Записано в приюте для слабоумных

Я-то? Нет, я не слабоумный. Я — ассистент. Не знаю, что смогли бы сделать без меня мисс Джонс или мисс Кэльсей. В нашем приюте пятьдесят пять слабоумных — все самого низкого развития, — и как бы можно было их всех накормить, если бы не было меня под рукой. Я люблю кормить слабоумных. Они не причиняют никаких беспокойств. Они и не могут даже. Что-то у них не совсем ладное с руками и ногами, и говорить они тоже не могут. Очень они низкого развития. Я, например, могу гулять и разговаривать и делать разные вещи, а они не умеют. Надо быть очень внимательным со слабоумными и не кормить их слишком быстро. А то они могут подавиться. Мисс Джонс говорит, что я — эксперт. Когда приходит новая нянька, я объясняю ей, как приняться за это дело. Очень смешно бывает смотреть, как новая нянька пробует их кормить. Она принимается за них так медленно и осторожно, что время уже ужинать, а она все не управится с завтраком. Тогда я вмешиваюсь и показываю, потому что я — эксперт. Доктор Дэльримпль говорит это, а уж он знает. Слабоумный может есть значительно быстрее, если только сумеют за него взяться.

Меня зовут Том. Мне двадцать восемь лет. Все в учреждении меня знают. Потому что это у нас учреждение, понимаете, государственное учреждение. Оно принадлежит штату Калифорния и основано в целях политических. Это я знаю. Я здесь уже давно. Мне здесь все доверяют. Я могу бродить свободно по всем окрестностям, если я, конечно, не занят со слабоумными. Мне нравятся слабоумные. Потому что, глядя на них, я всегда думаю, как это удачно, что я не слабоумный!

Мне хорошо в приюте. Мне бы совсем не понравилось там, на воле — это я знаю. Я же был там немножко: убежал — и вернулся. Я уж так и создан для приюта, и именно — для нашего приюта. Только я не похож на слабоумного, правда ведь — нет? Вы сейчас же скажете, что разница есть — как только посмотрите на меня. Я — ассистент, эксперт-ассистент. Это, пожалуй, тоже немножко «не того»… Что значит «не того»? О, это значит — слабоватый в умственном отношении. Мы все здесь немножко «не того».

Но я очень развитой. Доктор Дэльримпль говорит, что я слишком смышленый для нашего приюта, но я не обращаю на это внимания. У нас здесь очень симпатично. Ну и я не устраиваю тоже припадков, как большинство наших. Видите, там между деревьями стоит дом? Там живут совсем самостоятельные эпилептики[1] — они очень развиты. Их посадили туда, потому что нельзя же их считать обыкновенными слабоумными. Они бывают в клубе и уверяют, что совсем-совсем такие же, как другие люди на воле, но только они больны. Мне они не очень-то нравятся. Они смеются надо мной, когда не заняты своими припадками. Но я не очень-то обращаю на это внимание. Во всяком случае, за меня-то нечего бояться, что я буду падать и стучать головой. Иногда они кружат по комнате и стараются найти место, чтобы сразу сесть, — но это им никогда не удается. Неразвитые эпилептики очень противны, а развитые — задаются. Я очень рад, что я не эпилептик. Ничего-то в них нет. Они только говорят здорово — вот и все.

Мисс Кэльсей говорит, что я слишком много говорю. Но я говорю с толком, — так здесь другие не говорят. Доктор Дэльримпль считает, что у меня дар слова, — я это знаю. Послушали бы вы, как я разговариваю, когда я сам с собой или когда меня слушает кто-нибудь из слабоумных. Иногда мне кажется, что мне бы очень подошло заниматься политикой, только с этим слишком много хлопот. Все они, политики, говоруны — этим они и зарабатывают.

В нашем учреждении нет сумасшедших. Все наши немножко слабоваты умственно. Погодите, я вам расскажу смешную вещь. У нас около дюжины девушек — из развитых, — они накрывают на стол в большой столовой. Иногда, когда они совсем забудут который час, они садятся на стулья в кружок и разговаривают. Я притаюсь за дверью и подслушиваю и положительно давлюсь от смеха. Знаете, о чем они разговаривают? Вот как это бывает. Сначала долгое время никто не говорит ни слова. Потом какая-нибудь вдруг произносит: «Слава богу, я не слабоумная». Тогда все остальные утвердительно кивают головами, и вид у них чрезвычайно довольный. И опять некоторое время никто ничего не говорит. А потом следующая девушка в кружке говорит: «Слава богу, я не слабоумная». И они все опять кивают головами. И так это идет по кругу, и никогда они ничего другого не скажут. Ну так вот они уж действительно «не того». Правда? Ну, решите сами. Я совсем не в этом роде, слава богу.

Иногда мне кажется, что я совсем-совсем не слабоумный. Я играю в оркестре и читаю ноты. Мы все в оркестре считаемся слабоумными, за исключением дирижера. Но он-то помешанный, это мы отлично знаем. Мы знаем это, но говорим об этом только между собой. Он тоже, видите, зарабатывает политикой, и мы не хотим же, чтобы он лишился заработка. Я играю на барабане… Нет, они положительно не могут обойтись без меня в учреждении. Однажды я был болен и теперь знаю это наверное. Удивительно еще, что наш приют держался, пока я лежал в больнице.

Если бы я только захотел, я мог бы уйти отсюда. Я не настолько не развит, как, может быть, вы думаете. Но мне это ни к чему. Я совсем недурно провожу здесь время. Да и потом все здесь полетит вверх ногами, если я уйду. Я очень боюсь, что когда-нибудь они заметят, что я вовсе не слабоумный, и отошлют меня на волю, чтобы я сам зарабатывал себе хлеб. Я знаю жизнь там, и она мне не нравится. Наш приют достаточно хорош для меня.

Вы видите, я от времени до времени немножко скалю зубы. Я ничего не могу с этим поделать. Но я стараюсь, чтобы это подходило к случаю. Я недурен, впрочем. Я смотрю на себя в зеркало. У меня смешной рот, это я знаю, и он отвисает немножко, и зубы у меня скверные. Вы всегда можете отличить слабоумного по рту и по зубам. Но это, разумеется, не доказывает, что и я тоже слабоумный.

Я знаю кучу вещей. Если бы я только рассказал вам все, что знаю, вы бы очень удивились. Но когда я не хочу чего-нибудь понять или когда они хотят заставить меня делать что-нибудь, чего я не хочу, — я сейчас же развешиваю губы и начинаю смеяться и устраивать глупый шум. Я заметил, как наши «неразвитые» устраивают глупый шум, и теперь сам умею. И я знаю самые разные способы делать глупый шум. Мисс Кэльсей назвала меня за это недавно идиотом. Она была очень раздражена, поэтому-то я и стал дразнить ее.

Один раз мисс Кэльсей спросила меня, почему я не напишу книги о слабоумных. Я объяснил ей, в чем дело с маленьким Альбертом. Он — идиот, это вы знаете, и вот я всегда могу сказать, что с ним такое и что ему надо, по одному тому, как он щурит левый глаз. Вот это все я и объяснил мисс Кэльсей, и она разозлилась, потому что ничего этого не знала. Может быть, когда-нибудь я и напишу еще такую книгу. Только это очень уж хлопотно. Мне приятнее рассказывать.

Знаете вы, что такое «микро»?[2] Это такой сорт с маленькими головами — не больше вашего кулака, право. Обыкновенно они — идиоты и долго не живут. А вот «гидро»[3] — те не идиоты. У них большие головы, и они куда смышленее. Только они не вырастают. Они всегда умирают. Когда я смотрю на кого-нибудь из них, я всегда думаю, — вот скоро умрет. Иногда, когда я чувствую себя усталым или нянька взбесится ни с того ни с сего, я бы очень хотел быть идиотом, чтобы ничего не надо было делать и чтобы кто-нибудь кормил меня. Но я думаю, что, пожалуй, мне все-таки приятнее говорить так, как сейчас, и быть тем, что я есть.

Как раз вчера доктор Дэльримпль сказал мне: «Том, — сказал он, — я положительно не знаю, что я стал бы делать без вас». А он-то уж понимает, он-то насмотрелся за два года, что значит управлять целой тысячей слабоумных. А перед ним был доктор Вотком. Они ведь назначаются сюда, — вы знаете? Это тоже политика. Сколько я перевидал докторов за это время! Я был здесь раньше, чем кто-нибудь из них. Я был в этом учреждении двадцать пять лет. Нет, на меня никто не может пожаловаться.

Это очень выгодная штука быть слабоумным — из развитых. Вот взгляните на доктора Дэльримпля. Сколько у него хлопот и неприятностей. Он зависит в своей работе от политики. Послушали бы вы, как мы — из развитых — говорим о политике. Мы все там понимаем, все — и это прескверная штука. Посмотрите на доктора Дэльримпля. Вот он пробыл здесь два года и выучился массе вещей. А вот придут политики и выбросят его отсюда и посадят какого-нибудь другого доктора, который ровно ничего не будет знать о слабоумных.

За это время я познакомился по крайней мере с тысячью нянек. Некоторые из них довольно симпатичны. Но они приходят и уходят. Большинство женщин выходят замуж. Иногда мне кажется, что и мне понравилось бы сделать то же самое. Как-то раз я говорил об этом с доктором Воткомом, но он сказал мне, что, к его великому сожалению, слабоумным не разрешается вступать в брак. Один раз я был влюблен. Она была нянькой. Мне не хочется называть вам ее имени. У нее были голубые глаза и желтые волосы и ласковый голос — и я ей нравился. Она мне это сказала. И она всегда просила меня быть хорошим мальчиком. Я и старался — до поры до времени, — а потом убежал. Видите ли, она ушла и вышла замуж и ничего не сказала мне об этом.

Я полагаю, что вступить в брак это не совсем то, что обычно об этом болтают. Вот, например, доктор Англий и его жена вечно дерутся. Я это сам видел. И один раз я слышал, как она назвала его идиотом. Ну а разве кто-нибудь имеет право называть человека идиотом, если он совсем не такой? Доктор Англий страшно взбесился, когда она его так назвала. Но он у нас долго не оставался. Политики его выпроводили, и явился доктор Мэндвиль. У этого жены не было. Я слышал раз, как он разговаривал с инженером. Инженер и его жена всегда дрались между собой как кошка с собакой, и доктор Мэндвиль сказал ему тогда, что он черт знает до чего счастлив, что не связался с юбкой. Я понимаю, что он хотел сказать. Но я не подал виду. Вообще, можно услышать кучу интересных вещей, если не подавать виду.

Я порядочно видел в моей жизни. Один раз меня взяли из приюта, и я уехал по железной дороге за сорок миль, чтобы жить с одним человеком, которого звали Питером Боппом, и его женой. У них была усадьба. Доктор Англий говорил, что я сильный и умный, и я то же самое говорил. Вот поэтому-то и нужно было меня усыновить.

Но я скоро сообразил, что усадьба совсем не место для меня. Мистрис Бопп боялась меня до смерти и не позволяла спать в доме. Они устроили деревянный навес и заставляли меня спать под этим навесом. Я должен был вставать в четыре, и кормить лошадей, и доить коров, и носить молоко соседям. Они называли это мелкой домашней работенкой, но мне приходилось быть на ногах целый день. Я колол дрова, и чистил курятник, и полол овощи, и делал всякую работу, которая только была у них. Никогда мне не удавалось позабавиться. У меня не было времени.

Знаете, что я вам скажу. Мне гораздо приятнее было бы кормить слабоумных молоком с грибами, чем доить коров, когда земля мерзлая. Мистрис Бопп боялась позволить мне играть с ее детьми. Я боялся их тоже. Они строили мне гримасы, когда никто не видел, и звали меня «мерзавчик». Все звали меня «мерзавец Том». А другие мальчики бросали в меня камнями. Никогда ничего такого вы бы не увидели в нашем приюте. Слабоумные гораздо лучше воспитаны.

Мистрис Бопп имела обыкновение щипать меня и хватать за волосы, когда ей казалось, что я двигаюсь слишком медленно, — а я тогда устраивал глупый шум и начинал двигаться еще медленнее. Она говорила, что когда-нибудь я буду для нее смертью. Я снял доски со старого колодца на пастбище, а маленький, недавно родившийся теленочек упал туда и утонул. Тогда Питер Бопп сказал, что задаст мне трепку. И он это сделал. Он взял в руки ремень от узды и пошел ко мне. Это было ужасно. Никогда в жизни мне не задавали трепки. Это никогда не делается у нас в приюте, вот почему я и говорю, что приют самое подходящее для меня место.

Я знаю законы, и я отлично знаю, что он не имеет никакого права бить меня ремнем от узды. Это было жестоко, а в газете попечительства очень ясно сказано, что он не должен быть жестоким. Я ничего не сказал. Я только ждал, — это уже вам показывает, какой я слабоумный. Я ждал очень долго и делал все еще медленнее и поднимал глупый шум; но он все не отсылал меня обратно в приют, чего, собственно, я и добивался. Но один раз — это было первого числа — мистрис Броун дала мне три доллара за молоко по договору с Питером. Это было утром. Вечером вместе с молоком я должен был принести ей расписку. Но я этого ничего не сделал. Я пошел как раз прямо на станцию, купил билет, как и всякий другой, и поехал на поезде в приют. Вот я какой слабоумный!

Доктор Англий был в то время уже уволен, и на его месте сидел доктор Мэндвиль. Я прямо вошел в его кабинет. Он не знал меня. «Алло, — сказал он, — сегодня не приемный день». «Я вовсе не на прием, — сказал я. — Я — Том. Я здешний». Тогда он присвистнул и выказал удивление. Я рассказал ему все об этой истории и показал следы от узды, и он с каждой минутой сердился все больше и больше и сказал, что подаст в суд на мистера Питера Боппа.

Я прямо прошел в главное здание. Там как раз новая нянька кормила маленького Альберта. «Погодите, — сказал я. — Неправильно делаете. Разве не видите, как он щурит левый глаз? Позвольте, я покажу вам». Может быть, она подумала, что я новый доктор. Она сейчас же отдала мне ложку, и я положительно уверен, что наполнил маленького Альберта супом — самым приятным для него способом. Слабоумные совсем не такие плохие люди, если вы только умеете понимать. Я слышал раз, как мисс Джонс говорила мисс Кэльсей, что у меня удивительный талант обращаться со слабоумными.

Может быть, когда-нибудь я поговорю еще с доктором Дэльримплем и попрошу дать мне удостоверение, что я не слабоумный. Тогда я предложу ему сделать меня настоящим ассистентом в нашем приюте, за сорок долларов в месяц на своих харчах. И тогда я женюсь на мисс Джонс и поселюсь здесь навсегда. А если она не захочет, я женюсь на мисс Кэльсей или вообще на какой-нибудь няньке. Тут их целая куча, и все хотят замуж. И я не буду обращать внимания, если моя жена будет сердиться и называть меня идиотом. К чему? Кроме того, я полагаю, что если научишься обращаться со слабоумными, то с женой будет уже немногим хуже.

Я еще не рассказывал вам, как я один раз убежал. У меня даже и мысли не было о таких вещах, — это меня подбили Чарли и Джо. Они ведь эпилептики — из развитых, — вы, конечно, знаете. Я был в кабинете доктора Вильсона с поручением и возвращался в главный корпус, как вдруг вижу, что Чарли и Джо прячутся за углом здания и делают мне знаки. Я пошел к ним.

— Алло, — сказал Джо. — Как поживают слабоумные?

— Превосходно, — сказал я. — А у вас были припадки за это время?

Это их взбесило, и я уже хотел идти, когда Джо сказал:

— Мы собираемся убежать. Пойдем вместе.

— Зачем? — спросил я.

— А мы перейдем на другую сторону горы, — сказал Джо.

— И найдем золотые россыпи, — сказал Чарли. — И больше у нас не будет припадков. Мы вылечились.

— Прекрасно, — сказал я.

И мы поползли вокруг дома, между деревьями. Может быть, мы пробирались так минут десять, когда я вдруг остановился.

— В чем дело? — сказал Джо.

— Погодите, — сказал я. — Я решил вернуться.

— Зачем? — сказал Джо.

— Надо захватить маленького Альберта, — ответил я.

А они сказали, что нельзя, и разозлились. Но я не обратил внимания. Я знал, что они будут ждать. Дело в том, что ведь я жил здесь двадцать пять лет и знаю тропинки задворками и через горы, а Чарли и Джо не знают тропинок. Вот почему они и хотели, чтобы я шел с ними.

Ну вот я и вернулся и захватил маленького Альберта. Он ведь не может ходить и говорить и ничего не может делать — он только пускает слюни — и вот мне пришлось тащить его на руках. Мы прошли за последнее клеверное поле — дальше я и сам никогда не ходил. Там начинались густые кусты и лес, и не было ни одной дорожки. Тогда мы спустились по коровьей тропинке к большому ручью.

По другую сторону ручья мы вскарабкались на большой холм. Там росли все большие деревья, а не кустарники, но было очень круто и скользко от опавшей хвои и очень трудно было идти.

Мы шли и шли и наконец дошли до очень скверного места. Если переходить через него — надо было пройти сорок футов, а если поскользнуться, то полетишь на тысячу футов, а может быть — даже на сто. Ну, не то что полетишь, а съедешь. Я перешел первый и перенес маленького Альберта. Джо — за мной. А Чарли испугался как раз посередине — и сел.

— Сейчас у меня будет припадок, — сказал он.

— Неправда, ничего не будет, — сказал Джо, — потому что тогда ты бы не сел. Ты проделываешь все припадки стоя.

— Это совсем другого сорта припадок, — заплакал Чарли.

Он трясся, трясся, он очень хотел, чтобы был припадок, но именно поэтому ничего у него не выходило.

Джо рассердился и стал отвратительно выражаться. Но и это не помогло. Тогда я заговорил с Чарли нежно и ласково. Со слабоумными так всегда надо. Если сердишься, — они делаются хуже. Я знаю. Я и сам немного в таком же роде. Вот из-за этого-то я и был почти что смертью для мистрис Бопп. Она всегда сердилась.

Дело было к вечеру, и я знал, что надо идти скорее.

— Вот что, заткнись и подержи Альберта. Я вернусь и притащу его, — сказал я.

Так я и сделал. Но Чарли был так перепуган, и голова у него кружилась, и он не захотел встать, а полз на четвереньках, с моей помощью. Когда я перетащил его и взял опять Альберта на руки, я услышал смех и заглянул вниз. А там сидели верхом на лошадях и смотрели на нас вверх мужчина и женщина.

— Это кто там, черт возьми? — сказал Джо, испугавшись. — Поймают они нас?

— Заткнись, пожалуйста, — сказал я ему. — Это один такой человек, у него тут усадьба, и он пишет книги.

— Как поживаете, мистер Эндикот? — сказал я ему вниз.

— Алло, — сказал он. — Что это вы делаете там?

— Мы убежали, — сказал я.

А он сказал:

— Счастливого пути. Только будьте осторожны и вернитесь засветло.

— Но ведь мы убежали взаправду, — сказал я.

Тогда они оба расхохотались — и он и жена.

— Превосходно, — сказал он. — Счастливого пути, все равно. Только смотрите, чтобы медведи и горные львы не напали на вас.

Потом они уехали и смеялись, как будто вышло что-то смешное. Но мне было бы приятнее, если бы он ничего не сказал о медведях и горных львах.

Когда мы обогнули холм, я нашел дорогу, и мы пошли гораздо скорее. У Чарли не было уже никаких признаков припадка, — он смеялся и рассказывал о золотых приисках. Трудность вышла теперь с маленьким Альбертом. Он был почти такого же роста, как я. Я его, видите, привык называть маленьким Альбертом, а он все рос и рос. Он был очень тяжелый, и я не мог поспевать за Джо и Чарли. Я совсем запыхался. Я предложил им, что будем нести его по очереди, а они сказали, что не хотят. Тогда я сказал, что я их брошу, и они заблудятся, и горные львы и медведи съедят их. У Чарли сделался такой вид, точно у него вот-вот будет припадок, а Джо сказал:

— Дай его мне.

После этого мы несли его по очереди.

Мы направлялись прямо на гору. Я не думаю, чтобы там были золотые россыпи, но все же мы могли бы подняться на вершину и найти их, если бы не потеряли дороги, если бы не стемнело, а маленький Альберт не измучил бы нас троих.

Почти все слабоумные боятся темноты, и Джо сказал, что у него вот-вот сейчас будет припадок. Все-таки у него ничего не вышло. Вот не везет малому. Никогда у него не выходит припадок, когда надо. Некоторым эпилептикам устроить припадок ничего не стоит.

Мало-помалу стало совсем черно, и мы были голодны и не могли развести огонь. Понимаете ли, нам в приюте не дают спичек, и вот нам ничего другого не оставалось, как только дрожать. И потом мы ни разу не подумали, что проголодаемся. Видите ли, в приюте всегда готовая пища, и вот поэтому-то я и говорю, что лучше быть слабоумным, чем зарабатывать себе хлеб на воле.

Но хуже всего была тишина. А одна вещь была еще хуже — это шорохи и шумы. Было много разных шорохов зараз, а потом, в промежутках — тишина. Я думаю, — это были кролики, но шумели они в кустарниках как дикие звери, — знаете, так — шурш-шурш, туш-буш, трк-трк, что-то в этом роде. Сначала у Чарли был припадок — настоящий припадок, а потом Джо закатил — ужасный. В приюте я не обращал внимания ни на какие припадки. Но в лесу и в темную ночь — это совсем другое дело. Знаете, что я вам скажу, никогда не разыскивайте золотых приисков с эпилептиками.

Никогда у меня не было такой отвратительной ночи. В те минуты, когда Чарли и Джо не валялись в припадках, они делали вид, что валяются, а в темноте, дрожа от холода, — а такого я никогда еще не знал, — казалось тоже, что припадок. И я сам до того дрожал, что мне казалось, будто и у меня припадки. А маленькому Альберту нечего было дать поесть, и он пускал слюни и хныкал. Я ни разу не видел его таким противным. Подумайте, он до того дергал левым глазом, что чуть ли не вывихнул его совсем. Я не мог смотреть на это, но отлично понимал, что это значит. А Джо лежал, и ругался, и ругался, а Чарли плакал и все хотел домой, в приют.

Мы не умерли и утром пошли прямо назад по той же дороге. А маленький Альберт сделался ужасно тяжелым.

Доктор Вильсон бесился, как только можно, и говорил, что я самый скверный во всем учреждении — такой же, как Джо и Чарли. Но мисс Страйкер, которая была тогда нянькой у нас, обняла меня и плакала — до того она была счастлива, что я вернулся. Тут я подумал, что, пожалуй, я на ней женюсь. Но через месяц она вышла замуж за водопроводчика, который приехал из города прокладывать сточные трубы в новой больнице. А маленький Альберт не дергал глазом целых два дня — так он устал.

Когда я другой раз буду убегать, я пойду прямо через гору. Но только я не возьму с собой эпилептиков. Они никогда не поправляются, а чуть испугаются или взволнуются, так закатывают такие припадки и так визжат, что могут заглушить оркестр. А маленького Альберта я возьму с собой. Во всяком случае, я не уйду без него. А пожалуй, я и не убегу. Приют для слабоумных — повыгоднее всяких золотых приисков, и кроме того, как я слышал, — скоро поступит новая нянька. А потом — маленький Альберт ведь больше меня самого, и никогда я не смогу перетащить его через гору. И он все растет и толстеет с каждым днем. Это прямо удивительно.