Западный национализм и восточный национализм: есть ли между ними разница?

Биография Бенедикта Андерсона

Бенедикт Ричард О'Горман Андерсон родился 26 августа 1936 года в Куньмине, Китай. Его отец был ирландцем, офицером Имперской Морской Таможни в Китае, чья семья принимала активное участие в националистическом движении, мать происходила из обычного английского семейства.

В 1941 г. семья Андерсонов переехала в Калифорнию, где Бенедикт получил свое начальное образование. В 1957 г. Андерсон получил степень бакалавра в Университете Кембридж, Англия. Там он заинтересовался азиатской политикой, и позже принял участие в программе изучения Индонезии университета Корнелл. Работая по совместительству помощником преподавателя политических наук, Андерсон трудился над докторской диссертацией, и в рамках своих исследований, в 1961 г., поехал в Джакарту, Индонезия. После коммунистического переворота 1965 г. Андерсон издал три работы, одна из которых описывала его ход. Предложенное Андерсоном объяснение причин и механизмов переворота не устроило власти, и в 1966 г. он был вынужден покинуть Индонезию без права на возвращение.

После изгнания Андерсон несколько лет провел в Таиланде, после чего занял должность преподавателя в Университете Корнелл, США. В настоящее время он директор программы Современная Индонезия и профессор международных исследований университета Корнелл.

Мировая известность пришла к Андерсону после публикации в 1983 г. его книги «Воображаемые сообщества: размышления о происхождении и распространении национализма» (“Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism”), вызвавшей немалые споры среди политологов, социологов и международников.

В книге «Воображаемые сообщества…» представлено историческое исследование европейского и азиатского национализма. Андерсон утверждает, что нации есть не более чем «воображаемые сообщества», члены которых могут никогда не встретиться друг с другом, но в то же время считать себя принадлежащими к общей «семье». Одним из мощных инструментов создания такого воображаемого сообщества, по Андерсону, является пресса и СМИ в целом, которые распространяют смыслы и создают базис для эмоционального чувства принадлежности. Андерсон пишет, что национальные сообщества дополнили более ранние формы неформальной организации, основанные на монархическом суверенитете, религии и т. д. По его мнению, основными причинами появления национализма и появления воображаемых сообществ стали ограничение использования языка элит (например, латыни), стремление разрушить идею верховенства божественного и монархического правления, а также появление прессы. Андерсон приходит к выводу, что национализм как явление намного ближе к религии, чем к рациональным институтам, таим как демократия, бюрократия и т. д., которые лишь придают ему легитимность.

Западный национализм и восточный национализм: есть ли между ними разница?

Слава богу, мы больше не слышим ничего об "азиатских ценностях". Эти "ценности" были слишком явно риторическими, выступая как своеобразный эвфемизм, призванный оправдать авторитарное господство некоторых государственных лидеров. Финансовый кризис 1997 года нанес сильный удар по их заявлениям о том, что они нашли быстрый путь к постоянному экономическому росту и процветанию. Однако идея о том, что существует особая азиатская форма национализма, не только не покинула нас, но имеет корни, уходящие в прошлое более чем на столетие. Совершенно очевидно, что ее первоначальные истоки лежат в печально известном утверждении европейского империализма о том, что "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись". Но это утверждение, основанное на неизбежной расовой дихотомии, стало использоваться множеством националистов из различных частей Азии для мобилизации народного сопротивления против теперь-совершенно-чужого господства. Можно ли оправдать такую дихотомию теоретически или эмпирически?

Я не думаю, что наиболее важные различия между национализмами — в прошлом, настоящем или ближайшем будущем — проходят по линии Восток-Запад. Самые старые национализмы Азии — здесь я имею в виду Индию, Филиппины и Японию — намного старше многих европейских — корсиканского, шотландского, новозеландского, эстонского, австралийского и т. д. Филиппинский национализм в своих истоках и взглядах по понятным причинам походит на кубинский и на национализм континентальной Латинской Америки; подобие национализма Мэйдзи мы находим в османской Турции, царской России и Британской империи; индийский национализм аналогичен тем национализмам, которые можно найти в Ирландии и Египте. Следует добавить, что представления людей о Востоке и Западе со временем менялись. Более столетия об османской Турции говорили, что она — "больной европеец", несмотря на то, что большая часть ее населения исповедует ислам; и сегодня Турция с трудом пытается войти в Европейское сообщество. В Европе, которая обычно считала себя полностью христианской (оставим в стороне мусульманскую Албанию), число мусульман растет день ото дня. Россию долго рассматривали как главным образом азиатскую державу, и до сих пор в Европе есть много людей, продолжающих так думать. Можно добавить, что в самой Японии есть люди, считающие себя отчасти белыми. Где начинается и заканчивается Восток? Египет находится в Африке, но принято считать его частью Ближнего Востока, а теперь, с концом Ближнего Востока, он стал частью Среднего Востока. Папуа — Новая Гвинея в Европе воспринимается как Дальний Восток, наравне с Японией, но сама о себе она так не думает. Отважное новое маленькое государство Восточный Тимор пытается решить, частью чего оно будет — Юго-Восточной Азии или Океании, которая с определенной точки зрения — например, из Лимы и Лос-Анджелеса — может рассматриваться как Дальний Запад.

Эти проблемы становятся еще более запутанными из-за массовых миграций населения через принятые границы Европы и Азии. После соглашения об открытии портов в Китае в 1842 г. миллионы жителей Поднебесной отправились за границу — в Юго-Восточную Азию, Австралию, Калифорнию, — а позднее расселились по всему миру. Империализм забрасывал индусов в Африку, Юго-Восточную Азию, Океанию и Карибское море; яванцев — в Латинскую Америку, Южную Африку и Океанию; ирландцев — в Австралию. Японцы пришли в Бразилию, филиппинцы — в Испанию и т. д. Холодная война и ее последствия ускорили течение, включающее теперь корейцев, вьетнамцев, лаосцев, тайцев, малайцев, тамилов и т. д. Итак, церкви в Корее, Китае и Японии; мечети в Манчестере, Марселе и Вашингтоне; буддистские, индуистские и сикхские храмы в Лос-Анджелесе, Торонто, Лондоне и Дакаре. Каким будет результат всех этих миграций, какие идентичности уже существуют и возникнут в будущем — вопрос чрезвычайно сложный и в значительной степени еще не имеющий ответа.

Имперские национализмы

Форма национализма, всесторонне рассмотренная в моей книге "Воображаемые сообщества", — это, как я назвал его вслед за Хью Сетон-Уотсоном, официальный национализм. Данная форма национализма сложилась исторически как реакционный ответ на народные национализмы снизу, направленные против правителей, аристократов и имперских центров. Наиболее показательный пример представляет собой Российская империя, в которой цари правили сотнями этнических групп и множеством религиозных общин, а в своих собственных кругах говорили по-французски, что было знаком их цивилизованного отличия от подданных. Все выглядело так, как если бы только крестьяне говорили по-русски. Но с распространением в империи в девятнадцатом веке народных национализмов (украинского, финского, грузинского и т. д.), цари, в конце концов, решили, что они прежде всего русские, и в 1880-х — всего 120 лет назад — начали губительную политику русификации своих подданных, так сказать, делая царей и их подданных одними и теми же людьми, чего они избегали прежде. Точно так же Лондон пытался англизировать Ирландию (и добился заметных успехов), Германская империя пробовала онемечить свою часть Польши (с очень незначительным успехом), Французская империя навязывала французский итало-говорящей Корсике (частично добившись успеха), а Османская империя — турецкий арабскому миру (безуспешно). Во всех случаях — сошлюсь на себя самого — основное усилие было направлено на то, чтобы натянуть узкую и короткую кожу нации на огромное тело старой империи.

Можно ли сказать, что эта форма национализма характерна для Запада или Востока? Не думаю, что это возможно. Мы можем, например, обсудить странный случай Японии, недавно рассмотренный в замечательной книге Тесы Моррис-Судзуки (Re-Inventing Japan: Time, Space, Nation, Armonk, NY 1998). Она приводит пример неожиданной трансформации, которая произошла во время Реставрации Мэйдзи, когда власти обратили внимание на айнов и жителей островов Рюкю и подчинили их. Долгое время политикой сегуната Токугава было запрещение айнам одеваться как токугава, перенимать японские обычаи и традиции; аналогично посланцев от Рюкю, приносивших дань в Эдо, наставляли, чтобы они одевались как экзотические китайцы. В обоих случаях основная идея состояла в том, чтобы — насколько это возможно — отделить эти периферийные (варварские) народы от имперского центра. Но с ростом официального национализма Мэйдзи такая политика была полностью изменена: айны и рюкю теперь считались столь же древними представителями японской расы, как и сами олигархи Мэйдзи. Все усилия — мирные, но чаще насильственные — были направлены на их японизацию (с переменным успехом). Можно утверждать, что позднее имперская политика в Корее и на Тайване следовала той же самой логике. Корейцы должны были присваивать себе японские имена и говорить по-японски, а тайваньцы, как младшие братья, должны были во всем подражать японцам. В конечном счете, они должны были стать японцами, как задумывалось, пусть и японцами второго сорта. Так же обстояли дела с ирландцами в Великобритании до 1923 г. и с поляками в Германии вплоть до 1920 г.

Однако случай с Поднебесной империей куда более впечатляющий и забавный: ею с 1644 г. и вплоть до ее краха, который произошел менее чем 90 лет тому назад, правили маньчжуры и, соответственно, маньчжуро-говорящая династия. (В этом, конечно, нет ничего необычного. В Великобритании не было английской династии с одиннадцатого века: первые два правителя из ныне правящей королевской фамилии, немцы Георг I и II, практически не говорили по-английски, и это никого не волновало.) Свидетельством того, что китайский национализм возник недавно, служит тот факт, что эта курьезная ситуация 110 лет назад мало кого беспокоила. Не было никаких попыток не только маньчжуризации, но даже мандаринизации, поскольку престиж правителей был основан на различии, а не на подобии. Вдовствующая императрица Цыси попыталась в самом конце противопоставить западным империалистам народную враждебность от имени китайских традиций, но было слишком поздно; династия исчезла в 1911 г. вместе с маньчжурами. Самый популярный автор в сегодняшнем Китае — Вонг Шу — маньчжур, но он не афиширует этот факт.

Китайский национализм возник довольно поздно по всемирно-историческим масштабам. Но он возник в очень специфической ситуации, для которой можно подобрать немного соответствий в мировой истории. Китай был насквозь пропитан различными империализмами эпохи, включая японский, но в действительности колонизирован не был. Многие конкурирующие империализмы, и даже Великобритания, которая столкнулась с трудностями в огромной Индии, не оставляли мыслей о захвате огромного имперского Китая. (Самое близкое сравнение здесь, возможно, — имперская Эфиопия.) Кроме того, имперский Китай был столь же слаб, как и царская Россия. Японцы победили царский флот за шесть лет до крушения маньчжурской династии и за двенадцать лет до кровавого конца самого царизма. Все это позволяло многим националистам первого поколения воображать, что империя без особых сложностей может превратиться в нацию. Эта мечта была и у Энвер-Паши в Стамбуле в ту же эпоху, и у полковника Менгисту Мариама в Аддис-Абебе тремя поколениями позже, и у полковника Путина в сегодняшней Москве. Они, таким образом, не долго думая, сочетали народный национализм всемирного антиимпериалистического движения с официальным национализмом конца девятнадцатого века; и нам известно, что последний был национализмом, исходящим от государства, а не от народа, и мыслил в терминах территориального контроля, а не народного освобождения. Отсюда и причудливое зрелище, вроде Сунь Ятсена — подлинного народного националиста, заявлявшего о претензиях Китая на различные районы Юго-Восточной и Средней Азии. Эти требования были основаны на реальных или воображаемых территориальных завоеваниях династических правителей, причем многие из этих правителей не были китайцами и против них, казалось бы, народный национализм должен был бороться. И Гоминьдан, и позднее КПК в разное время и в разных масштабах подтверждали эти претензии.

Поднебесная, как я показал, не была столь уж уникальна. В разное время и в различной степени ее наследники признали многие новые государства, возникшие на ее периферии, благодаря империализму и антиколониальному национализму (Монголия, Корея, Вьетнам, Бирма, Индия и Пакистан). Это признание было тесно связано с новой идеей о том, что Китай — это нация, представленная, как и множество других наций, в Организации Объединенных Наций и ее предшественнице — Лиге Наций. Тайваньские историки показали, что в разные периоды между 1895 и 1945 гг. правящие группы на материке в действительности признавали за Тайванем статус японской колонии и поддерживали тайваньский народ в борьбе за независимость от Японии, точно так же, как они поддерживали и корейский народ. Противоречия между народным и официальным национализмами, которые столь очевидны в сегодняшнем Китае, как я уже сказал, не уникальны. Их можно найти и в других частях земного шара. Однако они особенно важны сегодня из-за огромных размеров и численности населения Китая, правительство которого, отказавшись от социализма, оправдывавшего его диктатуру, повернулось к официальному национализму для того, чтобы вновь сделать свою власть легитимной.

Представления о прошлом и будущем

Существует еще одна особенность официального национализма, которая отличает данную форму национализма ото всех остальных. Вероятно, справедливым будет утверждение о том, что все организованные общества прежних времен (частично) зависели от представлений о прошлом, которые не могли серьезно противоречить друг другу. Эти представления передавались через устную традицию, фольклорную традицию, религиозные учения, придворные хроники и т. д. Особенно тяжело найти в таких представлениях серьезную заботу о будущем. Когда в конце восемнадцатого века возник национализм, все эти представления изменились коренным образом. Растущая скорость, с которой происходили социальные, культурные, экономические и политические изменения, основанные на индустриальной революции и современных системах коммуникаций, сделала нацию первой политико-моральной формой, основанной на идее прогресса. Вот почему концепция геноцида была открыта так недавно, хотя древние записи называют имена многих тысяч групп, которые тихо исчезли много веков назад, не вызвав никакого беспокойства. Скорость изменений и власть будущего также вызвали серьезные трансформации представлений народа о прошлом.

В "Воображаемых сообществах" я попытался осветить природу этих трансформаций путем сравнения их с трудностями, с которыми мы сталкиваемся, когда нам показывают фотографии, на которых мы изображены в младенчестве. Эти трудности — в форме фотографий — способна вызвать только индустриальная память. Родители уверяют нас в том, что этими младенцами являемся мы сами, но мы не помним, что нас фотографировали; мы не можем вспомнить себя в годовалом возрасте без помощи родителей. Памятники, храмы, записи, могилы, артефакты etc., — это прошлое становится все более и более недоступным для нас, внешним по отношению к нам. В то же время мы чувствуем, что нуждаемся в нем как в своеобразном якоре. Но это означает, что наше отношение к прошлому сегодня более политично, идеологично, спорно, фрагментарно и даже авантюрно, нежели в прежние времена.

Этот всемирный феномен является основой национализма. Но Китай дает нам много интересных примеров, о которых мы сейчас расскажем. Раз в год правительство организует широкомасштабное телевизионное шоу, длящееся в течение многих часов и неизменно вызывающее широкий интерес, в котором показывают народы, составляющие население КНР. Особенно бросается в глаза в этом шоу отчетливое различие между ханьцами и разнообразными меньшинствами. Меньшинства появляются на экранах в самых ярких традиционных костюмах и выглядят поистине великолепно. Сами же ханьцы, однако, не могут появиться в традиционных одеждах, хотя мы знаем по картинам и историческим описаниям, насколько яркими и прекрасными они действительно были. Так, например, мужчин показывают одетыми в деловые костюмы от итальянских и французских модельеров, в которых вообще нет ничего ханьского. Ханьцы, таким образом, манифестируют себя как будущее, а меньшинства как прошлое, на живописной картине, которая крайне политизирована, если, конечно, это не сделано сознательно. Это прошлое, видимым знаком которого являются меньшинства, есть часть большого прошлого, посредством которого легитимируется территориальная протяженность Китая.

Естественно, для официального дискурса, чем древнее прошлое, тем лучше. Особенно эксцентрично этот подход проявился в реакции на признаваемую многими теорию о том, что человек зародился на востоке Африки. Несомненно, для официальных кругов мысль о том, что отдаленные предки ханьцев и всех остальных народов жили в Африке, а не Китае, была не особенно приятной. Были созданы значительные фонды для проведения поиска останков человека на территории Китая, более древних и полностью отличающихся от останков, найденных в Африке.

Битва языков

Рассмотрим, наконец, другую форму национализма, которая, насколько я могу судить, является однозначно европейской по своему происхождению, и зададимся вопросом о том, можно ли сказать, что она до сих пор принадлежит только Западу. Эту форму я называю "лингвистическим национализмом"; он возник в начале девятнадцатого века в династических империях Европы, его философскими истоками были теории Гердера и Руссо. Основной тезис: каждая настоящая нация обладает собственным специфическим языком и литературной культурой, посредством которого выражается исторический дух народа. Для многих языков (чешского, венгерского, украинского, сербского, польского, норвежского и других) были составлены словари, которых до того момента не существовало. Устные традиции были записаны и опубликованы, как только начался постепенный рост грамотности народа. Все это было использовано для борьбы с господствующими большими языками династических империй — османским, верхненемецким, парижским французским, королевским английским и московитским русским. Иногда эти кампании достигали успеха, иногда нет, но в каждом случае исход их определялся политикой. Успехи хорошо известны, и мы не станем на них останавливаться. Провалы же менее известны и чрезвычайно интересны. В девятнадцатом веке, например, Париж достиг успеха (посредством контроля над системой образования и издательской деятельностью) в сведении многих языков, на которых действительно говорили во Франции, до уровня диалектов или местных наречий. Меньших успехов добился Мадрид в превращении множества языков, на которых говорили в Испании (например, каталонский и галисийский), в простые диалекты кастильского. Лондон почти уничтожил гаэльский язык, но сегодня можно наблюдать его возвращение.

Если мы обратимся к Азии, то обнаружим огромное множество попыток реализации лингвистического национализма, которые обладают высокой ценностью в плане сравнительного исследования. Само это разнообразие указывает на трудности в обосновании единой азиатской формы национализма. Правители Мэйдзи следовали за Парижем, когда пытались навязать токийскую речь остальным частям страны и свести все остальные формы до уровня диалектов. В то же самое время речь жителей Кюсю была непонятной для населения Хонсю и Рюкю. Нам известны процессы, посредством которых кантонский, гань, хакка (самостоятельные языки, связанные между собой так же, как румынский, итальянский и испанский) были сведены до уровня диалектов нового национального языка — мандаринского. В Таиланде бангкокский тайский стал господствовать над диалектами севера, северо-востока и юга страны, которые обычно не понимали жители Бангкока.

Два замечательных гибридных случая дают нам Вьетнам и Индонезия. В первом случае французские колониалисты были настроены на разрушение культуры китайского мандаринского стиля, романизируя вьетнамцев при помощи школ и поддержки издательств. В 1920-1930-х вьетнамские националисты признали эту революцию и продолжили ее, создав базу для массовой грамотности среди вьетнамцев, но в то же время они лишились связей с литературной традицией прошлого, основанной на китайском языке. В Нидерландской Ост-Индии колониальное правительство, сомневавшееся во всемирной ценности голландского языка и слишком скупое для того, чтобы тратить деньги на его распространение в огромном архипелаге, работало при помощи стандартизованной формы lingua franca островов — малайского языка. К концу 1920-х индонезийские националисты решили, что этот язык, ныне называемый индонезийским, является подлинным национальным языком; после этого множество больших языков, вроде яванского, сунданского, мадурского и бугинского, стало простыми региональными языками, хотя они в большинстве своем старше малайского, а у некоторых литературные традиции значительно глубже малайских.

Индия и Филиппины потерпели неудачу в создании общепринятого национального языка и национальной элиты. Сильная англоязычная — и националистическая — литературная культура существует и в Индии, и на Филиппинах; она прекрасно уживается со столь же сильными культурами хинди, бенгали, тамильского, тагальского и себуанского языков. Старый Пакистан раскололся на две части после запрета в Карачи бенгальского языка, что послужило тогда стимулом для лингвистического национализма в Бангладеш, — все это очень походит на более ранние лингвистические национализмы в Греции, Норвегии и Старой Чехословакии. Новейшее государство-нация в Азии, Восточный Тимор, в котором, несмотря на его небольшие размеры, проживает более двадцати этнолингвистических групп, избрало в качестве государственного языка португальский, а в качестве национального языка — lingua franca — тетунский язык.

Слишком сложно сегодня говорить о том, что индийский национализм менее важен, чем китайский; восточнотиморский — чем тайский; индонезийский — чем японский; или тайваньский — чем корейский. Если спросят, почему так происходит, особенно сегодня, то объяснить это невозможно без размышлений о роли электронных средств массовой информации, которые теперь оказывают на большинство людей значительно большее влияние, нежели печать, праматерь национализма. Телевидение может мгновенно передавать образы и символы на самых различных языках даже едва грамотным и самым юным зрителям. Кроме того, все больше людей привыкают использовать различные языки в различных контекстах, и это никак не влияет на изменение их национальной идентификации. Можно даже утверждать, как я это сделал в ином контексте, что электронные средства связи, в сочетании с громадными миграциями, вызванными существующей мировой экономической системой, породили опасную новую форму национализма, которую я назвал "удаленным национализмом": национализм, который больше не зависит, как это было в прежние времена, от проживания на территории родной страны. Некоторые наиболее страстные сикхские националисты — австралийцы; хорватские националисты — канадцы; алжирские националисты — французы; китайские — американцы. Интернет, электронные банковские расчеты и дешевизна международных путешествий позволяют таким людям серьезно влиять на политику той страны, в которой они родились, даже если они больше не собираются в ней жить. Это одно из основных иронических последствий процессов, обычно называемых глобализацией; оно позволяет нам утверждать, что сколько-нибудь четкого и ясного различия между азиатским и европейским национализмом провести невозможно.

Перевод с английского Артема Смирнова.

Источник: "Русский Журнал", 19 декабря 2001 г.