Закон благодарности

Закон благодарности

Дик родился и вырос на далеком острове, затерянном во льдах Северного Ледовитого океана. Он исправно бегал в упряжке, с аппетитом ел мороженую рыбу, в любую погоду спал прямо на снегу, свернувшись клубком, спрятав пуговку носа в пушистый хвост.

Когда Дик был еще щенком, он понял, что выжить может только сильный, ловкий, быстрый. И несмотря на трепку, которую задавал ему вожак, стремился первым схватить брошенную собакам рыбу, первым врывался в домик, когда начиналась вьюга.

Поздней северной весной круглосуточно сияющее солнце бодрит кровь, и собаки особенно внимательно принюхиваются друг к другу. В эту пору Дик и вступил в схватку с вожаком.

Было это так. Дик играл с приглянувшейся ему молоденькой сукой, а старый Джек лениво лежал на оттаявшей, чуть подсохшей прогалине перед домиком полярников. Вдруг он встал, прищурил подслеповатые глаза и направился к Дику. Последний раз Дик получил от него трепку за то, что раньше Джека схватил мороженую треску. Дик успел об этом забыть, а Джек все помнил и угрожающе оскалил пожелтевшие клыки. Возлюбленная Дика трусливо поджала хвост и приготовилась бежать к вожаку, если он позовет. Это озлобило Дика. Шерсть его вздыбилась на загривке, он тоже оскалил свои острые белые клыки. Возмущенный такой дерзостью, Джек поднял лапу, чтобы одним ударом свалить и придавить непокорного к земле, но в это время Дик сильным толчком свалил вожака и вцепился зубами в его горло. Джек пытался сопротивляться, но силы были неравны, и он жалобно заскулил, выражая покорность. Дик еще некоторое время держал вожака распластанным на земле, наступив ему лапами на грудь. Когда наконец Дик отпустил Джека, старый вожак отошел в сторону. И все собаки, наблюдавшие поединок, увидели в молодом, полном энергии Дике сильнейшего и признали вожаком его.

Молоденькая сука боком, боком стала приближаться к Дику, выражая полную готовность подчиниться его воле. Но Дик чуть приподнял губу над клыками и зарычал: теперь Дик — вожак и его подругой станет та, которую он сам пожелает.

Убедившись в том, что стая признала его победу и старшинство, Дик гордо выпрямился, огляделся и, увидев вынырнувшую нерпу, бросился вперед. Вся стая устремилась за ним. Только старый Джек остался на месте. Сгорбившись, он пошел прочь от того места, где, потерпел позорное поражение. Назад Джек не вернулся.

С годами стая поредела: метеорологи уехали с острова, забрав с собою почти всех собак. Прибывшим на смену полярникам осталась в наследство лишь собачья упряжка во главе с вожаком. Но они нартами не пользовались: молодые собаки, появившиеся на острове после отъезда прежних метеорологов, в упряжке никогда не бегали. Дик гордился своим умением и счастливым днем считал тот, когда кто-нибудь из полярников отправлялся на нартах на охоту. И тогда Дик вспоминал свою молодость, когда он победил старого Джека.

Больше всего Дик любил ездить с начальником полярной станции. Конечно, он не знал, что это начальник, что фамилия его Севрин. Но он знал запах Петра Даниловича — запах душистого табака и крепкого мужского пота, смешанный с запахом одеколона «Шипр». Севрин курил трубку, как и прежний начальник метеорологов. Возможно, поэтому Дик привязался к Севрину, едва тот появился на острове.

Дик знал еще, что когда бухта почти совсем очистится ото льда и только далеко на горизонте будут заметны бело-зелено-голубые глыбы айсбергов, к острову подойдет пароход. Встречают его все жители поселка вместе с собаками.

Приходит он раз в год, и все ждут его с нетерпением. Одни — чтобы навсегда уехать отсюда на Большую землю, другие — надеясь получить пачку писем, которые лежали где-то на почтамте целый год, и отправить толстую пачку своих, написанных под заунывный вой пурги в долгую полярную ночь. Пароход привезет много новых людей, незнакомые запахи, внесет сумятицу в размеренную, неторопливую жизнь островитян. А потом, прогудев на прощание три раза, скроется за скалистым мысом. И долго придется разбираться, кто из прежних зимовщиков остался, кто прибыл вновь. Люди будут торопливо переносить в склады выгруженное продовольствие, а собаки побегут за ними, усваивая новые запахи.

Позднее придет еще транспорт, он привезет уголь, горючее и смазку для движка электростанции.

Собакам, казалось бы, должны быть безразличны эти события. Но, видимо, и они чувствуют общую атмосферу ожидания: нетерпеливо скулят, вертятся возле людей, виляя хвостами, высунув языки. Им тоже приелись консервы, а пароход везет островитянам замороженные говяжьи и бараньи туши, рыбу и другие лакомства, которых конечно же отведают и собаки.

Когда первая шлюпка приближается к берегу, ее выходит встречать сам начальник полярной станции, — остальные ждут на почтительном расстоянии.

Вместе с начальником к первой шлюпке выходит Дик. Он внимательно разглядывает прибывших, принюхивается. Полярные спецовки ему привычны, он издали приветствует одетых в них людей помахиванием пушистого хвоста, как бы сообщая стае, сгрудившейся на пригорке, что прибыли свои. Иногда на берег сходят люди, одетые во все черное. Дик настороженно смотрит на них, но начальник, зная его повадки, предупреждает: «Свои!» — и Дик безбоязненно подходит к незнакомцам, приветствуя их.

Вскоре начинается такое интенсивное движение шлюпок, что рейсов и не сосчитать. Все это время Дик не покидает своего поста на берегу.

Однажды привезли на шлюпке какого-то непонятного пса — голого, со страшной мордой. Дик вовремя заметил опасность. Шерсть его вздыбилась, он подал голос. Вся стая бросилась к берегу, готовая растерзать незнакомца. Пришлось шлюпке поворачивать назад. Не удалось капитанскому бульдогу погулять по бережку, не пустил Дик.

И в этот раз, как и в прошлые годы, прибытие парохода внесло веселую суматоху в жизнь островитян. Отзимовавшие свое и собиравшиеся уезжать люди и прибывшие им на смену торопились разгрузить трюмы, перенести ящики и бочки в укрытия, пока стоит хорошая погода. А то задует сиверко — закружится, запляшет все вокруг, и уйдет пароход с чем пришел, так как не смогут пришвартоваться к нему шлюпки, будет их бросать на волнах, как щепки.

Собаки носились по берегу, порой мешая работать, но им казалось, что так и должно быть: раз бегают люди, то и собакам это положено.

Дик знал, что уезжающие с острова навсегда имеют обыкновение давать напоследок полюбившимся им собакам (а у каждого человека на этом острове, как, впрочем, и у каждой собаки, были свои любимцы) что-нибудь вкусное, почесать между ушами, подержать за лапу.

И сердце у Дика дрогнуло, когда утром Петр Данилович положил перед ним вкусный мосол. Пес понял, что это — прощальное лакомство, что он останется без хозяина, что придется привыкать к другому. И он, вежливо вильнув хвостом, отложил кость в сторону, хотя от соблазнительного запаха сами по себе потекли слюни, заныло: в желудке…

Два дня, пока люди и собаки суетились на берегу, Дик лежал перед домиком полярной станции, положив голову на лапы. Рядом валялась сахарная кость, к которой он так и не притронулся — только нюхал изредка, тяжело вздыхал и отворачивался.

Другие собаки сначала пытались подойти к нему — не для того чтобы утащить кость, а чтобы выразить свое восхищение таким царским угощением, но Дик беззвучно оскаливал клыки, показывая этим, что не нуждается в их верноподданической лести. И они оставили его в покое.

Петр Данилович несколько раз выходил из домика вместе с прибывшим ему на смену молоденьким светловолосым пареньком, который ходил без шапки, в одном свитере, хотя остальные были одеты обычно. Дик почему-то сразу невзлюбил его. И хотя Петр Данилович уже несколько раз сказал ему: «Свой, свой, нельзя!» — Дик, завидя новичка, весь ощетинился. Природным чутьем Дик понимал, что его прежний хозяин собирается покинуть остров, что в его комнатке, куда несколько раз было позволено зайти Дику, поселится новый человек, пахнущий совсем не так, как его любимый хозяин.

Он не знал, как заставить Петра Даниловича остаться, и не спускал глаз с двери домика, чтобы не прозевать хозяина.

Старые зимовщики уже вынесли на берег свои чемоданы и рюкзаки, часть из них переправилась на пароход, а Петр Данилович все не выходил.

Пароход, позавчера вошедший в бухту, как бы дремал, пока между ним и берегом сновали шлюпки, а потом выпустил из трубы клуб дыма, словно вздохнул, отгоняя от себя сон. Шлюпки стали поднимать на борт.

Все это не ускользнуло от зорких глаз Дика.

Он видел, как радостные, возбужденные зимовщики, бледнолицые по сравнению с загорелыми сменщиками, садились в шлюпку, жали руки остающимся на берегу, ласково трепали по загривкам собак, к которым за два года жизни на острове успели по-настоящему привязаться.

А Петр Данилович все не выходил из домика.

Дик почувствовал, что вокруг что-то изменилось. И не потому, что меньше стало людей на берегу и задымил готовый сняться с якорей пароход. Далеко на горизонте, где белесое небо сливалось с океаном, появилось темное пятно, стали отчетливо заметны над спокойной водой острые верхушки айсбергов. Дик чувствовал, что его словно бы начинает прижимать к земле какая-то неведомая сила. Так бывало всегда перед бурей. Собаки узнавали об этом раньше людей и искали укрытия в тамбуре бани или пытались проникнуть в дом.

Но сейчас почему-то раньше собак забеспокоились люди. Нисколько человек выбежали из домика, сели в шлюпку и направились к пароходу. Петра Даниловича с ними не было, и Дик проводил их равнодушным взглядом.

Вскоре шлюпка вернулась. Из нее вышел новый, еще не бывавший на берегу человек, пахнущий чем-то раздражающим и непонятным, с чемоданчиком в руке. Дик проводил его в домик поворотом головы, томясь догадками.

Что предстоит ухудшение погоды — это ему было понятно и не страшно. Не раз уже бывало так в природе: почернеет небо, среди лета сыпанет вдруг колючий снег, навалится лохматый туман, и станет хуже, чем зимой, потому что шерсть мокрая, и все вокруг мокрое, и пробирает до костей озноб. Но потом разойдутся тучи, обогреет землю солнце, и повалит теплый пар от земли, от собак, от камней. У людей ухудшение погоды обычно беспокойства не вызывало — они закрывались в домике и грелись у огня. А тут вдруг и люди забеспокоились. Непонятно. Правда, это новые люди, они еще — не привыкли к жизни на острове. Но среди них находится хозяин, он, наверное, рассказал, как надо себя вести.

А может быть, с ним что-то случилось? Нет. Это бы Дик почувствовал, будь у домика стены и в десять раз толще. Он каким-то, только ему понятным образом улавливал отзвук шагов Петра Даниловича. Правда, шаги эти были не такие, как всегда, но это были его шаги.

Прошло довольно много времени, пока из домика вновь вышли люди. С ними был и Петр Данилович. Два человека несли третьего, уложенного на носилки. По запаху Дик уловил, что это тот — беловолосый, и обрадовался: неприятного ему человека уносят. Он слегка приподнялся и, вопросительно поглядев на Петра Даниловича, чуть вильнул хвостом, как бы спрашивая: «Все в порядке, теперь ты останешься со мной?!»

Петр Данилович прошел, не заметив, о чем его спрашивает Дик.

Шлюпка с носилками направилась к пароходу. В нее сел и Петр Данилович. Дик в последний момент, увидев, что он перекидывает ногу через борт, бросился к нему и успел ткнуться на прощание носом в ладонь хозяина.

— Не беспокойся, я вернусь! — произнес чуть слышно Петр Данилович, но Дик все понял: хозяин отправляется на пароход только на время, как бывало и раньше.

Он вильнул понимающе хвостом, постоял на берегу, пока шлюпка не отошла на приличное расстояние, и только теперь почувствовал, что голоден, что со вчерашнего дня ничего не ел. Он вернулся на пригорок, подобрал лежавшую там до сих пор кость, пошел с ней к берегу и лег, наблюдая за теплоходом.

Небо на севере становилось темнее. На этом фоне еще белее казался снег на склонах пологих сопок и в распадках, ослепительно сверкали кружившие вокруг острова ледяные глыбы айсбергов.

Пароход сопел все сильнее, хотя дым из трубы почти совсем не шел. Но Дик не беспокоился. Он видел, что шлюпка покачивается на воде у борта, — значит, пойдет еще назад.

И точно. Вот в нее спустились люди, чихнул раз-другой мотор, и шлюпка понеслась — только белый бурунчик замелькал на потемневшей воде.

Сойдя на берег, Петр Данилович почесал между ушами радостно бросившегося к нему Дика и грустно сказал:

— Вот так-то, брат! Видно, не судьба мне уезжать — приступ случился у моего сменщика. Что ж, пойду распаковывать вещи.

Дик, чувствуя настроение хозяина, лег перед дверью, положив большую умную голову на мощные лапы. Потом, вспомнив о сахарной кости, пошел, взял ее в зубы, принес к домику и начал грызть.

Пароход дал три гудка. Прибывшие на остров зимовщики повыскакивали из домика кто в чем был, начали махать руками, кричать:

— Счастливого плавания!

Севрин провожать пароход не вышел.

Лязгнули якорные цепи, пароход развернулся и стал уходить. Оставшиеся на острове занялись обычными делами: носили ящики, катали бочки.

Вскоре налетел ветер, повалил снег, закружился в дикой пляске. Потом его сменил дождь.

И снова на острове потекла привычная жизнь.

Солнце показывалось реже и реже, небо все чаще заволакивали тучи, то и дело в воздухе порхали снежинки.

У Петра Даниловича Севрина появилась новая привычка. О» стал уходить далеко от станции, на самую оконечность вдающегося в океан мыса, садился там на выброшенный морем ящик и курил без конца свою трубку.

Глухо шумел океан, взламывая, кроша и перемалывая ледовую пленку. Шуршала о камни шуга, изредка пролетали к югу запоздалые птицы.

Дик сопровождал Севрина в этих прогулках. Он быстро запомнил место, где любил сидеть в задумчивости Петр Данилович, весело бежал впереди, успевая порыться и в норах леммингов и за назойливыми чайками погоняться.

Набегавшись вдоволь, Дик ложился у ног хозяина, внимательно смотрел, как тот попыхивает трубкой. После отплытия парохода Севрин перестал бриться, и у него отросла черная с проседью борода. О чем думал хозяин, Дик не знал, но чувствовал, что думы эти нелегкие, и старался заглянуть в его глаза, словно надеясь прочитать в них, что так беспокоит хозяина. А Петр Данилович изливал перед ним душу, говорил как с человеком, умеющим слушать:

— Трудно ей, конечно, я знаю. Годы-то уходят, а я здесь кукую. Когда моего сменщика скрутило, я сразу понял, что не доведется в этом году уехать: из нового состава зимовщиков никто не мог заменить начальника станции. Это еще хорошо, что беда случилась, а пароход не ушел, и я на месте. Запросили по радио управление, там, понятно, паника. Оказывается, этот парень скрыл, что с ним такое уже случалось. Попросили меня пока остаться, ввести в курс дела новую смену. А с угольщиком пообещали прислать сменщика. Вот такие-то дела, друг!

Дик, казалось, понимал, слушал внимательно. Словно какая-то невидимая нить все прочнее связывала собаку и человека. Дик равнодушно взирал на то, что в собачьей стае все больше верховодит молодой черный пес Тур. Правда, Дик, возвращаясь после прогулок с хозяином, наводил порядок, ставил Тура на место. Дик пока был полон сил и мог поспорить с Туром. До участи Джека ему было еще далеко. Но бороться за власть не хотелось, и сама эта власть казалась ему сейчас ненужной. Дик целыми часами готов был лежать у ног Петра Даниловича и слушать его негромкий хрипловатый голос.

Петр Данилович, выкурив одну трубку, долго и старательно выколачивал ее о каблук, выковыривал пепел щепочкой, затем набивал трубку свежим табаком, уминал большим пальцем, раскуривал, весь окутавшись крепким пахучим дымом, запах которого Дику нравился все больше. Хозяин почесывал у Дика между ушами и, посасывая трубку, отчего в ней булькало и хрипело, продолжал:

— Но надежды на смену в этом году, брат, зыбки. Так что позимуем еще мы с тобой. Снежок ляжет, на охоту съездим. А что? Волосы рвать на голове — не поможет. Вылезти на сопку и «караул!» закричать — никто не услышит. Придется ждать… А она, брат, ждать не хочет. Писем-то пришло от нее всего несколько штук. А в прошлом году — пачка целая!

Помолчав, побулькав и похрипев трубкой, Петр Данилович говорил:

— Но и ее понять можно — она ждала меня. А ей вместо мужа телеграмма из управления должна прийти, что ввиду сложившихся обстоятельств я задерживаюсь на станции… Я ей даже письма не послал. Те, что зимой писал, здесь остались. В чемодан положил, думал, приеду, будем распечатывать и читать их вместе. А потом, как закрутилось все это, я и забыл про них. Ребята, правда, обещали заехать домой, рассказать, но разве этим ее утешишь? Она, понимаешь, пишет, что уже на улицу перестала с дочкой выходить, так как Аленка спрашивает, где папа, почему все дети с папами гуляют, а она без. А там еще теща подзуживает: вот-де выбрала себе муженька — годами где-то пропадает. Ни вдова, ни мужняя жена… Свихнуться, брат, запросто можно. Город — это тебе не Арктика, соблазнов много, а для молодой женщины особенно. Только на улицу выйдет, уже какой-нибудь хахаль пристраивается.

Петр Данилович замолкал, переставал даже сосать свою трубку. Дик задремывал рядом с ним и просыпался от того, что хозяин начинал выколачивать трубку о каблук.

Короткое арктическое лето стремительно шло на убыль. Быстро отцвели и успели дать семена цветы, пожухла трава, в ней обозначились тропы, пробитые леммингами. Совсем коротким стал день. Если раньше Петр Данилович возвращался с берега океана засветло, то сейчас непроглядная тьма часто заставала его и Дика там. Очнется хозяин от своих нелегких дум, его четвероногий спутник от чуткого полусна, а кругом — хоть глаз коли.

— Ну что ж, пойдем, брат! — скажет Петр Данилович, вставая. — Еще день прошел, а угольщика нет.

Надежда на то, что на транспорте с топливом прибудет новый начальник полярной станции, растаяла в один из последних августовских дней. Капитан транспорта, доставившего зимовщикам топливо, ничего даже не слыхал о сменщике Севрина. Да и немудрено: ведь угольщик ушел из порта до того, как туда прибыл пароход, на котором увезли внезапно заболевшего сменщика.

Петр Данилович, честно говоря, ожидал такого исхода и поэтому встретил его внешне спокойно. Отдал письмо капитану, в котором рассказывал жене, что случилось, ободрял ее, умолял набраться выдержки еще на одну зиму. Письма со своими первыми впечатлениями отправили с угольщиком и новые зимовщики. Теперь никакой почты не будет почти год. Вновь прибывшие не представляли еще, как он длинен!

— Будем, брат, готовиться к зиме, — сказал через несколько дней Петр Данилович Дику, потрепав его по загривку. Сказал и направился за дом, где стояли прислоненные к стене крепко привязанные к скобам старые нарты. Несколько тонн угля были перенесены поближе к домику, ссыпаны под навес, бочки с соляром и маслом уложены в штабель неподалеку от электростанции. Можно было подумать и о подготовке к охотничьему сезону.

Дик все мгновенно понял и побежал наводить порядок среди своих подчиненных. Чтобы тянуть нарту, собачья упряжка должна действовать согласованно. Конечно, Петр Данилович отберет нужных ему собак, будет заниматься с ними перед поездкой в тундру. Но ему, вожаку, тоже надо подготовить всех к этой работе.

Зима наступила внезапно. Еще вчера кругом была грязь, остров лежал посреди океана черной мокрой лепешкой, вокруг которой белело ожерелье ледяного припая. А утром все проснулись под завывание ветра. Косо, под острым углом к земле, пролетали снежинки.

С подветренной стороны за домом, складом и баней уже образовались продолговатые сугробы.

Севрин, первый выйдя из дома, чтобы проверить приборы, установленные на метеоплощадке, чуть не упал, наткнувшись на сгрудившихся под дверью собак.

Дик бросился к нему, сунулся холодным мокрым носом в ладонь, затем в полу его меховой шубы.

— Ну что, Дикарь, холода испугался? — провел ладонью по собачьей морде Петр Данилович. — А еще ветеран! Мне бы простительно было: только третью зиму здесь встречаю…

Севрин, когда был в хорошем расположении духа, называл Дика Дикарем, полагая, что эта его нерусская кличка — Дик — произошла от сокращения понятного и простого слова «дикарь». Дик давно привык к тому, что его то называют коротко и властно, словно хлестнув бичом, — и тогда надо собраться в комок, бежать, догонять кого-то, либо прекратить драку с собаками, либо покинуть теплую комнату, то вот так длинно — Дикарь. Правда, так его называл только Петр Данилович. И в этом удлинении обычной клички Дику чудилась ласка. Прикрыв на мгновение глаза, он вспоминал полузабытые картины своего детства: мать вылизывает ему шерстку своим теплым шершавым языком, а он урчит от удовольствия. И мать отвечает ему ласковым нутряным рыком, и рык этот чем-то напоминает вот это самое длинное слово — «дикарь».

Петр Данилович поплотнее запахнул шубу и направился на метеоплощадку. До нее было недалеко, всего только и требовалось, что пересечь ложбину. Но как раз здесь дуло с невероятной силой, Севрин крепко держался за натянутый между домиком и ограждением площадки канат. Ветер сбивал с йог, пытался оторвать человека от каната, увлечь его за собой и сбросить в океан. Дик шел шаг в шаг с хозяином, держась зубами за полу его шубы.

— Что-то в этом году зима круто берет! — сказал Петр Данилович, сделав у столба остановку, обхватив его руками, чтобы передохнуть. — Такой ураганный ветер впервые за два года. Пли, может, на твоей памяти было уже подобное?

Дик стоял, прижавшись всем телом к ногам Севрина, спрятав голову за отвернувшуюся полу шубы.

Буря бесновалась несколько дней. А когда утихла, остров оказался укутанным как бы в толстое пуховое одеяло. Все ложбины сровняло, жилой дом, электростанцию, баню и склад засыпало снегом под самые стрехи.

Люди прокопали тропы от домика к метеоплощадке и подсобным помещениям, натянули дополнительные канаты. Какая бы ни стояла погода, а заведенный порядок нарушаться не должен: необходимо вести наблюдения, заготавливать снег, варить пищу, держать связь с Большой землей. Снег в Арктике — это и тепло, и вода.

Брусками снега набивают железные бочки для воды, которую потом заливают в отопительный паровой котел, употребляют для приготовления пищи, пьют. Заготавливать снег не так уж и просто: силой ветра мелкие колючие кристаллики прижимает друг к другу так плотно, что по трехметровой высоты сугробу спокойно могут ходить, не рискуя провалиться, не только люди, но и белые медведи. Полярники приспособились из спрессовавшихся сугробов выпиливать обычной пилой-ножовкой аккуратные бруски, складывая их штабелями у стен своего жилья, как в средней полосе России обычно складывают на зиму дрова.

Все собаки с наступлением зимы обленились, ожирели, так как двигались мало, почти все время спали, укрывшись от стужи и ветра в тамбуре бани или под складом. И только Дик оставался прежним. Он ни на шаг не отставал от Севрина, всюду сопровождал его.

А дел у Петра Даниловича немало. Буря не буря, мороз не мороз, а каждый день он должен всюду побывать, все сам проверить. Ему и о наблюдениях надо думать, и о питании людей, и о том, как их помыть, если баню занесло вместе с трубой.

Порядки на острове Петр Данилович установил строгие: спиртное не пить (весь запас, привезенный с материка, хранился у него в комнате в специальном ящике), по одному из дома не выходить, брать с собой оружие. Холод и голод подгоняли к острову белых медведей, а встреча с ними голодными опасна — это Дик знал.

Медведи на этот остров приходили зимой часто. Их отгоняли выстрелами, оттесняли от полярной станции зло урчащим тягачом, включив все три его фары. Хозяева Арктики убирались с острова нехотя. Их привлекали запахи человеческого жилья, притихших, спрятавшихся собак.

Давным-давно, когда Дик был еще совсем крошечным, белый медведь подкараулил повара, который вынес выливать помойное ведро. Повар был парень смелый, не растерялся, увидев мишку, успел надеть ему на голову ведро, но тут же был сбит мощной лапой. Выскочившие из дома на шум и грохот зимовщики увидели распростертого на снегу бесчувственного повара и убегающего в глубь острова обезумевшего медведя. Что с тем пришельцем стало, неизвестно, ведра так и не нашли, но с тех пор ввели правило: зимой из домика по одному и без оружия не выходить, тем более, что медведи тоже, по-видимому, извлекли урок из этого случая — стали появляться на острове группами. Повара тогда медведь слегка поцарапал, но бедный парень с перепугу стал заикаться и в двадцать лет поседел.

Об этом случае непременно рассказывали всем новым зимовщикам, как бы подтверждая тем необходимость строгой инструкции. Был даже установлен сигнал «медвежьей тревоги» — частые удары молотком по куску железа, подвешенному у входа в дом.

И только сам Севрин не придерживался установленных правил — ходил всюду один. Правда, с оружием не расставался, карабин всегда брал с собой. Но Петр Данилович и другие островитяне не считали, что он нарушает правила. Во-первых, тот, кто правила устанавливает, сам их обычно не соблюдает. Во-вторых, Севрина всегда сопровождал Дик, который был ничем не хуже любого спутника. Постоянное общение с людьми мало-помалу вытравило у Дика природный страх перед царем Арктики, и он смело облаивал медведей, пытался даже кусать их, подкравшись сзади.

С наступлением зимы Петр Данилович и многие зимовщики стали готовиться к охоте на песцов — налаживали капканы, мастерили ловушки. Каждому хотелось привезти домой сувенир — шкурку если не голубого, то хотя бы обычного песца. Петр Данилович предполагал подстрелить также несколько нерп: нерпичья шкура — неплохой сувенир, жир всегда нужен, а мясо за долгую зиму съедят собаки.

Пока еще не укрепился наст, Севрин возился за домом, налаживая нарту. Он подобрал в упряжку собак, приучал их к командам, к работе. Дик радостно вспоминал полузабытые слова.

Вместе с рыжебородым радистом Кузьминым Петр Данилович в начале октября совершил первую поездку по острову. Он присматривался, есть ли на снегу следы зверей, каково их направление, а Кузьмин, впервые увидевший с высоты островного плато безбрежное величие океана, уснувшего под ледяным панцирем, восторженно прыгал вокруг нарты, как несмышленый щенок.

Дик уже успел изучить повадки каждого из новоприбывших зимовщиков. И все они казались ему в сравнении с Севриным смешными. Например, после первой снежной бури, когда дом, баню и склад засыпало снегом, когда надо было скорее прокапывать проходы, расчищать метеоплощадку, первый выбравшийся на волю из засыпанного дома Костя Игошев бултыхнулся с головой в сугроб, заорал весело, разгребая снег руками. Дурному примеру последовали все остальные — Сергей Кузьмин, Андрей Кухарчук, Феликс Козлов. Их всех легко можно было отличить друг от друга по бородам, которые они отращивали. У Кузьмина борода была огненно-рыжая, роскошная. У Игошева волосы на подбородке не росли, зато буйствовали на щеках — на одной пепельно-серые, на второй — желтоватые с белым клоком (его все шутливо звали Трехцвет). У Кухарчука бородка росла клинышком, была аккуратна и заметна лишь потому, что от висков до бороды Андрей каждое утро белесые свои волосы тщательно сбривал. У Козлова борода — продолжение усов, охватывает рот полукольцом снизу. Дику больше всего нравилась борода Петра Даниловича — окладистая, закрывающая грудь, черная, с проседью.

Петр Данилович выбрался из дома последним, Дик — вслед за ним. Они снисходительно наблюдали, как барахтаются в снегу впавшие в детство люди. Наконец Севрин сказал: «Хватит баловаться, пора делом заниматься». Он взял в руки широкую шуфельную лопату и начал копать проход к метеоплощадке. Морозов настоящих еще не было, рыхлый снег легко поддевался лопатой. Кузьмин присоединился к Петру Даниловичу, остальные начали рыть проходы к складу и бане. И вовремя: Дик слышал, как отчаянно скулят собаки, укрывшиеся от непогоды в тамбуре бани и у склада.

Ему-то повезло — он пережидал буран вместе с людьми, в их доме. В тот день, когда начался буран, Севрин, возвратись с метеоплощадки, не обнаружил у входа в дом собак — наверное, ушли куда-то, решил он и впустил Дика в дом. Больше трех суток, пока бесновалась вьюга, они просидели взаперти.

Дику больше нравилось быть среди людей, чем забавляться с собаками. И не потому, что чаще перепадали лакомства: просто интересно было наблюдать, как они разговаривают менаду собой, сидя за столом, или как молчат, слушая музыку, что прорывается сквозь шорохи и разряды через тысячи километров и льется из черного ящика, подмигивающего зеленым, как Полярная звезда, глазом.

А после того как Петр Данилович остался на третью, не предусмотренную никакими планами зимовку и нашел в Дике умного и понятливого слушателя, Дик все чаще получал доступ в маленькую комнату хозяина, пропахшую табаком и одеколоном. Он обычно ложился на прохладный пол у двери, пренебрегая ковриком у кровати, вытягивал лапы и внимательно следил за хозяином умными глазами. Иногда от тепла и уюта наваливалась дремота, но Дик спал чутко, как все полярные лайки, и при малейшем шорохе сразу открывал глаза. Петр Данилович читал либо писал. Дику очень нравился шорох переворачиваемых страниц.

Других собак люди иногда тоже впускали в дом, но те не умели себя вести, попрошайничали, лезли куда не положено, либо, разомлев от тепла и сытости, крепко засыпали. Собак на острове, кроме Дика, к зиме осталось семь. Зимовщикам они не были особенно нужны, но каждый выбрал себе любимца и оказывал ему всевозможные знаки внимания: подкармливал, почесывал за ушами.

К Дику все относились одинаково уважительно, может, потому, что начальник станции благоволил к этой собаке. Дик не возражал против внимания к своей особе, но бывал счастлив только тогда, когда его ласкал Петр Данилович. Он, кстати, на других собак не обращал никакого внимания.

Были на острове Шарик, — его подкармливал Костя Игошев, Лайка, — ей покровительствовал Андрей Кухарчук, Быстрый и Смелый вроде, нравились рыжебородому Сергею Кузьмину. Они были чуть старше Шарика и Лайки. Без хозяина остались степенная Дина — верная подруга Дика, и его ровесник, помнящий времена владычества Джека, Смурый. Клички всем собакам дали прежние зимовщики, но они рассказали о них своим сменщикам, так что собакам не пришлось при новых хозяевах привыкать к другим именам. Были еще щенки от Дины и Дика, но они убежали в тундру перед наступлением холодов и не вернулись.

Дика, Дину, Смурого, Быстрого и Смелого Петр Данилович приучал с начала зимы к упряжи. Брал он и Тура, молодого, сильного, но тот был туп и злобен, никак не мог усвоить, чего от него хотят. Дик не стал помогать ему, зная, что Тур только и ждет, когда вожак ослабеет, чтобы занять его место. Пусть ждет. Но, если не будет полезен людям, не дождется — уведут в тундру, а придут без без него. Такие случаи на памяти Дика были. Шарика и Лайку Севрин пожалел: им прошлым летом исполнился только год, пусть окрепнут.

Возможно, Петр Данилович вознамерился объехать весь остров: уже два года прожил, а в глубине его не был, знает только бухту, где стоит станция, да близлежащие окрестности. Пока было хоть немного светлого времени, Севрин уезжал с неизменным своим напарником Кузьминым с каждым разом все дальше и дальше. Но возвращались ни с чем. Капканы и ловушки, поставленные на песца, были пусты.

— Ничего, зима длинная, еще попадется. В середине зимы самый хороший мех: длинный, прочный, — успокаивал Петр Данилович зимовщиков, которые откровенно расстраивались, когда нарты возвращались порожними.

А потом наступила полярная ночь, и поездки по острову прекратились. Правда, дел у Петра Даниловича не убавилось, он был занят с шести утра до позднего вечера, Сейчас время определяли только по часам. И в шесть утра, и в двенадцать дня, и в шесть вечера, и в двенадцать ночи — одинаково темно, лишь поблескивает под переливающимися всполохами полярного сияния снег да мерцают в вышине холодные звезды. Хорошо, что часы у Севрина со светящимся циферблатом, с календарем: в любое время глянул — видно, который час и какой день.

К концу декабря зима набрала полную силу, морозы стояли такие, что пар от дыхания мгновенно застывал на лице кристаллами. Глухую полночную тишину изредка нарушали гулкие, как выстрелы, раскаты — это лопался, расширяясь, толстый лед. Океан жил и подо льдом, дышал, шевелился, вспучивая, взламывая, нагромождая друг на друга льдины. Собак теперь в бане, боясь, что они перемерзнут. Все они больше спали, неохотно съедали приносимую раз в сутки пищу и опять задремывали. Люди тоже ходили вялые, полусонные, мало разговаривали друг с другом.

Петр Данилович легче других переносил круглосуточную тьму. Как-никак третья зима, опыт есть. И он старался, чтобы зимовщики не впали в апатию, по очереди брал каждого из них с собой на прогулки под предлогом проверки капканов. В этих прогулках неизменно участвовал Дик.

Первый пойманный песец внес некоторое оживление в монотонную жизнь полярников. Повезло Игошеву (у него, как и у других, были свои капканы, и каждый знал, где чьи).

Петр Данилович объяснил и показал, как надо снимать шкурку, как выделывать.

— Ну теперь должны пойти песцы, почин есть! — обнадежил он остальных.

Но больше что-то ни в чьи капканы и ловушки песцы не попадались, хотя следов после каждой метели замечали вокруг немало. И не только песцовых.

Однажды Дик, бежавший впереди, остановился как вкопанный, вздыбил шерсть. От берега в глубину острова вели огромные следы — Дик мог уместить в каждом из них свою голову.

— Хозяин пожаловал, — определил Севрин. — И, видать, матерый: вон какой след — шапкой не накроешь!

Но медведь пока не беспокоил зимовщиков: то ли был сыт, то ли просто не учуял жилья. В прошлом году в это время уже не раз прозвучали удары молотком по железке, висящей у входа в дом полярников.

Приближался Новый год. Елки настоящей, конечно, не было, но Петр Данилович вспомнил, что есть синтетическая. Разыскали ее на складе, поставили в центре круглого стола, за которым всегда обедали. По всем стенам развесили картинки. Кухарчук, как заправский художник, изобразил на них каждого в еще более страшном виде, чем на самом деле: в гигантских унтах, с бородами до пола, косматых. Но Дик заметил, что это людям понравилось, — рассматривая картинки, они хохотали и хлопали друг друга по спинам.

Врач и завхоз, он же постоянный кок (именно кок, а не повар, потому что в слове «кок» больше романтики, да и жизнь у полярников как у моряков!), Феликс Козлов соорудил по случаю новогоднего праздника торт. Севрин выдал каждому по полкружки спирта.

Как всегда, люди слушали музыку, льющуюся из черного ящика с зеленым мерцающим глазом, потом пели. Решили устроить праздник и собакам — впустить их в свое жилье, угостить остатками ужина. Дик, который чинно лежал у порога с самого начала, с неудовольствием отметил, что невыдержанные его сородичи не умеют себя вести. Но люди сегодня были очень добры, кормили собак и ели сами, раскраснелись, разговаривали громко, размахивали руками.

Дик немного устал от этого шума и обрадовался, когда Петр Данилович пошел в свою комнату. Он последовал за хозяином и по обыкновению лег у двери.

Сквозь полудрему он слышал, как расходились по своим комнатам люди, забыв отвести собак назад, в баню. Объевшиеся, разомлевшие в тепле, они засыпали где придется: одни прямо под столом, другие в комнатах у своих хозяев, как и он, Дик.

Петр Данилович лежал поверх одеяла одетый — только разулся, курил хрипящую трубку и думал о чем-то своем. Один раз он встал, снял со стены рамочку с фотографией молодой женщины, долго разглядывал ее, тяжело вздохнул и лег спать, положив портрет себе на грудь.

Дик чувствовал, что хозяину не по себе, состояние Петра Даниловича передалось и ему, и он просыпался, едва задремав. Потом он услышал, как скребется в стены дома ветер, шуршит переметаемый через крышу снег. Начиналась пурга.

Петр Данилович, выкурив несметное количество своих трубок, так и не уснул в эту ночь. Когда ветер разгулялся вовсю, скатываясь с пологого склона сопки и пытаясь сбросить в океан прилепившиеся у ее подножия постройки полярной станции, Севрин встал, сунул ноги в теплые унты, надел шапку и полушубок.

— Пойдем посмотрим, что там творится, — сказал он Дику.

Все в домике крепко спали — и люди, и собаки.

Когда Севрин открыл наружную дверь, ведущую в тамбур, то оказалось, что он полузанесен снегом из-за неплотно закрытой второй двери.

— Будить ребят скоро придется, откапываться, а то заметет и не выбраться, — проговорил Петр Данилович, потянув на себя наружную дверь, за которой была ночь и неистово выла пурга. Двери во всех помещениях полярной станции открывались внутрь: если домик занесет даже с крышей, можно начинать откапываться — лопаты всегда рядом, в чулане. Петр Данилович отгреб снег, чтобы дверь захлопнулась и закрылась на щеколду.

Ветер гудел зло. Луч фонаря, включенного Севриным, уперся в сплошную снежную стену. Такого бурана Петр Данилович не помнил и решил посмотреть, какую силу ветра зафиксировал прибор.

Метеоплощадка находилась выше жилого дома. Чтобы добраться до нее, надо было завернуть за угол, там ухватиться за канат и идти, держась за него, мимо бани, склада и электростанции, затем пересечь небольшую ложбинку, где свирепый ветер пытается свалить с ног либо оторвать от земли и унести неведомо куда.

Дик шел вслед за хозяином, чувствуя, как давят на него плотные массы снега, поднятые ветром, как трудно удержаться на ногах. Он пригнулся — хотелось передохнуть. Этих нескольких мгновений было достаточно, чтобы потерять из виду хозяина. Дик рванулся вперед, почувствовал, что ветер переворачивает его, лег на брюхо и пополз в сторону метеоплощадки.

И вдруг ему почудился прорвавшийся сквозь вой ветра то ли стон, то ли приглушенный крик. Дик подался на этот звук и тут же учуял столь знакомый ему запах царя Арктики. Пес настиг белого медведя, терзавшего полушубок Петра Даниловича, не раздумывая, бросился на непрошеного гостя и вцепился острыми клыками ему в ягодицу. Медведь взвыл, оторвал передней лапой назойливого пса, вернее смахнул его с себя, и пустился наутек.

Дик, чувствуя, как от мощного удара у него болят голова и грудь, искал хозяина. Он почти полз по медвежьим следам и нашел Петра Даниловича в нескольких шагах за баней. Севрин лежал ничком, не подавая признаков жизни. Дик потрогал его лапой, попытался лизнуть в лицо, но язык попал только в ухо — Петр Данилович почти зарылся лицом в снег. Дик попытался тащить Севрина, ухватившись зубами за свитер, но чуть не взвыл от боли, когда напряг все мышцы для первого рывка. Перед глазами замельтешили черные и белые точки. Дик даже помотал головой, чтобы отогнать их.

Как ни бесновался ветер, пес все же расслышал слабый стон, вырвавшийся из груди человека, и решил, что надо побыстрее позвать всех, кто спят в доме, ничего не подозревая.

Назад возвращаться было легче, ветер подгонял, подталкивал. Пес упирался, чтобы не проскочить мимо жилого дома. Он добрался до закрытой двери, царапнул ее когтями, она не поддавалась. Тогда он начал изо всех сил бить лапами в толстые доски, отчаянно лаять.

Вроде бы внутри началось шевеление. Услышав голос вожака, сгрудились в коридорчике собаки. Дик снова забарабанил лапами, призывно, отчаянно залаял. Несколько собак ответили ему вопросительным гавканьем. Они не догадывались, что надо бежать к спящим людям, растормошить их. Дик продолжал лаять, надеясь, что кто-нибудь все же проснется.

Наконец кто-то недовольно забормотал, распихал собак, подошел к двери, откинул щеколду.

— Ты как тут оказался, Дик? — воскликнул Сергей Кузьмин. — Все собаки в доме, а ты на улице!

Дик схватил Кузьмина зубами за рукав и потянул за собой.

— Э-э, брат, постой, чую — что-то неладно, — окончательно отогнав сон, произнес Кузьмин. — Пойду разбужу Петра Даниловича.

Через несколько минут все полярники, поднятые по сигналу тревоги, были на ногах. Кузьмин торопливо объяснил им: Петра Даниловича в комнате нет. Дик царапался в наружную дверь, а когда он, Кузьмин, открыл ее, сразу потянул за собой на улицу. Не иначе, что-то случилось с Севриным.

Зарядив карабин, взяв мощный аккумуляторный фонарь, зимовщики отправились искать своего начальника. Дик шел впереди, за ним — Кузьмин, за Кузьминым — все остальные. Увязавшиеся за людьми собаки жались к ногам, мешали идти. Пурга бесновалась с прежним остервенением. В двух шагах ничего не было видно, свет фонаря желтел слабым размытым пятном.

Кузьмин ухватился за канат, который вел к метеоплощадке, но почувствовал, что Дик увлекает его куда-то в сторону. И он доверился собаке, тянувшей его в непроглядную снежную круговерть.

«При такой видимости медведю на лапу наступишь и не заметишь!» — подумал Сергей, крепче сжимая в руках карабин. Он снял висевший у него на груди фонарь, посветил назад — никого видно не было. Тогда Кузьмин выстрелил вверх, надеясь, что Севрин, если он жив, услышит, ответит выстрелом. Но в многоголосом хоре вьюги хлопок выстрела прозвучал беспомощно, и Кузьмин не был уверен, что его услышали идущие сзади. Он подождал Игошева, шедшего вторым, Игошев подождал Кухарчука, Кухарчук — Козлова. Они пошли, растянувшись цепочкой, крепко держась друг за друга, ощупывая ногами снег, и вскоре обнаружили полузанесенного Севрина. Петр Данилович был без шубы и без шапки. Кузьмин, не раздумывая, быстро снял шубу с себя и почувствовал, как ветер продул толстый свитер, словно он из кисеи. Шубу расстелили, положили на нее Севрина. Наклонившийся Кузьмин услышал слабый стон.

— Живой наш Петр Данилович! — обрадованно закричал он. — Потащили быстрей!

Он взялся за одну полу, Козлов — за вторую, Игошев и Кухарчук — за рукава. Дик тоже вцепился в овчину, пытаясь помочь людям.

Когда Петра Даниловича внесли в столовую, часы показывали десять часов утра первого дня наступившего нового года. Севрин дышал едва слышно, был без сознания. У него оказался рассеченным в нескольких местах затылок, ободрано плечо, обморожено лицо и кисти рук. Феликс Козлов взялся врачевать его: обработал раны, наложил повязки, смазал гусиным жиром обмороженную кожу. Сообща перенесли Петра Даниловича в его комнату. Он все еще был без сознания.

Козлов заметил, что Дик зализывает бок и постанывает. Он подошел к собаке и увидел, что весь левый бок у нее в крови.

— Никак вы вдвоем с Петром Даниловичем с медведем боролись?! — всплеснул он руками и побежал за бинтом и йодом.

Дик, понимая, что ему хотят помочь, не сопротивлялся, когда Козлов смазывал глубокие рваные царапины, оставленные медвежьими когтями, туго бинтовал бок.

— Вот друзья по несчастью, — тихо проговорил фельдшер, закончив работу.

Дик прилег на коврик у двери и уронил голову на лапы.

Козлов не сразу заметил, что Севрин очнулся. Первым уловил это Дик. Он вдруг вскочил, завилял хвостом и направился к кровати.

— Дик, на место! — тихо сказал Козлов, еще не поняв, в чем дело. Он сидел за столом, освещенным лампой-грибком, и читал.

— Что со мной? — спросил Петр Данилович, узнав Козлова по голосу.

— Ну, слава богу, очнулся, — обрадовался Феликс. — А очнулся, значит, с того света вернулся!

— Что со мной? — повторил вопрос Севрин.

— Теперь все в порядке, — ответил Козлов. — А ночью, наверное, вами хотел закусить мишка. Нашли вас за баней без шапки и шубы. Дик — молодец: прибежал, людей позвал, хоть и сам ранен.

Дик, ткнувшись носом в забинтованную руку Петра Даниловича, чихнул и лег рядом с кроватью. И все время, пока хозяин болел, он находился около него.

Когда унялась пурга, зимовщики расчистили дорожки, метеоплощадку и нашли шапку Петра Даниловича недалеко от бани. Полушубка нигде не было. Видно, его утащил медведь.

Собираясь в столовой, зимовщики пытались восстановить картину нападения белого медведя на их начальника. Андрей Кухарчук даже схему вычертил: как вышел Петр Данилович из дома, как шел, держась за канат, к метеоплощадке, как мог идти или где мог затаиться медведь.

Все они были знакомы с последними утверждениями ученых о том, что белые медведи миролюбивы, нападают на людей крайне редко, когда ранены. Возможно, это действительно так, а возможно, такая теория появилась потому, что белых медведей после вторжения человека в Арктику осталось очень мало и их надо сохранить. В стародавние времена белые медведи нападали на людей, да вот и на этой полярной станции случай нападения был. Короче говоря, теория — теорией, а практика есть практика. Может, медведь тоже спрятался в затишке от бурана и напал на Петра Даниловича с перепугу. По схеме, вычерченной Кухарчуком, получалось, что медведь находился между складом и баней, там, где дорожка к метеоплощадке проходит совсем рядом. Ветер дул сбоку, так что он мог до последнего момента и не учуять человека, а когда тот внезапно оказался рядом, сбил шапку, когтями рассек затылок, наткнувшись на поднятый воротник полушубка, вцепился в него и поволок добычу с собой. Второй лапой медведь, наверное, схватил Петра Даниловича за плечо, ободрал кожу. Крючки полушубка не выдержали мощного рывка, вырвались «с мясом», оглушенный человек, потерявший сознание, упал в снег.

Почему медведь убежал, не вернулся искать потерю, неизвестно. Об этом знал только Дик.

Через неделю Петр Данилович начал вставать, ходить по дому. Дик всюду следовал за ним. Бинты Козлов снял, так как пес все равно сдирал их. Раны на груди и на боку Дика подсыхали, Козлов смазывал их стрептоцидовой мазью, а Дик ее тут же вылизывал.

Петр Данилович, похудевший и еще больше поседевший, чувствовал, что Дик к нему привязан всей душой, понимал, что обязан собаке жизнью, и оказывал ему всяческое внимание. Хоть и болели обмороженные, сочащиеся сукровицей кисти рук, а все равно почесывал он забинтованными пальцами у Дика между ушами, разговаривал с ним как с человеком. Дик внимательно слушал, прижмурив от удовольствия свои умные глаза.

Через несколько недель Петр Данилович совсем поправился, и жизнь на полярной станции пошла обычным порядком. О случившемся в новогоднюю ночь вспоминали, как о чем-то далеком.

…И снова на остров пришло лето. Севрин с нетерпением ждал прибытия парохода.

— Ну что, Дикуша, поедешь со мной? — спрашивал он.

Дик вежливо помахивал хвостом, не совсем понимая, чего от него хочет хозяин. Ему было приятно новое длинное имя, которым его все чаще называли, и он терпеливо переносил расчесывание шерсти.

Задумав увезти с собою четвероногого друга на Большую землю, чувствуя, что не сможет расстаться с Диком, разделившим с ним самые трудные дни, Севрин долго мастерил для Дика ошейник с поводком. И теперь приучал его ходить на поводке.

И Дик, гордый, независимый Дик, удивляя всех собак острова своей покорностью, терпеливо сносил эти причуды хозяина, шел на поводке рядом с ним, зорко поглядывая вокруг, чтобы запомнить наиболее злорадствующих собак. Получив свободу, он задавал им хорошую трепку, показывая, что покоряется причудам хозяина не потому, что стал слабее, а потому, что хозяину видно, как поступать.

Приучал Севрин Дика и к шлюпке.

К тому времени, когда на оттаявших полянах на острове появились цветы, а вокруг начали гулять льдины, словно раздумывая, уплывать отсюда или нет, Петр Данилович знал, что Дик последует за ним всюду, куда бы он ни приказал.

Чем меньше оставалось времени до прибытия парохода, тем большее нетерпение охватывало Петра Даниловича. Он сбрил свою бороду, так нравившуюся Дику. Лицо Севрина, два лета не видевшее южного солнца да еще закрытое целую зиму бородой, оказалось иссиня-бледным, а на обмороженных щеках краснели пятна.

Хотя Петр Данилович не сомневался, что в этом-то году его уж наверное сменят, он боялся: не вышло бы еще какого-нибудь казуса.

По опасения оказались напрасными. Новый начальник станции прибыл на первом пароходе, привезшем почту и продовольствие, и сообщил, что Петра Даниловича представили к награде. Но это известие его не взволновало. Его беспокоило другое: писем от жены не было.

Передача дел прошла быстро. Петр Данилович попрощался с зимовщиками и сел в шлюпку, не выпуская из рук поводка. Дик послушно прыгнул с берега на заднюю скамью, а затем спустился вниз, примостился у ног хозяина. Он не знал, что покидает родной остров навсегда, и даже не взглянул на собак, столпившихся на берегу. Хозяин рядом — и Дик спокоен.

Капитан парохода был тот же, что и в прошлом году. Он сочувствовал Петру Даниловичу, из-за болезни сменщика просидевшему лишнюю зиму на этом далеком острове. Капитан ничего не сказал, увидев, что матросы подняли на борт Дика, громадного пса из породы полярных лаек. А когда зимовщики поднялись на пароход проводить Петра Даниловича и рассказали, что Дик спас ему жизнь, старый моряк проникся таким уважением к этому псу, что в свободные от вахты часы не раз спускался в каюту Севрина, чтобы еще раз взглянуть на Дика.

Дик не понимал, что с ним происходит, но не метался по каюте, а покорно лежал на полу, полуприкрыв глаза. Хозяин с ним, и этого достаточно.

Пароход шел долго, заходил по дороге в разные порты, но Петр Данилович почти не покидал каюту. Он лежал на койке и думал, почему от жены не пришло ни одного письма. Конечно, она могла ничего не писать, потому что ждала, что муж вот-вот приедет. Но могли быть и другие причины. Она жила в Ленинграде, родилась там и выросла и вполне могла за трехлетнее отсутствие Петра Даниловича найти себе утешителя. Но скоро все разъяснится.

Порт Нагаево, куда прибыл пароход, оглушил Дика. Он поджал хвост, прижался к ногам хозяина. Севрину пришлось почти волоком тянуть собаку за собой. Город Магадан был расположен несколько поодаль от портовых сооружений, что прилепились у подножия горы, нависшей над бухтой. С противоположной стороны темнели сопки полуострова Старицкого, а около них — поселок Марчекан.

Дик никогда в своей жизни не видел так много таких высоких домов, не видел сверкающих лаком автомобилей, проносившихся на большой скорости, не видел такого множества людей. Ноздри ощущали столько всевозможных запахов разом, что Дик расчихался. Он шел рядом с хозяином, но все слабее чуял его запах, плотнее прижимался к ногам Севрнна, мешая идти.

В Магадане Петр Данилович рассчитывал задержаться всего на день, чтобы выполнить необходимые формальности в местном управлении Гидрометеослужбы.

Петр Данилович понимал, что в гостинице Дика не разрешат держать, поэтому, сдав вещи в камеру хранения на автовокзале в самом центре города, пошел искать нужное учреждение. Оно оказалось совсем недалеко. К вечеру Петр Данилович успел все сделать.

Вечером они с Диком зашли в городской парк и переночевали там: Петр Данилович, сидя на скамейке, поплотнее завернувшись в плащ, а Дик, улегшись у его ног. Хотя была середина августа — лучшая пора года в этом далеком городе, деревья и трава стояли зеленые, ночная прохлада пробирала Петра Даниловича до костей. Он несколько раз вставал, начинал ходить по аллеям, вызывая подозрение у патрульных милиционеров. Они сначала внимательно оглядывали его, а затем потребовали предъявить документы. Это развеселило Петра Даниловича, он невольно стал думать о другом: чувствует ли Марина, что он уже находится на одной с ней параллели, на шестидесятой, ленинградской, и через какие-нибудь сутки, пролетев над всей страной с востока на запад, окажется рядом? Эти мысли словно согрели его, а, возможно, к утру потеплело. Легкий туман, скрывавший телевизионную вышку посередине площади рядом с парком, рассеялся, и вскоре из-за дальних сопок выкатилось веселое солнце. Петр Данилович вдруг обнаружил рядом симпатичный подберезовик, который, наверное, только-только вылез на белый свет, вырос, пока он стоял тут и раздумывал.

Севрин достал из кармана плаща две воблы, дал Дику, тот позавтракал, запил водой из лужи, и они пошли в кассу Аэрофлота за билетом. Петр Данилович рассчитывал улететь не сегодня так завтра, но из-за Дика пришлось в Магадане задержаться.

Если бы Петр Данилович знал, сколько встретит непонимания, сколько унижения вынесет, он, возможно, оставил бы своего четвероногого друга на острове, как это ни больно было бы ему самому, как ни трудно было бы Дику забыть его. Ведь он решил увезти Дика потому, что видел, как пес к нему привязался, знал, как тяжело переносят разлуку верные своим хозяевам собаки.

Но теперь было поздно изменить что-либо, жизнь Дика целиком зависела от Петра Даниловича, а совершать подлость — оставить собаку где-нибудь за углом Севрин не мог. И хотя он спешил в Ленинград к жене и дочке, вынужден был задержаться в Магадане, чтобы сделать прививки Дику, получить необходимые справки. Живя на своем далеком острове, Петр Данилович оторвался от реальной жизни, забыл, что в ней все определяется документами. А на Дика никаких документов не было.

И, чтобы задобрить привязанных к своим инструкциям людей, чтобы снять на время угол для себя и собаки, Петр Данилович вынужден был рассказывать чужим людям, как Дик спас ему жизнь, смело бросившись на белого медведя, а затем позвал на помощь зимовщиков. Раны у Дика давно заросли, скрылись под густой шерстью, но, если пощупать левый бок и грудь, можно обнаружить жесткие рубцы. Эти рассказы действовали.

Прививки Дику в ветлечебнице сделали, несмотря на то что он не был «прописан» в Магадане, угол на время удалось снять неподалеку от ветлечебницы в частном домике — ими был застроен берег бухты Нагаева. Поселок Нагаево поднимался по склону и сливался с многоэтажными домами Магадана. Хозяин оказался страстным охотником и все просил Севрина продать собаку, но Петр Данилович и помыслить не мог расстаться с Диком.

Петр Данилович и Дик целыми днями гуляли, уходили в сопки, подступавшие к городу, бродили в зарослях кедрача и лиственницы, искали грибы, которых уродилось видимо-невидимо. По вечерам приходилось выслушивать хозяина, который часто был «на взводе», искал если не собутыльника, то хотя бы внимательного слушателя.

И вот день отъезда настал.

Дик спокойно поднялся по трапу в самолет, и они с Петром Даниловичем устроились с краю, чтобы не мешать другим пассажирам. Перелет Дик перенес так, будто летал всю свою жизнь.

Еще при посадке в самолет в Магаданском аэропорту от Петра Даниловича потребовали, чтобы он надел на собаку намордник — иначе ее в самолет не пустят. Петр Данилович, ласково успокаивая Дика, выполнил это требование.

Он не переносил вида собак, которые носят на морде целую железную клетку, считал, что это не предохраняет окружающих, а только раздражает собаку, заставляет ее смотреть на мир из-за металлических прутьев злобно и настороженно. Умная собака никогда первая не бросится на человека, не укусит, если у этого человека нет дурных намерений. А как она разгадывает дурные эти намерения, наукой пока не выяснено. Но совершенно точно установлено, что здоровая собака в нормальных условиях к доброму человеку, даже впервые встреченному, ластится, а злого сторонится. Только псы, посаженные на цепь и истязуемые хозяевами за то, что не лают на всех подряд, становятся со временем злобными. Если им удается сорваться с цепи, они кусают первого встречного. Но таких псов не только люди — сами собаки опасаются.

А Дик добрая, умная собака — за это Петр Данилович мог поручиться. Намордник был мягкий, удобный, но Дик все равно не мог к нему привыкнуть, сдирал его передними лапами. Когда пассажиры угомонились, а стюардессы ушли подремать в свой закуток, Петр Данилович снял намордник. Дик расслабился и положил голову на передние лапы.

До первой посадки в Новосибирске Дик спал. Он забеспокоился, лишь когда стюардессы стали разносить на подносах еду и запах вареной курятины заструился по салону. Севрину досталась ножка, он ее отдал Дику, и тот в два счета проглотил невиданное лакомство. Проснувшиеся пассажиры, заметив Дика, стали проявлять любопытство, кое-кто предложил обглоданные косточки, но Дик гордо отвернулся, даже прикрыл глаза.

Любопытство его привлекла лишь трехлетняя девочка, которая капризничала от долгой неподвижности и весело затопала ножками, когда ее пустили побегать по ковровой дорожке. Петр Данилович чутко угадывал настроение Дика по вздрагивавшим ушам, по нервным волнам, порой пробегавшим по всему телу. Он просунул пальцы под ремень ошейника — боялся, как бы Дик неожиданно не вскочил и тем не испугал девочку. Дику очень хотелось подойти и обнюхать это маленькое существо, но чуть слышно произнесенные хозяином слова: «Нельзя! Лежать!» — удерживали его на месте, заставляли разыгрывать равнодушие и безразличие. Человеческих детенышей Дику за всю свою жизнь видеть не приходилось, и вполне понятно, что он был взволнован.

В Новосибирске пришлось снова надеть намордник: пока самолет стоял, Петр Данилович гулял с Диком на привокзальной площади. Потом был взлет, посадка и взлет в Омске, но Дик это воспринял уже как что-то привычное, будничное, был спокоен. Он вообще быстро привыкал ко всему новому, и Петр Данилович надеялся, что он легко и просто войдет в новую жизнь, как сравнительно легко и просто перенес плавание на пароходе, жизнь в незнакомом городе.

Самолет прибыл в Ленинградский аэропорт ночью. Дик устал от долгого полета, все тело было как чужое. Когда они с Петром Даниловичем спустились по трапу, Дику показалось, что он вернулся на родной остров, что стоит полярная ночь и воет пурга. Пес радостно вильнул хвостом, раздул ноздри, ожидая, что в них сейчас польются родные, такие знакомые запахи. Но, увы! Запахи были незнакомые, еще более резкие и неприятные, чем те, в далеком северном городе, куда его привез пароход и откуда он улетел на самолете. И ветра, в ожидании встречи с которым Дик напряг грудь и пошире расставил ноги, не было. Но шум и вой, похожие на столь знакомые голоса ураганного ветра и метели, откуда-то неслись.

Дик непонимающе ткнулся носом в ладонь хозяина.

— Спокойно, спокойно, — тихо произнес Петр Данилович, — все хорошо!

У ладони был знакомый запах, и Дик успокоился, хотя снующие туда-сюда люди раздражали его, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не зарычать.

Багаж долго не подвозили. Петр Данилович стоял, выбрав местечко поукромнее. Вещей у Севрина было немного — тюк и чемодан, но все равно управиться одновременно с ними и с собакой он не мог.

Когда багаж подали на вращающийся круг, Петр Данилович привязал Дика.

— Лежать! — приказал он. — Я скоро буду!

Дик лег, следя за удаляющимся хозяином.

Петр Данилович вез в подарок две песцовые шкурки: обычную белую и голубую — жене и теще — Агнессе Николаевне. В последнюю зиму в его капкан попался голубой песец. Севрин, любовно выделывая шкурку, мысленно видел, как Марина радуется, примеряя обновку. Шкурки лежали в чемодане сверху, чтобы мех не примялся.

А в тюке вместе с пропитанными нерпичьим жиром и потому совершенно непромокаемыми яловыми сапогами, меховой курткой были упакованы ветвистые оленьи рога, неизвестно каким образом оказавшиеся на острове и подобранные Петром Даниловичем во время одной из дальних прогулок. Живых оленей Петр Данилович ни разу за эти три года жизни на острове не встречал. Он решил, что рога эти, возможно, пролежали здесь века, попав в мерзлоту, а потом каким-то образом оказались на поверхности. Хотел он показать эту находку специалистам — пусть определят, что это за гигантский олень с такими рогами был. Если попросят — отдам, думал он, а нет — оставлю себе на память.

Петр Данилович издали увидел зеленый глазок свободного такси.

— Открой багажник, брат, — сказал он шоферу и, когда были уложены вещи, добавил: — Подожди минутку, я сейчас!

Он появился с Диком на поводке, и таксист, молодой, по всему видно разбитной парень, заартачился:

— Не-ет, дядя, забирай свои вещи, не повезу!

— Почему?

— Не положено.

— Да что ты?! Этот пес через весь Союз перелетел — и было положено, а тут — нет! На вот, посмотри документы.

— Документы мне ни к чему. Клади червонец сверху за риск — и вся любовь!

Петр Данилович, подавив глухое раздражение, понимая, что все равно сейчас ничего не добьешься, вынул красную ассигнацию, отдал таксисту. До встречи с женой оставалось так мало — оттягивать этот долгожданный миг было выше его сил.

Он надеялся, что жена приедет в аэропорт, встретит — ведь давал телеграмму о дне вылета, сообщил номер рейса. Но самолет, как обычно на дальних рейсах, на несколько часов опоздал. Узнала, наверное, Марина, что самолет задерживается неизвестно насколько, и уехала. А, может, и не приезжала?

Петр Данилович нервничал. Ему не терпелось поскорее обнять жену, прижать к груди дочурку, расцеловать тещу, которая ему казалась симпатичной и родной, хотя когда-то попортила немало нервов. До отъезда в Арктику Петр Данилович почти год прожил с семьей в квартире Агнессы Николаевны — своей жилплощади у него не было.

После окончания института его направили на работу в Институт Арктики и Антарктики, дали там койку в общежитии. Вскоре он познакомился с Мариной, женился, переехал из общежития в двухкомнатную квартиру ее матери. Агнесса Николаевна сразу заявила зятю, что прописывать его не будет, так как если он пропишется у нее, то потеряет в институте очередь на жилье. Петр Данилович согласился и прожил почти год, числясь в общежитии, а ночуя в комнате у Марины. Положение было нелепое, но Петр Данилович втайне надеялся, что когда-нибудь ему дадут комнату или, что маловероятно, однокомнатную квартиру. Он заберет Марину, и пусть тогда Агнесса Николаевна царствует одна в своей двухкомнатной.

Петр Данилович как-то не подумал, что Дика он привезет не в свою, а в тещину квартиру, и сейчас досадливо поморщился от этой мысли. Теща могла и не принять собаку. «Да нет, не станет она делать пакостей, — решил он. — Сейчас Аленка появилась, нельзя конфликтовать со мной!» На этом Петр Данилович и успокоился.

Дик уже однажды ехал в такой маленькой машине — в том далеком городе, куда прибыл на пароходе, поэтому вошел в такси спокойно, сел у ног Петра Даниловича и положил ему на колени свою тяжелую голову.

— Смотри, культурный, понимает, что на сиденье лезть нельзя, — произнес с удивлением таксист, — А я думал, сейчас мне все зацапает своими лапами.

— Не зацапает, не из таких.

— Чистопородный?

— Конечно.

— О-о-о…

Петр Данилович назвал адрес, машина рванула с места, и больше они не разговаривали.

Теща жила в Дачном. Таксист домчал пассажиров туда по пустынным широким проспектам всего за несколько минут. Еще с улицы Петр Данилович заметил, что окна освещены, — значит, его ждут.

— Дик, рядом! — сказал он и пошел на третий этаж. Дика он с поводка не спустил — держал петлю поводка вместе с ручкой чемодана, а в другой руке нес свой объемистый тюк.

Едва Петр Данилович отпустил кнопку звонка, как дверь распахнулась. Марина обняла его, Сзади выглядывала теща.

— Как я тебя ждала, как ждала, — шептала Марина, а Петр Данилович целовал ее похудевшее бледное лицо.

— Ты не больна? — спросил он.

— Нет, ничего, на работе устаю только.

— Ты работаешь?

— А ты что же думал: пропадать где-то будешь годами, а я — сиди у окошка да гляди на дорожку?

Они стояли прямо на лестничной площадке. Дик терпеливо ожидал, зажатый между чемоданом и тюком. Он чувствовал, что хозяин в эти минуты совершенно забыл о нем, что выбежавшая из двери маленькая женщина имеет к хозяину какое-то отношение, раз они так обнимаются, как обнимались бородатые и безбородые мужчины на его далеком арктическом острове в день прибытия парохода. И он ждал, когда же вспомнят о нем. Но о нем не вспоминали. Он вильнул хвостом, хлопнув им по чемодану.

— Что же мы так и стоим на лестнице?! — первой опомнилась. Марина.

— Ах, да! — Петр Данилович подхватил чемодан и тюк, ткнулся в дверь, не прошел, подал чемодан теще, волоком потянул тюк.

— А это что за страшилище? — спросила Агнесса Николаевна, когда вслед за Петром Даниловичем в тесную прихожую вошел Дик. Раньше она в суматохе Дика не заметила.

— Это Дик, — ответил Петр Данилович и прикоснулся пальцами к голове собаки. — Между прочим, зимой он спас мне жизнь, товарищей моих позвал на помощь, когда меня медведь свалил.

— Какой ужас! — всплеснули руками обе женщины.

— Дика медведь тоже ранил, но он добрался до домика, я был без сознания. В общем, если бы не он, не стоял бы я сейчас перед вами.

— Да, но где же мы его будем держать, не в комнате ведь? — спросила теща.

— В прихожей день-другой побудет, а там дачу снимем, — ответил Петр Данилович, снимая плащ.

— Да кто же сейчас дачи снимает? — всплеснула руками Агнесса Николаевна. — Сентябрь настал, последние дачники в город спешат.

А Петру Даниловичу казалось, что лето лишь начинается. На арктическом острове, когда они уезжали с Диком, только-только наступили теплые дни. В Магадане, где они жили почти месяц, тоже было не жарко, а вот поди ж ты — уже сентябрь! Петру Даниловичу и Дику, привыкшим к полярным холодам, было тепло, а ленинградцы надевали осенние пальто.

— Возможно, и очередь моя на квартиру подошла, три года все-таки в Арктике пробыл, должна же очередь продвинуться, — высказал робкую надежду Петр Данилович.

— Получают-то квартиры те, кто поближе к начальству, кто надоедает постоянно, а про таких, как ты, обычно забывают, — сыронизировала теща.

— Напомним.

— Ну хорошо, квартиру ты получишь в лучшем случае завтра, а надо думать, как быть сегодня. Ты, Петюша, наверное, с дороги умыться хочешь да и проголодался?

— Да не мешало бы. А где же Аленка, почему она папу своего не встречает?

— Спит давно. Ведь полночь уже, — сказала Марина.

Петр Данилович заглянул в Маринину комнату. Да, тесновато. Аленкина кроватка втиснута между столом и буфетом. Напротив — диван-кровать. Комната тещи была просторнее, там и телевизор стоял, но она — хозяйка, где нравится, там и живет, хотя одной в маленькой комнате даже удобнее было бы. Придется временно им потесниться, а Дика действительно надо приучить сидеть в прихожей.

— Ну ладно, вы готовьте закуску, а мы сейчас поищем чего-нибудь, — сказал Петр Данилович, соображая, куда сунуть чемодан и тюк. В комнату нельзя — там и так тесно. Только в ванную, а потом разберу вещи, как-нибудь распихаю. Он так и сделал. В прихожей стало просторнее.

Дик услышал:

— Здесь — место! Лежать!

Он покорно лег, но уснуть не мог, видел, как Петр Данилович вынес из ванной шкурки песцов с переливающимся мехом и бутылку шампанского, которую вез в чемодане через всю страну, не без основания полагая, что в торжественный миг прибытия вина может дома не оказаться. Потом Дик услышал восклицания — это жена и теща восторгались подарками; плеск воды — это Петр Данилович наскоро мылся под душем; отдаленный выстрел — это вылетела пробка из бутылки шампанского… Забывшись в тревожном сне, Дик не слышал, как Петр Данилович и Марина прошли из комнаты Агнессы Николаевны в свою, как закрыли двери, как укладывались спать. Дик вздрагивал во сне, ему чудилось, что кто-то уводит от него хозяина, он просыпался, улавливал запах плаща Петра Даниловича в прихожей, припоминал, как оказался здесь, и засыпал снова.

На острове Дик просыпался, едва раздавались первые шаги за стенами домика полярников. На новом месте он спал беспокойно: было жарко, в уши лезли сквозь сон какие-то звуки, шедшие сверху, снизу — отовсюду. Дик открывал глаза, прислушивался, но кругом было темно, что беспокоило — не понять.

Наконец эта длинная ночь кончилась. За стенкой щелкнул выключатель, через дверное стекло в прихожую полился свет. Дик обрадовался, встал, потянулся всем телом до хруста в костях, правда, при этом задние лапы во что-то упирались, но ничего, разминка получилась. Он ожидал, что выйдет хозяин, но вышла старая женщина, пахнущая совсем не так, как пахли все знакомые Дику люди. Ноздри защекотало, Дик чихнул и забился в угол, прижав дверь ванной комнаты.

— Ой, а я и забыла, что тут собака! — воскликнула Агнесса Николаевна и поспешно захлопнула дверь.

Дику стало любопытно: чего она испугалась? Он подошел к двери и царапнул когтем передней лапы стекло.

— Петя, Петя, проснись, мне не пройти в ванную из-за твоей собаки, — позвала Агнесса Николаевна.

Дик прислушался. Вот раздались столь знакомые ему шаги хозяина. Наконец-то! Дик завилял хвостом, выбивая замысловатую дробь о дверь ванной.

— Мне уже собираться пора, а он там под дверью сидит, смотрит, — объясняла теща, опасливо выглядывая в щелку чуть-чуть приоткрытой двери.

— Да вы не бойтесь, он не тронет, — успокоил ее Петр Данилович. — Он же все понимает.

— Нет, ты уж его придержи, пока я пройду. И вообще, раз заимел собаку, надо, наверное, вести ее на прогулку.

— Это так, — отозвался Петр Данилович.

На острове было проще: открыл дверь, и иди гуляй, пес. А тут надо и самому с ним идти. Ну да это даже для здоровья хорошо — как физзарядка обязательная. Петр Данилович взглянул на часы: семь утра. Рановато, но уже рассветает, и Марину пора будить, наверное, на работу время собираться. А может, она отпросилась на денек?

Петр Данилович прошел в комнату. Марина спала, свернувшись калачиком, словно сберегая тепло. Аленка, наоборот, разметалась, сбила крепкими ножками одеяло в комок. Петр Данилович поцеловал жену в плечо, потом, когда она перевернулась на спину, в оба глаза.

— Тебе на работу сегодня идти?

— Да, но не хочется.

— Так не ходи.

— Я не предупредила, надо идти. Но еще пять минуток посплю, ладно?

— Ну спи, спи, только не проспи, а я пойду Дика прогуляю.

— Ах да — Дик, — пробормотала Марина, снова засыпая.

На улице было сумеречно. Фонари уже не горели. Накрапывал мелкий дождик, тучи нависли над городом низко, чуть не цепляясь за крыши домов. Люди, подняв воротники пальто, спешили к остановке троллейбуса, что была неподалеку.

Дика надо бы где-то отпустить, чтобы он свои дела сделал, размышлял Петр Данилович. Но где?

Увидев женщину-дворника, он поспешил к ней.

— Скажите, пожалуйста, где у вас тут собак разрешено выгуливать?

— Поразводили псарню, прости господи, — проворчала женщина, ожесточенно шваркая метлой по асфальту. — Людям тесно, а они еще псов держат. Ну чего стоишь? — воскликнула она, увидев, что Петр Данилович внимательно ее слушает. — Вон ступай за электричку в поле, там все собачатники со своими псами бегают.

Петр Данилович, позабыв сказать «спасибо», двинулся вдоль по улице к линии пригородной железной дороги. Вот еще одна откровенная собаконенавистиица, размышлял он. И отчего злобствуют люди, прямо слюной исходят, увидев, что кто-то идет с собакой? Ну не нравится тебе, так ты у себя дома и не держишь, а другому нравится, и он отдает свой досуг собаке!

Перейдя через две железнодорожные колеи, Петр Данилович отпустил Дика. Давно привыкший к поводку, Дик некоторое время шел рядом, словно не веря тому, что нет кусочка кожи, который не позволяет удаляться от хозяина. А потом, привлеченный новыми, незнакомыми запахами, стал отбегать подальше.

— Ну, побегай, побегай, — разрешил Петр Данилович, увидев, как внимательно смотрит на него Дик, — а я тем временем покурю.

И Петр Данилович принялся набивать трубку. Надо было обдумать план действий на сегодня: что сделать, куда пойти.

Когда Петр Данилович с Диком вернулись домой, все уже успели умыться и одеться.

— Долго ходите, — упрекнула Марина.

— Ну, в первый раз — пока нашли место, вот и задержались.

— Я ведь могу опоздать на работу!

— Я сейчас мигом, ополосну только лицо — и тебя провожу.

— Ну, я пошла, — пропела Агнесса Николаевна. — Будьте умницами.

— Будем, — ответила Марина.

— А где ваш пес? — вдруг всполошилась Агнесса Николаевна, не обнаружив Дика в прихожей.

Оказывается, Диком завладела трехлетняя Аленка. Она увела его к себе в комнату и уже играла с ним, показывая свои игрушки и что-то лопоча. Дик сидел посередине комнаты и внимательно слушал.

— Боже мой, как он ее не укусил! — запричитала теща.

— Фу, он же может ребенка заразить, — вслед за ней произнесла жена.

— Чем заразить? — спросил Петр Данилович, беря Дика за ошейник, чтобы вывести. — Он же после прививок ни с кем, кроме меня, в последнее время не общался.

— Все равно. У собак глисты бывают и всякие там гадости.

— Ладно, хватит, — жестко сказал Петр Данилович. — Собирайтесь, а то действительно опоздаете. Я сейчас оденусь, провожу вас.

— А завтрак?

— Потом.

Петр Данилович заглянул в кухню. Для него на тарелочке лежали два зажаренных яйца, стояла пустая чашка для чая. Петр Данилович налил чаю, взял кусочек сахара, разжевал, одним глотком осушил чашку. Чай уже остыл, был чуть теплый. Отрезав два ломтя хлеба, Петр Данилович положил на один яйца, прикрыл их другим.

— На, Дик, ешь, — отдал собаке бутерброд. Дик проглотил его моментально. — А теперь — на место, сидеть смирно!

Петр Данилович решил, что зайдет побриться в парикмахерскую, а заодно купит что-нибудь Дику. Тот уже почти три дня не получает нормальной пищи, живот подтянуло, спина стала горбиться.

Аленку отдали в детский садик здесь же, в Дачном, надо было проехать всего одну остановку на автобусе.

— Вот хорошо, теперь ты будешь дочку отводить в садик и забирать домой, — обрадовалась Марина, — Сегодня я тебе покажу, а потом будешь сам. А то очень уж это утомляет. Ладно?

— Ладно, ладно, — ответил Петр Данилович, думая о своем.

Сдав Аленку на попечение нянечек и воспитательниц, Марина и Петр Данилович поспешили к станции метро. Рабочий день у Марины начинался в девять утра, но еще надо было доехать до площади Восстания, там пересесть на автобус и ехать две остановки по Суворовскому. Далековато в общем.

Петру Даниловичу, чтобы попасть в свой институт, нужно ехать от Московского вокзала по Невскому проспекту вниз, до Фонтанки.

— Давай я с тобой доеду до площади Восстания, а оттуда, если хочешь, — прямо до твоей работы, а если — нет, то ты поедешь в свою контору, а я в свою, — предложил Петр Данилович.

— Доедем пока до Московского, а там видно будет, — ответила Марина.

Ей, как и ему, после долгих лет разлуки не хотелось расставаться, хотелось подольше побыть вместе.

Они как-то ухитрились втиснуться в переполненный вагон метро, стать рядом, чтобы видеть друг друга, и те двадцать минут, пока скоростной поезд мчал их под землей с новой юго-западной окраины Ленинграда почти в самый центр, они просто смотрели в глаза друг другу и улыбались. Им было очень хорошо…

…Возвратился Петр Данилович домой часам к трем дня. Марин» отдала ему свой ключ, наказав забрать Аленку из садика и встретить ее.

В институте все свои дела Петр Данилович решил довольно быстро. Ему предоставили отпуск за те три года, которые он пробыл в Арктике. За отпускными деньгами ему еще, правда, предстояло съездить, а также сдать отчет о работе. Отчет у Севрина был готов давно, надо было только отдать его машинистке перепечатать, вычитать — и все. Квартир пока не было, но Петру Даниловичу сказали, что он в очереди один из первых, пообещали, что, возможно, к ноябрьским праздникам он заветные ключи и получит. Все будет зависеть от того, как справятся с планом строители, как распределит жилье горисполком.

Пообещали, пока он отдыхает, подобрать работу. Петр Данилович встретил в институте бывшего своего подчиненного, который уехал с острова год назад. Теперь он заведовал сектором. Он был в курсе институтских дел, сообщил, что Петр Данилович у начальства на хорошем счету, стало быть, может рассчитывать на солидную должность.

Настроение было хорошее. Севрин купил колбасы, свежего мяса с косточкой и предвкушал, как обрадуется Дик, увидя такие яства. И только где-то глубоко в подсознании таилась мысль: как там Дик ведет себя, ведь он ни разу не оставался надолго один, да еще взаперти, а тут взяли и оставили — не натворил бы чего! Но эта мысль была запрятана где-то далеко-далеко, она не могла омрачить радостное настроение.

— Ну что, Дикуша, заскучал один? — спросил Петр Данилович, открыв дверь.

Дик радостно бросился к хозяину, лизнул теплым языком его руку.

— О-о, да ты нашкодил! — сказал Севрин, заметив на полу свою старую куртку, в которой выводил Дика, а потом впопыхах оставил на вешалке. Он поднял куртку, встряхнул. Дик ничего не испортил, только вешалку оторвал «с мясом», когда тянул, да правую полу прокусил в двух местах, где зубами вцепился, стаскивая. А потом, видно, лежал в тоске, положив голову на куртку, вдыхал запахи хозяина и размышлял, куда он так надолго запропастился.

— Ну, ничего, ничего, — успокаивающе притронулся Петр Данилович к голове Дика. — Бывает. Я тебя понимаю, на целый день заперли одного, тут с ума можно сойти от тоски. Сейчас пойдем погуляем, я тебя и покормлю заодно.

И Петр Данилович, сняв плащ, облачился в поднятую с пола куртку, взял поводок. Дик радостно вильнул хвостом, вопрошающе взглянул на хозяина своими желтоватыми глазами.

Гуляли там же, за линией электрички, по полю, поросшему чахлыми кустиками. Собак сюда ходило, видно, много, потому что Дик, внимательно обнюхивая каждый кустик, каждую кочку, то поднимал ноту, чтобы поставить свою отметку, то рычал, дыбил шерсть. Видно, чуял, что здесь побывал кто-то, с кем не мешало бы схватиться в поединке.

Все, что купил Петр Данилович, Дик съел быстро и охотно. И Петр Данилович сожалел, что купил мало. За несколько дней голодовки Дик сильно отощал.

Со стороны Финского залива дул пронизывающий ветер, пришлось поднять воротник, но он мало защищал от холода.

Да, лето кончилось, и осень, пожалуй, тоже, подумал Петр Данилович. Межсезонье наступило: дожди, слякоть, ветры холодные вплоть до января, пока зима не вступит в свои права.

Он посмотрел на часы. Дик гулял около сорока минут, конечно, этого ему мало, надо бы еще, но пора было идти в детский сад за Аленкой. Да и об ужине нелишне позаботиться. За весь день Петру Даниловичу так и не удалось поесть. Он коротко свистнул и, когда Дик, навострив уши, остановился, позвал:

— Дик, ко мне!

Уже надвигались ранние осенние сумерки, на мокрой улице было значительно темнее, чем в открытом поле. Дик шел рядом с хозяином, всматриваясь в яркоглазые чудовища, вздрагивая всем телом, когда та или иная машина проносилась слишком близко.

Подойдя к дому, Петр Данилович подумал, что надо бы помыть Дику лапы. Но где? Из водосточных труб вода не текла, хотя сыростью сочился воздух, луж приличных не было. На лестнице, на площадке перед дверью и в прихожей Дик, конечно, наследил. Пришлось Петру Даниловичу искать половую тряпку, ведро, чтобы помыть лапы Дику, подтереть грязные следы.

В детский сад за Аленкой он пришел около шести. Девочка обрадованно повисла у него на руках, весело болтала.

По дороге они заглянули в продовольственный магазин, но пробиться к прилавку не смогли. Был магазинный час пик: возвращаясь с работы, каждый забегал сюда, чтобы купить еду на ужин.

— Ладно, дома, наверное, что-нибудь сыщется, — сказал Петр Данилович дочери.

Агнесса Николаевна уже пришла, но стояла перед дверью на лестничной площадке.

— Я уже целый час вас жду, — недовольно сказала она.

— А что же вы не входили? — спросил Петр Данилович. — Ключа нет?

— Наивный какой! Я уже вставила ключ в замок, а он зарычал. Хорошо, что вспомнила про твоего пса. Решила позвонить, если ты дома, то откроешь. Звоню, никто не открывает, только собака лает. Вот и пришлось перед собственной дверью выстаивать.

— Надо было прямо идти. Дик же понимает, что вы своя, не тронет.

Петр Данилович открыл дверь Марининым ключом, вошел.

— Ты держишь его там или нет? — раздался с лестничной площадки голос тещи.

— Да входите, входите.

Агнесса Николаевна сунулась в дверь. Дик потянулся, чтобы понюхать ее.

— Ой, держи, укусит! — и теща выпорхнула за дверь.

— Ну чего вы испугались, он и не думал кусать, просто понюхать хотел, — успокаивал Петр Данилович, выйдя на площадку вслед за Агнессой Николаевной.

— Убери, убери его, закрой в ванную, в шкаф, куда хочешь, разве не видишь, что я вся дрожу!

Голова Агнессы Николаевны, прикрытая вместо шляпки модным париком, действительно вздрагивала.

Пришлось Петру Даниловичу закрывать Дика в ванной.

Но через пятнадцать минут Агнессе Николаевне понадобилось мыться, ванную пришлось освободить.

— Куда же я Дика дену? — вопросительно улыбнулся Петр Данилович.

— А хоть на улицу. Я же не могу из-за твоей собаки лишать себя возможности умыться, причесаться, переодеться в домашнее.

— Присмотрите тогда за Аленкой, пока Марина придет, — и Петр Данилович протянул руку за своей курткой.

Дик вопросительно взглянул на него: что, пойдем гулять?

— Пойдем, пойдем! — сказал ему хозяин.

И еще почти час гулял Петр Данилович с собакой на улице, чувствуя, как от голода подтянуло живот, как от табака кружится голова.

Ключ он забыл в плаще, в котором ходил за дочкой, поэтому пришлось звонить.

— Можно? — спросил он выглянувшую Марину. — Все свои дела сделали?

— Тише, у мамы мигрень началась, лед на голову положила, — шепотом ответила Марина.

Дика уложили в прихожей, сами прошли на кухню. Там была и Аленка.

— Ты уже поел? — спросила Марина.

— Да нет, целый день натощак.

— Ну, я сейчас быстро яичницу сделаю, чай согрею.

— Ты скажи, каких продуктов купить надо, я же не знаю.

— Надо у мамы спросить, она у нас хозяйством ведает, — сказала Марина, — А вообще мы дома почти не едим, утром и вечером что-нибудь перехватим, а в обед — в столовой или в буфете на работе.

— То-то ты и исхудала.

— Сейчас модно худой быть, стиль такой — европейский.

— А здоровье?

— Что здоровье?

— Ну, если не питаться нормально, и здоровья не будет — я так считаю. Вон всего один день не поел, а голова кружится от голода.

— Сейчас, сейчас я тебя накормлю.

Марина зажарила два яйца, вскипятила чай. Агнесса Николаевна от ужина отказалась, сославшись на головную боль.

Петр Данилович и Марина легли спать рано, как только убаюкали Аленку. Они тихо ласкали друг друга, изредка прислушиваясь к тяжелым вздохам Агнессы Николаевны.

— И часто у нее голова болит? — шепотом спросил Петр Данилович у жены.

— Да нет, не замечала, у телевизора она меня, во всяком случае, пересиживала.

Петр Данилович не догадывался, что приступ мигрени Агнессой Николаевной был разыгран, чтобы показать, до чего ее стеснила эта собака, что она, лежа с открытыми глазами в темноте, все более распаляет себя, раздувает неприязнь к зятю, бесцеремонно притащившему в квартиру этого страшного пса. Петр Данилович пока не чувствовал неприязненного отношения тещи к себе и Дику и считал, что с собакой вполне можно мириться. Пес вел себя смирно, лежал там, где указывали, не гадил.

А Дик, впервые за несколько последних суток наевшийся почти досыта, спал в прихожей, растянувшись во всю ее длину, даже всхрапывал во сне, чувствуя, как тепло из желудка расходится по всему телу.

Утром Петр Данилович встал пораньше, когда Марина сладко снала, прошел в кухню. Было уже без четверти шесть. Уходили женщины на работу почти одновременно: теща — в семь пятнадцать, Марина — в семь тридцать. Чтобы не стеснять их, Петр Данилович решил возвратиться с прогулки с Диком к семи пятнадцати.

Быстро ополоснув лицо, Петр Данилович заглянул в холодильник. Там было пусто. Обнаружив в хлебнице почти полбуханки хлеба, Петр Данилович отрезал половину Дику.

Надо какую-нибудь похлебку Дику сварить, подумал он. Но в чем? И из чего кормить?

Значит, днем придется побегать по хозяйственным магазинам, поискать посуду для собаки. Да и продукты закупить тоже надо, себе суп или борщ сварить, а то ноги быстро протянешь на тещиных, харчах.

Осторожно, даже не щелкнув язычком замка, вышли они с Диком на лестничную площадку, а затем во двор. Было еще совершенно темно, темнота была почти осязаема, потому что двор со всех сторон сжали черные глыбы домов. Свет горел только в подъездах, но люди уже просыпались. То тут, то там освещались квадраты окон. Прошелестел шинами по мокрому асфальту автобус, синим огнем осветились на миг от вспыхнувшей вольтовой дуги низко нависшие тяжелые облака и верхушки домов и деревьев.

Знакомой дорогой Петр Данилович и Дик прошли за линию электрички.

— Гуляй! — сказал Петр Данилович, отстегнув поводок.

Дик побежал вперед, читая свою собачью книгу.

В этот ранний час в поле никого не было, и Петр Данилович подумал, что несмотря на неудобства раннего вставания, выгуливать Дика лучше всего в эту пору.

Дик, побегав немного, вернулся к хозяину, ткнулся носом в его ладонь.

— Проголодался? — ласково сказал Петр Данилович. — На, поешь пока хлеба, позже сообразим что-нибудь поосновательней.

Когда они вернулись, Агнессы Николаевны уже не было дома. Марина и Аленка стояли одетые в прихожей.

— Долго ты гуляешь со своим любимцем, — недовольно сказала Марина.

— Но я же хотел не мешать маме собираться, — ответил Петр Данилович примирительно. — А то опять бы шумела, что никуда не пройти из-за Дика.

Дик сел в углу, внимательно слушая разговор. При упоминании своего имени он вильнул хвостом, вопросительно посмотрел сначала на Петра Даниловича, потом на Марину. Хотел понять, о чем разговор.

— Дик, сидеть спокойно, я скоро приду, — сказал ему Петр Данилович, выходя с женой и дочерью за дверь.

— И охота тебе с ним возиться? — спросила Марина, — Одни только неудобства.

— Собака — друг человека, — отшутился Петр Данилович. — Ну, а от неудобств я вас с мамой постараюсь оградить. Все на себя приму.

С Мариной они распрощались на автобусной остановке. И как показалось Петру Даниловичу, Марина облегченно вздохнула, отходя от него и вливаясь в поток пассажиров, стремившихся попасть в автобус.

Днем Петр Данилович закупил продукты, купил алюминиевую кастрюлю для Дика и такую же алюминиевую миску. Покормлю, вымою и воды налью, размышлял он. В уголке прихожей миска не будет мешать. Придя домой, он сварил в новой кастрюле мясной суп с макаронами, наелся сам, покормил Дика, после обеда пошел с ним гулять.

Привязанность к Дику сильно осложнила жизнь Петра Даниловича. Теща демонстративно не входила в квартиру, не выходила никуда из комнаты, если в прихожей был Дик. А когда Петр Данилович уводил собаку гулять, чтобы не мешать теще и жене делать свои женские дела, они так много наливали одеколона в прихожей, что не только Дик начинал недовольно чихать, но и Петр Данилович чувствовал, как от приторного запаха его подташнивает.

Марина тоже стала ворчать. То скажет:

— Фу, как от тебя псиной разит!

То спросит:

— А ты хоть помылся после общения со своей собакой?

Она радовалась приезду мужа первые два дня. А потом стала раздражительной, придирчивой.

Петр Данилович чувствовал, как нарастает какой-то ледок в его отношениях с женой и тещей. Он не раз замечал изучающие взгляды Марины и ее матери. Одна трехлетняя Аленка радовалась, что папа вернулся, что привез Дика, играть с которым ей, правда, не разрешают.

Возможно, Марина раздражалась потому, что Дик отбирал время, предназначенное для нее: Петр Данилович вынужден был вставать и уходить в самые сладкие утренние часы. Он не мог встречать жену вечером потому, что вынужден был уводить из дома Дика, предоставляя Агнессе Николаевне возможность сделать все необходимое после возвращения с работы. С Аленкой теща, хоть и не очень охотно, оставалась. Но Петр Данилович уже подумывал о том, не забирать ли с собой на эти вечерние прогулки и дочь. Вот только пусть чуть-чуть распогодится, прекратится нудный многодневный дождь.

Петр Данилович попытался было вырваться из этого заколдованного круга. Он понимал, что Марине хочется сходить с ним и в театр, и в кино, и просто погулять по городу. Ведь столько лет она все одна и одна.

Дней через пять после возвращения Севрина собрались друзья, тоже бывшие полярники, сотрудники институтского отдела, где Петр Данилович работал до отъезда в Арктику. В тесной квартире Агнессы Николаевны стало и без того тесно. Но теща, надо отдать ей должное, постаралась встретить гостей достойно. Закупленные в магазине полуфабрикатов закуски выглядели так, словно были только что приготовлены.

Дика, чтобы не мешал, Петр Данилович еще после обеда отвел на квартиру к научному сотруднику их института Кириллу Князькову, который одну зимовку провел на том же острове, где родился и жил Дик. Кирилл Дика не помнил, но сказал, что знает его, согласился, чтобы Дик побыл у него в квартире, пока у Севриных гости. Кирилл был приглашен тоже.

Марина еще с утра убежала в парикмахерскую делать прическу и вернулась, когда уже начали собираться гости.

— Что так долго? — спросил обеспокоенно Петр Данилович.

— Очередь, — коротко ответила Марина.

Вечер прошел хорошо. Пили, ели, пели, танцевали. Петр Данилович видел, что Марине нравится быть в центре внимания, и отметил про себя, что она за эти дни очень похорошела. Все-таки, видно, нелегко было ей одной.

Расходились поздно вечером. Петр Данилович собрался было ехать с Кириллом к нему домой за Диком, это было не очень далеко — в Сосновой Поляне, но Князьков, к радости Марины, сказал:

— Ладно, пересплю я сегодня с ним вместе, а утром ты уж приезжай, будь добр. Грешен, люблю поваляться в постели!

— Вот и хорошо, — прошептала Марина, прижавшись к мужу. — Хоть одну ночь побудем одни, без твоего Дика.

И уже когда они разделись и лежали в постели, она сказала:

— Ты почаще используй квартиру своего друга. Ведь мы с тобой так давно в театре не были.

— Хорошо, — ответил Петр Данилович, засыпая. — Это Кирилл добрый такой, пока жены нет. А вернется она из командировки, неизвестно еще, как будет.

… Петр Данилович долго не мог понять, что его будят. Агнесса Николаевна стояла в двери их комнаты, а Марина тормошила мужа:

— Петя, проснись, там кто-то звонит!

Петр Данилович пошел к двери.

— Не открывай, спроси сначала, — шептала Агнесса Николаевна. — Вдруг грабители?

— Что они дураки, что ли, грабители эти, не знают, кого грабить? — ответил Петр Данилович, но тем не менее спросил: — Кто там?

— Это я, Кирилл, открой.

— Что случилось? — спросил Петр Данилович, отворив дверь.

— Дик твой сдурел, вот что, — сказал успевший протрезветь за два часа Князьков, — Я в дверь, а он — на меня, рычит… Я и так, и сяк — ни в какую, домой не пускает!

Агнесса Николаевна вставила:

— Вот видишь, а ты говорил, что он добрый!

— Зато с ним никакие грабители не страшны, — ответил Петр Данилович и повернулся к Кириллу. — Сейчас я оденусь…

До Сосновой Поляны Петр Данилович и Кирилл доехали на электричке. Было уже очень поздно. Люди спали. Лишь кое-где одиноко светились окна полуночников.

Петр Данилович открыл дверь, вошел. Дик бросился к нему, обнял, радостно лизнул в нос, чихнул, учуяв винный запах.

— Входи, Кирилл, ничуть он не сдурел, — позвал Князькова Петр Данилович. — Просто мы забыли, что привел я сюда его без тебя, он и решил, что должен охранять квартиру, никого не пускать. Ты же говорил, что он тебя знает?

— Ну, так это давно было…

В присутствии хозяина Дик будто не замечал Кирилла, только проводил его настороженным взглядом.

— Ну ладно, извини, что так получилось, — сказал Петр Данилович, — мы пойдем.

— Да куда же вы? — удивился Кирилл, — Электрички уже не ходят, пешком далеко.

— Дика-то прогулять все равно надо.

— Ну смотри. А то ночевал бы у меня.

— А Марина что подумает?

— Ну тогда давай на дорогу пивка выпьем, кажется, у меня есть в холодильнике.

Они выпили по стакану ледяного пива. Петр Данилович взял для Дика оказавшийся в холодильнике кусок колбасы.

Прощаясь, Петр Данилович сказал:

— Я тебя, возможно, еще разок стесню, хочу с Мариной в театр сходить.

— Да, пожалуйста. Аня только через полмесяца приедет, я прихожу поздно, пусть Дик покараулит квартиру.

— Ну я, как билеты куплю, позвоню тебе, договоримся.

— Хорошо.

Петру Даниловичу думалось, что от Сосновой Поляны до Дачного не очень далеко, всего две остановки — Лигово и Ульянка, электричка проскакивает это расстояние минут за десять, а они шли, шли, но конца пути не было видно. По линии железной дороги идти нельзя: пользуясь перерывом в движении электричек, спешили пройти грузовые поезда на Ораниенбаум и Сосновый Бор. Поэтому Петр Данилович и Дик шли по тропинке вдоль насыпи, обходя лужи.

Домой Петр Данилович пришел почти в четыре часа утра, вымокший до нитки, грязный, Дик тоже выглядел не лучше. Петр Данилович протер его своим свитером, решив, что все равно стирать придется, вымылся сам.

Воскресный день был испорчен. Петр Данилович поспал часов до девяти, сводил за линию электрички Дика, а потом целый день чистил свою одежду, стирал свитер и другие вещи.

Дик лежал в прихожей смирно, положив морду на лапы, внимательно смотрел на дверь, за которой шумела вода и что-то делал его хозяин.

Агнесса Николаевна лежа на диване читала книгу.

Марина перешивала платье, то и дело говоря Аленке:

— Отстань! Не знаю, когда пойдем гулять! Пойди спроси у папы.

Когда Петр Данилович закончил свои хозяйственные дела, Марина спросила:

— А ребенку нужно погулять, как ты думаешь?

— Думаю, что нужно, — улыбнулся он.

— Ну вот и своди!

— Пойдем, вместе погуляем.

— Мне не хочется, да и голова болит.

— Вот на воздухе и пройдет.

Все-таки Петру Даниловичу удалось уговорить жену и тещу выйти погулять. Они дошли до Ленинского проспекта, потом вернулись назад. Аленке очень понравилось идти с папой рядом, а потом сидеть у него на руках и спрашивать: «А что это? А вот это?» Петр Данилович охотно отвечал, смеялся, а Марина и Агнесса Николаевна шли сзади, чуть поотстав, как будто выполняли какую-то повинность.

После семейной прогулки надо было еще вести на прогулку Дика. Севрин чувствовал, что к вечеру устал не меньше, чем за самый суматошный и напряженный рабочий день.

Петр Данилович через неделю сходил с Мариной в Театр комедии. Хотелось, конечно, в Кировский, который все ленинградцы по старинке зовут Мариинским, или в Пушкинский, также называемый по-старому — Александринкой, но туда билеты, наверное, были распроданы. Шел мюзикл «Свадьба Кречинского» с Людмилой Сенчиной в роли невесты. Дик в этот вечер сидел у Князькова.

Однако несмотря на старания Петра Даниловича отношения его с женой и тещей не улучшались. Петр Данилович все яснее чувствовал, что его просто терпят, что он стесняет, а своей привязанностью к собаке осложняет совместную жизнь.

Но внять просьбам жены и тещи избавиться от Дика он не мог. Как-то Агнесса Николаевна завела разговор на эту тему:

— И не надоело тебе, Петя, таскаться со своим псом?

— Нет, не надоело.

— Но ты же видишь, что нам тесно?!

— Немного осталось потерпеть, получу квартиру, уедем, вы еще скучать одна будете.

Агнесса Николаевна ничего не ответила. Но Марина через несколько дней сказала:

— Ты бы узнал, может, где нужны такие сторожевые собаки.

— Зачем?

— Ну, сдал бы туда своего Дика. Не век же с ним мучиться?

— Как ты можешь, Марина, говорить такое? Бросить собаку — это все равно, что отказаться от близкого человека. Он же тосковать будет!

Петр Данилович видел, как страдал Дик, — когда его отводили к Князькову. Там нет запахов хозяина, приходится теряться в догадках, и радости нет предела, когда хозяин возвращается за ним.

Да и сам Севрин чувствовал, что скучает без Дика. Сидя в театре, он ловил себя на мысли, что думает, чем занимается сейчас Дик. И ему даже чудился щенячий скулеж взрослого пса, который лежит один в чужой квартире, уткнувшись носом в щель под входной дверью, надеясь уловить запах приближающегося хозяина.

Петр Данилович надеялся, что со временем и Марина, и Агнесса Николаевна привыкнут к Дику, привяжутся к нему. Ведь человеку свойственна тяга к «братьям нашим меньшим», свойственна забота о них. Он не учитывал того, что люди, родившиеся и выросшие в больших городах, в детстве видевшие животных лишь за решетками в зоопарках, не испытывают потребности в общении с домашними животными. Петр Данилович внушал женщинам, что Дик — добрый пес, попробуйте приласкать его — и он будет ласков с вами. Но ни у Агнессы Николаевны, ни у ее дочери, — пахли они для Дика до того одинаково, что их можно было перепутать, — пес ничего не брал.

Агнесса Николаевна как-то положила остатки молочной каши в миску, подвинула ее ногой. Дик понюхал и отвернулся.

— Смотрите, аристократ какой, не хочет. Пирожными тебя прикажешь кормить, да?

Петр Данилович улыбнулся:

— Дик так приучен — получать корм только из рук хозяина. Смотрите!

И он подал Дику миску с кашей. Дик взглянул на хозяина внимательно, словно говоря: «Не очень мне хочется, но раз ты приказываешь — съем!» — и начал языком выбирать кашу из миски.

— Подумаешь, пищу из чужих рук не берет! — пожала плечами теща, — А все равно он беспородный, и на выставку его не сведешь!

Видимо, она уже где-то проконсультировалась по вопросам кинологии, или, попросту говоря, собаководства.

— А разве собаку надо держать только ради родословной да медалей, которые ей могут присудить? — недоуменно спросил Петр Данилович.

— Нет, почему же, — ответила теща. — Дорогую собаку держать престижно и доходно. Попробуй достань щенка английской колли или эрдельтерьера. Не достанешь, хотя и стоят они недешево. А когда идет собака, увешанная медалями, смотрят не только на нее, но и на хозяина.

— Может быть, у моего Дика заслуг больше, чем у этих породистых медалистов, — возразил Петр Данилович. — То, что он мне жизнь спас, ни медалью, ни орденом не оценишь.

Но ни жене, ни теще, как понял Петр Данилович, дела не было ни до заслуг Дика, ни до заслуг его хозяина. Они все мерили своей меркой, как и те прохожие, что с восхищением провожали взглядами какого-нибудь холеного пса, который ничего в своей жизни, кроме Ленинграда, не видел, ничего не сделал, но обладал красивой внешностью и безупречной родословной и за это был увешан медалями. Презрительно смотрели на Петра Даниловича и Дика владельцы этих породистых собак. Подумаешь, какая-то там лайка… Петр Данилович только усмехался про себя. Если бы хозяин отпустил Дика с поводка, он бы показал этим холеным бездельникам, как могут драться полярные лайки, отваживающиеся нападать на белого медведя.

За время прогулок с Диком чего только не наслушался Петр Данилович, чего не навидался.

Большинство людей просто не замечали человека с собакой. Гуляет, ну и пусть себе гуляет. У него свои заботы, у них — свои.

Были и такие, которые останавливались, разговаривали с Севриным, пытались приласкать Дика.

Встречались и другие.

Однажды подошел мужик явно деревенского типа, но уже обтершийся в городе.

— А скажи, где ты его держишь? — спросил он.

— В прихожей.

— Воняет, поди, псиной?

— Не замечал.

— Ну уж не скажи! Я сам собаку держал в деревне (Петр Данилович, выходит, не ошибся, сразу определив в этом встречном выходца из деревни), знаю. Оно, конечно, когда двор есть, хозяйство, собака нужна. А в квартире держать, считаю, баловство одно.

Это был представитель рационалистического отношения к собаке.

Немало встречалось и ярых собаконенавистников.

— Ходят тут, гадят, — ворчали одни, преимущественно дворники.

— Пройти нельзя, собак пораспускали, — негодовали другие, хотя Дик смирно шел на поводке.

А один интеллигентного вида старичок целую лекцию прочитал о вреде содержания собак в городе и о том ущербе, который причиняют обществу собаколюбы.

— Вы представляете, — размахивая руками, наступал он на Севрина, — только в одном Ленинграде живет шестьсот тысяч собак. Если даже по сто граммов мяса каждая в день съедает, это сколько же получится? Шестьдесят миллионов граммов, или шестьдесят тонн! А такой пес, как ваш, ста граммами ведь не удовлетворится! Вот как получается, милейший! Люди где-то не могут купить себе этого мяса, а его скармливают собакам!

Петр Данилович не знал, сколько в Ленинграде собак, сколько их по стране в целом, приходилось верить собеседнику на слово.

— Но ведь собака питается обычно отходами с хозяйского стола, — пытался возразить он старичку.

— Э-э, не скажите, милейший! Стали и у нас, как за границей, специально собакам корм готовить, собачьи деликатесы, так сказать. Отходы они не желают кушать, видите ли! Надо налогом обложить всех собачников, чтобы не увлекались. А то заведут собаку, потом она надоест, выгонят. Вы читали в «Литературке» статью, где говорится о стаях одичавших собак в окрестностях больших городов?

— Нет, не читал.

— Напрасно, напрасно. Одичавшая собака опаснее волка, оказывается.

— Но я не собираюсь свою собаку выгонять. И вообще считаю безнравственным, когда так поступают. Это могут сделать только жестокие, бездушные люди.

Но старичок его не слушал. Он свои соображения высказал, душу излил и уходил довольный. Его Петр Данилович отнес к категории собаконенавистников-теоретиков.

В результате этих встреч Петр Данилович пришел к выводу, что его жена и теща, увы, не одиноки в своем неприятии Дика. Уже выросло поколение людей (и, возможно, не одно), которые и природу любят за ее ухоженный вид, а если птичка капнет невзначай на шляпу — убить ее за это готовы. Эти люди родились и выросли среди камня и асфальта больших городов, с детства обходились без общения с домашними животными и не видели вообще надобности в их существовании. Век лошадей, собак, кошек прошел, считают они. Но слава богу, пока не эти люди определяют общественное мнение. А то бы они ввели запрет на все. И никогда бы мир не узнал о подвиге Белки и Стрелки — этих четвероногих разведчиц космоса, смертью своей открывших человеку дорогу к звездам!

Несмотря на все старания Петра Даниловича Агнесса Николаевна не хотела оставаться наедине с Диком, не могла пройти мимо него. Марина была посмелее матери, но к Дику относилась подчеркнуто холодно. И Петру Даниловичу ничего не оставалось, как заискивать перед ними. Иначе мир в доме не сохранить.

Дику не нравился тихий, покорный голос, каким говорил с женой и тещей его хозяин. Он чувствовал неприязнь женщин и постоянно сдерживал себя, чтобы не броситься на них, не отомстить за те унижения, которым они подвергают его и хозяина.

Обстановка стала совершенно невыносимой, когда Агнесса Николаевна забюллетенила. Петр Данилович теперь уходил из дому утром, выгуливал Дика, потом у подъезда ждал Марину с дочкой, провожал их до детского сада. И целый день бродил с собакой по городу. Домой идти не хотелось: там была нудная и многоречивая Агнесса Николаевна.

Наступила слякотная ленинградская поздняя осень, шел дождь со снегом, а они, как двое бродяг, скитались по скверам и паркам, куда был разрешен вход с четвероногими спутниками.

Дик обнюхивал деревья, — таких он никогда раньше не видел, шевелил лапами кучи опавших листьев, впитывая незнакомые запахи, терся мордой об одежду Петра Даниловича, но с каждым днем становился все грустнее. Закрыв глаза, он видел свой далекий остров, себя и Петра Даниловича на нем. Ему казалось, что и хозяин тоскует по самостоятельной, вольной жизни на Севере.

На охоту, как думал раньше, Петр Данилович с Диком не поехал. Во-первых, это не просто: взял ружье, свистнул собаку и пошел. Так можно было делать на их острове. А здесь один не пойдешь, нужно коллективом, по лицензии охотиться. Петр Данилович такой охоты, главной целью которой была обязательная добыча дичи, не любил. А во-вторых, Дик, оказывается, не был приспособлен для охоты в здешних местах.

Как-то Петр Данилович сел в электричку, доехал с Диком почти до станции Лебяжье, где лес подступает вплотную. И что же? Дик в лесу растерялся, боялся отойти от Петра Даниловича хотя бы на шаг, пугливо посматривал на верхушки высоких сосен и берез, раскачивавшихся под напором студеного ветра.

Ничего не оставалось делать, как коротать время на городских улицах и скверах.

Петр Данилович теперь ругал себя за то, что увез Дика с далекого арктического острова, вырвал его из привычной среды. Конечно, первое время Дик грустил бы, искал исчезнувшего хозяина, но потом привык бы к кому-нибудь другому. А теперь, лишенный возможности побегать вволю на свободе, лишенный привычной пищи (он любил вяленую воблу, а где ее достанешь в Ленинграде?), он с каждым днем худел все больше, взгляд его умных глаз стал грустным. Ел он мало и неохотно, даже от сырого мяса отказывался.

Однажды Петр Данилович довольно долго прождал Марину с работы, а она так и не пришла. Отведя Дика домой, он сходил за Аленкой в детсад и потом еще часа два ожидал Марину, теряясь в догадках, что же могло случиться. Агнесса Николаевна была спокойна, говорила, что все обойдется, никуда Марина не денется. Какая-нибудь непредвиденная задержка. Если бы дома был телефон, она бы позвонила, а раз его нет, то надо терпеливо ждать. И Петру Даниловичу почудилось, что это говорится в укор ему: вот, мол, не можешь добиться, чтобы телефон поставили, — и страдай.

Марина пришла разрумянившаяся, возбужденная. От нее попахивало вином и сигаретным дымом. На вопрос, почему задержалась, Марина небрежно махнула рукой:

— Сабантуйчик небольшой был по случаю рождения начальника отдела.

— Но ты же знала, что мы будем волноваться, могла бы утром предупредить.

— Утром я не знала, все получилось экспромтом. Ну, а уйти сразу было неудобно.

Дик, втягивая непривычные запахи, идущие от Марины, недовольно фыркнул и отошел в свой угол.

— Уйти неудобно, а заставлять нас беспокоиться, теряться в догадках, что с тобой могло случиться, — удобно?

— Ну что ты пристал ко мне, как банный лист? — взорвалась вдруг Марина. — Надоело мне все, понимаешь? Надоел наш дом, надоел ты со своим псом, жизнь такая надоела! Как заведенная: на работу — бегом, с работы — бегом. Ни развлечений, ни отдыха нормального.

— Марина, опомнись, что ты говоришь, — попытался остановить жену Петр Данилович. Но не тут-то было.

— Ах дура я, дура, — продолжала Марина. — Ждала его, верную жену изображала. А такие мужчины предлагали партнерство! И с положением, и с машинами, и с деньгами…

Петр Данилович молчал, ошарашенный. Начиналось то, о чем он на своем острове страшился даже думать. Вот сейчас Марина скажет, что кто-то другой есть у нее, что тогда? Но Марина не сказала этого. То ли она действительно честно ждала Петра Даниловича и теперь сожалела об этом, то ли понимала, что, сказав больше, убьет мужа своими словами.

— И дождалась, дождалась, — рассмеялась она. — Приехал, подарочек привез — вместо машины какую-то собаку. А что же ты нарты, или как это там называется, не прихватил еще?

— Марина, опомнись, что ты городишь? — только и смог вымолвить Петр Данилович.

— Что — не нравится? А мне, думаешь, нравится женой собачника быть? Мне, думаешь, нравится три года ждать и совсем ничего не получить?

Петр Данилович ничего не смог ответить на это. Не съел же он эти деньги, заработанные за три года? Марина здесь регулярно получала его зарплату, все, что получил после возвращения, Петр Данилович домой принес, на книжку положили, чтобы мебель купить, когда дадут квартиру. Он только беспомощно оглянулся. Теща стояла в дверях и иронически улыбалась. А Марина, выговорившись, демонстративно ушла к себе.

Сколько времени прошло, Петр Данилович не заметил. Он как сел на табурет в кухне, так и сидел неподвижно. Перед глазами его мелькали какие-то черные круги, все плыло. Мог ли он думать, что его Марина, нежная, любимая Марина, бросит ему в лицо такие несправедливые, обидные, горькие слова? А вдруг Марина совсем не та, за кого он ее принимает, поднакопила опыта за эти три года, нашла друзей, которые избавляли ее от одиночества, и сейчас была не на каком-то служебном сабантуйчике, а в компании этих своих друзей? Пойди проверь. Да и проверять он не станет: это подло, мерзко, низко. Но как дальше жить?

И Петр Данилович даже застонал от душевной боли, качнулся на неустойчивом табурете и вдруг почувствовал, что кто-то прикоснулся к нему. Он открыл глаза и увидел Дика. Пес трогал его лапой, словно спрашивая, что случилось и не надо ли помочь?

— Ах ты, Дикуша мой дорогой, — сказал Петр Данилович, положив ладонь на лоб собаки. — Один ты ко мне претензий не имеешь, хотя я тебе, может быть, как никому, жизнь испортил!

Дик вильнул несмело хвостом, положил голову на колени хозяину и внимательно посмотрел ему в лицо умными глазами.

Петр Данилович почувствовал, как теплая волна нежности, благодарности к преданному и бескорыстному четвероногому другу захлестнула сердце. Может быть, ради одной этой минуты стоило увозить Дика?

После столь бурного объяснения жизнь в семье Севриных вроде вернулась в прежнее русло. Видимо, Марина поняла, что наговорила лишнего, и наутро невнятно извинилась. Но у Петра Даниловича в сердце не проходил какой-то холодок, словно острая ледяная сосулька вонзилась в него и никак не могла растаять… Он по-прежнему спал на одной постели с женой, но уже не мог не думать о том, что Марина вот так же могла лежать с кем-то другим, и отодвигался на самый край кровати.

И чем холоднее, натянутее становились отношения с женой и тещей, тем ближе Петру Даниловичу был Дик. Ему во время долгих прогулок Севрин изливал душу. Дик внимательно слушал хозяина, словно понимал его. Слов, конечно, не понимал, но что хозяина терзает сердечная мука, чувствовал, что мучают его те две, чем-то неуловимо похожие друг на друга женщины, тоже догадывался.

И думалось Дику, что все эти беды от того, что приехали они в этот большой и непонятный город. Вот если бы вернулись на свой далекий остров, все бы изменилось — и хозяин стал бы прежним, независимым и добрым, и Дик бы побегал вволю в родной стихии. Дику все чаще снилась родная земля, он вздрагивал и стонал во сне. Ему казалось, что стоит только побежать куда-то далеко-далеко, и он доберется до острова.

Вот только если бы хозяин пошел с ним…

В начале ноября Петру Даниловичу пришел по почте вызов в институт. Явиться надо было на следующий день. К Князькову Петр Данилович Дика не повел: у того наверняка жена давно приехала. В институт приглашали к пяти вечера, Агнесса Николаевна возвращалась в шесть. Петр Данилович утром сказал ей, что, уходя, закроет Дика в ванной, чтобы она могла свободно пройти, но что потом его обязательно надо выпустить.

Агнесса Николаевна выпустить Дика забыла. Она сходила в садик за Аленкой, потом готовила ужин с Мариной на кухне.

А Дик, устав слушать, что происходит за дверью, потеряв надежду, что его выпустят, уснул на холодном кафельном полу ванной. И приснилось ему, что хозяин ушел на далекий остров один, оставив его навсегда в этом людском скопище, среди темных скал, светящихся по утрам и вечерам тусклыми квадратами окон.

Он проснулся в темноте, не мог сообразить, где находится, сел и завыл от горя и тоски.

— Ой, кобеля-то я и забыла выпустить из ванны, — спохватилась Агнесса Николаевна. — Завыл-то как, просто страшно. Беды бы не накликал.

— Я пойду выпущу, — сказала Марина.

Дик из двери ванной ринулся к входной двери, дважды царапнул ее лапой. Он еще не совсем проснулся, был во власти сонных видений, ему чудилось, что если он быстро побежит, то догонит хозяина.

А Марина, увидев, что он царапает обивку, сказала, открывая дверь:

— Он еще и царапается! Иди гуляй!

Дик вышел на лестничную площадку, дверь за ним захлопнулась. Дик понял, что свободен и что путь у него один — на свой остров, по следам хозяина. Спускаясь вниз по лестнице, он чуял след Петра Даниловича, но, выйдя на улицу, сразу его потерял.

Подморозило, струилась поземка, редкие прохожие спешили укрыться в домах.

Дик постоял, понюхал воздух, но он всюду, во всех направлениях пах одинаково: бензином, людьми, стенами домов. Запаха хозяина не было. Тогда Дик решил бежать наугад, навстречу ветру, зная, что ветер всегда приносит запахи. Он был весь залеплен снегом, когда выбрался на оживленную автомобильную магистраль вдоль берега залива. Здесь шумело, как на родном далеком острове. Залив был рядом, еще не замерз, и Дик уловил плеск набегающих на берег волн.

Он приостановился, радостно напрягся, надеясь почувствовать знакомые запахи родного острова, которые вспомнил с предельной отчетливостью.

Петр Данилович, возвратясь домой, радостно воскликнул:

— Можете поздравить, я стал орденоносцем. «Знак Почета» дали! — И он распахнул пальто.

— А я думала — насчет квартиры вызывают, — вырвалось у Агнессы Николаевны.

И тут Петр Данилович вспомнил, что в прихожей не встретил Дика.

— А где Дик? — упавшим голосом спросил он.

— Я входную дверь забыла закрыть, выпустила его из ванной, он и выбежал, — необычной для себя скороговоркой произнесла Марина.

— Куда выбежал? — еще не постигая страшной сути происшедшего, спросил Петр Данилович.

— На лестницу, а потом на улицу.

— Надо было позвать, пойти за ним. Он же пропадет, — вырвалось у Петра Даниловича.

— Но ты ведь говорил, что он умный пес, — улыбнулась Марина. — А умный пес должен помнить дорогу домой. Сколько уж времени здесь живет!

Это было так, но Петр Данилович не мог избавиться от тревожного чувства, от щемящей боли в сердце. Дик мог запросто отправиться на поиски хозяина и заблудиться в огромном городе. Может, Дику показалось, что Петр Данилович потерялся, что с ним что-то случилось, как в ту вьюжную новогоднюю ночь, когда Севрина помял хозяин Арктики.

Петр Данилович схватил с вешалки поводок с ошейником, выбежал на улицу. Там разыгралась настоящая метель, ничего не было видно. Севрин ходил от угла к углу, звал Дика, но бесполезно.

Решив, что Дик, если он ищет хозяина, может по своим следам вернуться к дому, Петр Данилович вышел на улицу часов в пять утра. От выпавшего снега посветлело. Петр Данилович ходил всюду, где бывал с Диком, надеясь хоть следы его отыскать, но тщетно.

А через час-полтора от первозданного снежного покрова ничего не осталось. Тысячи людских ног растоптали, размесили его в противную жидкую кашицу.

Искал Петр Данилович своего друга и днем, и вечером, и весь следующий день… В душе его было пусто, словно оборвалось что-то. Он видел, что жена и теща тихо радуются избавлению от ненужной им собаки, и это злило его. Они наивно полагали, что теперь Петр Данилович будет внимательнее к ним, стали и сами более предупредительны к нему, а он ничего не замечал. Он вспоминал только, что жена и теща не переносили Дика, не любили его, и все больше утверждался в мысли, что они нарочно выгнали собаку из дома, только не признаются.

Он продолжал бродить по городу, все еще надеясь встретить своего Дика, Дикаря, Дикушу…

Через несколько дней щеки его покрылись густой седоватой щетиной. Он уходил из дома рано утром, возвращался поздно вечером, машинально ел, что ему предлагали, и ложился спать, чтобы утром отправиться на поиски снова.

У Марины хватило такта не говорить ему о бесполезности этих поисков. Не говорила она мужу и о том, что не сам Дик выбежал, а она его выпустила. Хоть и испытывала Марина облегчение, избавившись от собаки, где-то в глубине души она чувствовала вину перед мужем, глядя, как он переживает и мучается. Но думала, что это состояние, как и всякая болезнь, со временем пройдет, и относилась к поискам как к неизбежному капризу больного человека.

К ноябрьским праздникам Петр Данилович квартиру не получил. Он и позабыл о том, что ему ее обещали, беспокоясь о пропавшей собаке. Разговор завели Марина и Агнесса Николаевна, надеясь отвлечь Петра Даниловича от дум. Он съездил в институт, там сказали, что строители задержали сдачу планировавшихся домов, но к Новому году уж точно сдадут и, если горисполком их институту что-то выделит, можно надеяться.

Он сказал об этом дома. Марина недовольно дернула плечом:

— Так и будут водить за нос!

Петр Данилович ничего не ответил, оделся и вышел. Он все еще продолжал искать Дика, хотя надежды с каждым днем оставалось все меньше. Поводок с ошейником он спрятал в рюкзак, туда же положил и все документы Дика: справки о прививке, ветеринарное свидетельство, разрешавшее провоз собаки из Магадана в Ленинград.

А Дик тем временем был на пути к дому.

В тот метельный день он обрадовался, что найдет свой остров, и бежал, не замечая дороги. Пробежав довольно далеко по низменному берегу залива, Дик заблудился. Запахи кругом были чужие. Когда наступил белесый ноябрьский рассвет, Дик увидел, что находится на окраине какого-то поселка. Голод мучил его, но не потому Дик стремился к жилью: он надеялся уловить там хотя бы слабенький знакомый запах.

Вырвавшаяся из переулка свора шавок и дворняг, чувствуя свое численное превосходство, ринулась на него. Дик ощетинился, уперся всеми четырьмя лапами покрепче в рыхлый снег и оскалил зубы. Нападающие окружили Дика и пытались подкрасться сзади, ухватить за ноги или за хвост. А Дик высматривал вожака. Он помнил еще, что при схватке со стаей важно одолеть вожака, — и тогда стая твоя, можешь возглавить ее или уйти восвояси, как поделаешь. Вожаком этой разномастной своры, очевидно, был большой лохматый пес, лаявший особенно яростно. Дик сделал вид, что готов поддаться, опустил даже хвост и, когда лохматый кобель приблизился на расстояние прыжка, распрямился, как пружина, грудью ударил противника и сомкнул клыки на его шее. Пес захрипел и стал оседать в снег. Его шайка, увидев это, в панике разбежалась. Дик постоял еще некоторое время, пока его враг не лег окончательно, потом разжал клыки и, наступив лапами на грудь поверженного пса, зарычал. Убегавшие собаки припустили по домам еще быстрее, а пес, который лежал под лапами Дика, дернулся несколько раз и затих…

Надо было искать дорогу к дому. Дик словно избавился от нашедшего на него наваждения, понял, что обязательно должен возвратиться к хозяину.

В то утро Дик убедился, что днем бегать в поисках своих старых следов бесполезно и небезопасно: если не шальные собаки налетят, которых он не боялся, презирал даже за пустой лай, то люди начнут кричать, швырять камни. А по дорогам нескончаемым потоком несутся машины. Дик стал разыскивать свои следы по ночам. Сначала он кружил и кружил безрезультатно почти на одном месте, отлеживаясь днем в кустах, пока не нашел свой старый — точнее, уловил свой очень слабый запах. И пошел по этому запаху, то исчезавшему совсем, то чуть-чуть пробивавшемуся, на восток по берегу залива.

Он сильно отощал за эти дни, промокшая шерсть свалялась, висела грязными клочьями, живот от голода подтянуло почти к позвоночнику, но Дик еду не искал, так как просто не умел это делать, — он ведь не знал, что существуют помойки, где бродячей собаке можно прокормиться. Он не так был воспитан, привык брать пищу лишь из рук хозяина. Он только хлебал воду из луж, предварительно обнюхивая их — нет ли подозрительных запахов.

В тот день, когда Петр Данилович ездил в институт узнавать насчет квартиры и ему сказали, что надо еще ждать месяца два-три, Дик был уже почти рядом с Дачным. Оставалось перейти прибрежную автотрассу, ведущую на Петродворец и дальше — на Краснофлотск и Сосновый Бор. Но для этого он решил дождаться вечера, так как опасался машин. Дику казалось, что ему знакомы эти места, что он гулял здесь с Петром Даниловичем. Он лежал за дорогой между желтыми травянистыми кочками, сливаясь с ними, вздрагивал от холода, но его согревало предчувствие встречи с хозяином.

…Петр Данилович бесцельно ходил по слабо освещенным улицам, направляясь туда, откуда ему чудился собачий лай. Он не заметил, как к нему подбежала большая взъерошенная собака с промокшей шерстью и осторожно ткнулась носом в его руку. Петр Данилович вздрогнул и остановился. В темноте он не узнал Дика, подумал, что бродячий пес приблизился к нему, и стал рыться в карманах, чтобы угостить его. Но тут он перехватил взгляд собаки и понял, что это Дик.

— Дикуша, дорогой, где же ты так долго пропадал? — воскликнул Петр Данилович, и Дик, услыхав знакомый голос, от восторга встал на задние лапы, обнял хозяина передними и, прижавшись головой к нему, тихонько заскулил. Петру Даниловичу казалось, что он слышит просьбу о прощении.

Обрадованный, летел Петр Данилович домой. Хотя там, как обычно, никаких съестных припасов не было, но он найдет что-нибудь для Дика, обогреет, обсушит его.

— Смотрите, кто к нам пришел! — радостно сообщил Петр Данилович, отворив дверь. — Наш Дик нашелся!

— О господи, опять этот пес! — воскликнула Агнесса Николаевна и, сжав виски ладонями, вышла из кухни.

Петр Данилович, не обратив на ее восклицание внимания, отыскивал еду для Дика.

Вошла Марина.

— Посмотри, на кого ты похож — весь в грязи, как последний алкаш! — сказала она.

— A-а, пустяки, — отмахнулся Петр Данилович, — Это Дик испачкал, когда обнимал меня. Обсохнет, отчищу. Ты лучше поищи ему что-нибудь поесть, ведь больше недели голодал.

— Нет, Петенька, есть я ему не дам и тебе советую выпроводить этого пса из дома. Хватит маме жизнь отравлять… Да и мне тоже. Если мы даже получим свою квартиру, я не хочу жить вместе с этой отвратительной псиной! Слышишь?! Так хорошо без него было, тихо, спокойно, чисто! А этот помешанный обрадовался, что нашел своего Дика. И не подохла же тварь такая!

— Ну что ж, — медленно произнес Петр Данилович, — в таком случае мы уйдем вместе с Диком.

Он машинально прихватил свой рюкзак и вышел. Всю ночь промыкался он с Диком в подъездах, согревая его и сам согреваясь его теплом, а наутро отправился в институт. Решение уехать из Ленинграда подспудно зрело давно, слова Марины, полные ненависти к Дику, а значит — и к нему, оказались последней каплей.

Петру Даниловичу сказали, что от института его сейчас никуда послать не могут, — все это делается весной, но вот был запрос с метеостанции в Певеке, там люди нужны, — это уже по другому ведомству. Петр Данилович дал телеграмму и получил ответ: «Приезжайте. Ждем».

Жил он все эти дни как бродяга, не расставался с Диком. Рюкзак с вещами он спрятал в секции автоматической камеры хранения на вокзале.

Когда документы и билет были оформлены, он зашел проститься с Аленкой. Он уезжал, понимая, что навсегда теряет возможность получить квартиру в Ленинграде, что, возможно, теряет Марину и дочь Аленку, хотя где-то в глубине души надеялся, что они приедут к нему, — чукотский поселок Певек не арктический остров, живут же там с семьями.

Самолет на Магадан уходил рано утром. Петр Данилович сказал, что пойдет в аэропорт пешком, чтобы не тесниться в автобусах, не видеть недовольства пассажиров соседством с собакой.

Марина не плакала, выплакалась она раньше, когда Петр Данилович ушел из дому и не появлялся почти неделю.

— Я, как устроюсь, напишу, — глухо произнес Севрин. — Прощайте…

Он кивнул холодно жене и теще, поднял на руки Аленку, которая никак не могла в этот вечер уснуть, была возбуждена, чувствуя, что в доме что-то происходит. Дик прощанию не мешал, Петр Данилович привязал его на лестничной площадке.

— Ой, папа, ты колюсий, — засмеялась Аленка.

— Будешь папе писать? — спросил он.

— Буду, — серьезно сказала девочка.

Петр Данилович поднял рюкзак, огляделся тоскливо и вышел, подумав в последний момент, что очень хорошо сделал, сохранив документы Дика. Они еще были действительны, на их основании в ветлечебнице дали свидетельство Дику на обратный проезд.

Петр Данилович понимал, что еще можно отказаться от этой поездки, вернуться на работу в институт. Он уже немало отдал Арктике, никто его не упрекнет. Но он не мог жить здесь, какая-то стена встала между ним и Мариной. Она-то, наверное, считает, что виноват во всем он. Если поймет, что это не так, — пусть приезжает.

Шагая по ярко освещенному ночному проспекту, Петр Данилович не испытывал ни сожаления о случившемся, ни печали — в сердце его давно все перегорело, обуглилось.

А Дик бодро бежал рядом. Он был худ, но шерсть лежала ровно. От вещей, надетых хозяином в дорогу, знакомо пахло родным, далеким островом. Дик думал, что они возвращаются туда.