Западня

Глава первая,

в которой Принцесса пьёт кофе, читает газету и музицирует, а Многоликий решает бежать, поминай как звали, но неожиданно для самого себя меняет планы

Когда Принцесса проснулась, позднее зимнее утро только занялось. Солнце неспешно выплыло из-за горизонта, позолотило кружевную наледь на оконных стёклах, рассыпалось рыжими бликами по комнате. Эрика села в постели, длинно потянулась всем телом, одеяло соскользнуло на пол. Она любила утро — мягкий свет в окнах, запах кофе, тёплый пол хорошо протопленной спальни, предвкушение радости наступившего дня. Но сегодня уютный кофейный запах терялся в тяжёлом и плотном аромате свежесрезанных роз.

А розы Эрика не любила.

Белые, кремовые, светло-зелёные, собранные в огромный бесполезный букет, они стояли под окном в напольной вазе. Среди цветов виднелся уголок конверта. Принцесса тихонько вздохнула, поднялась и подошла к букету, зарываясь босыми ступнями в толстый шёлковый ворс старинного ковра. Достала конверт, вытащила из него карточку и прочитала начертанные отцовской рукой слова: «Моей дорогой девочке в день Совершеннолетия».

Хорошо хоть, карточку подписал сам, грустно подумала она. Букет, конечно, был делом рук королевских флористов, Король его даже не видел — у него не бывало времени на такие мелочи. И, разумеется, он не помнил, что любимые цветы «его дорогой девочки» — фрезии. Эрика давно привыкла к тому, что отцу нет до неё особого дела, но иногда, как сегодня, ей представлялось, что случится чудо, и он каким-то образом покажет ей, что всё-таки её любит.

Принцесса положила карточку на подоконник и вернулась в постель. На прикроватном столике её дожидались кофе в утренней чашке из тонкого костяного фарфора и свёрнутая трубочкой газета «Вестник Короны». Прежде чем взяться за кофе, Эрика решила сама себе подарить подарок, тем более, что к предстоящему балу нужны были цветы, и позвала свою горничную:

— Вальда!

Горничная тут же возникла в дверном проёме.

Это была статная девица, конопатая и широколицая. Простое лицо с тяжёлым подбородком казалось ещё шире из-за белокурых кос, улитками свёрнутых над ушами. Звали её Валькирия, и она чрезвычайно гордилась своим звучным именем, которое Принцесса уже давно сократила до двусложной «Вальды».

— Доброе утро, ваше высочество. Чего изволите? — поинтересовалась горничная густым контральто.

— Принеси для меня из оранжереи большую корзину фрезий. И пусть они будут разные, всех цветов, какие там есть.

Валькирия флегматично кивнула:

— Сделаю. Что-нибудь ещё?

— Завтрака не нужно. И пусть меня до полудня никто не тревожит.

Горничная возвратила на место упавшее одеяло, поворошила угли в печи и исчезла так же бесшумно и быстро, как появилась.

Принцесса уселась в постели, пригубила кофе, расправила на коленях газету.

На первой странице красовалось её фото — парадный портрет в соболях и бриллиантах. Читать сообщение под ним она не стала — и без того было ясно, что там написано: «Сегодня вечером в замке Эск состоится бал по случаю Совершеннолетия наследницы Индрийского трона принцессы Эрики, чьи беспримерные добродетели всякий раз заставляют нас восхищаться мудростью Небес…» — и так далее, и тому подобное. Наследница трона терпеть не могла придворных славословий. По правде говоря, она терпеть не могла и сам свой статус наследной принцессы и с радостью подарила бы его брату Марку. Но древний Закон Континента был неумолим: Корону наследует старший из детей монарха, и есть лишь два способа избежать этой участи — умереть или сойти с ума.

Не желая погружаться в невесёлые мысли, Эрика торопливо перевернула страницу — и замерла! Сначала взгляд её зацепился за слово «Многоликий». Принцесса вдруг почувствовала, как стали горячими уши и щёки. Потом она рассмотрела нарисованное изображение мужского лица — красивого породистого лица с твёрдым узким ртом, сильным подбородком, безупречным носом и колючими тёмными глазами. И только потом прочла заметку целиком… впрочем, это была не заметка, а официальное уведомление.

«Оборотень по кличке Многоликий, государственный преступник, виновный в пятидесяти двух тяжких преступлениях перед Королевским домом и народом Индрии, объявляется в розыск, — гласил короткий текст под напечатанным рисунком. — Тому, кто предоставит королевской Охранной службе достоверные сведения о местонахождении и намерениях Многоликого, Его Величество с присущей ему безграничной щедростью выплатит награду в размере десяти тысяч крон».

Эрика отложила газету и сделала большой глоток кофе.

Многоликий. Государственный преступник Многоликий — кажется, так там написано? Вряд ли в Индрии была хоть одна девушка, чьё сердце не билось чаще при упоминании о нём. Даже Вальда, уравновешенная, как древняя статуя, посмеивалась и блестела глазами, пересказывая Принцессе новые городские сплетни.

Взявшийся неизвестно откуда три месяца назад — поговаривали, правда, что в Индрию его просто-напросто выгнали из Империи, где он жил до сих пор, — Многоликий уже успел переполошить всю столицу. Одни считали, что он всего лишь ловкий мошенник и вор, хотя и очень обаятельный. Другие доказывали, что ворует он только то, что нажито неправедным образом, и всё до последней кроны раздаёт беднякам. Третьи и вовсе твердили, что он ещё ни разу ничего не украл, а слухи о нём распускают богатые и влиятельные горожане, которым он мешает обирать бедных и слабых. Рассказывали, что он чудесным образом появляется рядом с людьми, оказавшимися в беде, с особым рвением помогая женщинам, детям и старикам. Кое-кто полагал, что Многоликий и убийствами не гнушается в своей неуёмной жажде справедливости, но этим слухам Эрика почему-то совсем не верила.

Гадая, что же на самом деле он натворил, коль скоро за его поимку назначили большую награду, Принцесса снова разложила перед собой газету.

В тот же самый час «государственный преступник» по прозвищу Многоликий проснулся в своей постели, в каморке позади лавки старьёвщика Пинкуса, где жил уже вторую неделю.

Звали Многоликого Феликсом, но имя его почти никому не было известно; а своей настоящей фамилии он не помнил и сам. В каморке было холодно, кровать была скрипучая, неудобная и узкая, матрас давно сопрел и слежался комками, облупившийся потолок нависал так низко, что, казалось, вот-вот обрушится на голову, но Феликс, который никогда не оставался подолгу на одном месте, в этот раз день за днём откладывал свой уход. Старик хозяин, благодарный за помощь, окружил Многоликого такой чистосердечной и трогательной заботой, что у того язык не поворачивался сообщить: «Сегодня я ухожу!»

«Как знать, может, я последний, о ком ему довелось заботиться?» — думал Многоликий — и продолжал ночевать в каморке за лавкой, завтракать любовно приготовленной для него яичницей и горьким от крепости обжигающим кофе и развлекать Пинкуса разговорами по вечерам.

Феликс легко поднялся, сбросил с себя остатки сонливости, несколько раз отжался от края кровати, наслаждаясь своею силой и согреваясь, ополоснул лицо водой из таза под зеркалом и выбрался в полутёмную тесную гостиную, заставленную разномастной обшарпанной мебелью. На столе, на белоснежной крахмальной салфетке уже сервирован был завтрак, и Пинкус в кресле у камина дожидался, когда поднимется его драгоценный гость.

— Друг мой, доброе утро! Как вы спали? — лучась от радости, приветствовал он Многоликого.

— Доброе утро, Пинкус. Отлично я спал, спасибо, — отозвался Феликс, и оба принялись за еду.

Возле тарелок, как обычно, лежал свежий выпуск «Вестника Короны». Подслеповатый старьёвщик давно перестал читать сам, но с удовольствием слушал чужое чтение. Поэтому, допив свой кофе и отодвинув чашку, гость раскрыл газету.

— Ну-с, что пишут? — встрепенулся Пинкус.

Многоликий пожал плечами:

— Ничего особенного. В замке Эск сегодня бал… будут праздновать совершеннолетие принцессы Эрики.

На пару секунд он задержался взглядом на лице виновницы торжества. Принцесса Эрика, конечно, красотка, ничего не скажешь. Но какая неприятная у неё улыбка — полярный лёд, и тот, наверное, теплей!

— Да-да, большой будет праздник, ужас, сколько народу приедет, — покивал старик. — Над Замком фейерверк устроят, наверное. А что ещё пишут?

Многоликий перевернул страницу — и едва успел прикусить язык, чтобы не выругаться в голос. На него смотрел его собственный, довольно точно нарисованный портрет — откуда только они его взяли?

«Десять тысяч за мою голову!»

Кое-как удерживая невозмутимый вид, Феликс прочитал вслух заметки о предстоящем визите в Индрию младшего сына императора Джердона Третьего, о премьере в Королевской опере и о провалившемся испытании аэроплана. Мозг его в это время лихорадочно работал. Злыдни болотные, что теперь делать? Исчезнуть немедленно. Немедленно уехать из Индрии! Но куда? В Империю путь заказан. За северную границу? В Межгорное княжество? В Новые Земли?.. Решено: сегодня же — в Новые Земли.

Феликс закончил читать, поднял глаза от газеты и широко улыбнулся старику.

— Эх, Пинкус, хорошо мне у вас живётся, но, думаю, достаточно я пользовался вашим гостеприимством. Пора и честь знать…

Хозяин тотчас сник, плечи его опустились, взгляд потух, и даже губы, кажется, задрожали.

— Конечно, дорогой мой друг, конечно… я и так злоупотребил вашим временем. До смерти не забуду того, что вы для меня сделали…

— Я просто сделал то, что должен.

Старик качнул головой, помолчал, огорчённо глядя в камин, и внезапно встрепенулся:

— Силы Небесные, совсем забыл! Я же хотел показать вам одну очень, очень старую вещь. Уверен, она вас заинтересует.

Заинтересует, как же! Феликса сейчас интересовало только одно: скорее превратиться в какую-нибудь маленькую четвероногую тварь и мчаться прочь из этого дома и этой страны! Но Пинкус смотрел на него с таким явным желанием сделать ему приятное, что у Многоликого не хватило духу сходу отказаться.

— Несите свою вещь, — с улыбкой ответил он.

И добавил про себя: «А я пока исчезну, не прощаясь…»

Старьёвщик, кряхтя и охая, встал из кресла, нащупал свою трость и двинулся к выходу из комнаты. У порога, обернувшись к Многоликому, он повторил:

— Уверен, она вас заинтересует, — и усмехнулся с неожиданным лукавством: — Вы ведь слышали, конечно, про Наследство Ирсоль?

Оборотень, который уже сосредоточился для превращения, так и ахнул:

— Как вы сказали, Пинкус? Наследство Ирсоль?!

Но Пинкуса в гостиной уже не было.

Поражённый и взволнованный Многоликий тряхнул головой, избавляясь от завладевшего им образа мыши-полёвки, чтобы ненароком не обернуться в неё прямо сейчас.

Наследство Ирсоль!

Одно лишь упоминание о нём заставило Феликса отказаться от немедленного бегства. Всё, что он сделал — от греха подальше бросил в камин газету. Пинкус, конечно, милейший старик, но десять тысяч крон — такие деньги, которые избавят его от невзгод до конца жизни… будет лучше, если о награде за сведения о Многоликом он узнает, когда самого Многоликого простынет и след. Газета вспыхнула, камин запылал жарче.

Старик вскоре вернулся, тяжело стуча тростью и прижимая к груди потемневший от времени квадратный конверт.

Покои Эрики, занимавшие верхний этаж одной из центральных башен Замка, казались ей лучшим местом на свете. Всё в них она устроила по своему вкусу. Здесь не было помпезности и роскоши, присущих остальной части королевской резиденции, но зато было много воздуха, тепла и света. Каждый предмет, от мебели и ковров до разноцветных глазурованных плиток, что украшали общую для всех комнат большую круглую печь, Принцесса выбирала сама, и каждый предмет неизменно её радовал. Комнат было четыре: спальня, ванная, соединённая с гардеробной, гостиная и кабинет. Гостиную, где волей-неволей приходилось принимать тех, кто добивался аудиенции наследницы трона, Эрика любила меньше всего. В остальные комнаты посторонним вход был заказан; кроме хозяйки, там бывали только горничная, Король и придворный врач Коркец, навещавший Принцессу, когда ей случалось простыть. Его величество, впрочем, в покоях дочери появлялся едва ли чаще, чем врач.

А больше всего Эрике нравился её кабинет. Туда она и направилась этим утром, после того как выпила весь кофе и прочитала всю газету, включая объявления на последней странице — она была готова заниматься чем угодно, лишь бы не разглядывать снова портрет Многоликого и не гадать, за какую провинность на оборотня открыли охоту.

Окна кабинета, как и окна спальни, смотрели на восток, и теперь на кленовом паркете длинными и узкими озерцами разливался солнечный свет. Рыжие зайчики играли на шёлковых обоях с мелким цветочным рисунком, на корешках книг, на широких глянцевых листьях фикуса в кадке на полу, на светло-коричневой полированной крышке миниатюрного кабинетного рояля. Рояль и фикус достались Эрике от мамы: фикус в подарок Королеве привезли посланцы из Новых Земель, а рояль для неё изготовил прославленный имперский мастер — пианисткой Королева была превосходной.

На рояле стояла фотография в платиновой рамке — молодая женщина в летнем платье с открытыми плечами и в соломенной шляпке сжимает губы, пытаясь казаться серьёзной, но видно, что рассмеётся через мгновение. Это было последнее фото Королевы.

— Вот я и выросла, мама, — Принцесса улыбнулась изображению и кончиками пальцев погладила завитки рамки, поймала исходивший от неё лёгкий ток магии. — Как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной сегодня. Чтобы увидела, какой я стала, когда выросла.

Села к инструменту, открыла его и положила руки на клавиши. Принцесса сомневалась, что унаследовала хотя бы часть материнского таланта — придворным льстецам она не верила. Но ей самой было вполне достаточно того, что музыкальные переливы, рождавшиеся под её тонкими лёгкими пальцами, делали её почти счастливой.

Осталось два часа до полудня — до того момента, когда водоворот праздника в её честь завладеет ею и будет крутить и трепать её до глубокой ночи, пока она совсем не обессилеет. Но сейчас у Эрики было немного времени для музыки, для смешинок в маминых глазах и для солнечных зайчиков на крышке рояля.

Знай Принцесса заранее, как переменится её жизнь уже нынче вечером, она бы, наверное, не встала из-за рояля до тех пор, пока не явился бы отец, разгневанный отсутствием на балу виновницы торжества. Но её Даром было не ясновидение. А потому, когда ровно в полдень вернулась горничная с корзиной белых, розовых, голубых и сиреневых фрезий, Эрика тут же перестала играть.

— Внизу с самого утра топчется герцог Пертинад. Жаждет вручить подарок вашему высочеству, — доложила Валькирия.

Девушка скривилась. Не хватало только приглашать в своё гнёздышко межгорского борова! Её коробило даже от мысли, что он мог услышать, как она играет.

— Его сиятельство просил вам передать, что никогда в жизни не слышал столь прекрасной игры, — добавила горничная, словно читала хозяйкины мысли. — Сказать ему, чтоб подождал до вечера?

— Конечно, Вальда, ты ещё спрашиваешь… Хотя лучше бы он убрался восвояси ещё до бала, — Эрика вздохнула. — А давай, выльем ему на голову ведро воды? Вдруг он обидится и уедет?

— Батюшка ваш тогда обидится, мало никому не покажется, — рассудительно заметила горничная. — А господин герцог не из обидчивых. Будет торчать в Замке, пока не добьётся своего.

— Да шучу я, шучу, — Принцесса представила, как от круглой лысины назойливого поклонника, замерзая на лету, веером разлетаются брызги, но это картинка лишь сильнее её разозлила. — Ничего он не добьётся, старый дурак, неужели не понимает? Папа откажет ему, если он вздумает просить моей руки!

Валькирия водрузила цветы на стол в гостиной, вытащила одну из веточек и с удовольствием понюхала.

— Вальда? — не дождавшись ответа, позвала Принцесса.

— Какие хорошие фрезии, совсем свежие, — спокойно откликнулась горничная. — Половину, если угодно, поставлю в вазу.

— Да… да, поставь… — кивнула Эрика, ощущая холодок тревоги в подреберье.

Не будь Пинкус начисто лишён тщеславия, он бы, конечно, не стал называть себя пренебрежительным словом «старьёвщик» — придумал бы что-нибудь солидное и звучное, вроде «антиквара» или «хранителя редкостей». На покосившейся медной табличке над его дверями было написано «Лавка диковин» — и это название ассортименту магазинчика вполне соответствовало. На пыльных полках, конечно, хватало разнообразной рухляди, надоевшей прежним хозяевам, но среди старых чернильниц и перьев, газет десятилетней давности и игрушек, верой и правдой служивших трём поколениям детей, нет-нет, да и попадались предметы, сумевшие бы осчастливить историка или коллекционера.

Ботаническая рукопись на староиндрийском. Миниатюрный портрет придворной дамы середины прошлого века, исполненный в узнаваемой манере одного из классиков. Ветхая шаль, отделанная чудом сохранившимся кружевом красоты необыкновенной. Множество сюрпризов ожидало своего часа в «Лавке диковин», но самое главное, среди обычных вещей прятались здесь вещи волшебные — артефакты, изготовленные в те времена, когда магия ещё была в каждом доме и люди пользовались ею, почти не замечая, как не замечают воздух и солнечный свет.

Многоликий прекрасно знал, что представляют собой такие лавки, и потому совсем не удивился, когда в закромах у Пинкуса нашлось нечто необычайное. Скорей уж могло удивить, что в предыдущие дни никаких необычных предметов, кроме простеньких старинных оберегов, гостю на глаза не попалось. Но он и подумать не мог, что находка окажется как-то связана с овеянным легендами предметом, известным как Наследство Ирсоль. Инстинкт самосохранения приказывал Феликсу скрывать охватившее его волнение, но глаза прилипли к конверту, и оборотень весь превратился в слух.

Ворча себе под нос, какая это тяжкая ноша — прожитые годы, Пинкус снова устроился в кресле и вытащил из конверта совершенно целый исписанный лист бумаги. Выцветшие глаза старьёвщика лукаво поблёскивали, в уголках его губ играла улыбка. Многоликий тоже сел на свой стул и замер в молчании, ожидая, когда старик заговорит сам. Тот аккуратно разложил листок на скатерти, разгладил его и лишь тогда, наконец, полувопросительно произнёс:

— Про Наследство Ирсоль, друг мой, вы, естественно, слышали…

— Само собой, — отозвался Феликс, надеясь, что интереса в его голосе не слишком много. — Можно подумать, о нём кто-нибудь не слышал. Правда, не все, в него верят.

— А вы верите?

— Я не знаю. Ирсоль, конечно, была великой волшебницей, но…

— О да, друг мой! — старик задумчиво покивал. — Таких, как сиятельная Ирсоль, это мир никогда больше не увидит.

Он поднял голову и, прищурившись, устремил взор куда-то вдаль, словно вспоминал о своих встречах с волшебницей, хотя, на самом деле, встречаться с нею, разумеется, не мог: Ирсоль Справедливая скончалась семьсот лет назад, задолго до рождения пра-пра-пра-прадеда Пинкуса.

Эпоха её правления была лучшим временем в истории Континента, и прозвище своё Ирсоль получила не зря. В те годы богатые люди не смели делать бедных ещё беднее, чтобы самим стать ещё богаче; всякий, кто не гнушался работы, мог есть досыта и жить в тёплом доме; королевская стража не бросала неугодных в темницы без суда и следствия; и слыхом никто не слыхивал, что бывают неправедными сами суды. Так, по крайней мере, гласили легенды. Согласно им же волшебница Ирсоль собственной персоной являлась к своим подданным, когда они просили её о помощи. И не скупилась на подарки, умея простым касанием пальцев придать обычным предметам чудесные свойства.

— «Подарков Ирсоль» в моей лавке никогда не было, — выходя из задумчивости, молвил Пинкус. — Все её скатерти-самобранки, сапоги-скороходы и волшебные зеркальца давным-давно нашли и прибрали к рукам коллекционеры и маги. Но лучшее её детище…

— Инструмент Справедливости! — подсказал Феликс.

— …До сих пор, как известно, никто не нашёл, — бросив на собеседника короткий проницательный взгляд, продолжил старик. — Возможно, Ирсоль оставила его в наследство кому-то из своих далёких потомков, как было принято в её время…

— …Или же никакого Инструмента Справедливости не было вовсе, и всё это — досужие выдумки, — закончил за него Многоликий.

Ему даже дышать стало трудно от волнения. Нищее босяцкое детство в рабочем пригороде имперской столицы ожило в памяти Феликса. Он вспомнил, как многие годы считал сиятельную Ирсоль персонажем сказок и как был поражён, узнав, что она персонаж исторический. Как горячо и страстно желал раздобыть Инструмент Справедливости, когда надорвалась на работе и заболела матушка, а хозяин трактира, где она гнула спину и судомойкой, и поломойкой, и прачкой, выгнал её, ни единой монеты не дав на врача и лекарства. На могиле матери Феликс поклялся, что «инструментом справедливости» станет сам, обратив свой Дар на защиту обиженных, бедных и слабых.

— Вы читаете по-староиндрийски? — уже не пряча улыбку, спросил Пинкус.

— Немного…

— Тогда смотрите! — он пододвинул к Многоликому листок. — Я нашёл его в одной из книг, что принесла мне дочка покойного судьи Ласса, когда приводила в порядок доставшийся ей дом. Если бы вы знали, мой дорогой друг, как я люблю старые письма! Они как руки, протянутые из прошлого настоящему и будущему. Когда я думаю о людях, которые их писали, я представляю, как… О, простите великодушно, я отвлёкся. Мне недолго осталось пожимать эти руки; оттого я дорожу каждой секундой прикосновения к прошлому. Так вот, смотрите: письмо…

Феликс развернул листок к себе и нахмурился, пытаясь разобрать изукрашенный петлями и хвостиками старинный почерк.

— Оно написано прапрадеду судьи Ласса, и автор его — профессор Эренгерд из университета Белларии. Говорит ли вам что-нибудь это имя?

Многоликому всё труднее было держать себя в руках.

— Ничего не говорит. Продолжайте, пожалуйста, Пинкус.

— Дорогой мой, профессор Эренгерд мечтал создать в университете крупнейший в мире музей Ирсоль Справедливой и полжизни собирал для него экспонаты. Само собой, сильнее всего ему хотелось отыскать Наследство. Удача улыбнулась ему, но слишком поздно: судя по дате, это письмо он написал уже в старости, да и прапрадед судьи Ласса был тогда далеко не молод. Давайте, прочтите теперь, что там написано.

Самоучка Феликс, действительно, по-староиндрийски читал неважно. Но сейчас он собрал воедино свои беспорядочные знания, и вычурные буквы еле-еле, с надсадным скрипом, но всё-таки начали складываться в понятные Многоликому слова.

«Мой добрый друг и высокоуважаемый коллега! Пока мои глаза ещё различают свет и тьму, а пальцы не утратили силы держать перо, спешу рассказать Вам о потрясающем открытии, которое я совершил, — писал профессор Эренгерд. — Вы знаете, как много мною сделано для сохранения памяти о владычице Ирсоль, да лелеют Небеса её душу, и теперь, зная, что самое прекрасное из её творений не будет сокрыто от мира, я тоже могу умереть спокойно…»

— Собственно, до Наследства профессор не добрался, — проговорил Пинкус, глядя, как Многоликий раздражённо хмурится, споткнувшись на совсем уж сложном месте. — Но в древних рукописях он нашёл несколько упоминаний о Наследстве и смог по ним определить место, где его спрятали.

«…Сокровище ждёт своего часа в замке Эск, в одной из самых старых башен, во времена Ирсоль носившей имя Башни Серафимов…» — перескочив через несколько строк, прочитал Многоликий и энергично кивнул. Дальше снова шло что-то невразумительное, похоже, Эренгерд объяснял «высокоуважаемому коллеге», какие именно рукописи навели его на след Инструмента Справедливости. Заканчивалось письмо выражением надежды, что адресат его закончит работу, начатую профессором, и передаст Наследство в дар столичному университету.

— Предки нашего судьи Ласса были вхожи в замок Эск, — пояснил старьёвщик, когда Феликс с усталым выдохом отложил письмо, — кое-кто из них, я слышал, сумел даже породниться с королевской семьёй. Профессор Эренгерд, видно, считал, что его друг выполнит поручение. Как знать, может, они создавали свой музей вместе…

— Но ничего не вышло. Всем известно, что эта штука до сих пор не найдена, — отозвался Многоликий. — Так почему же её не нашёл этот «пра-пра»?

— Старость, мой дорогой, старость, — улыбка Пинкуса стала печальной. — Должно быть, тот человек собирался, но так и не скопил достаточно сил. Я бы тоже сейчас не взялся разыскивать что бы то ни было в замке Эск, даже если бы знал, как туда проникнуть. Но вы — совсем другое дело! Вы молоды — и вы способны на то, что недоступно другим людям.

Многоликий молчал с полминуты, ошарашенный свалившимся на него знанием. Ему казалось теперь, он всегда, с самого детства предчувствовал: Инструмент Справедливости дожидается именно его! Так и должно было случиться; именно ему, Многоликому суждено стать новым владельцем этой вещи, и вся его предыдущая жизнь, ярчайшие куски которой, наплывая друг на друга, вспыхивали сейчас у него перед глазами, была всего лишь подготовкой к вступлению во владение…

Потом он моргнул, пытаясь вернуть своему лицу нормальное выражение, и почти равнодушно спросил:

— Откуда вы знаете, Пинкус, что книжный червь… как его там? Эренгерд? Откуда вы знаете, что он не ошибся? А если он просто-напросто выжил из ума?

— Я не уверен, — развёл руками старик. — Но будь я на пятьдесят лет моложе, непременно бы проверил!

— Вы показывали письмо кому-нибудь ещё? Любой из магов отвалил бы за него кучу денег!

— Никогда и никому не показывал, даже дочери судьи Ласса. Я ждал особого случая, — объяснил Пинкус и добавил, прежде чем Многоликий задал новый вопрос: — Друг мой, вы же понимаете, что спасли не только мою лавку — вы спасли мою жизнь! — голос его задребезжал сильнее обычного: — Не хочу даже думать, что бы со мною стало, если бы меня вышвырнули на улицу из-за этой фальшивой расписки!

— Пустяки, — вновь отмахнулся Феликс, хотя благодарность спасённых им людей всегда согревала ему сердце. — Нет ничего проще, чем напугать до полусмерти человека, который боится крыс. Сосед ваш, конечно, так и останется негодяем, но к вашей лавке больше не сунется — в кошмарных снах она теперь будет ему сниться, ваша лавка.

Пинкус хихикнул:

— Да уж, славно вы его проучили! — но тут же погасил смешок и спросил серьёзно и нетерпеливо: — Ну что, пойдёте в Замок?

— Вряд ли. Таким, как я, не стоит даже соваться в королевскую резиденцию, — вздохнул Многоликий.

Какая из башен замка Эск когда-то носила имя Башни Серафимов? — вот главный вопрос, который сейчас его занимал.