Залив 9/8

Браузер заработал. Как надо, а не как модно.

Я посмотрел в окно. Наконец-то пошел дождь.

До ада было недалеко — настолько, насколько может представить себе еще не почивший. Все было очень неплохо — лениво падающие капли, трудолюбиво работающая электропечка (в июне, ну да что ж взять с этого невнятного климата). Было почти уютно.

Окно, обрамленное белым — тоже мода, и я подвержен моде, нет, это просто привычка — выходить под дождь; похоже, я потерял возможность выходить куда-то там еще, более того, опасаюсь даже просто находиться на лестничной площадке. Предпочитаю не заниматься саморекламой. Трусость, говорите? А вы пообщайтесь с моими соседями. Интеллигенты.

Я уже в который раз исследовал путь автобуса. Ладно б один путь-дороженьку. Это еще можно стерпеть. Но у метро нужно делать пересадку.

Эх, надоело, братцы. Надоело. Сказал бы и покрепче словцо, но вот, сижу тут, на клавиши нажимаю, приняв благопристойный вид.

В плеере поет Брегвадзе. Успокаивает нервы. Кому-то нервы успокаивает Бетховен, кому-то Малер, кому-то, даже страшно подумать, Моцарт. Вообще-то Моцарт — на все случаи жизни, так я считаю. Какой же это был кайфовый чел, в смысле клиент, с которым у меня давеча вышел разговор (а дождь все знай работает, что просто прекрасно). Моцарта, говорит, хочу! Ладно, будет вам Моцарт, думаю…

Устал. Устал. Славно, что идет дождь. Он расслабляет. Солнце утомило. Да задрало оно вообще. На кой хрен это ваше солнце.

Дождь. Как хорошо, когда он не крупный, но и не мелкий, типа мороси — дождь, капли которого выглядят увесисто, долбят тебя по башке — не на манер китайской пытки, а так, с некоторой любовью, что ли.

Маршрутка. Хомячкобус. Плеер, психоделическая машинка, помогает тебе. Еще немного, и начнешь на нее молиться. Дряни. Почему не поехал на электричке? Здесь гадко. Гадко потому, что здесь гадко всегда. Здесь другие люди. И все здесь не так. Даже питие пива выглядит чем-то непристойным. Детишки, разувшись, насилуют нечто надувное. Я проезжаю, мне не нравится шоу. Похабщина какая-то. Блин. Это чудовище едет. Достало, братцы.

Триста двадцать, таков битрейт жизни. Ты задыхаешься: атмосфера лишена кислорода. На тебя постоянно орут. Ты всегда виноват. Хочется просто звездануть кому-нибудь из них хорошенько. При всей доброте и любви к так называемым людям.

Да будь они прокляты. Сволочи. Вот пишу всякую муйню, топчу батоны — почему? Мне просто хочется вылить свой гной. Мерзавцы. Любовь засношала.

Дерьмо мыслишка? С ней и приехал домой (были, впрочем, и приключения, но о них рассказывать просто в лом).

Случилась авария. Давно ожидал чего-то подобного. Что ж, рано или поздно это должно было произойти.

Очень хотелось спать. Позволять бессоннице заниматься тобой на третьем десятке вполне нормально, даже поэтично, на четвертом спорно, а уж на пятом как-то глупо. Короче: Наташа, соседка с восьмого этажа (бедная! — да нет, довольно-таки богатая, хоть и ездит не на «Бентли», а иногда даже на троллейбусе) — стояла по щиколотку в воде.

Ее засученные синие треники выглядели убого. Старые босоножки, будучи светлее ног, делали нечто в воде. Как, я уж не знаю.

Наташа улыбнулась. Улыбка была похабна.

Почти сутки провел в каком-то подобии сна. Кажется, где-то уже читал об этом: то ли ты спишь (врачи говорят, что так, а не иначе), не поняв — тебе этого тоже не дано понять; то ли тебя спят. Потом снова работа. Она обламывает. Хотя нравится в принципе. Но когда ее становится слишком много, задаешься вопросом: а почему я?

Может быть, кто-то ответит на этот вопрос?

Некоторые животные, например, зайцеобразные, спят диффузным сном. У меня, похоже, что-то вроде того. Засыпаю на десять минут, просыпаюсь. Снятся сны. Пугает. По идее, нельзя сразу заснуть быстрым сном. Засекал время. Что-то приснилось персонажу, внезапно уснувшему на минуту-другую — кинематографический прием, давно ставший пошлым штампом. Я сплю именно так. В сновидениях разворачиваются до такой степени интересные сюжеты, что начинаешь проклинать реальную жизнь за ее убожество.

Прежде чем у меня состоялся очередной разговор с Наташей, я неоднократно прокатился на хомячкобусе. И каждый раз был настолько отличен от другого, что хоть волком вой. Твари.

Сам зашел к соседу. В смысле — к мужу Наташи. Извинился. Думал: набьет морду или нет? Не набил. Надо же.

Я ему тоже.

Она улыбается всегда. Есть разница между ее улыбкой под дождем и тогда, когда светит. Я ржу, как колобок на носу лисы. А может быть, она просто улыбается мне?

Почему в этом городе почти всегда идет дождь? Даже зимой — зима извращение какое-то, а не зима; весна, осень — понятно; лето — просто издевательство над личностью. «Поменяй личину», — советует новомодный сайт. Что-то надоело.

Асфальт темнеет; да и почти все темнеет, если облить водой. Барышни с этими (вашу мать) ногами почему-то никак от этого не заморачиваются; у них, видимо, есть какие-то свои траектории, идя по которым они, в весьма открытых туфельках, умудряются не мочить свои самочьи конечности. Слово «самка» происходит от слова «сама». Конечно, она сама.

Мне уже не так мало лет, хочется только одного: чтобы оставили в покое. Старость? Не знаю. Возможно. Покорять вершины я могу лишь в переносном смысле. Хотя дай мне ключ от звездолета — прыгну в кресло пилота и, не раздумывая, нажму на педаль акселератора, или как там это называется. Лететь. Неважно куда. Увы, звездолетов здесь пока не существует, и я явно не доживу до их появления. Мент (или коп? Как их теперь называть на современный псевдоамериканский манер? Копицейский? Какое же убожество так дешево продать страну, предать язык и весело хихикать в СМИ, наслаждаясь подлизыванием очка очередного нобелевского лауреата) не знал, как ехать. Мне б его проблемы. Я объяснил: сначала поворачиваете направо, потом еще раз направо, потом налево, и тут вы практически на месте назначения. Знаете, куда ехал этот оригинал на своей наишикарнейшей «девятке»? В суд. Не иначе, искал правду. Правду со строчной буквы — свою, ментовскую. Правда, как выяснилось, бывает разная — а я по наивности лет до тридцати пяти или более думал, что она одна. Merde[1]. Выкидываешь пустой флакон из-под духов, озираясь, не спалит ли тебя кто, и взглядом упираешься, естественно, в дико спортивную тачку соседа — другого соседа. Это настоящая спортивная машина, в которой приходится сидеть в три погибели, а не псевдоспортивная. Класс. Слава богу, он меня никогда в ней не катал. Верх отвращения: на заднем стекле написано белым маркером: «Холост». И телефон такой-то. Видимо, он нашел себе подобие жены, поскольку сию рекламу уничтожил полгода, если не больше, назад.

Лететь.

Приснился жутковатый сон. Будто я опять их залил. Ко мне пришел в гости один очень старый друг — друг, которого я проклял еще в детстве. Но, видимо, простил, раз он явился ко мне во сне. Простил его раньше, когда у меня это получалось еще хорошо? Мы говорили душевно. Единственное, что мне не нравилось — какое-то неправильное бульканье (воды, по-видимому) в туалете. Минуя его, я прошел на кухню. Удивительное зрелище открылось мне.

В северо-западном углу, наверху, как и некогда, возникла протечка. С некоторым злорадством, помню, подумал: ну уж теперь-то меня не прищучат, за эти безобразия придется отвечать жилконторе — живу на последнем этаже. Но вода была какой-то не такою, если это вообще была вода. С потолка свисали капли; капли вроде капель, но огромные, как сливы. Интересно, наверно, понять, каков механизм каплеобразования при низкой силе тяжести, в одну десятую или сотую g. Изменения гравитации я, однако же, не чувствовал. Тут-таки и вошли (нет, не вломились, дверь я почему-то оставил гостеприимно открытой) люди умеренной суровости. Ничего плохого делать со мной они явно не собирались. Просто хотели поговорить.

«От Наташиного мужа», — допер я. Но зачем было нанимать таких амбалов с псевдоглубокомысленным выражением лиц?

Огромное жирное существо в черном пальто (хм, а ведь лето), — параллепипедная морда — стало разевать отверстие, чтобы мне что-то сообщить, и тут я проснулся. Прерванный сон не дал ему договорить. Приглушенно тикали часы. Я, конечно, был в поту, но не так, чтоб сильно. Бывало и хуже. Естественно, горел свет в полный накал. К тиканью примешивался звук равномерно капающей воды, но совсем не такой громкий, какой напугал меня во сне.

Я переключил лампы на 127 вольт (слава богу, у меня не эти попсовые энергосберагающие источники света, а старые добрые лодыгинские девайсы), поворачался немного для порядка и решил отдаться Морфею. Не тут-то было. Возникла потребность насытить плоть. Интеллектуал! Поплелся на загаженную кухню, поставил кипятиться воду, сделал бутерброд с сырным продуктом. Сыра теперь либо нет, либо есть по какой-то сверхсветовой цене. Дочитались киберпанка, придурки. Долго ждал лулзов — и вот дождался. Пивной напиток. Или как-то так. Остается продегустировать только напиток водочный.

В холодильнике оказалось мало чего интересного. Я закрутил какао погуще, вбухал в раствор остатки сгущенки, прополоскал банку кипятком, долил этой смесью чашку и выпил, предварительно съев эрзац. Через некоторое время сон таки пришел. На этот раз не снилось никакой дребедени.

Наташа улыбается. Что-то в последнее время меня настораживает ее улыбка. Я стал подозрителен, как один из моих бывших друзей; не тот, что возникал в снах, а который был явен, как пустая бутылка в седьмом часу утра.

Не нравился мне и этот друг, и с ним я поссорился тоже. Видимо, навсегда.

Но еще более не нравился ему я. Как выяснилось, из меня плохой собеседник. Получалось так, что я не умею слушать, а могу лишь рассуждать о собственной исключительности. Озадачиваясь таким образом немало раз, я приходил домой, отзванивался — час поздний, а мы пьяны в дымину, — но это было совершенно пустым занятием, поскольку друг мой либо отключал хренофон, либо просто не слышал звонков, начав мыслить. Лучше бы порнуху смотрел.

Он всегда и везде искал врагов, и я начал этим барахлом заражаться, пока весьма откровенно не отхлестал себя по щекам, созерцая свой лик, почти как Нарцисс, в зеркале. Через месяц или два зеркало я разбил. У меня случайным образом оказалась киянка (третий из моих друзей, бывший художник и поэт, переквалифицировавшийся в электрика и нисколько не жалеющий об этом), как-то ее оставил — не потому, что забыл, или было лень домой нести, а просто так. Бум-м! Мне поначалу казалось, что по стеклу надо шарахнуть чем-то острым и тяжелым, чтоб полетели осколки, жгучие, как предательство, но я добрался до лживой амальгамы куда более просто.

Пожалуй, лгать хватит.

А я лгу?

Ну-ка, давай займемся психоанализом.

Нет. Я выбираюсь из этой помойной ямы, я так люблю свет (хороший свет), эту черно-белую набережную, снятую моноклем, где меня встречают друзья. Друзья. Мы мультяшны. Ненавижу, меня тошнит. Нет. Хочу инакомыслящих друзей. Нажимаю годную кнопку. Тишина.

Не хочу друзей. Достали.

Молчат.

Может, и я подонок. Мне легко. Хватит. Хватило.

Легкие дочери вполне приспособилась к здешней атмосфере. Терраформирование шло ударными темпами; появилось какое-то подобие тепла, высохшие в незапамятные времена озера и моря постепенно наполнялись влагой. Дщерь купалась, хотя, по-моему, было прохладно. Ладно, еще полчаса — и пойдем к хижине. Жена, даст бог, сготовит обед.

— Папка! Я нашла раковину!

Вот. А говорили — три миллиарда лет, как здесь никто не шевелится. Ну два. Подумаешь, один туда, один обратно. На Земле вообще никакой жизни тогда не было, разве что амебы какие-нибудь сдуру совокуплялись. Пиндосы зарядили, помнится, марсоходы, кои передали массу прелюбопытнейших снимков; как же, вы видели эти фотоотчеты. НАСА, конечно же, несколько постеснялось, скажем так, опубликовать самую суть, но! — кое-что просочилось, кое-что обнародовали. В конце концов всем стало ясно: планета была попросту полигоном.

Дочь выскочила на берег. Прибой был довольно-таки сильным. Свежий ветер дул изрядно; ей же, однако, вовсе не было холодно. Так, легкая прохлада.

Настоящая марсианка. До чего же стремительная адаптация. Почти все дети поселенцев любили холодок, на Земле даже в средних широтах им было бы жарко.

Ее кожа должна была покрыться пупырышками, цыпками, — нет! Похоже, купание шло на пользу. Девчонка явно наслаждалась.

Ветер задувал, а я обдумывал, пойти ли к лачуге, потом, что ли, поохотиться на «зайчиков» — было бы неплохо настрелять пару-тройку к ужину, или еще полюбоваться пейзажем. Марсианские «зайцы» — стремительно мутировавшие земные, — как это ни забавно, являлись почти точными копиями выдумок фантаста Георгия Мартынова, только мельче, чем он их представлял. И были при этом весьма вкусны. Жена тушила этих зверьков — ох, пальчики оближешь.

Подобно извращенцу, я отправился на поиски коренной марсианки. И ведь нашел.

На Марсе, если вы не в курсе, существует лишь два моря. Одно — подземное. Я не говорю о новых. То самое подземное — не море в принципе, а так, озерцо. На Земле тоже есть малопонятные гидронимы: Мертвое море — озеро, и не более того, с Каспийским та же история. А что такое Персидский залив?

Поскольку дщерь направилась к поселку, а там ее наверняка встретят, как надо, я надумал спуститься в загадочные глубины. Едва слышные вопли женушки как-то не очень меня обеспокоили. Вот так (странно немного!): я вроде бы бросил дочь, а сам, слегка углубившись в недра, перестал волноваться. Ведь М; а (так мы ее назвали) вполне могла позаботититься о собственной персоне; что уж говорить обо мне.

Я вошел. Было красиво. Боги планеты решили отдохнуть.

А, задолбало. На этом закончим.

И она… Она была в белом. Золотистые сандаkbb[2]? — ну это тоже по кайфу, кубки с алым вином и шкуры неубитых ограххов. Телка тормознула. Мне стало неловко. Был ли я луковкой? В каждом из нас дремлет Чиполлино.

— Ведь мне, — пожаловалась принцесса, — не дают расслабиться. Я уж не говорю о том, чтобы почувствовать себя человеком. А знаешь, как ты достал со своими размышлениями насчет того, что круче — семерка или десятка. Угомонился бы ты, хуман. Хочешь, отдамся?

Покувыркаться с марсианской принцессой было бы недурно.

Может быть.

Романтика задушила. Мне было стыдно перед Берроузом. Какой трэш. Не знаю, как и дальше жить.

Гордо набросила на себя полушалок и ушла, постукивая деревянными каблуками. Я переустановил.

А ведь у дочки-то, врубился я, было по четыре сустава на пальцах. Хоть было их, пальцев, и не шесть, как это принято изображать в романах определенного толка. М… Мутация?

Сколько? Не помню. Никогда не считал их.

Так сколько же?

Э-э… Так ведь тут была какая-то другая история, да, нет? Берег подземного озера способствовал постижению смысла бытия возрождающейся планеты, мне таки открылась суть. Странно и немного страшно это было — сидеть на берегу под скалистым сводом, перебирать камешки, и считать суставы. Сколько же их было на принцессиных пальцах? Я стал умножать четыре на двадцать, вроде нехитрая задача, потом задумался… О чем я, на хрен, задумался? Как ехал? Маршрутка — ха, это была лишь пародия на маршрутку — лавировала по дворам. Час пик. Я уже перестал понимать, где Земля, а где этот долбаный Марс. Но М; а? Она ведь выросла аутентичной марсианкой? Потомок колонистов. И зачем я сюда прилетел? Ведь красоту созерцал и на Земле, тогда, когда немного заплутал (ведь хотел же этого) между двумя станциями, и увидел совершенство. Стоял, как дурак, на косоугольном перекрестке — трассы пересекались не как принято, а наискосок; к площади подходило пять улиц (подъезд не в счет, но все-таки в итоге — шесть), моросил теплый дождь, и бронзовая скульптура, — о нет, это не те авангардные формы, от которых поисковик готов слегка рыгнуть — таки да, город принял это барахло, и съел, а ты, как ослиный самец, замаскированный под стройного скакуна, возгордился и задумался о двух животрепещущих нюансах: где бы отлить, и где прикупить бутылочку пивка, дабы продолжить путь, сохраняя достоинство. Скульптура высилась на манер уэллсовского сфинкса будущего.

И зачем мы сюда летели?

Нет, мы не пытались колонизировать планету, — что нам Брэдберюшки с Саймаками вкупе. Мы тут живем. Жена, как я уже говорил, готовит мясцо.

Это не Марс. Какая-то измена.

Хочу на Землю. Не нравится мне эта планета.

А дочери нравится. Для нее здесь какой-то непонятный мне кайф. Она ныряет в это якобы море, и чувствует себя в нем если не рыбой, то китообразным.

Не понять.

Звать ее бесполезно, рация не работает — она ее попросту не включает, хотя я постянно прошу об этом. Да мне и самому, если честно, радио вообще как техническое средство не приносит радости. Пустые, почти неосмысленные возгласы на манер ведущих начала двадцать первого века (как-то мы послушали с женой подборку, я не поленился скачать, дал саунд — она, дурочка, поверила, что это передача с Земли), радио для нее все равно, что для меня балет на Хароне. Трудно придумать что-либо глупее. Жена, как и любая обычная женщина, дуркует; тем не менее, как и все мои воображаемые женщины, кое-что умеет. У меня благодатная семья. Свалил я с этой непотребной Земли, от дурацкой рекламы, двигателя прогресса, и всего такого прочего. От войны́. Если б не война, откуда бы взялись тефлоновые сковородки? Да идите вы лесом! Петр номер один, которого беззастенчиво пиарили в конце двадцатого века — кто? Да, великий человечишка. Политик. Надо сказать, не просто дурака валял. Итог? Угробил двадцать процентов населения — ну это так, мутотень-трава.

Сколько погибло людей при колонизации этих ваших планет, а?

Всякие Саймаки (точнее — Симаки), и даже Шекли — отметились в хрониках этой лажи, — что? Я спрашиваю вас: как мы будем жить дальше? Этот дурацкий мемориал остался на Земле. Что будем делать мы, граждане мира?

Вопрошаю, но вопросы звучат впустую. Они пусты, как бредни дешевой подружки, скатавшейся на курорт и пытающейся тебе объяснить, что она, эта самка, живет по всем правилам, а ты, хомячок, попросту не умеешь жить — твоих способностей хватает лишь на то, чтобы ездить посредством скотовозки на работу. Мрак. Мрак? Но ведь я от всего этого отсекся, даже купил новый фотоаппарат — для того, чтобы глядеть по-новому на жизнь; жизнь, где она? Каким ты чувствуешь себя в салоне автобуса?

Стало не прохладно, а холодно. Реализм. Разговор с принцессой казался глюком. Я продолжал спуск. Может быть, шел наверх. Ибо достали.

Ну что такое эта квазипланета? Все, похоже, надо снять тему. Какой-то чудно́й была марсианка, да и разговор с ней тоже.

Вообще уже все казалось мне донельзя диким и неестественным. А самым странным было то, что я не потерял способности удивляться.

Наташа могла бы не лететь, а остаться. Лететь? Я бы хотел. Лететь с ней. Хоть куда, да за пределы Солнечной сстемы, и читать ей стихи — однако, стоп! — любая баба ищет выгоды, и Наташа вряд ли представляет исключение. Мы перемещались. Наташа считала этажи: два (первого нет и не было, вот счастье-то приходнувшемуся лифтом), три и так далее. Я не имел ни малейшего понятия о том, который час. Было темно. Спутники, эти приблизительные хронометры, сохранились в тучах. Скучно, но только поначалу. Меня переколбасили чувства, за тридцать секунд драйва я кое-что пережил. Наташа, хотел сказать я ей. Вспоминая позже свое состояние, я не мог нашарить ни одной мысли — только имя. Осталось пять секунд, четыре, три — выходить нам вместе — две, одна, ноль. Старт. Я в космосе. Или, наоборот, в преисподней. Поймал Наташин взгляд. Какой-то несообразный. Эдакая милая кругленькая мордашка, далеко не красавица, не Ассоль какая-нибудь, даже конопушки на лице. Муж в отъезде. А ей надо бы что-то приколотить. Грязный подоночный анекдот. Брегвадзе. Наташа что-то сказала — в ответ я невразумительно мотнул головой. До чего же они отвратительны, боже, одним фактом существования. Вечно что-то не так. Хамство их беспредельно. Все, на что способны — украсть, нахамить, оболгать. Иногда раздвинуть ноги. Еще они делают вид, что умеют тарабанить по клавишам. Лет двадцать, пожалуй, меня это раздражало, даже бесило, теперь же стало просто уморительным. Моя коллега по образованию редактор. Ей не дано понять, что такое типографское тире.

Лифт ехал вниз. Нумерацию этажей следовало воспринимать со знаком «минус». Ну конечно. Все так, как и задумано. Взгляд Наташи становится все энигматичней с каждой меняющейся зеленой циферкой, вот сайенс фикшн. Четыреста первый уже давно проехали. На табло нарисовалось что-то вроде четырехсот двадцати шести или семи, затем числа стали уменьшаться. Не верить своим глазам, нажать что-нибудь наобум, кнопку «стоп», например (где она в этом чертовом новом интерфейсе?!), заорать в сетку — за сеткой наверняка находится микрофон диспетчера, или дежурной, иначе на кой черт вообще эта сетка, жестянка с дырочками, но нет, ведь ты побоишься выглядеть трусом. Кстати, и перед собой тоже.

Индикатор, разумеется, лгал. Мы спустились уже на несколько километров под поверхность небесного тела. Двери наконец открылись. Мы шагнули на открытую площадку второго лифта. Вновь заскользили уровни. Эстетика цитадели оставляла желать лучшего, смахивая на декорации второсортного фантастического боевика. Да в общем-то, таковым он и являлся. Наташа поправила кобуру бластера. Так, по-простому, с увесистой штуковиной на бедре человек кажется себе куда весомей, нежели обыденный пассажир хомячкобуса, подумал я. Мы готовились к борьбе. Начиналась смена. Проклятые твари заняли несколько нижних уровней, уложив кучу народа. Нашей задачей было навести порядок. Против ограххов, к сожалению, не существовало никакого средства, кроме старого доброго бластера. Все попытки применения оружия массового уничтожения, вплоть до термоядерного, приводили к фиаско. Несчастные стратеги лишь разводили руками; до чего же жалким это было зрелищем! Полковники и генералы, увешанные побрякушками, тонули в идиотической болтовне. Эти же ученые, искоса поглядывая на спроецированную карту, глубокомысленно перетирали общеизвестные истины (и за что им только платят, причем немало, — эта мысль давно вгрызалась в мой мозг наподобие маленького хищника), выкуривая ящики сигарет и выпивая ведра черной жидкости, которая называлась здесь почему-то кофе — воз оставался на том же самом месте — не могли сделать ничего. Ограххов нельзя было уничтожить просто так, закидав атомными бомбами — ограхх един. Нерасчленимый мозг. И в то же время каждый ограхх индивидуален. Никто не может понять сего парадокса. Это нужно попросту принять. Единственным вариантом остается поединок — иной раз переходящий в рукопашную. Но в данном случае у человека не много шансов. Известны буквально три прецедента, когда гомо сапиенсу удалось одолеть тварь. Всем известны фамилии героев: О’Тилли, чью победу можно засчитать лишь с натяжкой, как это ни цинично звучит, поскольку после схватки он сразу умер от ранений, Мак-Ферсон и Иванов. Иванов, бодрый старичок, вот кого я безмерно уважаю! Глядя на его мутноватый портрет, трудно поверить, что этот худощавый блондин, которому следовало бы, по идее, сидеть в кабинете и строчить резолюции, смог добраться до нервного центра гадины (это невероятно сложно) и выключить супостата навсегда. Иванову, как сказал как-то Толян, не грех было бы налить. Но Иванов, что ни говори, умеет держать дистанцию. А может и рявкнуть, вступившись за права простых, как говорится, людей. Все помнят случай, когда он не побоялся наорать на самого Хомченко — повод был: с уборщицей Альмирой Вагатовной поступили явно несправедливо. И Хомченко признал свою вину (в приватной, впрочем, беседе).

С ограххами все было очень непросто. Эти уроды выедали пространство, что было диким дерьмом, поскольку являлось вещью суицидальной. Среди яйцеголовых популярна теория, будто чудовища способны также закусывать и временем. До сих пор наука не обладает ни одним фактом, могущим пролить свет на эту изящную мысль. Однако в том, что касается пространства, этих сантиметров и метров, сомнений нет: твари попросту жрут его и глотают, не давясь. Восьмиконечная звезда, символ, известный древнейшим цивилизациям Земли — единственное, что может их остановить, и то ненадолго, на долю секунды. И не всегда. Нужно успеть воспользоваться мгновением, применив оружие. С помощью бластера, впрочем, убивать ограххов можно только временно — потом они оживают. Я плевал на всю мораль. Да пошли вы все. Наташа пластмассова. Формула полимера была не очень-то эротична; луна всходила. Трамвай, переменив рельсы, пошел куда-то не туда. А и хрен с ним. Девица, сигналящая между двух труб парохода — пропащая, ну что с нее взять.

Мне нравился пейзаж. О, как меня протащило. На манер запряженной кобылы. И ежика. Наверно. В какой-то момент я почувствовал себя неким литовским литератором, Костасом Кубилинскасом, что ли, и прилег. Задрало.

— Папа, мне нужно извлечь иррациональный корень из дробного числа. — Дочь продиктовала цифры. Ее желто-оранжевый купальник весьма упруго облегал… Нет, перверсия запрещена. Ответ был дан с точностью до десятитысячного знака. М; а была удовлетворена. Ограххов можно было математически замочить — таков был ее точный расчет. Клацнул затвором еще раз. Наташа дернулась. Ничего, дорогая. Сволочей мы прихлопнем, все будет окей. Мы таки расчистим пути.

М; а шутя прицелилась в какую-то точку на потолке и негромко щелкнула металлом. До чего же было приятно созерцать железное изделие в умелых руках.

Эх, Наташа слабовата. Но ничего, научим. Главное — желание! А там уж разберемся.

Дочь вела огонь прицельно. Я любовался ей. Гнусные медно-глянцевые черви, словно опутанные тончайшей проволокой, изгибались, агонизируя. Да не черви, всего лишь личинки. Вы видели когда-нибудь созревшее, прошедшее метаморфоз чудовище? Это вам не на бумажках царапать в кабинете с секретаршей, кофе и лимоном. Конечно, сие было всего лишь показательным шоу. Пусть дитя побалуется. Волчица-мать сначала кормит детей отрыжкой, а затем приносит в пасти полузадушенных зверьков на потеху деткам.

Увлекшись, не заметила, как гадина поползла по штанине, влезла на рукав и стала прогрызать скафандр. Наташа, молодец, вовремя обнаружила супостата и хорошенько хернула по личинке плазмой. М; а благодарно кивнула и продолжила расстрел.

Мрази трепетали и гибли.

— Лихо мы их, папаня? Так их, сволочуг… Так… И так!

Да, дочурка умеет не только в клубняках оттопыриваться.

Я пошел в ночной павильон и взял пива.

А потом мне все это надоело, и я раздолбал клавиатуру.

Достал запасную.

Ну, Марс, мать вашу.

А Земля? Шарага.

Те еще тусовки в транспорте, каждый второй пялится в экран, а каждый другой второй думает о том, что пора бы достать дебилофон и тем или иным образом отметиться в сообществе убогих. А здесь, на хрен, красота… Старею, что ли?

Как-то раз я был в одном городишке и имел на редкость толковый разговор с автохтонами. Этот город, будь в окрестностях полустоличных или вроде того, звался бы просто поселком, здесь же был неким приличным центром бытия. Несколько храмов, школ, Вечный огонь на привозном газе из баллонов. Потрещали, потом (накрапывал дождь) разошлись. Кое-какие мысли заползли в голову.

Путь туда был странен, но оттуда — куда странней. Какой-то музей под открытым небом. Чувак на педоэкраноплане архаичной конструкции (механизм был сделан чуть ли не до изобретения антиграва, то есть антиграв-то работал, но педали при этом велосипедофилу приходилось крутить до седьмого пота, что было заметно по кепке, съехавшей набок), ничего вразумительного не ответил на наш вопрос о качестве дороги. Вольному — воля. Мы-то ехали на джипе, апологеты романтики. «Мариинский канал знаете?» — вопросило существо, раскручивая маховик. Его машина была еще и оборудована экспонатом, явно спертым из музея Н. В. Гулиа. Мы не знали. Да и не очень-то хотели знать. «Как у вас с рыбой? — спрсили мы. — Сложно ли с ней? Вам, уважаемый водно-воздушный крестьянин, не петляво ли жить, рыбача в эфире?» — «Нет, — буркнул он; шуршащий и хлюпающий винт уже начал перемалывать молекулы атмосферы (я их видел, как вот сейчас тебя увижу, если, конечно, надену очки с особыми линзами той самой отличной шлифовки), — а вот вам бы лучше не то чтобы держаться от этих мест подальше, а просто ехать». Толян (все бы ничего, но последняя реплика представителя местного разума его явно задела), харкнув по-интеллигентски, надвинул на лоб свой псевдошлем цвета хаки, затем сдвинул его на затылок и, почувствовав себя ни с того ни с сего хозяином положения, сделал подозрительный жест (его заметил только я); рявкнул (это исключительно ему, обаче, блеянье противоестественно изнасилованной овечки показалось суровым рыком властителя здешних мест): «Э! А не будете ли вы так любезны объяснить, милейший!..» — Но автохтон умыл нас без мыла. А если и с мылом, то с детским. Он врубил на полную катушку генератор звука чихающего двухтактного движка мопеда и скрылся. С эквалайзером было явно что-то не то. У меня был соблазн встряхнуть чертову коробку и трахнуть ее обо что-нибудь. Или, наоборот, шарахнуть по ней чем-нибудь не слишком увесистым вроде резинового демократизатора.

А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э… так Марс?

Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш?

Прервусь. Прогуляюсь в одно местечко. Дождь кончился. Далековато, да не так, чтоб очень. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги… чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку надеть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворяющим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя… детки… люблю ведь.

Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнутца, а речсча бежитсча. Аллейка, кивнув, слегка кривитсча; выйти, преодолеть весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь почти в трех измерениях), перекресток, — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманоиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я сам в такую чепуху не поверил бы).

Плюхнулся на скамейку. Сквер то ли интимно, то ли патетично великолепен. Небо сине. Храмовый колокол брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то весьма не полные воды.

Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, за который уже расписался: претензий ни к кому не имею. И к себе, наверное, тоже? Та́к подразумевалось, или мне это показалсь?

Нужно вынуть из конверта документы, подписать где-то еще, что-то уточнить, а у меня не было никакого желания заниматься этой галиматьей. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом «Братке», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата десять на пятнадцать. И карточка нашлась. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, упавшую, лежащую на песке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.

Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) уже совсем не радовали, мне больше по душе наши родные ели… Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, а я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом; боюсь показаться негалантным. Вежливое покашливание — так это надо назвать.

Перцуцац не таился. Если б я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.

Ну так кто же он, Перцуцац? Непостижимое явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Вероятно, говно какое-то?

Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это хуже всего.

Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой свиньи, пожирнее, у него не было на примете?

«Не успел подстричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля ногой портрет Кати.

Все никак не мог заговорить с монстром, этим воплощением зла. А сказать что-то было надо. Иначе, получается, моя жизнь убога и бессмысленна. Чего я добился, чего? Без малого тридцать лет добирался хомячкобусом на работу, чтобы проклинать на ней мелких грызунов, и сам являлся при этом ничтожным существом с линяющей шкуркой?

Тут подошла и Наташа. Она не поленилась сменить треники на что-то более торжественное.

«Ассистентка! — догадался я. — Она его ассистентка!»

— Все, — сказал Перцуцац.

И было все.