Записки летчика-наблюдателя

Глава 1

На восточной окраине Астрахани, там, где кончались немощеные пыльные улицы, образуемые маленькими деревянными домиками, находилось большое поле с примыкающим к нему кладбищем. С этого толя, ставшего аэродромом авиационного отряда, 20 августа 1918 года впервые поднялся военный самолет «Вуазен».

В этот день в Астрахани стояла очень жаркая и сухая погода. В знойном воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра, и ни один звук не тревожил дремотной тишины города, залитого яркими палящими лучами солнца.

Эту тишину нарушил рокот подымавшегося над Астраханью самолета. Он ворвался в город внезапно и сопровождался радостным и удивленным говором толпы. Население города от мала до стара высыпало на улицы.

Большинство астраханцев впервые в жизни видели военный самолет, хотя считали себя бывалыми людьми, которых трудно чем-либо удивить. Такое мнение установилось среди астраханцев после январских событий 1918 года, когда под руководством партии большевиков рабочие города вместе с солдатами 156-го запасного полка, поддержанные рыбаками ближайших поселков, взяли власть в свои руки. Двенадцать суток шли ожесточенные бои с казачьими частями гарнизона, с калмыцкими отрядами, возглавляемыми князем Тундутовым, и отрядами городской буржуазии. Рабочие и солдаты одержали победу.

Советская власть в Астрахани была окончательно установлена 25 января (7 февраля) 1918 года, хотя еще при выборах в октябре 1917 года в астраханском Совете коммунисты получили большинство.

После январских событий каждый астраханец выслушивал рассказы вернувшегося в город фронтовика о боях с немцами как человек, не менее их испытавший у себя в городе. Но полет своего советского военного самолета был таким событием, которое не могло не произвести сильного впечатления на жителей Астрахани. Этот полет был воспринят астраханцами как свидетельство возрастающей силы Красной Армии, как упрочение Советской власти.

Во мне же он с новой силой и страстью пробудил прежние мечты стать летчиком, и я решил сделать еще одну попытку добиться этого.

Еще до первой мировой войны я видел в Астрахани полеты авиатора Александра Васильева, победителя знаменитого в то время перелета Петербург Москва. Это была заря нашей отечественной авиации. Я был восхищен мастерством и мужеством авиатора. И еще тогда решил: буду летать. Но прошло много лет, а я по-прежнему «ходил по земле» и лишь мечтал о воздухе.

…На другой день после полета «Вуазена» я направился в авиационный отряд.

На аэродроме я увидел установленную прямо у забора большую белую палатку-ангар с одиноко стоящим около нее часовым. По полю мирно бродила стреноженная лошадь. Было тихо, и если бы не эта большая белая палатка, то ничто не могло бы навести на мысль, что именно здесь находится «таинственный» аэродром, где взлетают и садятся самолеты.

Над домом, стоявшим в саду по другую сторону аэродрома, висел красный флаг. По мере приближения к заветному дому, где должен был находиться командир авиационного отряда, я нервничал все больше и больше. Неужели и на этот раз не осуществится моя мечта стать летчиком?

Вошел в прохладную полутемную комнату. Первое, что я услышал, был строго-сухой недружелюбный окрик, голос, спросивший, кто я и что мне нужно.

Передо мной вполоборота стоял высокий и худой молодой человек в пенсне, одетый в черные навыпуск брюки и защитного цвета гимнастерку. На вид ему было года двадцать два — двадцать три. Через стеклышки пенсне на меня смотрели равнодушные глаза. Пренебрежительно оттопыренные губы и тщательно выведенный пробор в жидких белесых волосах невольно вызвали во мне чувство неприязни. Я был крайне разочарован его видом. В авиационной части я ожидал встретить людей физически сильных, статных и волевых.

Я попросил принять меня на службу в отряд. Он ответил отказом. Это меня настолько обескуражило, что даже не сразу дошло до моего сознания…

Однако я не отступил и продолжал просить. Чем настойчивее и убедительнее я это делал, тем отчужденней становился стоящий передо мной «авиационный человек». Не зная, с кем разговариваю и кого, собственно, прошу, я осведомился о его служебном положении.

— Я — командир отряда, — с апломбом ответил он, давая понять, что продолжать разговор бесполезно.

Я вышел.

Во дворе навстречу мне шел сутулый, среднего роста, худощавый шатен с загорелым лицом, в черной с красными кантами фуражке и в защитного цвета летней паре, запачканной во многих местах маслом. Он похож был на мастерового или шофера. На его вопрос, что мне здесь нужно, я неохотно ответил о цели своего прихода.

— Кто вы? — продолжал допытываться незнакомец.

«Зачем ему знать? — подумал я. — Если командира отряда это не интересовало, что может сделать для меня случайно встреченный человек, по виду мало похожий на начальство». Но все в незнакомце так к нему располагало, что я невольно ответил:

— Петр Ионов. Служу здесь невдалеке в артиллерийской части.

— Вы в Красной Армии?

— Да.

Он продолжал расспрашивать меня дружески и просто. Через несколько минут мы уже беседовали, словно знали друг друга давно. Его фамилия была Ванин. В отряде он служил авиационным механиком.

Закурив, мы сели на бревна, сложенные во дворе под навесом. Я рассказал Ванину о своих неудачных попытках поступить на службу в авиацию.

— Это было еще до Октябрьской революции. Служил я тогда в тяжелой артиллерии. Подавал не один рапорт о переводе меня в авиацию, но каждый раз получал отказ.

Мой новый знакомый обещал помочь и переговорить о моей просьбе с начальством.

Во время нашей беседы мимо нас прошел, направляясь в канцелярию отряда[1], человек без фуражки, в штатском костюме: в серых брюках и белой рубашке навыпуск, подпоясанной черным шелковым пояском. Ему было лет двадцать пять — двадцать семь. Это был летчик-наблюдатель, бывший офицер царской армии Николаев. Обращаясь к моему собеседнику, он сказал:

— Товарищ Ванин, вас просили зайти в технический склад.

Мы встали. Вместе с Ваниным я направился на соседний двор, где находился технический склад отряда. Там у дверей склада стояли двое. Один, в матросском костюме, пожилой, худощавый, с голубыми глазами и небольшими подстриженными рыжеватыми усами, что-то рассказывал, поминутно чертыхаясь и размахивая руками. Его слушал, заложив руки в широкие серого цвета брюки-галифе, плечистый высокий мужчина лет двадцати пяти. В фигуре этого штатского и в выражении его лица чувствовался человек, уверенный в себе, привыкший приказывать и готовый спокойно и смело встретить опасность.

— Петр Васильевич, — сказал ему Ванин, — вот товарищ очень просится к нам на службу. Сколько лет пытается поступить в авиацию. Доброволец Красной Армии, фронтовик.

На меня смотрели те смелые, немигающие серо-стального цвета глаза, с представлением о которых был неразрывно связан в моем воображении образ летчика.

— Ваш командир отказал мне, — откровенно признался я. — Очень прошу вас, товарищ, помочь мне поступить в отряд.

Петр Васильевич удивленно взглянул на меня и ответил:

— Расскажите подробно о вашем разговоре с командиром.

Я рассказал. Слушая меня, Ванин и моряк многозначительно переглядывались. Петр Васильевич, ознакомившись с моими документами, спросил:

— Кем же вы хотите быть?

— Право, не знаю. Я хочу быть летчиком. В крайнем случае готов поступить на службу в отряд на любую должность, буду учиться, — отвечал я с зарождающейся надеждой.

— У нас не школа, а боевая авиационная часть. Учеников мы не набираем. — Как приговор, прозвучал ответ моего собеседника. Обращаясь к Ванину и моряку, он, неожиданно улыбнувшись, добавил:

— Пойдемте все просить командира. Авось примет.

Уже на что-то вновь надеясь, я шел вслед за Петром Васильевичем вместе с Ваниным и моряком.

Замедлив шаг и поравнявшись со мной, Петр Васильевич спросил, знаю ли я хотя бы основные части самолета и смогу ли назвать их. Мой ответ, видимо, удовлетворил его. На вопрос о конструкции моторной установки я, перечисляя основные части, как бы вскользь упомянул коробку скоростей, не будучи уверенным в ее наличии в авиационном моторе. Я отвечал, руководствуясь аналогией с обычным автомобильным двигателем и передаточными агрегатами, устанавливаемыми на автомашинах.

Дружный смех моих спутников прервал мои описания винто-моторной установки на самолете. Я смутился и замолчал. Петр Васильевич, смеясь, заявил:

— Ну, приятель! Насчет коробки скоростей вы фантазируете.

Мы пришли в то помещение отряда, из которого полчаса тому назад я вышел, окончательно потеряв надежду когда-либо летать.

— Что же вы, товарищ командир отряда, не хотите принять на службу этого товарища? — показывая на меня, спросил Петр Васильевич человека в пенсне.

Вместо ответа тот быстро встал из-за стола. Физиономия его вытянулась, сквозь стекла пенсне глядели испуганные маленькие светлые глазки. Он попытался было что-то объяснить, но, встретившись с сурово нахмуренным взглядом Петра Васильевича, тотчас же замолчал. — Товарищ командир, продолжал Петр Васильевич, — мы вот все пришли просить вас принять товарища в отряд. Он доброволец Красной Армии, бывший фронтовик и очень хочет служить в авиации.

Тут Петр Васильевич неожиданно для меня захохотал и, утирая выступившие на глазах слезы, сказал:

— Ах ты самозванец, да я тебя под суд отдам!

Тот продолжал стоять некоторое время по-прежнему с вытянутой физиономией и испуганным выражением глаз. Но потом лицо его постепенно начало расплываться в улыбку, и он уже весело произнес:

— Я пошутил, товарищ командир. А черт с ним, давайте примем! Но куда его принять?

Не летчиком же? — И ехидно добавил: — Может быть, зачислить его в канцелярию отряда писарем?

Я узнал, что тот, кого принимал за командира, всего-навсего лишь делопроизводитель канцелярии отряда Гвоздев. Командиром же был Петр Васильевич Столяров.

Петр Васильевич Столяров, командир Астраханского авиационного отряда

Случай, как Гвоздев выдал себя за командира, долго помнили в отряде и пересказывали со многими выдуманными подробностями.

Гвоздев, нужно отдать ему должное, не проявлял ко мне неприязни, но и не был особенно расположен. Моими лучшими друзьями в отряде стали первые знакомые: Ванин и носивший морскую форму, ранее служивший в гидроавиации моторист Борис Николаевич Мошков.

Я был зачислен в отряд на вакантную должность аэронавигатора, а фактически стал работать вторым помощником моториста Мошкова, обслуживавшего самолет командира отряда; первым помощником Мошкова был Володя Федоров.

Так началась моя служба в авиационном отряде.

Самолет, который я должен был обслуживать, оказался устаревшим французским разведчиком типа «Фарман-30», с мотором «Сальмсон» мощностью 160 лошадиных сил. Самолет называли обычно сокращенно «Фарсаль» (от слов «Фарман» и «Сальмсон») или еще проще — «Тридцатка». Его максимальная скорость составляла 136 километров в час, на высоту 3000 метров «Фарсаль» мог подняться только за 24 минуты.

В полете самолет плохо выходил из скольжения. И если это скольжение по неопытности летчика происходило на малой высоте, то оно заканчивалось обычно гибелью экипажа.

В старой русской авиации самолетов типа «Фарман» было немало. Их привозили во время войны из Франции через Архангельск, а также строили по лицензии на московском заводе «Дукс».

Авиационная промышленность царской России была слаба, и русская авиация во время первой мировой войны вооружалась главным образом самолетами и моторами, привозимыми из Франции и Англии. На авиационных заводах России производились самолеты и моторы преимущественно заграничных конструкций.

Другой самолет отряда, «Вуазен», тоже был французской конструкции, еще более старой, чем «Фарман-30». На «Вуазене» стоял мотор «Сальмсон» мощностью 150 лошадиных сил. Самолет отличался от других тем, что был четырехколесным. Одна пара колес находилась под нижней плоскостью, на уровне задней кромки крыла, а другая — под носовой частью гондолы. Максимальная скорость «Вуазена» была еще меньше, чем у «Фармана», — примерно 100 километров в час.

На самолете «Вуазен» летал бывший офицер старой русской армии Набоков. Высокий, с бледным красивым лицом и черными, гладко причесанными волосами, всегда тщательно выбритый и аккуратно одетый в свою старую офицерскую форму летчика, но, разумеется, без погон, Набоков выделялся среди других летчиков. Он был со всеми вежлив, но замкнут. Летал Набоков очень хорошо.

Третьим и последним самолетом в отряде был «Ньюпор-17», одноместный истребитель, также французской конструкции и постройки, на котором летал летчик латыш Лапса. Самолет этот являлся красой и гордостью отряда. На нем стоял мотор «РОН» мощностью 110 лошадиных сил. Мотор был ротативный, то есть вращающийся на своем неподвижном валу. При работе мотор, заключенный в металлический капот, издавал характерный для него певучий гул, по которому самолет легко опознавался в полете. Максимальная скорость полета «Ньюпора» составляла 164 километра в час. На высоту 3000 метров он поднимался за 11 минут. Запаса горючего хватало на два часа полета. На нем можно было выполнять в воздухе фигуры пилотажа: «петлю Нестерова», «штопор» и другие. В передней части фюзеляжа, между мотором и кабиной летчика, устанавливался пулемет.

Эти самолеты начали строить на заводах царской России во время первой мировой войны. Во Франции же «Ньюпор-17» был снят с вооружения, как устаревший и не отвечавший требованиям, еще задолго до конца мировой войны.

…Лапса окончил авиационную школу в 1915 году. Ему приходилось много летать не только на «Ньюпорах», но и на самолетах «Фарман-30» и «Вуазен». Немного выше среднего роста, широкоплечий, чуть сутуловатый, с вьющимися, коротко подстриженными волосами и светло-голубыми глазами, окаймленными выцветшими реонидами, он выглядел физически сильным и суровым.

Рижский рабочий, Лапса после призыва в армию в 1914 году попал в состав «команды охотников» — солдат, посланных в летные школы. На фронте он получил первый офицерский чин — прапорщика. В 1917 году Лапса примкнул к большевикам.

Летали в то время в отряде только ранним утром или вечером, когда воздух был спокоен. Днем в жаркую погоду, при сильных восходящих потоках воздуха, малоустойчивые и тихоходные самолеты сильно болтало. Намного труднее было совершать посадку.

Полеты в отряде выполнялись только для тренировки в технике пилотирования. Полетов же с учебно-боевыми заданиями, то есть с упражнениями в бомбометании, воздушном фотографировании, стрельбе и т. д., не было. Считалось, что летный состав, имеющий опыт мировой войны, не нуждается в такой учебе.

Технический состав отряда — мотористы и их помощники — проводили обычно целый день на аэродроме. Там всегда находилась работа: надо было сменить масло, почистить свечи мотора, заменить резиновые амортизаторы и т. д. Даже когда работы не было, техники по привычке предпочитали собираться в холодке, в тени у авиационной палатки-ангара, и проводили там время в самых разнообразных разговорах.

Центральной фигурой этих «собраний» был, без сомнения, Борис Николаевич Мошков. Его суждения принимались как наиболее авторитетные. С его мнением считался даже механик отряда Ванин. Хрипловатый басок Мошкова всегда звучал властно, безапелляционно. Энергичный, инициативный и волевой, с немалым житейским опытом в свои тридцать пять лет, Мошков заслуженно пользовался в отряде большим уважением.

Его помощник, Володя Федоров, не чаял в нем души. Он был полной противоположностью Мошкову и по внешности, и по характеру. Это был совсем молодой парень богатырского сложения, медлительный в работе, угрюмый и молчаливый, всегда смотревший на всех исподлобья, как-то недоверчиво. В команде его особенно ценили за феноменальную физическую силу и трудолюбие. Если бы не заботы Мошкова, то, казалось, Федоров не стал бы ни есть, ни пить, работая на аэродроме. Только по настойчивому требованию Мошкова Федоров нехотя и медленно направлялся к палатке, чтобы отдохнуть.

Моторист Кузьмин считался очень хорошим специалистом по «Ньюпорам» и моторам «РОН». В кругу своих товарищей по технической команде Кузьмин был, кажется, самым общительным и веселым. Он всегда был всем доволен. Мошков и Кузьмин любили порассказать о разных авиационных происшествиях.

Тридцатилетний Клюев, моторист, обслуживавший «Вуазен» летчика Набокова, имел вид типичного русского мастерового. В его облике и манере держать себя не было абсолютно ничего военного. Ходил он в замасленной защитной паре и изрядно промасленной кепке. И по возрасту, и по характеру он мало подходил к молодой, веселой, шумливой компании своих товарищей по отряду. Но его ценили как хорошего специалиста.

Почти все мотористы и помощники мотористов до военной службы были рабочими.

К приходу летчиков самолеты всегда были выведены из палатки, моторы опробованы, а все наиболее важные части самолетов тщательно осмотрены. К этому времени обычно собиралась на аэродроме многочисленная толпа горожан. Они располагались почти рядом с самолетами и жадно, с нетерпением ожидали начала полетов.

Особым вниманием, естественно, пользовались летчики. Их знала почти вся молодежь города. У каждого из них были в городе свои восторженные поклонницы и поклонники. Стоило кому-либо из летчиков появиться на улице, как тотчас же его окружала толпа мальчуганов, неотступно следовавших за авиатором. Взрослые непременно останавливались и с улыбкой смотрели на это «шествие».

Последними приходили на полеты главные участники — летчики. Их приближение к самолетам вызывало шумные восторги зрителей. Перед полетами летчики очень внимательно осматривали свои самолеты, затем, отойдя от них метров на пятьдесят, собирались для «перекура» перед вылетом. Мотористы ждали их у самолетов. И те и другие заметно нервничали перед полетами.

После перекура начиналась процедура одевания. Вначале летчики облачались в кожаные тужурки, переворачивали кепки козырьками назад. К левой ноге выше колена пристегивали альтиметр, небольшой, — похожий на будильник прибор, показывающий высоту полета.

Делалось это не столько для удобства, сколько по традиции, обязанной, вероятно, своим происхождением стремлению летчиков порисоваться. Наконец, к кепке пристегивали очки с большими, слегка выгнутыми стеклами. На руки надевали кожаные перчатки с крагами. После этого летчики с нахмуренными лицами залезали в свои кабины, привязывались ремнями и начинали проверять рули. Покончив с приготовлениями, приказывали заводить моторы.

На самолетах «Вуазен» и «Фарман» моторы заводились ручкой из гондолы, как на автомобиле. Запустить 110-сильный ротативный мотор «РОН» на самолете «Ньюпор» было сложнее. Для этого моторист и его помощник вставали рядом перед мотором и, немного отступя от него, держались руками за лопасть винта, готовые быстро толкнуть ее по рабочему ходу. Моторист кричал: «Контакт!» Летчик отвечал: «Есть контакт!» — и включал зажигание. В этот момент моторист и его помощник делали сильный рывок, проворачивая мотор, и быстро отступали, чтобы не попасть под удар лопастей винта заработавшего мотора. Несчастные случаи при таком запуске были нередки. Иногда приходилось повторять запуск мотора много раз; это нервировало летчика и изматывало мотористов.

Работу мотора «РОН» не проверяли на полных оборотах, чтобы не перегреть мотор. По этим же соображениям летник обычно не выруливал на «Ньюпоре» на старт, а самолет доставляли туда мотористы и красноармейцы строевой команды. Для этого два человека, наиболее крепкие, поднимали хвостовую часть самолета и подпирали ее плечами. Остальные толкали самолет хвостом вперед, упираясь в переднюю кромку нижних крыльев и в мотор.

Так хвостом вперед катился самолет порой в противоположный конец аэродрома, чтобы взлететь строго против ветра. «Вуазен» и «Фарман» со своими стационарными моторами водяного охлаждения в этом отношении были попроще. На них без большого труда можно было выруливать на любое место аэродрома. Так как летали обычно в тихую погоду, то часто взлет начинали прямо со стоянки самолетов у палатки-ангара. Первым взлетал всегда самый тихоходный и малоповоротливый «Вуазен». Самолет так долго разбегался для взлета, что ему едва-едва хватало длины аэродрома. «Вуазен» при взлете бежал первое время на всех четырех колесах, потом постепенно поднимал нос и продолжал разбег только на задних, более прочных, колесах. Набрав необходимую скорость, «Вуазен» как бы нехотя отрывался от земли и медленно удалялся от аэродрома.

Вторым взлетал «Фарман», казавшийся в сравнении с «Вуазеном» сильной, маневренной и быстроходной машиной. Летал на нем командир отряда Столяров. Причем, надо сказать, летал отлично. Самолет при разбеге плавно поднимал хвост и, пробежав строго по прямой 250–300 метров, отделялся от земли.

Последним взлетал «Ньюпор». Рядом с «Вуазеном» и «Фарманом» он выглядел очень маленькой верткой машиной, обладающей огромной скоростью. Лапса, летавший на «Ньюпоре», представлялся всем самым искусным, самым бесстрашным летчиком. Как только на «Ньюпоре» начинал работать мотор, все немедленно отбегали от самолета. Лапса выглядывал из кабины, чтобы убедиться, что поле свободно для взлета. Затем «давал газ», и одновременно с быстро нарастающим гулом мотора, набиравшим обороты, самолет срывался с места. Пробежав сотни две метров, он взлетал. «Ньюпор» набирал высоту и маневрировал, как тогда казалось, поразительно быстро. Если же Лапса делал в полете «петлю Нестерова», «боевой разворот» и два — три витка «штопора», то напряжение и восхищение всех, наблюдавших за полетами, достигали крайних пределов.

В полетах на «Вуазене» и «Фармане» принимали участие и мотористы. Они следили за двигателем и состоянием самолета, за исправность которого отвечали. Реже поднимались в воздух летчики-наблюдатели[2]. Учебно-боевые задания во время тренировочных полетов не выполнялись, и поэтому в летчиках-наблюдателях не было большой нужды.

В нашем авиационном отряде было два летчика-наблюдателя: Витьевский и Николаев. Бывший офицер русской армии, Витьевский был опытным летчиком-наблюдателем. Он исполнял должность адъютанта, и ему подчинялась канцелярия отряда. Обычно он носил черные брюки навыпуск, черные ботинки, толстовку и кепку. Его лицо украшали большая черная как смоль борода и черные усы. Все это придавало своеобразие его облику, он невольно обращал на себя внимание.

Другой летчик-наблюдатель отряда, Николаев, внешне казался ничем не примечательным человеком. Был он очень замкнутым. У многих его враждебное отношение к Советской власти не вызывало сомнений. Он не выступал с контрреволюционными речами, но его отдельные замечания и суждения с достаточной очевидностью говорили о его взглядах. Николаев летал очень редко. По нескольку дней он совсем не появлялся на аэродроме.

В боевых действиях летчики участия еще не принимали, и нельзя было на деле убедиться в их преданности Советской власти, по-настоящему узнать каждого из них.

Сегодня необычное в жизни отряда утро. Все с интересом ожидали первого полета недавно поступившего в отряд летчика Дермидонтова.

На аэродроме собрались летчики, мотористы и красноармейцы. Столяров был болен, и временно его обязанности исполнял Лапса. Скоро раздалась его команда: «Выводи самолеты!»

Мотористы и красноармейцы начали быстро расшнуровывать дверные полотнища парусиновой палатки-ангара.

Шагах в ста от палатки расположилась на траве группа летчиков и наблюдателей. Оттуда неслись раскаты смеха. В центре сидел, поджав по-татарски ноги, Лапса. Серая клетчатая кепка сползла у него на затылок. Он о чем-то рассказывал, энергично жестикулируя большими натруженными руками.

За спиной Лапсы стоял летчик Дермидонтов. Его очень мало знали в отряде. Он прибыл всего несколько дней назад. Сегодня командир отряда разрешил ему совершить первый полет на самолете «Вуазен» летчика Набокова.

Несмотря на то, что через несколько минут нужно было лететь, Дермидонтов казался совершенно спокойным. Слушая Лапсу, он чуть улыбался уголками губ и, видимо, был занят какими-то своими мыслями. Дружные и громкие крики «взяли, взяли!», раздавшиеся из палатки, мгновенно оборвали смех, все быстро повернулись в ту сторону. Из самой середины темного провала открытой части белой парусиновой стены показалась большая морда быка, увенчанная парой длинных, красиво изогнутых рогов.

Голова быка рывком подалась вперед, и… все увидели, что она нарисована на передней части гондолы самолета «Вуазен». Это украшение на носу гондолы было сделано на днях мотористом Клюевым.

Как бы нехотя, самолет медленно подвигался вперед.

Когда «Вуазен» был выведен и моторист Клюев здесь же, на старте, еще раз начал его осматривать, Дермидонтов отошел от самолета в сторону летного поля и закурил.

— Летишь? — спросил, подойдя к нему, Лапса.

Дермидонтов задумчиво ответил:

— Лечу.

Лапса оглядел аэродром, потом поднял глаза на редкие небольшие кучевые облака, застывшие в безветрии, и потянулся в карман за папиросами.

Неожиданный грохот ворвался в тишину летнего утра: это моторист Клюев включил двигатель.

Дермидонтов, Лапса и Набоков, застыв в неподвижных позах, внимательно вслушивались в работу мотора. А гул его через несколько секунд стал медленно снижаться и перешел в спокойный рокот.

Не выключив мотора, Клюев вылез из гондолы самолета.

— Мотор в порядке, — заявил он, обращаясь к Лапсе, как к замещающему командира отряда. Лапса взглянул на Дермидонтова, но тот не заметил его взгляда. Он молча начал застегивать на все пуговицы свой штатский пиджак. Все движения Дермидонтова были медленны и наружно спокойны, только усилившийся румянец выдавал его нервное напряжение.

Застегнув пиджак, перевернув кепку на голове козырьком назад, Дермидонтов быстро направился к «Вуазену». Уверенно и легко он влез в гондолу, осмотрел приборы, поудобнее уселся, не спеша привязался и только после этого перевел взгляд на окружающих. Лапса стоял совсем близко к самолету и, заметно волнуясь, наблюдал за летчиком.

Прибавив обороты мотору, Дермидонтов показал рукой, чтобы держали самолет, и, когда увидел, как мотористы и красноармейцы взялись за его нижние плоскости, дал полные обороты мотору. Удовлетворенный его работой, он несколько резко прикрыл сектор и сделал знак, чтобы самолет отпустили.

Второе сиденье в гондоле за спиной Дермидонтова было пустым. В то время, скорее по установившейся традиции, чем по какому-либо официальному указанию, в первый полет летчик вылетал на двухместном самолете один или с мешком песку вместо пассажира.

Дермидонтов взглянул на небольшие, словно ватные комочки, облака, потом на расстилающееся впереди ровное, как стол, поле аэродрома и поднял руку сигнал готовности и одновременно просьбы разрешения на взлет.

Лапса стоял впереди самолета. Он почему-то очень волновался. Отбежав в сторону, он огляделся и резко махнул рукой.

С оглушительным грохотом мотор закрутил винт. Самолет рванулся вперед. Почти у самой границы аэродрома «Вуазен» наконец оторвался от земли и повис в воздухе на больших распластанных крыльях. Медленно набирая высоту, самолет пролетел над кладбищем и, не меняя направления, начал удаляться.

Через несколько минут «Вуазен» превратился в небольшой бесформенный комочек с черточками по бокам на фоне светло-голубого неба.

— Мать честная, да он не к белым ли прямиком наладил? — раздался басок Мошкова.

— Тише! — раздраженно крикнул Лапса, напрягая слух, чтобы различить замирающий шум мотора. Но звук его не оборвался, а через некоторое время начал нарастать все явственней и сильнее. Самолет возвращался. Клюев облегченно вздохнул и, повеселев, взглянул на Мошкова.

Все задвигались, заговорили. Некоторые, отходя от палатки, закурили. Ровный гул исправно работающего мотора рассеял тревогу людей, хорошо знающих ту опасность, с которой сопряжен для летчика первый после долгого перерыва самостоятельный полет.

Общее успокоение, видимо, не разделял один Лапса. Лицо его было по-прежнему озабоченным, а глаза беспрерывно следили за самолетом. Он заметил, что разворот Дермидонтов сделал неправильно, «тарелкой», как говорят летчики, то есть с недостаточным креном.

— Как он разворачивается, ты видел, Лапса? — волнуясь, спросил, подойдя к нему, Набоков. Но в тот момент, когда — Лапса собирался ему ответить, «Вуазен» опустил свою «бычью» голову и, накренившись, стал разворачиваться в направлении аэродрома.

— Дермидонтов идет на посадку! — раздался громкий голос Мошкова.

Действительно, самолет быстро снижался. Уже недалеко от аэродрома «Вуазен» перешел в горизонтальный полет. Но в следующий момент вновь еще резче опустил нос. Казалось, «Вуазен» вот-вот, не дотянув до аэродрома, врежется в забор виноградника, около которого стояла авиационная палатка отряда. Но Дермидонтов, по-видимому, сам догадался о грозившей ему опасности. Он быстро выровнял самолет и на высоте 70–80 метров, мерно грохоча, пролетел над нами. Однако ровный и такой спокойный гул мотора довел волнение Лапсы до крайнего напряжения. Дермидонтов не открыл в достаточной степени сектор газа, и мотор не давал нужных оборотов для горизонтального полета. Лапса побежал по аэродрому, не сводя глаз с «Вуазена», размахивая руками и крича: «Газу, газу!»

Как заметили с земли, Дермидонтов смотрел вниз и назад, видимо, на бегущего по аэродрому Лапсу. «Газу, газу!» — продолжал неистово кричать Лапса, в то время как побледневший Мошков едва слышно бормотал проклятия.

Над серединой аэродрома «Вуазен», потеряв скорость, накренился вправо и начал медленно разворачиваться. Потом несколько приподнял увенчанную рогами переднюю часть гондолы, на мгновенье как бы застыл на месте… и заскользил на опущенное крыло.

Как истуканы стояли все на аэродроме. Доли секунды — и «Вуазен», блеснув лучами солнца, отраженными от его старых, заплатанных, видавших виды крыльев, с силой врезался в землю.

В треске разрушения, в облаках пыли причудливо нагромоздились друг на друга обезображенные части самолета. В тот момент, когда мы подбежали к обломкам «Вуазена», только клокотанье крови в груди умирающего Дермидонтова нарушало наступившее безмолвие.

Как позднее стало известно, Дермидонтов был солдатом-мотористом в авиации старой армии. В 1917 году он учился в школе летчиков, но не окончил ее. В конце 1917 года Дермидонтов уехал из школы в Астрахань к матери. Недавно он был призван на военную службу и направлен как летчик к нам в отряд. Его, безусловно, следовало после призыва послать в летную школу или по крайней мере проверить летную подготовку на самолете с двойным управлением. Но учебных машин в отряде не было, а в школу Дермидонтова не послали, поверив его заявлению, что он имеет большой опыт в полетах на самолете «Вуазен».

Разбитый самолет «Вуазен», на котором погиб летчик Дермидонтов.

Лапса, выпуская Дермидонтова в первый самостоятельный полет, без проверки техники пилотирования, понимал, что он рискует и нарушает существующие правила.

…Хоронили Дермидонтова при огромном стечении народа. В тот же день во время ужина моторист Мошков вдруг во всеуслышание заявил, что Дермидонтов погиб от того, что у нас в отряде мало порядка. Лапса угрожающе крикнул: «Ты это брось!». Механик Ванин и другие поддержали Мошкова. Вспыхнула ссора, которую с трудом удалось погасить.

Спустя несколько дней после гибели летчика Дермидонтова отряд получил первое боевое задание: надо было произвести воздушную разведку в районе побережья Каспийского моря в сторону города Гурьев. Задание это было дано для проверки боеспособности отряда, формирование которого довольно затянулось.

Все — и летчики и техники были в приподнятом настроении. Каждый сознавал, что начинается новый ответственный период в жизни отряда.

…Командир отряда Столяров решил лететь на разведку с летчиком-наблюдателем Витьевским на своем самолете «Фарман-30». Полет был рассчитан на два часа, но бензиновый бак залили полностью, «под пробку». Часам к пяти вечера на аэродром приехали Столяров и Витьевский. Они были одеты во все кожаное: тужурки, брюки, сапоги, шлемы. Из правых карманов тужурок торчали рукоятки наганов.

Мошков доложил Столярову о готовности самолета к полету. Через несколько минут Столяров и Витьевский заняли свои места в гондоле «Фармана».

Взлетев, Столяров стал набирать высоту и взял курс на юго-восток.

На аэродроме стало тихо. Разговор не вязался. Все напряженно ожидали возвращения командира. Особенно беспокоились Мошков, его помощник Федоров и я, работавшие на «Фармане» и отвечавшие за его исправность.

Только технический состав авиации знает, как томительно протекает время в ожидании возвращения самолетов, улетевших на боевое задание.

С аэродрома никто не уходил. Не прошло еще и двух часов, как все начали поглядывать на юго-восток, разыскивая на далеком горизонте знакомые контуры самолета, прислушивались, пытаясь уловить далекий гул возвращавшегося «Фармана».

Вот Клюев громко закричал: «Летит!», показывая рукой на едва заметную, колеблющуюся вдали черточку. Но вскоре все убедились, что это был коршун, высматривавший себе добычу.

Прошло уже два часа, а «Фармана» не было. Мы стали тревожиться не на шутку. Наконец явственно донесся звук работающего мотора, и все увидели хорошо заметный на горизонте самолет. Прямо с маршрута «Фарман» пошел на посадку. Через две — три минуты он уже подруливал к палатке. Из гондолы выглянул улыбающийся Столяров и, когда выключенный мотор смолк, весело крикнул нам:

— Все в порядке, задание выполнили.

Однажды после полетов мотористы приводили в порядок самолеты, находившиеся в ангарной палатке. Вдруг раздался крик стоявшего у палатки часового: «Самолет! Самолет!» Мы все тотчас же выбежали и по звуку работающего мотора быстро отыскали в небе самолет. Он летел вдоль южной окраины города, потом повернул на север, направляясь прямо на наш аэродром. Скоро стало возможным установить тип самолета. Это был «Вуазен». Когда он подлетел к аэродрому, помощник моториста Федоров тревожно крикнул: «Беляк!» Все недоуменно переглянулись. Белые летали, как мы слышали, на самолетах с отличительными знаками царской армии. На прилетевшем «Вуазене» знаков не было видно. Мы никого не ждали и поэтому решили — летит враг.

Пролетев над аэродромом, самолет развернулся и, снижаясь, начал заходить по кругу на посадку. На высоте примерно метров двухсот «Вуазен» прекратил снижение и продолжал лететь через аэродром прямо на нас, стоявших большой группой у палатки.

Мы тревожно следили за незнакомцем, пока ничего не предпринимая. Когда «Вуазен» был почти над нами, мы заметили, что сидевший на втором сиденье наблюдатель поднялся, свесился через борт гондолы, и из его рук выпал темный шар.

— Бомба, ложись! — закричал Мошков, и мы все, бросившись врассыпную, попадали на землю.

В стороне от нас, просвистев в воздухе, что-то мягко ударилось о землю. Мы продолжали лежать, ожидая взрыва. Прошло, казалось, немало времени, а взрыва все не было. Тогда один за другим мы стали подниматься и искать место падения «бомбы». Отошедший дальше других Ванин, заметив что-то на земле, захохотал. Все повернулись в его сторону, а Ванин, смеясь до слез, повторял: «Арбуз… Арбуз…»

В это время «Вуазен» совершил посадку. Поднявшийся со своего сиденья летчик, высокий парень, улыбаясь, крикнул нам:

— Здорово, братва!

Старые отличительные знаки на «Вуазене» были закрашены краской, но она выгорела, местами облупилась. Вот почему они были так плохо заметны. Весь самолет производил впечатление только что собранного из частей, взятых на свалке. Буквально все плоскости его были в заплатах, причем разноцветных. Мы сразу же заметили, что некоторые тендеры тросов были законтрены даже ржавой проволокой.

Вылезший из гондолы самолета летчик, здороваясь с каждым из нас за руку, представлялся:

— Кудряшев.

Его спутником был моторист Иванов.

— Здорово мы вас арбузом шуганули, — смеялся Кудряшев.

— Тоже, шуганули… Умнее-то ничего не придумали, — недружелюбно проворчал Володя Федоров.

Вся кабина самолета была загружена личными вещами и арбузами. Иванов вынул арбузы из гондолы и роздал нам.

На вопрос, откуда прилетели, Кудряшев ответил:

— С фронта, из-под Кизляра.

Вечером собрались на веранде нашего дома-общежития. Кудряшев рассказывал о себе.

Он солдат-летчик, служил в старой армии. Октябрьскую революцию встретил в авиационном отряде на Закавказском фронте. Все летчики, за исключением Кудряшева, были офицеры. При демобилизации они разбежались. Кудряшов и его моторист Иванов решили лететь на своем «Вуазене» через Баку в Москву. В отряде никто не думал им препятствовать, и они улетели.

Всеми правдами и неправдами им пришлось добывать бензин и масло. Не один раз ремонтировали они самолет и мотор, прежде чем добрались до аэродрома у Кизляра. Здесь их надолго задержал очередной большой ремонт мотора. За это время обстановка изменилась, и от дальнейшего полета в Москву пришлось отказаться. На Северном Кавказе разгоралась гражданская война. Местные революционные власти и командиры частей Красной Армии на Северном Кавказе настойчиво просили Кудряшева помочь им хотя бы воздушной разведкой, если нечем бомбить белых. По их мнению, полеты Кудряшева подняли бы боевой дух войск, припугнули бы белых и контрреволюционные элементы в городах и станицах. Кудряшев и Иванов, в прошлом рабочие, были безраздельно преданы большевикам.

Так они начали свою боевую работу на Северном Кавказе. Они летали на разведку, попутно сбрасывая обрезки железа на головы белых в районе Махач-Калы.

В последние дни мотор на «Вуазене» начал часто отказывать. Кудряшев решил лететь в Астрахань, где рассчитывал капитально отремонтировать самолет. Однако в полете мотор закапризничал, и пришлось сесть у села Яндыковекого, рядом с арбузной бахчой. Сегодня, после того как мотор наладили, они нагрузили самолет арбузами и вылетели в Астрахань.

«Вуазен» Кудряшева оказался в таком состоянии, что его пришлось отправить в разобранном виде по железной дороге в Саратов на ремонт. А вскоре было получено приказание откомандировать Кудряшева и Иванова в Саратов во 2-й авиационный парк для участия в ремонте своего самолета.

В один из последних дней сентября отряд облетело сообщение делопроизводителя Гвоздева: приезжает назначенный в отряд военный комиссар.

О введении должности военных комиссаров в Красной Армии мы слышали и раньше. Но почему-то прошло уже много времени, а комиссара в отряд не назначали.

В течение дня комиссар с командиром отряда появлялись в общежитии, в канцелярии, на аэродроме, в техническом складе. Встречаясь с ним, все здоровались первыми и проходили с видом людей, очень занятых служебными делами. Когда комиссар подходил к работающим, он здоровался, но почти ни о чем не спрашивал. Бледное осунувшееся лицо его оставалось все время озабоченным и хмурым, Он часто кашлял.

Вечером после ужина по распоряжению командира отряда все собрались в самой большой комнате общежития. Было шумно и душно. В ожидании открытия собрания Столяров рассказывал какой-то случай из летной практики. Сидевшие в стороне отрядные балагуры смешили товарищей. Временами раздавался дружный громкий смех.

Комиссар сидел молча, и было заметно, хотя он и пытался это скрыть, что он внимательно всех рассматривает. Наконец он что-то сказал командиру, тот кивнул. Комиссар встал. Все замолкли.

— Товарищи, — начал он, — я назначен к вам в отряд военным комиссаром.

Из рассказа мы узнали, что Павел Кузьмич Левашев, так звали комиссара, москвич, рабочий по ремонту самолетов в Московском центральном парке-складе. В РКП (б) он вступил в июле прошлого года, активно участвовал, как красногвардеец, в боях за Советскую власть в Москве. Левашев ознакомил нас и с военным положением Советской России. Затаив дыхание, слушали мы об угрозе, нависшей над Советской республикой, о наступлении внутренней контрреволюции и интервенции.

Всех очень обрадовало сообщение о том, что нашими войсками взяты Казань и Симбирск. Комиссар рассказал о продовольственных трудностях, которые переживают жители Москвы и Петрограда.

Ответив на вопросы, комиссар спросил, есть ли среди присутствующих коммунисты. Со всех сторон послышались возгласы: «Я коммунист!», «Я тоже»…

— Тогда, — заявил комиссар, — надо организовать ячейку РКП (б). Подходите к столу. По вашим партийным билетам я зарегистрирую вас, а потом мы соберем партийное собрание.

Мошков вскочил с места и возбужденно заявил:

— Какие там билеты? У нас нет билетов. Мы коммунисты не по бумажкам.

— У кого есть партийные билеты, поднимите руки, — сказал Левашев.

Поднял руку только Ванин. Комиссар сказал, что тех, у кого нет партийных билетов, нельзя считать официально состоящими в партии. В ответ поднялся невообразимый шум. Все выкрикивали, перебивая друг друга:

— Я добровольно вступил в Красную Армию, воюю с контрреволюцией, а меня коммунистом не считают.

— Посмотрим еще на тебя, — кричали некоторые, обращаясь к комиссару, какой ты коммунист!

Так хорошо начатое собрание было испорчено. Шум не унимался. Многие повскакивали с мест. А комиссар вдруг дружелюбно заулыбался, нисколько не смущаясь происходившим. Одна за другой возбужденная пара глаз останавливалась на комиссаре, и один за другим замолкали возбужденные голоса.

Воспользовавшись затишьем, Левашев заговорил:

— Товарищи! Я чертовски рад тому, что сейчас слышал и видел. Да, вы действительно все коммунисты, и хорошие коммунисты. Недаром вы почти все добровольцы. Я уверен, что мы будем жить и работать дружно. Я вижу, как дорога вам наша партия и Советская власть. Вы, как сознательные революционеры, понимаете, что у нас должен быть порядок и что каждому, кто состоит в партии, нужно иметь документ, подтверждающий это. Давайте, товарищи, сейчас собрание закончим, а завтра в течение дня, да и вечером, каждый из вас, кто хочет, пусть скажет мне, чтобы я его зарегистрировал, как вступающего в партию.

На этом закончилось собрание, оставшееся для нас памятным надолго. В список желающих состоять в рядах партии записались почти все мотористы и их помощники, многие красноармейцы строевой команды. Из летного состава записались Столяров и Лапса.

Через два дня комиссар собрал всех записавшихся и спокойно объяснил, что по существующему порядку все присутствующие, подавшие заявление о приеме в партию, записываются сочувствующими. На этот раз никто не стал горячиться и спорить: раз установлен такой порядок, что же поделаешь. Комиссар предложил избрать президиум организации сочувствующих из трех человек и рекомендовал выбрать в президиум трех самых сознательных, дисциплинированных и авторитетных из нашей среды. Такое предложение сразу привлекло внимание и, может быть, впервые в отряде, заставило критически посмотреть друг на друга и даже на самих себя, вспомнить и проанализировать все поступки иа службе и вне ее.

Посыпались предложения. Комиссар попросил каждого кандидата, которого выдвигали, коротко рассказать о себе.

Потом о кандидате высказывался кто-либо из присутствующих. Почти каждому давал оценку командир отряда Столяров. Были выбраны: председателем Мошков, заместителем председателя — моторист Кузьмин, секретарем — я.

В заключение комиссар зачитал-грамоту, которая вместе со знаменем была вручена в Москве командованием Красного воздушного флота РСФСР 1-му Социалистическому истребительному авиационному отряду при отправке его на Восточный фронт летом 1918 г.

«Непреоборимой, бессмертной волей Пролетарской Революции, энтузиазмом могучего порыва классовой борьбы был возрожден Воздушный Флот к новому боевому творчеству.

Окрыленный величием и мощью пролетарского класса, овеянный и закаленный героической борьбой за победу великих заветов создания нового общества, Рабоче-Крестьянский Красный Воздушный Флот стал достойным звездоносным соратником — другом всей Красной Армии и ее зорким бдительным оком для далеких горизонтов ратных полей РСФСР.

1-й истребительный авиаотряд, входивший в состав 1-й Советской группы первая из первых, созданная и оперенная под сенью Всероссийского Совета Воздушного Флота и его историческим стягом — воздушный застрельщик смертельно-смелых боев, является достойным из достойнейших истребительных отрядов в геройской семье крылатых красных бойцов. Всероссийский Совет Воздушного Флота в лице своих членов и ответственных работников Воздушного Флота дарует свое знамя, — в багряном отблеске которого живет яркая кровь погибших красных орлов, — для новых битв и побед за коммунистический идеал.

Безумству храбрых поется Слава!»

Комиссар призвал всех нас боевыми делами заслужить такую же высокую оценку, какая дана 1-му Социалистическому истребительному авиационному отряду.

Скоро благодаря хлопотам комиссара отряд начал получать ежедневную астраханскую газету «Коммунист». Кроме того, была приобретена небольшая библиотечка. Желающих почитать газеты и книги с каждым днем становилось больше. Неграмотным читали газеты их товарищи. Отрядная организация сочувствующих начала проводить регулярные собрания и установила связь с комитетом РКП (б) Селенского района г. Астрахани.

В течение дня комиссар находился главным образом на аэродроме среди мотористов. Нередко он сам принимал участие в ремонтных работах. По специальности он был столяром, причем столяром квалифицированным. У него был большой опыт ремонта самолетов в Центральном парке-складе в Москве, и он лучше других в отряде справлялся с ремонтом деревянных частей самолетов. Не прошло и двух недель, как всем уже казалось, что комиссар находится в отряде давным-давно.

Левашев не отличался крепким здоровьем: он болел туберкулезом легких. Однако он старался не обращать на это внимания и даже в один из летних дней настоял, чтобы Столяров «провез» его на своем «Фармане». Благодаря стараниям комиссара формирование отряда заметно ускорилось. Мы дополучили необходимое техническое имущество. Полностью была укомплектована и строевая команда.

На Астраханском аэродроме в сентябре 1918 г.

Из Царицына прибыли в отряд летчик Демченко и моторист Сероглазов. Демченко окончил летную школу в Одессе в 1916 году и служил в старой армии солдатом-летчиком в авиационном отряде, находившемся на Юго-Западном фронте. Он располагал к себе простотой обращения. Его моторист Сероглазов, бойкий юноша, по характеру под стать своему летчику, был весельчак и балагур. Он носил тюбетейку, так лихо сдвинутую на затылок, что нас всех удивляло, как она держится в таком положении.

Как-то на повестку дня очередного собрания организации сочувствующих РКП(б) и членов партии комиссар поставил вопрос о борьбе с выпивками, которые иногда случались в отряде. Комиссар был очень краток. Он сказал о тяжелом времени, которое переживает молодая Советская республика, и о необходимости повышения дисциплины и организованности, о недопустимости пьянства в Красной Армии, да еще в таких частях, как авиационные, где требуется особенно точная работа.

Выступивший вслед за Левашевым помощник моториста Федоров предложил выдавать за ужином строго ограниченное количество спирта и категорически запретить пить кому бы то ни было в остальное время. Это предложение поддержали многие.

Более решительным было выступление Мошкова, который потребовал полного запрещения выпивок вообще. Это предложение Мошкова, большого любителя спиртного, многих удивило и было встречено с недоверием. Но Мошков горячо отстаивал свое предложение.

Прямо противоположную точку зрения занял летчик Лапса. Он отстаивал ту мысль, что пить надо с умом: «Пей, но дело разумей». Незачем запрещать выпивать, а надо строго наказывать тех, кто ведет себя не так, как следует: напьется и безобразничает. По мнению Лапсы, человека не за что наказывать, если он выпьет немного «для здоровья» и ведет себя прилично.

В конце концов после долгих споров собрание приняло резолюцию решительно бороться с пьянством. Виновных привлекать к ответственности, вплоть до ареста и предания революционному суду.

Выдачу спирта на технические нужды решили поручить Мошкову. Ему запрещалось давать кому-либо спирт для выпивки.

Тяжелое это было для Мошкова задание.

Собрание отметило в решении, что в отдельных случаях после напряженных работ по распоряжению командира и комиссара отряда могут выдаваться перед ужином небольшие порции спирта для поддержания сил работавших.

Решение собрания стали строго проводить в жизнь.