Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Черт побери! Что за чудо! — воскликнул Гризье, увидев меня на пороге фехтовального зала, откуда все, кроме него, уже ушли.

В самом деле, с того вечера, когда Альфред де Нерваль рассказал нам историю Полины, я не появлялся больше в доме № 4 на улице Предместья Монмартра.

— Надеюсь, — продолжал наш достойный учитель с той отеческой заботливостью, которую он всегда проявлял к своим бывшим ученикам, — что вас привело сюда не какое-нибудь скверное дело?

— Нет, дорогой метр! И если я пришел просить вас об одолжении, — ответил я, — то оно не из тех, какие вы порой оказывали мне прежде.

— Вы же знаете: что бы ни случилось, я весь к вашим услугам. Итак, я вас слушаю.

— Так вот, дорогой друг, необходимо, чтобы вы помогли мне выйти из затруднительного положения.

— Если только это возможно, считайте, что все уже сделано.

— Вот поэтому я никогда и не сомневался в вас.

— Говорите же!

— Представьте себе, я только что заключил договор со своим издателем, а мне нечего ему дать.

— Черт возьми!

— Вот я и пришел к вам узнать, не одолжите ли вы мне что-нибудь.

— Я?

— Вне всякого сомнения; вы ведь раз пятьдесят рассказывали мне о своей поездке в Россию.

— Ну да, это так!

— В какие годы вы там были?

— В тысяча восемьсот двадцать четвертом, тысяча восемьсот двадцать пятом и тысяча восемьсот двадцать шестом.

— Как раз в наиболее интересное время: конец царствования императора Александра и восшествие на престол императора Николая.

— Я был свидетелем похорон первого и коронования второго. Э! Ну-ка подождите!..

— Я так и знал!..

— Есть удивительная история.

— Как раз то, что мне нужно.

— Представьте себе… Но поступим лучше; у вас есть терпение?

— Вы спрашиваете об этом у человека, который всю свою жизнь проводит на театральных репетициях?

— В таком случае, подождите.

Он подошел к шкафу и вынул оттуда толстую связку бумаг:

— Вот то, что вам требуется.

— Господи помилуй, да это же рукопись!

— Это путевые записки одного моего коллеги, который был в Санкт-Петербурге в то же время, что и я, видел то же, что видел я, и вы можете положиться на него, как на меня самого.

— И вы мне это отдаете?

— В полную собственность.

— Но ведь это же сокровище!

— Сокровище, в котором больше меди, нежели серебра, и больше серебра, нежели золота. Словом, вот вам рукопись, и постарайтесь извлечь из нее наибольшую пользу.

— Дорогой мой, сегодня же вечером я сяду за работу и через два месяца…

— … через два месяца…

— … ваш друг проснется утром и увидит свою рукопись уже напечатанной.

— Правда?

— Можете быть спокойны.

— Честное слово, это доставит ему удовольствие.

— Кстати, вашей рукописи недостает одной мелочи.

— Чего же именно?

— Заглавия.

— Как, я должен дать вам еще и заглавие?

— Раз уж вы начали, дорогой мой, то доводите дело до конца.

— Вы плохо смотрели, заглавие имеется.

— Где же?

— Вот здесь, на этой странице. Взгляните: «Учитель фехтования, или Полтора года в Санкт-Петербурге».

— Ну что ж, раз оно есть, мы его оставим.

— Итак?

— Заглавие принято.

Благодаря этому предисловию, читатель охотно примет к сведению, что в книге, которую ему предстоит прочесть, мне ничего не принадлежит, даже заглавие.

Впрочем, предоставим слово другу метра Гризье.

I

Пребывая еще в том возрасте, когда свойственно испытывать иллюзии, и владея капиталом в четыре тысячи франков, казавшимся мне неисчерпаемым богатством, я услышал о России как о настоящем Эльдорадо для всякого мастера своего дела, который хоть немного известен своим искусством, и, поскольку уверенности в самом себе у меня хватало, решил отправиться в Санкт-Петербург.

Сказано — сделано. Я был холост, никаких обязательств у меня ни перед кем не было, долгов — также; стало быть, мне требовалось только запастись несколькими рекомендательными письмами и паспортом, что не отняло много времени, и спустя неделю после того, как мною было принято это решение, я уже был на пути в Брюссель.

Я избрал сухопутный маршрут прежде всего потому, что рассчитывал дать в городах, через которые мне предстояло проехать, показательные поединки и тем самым заработанными деньгами окупить дорогу; кроме того, будучи восторженным ценителем нашей боевой славы, я хотел побывать на полях блистательных сражений, где, по моему мнению, должны были, как у гробницы Вергилия, произрастать одни только лавры.

В столице Бельгии я пробыл два дня; в первый день я участвовал там в показательном поединке, во второй — дрался на дуэли. Вполне благополучно справившись и с тем и с другим, я получил весьма выгодные предложения, позволявшие мне остаться в этом городе, однако я их не принял, ибо что-то толкало меня вперед.

Тем не менее я остановился на день в Льеже; здесь в городском архиве служил мой старый школьный товарищ, и я не хотел проехать мимо, не повидавшись с ним. Он жил на улице Пьеррёз; с террасы его дома, где я сводил знакомство с рейнским вином, мне был виден весь расстилавшийся внизу город — от селения Херстал, где родился Пипин, до замка Раниуль, откуда Готфрид направился в Святую Землю. А пока я разглядывал панораму, мой школьный товарищ рассказывал мне легенды, связанные с увиденными мною старинными зданиями: эти пять или шесть историй были одна занимательнее другой, но самой трагичной из них была, без сомнения, та, которая называлась «Пиршество у Варфюзе» и сюжет которой был связан с убийством бургомистра Себастьяна Ларюэля, чье имя до сих пор носит одна из улиц города.

Садясь в дилижанс, отправлявшийся в Ахен, я поделился со своим школьным товарищем намерением останавливаться в прославленных городах и посещать места знаменитых сражений; но он высмеял эти планы и сообщил мне, что в Пруссии останавливаются не там, где хотят пассажиры, а там, где это угодно кондуктору, в чьем полном распоряжении находятся они все с той минуты, как их запирают в кузове дилижанса. И в самом деле, по пути из Кёльна в Дрезден, остановиться где на три дня я имел твердое намерение, нам позволяли выходить из нашей клетки лишь для того, чтобы поесть, причем ровно столько, сколько необходимо было для поддержания нашего существования. После трех дней такого вынужденного заключения, против которого, кстати, никто из пассажиров не протестовал — настолько это было обычно в королевстве его величества Фридриха Вильгельма, — мы прибыли в Дрезден.

Именно в Дрездене в 1812 году Наполеон, прежде чем вступить в Россию, устроил тот большой привал, на который он призвал одного императора, трех королей и одного вице-короля; что же касается владетельных князей, то они в таком количестве толпились у входа в императорский шатер, что их можно было принять за адъютантов и офицеров-порученцев; король Пруссии провел там в ожидании приема три дня.

Все было готово, чтобы отплатить Азии за нашествия с нее гуннов и татар. Шестьсот семнадцать тысяч человек, кричавших «Да здравствует Наполеон!» на восьми языках, рукой гиганта были передвинуты с берегов Гвадалквивира и Калабрийского моря к берегам Вислы; они везли с собой тысячу триста семьдесят два орудия, шесть понтонных парков, набор снаряжения для осады; впереди них следовали четыре тысячи фур с провизией, три тысячи повозок с артиллерийскими припасами, тысяча пятьсот госпитальных фур и тысяча двести гуртов скота, и где бы ни проходило это войско, вслед ему раздавались восторженные крики всей Европы.

Двадцать девятого мая Наполеон покинул Дрезден, лишь на краткий миг задержался в Познани, чтобы обратиться с дружественным приветствием к полякам, пренебрег Варшавой, остановился в Торне ровно настолько, чтобы осмотреть укрепления и воинские склады, направился к Висле, оставив по правую руку Фридланд — место славных воспоминаний, и, наконец, прибыл в Кёнигсберг, двигаясь откуда по направлению к Гумбиннену, он побывал в расположении четырех или пяти своих армий и провел им смотр. Походный порядок был установлен: все пространство от Вислы до Немана усеяли движущиеся люди, повозки и фуры; Прегель, текущий из одной реки в другую подобно вене, связывающей две главные артерии, заполнили суда с провизией. И вот 23 июня, еще до рассвета, Наполеон прибывает на опушку Пильвишкского леса в Пруссии; перед ним простирается цепь холмов, противоположные склоны которых омываются русской рекой. Император, прибывший сюда в карете, в два часа ночи пересаживается на лошадь, подъезжает к аванпостам неподалеку от Ковно, надевает шляпу и плащ, какие носят в польской легкой кавалерии, и галопом направляется вместе с генералом Ак-со и несколькими солдатами на рекогносцировку пограничной реки; доскакав до берега, лошадь его падает и выбрасывает всадника на песок, в нескольких шагах от себя.

— Дурное предзнаменование! — поднимаясь, говорит Наполеон. — Римлянин повернул бы назад.

Рекогносцировка закончена; в течение всего дня армия занимает позиции, скрывающие ее от глаз противника; ночью же армии предстоит перейти реку по трем мостам.

С наступлением вечера Наполеон выходит к Неману; группа саперов переправляется на лодке через реку, и император следит за ними взглядом, пока они не скрываются во мгле сумерек; саперы высаживаются из лодки на русский берег: вражеская армия, находившаяся там накануне, похоже, исчезла. Минуту никого не слышно и не видно, а затем появляется казачий офицер: он один и, по-видимому, удивлен, встретившись на берегу реки в такой час с незнакомцами.

— Кто вы такие? — спрашивает он.

— Французы, — следует ответ саперов.

— Что вам угодно?

— Перейти Неман.

— Что вы собираетесь делать в России?

— Воевать, черт побери!

Услышав это объявление войны, произнесенное не герольдом, а солдатом, казак, не говоря ни слова, пришпоривает лошадь и скачет по направлению к Вильне, исчезая, словно ночное видение. Гремят три выстрела, но ни один из них не настигает цели. При этих звуках Наполеон вздрагивает: кампания началась.

Тотчас же император отдает приказ тремстам стрелкам-вольтижёрам форсировать реку, чтобы прикрыть работы по наведению переправ; одновременно во все стороны отправляются адъютанты. И тогда во мраке масса французских войск приходит в движение и направляется вперед, солдаты прячутся за деревьями и пригибаются среди хлебов; ночь до того темна, что Наполеон не в состоянии разглядеть голову колонны, приблизившуюся к реке надвести шагов; ему лишь слышен глухой гул, подобный гулу надвигающегося урагана; он устремляется в ту сторону; команда

«Стой!» вполголоса передается по всему развернутому строю; никто не зажигает огня, все хранят предписанное приказом молчание, каждый замирает на своем месте, держа ружье наизготове. В два часа ночи все три моста наведены.

Наступает рассвет, и левый берег Немана оказывается усеянным людьми, лошадьми и повозками; правый берег пуст и угрюм; сама природа на русском берегу словно меняет облик. Там, где не растет мрачный лес, лежит бесплодный песок.

Император выходит из палатки, разбитой на вершине самого высокого холма в центре этого скопления людей; тотчас же оттуда отдаются приказы и адъютанты устремляются в назначенные места, подобно лучам, расходящимся от звезды. И почти сразу же эти беспорядочные массы приходят в движение, соединяются в армейские корпуса, вытягиваются в колонны и, извиваясь среди неровностей местности, текут, словно притоки лежащей впереди реки.

В тот час, когда авангард тремя потоками вступал на русскую территорию, император Александр находился на балу, данном в его честь в Вильне, и танцевал с г-жой Барклай де Толли, муж которой был главнокомандующим русской армии. Уже в полночь казачий офицер, встретивший наших саперов, уведомил его о появлении на берегах Немана французской армии, но он не пожелал прерывать празднество.

Как только авангард тремя колоннами переправился по наведенным мостам на правый берег Немана, Наполеон в сопровождении своего штаба устремился к среднему мосту и в свою очередь преодолел его. Очутившись на другом берегу, он встревожился и удивился: этот исчезнувший противник казался ему гораздо более грозным, чем если бы он оставался на месте, а не отсутствовал; в эту минуту он остановился: ему показалось, что послышался пушечный выстрел; но он ошибся — это надвигалась гроза; над армией сгущались тучи, небо хмурилось, и становилось темно, как ночью. Не будучи в состоянии сдерживать свое нетерпение, Наполеон в сопровождении всего лишь нескольких человек поскакал в надвигающемся мраке и, мчась изо всех сил, скрылся в лесной чаще. Погода становилась все пасмурнее. Прошло полчаса, и при свете молний показался император: проскакав два льё, он не встретил ни одной живой души. Тем временем разразилась гроза, и Наполеон направился искать укрытие в монастыре.

В пять часов вечера, пока французская армия продолжала переходить Неман, Наполеон, которого тревожило отсутствие противника, приблизился непосредственно к Видии и остановился в четверти льё оттого места, где эта река впадает в Неман; отступая, русские сожгли мост, а для наведения нового требовалось слишком много времени. И тогда польская легкая кавалерия отправилась искать брод.

По приказу Наполеона кавалерийский эскадрон бросился в реку; вначале эскадрон держал строй, и это вселяло некоторую надежду; мало-помалу люди и лошади погружались в воду все глубже, дно уходило у них из-под ног, но они все равно продвигались вперед; вскоре, однако, несмотря на все их усилия, течение стало отрывать всадников друг от друга. Оказавшись на середине реки, они не смогли совладать с бурным потоком, и тот их понес; несколько лошадей исчезло из виду, другие, охваченные ужасом, ржали в предчувствии своей гибели; люди не сдавались и продолжали борьбу со стихией, но мощь течения была такова, что оно увлекало их с собой. Лишь немногие выбрались на другой берег, остальные же с криками «Да здравствует император!» пошли на дно, и войска, остававшиеся на берегу Немана, через некоторое время увидели проплывающие мимо трупы людей и лошадей, несшие им весть о судьбе авангарда.

Целых три дня понадобилось французской армии, чтобы перейти реку.

В течение двух дней Наполеон дошел до дефиле, прикрывающих Вильну; он надеялся, что император Александр будет ждать его здесь, избрав эти великолепные позиции для защиты столицы Литвы, но дефиле оказались пусты — Наполеон не верил собственным глазам; авангард беспрепятственно продвигался вперед; Наполеон выходил из себя, пускался в обвинения, угрожал; противник был не только недосягаем, но и к тому же невидим. Император понимал, что это был заранее продуманный план, что это было преднамеренное отступление, ибо русских он знал и уже имел с ними дело: если они получают боевой приказ, то превращаются в живые стены, которые можно опрокинуть, но нельзя сдвинуть ни на шаг.

Тем не менее, невзирая на таящуюся в этом отступлении русских опасность, следовало извлечь из нее наибольшую выгоду. Наполеон в окружении поляков совершил торжественный въезд в Вильну. При виде тех, кого литовцы считали соотечественниками, и того, в кого верили, словно в спасителя, они сбегались с криками радости и восторга; но Наполеон, преисполненный забот, проехал Вильну, ничего не видя и ничего не слыша, и остановился у аванпостов, уже вынесенных за пределы города; лишь там, наконец, он узнал новости о русских: 8-й гусарский полк, безрассудно и без всякой поддержки углубившийся в лес, был разбит наголову. Наполеон перевел дух: он больше не имел дела с армией призраков; противник отступил по направлению к Дриссе; Наполеон направил по его следам Мюрата с его кавалерией, а сам вернулся в Вильну и занял дворец, из которого накануне выехал Александр.

Наполеон задержался, чтобы привести в порядок отложенные на время дела. Армия же продолжала двигаться вперед под командованием его военачальников: коль скоро русская армия существовала, с ней надо было войти в соприкосновение. Наши обозы, фуры, госпитальная служба еще не прибыли, но это не столь важно, прежде всего нужна битва, ибо битва означает победу, и потому Наполеон двинул четыреста тысяч человек в страну, которая в свое время не сумела прокормить ни Карла XII, ни его двадцать тысяч шведов.

Со всех сторон к нему стали поступать новости, одна страшнее другой: армия, которой недоставало провизии, могла существовать только грабежами, но и награбленного оказывалось недостаточно. И войско, хотя и попало в дружественную страну, начало угрожать, нападать и жечь; конечно, последнее из этих несчастий происходило лишь вследствие случайностей, но получалось так, что все деревни становились жертвами подобных случайностей. Однако, несмотря на все эти меры принуждения, армия страдала, она уже стала терять боевой дух: поговаривали о новобранцах, менее привычных к лишениям, чем их старшие товарищи, — поняв, что их ждут долгие дни страданий, подобных уже испытанным ими, они приставляли ко лбу ружье и посреди дороги вышибали себе мозги. Наконец, рассказывали, что на дорогах видны лишь брошенные зарядные ящики, да фуры, развороченные и полностью разграбленные, будто они побывали в руках врага, и все следствие того, что более десяти тысяч лошадей пало, объевшись незрелыми хлебами.

Наполеон выслушивал все эти доклады и делал вид, что он ничему не верит. В какой бы час к нему ни заходили, он все время сидел, склонясь над огромными картами и пытаясь разгадать маршрут следования русской армии; в отсутствие точных сведений его озарял собственный гений, и император полагал, что ему удалось разгадать план Александра. Терпение царя будто бы объяснялось тем, что французы пока еще не попирали землю собственно России и все еще продвигались по недавно завоеванным территориям; однако, без сомнения, он соберет все силы, чтобы защитить Московию. А Московия начинается всего лишь в восьмидесяти льё от Вильны. Границы ее очерчиваются двумя великими реками: Днепром и Двиной; истоки первой находятся неподалеку от Вязьмы, а второй — возле Торопца: на протяжении шестидесяти льё обе они текут с востока на запад почти параллельно друг другу, а между ними находится огромная цепь возвышенностей, склоны которых омываются их водами и которые, простираясь от Карпатских до Уральских гор, составляют становой хребет России. И вдруг, соответственно возле Полоцка и Орши, эти реки резко расходятся: одна из них устремляется направо, другая — налево; Двина — чтобы около Риги впасть в Балтийское море, а Днепр — чтобы около Херсона впасть в Черное море; но, прежде чем разойтись окончательно, они сближаются в последний раз между Смоленском и Витебском — этими двумя ключами к Санкт-Петербургу и Москве.

Не оставалось ни малейшего сомнения, что именно там Александр будет поджидать Наполеона.

И потому императору все стало ясно: Барклай де Толли отступает через Дриссу к Витебску, а Багратион через Борисов — к Смоленску; там они соединятся, чтобы закрыть Франции дорогу в Россию.

Тотчас же были отданы соответствующие приказы: Да-ву — выйти к Днепру и вместе с королем Вестфальским, переданным под его командование, преградить путь Багратиону, прибыв в Минск раньше него; Мюрат, Удино и Ней преследуют Барклая де Толли; он же, Наполеон, с отборными войсками, с итальянской и баварской армиями, императорской гвардией и поляками, то есть имея при себе сто пятьдесят тысяч человек, пройдет между обоими соединениями форсированным маршем, чтобы быть готовым присоединиться либо к Даву, либо к Мюрату на случай, если потребуется помощь, чтобы уберечь их от поражения или для того чтобы закрепить их победу.

Спор по поводу старшинства между Даву и королем Вестфальским пошел на пользу Багратиону; Даву смог вступить с ним в соприкосновение только под Могилевом, причем то, что должно было стать битвой, на деле оказалось всего лишь боем, однако цель была частично достигнута — Багратион отклонился с пути следования и вынужден был совершить долгий обход, чтобы попасть в Смоленск.

На левом фланге то же самое произошло с Мюратом. Ему, наконец, удалось нагнать Барклая де Толли, и между русским арьергардом и французским авангардом каждый день происходили схватки: Сюберви с его легкой кавалерией удалось в рукопашной схватке одолеть русских под селением Вишнев и при этом взять в плен двести человек; Монбрён с его артиллерией сумел при помощи картечи разгромить дивизию генерала Корфа, тщетно пытавшуюся разрушить за собой мост; Себастьяни занял Видзы, откуда лишь накануне удалился император Александр.

И тогда Барклай де Толли принял решение дождаться французов в укрепленном лагере в Дриссе, где, как он надеялся, к нему присоединится Багратион; но по прошествии трех или четырех дней он узнает о поражении русского князя и о продвижении вперед Наполеона. Следовало спешить, иначе французы окажутся в Витебске до него; поэтому отдается приказ об отходе и русская армия после недолгой задержки снова начинает отступать.

Что же касается Наполеона, то он покинул Вильну 16-го, 17-го прибыл в Свенцяны, а 18-го — в Глубокое. Там-то он и узнал, что Барклай покинул лагерь в Дриссе; император полагал, что князь уже дошел до Витебска; однако, возможно, тот еще оставил ему время прийти туда раньше. И Наполеон тотчас же двинулся на Камень. За шесть суток форсированного марша он ни разу не встретился с противником. Армия шла вперед, внимательно прислушиваясь, чтобы устремиться туда, откуда донесется призывный шум. Наконец, 24-го под Бешенковичами загрохотали пушки: это Евгений столкнулся на Двине с арьергардом Барклая. Наполеон поспешил туда, где велась перестрелка; но огонь прекратился прежде, чем ему удалось присоединиться к сражающимся, и, прибыв туда, он застал Евгения за восстановлением моста, сожженного Дохтуровым при отступлении. Как только это стало возможно, он перешел по мосту на другой берег, но не потому, что торопился вступить во владение этой рекой, своим новым завоеванием, а потому, что хотел лично узнать, где находится на марше русская армия. Судя по направлению, куда удалился русский арьергард, а также на основании показаний нескольких пленных, он уяснил себе, что в данное время Барклай уже должен быть в Витебске. Таким образом, он не ошибся относительно плана противника: именно там Барклай собирался его поджидать.

Итак, по истечении месяца со дня начала войны Наполеон прибыл к месту встречи всех своих сил. На его глазах из трех разных пунктов стали прибывать три колонны, в разное время перешедшие Неман и двигавшиеся разными путями. Все эти соединения, расстояние между которыми составляло сто льё, явились в заданное место встречи не только в назначенный день, но и почти что в один и тот же час. Это было чудом стратегии.

Все эти войска одновременно прибыли в Бешенковичи и его окрестности; пехота, кавалерия, артиллерия теснили друг друга, мешали друг другу, пересекали друг другу путь, наталкивались друг на друга и в беспорядке отходили друг от друга. Одни искали провизию, другие — фураж, третьи — место для постоя; улицы были заполнены адъютантами и офицерами-порученцами, которые не могли пробиться через толпы солдат, так что стало стираться различие в званиях и весь этот бросок вперед внешне уже начал напоминать отступление. В течение шести часов двести тысяч человек рассчитывали на то, что они разместятся в деревне, в которой было пятьсот домов.

Наконец, в десять часов вечера по приказу Наполеона к нему должны были явиться все командиры частей и соединений, затерявшиеся в этом множестве людей, две трети которых не пили, не ели уже двенадцать часов и, казалось, готовы были выйти из повиновения. Командиры сели на коней и отправились отдавать распоряжения именем императора, ибо только этому имени все подчинялись. И вот за считанные мгновения, словно по волшебству, все эти сбившиеся в одну кучу массы разъединились; каждый вернулся в свою часть и оказался возле своего знамени; бесформенная людская масса разбилась надлинные колонны, похожие на ручьи, вытекающие из озера, и, с музыкантами впереди, они двинулись с места. Поток войск направился в Островно, и ужасающая сумятица в Бешенковичах сменилась полнейшим затишьем. Каждый по твердости полученных приказов и быстроте, с какой они были доставлены, сделал для себя вывод, что на следующий день будет сражение, а когда армия пребывает в подобной уверенности, в ней пробуждается приподнятость и собранность.

И когда занялся рассвет, армия оказалась в эшелонированном строю на широкой дороге, обсаженной березами. Мюрат двигался в авангарде вместе со своей кавалерией. Под его командованием находились Домон, Дюкуэтлоске и Кариньян; разведку им вел 8-й гусарский полк, полагавший, что по флангам вперед выдвинуты еще два полка той же дивизии, к которой он принадлежал, и что двигаться в направлении Островно безопасно; но в полку не знали, что из-за сильно пересеченной местности продвижение фланговых полков замедлилось, и гусары, вместо того чтобы следовать за ними, вышли вперед. Внезапно голова французской колонны, шедшей вверх по склону холма и поднявшейся на две трети его высоты, оказалась перед стоящим на вершине этого холма боевым порядком кавалерии, и в колонне решили, что это и есть те самые два полка фланговой рекогносцировки. Генерал Пире получил приказ готовить оружие к бою и атаковать; но он так и не поверил, что перед ним противник, и направил офицера, чтобы установить принадлежность этих войск, а сам продолжил движение вперед. Офицер помчался галопом; но стоило ему подняться на вершину холма, как он тотчас же был окружен и взят в плен. Одновременно с этим прогрохотали шесть орудий, уложив целые ряды французской колонны. О стратегии думать было некогда; раздался призыв «Вперед!» — 8-й гусарский полк и 16-й полк егерей в едином порыве, не дав артиллеристам времени перезарядить орудия, бросились на пушки, захватили их, опрокинули стоявший против них полк, прорвали в отдельных местах линию обороны и оказались в тылу у русских. Не видя более никого перед собой, они вернулись и обнаружили справа от себя еще один вражеский полк, ошеломленный подобной дерзостью. Бросившись на него, когда он начал круто перестраиваться, они его уничтожили; затем, повернувшись, они увидели слева начавший отход полк, стали его преследовать, нагнали и рассеяли, а остатки загнали в леса, окружавшие, точно зеленый пояс, городок Островно. В эти минуты на вершину холма поднялся Мюрат вместе со всеми, кого ему удалось собрать. Он придал это подкрепление авангарду и всей массой войск устремился в лес, считая, что имеет дело с арьергардом, но столкнулся с сопротивлением противника. Вероятнее всего, в Островно располагалась русская армия. Мюрат бросил взгляд на позицию и тотчас же убедился, что она превосходна; сам он в это время был в большей степени вовлечен в боевые действия, чем ему хотелось бы; но Мюрат принадлежит к числу тех, кто не отступает никогда: он приказывает обоим командирам колонн, куда входят дивизии Брюйера и Сен-Жермена, удерживать захваченное ими поле боя. Приняв эти меры, он встает во главе легкой кавалерии и поджидает русских, которые вскоре выходят на открытое пространство; всех, кто появляется из леса, немедленно атакуют; русские, вознамерившиеся нападать, вынуждены обороняться. Кавалерию поражают длинными пиками поляки, пехоту рубят саблями гусары и егеря. Но для русских этот лес становится тем же, чем для Антея было прикосновение к земле: стоит им там укрыться, как вскоре они возвращаются оттуда, став еще многочисленнее. От ударов ломаются пики и тупятся сабли; пехота ведет до того сильный огонь, что вскоре у нее кончаются заряды. В эту минуту на вершине холма появляется дивизия Дельзона, пришедшая ускоренным шагом и горящая желанием вступить в схватку. Заметив эту дивизию, Мюрат спешит поскорее ввести ее в бой и бросает на правый фланг противника. При виде прибывающего подкрепления французов противник забеспокоился; Мюрат приказывает атаковать снова; на этот раз сопротивление не оказывается и русские начинают отступать; французы заходят в лес, который сразу же перестает извергать пламя, прочесывают его и выходят на опушку, откуда видят, как русский арьергард исчезает в очередном лесном кольце.

В это время подходит Евгений, приводя с собой новое подкрепление; однако уже слишком поздно идти на риск в этих неразведанных дефиле: надвигалась ночь, следовало обождать до утра. Мюрат и Евгений разметили позиции, на одной из высот расставили в батарею всю имеющуюся у них артиллерию и одетыми легли спать в одной палатке.

Встали они еще до рассвета. Русские в свою очередь тоже вышли на позиции, но это уже был не простой арьергард, с которым имели дело Мюрат и Евгений, это был армейский корпус. К Палену и Коновницыну присоединился Остерман. Но что за важность! Разве сами они не авангард Великой армии, и не должен ли к ним присоединиться сам Наполеон?!

В пять часов утра французы были на ногах. Мюрат составил план атаки таким образом, что, когда левый фланг уже выступил против русских, правый еще получал указания. Внезапно Мюрат услышал громовой рев: это прозвучало ура десяти тысяч русских, которые, не дожидаясь нашей атаки, плотной массой вышли из леса, нанесли урон нашей кавалерии и нашей пехоте и дважды их оттеснили. Давно уже не приходилось отступать нашим храбрецам — им был отдан приказ идти вперед, а они его не выполнили.

Мюрат заметил, что атакующие приближаются к нашей артиллерии, где стали обеспокоенно следить за малой результативностью своего огня, ибо бреши в плотных колоннах наступавших немедленно закрывались. 84-й полк и хорватский батальон все еще сдерживали натиск этой массы и отступали лишь шаг за шагом; но по мере их отступления во все более узкое с каждой минутой пространство становились видны оставляемые ими груды павших и лежавшие повсюду раненые, которых тут же подбирали; были и отдельные беглецы с поля боя: им предстояло либо попасть в число убитых и раненых, либо благополучно покинуть поле сражения и оставить единственной защитой наших орудий самих артиллеристов. При виде этого еще не проявлявший тревоги правый фланг стал подавать первые признаки начавшегося замешательства: нельзя было терять пи минуты, ибо отступление по узкому дефиле неминуемо превратилось бы в беспорядочное бегство.

Мюрат отдавал приказы с быстротой и твердостью, соответствующей сложившемуся положению. Правый фланг, вместо того чтобы ждать атаки противника, атаковал его сам. Ответственность за эти действия была возложена на генерала Пире.

Генерал д’Антуар поспешил к своим артиллеристам и велел им оставаться на своих местах, ведь это их долг — пасть под ударами сабель, но защищать орудия.

Генерал Жирарден собрал 106-й полк, начавший отступление, и повернул его против все еще продвигавшегося вперед правого крыла русских, а в это время Мюрат атаковал их с фланга силами полка польских улан.

Все с быстротой молнии бросились по местам; Мюрат подскакал к голове польской конницы, чтобы обратиться к уланам с речью; но полк, решив, что их возглавит лично король, с громкими криками взял пики наперевес и ринулся вперед. Мюрат хотел всего лишь обратиться к полякам с речью, а получилось, что он повел их в бой: сзади его подталкивали уланские пики; поляки вырвались на простор — Мюрат не мог ни остановиться, ни отойти в сторону; и тогда он без колебаний принял решение, обнажил саблю, крикнул «Вперед!», первым вступил в бой как простой командир и врезался вместе со всем полком во вражеские ряды, насквозь пробился сквозь них и, проделав эту брешь, привел противника в смятение.

Он видел, как на другом фланге действует Жирарден со своим полком; наблюдал, как с высокого холма с удвоенной силой ведет огонь артиллерия, а по интенсивной ружейной перестрелке на крайнем правом крыле понял, что генерал Пире в очередной раз оправдывает свою великолепную репутацию.

Итак, схватка возобновилась и продолжалась с переменным успехом в течение двух часов. Затем русские стали уступать и покидать поле боя, но шаг за шагом, причем вовсе не как беглецы, спасающиеся от поражения, но как солдаты, повинующиеся приказам; наконец, они медленно вошли в лес и скрылись в нем, а французы остались на открытой местности. Мюрат и Евгений сомневались, стоит ли продолжать преследование в таком густом лесу. В эту минуту появился император; он пустил лошадь в галоп, достиг вершины господствующего над местностью холма и замер посреди орудий, напоминая конную статую. Мюрат и Евгений сразу же подъехали к нему и рассказали о происшедшем, а также о причинах задержки.

— Прочешите лес, — приказал Наполеон, — это лишь полоса деревьев, и русские в нем не удержатся.

Тут раздалась музыка вновь прибывших полков. Мюрат и Евгений, уверенные в том, что их поддержат, встали во главе своих солдат и решительно вторглись в лес, который показался им пустынным и мрачным, точно заколдованный лес у Тассо.

Через час адъютант доложил Наполеону, что авангард миновал лес и с занятой им позиции виден Витебск.

— Там они нас и ждут, — заявил Наполеон. — Значит, я не ошибся.

И он тотчас же отдал приказ, который мгновенно был исполнен всей армией; затем, пустив лошадь в галоп, он в свою очередь проскакал через лес и присоединился к Мюрату и Евгению. Его помощники сказали правду: Витебск находился у него перед глазами, раскинувшись амфитеатром на своем двойном холме.

Но день заканчивался, и предпринимать что-либо уже не было возможности: требовалось время для проведения разведки, изучения местности и выработки плана; кроме того, отдельные части все еще проходили дефиле, которые Наполеон преодолел всего лишь три часа назад. Он распорядился, чтобы на высоте слева от главной дороги поставили его палатку, разложил карты и склонился над ними.

Настала ночь; запылали костры; они занимали обширное пространство и были весьма многочисленны, и потому никто из французов не сомневался, что они находятся в соприкосновении с русской армией, что она здесь и ждет их.

Время от времени Наполеон просыпался и спрашивал, находятся ли все еще русские на своих позициях. Ему отвечали, что да. Этой ночью он семь раз вызывал Бертье; в последний раз он вместе с ним подошел к выходу из палатки, чтобы убедиться собственными глазами, что не ошибается, а затем, несколько успокоенный, вновь уснул, предварительно распорядившись, чтобы его разбудили на заре.

Но приказ оказался ненужным: Наполеон сам встал в три часа ночи, вызвал адъютантов и потребовал лошадь. Поскольку коня для него всегда держали наготове, то его подвели немедленно. Император вскочил в седло и в сопровождении всего лишь нескольких высших офицеров проехал по всей линии. Русские и французы находились на своих позициях, и, когда наступил рассвет, Наполеон с радостью отметил, что вся вражеская армия располагалась на террасах, господствующих над улицами Витебска. Внизу, в трехстах футах от вражеских позиций, текла Лучеса, бурная река, спускающаяся с возвышенности и впадающая в Двину. Перед главными силами в качестве аванпостов были выстроены десять тысяч кавалеристов, которые упирались правым крылом в берег Двины, а левым — в лес, заполненный пехотой и ощетинившийся пушками. Все, похоже, указывало на твердую решимость русских дать бой.

Наполеон бросил взгляд на передовуюлинию противника, и все его опасения исчезли. Если даже русские не расположены нас атаковать, то они, по крайней мере, попытаются обороняться. В это мгновение к Наполеону прибыл вице-король, император отдал ему распоряжения, а сам поднялся на одиноко стоящую возвышенность слева от главной дороги, откуда, находясь рядом с полем боя, он мог обозревать обе армии.

Отданные Наполеоном распоряжения были немедленно переданы войскам. Дивизия Брусье, усиленная 18-м легким пехотным полком и кавалерийской бригадой генерала Пире, повернула направо, пересекла главную дорогу и стала ожидать восстановления разрушенного противником небольшого моста через глубокий овраг, тянущийся вдоль нашей линии фронта, так же как Лучеса протекала вдоль передовой линии русских. По истечении часа мост был наведен вновь при отсутствии даже малейших помех со стороны врага.

Первыми, кто перешел на другую сторону оврага, были двести стрелков 9-го линейного полка под командованием капитанов Гайяра и Савари; после этого они сразу же двинулись налево, где им надлежало стать краем нашего крыла, прилегающего, как и русский фланг, к Двине. За ними проследовал 16-й полк конных егерей, ведомый лично Мюратом, позади которого передвигались несколько легких артиллерийских орудий. Затем подошла дивизия Дель-зона и уже начала идти по мосту, как вдруг, то ли будучи не в силах сдержать обычный для него наступательный порыв, толи неверно истолковав полученный приказ, Мюрат встал во главе 16-го полка конных егерей и бросил его на массу русской кавалерии, до того неподвижно, точно на параде, наблюдавшей за нашим переходом.

И тут все увидели с изумлением, смешанным со страхом, как шестьсот человек бросились вперед, чтобы атаковать десять тысяч; однако, прежде чем атакующие доскакали до противника, из-за неровности земли, размытой зимними дождями, их ряды расстроились, так что при первом же движении русских уланов они поняли, что сопротивление бесполезно, и, показав спину, обратились в бегство; однако рытвины, из-за которых при атаке смешался строй, стали еще большим препятствием при отходе. Уланы с пиками наперевес преследовали егерей, догоняли их в низинах, и те падали, летели вместе с лошадьми через голову и смогли перегруппироваться лишь под прикрытием огня 53-го полка. Один только Мюрат, окруженный шестьюдесятью офицерами и рядовыми конниками, держался хорошо и, по-прежнему с саблей в руках, прорвался через массу вражеских кавалеристов, гуща которых вокруг него была настолько плотной, что казалось, будто они преследуют именно его. Во время всей этой неразберихи его ординарец дважды спасал ему жизнь: один раз — сразив пистолетным выстрелом солдата, вознамерившегося пронзить Мюрата пикой, в другой раз — заколов кинжалом всадника, уже занесшего над головой Мюрата саблю. Внезапно русские уланы обратили свой взгляд на высоту, где на расстоянии не более чем в несколько сотен шагов от них, в окружении всего лишь нескольких егерей-гвардейцев расположился император, и пиками стали пробивать себе дорогу; вся армия пришла в ужас, двести стрелков вмиг переменили направление движения; Мюрат, а вместе с ним несколько храбрецов, проскакали через их ряды, точно стрелы, пущенные из лука, и, обогнав их, выстроились у подножия возвышенности; конные егеря спешились и с карабинами в руках окружили Наполеона. Мюрат сам взял в руки ружье и выстрелил. Это неожиданное сопротивление остановило уланов; ружейная стрельба усилилась; тем временем беглым шагом прибыла дивизия Дельзона; по пути ему попались тысяча пятьсот или тысяча восемьсот уланов, неожиданно оказавшихся перед необходимостью принять бой. Но вместо этого уланы развернулись и помчались прочь; однако на полпути они столкнулись с двумя сотнями французских стрелков, которые оказались одни между двумя армиями и которым пришлось расплачиваться за всех.

В какой-то миг все решили, что эти двести храбрецов пропали, как вдруг из кольца окружения, почти скрывавшего их от глаз наблюдателей, раздалась плотная ружейная стрельба и одновременно стали видны ее разрушительные последствия: ясно было, что эти храбрецы не пали духом. Быстрым маневром оба капитана перестроили батальон в каре, в четырех направлениях ощетинившееся железом и извергавшее смерть; в свою очередь уланы бросились на него с остервенением; поэтому смертоносный батальон стал отступать с боем, пока не вышел на позицию, изрытую промоинами и поросшую кустарником. Уланы, по-прежнему обступавшие батальон со всех сторон, стали его теснить и попытались к нему приблизиться; но дорога, по которой следовали русские, была покрыта телами убитых и раненых, а вокруг бегало более двухсот лошадей без всадников. Русские упорствовали, они путались в кустарнике, спотыкались в промоинах; ружейная стрельба не прерывалась и велась столь упорядоченно, что стало ясно: батальонное каре по-прежнему в полном порядке и продолжает сражаться; в конце концов уланам надоело вести бой, в котором все шансы были против них, так что они повернулись к каре спиной и присоединились к остальным полкам, которые пребывали, как и наши полки, в неподвижности, оставаясь зрителями этого странного поединка; вслед уланам раздался последний залп, и вся наша армия как один человек испустила крик облегчения, увидев, как горстка людей сумела благодаря своей собственной храбрости постоять за себя и спаслась столь невероятным и чудесным образом.

Наполеон, сыграв свою роль в военном спектакле и забыв о недолгой опасности, которой он подвергался, послал адъютанта спросить, в каком корпусе состоят эти две сотни храбрецов; адъютант сообщил их ответ:

— В девятом, сир, и все они из Парижа.

— Передайте им, что все они храбрецы, что каждый из них заслуживает крест Почетного легиона и что им выделяется десять наград, которые они сами распределят между собой.

Это сообщение было встречено возгласами: «Да здравствует император!»

Но все происшедшее выглядело всего лишь игрой на фоне начавшегося настоящего сражения; дивизия Брусье построилась в двойные полковые каре и под прикрытием артиллерии двинулась прямо на врага, в то время как итальянская армия, три дивизии графа Лобау и кавалерия Мюрата нанесли удар по главной дороге и лесу, о который опирался левый фланг русских. Через два часа все выдвинутые вперед позиции противника были в наших руках, а сам он отступил на другой берег Лучесы; все следовали примеру двухсот стрелков и старались действовать наилучшим образом, особенно Мюрат, которому хотелось загладить недавний промах, так что он буквально творил чудеса.

Настал полдень, и, казалось, времени для возобновления сражения было более чем достаточно; но, без сомнения, Наполеон предвидел, что в этом случае русские, напуганные своим первым поражением, дадут нам позабавиться с арьергардом, а сами опять начнут отход; он предпочел выглядеть нерешительным, чтобы казаться менее опасным. А потому он приказал прекратить атаку, спокойно проехал по передовой линии, призвал каждого готовиться к завтрашней битве и в окружении стрелков отправился завтракать на высоту, на которой в трех шагах от него ядром ранило солдата.

В течение дня к намеченному месту встречи один за другим прибывали армейские корпуса.

Вечером Наполеон отпустил Мюрата со словами:

— Завтра в пять утра взойдет солнце Аустерлица.

Мюрат покачал головой в знак сомнения и велел разбить себе палатку на берегу Лучесы на расстоянии половины выстрела от вражеских аванпостов.

Наполеон не ошибся: Барклай де Толли намеревался удерживать и оборонять подступы к Смоленску, где у него была намечена встреча с силами Багратиона и куда тот с минуты на минуту должен был прибыть; но в одиннадцать часов вечера русский генерал узнал, что Багратион разбит под Могилевом и отброшен за Днепр; поскольку все коммуникации оказались перерезаны, он вынужден был самостоятельно направляться в Смоленск и там ожидать приказов главнокомандующего.

В полночь Барклай де Толли распорядился об отступлении, которое прошло в столь образцовом порядке и до такой степени тихо, что даже сам Мюрат не заметил ни малейшего передвижения войск; и в самом деле, поскольку костры, разожженные на ночь, продолжали гореть, вся армия полагала, что возле них еще находятся русские. На рассвете Наполеон проснулся и вышел на порог своей палатки: там, где накануне находилось семьдесят тысяч человек, было тихо и пустынно; русские опять выскользнули у него из рук.

Наполеон не мог поверить в это отступление — так велико было его желание, чтобы противник оставался на месте, — и отдал распоряжение армии двигаться вперед лишь при наличии сильного авангарда и тщательной разведки на флангах, до такой степени он опасался какого-нибудь подвоха, но вскоре ему пришлось смириться с реальностью: он оказался посреди бывшего лагеря Барклая, а от русской армии там оставался лишь один солдат, обнаруженный спящим под кустом.

Через два часа войска вступили в Витебск: Витебск оказался пуст, и, за исключением нескольких евреев, никого из жителей не было видно. Наполеон, который никак не мог поверить в это бесконечное отступление противника, велел поставить свою палатку во дворе замка, чтобы показать, что это всего лишь кратковременная остановка. Было направлено два рекогносцировочных отряда: один вверх по течению Двины, другой для тщательной разведки дороги на Смоленск: и тот и другой вернулись, не встретив никого, кроме нескольких разрозненных казаков, которые тотчас же рассеялись при их приближении; однако семьдесят тысяч человек, накануне располагавшихся на глазах у нашей армии, исчезли как призраки, не оставив никаких следов.

В Витебске Наполеону доложили в высшей степени неутешительные новости: согласно докладу Бертье, шестая часть армии была поражена дизентерией; Бельяр же, в ответ на соответствующий запрос, сообщил, что еще шесть дней такого марша — и у армии более не будет кавалерии. И тогда Наполеон из окон дворца осмотрел местоположение города, столь чудесно защищенного самой природой, что инженерам с их искусством почти ничего не нужно было делать для его обороны. В голове императора стали возникать разнообразные идеи: до Франции шестьсот льё, Литва завоевана, надо наводить в ней порядок; сам он победитель, если не людей, то расстояний; поэтому ему позволительно остановиться здесь и дождаться ранней и суровой русской зимы. Витебск будет отличнейшим центром расквартирования армии; Двина и Днепр станут естественным рубежом французов; осадную артиллерию можно будет отправить под Ригу и туда же переместить левое крыло армии; Витебск, которому природа даровала леса, а он, Наполеон, даст крепостные стены, послужит центральным укрепленным лагерем; правое крыло протянется до Бобруйска, который предстоит взять, а по всей линии фронта будут сооружены блокгаузы.

Расположившись здесь лагерем, Великая армия ни в чем не будет нуждаться; помимо магазинов в Данциге, Вильне и Минске, в ее распоряжении будет контрибуция с Курляндии и Самогитии; будет сооружено тридцать шесть огромных фур, каждая из которых сможет везти по тридцать тысяч фунтов хлеба. Так будет решен вопрос о насущных потребностях.

Вид дворцовой площади портят лачуги — их следует снести, а мусор убрать; город брошен, и сюда на зиму надо будет пригласить самых богатых вельмож и самых элегантных женщин из Вильны и Варшавы; следует построить театральный зал, а на торжественное его открытие в Витебск прибудут Тальма и мадемуазель Марс, как они приезжали в Дрезден. Так будет решен вопрос о развлечениях.

Чтобы этот план вызрел, потребовалось полчаса, и когда Наполеон его полностью продумал, он отстегнул шпагу и бросил ее на стол, а затем заявил пришедшему к нему в эту минуту неаполитанскому королю:

— Мюрат, первая русская кампания завершена: водрузим здесь наши орлы, я хочу провести рекогносцировку и создать здесь сборный пункт для наших войск; позиция обозначена двумя крупными реками; сформируем батальонное каре, орудия расставим по углам и в середине, чтобы вести перекрестный огонь; в тысяча восемьсот тринадцатом году мы увидим Москву, а в тысяча восемьсот четырнадцатом — Санкт-Петербург; война в России займет три года.

В этот миг верх взял добрый гений Наполеона, но демон войны не замедлил вернуть себе утраченное было царство: по истечении двух недель все эти великие замыслы были забыты и, подобно усталому атлету, сумевшему перевести дух, Наполеон через две недели возобновил движение вперед. 18 августа пал и оказался в нашей власти Смоленск; 16 сентября запылала Москва, а 13 декабря убегающий Наполеон ночью и в одиночестве пересек Неман, преследуемый призраком Великой армии.

Будучи почтительным паломником по местам нашей славы, равно как и наших невзгод начиная от Вильны, я проделал верхом тот же путь, по которому проследовал Наполеон за двенадцать лет до этого, и собирал все легенды, хранимые славными литовцами о его пребывании здесь.

Мне очень хотелось осмотреть Смоленск и Москву, эту новую Полтаву, но для этого следовало бы сделать крюк в двести льё, что было для меня невозможным. Проведя один день в Витебске и побывав во дворце, в котором две недели прожил Наполеон, я взял лошадей и сел в один из тех небольших экипажей, какие в России используют для перевозки почты; их называют перекладными, так как лошадей для них меняют на каждой почтовой станции. Я забросил туда свою складную дорожную сумку, и вот уже Витебск остался позади, а меня уносила тройка. Одна из лошадей, коренник, бежала молча, высоко подняв голову, а обе пристяжные ржали на бегу, так низко опустив головы, словно собирались вцепиться зубами в землю.

Впрочем, поневоле одно историческое воспоминание сменилось у меня другим. На этот раз я следовал по той самой дороге, по которой совершала некогда свое путешествие в Тавриду Екатерина.

II

По выезде из Витебска я оказался на русской таможне; но поскольку со мною была всего лишь одна дорожная сумка, то, несмотря на совершенно очевидное намерение начальника таможенников затянуть мое пребывание у них подольше, я находился там всего лишь два часа двадцать минут, что просто неслыханно для анналов таможни московитов. По завершении этого визита я мог беспрепятственно ехать вплоть до самого Санкт-Петербурга.

Вечером того же дня я уже прибыл в Великие Луки; столь живописным названием город обязан излучинам реки Ловати, протекающей под его стенами. Построенный в одиннадцатом веке, в двенадцатом он был разорен литовцами, затем завоеван польским королем Баторием, потом отбит Иваном Васильевичем, а позднее сожжен Лжедмитрием. Девять лет он оставался обезлюденным, а потом туда пришли казаки с Дона и Я ика, и нынешнее население города почти полностью их потомки. В городе возведены три церкви, причем две из них находятся на главной улице, и мой возница, проезжая мимо каждой из них, не преминул перекреститься.

Несмотря на тяготы путешествия в выбранном мною неподрессоренном экипаже, при том что дороги находились в скверном состоянии, я принял решение не делать здесь остановку, ибо мне сказали, что можно покрыть сто семьдесят два льё, отделяющие Витебск от Санкт-Петербурга, за двое суток, и задержался на почтовой станции лишь на то время, что потребовалось для смены лошадей, после чего вновь отправился в путь. Бесполезно говорить о том, что всю эту ночь мне не удалось сомкнуть глаз: я перекатывался по повозке, как орех в скорлупе. Много раз я пытался уцепиться за деревянную скамейку, на которой лежало нечто вроде кожаной подушки толщиной в тетрадь, но уже через десять минут руки у меня оказывались вывихнутыми и я должен был снова отдаваться этой ужасной тряске, жалея в душе несчастных русских курьеров, которым приходится делать тысячи льё в этих ужасных повозках.

Разница даже между ночами в Московии и Франции была ощутимой. Во всяком другом экипаже я мог бы читать; и надо сказать, что, измученный бессонницей, я не раз пробовал взяться за книгу, но уже на четвертой строчке она из-за очередного толчка вылетала у меня из рук, а когда я наклонялся, чтобы поднять ее, новый толчок сбрасывал меня самого со скамейки. Добрые полчаса я должен был барахтаться на дне повозки, прежде чем встать на ноги, и это быстро излечило меня от желания читать.

На рассвете следующего дня я был в небольшой, ничем не примечательной деревеньке Бежаницы, а в четвертом часу дня — в Порхове, старинном городе, расположенном на реке Шелони, по которой выращенные в том краю лен и зерновой хлеб везут на озеро Ильмень, откуда по реке, соединяющей его с Ладожским озером, эти товары следуют дальше: я находился на полпути к месту назначения. Признаться, меня одолевало сильное желание переночевать здесь, но на постоялом дворе оказалось так чудовищно грязно, что я снова забрался в свою повозку. Следует заметить, впрочем, что возница уверил меня, будто дальше дорога пойдет лучше, и это немало содействовало тому, что я принял столь героическое решение. В итоге дальше мы поскакали галопом, и меня по-прежнему бросало внутри кузова, в то время как возница, сидевший на облучке, тянул какую-то заунывную песню, слов которой я не понимал, но грустный мотив ее как нельзя лучше соответствовал моему плачевному положению. Скажи я, что мне удалось заснуть в эту ночь, никто бы мне не поверил, да и я сам не поверил бы в это, если бы не проснулся, больно ударившись обо что-то лбом. Повозку так тряхнуло, что возница слетел со своего облучка. Мне же не дал вывалиться из повозки ее плетеный верх: от удара об него я и проснулся с ушибом на лбу. Тут мне пришло в голову поменяться с возницей местами, но как я ему такое ни объяснял, он не соглашался с моим требованием — либо потому, что не понял меня, либо потому, что, подчинившись мне, он, по его мнению, пренебрег бы своим долгом. Так что мы поехали дальше: возница возобновил свое пение, а я — свою тряску. Около пяти утра мы прибыли в село Горо-дец и остановились там позавтракать. Слава Богу, оттуда до цели моего путешествия оставалось не более пятидесяти льё.

Тяжело вздыхая, я снова влез в свою клетку и опять устроился на своем насесте. И только тогда мне пришло в голову спросить возницу, нельзя ли опустить верх повозки; он ответил, что нет ничего легче. Я велел ему немедленно выполнить эту работу, и с того времени лишь нижняя часть моей персоны продолжала подвергаться опасности.

В Луге мне пришла в голову другая, не менее блестящая мысль: снять сиденье, настелить на дно повозки солому и лечь прямо на нее, положив под голову вместо подушки свою дорожную сумку. После всех этих усовершенствований я, в конце концов, получил возможность ехать сравнительно сносно.

Возница предлагал мне сделать остановку перед Гатчинским дворцом, в котором пришлось жительствовать Павлу I все то время, пока царствовала Екатерина, а затем — перед Царскосельским дворцом, летней резиденцией императора Александра; но я так устал, что бросил лишь беглый взгляд на каждое их этих чудес, однако дал себе слово осмотреть их в свое время, вернувшись сюда в более удобном экипаже.

На выезде из Царского Села у дрожек, которые ехали впереди меня, внезапно сломалась ось, и экипаж хотя и не перевернулся, но сильно накренился. Поскольку я находился в ста шагах от дрожек, то успел, прежде чем подъехать к месту происшествия, разглядеть выскочившего из них высокого худощавого господина, державшего в одной руке шапокляк, а в другой — маленькую карманную скрипку. На нем был черный сюртук, какие носили в Париже в 1812 году, короткие черные панталоны, шелковые черные чулки и туфли с пряжками; оказавшись на дороге, он вначале принялся делать батманы правой ногой, затем батманы левой, потом антраша обеими ногами, после чего совершил три полных оборота вокруг самого себя, очевидно желая удостовериться, что у него ничего не сломано. Видя, сколь обеспокоен этот господин сохранностью собственной персоны, я счел невозможным проехать мимо, не остановившись и не спросив его, не случилось ли с ним какой-нибудь беды.

— Никакой, сударь, никакой, — отвечал он, — если не считать, что я пропущу урок, а за каждый урок, сударь, я получаю по луидору. Ученица моя — красивейшая женщина Санкт-Петербурга, мадемуазель Влодек; послезавтра она должна изображать Филадельфию, одну из дочерей лорда Уортона с картины Антониса Ван Дейка, на празднестве, которое дается при дворе в честь кронпринцессы Веймарской!

— Простите, сударь, — отвечал я, — мне не совсем понятны ваши слова; но это ничего не значит, если я могу вам быть чем-нибудь полезен…

— Что значит чем-нибудь полезны, сударь? Да вы можете спасти мне жизнь! Представьте себе, что я только что давал урок танцев княгине Любомирской, загородный дом которой находится в двух шагах отсюда, — она изображает Корнелию. За этот урок, сударь, я получаю два луидора — меньше я там не беру. Я пользуюсь известностью и извлекаю из этого выгоду; все это понятно, так как других французских учителей танцев, кроме меня, в Санкт-Петербурге нет. И вот, этот негодяй повез меня в экипаже, который сломался и чуть было не искалечил меня, но, к счастью, мои ноги целы. Погоди, мерзавец, я еще разберусь с твоим номером!

— Если не ошибаюсь, сударь, — сказал я, — то я могу оказать вам услугу, предложив место в своей повозке?

— О сударь, это было бы огромным одолжением для меня, но, по правде говоря, я не осмеливаюсь…

— Что за церемонии между соотечественниками…

— Стало быть, вы француз?

— … и между артистами.

— Стало быть, вы артист? Ах, сударь, Санкт-Петербург — прескверный город для артистов! Особенно если речь идет о танце. О, танец здесь хромает на одну ногу. А вы, сударь, случайно не учитель танцев?

— Как это танец здесь хромает на одну ногу? Но вы мне только что сказали, что вам платят по луидору за урок: вы получаете его, случайно, не за то, что обучаете скакать на одной ноге? Луидор — это все же, мне кажется, весьма изрядная плата.

— Да, да, в нынешних обстоятельствах это, несомненно, так; однако, сударь, не так было в России прежде.

Французы все испортили. Так вы, сударь, не учитель танцев, полагаю?

— А между тем мне рассказывали о Санкт-Петербурге как о городе, где всякий мастер своего дела непременно будет радушно принят?

— О да, да, сударь, так оно и было прежде; и до такой степени, что какой-нибудь жалкий парикмахер зарабатывал здесь еще недавно по шестьсот рублей вдень, тогда как я с трудом зарабатываю восемьдесят. Так вы, сударь, не учитель танцев, надеюсь?

— О нет, дорогой соотечественник, — наконец ответил я, тронутый его беспокойством, — вы можете смело сесть в мою повозку, не боясь, что окажетесь рядом с соперником.

— С огромнейшим удовольствием принимаю ваше приглашение, сударь, — тотчас же воскликнул мой собеседник, усаживаясь в повозку рядом со мною, — теперь благодаря вам я вовремя буду в Санкт-Петербурге и успею дать урок!

Кучер погнал лошадей, и три часа спустя, то есть уже поздним вечером, мы въехали в Санкт-Петербург через Московские ворота; я воспользовался сведениями, которые мне сообщил мой спутник, проявлявший по отношению ко мне необычайную любезность с тех пор, как у него появилась уверенность, что я не учитель танцев, и сошел возле гостиницы «Лондон» на Адмиралтейской площади, на углу Невского проспекта.

Там мы и расстались; он сел в дрожки, а я направился в гостиницу.

Нечего и говорить о том, что, несмотря на все мое желание поскорее ознакомиться с городом Петра I, я отложил это занятие до следующего дня; я был буквально разбит и едва держался на ногах: мне с трудом удалось добраться до своего номера, где, к счастью, оказалась хорошая постель, чего я был полностью лишен в пути начиная от Вильны.

Проснувшись на другой день около двенадцати часов дня, я прежде всего подбежал к окну: передо мной высилось окруженное деревьями Адмиралтейство со своей длинной золотой иглой, на которой красовался маленький кораблик; слева находился Сенат, а справа — Зимний дворец и Эрмитаж; в просветах между этими великолепными сооружениями открывался вид на Неву, показавшуюся мне широкой, как море.

Завтракая, я одновременно одевался, а одевшись, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и прошел по ней до Троицкого моста, который, кстати говоря, имеет в длину тысячу восемьсот шагов и с которого мне советовали посмотреть на город в первый раз. Должен сказать, что это

был один из лучших советов, полученных мною за всю мою жизнь.

В самом деле, не знаю, существует ли в целом мире панорама, подобная той, что развернулась перед моими глазами, когда, повернувшись спиной к Выборгской стороне, я охватил взглядом Вольные острова и Финский залив.

Справа, неподалеку от меня, словно корабль, пришвартованный к Аптекарскому острову двумя стройными мостами, стояла крепость, колыбель Санкт-Петербурга, над стенами которой возвышались золотой шпиль Петропавловского собора, где погребены русские цари, и зеленая кровля Монетного двора. На другом берегу реки, напротив крепости, по левую руку от меня, располагались: Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор словно забыл сделать ему фасад; Эрмитаж, очаровательное убежище от этикета, построенное Екатериной II; Зимний императорский дворец, привлекающий внимание скорее своей массивностью, чем формой, и скорее своими размерами, чем архитектурой; Адмиралтейство с двумя его корпусами и гранитными лестницами, к которому выводят три главные улицы Санкт-Петербурга: Невский проспект, Гороховая улица и Воскресенская улица; наконец, за Адмиралтейством виднелась Английская набережная с ее великолепными особняками, которая завершается Новым Адмиралтейством.

Обведя взглядом этот длинный ряд величественных зданий, я посмотрел прямо перед собой: там, на стрелке Васильевского острова, возвышалась Биржа, современное сооружение, которое непонятно почему построено между двумя ростральными колоннами и полукруглые лестницы которого спускаются к самой Неве, омывающей их последние ступени. А далее, на берегу напротив Английской набережной, расположены: ряд Двенадцати коллегий, Академия наук, Академия художеств и — там, где река делает крутой изгиб, — Горный институт.

С другой стороны этого острова, обязанного своим названием одному из ближайших помощников Петра I по имени Василий, которому государь предоставил командование в то время, когда сам он, занятый возведением крепости, жил в маленьком домике на Петербургском острове, протекает по направлению к Вольным островам рукав реки, называемый Малая Нева. Это здесь, среди роскошных садов, огороженных позолоченными решетками, сплошь покрытых цветами и кустами, которые вывозят из Африки и Италии и выставляют лишь на те три месяца, пока длится лето в Санкт-Петербурге, а остальные девять месяцев хранят в теплицах, поддерживая там присущую их родным краям температуру, — это здесь, повторяю, расположены загородные дома самых богатых вельмож Санкт-Петербурга. Один из этих островов целиком и полностью принадлежит императрице, которая возвела там очаровательный маленький дворец, украсив его садами и прогулочными аллеями.

Если встать спиной к крепости и подняться по течению Невы, вместо того чтобы спускаться по нему, панорама перед тобой меняет характер, по-прежнему оставаясь величественной. В самом деле, неподалеку от моста, на котором я стоял, находятся: на одном берегу Невы Троицкий собор, а на другом — Летний сад; кроме того, слева от меня располагался деревянный домик, в котором жил Петр I, когда он занимался постройкой крепости. Около этого домика до сих пор стоит дерево, к которому на высоте примерно десяти футов прикреплен образ Богоматери. Когда основатель Санкт-Петербурга поинтересовался, до какой высоты поднимается вода в Неве во время половодья, ему показали этот образ Богоматери, и при виде его он был весьма близок к тому, чтобы отказаться от своего грандиозного начинания. Священное дерево и прославленный на века домик окружены каменным строением с аркадами, предназначенным для защиты его от влияния времени и от превратностей климата. Этот домик, удивляющий своей грубоватой простотой, имеет всего три комнаты: столовую, гостиную и спальню. Петр I основывал город, и у него не было времени строить для себя настоящий дом.

Чуть дальше и по-прежнему слева от меня, по другую сторону Большой Невки и старого Петербурга, находились Военный госпиталь и Медицинская академия, а затем деревня Охта и ее окрестности; напротив этих двух зданий, правее кавалергардской казармы, располагались Таврический дворец под своей изумрудной крышей, артиллерийские казармы, Дом призрения и старый Смольный монастырь.

Не могу сказать, сколько времени я оставался на мосту, с восторгом глядя на ту и другую панорамы. При более внимательном рассмотрении всех этих дворцов они, вполне возможно, несколько напомнили бы оперную декорацию, а все эти колонны, производившие издали впечатление мраморных, вблизи, возможно, оказались бы их кирпичной подделкой; но на первый взгляд открывшийся передо мной вид был так восхитителен, что он превосходил все, что можно себе представить.

Пробило четыре часа. Меня предупреждали, что табльдот в гостинице начинается в половине пятого; поэтому, к великому моему сожалению, мне нужно было туда вернуться; на этот раз я шел мимо Адмиралтейства, чтобы поближе рассмотреть колоссальный памятник Петру Первому, который прежде я видел из моего окна.

И лишь на обратном пути — настолько я был занят созерцанием каменных громад — я обратил кое-какое внимание на городское население, которое, тем не менее, вполне заслуживает интереса к себе своим необычайно своеобразным характером. В Санкт-Петербурге живут либо бородатые рабы, либо украшенные орденами вельможи — середины нет.

Надо сказать, что, когда смотришь на мужика впервые, никакого интереса к нему не возникает: зимой он носит овчинный тулуп, летом — полосатую рубаху, не заправленную в штаны, а спускающуюся до колен. На ногах у него род сандалий, которые держатся при помощи длинных ремешков, обвивающих ногу; волосы его коротко и прямо острижены на затылке, а длинная борода густая настолько, насколько это дано природой; таковы мужчины. Женщины носят шубы с грубым матерчатым верхом или же длинные кофты в крупную складку, опускающиеся до середины юбки, и огромные сапоги, в которых ступня и голень совершенно теряют форму.

Зато, по правде говоря, ни в какой другой стране, возможно, не встретишь у народа такого спокойствия на лицах, как здесь. В Париже из десяти человек, принадлежащих к низшему классу общества, лица, по крайней мере пяти или шести, свидетельствуют о страдании, нищете или страхе. В Санкт-Петербурге ничего подобного нет. Раб, всегда уверенный в будущем и почти всегда довольный настоящим, не должен беспокоиться ни о жилье, ни об одежде, ни о пропитании, ибо хозяин обязан все это ему предоставить, и он идет по жизни, не испытывая никаких забот, кроме тех, что порой доставляют ему несколько получаемых им ударов хлыста, к которым его плечи давно привыкли. К тому же, удары эти он быстро забывает благодаря отвратительной хлебной водке, ставшей обычным его напитком: вместо того чтобы озлоблять его, как у нас действует на грузчиков вино, она заставляет его с глубочайшим уважением и смирением относиться к вышестоящим, пробуждает у него чувство нежной дружбы к равным себе и, вдобавок, доброжелательство ко всем самого комичного и самого трогательного характера, какое я нигде и никогда не встречал.

Так что существует немало причин возвращаться к разговору о мужике, от которого нас изначально отдаляет несправедливое предубеждение.

Другая особенность, также поразившая меня в Санкт-Петербурге, — это свобода передвижения по улицам; этому преимуществу город обязан трем большим опоясывающим его каналам, по которым удаляют отбросы, перевозят домашнее имущество и доставляют провизию и дрова. Поэтому здесь никогда не бывает скопления ломовых телег и не приходится тратить три часа на то, чтобы преодолеть в экипаже расстояние, которое можно пройти пешком за десять минут. Напротив, повсюду простор: улицы предоставлены дрожкам, кибиткам, бричкам и коляскам, которые с безумной скоростью несутся со всех сторон и по всем направлениям; но это не мешает тому, что каждую секунду слышишь: «Поскорее! Поскорее!»; тротуары предоставлены пешеходам, которым никогда не угрожает опасность оказаться раздавленными, если только они не имеют к этому особой охоты; к тому же, русские кучера умеют с такой ловкостью резко останавливать во весь дух мчащуюся упряжку, что нужно обладать еще большей ловкостью, чтобы несчастный случай все-таки произошел.

Я забыл упомянуть еще об одной мере предосторожности, применяемой полицией, чтобы указать пешеходам, что они обязаны ходить по тротуарам: прогуливаться по мостовым, которые приятно напоминают мощенные булыжником улицы Лиона, крайне утомительно, если только вы не дали подковать себя, как лошадь. И потому в Санкт-Петербурге поговаривают, что город напоминает красивую и благородную даму, великолепно одетую, но ужасно плохо обутую.

Среди жемчужин, дарованных городу царями, одно из первых мест безусловно занимает памятник Петру I, воздвигнутый благодаря щедрости Екатерины II. Царь изображен верхом на горячем коне, взвившемся на дыбы, — намек на московское дворянство, обуздать которое ему было так тяжело. Сидит он на медвежьей шкуре, символизирующей состояние варварства, в котором он застал свой народ. А чтобы аллегория была полной, скульптору, когда он завершал свою работу, в Санкт-Петербург была доставлена для постамента памятника необработанная гранитная скала, ставшая зрительным воплощением трудностей, которые пришлось преодолеть цивилизатору Севера. На камне выгравирована латинская надпись (на другой его стороне она воспроизведена по-русски):

PETRO RRIMO CATHARINA SECUNDA. MDCCLXXXIL'

Часы пробили половину пятого, когда я в третий раз обходил решетку, окружающую памятник; мне пришлось ¹ Петру Первому — Екатерина Вторая. Лета 1782 (лат.).

силой оторваться от созерцания этого шедевра нашего соотечественника Фальконе, иначе я весьма рисковал бы оказаться без места за табльдотом.

Как мне стало понятно, Санкт-Петербург — это самый большой из всех известных мне маленьких городов.

Весть о моем прибытии распространилась уже по всему городу благодаря моему попутчику; а так как он не мог ничего сказать обо мне, за исключением того, что я путешествовал на почтовых и не был учителем танцев, эта новость заронила в группе предприимчивых французов, именовавших себя колонией, беспокойство, поскольку каждый из них испытывал по отношению ко мне страх, как это было столь простодушно проявлено мастером пируэтов, и боялся встретить во мне конкурента или соперника.

Вот почему мое появление в обеденной зале гостиницы вызвало всеобщее шушуканье среди почтенных сотрапезников, большая часть которых принадлежали к колонии, и каждый из них старался прочесть по моему лицу и догадаться по моим манерам, к какому кругу общества я принадлежу. Сделать это, не обладая чрезвычайно большой проницательностью, было затруднительно, ибо я ограничился тем, что сделал общий поклон и занял свое место.

За супом, благодаря пылу, с каким все приступили к трапезе, а также сдержанности, с какой все начали меня разглядывать, к моему инкогнито относились с достаточным уважением. Однако уже после жаркого долго сдерживаемое общее любопытство прорвалось у моего соседа справа.

— Вы, сударь, приезжий? — спросил он, протягивая в мою сторону свой стакан и кланяясь.

— Да, я прибыл вчера вечером, — ответил я, наливая ему вина и в свою очередь кланяясь.

— Вы наш земляк? — спросил мой сосед слева с наигранной сердечностью.

— Не знаю, сударь, я из Парижа.

— А я из Тура, из сада Франции, из провинции, где, как вам известно, говорят на самом чистом французском языке. Вот почему я приехал в Санкт-Петербург, чтобы стать здесь учителем.

— Если позволите, сударь, — обратился я к соседу справа, — могу я спросить вас, кто такой учитель?

— Торговец причастиями, — с видом глубочайшего презрения ответил мне сосед справа.

— Полагаю, сударь, — продолжал житель Тура, — вы приехали сюда не с той же целью, что и я, ибо в противном случае я дал бы вам дружеский совет как можно скорее вернуться во Францию.

— И почему же?

— Потому что последняя ярмарка учителей в Москве оказалась весьма плохой.

— Ярмарка учителей? — переспросил я в изумлении.

— Да, сударь. Разве вы не знаете, что несчастный господин Ледюк потерял в этом году половину дохода от своего товара?

— Сударь, — обратился я к своему соседу справа, — не откажите в любезности, объясните мне, кто этот господин Ледюк?

— Один почтенный ресторатор, который содержит контору преподавателей, предоставляя им кров и оценивая их согласно присущим им достоинствам. На Пасху и на Рождество, эти самые главные русские праздники, когда вся знать имеет обыкновение возвращаться в столицу, он открывает свои склады и, возмещая расходы, понесенные им на того или иного преподавателя, которому он находит место, сверх того получает комиссионные. Так вот, в этом году треть его учителей остались невостребованными, и, кроме того, ему вернули шестую часть тех, что он отправил в провинцию; бедняга находится на грани разорения.

— Вот как?!

— Вы сами видите, сударь, — продолжал учитель, — что если вы явились сюда, чтобы стать гувернером, то выбрали плохой момент, так как даже уроженцам Турени, то есть провинции, где лучше всего говорят на французском языке, и тем с трудом удалось устроиться.

— Можете быть вполне спокойны на мой счет, — ответил я, — у меня ремесло другого рода.

— Сударь, — обратился ко мне сидевший напротив меня господин, выговор которого за целое льё изобличал в нем жителя Бордо, — с моей стороны уместно предупредить вас, что если вы торгуете вином, то здесь это жалкое занятие, которое может вам обеспечить разве что хлеб и воду.

— Вот как? — промолвил я. — Неужели русские начали пить пиво или, случаем, насадили виноградники на Камчатке?

— Черт побери! Если бы дело было только в этом, с ними еще можно было бы конкурировать; беда в том, что русские вельможи постоянно покупают, но никогда не платят.

— Я очень благодарен вам, сударь, за ваше сообщение; но я уверен, что на своих поставках не разорюсь. Вином я не торгую.

— Во всяком случае, сударь, — вмешался в нашу беседу какой-то господин с отчетливым лионским выговором, одетый, несмотря на то что лето было в разгаре, в редингот с бранденбурами и отороченным мехом воротником, — я вам посоветую, если вы торгуете сукном и мехами, прежде всего приберечь лучший свой товар для себя, ибо, на мой взгляд, сложение у вас не очень-то крепкое, а здесь, видите ли, со слабой грудью долго не протянешь. Прошлой зимой мы похоронили пятнадцать французов. Так что теперь вы предупреждены.

— Постараюсь соблюдать осторожность, сударь; и поскольку я рассчитываю делать закупки у вас, то надеюсь, что вы отнесетесь ко мне как к соотечественнику…

— Разумеется, сударь, и с превеликим удовольствием! Я сам родом из Лиона, второй столицы Франции, и вам известно, конечно, что мы, лионцы, славимся своей честностью, и раз вы не торгуете ни сукном, ни мехами…

— Да разве вы не видите, что наш дорогой соотечественник не желает говорить нам, кто он такой, — произнес сквозь зубы господин с завитой шевелюрой, от которой исходил отвратительный запах жасминовой помады, и уже четверть часа безуспешно пытавшийся отрезать на общем блюде крылышко от цыпленка, заставляя всех остальных ждать, — разве вы не видите, — повторил он, отчеканивая каждое слово, — что он не желает говорить нам, кто он такой?

— Если бы я имел счастье обладать такими манерами, как ваши, сударь, — ответил я, — и издавать такое же тонкое благоухание, то почтенное общество, вероятно, нисколько не затруднилось бы отгадать, кто я такой.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — вскричал завитой молодой человек. — Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы парикмахер.

— Сударь, вы, кажется, желаете меня оскорбить?

— Оказывается, это оскорбление, когда вам говорят, кто вы такой?

— Сударь, — продолжал завитой молодой человек, повышая голос и доставая из кармана свою визитную карточку, — вот мой адрес.

— Ну же, сударь, — ответил я, — отрежьте себе кусок цыпленка.

— То есть вы отказываетесь дать мне удовлетворение?

— Вы желали знать мою профессию, сударь? Так вот, моя профессия не дает мне права драться на дуэли.

— Вы трус, сударь!

— Нисколько, сударь: я учитель фехтования.

— О! — произнес завитой молодой человек и опустился на свое место.

На мгновение наступила тишина; мой собеседник все еще пытался, но еще более безуспешно, чем прежде, отрезать крылышко цыпленка; наконец, утомленный этой борьбой, он передал блюдо соседу.

— Так вы учитель фехтования, — несколько секунд спустя сказал мне житель Бордо. — Это превосходная профессия, сударь; я немного баловался фехтованием, когда был помоложе и поглупее.

— Этот вид мастерства мало прививается здесь, — сказал преподаватель, — но его наверняка ожидает расцвет, если ему будет обучать такой человек, как вы, сударь.

— Несомненно, — заметил, в свою очередь, лионец. — Но я посоветовал бы вам надевать во время уроков фланелевые жилеты и меховое пальто, чтобы кутаться в него после каждого выпада.

— Уверяю вас, дорогой соотечественник, — произнес с полностью вернувшимся к нему тем временем апломбом молодой завитой господин, кладя себе в тарелку кусочек цыпленка, который он так и не сумел отрезать, и это сделал за него его сосед, — уверяю вас, дорогой соотечественник, ведь вы, кажется, изволили сказать, что вы парижанин?..

— Да, сударь.

— Я тоже… Так вот, вы, полагаю, великолепно все рассчитали, ибо у нас здесь, по моему мнению, нет никого, обучающего этому мастерству, за исключением своего рода неумелого полкового наставника фехтования, бывшего статиста из театра Гетэ, который стал именовать себя гвардейским учителем фехтования, устраивая состязания в небольшом зале. Вы увидите его там, на Невском проспекте; он учит своих учеников всего четырем ударам. Я тоже начал было брать у него уроки, но с первых же выпадов заметил, что он скорее годится мне в ученики, чем в учителя. Я тут же выпроводил этого подлеца, заплатив ему половину того, что беру за одну прическу, и бедняга был этим вполне доволен.

— Сударь, — заявил я в ответ, — я знаком с тем, о ком вы говорите. Как иностранцу и как французу, вам не следовало говорить то, что вы сейчас сказали, ибо, будучи иностранцем, вы обязаны уважать выбор императора, а будучи французом, вы не должны унижать соотечественника. Это уже мой урок вам, сударь, и я за него не возьму даже половинной платы: вы видите, что я великодушен!

С этими словами я поднялся из-за стола, ибо мне успела наскучить здешняя французская колония и захотелось поскорее с ней расстаться. В одно время со мной поднялся какой-то молодой человек, ни слова не проронивший за обедом, и мы вышли вместе с ним.

— Мне кажется, сударь, — обратился он ко мне, улыбаясь, — вам не потребовалось долгого общения, чтобы составить себе мнение о наших дорогих соотечественниках.

— Совершенно верно, и должен признаться, что это мнение не в их пользу.

— Что ж, — сказал он, пожимая плечами, — однако именно по таким образцам о нас судят в Санкт-Петербурге. Другие нации посылают за границу лучшее, что у них есть, мы же, вообще говоря, посылаем туда худшее, что у нас есть, и все же повсюду нам удается уравновешивать влияние своих соперников. Это весьма почетно для Франции, но весьма печально для французов.

— А вы живете в Санкт-Петербурге, сударь? — спросил я его.

— Да, уже целый год, но сегодня вечером я уезжаю.

— Неужели?

— Да, и меня ждет экипаж; честь имею…

— Ваш покорнейший слуга, сударь…

«Черт возьми, — подумал я, поднимаясь по лестнице к себе в номер, в то время как мой собеседник уже подошел к двери, — мне определенно не везет: случайно встретил одного порядочного соотечественника, да и тот уезжает в день моего приезда».

У себя в номере я застал коридорного, приготовлявшего мне постель для послеобеденного сна. В Санкт-Петербурге, как и в Мадриде, обычно спят после обеда: это следствие того, что два летних месяца здесь еще более жаркие, чем в Испании.

Подобный отдых превосходно подходил мне, так как я все еще чувствовал себя разбитым после двух суток, проведенных в дороге, и хотел как можно скорее насладиться великолепными невскими ночами, которые мне так расхваливали. Поэтому я спросил коридорного, не знает ли он, как следует взяться за дело, чтобы достать себе лодку; он ответил, что лодку достать проще простого, надо лишь сделать соответствующее распоряжение, и, если я дам ему десять рублей, куда войдут и его комиссионные, он берется все устроить. Я уже успел обменять немного денег на ассигнации, поэтому дал ему красную бумажку и велел разбудить меня в девять часов вечера.

Красная бумажка оказала свое действие: ровно в девять коридорный постучал в дверь моего номера, а лодочник ждал меня внизу.

Ночь была всего лишь мягкими и ясными сумерками, которые позволяли различать на большом расстоянии предметы, теряющиеся в восхитительной дали и окрашенные в тона, неведомые даже под небом Неаполя. Духоту жаркого дня сменил прелестный ветерок, который, пролетая над островами, вбирал в себя едва уловимый сладостный запах роз и померанцевых деревьев. Весь город, казавшийся днем заброшенным и пустынным, вновь заполнился людьми; все торопились к прибрежному месту гулянья, куда городская знать стекалась по всем рукавам Невы. Все лодки выстроились вокруг пришвартованной напротив крепости огромной барки, на которой расположилось более шестидесяти музыкантов. Внезапно раздались звуки чудесной музыки, о какой я ранее не имел ни малейшего представления: они поднимались от реки и величественно возносились к небу; я велел своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому гигантскому живому органу, где каждый из музыкантов исполнял, если можно так выразиться, роль одной из его труб; мне стало понятно, что я слышу ту самую роговую музыку, о которой мне так много говорили: в таком оркестре каждый из исполнителей ведет лишьодну ноту, вступая по знаку дирижера и играя лишь до тех пор, пока дирижерская палочка обращена к нему. Подобная инструментовка, столь новая для меня, казалась мне чудом; я никогда не мог представить себе, что с людьми можно обращаться так же как с клавишами фортепиано, и даже не знал, чем следует больше восхищаться — терпением дирижера или послушанием оркестра. Правда, впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом и увидел его необычайную склонность ко всем техническим ремеслам, меня перестали удивлять как его концерты роговой музыки, так и его построенные топором дома. Но в ту минуту, признаюсь, я был так восхищен ею, что словно пребывал в исступлении: первое отделение концерта кончилось, а во мне еще звучала музыка.

Концерт на воде длился далеко за полночь. До двух часов ночи я не покидал, в отличие от всех, это место, держась на таком расстоянии от барки, чтобы все слышать и видеть: мне казалось, что концерт давался исключительно для меня и что подобные чудеса гармонии нельзя будет повторить ни в один из последующих вечеров. Так что у меня была полная возможность рассмотреть инструменты, которыми пользовались музыканты: это были трубы, загнутые лишь возле мундштука и расширяющиеся к концу, откуда и исходил звук. Эти своеобразные горны имели в длину от двух до тридцати футов. Чтобы играть на самых длинных из них, требовалось три человека: двое поддерживали инструмент, а один дул в него.

Когда начало светать, я вернулся в гостиницу, находясь в очаровании от этой ночи, проведенной мною под этим византийским небом в окружении этой северной гармонии, на этой реке, столь широкой, что она казалась озером, и столь гладкой, что в ней, словно в зеркале, отражались все небесные звезды и все земные огни.

Признаюсь, что в этот момент Санкт-Петербург превзошел в моих глазах все, что мне о нем говорили, и я сознавал, что если он и не был раем, то, по крайней мере, был чем-то очень близким к нему.

Я не мог заснуть, настолько эта музыка Эола продолжала преследовать меня повсюду. Вот почему, хотя я и лег в три часа, в шесть утра я уже был на ногах. Я перебрал несколько полученных мною рекомендательных писем, которые я намеревался пустить в ход не раньше, чем устрою публичный сеанс фехтования, чтобы не быть вынужденным самому заниматься своей рекламой; из писем я взял лишь то, которое один из моих друзей просил передать в собственные руки адресата. Письмо было от его любовницы — признаться, обыкновенной гризетки из Латинского квартала, — а адресовано оно было ее сестре, обыкновенной модистке; и не моя в том вина, что ход событий смешал все слои общества, а революционные бури так часто противопоставляют в наши дни народ королевской власти.

На конверте стояла надпись:

«Мадемуазель Луизе Дюпюи, в доме мадам Ксавье, модистки, Невский проспект, близ Армянской церкви, против базара».

Почерк и орфография были удручающие.

Тем не менее я предвкушал радость, которую мне доставит передача этого письма. В восьмистах льё от Франции всегда приятно встретить молодую и красивую соотечественницу, а я знал, что Луиза молода и красива. Кроме того, она успела узнать Санкт-Петербург, прожив в нем уже четыре года, и могла дать мне советы, как мне себя здесь вести.

Но поскольку мне неприлично было появляться у нее в семь часов утра, я решил прогуляться по городу и вернуться на Невский проспект только часов в пять пополудни.

Я позвал коридорного, но на этот раз вместо него свои услуги предложил мне наемный лакей. Наемные лакеи служат одновременно и слугами и проводниками: они чистят сапоги и показывают дворцы. Я нанял его в основном для исполнения первой из этих услуг; что же касается второй, то я заранее настолько изучил Санкт-Петербург, что после этого знал о нем не меньше этого лакея.

III

Мне не приходилось беспокоиться об извозчике, как накануне — о лодке, ибо, сколь ни мало мне удалось побывать пока на улицах Санкт-Петербурга, я успел заметить, что на каждом перекрестке здесь имеются стоянки кибиток и дрожек. Так что едва я дошел через Адмиралтейскую площадь до Александровской колонны, как по первому моему знаку был окружен извозчиками, которые предлагали мне свои услуги по самым привлекательным ценам, делая скидку. Поскольку таксы здесь не существовало, мне хотелось увидеть, до какого уровня дойдет это понижение цены; оно дошло до пяти рублей; за пять рублей я на весь день нанял дрожки с возницей и тут же велел ему ехать к Таврическому дворцу.

Как правило, эти извозчики, или кучера, обыкновенные крепостные, которые за определенную денежную сумму, называемую оброком, покупают у своих помещиков разрешение попытаться на свой страх и риск обрести в Санкт-Петербурге благоволение Фортуны. Устройство, при помощи которого они пытаются угнаться за этой богиней, — своего рода сани на четырех колесах, в которых сиденье расположено не поперек, а вдоль, так что сидят в нем не как в наших тильбюри, а верхом, точно дети на своих велосипедах у нас на Елисейских полях. В такой экипаж впряжена лошадь не менее дикая, чем ее хозяин, которая, как и он, покидает родные степи для того, чтобы сновать взад и вперед по улицам Санкт-Петербурга. Извозчик совершенно по-отечески привязан к своей лошади и, вместо того чтобы ее бить, как это делают наши французские кучера, беседует с нею еще более нежно, чем испанский погонщик мулов — со своим коренником. Она заменяет ему отца, дядю, любимого друга; он сочиняет для нее песни, придумывая мелодию одновременно со словами; в них он сулит ей в другой жизни, в обмен на тяготы, испытываемые ею на этом свете, всякого рода блаженства, которыми вполне удовлетворился бы самый взыскательный человек. Вот почему несчастное животное, чувствительное к лести и доверчиво относящееся к просьбе, без конца рысью бегает по городу, почти никогда не освобождаясь от своей упряжи и останавливаясь только для того, чтобы поесть из деревянных колод, устроенных с этой целью на всех улицах; вот и все, что касается дрожек и лошади.

Что касается самого извозчика, то он имеет определенное сходство с неаполитанским лаццароне: нет нужды знать его язык, чтобы объясняться с ним, настолько он со своей изощренной проницательностью улавливает мысли того, с кем ему приходится разговаривать. Он сидит на небольших козлах между седоком и лошадью, а на спине у него, повешенный на шее, болтается его порядковый номер, чтобы седок мог в любое время его снять, если он недоволен своим извозчиком; в таких случаях этот номер отправят или отнесут в полицию, и по вашей жалобе извозчик почти всегда будет наказан. Хотя нужда в такой предосторожности встречается редко, она все же не бесполезна, и молва о происшествии, случившемся в Москве зимою 1823 года, все еще ходит по улицам Санкт-Петербурга.

Некая француженка, г-жа Л., возвращалась к себе домой достаточно поздно ночью. Поскольку она не хотела идти пешком, хотя знакомые, у которых она была в гостях, предлагали ей слугу в качестве сопровождающего, то послали за извозчиком: к несчастью, на стоянке были только дрожки; один такой экипаж подали ей; она села, назвала адрес и уехала.

Увидев на ней золотую цепь и сверкающие бриллиантовые серьги, извозчик успел к тому же разглядеть, что на г-же Л. была великолепная шубка. Пользуясь темнотою ночи, окружающим безлюдьем и рассеянностью г-жи Л., которая из боязни замерзнуть закуталась с головой в шубу и не замечала, по каким улицам ее везут, извозчик отклонился от заданного маршрута и уже миновал самый пустынный городской квартал, как вдруг, отбросив с глаз вуаль, г-жа Л. заметила, что находится в открытом поле. Тотчас же она стала звать на помощь, кричать; но, увидев, что извозчик, вместо того чтобы остановиться, погнал лошадь еще быстрее, вцепилась в бляху с номером, сорвала ее и пригрозила, что если он тотчас же не отвезет ее к ней домой, то на следующий день она отнесет эту бляху в полицию. Либо кучер в эту минуту обнаружил, что прибыл на место, намеченное им для совершения злодеяния, либо решил, что сопротивление г-жи Л. не позволяет ему больше ждать, но, так или иначе, он спрыгнул с козел и оказался в одном из углов дрожек. К счастью, г-жа Л., по-прежнему сжимая в руках обличающую кучера бляху с номером, спрыгнула на землю с другой стороны экипажа и, толкнув очутившуюся прямо перед ней железную решетчатую калитку, оказалась в огороженном пространстве, где повсюду стояли деревянные и железные кресты: ей тотчас стало ясно, что она попала на кладбище.

Но следом за ней туда вбежал и извозчик, преследуя ее с новой силой: теперь вопрос для него стоял уже не о том, чтобы разбогатеть, совершив кражу, а о спасении своей собственной жизни. К счастью, г-жа Л. немного опережала его, а ночь была так темна, что в нескольких шагах ничего не было видно. Вдруг г-жа Л. почувствовала, что земля проваливается у нее под ногами, и ей показалось, что перед ней открылась бездна: она упала в разверстую могилу, которая на следующий день должна была сомкнуться над мертвецом. Однако женщина мигом сообразила, что эта могила — убежище, которое может спасти ее от преследования со стороны убийцы, и затаилась в ней, не издав ни единого крика, ни единой жалобы. Извозчику же показалось, что она растаяла, словно тень; он прошел мимо могилы, все еще разыскивая свою жертву. Госпожа Л. была спасена.

Долгие ночные часы извозчик бродил по кладбищу, ибо он не мог отказаться от надежды отыскать ту, что держала в своих руках его жизнь. Он то пытался напугать ее жуткими угрозами, то надеялся достичь цели уговорами и клялся всеми святыми, самыми грозными и самыми почитаемыми, что он отвезет ее к ней домой, не причинив ей ни малейшего вреда, если только она согласится вернуть ему бляху с номером; но г-жа Л. не поддалась ни на угрозы, ни на уговоры и оставалась на дне могилы, неподвижная и молчаливая, уподобившись трупу, место которого она заняла.

Наконец, когда ночь подошла к концу, извозчик вынужден был покинуть кладбище и обратиться в бегство. Что же касается г-жи Л., то она оставалась в своем укрытии до тех пор, пока совсем не рассвело; два часа спустя после того, как она выбралась оттуда, номер вместе с жалобой уже оказался в полиции. В течение трех дней убежищем убийце служили леса, окружающие Москву, однако холод и голод одолели его, и он отправился искать убежище в какую-то деревеньку, но его номер и приметы уже были известны во всех окрестностях: его опознали, схватили, наказали кнутом и сослали на рудники.

Тем не менее такие случаи редки: русский народ по природе своей добр, и нет, пожалуй, другой столицы, где убийства ради корысти или из мести были бы более редки, чем в Санкт-Петербурге. Больше того: хотя русский мужик весьма склонен к воровству, он боится совершить кражу со взломом, и вы можете без всяких опасений доверить запечатанный конверт, полный банковских билетов, наемному лакею или кучеру, даже если они знают, что в нем лежит, но будет весьма опрометчиво оставить в пределах досягаемости этого человека самую мелкую монетку.

Не знаю, был ли вором мой извозчик, но он явно страшился быть обворованным мною, ибо, подъезжая к воротам Таврического дворца, заявил мне, что, поскольку во дворце два выхода, я должен дать ему в счет договоренных пяти рублей один — такова цена только что проделанного мною пути. В Париже я бы с возмущением ответил на такое оскорбительное требование; в Санкт-Петербурге же мне оставалось только рассмеяться, ибо подобное случается здесь с более высокопоставленными лицами, чем я, и даже они на это не обижаются. В самом деле, месяца за два до этого император Александр, по своему обыкновению гуляя пешком по городу и видя, что собирается дождь, взял на стоянке дрожки и велел ехать в императорский дворец; прибыв на место, он порылся у себя в карманах и обнаружил, что у него нет денег.

— Подожди, — сказал он извозчику, — я вышлю причитающиеся тебе за проезд деньги.

— Ну нет, — отвечал извозчик, — со мной расплачиваются на месте.

— Отчего же? — удивленно спросил император.

— Э, я прекрасно знаю, что говорю.

— Ну и что же ты говоришь?

— А то, что все, кого я подвозил к дому с двумя выходами и кому дал сойти, не расплатившись со мной, становились моими должниками, и я их больше не видел.

— Как, даже если это был императорский дворец?

— Здесь чаще, чем где бы то ни было еще. У больших господ очень плохо с памятью.

— Тебе следовало пожаловаться и потребовать задержать обманщиков, — произнес Александр, которого очень забавляла эта сцена.

— Потребовать задержать барина! Да ваше превосходительство прекрасно знает, что толку от таких попыток не будет. Будь это один из нас — тогда в добрый час, это нетрудно, — добавил кучер, указывая на свою бороду, — ведь известно, как за нас браться; а с вами, господами, у кого подбородки бритые, такое невозможно! Так что, ваше превосходительство, пои щите-ка получше у себя в карманах, и там наверняка найдется чем со мной расплатиться.

— Послушай, — сказал Александр, снимая с себя шинель, — вот моя шинель: она уж, верно, стоит не меньше того, что тебе причитается за проезд, не так ли? Так вот, береги ее и отдай тому, кто вынесет тебе деньги.

— Ну что ж, в добрый час, — сказал извозчик, — рассуждаете вы толково.

Минуту спустя кучер получил в обмен на оставленную в залог шинель сторублевую ассигнацию: император заплатил сразу и за себя и за тех, кто приезжал к нему во дворец.

Поскольку я не мог позволить себе прихоть, проявив подобную же щедрость, то удовольствовался тем, что дал своему извозчику пять рублей, какие ему полагались за весь день; меня радовала возможность дать кучеру доказательство того, что я оказываю ему больше доверия, чем он мне. Правда, я знал его номер, а он не знал моего имени.

Таврический дворец с его великолепной обстановкой, мраморными статуями, озерами с золотыми и лазурными рыбками был дар фаворита Потемкина его могущественной повелительнице Екатерине II в ознаменование завоевания Тавриды, имя которой он носил; но самым удивительным остается не богатство дарителя, а то, как свято блюли тайну, в которой этот дар готовился. В столице было возведено некое чудо, а Екатерина ничего о нем не знала, да настолько, что однажды вечером, когда министр пригласил императрицу на ночное празднество, устроенное в ее честь, она обнаружила на месте нескольких знакомых ей сырых лугов сверкающий огнями, заполненный звуками музыки и пестрящий живыми цветами дворец, который мог показаться ей построенным руками волшебниц.

Потемкин являл собой пример князя-выскочки, так же как Екатерина II была примером царицы, оказавшейся на троне по воле случая; он был простым унтер-офицером, она — мелкой немецкой принцессой, и, тем не менее, на фоне всех князей и всех наследных королей той эпохи они выглядят великими среди великих.

Их соединил странный случай или, вернее, Божий промысел.

Екатерине было тридцать три года; она была красива; ее любили за добрые дела и уважали за благочестие, и вдруг она узнаёт, что Петр III хочет развестись с ней, чтобы жениться на графине Воронцовой, а чтобы получить предлог для развода, собирается объявить незаконным родившегося у нее сына, Павла Петровича. Екатерина понимает, что нельзя терять ни минуты; в одиннадцать часов вечера она покидает Петергофский дворец, садится в телегу крестьянина, которому неведомо, что он везет будущую царицу, на рассвете прибывает в Санкт-Петербург, где собирает друзей, на которых, как ей кажется, она может положиться, и, встав во главе их, появляется вместе с ними перед полками санкт-петербургского гарнизона, которые выходят на построение, еще не зная, что им предстоит дальше. Появившись перед строем, Екатерина обращается к войскам, пробуждая в них мужскую учтивость и солдатскую верность, а затем, пользуясь благоприятным впечатлением, произведенным ее речью, обнажает шпагу, отбрасывает ножны и просит дать ей темляк, чтобы прикрепить шпагу к запястью. Тут строй покидает молодой, восемнадцатилетний унтер-офицер, приближается к ней и подает ей свой темляк; Екатерина принимает его со сладостной улыбкой, какая присуща тем, кто домогается царства. Молодой человек собрался было отъехать и встать в строй; но конь его, привыкший ходить с эскадроном, не послушался, уперся, встал на дыбы и упрямо оставался возле лошади императрицы. Императрица вгляделась в красивого всадника, оказавшегося прижатым к ней, и тщетные его усилия отъехать от нее показались ей знаком Провидения, указующего на вставшего рядом юношу как на ее защитника. В тот же миг Екатерина произвела его в офицеры, а через неделю, когда Петр III, взятый без сопротивления под стражу, отказался в пользу Екатерины от короны, которую он хотел у нее отнять, и она в самом деле стала самодержавной государыней, призвала к себе Потемкина и сделала его дворцовым камергером.

Начиная с этого дня Фортуна неизменно благоволила к фавориту. Многие выступали против него, но всегда терпели сокрушительное поражение. Один из смельчаков возомнил было, что он одержал победу; это был молодой серб по фамилии Зорич. Находясь под покровительством Потемкина и при его содействии попав в окружение Екатерины, он попытался, воспользовавшись отсутствием своего благодетеля, погубить его при помощи клеветы. Предупрежденный об этом, Потемкин прибыл во дворец и направился в свои прежние покои, где ему стало известно, что он пребывает уже в полной немилости и должен отправиться в ссылку. Услышав такое, Потемкин, не отряхнув пыли с дорожного платья, направился к императрице. У дверей ее покоев его попытался остановить молодой дежурный поручик; Потемкин схватил его за бока, приподнял и отбросил в другой угол комнаты, после чего прошел к императрице, а через четверть часа вышел от нее, держа в руках лист бумаги.

— Возьмите, сударь, — обратился он к молодому поручику, — это патент на чин капитана, только что полученный мною для вас от ее величества.

На следующий день Зорич уже следовал в ссылку в город Шклов, который великодушный соперник сделал его владением.

Сам же Потемкин мечтал то о Курляндском герцогстве, то о польском престоле, но потом оставил эти мысли, удовольствовавшись тем, что давал праздники в честь королей и дарил дворцы царицам. Впрочем, разве какая-нибудь корона дала бы ему больше могущества и больше богатства, чем те, какими он обладал? Разве придворные не склонялись перед ним, словно перед императором? Разве на левой своей руке (на правой он не носил ничего, чтобы крепче держать саблю) у него было не столько же бриллиантов, сколько на короне? Разве он не имел курьеров, которых посылал за стерлядями на Волгу, за арбузами — в Астрахань, за виноградом — в Крым, за букетами — повсюду, где росли красивые цветы, и разве в числе других драгоценных подарков он не подносил императрице каждый раз в первый день Нового года блюдо свежих вишен, стоившее десять тысяч рублей?¹

Будучи то ангелом, то демоном, он беспрестанно творил и разрушал, когда же он не делал ни того ни другого, то все приводил в смятение, но всюду вносил жизнь; ничтожество становилось кем-то лишь когда он отсутствовал, но когда он появлялся, все рядом с ним обращались в ничто. Принц де Линь говорил, что в Потемкине есть что-то великое, романическое и варварское, и принц де Линь был прав.

Смерть его была так же необыкновенна, как и его жизнь, а кончина его была так же неожиданна, как и его возвышение. Он провел целый год в Санкт-Петербурге среди бесконечных празднеств и буйных пиршеств, полагая, что сделал достаточно для своей славы и для славы Екатерины, ведь ему удалось отодвинуть границы России за пределы Кавказа, как вдруг ему становится известно, что старый Репнин, воспользовавшись его отсутствием, разбил турок и принудил их запросить мира — иными словами, сделал за два месяца больше, чем он, Потемкин, за три года.

С этой минуты Потемкин не знает покоя: он болен, это правда, но какое это имеет значение: ему надо спешить туда, на юг. Что касается болезни, он будет бороться с ней и одолеет ее. Он приезжает в Яссы, свою столицу, а оттуда направляется в завоеванный им Очаков. Проехав несколько верст, он начинает испытывать удушье, выходит из экипажа, ложится на расстеленный на земле плащ и умирает у края дороги.

Екатерина чуть не скончалась, получив известие о его смерти: казалось, что у этих двух великих сердец все, включая даже жизнь, было общим; три раза императрица падала в обморок, долго оплакивала его и всю свою оставшуюся жизнь горевала о нем.

Таврический дворец, в котором в те дни жил великий князь Михаил, некогда служил временным местопребыванием королевы Луизы, этой современной амазонки, наде-¹ В свите Потемкина был для этих целей офицер по фамилии Фоше, который без конца выполнял подобные поручения и бессменно занимал эту должность. Этот офицер, предвидя, что он сломает себе шею во время одной из таких поездок, сам заранее придумал себе эпитафию:

ЗДЕСЬ, ГДЕ ФОШЕ СВОИ ОКОНЧИЛ ДНИ,

ХЛЕЩИ КОНЕЙ, ЯМЩИК, СКОРЕЕ ИХ ГОНИ! (Примеч. автора.) явшейся в один миг победить своего победителя, ибо увидев ее в первый раз, Наполеон сказал ей:

— Сударыня, я прекрасно знал, что вы красивейшая из королев, но мне не было известно, что вы красивейшая из женщин.

К несчастью, галантность корсиканского героя была непродолжительна. Однажды, когда Луиза крутила в руках розу, Наполеон сказал ей:

— Подарите мне эту розу.

— Подарите мне Магдебург, — ответила королева.

— О нет, — воскликнул Наполеон, — это будет слишком дорого!

В негодовании королева бросила на пол розу, но Магдебург она не получила.

Осмотрев Таврический дворец, я продолжил свою прогулку, отправившись через Троицкий мост к домику Петра I, эту грубоватую императорскую драгоценность, лишь футляр которой я мог разглядеть накануне.

Народное благоговение сохранило этот памятник во всей его первозданной простоте: столовая, гостиная и спальня словно все еще ждут возвращения царя. Во дворе стоит построенный от начала до конца самим саардамским плотником ботик, в котором царь разъезжал по Неве, появляясь в различных местах зарождающегося города, где его присутствие было необходимо.

Неподалеку от этого временного жилища Петра I находится и место его вечного упокоения. Тело его, как и тела его преемников, погребено в Петропавловском соборе, расположенном посреди крепости. Этот собор, золотой шпиль которого дает завышенное представление о нем, мал, несоразмерен и безвкусен. Его единственная ценность заключается в том, что он является царской усыпальницей. Могила Петра I расположена у боковой двери справа; под сводом собора висит более семисот знамен, захваченных у турок, шведов и персов.

По Тучкову мосту я перешел на Васильевский остров. Главные его достопримечательности — Биржа и Академии. Я удовольствовался тем, что прошел рядом с этими зданиями, затем по Исаакиевскому мосту и Воскресенской улице быстро добрался до Фонтанки и по ее набережной проследовал в католическую церковь; там я задержался, поскольку хотел посмотреть на могилу Моро. Это простая плита посреди клироса, напротив алтаря.

Коль скоро я занялся осмотром церквей, мне нельзя было не побывать в Казанском соборе, этом Нотр-Даме Санкт-Петербурга. Я прошел в него сквозь двойную колоннаду, построенную по образцу колоннады собора святого Петра в Риме. Реклама здесь, вопреки обыкновению, уступала тому, о чем она возвещала. Снаружи — гипс и кирпич, а внутри — сплошь бронза, мрамор и гранит; двери медные или из массивного серебра, пол из яшмы, стены облицованы мрамором.

Достопримечательностей было увидено мною за один день вполне достаточно; я нанял извозчика и велел отвезти меня к прославленной мадам Ксавье, чтобы вручить моей прекрасной соотечественнице письмо, которое у меня для нее было. Но, как мне объяснила весьма высокомерным тоном бывшая ее хозяйка, та уже полгода не жила у нее, а открыла собственное заведение, располагавшееся между набережной Мойки и магазином Оржело; найти ее не составляло труда, ведь Оржело — это Сузы Санкт-Петербурга.

Десять минут спустя я был возле указанного дома. Решив пообедать в ресторане напротив, который судя по фамилии владельца принадлежал французу, я отпустил извозчика и зашел в магазин, где осведомился о Луизе Дюпюи.

Одна из барышень поинтересовалась, что мне надо от мадемуазель Дюпюи: желаю ли я купить что-нибудь или у меня есть к ней личное дело; я ответил, что явился по личному делу.

Она тут же встала и провела меня во внутренние покои.

IV

Я очутился в небольшом будуаре, обитом азиатскими тканями, и увидел мою прекрасную соотечественницу, полулежа читавшую какой-то роман. При виде меня она поднялась и, едва я произнес первое слово, воскликнула:

— О, так вы француз?

Я извинился, что являюсь к ней в час послеобеденного отдыха, добавив, однако, что мне, прибывшему в город накануне, еще позволено не знать о кое-каких местных обычаях; затем я протянул ей письмо.

— О, это от моей сестры! — вскричала она. — Милая Роза, как я рада известию от нее! Вы, стало быть, знакомы с ней? Она по-прежнему весела и мила?

— Что она мила — могу ручаться, — отвечал я, — что же касается веселья, то смею надеяться: я видел ее всего один раз, письмо же передал мне один из моих друзей.

— Господин Огюст, не так ли?

— Да, господин Огюст.

— Бедная моя сестричка, она сейчас, должно быть, очень радуется, ведь я недавно послала ей прекрасные ткани, а затем еще кое-что; я приглашала ее приехать ко мне, но…

— … но?

— … но в таком случае ей пришлось бы расстаться с господином Огюстом, а этого она не захотела. Кстати, садитесь же.

Я хотел было опуститься в кресло, но Луиза жестом пригласила меня сесть на кушетку около нее: я повиновался без всяких возражений; после этого она углубилась в чтение доставленного мною письма, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть ее.

Женщины обладают одной удивительной способностью, свойственной только им, — способностью, если можно так сказать, преображаться. Передо мною была обыкновенная парижская гризетка с улицы Лагарп; еще четыре года назад эта гризетка, вне всякого сомнения, по воскресеньям ходила танцевать в Прадо или в Шомьер, но достаточно было пересадить ее, как растение, на другую почву, и вот уже она расцвела тут среди окружающей ее роскоши и богатства, как если бы родилась в этой обстановке, и вот уже я, хорошо знакомый с манерами и повадками представительниц того почтенного класса, к которому она принадлежала, не находил в ней ничего, что напоминало бы о ее низком происхождении и об отсутствии у нее подобающего воспитания. Перемена была настолько разительна, что при виде этой красивой женщины с длинными волосами, причесанными на английский лад, ее простого белого муслинового пеньюара и маленьких турецких туфелек, при виде того, как она полулежит в грациозной позе, словно нарочно выбранной художником, чтобы писать ее портрет, я вполне мог вообразить себя в будуаре какой-нибудь элегантной и аристократической обитательницы Сен-Жерменского предместья, хотя находился всего лишь в задней комнате шляпного магазина.

— Что с вами? — спросила меня Луиза, окончившая чтение письма и со смущением обнаружившая, что я пристально смотрю на нее.

— Я гляжу на вас и думаю.

— О чем же вы думаете?

— Я думаю, что, если бы Роза, вместо того чтобы героически хранить верность господину Огюсту, какой-то волшебной силой была бы перенесена в этот прелестный будуар и оказалась бы рядом с вами, как я в эту самую минуту, она не бросилась бы в ваши объятия как сестра, а упала бы на колени, думая, что видит перед собой королеву.

— Ваша похвала несколько преувеличена, — улыбаясь, сказала Луиза, — и все же в ней есть доля истины; да, — добавила она со вздохом, — да, вы правы, я сильно переменилась.

В эту минуту в комнату вошла девушка из магазина.

— Мадам, — сказала она, — государыня желает иметь такую же шляпу, какую вы вчера сделали княгине Долгоруковой.

— Она явилась сама? — спросила Луиза.

— Да, сама.

— Попросите ее в салон, я приду сию минуту.

Девушка вышла.

— Вот что напомнило бы Розе, — сказала Луиза, — что я всего л ишь бедная модистка. Но если вы желаете увидеть, как с человеком происходит еще более поразительная, чем со мной, перемена, поднимите гардину и посмотрите сквозь эту стеклянную дверь.

С этими словами она ушла в салон, оставив меня одного. Я воспользовался данным мне разрешением и, приподняв гардину, прильнул к уголку стекла.

Та, которая вызвала Луизу и о которой доложили, назвав ее государыней, оказалась молодой красивой женщиной двадцати двух — двадцати четырех лет, с азиатским типом лица; шея ее была украшена ожерельем из драгоценных камней, уши — бриллиантами, руки — перстнями. Она опиралась на молодую невольницу и, словно ей было страшно утомительно ходить даже по пушистым коврам, устилавшим пол салона, остановилась около стоявшего ближе всего к двери дивана, в то время как невольница принялась обмахивать ее веером из перьев. Едва увидев Луизу, она исполненным небрежности жестом сделала ей знак подойти и на довольно скверном французском языке велела ей показать самые элегантные, в особенности самые дорогие шляпы. Луиза тут же велела немедленно подать ей самые лучшие шляпы, какие у нее были; государыня примеряла их одну за другой, все время смотрясь в зеркало, которое держала перед ней, стоя на коленях, сопровождавшая ее девушка, но ни одна шляпа ей не понравилась, так как среди них не было точно такой, как у княгини Долгоруковой. Так что пришлось дать ей обещание изготовить еще одну по тому же самому образцу. К несчастью, расслабленная красавица пожелала, чтобы шляпа была готова еще до вечера, ибо именно в этой надежде она решила нарушить собственное спокойствие. Выслушав все мыслимые возражения, она потребовала, чтобы новую шляпу доставили ей по крайней мере на следующее утро, что было все же исполнимо, если работать всю ночь. Успокоенная данным ей обещанием — ибо было известно, что Луиза неспособна пренебречь взятым ею на себя обязательством, — государыня поднялась и, по-прежнему опираясь на руку невольницы, медленно проследовала к выходу, не переставая напоминать Луизе о необходимости сдержать данное ею слово, если только у нее нет желания заставить свою заказчицу умереть от огорчения. Луиза проводила ее до дверей и сразу же вернулась ко мне.

— Ну, как? — спросила она меня, смеясь. — Что вы скажете об этой женщине? Посмотрим-ка.

— Скажу, что она очень красива.

— Я не об этом вас спрашиваю; я вас спрашиваю, каково ее происхождение и какое она занимает положение в обществе?

— Ну, если бы я видел ее в Париже, с ее неестественными манерами, с потугами изображать из себя великосветскую даму, то сказал бы вам, что это какая-нибудь оставившая сцену танцовщица, находящаяся на содержании у лорда.

— Что ж, неплохо для начинающего, — сказала Луиза, — вы почти угадали. Эта прекрасная дама, чьи хрупкие ножки сегодня с трудом ступают по персидским коврам, всего лишь бывшая невольница, грузинка, которую министр Наравичев, фаворит императора, сделал своей любовницей. Это превращение произошло с ней всего четыре года тому назад, и, однако, бедная Машенька уже забыла о своем происхождении, или, скорее, она помнит о нем до такой степени, что, за исключением часов, посвящаемых ею своему туалету, все остальное время она мучает прежних своих товарок, для которых сделалась теперь воплощением ужаса. Другие крепостные уже не смеют называть ее, как прежде, Машенькой и величают государыней, а это означает чуть ли не титул невестки царя. Вы ведь слышали, что мне именно так доложили о ее приходе? Впрочем, — продолжала Луиза, — вот пример жестокости этой выскочки: недавно, когда она раздевалась, у нее под рукой не оказалось подушечки для булавок и она воткнула булавку в грудь несчастной невольницы, исполнявшей обязанности горничной. Однако на этот раз история наделала столько шума, что о ней узнал император.

— И как же он поступил? — живо спросил я.

— Дал свободу невольнице, выдал ее замуж за одного из своих крестьян и предупредил министра, что если его фаворитка еще хоть раз позволит себе устроить нечто подобное, то он сошлет ее в Сибирь.

— И она приняла это к сведению?

— Да. Какое-то время о ней вообще ничего не было слышно. Но довольно говорить обо мне и о других, вер-немея к вам. Позвольте мне как вашей соотечественнице поинтересоваться, с каким намерением вы прибыли в Санкт-Петербург. Быть может, прожив здесь более трех лет, я смогу вам быть полезной хотя бы советами.

— Не уверен, но это не столь важно. Поскольку вы соблаговолили принять во мне участие, скажу вам, что я приехал сюда в качестве учителя фехтования. А что, в Санкт-Петербурге часто бывают дуэли?

— Нет, так как здесь дуэли почти всегда имеют смертельный исход, ведь после дуэлей и противников и секундантов ждет Сибирь, и здесь дерутся лишь по поводам, которые того стоят и за которые можно отдать жизнь. Но это не имеет значение: недостатка в учениках у вас не будет. Позвольте мне только дать вам один совет.

— Какой?

— Постарайтесь добиться у императора назначения в качестве учителя фехтования в какой-нибудь полк; это даст вам военный чин, а здесь, как вы понимаете, мундир — это все.

— Совет хорош, но гораздо легче дать его, чем последовать ему.

— Отчего же?

— Как мне добраться до императора? Ведь у меня здесь нет никакого покровительства.

— Я подумаю об этом.

— Вы?

— Это вас удивляет? — с улыбкой спросила Луиза.

— Нет, сударыня, меня ничто не удивляет, если это касается вас: вы настолько очаровательны, что добьетесь всего, за что бы ни взялись. Однако я ничего не сделал, чтобы заслужить такое внимание с вашей стороны.

— Вы ничего не сделали? А разве вы не мой соотечественник? Разве вы не привезли мне письмо от моей дорогой Розы? Разве вы, пробудив воспоминания о нашем Париже, не доставили мне едва ли не самые приятные минуты из всех, проведенных мною в Санкт-Петербурге? Надеюсь, я вас еще увижу?

— Только прикажите!

— И когда же?

— Завтра, если вам будет угодно мне это позволить.

— Хорошо, в тот же час; в это время я более всего располагаю собой для продолжительной беседы.

— Прекрасно, в тот же час!

Я расстался с Луизой, будучи очарован ею и чувствуя, что уже не одинок в Санкт-Петербурге. Конечно, эта бедная девушка, казалось жившая здесь обособленно от всех, была весьма хрупкой опорой, но в дружбе женщины есть что-то настолько приятное, что первое пробуждаемое ею в нас чувство — это надежда.

Я пообедал напротив магазина Луизы, у французского ресторатора по фамилии Талон, но не проявил ни малейшего желания заговорить с кем-либо из своих соотечественников, которых узнаешь здесь, как и всюду, по необычайной легкости, с какой они во весь голос беседуют о своих делах. К тому же я был настолько поглощен своими мыслями, что если бы в эту минуту кто-нибудь подошел ко мне, то он показался бы мне наглецом, пытающимся лишить меня части моих мечтаний.

Как и накануне, я нанял лодку с двумя гребцами и провел в ней ночь, лежа на своем плаще, наслаждаясь приятной роговой музыкой и считая звезды в небе.

Как и накануне, я вернулся домой в два часа, а в семь уже был на ногах. Желая поскорее закончить свое знакомство с достопримечательностями Санкт-Петербурга, чтобы потом заниматься лишь моими собственными делами, я попросил своего наемного лакея взять для меня дрожки за ту же цену, что и накануне, и отправился посещать все то, что мне оставалось увидеть в Санкт-Петербурге: от монастыря святого Александра Невского с его серебряным саркофагом, на котором фигуры изображены в натуральную величину, до Академии наук с ее коллекцией минералов, Готторпским глобусом, подаренным датским королем Фредериком IV Петру I, и костями мамонта, современника всемирного потопа, найденными на Белом море путешественником Михаилом Адамсом.

Все это было чрезвычайно интересно, и все же, по правде говоря, я каждые десять минут вынимал свои часы, чтобы узнать, не пришло ли время отправляться к Луизе.

Наконец, около четырех часов, я уже не мог более ждать; я поехал на Невский проспект, рассчитывая погулять там до пяти. Но у Екатерининского канала мне пришлось остановиться, потому что улица была запружена огромной толпой. Такие скопления народа были настолько редким явлением в Санкт-Петербурге, что я расплатился с извозчиком, ибо почти доехал до нужного мне места, и смешался с толпой зевак. Оказалось, что это вели в тюрьму какого-то вора, схваченного самим г-ном Горголи, петербургским обер-полицеймейстером; обстоятельства, сопутствующие этому воровству, объясняют любопытство собравшейся толпы.

Хотя г-н Горголи, один из красивейших мужчин столицы и храбрейших генералов русской армии, имел достаточно редкую внешность, случаю было угодно, чтобы один из самых ловких мошенников Санкт-Петербурга оказался удивительно похож на обер-полицеймейстера. Пройдоха решил использовать это внешнее сходство; и вот, чтобы усилить производимое им впечатление, наш двойник наряжается в мундир генерал-майора, набрасывает на плечи серую шинель с большим воротником, садится в изготовленные по его заказу дрожки, похожие на те, в каких обычно разъезжал г-н Горголи, и для полного подражания запряженные наемными лошадьми той же масти, что и у него, едет с кучером, одетым так же, как одевался кучер генерала, останавливается на Большой Миллионной улице у дверей одного богатого купца, вваливается в магазин и спрашивает у хозяина:

— Узнаете меня, сударь? Я генерал Горголи, начальник полиции.

— Как же, узнаю, ваше превосходительство.

— Так вот, мне немедленно нужны для дела исключительной важности двадцать пять тысяч рублей. До управы слишком далеко, чтобы за ними туда ехать, поскольку задержка все погубит. Прошу вас, дайте мне эти двадцать пять тысяч рублей, а завтра утром приходите за ними ко мне домой.

— Ваше превосходительство, — вскричал купец, обрадованный тем, что ему оказано такое предпочтение, — счастлив услужить вам; быть может, вам угодно больше?

— Ну что ж, дайте тридцать тысяч.

— Держите, ваше превосходительство.

— Благодарю! Завтра в девять часов жду вас у себя.

Мошенник тут же садится в дрожки и галопом уезжает по направлению к Летнему саду.

На другой день в назначенный час купец является к г-ну Горголи, который встречает его со своей обычной любезностью и, поскольку тот мешкает с объяснением цели своего прихода, спрашивает, что ему угодно.

Этот вопрос приводит в смущение купца, который, впрочем, вглядевшись поближе в генерала, начинает замечать некоторую разницу во внешности обер-полицеймейстера и того, кто накануне под его именем явился в магазин.

— Ваше превосходительство, — тотчас же кричит он, — меня обворовали!

И немедля рассказывает о невероятном обмане, жертвой которого он стал. Господин Горголи выслушивает его, не прерывая, а когда тот замолкает, надевает свою серую шинель и приказывает подать экипаж, заложив в него лошадь рыжей масти; затем он велит купцу еще раз во всех подробностях повторить всю историю, просит подождать его, а сам отправляется ловить мошенника.

Прежде всего г-н Горголи едет на Большую Миллионную улицу, проезжает мимо магазина обманутого купца, следуя в том же направлении, что и мошенник, и спрашивает будочника¹:

— Вчера я проезжал здесь в третьем часу дня. Ты видел меня?

— Так точно, ваше превосходительство.

— А куда я отправился дальше?

— К Троицкому мосту, ваше превосходительство.

— Хорошо.

Генерал направляется к мосту. При въезде на мост он спрашивает у другого будочника:

— Вчера я проезжал здесь в три часа десять минут пополудни. Ты видел меня?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Куда я держал путь?

— Вы изволили проехать по мосту, ваше превосходительство.

— Хорошо.

Генерал переехал мост и остановился у домика Петра I; навстречу ему из караульного помещения выбежал будочник.

— Вчера я проезжал здесь в половине четвертого, — сказал ему генерал.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Куда я направлялся?

— На Выборгскую сторону, ваше превосходительство.

— Хорошо.

Господин Горголи едет дальше, решив проследовать по всему пути преступника. На углу Военно-сухопутного госпиталя он расспрашивает еще одного будочника. Тот направляет его к винокуренным складам. Оттуда обер-поли-цеймейстер едет по Воскресенскому мосту, от Воскресенского моста направляется прямо к концу Большой перспективы, а затем мимо торговых лавок к Ассигнационному банку. Там он в последний раз спрашивает будочника:

— Я проезжал здесь вчера в половине пятого. Ты меня видел?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Куда я поехал?

— На Екатерининский канал, ваше превосходительство, в угловой дом номер девятнадцать.

— Я зашел туда?

¹ Будочники — своего рода часовые, которые поставлены на углу каждой из главных улиц, в небольшом караульном помещении, именуемом будкой, и, не являясь ни штатскими, ни военными, в какой-то степени соответствуют нашим полицейским, хотя еще ниже их по рангу. Один из них непременно стоит с алебардой в руках на пороге будки, откуда и пошло наименование этих уличных стражников. (Примеч. автора.)

— Так точно, ваше превосходительство.

— А видел ты, чтобы я вышел оттуда?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Хорошо. Позови на свое место одного из твоих товарищей, а сам беги в ближайшую казарму и возвращайся сюда с двумя солдатами.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Будочник убежал и минут через десять явился в сопровождении двух солдат.

Генерал подходите ними к дому № 19, велит закрыть все выходы, расспрашивает привратника и узнает, что разыскиваемый им человек живет на третьем этаже этого дома. Горголи поднимается туда, ударом ноги выбивает дверь и сталкивается лицом к лицу со своим двойником, который приходит в ужас от этого посещения, догадываясь о его причине, во всем сознается и тут же возвращает все тридцать тысяч рублей.

Как видно, уровень цивилизации в Санкт-Петербурге ненамного отстает от парижского.

Это происшествие, при развязке которого я присутствовал, отняло у меня, а вернее, позволило мне выиграть минут двадцать; примерно еще через двадцать минут наступал тот час, в который мне было позволено Луизой явиться к ней. И я направился туда. По мере того как я приближался к ее дому, сердце мое билось все сильнее, а когда я спросил в магазине, можно ли видеть Луизу, голос мой так дрожал, что мне пришлось дважды повторить свой вопрос, чтобы меня поняли.

Луиза ждала меня в будуаре.

V

Увидев меня, она кивнула мне с той изящной непринужденностью, какая свойственна только нам, французам; затем, протянув мне руку, она усадила меня, как и накануне, около себя.

— Ну вот, — обратилась она ко мне, — я уже занимаюсь вашими делами.

— О, — отвечал я с выражением, заставившим ее улыбнуться, — не будем говорить обо мне, поговорим о вас.

— Почему же обо мне? Разве речь идет обо мне? Разве я для себя хлопочу о месте учителя фехтования в одном из полков его величества? Что же вы хотите сказать обо мне?

— Я хочу сказать, что со вчерашнего дня вы меня сделали счастливейшим человеком, что со вчерашнего дня я ни о ком, кроме вас, не думаю и ни на кого, кроме вас, не смотрю, что я всю ночь не сомкнул глаз, опасаясь, что час нашего свидания никогда не настанет.

— Но вы же по всем правилам объясняетесь в любви.

— По правде сказать, воспринимайте мои слова как вам будет угодно. Я говорю вам не только то, что думаю, но и то, что испытываю.

— Вы шутите?

— Клянусь честью, нет.

— Так вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Поскольку всякое может быть, — произнесла Луиза, — а признание, пусть даже оно преждевременно, должно быть искренним, мой долг состоит в том, чтобы не позволять вам заходить слишком далеко.

— Отчего же?

— Дорогой соотечественник, между нами не может быть ничего, кроме доброй, искренней и чистой дружбы.

— Но почему?

— Потому, что у меня есть возлюбленный; а на примере моей сестры вы уже смогли убедиться, что верность — наш семейный порок.

— О я несчастный!

— Нет, вы не несчастны! Вот если бы я позволила чувству, которое, по вашим словам, вы ко мне испытываете, пустить глубокие корни, вместо того чтобы вырвать его из вашей головы до того, как оно завладеет вашим сердцем, вот тогда да, вы могли бы стать несчастны; но теперь, слава Богу, — с улыбкой добавила Луиза, — время еще не потеряно и я надеюсь, что лечить болезнь начали до того, как она успела развиться.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом.

— Напротив, поговорим об этом, ибо вы встретитесь у меня с человеком, которого я люблю, и очень важно, чтобы вы знали, каким образом я полюбила его.

— Благодарю вас за подобное доверие.

— Вы уязвлены, — сказала она, — и совершенно напрасно. Ну же, дайте мне руку как доброму другу.

Я пожал протянутую мне руку и, поскольку, по здравом размышлении, у меня не было никакого права затаить обиду на Луизу, произнес:

— А вы откровенны?

— Конечно.

— Ваш друг, вероятно, какой-нибудь князь?

— О нет, — улыбнулась она, — я не так взыскательна: он всего лишь граф.

— Ах, Роза, Роза! — воскликнул я. — Не приезжайте в Санкт-Петербург: вы забудете здесь господина Огюста!

— Вы осуждаете меня, даже не выслушав, и это дурно с вашей стороны, — сказала Луиза. — Вот почему я хочу вам все рассказать; но вы не были бы французов, если бы приняли мои слова иначе.

— К счастью, ваша расположенность к русским заставляет меня полагать, что вы несколько несправедливы по отношению ко всем своим соотечественникам.

— Я не хочу быть несправедливой ни к кому, сударь; я сравниваю, вот и все. Каждый народ имеет свои недостатки, которых сам он не замечает, потому что они свойственны его натуре, но которые бросаются в глаза иностранцам. Наш главный недостаток — это легкомыслие. Русский, которого посетил француз, никогда не скажет другому русскому: «У меня только что побывал француз». Он скажет: «Ко мне приходил сумасшедший». И нет нужды объяснять, какой национальности этот сумасшедший: все знают, что речь идет о французе.

— А русские лишены недостатков?

— Конечно нет, но их не подобает замечать тем, кто пользуется гостеприимством этого народа.

— Благодарю за урок.

— Ах, Боже мой, это не урок, а совет: вы ведь приехали сюда с намерением остаться здесь надолго, не так ли? Заводите же себе друзей, а не врагов.

— Вы как всегда правы.

— Разве я не была прежде такою же, как вы? Разве я не клялась себе, что никогда ни один из этих вельмож, столь подобострастных с царем и столь заносчивых с нижестоящими, ничего не будет значить для меня? Так вог, я не сдержала слова; не давайте же никаких клятв, чтобы не нарушить их, как нарушила я.

— Судя по тому, какой я вас себе представляю, хотя мы познакомились только вчера, — сказал я Луизе, — вы долго боролись с собой.

— Да, борьба была трудная и долгая и даже чуть не окончилась трагически.

— Вы надеетесь, что любопытство во мне восторжествует над моей ревностью?

— Нет, я считаю важным, чтобы вы знали правду, вот и все.

— В таком случае говорите, я вас слушаю.

— Я служила раньше, — начала Луиза, — как вы должны были понять из адреса на письме Розы, у мадам Ксавье, самой известной модистки в Санкт-Петербурге, у которой тогда вся столичная знать делала покупки. Благодаря моей молодости и тому, что называют моей красотой, а больше всего благодаря тому, что я француженка, у меня, как вы, вероятно, догадываетесь, не было недостатка в комплиментах и любовных признаниях. Между тем, клянусь вам, хотя эти любовные признания сопровождались порою самыми обольстительными обещаниями, ни одно из них не производило на меня впечатления, и все они кончились ничем. Так прошло полтора года.

И вот примерно два года тому назад перед магазином мадам Ксавье остановилась коляска, запряженная четверкой лошадей; из коляски вышли две юные девушки, молодой офицер и дама лет сорока пяти — пятидесяти. Молодой человек был поручиком Кавалергардского полка и, следственно, служил в Санкт-Петербурге; дама же с дочерьми жила в Москве и приехала в Санкт-Петербург провести три летних месяца вместе с сыном. Их первый визит по прибытии был к мадам Ксавье, великой законодательнице мод: и действительно, любая элегантная дама могла появляться в свете, лишь находясь под ее высоким покровительством. Обе барышни были очень изящны, что же касается молодого человека, то я едва обратила на него внимание, хотя он во время своего короткого визита, казалось, весьма заинтересовался мной. Сделав покупки, дама дала свой адрес: Фонтанка, дом графини Ваненковой.

На следующий день молодой офицер явился в наш магазин один: он пожелал узнать, начали ли мы исполнять заказ его матери и сестер и, обратившись ко мне, попросил изменить цвет одного из бантов.

Вечером я получила письмо за подписью Алексея Ва-ненкова. Как и все письма такого рода, оно было признанием в любви; но одно в нем поразило меня своей деликатностью — в нем не было никаких соблазнительных обещаний, в нем говорилось о завоевании моего сердца, но не о покупке его. Бывают обстоятельства, в которых неизбежно становишься смешной, выказывая чересчур строгую добродетель; будь я светской девушкой, я отослала бы графу Алексею его письмо не читая, но я была бедной гризеткой: я сожгла письмо, после того как прочитала его.

На следующий день граф пришел опять; его сестры и мать поручили ему купить для них чепчики по его собственному выбору. Увидев его, я под каким-то предлогом ушла в комнаты мадам Ксавье и не появлялась в магазине до тех пор, пока он не уехал.

Вечером я получила от него второе послание. Он писал в нем, что все еще сохраняет надежду, так как думает, что я не получила его первого письма. Но, как и предыдущее, это письмо осталось без ответа.

На другой день пришло третье письмо. Тон его настолько изменился по сравнению с двумя предыдущими письмами, что он поразил меня. От первой до последней строчки оно несло на себе отпечаток грусти, напоминавшей, вопреки моему ожиданию, не печаль ребенка, у которого отняли любимую игрушку, а отчаяние взрослого человека, который лишился последней надежды. Он писал, что если я не отвечу на это письмо, то он попросит у императора отпуск и проведет четыре месяца с матерью и сестрами в Москве. Мое молчание позволило ему поступить так, как он намеревался. Полтора месяца спустя я получила от него письмо из Москвы; оно заключало в себе следующие слова:

«Я близок к тому, чтобы принять по собственной воле безумное обязательство, ставящее под угрозу не только мою будущность, но и мою жизнь. Напишите мне, что, возможно, в будущем полюбите меня: этот лучик надежды снова привяжет меня к жизни и я останусь свободным».

Я подумала, что это послание написано лишь для того, чтобы напугать меня, а потому оставила его без ответа, как и все предыдущие.

Спустя четыре месяца он прислал мне следующую записку:

«Я только что приехал. Первая моя мысль по возвращении — о Вас. Я люблю Вас так же, а быть может, еще больше, чем в тот день, когда я уезжал. Теперь Вы уже не можете спасти мне жизнь, но Вы еще можете заставить меня полюбить ее».

Это упорство, таинственные намеки в двух его последних письмах и преобладавший в них грустный тон побудили меня ответить графу, но письмо мое было, несомненно, не таким, какого он желал, хотя в нем и содержались слова утешения; и все же закончила я свое письмо уверением, что не люблю его и никогда не полюблю.

Вам кажется это странным, — прервала Луиза свой рассказ, — я вижу, вы улыбаетесь: по-видимому, такая добродетель у бедной девушки смешна. Но, уверяю вас, дело тут не только в добродетели, а в полученном мною воспитании. Моя мать, вдова офицера, оставшись без всяких средств после смерти мужа, воспитала таким образом Розу и меня.

Мне едва исполнилось шестнадцать лет, когда мы потеряли мать, а тем самым и скромную пенсию, на которую жили. Сестра стала цветочницей, а я — модисткой. В скором времени Роза полюбила вашего друга и отдалась ему, но я не поставила ей это в вину: я считаю вполне естествен-

ным отдать свое тело, когда отдаешь сердце. Я же тогда еще не встретила того, кого мне суждено было полюбить и оставалась благонравной без особых на то заслуг со своей стороны.

Между тем наступил Новый год. У русских, как вы скоро в этом убедитесь, начало года — это большой праздник. В первый день Нового года вельможа и мужик, генерал и солдат становятся братьями, а княгиня и модистка — сестрами. В этот день царь принимает у себя свой народ — двадцать пять тысяч билетов разбрасывается по улицам Санкт-Петербурга, как говорится, на волю случая. В девять часов вечера открываются двери Зимнего дворца и двадцать пять тысяч приглашенных заполняют залы императорской резиденции, которые все остальное время года доступны лишь высшей аристократии.

Мадам Ксавье раздала нам билеты, и мы решили пойти во дворец все вместе. Наше участие в этом празднике было тем более осуществимым, что, как это ни странно, несмотря на огромное стечение народа на этих приемах, там не бывает ни беспорядка, ни наглых приставаний, ни краж, хотя напрасно было бы искать там хоть одного стражника. Уважение, которое внушает император, распространяется на всех, и самая невинная девушка находится там в такой же безопасности, как в спальне своей матери.

Уже около получаса мы находились в Белом зале дворца, теснота в котором была так велика, что, казалось, уже ни одному человеку нельзя было найти там места, как вдруг из всех залов понеслись звуки полонеза. Одновременно послышались крики: «Император, император!» В дверях появляется его величество, вместе с супругой английского посла возглавляющий танец; за ним следует весь двор; все теснятся, публика расступается, и в открывшееся пространство шириной в десять футов устремляется толпа танцующих, проносясь словно поток бриллиантов, перьев, бархата и духов; позади же вереницы танцующих все толкаются, задевают друг друга, теснятся. Отделенная от своих подруг, я безуспешно пытаюсь присоединиться к ним; лишь на мгновение я замечаю, как они мчатся мимо меня, будто подхваченные вихрем, и тут же теряю их из вида; я хочу присоединиться к ним, но все бесполезно: мне не удается пробиться сквозь плотную людскую стену, которая отделяет меня от них, и я оказываюсь одна среди двадцати пяти тысяч незнакомых мне людей.

В ту минуту, когда, совершенно растерянная, я уже готова была обратиться за помощью к первому встречному, ко мне подошел человек в домино и я узнала в нем графа Алексея.

«Как, вы здесь, одна?» — спросил он.

«О, это вы, господин граф! — воскликнула я, схватив его за руку, ибо в толпе мне стало страшно одной. — Умоляю, помогите мне выбраться отсюда и достаньте экипаж, чтобы я могла уехать».

«Позвольте мне отвезти вас, и я буду признателен случаю, который дает мне больше, чем все мои настояния».

«Нет, благодарю вас, мне нужен наемный экипаж…»

«Но в этот час, когда все приезжают сюда и никто еще отсюда не уезжает, найти наемный экипаж невозможно. Побудьте здесь еще час».

«Нет, я хочу уехать».

«В таком случае воспользуйтесь моими санями: я велю моим слугам отвезти вас; и раз вы не желаете меня видеть, то — что ж поделать? — вы меня не увидите».

«Боже мой, я бы предпочла…»

«Послушайте, вы можете выбрать лишь одно из двух: побыть здесь еще немного, или дать согласие отправиться в моих санях, ведь я полагаю, что вы не собираетесь уйти отсюда одна, пешком и в такой мороз!»

«Хорошо, господин граф, проводите меня к вашим саням».

Алексей тотчас же повиновался. Однако людей во дворце было столько, что нам понадобилось больше часа, чтобы добраться до дверей, выходящих на Адмиралтейскую площадь. Граф позвал своих слуг, и через минуту у подъезда остановились изящные сани, представлявшие собой не более чем наглухо закрытый двухместный возок. Я тут же села в них и дала адрес мадам Ксавье; граф поцеловал мне руку, закрыл дверцу, сказал по-русски несколько слов слугам, наставляя их на мой счет, и сани помчались с быстротою молнии.

Минуту спустя лошади, как мне показалось, побежали еще быстрее, а попытки возницы сдержать их, были, повидимому, бесполезны; я стала кричать, но крики мои терялись в криках возницы; я хотела открыть дверцу, но за стеклом оказалось нечто вроде жалюзи, пружину которых я не могла отыскать. После тщетных попыток я без сил упала на сиденье, пребывая в убеждении, что лошади понесли и что мы вот-вот разобьемся на каком-нибудь перекрестке.

Однако спустя четверть часа сани остановились и дверца открылась; я была настолько напугана, что стрелой выскочила из саней; но, едва я избавилась от опасности, которая, как я полагала, мне угрожала, у меня подкосились ноги и мне стало дурно. В эту минуту меня укутали с головой в кашемировую шаль, понесли куда-то, и я почувствовала, что меня опустили на диван. С трудом сбросив с себя шаль, в которую меня укутали, я увидела незнакомую комнату и графа Алексея у моих ног.

«О, — воскликнула я, — вы меня обманули! Это подло, господин граф!»

«Простите меня, — сказал он, — если бы я упустил такой случай, в другой раз он уже не представился бы. Хоть раз в жизни я смогу сказать вам, что…»

«Вы не скажете мне ни одного слова, господин граф! — закричала я, вскочив с дивана. — И сию же минуту велите отвезти меня домой, иначе вы бесчестный человек!»

«Но, ради Бога, уделите мне хотя бы один только час! Дайте мне поговорить с вами, дайте мне поглядеть на вас! Я так давно вас не видел и так давно с вами не говорил…»

«Ни минуты, ни секунды, ибо сей же миг, слышите, сей же миг вы позволите мне уйти!»

«Неужели ни мое уважение к вам, ни моя любовь, ни мои мольбы…»

«… ничего не значат для меня, господин граф!»

«Ну что же, — сказал он, — послушайте! Я вижу, что вы меня не любите и никогда не полюбите. Ваше письмо дало мне некоторую надежду, но оно меня обмануло; хорошо, я выслушал ваш приговор и подчинюсь ему. Я прошу у вас только дать мне пять минут, и через пять минут, если вы потребуете, чтобы я отпустил вас, вы будете свободны».

«Вы даете слово, что через пять минут я буду свободна?» «Клянусь вам!»

«В таком случае говорите».

«Я богат, Луиза, знатен, у меня есть мать, которая обожает меня, две сестры, которые любят меня; с раннего детства я был окружен слугами, спешившими повиноваться мне, и, при всем том, я затронут той болезнью, которой страдает большинство моих соотечественников: я состарился в двадцать лет, потому что слишком рано стал взрослым. Мне все надоело, я от всего устал. Меня одолела скука.

Болезнь эта — злой гений всей моей жизни. Ни балы, ни грезы, ни празднества, ни удовольствия не смогли убрать ту серую, тусклую пелену, что отделяет меня от окружающего мира. Быть может, война с ее пьянящими опасностями и мучительными тяготами могла бы воздействовать на мой дух, но теперь вся Европа спит глубоким сном, и нет больше Наполеона, чтобы перевернуть все вверх дном.

Устав от всего, я пробовал было путешествовать, но в это время встретил вас; то, что я вначале почувствовал к вам, должен признаться, было всего лишь прихотью; я написал вам, полагая, что достаточно будет письма, чтобы вы уступили моим просьбам. Но, против моего ожидания, вы мне не ответили; я настаивал, так как ваше сопротивление меня задевало; какое-то время я полагал, что мои чувства к вам — это самые обыкновенные призрачные мечтания, но вскоре убедился, что эти мечтания переросли в настоящую, глубокую любовь. Я не пытался победить это чувство, потому что всякая борьба с собою утомляет меня и приводит в уныние. Я написал вам, что уеду, и действительно уехал.

В Москве я встретил старых друзей; они нашли меня мрачным, встревоженным, скучным и оказали моей душе большую честь, чем она того заслуживала. Они вообразили, что она страдает от гнета, тяготеющего над нами всеми; они приняли мои долгие мечтания за размышления об общем благе; они долго вслушивались в мои слова и в мое молчание; затем, когда им показалось, что в основе моей печали таится нечто определенное, они решили, что это не что иное, как любовь к свободе, и предложили мне вступить в заговор против императора».

«Боже мой, — вскричала я в ужасе, — вы, надеюсь, отказались?!»

«Я вам писал: мое решение зависело от этого последнего испытания; если бы вы любили меня, моя жизнь принадлежала бы не мне, а вам, и я не имел бы права распоряжаться ею; если бы вы мне не ответили, это означало бы, что вы не любите меня, и тогда для меня не имело значения, что со мной может случиться. Заговор же становился развлечением. Конечно, если он будет раскрыт, нас ждет эшафот; но, поскольку мысль о самоубийстве не раз посещала меня, я подумал, что не так уж плохо не браться за труд убивать самого себя».

«О Боже мой! Боже мой! Может ли такое быть, что вы говорите сейчас то, о чем тогда думали?»

«Я говорю вам, Луиза, истинную правду, и вот доказательство. Смотрите, — сказал он, вставая и вынимая из небольшого стола запечатанный конверт, — я ведь не мог предвидеть, что встречусь с вами сегодня. Я даже не надеялся больше, что увижу вас когда-нибудь. Прочтите этот документ».

«Ваше завещание!»

«Оно составлено в Москве, на следующий день после того, как я вступил в заговор».

«Боже мой! Вы оставляете мне тридцать тысяч рублей ежегодного дохода».

«Коль скоро вы не любили меня при моей жизни, мне хотелось, чтобы у вас сохранилась добрая память обо мне хотя бы после моей смерти».

«Но что с мыслями о заговоре, о смерти, о самоубийстве? Вы отказались от всего этого?»

«Луиза, вы вольны уйти; пять минут истекли; но вы моя последняя надежда, единственное, что привязывает меня к жизни. Если вы уйдете отсюда с тем, чтобы никогда больше не вернуться, я даю вам честное слово, слово графа, что за вами еще не закроется дверь, как я пущу себе пулю в лоб».

«О, вы сумасшедший!»

«Нет, я только скучающий человек».

«Вы не сделаете ничего подобного».

«Проверьте!»

«Ради Бога, господин граф!..»

«Послушайте, Луиза, я боролся до конца. Вчера я принял решение покончить со всем этим; сегодня я вас увидел снова и мне захотелось рискнуть в последний раз в надежде выиграть. Я поставил на карту свою жизнь против собственного счастья. Ну, что ж? Я проиграл — нужно платить!»

Если бы Алексей говорил мне все это в исступлении страсти, я не поверила бы ему; но он говорил тихим голосом, со своим обычным спокойствием, а тон его был скорее весел, чем грустен; к тому же во всех его словах слышалась такая правдивость, что я уже сама не могла уйти; я смотрела на этого красивого молодого человека, полного жизни, который нуждался только во мне, чтобы стать вполне счастливым. Я вспомнила его мать, по-видимому так любящую его; вспомнила улыбающиеся лица его сестер; я представила его себе окровавленным и обезображенным, а их — рыдающими и с растрепанными волосами и спросила себя, по какому праву я, ничего собой не представляя, собираюсь разбивать счастливую жизнь этих людей, разрушать их высокие надежды? Кроме того, следует вам признаться, что такая упорная привязанность дала свои плоды: в тишине моих ночей, в одиночестве моего сердца, я тоже порой вспоминала об этом человеке, который думал обо мне всегда. И прежде чем расстаться с ним навеки, я заглянула поглубже в свою душу. Я увидела, что люблю его… и осталась…

Алексей говорил мне правду: единственное, чего ему не хватало в жизни, была любовь. Вот уже два года, как он любит меня, и он счастлив или, по крайней мере, кажется счастливым. Он отказался от этого дурацкого заговора, куда вступил лишь из-за отвращения к жизни. Раздосадованный препятствиями, которые чинило нашим встречам мое положение у мадам Ксавье, он, не говоря мне ни слова, снял для меня этот магазин. И вот уже полтора года, как я веду другую жизнь и приобретаю знания, которые мне не удалось получить в юности и которые ему, при его образованности, необходимо будет видеть в любимой им женщине, когда — увы! — он уже больше не будет ее любить. Отсюда и проистекает та перемена, которую вы нашли во мне, сравнивая мое положение в обществе и то, какой я стала. Вы видите, стало быть, — закончила она свой рассказ, — что я поступила правильно, остановив вас, что лишь кокетка действовала бы иначе и что я не могу вас любить, поскольку люблю его.

— Да, и понимаю также, с помощью чьего покровительства вы надеетесь исполнить мою просьбу.

— Я уже говорила с ним о вас.

— Прекрасно, но я отказываюсь.

— Да вы с ума сошли!

— Возможно, но такой уж у меня характер.

— Вы хотите, чтобы мы поссорились и никогда больше не виделись?

— О, это было бы ужасно для меня, ведь, кроме вас, я никого здесь не знаю.

— Ну, так смотрите на меня как на сестру и предоставьте мне действовать.

— Вы этого хотите?

— Я этого требую!

В эту минуту дверь гостиной отворилась и на пороге появился граф Алексей Ваненков.

Это был красивый молодой человек лет двадцати пятидвадцати шести, светловолосый и стройный, с восточными чертами лица, который, как уже было сказано, служил поручиком в Кавалергардском полку. Этот привилегированный полк долгие годы находился под командованием великого князя Константина, брата императора Александра, в то время польского наместника. Как это принято у русских, которые стараются никогда не снимать военную форму, граф был в мундире, на груди его сверкали крест Святого Владимира и орден Александра Невского, а на шее висел орден Станислава Августа третьей степени.

Увидев графа, Луиза с улыбкой поднялась:

— Добро пожаловать, ваше сиятельство; а мы вспоминали вас; позвольте представить вам моего соотечественника, о ком я уже говорила вам и кому прошу оказать ваше высокое покровительство.

Я поклонился; граф весьма любезно поздоровался со мной и, поцеловав руку Луизе, произнес на чистейшем, хотя и несколько вычурном французском языке:

— Увы, дорогая Луиза, покровительство мое немногого стоит. Но я смогу дать вашему подопечному ряд полезных советов: поездив по стране, я узнал и хорошие и дурные стороны своих соотечественников и постараюсь ввести его в курс дела; кроме того, я могу лично положить начало его клиентуре, предложив ему двух учеников: брата и себя.

— Это уже кое-что, — заметила Луиза, — хотя явно недостаточно; не пытались ли вы выяснить относительно места учителя фехтования в каком-нибудь из полков?

— Да, и со вчерашнего дня успел навести кое-какие справки. Оказывается, в Санкт-Петербурге уже имеются два учителя фехтования: один француз, другой русский. Вашего соотечественника, сударь, — добавил Ваненков, обратившись ко мне, — зовут Вальвиль; я не ставлю под сомнение его достоинства: он сумел понравиться государю, который дал ему чин майора и наградил несколькими орденами; он состоит учителем фехтования всей императорской гвардии. Что касается моего соотечественника, то он милейший, прекраснейший человек, единственный недостаток которого в наших глазах состоит в том, что он русский. Но, поскольку в глазах императора это не является недостатком, то его величество, который когда-то взял у него несколько уроков фехтования, произвел его в полковники и дал ему орден Святого Владимира третьей степени. Надеюсь, вы не собираетесь для начала сделать их обоих своими врагами?

— Конечно, нет, — ответил я.

— В таком случае не надо показывать, что вы вступаете с ними в соперничество: объявите сеанс показательных поединков, проведите его, покажите на нем все свое искусство; затем, когда слух о вас распространится по городу, я дам вам почтительнейшую рекомендацию к цесаревичу Константину, который как раз находится с позавчерашнего дня в Стрельне и, надеюсь, по моей просьбе удостоит сопроводить рекомендательной припиской ваше прошение его величеству.

— Ну вот, все отлично устраивается! — воскликнула Луиза, обрадованная благосклонностью ко мне графа. — Видите, я вас не обманула.

— Да, и граф — любезнейший из покровителей, как вы — превосходнейшая из женщин. Оставляю вас беседовать с ним в этом добром расположении духа, а чтобы дать графу доказательство того, насколько ценны для меня его советы, я уже сегодня вечером займусь составлением своей программы.

— Это разумно, — заметил граф.

— Извините, граф, — сказал я, — но мне необходимо получить сведения о местных особенностях. Я даю эти показательные поединки не для заработка, а для того, чтобы дать о себе знать. Скажите, пожалуйста, следует ли мне разослать приглашения как на вечерний прием или же назначить входную плату как на представление?

— Непременно назначьте плату, сударь, — сказал граф, — иначе никто не пойдет к вам. Назначьте за билет десять рублей и пошлите мне сто билетов: я возьму на себя их распространение.

Трудно было проявить большую любезность, так что досада моя улетучилась. Я откланялся и удалился.

На следующий день мои афиши были расклеены по всему городу, и через неделю я дал публичный сеанс, в котором не приняли участия ни Вальвиль, ни Сивербрик: со мной состязались лишь любители — поляки, русские и французы.

Я не намерен приводить здесь перечень своих достижений и сравнивать количество нанесенных и полученных мною ударов. Скажу только то, что уже во время сеанса наш посол, граф де Ла Ферроне, пригласил меня давать уроки его сыну, виконту Шарлю, и что в тот же вечер и на следующий день я получил немало хвалебных писем, в том числе от герцога Вюртембергского, который просил меня стать наставником его сына, и графа Бобринского, который хотел сам брать у меня уроки.

Так что когда мы опять встретились с графом Ваненко-вым, он сказал мне:

— Ну что ж, все прошло великолепно. Вы получили признание, теперь надо упрочить его при помощи императорского патента. Вот письмо к адъютанту цесаревича; тот уже наслышан о вас. Смело являйтесь к нему, взяв с собой прошение на высочайшее имя; польстите военным талантам цесаревича и попросите его о рекомендательной приписке к вашему прошению.

— Однако, господин граф, — с некоторой неуверенностью проговорил я, — полагаете ли вы, что он хорошо меня примет?

— А что вы называете хорошим приемом?

— Такой, который можно будет счесть приличным.

— Послушайте, сударь, — рассмеялся граф Алексей, — вы оказываете нам слишком много чести. Вы считаете нас цивилизованными людьми, тогда как мы всего лишь варвары. Вот письмо, с его помощью я отворяю вам двери, но заранее ручаться ни за что не могу: все зависит от хорошего или дурного расположения духа великого князя. Выбирать момент надлежит вам; вы француз, а потому храбрец. Вам предстоит бой, в котором необходимо выстоять и одержать победу.

— Верно, но бой выстоять предстоит в приемной, а победу одерживать надо будет над придворными. Уверяю вас, ваше сиятельство, что я предпочел бы этому настоящую дуэль.

— Жан Бар был не более вас привычен к вощеному паркету и придворным обычаям. А как он вышел из положения, явившись в Версаль?

— При помощи кулаков, ваше сиятельство!

— Поступите, как он. Кстати, я должен вам сказать, что Нарышкин — а он, как вам известно, родственник императора, — граф Чернышев и полковник Муравьев просили меня передать вам, что они хотели бы брать у вас уроки фехтования.

— Не слишком ли вы добры ко мне?

— Ничуть, и вы мне ничем не обязаны; я лишь отчитываюсь в данном мне поручении, вот и все.

— Кажется, все складывается неплохо, — сказала мне Луиза.

— Благодаря вам, Луиза, и я вам за это весьма признателен. — И, обращаясь к графу, я добавил: — Так вот! Решено: я воспользуюсь советом вашего сиятельства и рискну завтра же.

— Желаю удачи!

Ободряющие слова графа были для меня отнюдь не лишними. Я уже знал понаслышке о человеке, с которым мне предстояло иметь дело, и, должен признаться, мне легче было бы напасть на украинского медведя в его берлоге, чем обратиться с просьбой к цесаревичу, характер которого был странным смешением добрых наклонностей, бурных страстей и бессмысленной вспыльчивости.

VI

Великий князь Константин, младший брат императора Александра и старший брат великого князя Николая, не обладал ни ласковой учтивостью первого, ни холодным и спокойным достоинством второго; казалось, он полностью унаследовал характер своего отца, повторив и его достоинства и его причуды, тогда как два его брата походили на Екатерину: Александр — сердцем, Николай — разумом, а оба — тем императорским величием, великий пример которого дала миру их бабка.

Екатерина из всего этого прекрасного и многочисленного своего потомства особо выделяла двух старших внуков и даже самим выбором их имен, когда один был назван Александром, а другой — Константином, уже, казалось, поделила между ними мир. Эта идея до такой степени овладела ею, что в ту пору, когда они были еще малыми детьми, она велела написать их портрет: одного разрубающим Гордиев узел, другого — держащим в руках лабарум. Более того, сам ход их воспитания, план которого императрица составила лично, был всего лишь претворением в жизнь этого великого замысла. Вот почему Константина, которому суждено было властвовать над Восточной империей, взращивали лишь греческие кормилицы и окружали лишь греческие учителя, вто время как Александра, которому суждено было властвовать над Западной империей, воспитывали лишь англичане. Что касается общего наставника обоих братьев, то им был швейцарец Лагарп, двоюродный брат храброго генерала Лагарпа, служившего в Италии под началом Наполеона. Но уроки столь достойного учителя не были с равным старанием усвоены двумя этими учениками, и одни и те же семена дали разные плоды: ибо в одном случае они упали на подготовленную и благодатную почву, а в другом — на невозделанную и дикую. В то время как Александр в возрасте двенадцати лет ответил своему преподавателю экспериментальной физики Графту, сказавшему ему, что свет является непрерывной эманацией Солнца: «Этого не может быть, ибо тогда Солнце с каждым днем уменьшалось бы в размерах», Константин заявил своему личному гувернеру Сакену, призывавшему его учиться читать: «Я не хочу учиться читать, потому что хочу, чтобы вы сами все время читали и все время глупели».

Характер и ум обоих внуков полностью отразился в двух этих ответах.

Однако насколько Константин не терпел занятия науками, настолько его привлекали военные упражнения. Уметь фехтовать, ездить верхом, командовать строевыми учениями казалось ему делом куда более полезным для государя, чем познания в живописи, ботанике или астрономии. В этом отношении он также напоминал своего отца, императора Павла, и был настолько охвачен страстью к строевым учениям, что даже в свою первую брачную ночь встал в пять часов утра, чтобы муштровать команду солдат, стоявшую у него на часах.

Разрыв России с Францией как нельзя лучше пошел на пользу Константину. Направленный в Италию под начало фельдмаршала Суворова, которому поручалось пополнить военное образование великого князя, он принял участие в его победных сражениях при Минчо и в его отступлении через Альпы. Однако такой наставник, как Суворов, известный своими причудами ничуть не меньше, чем своим мужеством, был неудачным выбором для того, чтобы искоренить присущие Константину странности. В итоге они, вместо того чтобы исчезнуть, усилились настолько своеобразно, что в окружении великого князя стали задаваться вопросом, не дошел ли он в своем сходстве с отцом до того, что, как и тот, оказался в некоторой степени поражен безумием.

После завершения Французской кампании и заключения Венского договора Константин был назначен вице-королем Польши. Поскольку он был поставлен во главе воинственного народа, его военные пристрастия еще более усилились, и в отсутствие настоящих кровопролитных битв, подобных тем, в каких ему довелось принимать участие, парады и смотры, эти показные сражения, стали единственным его развлечением. Зимой и летом, жил ли он в Брюлевском дворце возле Саксонского сада или пребывал в Бельведерском дворце, он вставал в три часа утра и надевал свой генеральский мундир; ни один камердинер не помогал ему приводить себя в порядок. Затем в комнате, на каждой из стен которой был изображен мундир какого-нибудь из полков армии, он садился за стол, на котором были разложены кадровые ведомости полков и комплекты приказов, и просматривал рапорты, принесенные накануне полковником Аксамиловским или начальником полиции Любовицким, утверждал их или выражал свое несогласие с их содержанием, но обязательно накладывал на них резолюцию в письменной форме. За этим занятием он проводил время до девяти часов утра, а затем, наскоро позавтракав по-солдатски, отправлялся на Саксонскую площадь, где его уже обычно ждали два пехотных полка и один эскадрон кавалерии; оркестры приветствовали его появление, исполняя марш, сочиненный Курпиньским на тему «Боже, храни короля!». Вслед за этим начинался смотр. Колонны солдат, соблюдая дистанцию с математической точностью, проходили перед цесаревичем, наблюдавшим за ними стоя и обычно выходившим на смотр в зеленом мундире егерей и шляпе с султаном из петушиных перьев, которую он надевал так, что один ее угол касался левого эполета, а другой был поднят кверху.

Под его низким лбом, изборожденным глубокими морщинами, следами беспрестанных забот и тревог, за длинными и густыми бровями, которым постоянное нахмуривание лба придавало неправильную форму, почти полностью оставались скрыты его голубые глаза. Необычайная живость взгляда, в сочетании с коротким носом и выпяченной нижней губой, придавали его лицу выражение какой-то странной дикости, усугублявшееся тем, что голова его, сидевшая на короткой шее и сильно наклоненная вперед, казалось, выходила прямо из плеч. При звуках военной музыки, при виде обученных им солдат, печатавших мерный шаг, он словно расцветал. Его охватывала своеоб-разная лихорадка, и лицо у него начинало пылать огнем. Его стиснутые руки напряженно вытягивались по швам, крепко сжатые кулаки нервно отходили от тела, в то время как его ноги, пребывавшие в беспрестанном движении, отбивали такт, а в промежутках между четкими командами, подаваемыми им гортанным голосом, из его горла неслись хриплые и отрывистые звуки, в которых не было ничего человеческого и которые выражали попеременно то удовольствие, если все шло так, как ему хотелось, то гнев, если происходило какое-нибудь нарушение дисциплины. В этом последнем случае наказания почти всегда были страшными, ибо малейшая провинность влекла за собой: для солдат — строгий арест, для офицеров — разжалование. Эта жестокость, впрочем, не ограничивалась только людьми; она распространялась на все, и даже на животных. Однажды он велел повесить прямо в ее клетке обезьяну, которая слишком много шумела; лошадь, сделавшая неверный шаг, когда он на мгновение ослабил ее поводья, была наказана тысячей палочных ударов; наконец, собаку, разбудившую его ночью своим воем, он приказал пристрелить.

Что касается его хорошего настроения, то оно проявлялось в не менее дикой форме, чем его гнев: он корчился от смеха, радостно потирал себе руки и топал то одной, то другой ногой. В такие минуты он подбегал к первому попавшемуся ребенку, рассматривал его со всех сторон, щипал за щеки, дергал за нос, а в конце концов отпускал, положив ему в руку золотую монету. Бывали у него и другие часы, когда он не гневался и не радовался, а пребывал в состоянии полнейшего упадка сил и глубокой меланхолии. Проявляя при этом женскую слабость, он жалобно стонал и корчился на диване или на полу. Никто не смел тогда приближаться к нему. Однако в такие минуты распахивались окна и двери и, словно привидение, появлялась светловолосая женщина со стройным станом, одетая обычно в простое белое платье с голубым поясом. Вид этой женщины оказывал на цесаревича магическое влияние: его нервная восприимчивость обращалась в возбуждение, вздохи переходили в рыдания и он проливал потоки слез. И тогда приступ заканчивался; женщина садилась возле него, он клал ей голову на колени, плакал, потом засыпал и пробуждался выздоровевшим. Женщина эта была Иоанна Грудзинская, ангел-хранитель Польши.

Как-то раз, когда она еще ребенком молилась в архиепископской церкви перед образом Богоматери, висевший под ним венок из бессмертников упал ей на голову, и старый украинский казак, слывший пророком, предсказал ее отцу, который обратился к нему за советом по поводу случившегося, что эта святая корона, упавшая девушке с Неба, является предвестницей той, что увенчает ее на земле. Отец и дочь забыли об этом предсказании или, скорее, вспоминали о нем, как о некой грезе, как вдруг случай свел Иоанну и Константина лицом к лицу. И этот полудикий человек, исполненный жгучих и деспотических страстей, стал вдруг боязлив, как ребенок; он, против которого ничто не могло устоять, который одним своим словом распоряжался жизнью отцов и честью дочерей, робко попросил у старика-отца руку Иоанны, умоляя его не отказывать ему в этом благе, без которого у него не будет уже счастья на этом свете. Тут старик вспомнил о предсказании казака: в сделанном Константином предложении он усмотрел исполнение велений Провидения и потому не счел себя вправе противодействовать их осуществлению. Великий князь заручился согласием его и дочери; оставалось получить согласие императора.

Оно было куплено ценою отречения от престолонаследия.

Да, этот странный, этот непредсказуемый человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, нахмурив брови, заставлял трепетать перед собой целый народ, отдал за сердце юной девушки двуединую корону Востока и Запада — иными словами, отказался от империи, занимающей седьмую часть земного шара, населенной пятьюдесятью тремя миллионами людей и омываемой шестью морями.

Взамен Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.

Таков был человек, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу; он прибыл в Петербург, как поговаривали шепотом, узнав в Варшаве об обширном заговоре, охватившем всю Россию; но нити этого заговора, находившиеся в его руках, оборвались вследствие упорного молчания двух арестованных им заговорщиков. Как видно, обстоятельства мало благоприятствовали тому, чтобы обращаться к нему с такой пустяковой просьбой, как моя.

Тем не менее я решил попытать счастье в ходе этой встречи, которая непременно должна была оказаться странной. Взяв дрожки, я отправился на следующее утро в Стрельну, захватив с собой письмо к адъютанту цесаревича генералу Родна и прошение на имя императора Александра. После двух часов езды по великолепной дороге — слева шли загородные дома, а справа простиралась вплоть до Финского залива огромная равнина — мы проехали Сергиевский монастырь, носящий имя святого, наиболее почитаемого в России после Александра Невского, и через десять минут прибыли в Стрельну. Около почты, на середине главной улицы, мы свернули направо, и спустя несколько минут я оказался у дворца великого князя. Часовой преградил мне путь, но я показал ему письмо на имя генерала Родна, и меня пропустили.

Я поднялся на крыльцо и зашел в переднюю. Генерал Родна в это время был занят делами у цесаревича. Меня попросили подождать в гостиной: ее окна выходили в великолепный сад, прорезанный каналом, который вел прямо в море; тем временем дежурный офицер относил мое письмо. Минуту спустя он вернулся и предложил мне следовать за ним.

Цесаревич стоял, прислонившись к печке: уже начинало холодать, хотя только что наступил сентябрь. Он заканчивал диктовать какую-то депешу адъютанту, сидевшему рядом с ним. Я не знал, что буду принят так скоро, и остановился на пороге, удивленный тем, что столь быстро оказался в обществе этого человека. Едва за мной закрылась дверь, как великий князь, не меняя позы, поднял голову, посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и спросил:

— Из какой ты страны?

— Из Франции, ваше высочество.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— Твое имя?

— Г…

— Это ты хочешь получить патент на место учителя фехтования водном из полков его императорского величества, моего брата?

— Это предмет всех моих чаяний.

— И ты говоришь, что являешься первоклассным фехтовальщиком?

— Прошу прощения у вашего императорского высочества: я этого не говорил, ибо не мне говорить это.

— Но ты так думаешь?

— Вашему императорскому высочеству известно, что тщеславие — главный порок человечества. Впрочем, я дал публичный сеанс, и вы, ваше высочество, возможно, уже об этом осведомлены.

— Я знаю, что там происходило, но ты имел дело только с любителями, с посредственными фехтовальщиками.

— Дело в том, что я их щадил, ваше высочество.

— Ах ты их щадил! Ну а если бы ты их не щадил, что было бы тогда?

— Я поразил бы их десять раз, а они меня — два.

— Вот как!.. Так ты и меня, к примеру, мог бы поразить десять раз против двух?

— Это смотря по обстоятельствам.

— Как это смотря по обстоятельствам?

— Смотря по тому, как я по вашему желанию буду с вами обходиться, ваше высочество. Если вы потребуете, чтобы я обходился с вами как с великим князем, то вы поразите меня десять раз, а я вас всего лишь два раза. Но если вы, ваше высочество, позволите обходиться с вами как со всеми, то, вероятнее всего, я поражу вас десять раз, а вы меня только два.

— Любенский, — вскричал цесаревич, потирая руки, — мои рапиры, живо! Ну-ну, господин фанфарон, посмотрим.

— Так как вы позволите, ваше высочество?

— Я не то что позволяю, я хочу, чтобы ты меня поразил десять раз; или, случаем, ты уже идешь на попятный?

— Я прибыл в Стрельну, чтобы отдать себя в ваше распоряжение, ваше высочество. Так что извольте приказывать.

— Что ж. Возьми рапиру, маску и давай начнем.

— Так вы, ваше высочество, меня к этому принуждаете?

— Да! Сто раз да, тысячу раз да, миллион раз да!

— В таком случае, я к вашим услугам.

— И ты должен поразить меня десять раз, — произнес цесаревич, начиная наступать на меня, — слышишь, десять раз — и ни на один раз меньше! Я не прощу ни одного!

Несмотря на призыв цесаревича, я только парировал его удары и даже не наносил ответных ударов.

— Послушай, — вскричал он, начиная горячиться, — мне кажется, что ты щадишь меня! Погоди же, погоди… Ага! Ага!

Я видел, как под маской краска бросилась ему в лицо и глаза налились кровью.

— Ну, так где же твои десять ударов?

— Ваше высочество, уважение…

— Убирайся к черту со своим уважением! Нападай же, нападай!

Я мгновенно воспользовался его разрешением и поразил его три раза подряд.

— Вот это прекрасно, прекрасно! — воскликнул он. — Теперь мой черед… Вот тебе, вот!.. А! Задет, задет!..

И это была правда.

— Я полагаю, ваше высочество, что вы меня не щадите, и теперь мне надо рассчитаться с вами.

— Давай, рассчитывайся!.. Ага! Ага!

Я поразил его еще четыре раза подряд, а он ответным ударом уколол меня один раз.

— Задет, задет! — радостно воскликнул цесаревич, топая ногами. — Ты видел, Родна, я поразил его два раза против семи.

— Простите, ваше высочество, два раза против десяти, — сказал я, в свою очередь наступая на него. — Вот вам восьмой… девятый… десятый… Вот мы и квиты!

— Хорошо, хорошо, хорошо! — воскликнул цесаревич. — Однако одного умения владеть рапирой мало: чем, скажи на милость, это может пригодиться моим кавалеристам? Действовать надо палашом или саблей. А саблей ты владеть умеешь?

— Почти в той же степени, что и шпагой.

— Да? Отлично! А можешь ли ты, будучи пешим, защищаться саблей против всадника, вооруженного пикой?

— Полагаю, что да, ваше высочество.

— Ты полагаешь, но не уверен… Ха-ха! Так ты не уверен?

— О, ваше высочество, вполне уверен.

— А, так ты уверен и сможешь защищаться?

— Да, ваше высочество.

— И парировать удары пики?

— Да.

— Против всадника?

— Против всадника.

— Любенский, Любенский! — снова позвал дежурного офицера цесаревич.

Офицер явился.

— Прикажи привести мне лошадь и дать мне пику! Вы слышите: пику и лощадь! Действуйте, действуйте!

— Но, ваше высочество…

— А, ты колеблешься!

— Я не колеблюсь, ваше высочество; с любым другим все такие испытания были бы для меня лишь игрой.

— Ну, а со мной?

— В бою с вами, выше высочество, я в равной степени боюсь и победить и потерпеть неудачу; ведь в случае моей победы вы можете забыть, что сами приказали…

— Я ничего не забываю; к тому же, здесь находится Родна, в присутствии которого я приказываю тебе обращаться со мной так же, как ты обращался бы с ним.

— Вынужден обратить внимание вашего высочества на то, что он ставит меня в затруднительное положение, ибо и с его превосходительством я обращался бы в высшей степени почтительно.

— Льстец, жалкий льстец, да и только; ты думаешь, что тем самым приобретешь друга, но на меня никто не в состоянии повлиять, и я сужу обо всем сам, слышишь, только сам; в первый раз тебе удалось добиться успеха, посмотрим, сможешь ли ты это сделать во второй раз.

В эту минуту под окном появился офицер, ведя лошадь и держа в руках пику.

— Прекрасно, — сказал Константин, выбегая в сад. — Иди сюда, — произнес он, делая мне знак следовать за ним. — А ты, Любенский, дай ему саблю, хорошую саблю, чтоб была ему по руке, настоящую кавалергардскую. Нуну, посмотрим! Скажу тебе лишь одно: держись покрепче, господин учитель фехтования, а то проткну тебя, как лягушку из тех, что прыгают у меня в беседке. Вы ведь помните, Родна, последнюю: нуда, последнюю, она три дня прожила, насквозь прошитая гвоздем!

При этих словах Константин вскочил на своего коня, дикое дитя степей, грива и хвост которого доставали до самой земли, и с замечательной ловкостью, все время играя пикой, принялся заставлять его проделывать самые трудные упражнения. В это время мне принесли на выбор три или четыре сабли и предложили выбрать одну из них; выбор мой был недолог: я протянул руку и взял первую попавшуюся.

— Ну что, ты готов? — крикнул мне цесаревич.

— Да, ваше высочество.

Он пришпорил коня и поскакал в другой конец аллеи.

— Все это несомненно шутка? — спросил я у генерала Родна.

— Напротив, серьезнее быть не может, — ответил он, — дело для вас идет о жизни, а на кону стоит ваше место; защищайтесь как в настоящем поединке — вот все, что я могу вам сказать.

Дело принимало более серьезный оборот, нежели я полагал; когда бы речь для меня шла только о том, чтобы защищаться и отвечать ударом на удар, то еще можно было попытать счастье; но тут все было иначе: моя отточенная сабля и его заостренная пика превращали шутку в нечто серьезное; но это уже не имело значения: я был втянут в игру и возможности отступить у меня не было; я призвал на помощь всю свою выдержку, все свое умение, готовясь вступить в схватку с цесаревичем.

А Константин уже доехал до конца аллеи и начал разворачивать коня. Несмотря на сказанное генералом Родна, я все еще надеялся, что это шутка, но тут великий князь прокричал мне в последний раз: «Ну что, ты готов?» — и пустил лошадь галопом, взяв пику наизготовку. Только тут я убедился, что речь в самом деле идет о спасении моей собственной жизни, и встал в оборонительную позицию.

Конь стремительно несся вперед, а цесаревич прижимался к нему таким образом, что весь был скрыт в волнах развевавшейся на ветру гривы; лишь верхняя часть его головы виднелась меж ушей скакуна. Подскакав ко мне, всадник попытался со всего размаха нанести мне удар пикой, но я отвел ее ответным ударом из третьей позиции и, отскочив вбок, пропустил мимо себя и коня, и всадника, так что они, вовлеченные в бег, не причинили мне ни малейшего вреда. Видя, что его удар не достиг цели, цесаревич с удивительной ловкостью остановил коня.

— Хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Повторим еще раз!

И, не дав мне время каким-либо образом возразить ему, он развернул коня, подняв его на дыбы, проскакал на прежнее место, а затем, поинтересовавшись, готов ли я, помчался на меня с еще большим остервенением, чем в первый раз. Но, как и в первый раз, я не сводил с него глаз и не упускал ни одного его движения; поэтому, улучив момент, я из четвертой позиции отразил его удар и отпрыгнул вправо, так что всадник и лошадь снова пронеслись мимо, причем столь же безрезультатно, как и ранее.

Цесаревич издал нечто вроде рычания. Эту турнирную схватку он воспринимал как настоящий бой и хотел, чтобы она окончилась с честью для него. Поэтому в тот момент, когда я решил, что все для меня уже позади, он на виду у меня стал готовиться к третьей атаке. Полагая, что шутка слишком затянулась, я дал себе слово, что эта атака будет последней.

И в самом деле, в ту минуту когда он снова приблизился ко мне и готовился нанести удар, я, вместо того чтобы и на этот раз ограничиться простым ответным ударом, со всей силой ударил саблей по древку пики и рассек ее пополам, тем самым обезоружив цесаревича; тут же, схватив коня за повод, я в свою очередь остановил его бег, причем так резко, что у него подогнулись в коленях задние ноги; в тот же миг я приставил острие сабли к груди цесаревича. Генерал Родна испустил страшный крик, полагая, что я собрался убить его высочество. То же подумал, по-видимому, и Константин, потому что он сильно побледнел. Но я тотчас же сделал шаг назад и, поклонившись великому князю, сказал:

— Вот то, что я могу показать солдатам вашего высочества, если вы сочтете меня достойным быть их наставником.

— Да, тысяча чертей! Да, ты достоин этого и получишь полк, — воскликнул цесаревич, — или я буду не я!.. Любенский, — обратился он к офицеру, соскакивая с коня, — отведи Пулка в конюшню; ты же, — повернулся он ко мне, — иди со мной: я сделаю рекомендательную приписку на твоем прошении.

Я последовал за великим князем; он провел меня в гостиную, взял перо и написал внизу моего ходатайства:

«Всепокорнейше рекомендую Вашему Императорскому

Величеству подателя сего прошения, полагая его достойным милости, которой он домогается».

— К теперь, — сказал мне великий князь, — бери свое прошение и вручи императору лично. Конечно, ты вполне можешь угодить в тюрьму, если позволишь себе заговорить с ним; но, клянусь честью, кто ничем не рискует, ничего не имеет. Прощай! Если будешь когда-нибудь в Варшаве, приходи повидаться со мной.

Я поклонился вне себя от радости, что все так благополучно обошлось, и, сев в дрожки, возвратился в Санкт-Петербург обладателем всесильной рекомендательной приписки.

Вечером я отправился поблагодарить графа Алексея за данный им совет, хотя этот совет мог мне дорого обойтись; я рассказал ему все, что произошло в Стрельне, и эти подробности ужасно напугали Луизу. На следующий день, около десяти часов утра, я поехал в Царское Село, где жил император; я решил прогуливаться в дворцовом парке до тех пор, пока не встречу государя, хотя и рисковал тюремным заключением, которому подлежали все, кто лично подавал ему ходатайство.

VII

Императорская резиденция Царское Село расположена всего лишь в трех-четырех льё от Санкт-Петербурга, а между тем дорога туда совсем иная, чем та, по которой я ехал накануне в Стрельну. Здесь нет роскошных загородных домов и широко открывающихся видов на Финский залив: кругом великолепные равнины с тучными хлебными полями и зеленеющими лугами, лишь недавно отвоеванные земледелием у огромных папортников, которые мирно господствовали здесь с сотворения мира.

Менее чем через час пути, миновав немецкую колонию, я оказался среди небольшой гряды холмов, с вершины одного из которых уже можно было различить парк, обелиски и пять позолоченных куполов церкви, указывающих на то, что я вижу местопребывание монарха.

Царскосельский дворец расположен на том самом месте, где некогда находилось скромное жилище старой голландки по имени Сара, к которой Петр Великий любил заезжать, чтобы попить у нее молока. Когда крестьянка умерла, Петр, который привязался к этому домику из-за открывавшегося из его окна чудесного вида, подарил его вместе с окружающими землями Екатерине, чтобы она велела построить там ферму. Екатерина призвала архитектора и точно объяснила ему свое желание. Архитектор поступил так, как поступают все архитекторы: он создал нечто противоположное тому, что от него требовалось, — построил не ферму, а господский дом.

Однако эта резиденция, уже весьма далекая от первозданной простоты, показалась Елизавете не соответствующей величию и могуществу русской императрицы; поэтому она приказала разрушить выстроенный по воле ее родителей дом, а на его месте возвести по проекту графа Растрелли величественный дворец. Титулованный архитектор, наслышавшись, что Версаль — это шедевр великолепия, задумал превзойти Версаль блеском, а когда до него дошли слухи, что изнутри дворец великого короля не что иное, как сплошная позолота, переусердствовал настолько, что велел вызолотить в Царскосельском дворце все наружные барельефы, лепку, карнизы, кариатиды, орнаментальные украшения и чуть ли не кровлю. Когда эта работа была завершена, Елизавета выбрала ясный день и пригласила весь свой двор и послов различных держав, чтобы торжественно отпраздновать возведение своего сверкающего пристанища. При виде этого неуместного великолепия все в один голос заговорили о восьмом чуде света; исключение составил лишь маркиз де Ла Шетарди, посол Франции, который один среди всех придворных не произнес ни слова, а напротив, принялся смотреть по сторонам. Несколько задетая таким невниманием, императрица спросила его, что он ишет.

— Ваше величество, — спокойно отвечал посол, — я ищу футляр этого великолепного украшения.

В те времена можно было попасть в Академию, сочинив одно четверостишие, и войти в бессмертие, придумав одну удачную шутку. Так и г-н де Ла Шетарди обессмертил себя в Санкт-Петербурге.

К несчастью, архитектор построил новый дворец в расчете на летнее время, полностью забыв про зиму. И уже следующей весной пришлось проводить дорогостоящие работы по восстановлению всей этой позолоты, а поскольку каждая зима несла с собой такой же урон и каждая весна — такие же работы, то Екатерина II приняла решение заменить металл простым желтым лаком; что же касается крыши, то ее было решено выкрасить в нежный зеленый цвет, как это принято в Санкт-Петербурге.

Едва распространился слух об этих переделках, явился какой-то расчетливый делец и предложил Екатерине скупить у нее за двести сорок тысяч ливров всю позолоту, которую она велела снять. Екатерина поблагодарила его за это предложение, но ответила, что своими обносками она не торгует.

Среди своих побед, любовных похождений и путешествий Екатерина не переставала заботиться о своей любимой резиденции. Она велела построить в ста шагах от императорского дворца малый Александровский дворец, предназначенный для старшего из ее внуков, и поручила своему архитектору Бушу распланировать там огромные сады, в которых недоставало лишь водных источников. Буш, тем не менее, устроил там каналы, водопады и озера, пребывая в убеждении, что, когда Екатерину назовут Великой и она пожелает, чтобы вода в этих садах была, вода непременно появится. И в самом деле, его преемник Бауэр выяснил, что г-н Демидов, владевший неподалеку отсюда великолепным поместьем, имеет в избытке то, чего так недостает его августейшей повелительнице; Бауэр указал ему на засушливость императорских садов, и тот, как верный подданный, предоставил излишек того, что у него было, в распоряжение Екатерины. И тотчас же, невзирая на все препятствия, вода хлынула со всех сторон, заполнила озера, брызнула из фонтанов, заструилась в водопадах. Именно такое заставляло бедную императрицу Елизавету повторять:

— Мы можем поссориться со всей Европой, но только не с Демидовым.

Действительно, в минуту плохого настроения Демидов мог бы уморить всех придворных, оставив их без воды.

Император Александр вырос в Царском Селе и от своей бабушки унаследовал любовь к нему. Все воспоминания детства, другими словами, золотого времени в его жизни, привязывали императора к этому дворцу: по его лужайкам он делал первые свои шаги, в его аллеях учился ездить верхом, на его озерах обучался матросскому делу; недаром он приезжал сюда, едва только начинались первые солнечные, теплые дни, и оставался здесь до первого снега.

Именно сюда, в Царское Село, я и приехал с намерением во что бы то ни стало повидать царя.

Довольно плохо позавтракав на скорую руку в гостинице «Французская Реставрация», я направился в парк, где, несмотря на присутствие часовых, разрешалось свободно гулять всем. Правда, поскольку наступали первые холода, парк был совершенно пуст. Возможно, впрочем, что публика воздерживалась заходить туда из уважения к монарху, которого я намеревался потревожить. Мне было известно, что порой он целый день проводит в прогулках по самым глухим аллеям парка. Поэтому я наудачу пошел вперед, почти уверенный, благодаря полученным мною сведениям, что в конце концов встречу его. К тому же, допуская, что случай не сразу проявит ко мне свою благосклонность, я не собирался в ожидании этой встречи оставлять без внимания всякого рода редкости и достопримечательности Царского Села.

В самом деле, вскоре я набрел на китайскую деревню — прелестную группу из пятнадцати домиков, каждый из которых имел собственный вход, ледник и садик; домики служили жилищем для адъютантов императора. Посреди этой деревни, расположенной в форме звезды, находился павильон для балов и концертов; буфетом для него служил зал под открытым небом; по четырем углам этого зала стояли с курительными трубками во рту четыре статуи китайских мандаринов в человеческий рост. Однажды, когда Екатерина праздновала свое пятидесятивосьмилетие, она прогуливалась с придворными в дворцовых садах, как вдруг, направившись к этому павильону, заметила, к своему величайшему удивлению, что из трубок стоящих по углам мандаринов валит густой дым; мало того, при виде ее мандарины стали вежливо кивать и старательно вращать глазами. Екатерина подошла к ним, чтобы рассмотреть это чудо вблизи. Тут мандарины сошли со своих пьедесталов, приблизились к ней и, распростершись перед ней в полном соответствии с китайским церемониалом, принялись читать ей поздравительные стихи. Этими мандаринами были принц де Линь, г-н де Сегюр, г-н фон Кобенцль и Потемкин.

Из генеральской резиденции я отправился к клетке, где содержались ламы. Эти животные, обитающие в Кордильерах, были подарком мексиканского вице-короля императору Александру. Из девяти присланных экземпляров пять околели, но четыре, выдержавшие здешние холода, дали довольно многочисленное потомство: рожденное здесь, оно, вероятно, лучше приживется в местном климате, чем сородичи их родителей.

Неподалеку от зверинца, во французском саду, посередине красивой обеденной залы, находится знаменитый Олимпийский стол, повторяющий тот, что был у регента, — настоящая волшебная машина, обслуживаемая невидимыми слугами и неведомыми поварами, и, словно в Опере, подающая все из-под земли. Если гость желает получить что-либо, он кладет на тарелку соответствующую записку; тарелка уходит вниз словно по волшебству и через несколько минут появляется снова с востребованным предметом на ней. Все возможные случаи настолько предусмотрены, что однажды одна прелестная дама, желая поправить прическу, растрепавшуюся во время свидания с глазу на глаз, заказала шпильки для волос, вовсе не надеясь их получить, однако снизу величественно поднялась тарелка с дюжиной шпилек.

Продолжая свою прогулку, я оказался перед обелиском, у основания которого спят сном праведника три левретки Екатерины. Эпитафия, сочиненная г-ном де Сегюром для одной из них, весьма экономным образом служит для всех трех. Это — жест учтивости, сделанный императрицей по отношению к Франции в лице ее посла, поскольку императрица также сочинила эпитафию одной из собачек; а если учесть, что две строки этого двустишия — единственные, сложенные Екатериной за всю ее жизнь, то, естественно, ей следовало их увековечить, тем более что, по моему мнению, они великолепно выдерживают сравнение со стихами соперника принца де Линя. Вот сочинение г-на де Сегюра; оно обладает тем достоинством, что содержит в себе не только похвальное слово покойной, но еще и определенный намек на ее родословную, а такое для людей сведующих имеет исключительную важность:

ЭПИТАФИЯ ЗЕМИРЕ

Восплачьте, грации! Земира здесь почила. Достойна ваших слез и роз ее могила. Как Леди, мать ее, и как родитель Том, Она была проворна и верна себе во всем. Немножко злобная, увы, была левретка; Такой изъян присущ и доброте нередко.

Боль ревности терпеть ей не хватало сил: Она любила ту, которую весь мир любил. Ее соперники — народы всей России! Покоя не сулят терзания такие.

Ее любви Олимп не мог бы надивиться: Собачки в мире не было верней. Бессмертье, боги, подарите ей, Чтоб не рассталась с ней бессмертная царица.¹

А вот двустишие Екатерины:

Покоится здесь герцогиня Андерсон, Та, чей укус хранит злосчастный Роджерсон.

Что касается третьей левретки, то она прославилась еще больше, чем две ее товарки, хотя никто для нее эпитафий не сочинял. Это была знаменитая Сутерланд, которую назвали так по имени англичанина, подарившего ее императрице, и смерть которой едва не повлекла за собой самое трагическое недоразумение, когда-либо на памяти банкира случавшееся в мире финансов.

Однажды на рассвете богатого финансиста-англичанина Сутерланда, того самого, что подарил Екатерине столь полюбившуюся ей левретку и, благодаря этому подарку, вот уже как три года вошел в большую милость у императрицы, разбудили.

— Сударь, — сообщил ему камердинер, — ваш дом окружен стражей, и сам обер-полицеймейстер желает говорить с вами.

— Что ему надо? — воскликнул банкир и вскочил с постели, испуганный одним лишь этим сообщением.

— Не знаю, сударь, — отвечал камердинер, — дело как будто у него весьма важное, поскольку, по его словам, он может говорить о нем только лично с вами.

— Проси, — сказал Сутерланд, поспешно надевая халат.

Слуга ушел и через несколько минут вернулся, сопровождая его превосходительство г-на Рылеева, по одному виду которого банкир понял, что тот явился к нему с какой-то пугающей вестью. Тем не менее достопочтенный островитянин с обычной своей вежливостью принял полицеймейстера и предложил ему сесть в кресло, однако тот, поблагодарив его кивком, остался стоять и донельзя жалостным тоном произнес:

— Господин Сутерланд, поверьте мне, я в полнейшем отчаянии, сколь ни почетно для меня это доказательство доверия — быть избранным ее величеством всемилости-вейшей государыней для исполнения приказания, строгость которого меня удручает, но которое, без сомнения, вызвано каким-то страшным преступлением.

— Страшным преступлением, ваше превосходительство! — вскричал банкир. — И кто же совершил это преступление?

— Несомненно, вы, поскольку именно вам предстоит подвергнуться наказанию.

— Сударь, клянусь вам, что я напрасно пытаю свою совесть, ибо ни в чем не могу упрекнуть себя по отношению к нашей государыне — вам ведь известно, что я принят в русское подданство.

— И как раз потому, что вы приняты в русское подданство, положение ваше ужасное; будь вы по-прежнему подданным британского его величества, вы могли бы обратиться за защитой к английскому консулу и тем самым, возможно, избегнуть жестокого наказания, которое, к моему великому сожалению, мне поручено осуществить.

— Но в конце концов, ваше превосходительство, какой же приказ дан вам относительно меня?

— Ах, сударь! У меня никогда не хватит духу сказать вам о нем.

— Я лишился, стало быть, милости ее величества?

— О, если бы еще только это!

— Что значит «если бы только это»?! Так речь идет о том, что меня высылают в Англию?

— Англия — ваша родина, следственно, такое наказание не было бы столь страшным, чтобы я так долго не решался сообщить о нем.

— Великий Боже, вы меня пугаете! Так, значит, меня ссылают в Сибирь?

— Сибирь, сударь, — превосходный край, который напрасно оклеветали; к тому же, оттуда еще можно вернуться.

— Так я приговорен к тюремному заключению?

— Тюрьма это пустяки, из тюрьмы выходят.

— Сударь, сударь, — вскричал банкир, все более и более пугаясь, — неужели меня приговорили к наказанию кнутом?

— Кнут — весьма мучительное наказание, но кнут не убивает.

— Боже милосердный! — произнес Сутерланд, совершенно ошеломленный. — Все понятно: я приговорен к смерти.

— Да еще к какой смерти! — воскликнул обер-полицей-мейстер, с выражением глубокого сочувствия поднимая глаза к небу.

— Что значит «к какой смерти»? Мало того, что меня хотят убить без суда и следствия, так Екатерина еще приказала…

— Увы, да, она приказала…

— Ну же, говорите, сударь! Что она приказала? Я мужчина, у меня достанет присутствия духа: говорите.

— Увы, дорогой господин Сутерланд, она приказала… Если бы она не отдала этого приказания мне лично, то уверяю вас, дорогой господин Сутерланд, я никогда не поверил бы, что такое возможно.

— Вы истерзали меня своими недомолвками! Так что же, сударь, приказала вам императрица?

— Она приказала сделать из вас чучело!

Несчастный банкир испустил отчаянный вопль; затем, посмотрев полицеймейстеру в лицо, он спросил:

— Однако, ваше превосходительство, то, что вы говорите здесь — чудовищно; должно быть, вы сошли с ума?

— Нет, сударь, я не сошел с ума, но такое непременно случится со мной во время этой процедуры.

— Но как же вы, кто сотни раз называл себя моим другом, вы, кому я имел счастье оказать кое-какие услуги, как вы могли выслушать такое приказание, не попытавшись разъяснить ее величеству всю его жестокость?

— Увы, сударь, я сделал все, что мог, и, разумеется, то, на что никто на моем месте не осмелился бы: я со слезами на глазах умолял ее величество отказаться от этой мысли или, по крайней мере, выбрать кого-нибудь другого для исполнения наказания; но ее величество сказала знакомым вам тоном, тоном, не допускающим возражений: «Сударь, отправляйтесь немедленно и не забывайте, что ваш долг — безропотно исполнять поручения, которыми я вас удостаиваю».

— Ну, и что же?

— А то, — промолвил обер-полицеймейстер, — что я в ту же минуту отправился к чрезвычайно опытному натуралисту, который готовит чучела птиц для Академии наук: раз уж нельзя избежать возможности поступить иначе, пусть хоть ваше чучело будет сделано как можно лучше.

— И что же, этот негодяй согласился?

— Нет, он отослал меня к своему собрату — тому, кто набивает чучела обезьян: он исходил из мысли о сходстве между людьми и обезьянами.

— И что же?

— Он ждет вас.

— Как это ждет? Стало быть, все должно произойти сию же минуту?

— Сию же минуту; приказ ее величества не допускает промедления.

— И мне не дают времени привести в порядок свои дела? Но ведь это невозможно!

— Тем не менее, это так, сударь.

— Но вы хоть позволите мне написать записку императрице?

— Не знаю, имею ли я право.

— Послушайте, ведь это последняя милость, милость, в которой не отказывают самым страшным преступникам. Я умоляю вас.

— Но ведь я рискую своим местом!

— Но ведь речь идет о моей жизни!

— Хорошо, пишите, я разрешаю. Но предупреждаю, что я не оставлю вас одного ни на минуту.

— Благодарю, благодарю; велите только, чтобы кто-нибудь из ваших офицеров отнес мое письмо.

Обер-полицеймейстер позвал поручика гвардии ее величества, вручил ему письмо несчастного Сутерланда и приказал возвратиться, как только будет дан ответ. Десять минут спустя офицер вернулся с приказанием доставить банкира в императорский дворец: ничего другого приговоренный к казни и не желал.

У подъезда его дома уже ждал экипаж; Сутерланд садится в него, рядом занимает место поручик; через пять минут он уже в Эрмитаже, где его ожидает Екатерина; приговоренного проводят к ней; он застает императрицу громко хохочущей.

Тут уж Сутерланд решает, что это Екатерина сошла с ума; он бросается перед ней на колени и, целуя протянутую руку, говорит:

— Пощадите, ваше величество; ради Бога, пощадите меня или, по крайней мере, объясните, чем я заслужил такое ужасное наказание?

— Дорогой мой Сутерланд, — молвит Екатерина, — вы тут совершенно ни при чем, речь шла не о вас.

— Как это не обо мне, ваше величество? А о ком же тогда?

— О собачке, которую вы мне подарили: она исдохла вчера от несварения желудка. И вот, горюя об этой потере и имея вполне естественное желание сохранить хотя бы шкуру собачки, я вызвала этого дурака Рылеева и приказала ему сделать чучело из Сутерланда. Поскольку он пребывал в нерешительности, я подумала, что он стыдится такого поручения, и рассердилась, после чего он ушел.

— Что ж, ваше величество, — отвечает банкир, — вы можете гордиться тем, что ваш обер-полицеймейстер — такой преданный слуга, но умоляю вас, в другой раз лучше разъясняйте ему приказания, которые он получает.

И в самом деле, если бы полицеймейстер не был тронут мольбами банкира, несчастного Сутерланда заживо превратили бы в чучело.

Надо сказать, что в Санкт-Петербурге далеко не всем удается столь удачно избежать неприятностей, как это произошло с достопочтенным банкиром, и порою вследствие быстроты, с какой исполняются отданные распоряжения, недоразумение разъясняется лишь тогда, когда уже невозможно что-либо исправить. Так, в один прекрасный день к нашему послу при Екатерине г-ну де Сегюру явился некий человек со сверкающими глазами, пылающим лицом и в одежде, находившейся в полнейшем беспорядке.

— Справедливости, господин граф! — вскричал несчастный наш соотечественник. — Я требую справедливости!

— Кто вас оскорбил?

— Русский вельможа, ваше сиятельство, сам градоначальник, по приказу которого мне только что дали сто ударов плетью.

— Сто ударов плетью? — вскричал удивленный посол. — Что вы такое натворили?

— Решительно ничего, ваше сиятельство!

— Быть этого не может!

— Клянусь честью, господин граф!

— В своем ли вы уме, мой друг?

— Ваше сиятельство, умоляю вас поверить, что я в полном уме.

— Но как же, по-вашему, мне тогда поверить, что человек, которого повсюду хвалят за мягкость и непредвзятость, позволил себе подобную жестокость?

— Простите, господин граф! — воскликнул жалобщик. — Но при всем моем уважении к вам я вынужден просить вас дать мне возможность предъявить доказательство того, о чем я говорю.

При этих словах несчастный француз снял сюртук и жилет и показал г-ну де Сегюру свою окровавленную рубаху, приставшую к ранам, которые ему нанесли.

— Да как же все это произошло? — спросил посол.

— Ах, Бог ты мой, все произошло очень просто, сударь. Мне стало известно, что господин Брюс ищет французского повара. Я был без места и, воспользовавшись случаем, явился к градоначальнику; камердинер взялся провести меня к нему и, открыв дверь в его рабочий кабинет, произнес:

«Ваше сиятельство, это повар».

«Хорошо, — равнодушным тоном ответил г-н Брюс, — пусть его отведут на конюшню и дадут ему сто ударов плетью».

И вот, господин граф, меня схватили, поволокли на конюшню и, несмотря на мои крики, угрозы и сопротивление, влепили мне ровно сто ударов, ни больше ни меньше.

— Но если все происходило так, как вы рассказали, то это сущее безобразие.

— Если я хоть в чем-то отступил от правды, господин граф, то готов получить двойную порку.

— Послушайте, мой друг, — произнес г-н де Сегюр, чувствуя по тональности жалоб бедняги, что тот говорит правду, — я наведу справки, и если, как мне уже верится, вы меня не обманули, то я лично обещаю вам, что вы получите полное удовлетворение за нанесенную вам обиду; однако ж, напротив, если вы хоть в одном слове покривили душой, я велю тотчас же отправить вас на границу, а оттуда добирайтесь до Франции как знаете.

— Подчиняюсь всему, ваше сиятельство.

— А теперь, — сказал г-н де Сегюр, садясь за письменный стол, — собственноручно отнесите это письмо градоначальнику.

— Нет, нет, благодарю, ваше сиятельство, с позволения вашего превосходительства ноги моей больше не будет в доме человека, который так странно принимает тех, кто являтся к нему по делу.

— Хорошо. Один из моих секретарей проводит вас туда.

— Это уже другое дело, господин граф; в сопровождении любого вашего служащего я готов отправиться хоть в преисподнюю.

— Хорошо. Ступайте же, — промолвил г-н де Сегюр, вручая письмо потерпевшему и приказывая одному из своих чиновников сопровождать его.

Спустя сорок пять минут жалобщик вернулся к послу сияющий от радости.

— Ну, как? — спросил г-н де Сегюр.

— Все объяснилось, ваше сиятельство.

— Вы удовлетворены, как видно?

— Да, ваше сиятельство.

— Признаюсь, вы доставите мне удовольствие, если расскажете, в чем же было дело.

— Нет ничего проще, ваше сиятельство: у его превосходительства графа Брюса был поваром некий крепостной, которому он вполне доверял; и вот четыре дня тому назад этот негодяй сбежал, похитив пятьсот рублей у своего хозяина и, соответственно, оставив свое место свободным.

— Ну, и что же?

— Домогаясь как раз этого места, я и явился к господину градоначальнику.

— А дальше?

— На мою беду, в это самое утро графу сообщили, что повар его арестован в двадцати верстах от Санкт-Петербурга; поэтому, когда камердинер сказал ему: «Ваше сиятельство, это повар», граф подумал, что привели пойманного вора, и так как в эту минуту он был чрезвычайно занят тем, что составлял рапорт императору, то, даже не оборачиваясь, распорядился: «Хорошо, пусть его отведут на конюшню и дадут ему сто ударов плетью». Вот эти самые сто ударов плетью я и получил.

— И господин граф Брюс извинился перед вами?

— Он поступил лучше, ваше сиятельство, — ответил повар, встряхивая на ладони кошелек, полный золота, — он велел заплатить мне по золотому за каждый удар плетью, и теперь я очень досадую, что он приказал дать мне сто ударов, а не двести. Затем он принял меня к себе на службу и обещал, что полученное наказание послужит для меня задатком и будет списываться при каждой моей провинности, так что если только мне удастся быть осмотрительным, то года три или четыре я не буду получать даже пощечин, чему остается только радоваться.

В эту минуту явился адъютант градоначальника и от его имени пригласил господина графа де Сегюра на следующий день к обеду, чтобы отведать стряпню нового повара.

Повар этот прослужил у г-на Брюса десять лет и с пенсионом в шесть тысяч рублей вернулся во Францию, благословляя до последнего своего часа счастливое недоразумение, которому он был обязан своим богатством.

Все эти забавные рассказы, во всех своих подробностях всплывшие один за другим в моей памяти, не слишком успокаивали меня, особенно в сопоставлении с тем, что произошло со мною накануне у цесаревича. Но я был настолько наслышан об удивительной доброте императора Александра, что решил довести до конца историю со своим ходатайством, при всей его необычности для России, и продолжал прогуливаться по парку, по-прежнему надеясь встретить его величество.

Тем не менее я успел уже поочередно осмотреть колонну Григория Орлова, обелиск, воздвигнутый в честь победителя при Чесме, и грот Позиллипо. В течение четырех часов я бродил по этому парку, заключавшему в себе озера, равнины и леса, и понемногу стал терять надежду встретить того, кого я пришел здесь отыскать, как вдруг, следуя по одной из аллей, заметил на боковой дорожке какого-то офицера в форменном сюртуке, поклонившегося мне и продолжившего свой путь. Позади меня садовник подчищал граблями аллею; я спросил у него, кто этот столь учтивый офицер.

— Это император, — ответил он.

Я тотчас же бросился в поперечную аллею, по-видимому наискось пересекавшую тропинку, по которой прогуливался император; и, действительно, не успел я сделать и восьмидесяти шагов, как снова заметил государя; но, увидев его, я не в силах был больше сделать и шага.

Император на мгновение остановился, затем, видя, что почтительность не позволяет мне идти к нему, продолжил свой путь в мою сторону: я стоял на обочине аллеи, а император шел по ее середине; держа шляпу в руке, я ждал его и, пока он приближался, слегка прихрамывая, поскольку рана на ноге, полученная им во время поездки по берегам Дона, недавно открылась снова, мог заметить ту резкую перемену, которая произошла в нем с тех пор, как девять лет назад я видел его в Париже. Лицо его, такое открытое и веселое прежде, было омрачено болезненной грустью, и видно было — об этом, впрочем, говорили во всеуслышание, — что его снедает меланхолия. Но вместе с тем лицо его сохранило выражение такой доброжелательности, что я немного приободрился и, когда он поравнялся со мной, сделал шаг навстречу ему.

— Государь… — начал я.

— Наденьте шляпу, сударь, — произнес он, — слишком холодно, чтобы оставаться с непокрытой головой.

— Если ваше величество позволяет…

— Покройтесь же, сударь, покройтесь.

И видя, что из уважения к нему я не решаюсь подчиниться этому распоряжению, он взял у меня шляпу, одной рукой надел ее мне на голову, а второй рукой ухватил меня за запястье, не давая мне ее снять. Затем, видя, что сопротивление мое ослабевает, он осведомился:

— Чего вы хотите?

— Подать вам прошение, государь.

И я достал из кармана ходатайство. В тот же миг лицо государя омрачилось.

— Знаете ли вы, сударь, преследуя меня здесь, — сказал он, — что я нарочно уезжаю из Санкт-Петербурга, чтобы избавиться от этих прошений?

— Знаю, государь, — отвечал я, — и признаюсь самому себе в дерзости моего поступка; но, быть может, это прошение имеет больше права, чем какое-либо иное, на доброжелательное отношение со стороны вашего величества: на нем стоит рекомендательная приписка.

— Кого же именно? — живо перебил меня император.

— Августейшего брата вашего величества, его императорского высочества великого князя Константина.

— А-а, — произнес государь и протянул было руку, но тут же отдернул ее.

— Именно поэтому, — продолжал я, — у меня была надежда, что вы, ваше величество, вопреки обыкновению, соблаговолите принять это ходатайство.

— Нет, сударь, нет, — произнес император, — я не возьму его у вас, потому что завтра мне подадут тысячу прошений и я вынужден буду бежать отсюда, ибо моему уединению придет конец. Но, — добавил он, заметив, что его отказ вызвал на моем лице выражение разочарования, и протянув руку в направлении Софийского собора, — отправьте это прошение по почте — там, в городе; я сегодня же получу его, а послезавтра вы будете иметь мой ответ.

— Государь, я вам безмерно признателен!

— Не угодно ли вам будет доказать свою признательность на деле?

— О ваше величество, можете ли вы в этом сомневаться?

— Так вот, никому не говорите, что подавали мне прошение и вас за это не наказали. Прощайте, сударь!

И император удал и лея, оставив меня совершенно потрясенным его меланхолическим доброжелательством. Тем не менее я последовал его совету и послал свое прошение по почте. На третий день, как он и говорил, я получил его ответ.

Это было свидетельство на звание учителя фехтования в императорском корпусе инженерных войск с присвоением мне чина капитана.

VIII

Так как после этого мое положение в какой-то степени упрочилось, я решил переехать из гостиницы «Лондон» на частную квартиру. В поисках ее я принялся разъезжать по всему городу: именно во время этих прогулок я начал по-настоящему знакомиться с Санкт-Петербургом и его обитателями.

Граф Алексей сдержал свое обещание. Благодаря ему я сразу по прибытии приобрел ряд учеников, которых самостоятельно, без его рекомендации, не получил бы, разумеется, и за целый год. Ученики эти были: г-н Нарышкин, родственник императора; г-н Павел Бобринский, внук Екатерины Великой и Григория Орлова (если и не узаконенный, то официально признанный), князь Трубецкой, полковник Преображенского полка; г-н Горголи, обер-по-лицеймейстер; несколько других представителей лучших фамилий Санкт-Петербурга и, наконец, два-три польских офицера, служивших в императорской армии.

Среди того, что более всего поразило меня у самых знатных русских вельмож, стоит их любезное гостеприимство — главнейшая добродетель народов, которая так редко сохраняется после их цивилизации и которая никогда не изменяла себе по отношению ко мне. Правда, по примеру Людовика XIV, возведшего в потомственное дворянское достоинство шесть старейших парижских учителей фехтования, император Александр, также считая фехтование искусством, а не ремеслом, постарался поднять значимость профессии, которой я занимался, пожаловав моим товарищам и мне более или менее высокие офицерские чины. И все же должен во всеуслышание признаться, что ни в какой стране мира я не встречал, как в Санкт-Петербурге, той аристократической непринужденности в обращении, что не унижает того, кто ее выказывает, и возвышает того, по отношению к кому она проявляется.

Это гостеприимство русских тем более служит к удовольствию иностранцев, что домашняя жизнь в русских семьях чрезвычайно оживленная, благодаря дням рождений и большим календарным праздникам, к которым следует еще присовокупить день именин хозяина. Таким образом, стоит только человеку завести сколько-нибудь обширный круг знакомых, и он редко когда не побывает два-три раза за день на обедах и столько же раз не окажется вечером на балах.

У учителей в России есть еще одно дополнительное преимущество: они садятся за один стол с хозяевами и становятся в каком-то смысле членами семьи. Любой учитель, хоть сколько-нибудь благовоспитанный, оказывается не то другом, не то родственником своих хозяев, и такое положение сохраняется за ним до тех пор, пока он сам не пожелает его изменить или не утеряет по собственной оплошности.

Именно такое отношение ко мне было угодно проявлять некоторым моим ученикам, в том числе и обер-полицеймейстеру г-ну Горголи — одному из благороднейших и великодушнейших людей, каких я когда-либо встречал. Грек по происхождению, красавец, высокого роста, великолепно сложенный, ловкий во всех физических упражнениях, он, несомненно, как и граф Алексей Орлов и г-н Бобринский, являл собою тип настоящего вельможи. Ловкий во всех физических упражнениях, начиная с верховой езды и кончая игрою в мяч, первоклассный фехтовальщик-любитель, щедрый, словно один из старых бояр, Горголи являлся ангелом-хранителем как для иностранцев, так и для своих сограждан, для которых он был доступен в любое время дня и ночи. В таком городе, как Санкт-Петербург, то есть в этой монархической Венеции, где слухи, едва возникнув, тут же замирают, где Мойка и Екатерининский канал, как каналы Джудекка и Орфано, бесшумно выносят на поверхность своих мертвецов, где будочники, дежурящие на всех перекрестках, порой скорее внушают обывателям страх, нежели успокаивают их тревоги, — генерал Горголи отвечал за общественную безопасность. Видя, как он без конца разъезжает в легких дрожках, запряженных парой быстрых, как газели, лошадей, сменяемых по четыре раза в день, по двенадцати частям города, по рынкам и базарам, каждый горожанин спокойно затворял по вечерам двери своего дома, инстинктивно пребывая в уверенности, что око этого доступного зрению ангела-хранителя остается открытым в ночной тьме. Я предоставлю лишь одно доказательство этого неусыпного бдения: в течение тех двенадцати с лишком лет, что г-н Горголи был обер-полицеймейс-тером, он не покинул Санкт-Петербург ни на один день.

Вот почему, вполне вероятно, нет на свете другого такого города, где люди чувствовали бы себя так спокойно ночью, как в Санкт-Петербурге. Полиция следит одновременно за теми, кто запирается у себя дома, и теми, кто расхаживает по улицам. Повсюду в городе возведены деревянные башни, возвышающиеся над всеми домами, которые, впрочем, имеют по большей части два или три этажа. День и ночь на этих башнях дежурят по два человека; едва только вспышка, отблеск пламени или дым дает им знать о пожаре, они с помощью веревки приводят в действие колокол, находящийся в нижней части башни, и, пока в насосы и бочки с водой впрягают лошадей, всегда стоящих в сбруе, указывают квартал города, где произошло стихийное бедствие. И тотчас же туда галопом выезжают пожарные с насосами. Время, необходимое для того, чтобы покрыть тот или иной путь, точно подсчитано заранее, и им остается лишь прибыть на место в установленный срок; так что здесь не собственник дома прибегает будить полицию, как это бывает во Франции, а напротив, полиция приходит к нему со словами: «Вставайте, ваш дом горит!»

Что касается краж со взломом, то в Санкт-Петербурге их почти нечего бояться. Если тот, кто собирается что-либо украсть или, точнее сказать, стащить (поскольку это слово лучше передает оттенок, который приобретает у него этот вид правонарушения), — человек русский, то он ни за что не будет разбивать окно или взламывать дверь; так что любому мужику, на виду у которого нельзя оставить валяться и копейки, можно без всяких опасений доверить конверт — лишь бы этот конверт был запечатан, — в который вы на глазах у него положили десять тысяч рублей банковскими билетами.

Это касается спокойствия тех горожан, что остаются у себя дома.

Тем же, кто расхаживает по улицам, не приходится бояться никого, кроме будочников, поставленных для их защиты; но будочники так трусливы, что один-единствен-ный человек с тростью или с пистолетом в руке может обратить в бегство десяток их. Так что эти негодяи вынуждены бросаться на какую-нибудь несчастную запоздалую уличную девку, которая, в любом случае, немного теряет, если ее ограбят, и для которой изнасилование не составляет большого огорчения. Впрочем, все на свете имеет свою хорошую сторону: зимними ночами, когда, несмотря на уличное освещение, в городе стоит такая тьма, что лошади рискуют каждую минуту столкнуться друг с другом, будочник всегда вовремя предупреждает кучеров об угрожающей им опасности. Его глаза настолько привыкают к темноте, в которой он ведет наблюдение, что он различает во мраке сани, дрожки или коляску, которые бесшумно приближаются по заснеженной дороге и без его предупреждения непременно столкнулись бы со встречным экипажем, мчащимся как молния.

Впрочем, с ноября по март и без того тяжелая служба этих бедняг, которым, как меня уверяли, платят всего лишь двадцать рублей в год, становится порой смертельно опасной. Несмотря на громоздкую одежду, надеваемую ими на себя, несмотря на все меры предосторожности, предпринимаемые ими против мороза, холод исподволь проникает сквозь сукно и мех. И тогда ночной дозорный уже не в силах заставить себя безостановочно ходить; им овладевает глубокое изнеможение, его охватывает коварное оцепенение, и он засыпает стоя; и если только какой-нибудь дежурный офицер, совершая обход и проходя мимо в эту минуту, не начнет безжалостно бить его палкой до тех пор, пока от этих ударов у него не восстановится кровообращение, — все для него кончено: он уже больше не проснется и на следующее утро его найдут в будке окоченевшим.

В ту зиму, что предшествовала моему приезду в Санкт-Петербург, один из этих несчастных, которого обнаружили умершим таким образом и захотели передвинуть, упал и ударился лбом о дорожную тумбу: шея у него внезапно переломилась, а голова, точно пушечное ядро, откатилась к противоположному тротуару.

После нескольких дней поисков мне удалось, наконец, найти на Екатерининском канале, то есть в центре города, подходящую квартиру; она была полностью меблирована, и для завершения обстановки мне оставалось добавить только матрас и кушетку — такое ложе в ходу здесь лишь у богатых вельмож: крестьяне, почующие на печах, и купцы, спящие на шкурах и в креслах, считают этот предмет мебели излишеством.

В восторге от того, как мне только что удалось по-новому устроиться, я возвращался от Екатерининского канала к Адмиралтейству, как вдруг, не подумав о том, что этот день был воскресным, я возымел желание побывать в парильне. Я много слышал еще во Франции о такого рода заведениях, и теперь, проходя мимо бани, решил воспользоваться представившейся возможностью. Подойдя к дверям бани и заплатив два с половиной рубля, что составляет пятьдесят су на французские деньги, я получил входной билет и с ним вошел в первую комнату, где посетители раздеваются: в ней поддерживается обычная температура.

Пока я раздевался в обществе дюжины других посетителей, ко мне подошел коридорный и спросил, есть ли со мной слуга; получив отрицательный ответ, он поинтересовался, какого возраста, какого пола и за какую цену я хочу взять банщика. Само собой разумеется, подобный вопрос нуждался в разъяснениях; я их потребовал, и коридорный сообщил мне, что состоящие при бане мальчики и мужчины в любую минуту готовы оказать вам услуги, что же касается женщин, то за ними посылают в соседний дом.

После того как выбор сделан, банщик, кем бы он ни оказался, раздевается, как и клиент, и они вместе входят во вторую комнату, нагретую до температуры человеческого тела. На некоторое время я окаменел от изумления; затем любопытство взяло верх над стыдливостью, и я взял в банщики того самого коридорного, который со мной разговаривал. Едва только я высказал ему свое предпочтение, он тотчас же снял с гвоздя пучок прутьев и, подобно мне, разделся догола, что заняло у него одно мгновение.

После этого он отворил дверь во вторую комнату и втолкнул меня туда.

И тут мне подумалось, что, вне всякого сомнения, какой-то новоявленный Мефистофель привел меня на шабаш.

Представьте себе триста совершенно голых людей всех возрастов и обоих полов, мужчин, женщин, детей и стариков, половина из которых хлещет другую половину, и все это с криками, хохотом, странными кривляньями и без всякого представления о стыде. В России на простой народ смотрят с презрением, не делая различия между его поведением и повадками животных, и в распущенности, которая начинается с проституции и не останавливается даже перед кровосмешением, полиция не видит ничего, кроме спариваний, способствующих увеличению народонаселения и, соответственно, богатства знати.

Минут через десять я пожаловался на жару и вернулся в первую комнату; одевшись, я бросил два рубля своему банщику; я был вне себя от подобной безнравственности, которая в Санкт-Петербурге считается в среде низших классов настолько естественной, что мне об этом даже не говорили.

Я шел по Воскресенской улице, поглощенный размышлениями о только что мною увиденном, как вдруг путь мне преградила довольно большая толпа людей, теснивших друг друга, чтобы войти во двор какого-то роскошного особняка. Движимый любопытством, я встал в конец толпы и понял, что собравшиеся привлечены ни более ни менее как приготовлениями к наказанию кнутом, которому должны были подвергнуть какого-то крепостного. Будучи не в силах присутствовать при подобном зрелище, я собрался было уйти, но тут открылась дверь и на балкон вышли две девушки: одна из них поставила там кресло, другая положила бархатную подушку; вслед за ними тут же появилась особа, нежные члены которой боялись прикосновения к камню, но глаза которой не боялись вида крови. В это мгновение по толпе пробежал ропот: «Государыня, государыня»; слово это произносилось тихо, но сотней голосов и с такой интонацией, что я безошибочно понял, о ком идет речь.

В самом деле, я узнал в этой женщине, закутанной в меха, красавицу Машеньку, подругу министра. Оказывается, один из бывших ее сотоварищей имел несчастье не выразить ей должного почтения, и она потребовала, чтобы он был примерно наказан, дабы отвратить других от подобной провинности. Сначала все думали, что этим ее месть ограничится, но ошиблись: Машеньке оказалось недостаточным узнать, что виновный наказан, ей еще хотелось увидеть, как его будут наказывать. Вопреки тому, что Луиза говорила мне о жестокости Машеньки, я понадеялся, что красавица вышла на балкон лишь для того, чтобы простить виновного или, по крайней мере, смягчить наложенное на него наказание, и остался среди зрителей.

Государыня услышала ропот, вызванный ее появлением; но, вместо того чтобы испытать страх или стыд, она с таким надменным, с таким презрительным видом обвела взглядом собравшуюся толпу, что это было под стать лишь какой-нибудь царице; затем она опустилась в кресло и, облокотясь на подушку одной рукой, другой стала гладить белую левретку, лежавшую у нее на коленях и вытянувшую свою змеиную головку.

Похоже, что ждали лишь ее появления, чтобы начать наказание, ибо стоило прекрасной зрительнице выйти на балкон, как растворилась подвальная дверь, и два мужика вывели несчастного, держа концы веревок, которые были привязаны к его запястьям; позади них шли двое других мужиков с кнутами в руках. Наказуемый был молодой человек со светлой бородой и твердыми, волевыми чертами лица, хранившего бесстрастное выражение. По толпе прошел удивительный слух: рассказывали, что этот молодой человек, служивший старшим садовником у того же министра, полюбил Машеньку, когда она была еще крепостной; любовь их была взаимной, и они уже собирались пожениться, как вдруг министр обратил на нее внимание и возвел ее или опустил — как пожелаете — до положения своей любовницы. С тех пор вследствие какого-то странного поворота настроения государыня прониклась ненавистью к молодому человеку, и он уже не раз испытал на себе последствия этой перемены в ней, словно она боялась, как бы министр не заподозрил, что она сохраняет нежные чувства к кому-нибудь из прежних своих сотоварищей по неволе. Накануне она встретила в саду своего бывшего жениха и, после того как он сказал ей несколько слов, стала кричать, что он ее оскорбил, а когда министр вернулся домой, потребовала, чтобы виновный был наказан.

Приспособления для экзекуции приготовили заранее. Они состояли из наклонной доски с железным ошейником, которым обхватывают шею истязуемого, и из двух поставленных по ее бокам столбов, к которым привязывают его руки; что же касается кнута, то он представляет собой бич, рукоять которого может иметь длину около двух футов; к этой рукояти прикрепляется гладкий кожаный ремень, вдвое длиннее ее, оканчивающийся железным кольцом, к которому крепится другой кожаный ремень, вдвое короче первого; у своего начала он имеет два дюйма в ширину, но, постепенно сужаясь, завершается острым кончиком. Этот кончик замачивают в молоке, высушивают на солнце, и он становится твердым и острым, как нож. После каждых шести ударов ремень обычно меняют, так как кровь размягчает его кожу, но в данных обстоятельствах делать этого не приходилось: наказуемый должен был получить лишь двенадцать ударов, а исполнителей наказания было двое. Эти двое, впрочем, были всего лишь кучера министра, которых возвысил до этой роли их навык в обращении с кнутом, и то, что они исполняли эту роль, нисколько не портило их добрых отношений с товарищами, которые при случае платили им той же монетою, но без всякой злобы, а просто как подневольные люди. Случается, что наказующие превращаются в наказуемых в ходе одной и той же экзекуции, и во время своего пребывания в России я не раз видел важных господ, которые, разгневавшись на своих слуг и не имея под рукой ничего, чем их ударить, приказывали им таскать друг друга за волосы и бить друг друга кулаками. Сначала, следует признать, несчастные нерешительно и боязливо подчинялись этому приказанию, но вскоре из-за боли входили в раж и начинали изо всех сил бить один другого, в то время как господа их кричали: «Крепче бей его, мерзавца, крепче!» Наконец, полагая, что полученного наказания слугам достаточно, господа кричали: «Довольно!» При этом слове драка прекращалась словно по волшебству, противники шли вместе мыть свои окровавленные лица и потом возвращались назад рука об руку, как будто между ними ничего не произошло.

На этот раз осужденный не мог так легко отделаться; поэтому одних только приготовлений к наказанию хватило для того, чтобы привести меня в глубокое волнение; тем не менее я чувствовал, что пригвожден к месту тем странным непреодолимым влечением, которое притягивает одного человека туда, где страдает другой человек; так что, признаюсь, я остался; кроме того, мне хотелось видеть, до чего может дойти жестокость этой женщины.

Оба исполнителя наказания подошли к молодому человеку, обнажили его до пояса, положили на доску, надели ему на шею железный ошейник и привязали руки к боковым столбам; затем один из них стал расталкивать толпу зрителей, освобождая для участников этой страшной сцены полукруглое пространство, где они могли бы свободно действовать, а другой собрался с силами и, приподнявшись на цыпочках, нанес удар таким образом, что ремень обвился вокруг тела жертвы дважды, оставив на нем голубоватую борозду. Сколь ни велика была испытываемая им боль, несчастный не издал ни единого звука.

При втором ударе на его теле выступило несколько капель крови.

При третьем кровь побежала ручьем.

Дальше кнут впивался уже в живое мясо, так что кучеру приходилось после каждого удара пропускать ремень сквозь сжатые пальцы, чтобы дать стечь с него крови.

После шести первых ударов за дело принялся другой кучер, с новым кнутом в руках; впрочем, от пятого удара и вплоть до двенадцатого молодой человек не подавал никаких признаков жизни, за исключением судорожных подергиваний рук, и, если бы не слабое мускульное движение, заставляющее при каждом ударе дрожать его пальцы, можно было бы подумать, что он умер.

По окончании экзекуции садовника отвязали; он был почти в беспамятстве и не мог стоять на ногах, но не издал ни единого крика, ни единого стона. Признаюсь, такого самообладания и такого мужества я еще никогда не видел.

Два мужика взяли садовника под руки и повели к той двери, через которую он пришел; на пороге он обернулся и, взглянув на Машеньку, прошептал несколько слов порусски, которых я не смог понять. Видимо, это были какие-нибудь оскорбления или угрозы, потому что мужики быстро втолкнули его в дверь. Государыня ответила на эти слова лишь презрительной улыбкой, достала из кармана золотую коробочку, вынула из нее несколько конфеток, дала их любимой левретке, позвала служанок и, опираясь на их руки, удалилась с балкона.

Дверь за ней затворилась, и толпа, видя, что все кончено, стала молча расходиться. Иные качали головами, точно желая сказать, что такая бесчеловечность рано или поздно навлечет Божью кару на юную красавицу.

IX

Екатерина Великая говорила, что в Санкт-Петербурге не бывает зимы и лета, а бывают только две зимы: одна — белая, а другая — зеленая.

Тем временем быстро приближалась белая зима, и должен признаться, что лично я ждал ее наступления не без любопытства. Мне нравится наблюдать страны в переизбытке их особенностей, ибо лишь тогда проявляется их подлинный характер. Если вы хотите увидеть Санкт-Петербург летом, а Неаполь зимой, оставайтесь лучше во Франции, поскольку на самом деле вы ничего необычного в этих городах не увидите.

Цесаревич Константин возвратился в Варшаву, ничего не сумев узнать о том заговоре, из-за которого он был вынужден приехать в Санкт-Петербург, а император Александр, чувствуя, что его незримо обволакивает какой-то обширный заговор, покинул, еще более печальный, чем прежде, свой прекрасный царскосельский парк, деревья которого уже сбросили на землю свои листья. Жаркие дни и белые ночи миновали; не было больше лазури в небесах, синевы, движущейся вместе с волнами Невы, не было больше дивной роговой музыки и лодок с женщинами и цветами. Мне еще раз захотелось увидеть чудесные острова, которые по своем прибытии я видел сплошь покрытыми чужеземными растениями с толстыми листьями и громадными венчиками; но растения уже были на восемь месяцев помещены в оранжереи; я бродил по островам, отыскивая дворцы, храмы и восхитительные парки, но видел только окутанные туманом барки, возле которых березы покачивали своими обнаженными ветвями, а ели — своими темными лапами с траурной бахромой; даже здешние обитатели — яркие летние птички — уже улетели в Санкт-Петербург.

Я последовал совету, данному мне моим соотечественником-лионцем за табльдотом на следующий день после моего приезда, и, лишь облачившись в купленные у него меха, ездил из конца в конец города, давая уроки, которые, впрочем, проходили больше в разговорах, чем в показах фехтовальных приемов и в состязаниях. В особенности это касалось г-на Горголи, который после тринадцати лет исполнения должности обер-полицеймейстера ушел в отставку вследствие размолвки с генералом Милорадовичем, губернатором Санкт-Петербурга, и, вернувшись к частной жизни, испытывал после столь долгих волнений потребность в отдыхе; порой он задерживал меня часами, расспрашивая о Франции и заставляя по-дружески рассказывать о моих личных делах. Помимо него, большую расположенность ко мне проявлял г-н Бобринский, без конца делавший мне подарки, среди которых была и великолепная турецкая сабля. Что же касается графа Алексея, то он по-прежнему оставался самым заинтересованным моим покровителем, хотя я довольно редко мог застать его дома, настолько он был занят встречами со своими друзьями из Санкт-Петербурга и даже из Москвы; несмотря на двести льё, разделяющие обе столицы, он постоянно был в разъездах: русский человек являет собой странную смесь противоречий и, вялый по темпераменту, нередко от скуки предается лихорадочной деятельности.

Время от времени я встречал его главным образом у Луизы. Грустно было видеть, как бедная моя соотечественница становилась с каждым днем печальнее. Когда она бывала одна, я спрашивал ее о причине этой печали, которую приписывал женской ревности; но однажды, когда я коснулся этой темы, Луиза отрицательно покачала головой и отозвалась о графе Алексее с таким доверием, что я, вспомнив ее рассказ о глубокой тоске Ваненкова, начал подумывать, а не принял ли он деятельное участие в том тайном заговоре, о котором скрытно говорили, не зная тех, кто его замышляет и против кого он направлен. Надо отдать справедливость русским конспираторам: в поведении графа Ваненкова не было заметно никакой перемены, внешне он оставался таким же, каким был раньше; Макиавелли, считавший Константинополь лучшей школой для заговорщиков, был, безусловно, несправедлив по отношению к святой Москве.

Между тем наступило 9 ноября 1824 года; густой туман окутал город, и уже три дня подряд с Финского залива неистово дул холодный и сырой юго-западный ветер, так что Нева стала неспокойной, словно море. На набережных толпились люди и, несмотря на пронизывающий, бьющий в лицо ветер, с тревогой наблюдали за тем, что происходило в глубинах реки, сравнивая уровень ее подъема с отметками, оставшимися на ее гранитных стенах от прошлых паводков. Другие же молились у подножия образа Богоматери, увидев который, как мы уже рассказывали, Петр Великий чуть было не отказался от строительства столицы империи, и подсчитывали, что уровень воды уже достигал второго этажа домов. В городе люди со страхом замечали, как из водоразборных фонтанов стала сильнее бить вода, а источники внезапно забили ключом, словно подземные протоки сдавила какая-то неведомая сила. Словом, что-то мрачное, предвещавшее приближение ужасной беды, нависло над городом.

Наступил вечер; повсюду были усилены сигнальные посты.

Ночью разразилась страшная буря. Было приказано развести мосты, чтобы суда могли найти безопасное укрытие в центре города, и всю ночь они, подобные бледным призракам, поднимались вверх по течению Невы, чтобы бросить якорь у стен крепости.

Я оставался до полуночи у Луизы. Она была тем более напугана, что граф Алексей получил приказ не отлучаться из кавалергардских казарм; в городе были приняты, по-су-ществу, такие же меры, как во время военного положения. Попрощавшись с ней, я на минуту вышел на набережную. Нева выглядела неспокойной, хотя, казалось, вода в ней еще не прибыла значительно; но со стороны моря время от времени доносились странные звуки, напоминавшие протяжные вздохи.

Придя к себе, я увидел, что никто из обитателей дома еще не ложился спать. Вода из источника, бьющего во дворе, два часа назад перешла через край и стала заливать нижний этаж дома. Говорили, что в других местах поднялись гранитные плиты и из-под них струей хлынула вода. И в самом деле, на всем пути домой мне казалось, что меж камней мостовой брызжет вода; но, не подозревая об угрозе наводнения, поскольку такая угроза была мне неведома, я поднялся к себе в квартиру, которая, впрочем, находясь на третьем этаже, предоставляла мне полную безопасность. Однако, заметив у других волнение еще большее, чем мое собственное, я никак не мог заснуть; наконец, сломленный усталостью и убаюканный шумом бури, я задремал.

Около восьми часов утра меня разбудил пушечный выстрел. Накинув халат, я подбежал к окну и увидел, что улица являет собой зрелище невиданного волнения. Наскоро одевшись, я поспешил вниз.

— Что означает этот пушечный выстрел? — спросил я у какого-то человека, который нес матрасы на второй этаж.

— Вода поднимается, сударь! — отвечал он, продолжая идти наверх.

Я спустился на первый этаж, где вода доходила уже до щиколоток, хотя пол в доме был выше уровня мостовой на три ступеньки, образующие его крыльцо. Подойдя к входной двери, я увидел, что вся середина улицы покрыта водой, а проезжающие экипажи гонят волны, бьющиеся о тротуар.

Заметив извозчика, я подозвал его, но он отказался ехать и хотел как можно скорее вернуться в свою конюшню. Однако двадцатирублевая бумажка положила конец его колебаниям. Я вскочил в дрожки и велел ехать на Невский проспект, указав адрес Луизы. Вода доходила нашей лошади до подколенок; каждые пять минут раздавался пушечный выстрел, и при каждом выстреле те, кто нам встречался, кричали нам: «Вода поднимается!»

Я добрался до Луизы и у дверей ее дома увидел какого-то верхового. Он только что прискакал от графа Алексея: тот просил Луизу подняться на самый верх дома, чтобы наводнение не застигло ее врасплох. Ветер перешел на западный и гнал воды Невы вспять, так что море, казалось, боролось с рекою, стремясь отбросить ее назад в русло. Солдат исполнил возложенное на него поручение в ту минуту, когда я входил к Луизе, и во весь опор поскакал к казарме, поднимая вокруг себя целые фонтаны воды. Пушка продолжала стрелять.

Я приехал вовремя: Луиза была до смерти испугана и боялась она, вероятно, не столько за себя, сколько за графа Алексея, поскольку кавалергардским казармам, расположенным в Нарвской части, наводнение угрожало прежде всего. Однако приезд посыльного немного ее успокоил. Мы вместе вышли на плоскую крышу ее дома, одного из самых высоких в городе; оттуда в ясную погоду было видно море. Но теперь туман стал таким густым, что даже ближайшие окрестности терялись в дымке.

Вскоре пушечные выстрелы участились, и мы увидели, как с Адмиралтейской площади стремительно разъезжаются по всем улицам и по всем направлениям наемные экипажи, кучера которых, видя подъем подземных вод и надеясь хорошо на этом заработать, собрались на своем привычном месте. Вынужденные теперь спасаться от наводнения, они кричали: «Вода прибывает! Вода прибывает!» И в самом деле, словно преследуя мчавшиеся по улицам экипажи, высокая волна взметнула свой зеленоватый гребень над набережной, разбилась об угол Исаакиевского моста и, пенясь, докатилась до подножия памятника Петру Великому.

Раздался всеобщий крик ужаса, точно эту волну видел весь город. Нева вышла из берегов.

В ту минуту, когда раздался этот крик, на балконе Зимнего дворца появились люди в мундирах. То был император со своим штабом: он отдавал приказания, так как опасность нарастала с каждой минутой. Видя отсюда, что вода поднялась до половины крепостной стены, он вспомнил о несчастных узниках, находившихся в зарешеченных подвалах, окна которых выходили на Неву. В тот же миг капитан одной из барок получил приказ отправиться к коменданту крепости и передать ему от имени императора приказ вывести заключенных из их камер и обеспечить им безопасность, но лодка прибыла слишком поздно: среди общей растерянности об узниках забыли, и все они погибли.

В этот момент мы заметили, как за Зимним дворцом показался штандарт императорской яхты, подошедшей для того, чтобы в случае необходимости предоставить убежище императору и его семье. Вода, должно быть, была уже на одном уровне с парапетом набережных, который стал исчезать из вида; заметив, как барахтаются в воде кучер и лошадь какого-то экипажа, мы поняли, что они уже не чувствуют под ногами землю. Вскоре кучер пустился вплавь, добрался до окна, и его втащили на балкон второго этажа.

Привлеченные этим зрелищем, мы какое-то время не смотрели на Неву, но, вновь обратив взгляд в ее сторону, заметили на Адмиралтейской площади две барки. Уровень воды был уже до того высок, что они могли свободно проходить над парапетом набережной. Эти барки были направлены императором, чтобы оказать помощь утопающим. Вслед за этими двумя барками появились еще три. Мы непроизвольно посмотрели туда, где только что находился экипаж: верх его все еще виднелся, но лошадь уже исчезла под водой. Уровень воды на улицах достиг шести футов. В этот миг перестала палить пушка, и это свидетельствовало о том, что вода поднялась до высоты бастионов крепости.

Тотчас же стало видно, как по улицам плывут, гонимые волнами, обломки домов из предместий: это были жалкие деревянные лачуги Нарвской части, которые не выстояли против урагана и были смыты вместе с их несчастными обитателями.

На наших глазах проплывавший по Невскому проспекту лодочник вытащил из воды какого-то человека, но тот был уже мертв. Трудно передать, какое впечатление произвел на нас этот первый увиденный нами утопленник.

Вода продолжала прибывать с устрашающей быстротой; все три городских канала, выйдя из берегов, вынесли на затопленные улицы баржи с камнями, фуражом и лесом. Порой какой-нибудь человек, уцепившись за такой плавучий остров, взбирался на него и подавал оттуда сигналы лодкам, и те тут же пытались подплыть к нему, но сделать это было нелегко, так как на улицах, словно в каналах, бушевали волны, зажатые с обеих сторон домами; и часто одни из этих несчастных были смыты водой еще до того, как помощь прибывала, другие же видели, как тонут те, кого они считали своими спасителями.

Мы ощущали, как наш дом дрожит, и слышали, как он стонет под напором волн, обрушившихся на его первый этаж; каждую минуту нам казалось, что его фундамент расколется, а верхние этажи рухнут; однако, посреди всего этого хаоса, на устах Луизы было лишь одно:

— Алексей! О Боже мой! Боже мой! Алексей!

Император, казалось, пребывал в отчаянии: граф Милора-дович, губернатор Санкт-Петербурга, находясь рядом с ним, получал и передавал его распоряжения, которые, сколь бы опасными они ни были, в то же мгновение исполнялись. Но сообщаемые ему новости были все более страшными. В одной из городских казарм целый полк искал убежища на крыше, но здание рухнуло, и всех этих несчастных поглотила пучина. Когда об этом докладывали императору, какой-то часовой, подхваченный водой прямо в будке, которая теперь служила ему лодкой, показался на гребне волны и, увидев на балконе императора, поднялся и отдал ему честь, взяв на караул. Но в это мгновение нахлынувшая волна опрокинула солдата и его ненадежную посудину. Император вскрикнул и приказал отправить ему на помощь шлюпку. К счастью, солдат умел плавать, так что ему удалось продержаться некоторое время на воде, шлюпка взяла его на борт и доставила ко дворцу.

Вскоре все кругом обратилось в зрелище хаоса, подробности которого невозможно описать. Суда сталкивались и разбивались; обломки их плыли среди обломков домов, в окружении мебели и трупов людей и животных. Гробы, вымытые из могил, извергали останки покойных, будто в день Страшного суда; в довершение всего, могильный крест, снесенный с какого-то кладбища, через окно заплыл в императорский дворец и, как зловещее предзнаменование, был найден в спальне императора!

Вода прибывала в течение двенадцати часов. Вторые этажи домов повсюду были затоплены, а в некоторых частях города вода достигла уже третьего этажа, то есть стояла на шесть футов выше образа Богоматери, который показывали Петру Великому; затем она стала спадать, так как, по Божьей воле, ветер переменился с западного на северный и Нева снова смогла нести свои воды в море, которое до этого стояло перед ней стеной; если бы западный ветер продолжался еще двенадцать часов, то Санкт-Петербург и его обитатели исчезли бы с лица земли, как это произошло в день потопа с древними городами.

Все это время император, великий князь Николай, великий князь Михаил и военный губернатор города граф Ми-лорадович, прозванный за свою храбрость русским Баярдом, но по способности сдерживать свои страсти далеко уступавший французскому герою, не покидали балкона Зимнего дворца, а императрица, стоя у окна, бросала кошельки с золотом лодочникам, жертвовавшим собой ради спасения других.

Вечером к третьему этажу нашего дома пристала лодка. Еще задолго до этого Луиза стала обмениваться радостными жестами с солдатом, который находился в ней: она узнала его по мундиру; в самом деле, он явился, чтобы принести нам известие о графе и справиться о наших делах. В ответ она написала карандашом несколько строк, призванных успокоить графа, а я со своей стороны сделал приписку, в которой обещал ему не оставлять Луизу.

Поскольку вода продолжала спадать, а ветер обещал дуть по-прежнему с севера, мы спустились с крыши на третий этаж. Здесь нам и пришлось провести ночь, потому что войти во второй этаж не было никакой возможности; правда, вода схлынула оттуда, но все там было загрязнено и испорчено, окна и двери разбиты, а полы покрыты обломками мебели.

Третий раз в течение столетия Санкт-Петербург с его кирпичными дворцами и гипсовыми колоннадами подвергался таким образом опасности со стороны водной стихии, составляя странную пару с Неаполем, который на другом конце Европы подвергается опасности со стороны огненной стихии!

Утром следующего дня уровень воды на улицах города упал до двух-трех футов, и только тогда по количеству валявшихся на мостовых обломков и трупов стало возможно судить о размерах бедствия. Вплоть до Казанского собора лежали перенесенные водой суда, а в Кронштадте стопушечный линейный корабль, выброшенный на главную площадь, опрокинул перед этим два дома, на которые он натолкнулся, словно на скалы.

Пока свершалось это Божье возмездие, одно страшное возмездие было осуществлено людьми.

В одиннадцать часов ночи министра, любовницей которого была государыня, вызвал к себе император; уезжая, он оставил ее дома, наказав ей при первых же признаках опасности укрыться в покоях, недоступных наводнению; сделать это было нетрудно, так как дом министра, один из самых красивых на Воскресенской улице, имел пять этажей.

Г осудары н я осталась в доме одна со своими слугами, а министр отправился в Зимний дворец и оставался подле императора два дня, иначе говоря, все время, пока длилось наводнение. Освободившись, он поспешил к себе и обнаружил, что все двери его дома поломаны; вода поднималась здесь на высоту семнадцати футов, и дом был совершенно покинут.

Беспокоясь о своей красавице-любовнице, он бросился к ней в спальню; дверь ее оказалась заперта, и это была единственная уцелевшая во всем доме дверь: все прочие были сорваны с петель и унесены водою. Обеспокоенный этим странным обстоятельством, он стал стучать, звать, кричать, но ему никто не ответил; это молчание усилило его страх, и ценой неимоверных усилий он высадил дверь.

Посреди комнаты лежал труп государыни; но страшным доказательством того, что не только наводнение могло стать причиной ее смерти, служило отсутствие головы у трупа.

Почти обезумев от горя, министр стал звать на помощь с того самого балкона, с которого Машенька наблюдала за наказанием своего прежнего товарища. Несколько человек откликнулись на призывы министра и нашли его на коленях перед изувеченным трупом.

Осмотрели комнату и на кровати обнаружили голову, которую закатили туда волны; около головы лежали большие ножницы, какими подстригают живые изгороди в садах: эти ножницы и послужили, очевидно, орудием убийства.

Все слуги министра, при виде опасности разбежавшиеся кто куда, в тот же вечер или на следующий день вернулись обратно.

Не вернулся один лишь садовник.

X

Ветер, переменившийся с западного на северный, был знаком наступления зимы; так что едва только успели справиться с бедами, которые причинил отступивший враг, а уже надо было противостоять другому, шедшему в наступление. Спешить приходилось тем более, что, когда произошло наводнение, настало уже 10 ноября. Суда, выстоявшие ураган, поторопились выйти в открытое море, с тем чтобы вернуться, наподобие ласточек, не ранее будущей весны; мосты были разведены, и с этого времени можно было уже спокойнее ждать первых заморозков. Они начались 3 декабря, а 4-го выпал первый снег и, хотя было всего лишь пять или шесть градусов мороза, установился санный путь. Это было большим счастьем, ибо во время наводнения погибли все заготовленные на зиму припасы, и санный путь предотвращал грозивший городу голод.

И в самом деле, благодаря саням, которые по быстроте своей могут поспорить с паровой тягой, после установления этого вида передвижения со всех концов империи в столицу стали подвозить дичь, забитую за тысячу, а то и тысячу двести льё от места потребления. Глухари, куропатки, рябчики и дикие утки, слоями уложенные в бочки со снегом, заполнили рынки, где они скорее отдавались даром, нежели продавались. Около них можно было увидеть распростертую на столах или сложенную в кучи самую изысканную рыбу с Черного моря и Волги; что же касается домашнего скота, то его выставляли на продажу стоящим на всех четырех конечностях, будто живым, и рубили на месте.

В первые дни, когда Санкт-Петербург облачился в свою белую зимнюю одежду, он стал для меня прелюбопытным зрелищем, поскольку все мне было в новинку. А главное, мне никак не надоедало кататься в санях, ибо испытываешь исключительное наслаждение, когда они скользят по гладкому как лед снегу и лошади, подбадриваемые холодом и едва ощущающие тяжесть седока, словно не бегут, а летят. Эти первые зимние дни были для меня тем более приятны, что в том году зима с непривычным для нее кокетством проявляла себя лишь постепенно, так что когда морозы дошли до двадцати градусов, я их почти не замечал благодаря моей шубе и прочей меховой одежде; при двенадцати градусах Нева стала покрываться льдом.

Я нещадно гонял своих бедных лошадей, и однажды утром мой кучер объявил мне, что если им не дать двое суток отдыха, то к концу недели они совсем выйдут из строя. А поскольку погода стояла ясная, хотя воздух был холоднее, чем мне до этого приходилось испытывать, я решил отправиться по своим делам пешком; чтобы выстоять в борьбе с морозом, я принял все возможные меры: надел большую каракулевую шубу, по самые уши натянул на голову шапку, обмотал шею кашемировым шарфом и отважился выйти на улицу, будучи закутанным с головы до ног, так что виднелся лишь кончик моего носа.

Сначала все шло превосходно; я даже удивлялся, как мало на меня влияет холод, и посмеивался в душе над всеми россказнями о жестоких морозах в России; к тому же я был обрадован тем, что мне представился случай приспособиться к новой для меня обстановке. При всем том, поскольку двух моих учеников, г-на Бобринского и г-на Нарышкина, к которым я направлялся, не оказалось дома, я начал находить, что случай проявляет по отношению ко мне чересчур большую щедрость, как вдруг стал замечать, что встречные пешеходы с беспокойством посматривают на меня, хотя и ничего мне не говорят. Вскоре какой-то господин, по-видимому более общительный, чем прочие, крикнул мне по пути: «Нос!» Ничего не понимая по-русски, я подумал, что не стоит задерживаться из-за односложного слова, а потому спокойно продолжал свой путь. На углу Гороховой улицы мне повстречался несшийся во всю прыть извозчик, но, как ни быстро катились его сани, он тоже счел необходимым заговорить со мной и крикнул мне: «Нос, нос!» Наконец, на Адмиралтейской площади я столкнулся с каким-то мужиком, который, увидев меня, ничего не сказал, но, подобрав пригоршню снега, бросился ко мне и, прежде чем я сумел выпутаться из всего своего снаряжения, принялся изо всех сил растирать мне лицо, а в особенности нос. Я нашел эту шутку не слишком удачной, тем более по такому холоду, вытащил руку из кармана и нанес мужику такой удар кулаком, что он отлетел шагов на десять. К несчастью или, вернее, к счастью для меня, в эту минуту мимо проходило двое крестьян; едва взглянув на меня, они бросились ко мне и, невзирая на мое сопротивление, схватили меня за руки, а в это время мой вошедший в раж мужик подобрал еще одну пригоршню снега и, словно желая отстаивать свою правоту, снова накинулся на меня. Пользуясь тем, что я уже не мог защищаться, он опять принялся растирать мне нос. Однако, хотя руки у меня были зажаты, язык мой оставался свободен, и потому, полагая, что я стал жертвой недоразумения или попал в ловушку, я изо всех сил стал взывать о помощи. Прибежал какой-то офицер и по-французски спросил меня, в чем дело.

— Как, сударь, — воскликнул я, напрягаясь изо всех сил и освобождаясь от трех мужиков, после чего они как ни в чем не бывало пошли по своим делам: двое по Невскому проспекту, а третий в направлении Английской набережной, — разве вы не видите, что эти негодяи со мной сделали?

— А что они с вами сделали?

— Натерли мне лицо снегом! Не находите ли вы, что это плохая шутка на таком морозе?

— Простите, сударь, но они оказали вам огромную услугу, — сказал офицер, пристально всматриваясь мне в лицо.

— Какую услугу?

— Ведь у вас, наверное, был отморожен нос!

— Помилуйте! — вскричал я, хватаясь рукой за находящуюся в опасности часть лица.

В это время какой-то прохожий обратился к моему собеседнику:

— Господин офицер, предупреждаю вас, что вы отморозили себе нос.

— Благодарю вас, сударь, — ответил офицер, точно его известили о чем-то совершенно естественном, а затем, нагнувшись, взял горсть снега и стал оказывать себе ту самую услугу, какую оказал мне бедный мужик, которому я так грубо отплатил за его любезность.

— Значит, сударь, — сказал я офицеру, — если бы не этот человек…

— … вы остались бы без носа, — продолжил офицер, растирая свой нос.

— В таком случае позвольте…

И я бросился вслед за мужиком, который, думая, что я хочу его избить, тоже бросился бежать; а так как страх по своей природе придает проворство в большей степени, нежели благодарность, я, вероятно, не догнал бы своего спасителя, если бы несколько человек, видя, как он убегает, а я его преследую, не приняли бы его за вора и не преградили бы ему путь. Подбежав, я увидел, что мужик пытается как можно быстрее втолковать собравшейся толпе, что если он и виновен в чем-нибудь, то лишь в чрезмерном человеколюбии. Я дал ему десять рублей, и этим все завершилось. Мужик поцеловал мне руку, а один из присутствующих, говоривший по-французски, призвал меня впредь обращать больше внимания на свой нос. Совет был излишним: в течение всего остального пути я не выпускал свой нос из виду.

Я отправился в фехтовальный зал г-на Сивербрика, куда г-н Горголи письменно приглашал меня прийти на встречу с ним. Там я рассказал генералу о случившемся со мною происшествии как о чем-то совершенно необычайном, и он поинтересовался, не обращался ли ко мне кто-нибудь до того, как бедный мужик принес себя в жертву. Я ответил, что двое прохожих внимательно посмотрели на меня и, поравнявшись со мной, крикнули: «Нос, нос!»

— Да, все так, — сказал он, — они советовали вам обратить внимание на ваш нос. Это обычное предупреждение, и в следующий раз обратите на него внимание.

Господин Горголи был прав, и в Санкт-Петербурге нужно более всего бояться не за нос и уши, так как если вы сами не заметите, что они отморожены, это увидит первый встречный и почти всегда предупредит вас заблаговременно, чтобы вы успели отвести беду. Однако, если, по несчастью, мороз завладеет какой-нибудь иной, скрытой под одеждой частью тела, никто уведомить вас об этом не сможет, и вы узнаете о случившемся лишь по онемению затронутого места, а тогда поправить дело бывает порой уже слишком поздно. Прошлой зимой один француз по имени Пьерсон, приказчик одного из крупнейших парижских банков, по собственной неосторожности стал жертвой подобного несчастного случая.

И в самом деле, г-н Пьерсон, выехавший из Парижа, чтобы сопровождать в Санкт-Петербург значительную сумму, которая составляла часть сделанного русским правительством займа, отбыл из Франции в чудесную погоду и не принял никаких мер предосторожности против холода в дороге. В Риге погода стояла еще довольно сносная, так что он продолжил путь, не сочтя нужным покупать шинель, меховую одежду и сапоги на шерстяной подкладке: правда, все пока происходило в Ливонии; но не отъехал он и трех льё от Ревеля, как пошел такой густой снег, что возница сбился с дороги и опрокинул экипаж в овраг. Поскольку поднять экипаж вдвоем у них не хватило сил, пришлось отправиться за помощью: возница выпряг одну из лошадей и стремглав поскакал в ближайший город, тогда как г-н Пьерсон, видя, что спускается ночь, из страха перед грабителями не пожелал оставлять деньги, которые он сопровождал, ни на единую минуту. Однако ночью снегопад прекратился, ветер переменился на северный и похолодало до двадцати градусов. Зная, какой страшной опасности он подвергается на морозе, г-н Пьерсон принялся ходить возле экипажа, чтобы противостоять ей, насколько это было в его силах. По прошествии трех часов такого ожидания вернулся возница с людьми и лошадьми, экипаж снова поставили на колеса, и, благодаря двойной упряжке, г-н Пьерсон быстро добрался до ближайшей почтовой станции. Станционный смотритель, у которого были взяты лошади, с беспокойством ожидал путешественника, так как ему было известно, в каком положении тот оставался все то время, пока отсутствовал возница, и первое, о чем он спросил г-на Пьерсона, вышедшего из кареты, не отморожены ли у того руки или ноги. Господин Пьерсон ответил, что, по-видимому, он ничего себе не отморозил, так как все время был в движении, и полагает, что благодаря этому с успехом противостоял холоду. С этими словами он открыл свое лицо и показал свои руки: они не пострадали.

Тем не менее, испытывая огромную усталость и опасаясь, что, если он продолжит путь, с ним может случиться какая-нибудь новая неприятность, подобная той, какой, по его мнению, ему удалось избежать, г-н Пьерсон велел согреть постель, выпил стакан крепкого вина и лег спать.

Проснувшись на следующее утро, г-н Пьерсон хотел было встать, но ему показалось, что он прикован к постели; с трудом подняв руку, он дотянулся до шнурка колокольчика и позвонил. К нему пришли; он рассказал о том, что испытывает: это напоминало общий паралич; побежали за врачом; тот явился, поднял одеяло и обнаружил, что ноги у больного синюшные и усыпаны черными пятнами: у него начиналась гангрена. Врач тотчас же заявил больному, что необходима немедленная ампутация.

Как ни ужасно это средство лечения, г-н Пьерсон соглашается на него. Врач тотчас же посылает за необходимыми инструментами, но, когда начинаются приготовления к операции, пациент вдруг начинает жаловаться на расстройство зрения: он едва различает окружающие его предметы. Доктор начинает опасаться, как бы положение больного не оказалось гораздо хуже, чем это показалось вначале, вновь принимается обследовать его и обнаруживает, что у несчастного начинает обнажаться на спине мышечная ткань.

Однако, вместо того чтобы сообщить г-ну Пьерсону о своем страшном открытии, врач успокаивает его, уверяет, что его состояние менее опасно, чем это могло показаться вначале, и в доказательство своего утверждения говорит ему, что он непременно должен испытывать неодолимую потребность во сне. Больной отвечает, что ему и в самом деле чрезвычайно хочется спать. Через десять минут он засыпает, а еще через четверть часа умирает во сне.

Если бы удалось сразу обнаружить, что у г-на Пьерсона отморожены и ноги и спина, и если бы их тут же растерли снегом, как это сделал с моим носом тот добросердечный мужик, несчастный смог бы как ни в чем не бывало отправиться в путь на следующий же день.

Произошедший со мной случай послужил мне хорошим уроком и, опасаясь, что мне не всегда удастся встретить у прохожих подобную своевременную предупредительность, я выходил теперь излома не иначе как с маленьким зеркалом в кармане и каждые десять минут разглядывал свой нос.

Тем временем, менее чем за неделю, Санкт-Петербург приобрел свой зимний облик: Нева окончательно замерзла, и по ней стали ходить и ездить вдоль и поперек. Вместо карет всюду появились сани; Невский проспект превратился в своеобразный Лоншан, в церквах топились печи, а по вечерам перед театрами, в возведенных для этой цели сооружениях, закрытых сверху и открытых по бокам, пылали огромные костры, возле которых, сидя на круглых лавках, слуги ожидали своих господ. Что же касается кучеров, то хозяева, имевшие по отношению к ним хоть какую-нибудь жалость, отсылали их домой, приказав вернуться обратно в назначенный час. Но самыми несчастными из всех были солдаты и будочники: не проходило ночи, чтобы кого-нибудь из них не нашли замерзшим.

Однако морозы все крепчали, и дошло до того, что в окрестностях Санкт-Петербурга появились стаи волков, а однажды утром одного из этих животных обнаружили прогуливающимся, словно собака, в Литейной части. В бедном животном, впрочем, не было решительно ничего угрожающего, и мне показалось, что оно пришло скорее за подаянием, нежели с намерением взять что-либо силой; тем не менее его забили палками.

В тот же вечер я рассказал об этом происшествии графу Алексею, а он сообщил мне в свою очередь о грандиозной охоте на медведей, которая должна была состояться на днях в лесу в десяти — двенадцати льё от Москвы. Поскольку эту охоту устраивал г-н Нарышкин, один из моих учеников, то мне было нетрудно попросить графа, чтобы он передал ему о моем желании участвовать в ней; граф обещал мне это, и на следующий день я, в самом деле, получил приглашение с описанием не увеселений, а охотничьего снаряжения. Это снаряжение состоит из костюма, подбитого и отороченного мехом, подобия кожаной каски на меху, опускающейся, как накидка, на плечи, и латной рукавицы на правую руку, в которой охотнику надлежит держать кинжал. Именно с таким кинжалом нападают на медведя, вступая в рукопашную схватку с ним, и почти всегда убивают его первым же ударом.

Эти подробности охоты, которые по моей просьбе мне старательно повторили два или три раза, в известной степени лишили меня охотничьего пыла. Однако, сделав шаг вперед, я уже не хотел отступать, а потому полностью подготовился к охоте: приобрел костюм, каску и кинжал, намереваясь в тот же вечер опробовать их, чтобы впоследствии не оказаться чересчур неуклюжим в таком снаряжении.

Засидевшись у Луизы до позднего времени, я вернулся домой далеко за полночь и тут же начал опробывать свое снаряжение: положив подушку на кресло, я бросался на нее с кинжалом в руках, стараясь без промаха попасть в намеченную мною точку, соответствующую шестому ребру у медведя, как вдруг страшный шум в камине заставил меня отвлечься от упражнения, которому я предавался. Я тотчас подбежал к камину, отворил дверцы (в Санкт-Петербурге камины, так же как и печи, закрывают на ночь) и, просунув между ними голову, заметил некий предмет, форму которого мне не удалось разглядеть: опустившись почти что до уровня чугунной каминной плиты, он мгновенно поднялся вверх и исчез. Я ни минуты не сомневался, что это был вор, который, питая отвращение к краже со взломом, решил проникнуть ко мне через трубу, но, увидев, что я еще не сплю, поспешил обратиться в бегство. Поскольку я несколько раз крикнул «Кто там?» и никто мне не отвечал, это молчание лишь утвердило меня в моем мнении. В итоге я не ложился спать еще около получаса, но, не слыша более никакого шума, рассудил, что вор убежал и уже не вернется; поэтому, заперев как можно лучше дверцы камина, я лег и уснул.

Я проспал не более четверти часа, как вдруг сквозь сон услышал чьи-то шаги в коридоре. Все еще озабоченный непонятной историей с камином, я вскочил с постели и прислушался. Не подлежало сомнению, что кто-то прохаживается перед дверью моей спальни и паркет под его ногами потрескивает, хотя, по-видимому, неизвестный старается не производить никакого шума. Вскоре эти осторожные шаги остановились у моей двери: кто-то явно проверял, сплю ли я. Тогда я протянул руку к креслу, на котором было сложено все мое снаряжение, надел каску, взял кинжал и замер в ожидании.

Через минуту я услышал, как на дверной ключ опустилась чья-то рука, скрипнул замок и открылась дверь, и при свете фонаря, оставленного в коридоре, увидел, что ко мне приближается странное существо, лицо которого, насколько я мог разглядеть в темноте, было скрыто под маской. В ту же секунду мне пришло на ум, что лучше предупредить нападение, чем его ожидать, и, поскольку непрошеный гость смело направился к камину, как человек, хорошо знакомый с моей комнатой, я вскочил с кровати, бросился на него, схватил за горло, повалил на пол и, приставив кинжал к его груди, спросил, кто он и зачем сюда явился; но тут, к моему великому удивлению, мой противник стал истошно кричать и, казалось, звать на помощь. Тогда, желая со всей определенностью разглядеть, с кем мне приходится иметь дело, я выбежал в коридор, схватил фонарь и тут же вернулся, но, сколь ни коротким было мое отсутствие, вор успел исчезнуть, словно по волшебству. Однако мне послышалось что-то вроде легкого шуршания в камине; кинувшись к нему и заглянув внутрь, я успел заметить вдалеке подошвы башмаков и зад штанов незнакомца, поднимавшегося по трубе с быстротой, которая выдавала в их владельце привычку к такого рода передвижениям; я был в полном недоумении.

В эту минуту один из моих соседей, услышав адский шум, доносившийся из моей комнаты уже минут десять, прибежал ко мне на помощь, думая, что меня убивают, и застал меня на ногах, с фонарем в одной руке, кинжалом в другой и в каске на голове. Первый вопрос, который у него возник, — не сошел ли я с ума.

И тогда, чтобы доказать ему, что с рассудком у меня все в порядке, а заодно дать ему некоторое представление о моей храбрости, я рассказал ему обо всем, что произошло. Сосед разразился хохотом: оказывается, я одержал победу над трубочистом! Я мог бы усомниться в этом, но мои руки, рубашка и даже лицо, испачканные сажей, свидетельствовали о справедливости его слов. Тут он пустился в объяснения, и все мои сомнения отпали.

В самом деле, если во Франции, даже зимой, трубочист всего лишь перелетная птица, поющая только раз в год с высоты дымовых труб, то в Санкт-Петербурге — это человек, без которого просто нельзя обойтись; так что по крайней мере два раза в месяц он совершает обход каждого дома. Однако его охранительная работа проходит по ночам, ибо, если днем открывать дымоходы печей и гасить огонь в каминах, в квартиры проникнет холод. Так что печи закрывают с утра, как только их натапливают, а камины — по вечерам, едва они гаснут. Поэтому трубочисты, работая по договоренности с домовладельцами, забираются на крыши по ночам и, даже не предупреждая об этом жильцов, опускают в дымоход связку колючих прутьев, в середине которой находится большой камень, и этой своеобразной щеткой прочищают сверху дымоход на две трети его высоты; затем, когда работа наверху закончена, они заходят уже в дом, проникают в квартиры жильцов и вычищают нижнюю часть дымохода. Те, кто к этому приучен или кого об этом предупредили, знают, что происходит, и нисколько в таких случаях не беспокоятся. К несчастью, меня забыли ввести в курс дела, и поскольку бедняга-трубочист впервые явился ко мне, чтобы заняться своей работой, то он чуть было не стал жертвой того, с какой быстротой я составил о нем неверное мнение.

На следующий день я убедился, что сосед сказал мне сущую правду: домохозяйка пришла ко мне утром и заявила, что внизу стоит трубочист и требует, чтобы ему вернули его фонарь.

В три часа дня граф Алексей заехал за мной в своих санях, которые представляют собой не что иное, как превосходный крытый двухместный возок, поставленный на полозья, и мы с невероятной скоростью покатились к месту сбора охотников, в загородный дом г-на Нарышкина, удаленный на десять — двенадцать льё от Санкт-Петербурга и расположенный в густом лесу; мы прибыли туда в пять часов пополудни и застали в сборе почти всех охотников. Через несколько минут приехали опоздавшие, и нас пригласили к столу. Нужно видеть званый обед у богатых русских вельмож, чтобы иметь представление о роскоши их застолий. Была середина декабря, и, когда я вошел в столовую, меня больше всего поразило великолепное вишневое дерево, стоявшее посреди большого блюда, которое занимало чуть ли не весь стол, и усыпанное вишнями, словно во Франции в конце мая. Вокруг этого дерева лежали горы апельсинов, ананасов, инжира и винограда — такой десерт трудно было бы найти в Париже даже в сентябре. Я уверен, что один этот десерт стоил больше трех тысяч рублей.

Мы сели за стол; в то время в Санкт-Петербурге привился превосходный обычай: еду полагалось разделывать дворецким, а напитками гости угощали себя сами; вследствие этого, поскольку русские по умению пить стоят на первом месте в мире, рядом с прибором каждого из сотрапезников, рассаженных, впрочем, самым удобным образом, стояло пять бутылок различных вин лучших марок: бордо, эперне, мадера, констанцское и токайское; что же касается мясных кушаний, то их здесь были горы, начиная с архангельской телятины и украинской говядины и кончая дичью, присланной отовсюду.

После первого блюда в залу вошел дворецкий, неся на серебряном блюде двух неизвестных мне живых рыб. При виде их все гости ахнули от удивления: то были две стерляди. Так как стерляди ловятся только в Волге, наименьшее расстояние до которой от Санкт-Петербурга составляет более трехсот пятидесяти льё, и могут жить только в волжской воде, то пришлось (пусть это хорошенько поймут наши Гримо де Ла Реньеры и удавятся!) пробить лед на реке, поймать в ее глубинах двух этих рыб, а затем везти их в течение пяти дней и пяти ночей в крытом и отапливаемом возке при температуре, не позволявшей речной воде замерзнуть. Вот почему каждая из этих рыб стоила восемьсот рублей, то есть более тысячи шестисот франков за пару. Легендарной памяти Потемкин и тот не поступил бы лучше!

Через десять минут эти рыбы снова появились на столе, но теперь уже до того великолепно приготовленные, что похвалы за столом достались как радушному хозяину, велевшему их поймать, так и дворецкому, под руководством которого они были зажарены; затем были поданы ранние овощи: зеленый горошек, спаржа, стручковая фасоль — по внешнему виду они вполне напоминали те огородные плоды, которые им надлежало изображать, но их однообразный и водянистый вкус никак этому внешнему виду не соответствовал.

По окончании обеда сотрапезники перешли в гостиную, где стояли карточные столы; поскольку я не был ни настолько беден, ни настолько богат, чтобы иметь страсть к азартным играм, я смотрел, как играют другие. В полночь, когда я отправился спать, уже было проиграно в общей сложности около трехсот тысяч рублей и двадцать пять тысяч крестьян.

На следующий день меня разбудили с рассветом. Доезжачие донесли, что в лесу окружностью примерно в одно льё поднято пять медведей. Я услышал эту новость, по мнению других столь приятную для меня, с легким содроганием. Как бы ты ни был храбр, всегда испытываешь волнение, сталкиваясь с неведомым тебе врагом, с которым приходится встречаться в первый раз.

Тем не менее я бодро надел свой костюм, сшитый так, что мне совершенно не нужно было бояться холода. К тому же, словно готовясь принять участие в нашем празднестве, сияло солнце; под его лучами температура воздуха в этот утренний час поднялась до пятнадцати градусов мороза, и следовало ожидать, что к полудню будет всего лишь семь-восемь градусов.

Спустившись вниз, я обнаружил, что все остальные охотники уже готовы, причем одеты они столь единообразно, что узнать друг друга можно было лишь с великим трудом. У подъезда нас ждали запряженные сани, мы сели в них и минут через десять подъехали к охотничьему домику.

Это был прелестный русский крестьянский дом, бревенчатый, рубленый, с огромной печью и с образом в углу, перед которым, по обычаю, все перекрестились, переступив порог. Нас ждал здесь плотный завтрак, которому все мы оказали честь; но я заметил, что, вопреки своему обыкновению, никто из охотников не пил. Впрочем, это вполне понятно: перед поединком никто ведь не напивается, а предстоявшая нам охота могла считаться настоящим поединком. К концу завтрака на пороге появился один из доезжачих — это означало, что пора собираться в путь. У входной двери каждый из нас получил по заряженному карабину, который мы должны были повесить через плечо и пускать в ход л ишь в минуту опасности. Кроме карабина, нам вручили по пять или шесть жестяных кружков, которые бросают в медведя, чтобы его раздразнить их лязгом и блеском.

Шагах в ста от охотничьего дома мы увидели лесной участок, оцепленный музыкантами г-на Нарышкина, теми самыми, которых я слышал на Неве во время прекрасных летних ночей. Каждый музыкант держал в руке рожок, готовясь затрубить в него, когда настанет время. Таким образом был окружен весь лес, и с какой бы стороны медведь ни явился, звуки рожков должны были отпугнуть его. Между музыкантами стояли доезжачие, а также лакеи или крестьяне с ружьями, которые, из опасения что пули могут попасть в охотников, были заряжены одним лишь порохом, и звук выстрелов которых должен был присоединиться к звукам рожков, если бы медведь попытался преодолеть заграждение. Мы пересекли эту линию и углубились в огороженное таким образом лесное пространство.

В ту же минуту вокруг леса затрубили рожки, и шум этот произвел на охотников такое же действие, какое военная музыка должна оказывать на солдат в начале сражения; я сам был охвачен воинственным пылом, которого никак не предполагал у себя еще за пять минут до этого.

Меня поставили между одним из доезжачих г-на Нарышкина, лишь моей неопытности обязанному чести принять участие в охоте, и графом Алексеем, оберегать которого я обещал Луизе, хотя на самом деле это он оберегал меня. Слева от него стоял князь Никита Муравьев, с которым граф был связан тесной дружбой, а за князем Никитой Муравьевым я еще мог разглядеть сквозь деревья г-на Нарышкина. Кто находился дальше — я не видел.

Так прошло минут десять, как вдруг раздались крики: «Медведь, медведь²!» — и одновременно послышалось несколько выстрелов. Вероятно, на опушке леса появился медведь, поднятый звуками рожков, и теперь его загоняли обратно в лес как доезжачие, так и музыканты. Оба мои соседа сделали мне знак остановиться, и все мы стали настороженно ждать. Вскоре послышались шум ломаемых ветвей и глухое рычание. Признаюсь, что при этих звуках, казалось приближавшихся ко мне, я ощутил, как на лбу у меня, несмотря на холод, выступил пот. Тем не менее я посмотрел по сторонам: мои соседи сохраняли самообладание, и я постарался вести себя так же как они. В это мгновение из колючего кустарника, расположенного между мною и графом Алексеем, показалась голова медведя и верхняя часть его туловища.

Первое мое побуждение состояло в том, чтобы бросить кинжал и схватить ружье, поскольку медведь с удивлением смотрел то на меня, то на графа и, по-видимому, еще не решил, на кого из нас ему двинуться; однако граф не дал ему времени на размышление. Опасаясь, что я совершу какую-нибудь оплошность, он решил привлечь внимание зверя к себе и, сделав несколько шагов вперед, чтобы выйти на прогалину, где у него было бы больше свободы в движениях, бросил в медведя один из жестяных кружков, которые были у него в руке. Медведь тотчас же бросился вперед и с невероятной ловкостью поймал этот кружок, а затем с рычанием смял его в когтях. Граф сделал еще один шаг по направлению к нему и бросил второй кружок; медведь схватил кружок, как собака подхватывает брошенный ей камешек, и разгрыз его зубами. Чтобы еще больше рассердить зверя, граф бросил ему третий кружок; но на этот раз медведь, словно ему стало понятно, что глупо бросаться на неодушевленные предметы, с пренебрежением посмотрел, как кружок упал рядом с ним, повернул голову в сторону графа и, страшно взревев, сделал несколько быстрых шагов по направлению к нему, так что их разделяло теперь не более дюжины футов. В этот миг граф издал резкий свист. Медведь тотчас же встал на задние лапы: именно этого и ждал граф; он бросился на зверя, который протянул к нему передние лапы, как бы желая задушить его, но, не успев свести их, взревел от боли, сделал три шага назад, шатаясь как пьяный, и упал мертвым. Кинжал поразил его в самое сердце.

Я подбежал к графу, чтобы спросить, не ранен ли он, и нашел его спокойным и хладнокровным, как если бы он всего лишь подрезал поджилки у косули; сам же я весь дрожал, хотя был всего только зрителем этого поединка.

— Вы видите, как надо действовать, — сказал мне граф, — не так уж все трудно. Помогите мне перевернуть медведя: я оставил кинжал у него в ране, чтобы дать вам исчерпывающий урок.

Зверь был действительно мертв. Мы с трудом перевернули его, ибо этот крупный экземпляр бурого медведя весил, должно быть, около четырехсот фунтов. Кинжал вошел в его грудь по самую рукоять. Граф вытащил его и очистил, два или три раза воткнув лезвие в снег. В эту минуту мы снова услышали крики и сквозь ветви увидели, что охотник, стоявший слева от г-на Нарышкина, в свою очередь бросился в схватку с медведем. Здесь борьба длилась несколько дольше, но в конце концов медведь тоже был убит.

Эти две победы, только что одержанные у меня на глазах, воодушевили меня; лихорадочное возбуждение воспламенило мне кровь, и все мои страхи улетучились. Я ощутил в себе силу Геркулеса Немейского и в свою очередь захотел испытать себя.

Случай не заставил себя ждать. Едва мы отошли шагов на двести от места, где лежали туши обоих зверей, как мне показалось, что я вижу верхнюю часть туловища медведя, который наполовину высунулся из берлоги, расположенной между двух валунов. Какое-то мгновение я пребывал в сомнении, не зная, что за предмет находится передо мной, и, чтобы вывести себя из этого состояния, решительно бросил в его сторону один из моих жестяных кружков. Тотчас же все мои сомнения закончились: медведь оскалился, показав два ряда ослепительно белых зубов, и зарычал. Услышав это рычание, мои соседи справа и слева остановились и приготовили карабины, чтобы прийти мне на помощь, если она понадобится: они прекрасно поняли, что этот зверь предназначается мне.

Увидев, что они взялись за свои ружья, я подумал, что и мне позволено воспользоваться моим карабином; к тому же, признаюсь, я больше доверял этому оружию, чем моему кинжалу. Я заткнул его за пояс, взял в руки карабин и, призвав себе в помощь все свое хладнокровие, стал целиться в зверя; он же не шевелился, что было мне на руку; наконец, взяв его на мушку, я нажал на спусковой крючок: раздался выстрел.

В ту же минуту послышался оглушительный рев. Медведь встал на дыбы и стал трясти одной из передних лап, тогда как другая, перебитая у плеча, свисала вдоль тела. В то же самое время я услышал, как два мои соседа кричат мне: «Осторожнее!» И в самом деле, словно придя в себя после минутного оцепенения, медведь, невзирая на свое раздробленное плечо, пошел прямо на меня с такой быстротой, что я едва успел выхватить кинжал. Я плохо помню, что произошло вслед за этим, так как все совершилось с быстротою молнии. Я увидел перед собой вставшего на дыбы разъяренного зверя с окровавленной пастью и изо всей силы нанес ему страшный удар, но мой кинжал натолкнулся на ребро и отклонился в сторону; тяжелая, как гора, лапа опустилась на мое плечо, колени у меня подогнулись, и я, упав навзничь, оказался под своим противником, однако, собрав все свои силы, сумел инстинктивно обхватить обеими руками его горло и отвести от себя оскаленную пасть. В ту же минуту раздались два выстрела; я услышал свист пуль, а затем глухой стук. Медведь взревел от боли и стал всем своим весом оседать на меня. Собрав все силы, я отпрянул в сторону, высвободился и тотчас же вскочил, готовый защищаться, но это уже было не нужно: зверь был мертв; в него попали обе пули: графа Алексея — позади уха, а доезжачего — под лопатку. Что касается меня, то я был весь в крови, хотя не получил ни малейшей царапины.

Со всех сторон сбежались охотники; зная, что я вступил в схватку с медведем, они испугались, как бы все не обернулось для меня плохо. Так что все чрезвычайно обрадовались, увидев меня стоящим на ногах рядом с поверженным противником.

Хотя эта победа и была одержана не мною одним, она принесла мне немалую славу, ибо для новичка я действовал совсем неплохо. Мой выстрел, как уже было сказано, раздробил медведю плечо, а кинжал, хотя и скользнул по ребру, уперся в горло зверя: стало быть, рука моя не дрогнула ни тогда, когда он был далеко, ни тогда, когда он оказался рядом.

После того как с двумя последними остававшимися в огороженном лесу медведями справились наши музыканты и доезжачие, охота закончилась; убитых зверей выволокли на дорогу и сняли с них шкуры; затем у них отрезали все четыре лапы: они считаются самой лакомой частью медвежьей туши и их должны были подать нам к обеду.

Мы вернулись в дом Нарышкина с нашими трофеями. Каждого из нас ожидала в комнате ароматическая ванна, что было более чем кстати после того, как мы полдня провели закутанными с ног до головы в меха. Через полчаса колокол возвестил, что настало время идти в обеденную залу.

Обед оказался не менее роскошным, чем накануне; недоставало, правда, стерлядей, но зато были медвежьи лапы. Ссылаясь на свои права, их приготовили, в обход дворецкого, наши доезжачие: без какой бы то ни было предварительной подготовки они просто-напросто изжарили их на горящих углях, в вырытой в земле яме. Так что, увидев эти безобразные обугленные куски, я не испытал большой охоты отведать такое странное блюдо; однако, когда мне, как и всем прочим, подали жареную медвежью лапу, я, преисполнившись решимости до конца следовать примеру других, кончиком ножа снял подгоревшую корку и обнаружил под ней превосходно зажаренное в собственном соку мясо, по поводу которого мои взгляды изменились сразу же после того, как я его отведал: то было одно из самых вкусных блюд на свете.

Садясь в сани, чтобы ехать домой, я нашел в них шкуру убитого мною медведя, которую весьма любезно велел положить туда г-н Нарышкин.

XI

Вернувшись в Санкт-Петербург, мы застали его в приготовлениях к двум большим праздникам, следующим один за другим с перерывом в несколько дней; я имею в виду Новый год и Водосвятие: первый праздник — чисто светский, второй — чисто церковный.

В Новый год, в соответствии с обычаем русских называть императора «батюшкой», а императрицу «матушкой», император и императрица устраивают прием для своих чад. На волю случая по улицам Санкт-Петербурга разбрасывается двадцать пять тысяч пригласительных билетов, и вечером того же дня двадцать пять тысяч гостей вне зависимости от их ранга приходят в Зимний дворец.

Между тем по городу пошли зловещие толки; утверждали, будто в этом году приема во дворце не будет, так как стали распространяться слухи о замышлявшемся царе-убийстве, при том что русская полиция хранила глубокое и непонятное молчание. Это снова дал о себе знать неведомый заговор, тысячеизвивный змей со смертоносными жалами: он поднял голову, навел кругом страх и тотчас же отполз в тень, спрятавшись от всех взглядов. Но вскоре опасения рассеялись, по крайней мере у любопытствующих, едва только император со всей определенностью заявил обер-полицеймейстеру, что он желает, чтобы все происходило как всегда, сколь бы ни благоприятствовали осуществлению убийства различные домино, которые, в соответствии со старинным обычаем, надевают на таком приеме приглашенные.

В России, впрочем, в этом отношении примечательно то, что, оставляя в стороне семейные заговоры, монарху не приходится опасаться никого, кроме вельмож, ибо его двойной сан императора и главы Церкви, унаследованный им от цезарей, преемником которых на Востоке он является, делает его личность священной в глазах народа. Заметим, что так обстояло дело во всех странах, и здесь мы сталкиваемся с кровавой стороной цивилизации: во времена варварства убийца монарха мог принадлежать только к царствующей фамилии; затем эту роль стали брать на себя представители аристократии, а от аристократии она перешла к простому народу. России предстоит пройти еще много веков, пока у нее появятся свои Жаки Клеманы, Дамьены или Алибо; она еще пребывает на уровне Палена и Анкарстрёма.

Так что поговаривали, будто Александру следует искать возможных убийц среди своей аристократии, в собственном дворце и даже среди собственных гвардейцев. Все это знали, или, по крайней мере, все об этом говорили, однако среди тянущихся к императору рук трудно было отличить руки друзей от рук врагов; тот, кто приближался к нему, пресмыкаясь словно собака, мог внезапно распрямиться и наброситься на него как лев. Оставалось только ждать и уповать на Господа; именно это и делал Александр.

Наступил Новый год. Билеты на право входа во дворец распространялись как обычно; я получил их целый десяток от своих учеников, настоятельно советовавших мне посмотреть на этот народный праздник, столь интересный для иностранца. В семь часов вечера двери Зимнего дворца распахнулись.

По правде говоря, я ожидал, что вследствие распространившихся слухов подъездные пути ко дворцу будут заполнены войсками; каково же было мое удивление, когда я не увидел ни единого штыка сил подкрепления; лишь часовые, как всегда, стояли на своих местах; внутри же дворец был совершенно неохраняем.

По тому, что происходило у входа на это бесплатное зрелище, можно было представить себе, каким должно быть движение толпы раз в восемь более многочисленной, которая устремляется в какой-нибудь дворец, столь же огромный, как Тюильри; и тем не менее примечательно, что в Санкт-Петербурге инстинктивное уважение к императору не дает такому нашествию людей превратиться в шумную сутолоку. Вместо того чтобы кричать как можно громче, каждый, словно проникнувшись чувством собственной неполноценности и признательностью за оказанную ему милость, предупреждал своих соседей: «Не надо шуметь, не надо шуметь».

В то время как народ заполняет дворец, император находится в Георгиевском зале; сидя возле императрицы, он в окружении великих князей и великих княгинь принимает весь дипломатический корпус. Затем, как только салоны заполнятся вельможами и простолюдинами, княгинями и гризетками, двери Георгиевского зала распахиваются, слышится музыка, и император, предложив руку Франции, Австрии или Испании в лице супруг их послов, появляется на пороге. И сразу все начинают тесниться, пятиться назад; людской поток расступается, словно Чермное море, и в образовавшийся проход вступает фараон.

Именно эта минута, как говорили, была выбрана для того, чтобы покуситься на жизнь царя, и следует признать, что выполнить это было бы очень легко.

Из-за этих слухов я с особенным любопытством разглядывал императора. Я ожидал, что у него будет такое же печальное выражение лица, какое мне довелось увидеть в Царском Селе; вот почему я был крайне удивлен, обнаружив, напротив, что его лицо никогда еще, наверное, не было таким открытым и веселым. Впрочем, такое поведение всегда было присуще императору Александру в минуту серьезной опасности, и он продемонстрировал два поразительных примера подобной напускной безмятежности: один на балу у французского посла г-на де Коленкура, другой — на празднестве в Закрете под Вильной.

Господин де Коленкур давал бал в честь императора, и вдруг в полночь, то есть когда зал был заполнен танцующими, хозяину сообщили, что во дворце пожар. Герцогу Ви-ченцскому тотчас же вспомнился бал у князя Шварценберга, прерванный подобным же происшествием, и все роковые его последствия, причиной которых послужила скорее не сама опасность, а ужас, лишивший всех разума. И тогда герцог, желая удостовериться во всем лично, расставил у всех дверей адъютантов, а затем, приказав никого не выпускать, подошел к императору.

— Государь, — сказал он ему шепотом, — во дворце пожар; я хочу лично проверить, как обстоят дела; важно, чтобы никто об этом не узнал, пока не будет ясен характер и размеры опасности. Моим адъютантам дан приказ не пропускать никого, кроме вашего величества и их императорских высочеств — великих князей и великих княгинь. Если ваше величество желает удалиться, это можно сделать беспрепятственно; однако осмелюсь заметить, что никто не поверит в пожар, пока вас будут видеть в гостиных.

— Все правильно, — произнес император, — идите; я остаюсь.

Господин де Коленкур устремился туда, где начался пожар. Но, как он и предполагал, опасность была не столь велика, как это могло показаться вначале, и объединенными усилиями слуг огонь был вскоре погашен. Тотчас же посол вернулся в зал и увидел, как император танцует полонез. Господин де Коленкур и он ограничились тем, что обменялись взглядами.

— Ну, и как? — после кадрили спросил император.

— Государь, пожар потушен, — ответил г-н де Коленкур, и на этом дело кончилось. Лишь на следующий день гости этого великолепного праздника узнали, что в течение часа они танцевали на вулкане.

В Закрете все было еще серьезнее, ибо император там рисковал не только своей жизнью, но и своей империей. Посреди празднества ему сообщили, что французский авангард переправился через Неман и что император Наполеон, который в свое время принимал его в Эрфурте и которого он теперь забыл пригласить, может с минуты на минуту войти в бальный зал вместе с шестьюстами тысячами танцоров. Тогда Александр стал отдавать необходимые приказы, делая вид, что он говорит со своими адъютантами о чем-то незначительном, и продолжая при этом ходить по залам и расхваливать иллюминацию, самой красивой деталью которой, по его словам, была только что взошедшая луна; он уехал лишь в полночь, когда ужин, поданный на небольших столах, отвлек внимание приглашенных, и отсутствие императора легко удалось от них скрыть. Никто за весь вечер не заметил ни малейшего следа беспокойства у него на лице, так что о присутствии французов стало известно только тогда, когда они появились сами.

Внешне император, как бы он ни страдал и как бы ни был печален в тот день, о котором идет речь, то есть 1 января 1825 года, казалось, вновь обрел если и не всю свою

прежнюю безмятежность, то по крайней мере прежнюю энергию: он, как обычно, пронесся по залам, возглавляя нечто вроде галопа, о чем я уже говорил, а за ним в танце проследовал весь двор. Я же позволил потоку гостей увлечь меня и в девять часов, сделав круг по дворцу, вернулся на то место, откуда начал движение.

В десять часов вечера, когда иллюминация Эрмитажа была полностью готова, туда пригласили всех лиц, имевших билеты на спектакль для узкого круга.

Я был в числе избранных, но лишь с огромным трудом мне удалось высвободиться из толпы. У дверей театра стояло двенадцать негров, одетых в богатые восточные костюмы: они сдерживали напор толпы и проверяли пригласительные билеты.

Признаюсь, что, войдя в театр Эрмитажа, в самом конце которого, в длинной галерее, находившейся напротив зала, был накрыт ужин для придворных, я подумал, что попал во дворец фей. Представьте себе огромную залу, потолок и все стены которой убраны хрустальными трубочками размером со стеклянные сарбаканы, из каких дети стреляют по воробьям клейкими шариками. Трубочкам этим приданы самые причудливые формы, соответствующие месту, где они расположены; связанные между собой тончайшими серебряными нитями, они скрывают от восьми до десяти тысяч лампионов, свет которых отражается и дробится в них. Эти разноцветные лампионы освещают ландшафты, сады, купы деревьев, откуда слышится неземная и неведомая музыка; каскады и водоемы, как бы рассыпающиеся тысячами бриллиантов, за этой пеленой света приобретают поэтические и волшебно-сказочные черты.

Одна лишь установка этой иллюминации, занявшая два месяца, обошлась в двенадцать тысяч рублей.

В одиннадцать часов звуки фанфар возвестили о прибытии императора. Он вошел в окружении всей царской фамилии, а за ним проследовал двор. Тотчас же все великие князья и великие княгини, послы с супругами, высшие должностные лица при императоре и придворные дамы сели за стол, находившийся в центре помещения; прочие же гости, среди которых было около шестисот человек из высшей знати, разместились за двумя другими столами. Один только император не садился: он обходил столы и обращался то к одному, то к другому гостю, который, в соответствии с правилами этикета, отвечал ему сидя.

Не могу передать того впечатления, которое произвел на всех присутствующих магический вид императора, а также великих князей, великих княгинь, вельмож в мундирах с золотым шитьем и дам со сверкающими бриллиантами, да еще посреди хрустального дворца; но я утверждаю, что лично мне никогда ни до, ни после этого не приходилось лицезреть подобное величие. Позднее я побывал на наших королевских празднествах и должен признаться, оставляя в стороне собственный патриотизм, что тот прием значительно превосходил их своим блеском.

По окончании банкета двор покинул Эрмитаж и направился в Георгиевский зал. Через час оркестр второй раз заиграл полонез, в котором, как и в первом, вел государь. То было прощание императора с праздником: он удалился, как только этот полонез окончился.

Должен признаться, что я с радостью воспринял весть о его уходе; весь вечер сердце мое сжималось от страха, поскольку я опасался, как бы столь величественный праздник с минуты на минуту не завершился кровью, хотя мне казалось невозможным, чтобы при виде того, с каким доверием относится монарх к своему народу, а лучше сказать — отец к своим детям, нож не выпадет из рук убийцы, кем бы он ни был.

Когда император удалился, толпа стала понемногу редеть; во дворце было сорок градусов тепла, а снаружи — двадцать мороза. Таким образом, разница в температуре составляла шестьдесят градусов. Во Франции через неделю все бы узнали, сколько человек стали жертвами столь резкого перехода от тепла к холоду, и был бы найден способ переложить вину за случившееся на монарха, на министров или на полицию, и у газетных филантропов появился бы повод для блестящей полемики. В Санкт-Петербурге никто ничего подобного не узнает, и, вследствие такого молчания, радостные празднества не сменяются на следующий день грустью.

Что касается меня, то благодаря слуге, у которого хватило ума — а такое случается чрезвычайно редко — поджидать меня там, где ему было велено, а также благодаря теплой меховой шубе и хорошо закрытым саням, я вполне благополучно доехал до Екатерининского канала.

Второй праздник — Водосвятие — приобрел в этом году необычайную торжественность из-за страшного бедствия, которое повлек за собой разлив Невы. Почти за две недели начались приготовления к церемонии, проводившиеся с пышностью и расторопностью, к которым примешивалась та богобоязненность, что совершенно неведома нам, народам без веры. Эти приготовления включали в себя сооружение на Неве большого круглого павильона с восемью входами, украшенного четырьмя огромными картинами и увенчанного крестом; до него можно было добраться по насыпи, устроенной напротив Эрмитажа, а посреди ледяного пола этого сооружения уже утром праздничного дня должны были сделать большую прорубь, чтобы священник мог подходить к самой воде или, точнее, вода могла подходить прямо к священнику.

Наконец, настал день, когда следовало усмирить гнев реки. Невзирая на мороз, достигавший двадцати градусов, уже с девяти часов утра набережные были заполнены зрителями; что касается самой реки, то ее буквально не было видно из-за толп любопытных. Признаюсь, что я не рискнул занять место среди них, опасаясь, что лед, каким бы прочным и толстым он ни был, может треснуть под их тяжестью. Я стал пробиваться к набережной, насколько это было возможно, и, затратив три четверти часа на этот труд, во время которого меня два раза предупреждали о том, что у меня обморожен нос, пробрался к украшавшему ее гранитному парапету. Вокруг павильона было оставлено свободным обширное пространство.

В половине двенадцатого на одном из застекленных балконов Зимнего дворца появилась императрица с великими княгинями, тем самым давая знать толпе, что исполнение благодарственного гимна завершилось. Тотчас же со стороны Марсова поля показалась в полном составе императорская гвардия, то есть около сорока тысяч человек, которые под звуки военного оркестра спустились на лед и выстроились поперек реки тройной шеренгой от французского посольства до самой крепости. В тот же миг распахнулись двери дворца, стали выносить хоругви и образа, а затем последовали певчие дворцовой капеллы, после которых вышло духовенство, предводительствуемое митрополитом; потом появились пажи, а следом за ними унтер-офицеры гвардейских полков пронесли свои знамена, и, наконец, показался император: по правую руку его шел великий князь Николай, а по левую — великий князь Михаил; их сопровождали высшие должностные лица при императоре, флигель-адъютанты и генералы.

Едва только император оказался у дверей павильона, где до того находились исключительно лица духовного звания и знаменосцы, митрополит дал знак, и в тот же миг более ста мужских и детских голосов стали исполнять святые песнопения без какого-либо инструментального сопровождения, причем до того гармонично, что я не мог припомнить, слышал ли я когда-нибудь прежде столь изумительные звуки. В продолжение всего времени молитвы, то есть в течение двадцати минут, император неподвижно стоял без шубы, в одном лишь мундире, с обнаженной головой, бросая вызов стихии более могучей, чем все императоры мира вместе взятые, и подвергая себя большей опасности, чем если бы он стоял перед сотней артиллерийских орудий. Такая неосторожность, вызванная религиозным рвением, тем более пугала зрителей, закутавшихся в шубы и покрывших свои головы меховыми шапками, что император, несмотря на свою молодость, был почти лыс.

После того как благодарственный гимн был исполнен вторично, митрополит взял из рук одного из певчих серебряный крест и посреди коленопреклоненной толпы начал громким голосом святить воды реки, погружая крест в отверстие, прорубленное во льду и позволявшее воде подняться вверх. Затем он взял сосуд, наполнил его освященной водой и подал его императору. После этой церемонии настала очередь знамен.

В то мгновение, когда штандарты склонились, получая благословение, из павильона раздался ружейный выстрел, выбросивший в воздух облачко белого дыма. Тотчас же послышалась оглушительная пальба; это заговорила вся артиллерия крепости, бронзовыми голосами запевшая в свою очередь благодарственный гимн.

В продолжение благословения салют прозвучал трижды. При звуках третьего салюта император покрыл голову и направился к дворцу. По пути он прошел буквально в нескольких шагах от меня. На этот раз он был грустен, как никогда; он знал, что во время религиозного празднества ему не угрожает никакая опасность, и потому вновь стал самим собой.

Стоило ему удалиться, как народ в свою очередь ринулся в павильон: одни погружали руки в прорубь и пальцами, смоченными в только что освященной воде, осеняли себя крестным знамением; другие доверху наполняли заранее принесенные сосуды, а кое-кто даже погружал в прорубь детей, будучи уверен, что в этот день соприкосновение с водами реки не таит в себе ничего опасного.

В этот же день подобная церемония проводится в Константинополе; однако там, где зима не дышит стужей, а море не покрывается льдом, патриарх садится в лодку и бросает в синие воды Босфора святой крест, который ныряльщик подхватывает прежде, чем тот успевает опуститься в пучину вод.

Почти сразу же после религиозных церемоний в Санкт-Петербурге начинаются мирские увеселения, местом которых становится ледяная поверхность ставшей на зиму реки, но они целиком и полностью зависят от капризов погоды. И иногда случалось так, что, хотя все балаганы были уже возведены, все приготовления сделаны, дорожки для санного бега ждали лишь лошадей, а русские горки — тех, кто будет по ним скользить, очищенный от ржавчины флюгер вдруг поворачивался к западу; с Финского залива задувал порывистый сырой ветер, лед покрывался талой водой, и в дело вмешивалась полиция; тотчас же, к величайшему разочарованию жителей Санкт-Петербурга, балаганы разбирали и переносили на Марсово поле. И хотя все там было устроено точно так же как и на льду Невы, и толпе предлагались те же самые увеселения, праздник не удавался. Русские испытывают по отношению к Неве то же чувство, что неаполитанцы — к Везувию, ибо, если вулкан перестает куриться, возникает опасение, как бы он не потух, а любой лаццароне предпочитает видеть его скорее смертельно опасным, чем мертвым.

К счастью, славной зимой 1825 года все было не так, и, по милости Божьей, никто ни на минуту не опасался оттепели; так что пока в преддверье народных увеселений аристократия задавала балы, на Неве, против французского посольства, стали строить многочисленные балаганы, растянувшиеся почти что от одной набережной до другой, то есть в пространстве шириной более двух тысяч шагов. Одновременно воздвигались русские горки, но, к моему большому удивлению, они показались мне значительно менее изящными, чем те, что устраивают в подражание им в Париже: это просто-напросто изогнутый спуск высотой около ста футов и длиной около четырехсот, сделанный из досок, на которые попеременно льют воду и набрасывают снег, пока на них не образуется слой льда толщиной дюймов в шесть. Что же касается салазок, то это всего-навсего доска с выступом на одном краю, по форме более всего напоминающая раму носильщика, с помощью которой наши рассыльные переносят грузы. В публике снуют катальщики с подобной доской в руках, предлагая прокатить желающих. Когда находится такой любитель, они вместе поднимаются наверх по лестнице, устроенной на обратной стороне спуска; клиент или клиентка садятся на салазки спереди, упираясь ногами в выступ, а катальщик приседает на корточках сзади и управляет салазками с большой ловкостью, которая тем более необходима, что с боков гора ничем не огорожена и вполне можно свалиться вниз с большой высоты, если салазки отклонятся в сторону при спуске. Каждый спуск на них стоит одну копейку — иными словами, менее двух лиаров на наши деньги.

Прочие развлечения весьма напоминают те, что можно увидеть на Елисейских полях в дни наших народных празднеств: это представления силачей со всех краев, кабинеты восковых фигур, показ великанов и карликов, и все это предваряется оглушительной музыкой и одинаковой у всех народов клоунадой шутов. Насколько я мог судить по их жестам, балаганные трюки, при помощи которых они зазывают зрителей, очень похожи на наши, хотя все имеют местные особенности. В одной из комических сценок, имевшей, как мне показалось, наибольший успех, был представлен отец, с нетерпением ожидающий своего новорожденного сына, которого вот-вот должны привезти из деревни. Появляется кормилица с ребенком на руках, до того запеленатым, что виден только его черный носик. Отец, придя в восторг при виде своего громко ворчащего наследника, находит, что тот лицом пошел в него самого, а ласковостью — в мать. При этих словах появляется мать ребенка и слышит сделанный ей комплимент; комплимент приводит к ссоре, а ссора — к драке; оба родителя тянут младенца каждый в свою сторону; он выпадает из пеленок и оказывается медвежонком, которого публика встречает бурными рукоплесканиями; отец же начинает догадываться, что ему подменили ребенка.

В последнюю неделю масленицы на ночных улицах Санкт-Петербурга появляются ряженые, которые ходят из дома в дом, устраивая розыгрыши, как это принято в наших провинциальных городах. Один из наиболее часто встречающихся маскарадных нарядов — костюм парижанина, состоящий из тесно облегающего долгополого сюртука, сорочки с сильно накрахмаленным воротником, возвышающимся над галстуком на три-четыре дюйма, завитого парика, громадного жабо и маленькой соломенной шляпы; эту карикатуру на парижанина дополняют брелоки, болтающиеся на поясе у щеголя, и цепочки, висящие у него на шее. Однако, как только маску узнают, непринужденность в обращении с ней пропадает, этикет вступает в свои права, к шуту вновь приходится обращаться «ваше превосходительство», а это не может не лишить прелести весь розыгрыш.

Что касается простого народа, то, словно заранее вознаграждая себя за суровость Великого поста, он спешит поглотить все, что может, по части мясного и спиртного; но едва только пробьет полночь, отделяющую чистый понедельник от воскресенья, на смену этим излишествам приходит воздержание в пище, причем столь добросовестное, что остатки трапезы, прерванной с первым ударом колокола, с последним его ударом оказываются уже выброшенными собакам. И тогда все меняется: похотливые жесты обращаются в крестные знамения, а шумные пирушки — в молитвы. Перед иконами в домах зажигаются свечи, а церкви, до того безлюдные и, казалось, совершенно забытые, с каждым днем становятся все теснее для молящихся.

Но как ни блестящи еще и сегодня эти празднества, они не выдерживают никакого сравнения с теми, какие бывали прежде. Так, например, в 1740 году императрица Анна Иоанновна решила затмить в этом отношении своих предшественников и устроить такой праздник, который был под силу лишь русской императрице. С этой целью она приурочила к последним дням масленицы свадьбу своего шута и разослала всем губернаторам приказ прислать на эту церемонию по два человека обоего пола от всякой народности, обитающей в той или иной губернии, причем приехать они должны были в своих национальных костюмах и на обычных для них средствах передвижения.

Приказ императрицы был точно выполнен, и в назначенный день могущественная государыня могла наблюдать, как в Санкт-Петербург прибывают представители ста различных народностей, многие из которых едва были ей известны даже по названию. Здесь были камчадалы и лопари: одни в санях, запряженных собаками, другие — в санях, запряженных северными оленями; калмыки на коровах; бухарцы на верблюдах, индийцы на слонах и остяки на лыжах. Возможно, впервые лицом к лицу встретились прибывшие с противоположных окраин империи рыжеволосые финны и черноволосые черкесы, великаны-украинцы и пигмеи-самоеды; наконец, отталкивающего вида башкиры, которых их соседи киргизы называют «истаки», то есть «грязные», и красавцы из Грузии и Ярославля, дочери которых оказывают честь гаремам Константинополя и Туниса.

По прибытии в столицу представителю каждого из народов в соответствии с географическим положением губернии, в которой он обитал, отводилось место под одним из четырех знамен: одно обозначало весну, второе — лето, третье — осень, четвертое — зиму; затем, когда все они оказались в сборе, их странная вереница начала шествие по улицам Санкт-Петербурга, и хотя в течение недели эта процессия повторялась каждый день, она никак не могла насытить всеобщего любопытства.

Наконец, настал день свадебной церемонии. После службы в дворцовой церкви новобрачные отправились в сопровождении своей шутовской свиты во дворец, который приказала выстроить для них императрица и который по своей причудливости был под стать всему празднеству. Дворец этот, целиком сделанный изо льда, имел в длину пятьдесят два фута, а в ширину — двадцать; все его украшения, и наружные и внутренние, все его столы, стулья, подсвечники, тарелки, статуи и прозрачное брачное ложе, баллюст-рада на крыше и фронтон над входом — все было из льда, искусно окрашенного под зеленоватый мрамор; обороняли дворец шесть ледяных пушек, из которых одна, заряженная полутора фунтами пороха и ядром, приветствовала выстрелом новобрачных, разбив при этом в семидесяти шагах от нее доску толщиной в два дюйма. Но самым любопытным в этом ледяном дворце был колоссальный слон: на нем восседал погонщик-перс, вооруженный с головы до ног, а по бокам его стояли две невольницы; этот слон, оказавшийся более счастливым, чем его собрат с площади Бастилии, служил попеременно то фонтаном, то фонарем: днем он извергал из своего хобота воду, а ночью — огонь; кроме того, в соответствии с привычкой, присущей этим животным, он испускал посредством восьми или десяти человек, забиравшихся в его пустое тело по полым ногам, страшные крики, которые были слышны по всему Санкт-Петербургу.

К сожалению, такого рода празднества, даже в России, длятся недолго. К началу Великого поста представители ста народов вернулись к себе домой, а оттепель растопила дворец. С тех пор никто не видел ничего подобного, и с каждым годом праздник масленицы становился, казалось, все грустнее.

Празднества же 1825 года оказались еще менее веселыми, чем обычно, и были лишь бледной тенью прежних увеселений; объяснялось это тем, что постоянно возраставшая меланхолия императора Александра передалась одновременно придворным, которые боялись вызвать его неудовольствие, и народу, который, не зная источника его горестей, тем не менее старался их разделить.

Поскольку поговаривали, что уныние царя было следствием угрызений совести, мы расскажем со всей точностью о том, чем они были вызваны.

XII

После смерти Екатерины II на престол взошел ее сын Павел I, который несомненно был бы навечно отправлен в изгнание, если бы его сын Александр пожелал согласиться с планами, которые строились на его счет. Надолго удаленный от двора, навсегда разлученный со своими детьми, воспитание которых взяла на себя их бабушка, новый император привнес в управление государственными делами, которыми столь долго руководили гений Екатерины и самоотверженность Потемкина, характер мнительности, жестокости и непредсказуемости, сделавший из краткого периода его пребывания на троне зрелище, почти недоступное пониманию соседних народов и его собратьев-королей.

Жалобный крик умирающей Екатерины II, положивший конец ее тридцатисемичасовой агонии, словно провозгласил во дворце, что отныне самодержцем Всея Руси становится Павел I. Услышав этот крик, императрица Мария вместе со своими детьми преклонила колени перед мужем и тем самым первой оказала ему царские почести. Павел велел всем им встать и заверил их в своем добром к ним отношении как императора и как отца. После этого весь двор, главы ведомств и военачальники, вельможи и царедворцы, поочередно проходили перед ним в порядке, определенном занимаемым ими положением и древностью их рода, и падали ниц; позади них в полном составе прошел гвардейский отряд, прибывший из Гатчины, прежней резиденции Павла, и присягнул на верность монарху, которому еще накануне эти офицеры и солдаты служили скорее стражей, чем почетной охраной, и который был для них скорее пленником, чем наследником престола. Окрики командиров, бряцание оружием, скрип тяжелых сапог и перезвон шпор послышались в покоях, где великая Екатерина только что уснула вечным сном. На следующий день Павел I был официально провозглашен императором, а его сын Александр — цесаревичем, то есть наследником престола.

Павел занял трон после тридцати пяти лет лишений, опалы и пренебрежительного к себе отношения и в возрасте сорока трех лет стал хозяином страны, где накануне обладал лишь тюрьмой. За эти тридцать пять лет он много выстрадал и, следственно, многому научился; вот почему он взошел на трон с уже готовыми указами, которые он составил во время своей опалы и теперь со странной поспешностью старался приводить в исполнение одни за другими, а порой и все вместе.

Поступая совсем иначе, чем Екатерина, злоба к которой, постепенно превратившаяся у него в ненависть, пронизывала все его дела, он прежде всего окружил себя своими детьми, принадлежавшими к одной из самых блистательных и самых богатых царствующих фамилий Европы, и назначил великого князя Александра военным губернатором Санкт-Петербурга. Императрица Мария Федоровна, имевшая до того все основания жаловаться на его отчужденность, увидела с удивлением, смешанным со страхом, что он стал к ней добр и ласков. Денежное содержание ее удвоилось, однако у нее все еще оставались некоторые сомнения относительно супруга; но вскоре милости императора стали сопровождаться его благодеяниями, и тогда она поверила в эту перемену, ибо у нее была святая душа матери и благородное сердце супруги.

Из свойственного ему духа противоречия, проявлявшегося обычно тогда, когда этого меньше всего ожидали, Павел в первом же своем указе велел приостановить набор рекрутов, который был недавно начат по приказу Екатерины и согласно которому в солдаты брали одного крепостного из ста. Мера эта была не только гуманной, но и весьма расчетливой, ибо она принесла новому императору как благодарность дворян, обремененных этим военным побором, так и любовь крестьян, выплачивавших его натурой.

Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что он все потерял со смертью своей повелительницы, и опасался не только за свою свободу, но и за свою жизнь. Павел I призвал его к себе, утвердил во всех занимаемых им должностях и, вручая ему генерал-адъютантскую трость, которую тот вернул, сказал:

— Продолжайте исполнять свои обязанности подле тела моей матери; надеюсь, что вы будете служить мне так же верно, как служили ей.

Костюшко, находившийся на положении пленника, пребывал в заточении во дворце покойного графа Ангальта, и при нем состоял в качестве постоянного стража некий майор, который никогда не оставлял его одного и даже ел вместе с ним. Павел отправился лично освободить Костюшко и сообщить ему о том, что он отпущен на волю. Поскольку польский генерал в первую минуту не мог прийти в себя от удивления и неожиданности, он не успел высказать императору всю ту признательность, какую почитал себя обязанным испытывать по отношению к нему, и не стал его задерживать; спохватившись, он, ослабевший и страдающий от ран, с головой, обмотанной повязкой, велел отнести себя во дворец. Там бывший пленник предстал перед императором и императрицей, и Павел предложил ему поместье с крестьянами, находившееся на территории России; однако Костюшко отказался от этого дара и взамен попросил денег, чтобы жить и умереть там, где он пожелает. Павел выдал ему сто тысяч рублей, и Костюшко отправился умирать в Швейцарию.

Среди всех этих распоряжений, которые, вопреки опасениям всего света, предвещали достойное царствование, наступил день, когда следовало отдать последние почести скончавшейся императрице. И тогда Павел I решил исполнить свой двойной сыновний долг. В течение тридцати пяти лет имя Петра III произносили в Санкт-Петербурге только шепотом; Павел I отправился в монастырь святого Александра Невского, где был похоронен несчастный император; там он велел одному старому монаху показать ему никому неведомую могилу отца, приказал открыть гроб, пал на колени перед заключенными в нем августейшими останками и, сняв с руки скелета перчатку, поцеловал ее несколько раз. Затем, долго и благоговейно помолившись, он распорядился поставить гроб посреди церкви и совершать подле останков Петра III те же богослужения, что совершали в это время у тела Екатерины, выставленного на парадном ложе в одной из зал дворца. Наконец, отыскав барона Унгерн-Штернберга, бывшего преданного слугу Петра III, более трети столетия проведшего в уединении и немилости, он призвал старика в дворцовый зал, в котором висел портрет покойного императора, а когда барон явился, сказал ему:

— Я пригласил вас для того, чтобы у портрета моего покойного отца засвидетельствовать свою благодарность его преданным друзьям.

И, подведя барона к портрету императора, как если бы глаза того могли видеть происходившее в эту минуту, он расцеловал старого солдата, пожаловал ему чин генерал-аншефа, повесил ему на шею ленту ордена Александра Невского и поручил нести службу у тела Петра III, велев надеть тот самый мундир, какой он носил при жизни императора как его адъютант.

Наступил день погребальной церемонии; Петр III никогда не был коронован, и под этим предлогом его похоронили в церкви Александро-Невского монастыря как обыкновенного русского вельможу. Павел I приказал возложить корону на его гроб, перенести этот гроб во дворец и поставить рядом с телом Екатерины. Из дворца останки государя и государыни были перевезены в крепость и выставлены на одном помосте; и в течение недели придворные, раболепствуя, и народ, любя, целовали мертвенно-белую руку императрицы и гроб императора.

Стоя возле двух этих гробов, к которым он подходил, как и все прочие, Павел I, казалось, забыл о благочестии и мудрости. Он уединился в своем Гатчинском дворце под охраной двух или трех гвардейских рот и целиком ушел в мелочи воинской службы, проводя иной раз целые часы за чисткой пуговиц на своем мундире, что он делал с такой же усидчивостью, с какой Потемкин чистил свои бриллианты. С первого же дня его восшествия на престол все во дворце приняло новый облик; новый император, прежде чем заняться государственными делами, проводил время за теми мелочами, какие он считал нужным ввести в обучение и обмундирование солдат. Ежедневно около трех часов пополудни он спускался во двор, чтобы проводить там на свой лад строевые учения и показывать солдатам, как выполнять по его вкусу упражнения. Эти смотры, возобновлявшиеся каждый день и получившие название «вахтпарады», стали не только наиболее важным установлением его царствования, но еще и средоточием всего государственного управления. На этих смотрах он высказывал оценки, отдавал приказания, издавал указы и выслушивал доклады офицеров; на них он в окружении великих князей Александра и Константина каждодневно, при любом холоде, по три часа стоял без меховой одежды, с непокрытой лысой головой, задрав нос, заложив одну руку за спину, а другой попеременно поднимая и опуская трость, выкрикивая при этом «Раз — два! Раз — два!»; видно было, как он притопывает, пытаясь согреться, и пускает в ход свою гордыню, чтобы не считаться с двадцатиградусным морозом.

Вскоре все эти военные мелочи стали для него делом государственной важности; прежде всего он сменил цвет русской кокарды: вместо белой она стала черной с желтым ободком; и это было сделано правильно, поскольку, по словам императора, белая кокарда бросается в глаза издали и может служить точкой прицеливания, в то время как черная сливается по цвету с шапкой и, благодаря этому, неприятелю труднее наводить ружье на солдата. Однако реформа на этом не остановилась: она коснулась также цвета плюмажа, высоты сапог, размера пуговиц на гетрах; в итоге, чтобы наилучшим образом доказать императору свое служебное рвение, нужно было явиться на следующий вахтпарад с теми новшествами в форме, какие были введены им накануне; и не раз тот, кто с подобным проворством подчинялся этим ничтожным предписаниям, удостаивался ордена и вознаграждался производством в следующий чин.

Какое бы предпочтение Павел I ни оказывал своим солдатам, которых он без конца то одевал, то раздевал, как это делает ребенок со своими куклами, его преобразовательная деятельность распространялась временами и на население. Французская революция, введя в моду круглые шляпы, внушила ему отвращение к такого рода головным уборам, и в один прекрасный день появился указ, запрещавший показываться в круглых шляпах на улицах Санкт-Петербурга. Отчасти по неведению, отчасти преднамеренно закон этот претворялся в жизнь не с той быстротой, какой требовал император. Тогда он расставил на всех перекрестках казаков и городовых, приказав им срывать круглые шляпы с голов упрямцев, а сам разъезжал по улицам, наблюдая, точно ли выполняется его воля. Однажды, на обратном пути во дворец, довольный тем, как рьяно исполняется его приказ, он увидел на улице англичанина, который, полагая, что этот императорский указ является покушением на свободу личности, продолжал ходить в круглой шляпе. Павел тотчас же остановился и приказал одному из своих офицеров сорвать шляпу с головы дерзкого британца, к тому же позволившего себе показаться в ней на Адмиралтейской площади. Пустив лошадь в галоп, офицер подъехал к нарушителю и обнаружил, что голова у того самым достойным образом покрыта треугольной шляпой. Раздосадованный посланец немедленно развернулся и отправился докладывать обо всем государю. Павел, не доверяя своим глазам, вынимает из кармана маленькую подзорную трубу и наводит ее на англичанина, с прежней степенностью продолжающего свой путь. Офицер ошибся: на англичанине круглая шляпа; офицера отправляют под арест и вместо него посылают адъютанта; тот, желая угодить императору, пришпоривает своего коня и за считанные секунды подъезжает к англичанину. Но оказывается, что император ошибся: на англичанине треугольная шляпа. Адъютант в полной растерянности возвращается к государю и дает ему тот же ответ, что и офицер. Император снова наводит на англичанина подзорную трубу и вслед за офицером посылает под арест адъютанта: на англичанине круглая шляпа. И тогда один из генералов берется исполнить поручение, оказавшееся столь роковым для двух его предшественников, и мчится к англичанину, ни на мгновение не спуская с него глаз. При этом он видит, что по мере его приближения к англичанину шляпа у того меняет свою форму и из круглой превращается в треугольную; опасаясь, как бы его не постигла та же участь, что и офицера и адъютанта, он подводит англичанина к императору, и тут все объясняется. Оказывается, достойный британец, желая примирить свою национальную гордость с прихотью иноземного монарха, заказал такую шляпу, которая при помощи спрятанной внутри пружинки может быстро менять форму, переходя от запрещенной к установленной законом. Император нашел эту мысль превосходной, освободил из-под ареста адъютанта и офицера и разрешил остроумному англичанину носить впредь такие шляпы, какие ему заблагорассудится.

За приказом о шляпах последовал приказ об экипажах. Однажды в Санкт-Петербурге было запрещено разъезжать в экипажах, запряженных на русский лад, когда форейтор сидит верхом на правой лошади и держит в руках поводья левой. Владельцам колясок, ландо и дрожек было дано две недели, чтобы обзавестись немецкой упряжью, после чего полиции было приказано обрезать постромки тех лошадей, что будут запряжены иначе. Впрочем, реформа не остано-вилась на экипажах, она дошла и до кучеров: извозчикам было велено одеваться по немецкому образцу и, к их величайшему неудовольствию, брить бороды, а к воротнику кафтана пришить некое подобие хвоста, остававшегося на месте при повороте головы вправо или влево. Некий офицер, не имевший времени приспособиться к новым правилам, решил отправиться на вахтпарад пешком, лишь бы не прогневить императора видом запрещенного экипажа. Закутавшись в долгополую шубу, он дал нести свою шпагу солдату, как вдруг им повстречался Павел; видя такое нарушение дисциплины, император приказал офицера разжаловать, а солдата произвести в офицеры.

При введении всех этих установлений никоим образом не был забыт этикет. Старинный закон требовал, чтобы при встрече на улице с императором, императрицей или цесаревичем люди останавливали свой экипаж или свою лошадь, выходили из экипажа или спешивались и падали ниц в дорожную грязь, пыль или снег. Закон этот, столь трудно исполнимый в столичном городе, по улицам которого ежечасно проезжают тысячи экипажей, был отменен в царствование Екатерины. Однако сразу после своего воцарения Павел восстановил его во всей строгости. Некий генерал, слуги которого не узнали на улице экипаж императора и не остановили лошадей, был обезоружен и посажен под арест; когда окончился срок ареста, ему хотели вернуть его шпагу, но он отказался взять ее, заявив, что это почетная шпага, которая была дарована ему Екатериной и которую по особому праву у него нельзя было забрать. Павел осмотрел шпагу и убедился, что она в самом деле золотая и украшена бриллиантами; тогда он призвал к себе генерала и лично вернул ему шпагу, говоря, что никакого зла он на него не держит, но, тем не менее, приказывает ему в течение двадцати четырех часов отбыть в армию.

К несчастью, далеко не всегда подобные случаи оканчивались столь же благополучно. Некий г-н Лихарев, один из наиболее отважных бригадиров императорской армии, как-то заболел у себя в деревне, и его жена лично проехала за врачом в Санкт-Петербург, не желая никому поручать это ответственное дело; на свою беду, она встретила на улице экипаж императора. Поскольку и она и ее слуги не были в столице более трех месяцев, они ничего не слышали о новом приказе, и ее карета проехала, не останавливаясь, на некотором расстоянии от Павла, прогуливавшегося верхом. Подобное нарушение его приказов глубоко уязвило императора, и он тут же послал вдогонку за бунтовщиками своего адъютанта, повелев отдать четверых слуг в солдаты, а их хозяйку отправить в тюрьму. Приказ был исполнен; в итоге женщина эта сошла с ума, а ее муж, оставшись без врачебной помощи, умер.

Этикет еще более строгий, чем на улицах столицы, царил внутри дворца: все придворные, допущенные к целованию руки государя, должны были при поцелуе чмокать и ударять коленом о пол; князь Григорий Голицын был посажен под арест за то, что не склонился достаточно низко перед императором и чересчур небрежно поцеловал его руку.

Все эти сумасбродства, взятые нами наугад из жизни Павла I, к концу четвертого года его правления сделали дальнейшее его пребывание на троне почти невозможным, поскольку каждый новый день остатки разума, еще сохранявшегося у императора, улетучивались, уступая место какому-нибудь новому безумству, а безумства всемогущественного самодержца, малейшее желание которого становится приказом, подлежащим немедленному исполнению, чрезвычайно опасны. Вот почему Павел интуитивно чувствовал, что над ним нависла какая-то неведомая, но реальная опасность, и вызванный ею страх придавал еще более прихотливую изменчивость его рассудку. Он почти совершенно уединился в Михайловском замке, построенном им на месте прежнего летнего дворца. Этот замок, выкрашенный в красный цвет, чтобы оказать честь вкусу одной из любовниц императора, явившейся однажды на придворный вечер, надев красные перчатки, представлял собой массивное и довольно безвкусное здание с бесчисленными бастионами и был единственным местом, в котором император считал себя в безопасности.

Между тем, в обстановке всех этих унизительных нака-заниу, ссылок и опал, были два любимца императора, положение которых казалось незыблемым; один из них был Кутайсов, взятый когда-то в плен турок, исполнявший прежде должность брадобрея Павла и совершенно неожиданно, без всяких на то заслуг ставший одним из самых влиятельных лиц в империи; и граф Пален, курляндский дворянин, получивший чин генерал-майора при Екатерине II и благодаря дружбе с Зубовым, последним фаворитом императрицы, возвысившийся до поста гражданского губернатора Риги. Случилось так, что незадолго до своего восшествия на престол император Павел приехал в этот город; это произошло в то время, когда он оказался чуть ли не на положении ссыльного, и придворные едва осмеливались разговаривать с ним. Пален же оказал Павлу почести, полагавшиеся ему как наследнику престола. Тот не привык к таким знакам внимания и сохранил к Палену чувство благодарности; вступив на престол, он вспомнил о приеме в Риге, вызвал Палена в Санкт-Петербург, наградил его высшими орденами империи и назначил шефом гвардии и губернатором столицы, хотя это место прежде занимал сын императора, великий князь Александр, любовь и почтительность которого не могли укротить подозрительность Павла.

Однако Пален, благодаря высокому положению, которое он занимал подле императора и, вопреки всякой вероятности, сохранял его уже около четырех лет, более чем кто-либо другой способен был оценить шаткость человеческих судеб. Он видел столько людей возвысившихся и столько людей впавших в немилость, видел столько других низвергнутых с высоты своего положения и обратившихся в ничто, что ему самому было непонятно, как это еще не настал день его собственного падения; и он решил предупредить его, низвергнув императора. Зубов, давнишний его покровитель, тот самый, кого император вначале назначил своим генерал-адъютантом и кому он доверил охранять тело покойной императрицы Екатерины, Зубов, давнишний покровитель Палена, внезапно впавший в немилость, однажды утром узнал, что его канцелярия опечатана, двое его главных секретарей, Альтести и Грибовский, постыднейшим образом выгнаны со своих должностей, а все офицеры его штаба и свиты должны либо немедленно вернуться в свои воинские части, либо подать в отставку. Вслед за всем этим, по какой-то непонятной прихоти, император подарил Зубову дворец; но опала его, тем не менее, была самой настоящей, поскольку уже на следующий день он лишился всех своих командных постов, еще через день ему было приказано подать в отставку с двадцати пяти или тридцати занимаемых им должностей; не прошло и недели, как он получил разрешение, а точнее приказ, покинуть пределы России. Зубов обосновался в Германии и там, богатый, молодой, красивый, увешанный орденами и необычайно остроумный, всей своей личностью делал честь хорошему вкусу Екатерины, служа доказательством того, что она умела быть великой даже в своих слабостях.

Там и нашло его известие от Палена. Несомненно, Зубов уже жаловался своему бывшему подопечному на это изгнание, при всей его объяснимости так и оставшееся необъясненным, и Пален дал ему ответ в одном из своих писем. В нем содержался следующий совет: сделать вид, будто бы он, Зубов, имеет намерение жениться на дочери Кутайсова, любимца Павла; нет никакого сомнения, что Павел, довольный этой просьбой, не замедлит разрешить изгнаннику вернуться в Санкт-Петербург, а тогда видно будет, как действовать дальше.

Зубов последовал совету Палена, и однажды утром Ку-тайсов получил письмо, в котором Зубов просил руки его дочери. Выскочка-брадобрей, гордыне которого льстило подобное предложение, тотчас же кинулся в Михайловский замок, бросился к ногам императора и, держа в руках письмо Зубова, стал умолять государя довершить счастье и его и дочери, дав согласие на предлагаемый брак и разрешив изгнаннику вернуться. Павел бросил быстрый взгляд на письмо, поданное ему Кутайсовым, прочитал его, а затем вернул со словами:

— Вот первая разумная мысль, которая пришла в голову этому безумцу. Хорошо, пусть возвращается.

Две недели спустя Зубов вернулся в Санкт-Петербург и с соизволения Павла стал ухаживать за дочерью его любимца.

Под этим прикрытием зародился и разросся заговор против Павла, привлекавший каждый день все новых недовольных. Сначала заговорщики думали лишь об отречении Павла, то есть всего-навсего о замене личности. Предполагалось, что после своего отречения он будет под надежной охраной сослан в какую-нибудь отдаленную губернию, а на престол взойдет великий князь Александр, которым заговорщики располагали без его согласия. Только некоторые из них понимали, что вместо шпаги будет вытащен кинжал, а коль скоро он будет вытащен, его вложат в ножны лишь окровавленным. Эти люди хорошо знали Александра; отдавая себе отчет в том, что он не согласится на роль регента, они решили, что он займет трон как наследник.

Между тем Пален, хотя он и являлся главой заговора, старательно избегал давать малейшую улику против себя; смотря по обстоятельствам, он мог либо оказать содействие своим товарищам, либо прийти на помощь Павлу. Такая осторожность расхолаживала его соратников, и дело могло затянуться на целый год и дольше, если бы сам Пален не подтолкнул ход событий при помощи необычной уловки, на успех которой он мог рассчитывать, зная характер Павла. Он написал императору анонимное письмо об угрожающей ему опасности. К письму был приложен перечень всех заговорщиков.

Получив это письмо, Павел прежде всего приказал удвоить караулы в Михайловском замке и послал за Паленом.

Пален, ожидавший этого приглашения, тотчас же явился на зов императора. Он нашел Павла I в спальне во втором этаже дворца. Это была большая квадратная комната с дверью напротив камина и двумя окнами, выходившими во двор; напротив окон стояла кровать, а в ее изножье находилась потайная дверь, которая вела в покои императрицы; еще одна дверь, в виде люка, известная одному императору, была пробита в полу. Этот люк открывался, когда на него с силой нажимали каблуком; он вел на лестницу, а лестница — в коридор, по которому можно было бежать из дворца.

Павел ходил большими шагами по комнате, издавая по временам гневные восклицания, когда отворилась дверь и вошел Пален. Император повернулся к нему и застыл на месте, скрестив на груди руки и устремив взгляд на вошедшего.

— Граф, знаете ли вы, что происходит? — спросил он после минутного молчания.

— Я знаю, — отвечал Пален, — что всемилостивейший государь призвал меня, и я поспешил явиться в его распоряжение.

— А знаете, почему я призвал вас? — воскликнул Павел с явным нетерпением.

— Почтительно ожидаю, что ваше величество соблаговолит объяснить мне это.

— Я призвал вас, сударь, поскольку против меня затевается заговор.

— Мне это известно, государь.

— Как, вам это известно?!

— Без сомнения. Я один из заговорщиков.

— Так вот, я только что получил список, где они все поименованы. Вот он.

— А у меня, государь, есть его копия. Вот она.

— Пален! — прошептал перепуганный Павел, не зная, что и подумать.

— Государь, — продолжал Пален, — вы можете сравнить оба списка: если тот, кто сделал донос, хорошо осведомлен, они должны быть сходны.

— Посмотрите, — сказал Павел.

— Да, все так, — холодно проговорил Пален, пробежав список глазами, — однако три особы упущены здесь.

— Кто они? — живо спросил император.

— Государь, осторожность удерживает меня от того, чтобы назвать их; но теперь, когда я представил вашему высочеству доказательство моей осведомленности, я надеюсь, что вы соблаговолите отнестись ко мне с полным доверием и возложите на мое рвение заботу о вашей безопасности.

— Довольно отговорок! — прервал его Павел с горячностью, которую придавал ему страх. — Кто они? Я сию же минуту хочу знать, кто они!

— Государь, — ответил Пален, склонив голову, — уважение удерживает меня от того, чтобы раскрыть августейшие имена.

— Я жду! — глухим голосом проговорил Павел, бросив взгляд на потайную дверь, которая вела в апартаменты государыни. — Вы намекаете на императрицу, не так ли? Вы намекаете на цесаревича Александра и великого князя Константина?

— Если закон должен знать лишь тех, кого он может покарать…

— Закон покарает всех, сударь, и злодеяние, как бы ни высоко было положение преступников, будет наказано! Пален, приказываю вам сию же минуту арестовать обоих великих князей и отослать их завтра же в Шлиссельбург. Что касается императрицы, то о ней я распоряжусь сам. Расправиться с остальными заговорщиками — это ваше дело.

— Государь, — отвечал Пален, — дайте мне письменный приказ и, как бы высоко ни стояли головы тех, кому он наносит удар, какими бы знатными ни были те, кого он должен коснуться, я подчинюсь ему.

— Славный Пален! — вскричал император. — Ты единственный верный слуга мой, других у меня не осталось. Охраняй меня, Пален, ибо я прекрасно вижу, что все желают моей гибели и что у меня нет никого, кроме тебя.

С этими словами Павел подписал приказ об аресте обоих великих князей и передал его Палену.

Именно этого и добивался ловкий интриган. Имея на руках набор приказов императора, он тотчас же отправился к Платону Зубову, где, как ему было известно, собрались все заговорщики.

— Все раскрыто, — сказал он, входя, — вот приказ о вашем аресте. Нельзя терять ни минуты. Сегодня ночью я еще санкт-петербургский губернатор, а завтра, быть может, окажусь в тюрьме. Подумайте о том, что следует делать.

Медлить было нельзя, ибо промедление грозило эшафотом или, по меньшей мере, Сибирью. Заговорщики условились сойтись той же ночью у командира Преображенского полка графа Талызина. Ввиду своей малочисленности они решили привлечь к себе всех недовольных, арестованных в этот самый день. День был выбран удачно, ибо тем утром человек тридцать офицеров, принадлежавших к самым знатным фамилиям Санкт-Петербурга, были разжалованы и приговорены к тюремному заключению или к ссылке за проступки, едва заслуживавшие обычного выговора. Граф Пален распорядился, чтобы вблизи тюрем, где содержались эти заключенные, стояло наготове с дюжину саней; затем, видя, что заговорщики преисполнены решимости, он отправился к цесаревичу Александру.

Александр только что встретился с отцом в коридоре дворца и, по своему обыкновению, хотел подойти к нему, но Павел махнул рукой и велел ему вернуться к себе и оставаться там впредь до нового распоряжения. Пален нашел Александра тем более обеспокоенным, что тому была непонятна причина гнева, который он прочитал в глазах императора; вот почему, увидев Палена, цесаревич спросил, не явился ли тот по приказанию его отца.

— Увы, да, ваше высочество, — отвечал Пален, — мне поручено исполнить ужасный приказ.

— Какой? — спросил Александр.

— Взять ваше высочество под надзор и потребовать у вас шпагу.

— Потребовать у меня шпагу! — воскликнул Александр. — И почему же?

— Дело в том, что с этого часа вы находитесь под арестом.

— Я нахожусь под арестом? И в каком же преступлении меня обвиняют, Пален?

— Ваше императорское высочество не может не знать, что, к несчастью, у нас порой подвергаются наказанию те, кто не совершил никаких прегрешений.

— Император вдвойне обладает правом распоряжаться моей судьбой, — отвечал Александр, — и как мой государь и как мой отец. Покажите мне его приказ, и, каково бы ни было его содержание, я готов ему подчиниться.

Граф подал Александру приказ императора; Александр развернул его, поцеловал подпись отца, а затем приступил к чтению, но дойдя до того места, где речь шла о Константине, он воскликнул:

— Как, и брата тоже?! Я полагал, что приказ касается меня одного!

Дойдя же до раздела, где речь шла об императрице, он вскричал:

— Матушка, добродетельная моя матушка, эта святая, сошедшая к нам с Небес! Это уже слишком, Пален, это уже слишком!

И, закрыв лицо руками, Александр выпустил приказ из рук. Пален решил, что подходящий момент настал.

— Ваше высочество, — произнес он, бросившись к ногам наследника престола, — ваше высочество, выслушайте меня: необходимо предотвратить великие беды! Необходимо положить конец безумствам вашего августейшего отца! Сегодня он покушается на вашу свободу, а завтра, быть может, покусится на вашу…

— Пален!

— Ваше высочество, извольте вспомнить Алексея Петровича.

— Пален, вы клевещете на моего отца!

— Нет, ваше высочество, ибо я виню не его сердце, а его рассудок. Все эти странные противоречия, эти невыполнимые приказы, эти бесполезные наказания объясняются лишь воздействием его ужасной болезни. Это говорят все, кто окружает императора, и повторяют те, кто далек от него. Ваше высочество, ваш несчастный отец безумен.

— Боже мой!

— Так вот, ваше высочество, необходимо спасти его от него самого. Это не я пришел дать вам такой совет, а дворянство, сенат, империя, и я здесь всего лишь как выразитель их мнения; необходимо, чтобы государь отрекся от престола в вашу пользу.

— Пален! — вскричал Александр, делая шаг назад. — Что вы говорите! Чтобы я наследовал отцу, который еще жив; чтобы я сорвал с его головы корону и вырвал из его рук скипетр? Нет, безумец — это вы, Пален!.. Никогда, никогда!

— Ваше высочество, — спокойно возразил Пален, — разве вы не читали приказ? Вы полагаете, что речь в нем идет просто о тюремном заключении? Нет, в опасности ваша жизнь!

— Спасите брата, спасите императрицу — вот все, о чем я вас прошу! — вскричал Александр.

— Разве я властен сделать это? — возразил Пален. — Разве приказ не касается их так же, как и вас? А как только они будут арестованы и заключены в тюрьму, всегда найдутся чересчур торопливые царедворцы, которые, желая услужить императору, пойдут дальше его желаний. Обратите ваши взоры на Англию, ваше высочество: там происходит то же, что и у нас, хотя власть короля не столь всеохватна, а потому и опасность не столь велика. Принц Уэльский готов взять на себя управление государством, а ведь у короля Георга тихое, безвредное помешательство. И вот последнее, что я вам скажу, ваше высочество: быть может, соглашаясь с тем, что я предлагаю, вы спасете жизнь не только великому князю и императрице, но и вашему августейшему отцу.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что царствование государя всем в тягость, а потому дворянство и сенат решили любым возможным способом положить ему предел. Вы против отречения? Ну что ж, быть может, завтра вы будете вынуждены даровать помилование убийце.

— Пален, — вскричал Александр, — могу я видеть отца?

— Это невозможно, ваше высочество, — строжайше приказано не допускать вас к нему.

— Вы говорите, что жизнь моего отца в опасности? — спросил Александр.

— Россия полагает все надежды свои на вас, ваше высочество, и если нам придется выбирать между приговором, который нас может погубить, и преступлением, которое может нас спасти, то мы выберем преступление.

И Пален направился к выходу.

— Пален! — воскликнул Александр, одной рукой останавливая его, а другой вынимая из-за пазухи крест, висевший у него на шее на золотой цепочке. — Пален, поклянитесь именем Христовым, что моему отцу не угрожает никакая опасность и что вы пожертвуете своей жизнью, если это понадобится для его защиты! Поклянитесь мне в этом — иначе я не отпущу вас.

— Ваше высочество, — ответил Пален, — я вам сообщил то, что должен был сообщить. Подумайте над сделанным мною предложением, а я со своей стороны подумаю о клятве, которую вы требуете от меня.

При этих словах Пален почтительно склонился перед великим князем и вышел из комнаты; поставив часовых у его двери, он отправился к великому князю Константину и к императрице Марии Федоровне, показал им приказ императора, но не принял против них таких мер предосторожности, как против Александра.

Было восемь часов вечера, но уже стемнело, поскольку события происходили в самом начале весны. Пален отправился в дом графа Талызина, где он застал заговорщиков сидящими за столом; на него со всех сторон посыпались тысячи вопросов.

— У меня нет времени что-либо отвечать вам, — сказал он. — Скажу лишь, что все идет хорошо, и через полчаса я приведу к вам подкрепление.

Трапеза, прерванная на минуту, продолжилась, а Пален поехал в одну из тюрем.

Поскольку он был губернатором Санкт-Петербурга, перед ним тут же открывались все двери. Увидев в своих камерах губернатора, окруженного стражей, и заметив грозное выражение его лица, заключенные вообразили, что либо пришел час, когда их отправят в ссылку в Сибирь, либо их сейчас переведут в другую тюрьму, с еще более строгим режимом. Тон, каким Пален приказал им быть готовыми к отъезду, подтвердил их предположения. Несчастные молодые люди повиновались; у ворот их ожидал караул; узники безропотно расселись по саням, которые тут же тронулись с места.

Против их ожидания, спустя минут десять сани остановились во дворе великолепного особняка; заключенным было приказано выйти, и они повиновались; ворота затворились за ними, а стража осталась снаружи; с ними был только Пален.

— Следуйте за мной, — сказал он и пошел вперед.

Не понимая, что происходит, арестованные сделали то, что им было велено. Войдя в комнату, предшествующую той, где собрались заговорщики, Пален поднял брошенную на стол шинель, прикрывавшую груду шпаг.

— Вооружайтесь, — произнес он.

Пока ошеломленные узники, подчинившись этому приказу, пристегивали к поясу шпаги, лишь накануне утром с позором отобранные у них тюремщиками, и начинали догадываться, что им предстоит нечто столь же странное, сколь и неожиданное, Пален открыл дверь и вновь вошедшие увидели за столом своих друзей с бокалами в руках: их встретили возгласом: «Да здравствует Александр!»; это были те самые друзья, с которыми еще за десять минут до этого они полагали себя разлученными навсегда. Тотчас же они бросились в зал, где происходило пиршество. В нескольких словах их ввели в курс происходящего; все они были еще полны стыда и гнева за унижение, которому их подвергли накануне, так что план цареубийства был ими принято восторженными криками, и ни один не отказался от предназначавшейся ему роли в ужасной трагедии, которой предстояло свершиться.

В одиннадцать часов ночи заговорщики, числом около шестидесяти, вышли из особняка Талызина и, закутавшись в шинели, направились к Михайловскому замку. Главарями были: Беннигсен; Платон Зубов, бывший фаворит Екатерины; санкт-петербургский губернатор Пален; командир Семеновского полка Депрерадович; флигель-адъютант императора Аргамаков; генерал-майор артиллерии князь Яш-виль; командир лейб-гвардии Преображенского полка генерал Талызин; адъютант кавалергардов Горданов; Татаринов; князь Вяземский и Скарятин.

Заговорщики вошли через калитку в парк Михайловского замка; но в ту минуту, когда они проходили под высокими деревьями, которые затеняли его летом, а теперь, лишенные листвы, поднимали к темному небу свои оголенные ветви, стая воронов, разбуженных шумом шагов, поднялась с места со зловещим карканьем. Заговорщики, напуганные этим карканьем, которое в России слывет дурным предзнаменованием, остановились в нерешительности, боясь идти дальше; но Зубов и Пален подбодрили их, и они продолжали путь. Войдя во двор замка, заговорщики разделились на два отряда: один, под командованием Палена, вошел в замок через маленькую дверь, которой обычно пользовался сам граф, когда желал незаметно пройти к императору, другой, под началом Зубова и Беннигсена, направился, ведомый Аргамаковым, к парадной лестнице, которой ему удалось беспрепятственно достичь, благодаря тому, что Пален сменил все караулы и поставил вместо солдат офицеров-заговорщиков. Лишь один часовой, которого забыли сменить, крикнул «Кто идет?», увидев приближающихся людей; в эту минуту к нему подошел Бен-нигсен, распахнул свою шинель и, показав грудь, увешанную орденами, произнес:

— Тихо! Разве ты не видишь, куда мы идем?

— Дозор, проходи! — произнес часовой, кивнув в знак понимания, и убийцы проследовали далее.

В галерее, которая вела в переднюю перед покоями императора, они увидели офицера-заговорщика, переодетого солдатом.

— Ну, что император? — спросил Платон Зубов.

— Около часа как вернулся, — отвечал офицер, — и теперь, несомненно, спит.

— Хорошо, — сказал Зубов, и цареубийцы продолжили свой путь.

Павел, по своему обыкновению, провел весь вечер у княгини Гагариной. Заметив, что он пришел еще более бледный и мрачный, чем обычно, она стала настойчиво расспрашивать его, что с ним.

— Что со мной? — переспросил император. — А то, что настала минута нанести сокрушительный удар, и через несколько дней, быть может, падут головы, которые были мне так дороги!

Испуганная этой угрозой княгиня Гагарина, хорошо знавшая, какое недоверие питает Павел к своей семье, воспользовалась первым представившимся ей предлогом, чтобы выйти из гостиной, набросала несколько строк великому князю Александру, в которых она предупредила его, что жизнь его находится в опасности, а затем велела отнести это послание в Михайловский замок. Поскольку офицер, стоявший на часах у покоев арестованного, получил лишь один приказ — не выпускать цесаревича, он разрешил войти посланцу. Александр, таким образом, получил письмо княгини Гагариной и, зная ее осведомленность во всех секретах императора, встревожился еще больше.

Около одиннадцати часов вечера, как и сообщил часовой, император вернулся в замок, немедля удалился в свои покои и тотчас же лег спать, доверившись слову Палена.

В это время заговорщики подошли к двери прихожей, примыкавшей к спальне императора, и Аргамаков постучал.

— Кто там? — спросил камердинер государя.

— Я, Аргамаков, флигель-адъютант его величества.

— Что вам угодно?

— Я пришел с докладом к государю.

— Вы шутите, ваше превосходительство, уже скоро полночь.

— Ну, тут вы ошибаетесь: уже шесть часов утра; откройте поскорей, не то государь будет гневаться на меня.

— Право не знаю, должен ли я…

— Я нахожусь на дежурстве и приказываю вам сию же минуту открыть дверь!

Камердинер повиновался. Как только дверь отворилась, заговорщики, обнажив шпаги, ринулись в прихожую. Испуганный камердинер забился в угол; однако польский гусар, стоявший на часах у спальни императора, встал перед ее дверью и, разгадав, с каким намерением явились ночные посетители, потребовал, чтобы они удалились. Зубов не подчинился и хотел оттолкнуть его. Раздался пистолетный выстрел, но в ту же минуту единственный защитник того, кто еще за час до этого повелевал пятьюдесятью тремя миллионами людей, был разоружен, повален на пол и лишен возможности действовать.

При звуке пистолетного выстрела Павел внезапно проснулся, соскочил с кровати и подбежал к потайной двери, которая вела в покои императрицы; он попытался открыть ее, но три дня назад по своей подозрительности сам велел заколотить ее, и теперь она не поддалась; тогда император вспомнил о люке, бросился в угол спальни, где тот находился, но, будучи босым, не мог достаточно сильно нажать на пружину, так что люк тоже не открылся. В это мгновение дверь спальни рухнула внутрь, и Павел едва успел спрятаться за экраном камина.

Беннигсен и Зубов ворвались в спальню; подбежав к кровати и найдя ее пустой, Зубов воскликнул:

— Все пропало, он от нас сбежал!

— Нет, — сказал Беннигсен, — вот он.

— Пален! — крикнул император, видя, что его обнаружили. — На помощь, Пален!

— Государь, — сказал Беннигсен, подходя к Павлу и салютуя ему шпагой, — вы напрасно зовете Палена: он наш. Впрочем, вашей жизни ничто не угрожает; однако от имени императора Александра я беру вас под арест.

— Кто вы? — крикнул император, пребывавший в таком волнении, что при слабом, дрожащем свете ночника он не узнал тех, кто с ним говорил.

— Кто мы? — отвечал Зубов, протягивая ему акт об отречении от престола. — Мы посланцы сената. Возьми эту бумагу, прочти ее и сам выскажи мнение о своей судьбе.

Одной рукой Зубов протянул Павлу бумагу, а другой переставил ночник на угол камина, чтобы император мог прочесть ее. Павел взял бумагу и пробежал ее глазами. Но, не дочитав и трети, он поднял голову и, глядя на заговорщиков, воскликнул:

— Что я вам сделал, великий Боже! Почему вы так поступаете со мной?

— Четыре года ты нас тиранишь! — крикнул кто-то в ответ.

Павел снова принялся за чтение, и, по мере того как он читал, неудовольствие его возрастало; выражения, все более оскорбительные, ранили его; достоинство уступило место гневу; забыв, что он одинок, наг и безоружен, что его окружают люди со шляпами на головах и со шпагами в руках, он в ярости скомкал акт об отречении и бросил его себе под ноги.

— Никогда, — вскричал он, — лучше смерть!

С этими словами он сделал движение, чтобы схватить свою шпагу, лежавшую на кресле в нескольких шагах от него.

В этот миг в комнату ворвался второй отряд заговорщиков, состоявший большей частью из разжалованных или приговоренных к ссылке молодых дворян, среди которых одно из первых мест занимал князь Яшвиль, поклявшийся отомстить за нанесенное ему оскорбление. Вот почему, едва войдя, он кинулся на императора, обхватил его руками, стал бороться с ним, и они вместе упали, опрокинув ночник и защитный экран. Император дико вскрикнул, поскольку при падении он ударился головой о выступ камина и получил глубокую рану. Испугавшись, что крик этот будет услышан во дворце, Татаринов, князь Вяземский и Скарятин бросились на Павла. Император на мгновение приподнялся, а затем снова рухнул на пол. Все это происходило в полной темноте, среди криков и стонов, то пронзительных, то глухих. Наконец Павел вырвался из рук заговорщиков, зажимавших ему рот, и стал умолять их по-французски:

— Господа, сжальтесь надо Мной! Дайте мне время помолиться Бо…

Последнее слово он не сумел договорить из-за удушья: один из убийц развязал свой шарф и стянул им грудь императора, не осмеливаясь душить за горло, ибо трупу жертвы предстояло быть выставленным на всеобщее обозрение и смерть императора должна была выглядеть естественной. После этого стоны перешли в хрипение, но вскоре прекратилось и хрипение; за этим последовали судорожные движения тела, быстро затихшие, и, когда Бен-нигсен вернулся со свечами, император был уже мертв. Только тогда заговорщики увидели рану на его скуле; но это не имело для них значение: поскольку императора будто бы поразил апоплексический удар, ничего не было удивительного в том, что при падении он ударился обо что-то и таким образом поранил себя.

В то время когда при свете принесенных Беннигсеном свечей заговорщики рассматривали неподвижный труп, в тишине, воцарившейся после убийства, за потайной дверью послышался шорох; это прибежала императрица, услышав приглушенные крики и неясные и угрожающие голоса. Заговорщики вначале испугались, но, узнав ее голос, успокоились; впрочем, дверь, закрытая со стороны Павла, была закрыта и с ее стороны, так что у них было время закончить начатое ими дело, не боясь, что их потревожат.

Беннигсен приподнял голову императору и, убедившись, что тот остается неподвижным, велел положить его на кровать. Только в эту минуту в дверях появился Пален, держа в руке шпагу; верный своей двойственной роли, он выждал, когда все будет кончено, и только тогда появился среди заговорщиков. Увидев труп своего государя, на который Беннигсен набросил покрывало, он остановился на пороге, побледнел и прислонился к стене, опустив шпагу.

— Ну что ж, господа, — сказал Беннигсен, вовлеченный в заговор одним из последних и оказавшийся единственным, кто в этот роковой вечер сохранил непоколебимое самообладание, — пришло время идти присягать новому императору.

— Да, да, — послышались неслаженные голоса всех этих людей, которые теперь спешили покинуть эту комнату еще больше, чем прежде торопились в нее попасть, — да, да, идемте приносить присягу новому императору. Да здравствует Александр!

Тем временем императрица Мария Федоровна, видя, что она не может проникнуть в покои императора через потайную дверь, и слыша все еще не прекращающийся шум, направилась в покои мужа обходным путем; однако в одной из промежуточных зал она встретила поручика Семеновского полка Полторацкого с тридцатью находившимися под его командованием солдатами. Выполняя полученный приказ, Полторацкий преградил ей дорогу.

— Простите, сударыня, — произнес он с поклоном, — дальше я не могу вас пропустить.

— Разве вы не узнаете меня? — спросила императрица.

— Узнаю, сударыня; я знаю, что имею честь разговаривать с вашим величеством, но прежде всего вас мне и приказано не пропускать.

— Кто вам дал такой приказ?

— Мой полковой командир.

— Посмотрим, — произнесла императрица, — осмелитесь ли вы выполнить такой приказ!

Императрица двинулась в сторону солдат, но те ружьями преградили ей дорогу.

В эту минуту из спальни Павла толпой вышли заговорщики, крича: «Да здравствует император Александр!»; во главе их находился Беннигсен; он приблизился к императрице, она узнала его и, обратившись к нему по имени, стала умолять, чтобы ей позволили пройти к императору.

— Сударыня, — сказал Беннигсен, — вы напрасно подвергаете опасности свою жизнь: императора Павла нет в живых.

При этих словах императрица вскрикнула и опустилась в кресло; великие княжны Мария и Екатерина, проснувшиеся от шума и прибежавшие к покоям отца вслед за ней, опустились на колени по обе стороны кресла. Чувствуя, что она теряет сознание, императрица попросила воды. Какой-то солдат принес полный стакан воды, но великая княжна Мария не решалась дать матери напиться, опасаясь, что вода отравлена. Тогда солдат, догадавшись, чего она боится, отпил половину и, передавая стакан великой княжне, сказал:

— Вот видите, ее величество без страха может пить эту воду.

Оставив императрицу на попечении великих княжон, Беннигсен направился к цесаревичу. Его комнаты находились под покоями императора Павла, и он слышал все, что там происходило: пистолетный выстрел, крики, падение, стоны и хрипение умирающего; он попытался выйти, чтобы прийти на помощь отцу, но стража, поставленная Паленом у дверей, не выпустила его; все меры предосторожности были приняты: он был пленником и ничего не мог предпринять.

Сопровождаемый заговорщиками, Беннигсен вошел в покои Александра. Крики «Да здравствует император Александр!» дали цесаревичу знать, что все кончено. У него уже не было сомнения в том, какой ценой достался ему престол; вот почему, увидев Палена, вошедшего последним, он воскликнул:

— Ах, Пален, как ужасна первая страница моего царствования!

— Государь, — отвечал Пален, — те, что последуют дальше, заставят всех забыть о ней.

— Но поймите же, — вскричал Александр, — ведь станут говорить, что я убийца отца!

— Государь, — произнес Пален, — в этот миг вам следует думать лишь об одном: в нынешний час…

— Боже мой, да о чем же, по-вашему, мне сейчас думать, как не об отце?

— Думайте о том, как вам заставить армию признать вас.

— Но моя мать, но императрица! — воскликнул Александр — Что станет с нею?

— Она в полной безопасности, государь, — заявил Пален, — однако, во имя Неба, нельзя терять ни минуты!

— Что же мне надо делать? — спросил Александр, не в силах принять какое-либо решение, настолько он был сломлен.

— Государь, — отвечал Пален, — надо сию же минуту последовать за мной, так как малейшее промедление чревато величайшими бедствиями.

— Делайте со мной что хотите, — произнес Александр, — я в вашем распоряжении.

Пален подвел императора к карете, которую подогнали к подъезду, чтобы отвезти Павла в крепость; Александр сел в нее, плача; дверца захлопнулась; Пален и Зубов поместились на запятках, и карета, которая несла в себе новую судьбу России, стремительно покатилась к Зимнему дворцу, эскортируемая двумя гвардейскими батальонами. Беннигсен остался возле императрицы, поскольку таково было одно из распоряжений Александра, сделанных им перед отъездом.

На Адмиралтейской площади уже были собраны главные гвардейские полки. «Император! Император!» — закричали Пален и Зубов, оповещая, что они везут с собой Александра. «Император! Император!» — закричали два эскортирующие его батальона. «Да здравствует император!» — в один голос откликнулись все полки.

Гвардейцы бросились к карете, вытянули из нее бледного и подавленного Александра, увлекли его за собой и в конце концов понесли на руках; восторг, с которым новому императору клялись в верности, доказывал ему, что заговорщики, совершив преступление, всего лишь исполнили волю народа; и Александр понял, что, как бы ни велико было его желание отомстить за отца, ему придется отказаться от мысли наказать его убийц.

На следующий день императрица в свою очередь присягнула своему сыну; согласно установлениям Российской империи, она сама должна была наследовать трон после смерти мужа, но, поняв всю серьезность положения, по собственной воле отказалась от своих прав на престол в пользу сына.

Хирург Виллие и врач Штофф, которым было поручено произвести вскрытие тела императора Павла, заявили, что он умер от апоплексического удара, а рану на щеке получил при падении, когда это несчастье произошло.

Труп был набальзамирован и в продолжение двух недель выставлен на парадном ложе, к ступеням которого, согласно требованиям этикета, неоднократно подходил Александр; и каждый раз. когда он всходил по ним и когда спускался с них, было видно, что лицо его бледно и залито слезами.

Со временем все заговорщики постепенно были удалены от двора: одни были направлены за границу в дипломатические представительства, другие зачислены в полки, расквартированные в Сибири; в столице оставался лишь один Пален, сохранивший за собой пост военного губернатора Санкт-Петербурга; однако его вид становился укором для нового императора, поэтому он воспользовался первым удобным случаем, чтобы удалить и его. Вот как это произошло.

Через несколько дней после смерти Павла некий священник выставил в церкви икону, которая, по его утверждению, была доставлена ему ангелом и внизу которой были начертаны слова: «Господь покарает всех убийц Павла I». Узнав, что народ толпой идет в церковь, где была выставлена чудотворная икона, и опасаясь, что подобные происки могут оказать тягостное воздействие на рассудок императора, Пален испросил у Александра I разрешение положить конец козням священника, и такое разрешение было получено. В итоге священника подвергли наказанию плетьми, и под пыткой он заявил, что действовал лишь по желанию императрицы. В доказательство своего утверждения он добавил, что точно такая же икона имеется в молельне вдовы покойного императора. Выслушав это признание, Пален велел открыть домашнюю часовню императрицы, и, после того как там действительно обнаружили указанный образ, распорядился его изъять; императрица совершенно справедливо сочла это изъятие иконы как личное оскорбление и потребовала от сына удовлетворения. Александр, искавший лишь предлог, чтобы удалить Палена, никоим образом не стал упускать представившийся ему случай: в тот же миг г-ну Беклешову было поручено передать графу Палену повеление императора удалиться в свои поместья.

— Я ждал этого, — сказал, улыбаясь, Пален, — и заранее подготовился к отъезду.

Час спустя граф Пален направил императору прошение об отставке со всех занимаемых им должностей и в тот же вечер отбыл в Ригу.

XIII

Императору Александру не исполнилось еще и двадцати четырех лет, когда он взошел на престол. Воспитывался он под присмотром своей бабки Екатерины по начертанному ею плану, одним из основных положений которого было следующее: молодых великих князей не следует обучать ни поэзии, ни музыке, ибо все учебное время необходимо посвящать лишь полезным дисциплинам. Так что Александр получил жесткое и суровое воспитание, из которого почти полностью были исключены изящные искусства. Его наставник Лагарп, выбранный лично Екатериной и звавшийся при дворе не иначе как якобинцем, ибо он был не только швейцарец, но и брат храброго генерала Лагарпа, служившего во французской армии, был во всех отношениях человек, необходимый для того, чтобы внушить своему ученику представления о благородстве и чести, столь важные в особенности для тех, у кого впечатления всей остальной жизни обязательно вступают в борбу с воспоминаниями юности. Этот выбор со стороны Екатерины был примечателен для эпохи, когда шатались троны, колеблемые революционным вулканом, когда Леопольд умер, как говорили, от отравления, когда Густав пал от рук своего убийцы Анкарстрёма, а Людовик XVI сложил голову на эшафоте.

Еще одним из основополагающих указаний Екатерины была идея держать юных великих князей как можно дальше от проблем, касающихся различия между полами и любви, которая сближает их. Знаменитый Паллас заставил юношей пройти в императорских садах небольшой курс ботаники: изложение системы Линнея в отношении полов растений и способа, которым они оплодотворяются, породило со стороны августейших учеников массу вопросов, на которые было весьма трудно ответить. Гувернер великих князей Протасов счел необходимым доложить об этом Екатерине; императрица вызвала Палласа и посоветовала обходить далее все подробности, касающиеся пестиков и тычинок. Но поскольку подобные указания делали курс ботаники почти что неисполнимым, а умолчания преподавателя лишь порождали новый всплеск вопросов, курс этот в конце концов пришлось прервать. Тем не менее подобный воспитательный план не мог продержаться долго, и, хотя Александр был еще совсем ребенок, Екатерине вскоре пришлось задуматься о его женитьбе.

Ко двору русской императрицы были приглашены три юные немецкие принцессы, из которых бабушка могла выбрать внуку невесту. Едва только Екатерина узнала о том, что они прибыли в Санкт-Петербург, она, торопясь увидеть их и составить о них мнение, пригласила принцесс прибыть во дворец, а сама в задумчивости стала ждать их у окна, откуда можно было увидеть, как они будут сходить с кареты. Минуту спустя доставившая их карета остановилась во дворе, дверца отворилась, и одна из принцесс первой выпрыгнула из кареты прямо на землю, не поставив ноги на подножку.

— Ну нет, — покачав головой, проговорила умудренная годами Екатерина, — из такой императрица России не получится: чересчур быстра.

Вторая, выходя из кареты, запуталась ногами в платье и чуть было не упала.

— Из такой императрица России тем более не получится, — заявила Екатерина, — чересчур неловка.

Наконец, вышла третья: красивая, величественная и сдержанная.

— Вот она, императрица России! — воскликнула Екатерина.

Это была Луиза Баденская.

В то время, когда принцессы были в гостях у Екатерины, императрица призвала к себе внуков и рассказала им, что она лично знакома с матерью девушек, герцогиней Баден-Дурлахской, урожденной принцессой Дармштадтской, и что, поскольку французы захватили ее земли, она пригласила ее дочерей приехать в Санкт-Петербург, чтобы они воспитывались подле нее. Вскоре внуки были отпущены; на обратном пути они без конца говорили о трех принцессах. Александр сказал, что старшая показалась ему весьма красивой.

— Ну, а мне нет, — заявил Константин, — ни одну из них я не нашел красивой. Их надо отправить в Ригу, к принцам Курляндским: им они сгодятся.

Так императрица узнала, что внуку понравилась именно та девушка, которую она ему выбрала, и сочла даром Провидения юношескую симпатию, отвечавшую ее намерениям. И в самом деле, в своей оценке великий князь Константин был не прав, ибо юная принцесса обладала не только свежестью, свойственной ее возрасту, но и красивыми длинными пепельными волосами, ниспадающими на плечи, а также стройной и гибкой фигурой феи с берегов Рейна и огромными голубыми глазами гётевской Маргариты.

На следующий день императрица сама посетила принцесс в одном из дворцов Потемкина, где она их поселила. Застав их за туалетом, Екатерина подарила им материи, драгоценности и наградила каждую из них лентой Святой Екатерины. Под конец беседы она попросила показать ей

их гардероб и перетрогала руками все их платья одно за другим; затем, завершив осмотр, она с улыбкой на лице обняла каждую из девушек по очереди и сказала им:

— Дорогие мои, по приезде в Санкт-Петербург я не была такой богатой, как вы.

И в самом деле, Екатерина, прибыв в Россию, была бедна; но, за неимением приданого, она оставила наследство — Польшу и Тавриду.

Впрочем, и принцесса Луиза ощущала те же чувства, какие она вызвала сама. Александр, которого Наполеон позднее назвал самым красивым и самым хитрым из греков, был в то время очаровательным молодым человеком, полным прелести и наивности, необычайно уравновешенным, а нрава столь милого и доброжелательного, что упрекнуть его можно было лишь в некоторой робости; вот почему в своей наивности юная немка не в состоянии была скрыть чувство симпатии к цесаревичу, так что Екатерина, решив извлечь выгоду из этой взаимной приязни, вскоре объявила им, что они самой судьбой предназначены друг другу. Александр подпрыгнул от радости, а Луиза заплакала от счастья.

Началась подготовка к бракосочетанию. Юная невеста охотнейшим образом поддавалась всему тому, что от нее требовали. Она стала изучать русский язык, получила наставления в православии, во всеуслышание заявила о своем переходе в новую веру; на ее обнаженные руки и прелестные ступни было возложено святое миро, и она была провозглашена великой княгиней под именем Елизаветы Алексеевны, то есть у нее появилось такое же отчество, что и у императрицы Екатерины.

Несмотря на ожидания Екатерины, этот ранний брак чуть было не стал роковым для супруга и определенно оказался роковым для супруги. Александр едва не оглох; что касается императрицы, то она в том возрасте, когда другие еще только выходят замуж, была уже зрелой супругой. Император был красив; от Екатерины он, как мы уже говорили, унаследовал любвеобильное сердце, и брачный венец, едва увяв на голове невесты, превратился для новобрачной в венец терновый.

Мы уже знаем, при каких страшных обстоятельствах Александр взошел на трон. Глубокую печаль, испытываемую новым императором в связи со смертью отца, он передал и своей жене. Хотя Павел был для нее почти что чужим, она рыдала, как если бы была его дочерью: слезы тянулись к слезам, и вместе с днями несчастья вернулись счастливые ночи.

Дело истории рассказывать об Аустерлице и Фридланде, Тильзите и Эрфурте, о 1812-м и 1814-м годах. На протяжении десяти лет Александр пребывал в отблесках славы Наполеона; затем однажды все взгляды, следуя за побежденным, обратились на победителя: мы встречаемся с ним именно в это время.

В продолжение этих десяти лет подросток превратился в мужчину. Пыл его первых страстей ничуть не утих. Но как бы любезен и улыбчив он ни был подле женщин, как бы учтив и сердечен он ни был с мужчинами, время от времени темное облачко пробегало по его лицу: это были безмолвные, но страшные воспоминания о той кровавой ночи, когда он слышал у себя над головой, как бьется в агонии отец. Мало-помалу и с возрастом эти воспоминания одолевали его все чаще и грозили перейти в неизбывную меланхолию. Он пытался бороться с ними при помощи работы мысли и перемены мест. И тогда на глазах у всех он задумывал неосуществимые реформы и совершал бессмысленные путешествия.

Воспитанный, как уже было сказано, братом генерала Лагарпа, Александр сохранил от своего гуманитарного воспитания склонность к философствованию, которую его путешествия по Франции, Англии и Голландии лишь усилили. Идеи свободы, почерпнутые во времена оккупации, начали вызревать в головах многих, и, вместо того чтобы им противодействовать, император сам поощрял их, и с уст его то и дело срывалось слово «конституция». В довершение всего, приехала г-жа Крюденер, и к идеологии присоединился мистицизм: именно под этим двойным влиянием находился император ко времени моего приезда в Санкт-Петербург.

Что касается его поездок, то нами, парижанами, они воспринимались, как нечто сказочное. Было подсчитано, что в различных своих поездках как внутри империи, так и за ее пределами, император преодолел уже двести тысяч верст, то есть примерно пятьдесят тысяч льё. Необычным в подобных поездках было то, что день возвращения из них назначался уже в день отъезда. Так, в год, предшествовавший моему приезду, император отбыл в Малороссию 26 августа, заявив при этом, что вернется 2 ноября, и расписание этой поездки было заранее определено столь строго и неукоснительно, что, покрыв расстояние в тысячу восемьсот семьдесят льё, Александр вернулся в Санкт-Петербург не только в назначенный день, но и чуть ли не в назначенный час.

Император отправлялся в эти продолжительные поездки не только без охраны, не только без эскорта, но даже почти что один, и, само собой разумеется, в ходе каждой из них случались странные встречи и непредвиденные опасности, которым он противостоял с благодушием Генриха IV и со смелостью Карла XII. Так, например, однажды, во время поездки Александра по Финляндии вместе с князем Петром Волконским, единственным его спутником, императорский экипаж, взбиравшийся на крутую песчаную гору в те самые минуты, когда князь только что уснул, своей тяжестью свел на нет усилия упряжки, и та стала пятиться назад. Тотчас же Александр, не разбудив своего спутника, спрыгнул на землю и вместе с кучером и слугами принялся толкать экипаж вверх. Тут спящий, чей сон оказался потревожен этой резкой переменой в движении кареты, проснулся и обнаружил, что он в ней один; удивленный, он огляделся вокруг и увидел императора, отирающего пот со лба: они уже стояли на вершине горы.

В другой раз, во время путешествия по Малороссии, император прибыл в какое-то местечко и, пока меняли лошадей, возымел желание отдохнуть от утомительной тряски, прогулявшись пару верст пешком; так что он попросил возницу не слишком торопиться, чтобы дать ему время пройти немного вперед. Тотчас же он один, одетый в военное платье без каких-либо знаков различия, прошел через весь городок и оказался в том месте, где дорога расходилась на два совершенно одинаковых по виду пути; не зная, по какому из них ему следует направиться, Александр обратился к какому-то человеку, который был одет, как и он, в шинель и курил трубку на пороге крайнего дома.

— Друг мой, — спросил у него император, — по какой из этих двух дорог мне следует идти, чтобы попасть в…?

Человек с трубкой смерил его взглядом с головы до ног, удивившись, как это простой путник осмеливается так непринужденно разговаривать с ним, столь важным лицом, да еще в России, где разница в чинах порождает огромный разрыв между начальством и подчиненными, и высокомерно процедил между двумя затяжками:

— По правой.

— Простите, сударь, — проговорил император, приложив руку к головному убору, — не будете ли вы любезны ответить еще на один вопрос?

— Какой?

— Позвольте спросить, какой у вас чин в армии?

— Догадайтесь сами.

— Вы, быть может, поручик?

— Берите выше.

— Капитан?

— Еще выше.

— Майор?

— Выше.

— Подполковник?

— Ну вот, хоть и с трудом, но догадались!

Император поклонился.

— Ну, а теперь, — проговорил человек с трубкой, убежденный, что говорит с нижестоящим по званию, — я в свою очередь хотел бы узнать с вашего позволения, а кто вы сам и-то?

— Не догадываетесь? — отвечал император.

— Поручик?

— Берите выше.

— Капитан?

— Еще выше.

— Майор?

— Выше.

— Подполковник?

— Да нет, выше.

Тут собеседник императора вынул изо рта трубку:

— Полковник?

— Пока еще не близко.

Вопрошающий подтянулся и принял почтительный вид:

— Так ваше превосходительство генерал-лейтенант?

— Уже ближе.

Вопрошающий приложил руку к фуражке и замер в стойке «смирно».

— Но в таком случае ваше высочество не кто иной, как фельдмаршал?

— Еще одно усилие, господин подполковник.

— Ваше императорское величество! — воскликнул потрясенный собеседник Александра и выронил трубку, которая упала и разбилась вдребезги.

— Он самый, — улыбаясь, отвечал Александр.

— Ах, государь! — воскликнул офицер, падая на колени. — Простите меня!

— Да за что же вас прощать? — произнес император. — Я спросил у вас дорогу, вы мне ее указали. Благодарю вас!

При этих словах император отдал честь несчастному подполковнику, так и не пришедшему в себя от испытанного потрясения, и пошел по дороге, ведущей направо, где его вскоре нагнал экипаж.

Во время еще одного путешествия, предпринятого с целью посетить северные провинции России, император, пересекая озеро, расположенное рядом с Архангельской губернией, был застигнут сильнейшим штормом.

— Друг мой, — заявил император судоводителю, — тысячу восемьсот лет тому назад в подобных же обстоятельствах один великий римский полководец сказал своему кормчему: «Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его фортуну». Я же менее самоуверен, чем Цезарь, и говорю тебе попросту: «Друг мой, забудь, что я император, считай меня всего лишь человеком, таким же, как и ты, и попытайся спасти нас обоих».

При этих словах к кормчему, который уже начал терять голову, изнемогая под бременем лежащей на нем ответственности, тотчас же вернулось самообладание, и судно, ведомое твердой рукой, без всяких происшествий причалило к берегу.

Но не всегда Александру до такой степени сопутствовала удача, и бывало, что в обстановке менее грозных опасностей последствия оказывались более серьезными. Во время последней поездки императора по донским провинциям внезапно опрокинулись его дрожки и он сильно поранил ногу. Раб дисциплины, предписываемой им самому себе, он пожелал продолжить поездку, чтобы прибыть в пункт назначения в намеченный им день; однако из-за усталости и отсутствия мер предосторожности рана была постоянно раздражена; впоследствии на раненой ноге не раз появлялось рожистое воспаление, заставлявшее императора неделями не покидать постель и месяцами прихрамывать. С тех пор как у него начались эти приступы, его меланхолия усилилась, ибо в это время ему приходилось находиться бок о бок с императрицей, и на ее грустном и бледном лице, с которого, казалось, навсегда исчезла улыбка, он читал живой укор, поскольку виновником этой грусти и этой бледности был он сам.

Последний приступ этой болезни, случившийся зимой 1824 года во время бракосочетания великого князя Михаила, в тот момент, когда император узнал от Константина о существовании вечного, но незримого заговора, о котором все догадывались, хотя проявлений его и не видели, вызвал сильное беспокойство. Это произошло в Царском Селе, в любимой резиденции государя, которая становилась ему все дороже, по мере того как он все больше погружался в эту непреодолимую меланхолию. Днем он в привычном для него одиночестве прогуливался пешком, во дворец вернулся простуженным и распорядился подать обед к себе в спальню. В тот же вечер у него вновь началось рожистое воспаление, еще более сильное, чем все предшествующие, сопровождаемое лихорадкой, бредом и мозговыми явлениями; в ту же ночь в закрытых санях императора перевезли в Санкт-Петербург, и там собравшийся консилиум врачей принял решение ампутировать ногу, чтобы предотвратить появление гангрены; один лишь доктор Виллие, личный хирург императора, воспротивился этому, заявив, что он своей головой отвечает за жизнь августейшего больного. И действительно, благодаря его заботам здоровье императора восстановилось, однако во время этой болезни меланхолия его еще более возросла, и, как уже было много сказано, последние масленичные празднества были этим сильно омрачены.

Едва лишь излечившись, император отправился в горячо любимое им Царское Село и вернулся там к своему привычному образу жизни; весну он провел в одиночестве, без двора, без обер-гофмаршала, и принимал только министров в заранее определенные дни недели; существование его скорее напоминало дни анахорета, оплакивающего свои грехи, чем жизнь великого императора, заботящегося о счастье народа. В самом деле, Александр ежедневно в шесть часов утра зимой и в пять летом совершал свой туалет и направлялся к себе в кабинет, где он не терпел ни малейшего беспорядка и где на письменном столе его ждали сложенный батистовый платок и связка из десяти све-жеочиненных перьев. Там он принимался за работу, никогда не пользуясь пером, употреблявшимся накануне, даже если он им всего лишь начертал свое имя под документом; затем, просмотрев почту и поставив свою подпись на документах, он спускался в парк, где, невзирая на слухи о заговоре, ходившие уже в течение двух лет, всегда прогуливался один, без всякой охраны, за исключением часовых у Александровского дворца. Около пяти часов он возвращался, обедал в одиночестве и ложился спать под вечернюю зорю, исполняемую у него под окнами гвардейским оркестром, и под усыпляющие звуки мелодий, выбираемых им среди самых печальных, отходил ко сну в точно таком же настроении, в котором провел день.

Со своей стороны, императрица Елизавета жила в полнейшем уединении, оберегая императора как невидимый ангел-хранитель; время не погасило глубочайшей любви, которую вызвал у нее при первой же встрече юный цесаревич и которая сохранилась чистой и неизменной, несмотря на многочисленные супружеские измены мужа. В то время, когда я увидел ее, ей было сорок пять лет: фигура у нее все еще была гибкой и стройной, а на лице сохранились остатки необычайной красоты, начавшей увядать в тридцатилетней борьбе с печалями. Впрочем, самая горькая и самая болезненная сплетня никогда не могла повлиять на эту женщину, целомудренную, словно святая, так что перед ней склонялись все, и не как перед верховной владычицей, а как перед высшей добротой, не как перед земной правительницей, а как перед изгнанным с Небес ангелом.

Как только настало лето, врачи единодушно заявили, что для полного восстановления здоровья императора требуется перемена местопребывания, и сами избрали Крым как место, климат которого более всего благоприятствовал бы его выздоровлению. Александр в тот год, против обыкновения, еще не прекратил свои поездки и принял предписание врачей с полнейшим безразличием; но как только было принято решение об отъезде, императрица попросила у супруга разрешения сопровождать его, и оно ей было дано. Перед отъездом императору пришлось трудиться с удвоенным напряжением, ибо все старались получить окончательное решение по своим делам, как если бы виделись с императором в последний раз; поэтому в продолжение двух недель ему приходилось вставать очень рано, а ложиться спать поздно. Тем не менее здоровье его от этого видимым образом не пострадало, и в середине июня после молебна о ниспослании императору благополучия на время его путешествия, который отслужили в присутствии всей императорской фамилии, он в сопровождении императрицы выехал из Санкт-Петербурга в карете, которой правил его кучер, верный Иван; за ним следовало несколько адъютантов, находившихся под командованием генерала Дибича.

XIV

Император прибыл в Таганрог в конце августа 1825 года, до того побывав в Варшаве, где он останавливался на несколько дней, чтобы принять участие в праздновании дня рождения великого князя Константина; это была его вторая поездка в этот город, местоположение которого ему понравилось и в котором, по его словам, он хотел бы поселиться, уйдя от дел. К тому же как Александру, так и императрице поездка пошла на пользу, и все предвещало им прекрасное пребывание в этом дивном краю, где они желали обрести исцеление. Впрочем, предпочтение, оказанное императором Таганрогу, объяснялось прежде всего тем, что он рассчитывал заняться в будущем его благоустройством, ибо в то время этот небольшой городок, расположенный на берегу Азовского моря, представлял собой всего лишь скопление тысячи скверно построенных домов, из которых не более шестой части были кирпичными и каменными; все прочие представляли собой не что иное, как деревянные каркасы, обнесенные глинобитными стенами. Улицы, хотя и широкие (что правда, то правда), были немощеными, а грунт на них был до такой степени рыхлым, что при малейшем дожде приходилось увязать в грязи по колено; зато когда солнце и ветер иссушали эти влажные массы, скот и лошади, перевозящие плоды местного земледелия, поднимали, проходя, столбы пыли, которую морской ветер заставлял клубиться в таких густых вихрях, что в ясный день нельзя было разглядеть, кто идет в нескольких шагах от тебя, и отличить человека от лошади. Пыль эта проникала повсюду, попадала в дома, проходя через опущенные жалюзи и закрытые ставни, наполняла воду мутью, осадить которую можно было лишь одним путем: прокипятить воду, добавив в нее виннокаменную соль.

Император разместился в доме градоначальника, расположенном напротив Азовской крепости, но он почти никогда в нем не оставался, выходя оттуда утром и возвращаясь только к обеду, то есть в два часа. Остальное время он ходил пешком по грязи и пыли, пренебрегая всякого рода мерами предосторожности, принимаемыми местными жителями, чтобы избежать чрезвычайно опасной осенней лихорадки, случаи которой, к тому же, в тот год были весьма многочисленны. Главным занятием императора была разбивка огромного городского сада, работы в котором велись под руководством одного англичанина, присланного по его приказу из Санкт-Петербурга; по ночам Александр спал на походной кровати, кладя под голову кожаную подушку.

Кое-кто поговаривал, что все эти занятия, несколько показные, скрывают тайный замысел и что император удалился на край своей империи лишь для того, чтобы вдали от столицы принять какое-то важное решение. Те, кто это говорил, надеялись, что отсюда, из маленького городка на берегу Меотийского болота, со дня на день выйдет план конституции для всей России; именно в этом, если можно было им верить, заключалась истинная цель этой якобы оздоровительной поездки; император будто бы хотел действовать вне сферы влияния родовитого дворянства, держащегося по сей день за свои устаревшие представления времен Петра Великого.

Однако Таганрог оставался всего лишь основным пунктом местопребывания Александра; постоянно там жила одна только Елизавета, ибо она не в состоянии была сопровождать императора, ездившего по Донскому краю то в Черкасск, то в Донец. По возвращении из очередной поездки он собирался отправиться в Астрахань, но внезапный приезд графа Воронцова, того самого, что оккупировал Францию вплоть до 1818 года, а затем стал губернатором Одессы, расстроил новый замысел; и в самом деле, Воронцов явился сообщить императору, что в Крыму вот-вот могут начаться большие беспорядки и что успокоить их может одно лишь присутствие Александра. Требовалось проехать триста льё; но что такое триста льё для России, где лошади с развевающимися гривами промчат вас через степи и леса со скоростью мысли? Александр пообещал императрице возвратиться через три недели и отдал распоряжения об отъезде, который должен был состояться сразу же по возвращении курьера, отправленного им в Алупку.

Курьер явился и привез новые подробности, касающиеся заговора. Обнаружилось, что покушались не только на форму правления, но и на жизнь императора. Услышав эту новость, Александр опустил голову в ладони, тяжело застонал и воскликнул:

— О мой отец! Мой отец!

Была уже глубокая ночь. Император велел разбудить генерала Дибича, занимавшего соседний дом. В ожидании его император проявлял беспокойство и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате; время от времени он бросался на кровать, но был до такой степени возбужден, что тотчас же вставал. Прибыл генерал; в подготовке документов и в обсуждении прошло два часа. В путь направились еще двое курьеров: один к наместнику Польши, другой к великому князю Николаю.

На следующее утро лицо императора приобрело привычное спокойное выражение и на нем нельзя было увидеть и следа ночного возбуждения. Однако Воронцов, явившись к Александру за указаниями, обнаружил его в состоянии крайнего раздражения, что совершенно противоречило присущей его характеру мягкости. Тем не менее император распорядился, чтобы все было готово к отъезду следующим утром.

В дороге душевное недомогание императора только усилилось; ежесекундно, чего с ним никогда не бывало, он жаловался на медлительность лошадей и скверное состояние дорог. Настроение монарха стало особенно мрачным, когда его врач Виллие посоветовал ему принять меры предосторожности против ледяного осеннего ветра. Александр отказался надеть плащ и шубу и, казалось, шел навстречу опасностям, от которых друзья умоляли его уклониться. Подобная неосмотрительность дала свои плоды: однажды вечером императора одолел непрекращающийся кашель, а на следующий день, по прибытии в Орехов, у него появился сильный озноб, перешедший через несколько дней из-за упрямства больного в перемежающуюся лихорадку, в которой Виллие вскоре признал ту самую, что свирепствовала на всем пространстве от Таганрога до Севастополя.

Путешествие пришлось тут же прервать.

Александр, словно понимая серьезность своего заболевания и желая перед смертью увидеться с императрицей, потребовал, чтобы его немедленно отвезли назад, в Таганрог. Опять-таки вопреки мольбам Виллие, он попытался проделать часть пути верхом, но вскоре, не будучи более в силах держаться в седле, вынужден был снова сесть в карету. Наконец, 3 ноября он прибыл в Таганрог. Едва лишь войдя во дворец градоначальника, он потерял сознание.

Императрица, которая сама чуть ли не лежала при смерти от сердечного заболевания, мгновенно забыла о собственных страданиях и занялась своим супругом. Приступы гибельной лихорадки, несмотря на перемену места, возобновлялись каждый день, так что 8 ноября, видя, что симптомы заболевания становятся все более серьезными, сэр Джеймс Виллие потребовал, чтобы ему был придан в помощь доктор Штофреген, врач императрицы. Тринадцатого ноября оба врача, пытавшиеся объединенными усилиями противодействовать развитию воспаления мозга, угрожавшего еще более осложнить течение болезни, предложили императору сделать ему кровопускание; но император беспрестанно этому сопротивлялся и просил лишь одну ледяную воду, а когда ему ее не давали, отвергал все остальное. Около четырех часов дня император попросил чернила и бумагу, написал письмо и запечатал его; затем, поскольку свеча осталась зажженной, он обратился к слуге:

— Друг мой, потуши свечу, а то ее могут принять за погребальную и подумать, что я уже умер.

На следующий день, 14-го, оба медика вновь принялись уговаривать больного лечиться, своими мольбами им помогала императрица, но все, как и прежде, оказалось бесполезно: император, проявив запальчивость, прогнал их от себя. Но почти что тотчас же он стал укорять себя за такую несдержанность и, призвав к себе обоих врачей, заявил:

— Послушайте, господин Штофреген, и вы, сэр Джеймс Виллие, я в высшей степени рад вас видеть, однако предупреждаю вас, что буду вынужден отказать себе в этом удовольствии, если вы станете донимать меня вашими лекарствами.

Тем не менее ближе к полудню император согласился принять дозу каломели.

К четырем часам дня болезнь начала развиваться столь угрожающе, что срочно встал вопрос о приглашении священника. По просьбе императрицы сэр Джеймс Виллие вошел в спальню умирающего, приблизился к его постели и со слезами на глазах стал умолять его, если уж он продолжает отказываться от помощи медицины, хотя бы не отказываться от помощи религии. Император ответил, что в этом отношении он согласен на все что угодно.

Пятнадцатого числа, в пять утра, к нему привели исповедника. Как только Александр его увидел, он протянул к нему руку и проговорил:

— Батюшка, обходитесь со мной просто как с человеком, а не как с императором.

Священник приблизился к постели, выслушал императорскую исповедь и причастил августейшего больного.

Затем, словно зная, с каким упорством Александр отказывается от всякого лечения, священник поставил под сомнение истинность веры умирающего и заявил ему: если он будет продолжать упрямиться, то существует опасность, что Господь воспримет его смерть как самоубийство. Эта мысль произвела на Александра весьма глубокое впечатление, и, немедленно призвав к себе Виллие, он объявил ему: он отдает себя в его руки и согласен на все, что тот сочтет нужным сделать для его блага.

Виллие тотчас же распорядился поставить на голову больному двадцать пиявок, но было уже слишком поздно. Императора терзала горячка, так что с этой минуты стала исчезать всякая надежда и комната наполнилась рыдающими и стенающими слугами. Что касается Елизаветы, то она отошла от изголовья больного только один раз, чтобы уступить место исповеднику, а как только он удалился, вернулась на свой обычный пост.

Около двух часов дня страдания императора явно усилились. Он знаком подозвал всех подойти поближе, точно желал раскрыть какую-то тайну. Но затем, словно переменив прежнее намерение, он воскликнул:

— Цари страдают более всех прочих!

Тут он замер, откинулся на подушку и пробормотал:

— Они свершили там бесчестное дело.

О ком он говорил? Неизвестно; но кое-кто предположил, что это был предсмертный упрек убийцам Павла.

Ночью император окончательно лишился чувств.

В два часа ночи генерал Дибич рассказал о старце по прозвищу Александрович, который будто бы спас несколько татар от такой же лихорадки, что свалила императора. Сэр Джеймс Виллие тотчас же потребовал, чтобы этого человека отыскали, а императрица, воспрянув, поскольку забрезжила надежда, распорядилась, чтобы за ним послали и немедленно привели к постели больного.

После этого она встала на колени у изголовья умирающего и, глядя ему прямо в глаза, со страхом наблюдала за тем, как жизнь постепенно покидала его тело. Разумеется, если бы святых и искренних молитв было бы достаточно, чтобы умилостивить Господа, Господь бы смилостивился и император был бы спасен.

Около девяти утра прибыл старец. Он с трудом согласился прийти, и его пришлось привести чуть ли не силой. Увидев умирающего, он показал головой, а когда его спросили, что означает столь безнадежный жест, объяснил:

— Уже слишком поздно; к тому же те, кого я излечил, были больны не этой болезнью.

При этих словах у Елизаветы угасла последняя надежда. И в самом деле, ночью, в два часа пятнадцать минут, император скончался.

Это произошло 1 декабря по русскому календарю.

Низко склоненная над ним императрица ощутила его последний вздох. Она страшно вскрикнула, рухнула на колени и стала молиться; через несколько минут она встала, чуть более спокойная, закрыла императору глаза, подвязала голову платком, чтобы у него не раскрылся рот, поцеловала его уже похолодевшие руки и, вновь опустившись на колени, предавалась молитвам до тех пор, пока врачи не настояли на том, чтобы она удалилась в другую комнату и они могли бы приступить к вскрытию.

При вскрытии обнаружились две унции жидкости в мозговых пазухах и закупорки артериальных и венозных сосудов головного мозга. Помимо этого, было отмечено размягчение селезенки — характерное изменение этого органа, когда причиной смерти больного служит местная лихорадка. Так что императора можно было бы спасти, если бы он не отказывался столь упрямо от всякой помощи.

На следующий день тело было установлено на возвышении, устроенном в том самом доме, где он скончался. Комната была затянута черным, гроб покрыт золотой тканью, вокруг горело множество свечей. Каждому входившему давали в руки подсвечник с зажженной свечой, и он держал ее в руках все время, пока находился в траурной комнате. У изголовья гроба стоял священник и читал молитвы; двое часовых с обнаженными шпагами дежурили день и ночь; двое других охраняли двери, и еще по двое были расставлены на каждой ступени лестницы.

Тело покойного было выставлено таким образом на всеобщее обозрение в течение двадцати двух дней; к нему приходила масса людей, съезжавшихся туда, как на спектакль, и при нем неотлучно находилась императрица, пожелавшая присутствовать на каждой из заупокойных служб, которые совершались через день, и на каждой из них терявшая сознание. Наконец, 25 декабря, в девять часов утра, тело покойного перевезли из дворца в греческий монастырь святого Александра, где оно должно было быть выставлено до его отправления в Санкт-Петербург. В катафалк было впряжено восемь лошадей, укрытых длинными черными суконными чепраками, над гробом был устроен балдахин из золотой ткани, сам же гроб был накрыт серебристым покровом с изображенным на нем гербом империи. Под балдахином была помещена императорская корона. Четыре генерал-майора в сопровождении восьми старших офицеров придерживали ленты балдахина. Сразу же вслед за ними шли лица из свиты императора и императрицы, в длинных траурных одеяниях, со свечами в руках, а батарея легкой артиллерии донских казаков, установленная на эспланаде крепости, каждую минуту давала залп.

По прибытии в церковь гроб был помещен на накрытый черной тканью помост, к которому вели двенадцать ступеней, и поднят на катафалк, обитый красным сукном и установленный на постамент, который был покрыт темнокрасным бархатом с украшениями в виде золотых гербов. Балдахин, поддерживаемый четырьмя колоннами, увенчивали императорская корона, скипетр и держава. Катафалк окружали занавеси из темно-красного бархата и золотого сукна, а четыре огромных канделябра, стоявшие по углам помоста, поддерживали достаточное количество свечей, чтобы рассеять мрак — его создавали внутри церкви черные, усеянные белыми крестами суконные полотнища, которыми были завешаны церковные окна.

Императрица хотела участвовать в этом погребальном шествии, но и на этот раз она не смогла выдержать охвативших ее чувств. Бездыханной ее перенесли во дворец; едва лишь придя в себя, она спустилась в часовню и стала читать там те же молитвы, которые в это время читали в церкви Александровского монастыря.

Как только стали заметны первые симптомы болезни императора, то есть начиная с 18-го числа — даты его возвращения в Таганрог, к его императорскому высочеству великому князю Николаю был отправлен курьер, чтобы уведомить его о нездоровье императора. Вслед за этим курьером были направлены и другие — 21, 24, 27 и 28 ноября, чтобы сообщить последние сведения о ходе болезни. Привезенные ими депеши свидетельствовали об исключительной серьезности положения и приводили в уныние всю императорскую фамилию, и лишь депеша от 29-го числа принесла с собой какую-то долю надежды, ибо сообщала, что император, пробывший в последний раз в забытьи более восьми часов, пришел в себя, стал узнавать окружающих и заявил, что чувствует некоторое улучшение своего состояния.

Как ни призрачны были надежды, которые способно было внушить подобное сообщение, императрица-мать и великие князья Николай и Михаил заказали на 10 декабря публичный благодарственный молебен в митрополичьем Казанском соборе; и как только люди поняли, что этот молебен проводится, чтобы торжественно отметить улучшение в состоянии здоровья императора, они с радостью на душе отправились в собор, где уже находились члены августейшей семьи и их свита, и заполнили все остававшееся там свободным пространство.

Когда молебен уже подходил к концу и чистые голоса певчих возносили к Небу гармоничные и нежные звуки святой молитвы, кто-то шепнул великому князю Николаю, что прибыл еще один курьер из Таганрога с депешей, предназначенной ему лично, и он ждет его в ризнице. Великий князь в сопровождении адъютанта покинул молебен и вышел из церкви. Одна лишь императрица-мать заметила это, и богослужение продолжалось.

Великому князю достаточно было лишь бросить взгляд на курьера, чтобы понять, какую роковую новость он привез. К тому же врученное ему письмо было запечатано черной печатью. Великий князь Николай узнал почерк Елизаветы; он распечатал императорскую депешу: там оказалось всего несколько строк:

«Наш ангел на Небесах, а я еще обретаюсь на земле; но я лелею надежду скоро соединиться с ним».

Великий князь велел пригласить митрополита, величественного старца с огромной белой бородой и длинными волосами до плеч; вручив ему письмо, он попросил передать содержащееся в нем роковое известие императрице-матери, а сам встал рядом и погрузился в молитву.

Через минуту старец обратился к хору. По его знаку все голоса смолкли и наступила гробовая тишина. В обстановке всеобщего оцепенения, провожаемый взглядами всех присутствующих, медленным, тяжелым шагом он прошел к алтарю, взял украшавшее его массивное серебряное распятие и, набросив на символ всех земных страданий и всех божественных надежд черный покров, подошел к императрице-матери и дал ей поцеловать облаченное в траур распятие.

Императрица вскрикнула и упала ниц: она поняла, что ее старший сын мертв.

Что касается императрицы Елизаветы, то горестная надежда, высказанная ею в кратком и трогательном послании, не замедлила осуществиться. Примерно через четыре месяца после смерти Александра, то есть с началом весны, она уехала из Таганрога и направилась в Калужскую губернию, где для нее было приобретено огромное имение. Не проехав и трети пути, она почувствовала слабость и сделала остановку в Бе-лёве, маленьком городке Курской губернии; неделю спустя она соединилась со своим ангелом на Небесах.

XV

Мы узнали о случившемся, а также о том, как эту печальную весть довели до сведения императрицы-матери, от графа Алексея, который, будучи кавалергардским поручиком, присутствовал на торжественном молебне в Казанском соборе. Потому ли, что эта весть впечатлила его сама по себе, или потому, что она была связана у него с мыслями о других вестях, которые, по-видимому, должны были за ней последовать, но так или иначе Луизе и мне показалось, что граф пребывает в возбуждении, совершенно ему не свойственном и сквозившем в нем, невзирая на присущую, вообще говоря, русским способность сдерживать свои чувства. Мы с Луизой поделились друг с другом этими наблюдениями, как только граф в шестом часу покинул нас, отправившись к князю Трубецкому.

Эти наблюдения весьма опечалили мою бедную соотечественницу, ибо они самым естественным образом навели ее на мыСль о заговоре, о котором граф Алексей в начале их связи позволил себе обронить несколько слов. Правда, после этого каждый раз, когда Луиза хотела завести разговор на эту тему, граф пытался успокоить девушку, утверждая, что заговор распался почти сразу же после того как он был составлен; однако некоторые признаки, не ускользающие от взора любящей женщины, давали ей знать, что дело обстоит совсем не так и что граф пытается ввести ее в заблуждение.

На следующий день Санкт-Петербург пробудился в трауре. Император Александр был горячо любим, и поскольку об отказе Константина от престола известно еще не было, никто не мог удержаться от сравнения доброты и мягкости обхождения одного со своенравностью и грубостью другого. Что же касается великого князя Николая, то о нем как о наследнике Александра никто и не помышлял.

И в самом деле, хотя Николай знал о том, что Константин в эпоху своей женитьбы подписал акт об отказе от престолонаследия, он, будучи далек от того, чтобы извлекать для себя пользу из этого решения, о котором брат мог впоследствии сожалеть, присягнул ему в верности, воспринимая его уже как императора, и направил ему письмо, в котором приглашал его вернуться в Санкт-Петербург и вступить во владение троном. Но, в то время как из Санкт-Петербурга в Варшаву отправился курьер с посланием от Николая, великий князь Михаил, выполняя поручение цесаревича, выехал из Варшавы в Санкт-Петербург, везя с собой следующее письмо:

«Любезнейший брат!

С неизъяснимым сокрушением сердца получил Я вчерашнего числа вечером в 7-мь часов горестное уведомление о последовавшей кончине обожаемого Гэсударя Императора Александра Павловича, Моего Благодетеля.

Спеша разделить с Вами таковую постигшую Нас тягчайшую скорбь, Я поставляю долгом Вас уведомить, что вместе с сим отправил Я письмо к Ее Императорскому Величеству, Вселюбезнейшей Родительнице Нашей, с изъявлением непоколебимой Моей воли в том, что по силе Высочайшего собственноручного Рескрипта покойного Государя Императора, от 2 февраля 1822 года ко Мне последовавшего, на письмо Мое к Его Императорскому Величеству об устранении Меня от наследия Императорского Престола, которое было предъявлено Родительнице Нашей, удостоилось как согласия, так и личного Ее Императорского Величества Мне о том подтверждения, уступаю Вам право Мое на наследие Императорского Всероссийского Престола и прошу Любезнейшую Родительницу Нашу о всем том объявить, где следует, для приведения сей непоколебимой Моей воли в надлежащее исполнение.

Изложив сие, непременною затем обязанностью поставляю всеподданнейше просить Вашего Императорского Величества удостоить принять от Меня первого верноподданническую Мою присягу и дозволив Мне изъяснить, что, не простирая никакого желания к новым званиям и титулам, ограничиться тем титулом Цесаревича, коим удостоен Я за службу покойным Нашим Родителем.

Единственным Себе счастием навсегда поставляю, ежели Ваше Императорское Величество удостоите принять чувства глубочайшего Моего благоговения и беспредельной преданности, в удостоверение коих представляю залогом свыше тридцатилетнюю Мою верную службу и живейшее усердие блаженной памяти Государям Императорам, Родителю и Брату оказанные, с коими до последних дней Моих не престану продолжать Вашему Императорскому Величеству и Потомству Вашему Мое служение при настоящей Моей обязанности и месте.

Есмь с глубочайшим благоговением, Всемилостивейший Государь!

Вашего Императорского Величества вернейший подданный

Константин Цесаревич».

Посланцы столкнулись друг с другом в пути. Тот, что был направлен к цесаревичу Константину, имел поручение великого князя Николая не пренебрегать ни уговорами, ни мольбами, чтобы добиться от него согласия принять корону. В соответствии с полученными указаниями посланец пустил в ход и то и другое, но цесаревич с твердостью противостоял этому, заявляя, что желания его не переменились с того дня, как он отказался от своих прав на престол, и он ни за что на свете не согласится вновь обрести их.

И тогда супруга великого князя, княгиня Лович, в свою очередь бросилась к его ногам и сказала: поскольку он ради нее, чтобы стать ее супругом, отказался от царского трона, то она пришла к нему с предложением признать их брак недействительным, счастливая возможностью сделать для него то, что он в свое время сделал для нее; однако Константин поднял ее, не давая ей продолжать эти настояния, и заявил, что принятое им решение непоколебимо.

Со своей стороны, великий князь Михаил прибыл в Санкт-Петербург, доставив туда письмо от цесаревича; но великий князь Николай не пожелал принять это письмо за окончательный отказ от престола, заявив, что он надеется на благоприятный итог настояний своего посланца. Но тут в свою очередь прибыл и посланец, доставив официальный отказ, так что, поскольку существовала опасность оставить вопрос престолонаследия в состоянии неопределенности, Николай вынужден был согласиться на то, от чего отказался его брат.

К тому же на следующий день после отъезда посланца, отправленного великим князем Николаем к цесаревичу, Государственный совет объявил, что у него на хранении находится документ, вверенный его попечению 15 октября 1823 года и скрепленный личной печатью императора Александра, а также имеющееся при нем письмо, собственноручно написанное его величеством и содержащее указание хранить пакет с документом вплоть до нового распоряжения, а в случае смерти императора вскрыть пакет на чрезвычайном заседании Совета. Государственный совет исполнил это распоряжение, и по вскрытии в конверте было обнаружено отречение великого князя Константина, изложенное в следующих выражениях:

«Грамота Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Императору Александру.

Всемилостивейший Государь!

Обнадежен опытами неограниченного благосклонного расположения Вашего Императорского Величества ко Мне, осмеливаюсь еще раз прибегнуть к оному и изложить у ног Ваших, Всемилостивейший Государь! всенижайшую просьбу Мою.

Не чувствуя в Себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению Моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после Меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение Нашего Государства. Сим могу Я прибавить еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал Я непринужденно и торжественно при случае развода Моего с первою Моею женою. Все обстоятельства Моего нынешнего положения Меня наиболее к сему убеждают и будут пред Госу-дарством Нашим и всем светом новым доказательством Моих искренних чувств.

Всемилостивейший Государь! Примите просьбу Мою благосклонно и испросите на оную согласие Всеавгустей-шей Родительницы Нашей и утвердите оную Вашим Императорским Словом. Я же потщусь всегда, поступая в партикулярную жизнь, быть примером Ваших верноподданных и верных сынов любезнейшего Государства Нашего.

Есмь с глубочайшим высокопочитанием, Всемилостивейший Государь!

Вашего Императорского Величества Вернейший подданный и Брат

Константин Цесаревич. С. Петербург.

Генваря 14 дня 1822 года».

На это письмо Александр дал следующий ответ:

«Любезнейший Брат!

С должным вниманием читал Я письмо Ваше. Умев ценить всегда возвышенные чувства Вашей души, сие письмо Меня не удивило. Оно Мне дало новое доказательство искренней любви Вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного.

По Вашему желанию предъявил Я письмо сие Любезнейшей Родительнице Нашей. Она его читала с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, Вас руководствовавшим.

Нам Обоим остается, уважив причины, Вами изъясненные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося Всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений.

Пребываю навек душевно Вас любящий Брат.

Александр».

Вторичный отказ Константина, сформулированный почти в тех же выражениях, что и за три года до этого, потребовал решительных действий со стороны великого князя Николая; 25 декабря, на основании вышеприведенных писем, им был издан манифест, в котором он объявлял, что вступает на престол, достающийся ему вследствие отказа от него старшего брата; на следующий день, 26-го, он назначил принятие присяги, которую должны были принести ему и его старшему сыну — великому князю Александру.

Услышав это официальное уведомление, сделанное будущим монархом, население Санкт-Петербурга вздохнуло, наконец, свободнее: характер цесаревича Константина, имевший огромное сходство с характером Павла I, внушал всем сильные опасения, нрав же великого князя Николая, напротив, предлагал основательные гарантии.

И действительно, в то время как Александр и Константин позволяли себе, каждый по-своему и в соответствии со своим характером, отдаваться: один — утехам любви, другой — тяжким воинским трудам, молодой великий князь, целомудренный и суровый, вырос в обстановке серьезных занятий историей и политикой. Всегда сдержанный, погруженный в собственные мысли, он обычно ходил чуть наклонив голову, и если поднимал ее, чтобы устремить на какого-нибудь человека свой пугающий, пронизывающий взгляд, то этот человек, кто бы он ни был, осознавал, что стоит перед своим повелителем. Поэтому мало кто осмеливался отвечать без смущения на его четкие, ясно поставленные вопросы, которые он обычно задавал резким и высокомерным тоном; и если Александр, общительный и любезный, пока грусть не заставила его удалиться в Царское Село, любил бывать в различных светских компаниях, великий князь Николай замыкал себя в кругу семьи, которая была для него и предлогом, и оправданием его замкнутости. Вследствие этого русский народ, и сам ощущавший нужду в том, чтобы его последовательно и постепенно выводили из рутины варварства, инстинктивно осознал, что новый монарх с его холодной добротой, скрывающей непреклонную волю, — тот самый человек, на ком следовало бы остановить выбор, если бы сам Господь не взял на себя заботу сделать это, и что для того, чтобы держать скипетр, который должен простираться над народом, одновременно, как это ни странно, чересчур варварским и чересчур цивилизованным, необходима железная рука в бархатной перчатке.

Добавим к этому, — и такое имеет немалое значение для всех народов, — что император был самым красивым мужчиной своего царства и самым храбрым воином своей армии.

Так что каждый считал, что наступающий день будет днем праздника, однако вечером по городу поползли странные слухи: говорили, что отречение, обнародованное утром от имени цесаревича Константина, подложно и что, напротив, наместник Польши идет во главе армии на Санкт-Петербург, чтобы отстоять свои права. Передавали также, что офицеры многих полков, в том числе и Московского, заявляли во всеуслышание, что они откажутся присягать Николаю, ибо цесаревич — их единственный и законный монарх.

Эти толки мне довелось слышать в нескольких домах, где я побывал тем вечером; вернувшись домой, я нашел записку от Луизы, просившей меня заехать к ней в любой час, даже самый поздний; я тут же отправился к Луизе и нашел ее чрезвычайно встревоженной: граф Алексей навестил ее, как обычно, однако, несмотря на все его попытки овладеть собой, он не мог скрыть обуревающее его волнение. Луиза стала расспрашивать его; и хотя граф ни в чем не признался, он отвечал ей с такой глубокой нежностью, проявляющейся у человека в последние минуты его жизни, что при всей ее привычке к его любви и его доброте скорбная ласковость, на этот раз сопровождавшая его объяснения, лишь подтвердила ее подозрения: без всякого сомнения что-то неожиданное готовилось на следующий день, и, что бы это ни было, граф намеревался принять в этом участие.

Луиза попросила меня отправиться к нему; она надеялась, что со мной граф будет откровеннее и, если разговор зайдет о заговоре, умоляла сделать все, что будет в моей власти, чтобы отговорить графа от дальнейшего участия в нем. Нетрудно догадаться, что я никоим образом не стал противиться ее просьбе и взял на себя это поручение; к тому же, я уже давно разделял те же опасения, что и она, а моя признательность графу была почти столь же очевидна, как и ее любовь к нему.

Я не застал Ваненкова дома; однако, поскольку меня привыкли видеть там, то, стоило мне выразить теперь желание дождаться графа, как меня беспрепятственно впустили в дом; я зашел в спальню графа: там все было приготовлено к его приходу, вследствие чего напрашивался вывод, что он не собирается проводить ночь вне дома.

Слуга удалился и оставил меня одного; я огляделся вокруг, чтобы увидеть, не укрепит ли что-нибудь мои подозрения, и заметил на ночном столике два двуствольных пистолета; я проверил стволы шомполом — они были заряжены; это обстоятельство, не имеющее никакого значения в любых других условиях, теперь лишь подтвердило мои опасения.

Я опустился в кресло, полный решимости не покидать спальню графа до тех пор, пока он не вернется; часы пробили полночь, час, два; беспокойство мое уступило место усталости, и я заснул.

Около четырех часов утра я проснулся; за столом сидел граф и писал; пистолеты его лежали около него; он был очень бледен.

Едва я пошевелился, как он повернулся ко мне лицом.

— Вы спали, — сказал он, — и мне не хотелось вас будить; вы что-то желаете сказать мне, и я догадываюсь, что вас привело; так вот, если завтра вечером вы меня не увидите, отдайте это письмо Луизе; я рассчитывал послать его вам завтра с моим камердинером, но предпочитаю вручить его вам лично.

— Стало быть, — заметил я, — мы беспокоились не напрасно; вероятно, готовится какой-то заговор и вы участвуете в нем?

— Тише, — сказал граф, с силой сжимая мне руку и оглядываясь по сторонам, — тише, в Санкт-Петербурге одно неосторожное слово убивает.

— О, — вполголоса произнес я, — какое безумие!..

— Вы думаете, мне не известно так же хорошо, как вам, что я поступаю безрассудно? Вы думаете, что я имею хоть малейшую надежду на успех? Нет! Я иду прямо к пропасти, и даже чудо не сможет помешать мне низвергнуться туда; все, что я могу сделать, — это закрыть глаза, чтобы не видеть ее глубины.

— Но почему же вы, оценивая таким образом опасность, столь хладнокровно подвергаете себя ей?

— Потому что слишком поздно идти на попятный; потому что скажут, что я струсил; потому что я дал слово товарищам и последую за ними… пусть даже на эшафот.

— Но как же вы, человек из благородной фамилии…

— Чего вы хотите, люди — это безумцы; во Франции цирюльники дрались за то, чтобы стать важными господами, а мы тут собираемся драться за то, чтобы стать цирюльниками.

— Так речь идет о…

— Речь идет о том, чтобы установить республику — ни больше ни меньше — и еще отрезать бороды нашим крепостным, пока они не отрезали нам головы; честное слово, я сам пожимаю плечами, до того все это убого. И кого же мы выбрали для осуществления этой великой политической реформы? Князя!

— Как князя?

— О, князей у нас много, не в них у нас недостаток, а в мужчинах.

— Но у вас, значит, уже готова конституция?

— Конституция! — горько усмехнувшись, ответил мне граф Алексей. — Конституция! О, да, да! У нас есть русское уложение, составленное Пестелем — а он курляндец, — и отправленное Трубецким на просмотр в Лондон и Париж; еще у нас есть катехизис, написанный чрезвычайно образным языком и содержащий, к примеру, такие афоризмы: «Не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит… Ты славянин, и на родной земле твоей, на берегах омывающих ее морей ты построишь четыре порта: Черный, Белый, Дал-мацкий и Ледовитый, а посередине поместишь на трон богиню просвещения».

— На какой это адской тарабарщине вы со мной говорите, ваше превосходительство?

— А, вы ничего не понимаете, не так ли? — произнес граф, все более и более предаваясь какой-то особой насмешливости, позволявшей ему получать удовольствие, терзая себя. — Это потому, что вы не принадлежите к числу посвященных; правда, если бы и принадлежали, то все равно бы ничего не поняли; но это не важно, вы бы цитировали Гракхов, Брута, Катона, вы бы заявляли, что надо сокрушить тиранию, умертвить Цезаря, покарать Нерона; вы бы заявляли…

— Я бы ничего такого не заявлял, клянусь вам, совсем напротив: я бы тихо удалился и больше ногой не ступал бы во все эти клубы, эту дурную пародию на наших фейянов и на наших якобинцев.

— А клятва, клятва? Вы думаете, что мы об этом забыли? Разве бывает настоящий заговор без клятвы? Так слушайте же, вот вам наша: «Если я нарушу данное мною слово, да буду покаран и собственными угрызениями совести, и этим оружием, на котором я приношу свою клятву; пусть вонзится оно мне в сердце, пусть погубит оно всех, кто мне дорог, и пусть начиная с этого мгновения жизнь моя будет всего лишь цепью немыслимых страданий!» Немного мелодраматично, не так ли? Вполне вероятно, что такое освистали бы в ваших театрах Гетэ и Амбигю; но тут, в Санкт-Петербурге, мы опять отстаем, и мне в самом деле громко рукоплескали, когда я все это произносил.

— Но ради Бога, — воскликнул я, — как же случилось, что вы, столь ясно видя смешную сторону подобного предприятия, оказались в нем замешаны?

— Как это случилось? Чего вы хотите? Я скучал и готов был отдать свою жизнь за копейку; как дурак, я угодил в эту мышеловку; затем, едва только оказавшись в ней, я получил письмо от Луизы; мне захотелось все бросить; не освободив меня от клятвы, мне сказали, что все кончено и общество распущено; на деле все было не так. Год тому назад мне заявили, что отечество рассчитывает на меня, несчастное отечество, как принято у них говорить! У меня появилось огромное желание послать все к черту, ибо теперь, как вы понимаете, я настолько же счастлив, насколько прежде был несчастлив; но меня удержал ложный стыд, и вот я готов, как сегодня вечером выразился Бестужев, разить кинжалом тиранов, а прах их развеивать по ветру. Весьма поэтично, не правда ли? Но скорее всего тираны велят нас повесить, и поделом нам.

— Но подумали ли вы об одном обстоятельстве, ваше сиятельство? — сказал я, сжимая обе его руки и глядя ему прямо в лицо. — Подумали ли вы, что событие, о котором вы говорите со смехом, станет смертельным ударом для бедной Луизы?

На глазах у графа показались слезы.

— Луиза будет жить, — проговорил он.

— О, вы ее не знаете! — отвечал я.

— Напротив, я говорю так, потому что знаю ее; Луиза не вправе умереть; она должна жить для нашего ребенка.

— Бедная женщина! — вскричал я. — Мне не было известно, что несчастье ее так велико.

— Послушайте, — сказал граф, — поскольку я не знаю, что случится завтра, а скорее сегодня, то вот письмо для нее; надеюсь, что все окончится лучше, чем мы оба думаем, и что весь этот шум рассеется как дым, дым настолько неуловимый, что никто даже не заметит, а был ли огонь. Тогда вы уничтожите письмо, и все будет так, как если бы оно не было написано. В противном случае вы отдадите его Луизе. В этом письме содержится обращение к моей матери: я прошу ее относиться к Луизе как к своей родной дочери; я оставил бы ей все, что у меня есть, но вы понимаете, что если я буду схвачен и осужден, то первым делом будут конфискованы все мои имения, а потому дарение станет бесполезным. Что же касается наличных средств, то у меня их почти нет: будущая республика позаимствовала у меня все до последнего рубля, так что на этот счет я могу не беспокоиться. Обещаете ли вы исполнить мою просьбу?

— Клянусь вам.

— Благодарю; а теперь простимся. Постарайтесь, чтобы никто не заметил, как вы выходите от меня в такой час — это может навлечь на вас неприятности.

— Право, не знаю, следует ли мне оставлять вас одного.

— Да, дорогой мой друг, это необходимо; подумайте, как важно, чтобы в случае несчастья у Луизы оставался бы по крайней мере брат; вы и так уже, быть может, чересчур скомпрометировали себя из-за своих отношений со мной, с Муравьевым и Трубецким; будьте же благоразумны, если не для себя, то, по крайней мере, для меня, — прошу вас от имени Луизы.

— Во имя нее вы можете заставить меня сделать все что пожелаете.

— Ну что ж, тогда до свидания! Я очень утомлен и нуждаюсь хотя бы в нескольких часах отдыха, так как предвижу, что день предстоит тяжелый.

— Ну что ж, до свидания, коль скоро вы этого желаете.

— Я требую этого.

— Будьте осторожны.

— Ах, дорогой мой, это меня никоим образом не касается: я не сам иду, меня ведут; прощайте. Кстати, нет нужды говорить вам, что одно неосторожное слово погубит нас всех.

— О!..

— Что ж, обнимемся на прощание!

И мы бросились друг другу в объятия.

— Ну а теперь еще раз прощайте!

Я вышел будучи не в силах произнести ни слова и затворил за собой дверь; но не успел я дойти до конца коридора, как дверь снова открылась и до меня донеслись слова:

— Поручаю вам Луизу.

И в самом деле, в ту самую ночь заговорщики собрались у князя Оболенского; там были разработаны все мероприятия — если можно назвать мероприятиями несколько безрассудных распоряжений — для осуществления неосуществимой революции. Руководители заговора, присутствовавшие на этом собрании, довели до сведения рядовых членов общества генеральный план выступления, которое было назначено на следующий день, то есть день присяги. В соответствии с этим было принято решение склонить солдат к бунту, выразив им сомнения в достоверности отречения цесаревича Константина, стольлюбимого в армии, которой он посвятил свою жизнь; и тогда, стоит только взбунтоваться одному из полков, к нему присоединятся соседние и так далее, пока не соберется людская масса достаточно внушительная, чтобы с барабанным боем двинуться на Сенатскую площадь, увлекая за собой толпы народа. Заговорщики надеялись, что одной этой демонстрации на Сенатской площади окажется достаточно и император Николай, не желая применять силу, вступит в переговоры с восставшими и откажется от своих прав на верховную власть; в таком случае его заставят принять следующие условия:

1° немедленно собрать депутатов от всех губерний;

2° опубликовать от имени Сената манифест, в котором будет объявлено, что депутаты должны голосованием принять новые основополагающие законы управления империей;

3° в ожидании этого сформировать временное правительство, в которое будут призваны депутаты от Царства Польского, дабы принять меры, необходимые для сохранения единства государства.

В случае если император Николай, прежде чем принять эти условия, пожелает посоветоваться с цесаревичем, такая возможность будет ему дана, но при условии, что он предоставит заговорщикам и восставшим полкам место расположения вне города, чтобы они могли встать там лагерем, невзирая на зимнее время, и дожидаться приезда цесаревича, которому собрание представителей сословий предъявит проект конституции, составленный Никитой Муравьевым; если цесаревич согласится с ней, ему принесут присягу; если нет — он будет отрешен от власти. Если же Константин (по убеждению заговорщиков, это было маловероятно) не одобрит восстание, оно будет отнесено на счет преданности, проявленной к его особе. В случае же, если император, напротив, откажется от всяких переговоров, его надлежит арестовать со всеми членами императорской фамилии, а затем обстоятельства укажут, какие решения по отношению к ним надо будет принять.

Если бы заговорщики потерпели провал, они собирались покинуть столицу и распространять мятеж вне ее.

Участие графа Алексея во всех этих длительных и бурных спорах заключалось лишь в том, чтобы выступить против половины прозвучавших там предложений и пожать плечами по поводу остальных; но, несмотря на его возражения или его молчание, предложения эти были приняты большинством, а коль скоро они были приняты, граф полагал, что честь обязывает его испытать судьбу точно так же, как если бы у него была надежда на успех.

К тому же все прочие, казалось, были совершенно спокойны за удачный исход дела и преисполнены веры в князя Трубецкого; так, один из заговорщиков, Булатов, с восторгом воскликнул, выходя с собрания и обращаясь к графу:

— Не правда ли, мы выбрали превосходного вождя?

— Да, — ответил граф, — он очень представителен.

Именно в таком настроении он вернулся домой, где и застал меня.

XVI

Поскольку то, что мне следовало рассказать Луизе, никак не могло ее успокоить и к тому же у меня все еще оставалась надежда, что какое-нибудь неожиданное обстоятельство сорвет готовящийся заговор, я отправился к себе, чтобы немного отдохнуть; но я был так встревожен, что проснулся на рассвете, тотчас же оделся и поспешил на Сенатскую площадь. Кругом все было спокойно.

Тем не менее ночью заговорщики не теряли даром времени. В соответствии с принятыми решениями каждый из них уже был на своем посту, следуя указаниям Рылеева, который был их военным руководителем, точно так же как князь Трубецкой — политическим. Лейтенант Арбузов должен был вовлечь в восстание матросов Гвардейского экипажа, а братья Бодиско и подпоручик Гудима — гвардейский Измайловский полк; князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан Михаил Бестужев, его брат Александр и два других офицера, Броке и Волков, взяли на себя Московский полк; наконец, поручик Сутгоф нес ответственность за первый полк лейб-гренадер. Что касается графа Ваненкова, то он отказался от всех иных ролей, кроме роли рядового участника, и обещал сделать все, что будут делать другие; так как он слыл человеком слова и к тому же не притязал на какой-либо пост в будущем правительстве, ничего большего от него не потребовали.

Так как стоять на улице было невозможно из-за невыносимого холода, я пробыл до одиннадцати часов не на самой Сенатской площади, а в заведении одного из тех торговцев сладостями и винами, которых называют здесь кондитерами: оно находилось в конце Невского проспекта, рядом с домом банкира Серкле. Это было великолепное место для того, чтобы дожидаться там новостей: во-первых, потому что окна магазина выходили на Адмиралтейскую площадь, а во-вторых, потому что кондитерские Санкт-Петербурга имеют много общего с нашими парижскими; эта же была местным «Феликсом»: туда поминутно приходили посетители со всех концов города. Пока все сообщения были успокоительными; во дворец явились командующий Гвардейским корпусом и штабные офицеры с донесениями, что Конногвардейский, Кавалергардский, Преображенский и Семеновский полки, Павловские гренадеры, лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки и саперы только что принесли присягу императору. Правда, от других полков сведений еще не поступало, но, по всей вероятности, лишь потому, что их казармы были расположены на окраине столицы.

Я уже собрался было вернуться домой в надежде, что день так и окончится и заговорщики, поняв всю опасность своих планов, ничего не предпримут, как вдруг мимо окон кондитерской промчался галопом какой-то адъютант, и стало понятно, что случилось нечто неожиданное. Все тотчас же выбежали на площадь, ибо в воздухе чувствовалось то беспокойство, которое всегда предшествует крупным событиям; и в самом деле, начался бунт, причем до того яростный, что невозможно было предугадать, как далеко зайдет дело.

Князь Щепин-Ростовский и оба Бестужевы сдержали слово. В девять часов утра они прибыли в казармы Московского полка, и здесь князь Щепин-Ростовский, обращаясь ко 2-й, 3-й, 5-й и 6-й ротам, наиболее преданным, как это было известно, великому князю Константину, стал убеждать солдат, что их обманывают, заставляя присягать новому императору. Он добавил, что великий князь Константин никоим образом не собирается отказываться от короны и арестован за то, что не хочет уступить своих прав брату. Вслед за тем взял слово Александр Бестужев; он сказал, что прибыл из Варшавы и цесаревич лично поручил ему воспрепятствовать принесению присяги; заметив, какое большое впечатление произвела эта новость на войска, князь Щепин приказал солдатам зарядить ружья боевыми патронами. В эту минуту в казармы прибыли генерал-майор Фредерикс и адъютант Веригин в сопровождении взвода гренадер при знамени, чтобы призвать офицеров подчиниться командиру полка. И тогда князь Щепин решил, что момент настал: обратившись к солдатам, он приказал им прогнать гренадеров ружейными прикладами и отнять у них знамя; в то же самое время он бросился на генерал-майора Фредерикса, на которого Бестужев уже навел пистолет, и, нанеся ему по голове удар шпагой, повалил его на землю; затем, обернувшись к бригадному командиру генерал-майору Шеншину, спешившему на помощь Фредериксу, он опрокинул его колющим ударом; сразу же после этого он ринулся в гущу гренадеров, ранил одного за другим полковника Хвощинского, унтер-офицера Моисеева и рядового Красовского, вырвал из их рук знамя и с криком «Ура!» поднял его в воздух. На этот крик большая часть полка, возбужденная видом крови, отвечала возгласами: «Да здравствует Константин! Долой Николая!» И князь Щепин, воспользовавшись этим воодушевлением, увлек за собой более четырехсот человек и с барабанным боем повел их на Адмиралтейскую площадь.

Адъютант, принесший это известие в Зимний дворец, столкнулся у его ворот с офицером, только что прискакавшим из казарм лейб-гренадеров. Новости, которые были у этого офицера, оказались ничуть не спокойнее тех, что привез адъютант. В тот момент, когда полк вышел из казарм, чтобы принести присягу, к его авангарду бросился подпоручик Кожевников, крича:

— Не великому князю Николаю надо приносить присягу, а императору Константину!

Когда же кто-то возразил ему, что цесаревич отказался от престола, он закричал:

— Это ложь! Полная ложь! Цесаревич идет на Санкт-Петербург, чтобы покарать тех, кто забыл свой долг, и вознаградить тех, кто остался ему верен.

Однако, несмотря на эти призывы, полк продолжил свой марш, присягнул Николаю и вернулся в казармы, не проявляя никаких признаков неповиновения; тем не менее во время обеда поручик Сутгоф, присягнувший вместе со всеми, обратился к своей роте.

— Ребята, — воскликнул он, — мы напрасно подчинились; другие полки целиком взбунтовались; они отказались присягать и находятся теперь на Сенатской площади; одевайтесь, зарядите ружья и следуйте за мной. Ваше жалованье у меня в кармане, и я раздам его, не ожидая приказа.

— А правда ли то, что вы говорите? — послышались голоса.

— Ну вот поручик Панов; он ваш друг, как и я, спросите его.

— Вот что, ребята, — сказал Панов, даже не дожидаясь, чтобы к нему обратились, — вам известно, что Константин — ваш единственный и законный император и что его хотят лишить престола. Да здравствует Константин!

— Да здравствует Константин! — закричали солдаты.

— Да здравствует Николай! — воскликнул полковой командир полковник Стюрлер, вбегая в залу. — Вас сбивают с толку, ребята, цесаревич отрекся, и у вас нет другого императора, кроме великого князя Николая. Да здравствует Николай Первый!

— Да здравствует Константин! — продолжали кричать солдаты.

— Вас обманывают, солдаты, вас толкают на ложный путь! — снова крикнул полковник Стюрлер.

— За мной, ребята, — призывал солдат Панов, — присоединимся к тем, кто защищает Константина! Да здравствует Константин!

— Да здравствует Константин! — кричали три четверти солдат.

— К Адмиралтейству! К Адмиралтейству! — воскликнул Панов, обнажая шпагу. — За мной, солдаты, за мной!

И он устремился вперед; за ним последовало человек двести солдат, крича, как и он, «ура». Как и Московский полк, они направились в сторону Адмиралтейской площади, но по другой улице.

В то время как и ту и другую новость докладывали императору, во дворец прибыл граф Милорадович, военный губернатор Санкт-Петербурга. Он уже знал о бунте Московского полка и лейб-гренадеров и приказал войскам, на которые он мог более всего положиться, идти к Зимнему дворцу. Это были первый батальон Преображенского полка, три батальона гвардейского Павловского полка и гвардейский батальон саперов.

Император увидел, что дело принимает более серьезный оборот, чем ему показалось вначале. Вызвав генерал-майора Нейдгарта, он велел ему довести до гвардейского Семеновского полка приказ немедленно расправиться с мятежниками; было приказано также привести кавалергардов в полную боевую готовность; затем он лично явился в главную кордегардию Зимнего дворца, охрану которого в тот день нес Финляндский полк, и приказал солдатам зарядить ружья и занять основные подходы к дворцу. В эту минуту послышался сильный шум: это с развевающимся знаменем, с барабанным боем и криками «Долой Николая, да здравствует Константин!» прибыли 3-я и 6-я роты Московского полка под предводительством князя Щепина и обоих Бестужевых. Роты вышли на Адмиралтейскую площадь, но, оказавшись там, они, то ли чувствуя себя недостаточно сильными, то ли пасуя перед лицом имперского величия, стали отступать к Сенату, вместо того чтобы идти на Зимний дворец. Едва они встали у Сената, к ним присоединились лейб-гренадеры; среди взбунтовавшихся солдат мелькали человек пятьдесят в штатском, часть из которых были вооружены пистолетами.

В эту минуту я увидел, как под одной из арок дворца появился император; он приблизился к ограде и бросил взгляд на бунтовщиков; он был бледнее обычного, но казался совершенно спокойным. Рассказывали, что он исповедовался и попрощался с семьей, чтобы быть готовым умереть как император и христианин.

В то время как я смотрел на императора, позади меня, со стороны Мраморного дворца, послышался шум скачущего эскадрона кирасир; это были конногвардейцы во главе с графом Орловым — одним из храбрейших и преданнейших друзей императора. Перед ним решетчатые ворота сразу отворились; он спрыгнул на землю, а его люди вы-строились перед Зимним дворцом; почти в то же самое время послышался барабанный бой: это прибыли батальоны гренадер Преображенского полка. Они вошли во двор Зимнего дворца, где их встречали император, императрица и малолетний великий князь Александр; вслед за ними показались кавалергарды, среди которых я узнал Алексея Ва-ненкова. Кавалергарды стали под углом к кирасирам, а образовавшийся между ними промежуток сразу же заняла артиллерия. Мятежные полки с явной беспечностью наблюдали за всеми этими приготовлениями и противодействовали им лишь криками: «Да здравствует Константин, долой Николая!» Было очевидно, что они ждали подкрепления.

Между тем во дворец один за другим прибывали гонцы, посланные великим князем Михаилом. В то время как император налаживал оборону дворца, великий князь объезжал казармы, и одним своим появлением умиротворял восставших. Уже несколько предпринятых им попыток увенчались успехом; в те минуты, когда остатки Московского полка хотели последовать за двумя восставшими ротами, капитан 5-й роты, граф Ливен, брат одного из моих учеников, прибыв своевременно, помешал батальону выйти и приказал закрыть ворота казармы. Затем, встав перед солдатами, он вынул шпагу, честью своей клянясь, что проткнет ею первого, кто сдвинется с места. При этой угрозе какой-то юный подпоручик подскочил с пистолетом в руках к Ливену и пригрозил, что выстрелом в упор вышибет ему мозги. Услышав эти слова, граф головкой эфеса своей шпаги выбил из его рук оружие, но подпоручик подобрал упавший пистолет и снова направил его на графа. И тогда тот, скрестив руки на груди, пошел прямо на противника, в то время как все замерли в молчании, ожидая, чем окончится у них на глазах эта странная дуэль. Подпоручик попятился на несколько шагов перед наступавшим на него графом Ливеном: тот словно бросал ему вызов, подставляя свою грудь под выстрел; наконец, подпоручик остановился и нажал на курок. Но произошло чудо: хотя капсюль воспламенился, выстрела не последовало. В эту минуту постучали в ворота.

— Кто там? — раздалось несколько голосов.

— Его императорское высочество великий князь Михаил Павлович, — ответили снаружи.

При этом известии глубокое оцепенение охватило на несколько мгновений всех присутствующих. Граф Ливен направился к воротам и открыл их — при этом никто не попытался остановить его.

Великий князь в сопровождении нескольких адъютантов въехал верхом.

— Что означает это бездействие в минуту опасности?! — воскликнул он. — Я нахожусь среди изменников или честных солдат?

— Ваше императорское высочество, — ответил граф Ливен, — вы находитесь среди наиболее преданных вам людей и незамедлительно убедитесь в этом.

И, подняв шпагу, он крикнул:

— Да здравствует император Николай!

— Да здравствует император Николай! — в один голос крикнули солдаты.

Юный подпоручик попытался что-то сказать, но граф Ливен схватил его за руку и шепнул:

— Молчите, я ни слова не скажу о том, что здесь сейчас произошло; не губите себя сами!

— Ливен, — произнес великий князь, — я поручаю этих людей вам.

— Отвечаю за них головой, ваше императорское высочество, — ответил граф.

Великий князь продолжил объезд войск и повсюду встречал если не воодушевление, то хотя бы послушание. Так что новости были хорошими. Со всех сторон подходили подкрепления; саперы расположились боевым порядком у Эрмитажа, а остававшиеся в казармах роты Московского полка, ведомые графом Ливеном, вышли на площадь по Невскому проспекту. Появление этих войск вызвало крики радости в рядах бунтовщиков, решивших, что это, наконец, пришла ожидаемая ими помощь; однако вскоре они поняли свою ошибку. Новые силы расположились у здания Судебной палаты лицом к дворцу, так что они вместе с кирасирами, артиллерией и кавалергардами окружили восставших железным кольцом.

Минуту спустя на площади послышалось церковное пение: это появился митрополит, которого сопровождал весь его клир и впереди которого несли хоругви; выйдя из Казанского собора, он пришел сюда, чтобы именем Божьим призвать мятежников вернуться к исполнению их долга. Однако солдаты, быть может впервые в жизни, в своем политическом безверии выказали пренебрежение святым образам, которые они привыкли почитать, и попросили священников, чтобы те не вмешивались в дела земные и занимались делами небесными. Митрополит хотел продолжать свои увещевания, но по приказу императора вынужден был удалиться: Николай решил сам предпринять последнюю попытку образумить бунтовщиков.

Те, кто окружал императора, попытались ему помешать, но император заявил, что, поскольку разыгрывается его партия, он вправе ставить собственную жизнь на кон. Затем он приказал открыть решетку ворот; но не успели еще выполнить это распоряжение, как примчался великий князь; он подскакал к Николаю и прошептал ему на ухо, что часть окружавшего их Преображенского полка действует заодно с бунтовщиками, и князь Трубецкой, чье отсутствие с удивлением отметил император, является главой заговора. Такое было тем более возможно, что за двадцать четыре года до этого именно Преображенский полк охранял подъездные пути к Красному замку, в то время как командир полка, князь Талызин, душил императора Павла.

Положение было ужасным, и все же император ничуть не изменился в лице; однако было видно, что он принял решение исключительной важности. Не прошло и мгновения, как он обернулся и обратился к одному из генералов:

— Пусть мне принесут маленького великого князя, — проговорил он.

Тотчас же генерал возвратился с ребенком. Император взял его на руки и приблизился к гренадерам.

— Солдаты, — обратился он, — если меня убьют, вот ваш император: разомкните ряды, я вверяю его вашей преданности.

Последовало долгое «ура»; восторженный крик, идущий из глубины сердца, получил отклик: мятежники первыми выпустили из рук оружие и раскрыли объятия. Ребенка пронесли в глубь строя и стали охранять так же как и знамя; император же сел на коня и поехал. У дворцовых ворот генералы стали умолять его не ехать дальше, ибо бунтовщики во всеуслышание говорят, что они намереваются убить императора, и стоят с заряженными ружьями. Но император знаком дал понять, чтобы ему не мешали; запретив кому бы то ни было следовать за ним, он, пустив лошадь в галоп, направился прямо к восставшим и остановился на расстоянии, равном половине пистолетного выстрела.

— Солдаты, — воскликнул он, — мне сказали, будто вы хотите меня убить; если это так, то я перед вами!

Наступило безмолвие; император замер между двумя рядами войск точно конная статуя. Два раза в рядах мятежников слышалась команда «Огонь!», но приказ этот не был исполнен; однако на третий раз вслед за командой раздалось несколько ружейных выстрелов. Рядом с императором просвистели пули, но ни одна из них его не задела. В ста шагах позади него этим залпом были ранены полковник Велио и несколько солдат.

В тот же миг с императором поравнялись граф Милора-дович и великий князь Михаил; Кирасирский и Кавалергардский полки пришли в движение, артиллеристы стали подносить фитили к запалам.

— Отставить! — воскликнул император. — Слушай мою команду… Генерал, — добавил он, обратившись к графу Милорадовичу, — отправляйтесь к этим несчастным и постарайтесь их образумить.

Граф Милорадович и великий князь Михаил поскакали к мятежникам, но там их встретили новыми выстрелами и криками: «Да здравствует Константин!»

— Солдаты! — воскликнул тогда граф Милорадович, поднимая над головой великолепную турецкую саблю, осыпанную драгоценными камнями, и подъезжая прямо к строю бунтовщиков. — Смотрите, эту саблю подарил мне сам цесаревич. Так вот, честью заверяю вас и клянусь этой саблей, что вас обманывают, что вас вводят в заблуждение: цесаревич отказался от престола, и ваш единственный и законный монарх — император Николай Первый!

Крики «Ура!» и «Да здравствует Константин!» были ответом на эти слова; затем, посреди этих криков, послышался пистолетный выстрел и граф Милорадович покачнулся в седле; другой пистолет был нацелен на великого князя Михаила, но матросы из числа мятежников отвели руку стрелявшего.

В ту же секунду граф Орлов и его кирасиры, невзирая на непрерывный огонь мятежников, обступили графа Мило-радовича, великого князя и императора Николая и оттеснили их к Зимнему дворцу. Милорадович с трудом держался в седле и, въехав во двор Зимнего дворца, упал на руки окружавших его людей.

Император хотел, чтобы была предпринята последняя попытка образумить бунтовщиков; но, пока он отдавал соответствующие приказы, великий князь Михаил спешился, подбежал к артиллеристам и, выхватив пальник из рук канонира, поднес фитиль к запалу.

— Огонь! — крикнул он. — Огонь по убийцам!

Раздались четыре пушечных выстрела картечью, с лихвой отплатившие бунтовщикам за убитых ими; тотчас же, поскольку приказов императора расслышать было невозможно, за первым залпом последовал второй.

Последствия двух этих залпов со столь близкого расстояния были ужасны. Более шестидесяти человек, как лейб-гренадеров, так и гвардейцев Московского полка и моряков Гвардейского экипажа, остались лежать на площади; остальные сразу же бросились бежать по Галерной улице, Английской набережной, Исаакиевскому мосту и по замерзшей Неве. Кавалергарды пришпорили коней и стали преследовать бунтовщиков; исключение составил один из них: дав своему полку удалиться, он спешился, бросил поводья коня и направился к графу Орлову. Подойдя к нему, он отдал ему свою шпагу.

— Что это значит, граф, — удивленно спросил генерал, — и почему вы отдаете мне шпагу, вместо того чтобы обратить ее против изменников?

— Потому что я принимал участие в заговоре, сударь, и рано или поздно буду разоблачен и арестован. Предпочитаю разоблачить себя сам.

— Арестуйте графа Алексея Ваненкова, — сказал генерал, обращаясь к двум кирасирам, — и препроводите его в крепость.

Приказ был тотчас же исполнен. Я видел, как граф пересек мост через Мойку и скрылся за углом французского посольства.

И тогда я подумал о Луизе, у которой теперь не было ни одного друга, кроме меня. Посреди всей этой сумятицы я пошел обратно по Невскому проспекту и явился к несчастной моей соотечественнице столь печальным и бледным, что она сразу догадалась: я пришел сообщить ей о каком-то несчастье. Так что, едва я переступил порог, она подошла ко мне, с мольбою сложив руки.

— Что такое, ради Бога, что случилось? — спросила она.

— Случилось то, — ответил я, — что теперь вам остается надеяться на Божье чудо или на милосердие императора.

Я рассказал ей все, чему был свидетелем, и вручил ей письмо Ваненкова.

Как я и предполагал, это было прощальное письмо.

Граф Милорадович скончался в тот же вечер от полученной раны; однако, прежде чем уйти из жизни, он потребовал, чтобы хирург извлек пулю из раны; как только операция закончилась, генерал взял в руки кусок свинца и увидел, что он не имеет калибра.

— Я доволен, — проговорил он, — это не солдатская пуля.

Через несколько минут он испустил последний вздох.

На следующее утро, часов около девяти, когда жизнь в городе только начала пробуждаться и никто не знал, усмирен ли вчерашний бунт или он может возобновиться, император без охраны и без свиты сел с супругой в открытый экипаж, поджидавший их у ворот Зимнего дворца, и проехал по всем улицам Санкт-Петербурга, проследовал мимо всех казарм, преднамеренно подставляя себя под пули убийц, если они там еще оставались. Но повсюду его встречали лишь крики радости, раздававшиеся, как только издалека люди замечали колышащиеся перья его шляпы; однако по окончании этой смелой и столь удачно для него завершившейся поездки, уже возвращаясь во дворец, он заметил на Невском проспекте женщину, вышедшую с какой-то бумагой в руках из дома и на коленях вставшую у него на пути так, что ему оставалось либо свернуть сани в сторону, либо раздавить ее. В трех шагах от нее кучер резко остановился, выказав общеизвестное умение русских обуздывать своих лошадей; у беззвучно плачущей женщины достало сил лишь на то, чтобы с рыданиями взмахнуть бумагой, которую она держала в руках; император, наверное, продолжил бы свой путь, но императрица посмотрела на него со своей ангельской улыбкой, и он взял бумагу, содержавшую всего лишь несколько слов (чернила, которыми они в спешке были написаны, еще не высохли):

«Государъ!

Пощадите графа Ваненкова! Во имя всего самого дорогого для Вашего Величества, пощадите… пощадите!»

Император напрасно искал подпись под этими словами: ее не было. Повернувшись лицом к незнакомой женщине, он спросил:

— Вы его сестра?

Просительница печально покачала головой.

— Вы его жена?

Просительница покачала головой в знак отрицания.

— Так кто же вы, наконец? — с некоторым раздражением в голосе спросил император.

— Увы! Увы! — воскликнула Луиза, вновь обретя голос. — Через семь месяцев, государь, я буду матерью его ребенка.

— Бедное дитя! — произнес император и, сделав знак кучеру, быстро тронулся с места, увозя с собой прошение, но не оставив рыдающей женщине никакой надежды, кроме двух сорвавшихся с его уст слов участия.

XVII

Последующие дни власти употребили на то, чтобы уничтожить даже малейшие следы страшного восстания, кровавый отпечаток которого еще хранили обстрелянные картечью стены Сената. Тем же вечером или в ту же ночь арестовали главных заговорщиков: это были князь Трубецкой, литератор Рылеев, князь Оболенский, капитан Якубович, поручик Каховский, штабс-капитаны Щепин-Ростовский и Бестужев, а также другой Бестужев, состоявший адъютантом герцога Александра Вюртембергского, и, наконец, шестьдесят — восемьдесят прочих заговорщиков, в большей или меньшей степени виновных действиями или помыслами; среди них были Ваненков, сдавшийся, как уже было сказано, по доброй воле, и полковник Булатов, последовавший его примеру.

По странному совпадению Пестель был арестован, согласно приказу, полученному из Таганрога, на юге России в тот самый день, когда в Санкт-Петербурге вспыхнуло восстание.

Что касается братьев Муравьевых-Апостолов, которым удалось спастись и взбунтовать шесть рот Черниговского полка, то они были застигнуты возле небольшой деревни Пологи Васильковского уезда генерал-лейтенантом Ротом. После отчаянного сопротивления один из них попытался застрелиться, но неудачно, а другой был тяжело ранен: картечной пулей в бок и ударом шпаги в голову.

Всех заговорщиков переслали в Санкт-Петербург; императором была назначена следственная комиссия, состоявшая из военного министра Татищева, великого князя Михаила, тайного советника князя Голицына, Голенищева-Кутузова, сменившего графа Милорадовича на посту военного губернатора Санкт-Петербурга, и четырех генерал-адъютантов — Чернышева, Бенкендорфа, Левашева и Потапова; начавшееся расследование должно было вестись с беспристрастностью, залогом которой служили перечисленные нами имена членов комиссии.

Но, как это повелось в Санкт-Петербурге, все делалось втихомолку и втайне и наружу ничего не выплывало. Более того, вот что было странно: на следующий же день после того как войскам было объявлено в официальном сообщении, что все изменники арестованы, о них перестали говорить, как если бы их никогда не существовало или как если бы они явились в этот мир сами по себе и не имели семьи; ни один из домов не затворил окон в знак утраты, ни одно лицо не омрачилось грустью в знак траура. Все продолжало идти так, будто ничего особенного не произошло. Одна лишь Луиза рискнула пойти на отчаянный шаг, уже описанный нами, и, должно быть, беспримерный на памяти московитов; тем не менее каждый, по моему предположению, в глубине души чувствовал, как и я, что скоро настанет то утро, когда, словно распустившийся кроваво-красный цветок, появится какая-нибудь страшная новость, ибо существование заговора не подлежало сомнению, а намерения заговорщиков были смертоубийственными; и хотя все знали природную доброту императора, было совершенно ясно, что всех простить он не может: кровь взывала к крови.

Время от времени лучик надежды пронизывал этот сумрак, словно тусклый отблеск света, давая новые доказательства снисходительных настроений императора. В представленном ему списке участников заговора он увидел имя, дорогое для всей России: имя Суворова. В самом деле, внук прославленного победителя при Треббии оказался в числе заговорщиков. Николай, дойдя до его фамилии в списке, остановился; затем, немного помолчав, он произнес, обращаясь как бы к самому себе:

— Нельзя допустить, чтобы столь великое имя оказалось запятнано.

И, повернувшись к начальнику полиции, представившему ему этот список, он сказал:

— Я сам буду допрашивать поручика Суворова.

На следующий день молодого человека привели к императору, которого он ожидал увидеть раздраженным и грозным, но лицо которого, напротив, оказалось спокойным и доброжелательным. Более того, первые же слова царя, обращенные к обвиняемому, не оставили у того сомнений, в каком направлении пойдет допрос. Все вопросы монарха, подготовленные с отеческой участливостью, были поставлены так, что оправдание подследственного становилось неизбежным. В самом деле, после каждого из этих вопросов, на которые нельзя было ответить иначе, чем «да» или «нет», царь поворачивался к тем, кого он пригласил в качестве свидетелей этой сцены, и говорил им:

— Вы прекрасно видите, вы понимаете, господа, я же говорил это: человек, носящий фамилию Суворов, бунтовщиком быть не может.

И Суворов, освобожденный из-под стражи, вернулся в свой полк и через несколько дней был произведен в капитаны.

Но другие обвиняемые не носили фамилию Суворов, и как я ни старался внушить Луизе надежду, которой не было у меня самого, горе моей соотечественницы было поистине ужасным. Со дня ареста Ваненкова она совершенно отстранилась от обычных своих повседневных забот и, удалившись в небольшую гостиную, устроенную ею позади магазина, сидела там, уронив голову на руки, безмолвно плакала и открывала рот лишь для того, чтобы спросить тех, кто, как и я, был допущен в это маленькое прибежище:

— Вы полагаете, они убьют его?

И, не слушая ответа, повторяла:

— Ах, если бы я не была беременна!

Время шло, и никто по-прежнему не знал, какая участь уготована арестованным. Следственная комиссия работала втайне; чувствовалось, что дело близится к развязке, которая подведет итог кровавой трагедии, но никто не мог сказать, какой будет эта развязка и в какой день она свершится.

Два происшествия, случившиеся в Санкт-Петербурге, по крайней мере на время помогли горожанам забыть о катастрофе, свершившейся в декабре, а именно: чрезвычайное французское посольство, возглавлявшееся герцогом Рагузским, и прибытие тела Елизаветы Алексеевны. Императрица сдержала слово: она пережила Александра лишь на четыре месяца.

Посольство прибыло в первых числах мая, а гроб с телом императрицы был привезен в первых числах июня. О первой церемонии я был извещен письмом одного из моих прежних учеников, приехавшего в Санкт-Петербург в качестве атташе, а о второй — выстрелом пушки, произведенным в крепости. Поскольку дружеские чувства, испытываемые мной к Луизе, и интерес, который вызывал во мне граф, заставляли меня каждую минуту быть настороже, я подумал, что пушечный выстрел извещает о чем-то другом, и вышел на улицу, чтобы узнать последние новости. В этот миг раздался второй пушечный выстрел, и, увидев, что народ бежит к Неве, я поспешил вслед за всеми, выясняя по пути, в чем дело.

Когда я пришел на набережную, она была уже настолько заполнена народом, что мне стало ясно: если я останусь там, то ничего не смогу увидеть. Поэтому я нанял лодку и, остановившись посередине реки, приготовился наблюдать за прохождением траурного кортежа, который, чтобы попасть в крепость, должен был пройти по огромному плашкоутному мосту, соединяющему ее с Марсовым полем. Через несколько минут к звукам пушечной пальбы присоединился звон всех колоколов города, гремевших во всю мощь.

Первым появился церемониймейстер: он был верхом и с черно-белой креповой перевязью в знак траура. За ним шла рота гвардейского Преображенского полка, потом шталмейстер императорских конюшен, потом гофмаршал двора, который в знак траура надел на себя огромную шляпу с опущенными до глаз полями и накинул на плечи черную мантию. После них проследовали литаврщики и трубачи кавалергардов и конногвардейцев, а за ними шли сорок выездных лакеев, четверо скороходов, восемь камер-лакеев и четверо офицеров свиты. Позади них двигались двадцать пажей со своим гофмейстером, который замыкал первую часть процессии.

За ними появились шестьдесят два знамени с гербами различных провинций империи: каждое из них нес офицер, сопровождаемый двумя офицерами-помощниками; посреди этих траурных стягов возвышался черный шелковый штандарт с российским гербом, за которым шел латник в черных доспехах с опущенным вниз обнаженным мечом. Позади латника следовали под командованием офицера двенадцать гвардейцев-гусаров, а за ними ехал парадный экипаж с императорской короной, запряженный восьмеркой лошадей, которые были покрыты богатыми попонами. Восемь стремянных шли пешком возле лошадей; двое лакеев находились при дверцах экипажа, а позади двигались четверо верховых стремянных. То было явление земного великолепия, последнее среди мрачных символов смерти.

Кортеж сразу же вновь обрел свой траурный характер, а затем превратился в сплошную массу черных одежд и темных крепов, которая предшествовала гербам великих герцогств Баденского и Шлезвиг-Гольштейнского, великих княжеств Таврического, Сибирского, Финляндского, Астраханского, Казанского, Польского, Новгородского, Киевского, Владимирского и Московского. Эти гербовые щиты, как и первые, несли офицеры, сопровождаемые двумя офицерами-помощниками — каждый по обеим сторонам герба; затем появился огромный щите гербом империи, впереди которого шли четыре генерала и который несли два генерал-майора, два полковника и два старших офицера.

После этих особ, представляющих собой императорское величие и военную мощь, проследовали с церемониймейстером во главе выборные от различных корпораций мещан, купцов и ямщиков; впереди каждой из них несли небольшой флаге нарисованными или вышитыми отличительными знаками соответствующего ремесла.

Затем настала очередь различных учреждений и организаций, таких, как Российско-Американская компания, Экономическая компания, Тюремное общество, Филантропическое общество; затем поочередно проследовали служащие Императорской публичной библиотеки, депутации Санкт-Петербургского университета, Академии художеств, Академии наук; потом пошли генералы, генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, статс-секретари, сенаторы, министры и члены Государственного совета; наконец, все учащиеся ремесленных училищ и школ, которым оказывала особое покровительство покойная императрица. Вслед за ними появились два герольда в траурных одеждах, а за ними на подушках из золотой парчи пронесли иностранные ордена, российские ордена и императорскую корону.

Затем появились три иконы, одну из которых поддерживал духовник императрицы, а две других — архидьяконы и рядовые священники; сразу же за ними двигалась похоронная колесница, на которой покоилось тело императрицы. Четыре камергера шли по углам катафалка, придерживая траурные ленты и кисти погребального покрова, а по обе стороны экипажа следовали под длинными вуалями кавалерственные дамы ордена Святой Екатерины и фрейлины императрицы, сопровождавшие свою повелительницу в ее последней поездке и, верные ей до гроба, провожавшие ее к последнему пристанищу. Высшие государственные чины вели под уздцы лошадей, впряженных в колесницу, а шестьдесят пажей с зажженными свечами окружали их огненной лентой.

Наконец появился император Николай в траурном одеянии и шляпе с опущенными полями; по правую руку от него находился великий князь Михаил, а чуть позади — начальник Главного штаба, военный министр, генерал-квартирмейстер, дежурный генерал и несколько других генералов. Двадцать четыре гвардейских прапорщика следовали на почтительном расстоянии от императора, вытянувшись вдоль перил моста и окружая двойной цепочкой траурный экипаж, в котором находились императрица и малолетний великий князь Александр, наследник престола. Вслед за этим экипажем шли пешком великий герцог Вюртембергский с двумя сыновьями и дочерью, две царицы Имеретинские и правительница Мингрелии. Потом проследовали все женщины, прежде состоявшие на службе у покойной императрицы; кортеж замыкала рота Семеновского полка.

Процессия двигалась по мосту целых полтора часа — так медленно она перемещалась и так далеко растянулась. Затем эта длинная вереница скрылась, наконец, в крепости, куда за ней поспешила и вся толпа, чтобы увидеть, как будут отданы последние почести той, что на протяжении двадцати лет считалась посредницей между землей и Небом.

Вернувшись к Луизе, я нашел ее в полном смятении. Подобно мне, она ничего не знала о готовящейся благочестивой церемонии и, когда раздались пушечные выстрелы и послышался звон колоколов, испугалась, что это сигнал к началу казни.

Однако г-н Горголи, по-прежнему благосклонно относившийся ко мне, постоянно успокаивал меня, уверяя, что решение следственной комиссии станет известно заблаговременно и что в случае если несчастный Ваненков будет приговорен к смертной казни, мы успеем обратиться с ходатайством о нем к императору. И действительно, 14 июля в «Санкт-Петербургской газете» был напечатан доклад Верховного суда, представленный императору. В этом докладе различные степени участия в заговоре подразделялись на три категории преступлений, имевших целью потрясение основ империи, ниспровержение государственного строя и подрыв существующего правопорядка.

Верховный суд приговорил к смерти тридцать шесть человек, а остальных — к каторжным работам и ссылке. Ваненков был в числе приговоренных к смерти. Но вслед за правосудием явилось милосердие: тридцати одному из приговоренных смертная казнь была заменена вечной ссылкой, и Ваненков оказался в числе тех, кому наказание было смягчено.

Лишь пять виновных должны были быть казнены: Рылеев, Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьев-Апостол, Пестель и Каховский.

С газетой в руках я выскочил на улицу как сумасшедший, готовый останавливать каждого встречного и делиться с ним своей радостью, и, задыхаясь от спешки, прибежал к Луизе. Она читала ту же газету и, увидев меня, в слезах бросилась мне на шею, не в силах сказать ничего, кроме:

— Он спасен! Господи, благослови императора!

В нашем эгоизме мы забыли о несчастных, которым предстояло умереть, а ведь и у них тоже были родные, возлюбленные, друзья. Первым же побуждением Луизы было сообщить радостную весть матери и сестрам Ваненкова, с которыми она, напомним, познакомилась во время их приезда в Санкт-Петербург. Несчастные женщины еще не знали, что их сын и брат избавлен от грозившей ему смерти, а это было самым главным в данных обстоятельствах: с каторги возвращаются, из Сибири возвращаются, а вот могильная плита, опустившись, уже никогда не поднимается.

И тогда Луизе пришла в голову мысль, которая может прийти только сестре или матери: она подсчитала, что газета со счастливой вестью будет отправлена из Санкт-Петербурга лишь с вечерней почтой и, следовательно, придет в Москву с задержкой в двенадцать часов; поэтому она спросила меня, не знаю ли я человека, который согласился бы сию же минуту отправиться в Москву на почтовых и доставить эту газету матери Ваненкова. У меня был камердинер, русский, человек толковый и надежный; я предложил его Луизе в качестве посланца, и она согласилась. Остановка была только за подорожной. Я получил ее через полчаса, благодаря все той же деятельной и доброжелательной поддержке г-на Горголи, и мой Григорий тут же отправился со счастливой вестью в Москву, получив тысячу рублей на путевые издержки.

Он опередил почту на четырнадцать часов, и мать и сестры Ваненкова узнали на четырнадцать часов раньше, чем это предстояло им узнать, что их сын и брат спасен.

Григорий вернулся из Москвы с одним из тех писем, которые пишут пером, вырванным из крыла ангела: старая графиня называла в нем Луизу своей дочерью, а молодые девушки именовали ее своей сестрой. Они умоляли как о милости отправить к ним еще одного посланца в тот день, когда состоится казнь и осужденных отправят в ссылку. Соответственно, я сказал Григорию, ^тобы он был готов в любую минуту снова отправиться в Москву. Такие поездки были для него слишком прибыльны, чтобы он мог от них отказаться.

В прошлый раз мать Ваненкова пожаловала ему тысячу рублей, так что от первой поездки у бедняги осталось целое состояние, и он надеялся удвоить его во второй поездке.

Мы ждали дня казни, но он не был назначен, никому о нем ничего не было известно, и каждое утро город пробуждался, опасаясь узнать, что с пятью обреченными все уже кончено. Мысль о смертной казни к тому же производила тем большее впечатление, что уже шестьдесят лет в Санкт-Петербурге никого не казнили.

Дни шли за днями, и всех стал удивлять разрыв во времени между приговором и его исполнением. Как оказалось, понадобилось время, чтобы выписать двух палачей из Германии.

Наконец, вечером 23 июля ко мне пришел молодой француз, мой бывший ученик, прикомандированный, как я уже говорил, к посольству маршала Мармона и потому, по моей просьбе, державший меня в курсе новостей, о которых, благодаря своему дипломатическому статусу, он мог узнавать раньше меня. Он пришел сообщить мне, что маршал и сопровождающие его лица только что получили от г-на де Ла Ферроне приглашение прибыть на следующий день, в четыре часа утра, во французское посольство, окна которого, как известно, выходят на Петропавловскую крепость. Сомнений не было: приглашенные станут свидетелями казни.

Я поспешил к Луизе, чтобы сообщить ей эту новость, и все ее страхи тут же начались снова. Быть может, имя Ваненкова по ошибке попало в список приговоренных к ссылке, а на самом деле его казнят? Быть может, слух о смягчении наказания виновным распространили нарочно, чтобы предстоящая казнь не так волновала население? Быть может, завтра обманутые люди увидят тридцать шесть трупов вместо пяти? Как и все несчастные, Луиза с необычайной изобретательностью изводила себя, однако мне удалось успокоить ее. От высокопоставленных лиц я узнал, что все решено сделать именно так, как сообщила официальная газета; мне даже добавили, что интерес, который Луиза вызвала у императора и императрицы в тот день, когда, стоя на коленях, она вручила им на Невском проспекте свое прошение, сыграл определенную роль в том, что наказание Ваненкову было смягчено.

Я на время оставил Луизу, дав ей обещание вскоре вернуться, и отправился в сторону крепости, чтобы посмотреть, не начались ли там какие-нибудь чудовищные приготовления к страшной драме, сценой которой это место должно было стать на следующий день. Однако увидел я только членов суда, выходивших из крепости; этого, впрочем, для меня было достаточно: я понял, что секретари суда приходили зачитать осужденным их приговор. Сомнений больше не было: казнь состоится завтра утром.

Мы тотчас же послали Григория в Москву с новым письмом Луизы к матери Ваненкова. Таким образом, на этот раз мы выгадали даже не двенадцать часов, а целые сутки.

Около полуночи Луиза попросила меня проводить ее к крепости: не имея возможности увидеть Ваненкова, она хотела в тот момент, когда ей предстояло с ним расстаться, увидеть хотя бы стены, в которых он был заключен.

Троицкий мост охранялся войсками, и по нему никого не пускали. Это служило еще одним доказательством того, что в намерениях правосудия ничего не изменилось. Мы обратили наши взгляды на противоположный берег Невы, на стены крепости, которые в эту светлую северную ночь вырисовывались столь же ясно, как если бы это было в свете сумерек у нас на Западе. Вдруг на орудийной площадке крепости замелькали огни, затем забегали тени, переносящие странные грузы: это исполнители казни возводили эшафот.

Кроме нас, на набережной никого не было; никто не догадывался, или все делали вид, будто не догадываются о том, что готовилось на другом берегу. Мимо мчались запоздалые экипажи, светящиеся фонари которых напоминали глаза дракона. По Неве скользили лодки, и одна за другой уплывали куда-то: одни уходили в каналы, другие — в рукава реки, одни тихо, другие — с шумом. Только одна лодка стояла неподвижно, словно была на якоре; из нее не доносилось ни единого звука — ни радостного, ни жалобного. Быть может, в ней находилась жена, мать или сестра одного из приговоренных и, подобно нам, ждала чего-то.

В два часа ночи патруль велел нам уйти.

Мы вернулись к Луизе. Ждать оставалось недолго: как я уже говорил, казнь была назначена на четыре часа. Пробыв часа полтора у Луизы, я снова вышел.

Улицы Санкт-Петербурга были пустынны; мне встретилось лишь несколько мужиков, по-видимому ничего не знавших о том, что происходит в городе. Едва стало светать, как над рекой поднялся легкий туман, протянувшийся, словно тонкое белое покрывало, от одного ее берега до другого. Подходя к посольству Франции, я увидел маршала Мармона, который входил туда вместе со всеми членами своей миссии; вскоре они показались на балконе.

Кроме меня, на набережной остановились и другие люди, но не потому, что они были осведомлены о предстоящем событии, а потому, что Троицкий мост был занят войсками, и вследствие этого они не могли попасть на острова, где у них были дела. Взволнованные и растерянные, они смотрели в сторону островов и вполголоса переговаривались между собой, не зная, опасно ли находиться возле моста. Что касается меня, то я решил оставаться здесь, пока меня не прогонят.

За несколько минут до четырех часов возле крепости вспыхнул большой костер, привлекший мое внимание. Поскольку туман стал рассеиваться, я увидел, как на фоне неба вырисовываются черные силуэты пяти виселиц; эти виселицы стояли на деревянном эшафоте, помост которого, выполненный по английскому образцу, посредством люка разверзался под ногами приговоренных.

Как только пробило четыре, мы увидели, как на орудийную площадку цитадели вывели тех, кто был приговорен лишь к ссылке, и выстроили их вокруг эшафота. Все они были в парадной форме, при эполетах и орденах; солдаты несли за ними их шпаги. Я попытался разглядеть Ваненкова среди его несчастных товарищей, но на таком расстоянии это было невозможно.

В четыре часа с минутами на эшафоте появились пять смертников; они были в серых балахонах и белых капюшонах. Вне всякого сомнения, до этого они содержались в разных камерах, ибо, когда они все оказались вместе, им разрешили обняться.

В эту минуту к ним обратился какой-то человек. Почти тотчас же раздалось громовое «Ура!»; в первое мгновение мы даже не поняли, что происходит. Позже нам рассказали, причем не знаю, правда ли это, будто бы приговоренным к смерти пообещали сохранить жизнь, если они согласятся просить помилование; но, как нам пояснили, на это предложение приговоренные ответили возгласами: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует свобода!», тотчас же заглушенными громким «Ура!» войск, которые присутствовали при казни.

Человек, обращавшийся к осужденным, отошел, и к ним приблизились палачи. Осужденным было приказано сделать несколько шагов, им надели веревки на шею и закрыли капюшонами глаза.

В эту минуту пробило четыре часа с четвертью.

Еще не смолк колокол, как пол под ногами у осужденных внезапно провалился; вслед за этим раздался какой-то грохот; солдаты подбежали к эшафоту; в воздухе точно пронесся какой-то трепет, бросивший нас в дрожь. Послышались неясные крики, и мне почудилось, что вспыхнул бунт.

Оказалось, что у двоих приговоренных оборвались веревки, которые должны были их задушить, и несчастные смертники, ничем не удерживаемые, провалились в глубь эшафота; при этом один из них сломал себе бедро, а другой — руку. Это и послужило причиной волнения и суматохи у эшафота. Остальные повешенные продолжали умирать.

Солдаты спустились по приставной лестнице вовнутрь эшафота и вытащили приговоренных на помост. На ногах они не держались, так что пришлось их положить. И тогда один из них, повернувшись к другому, сказал:

— Ты посмотри, на что годен рабский народ: человека повесить и то не умеют!

В то время, как их вытаскивали на помост, послали за новыми веревками, так что смертникам не пришлось долго ждать. Палач направился к ним, и тогда, помогая друг другу, насколько это было возможно, они встали и пошли навстречу смертельной петле. В тот миг, когда им собирались набросить петли на шею, они в последний раз крикнули громким голосом:

— Да здравствует Россия! Да здравствует свобода! Придут те, кто за нас отомстит!

Этот предсмертный крик замер без всякого отклика, не вызвав никакого сочувствия. Те, что его испустили, неверно оценили свою эпоху и ошиблись на столетие!

Когда императору доложили об этом происшествии, он рассерженно топнул ногой и воскликнул:

— Почему меня вовремя не поставили в известность об этом? Теперь меня будут считать более жестоким, чем сам Господь!

Однако во время исполнения приговора никто не осмелился взять на себя ответственность и отложить казнь; так что через несколько минут после того, как двое случайно оставшихся в живых выкрикнули свои призывы, они уже соединились в мире ином с тремя своими товарищами.

После этого настала очередь приговоренных к ссылке; им прочитали приговор, по которому они лишались всего на этом свете: званий, орденов, имущества, семей; затем к ним подошли исполнители казни и, срывая с них эполеты и ордена, бросали их в огонь, выкрикивая:

— Вот эполеты изменника! Вот ордена изменника!

Затем, наконец, беря из рук солдат шпагу каждого из осужденных и держа ее за острие и эфес, палачи ломали ее об голову хозяина, говоря при этом:

— Вот шпага изменника!

Когда эта церемония завершилась, палачи, наугад беря из кучи серые холщовые блузы, какие носит простонародье, надевали их на приговоренных к ссылке, с которых они перед этим снимали мундиры; после этого ссыльных заставили спуститься по лестнице и развели обратно по камерам.

Место казни опустело; на нем не осталось никого, кроме часового, стоявшего на страже у эшафота с пятью виселицами, на которых раскачивались тела казненных.

Я вернулся к Луизе и застал ее в слезах: она стояла на коленях и молилась.

— Ну, как? — спросила она меня.

— Что ж, — сказал я, — те, кому суждено было умереть, умерли, те, кому суждено было жить, будут жить.

Луиза продолжила молиться, с выражением бесконечной признательности подняв глаза к Небу.

Завершив молитву, она спросила меня:

— Сколько отсюда до Тобольска?

— Почти восемьсот льё, — ответил я.

— Это меньше, чем я думала, — сказала она, — спасибо.

С минуту я молча смотрел на нее, начиная проникать в ее замысел.

— Почему вы меня спрашиваете об этом? — спросил я.

— Неужели вы не догадались?

— Но сейчас это невозможно, Луиза, подумайте о своем положении.

— Друг мой, — промолвила она, — будьте спокойны. Я знаю обязанности матери по отношению к ребенку, точно гак же, как знаю и ее обязанности по отношению к отцу этого ребенка: я подожду.

Я склонился перед этой женщиной и поцеловал ее руку с таким благоговением, как если бы она была королевой.

Той же ночью ссыльных отправили по этапу и эшафот разобрали; на рассвете не оставалось уже никаких следов происшедшего, и посторонние люди могли подумать, будто все это пригрезилось им во сне.

XVIII

В том, что мать Ваненкова и его сестры хотели заранее знать дату казни, был определенный смысл: на пути из Санкт-Петербурга в Тобольск осужденные обязательно должны были проехать через Ярославль, который находится в шестидесяти льё от Москвы, и женщины надеялись, что им удастся увидеться там с Алексеем.

Как и в прошлый раз, Григорий был радушно принят Ваненковыми; они уже две недели как были готовы к поездке и запаслись подорожными. Так что, успев лишь поблагодарить того, кто доставил им драгоценную весть, они, не теряя ни минуты, сели в кибитку и, не сказав никому ни слова о цели своего путешествия, отправились в Ярославль.

В России путешествуют быстро: выехав утром из Москвы, Ваненковы ночью прибыли в Ярославль, где с великой радостью узнали, что осужденных еще не провозили через него. Поскольку пребывание Ваненковых в этом городе могло вызвать подозрение, а к тому же, вполне вероятно, чем больше они были бы на виду, тем неумолимее вели бы себя стражники, графиня и ее дочери отъехали в сторону Мологи и остановились в небольшой деревеньке. В трех верстах от этого места находилась изба, где ссыльные должны были делать остановку для смены лошадей: унтер-офицеры и ефрейторы, сопровождавшие осужденных, обычно получали строгий приказ ни при каких обстоятельствах не менять лошадей в городах и селах; поэтому женщины расставили по пути следования этапа толковых и деятельных слуг, которые должны были предупредить их о его приближении.

Прошло два дня, и один из слуг графини примчался сообщить ей, что первая партия, состоящая из пяти подвод, приближается к пересыльному пункту и что фельдфебель, командующий конвоем, послал двух своих подчиненных в деревню, скорее всего за лошадьми. Графиня тотчас же села в свой экипаж и, пустив лошадей вскачь, направилась к пересыльному пункту; подъехав к нему, она остановилась на дороге и жадным взором стала смотреть сквозь приоткрытые ворота внутрь двора: Ваненков в эту партию не входил.

Минут через пятнадцать привели лошадей; ссыльные расселись по подводам и тотчас же на большой скорости уехали.

Через полчаса прибыла вторая партия и, как и первая, остановилась в избе; двоих из конвоя отправили за лошадьми, и, как и в первый раз, примерно через полчаса они их привели; затем, как только лошадей впрягли, ссыльные на полной скорости отправились в путь: Ваненкова не было и среди этой партии.

Как ни жаждала графиня поскорее увидеть сына, ей в то же время хотелось, чтобы он приехал как можно позже: чем позже он приедет, тем больше вероятности, что на ближайшей почтовой станции лошадей не будет, поскольку их заберут первые проследовавшие партии; тогда придется отправиться за ними в город, и остановка ссыльных окажется более длительной, что наилучшим образом отвечало бы планам несчастной матери. Все благоприятствовало тому, чтобы ее желание осуществилось: проследовали еще три партии, и Ваненкова ни в одной из них не было, а последняя из этих партий задержалась более чем на сорок пять минут, так как нужное количество лошадей с трудом нашлось даже в Ярославле.

Едва эта партия отправилась в путь, как прибыла шестая; слыша, как она подъезжает, мать и дочери инстинктивно схватились за руки: им показалось, будто в воздухе появилось нечто такое, что предупреждает их о приближении брата и сына.

В темноте появился конвой, и невольная дрожь охватила несчастных женщин: плача, они бросились друг другу в объятья, сестры прильнули к груди матери, а мать подняла голову к Небу.

Ваненков сошел с третьей подводы. Несмотря на ночную тьму, несмотря на то, что на нем была гнусная одежда, женщины тотчас же узнали его; когда он направился к избе, одна из сестер собиралась окликнуть его по имени, но мать заглушила ее голос, прикрыв ей рот ладонью. Вместе со своими товарищами Ваненков вошел в избу.

Ссыльные, сошедшие с других подвод, вошли туда вслед за ним.

Начальник конвоя тотчас же приказал двум своим солдатам отправляться за лошадьми; но поскольку один из местных жителей сказал ему, что на обычных почтовых станциях перекладных может не найтись, он велел всем остальным своим подчиненным обыскать окрестности и именем императора забрать всех лошадей, которых удастся обнаружить. Солдаты повиновались, и он остался один со ссыльными.

Во всех других странах подобное поведение начальника конвоя было бы сочтено неблагоразумным, но не в России; в России осужденный, по сути, обречен: в огромной, покорной царю империи бежать на волю невозможно — до того как беглец успеет пройти сто верст, его непременно поймают, до того как ему удастся достичь границу, он неизбежно умрет от голода.

Так что начальник конвоя, фельдфебель Иван, оставшись один, стал прогуливаться взад и вперед у дверей избы, время от времени ударяя хлыстом, который он держал в руках, по своим кожаным штанам, и то и дело останавливался, глядя на распряженный экипаж, стоявший на дороге.

Через минуту дверца экипажа отворилась, оттуда, словно три тени, вышли три женщины и направились к нему. Фельдфебель остановился, не понимая, чего хотят от него три эти видения.

Графиня подошла к нему, заламывая руки, а две ее дочери остались чуть позади.

— Господин фельдфебель, — обратилась к нему графиня, — есть у вас в душе хоть сколько-нибудь жалости?

— Что угодно вашей милости? — спросил фельдфебель, по голосу женщины и ее манере держаться сразу поняв, с кем он имеет дело.

— То, что мне угодно, дороже жизни, сударь: я хочу увидеть моего сына, которого вы препровождаете в Сибирь.

— Это невозможно, сударыня, — отвечал фельдфебель, — мне дан строжайший приказ не дозволять ссыльным вступать в сношения с кем-либо, и если я этот приказ нарушу, то меня ожидает наказание кнутом.

— Но кто узнает, что вы его нарушили, сударь? — вскричала графиня, в то время как сестры, стоявшие позади матери недвижно, точно два изваяния, медленным и машинальным движением соединили руки, чтобы умолять унтер-офицера.

— Это невозможно, сударыня, невозможно! — повторил он.

— Матушка, — закричал в эту минуту Ваненков, появляясь в дверях избы, — матушка, это вы, я узнал ваш голос!

И он бросился в объятия графини.

Фельдфебель сделал движение, чтобы схватить графа, но обе девушки в едином порыве бросились к нему: одна, упав у его ног, схватила его за колени, тогда как другая, обхватив его руками, взглядами показывала ему на сына и мать в объятиях друг друга и повторяла при этом:

— О! Взгляните, взгляните на них!

Фельдфебель Иван был славный человек. Он вздохнул, и девушки поняли, что он уступил.

— Матушка, — тихо проговорила одна из них, — позволь же и нам обняться с братом.

Высвободившись из объятий сына, графиня протянула фельдфебелю кошелек с золотом.

— Возьмите, друг мой, — проговорила она, — вы ведь из-за нас рискуете быть наказанным, так что вам за это следует вознаграждение.

Фельдфебель взглянул на кошелек, который протягивала ему графиня, но, покачав головой, не притронулся к нему, боясь, что не сможет побороть искушение.

— Нет, ваша милость, нет, — произнес он, — если уж я и нарушаю свой долг, то вот мое оправдание. (И он указал на девушек в слезах.) Я предъявлю его тем, кто меня станет судить; если же они его не примут, то я предъявлю его Господу, и его оно устроит.

Тогда графиня схватила руку этого человека и поцеловала ее. Девушки же кинулись к брату.

— Послушайте, — промолвил фельдфебель, — поскольку нам придется прождать здесь еще добрые полчаса в ожидании лошадей, а вы не можете ни зайти в избу, где вас увидят остальные ссыльные, ни оставаться все время на дороге, то садитесь вчетвером в вашу карету и спустите шторы; так, по крайней мере, вас никто не увидит, и появится надежда, что никто не узнает, какую я совершил глупость.

— Благодарю вас, фельдфебель, — со слезами на глазах произнес Алексей, — но все же возьмите этот кошелек.

— Лучше возьмите его сами, поручик, — вполголоса произнес Иван, по привычке называя молодого человека по званию, которое тот уже не имел права носить, — вам он там больше понадобится, чем мне здесь.

— Ну, а если по прибытии меня обыщут?

— Что ж, его у вас возьму я, а потом отдам вам.

— Друг мой!..

— Тихо, тихо! Я слышу, кто-то скачет! Черт побери, полезайте в карету, да поторапливайтесь! Это один из моих солдат: он возвращается из деревни, где, по-видимому, ему не удалось найти лошадей; я его отправлю в другую. Да садитесь же! Садитесь!

И фельдфебель втолкнул Ваненкова в карету, куда за ним последовали мать и сестры, а затем закрыл за ними дверцу.

Ваненковы провели вместе целый час, час радости и печали, смеха и рыданий, последний час, равный предсмертному, ибо они полагали, что расстаются навек. За этот час мать и сестры рассказали ему о том, как они сумели узнать на двенадцать часов раньше о смягчении ему наказания и на сутки раньше о дне его отправления в ссылку, а также о том, что возможности снова увидеть его они обязаны Луизе. Ваненков поднял глаза к Небу и прошептал ее имя, как если бы это было имя святой.

Через час, пролетевший как мгновение, фельдфебель открыл дверцу кареты:

— Сейчас будут лошади. Вам пора расстаться!

— О, еще несколько минут! — в один голос взмолились женщины, вто время как Алексей, слишком гордый, чтобы умолять нижестоящего, хранил молчание.

— Ни одной секунды, — промолвил Иван, — иначе вы погубите меня!

— Прощай! Прощай! Прощай! — зазвучали одновременно прощальные слова и прощальные поцелуи.

— Послушайте, — проговорил фельдфебель, невольно взволнованный, — вы хотите увидеться еще?

— О да, да!

— Тогда поезжайте вперед и ждите на ближайшем пункте, где меняют лошадей; будет ночь, никто вас не увидит, и у вас появится еще один час. А меня за два раза накажут не больше, чем за один.

— О, вас не накажут вовсе! — в один голос воскликнули женщины. — Напротив, Господь вознаградит вас!

— Гм-гм! — с явным сомнением произнес фельдфебель, почти против собственной воли вытягивая из кареты слегка упирающегося ссыльного. Но Алексей, и сам услышав топот копыт приближающихся лошадей, тотчас же расстался с матерью и сел у дверей избы на камень, приняв такой вид, что его товарищи вполне могли подумать, будто он просидел там все то время, пока его не было внутри.

Карета графини, чьи лошади отдохнули, отъехала с быстротой молнии и остановилась лишь на полпути между Ярославлем и Костромой рядом с такой же, как и в первый раз, одиноко стоящей избой, откуда на глазах у вновь прибывших отъехала партия, предшествовавшая той, в которую входил граф Алексей. Они тотчас же приказали распрячь карету и отправили кучера на поиск свежих лошадей, велев ему добыть их за любую цену, а сами, черпая силу в надежде еще раз увидеться с сыном и братом, остались одни на дороге и принялись ждать.

Ожидание было мучительным. В своем нетерпении графиня полагала, что, чем больше будут погонять ее лошадей, тем скорее она увидится снова с сыном, и в итоге обогнала конвой чуть ли не на час. Час этот показался столетием; тысячи различных мыслей, тысячи неясных страхов доводили несчастных женщин до изнеможения. В конце концов они начали подозревать, что фельдфебель раскаялся вданном им опрометчивом обещании и изменил маршрут, как вдруг послышался стук колес и щелканье бича. Прижавшись к стеклу дверцы, они отчетливо увидели, как из темноты показалась партия ссыльных. Сердца освободились от сжимавших их железных тисков.

На этой остановке все прошло столь же удачно, как и в прошлый раз. Три четверти часа словно по волшебству оказалось в распоряжении тех, кто полагал, что следующая их встреча состоится лишь на Небесах. Эти три четверти часа несчастная семья пребывала в своего рода умиротворении; на прощание графиня сняла с пальца кольцо и отдала его сыну. Алексей обнялся с ней и с сестрами в последний раз: стояла уже слишком глубокая ночь, чтобы фельдфебель позволил им предпринять попытку встретиться в третий раз. К тому же эта третья попытка могла стать настолько опасной, что было бы подло просить о ней. Алексей сел в подводу, и та понесла его на край света, за Уральские горы, в сторону озера Чаны; затем вся печальная вереница подвод пронеслась мимо кареты, в которой рыдали мать и две ее дочери, и скрылась в темноте.

Вернувшись в Москву, графиня нашла у себя дома Григория, которому, уезжая, наказала ждать ее. Она передала ему записку для Луизы, которую во время второй остановки Алексей написал карандашом в записной книжке одной из своих сестер. В ней было всего несколько строк:

«Я не ошибся в тебе: ты ангел. Единственно, что я могу сделать ради тебя на этом свете, — это любить тебя как жену и поклоняться тебе как святой. Препоручаю тебе нашего ребенка.

Прощай.

Алексей».

К этой записке было приложено письмо матери Ваненкова, в котором она приглашала Луизу приехать к ней в Москву и обещала ждать ее, как ждет мать любимую дочь.

Луиза поцеловала записку Алексея, но печально показала головой, читая письмо его матери.

— Нет, — сказала она, улыбаясь своей особенной печальной улыбкой, — вовсе не в Москву я поеду: мое место не там!

XIX

И в самом деле, начиная с этого времени Луиза стала с настойчивостью осуществлять свой замысел, о котором читатель, без сомнения, уже догадался, — уехать к графу Алексею в Тобольск.

Как я уже говорил, Луиза была беременна, и до родов ей оставалось не более двух месяцев; однако, намереваясь отправиться в путь сразу же после своей поправки, она, не теряя ни минуты, занялась всеми необходимыми приготовлениями.

Эти приготовления состояли в том, что она обратила в деньги все, что имела: магазин, мебель, драгоценности. Поскольку было известно, в каком крайнем положении она находится, ей пришлось распродать все это едва лишь за треть цены; сумев собрать благодаря этой распродаже примерно тридцать тысяч рублей, она оставила свой магазин на Невском проспекте и перебралась в небольшую квартиру на Мойке.

Со своей стороны, я прибегнул к помощи г-на Горголи, моего неизменного доброго гения, и он обещал мне, что в благоприятную минуту получит у императора разрешение для Луизы присоединиться к Алексею. Слух о ее замысле распространился по Санкт-Петербургу, и все восхищались преданностью молодой француженки; но поговаривали также, что, когда придет время уезжать, у нее не хватит на это мужества. Один я был уверен, что Луиза выполнит свое намерение, ибо хорошо знал ее.

Впрочем, я был ее единственным другом, даже больше, — я был ее братом; все свои свободные минуты я проводил с нею, и все время, когда мы были вместе, разговоры у нас были только об Алексее.

Я не раз пытался отговорить ее от этого замысла, который в моих глазах был безрассудством. Тогда она брала меня за руку и отвечала мне со своей печальной улыбкой:

— Вы прекрасно понимаете, что если бы я не ехала туда из любви к Алексею, то должна была бы поехать к нему из чувства долга. Разве не из-за отвращения к жизни, разве не из-за того, что я не отвечала на его письма, он вступил в этот безумный заговор? Если бы я сказала ему на полгода раньше, что люблю его, он больше бы дорожил своей жизнью и не был бы теперь сослан. Вы сами видите, что я виновна так же как и он и по справедливости должна претерпевать вместе с ним одинаковую кару.

Сердце подсказывало мне, что на ее месте я поступил бы таким же образом, и я отвечал ей:

— Ну что ж, поезжайте, и да свершится воля Божья!

В первых числах сентября Луиза разрешилась от бремени мальчиком. Я хотел, чтобы она сообщила эту новость графине Ваненковой, но в ответ услышал от нее вот что:

— В глазах общества у моего ребенка нет имени и, следовательно, нет семьи. Если мать Алексея попросит, я отдам ей сына, так как не могу подвергать его опасностям подобного путешествия в подобное время, но сама предлагать его, разумеется, не стану, поскольку могу натолкнуться на отказ.

И она позвала кормилицу, чтобы поцеловать ребенка и показать мне, как он похож на своего отца.

Однако то, что должно было случиться, — случилось. Мать Ваненкова, узнав о рождении ребенка, написала Луизе, что, как только та восстановит силы, она ждет ее к себе вместе с сыном. Это письмо уничтожило последние сомнения Луизы, если они у нее еще были: ее тревожила лишь судьба ребенка; теперь же она была спокойна за него и ничто ее больше не задерживало.

И все же, как ни желала Луиза поскорее отправиться в путь, все пережитые ею во время беременности волнения расстроили ее здоровье, и она медленно поправлялась после родов. Правда, с постели она встала очень быстро, но меня эта видимость силы не обманывала. Я поговорил с врачом, и он сказал мне, что вся энергия больной заключены в ее воле, но физически она еще слишком слаба, чтобы пускаться в путешествие. Все это нисколько не помешало бы ей отправиться в путь, если бы она была вправе покинуть Санкт-Петербург; но разрешение на это мог выхлопотать для нее только я, и поэтому ей приходилось во всем считаться со мной.

Однажды утром я услышал стук в дверь моей спальни и одновременно голос звавшей меня Луизы. Я подумал, что с ней приключилось какое-нибудь новое несчастье. Поспешно надев панталоны и халат, я пошел открывать ей; с сияющим от радости лицом она бросилась обнимать меня.

— Он спасен, — воскликнула она, — спасен!

— Кто спасен? — спросил я.

— Он, он, Алексей!

— Как это спасен? Такого быть не может!

— Смотрите!

И она протянула мне письмо, написанное рукою графа; я с удивлением посмотрел на нее.

— Читайте, читайте, — сказала она и, ослабев от обуревавшей ее радости, рухнула в кресло.

Я прочитал:

«Дорогая Луиза!

Доверься человеку, который вручит тебе это письмо, как мне самому, ибо это не просто мой друг, это мой спаситель.

Из-за усталости я заболел в дороге и был оставлен в Перми; случаю было угодно, чтобы в брате тюремного надзирателя я узнал старого слугу нашей семьи. Благодаря его настояниям тюремный врач объявил, что я слишком болен, для того чтобы ехать дальше; поэтому было решено, что я проведу всю зиму в здешнем остроге'. Оттуда я и пишу тебе это письмо.

Все готово к моему побегу; тюремный надзиратель и его брат убегут вместе со мною; но необходимо, конечно, чтобы я вознаградил их за то, что они потеряют из-за меня, и за те опасности, которым они подвергнутся, сопровождая меня. Так что отдай подателю сего не только все деньги, какие у тебя найдутся, но и все драгоценности.

Я знаю, как сильно ты меня любишь, и надеюсь, что ты не станешь колебаться, когда речь идет о моей жизни.

Как только я буду в безопасности, я вызову тебя, и ты приедешь ко мне.

Граф Ваненков».

— Ну, и что же? — спросил я, перечитав письмо еще раз.

— Как что? — переспросила она. — Разве вы не видите?

— Да, я вижу план побега.

— О! Он осуществится.

— И что же вы сделали?

— И вы еще спрашиваете?!

— Как! — вскричал я. — Вы отдали незнакомцу…

— … все, что у меня было. Разве Алексей не написал мне, чтобы я доверилась этому незнакомцу, как ему самому?

— А вы совершенно уверены, — пристально глядя на нее и медленно роняя каждое слово, спросил я, — что это письмо от Алексея?

Она в свою очередь посмотрела на меня.

— А от кого же, как не от него? Каким негодяем надо быть, чтобы так подло насмеяться над моим горем?

— Ну, а что если этот человек… я не смею это утверждать, но у меня такое предчувствие… я боюсь…

— Говорите, — промолвила Луиза, бледнея.

— А что если этот человек — мошенник, подделавший почерк графа?

Луиза вскрикнула и вырвала у меня из рук письмо.

— О нет, нет! — воскликнула она, как бы стараясь успокоить самое себя. — Нет! Я прекрасно знаю почерк Алексея и не могу ошибиться!

И тем не менее, перечитав письмо, она побледнела.

— Нет ли у вас при себе другого письма от него? — спросил я.

¹ Так называется тюрьма для политических заключенных. (Примеч. автора.)

— Смотрите, — ответила она, — вот его записка, написанная карандашом.

Почерк письма, насколько можно было судить, был тот же самый, и все же в нем чувствовалось какое-то дрожание, выдававшее неуверенность.

— Неужели вы думаете, — спросил я, — что граф обратился бы за помощью к вам?

— А почему бы нет? Разве я не люблю его больше всех на свете?

— Да, конечно, за любовью, за нежностью он обратился бы к вам, но за деньгами он обратился бы к своей матери.

— Но разве все, что я имею, не принадлежит ему? Разве все, чем я владею, досталось мне не от него? — спросила Луиза слабеющим голосом.

— Да, все это принадлежит ему; да, все это досталось вам от него; но, повторяю, либо я не знаю графа Ваненкова, либо это письмо писал не он.

— О Боже мой! О Боже мой! — вскричала Луиза. — Ведь эти тридцать тысяч рублей были единственным моим достоянием, единственной моей надеждой!

— Скажите, а как он обычно подписывал свои письма к вам? — спросил я.

— Всегда просто-напросто «Алексей».

— А это письмо, смотрите, подписано «Граф Ваненков».

— Да, — подтвердила Луиза, совершенно подавленная.

— Вы не знаете, что сталось с этим человеком?

— Нет. Он мне сказал, что приехал вчера вечером в Санкт-Петербург и немедленно уезжает обратно в Пермь.

— Вам надо заявить в полицию. Ах, если бы полицеймейстером по-прежнему был господин Горголи!

— Заявить в полицию?

— Несомненно!

— Ну а если мы ошибаемся, — спросила Луиза, — если человек этот не мошенник, если этому человеку на самом деле суждено стать спасителем Алексея? Ведь тогда из-за своих волнений, из-за страха потерять несколько жалких тысяч рублей я помешаю его бегству, я во второй раз буду виновницей его вечной ссылки? О нет, лучше рискнуть! А что до меня, то я сделаю все, что будет в моих силах; не беспокойтесь обо мне. Единственное, что я хотела бы знать, действительно ли Алексей в Перми?

— Послушайте, — сказал я, — мне довелось слышать, что конвой, сопровождавший сосланных в Сибирь, несколько дней назад вернулся обратно. Я знаком с одним жандармским поручиком; я схожу к нему и расспрошу его. А вы подождите меня здесь.

— Нет, нет, я пойду с вами.

— Ни в коем случае! Во-первых, вы еще слишком слабы, чтобы лишний раз выходить из дома, вы и так поступили крайне неосторожно, что пришли ко мне, а во-вторых, вы можете помешать мне узнать то, что, по всей вероятности, я узнаю, будучи один.

— В таком случае идите и возвращайтесь как можно скорее; помните, что я вас жду и почему я вас жду!

Отправив слугу за дрожками, я перешел в другую комнату, поспешно закончил одеваться, тотчас же вышел излома и спустя десять минут был у жандармского поручика Соловьева, одного из моих учеников.

Я не ошибся: конвой и в самом деле вернулся три дня тому назад; однако поручик, который им командовал и у которого я мог бы выяснить точные сведения, получил шестинедельный отпуск и намеревался провести его в Москве, в кругу своей семьи. Увидев, до какой степени я огорчен этим известием, Соловьев с такой непринужденностью предложил мне свои услуги, о чем бы ни шла речь, что я, ни минуты не колеблясь, признался ему в своем желании получить достоверные сведения о Ваненкове; и тогда он заявил мне, что нет ничего легче, поскольку фельдфебель, командовавший партией, в которую входил Ваненков, состоял в его роте. И Соловьев в ту же минуту приказал своему слуге сходить к фельдфебелю Ивану и известить его, что он хочет с ним переговорить.

Десять минут спустя фельдфебель явился; у него было одно из тех славных солдатских лиц, одновременно суровых и жизнерадостных, на которых никогда не увидишь смеха, но на которых всегда царит улыбка. И хотя тогда мне еще не было известно о том, что он сделал для графини и ее дочерей, я с первого взгляда настроился в его пользу.

— Вы и есть фельдфебель Иван? — спросил я, подойдя к нему.

— Так точно, ваше превосходительство!

— И это вы командовали шестой партией?

— Я.

— В этой партии был граф Ваненков?

— Гм-гм, — замялся фельдфебель, не понимая, к чему клонятся мои расспросы. (Я увидел его смущение.)

— Не бойтесь ничего, — промолвил я. — Вы говорите с его другом, готовым отдать за него свою жизнь; умоляю вас, скажите мне всю правду.

— Что вам угодно знать? — по-прежнему настороженно спросил фельдфебель.

— Не заболел ли граф Ваненков в дороге?

— Ни на минуту.

— Останавливался ли он в Перми?

— Мы не останавливались там даже для смены лошадей.

— Значит, он продолжал путь безостановочно?

— Да, до Козлова, где, надеюсь, он и по сей час находится в таком же добром здравии, как и мы с вами.

— А что это такое — Козлово?

— Славное сельцо на Иртыше, примерно в восьмидесяти верстах от Тобольска.

— Вы уверены, что он там?

— А то как же! Ведь я получил расписку от местного коменданта и вручил ее позавчера его превосходительству господину обер-полицеймейстеру.

— Стало быть, разговоры о болезни и остановке графа в Перми — это басни?

— В этом нет ни слова правды.

— Благодарю вас, друг мой.

Будучи теперь уверен в своей правоте, я отправился к г-ну Горголи и рассказал ему обо всем, что произошло.

— И вы говорите, — спросил он, — что эта девушка решилась отправиться за своим возлюбленным в Сибирь?

— Бог ты мой! Да, ваше превосходительство!

— Хотя у нее нет больше никаких средств?

— Хотя у нее нет больше никаких средств.

— В таком случае передайте ей от меня, что она к нему поедет.

Я вернулся домой; Луиза ждала меня в моей спальне.

— Ну как? — спросила она, едва увидев меня.

— Ну что ж! В том, что я вам сообщу, есть и хорошее и дурное: ваши тридцать тысяч рублей пропали, но зато граф в дороге не болел; теперь он находится в Козлове, откуда ему вряд ли удастся бежать, но зато вы получите разрешение отправиться к нему.

— Другого я и не желаю, — произнесла она, — только добудьте мне это разрешение поскорее.

Это я ей пообещал, и она ушла, наполовину успокоенная, настолько сильной была ее воля и твердой ее решимость.

Не стоит и говорить, что, расставаясь с Луизой, я предоставил в ее распоряжение все что у меня было, а именно две или три тысячи рублей; на беду, все сбережения, какие мне удалось сделать за время моего пребывания в Санкт-Петербурге, я за месяц до этого отослал во Францию, не предполагая, что они могут мне понадобиться.

Вечером, когда я был у Луизы, доложили о приходе адъютанта императора.

Он явился, чтобы вручить ей приглашение на аудиенцию у его величества, которая была назначена на следующий день, в одиннадцать часов утра, в Зимнем дворце.

XX

Хотя приглашение от императора было добрым предзнаменованием, Луиза, тем не менее, провела беспокойную и тревожную ночь. Я оставался при ней до часу ночи, стараясь изо всех сил ее успокоить, и рассказывал ей все, что мне было известно о добросердечии императора Николая; наконец, я ушел от нее, убедившись, что она немного успокоилась, и дав ей обещание, что на следующее утро заеду за ней и провожу ее во дворец. Я прибыл к ней в девять.

Она была уже готова и выглядела так, как это подобает просительнице: она была одета в черное, ибо носила траур по сосланному возлюбленному, и на ней не было ни единого украшения. Бедное дитя, напомним, продала все, вплоть до столового серебра.

Мы прибыли в назначенный час; я остался в экипаже; она сошла, показала приглашение, ее пропустили, и, более того, с нею пошел сопровождающий дежурный офицер, получивший соответствующий приказ. Он проводил ее в кабинет императора и оставил там одну, попросив подождать.

Прошло десять минут, во время которых, как Луиза мне потом рассказывала, ей два или три раза чуть было не становилось плохо; наконец, в соседней комнате заскрипел паркет, дверь отворилась и появился император.

При виде его Луиза оказалась не в состоянии ни двинуться навстречу, ни отступить назад, ни заговорить, ни хранить молчание; она смогла лишь опуститься на колени, заламывая руки. Император подошел к ней и произнес:

— Я во второй раз встречаюсь с вами, мадемуазель, и каждый раз вы стоите на коленях. Встаньте же, прошу вас.

— О! Это потому, государь, что всякий раз я прошу у вас милости, — ответила Луиза. — В первый раз речь шла о его жизни, а теперь о моей.

— Ну что ж! — улыбаясь, проговорил император. — Тогда успех вашей первой просьбы должен придать вам смелости теперь. Как мне сказали, вы хотели бы с ним соединиться и пришли просить у меня разрешение на это.

— Да, государь, именно этой милости я у вас прошу.

— Но вы ведь ему ни сестра, ни жена?

— Я его… подруга… государь, а он должен нуждаться в подруге.

— А вам известно, что он сослан пожизненно?

— Да, государь.

— За Тобольск.

— Да, государь.

— Иными словами, в края, где солнце и зелень бывают лишь четыре месяца в году, а остальное время там снег и лед.

— Знаю, государь.

— А вам известно, что у него более нет ни чинов, ни состояния, ни титула, который он мог бы разделить с вами, и что он беднее того нищего, которому вы сегодня утром подали милостыню по пути во дворец?

— Знаю, государь.

— Но у вас, несомненно, есть собственные средства, какое-то состояние, надежда на получение наследства?

— Увы, государь, ничего больше у меня нет. Еще вчера у меня были тридцать тысяч рублей, которые я выручила, продав все, что мне принадлежало; кому-то стало известно, что в моем распоряжении имеется эта скромная сумма, и, не испытывая уважения к делу, на которое я ее предназначала, этот человек ограбил меня.

— При помощи подложного письма якобы от него; мне это известно. Это больше, чем грабеж, это святотатство. Если тот, кто это совершил, попадет в руки правосудия, он будет наказан, это я вам обещаю. Это все равно, что украсть в церкви кружку с пожертвованиями для бедных. Но у вас все равно остается способ легко восполнить потерю.

— Какой же, государь?

— Обратиться к его семье. Семья его богата, она вам поможет.

— Прошу прощения у вашего величества, но я не нуждаюсь ни в чьей помощи, кроме как от Господа.

— Итак, вы все-та к и собираетесь ехать?

— Если получу на то разрешение вашего величества.

— Но каким образом? На какие средства?

— Продав то, что у меня осталось, я сумею выручить несколько сот рублей.

— А разве у вас нет друзей, которые смогли бы вам помочь?

— Конечно, есть, государь, но я горда и не могу заимствовать такие суммы, которые потом не смогу отдать.

— Но на двести или триста рублей вы не проедете в экипаже и четверти пути: дитя мое, вам известно расстояние отсюда до Тобольска?

— Да, государь: три тысячи четыреста верст, примерно восемьсот французских льё.

— А как же вы проедете те пятьсот или шестьсот льё, которые вам останется проделать?

— Государь, по пути есть города. Что ж! В конце концов, я не забыла своего прежнего ремесла; буду останавливаться в каждом городе, заходить в самые богатые дома и рассказывать о цели своего путешествия; и тогда надо мной сжалятся, мне дадут работу, а когда я заработаю достаточно денег, чтобы продолжить дорогу, то пущусь в путь.

— Бедная женщина! — с состраданием произнес император. — А задумывались ли вы о трудностях подобного пути, испытываемых даже богатыми? Каким маршрутом вы собираетесь ехать?

— Через Москву, государь.

— А потом?..

— Потом… не знаю. Выясню!.. Знаю только, что Тобольск находится далеко на востоке.

— Так вот, — проговорил император, раскладывая на рабочем столе карту своей огромной империи, — подойдите и взгляните!

Луиза приблизилась к столу.

— Вот Москва, до нее все пойдет хорошо; вот Пермь, до Перми все тоже пойдет хорошо; но после Перми начинаются Уральские горы — иными словами, кончается Европа. Вам встретится там еще один город — одинокий страж на границе Азии, Екатеринбург; но когда вы его проедете, больше ни на что нельзя будет положиться, а вам оттуда еще предстоит проехать триста льё. Вот деревни, а вот расстояние между ними; вот реки, а вот их ширина; постоялых дворов по пути нет, нет и мостов через эти реки; правда, кое-где глубина их невелика, и повсюду можно найти брод, но брод надо знать, иначе река поглотит и путников, и лошадей, и поклажу.

— Государь, — проговорила Луиза со спокойной решимостью, — когда я попаду на берега этих рек, они уже встанут, а мне говорили, что зима в тех краях наступает еще раньше, чем в Санкт-Петербурге.

— Вот как! — воскликнул император. — Значит, вы хотите ехать теперь? Значит, вы хотите приехать к нему именно зимой?

— Государь, именно зимой одиночество становится особенно ужасным.

— Но это невозможно, вы сошли с ума.

— Это невозможно, если так будет угодно вашему величеству, ибо никто не смеет оказывать неповиновение вашему величеству.

— Нет, противодействие будет исходить не от меня; противодействие будет исходить от вас, от вашего рассудка; оно будет исходить от самих трудностей, которые возникнут при осуществлении вашего замысла.

— Тогда, государь, я отправлюсь в путь уже завтра.

— Но если вы не выдержите тягот пути?

— Если я их не выдержу, государь, он никогда не узнает, что я умерла, пытаясь с ним соединиться, и подумает, что я никогда его не любила, — вот и все; если я не выдержу, он никого не потеряет, поскольку я ему не мать, не дочь и не сестра; если я не выдержу, он потеряет любовницу, вот и все, то есть женщину, которой общество не дает никаких прав и которая должна благодарить свет, если он к ней всего лишь безразличен. Но если я к нему приеду, то, напротив, государь, стану для него всем: матерью, сестрой, семьей. Я буду уже не просто женщина, я буду ангелом, сошедшим с Небес; мы разделим страдания на двоих, и каждый из нас будет ссыльным только наполовину. Вот видите, государь, как важно, чтобы мы оказались вместе, и как можно скорее.

— Да, в том, что вы говорите, есть смысл, — окидывая ее взглядом, произнес император, — и я не буду препятствовать вашему отъезду. Однако мне бы хотелось, насколько это будет в моих силах, не оставлять вас в пути без присмотра; вы мне это позволите?

— О государь! — воскликнула Луиза. — Да я вас за это буду благодарить, стоя на коленях!

Император позвонил, и явился адъютант.

— Ты передал приказ фельдфебелю Ивану явиться сюда? — спросил император.

— Он уже час ждет распоряжений вашего величества, — ответил адъютант.

— Пусть войдет.

Адъютант поклонился и вышел; через несколько минут дверь вновь отворилась, и наш старый знакомый, фельдфебель Иван, сделал шаг, войдя в кабинет, а потом, вытянувшись, замер, опустив левую руку по шву, а правую поднеся к киверу.

— Подойди! — строгим голосом произнес император.

Фельдфебель сделал четыре шага и принял прежнюю стойку.

— Еще ближе!

Фельдфебель молча сделал еще четыре шага и оказался отделен от императора лишь рабочим столом.

— Ты фельдфебель Иван?

— Да, государь!

— Ты отвечал за сопровождение шестой партии?

— Да, государь.

— Ты получил распоряжение не допускать общения ссыльных с кем бы то ни было?

Фельдфебель попытался ответить, но ему удалось лишь прошептать слова, которые он только что произносил твердым голосом; император сделал вид, что не замечает его замешательства, и продолжал:

— Среди ссыльных твоей партии был граф Алексей Ваненков?

Фельдфебель побелел и кивнул.

— Что ж! Несмотря на данный тебе запрет, ты позволил ему увидеться с матерью и сестрами: первый раз между Мологой и Ярославлем, второй раз между Ярославлем и Костромой.

Луиза бросилась было на помощь несчастному фельдфебелю, но император движением руки сделал ей знак оставаться на месте; что касается бедняги Ивана, то он вынужден был опереться руками о стол. Император умолк на мгновение, а затем продолжал:

— Не подчиняясь полученному приказу, ты, тем не менее, отдавал себе отчет в том, чему ты себя подвергаешь?

Фельдфебель был уже не в состоянии отвечать. Луизе стало так его жалко, что, даже рискуя вызвать недовольство императора, она, сжав руки, взмолилась:

— Ради Бога, пощадите его, государь.

— Да, да, государь, — пробормотал несчастный, — пощадите, пощадите!

— Что ж, я дарую тебе пощаду.

Фельдфебель с облегчением вздохнул; Луиза радостно вскрикнула.

— Я дарую ее тебе по просьбе дамы, — продолжал император, указывая на Луизу, — но при одном условии.

— Каком, государь? — воскликнул Иван. — О! Говорите! Говорите!

— Куда ты препроводил графа Алексея Ваненкова?

— В Козлово.

— Ты еще раз отправишься гуда и проводишь к нему эту даму.

— О государь! — воскликнула Луиза, которая начала понимать, откуда проистекает напускная строгость императора.

— Ты будешь повиноваться ей во всем, за исключением тех случаев, когда речь пойдет о ее безопасности.

— Да, государь.

— Вот приказ, — продолжал император, подписывая бумагу, подготовленную заранее и уже скрепленную печатью. — Согласно ему ты получаешь в свое распоряжение людей, лошадей и экипажи. Теперь ты отвечаешь мне за нее головой.

— Так точно, государь!

— А когда вернешься, — заявил император, — и привезешь мне письмо от этой дамы, где будет сказано, что она прибыла на место без происшествий и довольна тобой, то станешь подпрапорщиком.

Иван упал на колени и, забыв о солдатской дисциплине, заговорил на своем простонародном языке:

— Благодарствую, батюшка!

И император, как ему это было привычно делать со всеми, даже с последним мужиком, подал Ивану руку для поцелуя.

Луиза попыталась было встать на колени и поцеловать вторую руку у императора, но тот ее остановил.

— Довольно, — произнес он, — вы благочестивая и достойная женщина. Я сделал для вас все, что мог. А в остальном да хранит вас Господь!

— О государь! — воскликнула Луиза. — Вы для меня воплощенное Провидение! Благодарю, благодарю! Но я, что я могу для вас сделать?

— Когда будете молиться за своего ребенка, — ответил император, — помолитесь заодно и за моих детей.

И, подав знак рукой, он вышел.

Когда Луиза вернулась к себе домой, ее ждала небольшая шкатулка, присланная императрицей.

В ней были тридцать тысяч рублей.

XXI

Было решено, что Луиза выедет в Москву на следующий же день и там оставит своего ребенка у графини Ваненковой и ее дочерей. Я со своей стороны добился у Луизы разрешения сопровождать ее до Москвы, второй российской столицы, которую уже давно собирался посетить. Луиза велела Ивану добыть экипаж и лошадей к восьми часам утра следующего дня.

К назначенному часу карета была готова, вследствие чего у меня сложилось весьма высокое мнение о пунктуальности Ивана. Бросив взгляд на экипаж, я с удивлением отметил, что он одновременно и прочен и легок; но, когда в углу дверцы я увидел знак императорских конюшен, удивление мое прошло. Иван воспользовался правом, предоставленным ему приказом императора, и выбрал лучший из придворных экипажей.

Луизе не терпелось отправиться в путь. Она вся сияла; все ее страхи ушли, все опасения исчезли. Еще накануне она решила отправиться в путь чуть ли не пешком и без всяких средств, а осуществляла свой замысел, пользуясь всеми мыслимыми удобствами и покровительством императора. Экипаж был утеплен мехом, поскольку, хотя снег

еще не выпал, воздух был уже холодный, особенно по ночам. Мы с Луизой сели в экипаж; Иван устроился рядом с возницей на козлах, и по его свистку мы понеслись словно ветер.

Кто не путешествовал по России, тот не имеет ни малейшего представления о быстрой езде. Между Санкт-Петербургом и Москвой семьсот двадцать семь верст, что составляет около ста девяноста французских льё, и их преодолевают, если только хорошо платят возницам, за сорок часов. А теперь поясним, что означает в России хорошо платить возницам.

За каждую лошадь платят из расчета пяти сантимов за четверть льё, что составляет примерно семь или восемь французских су за перегон. Это то, что идет хозяевам лошадей, но нас это даже не касалось, так как мы ехали за счет императора.

Что же касается возницы, то его чаевые, которые не являются обязательными, зависят от великодушия путешественника; восемьдесят копеек за перегон в двадцать пять-тридцать верст, то есть за расстояние в шесть-семь льё кажутся ему настолько значительной суммой, что, подъезжая к почтовой станции, он еще издали не преминет крикнуть: «Поспешай! Поспешай! Орлов везу!» — это означает, что ему надо ехать со скоростью птицы, имя которой он позаимствовал, чтобы назвать им щедрого путешественника. Если же, напротив, возница недоволен и ему платят мало или не платят вовсе, он подъезжает к станции обыкновенной рысью и с выразительной гримасой на лице, извещая тем самым, что везет всего лишь ворон.

Около каждой почтовой станции обычно стоят человек пятнадцать — двадцать крестьян с готовыми к дороге лошадьми, поджидая прибытие какой-нибудь почтовой кареты или каких-нибудь саней и коротая время в игре, поскольку русские крестьяне любят играть, но играют они по-детски — для развлечения, а не для выигрыша. Едва только завидится почтовая карета, то, коль скоро она везет орлов, всякие игры прекращаются, все бросаются наперегонки: лошадей распрягают еще до того, как они останавливаются, и овладевают правой постромкой, которая представляет собой обыкновенную веревку; каждый поочередно хватает веревку, ставя свою руку рядом с рукой товарища до тех пор, пока, три или четыре раза перехватив одними и теми же руками веревку, не проходят всю ее длину, и тому, чья рука ложится на ее конец, достается везти экипаж от этой станции до следующей. Тотчас же под восторженные крики товарищей он бросается к своим лошадям: все помогают ему впрячь их, и через секунду новая упряжка пускается в путь. Если же, напротив, едут вороны, все происходит куда спокойнее, хотя и точно таким же образом; меняются только правила игры: теперь проигрывает тот, кому приходится везти седоков; поэтому, перехватывая веревку, каждый пускается на хитрости, лишь бы жребий не пал на него, и тот, на кого указал случай, под гиканье товарищей направляется с поникшей головой к своим лошадям, запрягает их и, не торопясь, пускается в путь.

Но стоит кучеру отъехать, он, сколь бы ни умеренны были чаевые, оживляется и начинает разговаривать с лошадьми, ибо никогда не прибегает к кнуту, лишь голосом ускоряя или замедляя их бег. Правда, ничего не бывает приятнее его похвал, так же как ничего не бывает оскорбительнее его упреков; если лошади бегут хорошо, то они у него «ласточки», «голубки»; тогда он зовет их «сестричками», «подружками», «крошками»; если же они бегут плохо, то превращаются у него в «черепах», «слизняков», «улиток», и он сулит им на том свете подстилку еще хуже, чем она была обычно на этом; эта угроза у них возвращает лошадям весь их пыл, и они снова пускаются бежать со скоростью ветра.

И как только они начинают нестись во весь опор, русского кучера уже ничем не остановишь, начинаются скачки с препятствиями: ров, бугор, гать, поваленное дерево — он преодолевает все; опрокинув вас, он поднимается, ничуть не тревожась о себе самом, и с радостным видом подбегает к дверце; первое слово, которое он при этом произносит: «Ничево», то есть «Пустяки», а второе — «Небось», то есть «Не пугайся». Каков бы ни был ваш чин и звание, формулировка не меняется ни в чем; как бы серьезно ни было ваше ранение, лицо, представшее у вашей дверцы, всегда улыбается.

Когда в дороге случается мелкая поломка, он тотчас же исправляет ее. Если сломается ось, он срубит ближайшее дерево топориком, который русский крестьянин всегда носит при себе и который заменяет ему все прочие инструменты. В один миг дерево срублено, разделано, отесано, новая ось на месте — и экипаж продолжает путь. А если лопнут постромки, причем так, что их нельзя вновь связать, го русскому крестьянину достаточно нескольких мгновений, чтобы сплести еще более прочную веревку из березового лыка, и перепряженные лошади по первому знаку своего хозяина пускаются в путь.

Помимо прочего, кучер производит в пути такой шум своими понуканиями лошадей и своими песнями, его так мало заботит карета, которую его упряжка тащит за собой и в которой трясутся его орлы или вороны, что часто он не замечает, к примеру, как передок экипажа отцепляется. Он продолжает мчаться во весь дух, оставив кузов на дороге, и лишь на почтовой станции замечает, что потерял своих седоков. Тогда он возвращается назад, сохраняя превосходное настроение, определяющее сущность его характера, подъезжает к ним, произнося «Ничево», поправляет сцепку и снова пускается в путь, добавляя: «Небось».

И хотя мы были зачислены, как легко догадаться, в разряд орлов, наш экипаж, благодаря предусмотрительности Ивана, оказался столь прочен, что происшествий подобного рода с нами не случилось, и мы в тот же вечер приехали в Новгород, старинный и могущественный город, взявший себе девизом русскую поговорку: «Никто не устоит против Бога и Великого Новгорода!»

Новгород, некогда колыбель русской монархии, шестидесяти церквей которого едва было достаточно для его благоденствующего населения, сегодня, со своими полуразрушенными стенами и пустынными улицами как тень былой столицы встает на пути между Санкт-Петербургом и Москвой — этими двумя нынешними столицами.

Мы остановились в Новгороде л ишь для того, чтобы поужинать, и тотчас же снова отправились в путь. Временами мы встречали на своем пути огромные костры, вокруг них — десять — двенадцать длиннобородых мужиков, а поодаль — ряд выстроившихся по одной из сторон дороги телег. То были местные ломовики, которые из-за отсутствия на пути деревень и, следовательно, постоялых дворов, располагаются на ночь на обочинах дорог, спят, завернувшись в свои накидки, а утром встают отдохнувшие и веселые, словно провели ночь в удобнейших постелях. А пока они спят, их распряженные лошади щиплют траву в лесу или пасутся на лугу; на рассвете ломовики сзывают их свистом, и лошади возвращаются, сами останавливаясь у своего места.

На другое утро мы проснулись в так называемой русской Швейцарии. Это расположенный посреди неизменных равнин и хвойных лесов холмистый край, пересеченный озерами и долинами. Город Валдай, центр и столица этой северной Гельвеции, находится от Санкт-Петербурга на расстоянии примерно девяноста льё. Едва наша карета въехала в этот город, как нас окружила толпа торговок баранками, напомнивших мне парижских торговок вафельными трубочками. Однако вместо небольшого числа привилегированных мастериц, промышляющих на подступах к Тюильри, в Валдае вас осаждает целая армия девиц в коротких юбках, особ, как я сильно подозреваю, причастных к промыслу, который запрещен законом и прячется за этой их показной торговлей.

За Валдаем появился Торжок, город, славящийся тисненым сафьяном, из которого шьют мягкие сапожки, чрезвычайно изящные, и женские домашние туфли причудливой формы и отменного качества.

Затем перед нами предстала Тверь — губернский центр, где по мосту длиной в шестьсот шагов пересекают Волгу. Эта огромная по длине река берет свое начало из расположенного неподалеку озера и несет свои воды в Каспийское море, пересекая по пути всю Россию, то есть примерно на протяжении семисот льё.

Когда мы отъехали верст на двадцать пять от Твери, спустилась ночь, а на рассвете мы уже увидели позолоченные купола и колокольни московских церквей.

Москва произвела на меня сильнейшее впечатление: перед моими глазами находилась огромная гробница, где Франция похоронила свою славу. Я невольно вздрогнул, и мне показалось, что передо мной вот-вот предстанет, словно дух бурь Адамастор, тень Наполеона и, плача кровавыми слезами, поведает о своем поражении.

При въезде в Москву я повсюду искал следы нашего пребывания здесь в 1812 году и кое-какие из них распознал. То тут, то там нашему взору представали огромные развалины, все еще покрытые копотью от пожара, — мрачные свидетельства дикого патриотизма Ростопчина. Я был готов остановить экипаж и, перед тем как поселиться в гостинице, перед тем как идти куда-либо, спросить дорогу к Кремлю, поскольку горел нетерпением посетить угрюмую крепость, которую русские однажды утром превратили вместе со всем городом в кольцо огня; но я был не один. Я решил отложить осмотр Кремля до другого раза и позволил Ивану везти нас дальше; проехав часть города, мы остановились у дверей гостиницы близ Кузнецкого моста, которую держал один француз. По воле случая мы поселились недалеко от особняка, где жила графиня Ваненкова.

Луиза очень устала с дороги, так как почти все время держала на руках своего ребенка; однако, как я ни настаивал, чтобы она сначала отдохнула, она прежде всего написала записку графине, извещая ее о своем прибытии в Москву и испрашивая разрешение нанести ей визит. Мы рассуждали, с кем можно передать это послание графине, как вдруг подумали о нашем славном фельдфебеле Иване. Нам было понятно, что письмо, доставленное им, не может быть плохо принято, а он, со своей стороны, принял это поручение с огромным удовольствием.

Десять минут спустя, когда я уже ушел к себе в номер, у дверей гостиницы остановился экипаж. В нем приехали графиня и ее дочери, которые не пожелали ждать, когда Луиза явится к ним, и сами поспешили к ней. Они оценили самоотверженность этого благородного сердца, они знали, с какой целью она отправилась в путь и какое предназначение она себе уготовила, и не хотели, чтобы та, которую они называли дочерью и сестрой, во время своего краткого пребывания в Москве жила не у них, а где-нибудь в другом месте.

Поскольку моя комната была соседней с комнатой Луизы, я оказался в определенной степени свидетелем того, с какой сердечной теплотой бедная мать приняла в свои объятия ту, которая ехала, чтобы встретиться с ее сыном. Как мы и предполагали, появление Ивана вызвало у всей семьи огромную радость, ибо от него графиня могла узнать последние новости о Ваненкове: ей стало известно, что он прибыл в Козлово и находится, насколько это позволяет его положение, в добром здравии. Впрочем, графиня и ее дочери были счастливы уже тем, что узнали название деревни, где его поселили.

Луиза, отдернув занавеску кровати, показала им уснувшего сына, и, прежде, чем она высказала свое намерение оставить его у них, барышни завладели ребенком и передали его своей матери, чтобы она покрыла его поцелуями.

Дошла очередь и до меня. Узнав, что я приехал с Луизой и что я был учителем фехтования у графа Алексея, они пожелали видеть меня. Я был заранее извещен Луизой, что меня позовут, и ждал этого; к счастью, у меня было время, чтобы привести себя в порядок, что было так необходимо после двух дней и двух ночей путешествия.

Легко догадаться, что меня буквально засыпали вопросами. Я уже достаточно давно был в дружеских отношениях с графом, чтобы иметь возможность удовлетворить любопытство бедных женщин, и слишком любил его, чтобы разговоры о нем мне наскучили. В итоге графиня и ее дочери были настолько очарованы мною, что им непременно захотелось, чтобы я переехал к ним вместе с Луизой; однако, не имея никакого права на столь почетное гостеприимство, я отказался. И дело было не только в бестактности, которую я проявил бы, приняв их приглашение: в гостинице я чувствовал себя гораздо свободнее; и, поскольку я не собирался оставаться в Москве после отъезда Луизы, мне хотелось воспользоваться недолгим временем своего пребывания здесь, чтобы осмотреть святой город.

Луиза поведала о своей встрече с императором и обо всем, что он для нее сделал, а графиня плакала во время ее рассказа — как от радости, так и из чувства признательности, ибо она надеялась, что император в своем милосердии не остановится на полпути и заменит вечную ссылку на временную, как он уже заменил смертную казнь на ссылку.

Услышав мой отказ, графиня пожелала предложить гостеприимство по крайней мере Ивану, но я его затребовал себе, заявив о своем намерении использовать его в качестве чичероне, поскольку Иван участвовал в кампании 1812 года, отступал с боями от Немана до Владимира, а потом преследовал наши войска от Владимира вплоть до Березины. Понятно, что такой человек был для меня слишком ценным, чтобы я мог с ним разлучиться. Луиза с ребенком села в экипаж вместе с графиней и ее дочерьми, а я остался в гостинице вместе с Иваном, дав, тем не менее, обещание, что приду к ним в тот же день обедать.

Четверть часа спустя мы были уже в пути и я начал изучать Москву.

XXII

Четырнадцатого сентября 1812 года в два часа пополудни французская армия с высоты Поклонной горы увидела святой город. И тотчас же, как это было за пятнадцать лет до того при виде пирамид, сто двадцать тысяч человек принялись рукоплескать, восклицая: «Москва! Москва!» После долгого плавания по морю степей они увидели, наконец, землю. При виде города с золотыми куполами все было забыто, даже страшная и кровавая победа на Моск-ве-реке, удручившая армию, словно поражение. Коснувшись уже одной рукой Индийского океана, Франция собиралась теперь другой рукой коснуться полярных морей. Ничто не могло ее остановить — ни песчаные пустыни, ни снежные. Она действительно была царицей мира — та, что поочередно заставляла короновать себя во всех столицах.

Услышав крики всех своих воинов, нарушивших строй, сбившихся в толпу, хлопавших в ладоши, поспешно явился сам Наполеон. Первым его чувством была невыразимая радость, осветившая его лоб, словно нимбом. Как и все, он воскликнул, привстав на стременах: «Москва! Москва!» Но тут же полицу его словно пробежало темное облачко, и он, опустившись в седло, произнес:

— Всему свое время!

Армия сделала привал, ибо Наполеон стал ждать, когда из ворот, сквозь которые он жадным взором пытался проникнуть в город, выйдет какая-нибудь депутация длиннобородых бояр и девушек с цветами, которая на серебряном блюде поднесет ему золотые ключи от святого города. Но было тихо и пустынно, точно весь город был погружен в сон; из труб не поднимался даже слабый дымок; лишь над Кремлем, кружась, летало вороньё, и когда огромная стая опускалась на какой-нибудь из куполов, его золото исчезало под черной пеленой.

И только на другом конце Москвы, казалось, было видно движение какого-то войска, выходившего через заставу, противоположную той, что была предоставлена нам. Это был опять тот противник, который выскальзывал из наших рук от Немана до Москвы-реки и уходил по направлению к востоку.

В это время, как если бы французская армия, подобно императорскому орлу, распростерла оба свои крыла, принц Евгений и Понятовский двинули свои войска направо и обошли город, а Мюрат, вслед которому Наполеон смотрел со все возрастающим беспокойством, достиг окраины предместий, откуда никакая депутация так и не появилась.

Наполеона обступили маршалы, которым передалось его беспокойство; Наполеон увидел перед собой озабоченные лица, напряженные взгляды: он догадался, что его мысли совпадают с мыслями всех.

— Терпение! Терпение! — машинально повторял он. — Эти люди настолько дики, что они, вероятно, даже не умеют сдаваться.

Тем временем Мюрат проник в город; Наполеон не мог сдержаться и направил вслед за ним Гурго. Тот пустил лошадь в галоп, помчался и въехал в город в ту самую минуту, когда один из офицеров Милорадовича объявлял королю Неаполитанскому, что русский генерал откроет по городу огонь, если его арьергарду не дадут возможность отойти. Гурго поскакал назад, чтобы доставить Наполеону это известие.

— Дайте им уйти, — заявил Наполеон. — Москва мне нужна вся целиком, от самого роскошного дворца до самой бедной хижины.

Гурго доложил об этом ответе Мюрату, который находился в окружении казаков, с изумлением разглядывавших богатое шитье его мундира с брандебурами и развевающийся над его шляпой плюмаж. Мюрат передал им согласие на перемирие, подарил одному из их командиров часы, другому — драгоценный перстень, а когда у него больше ничего при себе не оказалось, стал раздавать часы и кольца своих адъютантов.

А в это время русская армия, находясь под защитой достигнутой устной договоренности, продолжала покидать Москву.

Наполеон задержался у заставы, все еще ожидая, что появятся жители заколдованного города. Но никто так и не показался, а все офицеры, прибывавшие с докладом к императору, произносили одну и ту же странную фразу:

— Москва пуста.

Тем не менее он не может в это поверить; он всматривается и вслушивается: да, это безлюдье пустыни; да, это безмолвие смерти. Он находится у ворот города гробниц: это Помпеи или Некрополь.

И все же он еще надеялся, подобно Бренну, толи встретиться с армией у Капитолия, то ли застать сенаторов в их курульных креслах. И чтобы из Москвы не ушел кто-нибудь, кроме тех, кто по договоренности имел право ее оставить, он велел окружить город войскам принца Евгения с одной стороны, а князя Понятовского — с другой: оба корпуса растянулись полумесяцем, охватывая Москву кольцом; затем он двинул вперед, к центру столицы, герцога Данцигского и Молодую гвардию. После этого, выждав, сколько было возможно, перед тем как самому войти в город, словно ему никак еще не хотелось верить собственным глазам, он решил пройти Дорогомиловскую заставу, призвал к себе секретаря-переводчика Лелорня, знавшего Москву, распорядился, чтобы тот был при нем неотлучно, и двинулся вперед, в царство великого молчания, нарушаемого лишь звуками его собственных шагов, расспрашивая спутника об обезлюдевших величественных зданиях, опустевших дворцах, брошенных домах. А затем, словно не отваживаясь углубиться в эти современные Фивы, он спешился и устроил временную ставку на большом постоялом дворе, пустом, как и весь город.

Как только он расположился там, последовали приказы и распоряжения, словно он только что разбил палатку на поле боя. Надо было побороть это безлюдье и это молчание, более опасные для него, чем присутствие и шум какой-нибудь армии. Герцог Тревизский назначен губернатором провинции; герцог Данцигский займет Кремль и будет отвечать за порядок в этой части города; король Неаполитанский должен преследовать противника, не теряя его из вида, захватывать отставших и доставлять их Наполеону.

Настала ночь и, по мере того как сгущалась тьма, Наполеон становился все мрачнее. У Коломенских ворот были слышны выстрелы из карабина: оказалось, что это Мюрат, прошедший с боями девятьсот льё и давший шестьдесят сражений, пересек всю Москву, будто это был не город царей, а какое-то крохотное поселение, и вступил в стычку с казаками на Владимирской дороге. В это время объявили о приходе французов, явившихся возвать к милосердию своего собственного императора. Наполеон велел им войти, стал забрасывать их вопросами, поблагодарил за то, что они пришли сообщить ему новости. Но при первых же произнесенных ими словах Наполеон нахмурил брови, рассердился и стал выражать свое несогласие. В самом деле, они говорили нечто очень странное! По их словам, в Москве готовятся пожары; по их словам, Москва обречена на гибель, причем самими русскими, ее сынами, но ведь такое невозможно!

В два часа ночи стало известно, что вспыхнул огонь в Гостином дворе, то есть в самом красивом квартале города. Угроза, брошенная Ростопчиным при его отходе, осуществлялась; но Наполеон все еще сомневался: он полагал, что причина этого пожара — неосторожность какого-нибудь солдата, и отдавал приказ за приказом, посылал курьера за курьером. Настал день, а огонь все еще не был потушен, ибо, как ни странно, нигде не оказалось пожарных насосов. Более Наполеон не мог выжидать и лично направился к месту бедствия. Это вина Мортье, это вина Молодой гвардии; все происходит из-за неосторожности солдат. Тогда Мортье показал Наполеону запертый дом, загоревшийся сам по себе и словно по волшебству. Наполеон вздохнул и медленно, с опущенной головой, стал подниматься по ступеням, ведущим в Кремль.

Наконец-то он достиг желанной цели: перед ним — древняя резиденция царей; справа — церковь, где находится их усыпальница; слева — дворец Сената, а далее в глубине — высокая колокольня Иван Великий, позолоченный крест которой, уже мысленно предназначенный им для того, чтобы сменить крест на Доме инвалидов, возвышается над всеми московскими куполами.

Он вошел во дворец, но ни его архитектура, напоминающая венецианскую, ни его просторные и пышные покои, ни великолепный вид, открывающийся из его окон на Мо-скву-реку и скопление разноцветных домов, золотых куполов, серебряных церковных маковок, медных крыш, не могли отвлечь Наполеона от одолевавших его мыслей. В его руках оказалась не Москва, а лишь ее тень, ее привидение, ее призрак. Кто же ее убил?

Внезапно ему доложили, что огонь погашен, и он поднял голову. Еще один враг потерпел поражение; удача всегда сопутствует Наполеону, как она сопутствовала Цезарю. Впрочем, если оставить в стороне безлюдье и пожар, все идет соответственно его расчетам.

Доклады следовали один за другим. В арсенале Кремля обнаружилось сорок тысяч английских, австрийских и русских ружей, сотня артиллерийских орудий, копья, сабли, доспехи и трофеи, взятые у турок и персов. У Немецкой заставы в стоящих поодаль зданиях обнаружено четыреста тысяч фунтов спрятанного там пороха и более миллиона фунтов селитры. Знать бросила без присмотра пятьсот дворцов, но они открыты и обставлены: там разместится высший офицерский состав армии. Какое-то количество домов, которые сочли пустыми, откроют; они принадлежат жителям, относящимся к среднему сословию. Завоевав расположение одних, этим привлекут на свою сторону других. В конце концов, сюда пришло двести пятьдесят тысяч человек; так можно будет переждать зиму; корабль Франции, отправившийся покорять северные моря, на полгода будет захвачен полярными льдами, вот и все. С весной придет война, а с войной — победа.

Наконец, Наполеон заснул, убаюканный колебаниями опасений и надежд.

В полночь опять послышался крик: «Пожар!»

Ветер дул с севера, и пожар вспыхнул именно на севере. Таким образом, случай способствовал распространению огня: ветер подгонял его, и пламя, словно пылающая река, неслось в направлении Кремля; искры уже летали над крышами дворца и падали посреди расположившегося у его стен артиллерийского парка. Как только ветер переменился на западный, огонь двинулся в другом направлении; он распространялся, но отдаляясь от Кремля.

Внезапно вспыхнул второй очаг пожара, уже на западе, и огонь, как и в первом случае, стал перемещаться, подгоняемый ветром. Поговаривали, что местом встречи пожаров должен стать Кремль и что пламя, этот разумный союзник русских, движется прямо на Наполеона. Сомневаться более не приходилось: это был новый разрушительный план, принятый противником, и очевидность, которую Наполеон так долго отказывался признать, начала разъедать ему душу.

Вскоре то там, то здесь сквозь пламя стали подниматься, словно огненные копья, новые столбы дыма; а поскольку ветер все время менял направление, дуя то с севера, то с запада, пожар расползался в разные стороны, напоминая огнедышащего змея; повсюду пролегли опоясывающие Кремль огненные борозды, по которым, казалось, текли потоки лавы. Каждый миг от этих потоков отделялись огненные реки, которые растекались в свою очередь; земля словно разверзлась и изрыгала огонь; это уже был не просто пожар, это было море огня; огромная волна пламени, вздымаясь все выше и выше, с ревом докатывалась до основания стен Кремля и билась о них.

Всю ночь Наполеон с ужасом созерцал эту огненную бурю: здесь его могущество оканчивается, здесь его гений побежден; пламя раздувается каким-то невидимым духом, и, как Сципион, глядевший на пожар Карфагена, он дрожал при мысли о Риме.

Над этим пеклом взошло солнце, и при свете дня стали ясно видны ночные опустошения. Замкнулся гигантский огненный круг, гнавший впереди себя землекопов и все больше и больше приближавшийся к Кремлю. Донесения стали поступать одно за другим, и уже начали выявлять поджигателей.

В ночь с 14 на 15 сентября, то есть в первую ночь после захвата города, огненный шар, напоминавший бомбу, опустился на дворец князя Трубецкого и вызвал там пожар; это, безусловно, был сигнал, поскольку в тот же миг запылала Биржа, а в двух или трех местах вспыхнул огонь, подожженный при помощи пропитанных смолой копий солдатами русской полиции. Почти во всех печах были запрятаны метательные снаряды, и французские солдаты, зажигавшие печи, чтобы согреться, тем самым подрывали снаряды, производившие двойное пагубное действие: они убивали людей и поджигали дома. Всю ночь солдаты перебегали из дома в дом и видели, как дом, в котором они находились, или дом, в который они собирались войти, вдруг загорался без всяких видимых причин. Москва, как проклятые города древности, описанные в Библии, была обречена на полное уничтожение, только на этот раз огонь не падал с небес, а, казалось, исходил из земли.

И тогда Наполеон вынужден был уступить очевидному и признать, что все эти пожары, возникшие одновременно в тысяче разных мест, являются порождением единой воли, если не делом одних и тех же рук. Он провел рукой по вспотевшему лбу и произнес со вздохом:

— Так вот как они ведут войну. Цивилизация Санкт-Петербурга ввела нас в заблуждение, и современные русские все те же древние скифы!

И тотчас же он отдал приказ хватать, судить и расстреливать тех, кто был взят с поличным при поджоге или распространении огня; Старая гвардия, занявшая Кремль, была поставлена под ружье; навьючивались лошади, запрягались повозки; наконец, все было готово к уходу из города, к которому так стремились издалека и на который ранее так рассчитывали.

Не прошло и часа, как императору доложили, что приказы его исполнены: человек двадцать поджигателей схвачены, допрошены и расстреляны. В ходе допроса они признались, что всего их человек девятьсот и что, перед тем как покинуть Москву, губернатор Ростопчин велел им спрятаться по подвалам и устраивать поджоги во всех кварталах города. Они беспрекословно подчинились приказу.

За этот час пламя разгорелось еще сильнее; Кремль казался островом, брошенным в море огня. Воздух был насыщен обжигающим паром, стёкла в Кремле, все окна которого были закрыты, стали трескаться и лопаться. Люди дышали воздухом, наполненным пеплом.

В это время раздался отчаянный крик:

— Кремль горит! Кремль горит!

Наполеон побелел от гнева. Даже древний дворец, старый Кремль, резиденция царей, не является святыней для этих политических геростратов; но, тем не менее, поджигателя схватили и привели к императору. Это оказался солдат русской полиции. Наполеон допросил его лично; поджигатель повторил то, что уже говорили до него: каждый имел свое задание; ему и восьми его товарищам было поручено поджечь Кремль. Наполеон с брезгливостью прогнал солдата, и тут же во дворе тот был расстрелян.

Тем временем императора стали настойчиво просить покинуть дворец, поскольку сюда мог подойти огонь; но Наполеон никак не желал принять решение: он не соглашался, но и не отказывался. Он оставался глух ко всему, безучастен, подавлен. Внезапно рядом с ним стали шепотом поговаривать: «Кремль минирован!»

Тут же раздались крики гренадеров, призывающих к себе императора, так как весть о минировании дошла и до них; они требовали своего императора, им был необходим их император; если он задержится хотя бы на мгновение, они сами пойдут его искать.

Наполеон, наконец, решился; но каким путем выйти отсюда? Они так долго ждали, что теперь все выходы были отрезаны. Император приказал Гурго и князю Невшатель-скому выйти на балкон Кремля и попытаться обнаружить проход; одновременно он дал распоряжение нескольким адъютантам разойтись с той же целью по окрестностям дворца; все с готовностью повиновались, офицеры быстро спустились вниз по всем лестницам, а Бертье и Гурго поднялись на балкон.

Едва только они оказались там, как вынуждены были, чтобы удержаться, вцепиться друг в друга: сильный ветер и разреженный воздух порождали столь страшный ураган, что без конца проходивший и возвращавшийся вихрь едва не унес их с собой; к тому же, с того места, где они стояли, не было видно ничего, кроме моря пламени, из которого не было выхода.

Они сошли с балкона и сообщили это известие императору.

Теперь Наполеон более не колебался: рискуя с головой нырнуть в пламя, он быстро спустился по Северной лестнице, на ступенях которой когда-то убивали стрельцов, но, спустившись во двор, не нашел выходов, ибо пламя блокировало все ворота: решение было принято слишком поздно, когда время вышло.

В эту минуту подскакал, задыхаясь и отирая пот со лба, офицер на опаленной огнем лошади; он нашел проход: это подземная галерея, которая должна выходить к Москве-ре-ке, но она закрыта; вперед бросаются четыре сапера — дверь разлетается под ударами топора, и Наполеон идет меж двух каменных стен; офицеры, маршалы, его гвардия следуют за ним; если бы теперь понадобилось вернуться, это было бы уже невозможно: оставалось только идти вперед.

Офицер ошибся: подземная галерея вела не к реке, а на узкую, объятую пламенем улочку; но это не имело значения! Даже если бы эта улица вела в ад, все равно надо было по ней идти. Наполеон подал пример и первым бросился под охваченную огнем арку. Все последовали за ним, и никто не искал спасения отдельно или в стороне от него: если умрет он — значит, умрут все.

Не было дороги, не было проводников, не было звезд; шли наугад, среди ревущего пламени, сверкания горящих углей, треска пылающих сводов; все дома горели или догорали, а из окон и дверных проемов тех домов, что еще не обрушились, вырывались языки пламени, казалось, преследующие беглецов; падали балки, ручьями лился расплавленный свинец; огнем было охвачено все: воздух, стены, небо; несколько беглецов, задохнувшихся от отсутствия воздуха или раздавленных обломками домов, остались лежать на дороге.

В эту минуту чуть ли не из огня появились солдаты первого корпуса, отправившиеся на поиск императора; они увидели его, и, в то время как человек десять — двенадцать встали вокруг него, словно речь шла о том, чтобы защитить императора от обычного противника, остальные бросились вперед, крича: «Сюда, сюда!»

Наполеон слепо доверился им, точно так же как они обычно доверялись ему, и через несколько минут оказался в безопасности среди руин выгоревшего за утро квартала.

Войдя в проход между двумя рядами повозок, он поинтересовался, что это за фургоны и зарядные ящики. Выяснилось, что это артиллерийский парк первого корпуса, который удалось спасти: на каждой из повозок лежало несколько тысяч фунтов пороха, а между колесами догорали головешки!

Наполеон распорядился следовать в Петровский дворец; это царское жилище находится за пределами города, на расстоянии в полульё от Санкт-Петербургской заставы, и рядом с ним расположился лагерем принц Евгений: отныне там будет императорская ставка.

Москва горела еще два дня и две ночи; наконец, утром третьего дня, огонь полностью погас и сквозь дым, нависший, словно туман, Наполеон смог увидеть перед собой обугленный и наполовину истребленный огнем остов святого города.

За исключением нескольких последних следов этого пожара, казалось оставленных нарочно, как печальное напоминание о том страшном времени, Москва полностью восстала из пепла, стала еще более красивой, величественной и сверкающей, чем прежде. Один лишь Кремль, оставшийся стоять как свидетель былого, сохранил свой византийский характер, благодаря которому он с первого взгляда напоминает Дворец дожей в Венеции. По прибытии в Москву я посетил это сооружение и из пяти ворот, пробитых в его зубчатых стенах, выбрал Спасские, или Святые, ворота, чтобы войти, обнажив голову, как это принято у русских, в древний замок, вокруг которого разворачивалась история старой Московии.

Считается, что слово «Кремль» означает «камень». В Кремле находится Сенат, Арсенал, Благовещенский собор, кафедральный Успенский собор, в котором цари венчаются на царство и в котором в самом деле недавно короновался император Николай, Архангельский собор, где похоронены первые русские государи, Патриарший дворец и палаты прежних царей. В этом гранитном гнезде и родился Петр I.

Благодаря Ивану, везде предъявлявшему императорский приказ, перед которым все почтительно склонялись, я осмотрел замок во всех подробностях. Прежде всего я попросил показать мне подземную галерею, через которую Наполеон вышел из Кремля, а затем покои, которые он занимал и в которых простоял целые сутки у окна, скрестив на груди руки и следя за приближением нового, неведомого, неудержимого и неукротимого врага, шаг за шагом отнимавшего у завоевателя плоды его побед. Из этих покоев я поднялся на балкон, с высоты которого едва не были низвергнуты Гурго и Бертье, и оттуда увидел не ту Москву, что, агонизируя, корчилась в пламени, а юную, веселую, смеющуюся, утопающую в зеленых садах и сверкающую множеством своих золотых куполов.

Москва была основана примерно в середине XIII века. Как видно, это город не такой уж древний; во времена Людовика XIV сеньор, чья родословная велась бы с этого времени, вряд ли мог рассчитывать на то, чтобы сесть в королевскую карету. Возможно, она существовала задолго до этого как безвестная, нищая деревушка, населенная простым людом; но лишь в это время она была возведена в ранг княжества и стала управляться Михаилом Храбрым, братом Александра Невского, того самого, который облачился к концу жизни во власяницу, был причислен к лику святых и стал одним из самых чудодейственных покровителей города Санкт-Петербурга. Происхождение названия «Москва» не вызывает таких сомнений, как происхождение слова «Кремль». Крестной матерью города является неприметная Москва-река, маловодная и илистая, которая берет свое начало близ Гжатска и впадает в Оку чуть выше Рязани, весьма удивленная тем, что на протяжении нескольких часов своего бега она служила поясом царице.

Кремль расположен в центре Москвы, в самой возвышенной ее части, так что с балкона дворца просматривается весь город. Москва, которая своей хаотичностью напоминает причудливый и фантастический город, построенный каким-нибудь зодчим из «Тысячи и одной ночи», видится оттуда во всем ее невероятном разнообразии — с мозаикой ее крыш, с ее византийскими минаретами, китайскими пагодами, итальянскими террасами, индийскими беседками и голландскими фермами. Оттуда можно увидеть, как в трех кварталах, на которые делится город, а особенно в Китай-городе, его торговом квартале, толпятся посланцы всех народов земли, и разглядеть среди них турка в тюрбане, армянина в длинном халате, монгола в остроконечной шляпе, русского мужика в холщовом балахоне и француза в обуженном сюртуке. Что же касается улиц, то они извилисты, как перерезающая их река, название которой, как говорят, происходит от сарматского слова, означающего «змея»; но зато они проложены так, что защищены от солнца и ветра, и никак не похожи на пугающие глаз длинные проспекты, которые несчастным пешеходам кажутся непреодолимыми.

Сойдя с балкона, на котором я пробыл более часа, не переставая разглядывать эту величественную панораму, я прошел мимо огромного здания Сената, которое было построено в царствование Екатерины; на четырех сторонах куба, венчающего его купол, крупными буквами начертано по-русски слово «Закон». Так как зал заседаний не представлял для меня особого интереса и ктому же время моего пребывания в Москве было ограниченным, я направился в Арсенал — обширное здание, заложенное в 1702 году, в царствование Петра I. Заминированный в 1812 году, при отступлении французской армии, Арсенал до сих пор носит следы страшного взрыва, который в значительной части его разрушил; при этом, однако, не разбилось стекло, покрывавшее образ святого Николая, — событие, которое было сочтено чудом, явленным святым, о чем гласит начертанная под иконой надпись. Свидетельством другого чуда, не менее великого и сотворенного зимой, чудотворцем гораздо более могущественным, чем святой Александр Невский, являются восемьсот семьдесят артиллерийских орудий, захваченных у французов и их союзников и найденных вдоль дорог, по берегам рек, в глубине оврагов на пути от Москвы до Вильны. Все эти орудия расставлены вдоль фасада здания. Каждое из них, оказавшись в плену, сохранило на себе то имя, которым окрестил его литейщик, не подозревая о его будущей судьбе. Тут есть Непобедимый, Непреклонный, Мститель. То, где они оказались, доказывает, что бронза имеет обыкновение лгать не только на триумфальных колоннах и гробницах.

У одного из боковых фасадов Арсенала стоит знаменитая пушка, отлитая в 1694 году, вес которой составляет девяносто шесть тысяч фунтов тринадцать унций, в длину она имеет семнадцать футов, а диаметр ее составляет четыре фута три дюйма; вокруг нее находится несколько турецких и персидских орудий, прародительницей которых она выглядит, хотя эти орудия, если их рассматривать по отдельности, должны казаться огромными. Они украшены причудливыми восточными орнаментами с вычурными деталями, и каждая из них в подтверждение своей мощи имеет выгравированное на казенной части обозначение своего веса. По сравнению с самым малым из этих орудий наше самое крупное кажется детской игрушкой.

Отсюда мы направились к колокольне Иван Великий, возведенной в память о голоде, который опустошил Москву около 1600 года. Форма ее восьмиугольная, а купол покрыт, как говорят, червонным золотом. Крест этой церкви был снят Наполеоном при отступлении его из Москвы и предназначался им для украшения купола Дома инвалидов в Париже, но те, попечению кого он был вверен, бросили его в Березину, не имея возможности везти его дальше; русские заменили этот крест медным позолоченным крестом.

У подножия Ивана Великого, в круглом углублении, накрытом досками, покоится знаменитый старинный колокол, привезенный из Новгорода в Москву, где он должен был стать царем тридцати двух других колоколов в звоннице Ивана Великого. В течение некоторого времени он и в самом деле царил над ними, благодаря как своим размерам, так и своему гулу, но однажды он сорвался, упал и при падении на несколько футов врезался в землю. Спустившись в люк и сойдя вниз по лестнице в двадцать ступеней, которую охраняет часовой, предупреждающий посетителей о необходимости соблюдать осторожность, чтобы не сломать себе шею, мы оказались у подножия бронзовой горы, которую обходят вдоль невысокой кирпичной стены, выложенной для того, чтобы поддерживать колокол. Окружность колокола составляет шестьдесят семь футов четыре дюйма, что соответствует диаметру в двадцать два фута четыре и одна треть дюйма, а высота его равняется двадцати одному футу четырем с половиной дюймам; толщина его в том месте, где по нему бьет язык, составляет двадцать три дюйма, а вес равняется четыремстам сорока трем тысячам семистам семидесяти двум фунтам, так что, если брать лишь цену одного металла, другими словами три франка пятнадцать су за фунт, то получится примерно сумма в шестьдесят шесть тысяч пятьсот луидоров. Но стоимость колокола втрое больше, ибо известно, что во время его отливки знать и простой народ наперегонки бросали в расплавленную массу свое золото, серебро и серебряную утварь. Таким образом, примерно четыре миллиона семьсот сорок две тысячи франков ушли без пользы и без возврата в это своего рода подземелье.

В определенные дни года крестьяне с огромным благоговением посещают этот колокол, осеняя себя крестным знамением на каждой ступени лестницы как при подъеме, так и при спуске.

Поскольку мне хотелось покончить в один прием с осмотром Кремля, я отправился в Успенский собор, где за полтора месяца до этого состоялось коронование императора. Это довольно небольшое сооружение прямоугольной формы, заложенное в 1325 году, обрушилось в 1474 году и было построено заново в следующем году итальянскими архитекторами, выписанными Иваном III из Флоренции. В этой церкви, способной вместить около пятисот человек, находятся гробницы патриархов и хранится царский трон. До 1812 года ее освещала серебряная люстра весом более трех тысяч семисот фунтов, бесследно пропавшая во время французского нашествия. Зато заменившая ее люстра была выплавлена из серебра, захваченного у нас во время отступления. Надо признаться, что церковь проиграла от этой вынужденной замены, ибо новая люстра весит всего лишь шестьсот шестьдесят фунтов.

У меня было сильное желание в тот же день посетить Петровское, но я был приглашен на обед к графине Ванен-ковой и не располагал более временем. Так что я удовольствовался тем, что по пути бросил взгляд на каменный эшафот, где кровавый цивилизатор России не раз собственной рукой приводил в исполнение подписанные им же самим смертные приговоры, и попросил Ивана прово-дитьменя к собору Покрова Божьей Матери, который русские называют храмом Василия Блаженного, наиболее любопытной из двухсот шестидесяти трех церквей, находящихся в стенах столицы.

Это величественное сооружение, возведенное в 1554 году, в царствование Ивана Грозного, в ознаменование взятия Казани, является творением итальянского зодчего, который, будучи призван из лона самой блистательной цивилизации и оказавшись в окружении варварского народа, захотел построить нечто такое, что своей странностью угодило бы дикой прихоти царя. Крышу собора венчают семнадцать округлых глав, каждая из которых имеет свою форму и свой цвет. Иван Грозный, видимо, остался весьма доволен этим разноликим набором шаров, сосновых шишек, дынь и ананасов — зеленых, красных, синих, желтых и фиолетовых.

Довольство его все последующее время продолжало расти и возросло настолько, что в тот день, когда перед возвращением в Италию зодчий пришел проститься с царем и потребовать у него плату за свой труд, тот велел уплатить ему вдвое больше обещанного и заодно выколоть ему глаза — из страха, что зодчий возымеет желание одарить город, где правили Медичи, чудом, подобным тому, которое было теперь у него самого.

Настало время отправляться на обед к графине Ванен-ковой. К моему приходу Луиза уже обосновалась там. Однако, несмотря на все уговоры, добиться от нее удалось лишь одного — она отложила отъезд до послезавтрашнего утра. Что касается ребенка, то он уже успел стать хозяином дома: все сбегались к нему при малейшем его крике, а кормилицу я обнаружил наряженной в великолепный национальный костюм, который купили для нее молодые хозяйки.

Нетрудно догадаться, что за обедом речь шла только о ссылке Алексея и о самоотверженности Луизы. Никто не представлял себе, как чувствует себя человек в глубине Сибири, будь он вольный или ссыльный; и приближавшаяся зима, во время которой морозы в тех северных краях достигают порой сорока — сорока пяти градусов, внушала серьезные опасения бедным женщинам, знавшим, что граф Алексей, как и большинство богатых и знатных молодых людей в России, привык ко всякого рода удовольствиям, доставляемым роскошью, и к восточной неге. Поэтому под предлогом облегчить положение Ваненкова Луизе предлагалось в различной форме целое состояние, но она отказалась от всего, за исключением меховой одежды, заявив, что Ва-ненкову ничего не требуется, кроме любви, заботы и преданности, а все это она ему везет в огромном количестве.

Мне тоже было предложено немало подарков, но я, по примеру Луизы, от них отказался, соблазнившись только турецкой саблей, которая принадлежала графу и ценность которой заключалась в большей степени в ее закалке, нежели в ее оправе.

При всей усталости, испытываемой нами после двух дней и двух ночей пути, эта превосходная семья, которая видела в нас нечто напоминавшее ей о том, кого она потеряла, удерживала нас у себя до полуночи. Наконец, в полночь я получил позволение удалиться в гостиницу. Что касается Луизы, то еще утром было решено, что она туда больше не вернется, и ей сразу же приготовили лучшую комнату в доме.

Перед тем как расстаться с Иваном, я предупредил его, что на следующий день собираюсь позавтракать в Петровском, так что в семь часов утра он с дрожками уже ждал меня у подъезда гостиницы. Поездка в Петровское была с моей стороны своеобразным паломничеством: именно туда удалился Наполеон на те три дня, что длился пожар Москвы.

Через три четверти часа после отъезда из гостиницы мы уже были во дворце, который дал свое имя живописному поселку, почти исключительно состоящему из богатейших загородных домов богатейших московских вельмож. Сам дворец — это сооружение необычной формы, которое своей причудливостью пытается в наши дни подражать стилю старинных татарских дворцов. Перед тем как прибыть туда, мы проехали через небольшой лес, где среди темных елей я чуть ли не с детской радостью приветствовал несколько величественных дубов, напомнивших мне прекрасные леса Франции.

По выходе из дворца я увидел Ивана, который за несколько минут до этого оставил меня, чтобы заказать завтрак в сельском ресторане, и теперь с радостным видом явился сообщить мне, что по счастливому для меня совпадению Петровское избрали своим местожительством цыгане. Я знал понаслышке, что русские вельможи увлекаются цыганами, которые для них то же, что альмеи для египтян и баядерки для Индии; поэтому, общупав свои карманы, я решил доставить себе за завтраком это княжеское удовольствие и попросил Ивана отвезти меня к ним, испытывая любопытство к тому, что лично увижу в этом обиталище потомков коптов и нубийцев.

Иван остановился у одного из лучших домов деревни: именно в нем и поселились цыгане; однако цыган дома не было, поскольку ночью их вызвали в несколько дворцов и они оттуда еще не вернулись. Это сообщила нам служанка-мальтийка, состоявшая у них в услужении и говорившая немного по-итальянски. Я осведомился, позволено ли будет мне в отсутствие хозяев посмотреть на их жилище. Служанка дала согласие на это, и передо мной отворились двери святилища.

Комната, куда она меня ввела, служила общей спальней и имела тридцать футов в длину и двадцать в ширину. Вдоль двух ее стен стояли кровати с матрасами, простынями и одеялами, которые были значительно лучше и, главное, значительно чище тех, что обычно лежат на постелях у русских. Эти кровати к тому же выдавали восточное происхождение тех, кто их занимал; так, на некоторых из них я насчитал от шести до восьми подушек разной величины: среди них были и длинные подголовные валики, и маленькие квадратные подушечки — из тех, что наши женщины кладут себе под ноги. В изголовье каждой кровати висели музыкальные инструменты, оружие или всевозможные украшения того или той, кому они принадлежали.

Сделав два или три круга по этому спальному помещению и видя, что хозяева не думают возвращаться, я попросил служанку прислать в ресторан, где собирался позавтракать, четверых или пятерых цыган, высказав при этом опасение, что они не смогут прийти, проведя ночь вне дома и слишком устав. Но девушка успокоила меня, сказав, что у меня они появятся прежде всего и, при всей их усталости, спать лягут попозже.

Хозяин ресторана, где Иван заказал завтрак, оказался французом, оставшимся здесь после отступления армии и, будучи прежде поваром у князя Невшательского, возымевшим мечту применить свои таланты на чужбине. В России, как я заметил, повара и учителя всегда могут быть уверены в том, что они не останутся надолго без места; так что, объявив о своем профессиональном умении, он вскоре поступил в услужение к одному из русских князей. Проведя семь или восемь лет в этом богатом доме, он собрал значительную сумму и открыл собственный ресторан, где и пребывал ныне на пути к успеху. Достойный ресторатор, видя, что имеет дело с соотечественником, отнесся ко мне соответственно и приготовил мне превосходный завтрак, подав его в лучшей зале своего заведения. При виде этой роскоши я испугался за свой кошелек, но, тем не менее, решил, что проведу это утро как богатый вельможа и Иван разделит со мной эту пышную и расточительную трапезу.

Мы уже перешли к десерту, и я начал терять надежду, что увижу цыган, как вдруг хозяин ресторана лично явился сообщить нам, что они стоят внизу. Я тотчас же попросил его привести их, и в залу вошли двое мужчин и три женщины.

Сначала, признаться, я никак не мог понять, почему русские испытывают такую страсть к этим странным созданиям, среди которых знаменитый граф Толстой и князь Гагарин выбрали себе законных жен. Две из пришедших женщин никоим образом не были в моих глазах красивы; что же касается третьей, державшейся с уверенностью, которую дает сознание собственной красоты или таланта, то она показалась мне, как, впрочем, и ее спутницы, скорее похожей на дикого зверя в человеческом облике, чем на женщину. В самом деле, ее черные глаза со следами усталости хранили пугливое выражение глаз дремлющей газели, а медного цвета кожа напоминала окраску змеи. Впрочем, ее бескровные губы обнажали порой белые как жемчуг зубы, а из-под широких турецких шальвар выглядывали совершеннодетские ножки, такие маленькие и такие изящные, каких я еще никогда не видел. В целом, пришедшие, и мужчины и женщины, казались изнуренными; мне подумалось, что любовь к наживе заставляет их выступать сверх сил, и я начал сожалеть, что они, вместо того, чтобы лечь спать пораньше, лягут позднее.

Старший из мужчин, пользовавшийся, по-видимому, определенным отеческим влиянием у пришедших, сел с гитарой прямо на огромную печь, из тех, что занимают в России до трети комнаты, настолько они неудобны, и, в то время как он стал извлекать звуки из своего инструмента, другой мужчина и две женщины сели около него на корточках. Наиболее красивая и изящная из женщин осталась стоять, немного расслабившись, слегка согнув колени и наклонив голову на плечо, словно птица, которая прячет голову под крыло, чтобы уснуть.

Вскоре неясные звуки сменились аккордами, а после аккордов, без всякой подготовки, гитарист внезапно запел какую-то канцону, или скорее кантату, — живую, быструю, пронзительную, которую после нескольких тактов хором подхватили сидевшие на корточках женщины и мужчина, вто время как остававшаяся на ногах цыганка, словно проснувшись, стала, как бы отмечая ритм, тихо покачивать головой; затем, когда хор умолк, она извлекла из этой, если позволено так сказать, гущи звуков утонченное, нежное и легкое пение, которое завершилось потоком коротких высоких нот, выводимых с удивительной точностью и неведомым очарованием; потом опять вступил хор, и она присоединила к нему свою пленительную и мелодичную импровизацию. Наконец, после того как хор во второй раз прервал ее пение, она вступила в третий раз с той же точностью исполнения и с той же пленительностью, точно составляла букет из трех цветков различного цвета и запа-ха; в свою очередь и хор спел в последний раз, закончив сморцандо: это подсказало мне, что силы исполнителей иссякли на последней ноте, прозвучавшей как последний вздох.

Не могу передать глубокое, щемящее впечатление, которое произвела на меня эта столь дикая и вместе с тем столь мелодичная песня. Словно в одном из наших парков, где привычно слышать щебетание соловьев и славок, вдруг подала голос какая-то неведомая птица из девственных лесов Америки, поющая не для людей, а для необитаемых просторов и для Бога. Я сидел не шевелясь, устремив взгляд на певицу, и сердце мое сжимала непонятная грусть. Вдруг гитара зазвенела под пальцами старика дрожащими аккордами, сидевшие на корточках женщины и мужчина вскочили со своих мест; полный энергии ритм дал сигнал к танцу, и трое цыган, взявшись за руки, начали своего рода хоровод вокруг танцовщицы, заключив ее в кольцо своих рук, в то время как она, покачиваясь на ногах, казалось оживлялась все более и более, пока, наконец, другие не остановились; и тогда, разорвав окружавшую ее цепь, она в свою очередь принялась танцевать.

Движения, которые исполняла цыганка, вначале были скорее пантомимой, нежели танцем. Словно бабочка, только что вышедшая из куколки и первый раз расправляющая крылья, она, казалось, отправилась в неуверенный полет, готовая опуститься на все что угодно. Своими маленькими ножками она делала такие широкие и легкие па, что можно было подумать, будто ее поддерживает какая-то невидимая нить, как наших сильфид в Опере. Тем временем ее тело, которое, как мне представлялось, было разбито усталостью, вновь приобрело гибкость и силу, присущую газели; глаза, до того казавшиеся полусонными, ожили и стали извергать пламя; губы, будто едва раскрывавшиеся, сладострастно приподнялись у уголков рта, позволяя увидеть жемчужную кайму из двух рядов великолепных зубов: бабочка превратилась в женщину, а женщина превратилась в вакханку.

И тут, будто подхваченный звоном гитары и вовлеченный в преследование цыганки, мужчина бросился к ней и прильнул губами к ее плечу; юная цыганка вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. И тогда начался их бег по кругу, бег, в котором женщина мало-помалу теряла желание убегать. Наконец, она остановилась, повернулась лицом к партнеру и начался танец, одновременно похожий на греческий пиррихий, на испанское халео и на американскую чику: в нем сплелись бегство и вызов, в этом поединке женщина ускользала, как уж, а мужчина преследовал ее, как тигр. Тем временем звуки гитары становились все более пронзительными; две других цыганки кричали и прыгали, точно влюбленные гиены, притопывали ногами и били в ладоши, как в цимбалы; наконец певцы и певицы, танцор и танцорка, похоже, дойдя до предела человеческих сил, одновременно испустили крик изнурения, ярости и любви; две женщины и цыган упали на пол, а прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях в ту минуту, когда я менее всего ожидал этого, и, обхватив мою шею руками, извивающимися, точно змеи, впилась в мой рот своими губами, пахнувшими неведомыми восточными травами.

Таким образом она просила у меня то, что ей причиталось за исполненное передо мной чудесное представление.

Я вывернул свои карманы на стол; по счастью, у меня с собой было всего лишь двести или триста рублей: если бы в эту минуту у меня было с собой целое состояние, я бы отдал его ей.

После этого мне стало понятно, почему русские испытывают такую страсть к цыганам.

XXIII

Чем ближе становился день отъезда Луизы, тем чаще мысль, уже не раз мелькавшая у меня в голове, напоминала о себе, если можно так выразиться, моему сердцу и моей совести. Я разузнавал в Москве о трудностях, которые преподносит дорога в Тобольск в это время года, и все, к кому я обращался, говорили не только о трудностях, с которыми Луиза будет бороться, но и о настоящих опасностях, которые ей придется превозмогать. С этого времени, вполне понятно, меня стало мучить сомнение, что я тем самым вверяю ее собственной самоотверженности несчастную женщину, находящуюся в восьмистах льё от ее родины, от которой она собиралась удалиться еще на девятьсот льё, и не имеющую ни семьи, ни родственников, ни единого друга, кроме меня. Участие, которое я принимал в ее радостях и горестях на протяжении полутора лет своего пребывания в Санкт-Петербурге; покровительство, которое было оказано мне по ее рекомендации графом Алексеем и которому я был обязан местом, милостиво предоставленным мне императором; и, наконец, более всего, тот внутренний голос, который напоминает человеку о его долге в значительных обстоятельствах жизни, когда его выгода вступает в борьбу с его совестью, — все это убеждало меня, что я должен сопровождать Луизу до конца ее путешествия и передать ее с рук на руки Алексею. К тому же я сознавал, что если она поедет из Москвы одна и в дороге с ней произойдет какое-нибудь несчастье, то я буду не только горевать, но и всю жизнь упрекать себя в этом. Так что я принял решение (ибо понимал все нежелательные последствия, какие могла иметь для меня при моем положении подобная поездка, на которую я не испросил разрешения у императора, что, вероятно, будет плохо истолковано) сделать все, что будет в моей власти, чтобы уговорить Луизу отложить свое путешествие до весны, а если она будет упорствовать в своем решении — поехать вместе с нею.

Случай предпринять последнюю попытку и уговорить Луизу не замёдлил представиться. В тот же вечер, когда мы все вместе — графиня, ее дочери, Луиза и я — сидели за чаем, графиня вдруг взяла обе руки Луизы в свои и, рассказав ей все, что она узнала относительно опасностей пути, стала умолять ее (при всем своем желании матери, чтобы сын обрел утешительницу), провести эту зиму у них в Москве. Я воспользовался этой минутой и присоединил к настояниям графини свои собственные. Но на все наши слова Луиза по-прежнему отвечала со своей нежной и печальной улыбкой:

— Будьте покойны, я доеду.

Тогда мы стали умолять ее отложить путешествие хотя бы до той поры, когда установится санный путь, но она снова покачала головой и сказала:

— Ждать этого слишком долго.

В самом деле, осень была сырая и дождливая, так что нельзя было предугадать, когда начнутся морозы. И поскольку мы по-прежнему продолжали настаивать, она с некоторым раздражением произнесла:

— Так вы хотите, чтобы он умер там, а я здесь?

Как видно, она приняла решение, и я, со своей стороны, тоже больше не колебался.

Луиза хотела отправиться в путь на следующий же день в десять часов утра, после завтрака у графини, на который был приглашен и я. Встав очень рано, я отправился покупать себе дорожное платье, шапку, большие меховые сапоги, карабин и пару пистолетов. Все это я поручил Ивану положить в дорожный экипаж, представлявший собой, как уже было сказано, великолепную почтовую берлину, которую нам, вне всякого сомнения, предстояло оставить, чтобы пересесть в телегу или сани, но которой мы рассчитывали пользоваться до тех пор, пока это позволят погода и дорога. Я написал императору, что при виде того, как женщина, которой он соизволил оказать столь великодушное покровительство, садится в экипаж, отправляясь в дальнюю и опасную дорогу, ее соотечественник и друг не был в состоянии позволить ей ехать одной; что в соответствии с этим я прошу его величество извинить меня за решение, на которое я не мог испросить у него согласия, ибо решение это было принято мною не раздумывая, и, прежде всего, судить о нем в его истинном свете. Затем я вернулся к графине.

Завтрак, как нетрудно догадаться, прошел в грустном молчании. Одна только Луиза сияла от радости при мысли о приближающейся опасности и вознаграждении, которое за этой опасностью воспоследует, в ней появилось нечто вроде религиозного вдохновения древних христиан, готовых спуститься на арену цирка, над которым простирается небо; впрочем, эта безмятежность передалась и мне, и я, подобно Луизе, был полон надежды и веры в Бога.

Графиня и ее дочери вывели Луизу во двор, где ее ждал экипаж; здесь снова послышались слова прощания: они были еще более нежными и грустными с их стороны и еще более исполненными покорности судьбе со стороны Луизы; затем настала моя очередь; Луиза подала мне руку, и я подвел ее к экипажу.

— Ну и почему же вы со мною не прощаетесь? — спросила она.

— А зачем мне это делать?

— Как?! Я ведь уезжаю.

— Я тоже.

— Как?! Вы тоже?

— Вам, вероятно, известно о воспетом персидским поэтом камне, который не был цветком, но пребывал подле него?

— И что из этого следует?

— То, что ваша преданность передалась мне, и я еду с вами; передав вас здоровой и невредимой графу, я вернусь обратно.

Луиза подняла руку, точно хотела помешать мне следовать за ней, а затем, помолчав минуту, сказала:

— Я не вправе помешать вам совершить столь прекрасный и столь благочестивый поступок. Если вы, подобно мне, уповаете на Бога и преисполнены такой же решимости как и я, — то хорошо, едем.

В этот миг я почувствовал, что кто-то берет и целует мою свободную руку: это была несчастная мать; что касается ее дочерей, то они рыдали.

— Будьте покойны, — сказал я им, — он узнает от меня, что если вы не поехали к нему, то лишь потому, что не могли поехать.

— Да, да, непременно скажите ему об этом? — воскликнула графиня. — Скажите ему, что мы хлопотали о разрешении, но нам ответили, что не существует примера, чтобы подобная милость когда-либо была дарована; скажите ему, что если бы такое разрешение нам было дано, то мы бы отправились к нему даже пешком, даже прося милостыню по дороге.

— Мы скажем ему то, что он уже и так знает: у вас настоящее материнское сердце, и этим все сказано.

— Принесите мне моего ребенка! — воскликнула Луиза, сохранявшая до той минуты твердость, но при этих словах разразившаяся рыданиями. — Принесите мне моего ребенка: я хочу поцеловать его в последний раз.

Настала самая тягостная минута: ей принесли ребенка, и она, плача, покрыла его поцелуями; наконец, я вырвал его из ее рук и отдал графине, а затем, вскочив в экипаж, закрыл дверцу и крикнул: «Трогай!» Иван уже сидел на козлах; кучер не заставил повторять данный ему приказ и помчался во весь дух; сквозь грохот колес по мостовой до нас донеслись последние слова прощания, последний крик отчаяния, последние пожелания доброго пути. Десять минут спустя мы выехали из Москвы.

Я предупредил Ивана, что мы намерены ехать, не останавливаясь ни днем, ни ночью, и на этот раз нетерпение Луизы отвечало благоразумию: поскольку, как я уже говорил, осень установилась дождливая, у нас была возможность добраться до Тобольска еще до первого снега, что избавляло нас от всяких опасностей в дороге и позволяло проделать ее за две недели.

Так что мы с той необыкновенной быстротой, с какой ездят в России, проследовали через Владимир и Ковров и на следующий день, к ночи, прибыли в Нижний Новгород. Именно я потребовал там у Луизы, чтобы она позволила себе несколько часов отдыха, ибо, едва придя в себя от перенесенных страданий и переживаний, она в нем крайне нуждалась. Как ни любопытен был этот город, мы не стали трагить время на его осмотр и в восемь часов утра с прежней скоростью снова отправились в путь, так что вечером того же дня прибыли в Козьмодемьянск. До сих пор все у нас шло великолепно и мы не замечали ни малейших признаков того, что находимся на дороге в Сибирь. Встречавшиеся на нашем пути деревни были богатыми и имели по несколько церквей, крестьяне выглядели счастливыми, а их дома сочли бы в других краях дворцами; в каждом из этих домов, отличавшихся исключительной опрятностью, мы, к нашему великому удивлению, обнаружили баню и богатый чайный прибор. Ктому же, нас принимали повсюду с одной и той же услужливостью и с одним и тем же добросердечием, и это следовало приписывать не императорскому приказу, пускать в ход который у нас еще ни разу не было нужды, а природному доброжелательству русских крестьян.

Тем временем дожди прекратились и порывы холодного ветра, пришедшего, вероятно, с Ледовитого океана, проносились временами над нами и вызывали у нас дрожь; небо напоминало тяжелую и плотную свинцовую плиту, и в Казани, куда мы вскоре прибыли, даже необычайный облик этого древнего татарского города не сумел задержать нас более чем на два часа. Во всех других обстоятельствах я, тем не менее, возымел бы желание приподнять какое-нибудь из длинных покрывал здешних женщин, которые, говорят, славятся своей красотой, но сейчас было не время предаваться изысканиям такого рода; небо угрожающе темнело, и мы не слышали ничего, кроме голоса Ивана, когда он подгонял каждого нового кучера одним из тех окриков, какие не допускают возражений: «Поскорее! Поскорее!», так что мы, казалось, летели по огромной равнине, где нас не задерживал ни единый бугорок. Было очевидно, что наш сопровождающий больше всего на свете хочет переехать Уральские горы до начала снегопадов, и только в этом была цель спешки, которую он себе навязывал.

Тем не менее по прибытии в Пермь Луиза почувствовала себя такой усталой, что мы вынуждены были попросить Ивана остаться там на ночь; минуту он пребывал в нерешительности, а затем, посмотрев на небо, еще более тусклое и угрожающее, чем прежде, сказал:

— Хорошо, останемся; снег теперь может выпасть в любую минуту, и лучше будет, если он застанет нас здесь, чем в дороге.

Каким бы неутешительным ни был этот прогноз, я, однако, с удовольствием проспал всю ночь; но, проснувшись утром, я увидел, что предсказание Ивана исполнилось: крыши домов и улицы Перми были почти что на два фута покрыты снегом.

Я быстро оделся и вышел, чтобы посоветоваться с Иваном о том, что нам делать дальше. Он был очень озабочен: за ночь снега выпало так много, что им, должно быть, были завалены все дороги и заполнены все овраги; но все же еще не было достаточно холодно для того, чтобы установился санный путь и тонкий слой льда, покрывавший реки, стал достаточно крепким и мог выдержать вес экипажа. Так что Иван дал нам совет ждать в Перми, пока не начнутся морозы. Но я отрицательно покачал головой, ибо был совершенно уверен, что Луиза не согласится с этим предложением. И в самом деле, через минуту мы увидели, как она спускается к нам, и без того уже весьма обеспокоенная; застав нас за решением вопроса, как нам лучше всего поступить, она вмешалась в наше обсуждение и внесла в него ясность, заявив, что хочет ехать; тогда мы напомнили ей о тех трудностях, какие могут воспрепятствовать исполнению ее желания, и, закончив, услышали в ответ:

— Хорошо, я даю вам два дня; Господь хранил нас до сих пор, он не оставит нас и впредь.

Боюсь, что я показался более робким, чем женщина, и по спокойному, но твердому тону слов, с которыми Луиза обратилась к Ивану, понял, что это приказ; я повторил Ивану, что мы даем ему два дня и что за эти два дня он должен сделать все необходимые приготовления для нашего нового способа передвижения.

Подготовка эта состояла в том, что нам требовалось расстаться с берлиной и купить телегу — небольшую деревянную безрессорную повозку, которую позднее, когда установятся морозы, нам придется заменить на сани, поставленные на полозья. Днем мы купили телегу и перенесли туда нашу меховую одежду и наше оружие. Настоящий русский, Иван повиновался без единого возражения, и в тот же день, при всем своем понимании предстоящей опасности, безропотно приготовился к отъезду.

В Перми нам стали встречаться первые ссыльные: это были поляки, принявшие незначительное участие в заговоре или не ставшие доносить о нем; подобно тем душам, которые встретились Данте в преддверии ада, они не были достойны обитать вместе с настоящими проклятыми.

Впрочем, такая ссылка, если не считать потерю родины и отрыв от семьи, была вполне сносной, насколько это возможно. Летом Пермь, должно быть, неплохой город, а зимой здесь морозы не бывают сильнее 35 или 38 градусов, в то время как в Тобольске, говорят, они доходят порой до 50 градусов.

На третий день мы снова двинулись в путь, на этот раз в телеге, жесткость хода которой нами совершенно не ощущалась благодаря толстому снежному покрову; однако при выезде из Перми сердца наши сжались от тоски при виде нового облика природы. В самом деле, под саваном, наброшенным рукою Господа, исчезло все: пути, дороги, реки; это было безбрежное море снега, где, если не считать отдельные деревья, которые служили вехами для ямщиков, знакомых с местностью, ориентироваться можно было, как в настоящем море, лишь с помощью буссоли. Время от времени сумрачный лес из елей с ветвями, покрытыми алмазной бахромой, вставал, как остров, то справа от нас, то слева, то прямо на нашем пути, и в этом последнем случае мы понимали, что не сбились с дороги, благодаря просеке, проложенной среди деревьев. Мы преодолели так расстояние в пятьдесят льё, углубляясь в края, казавшиеся под их снежным покровом все более и более дикими. По мере нашего продвижения вперед почтовые станции встречались все реже — до такой степени, что порой их разделяло расстояние в тридцать верст, то есть примерно в восемь льё. Подъезжая к почтовой станции, мы встречали у ее ворот не яркое и веселое сборище, как на тракте из Санкт-Петербурга в Москву, а напротив, почти полное безлюдье. Лишь один или два человека находились в избе, которая отапливалась огромной печью, обязательно имеющейся даже в самой бедной хижине. Заслышав шум нашей телеги, один из них, схватив в руку большой хлыст, бросался на неоседланную лошадь, углублялся в какой-нибудь ельник и вскоре появлялся оттуда снова, гоня перед собой табун диких лошадей. И тогда нашему кучеру с предыдущей станции и Ивану, а иногда и мне, приходилось придерживать лошадей за гривы, пока их с трудом запрягали в нашу телегу. Они уносили нас с пугающей быстротой; но вскоре их рвение ослабевало, поскольку дорога не была накатана и они, проваливаясь в снег по колено, быстро выдыхались; после этого, преодолев перегон и проведя в дороге на час больше, чем она заняла бы у нас в любое другое время, мы должны были терять еще двадцать — двадцать пять минут на каждой станции, где повторялись те же самые действия. Мы пересекали так места, орошаемые Сылвой и Уфой, воды которых несут частички золота, серебра и платины, а также малахитовую гальку, что указывает на присутствие здесь месторождений драгоценных металлов и самоцветов. Оказавшись в районе горных разработок, мы снова увидели в тех краях, что нас окружали, кое-какую жизнь: она теплилась в поселках, где жили семьи рудокопов; но стоило нам миновать эти места, как на горизонте стали вырисовываться, подобно снежной стене с черными зубьями вершин, Уральские горы, эта мощная преграда, поставленная самой природой между Европой и Азией.

Я с радостью замечал, что, по мере того как мы продвигались вперед, холод становился все сильнее, а это давало некоторую надежду, что снег приобретет нужную плотность и установится санный путь. Наконец, мы оказались у подножия Уральских гор и остановились в убогой деревушке, в которой было не более двадцати изб и не нашлось иного постоялого двора, кроме самой почтовой станции. Нам пришлось остановиться в этом месте главным образом потому, что холода усиливались и нам следовало сменить нашу телегу на сани. Так что Луиза решила провести в этой жалкой деревеньке то время, которое нам понадобится, чтобы дождаться настоящего мороза, отыскать сани и перенести наши веши в это новое средство передвижения; в соответствии с этим решением мы вошли в помещение, бесстыдно названное нашим возницей постоялым двором.

Надо полагать, что дом этот был крайне бедный, ибо, войдя, мы увидели не традиционную печь, а лишь стоявший посреди комнаты большой очаг, дым из которого уходил через дыру, пробитую в крыше; тем не менее мы вошли внутрь, чтобы расположиться рядом с очагом, вокруг которого уже сидело с дюжину ломовых извозчиков, собиравшихся, как и мы, перевалить через Уральские горы и так же ожидавших того времени, когда установится санный путь. Вначале они не обратили на нас ни малейшего внимания; но когда я скинул шубу и предстал перед ними в мундире, нам тотчас же досталось место у огня: все почтительно раздвинулись, освободив Луизе и мне целую половину круга.

Главным для нас было согреться: этим мы и занялись прежде всего; затем, когда тепло стало разливаться по нашим телам, я начал подумывать о заботе не менее важной — заботе об ужине. Позвав хозяина этого злополучного постоялого двора, я дал ему знать об этом своем желании; но оно, насколько я мог судить, показалось ему крайне нелепым притязанием, ибо в ответ на мою просьбу он выразил глубочайшее удивление и принес половину черного каравая, дав мне знать, в свою очередь, что ничего другого у него нет. Взглянув на Луизу, которая со своей мягкой улыбкой уже безропотно протянула руку к хлебу, я остановил ее и настойчиво потребовал у хозяина найти нам что-нибудь другое; бедняга, по выражению моего лица понявший, что я недоволен предложенной им едой и хочу чего-нибудь получше, был готов распахнуть передо мной все шкафы, сундуки и лари, какие были в его убогом доме, и предложить мне все обыскать лично. И в самом деле, внимательно понаблюдав за нашими сотрапезниками-ломовиками, я заметил, что каждый из них доставал из своего дорожного мешка хлеб и кусок сала, а затем, натерев хлеб салом, старательно прятал это сало в мешок, дабы продлить доставляемое им утонченное наслаждение как можно дольше. Я собирался попросить у этих славных людей разрешение хотя бы натереть наш хлеб их салом, как вдруг увидел, что в дом вернулся Иван: зная о нужде, в которой мы оказались, он сумел раздобыть хлеб немного побелее и двух цыплят, которым, щадя нашу чувствительность, уже свернул головы. Тут настала наша очередь с пренебрежением посмотреть на обладателей сала, которые до того исподтишка посмеивались над нашей нуждой, а теперь были раздавлены видом нашей роскоши.

Нельзя было терять ни минуты, ибо аппетит, на мгновение пропавший при виде того ужина, что нам предложил хозяин, проснулся с пугающей быстротой: мы решили из одного цыпленка сварить бульон, а другого — зажарить. Иван достал котелок, который наш кучер принялся изо всех сил начищать, в то время как я и Луиза стали ощипывать цыплят, а Иван мастерить вертел. В короткое время все было готово: в котелке клокотал бульон, а цыпленок с перевязанными шнурком лапками превосходнейшим образом вертелся над очагом.

Поскольку мы стали немного успокаиваться по поводу нашего ужина, следовало позаботиться о том, что относилось к отъезду. Сани достать оказалось невозможно, но Иван обошел эту трудность, распорядившись снять с телеги колеса и поставить ее на полозья. Этим сразу же занялся местный тележник; что же касается погоды, то дело, по-видимому, шло к сильным морозам, а потому появилась надежда, что мы сможем уехать на следующее утро; эта приятная новость удвоила наш аппетит, и уже давно я с таким удовольствием не ужинал.

Что касается постелей, то, как нетрудно догадаться, мы даже не стали спрашивать, есть ли они здесь вообще; но у нас была настолько превосходная меховая одежда, что она легко могла возместить нам их отсутствие. Завернувшись в накидки и шубы, мы уснули, предварительно помолившись о том, чтобы мороз по-прежнему продолжал усиливаться.

Около трех часов ночи я проснулся, почувствовав, что кто-то довольно больно клюнул меня в лицо. Я привстал и при дрожащем свете затухавшего в очаге пламени разглядел курицу, которая остереглась показаться накануне, а теперь, проникнув в комнату, присваивала себе остатки нашего ужина. Не зная, повезет ли Ивану на следующий день так же, как повезло ему накануне вечером, и наученный опытом того, что можно найти на постоялых дворах по пути, я поостерегся спугнуть почтенное создание и, напротив, снова лег, давая курице возможность продолжить ее гастрономические изыскания. И действительно, стоило мне опуститься и замереть в неподвижности, как она, вдохновленная безнаказанностью первой попытки, с очаровательной непосредственностью перескочила с моих ног на колени, а с коленей на грудь; но тут ее дальнейшее продвижение было остановлено мною: схватив ее одной рукой за лапы, а другой за голову, я, прежде чем она успела подать голос, свернул ей шею.

Ясно, что после подобной операции, потребовавшей от меня приложения всех моих умственных способностей, я был мало расположен к тому, чтобы уснуть снова. К тому же, даже если бы мне захотелось уснуть, сделать это было бы почти невозможно, поскольку на дворе стали перекликаться на разные голоса два петуха, приветствуя близкое наступление дня. Так что я оделся и вышел во двор, чтобы посмотреть, какова погода: она оказалась такой, на какую мы могли надеяться, и снег стал уже достаточно твердым для того, чтобы по нему могли скользить на полозьях сани.

Вернувшись в избу, я увидел, что пение петухов разбудило не только меня. Луиза сидела, завернувшись в меха и улыбаясь так, как если бы она выспалась в лучшей из постелей и даже не помышляла об опасностях, по всей вероятности ожидающих нас в ущельях Уральских гор; что касается ломовых извозчиков, то они также стали подавать признаки жизни; один только Иван спал сном праведника. Хотя в обычных обстоятельствах я в высшей степени почтительно отношусь к чужому сну, теперь положение было слишком серьезным, чтобы уважать сон Ивана. Ломовики один за другим вышли на крыльцо и стали совещаться между собой; кто-то из них был за отъезд, кто-то против; я разбудил Ивана, чтобы он принял участие в этом совете и просветился благодаря опыту этих молодцев, ремесло которых состояло в том, чтобы без конца переезжать из Европы в Азию и обратно и проделывать зимой и летом ту дорогу, какую предстояло проехать нам. Я не ошибся: ломовики разделились во мнениях. Одни, из числа наиболее зрелых и опытных, хотели переждать день или два, а другие, более молодые и смелые, хотели отправиться в путь немедленно; Луиза, понявшая несколько слов из их говора, была на стороне молодых.

Иван, толи поддавшись просьбам, которые милые губки обращали к нему, то ли действительно увидев в состоянии погоды некие гарантии, принял сторону тех, кто выступал за отъезд; вполне вероятно, что именно благодаря влиянию, которое его военная форма неизбежно оказывала на обитателей страны, где мундир — это все, он склонил к своему мнению кое-кого из тех, кто стоял против отъезда, а поскольку мнение большинства — закон, то все стали готовиться к отправке. Истина же состояла в опасениях Ивана, что, каково бы ни было решение ломовиков, мы настоим на своем, а он предпочитал ехать вместе со всеми, а не в одиночестве.

Поскольку все наши счета вел Иван, я поручил ему до-

бавить к сумме, которую нам должен был выставить наш хозяин, стоимость пойманной мною курицы и представить ее этому бедняге как затравку к нашей вечерней трапезе, попросив его добавить к ней какую-нибудь другую провизию, а в особенности, если это возможно, хлеб побелее того, каким нам чуть было не пришлось довольствоваться накануне. Станционный смотритель воспринял это спокойно и вскоре принес еще одну курицу, сырой окорок, более съедобный хлеб и несколько бутылок какой-то красноватой водки, которую, я думаю, настаивают на березовой коре.

Тем временем возчики стали запрягать, а я пошел на конюшню, чтобы выбрать для нас лошадей. Однако, по здешнему обыкновению, их угнали в лес. Смотритель разбудил мальчика лет двенадцати — пятнадцати, спавшего в углу, и послал его за лошадьми. Несчастный ребенок безропотно поднялся, со слепой покорностью, свойственной русскому крестьянину, взял длинный шест, вскочил на лошадь одного из возчиков и ускакал куда-то галопом. А пока что возчикам предстояло выбрать старшего вожатого, который должен был взять на себя командование караваном; выбрав этого вожатого, все должны были полагаться на его опыт и решительность и повиноваться ему так же, как солдат повинуется своему генералу; выбор пал на возчика по имени Григорий.

Это был старик лет семидесяти — семидесяти пяти, которому на вид можно было дать самое большее сорок пять, атлетического телосложения, с черными глазами над нависающими густыми седыми бровями и с длинной седеющей бородой. Одет он был в шерстяную фуфайку, перехваченную у пояса кожаным ремнем, холщовые полосатые штаны, меховую шапку и овчинный тулуп. У пояса он носил с одной стороны две или три подковы, бряцавшие одна о другую, оловянную ложку, оловянную вилку и длинный нож — нечто среднее между кинжалом и охотничьим тесаком, а с другой — топор с короткой рукояткой и сумку, в которой вперемешку лежали отвертка, бурав, трубка, табак, трут, огниво, два кремня, гвоздь, клещи и деньги.

Наряд других возчиков был примерно таким же.

Как только Григория облекли званием старшего вожатого, он тотчас приступил к исполнению своих обязанностей, приказав всем незамедлительно запрягать, чтобы успеть до наступления темноты приехать к месту ночлега, расположенному на расстоянии приблизительно одной трети пути до перевала; но, как ни торопился он отправиться в дорогу, я попросил его подождать, пока приведут наших лошадей, чтобы мы могли ехать все вместе. Он с необычайной услужливостью согласился. Возчики вернулись в избу, и станционный смотритель подбросил в очаг несколько охапок еловых и березовых веток, вспыхнувших ярким пламенем, цену которого, в минуту расставания с ним, мы осознавали еще больше. Но едва устроившись вокруг огня, мы услышали стук подков пригнанных из леса лошадей; в ту же минуту распахнулась дверь и несчастный мальчик, ездивший за ними в лес, вбежал в комнату, издавая пронзительные и невнятные крики; затем, прорвавшись в круг, он бросился около огня на колени и сунул руки чуть ли не в пламя, точно желая схватить его. Казалось, все его чувства обострились под впечатлением ощущаемого им блаженства. Какое-то мгновение он оставался недвижим, молчалив, глаза его наполнились алчным блеском, но вскоре они закрылись, мальчик осел, вскрикнул и повалился на пол. Я сразу же попытался его поднять и схватил его за руку, но тут же с ужасом ощутил, что пальцы мои погружаются в его плоть, словно в разваренное мясо. Я закричал; Луиза хотела было обнять мальчика, но я остановил ее жестом. Тут Григорий склонился над ним, вгляделся в него и спокойно произнес:

— Это не жилец.

Мне не верилось, что это правда; мальчик, казалось, был полон жизни, он вновь раскрыл глаза и посмотрел на нас. Я стал громко требовать, чтобы позвали лекаря, но мне никто не ответил. Однако, прельщенный пятирублевой бумажкой, один из присутствующих решился отправиться в деревню на поиски своего рода ветеринара, пользовавшего одновременно и людей и животных. В это время мы с Луизой раздели больного, прогрели над огнем тулуп и завернули в него мальчика; тот прошептал слова благодарности, но не пошевелился, и все его конечности словно отнялись. Что же касается возчиков, то они вернулись к своим лошадям и стали готовиться к отъезду. Я подошел к Григорию и стал умолять его подождать еще немного, пока не придет лекарь; но Григорий мне ответил так:

— Будьте покойны: раньше чем через четверть часа мы не уедем, а за это время он умрет.

Тогда я вернулся к больному, оставленному мною на попечение Луизы; тот задвигался, чтобы подобраться еще ближе к огню, и это подало мне некоторую надежду. В эту минуту вошел лекарь, и Иван объяснил ему, зачем его позвали. Лекарь покачал головой, подошел к огню и развернул тулуп: мальчик был мертв.

Луиза стала узнавать, где его родители, чтобы оставить им сотню рублей; хозяин ответил, что родители его умерли, что он был сиротой и воспитывался у него из милости.

XXIV

Такое предзнаменование не обещало ничего хорошего, но отступать было уже поздно; теперь, в свою очередь, нас начал торопить Григорий; у ворот постоялого двора выстроилась вереница саней. Григорий встал во главе каравана, в середине которого находилась наша телега, запряженная трой кой, то есть тремя лошадьми; мы сели в нее. Иван устроился рядом с возницей на скамейке, которую приладили на то место, где прежде находились козлы, исчезнувшие в ходе перевоплощения нашего экипажа, и по длинному свистку мы отправились в путь.

Мы отъехали уже верст на двенадцать от деревни, когда совсем рассвело; перед нами, словно их можно было коснуться рукой, лежали Уральские горы, в которые мы намеревались углубиться; однако перед тем, как двигаться дальше, Григорий поднялся на возу во весь рост, как это мог бы сделать капитан корабля, и по расположению деревьев убедился, что мы не сбились с пути. Лишь после этого мы продолжили путь, принимая меры предосторожности, чтобы не отклониться в сторону, и менее чем за час добрались до западных склонов гор. Тут обнаружилось, что подъем слишком крут, а снег еще слишком мало слежался, чтобы воз мог быть поднят вверх восьмеркой лошадей, которые были в него впряжены. Григорий решил проводить через подъем одновременно только по два воза, впрягая в них всех лошадей каравана; затем, когда эти возы взяли бы подъем, лошадей свели бы вниз, впрягли в следующую пару и так далее, пока, наконец, не переправился бы весь караван, состоявший из десяти возов. Двух лошадей припасли для того, чтобы впрячь их дополнительно в наши сани. Как видим, наши спутники обращались с нами побратски, и это при том, что нам ни разу не приходилось предъявлять им императорский приказ.

Теперь порядок следования переменился. Поскольку наш экипаж оказался самым легким, мы перешли из середины каравана в его начало; впереди нас шли два человека, держа в руках длинные шесты, которыми они прощупывали дорогу. Григорий взял одну из первых наших лошадей под уздцы; за нами следовали двое других людей, которые топориками подрубали снег на прочерченной нами колее, чтобы по ней мог проехать один, а затем и другой воз; я занял место между санями и обрывом, радуясь тому, что могу немного пройтись пешком, и мы начали восхождение; позади нас следовали два воза.

После полуторачасового подъема, прошедшего без происшествий, мы добрались до ровной площадки, увенчанной несколькими деревьями. Место казалось подходящим для стоянки. Оставалось восемь других возов, которым предстояло подняться вверх парами, как и первым двум: одно это должно было занять часов восемь, не считая времени, которое требовалось на спуск лошадей; так что мы едва могли надеяться, что к ночи все успеют собраться вместе.

Все возчики, за исключением двоих, оставленных стеречь груз, поднялись к нам, чтобы осмотреть местность, и все согласились с тем, что с пути мы не сбились. Поскольку оставалось лишь следовать по уже проложенной дороге, они пошли вниз, уводя лошадей; только четверо возчиков остались, чтобы вместе с Григорием, Иваном и со мной сооружать временное пристанище.

Луиза сидела в санях хорошо укутанная в меха и нисколько не опасаясь холода; мы оставили ее спокойно ждать там, пока ей не настанет время оттуда выйти, а сами принялись топорами валить окружавшие деревья, за исключением четырех, которым предназначено было стать угловыми опорами нашего сооружения. И сразу же, как для того чтобы согреться, так и для того чтобы соорудить пристанище, мы принялись за строительство хижины, которая через час, благодаря удивительному умению наших архитекторов поневоле, была готова; затем снег внутри хижины немедленно убрали до грунта, обложив им ее наружные стены, и из оставшихся неиспользованными ветвей разожгли огромный костер, дым от которого, как водится, уходил через отверстие, устроенное в крыше. Как только хижина была достроена, Луиза спустилась с саней и села у огня; курица, ощипанная и за лапки подвешенная на бечевке, равномерно поворачивалась то вправо, то влево, когда прибыла вторая партия возов.

К пяти часам вечера все возы выстроились на нашей площадке, и выпряженные лошади жевали свою кукурузную солому; что касается людей, то они варили в огромном котле нечто вроде поленты: вместе с сырым салом, которым они натирали хлеб, и бутылкой водки, которую мы им отдали, она составила весь их ужин.

Поев, мы разместились, насколько это было возможно; возчики хотели предоставить хижину нам и провести ночь под открытым небом, в окружении своих лошадей, но мы решительно потребовали, чтобы они воспользовались построенным ими убежищем; однако было условлено, что один из них останется на часах, вооружившись моим карабином на случай нападения волков и медведей, и что каждый час этот часовой будет сменяться; при этом все мои и Ивана настояния, чтобы нас не освобождали от дежурства, оказались напрасными.

Как видно, наше положение до этого времени было вполне сносным; так что мы уснули, не слишком страдая от холода, благодаря меховой одежде, которой нас в изобилии снабдила графиня Ваненкова. В разгар сна нас разбудил ружейный выстрел.

Я вскочил и, схватив по пистолету в каждую руку, выбежал наружу, за мной последовал Иван; возчики же ограничились тем, что подняли голову и спросили, в чем дело; было среди них двое или трое таких, что не проснулись вовсе.

Оказалось, что это Григорий стрелял в медведя; привлеченный любопытством зверь приблизился к хижине сначала шагов на двадцать, а затем подошел к ней вплотную и, несомненно для того, чтобы лучше разглядеть, что там у нас происходит, встал на задние лапы. Григорий воспользовался этим его положением и выстрелил в него; когда я подошел к старику, он спокойно перезаряжал ружье, опасаясь внезапного нападения. Я спросил его, удалосьли ему попасть в зверя, и он ответил, что уверен в этом.

Как только те, кто недавно безучастно интересовался в чем дело, узнали, что речь идет о медведе, их безразличие уступило место желанию преследовать зверя; но, поскольку зверь действительно был ранен, о чем легко было узнать по следам крови на снегу, право на это имел только Григорий; и тогда его сын, молодой человек двадцати пяти-двадцати шести лет по имени Давыд, спросил у него разрешения отправиться по следу; получив это разрешение, он удалился в ту сторону, куда вели кровавые следы; я окликнул молодого человека и предложил ему взять с собой мой карабин, но он знаком показал мне, что у него есть при себе нож и топор и этого оружия ему достаточно.

Я смотрел ему вслед, пока он не отошел на пятьдесят шагов: там он спустился в овраг и пропал в темноте; шел он пригнувшись к земле, чтобы не сбиться с кровавого следа. Возчики вернулись в хижину; Григорий продолжил дежурство, которое у него еще не закончилось, а я, чувствуя, что все равно не засну, остался с ним. Через мгновение мне показалось, что в той стороне, где скрылся сын Григория, слышится глухой рев; Григорий тоже его услышал, ибо, ничего мне не говоря, он схватил мою руку и с силой сжал ее. Через несколько секунд рев послышался снова, и я ощутил, как железные пальцы Григория еще сильнее впились в меня; затем минут на пять, которые должны были показаться несчастному отцу пятью веками, воцарилась тишина; потом раздался крик человека; Григорий шумно вздохнул, выпустил мою руку и повернулся ко мне лицом.

— Завтра обед у нас будет получше, чем сегодня, — сказал он, — медведь убит.

— О Боже мой, Григорий! — раздался за спиной у меня нежный голос. — Как же вы позволили вашему сыну в одиночку и почти безоружным преследовать такого зверя?

— С вашего позволения, сударыня, — с горделивой улыбкой произнес Григорий, — в медведях мы толк знаем. За свою жизнь я убил более пятидесяти медведей и никогда не был ранен, разве что несколько царапин получил, о которых и говорить не стоит. А с чего бы с моим сыном беде случиться поболе, чем со мною?

— Однако, — заметил я, — вы не все время были так спокойны, как сейчас, и свидетельство тому, что вы чуть было не сломали мне руку.

— А, это когда я по рычанию медведя понял, что сын с ним врукопашную сошелся, — ответил Григорий. — Верно, я проявил слабость, ваше превосходительство, но что вы хотите: отец — он всегда отец.

В эту минуту показался охотник, причем в том самом месте, где я потерял его из виду, ведь чтобы вернуться обратно, он должен был идти по тому же кровавому следу. Словно желая доказать нам, что минута слабости у него миновала, Григорий не позволил себе сделать даже шага в сторону Давыда, и встречать молодого человека пошел я один.

Он нес четыре лапы медведя — иначе говоря, самую лакомую, по общему мнению, часть медвежьей туши; они предназначались нам. Остальное он донести не смог: медведь оказался огромным и весил, по меньшей мере, фунтов пятьсот.

Узнав об этом, спавшие до того возчики проснулись все до единого и тотчас же вызвались пойти за медвежьей тушей. Давыд же в это время снял с себя тулуп и открыл плечо: во время схватки грозный противник когтями нанес охотнику страшный удар, почти обнаживший ему кость. Однако крови он потерял немного, и она почти сразу замерзла. Луиза хотела промыть рану теплой водой и перевязать своим платком, но молодой человек отрицательно покачал головой и добавил, что рана уже подсохла; затем он снова накинул на себя тулуп, предварительно натерев рану салом — этим лечебные средства и ограничились. Отец, однако, запретил ему выходить из хижины, и шестеро назначенных Григорием возчиков отправились за медвежьей тушей одни.

Дежурство Григория закончилось; его сменил другой, а сам он сел возле сына. И тогда я услышал, как молодой человек принялся рассказывать старику о подробностях поединка. Во время этого рассказа глаза у Григория горели, словно пылающие угли. Когда молодой охотник окончил свой рассказ, Луиза предложила Давыду что-нибудь из нашей меховой одежды, чтобы раненый закутался в нее, но он отказался, положил голову на плечо старику и заснул.

Мы же почувствовали себя до такой степени усталыми, что не замедлили сделать то же самое, и проснулись лишь в пять часов утра, не потревоженные во время сна никакими другими происшествиями.

Наши проводники успели уже запрячь половину возов и наши сани. Подъем в гору был далеко не такой крутой, как накануне, и они надеялись, что на этот раз удастся обойтись всего двумя поездками. Григорий взял, как и накануне, повод первой нашей лошади и повел за собой караван. Его сын и еще один возчик шли впереди с длинными шестами, прощупывая дорогу.

К полудню мы добрались до самой высокой точки горного перевала. Пришло время сделать остановку, если мы хотели, чтобы и остальные возчики смогли присоединиться к нам до наступления ночи. Мы осмотрели все вокруг, пытаясь понять, не найдется ли здесь, как это было накануне, какая-нибудь купа деревьев; однако, насколько у нас хватало глаз, гора была лишена всякой растительности; поэтому было договорено, что вторая партия привезет с собой запас дров, достаточный не только для того, чтобы приготовить ужин, но и для того, чтобы всю ночь поддерживать костер.

Сами же мы досадовали, что эта мысль не пришла нам в голову сразу, и кое-как пытались устроить нечто вроде палатки, натянув на четыре воткнутых в землю шеста брезент, снятый с одного из возов, как вдруг увидели Григория и его сына, которые возвращались с резво бегущими лошадьми, нагруженными большим количеством дров. Эти славные люди подумали о нас и, предвидя, что без костра время для нас будет тянуться медленно, доставили нам топливо. Как только палатка была готова, мы, как и накануне, убрали из-под нее снег. Сын Григория вырыл в земле квадратную яму глубиной около фута и разжег около нее первую охапку хвороста; когда этот хворост прогорел, молодой охотник наполовину заполнил яму раскаленным жаром, сверху поместил две лапы медведя, убитого им накануне, прикрыл их пылающими углями, как если бы он пек картофель или каштаны, а затем положил поверх этой своеобразной полевой хлебной печи вторую охапку хвороста, которая по прошествии двух часов обратилась в груду золы и жара.

Но как ни был занят наш повар приготовлением ужина, он сквозь отверстие в навесе то и дело поглядывал за состоянием погоды; в самом деле, небо покрылось тучами и в воздухе царила зловещая тишина, свидетельствующая о том, что к ночи в погоде произойдут какие-то изменения, а в том положении, в каком мы находились, любые ее изменения могли быть пагубными для нас. Так что, когда к нам подъехала вторая партия саней, все возчики собрались на совет, озабочено поглядывая на небо и выставляя руку на ветер, чтобы проверить, не установилось ли у него, наконец, какое-нибудь направление; результат, очевидно, был малоутешительный, потому что они уныло уселись у огня. Поскольку мне не хотелось выглядеть в глазах Луизы столь же встревоженным, как и они, я поручил Ивану узнать, чего же эти люди опасаются; Иван вернулся через минуту, чтобы сообщить, что дело идет к снегопаду: помимо грозящих нам на следующий день метелей и снежных лавин, они опасались того, что им не удастся точно придерживаться пути, а поскольку дорога на протяжении всего спуска тянулась вдоль пропастей, то малейшее отклонение с нее могло оказаться смертельным. Это была как раз та опасность, о какой я догадывался, и она застала меня наготове.

Как ни встревожены были наши спутники, голод все же взял свое, и, едва рассевшись вокруг пылающего костра, они принялись отрезать длинные и тонкие куски медвежатины, разложенной ими на углях. Нас же ждало гораздо более изысканное блюдо: тушеные медвежьи лапы; так что, когда тот, кто возложил на себя обязанность быть нашим поваром, решил, что они готовы, он осторожно сдвинул покрывавшие их угли и вынул из костра один за другим оба куска.

И на этот раз снова, признаюсь, впечатление от увиденного было у меня малоприятное: лапы были непомерно огромными и представляли собой бесформенную и не очень-то привлекательную на вид массу. После того, как дымящиеся лапы были выложены на сосновую колоду, которую возчики отпилили накануне и привезли с собой, чтобы устроить из нее нечто вроде стола для нас, наш повар стал ножом снимать с них запекшуюся корку. И тогда, поскольку по мере того, как выполнялась эта процедура, стал распространяться вкуснейший запах, мнение мое незамедлительно переменилось, тем более что с утра я съел только ломоть хлеба и кусок сырого окорока и потому испытывал нестерпимый голод. Что касается Луизы, то она смотрела на все эти приготовления с явным отвращением и со всей определенностью заявила, что будет есть один только хлеб.

К несчастью, как только еда была уже готова и подана, зрение чуть было не заставило меня потерять аппетит, возбужденный обонянием: дело в том, что, когда с медвежьих лап сняли кожу, они стали напоминать руки великана. К величайшему изумлению присутствующих, я минуту пребывал в нерешительности, ибо меня привлекал запах, но в то же время отталкивал внешний вид этого хваленого блюда, так что мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь до меня выступил в роли его дегустатора. Я повернулся лицом к Ивану, с явным вожделением чревоугодника взиравшему на мясо, и знаком дал ему понять, чтобы он его попробовал; Ивана не надо было уговаривать дважды: позаимствовав вилку и нож у своего соседа, он с явным удовольствием стал разделывать одну из лап, и поскольку его обнадеживающее мнение о качестве блюда было беспристрастным, а удовольствие — явным, я последовал его примеру и, взяв в рот первый же кусочек, вынужден был признать, что Иван всецело прав.

Но на Луизу не подействовали ни наши уговоры, ни наш наглядный пример: она довольствовалась хлебом и поджаренным окороком и, не желая пить водку, утолила жажду талым снегом.

Между тем наступила ночь, и мрак становился все гуще, что явно указывало на возраставшую облачность; лошади с инстинктивной тревогой жались одна к другой; время от времени порывами налетал ветер, который унес бы нашу палатку, если бы наши предусмотрительные спутники не позаботились о том, чтобы прислонить ее к скале; тем не менее мы стали готовиться ко сну, надеясь, что нам удастся уснуть. Поскольку палатка не представляла собой достаточного укрытия для женщины, Луиза устроилась в наших санях, вход в которые я накрыл шкурой убитого накануне медведя, а сам вернулся в палатку, которую возчики уступили нам, утверждая, что они прекрасно переночуют под своими возами. Палатка и в самом деле оказалась слишком мала, чтобы вместить всех; мы, однако, настаивали на том, чтобы в ней вместе с нами расположился хотя бы кто-нибудь из наших спутников; но они наотрез отказались, и только сын Григория, все еще страдающий от раны, по приказанию отца решился, наконец, стать нашим товарищем по ночлегу. Возчики же, как они и говорили, устроились под своими возами, за исключением Григория, который, презирая подобное барство, предпочел лечь прямо на землю, завернувшись в овчинный тулуп и положив голову на камень; как и накануне, один из возчиков встал на часы у входа в палатку.

Возвращаясь после осмотра всех этих приготовлений, я увидел одно из них, не замеченное мною прежде: разложенную на дороге огромную кучу ветвей, из которых уже стали разводить костер. Поскольку около этого второго костра никто не собирался греться, мне он показался несколько лишним, и я поинтересовался, с какой целью его разжигают; и тогда сын Григория объяснил мне, что этот костер нужен для того, чтобы отпугивать волков, которые, будучи привлечены к нам запахом жареного мяса, непременно явятся и станут бродить вокруг нас. Этот довод показался мне достаточным, а задуманная предосторожность — превосходной: часовому было поручено следить за кострами в палатке и на дороге.

Мы завернулись в свои шубы и стали ждать, если и не со спокойствием, то с покорностью судьбе, двух угрожавших нам врагов: снега и волков. Ожидание не было долгим: не прошло и получаса, как я увидел начавшийся снегопад и услышал отдаленные волчьи завывания. Однако я страшно устал и, видя, что в течение двадцати минут эти завывания, которые, признаться, беспокоили меня больше, чем снег, хотя, на самом деле, они таили в себе меньше опасности, не приближаются, погрузился в глубокий сон.

Не знаю, как долго я пребывал во сне, как вдруг ощутил, что на меня свалилась какая-то тяжесть. От неожиданности я проснулся и машинально попытался поднять руки, но встретился с препятствием; я хотел было крикнуть, но голос мой оказался заглушен. В первую минуту я никак не мог сообразить, что случилось, но затем, собравшись с мыслями, подумал, что на нас обрушилась скала, и удвоил свои усилия. По толчкам, сотрясавшим эту скалу, мне стало понятно, что я не единственный Энкелад, погребенный под этой новой Этной. Я протянул руку к своему товарищу по несчастью, он с силой привлек меня к себе, и голова моя под действием этого рывка очутилась снаружи. А произошло вот что: брезент нашей палатки, отягощенный снегом, рухнул на нас, и мы оказались словно опутаны сетью; но пока я искал выход, найти который было невозможно, сын Григория вспорол брезент своим кинжалом и, схватив одной рукой меня, а другой — Ивана, вытащил нас наружу через проделанное им отверстие.

В течение всей остальной ночи надеяться на сон уже не приходилось; снег валил такими густыми хлопьями, что вскоре все наши повозки скрылись под толстым его слоем и казались холмиками, примыкающими к горе. Что касается Григория, то лишь легкое возвышение снежного покрова указывало место, где он спал. Мы сели у костра, протянув ноги к огню и повернувшись спиной к ветру, и стали ждать рассвета.

Около шести часов утра снегопад прекратился, и все же, несмотря на приближавшийся рассвет, небо оставалосьту-склым и низким. Едва на востоке забрезжил свет, мы окликнули Григория, который в ответ на наш зов тотчас же высунул голову из-под своего снежного одеяла. Но это было все, что он мог сделать: его овчинный тулуп вмерз в снежный наст и словно приковал старика к земле. Ему пришлось сильно напрячься, чтобы высвободиться. После этого он в свою очередь немедленно окликнул других возчиков.

И мы увидели, как они один за другим высовывают головы из-под снежного покрова, превратившего каждый из возов в некое подобие закрытого алькова. Первый их взгляд был обращен к востоку. Тусклый и унылый свет боролся там со мраком, и казалось, что победу должен одержать мрак; зрелище было тревожное, так что возчики тут же собрались на совет, чтобы выяснить, что же им предпринять.

В самом деле, снег шел всю ночь, и при каждом шаге, который приходилось делать по новому снежному покрову, ты проваливался в него по колено. Дорога целиком скрылась из вида, а неистовые порывы ветра, продолжавшиеся всю ночь, должны были заполнить снегом овраги, уклониться от которых, таким образом, становилось невозможно. С другой стороны, оставаться на месте мы не могли, потому что были лишены всего: у нас не было ни дров, ни провизии, ни укрытия. Что касается возвращения обратно, то в нем таилось столько же опасностей, сколько и в продвижении вперед; к тому же, если наши спутники остановились бы на таком решении, мы бы ни за что к нему не присоединились.

В разгар всех этих споров Луиза высунула голову из саней и окликнула меня; как и все возы, наши сани были доверху засыпаны снегом, поэтому Луиза с первого взгляда оценила обстановку и догадалась о том, что происходит. Я нашел ее, как всегда, спокойной, твердой и преисполне-ной решимости идти вперед.

Тем временем спор между возчиками продолжался, и по стремительным жестам Григория и его возбужденной речи я понял, что он защищает мнение, которое ему с трудом удается внушить другим. В самом деле, Григорий хотел идти вперед, а другие хотели переждать. Григорий говорил, что снег будет идти так еще день или два, и, как это порой случается, целую неделю, а то и больше, останется совершенно рыхлым. И тогда караван, оказавшись не в состоянии двигаться ни вперед ни назад, будет погребен заживо; напротив, если сейчас же тронуться в путь, пока свежего снега выпало не больше двух футов, уже на следующее утро можно будет добраться до деревни, лежащей у подножия восточного склона хребта, в шестидесяти верстах от Екатеринбурга.

Надо сказать, что этот план, при том, что я заранее всей душой к нему присоединялся, заключал в себе много опасностей: ветер продолжал неистово дуть, к тому же в здешних горах часто бывают метели и лавины. Вот почему мнение Григория встретило такое сильное противодействие, через некоторое время перешедшее в настоящий мятеж, поскольку власть, которой был наделен старик, основывалась лишь на добровольном подчинении, так что те, кто ему вручил ее, могли у него ее забрать, и, в самом деле, ему уже стали говорить, что он может продолжать путь вместе со своим сыном и своим возом, если ему так хочется, как вдруг Иван, осведомившись о моем мнении и мнении Луизы и, как и мы, полностью доверяя опыту старого вожатого, выступил вперед и велел возчикам запрягать лошадей. Приказ этот вначале вызвал всеобщее удивление, а потом и ропот, но тут Иван вынул из кармана бумагу и развернул ее.

— По высочайшему повелению! — произнес он.

Никто из возчиков читать не умел, но императорскую печать узнали все. Не выясняя, откуда у Ивана этот приказ, не обсуждая, следует ли ему подчиняться, они кинулись к лошадям, которые, будучи собраны все вместе, жались друг к другу как стадо баранов; через полчаса караван был готов к отправке.

Впереди всех шел сын Григория, прощупывая шестом дорогу; Григорий со своим возом находился во главе колонны. Непосредственно за ним следовали наши сани, так что, если бы воз Григория провалился в какой-нибудь овраг, мы с нашим легким экипажем легко могли бы уклониться от опасности. Остальные возы вытянулись вереницей вслед за нами, ибо на этот раз мы могли ехать все вместе. Как я уже говорил, мы достигли самой высокой точки перевала и нам предстояло теперь лишь спускаться вниз.

Через минуту мы услышали крик и увидели, что сын Григория проваливается куда-то. Мы бросились к тому месту, где он исчез, и увидели яму глубиной футов в пятнадцать: на дне ее шевелился снег, из которого затем высунулась рука. В эту минуту подоспел бедный отец, держа в руках длинную веревку, которой он хотел обвязать себя, чтобы спуститься вниз и попытаться спасти сына. Но один из возчиков вызвался заменить его, сказав, что Григорию следует беречь себя, ибо ему надо вести караван. Его обвязали веревкой; Луиза подала ему кошелек, который он по-дожил в карман, кивнув в знак благодарности и не поинтересовавшись его содержимым; и тут мы, человек шесть или восемь, принялись быстро спускать веревку, так что возчик успел схватить руку парня в тот миг, когда она уже начала исчезать в снегу. Едва он схватил его за запястье, мы стали тянуть веревку вверх, и ему удалось вытащить несчастного парня из толщи снега, в которой тот был погребен, и взять его, совершенно бездыханного, в охапку; тотчас же мы удвоили наши усилия, и через минуту и тот и другой оказались на твердой поверхности.

Бедный отец не знал, кого ему обнимать первого: спасенного сына или того, кто достал его со дна ямы; но Давыд все еще был без сознания, и в первую очередь надо было заняться им. Сознание он, по-видимому, потерял оттого, что промерз; Григорий влил ему в рот несколько капель водки, и молодой человек очнулся; затем его уложили на шубу, раздели и стали натирать снегом все его тело, пока кожа у него не побагровела; и тогда, поскольку он стал шевелить руками и ногами и опасности для него больше не было, Давыд сам попросил, чтобы караван продолжил движение; при этом он сказал, что чувствует себя в силах идти пешком; однако Луиза не пожелала с этим согласиться: она поместила его рядом с собой в санях, а с шестом в руках пошел впереди каравана другой возчик. Наш кучер сел верхом на одну из впряженных в сани лошадей, я сел рядом с Иваном на скамейку, и мы снова отправились в путь.

Дорога пошла влево, круто спускаясь с горы; справа находился провал, в который упал сын Григория и глубину которого невозможно было определить, поскольку, по всей вероятности, Давыд не скатился на самое его дно, а задержался на какой-то неровности почвы, что его и спасло. Самое лучшее, что мы могли при данных обстоятельствах сделать, — это как можно ближе прижиматься к откосу скалы, вдоль которой, вне всякого сомнения, и проходила дорога.

Подобный прием нам удался, и примерно два часа мы следовали так без всяких происшествий. В течение этого времени уклон был ощутимый, хотя и не очень крутой, и в итоге мы добрались до небольшой рощицы, похожей на ту, в которой был наш привал в первую ночь. Никто из нас ничего не ел с самого утра, и было решено сделать остановку, чтобы дать отдых лошадям, позавтракать и обогреться у огня.

Несомненно, по милосердному провидению Господь поместил среди снегов эти смолистые деревья, способные так быстро воспламеняться! Нам пришлось лишь срубить ель и отряхнуть снег, бахромой висевший на ее ветвях, чтобы разжечь великолепный костер, вокруг которого мы тотчас же сгрудились; от его тепла Давыд окончательно пришел в себя. Мне очень хотелось отведать третью медвежью лапу, но у нас не было достаточно времени, чтобы устроить очаг, необходимый для ее приготовления. Так что я был вынужден удовольствоваться медвежьим окороком, поджаренным на углях и показавшимся мне, впрочем, превосходным. Ели мы только мясо, потому что хлеб приобрел в наших обстоятельствах исключительную ценность: его оставалось у нас всего несколько фунтов.

Как ни коротка была эта остановка, она принесла великое благо всем; и люди и животные готовы были с новыми силами опять отправиться в путь, как вдруг выяснилось, что у возов не крутятся колеса: во время нашей стоянки толстый слой льда сковал ступицы, и пришлось сбивать его молотками, чтобы колеса могли двигаться; эта процедура заняла у нас еще полчаса, по крайней мере, и лишь около полудня мы, наконец, снова пустились в путь.

Три часа мы ехали без всяких происшествий, покрыв таким образом за первую половину дня примерно семь льё, как вдруг раздался какой-то грохот, который напоминал удар грома, многократно повторенный эхом; в то же мгновение мы ощутили, как пронесся вихрь, и увидели, что воздух затуманился от снежной пыли. Услышав этот грохот, Григорий резко остановил воз и крикнул:

— Лавина!

Все молча застыли в ожидании. Через мгновение грохот стих, стало светлее, и порыв ветра, подобный смерчу, понесся дальше, сметая на своем пути снег и опрокинув две ели, которые росли на скале в пятистах футах под нами. Возчики закричали от радости: если бы до этого мы продвинулись еще хотя бы на полверсты вперед, то были бы подхвачены шквалом или унесены лавиной; и действительно, в полуверсте от этого места дорога оказалась завалена снегом.

По правде сказать, это зрелище не стало для нас неожиданностью, поскольку Григорий, едва заметив смерч, высказал мне опасение, что тот оставит на своем пути подобный след. Тем не менее, так как этот снег был легким и рыхлым, мы попытались пробираться сквозь него; но лошади стали пятиться, как если бы их направляли на стену; мы стали колоть лошадей пиками, чтобы вынудить их идти вперед, а они становились на дыбы и опускались затем передними копытами в этот снег, который попадал им в глаза и ноздри, заставляя их беситься и пятиться назад. Понуждать их двигаться вперед было бесполезно; надо было делать проход в снежной стене.

Трое возчиков взобрались на самый высокий воз, а четвертый стал им на плечи, чтобы подняться над этой преградой. Выяснилось, что ширина завала может составлять около двадцати футов; беда оказалась не так велика, как это можно было предположить сначала: если всем приняться за работу, то через два-три часа дорога будет расчищена.

Небо настолько затянули облака, что, хотя было лишь четыре часа дня, уже быстро надвигалась темнота, неся с собой опасность. На этот раз нечего было и думать о сооружении легкого укрытия в виде палатки, и тем более у нас не было никакой возможности согреться у огня, так как, насколько хватало глаз, кругом не было заметно ни одного дерева. Тотчас же мы сделали остановку, выстроили возы дугой, тетивой которой служил снежный завал, и в этот полукруг поместили лошадей и наши сани. Все эти предосторожности были предприняты на случай появления волков, так как теперь, не имея огня, мы уже не могли держать их на расстоянии. Едва мы окончили эти приготовления, как оказались в полной темноте.

Об ужине нечего было и думать; тем не менее возчики принялись есть сырую медвежатину, по-видимому находя ее столь же вкусной, как и жареная. Я же, несмотря на испытываемый мною голод, не мог подавить отвращение, которое вызывало во мне сырое мясо, и удовольствовался тем, что разделил с Луизой буханку хлеба; последнюю свою бутылку водки я предложил Григорию, но он отказался, сказав, что ее следует сберечь для тех, кто убирает завал.

Тут Луиза со своим неизменным присутствием духа напомнила мне, что в нашей почтовой берлине были два фонаря и Ивану было поручено переложить их в телегу. Я подозвал Ивана, чтобы спросить, последовал ли он моим указаниям на этот счет, и с радостью узнал, что эти два фонаря лежат в дорожном сундуке. Тотчас же достав их оттуда, я обнаружил, что свечи в них вставлены.

Иван сообщил нашим спутникам об отысканном нами сокровище, и те обрадованно закричали. Конечно, то был не костер, который мог отпугнуть хищных зверей, но эти фонари давали свет, и с его помощью мы могли быть заранее извещены о приближении волков. Мы вбили в снег два шеста, повесили на них фонари и тотчас же зажгли их, с удовлетворением отметив, что свет их, пусть даже весьма тусклый, достаточен, чтобы, благодаря сверканию снега, осветить окружность в радиусе пятидесяти шагов от места нашей стоянки.

Всего нас было десять человек; двое стали на часах, а восемь принялись расчищать завал. После двух часов по-полудни опять сильно похолодало, так что снег стал достаточно плотным, чтобы в нем можно было устроить проход, но еще не слежался до такой степени, чтобы сделать эту работу настолько утомительной, какой она стала бы, если бы началась двумя днями позднее. Я предпочел быть в числе работающих, ибо решил, что, по необходимости находясь в постоянном движении, буду меньше страдать от холода.

Часа три-четыре мы проработали довольно спокойно, и моя водка, так удачно сбереженная Григорием, оказывала на нас превосходное действие. Но в одиннадцать часов вечера раздался вой, такой протяжный и близкий, ч^о мы остановились и замерли; тотчас же раздался голос стоявшего в дозоре Григория: он звал нас. Оставив работу, сделанную нами на три четверти, мы бросились к возам и забрались на них. Уже более часа в поле зрения часового находилась целая дюжина волков, но, удерживаемые светом фонарей, они не осмеливались приблизиться к нашей стоянке, и было видно, как они бродят словно тени на границе освещенного пространства, пропадая в темноте, вновь появляясь и опять исчезая. Наконец один из них подошел совсем близко, и Григорий, по его вою понявший, что зверь не замедлит приблизиться еще, окликнул нас.

Признаюсь, что в первые минуты при виде этих чудовищных зверей, показавшихся мне чуть ли не вдвое больше тех, что обитают в Европе, мне стало не по себе. И все же я сохранял самообладание: меня успокаивало, что мой карабин, который я держал в руках, и мои пистолеты, которые находились у меня за поясом, были надежно заряжены. Все было в полном порядке, и, тем не менее, несмотря на холод, я чувствовал, как по лицу у меня струится горячий пот.

Как я уже говорил, наши восемь возов были расставлены в виде полукруглой стены, за которой находились лошади, телега и Луиза; эта стена с одной стороны была прикрыта отвесной скалой высотой более восьмидесяти футов, а с другой — завалом, образовывавшим позади нас нечто вроде естественного укрепления. Что касается линии возов, то она была оснащена, как оборонительная полоса осажденного города: каждый из возчиков был вооружен пикой, топором и ножом, а у меня и Ивана было еще по паре пистолетов и карабину.

Мы пребывали в таком положении примерно полчаса: обе стороны были заняты тем, что взвешивали свои силы. Волки, как уже было сказано, то и дело появлялись в круге света, словно пытаясь расхрабриться, но в их поведении явно чувствовалась нерешительность. Эта их тактика не шла им на пользу, поскольку мы свыкались с опасностью; что касается меня, то начальные мои страхи сменились своего рода лихорадкой: я был вне себя от этого положения, которое уже продолжительное время было опасным, но не стало еще схваткой. Наконец один из волков подошел к нам настолько близко, что я спросил Григория, не выстрелить ли в зверя, чтобы наказать его за подобную дерзость.

— Да, — ответил Григорий, — если уверены, что уложите его наповал.

— А почему?

— Да потому, что если вы его уложите наповал, то остальные с удовольствием его растерзают и сожрут, как это бывает у собак на псарне; правда, — добавил он, цедя сквозь зубы, — стоит им попробовать крови, как они становятся точно бешеные.

— Клянусь честью, — произнес я, — он так подставляется под пулю, что я наверняка в него попаду!

— Ну что ж, тогда стреляйте, — промолвил Григорий, — потому что так или иначе пора кончать.

Не успел он умолкнуть, как раздался выстрел и зверь упал, завертевшись на снегу.

В тот же миг, как и предсказывал Григорий, пять или шесть волков, мелькавших прежде, словно тени, устремились в круг света, схватили убитого и, волоча его за собой, снова скрылись во мраке, и все это быстрее, чем нужно, чтобы об этом рассказать.

Хотя волки исчезли из виду, их присутствие, тем не менее, удостоверялось страшными завываниями; более того, эти завывания усилились, и стало очевидно, что число волков в стае увеличилось. В самом деле, то был своего рода охотничий призыв, и теперь все эти звери, какие были в радиусе двух льё отсюда, собрались напротив нас; наконец эти завывания прекратились.

— Слышите, что творится с нашими лошадьми? — спросил меня Григорий.

— А что с ними творится?

— Они бьют копытами и ржут — это означает, что надо быть готовыми.

— Но я полагал, что волки уже ушли: они больше не воют.

— Да, те, что покончили с убитым и теперь облизываются. Э! Смотрите: вот и они; а вот еще!

И действительно, восемь или десять волков, которые, находясь во мраке, казались нам огромными, точно ослы, внезапно вступили в световой круг, в середине которого мы находились, затем решительно и безмолвно ринулись прямо на нас и, вместо того чтобы пробираться под возами, храбро прыгнули на них, дабы атаковать нас в лоб. Нападающие действовали быстрее молнии, и, едва я их увидел, мы уже начали схватку с ними; однако то ли случайно, то ли потому, что волки видели, из какой точки ведется ружейный огонь, ни один из них не пошел в атаку на ту повозку, в которой находился я, так что мне можно было судить о сражении гораздо лучше, чем если бы я принял в нем непосредственное участие.

Справа от меня повозку, которую оборонял Григорий, атаковали три волка; один из них, едва оказавшись в пределах досягаемости, был пронзен пикой, которую метнул в него старик, другого я убил выстрелом из карабина; в живых оставался только один, но, увидев, как Григорий заносит над ним топор, я в этом отношении уже не беспокоился и повернулся в сторону повозки слева, на которой находился Давыд.

Там обстановка складывалась менее удачно, хотя нападавших волков было всего два: напомним, что у Давыда было поранено левое плечо. Он нанес удар пикой одному из волков, но железный наконечник, по-видимому, не задел ни одного жизненно важного органа зверя, который перегрыз древко пики, так что на мгновение Давыд остался с одной лишь палкой в руках. В тот же миг другой волк ринулся к повозке и стал хвататься зубами за ее веревки, пытаясь добраться до Давыда. Тотчас же я перепрыгнул с одной повозки на другую и в то мгновение, когда Давыд доставал нож, пистолетным выстрелом разнес голову нападавшему на него зверю; что касается второго волка, то он со страшным воем катался на снегу и, не будучи в состоянии вытащить обломок древка длиной в шесть — восемь дюймов, торчавший из его раны, кусал его.

В это время Иван на своем посту творил чудеса; услышав один выстрел из карабина и два пистолетных, я понял, что на крайней слева от меня повозке нашим противникам устроена такая же достойная встреча, как и на соседних со мною. И в самом деле, в тот же миг четыре волка снова пересекли границу освещенного пространства, но уже для того, чтобы скрыться, и тут, к моему величайшему удивлению, два или три волка из числа тех, которых я полагал убитыми или смертельно раненными, встали на лапы; затем, едва передвигаясь и оставляя за собой кровавый след, они потянулись за своими товарищами и скрылись вместе с ними, так что в итоге на поле боя осталось всего три врага.

Я вернулся к Григорию; возле его повозки лежали два волка: тот, который был пронзен пикой, и тот, которого я убил выстрелом из карабина.

— Быстрее перезаряжайте! — крикнул он мне. — Это мои старые знакомцы, я знаю все их штучки; быстрее перезаряжайте, нам так дешево не отделаться!

— Да неужели? — спросил я, тем не менее поспешив последовать данному мне совету. — Значит, вы полагаете, что мы от них еще не избавились?

— Прислушайтесь, — отвечал мне Григорий. — Вон они призывают друг друга; теперь слышите, слышите? (И он указал рукой на горизонт.)

И действительно, в ответ на вой, раздававшийся рядом с нами, послышались завывания вдали; таким образом, стало очевидно, что старик-вожатый был прав, и эта первая атака была всего-навсего вылазкой передового отряда.

В эту минуту я обернулся и увидел светящиеся, словно горящие факелы, глаза волка, перелезшего через гребень завала и оттуда спускавшегося в наш лагерь. Я взял его на мушку, но, когда раздался мой выстрел, он уже успел броситься к лошадям и вцепиться в глотку одной из них. В ту же минуту двое или трое наших спутников стали спускаться с возов, но их остановил голос Григория.

— Волк тут только один, — крикнул он, — так что одного человека хватит; остальные — по местам!.. А вы, — добавил он, обращаясь ко мне, — перезаряжайте быстрее ружье и постарайтесь не промахнуться!

Двое возчиков снова взобрались на возы, а третий, с длинным ножом в руках, стал ползти между ногами лошадей, дрожавших от страха и кидавшихся, как безумные, на окружавшие их возы. Через мгновение я увидел, как сверкнуло лезвие ножа и тотчас же исчезло из виду; тут волк отпустил лошадь, и она, вся окровавленная, встала на дыбы, в то время как на земле завертелась какая-то бесформенная масса, в которой нельзя было отличить человека от волка и волка от человека: в этой схватке было что-то страшное. Мгновение спустя человек поднялся: мы радостно закричали и на душе у всех у нас отлегло.

— Давыд, — произнес он, отряхиваясь, — помоги мне убрать эту падаль: пока она валяется внутри загона, лошадей нельзя успокоить.

Давыд спустился со своего поста, подтащил волка к возу, на котором стоял Григорий, и приподнял его с помощью своего товарища. Григорий взял волка за задние лапы, как если бы он имел дело с зайцем, подтянул его к себе и выбросил за линию возов, где лежали уже два или три этих зверя; затем, повернувшись к возчику, который уселся на землю, в то время как Давыд стал взбираться на повозку, он спросил:

— Эй, Николай! А ты не возвратишься на свой пост?

— Нет, Григорий, нет! — произнес возчик, покачав головой. — С меня хватит.

— Так вы ранены? — воскликнула Луиза, наполовину высовываясь из саней.

— Уж и не знаю толком, что вам сказать, сударыня, — отвечал Николай. — Но вот что мне точно известно, так это то, что я получил сполна.

— Эжен! — крикнула мне Луиза. — Эжен! Помогите мне перевязать этого несчастного: он потерял много крови.

Я протянул свой карабин Григорию, спрыгнул с воза и подбежал к раненому.

У него и в самом деле была сильно повреждена нижняя челюсть, а из большой раны на шее ручьем текла кровь. Испугавшись, что у него задета сонная артерия, я схватил пригоршню снега и, не зная, правильно ли я поступаю, приложил ее к ране. Раненый, обожженный холодом, вскрикнул и потерял сознание: мне показалось, что он умер.

— О Боже мой! — вскричала Луиза. — Прости меня, ведь это из-за меня все случилось.

— Сюда, ваше превосходительство, сюда! — крикнул Григорий. — Вот и волки!

Я оставил раненого на попечение Луизы и проворно взобрался на свою повозку.

На этот раз я не мог следить за подробностями схватки, поскольку у меня самого дел хватало и без заботы о других. На нас напало по меньшей мере двадцать волков; я разрядил в упор один за другим два пистолета, а затем схватил протянутый мне Григорием топор. От разряженных пистолетов прока больше не было: я сунул их за пояс и, насколько это было в моих силах, стал действовать полученным орудием.

Схватка продолжалась около четверти часа; если бы кто-нибудь в течение этого времени наблюдал со стороны за этим сражением, то, несомненно, перед ним развернулось бы одно из самых страшных зрелищ, какие только можно увидеть. По истечении четверти часа я услышал, как по всей линии обороны раздался громкий победный клич; мне оставалось сделать последнее усилие. По веревкам моего воза карабкался волк, пытавшийся до меня добраться; я нанес ему страшный удар по голове, и, хотя мой топор скользнул по черепной кости, он нанес волку такую глубокую рану в плечо, что зверь ослабил хватку и свалился на спину.

Как и в первый раз, волки начали отступать: с воем они пересекли освещенное пространство и скрылись в темноте, чтобы на этот раз уже не вернуться.

Каждый из нас безмолвно и тревожно осмотрелся вокруг: трое наших людей были более или менее тяжело ранены, и семь или восемь волков валялись повсюду. Было очевидно, что если бы мы не нашли средство осветить поле боя, нас, вероятно, загрызли бы звери.

Только что пережитая опасность заставила нас осознать настоятельную необходимость как можно скорее спуститься на равнину. Кто знает, какие опасности будут подстерегать нас следующей ночью, если придется опять провести ее в горах?

Перевязав раненых, мы поставили их дозорными на возах, поскольку, даже если мы определенно избавились от волков, на что указывали все более и более удаляющиеся от нас завывания беглецов, было бы опрометчиво с нашей стороны не сохранять прежнюю бдительность; приняв эту предосторожность, мы снова стали пробивать ход через завал.

К рассвету завал был пройден насквозь. После этого Григорий распорядился запрягать лошадей. Четверо возчиков стали выполнять это задание, в то время как четверо других принялись сдирать шкуры с убитых зверей, мех которых, особенно в то время года, представлял определенную ценность; но когда мы были уже готовы к отъезду, обнаружилось, что искусанная волком лошадь была ранена слишком серьезно и не только не могла принести нам какую-нибудь пользу, но и не в состоянии была следовать с нами.

И тогда возчик, которому она принадлежала, взял один из моих пистолетов и, отведя ее в сторону, прострелил ей голову.

Когда с этим было покончено, мы отправились в путь, молчаливые и грустные. Николай по-прежнему находился в почти безнадежном состоянии, и опекавшая больного Луиза взяла его к себе в сани; прочие раненые ехали на своих возах; мы же шли пешком рядом с упряжками.

После трех или четырех часов пути, в течение которых повозки раз двадцать чуть было не свалились с обрыва, мы добрались до небольшой рощи; узнав ее, возчики чрезвычайно обрадовались, так как она отстояла от первой из деревень, расположенных на азиатском склоне Уральского хребта, всего лишь на три-четыре льё; мы остановились, и, поскольку в отдыхе нуждались все, Григорий распорядился устроить в роще привал.

Каждому нашлось дело, даже раненым: через десять минут были выпряжены лошади, срублены три или четыре огромные ели и разведен громадный костер. На этот раз основной нашей пищей опять была медвежатина, но, поскольку в углях теперь недостатка не было, ее можно было поджарить и ею подкреплялись все, даже Луиза.

Затем, как только мы и наши лошади поели, все поспешили вновь отправиться в дорогу, желая как можно скорее выбраться из этих проклятых гор. Через полтора часа пути, обогнув какой-то холм, мы увидели столбы дыма, поднимавшиеся словно из-под земли: это и была столь желанная деревня, которую многие из нас уже не надеялись достичь и в которую мы вошли, в конце концов, около четырех часов пополудни.

В ней оказался всего лишь один постоялый двор, настолько скверный, что в любых других обстоятельствах я не пожелал бы использовать его даже в качестве псарни для своих собак, но нам он показался дворцом.

На следующий день, расставаясь с возчиками, мы оставили Григорию пятьсот рублей, попросив его разделить эти деньги между ним и его товарищами.

XXV

Начиная с этого момента все у нас пошло хорошо, ибо мы оказались на огромных равнинах Сибири, которые тянутся вплоть до Ледовитого океана и на которых нельзя встретить ни единой возвышенности, заслуживающей название горы. Благодаря императорскому приказу, имевшемуся у Ивана, нам всюду давали лучших лошадей; более того, из-за угрозы происшествий, подобных тем, жертвами которых мы чуть было не стали, по ночам нас сопровождал эскорт из десяти — двенадцати солдат, вооруженных карабинами или пиками и скакавших справа и слева от наших саней. Мы проехали таким образом через Екатеринбург, не останавливаясь у его великолепных магазинов драгоценных камней, придававших ему блеск волшебного города, который показался нам тем более сказочным, что мы выбрались из снежной пустыни, где в течение трех дней нам ни разу не удалось обрести кров над головой; затем — Тюмень, где, собственно, и начинается Сибирь; наконец, мы оказались в долине Тобола и семь дней спустя после выхода из страшных Уральских гор, к ночи, въехали в столицу Сибири.

Мы были разбиты усталостью, но Луиза, поддерживаемая лишь чувством своей любви, которая возрастала по мере того, как все ближе становился тот, кто был ее предметом, не пожелала останавливаться там сверх того времени, которое понадобилось, чтобы принять ванну. Около двух часов ночи мы въехали в Козлово, небольшое село на Иртыше, назначенное местом пребывания двух десятков узников, в числе которых, как уже было сказано, находился и граф Алексей.

Мы сошли у дома местного коменданта, и там, как и повсюду, императорский приказ возымел свое действие. Нам сообщили сведения о графе: он по-прежнему находился в Козлове и был вполне здоров. У нас с Луизой было условлено, что к графу вначале явлюсь я, чтобы предупредить его о ее прибытии. В соответствии с этим я попросил у коменданта разрешение на свидание, и оно мне было беспрепятственно дано. Поскольку я не знал, где живет граф, и не говорил на языке местных жителей, мне выделили казака, чтобы он меня сопроводил.

Я дошел с ним до обособленного квартала, обнесенного высоким забором, все выходы из которого охраняли часовые, и состоявшего из двух десятков домов. Казак остановился у одного из них, давая мне знать, что мы пришли.

С непривычным биением сердца я постучал в дверь и услышал голос Алексея, ответившего:

— Войдите.

Открыв дверь, я увидел Алексея: он лежал на кровати одетый, свесив руку, а рядом лежала выпавшая из нее книга.

Я остановился на пороге, глядя на него и протягивая к нему руки, а он с изумлением приподнялся, не решаясь узнать меня.

— Ну да, это я, — сказал я ему.

— Как, это вы? Вы?!

Он вскочил с кровати и бросился обнимать меня, а затем, отступив назад, с выражением ужаса на лице воскликнул:

— Великий Боже! Так вы тоже сосланы и мне достанет несчастья быть причиной этому?!

— Успокойтесь, — сказал я, — я приехал сюда добровольно.

Он горько улыбнулся:

— Добровольно, в глубь Сибири, за девятьсот льё от Санкт-Петербурга?! Объясните мне все это… или лучше… но прежде всего… вы можете сообщить мне новости о Луизе?

— Превосходные и самые свежие новости: я недавно расстался с ней.

— Вы расстались с ней месяц тому назад?

— Нет, пять минут тому назад.

— Боже мой, — воскликнул он бледнея, — что вы такое говорите?!

— Правду.

— Луиза?..

— Здесь.

— О святое женское сердце! — прошептал он, воздев руки к Небу, и по щекам его покатились слезы.

Затем, после минуты молчания, в течение которой он, по-видимому, возносил благодарственную молитву Господу, граф произнес:

— Но где же она?

— У коменданта, — ответил я.

— Скорее же идемте к ней!

Тут он прервал себя:

— Какой же я безумец: забыл, что помещен в загон и не могу выйти из него без разрешения жандармского фельдфебеля. Дорогой друг, — добавил он, — сходите за ней, чтобы я мог ее увидеть, чтобы я мог ее обнять; хотя нет, лучше оставайтесь: пойдет этот солдат. А мы тем временем поговорим о ней.

Он сказал несколько слов казаку, и тот вышел, чтобы выполнить его поручение.

Тем временем я рассказал Алексею обо всем, что произошло со дня его ареста: как Луиза решила ехать к нему; как она все продала и как у нее украли вырученные деньги, об аудиенции у императора и его добром к ней отношении; о нашем отъезде из Санкт-Петербурга и о нашем прибытии в Москву; о том, как ее приняли его мать и сестры, взявшие на себя заботу о его сыне; потом о нашей поездке сюда, о тяготах и опасностях пути; о страшном переходе через Уральские горы и, наконец, о нашем прибытии в Тобольск и Козлово. Граф слушал мой рассказ словно сказку; время от времени он брал меня за руки и смотрел мне в лицо, чтобы убедиться, что это я нахожусь перед ним и рассказываю ему все это; затем он в нетерпении вставал, подходил к двери и, видя, что никто так и не идет, садился снова и расспрашивал меня о новых подробностях, которые я не уставал ему излагать, а он — слушать. Наконец дверь отворилась, и казак вошел один.

— В чем дело? — спросил граф, побледнев.

— Комендант ответил, что вы должны знать о запрете, касающемся арестантов.

— Каком?

— О запрете принимать у себя женщин.

Граф провел рукой по лбу и рухнул в кресло. Я и сам начал испытывать беспокойство и посмотрел на Алексея, лицо которого выдавало бурлившие в его душе противоречивые чувства. Помолчав, он обратился к казаку.

— Могу я поговорить с фельдфебелем? — спросил он.

— Он был у коменданта в одно время со мной.

— Подождите его у двери и попросите от моего имени проявить любезность и зайти ко мне.

Казак поклонился и вышел.

— Эти люди все же повинуются вам, — заметил я.

— Да, по привычке, — ответил он, улыбаясь. — Но можете ли вы представить себе нечто подобное и еще более ужасное? — продолжал он. — Она здесь, в ста шагах от меня, она проделала девятьсот льё ради свидания со мной, а я не могу ее видеть!

— Несомненно, — сказал я, — это какая-то ошибка, это какое-то неправильно истолкованное распоряжение, и его вскоре пересмотрят.

Алексей улыбнулся с видом сомнения.

— Что ж, тогда мы обратимся к императору.

— Да, и ответ придет через три месяца; о, вы не знаете этой страны, Бог ты мой!

В глазах графа читалось такое отчаяние, что оно испугало меня.

— Ну и что? — ответил я с улыбкой. — Если понадобится, эти три месяца я буду составлять вам компанию; мы будем говорить о ней, и это заставит вас набраться терпения; к тому же, возможно, комендант расчувствуется и на все закроет глаза.

Алексей посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

— Видите ли, — проговорил он, — тут ни на что подобное рассчитывать не приходится. Тут все такое же ледяное, как и земля: если приказ отдан, он должен быть выполнен, так что я ее не увижу.

— Но это же ужасно, — прошептал я.

В это время отворилась дверь и вошел фельдфебель.

— Сударь! — воскликнул Алексей, бросаясь ему навстречу. — Одна женщина, проявив героическую, беззаветную преданность, покинула Санкт-Петербург, чтобы присоединиться ко мне; она приехала, она добралась сюда, подвергнувшись тысяче опасностей, а этот человек говорит мне, что я не могу ее увидеть… Он ошибается, вне всякого сомнения?

— Нет, — спокойно ответил фельдфебель, — вы прекрасно знаете, что арестантам запрещены свидания с женщинами.

— И тем не менее, сударь, князю Трубецкому было разрешено то, в чем отказывают мне: не потому ли, что он князь?

— Нет, сударь, не поэтому, — ответил фельдфебель. — Дело в том, что княгиня — его жена.

— Ну, а если бы Луиза была моей женой, никто не противодействовал бы моему желанию увидеться с ней?

— Никоим образом, сударь.

— О, — с облегчением вздохнул граф, точно с плеч его свалилась тяжелая ноша. И через мгновение произнес, обращаясь к фельдфебелю. — Соблаговолите ли вы, сударь, разрешить священнику прийти ко мне для разговора?

— Его немедленно известят об этом, — ответил фельдфебель.

— А вы, друг мой, — продолжал граф, пожимая мне руки, — послужив спутником и защитником Луизы, не соблаговолите ли вы послужить ее свидетелем и посаженым отцом?

Я обвил руками его шею и обнял его, роняя слезы и будучи не в силах произнести ни одного слова.

— Идите к Луизе, — произнес граф, — и скажите ей, что завтра мы с нею увидимся.

И в самом деле, на другой день, в десять часов утра, в дверь маленькой церкви села Козлово вошли Луиза, которую вели мы с комендантом, и граф Алексей, которого сопровождали князь Трубецкой и все остальные ссыльные; они молча преклонили колена перед алтарем и обменялись между собой первым словом.

Это было торжественное «да», связавшее их навеки.

Как оказалось, император особым письмом, которое он адресовал коменданту и которое Иван передал тому без нашего ведома, распорядился, что граф сможет увидеться с Луизой только в том случае, если она станет его женой.

Граф, как видим, опередил пожелание императора.

Вернувшись в Санкт-Петербург, я нашел несколько писем, настоятельно призывавших меня во Францию.

Дело было в феврале, следовательно, дорога по морю была закрыта, однако санный путь уже вполне установился, и я без колебаний решил воспользоваться им.

Решение покинуть город Петра Великого далось мне легче еще и потому, что, хотя император, несмотря на мой самовольный отъезд, соблаговолил не замещать меня никем на моей должности в полку, я потерял из-за самого заговора часть своих учеников и не мог удержать себя от сочувствия к этим несчастным молодым людям, как бы виновны они ни были.

Итак, я возвращался по той самой дороге, по которой полтора года назад следовал в Санкт-Петербург, и снова пересекал, на этот раз по бескрайнему снежному ковру древнюю Московию и часть Польши.

Я только что въехал во владения его величества короля Прусского, как вдруг, выглянув из своих саней, заметил, к своему великому удивлению, мужчину лет пятидесяти, высокого, узкоплечего, сухощавого, одетого в черный сюртук, такого же цвета жилет и короткие штаны и обутого в открытые туфли с пряжками; на голове у него был складной цилиндр; левой рукой он прижимал к боку небольшую скрипку, а правой держал смычок, размахивая им, словно тросточкой. Костюм его показался мне столь странным, а место для прогулки по снегу в мороз градусов в двадцать пять — тридцать столь необычным, что я велел кучеру остановиться и подождать незнакомца, который, к тому же, казалось, подавал мне знаки. Едва лишь увидев, что я стою на месте, он ускорил шаг, но без торопливости и с определенным достоинством, полным изящества. По мере того как он приближался, мне стало казаться, что я узнаю беднягу; наконец, он подошел настолько близко, что у меня больше не оставалось сомнений: это был мой соотечественник, которого я, подъезжая к Санкт-Петербургу, встретил идущим по большой дороге, а теперь увидел в том же наряде, но в значительно более тяжелых обстоятельствах. В двух шагах от саней он остановился, привел свои ноги в третью позицию, засунул смычок под струны скрипки и, взявшись тремя пальцами за верх своего шапокляка, поклонился мне по всем правилам хореографического искусства.

— Сударь, — проговорил он, — если позволите, могу я спросить вас, в какой части света я нахожусь?

— Сударь, — ответил я, — вы находитесь недалеко от левого берега Немана, примерно в тридцати льё от Кёнигсберга; слева от вас находится Фридланд, справа — Балтийское море.

— О-о! — воскликнул мой собеседник, явно обрадованный моим сообщением о том, что он находится в цивилизованной стране.

— Позвольте мне в свою очередь, сударь, — произнес я, — поинтересоваться у вас, каким образом вы оказались в таком виде, пешком, в черных шелковых чулках, с цилиндром на голове и со скрипкой под мышкой в тридцати льё от всякого жилья, да еще на таком морозе?

— Да, это странно, не так ли? Дело вот в чем… можете вы заверить меня, что я действительно нахожусь за пределами державы его величества царя Всея Руси?

— Вы находитесь во владениях короля Фридриха Вильгельма.

— Ну что ж! Надо вам сказать, сударь, что на свою беду я давал уроки танцев почти всем несчастным молодым людям, имевшим низость злоумышлять против жизни его величества. Поскольку я, обучая моему искусству, постоянно переходил из одного дома в другой, эти бесстыдники поручали мне свои преступные письма, которые я передавал по назначению, клянусь честью, сударь, с таким же простодушием, как если бы это были всего-навсего приглашения на обед или на бал; заговор провалился, как вы, возможно, знаете?

Я утвердительно кивнул.

— Не имею представления, каким образом, но роль, которую я сыграл в нем, стала известна, и меня, сударь, посадили в тюрьму. Положение было серьезное, поскольку меня признали виновным в недоносительстве. Но ведь я ничего не знал и потому, как вы понимаете, не мог ни о чем донести. Ведь это же очевидно, не так ли?

Я кивнул, давая знать, что полностью с ним согласен.

— И вот, сударь, в ту самую минуту, когда я ожидал, что буду повешен, меня усадили в закрытые сани, где, впрочем, ехать было очень удобно, но откуда я выходил только два раза в день для удовлетворения естественных потребностей — таких, как завтрак и обед.

Я кивнул, давая знать, что прекрасно все понимаю.

— Короче говоря, сударь, четверть часа тому назад меня высадили из саней, прямо среди этой равнины, и мои провожатые умчались во весь дух, да, сударь, во весь дух, не сказав мне ни слова, что было не особенно вежливо с их стороны, но и не потребовав с меня на водку, что было весьма любезно. Я уже думал, что нахожусь где-нибудь в Тобольске, за Уральскими горами. Вы слышали о Тобольске, сударь?

Я утвердительно кивнул.

— Но вовсе нет, — продолжал он, — я нахожусь в католической, то есть я хотел сказать лютеранской, стране; ибо вам ведь небезызвестно, сударь, что пруссаки следуют догме Лютера?

Я кивнул, давая знать, что мои познания простираются и до этого.

— Так что, сударь, мне остается лишь попросить у вас извинение за то, что причинил вам беспокойство, и осведомиться у вас, какие есть средства передвижения в этой благословенной стране.

— В какую сторону вы направляетесь, сударь?

— Я хочу вернуться во Францию. Мне оставили мои сбережения, сударь; говорю вам это, потому что вы не похожи на вора. Мне оставили мои сбережения, повторяю, и хотя состояние мое скромное, примерно в тысячу двести ливров годовых, так что собственный выезд на них не заведешь, при бережливости с этим жить можно. Итак, я хотел бы вернуться во Францию и спокойно жить на свои тысячу двести ливров вдали от людских бед и укрывшись от всевидящего ока правительств. Так что, имея в виду Францию, имея в виду возвращение на родину, я спрашиваю вас, какие тут есть, по вашим сведениям, средства передвижения, наименее… наименее дорогостоящие.

— По правде сказать, дорогой мой Вестрис, — произнес я, меняя тон, так как стал проникаться жалостью к бедняге, который, сохраняя свою улыбку и хореографическую позу, начинал дрожать от холода, — в том, что касается передвижения, я могу вам предложить одно весьма простое и доступное, если вы пожелаете.

— Какое, сударь?

— Я тоже возвращаюсь во Францию, к себе на родину. Садитесь в сани рядом со мной, и по прибытии в Париж я высажу вас на бульваре Бон-Нувель, как по прибытии в Санкт-Петербург я высадил вас у гостиницы «Англетер».

— Как, это вы, дорогой господин Гризье?³

— Да, это я, ваш покорный слуга; но не будем терять время. Вы торопитесь, я тоже: вот половина моей меховой накидки. Вот так, хорошо, согревайтесь.

— Я и в самом деле стал замерзать. Ах!

— И положите куда-нибудь свою скрипку. Места тут хватает.

— Нет, спасибо; если позволите, я буду держать ее у себя под мышкой.

— Как вам угодно. Кучер, в дорогу!

И мы пустились вскачь.

Девять дней спустя, час в час, я высадил своего спутника напротив пассажа Оперы. Больше я его никогда не видел.

Что касается меня, то, поскольку у меня не хватило ума скопить состояние, я продолжал давать уроки. Господь благословил мое искусство, у меня много учеников, и ни один из них не был убит на дуэли. А это самое большое счастье, на какое может надеяться учитель фехтования.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я собираюсь рассказать вам историю доезжачего одного боярина, возможно последнего из хранителей старинных московитских обычаев времен Петра Великого и Бирона.

По правде говоря, речь в моем рассказе будет идти скорее о хозяине и хозяйке, нежели о слуге, так что эта история вполне могла бы называться также «Княгиня Варвара» или «Князь Грубенский»; но что поделаешь! В наше время, когда авторы прежде всего заняты поиском заглавий для романов и пьес, а не поиском сюжетов и когда удачное название приносит большую часть успеха, словосочетание «Яков Безухий» представляется мне достаточно оригинальным, чтобы возбудить любопытство моих читателей.

Поэтому я останавливаю свой выбор на этом названии.

В Санкт-Петербурге, в Москве, а особенно в Нижнем Новгороде я весьма часто слышал о князе Алексее Ивановиче Грубенском. Все упоминали о его невероятнейших чудачествах, но эти чудачества, в которых просматривалось законченное английское своенравие, были даже в своем шутовском обличье омрачены неким зловещим облаком, витавшим над странной судьбой этого человека; чувствовалось, что в жизни последнего из бояр, как его обычно называли в Нижегородской губернии, присутствует некое мрачное багровое пятно, пусть и полустертое временем, а также усилиями людей, заинтересованных в его полном исчезновении, — пятно, подобное тем, что показывают на паркетном полу Оленьей галереи в Фонтенбло и королевского кабинета в Блуа, и свидетельствующее о пролитой крови.

Повсюду мне говорили:

— Если, ненароком, вы сделаете остановку в Макарьеве, не забудьте осмотреть развалины усадьбы Грубенских, что напротив монастыря на другом берегу Волги.

И добавляли при этом:

— Главное — не забудьте попросить, чтобы вам показали портретную галерею.

Лишь те, кому довелось путешествовать вместе со мной, способны оценить мое упорство в подобных обстоятельствах: стоит мне учуять где-нибудь легенду, предание или летопись, и никакие возражения, уговоры и препятствия не могут меня удержать — однажды взяв след, я прохожу по нему до конца.

Так что, сев на пароход, чтобы добраться из Нижнего в Казань, я взял слово с капитана, что он непременно высадит меня в Макарьеве, независимо от того, прибудем мы туда днем или ночью.

И вот, едва показались зубчатые стены старого монастыря, подступающего к берегу реки (сам город с Волги не виден), как капитан, верный своему обещанию, пришел ко мне со словами:

— Господин Дюма, собирайтесь, если вы по-прежнему намерены сойти в Макарьеве; через десять минут мы там будем.

В самом деле, десять минут спустя мы были на месте; увидев знаки, которые я ему подавал, от левого берега Волги отчалил перевозчик и направился за мной к борту парохода.

Лишь тогда я заметил, что молодой русский офицер, с которым мы перекинулись несколькими фразами во время нашего плавания по реке, совершает те же приготовления, что и я.

— Сударь, вы, случаем, не сходите в Макарьеве? — спросил я.

— Увы, да, сударь — я здесь служу в гарнизоне.

— Ваше «увы» не делает чести Макарьеву.

— Это гнусная дыра, и я задаю себе вопрос, зачем вы здесь сходите, да еще по собственной воле. Черт возьми, что вы собираетесь делать в Макарьеве?

— У меня здесь два очень важных дела: я намерен купить сундук и осмотреть усадьбу Грубенских. Признаться, увидев, как вы направились к своим вещам, я обрадовался тому, что вас приводит в отчаяние; поскольку мне уже пришлось оценить вашу любезность, я сказал себе: «А вот и подходящий проводник, который поможет мне сделать покупку и совершить экскурсию».

— Что касается этого, то тут вы не ошиблись, — ответил молодой офицер, — и мне следует быть признательным вам за то, что я буду в вашем распоряжении. В Макарьеве мало развлечений, вы предлагаете мне свое общество в качестве одного из них, и я от чистого сердца соглашаюсь. Вы для меня — мед на краю чашки, из которой детей заставляют пить лекарство. А теперь позвольте мне поставить несколько условий в нашем уговоре.

— Пожалуйста, я заранее их принимаю.

— Вам известно, что, с тех пор как ярмарку перевели в Нижний Новгород, никто не задерживается в Макарьеве.

— Исключая тех, кто приезжает сюда, чтобы купить сундук и посетить усадьбу Грубенских.

— Да, но таких немного. К тому же в Макарьеве больше нет гостиницы, а если даже и есть, так лучше бы ее вовсе не было.

— А! Я вижу, куда вы клоните: вы собираетесь предложить мне пищу и кров; я уже привык в России к подобным вещам.

— Именно так.

— Другой на моем месте стал бы церемониться, а я соглашусь.

И я протянул офицеру руку.

— Клянусь честью, — воскликнул он, — я и не мечтал о такой удаче! Спускайтесь же, прошу вас.

В самом деле, лодка, которая должна была доставить нас на берег, уже причалила к пароходу.

Простившись с капитаном судна и несколькими пассажирами, с которыми мы сдружились за три дня плавания по Волге, я сел в лодку.

Молодой человек последовал за мной.

— А, это вы, господин граф? — узнав его, произнес перевозчик. — Карета дожидается вас со вчерашнего вечера.

— Ну да, — ответил мой новый знакомый, — я думал приехать еще вчера, но эта несчастная посудина ползет как черепаха… А как в Макарьеве, все в порядке?

— Слава Богу, господин граф, все в порядке.

— Я надеялся услышать от него, что в городе случился пожар и ни один дом не уцелел, а наш гарнизон отозвали в Санкт-Петербург или, по крайней мере, перевели в Казань. Ничего подобного! Покоримся же Божьей воле.

И граф так тяжело вздохнул, словно и в самом деле надеялся, что город сгорел дотла.

Экипаж (не дрожки, а изящная американка) и слуга во французской ливрее поджидали нас на берегу реки.

Увиденное мною весьма меня обнадежило: возможно, в комнате, которую собирался предложить мне попутчик, я найду и кровать, и умывальную чашу — два эти предмета не встречались на моем пути одновременно с тех пор, как я покинул Москву.

Я не ошибся: дом графа Ваненкова — так звали молодого офицера — был обставлен на французский лад, и там, в версте от Волги, я вновь обрел свою парижскую спальню или нечто на нее похожее.

Нас уже ждал чай, по счастью — настоящий русский чай, вкусный и душистый, к тому же приготовленный со всем знанием дела, на какое способен московитский камердинер в отношении чая.

Попивая чай из стаканов — в России чай подают в стаканах и только дамам разрешается пользоваться чашками, — мы договорились отправиться на прогулку в усадьбу Грубенских на следующий день после завтрака.

В тот же вечер были отданы распоряжения насчет лодки: она должна была прийти за нами утром, от десяти до одиннадцати.

Кроме того, перед завтраком нам с графом Ваненковым предстояло обойти два-три магазина, где имелся самый большой выбор сундуков.

В девять часов утра граф был на ногах, и мы вместе с ним отправились в город — разумеется, в коляске (будучи истинным русским дворянином, наш молодой офицер не мог пройти пешком и ста шагов, если в этом не было нужды).

Я приобрел два сундука. Не стоит и говорить, что мой радушный хозяин не позволил мне за них заплатить. Что поделаешь: таковы местные обычаи, и с этим надо смириться.

После превосходного завтрака (у графа служил повар-француз), мы снова сели в коляску, а затем — в лодку и переправились через Волгу.

На другом берегу нас уже ждала пара лошадей, которых держали под уздцы двое слуг. Предстояло подняться на гору не выше Монмартра, и это страшно удручало моего знакомого — одного из тех, кто, когда надо было сразиться с Шамилем среди облаков или на дне ущельев, взбирался на вершины Кавказа по узким тропам, известным лишь сернам и горным козлам.

Мы сели в седла и через десять минут оказались перед развалинами дворца Грубенских.

Это было великолепное здание, возведенное в середине прошлого века по проекту знаменитого архитектора Растрелли, который построил Зимний дворец в Санкт-Петербурге и Царицынский дворец близ Москвы. Дворец Грубенских, покинутый владельцами примерно тридцать-сорок лет тому назад, постигла участь всех заброшенных домов: он пришел в упадок, и от него уцелели лишь несколько подсобных строений, галерея и павильон.

После того как жизнь в усадьбе замерла, у ее подножия возникла прибрежная деревня под названием Низково, и кажется, что старинный дворец угрюмо взирает с вершины горы на кипучую деятельность этого рожденного накануне ребенка.

Однако стоит каменному призраку поднять глаза и посмотреть вдаль, в сторону Волги, как его взгляд встречается с Макарьевским монастырем, и по ночам, когда все кругом засыпает, два старика могут с помощью ветра перешептываться друг с другом, рассуждая о недолговечности всего земного. При этом дворец печалится о той поре, когда в его сиявших огнями гостиных, галереях и павильонах толпились гости и хозяева, звучали, отдаваясь гулким эхом, громкие песни, звон бокалов и веселая музыка; монастырь же сожалеет о временах торжественных церковных празднеств, когда он взывал к шестидесяти деревням, находившимся в ленной зависимости от него, благовестом двенадцати своих колоколов и песнопениями двухсот своих монахов.

Сегодня в монастыре обитает лишь дюжина монахов. Что касается усадьбы, то род ее именитых владельцев угас, и ныне она принадлежит акцизному откупщику г-ну Кир-дяпину, чей отец был когда-то третьим приказчиком в трактире «Разгуляй», лучшем трактире Макарьева в ту пору, когда в Макарьеве еще были трактиры или, вернее, когда в Макарьеве еще шумела ярмарка.

Проехав через город к реке, мы переправились с правого берега Волги на левый и поднялись на гору, где раскинулись развалины усадьбы; однако, как оказалось, мы проделали лишь самую легкую часть нашего паломничества.

Нам оставалось раздобыть ключи от дома.

В самом деле, двое-трое слуг, которым было поручено охранять почтенные развалины, не ожидали, что кого-то охватит желание посетить эти руины, и не опасались, что какая-нибудь шайка злоумышленников вздумает их снести; поэтому они резонно сочли, что могут отлучаться на некоторое время, чтобы предлагать капитанам проходящих судов свои услуги в качестве грузчиков и носильщиков — этот промысел давал им приятную возможность ежедневно собираться за общим столом и ублажать себя стаканом-другим чая с парой кусочков сахара, что почитается у русских простолюдинов большой роскошью.

В то утро слуги начали день с того, чем следовало его закончить: часы едва пробили полдень, а трое бездельников уже сидели в кабаке.

Один из них соизволил двинуться с места, когда ему пообещали двадцать копеек — камердинер графа счел себя вправе заверить его в этом от нашего имени, — и отправился за ключами.

Поиски и переговоры продолжались около часа. Впрочем, время не было потеряно нами напрасно: найдя какой-то проход, мы проникли в сад, некогда входивший, а возможно и по сей день входящий в приусадебные угодья. Сад представлял собой огромный парк длиной в две версты, тянувшийся по плоской вершине горы до ее края, а затем спускавшийся по склону к Волге. Время не нанесло парку такого урона, как усадьбе, а напротив, оказало на него благотворное воздействие и сделало его весьма живописным: предоставленные сами себе, отдельно стоящие деревья неимоверно разрослись, а ге, что стояли близко друг к другу, переплелись удивительнейшим образом. Особенно впечатляли липовые аллеи, посаженные, должно быть, еще при царице Елизавете: густые кроны совсем не пропускали солнечного света, и, вступив под их сень, мы чувствовали себя так, словно спустились в глубь рудника и шагали по одной из штолен, бороздящих недра Уральских гор.

Кое-где, на краю этих аллей или посреди лужаек, заросших травой и колючим кустарником, виднелись каменные тумбы, на которых прежде возвышались скульптуры — оригиналы или, по крайней мере, копии античных шедевров; на одном из таких постаментов мы обнаружили полустертые буквы: «Jov… omnipot…»', а на другом — надпись: «Venus et Adonis»⁴⁵.

Покинув главную аллею и свернув налево, мы наткнулись на глубокое, но почти совсем пересохшее русло искусственной реки; по дну его все еще бежала тонкая струйка прозрачной воды из близлежащего родника, который мы обнаружили с превеликим трудом, настолько он был скрыт в высокой траве. По всей вероятности, прежде эта речка была наиболее привлекательным украшением парка, через который она пролегала, извиваясь на всем его протяжении; несколько прелестных мостиков в виде арок, с непринужденной живостью перекинутых с одного ее берега на другой, до сих пор были пригодны для ходьбы, хотя и стали ненужными.

В одном из самых укромных уголков парка мы обнаружили летний павильон князя Алексея. Но увы! В него давно никто не заглядывал, кроме зимних ветров, вырвавших и отбросивших далеко в сторону все его двери и окна. Если бы эти стены, имевшие когда-то глаза и уши, к тому же имели бы и язык, они, несомненно, поведали бы сегодня немало историй, от которых покраснели бы даже стены Монсо и Большого Трианона; но они немы и обретают голос, лишь когда им ссужает его буря; в такие минуты этот мрачный и суровый голос говорит развалинам то же, что опыт ежедневно внушает людям: «Нет на земле ничего достоверного и вечного, кроме смерти».

На стенах павильона еще сохранились в довольно хорошем состоянии фрески на мифологические сюжеты. Эти росписи, несомненно, сделал какой-нибудь французский художник школы Буше; на них были изображены Венера и Марс, попавшие в сети Вулкана; похищение Европы прославленным белым быком, облик которого принял Юпитер; Леда, страстно прижимающая к своей груди божественного лебедя, и, наконец, купающаяся Диана, застигнутая врасплох Актеоном.

Потолок павильона обрушился.

Напротив этого павильона лежала груда камней и кирпичей, большей частью заросших колючками и увитых плющом. Я спросил у молодого офицера, знает ли он, что это за груда камней и кирпичей.

— Кажется, — ответил он, — во время моей первой прогулки к развалинам я слышал, что это обломки второго такого же павильона, стоявшего здесь прежде.

— Он развалился? — спросил я.

— Нет, как уверяют, его нарочно сломали.

— Зачем же? Вы не знаете?

— Я знаю лишь то, что рассказывают по этому поводу.

— И что же рассказывают? Предупреждаю вас, что я самый любопытный человек на свете.

— Говорят, что последний князь Грубенский, Данила Алексеевич, придя сюда лет двадцать пять — тридцать назад, обнаружил нечто столь странное, что не только решил снести этот павильон, но и первым взял в руки кирку.

— Что же он такое здесь обнаружил?

— А! Вот в этом-то и секрет! Поговаривают о потайной комнате, то ли заколоченной, то ли заложенной камнем, входить в которую ни у кого не было желания или, точнее, мужества. Князь Данила якобы туда проник тайком от всех, и, ей-Богу, увидел такую жуткую картину, что вышел оттуда бледным как смерть, а затем, как я уже сказал, отдал распоряжение сломать павильон.

В эту минуту мы увидели, что к нам направляется слуга нового собственника усадьбы, г-на Кирдяпина, — тот самый слуга, которого мы вытащили из кабака, пообещав ему двадцать копеек.

Я принялся расспрашивать его о разрушенном павильоне, но он знал еще меньше капитана Ваненкова, которому, как видно, было известно не так уж много.

Слуга принес нам ключи от дворца и предложил его открыть.

Я согласился в надежде найти там какую-нибудь вещь, которая помогла бы установить связь между дворцом и павильоном.

Слуга прошел в дом первым и впустил нас внутрь через черный ход, который вел в прихожую.

Едва лишь дверь открылась, как у нас перехватило дух от сырого, насыщенного тленом воздуха.

При каждом нашем шаге тучи пыли поднимались от плиточного пола, а ветер, ворвавшийся вслед за нами в растворенные двери, колыхал по стенам обвисшие лохмотья некогда роскошных шпалер, видимо попавших сюда прямо от Гобеленов как подарок какого-нибудь князя или самого царя.

— Лучше всего во дворце сохранилась портретная галерея, — сказал наш проводник.

Поскольку, это была, по всей вероятности, и самая интересная часть дворца, мы последовали за слугой, оставив, на его радость, прочие покои без внимания.

Не знаю, почудилось ли мне или так было на самом деле, манера письма художников тому была причиной или то, как падал на картины свет, — но мне показалось, что все портреты в этой галерее, написанные в мрачных тонах, бросали на нас — тех, кто потревожил их безмолвное собрание и вековое одиночество, — взгляды, полные ненависти и злобы; эти портреты в великолепных, хотя и перекосившихся от времени резных рамах словно хотели нам сказать: «Кто вы такие, любопытные ротозеи, что вам нужно, незваные гости? Кто дал вам право нарушать покой мертвецов? Уходите; мы с вами не знакомы, и вы для нас чужие. Сколько бы вы ни смотрели на нас, сколько бы вы ни расспрашивали нас, вы ничего не узнаете о нашей буйной жизни, о наших бурных наслаждениях, гомерических празднествах и безудержных страстях».

— Вот князь Алексей Иванович Грубенский, — сказал наш проводник, будто отвечая на мой немой вопрос, обращенный к самым недавним из этих портретов.

Мой взгляд устремился на изображение человека высокого роста. Его открытый лоб, густые брови, римский нос и выдающаяся вперед нижняя губа свидетельствовали о крутой воле, беспощадной и неукротимой одновременно. Он улыбался, но в его улыбке сквозило что-то хищное и угрожающее. Я подумал, что достаточно было лишь чуть-чуть возразить этому человеку, чтобы его лоб покрылся злобными морщинами, а черные, исполненные хитрости глаза с легкой поволокой засверкали яростным огнем.

Рядом с изображением князя, одетого в костюм эпохи Людовика XVI — известно, что в ту пору Россия отставала от нас в моде на несколько лет, — висел портрет высокой женщины в желтом атласном платье, украшенном кружевами, какие носили в конце правления Людовика XVI (у нас к тому времени скорее всего уже началась эпоха Империи). У незнакомки было прелестное лицо, а ее глаза светились живым умом и неизъяснимой грустью. Эта женщина, несомненно, была несчастна, и, даже если ей довелось изведать в жизни несколько счастливых мгновений, они промелькнули с быстротой молнии.

— Это княгиня Марфа Петровна, супруга князя Алексея, — сказал мне слуга, видя, с каким вниманием я разглядываю портрет.

Но я уже отвернулся от картины, сколь бы интересной она ни была, и обратил свой взгляд на портрет другой женщины.

На ней было голубое платье на фижмах — такие наряды носили в России придворные дамы вплоть до 1806–1807 годов; ее тонкая талия была кокетливо изогнута; в своей изумительной по форме, чрезвычайно изящной и благородной руке она держала ветку вербены, но, как ни странно, лицо этого восхитительного создания было замазано густым слоем черной краски.

— Что это за портрет? — живо осведомился я у слуги, который знакомил меня с картинами.

— О! — воскликнул он. — Насчет него можно только гадать, ведь ничего неизвестно об этом наверняка. Однако по большей части полагают, что здесь изображена невестка князя Алексея, жена князя Бориса Алексеевича и мать последнего князя Данилы.

— А отчего черная краска на ее лице?

— Бог его знает; может быть, дамочка была не из красивых.

— Не сохранилось какого-нибудь предания по этому поводу?

Слуга замялся.

— Мало ли что рассказывают, нельзя же всему верить, — промолвил он.

— И все же, что рассказывают? — допытывался я.

Он покачал головой:

— Только один человек на свете знает правду об этом, но он никогда ее не скажет.

— Кто же этот человек?

— Вы его знаете, господин граф.

— Я? — удивился молодой капитан.

— Да, это Яков Безухий.

— Внук которого служит у моего отца?

— Так точно.

— Разве он еще жив?

— Ему недавно исполнилось сто лет.

— И где же он живет? — спросил я.

— Он живет в Макарьеве.

— Вы слышите, капитан?

— Да, но он дал обет отправиться на богомолье в Троицкий монастырь, если доживет до ста лет. Позавчера ему исполнилось ровно сто, и, значит, вчера он ушел.

— Черт возьми! Как мне не повезло! — воскликнул я.

— Полноте! — сказал капитан. — Если вы согласитесь провести со мной в Макарьеве еще денек, я вам кое-что пообещаю.

— Что именно?

— Подождать возвращения старика, выпытать у него историю князя Алексея Грубенского от начала до конца и отослать ее вам.

— Неужели вы это сделаете, граф?

— Клянусь честью.

— В таком случае я проведу с вами не один день, а целых два.

Я бы прожил у него не два дня, а неделю, две недели и даже месяц, если бы только меня не ждали в Казани два моих спутника.

Граф Ваненков был очень милый человек и к тому же человек слова.

А вот и доказательство: через два месяца после моего возвращения во Францию я получил рукопись, которую вам предстоит прочитать; из опасения лишить эту историю присущего ей своеобразия, я ничего не изменил в рукописи, за исключением ее заглавия.

Она называлась «Старые годы» и, по-видимому, была написана бывшим управляющим князя Данилы, сына князя Бориса и внука князя Алексея.

Я не представляю, где и как граф Ваненков обнаружил эту рукопись, и не думаю, что моим читателям очень важно это знать.

Пусть она их развлечет, а большего и не надо.

I

РОЗОВЫЙ ПАВИЛЬОН

Семнадцатого июня 1828 года мы с князем Данилой прибыли в имение Грубенских.

Князь Данила, выросший в Санкт-Петербурге, не знал этого имения, так как никогда не бывал здесь при жизни своего деда, князя Алексея, скончавшегося почти за два года до того.

Князь Данила, только что потерявший своего отца, князя Бориса, решил самостоятельно осмотреть имение, о котором он только слышал.

Мы приехали туда около десяти часов вечера, и князь, очень уставший с дороги, сразу же отправился спать.

Утром, часов в восемь, он позвал меня к себе; я застал его еще лежащим в постели.

— Иван, — сказал хозяин, — что это за вой я слышал всю ночь? Он не дал мне поспать ни минуты.

— Ваша милость, — ответил я, — скорее всего это выли собаки на псарне, почуявшие диких зверей неподалеку.

— О! — воскликнул князь Данила Борисович, хмуря брови. — Значит, в усадьбе есть псарня?

— А как же, ваша милость, — сказал я, полагая, что он обрадуется приятному известию, — у вас превосходная свора: пятьсот гончих, сто двадцать легавых и шестьдесят борзых; а псарей у вас до сорока человек.

— Стало быть, — вскричал князь, — у меня около шестисот-семисот собак и сорок приставленных к ним слуг?!

— Примерно так, ваша милость, — ответил я.

— Но эти проклятые животные, — продолжал князь, — наверное, съедают за день столько хлеба, сколько хватило бы ста пятидесяти беднякам на целый месяц!

— О, гораздо больше, ваше сиятельство!

— Что ж, в таком случае, я попрошу вас, Иван, сделать так, чтобы сегодня вечером всех этих собак повесили или утопили. Что касается слуг, найдите для них какое-нибудь занятие, а тем, кто сможет заработать себе на жизнь в другом месте, дайте разрешение уйти. На деньги, которые шли на содержание своры, мы откроем в Макарьеве или в Низ-кове начальную школу.

— Слушаю, ваше сиятельство, — ответил я.

Поклонившись, я пошел распорядиться о том, чтобы шестьсот восемьдесят гончих, легавых и борзых были умерщвлены в тот же вечер, как соизволил пожелать его сиятельство.

Однако полчаса спустя, когда слуги уже собрались при-ступить к расправе, к князю явился старик лет шестидесяти с морщинистым лицом и седыми космами до плеч; у него не было ни единого зуба, но яркий блеск глаз пришельца говорил о том, что дни его далеко не сочтены.

Наряд незнакомца состоял из бархатного кафтана малинового цвета с золотыми галунами, кожаных штанов и высоких сапог, так называемых французских.

Кафтан его был подпоясан черкесским поясом, а на боку висел охотничий нож.

Старик держал в руке треугольную шляпу.

Князь Данила, проявивший, как можно было видеть, немалую суровость к собакам, был филантропом и прекрасно относился к людям.

Он принял поэтому старика приветливо и осведомился, что за гость к нему пожаловал.

— С позволения сказать, барин, — отвечал тот твердым голосом, — я старый холоп вашего сиятельства; зовут меня Яков Безухий, и, до того как умер ваш дед, князь Алексей, был я его главным стремянным.

Видимо, князь Данила уже слышал имя старика, ибо он быстро взглянул туда, где у того должны были быть уши — из-за их отсутствия бедный Яков и получил свою кличку, под которой все его знали.

— Добро пожаловать, друг мой, — произнес князь Данила. — Присядь, ты ведь, должно быть, устал?

— Спасибо, барин, но не пристало мне сидеть перед вашим сиятельством; нет, я пришел лишь для того, чтобы упасть к вашим ногам и на коленях умолять вас выполнить мою просьбу.

— Какую просьбу, старик? — спросил Данила Борисович.

— Говорят, барин, что вы изволили обрушить на нас свой княжеский гнев.

— Что с тобой, бедный Яков? Ты, часом, ума не лишился?

— Эх, барин, не удивительно было бы и ума лишиться при виде такого бесчеловечия: истребить шестьсот восемьдесят ни в чем неповинных собак! Барин, да ведь это ни дать, ни взять избиение невинных младенцев царем Иродом! Чем только несчастные псы провинились перед вашим сиятельством? Посудите сами, совсем не шутка пролить столько крови, и, хотя это лишь кровь животных, вам придется отвечать за нее перед Богом.

— Полно, старик! Я уже решил, что будет так: перестань же…

Но Яков дерзко оборвал своего хозяина:

— Почему я должен перестать? Разве я не единственный защитник, посланный Господом Богом этим бедным тварям? Если я замолчу, кто за них заступится? Стало быть, я продолжаю. Барин, как вы можете быть настолько жестоким, чтобы погубить бедных собак? Ведь, в конце концов, эта свора, которую вырастили ваши предки, уже стала частью вашей семьи: она существует в таком виде, все время пополняясь, больше ста лет. Молва о ней облетела всю Россию и дошла до Франции; об этих собаках говорили при заморских дворах, и многие государи писали или давали поручение писать вашим предкам с просьбой прислать щенков. И вдруг, без всякой причины, вы хотите извести такую славную породу! О чем ты только думаешь, батюшка? — вскричал старик, все больше распаляясь. — Да если гы совершишь такое злодеяние, кости твоих родителей перевернутся в гробах, а призрак бедного князя Алексея выйдет из могилы, протянет свои костлявые руки и проклянет тебя… Вспомните-ка, мой благородный господин и любезный хозяин, что собаки князей Грубенских живут и здравствуют, умножаясь в числе, со времен царствования достославного Петра Великого! За что же вы собираетесь теперь так ужасно с ними расправиться? Вспомните, что казнь стрельцов настолько запятнала великого государя, что он с трудом отмылся, и при этом стрельцы были виноваты, а собаки ни в чем не повинны. Их убийство ляжет на вас и ваше княжеское племя вечным позором и неизгладимым бесчестьем, не говоря уж об угрызениях совести, которые станут для вас тяжким бременем. Собака, барин, тоже Божья тварь, ведь недаром в Святом Писании сказано: «Блажен иже и скоты милует!» Как же ты можешь, батюшка, с твоим-то добрым лицом, идти против Божьей воли?.. Глядите, ваша милость: собираясь к вам, я надел чекмень, который носил, когда имел честь быть личным стремянным или, можно сказать, конюшим вашего деда, незабвенного графа Алексея; этот чекмень провисел в шкафу шесть лет; я думал, что буду в нем только на собственных похоронах; глядите, ваша милость, я надел также черкесский пояс, пожалованный мне вашим дедом через три дня после того, как ваша матушка благополучно прибыла в имение; вы, батюшка, тогда еще лежали в колыбели. Приезда этого все опасались, но барин, однако ж, принял невестку с благословением, и через три дня была устроена большая охота. Никто из нас не мог затравить лисицу, разве что наш сосед Иван Рамиров — он чуть не загнал ее; увидев это, я бросился в погоню за окаянным зверем и настиг его, не посрамив хозяйскую честь. Теперь я все сказал; вы можете поступать по-своему, ваше сиятельство, но я не выйду из этой комнаты, покамест не вымолю у вас пощады для собак.

— Чего же ты хочешь, в конце концов? — спросил князь, начиная уже смягчаться от этой долгой речи.

— А того я хочу, барин, чтобы угодно было вашему милостивому сиятельству сперва отрубить мне голову, коль скоро вы по-прежнему желаете повесить или утопить собак. После этого вы сможете убивать невинных тварей сколько пожелаете и никто не посмеет сказать хоть слово в их защиту. Я же предстану перед вашим отцом, дедом и всеми вашими прародителями в этом чекмене, в этом поясе и укажу им на несчастных загубленных животных. Что же скажут при виде этого те, кто холил и лелеял собак да берег их как зеницу ока; что они тогда скажут, я вас спрашиваю? Я человек былых времен, — продолжал старик, качая головой, — и ваши нынешние порядки мне чужды; так что отпустите меня поскорее к тем, чьи привычки я уважал, к тем, кто любил меня, потому что я любил моих бедных собак.

Это было все, на что хватило несчастного старика.

За сильным возбуждением, благодаря которому он довел свою речь до конца, последовал полный упадок сил; голос старика ослаб, дыхание стало прерывистым, ноги подкосились, и, возможно, он упал бы навзничь, если бы князь не поддержал его.

Старый конюший лишился чувств, и его унесли; но горячее заступничество Якова Безухого спасло собак, и псарный двор, которому суждено было впоследствии исчезнуть, на этот раз уцелел.

И мало того, что псарный двор был спасен, князь Данила Борисович после этого подружился со старым Яковом Безухим. Он часто призывал его к себе, чтобы расспросить о прошлом, и, бывало, хозяин и слуга просиживали вместе целыми часами.

Однажды вечером, после одной из таких долгих бесед со стариком, князь послал за мной, и я немедленно явился к нему.

Я застал князя сильно взволнованным.

— Иван Андреевич, — спросил он, — в состоянии ли вы провести со мной несколько часов?

— Я рассчитываю провести с вами всю жизнь, князь, — был мой ответ.

— Да, да, разумеется; но я подразумеваю другое. В состоянии ли вы помочь мне сломать…

Князь замолчал.

— Что сломать? — осведомился я.

— … сломать или пробить каменную стену. Яков только что рассказал мне одну очень странную историю, имеющую отношение к нашей семье и, в частности, ко мне.

Видите ли, Иван Андреевич, я хотел бы доподлинно узнать, болтает ли он вздор или говорит правду. Я не могу впутывать в это дело посторонних и в особенности кого-либо из крепостных; поэтому не откажите мне, Иван.

Разумеется, я тотчас же согласился, а затем спросил князя, что же такое рассказывал ему Яков.

— Завтра, завтра, — ответил князь. — Может быть, в конечном счете, все это глупости; мне кажется, что бедный Яков Безухий начинает заговариваться: он рассказал мне о совершенно немыслимых, на мой взгляд, вещах. Впрочем, я непременно хочу убедиться в этом сам; завтра же мы узнаем, чему верить в этой странной истории. Я рассчитываю на вас, Иван.

Я снова пообещал князю оказать ему на следующий день любую помощь, какая потребуется. Затем хозяин стал беседовать со мной о насущных делах: землепользовании, хлебопашестве и рубке леса; но при этом он явно был озабочен чем-то другим, не слышал ничего из того, что я ему говорил, а его речи были настолько бессвязными, что я понимал их с большим трудом.

— До завтра! — промолвил, наконец, князь, вставая и протягивая мне на прощание руку.

— Завтра, как и сегодня, весь к услугам вашего сиятельства, — сказал я.

Признаться, таинственность предстоявшей работы настолько завладела моим разумом и распалила мое воображение, что я не смыкал глаз всю ночь; к счастью, князь прислал за мной, едва только рассвело.

— Вы готовы, не так ли? — спросил он, когда я вошел в его кабинет. — Ну, и я готов. Стало быть, можно выходить.

Хозяин первым спустился с крыльца, подавая мне пример, но сначала он распорядился, чтобы в его отсутствие никто не смел входить в сад, даже Яков Безухий.

Мы прошли почти через весь парк, миновали два мостика, перекинутых через искусственную речушку, и направились к розовому павильону.

В передней этого павильона обнаружились две кирки, несколько восковых свечей и средних размеров ящик черного дерева.

Князь сам принес сюда все это перед нашим приходом.

Павильон состоял из пяти или шести комнат; пройдя через три из них, князь остановился, постучал киркой, которую он держал в руке, по толстой стене, и сказал:

— Вот здесь.

Мы тотчас же принялись за работу, и часа через полтора в стене образовалось отверстие, через которое мог пролезть человек. Князь зажег две свечи и отдал мне одну из них; мы проникли в темную, наглухо со всех сторон заложенную камнем комнату.

Запах, доносившийся из этого склепа, чуть было не заставил меня вернуться обратно, но, видя, что князь проник в отверстие, я последовал за ним.

Однако, едва оказавшись внутри, я почувствовал, как волосы на моей голове встали дыбом; виной тому был не только трупный запах, ударивший мне в нос, — посреди полусгнивших обломков мебели виднелся человеческий скелет, покоившийся на земле.

При виде этого князь перекрестился и сказал:

— Упокой, Господи, душу рабы твоей, ибо, возможно, она умерла в отчаянии!

Затем, помолчав немного, он повернулся ко мне и произнес:

— Старик не солгал.

— Что это такое? — спросил я, с трудом приходя в себя после сильного волнения.

— Грехи старых годов, дорогой Иван Андреевич. Когда-нибудь я все вам расскажу, но сейчас не в состоянии; помогите-ка мне собрать это.

И он подал мне пример, принявшись с благоговением поднимать кости, лежавшие у его ног; я помогал ему, с огромным трудом превозмогая отвращение. Мы поместили останки в заранее приготовленный ящик; хозяин запер его и положил ключ в карман.

Собирая смертные останки, мы нашли среди них бриллиантовые серьги, обрывки жемчужного ожерелья и золотое обручальное кольцо, а также немного проволоки и обломки китового уса, на которых уцелели полуистлевшие шелковые лохмотья неопределенного цвета.

Князь бережно собрал серьги, обрывки ожерелья и обручальное кольцо; мы унесли ящик и вернулись домой разбитыми от усталости, а также от пережитого душевного потрясения.

— Прислать сейчас же пятьдесят рабочих с кирками и ломами, — сказал князь бурмистру, проходившему через двор.

Я же вернулся в свой флигель, чтобы умыться и переодеться.

Когда я снова пришел в кабинет князя, где он обычно находился, его там не было.

— Где князь? — спросил я встретившегося мне лакея.

— В портретную галерею прошли, — ответил тот.

Я отправился в галерею и, в самом деле, нашел там князя, запыленного и запачканного штукатуркой, — словом, в том же виде, в каком он вышел из розового павильона.

Застыв в неподвижной позе, он в глубоком молчании рассматривал портрет женщины, лицо у которой, по странной прихоти прежних владельцев имения, было замазано густым слоем черной краски.

Ящик с останками стоял на полу, прямо под портретом. Взглянув на князя, я увидел, что он тихо плачет.

И тут ему доложили, что рабочие прибыли.

Князь вытер свое лицо, мокрое от слез, и вышел, подав мне знак следовать за ним.

Хозяин отвел рабочих к розовому павильону и приказал им снести его до основания, а пригодные для строительства материалы перенести к церкви, которую он строил в то время в Низкове.

Однако, прежде чем рабочие принялись за дело, он решил снова войти в комнату, ставшую склепом, чтобы обследовать ее напоследок.

И князь правильно сделал: на одной из стен была нацарапана чем-то острым надпись, разобрать в которой можно было лишь то, что я здесь привожу:

«14 октября 1807 года.

Прощай, мой горячо любимый Борис! Твоя дорогая Варвара… здесь, из-за жестокости твоего…»

— Топор! — вскричал князь. — Дайте мне топор!

Я протянул ему дрожащей рукой топор (Борисом звали его отца, а имя его матери было Варвара).

Схватив топор, князь разнес камень с надписью на мелкие части, а затем крикнул рабочим:

— Крушите! Ломайте! Сегодня же сровняйте этот павильон с землей!

К вечеру павильон был снесен до основания.

На другой день, на рассвете, карета князя ждала нас у ворот имения; мы сели в нее, увозя с собой ящик с останками, прикрытый, словно гроб, черным сукном с серебряным крестом.

— В Макарьевский монастырь, — велел князь кучеру.

Приехав туда, мы увидели монахов, собравшихся во дворе. Ящик поместили в усыпальницу князей Грубенских, а затем при нас отслужили панихиду об упокоении души княгини Варвары.

В тот же вечер князь Данила Борисович, последний из рода князей Грубенских, отбыл в Санкт-Петербург; он взял с собой только меня, а остальных слуг отпустил и дал им вольную.

Три года спустя он умер, не забыв упомянуть в своем завещании меня и Якова Безухого.

Молва о нашей таинственной работе и сломке розового павильона быстро разошлась среди народа. Поскольку слуги видели, как мы выносили из павильона черный ящик, стали толковать, что князь нашел ларец, полный золота и драгоценностей; чтобы поддержать этот слух, Данила Борисович по возвращении в Санкт-Петербург сам стал рассказывать, что Яков Безухий открыл ему тайник, в который князь Алексей заложил некоторые родовые драгоценности. Все поздравляли князя с удачной находкой, а поскольку нам с Яковом Безухим было велено говорить то же самое, все в этом уверились.

II

КНЯЗЬ АЛЕКСЕЙ

— Нет, батюшка, — говорил мне однажды Яков Безухий после своего благополучного заступничества за собак, — нет, в старину люди живали не по-нынешнему. Прежде, если ты был барином, то и жил барином; нынче же, в царствование нашего императора Николая (да хранит его Бог!), все измельчало и стало ничтожным, и величие былых времен с каждым днем чахнет и приходит в упадок; очень может быть, что мир доживает последние годы и вскоре наступит конец света… Ах, батюшка Иван Андреевич, — с тяжелым вздохом продолжал Яков Безухий, — глядя на то, что творится вокруг, я, грешным делом, твержу порой нечестивые слова: «Чем я, Господи, так прогневил тебя, что ты никак не заберешь меня к себе? Ведь моим старым костям давно пора успокоиться вечным сном; тогда мои глаза не глядели бы на нынешние времена и не проливали бы слезы, как сейчас».

Нынче все так измельчало, что служит укором тем, кто видел другие дни. Взять, к примеру, хозяина моего князя Данилу: едва ли наберется у него тысяча душ, а в этом имении осталось всего лишь тридцать или сорок слуг! Разве это дворня для такого дома, как наш? Я-то знаю, что у барина — прекрасные псы, но тебе известно, что без меня несчастную свору извели бы.

Стало быть, остались только собаки.

А где же песенники, где егери, где карлики и шуты, где арапы и немые? Ведь раньше они были частью — слышишь, неотъемлемой частью?! — всякого мало-мальски уважающего себя дома. Ну а теперь, Иван Андреевич, попробуй-ка их найти. Ты и следа их не сыщешь, и не только у моего хозяина, но, смею сказать, у любого русского барина — все господа сегодня живут с удручающей скаредностью. Готов побиться об заклад, что ты не встретишь у нынешних дворян ни одного кучера, умеющего править шестеркой рысаков, — все теперь разъезжают в каретах, убого запряженных парой лошадей, и не боятся, что их примут за людей мелкого ранга или купцов.

Да и на что этим господам лошади? Мы дошли до такой срамоты, когда в какую-нибудь невзрачную коляску закладывают всего одну кобылу; лакей сядет там, спокойно сложа руки крестом, подле хозяина, а барин, сделавшись кучером своего слуги, везет его!.. Ах, любезный Иван Андреевич, это я вам говорю, а мне вы можете верить, тошно видеть, до чего мы низко пали. Просто-напросто можно сказать, что нет сегодня на земле никакого благородства, и, Бог знает, к чему еще это может привести!

Поглядите только, до чего дошли наши дворяне! Одни из них занялись без зазрения совести торговлей, другие женились на купчихах и сами ведут конторские книги. Почему бы им не отпустить вдобавок бороды и не носить штанов, заправленных в сапоги, и кумачовую рубаху навыпуск? Да хоть бы они от этого богатство какое получили! Куда там! Они лишь пуще увязают в долгах; всяк должен больше, чем сможет скопить за всю свою жизнь; что касается доходов, то господа эти без конца жалуются, как долго приходится ждать платежей.

Ах, если бы их отцы, деды и прадеды (Царствие им Небесное!) могли выйти из своих могил, они тут же отправили бы своих любезных детушек и внучков на конюшню⁶, чтобы их там высекли по доброму старому заведению и прописали бы им такие славные припарки кнутом и розгами, что те, должно быть, поостереглись и стали бы жить иначе.

Вот, батюшка, к примеру, наш господин Данила Борисович. У него еще осталось около тысячи душ, стало быть, хозяин мог бы жить по-барски. Ну, и разве он похож на барина? Князь учился в Москве, в каком-то ниверситете (так, что ли их называют? Я в этом не смыслю!), словно какой-нибудь сын лавочника с Кузнецкого моста или с Большой Миллионной, и сидел там, сказывают, на одной скамье рядом с сыновьями сапожников и портных!.. Признаться, мне с трудом в это верится. Эх, Иван Андреевич, вы человек благоразумный и основательный, так скажите мне, ради Бога, возможно ли, чтобы сапожники да портные водили дружбу с князем? И к чему это привело? Ни сапожников, ни портных он не облагородил, а сам набрался у них известных вам манер.

Когда барин сюда приехал, что он приказал первым делом? Вместо того, чтобы устроить прекрасную охоту или закатить для соседской знати один из тех пиров, какие устраивали его предки, хозяин велел:

«Повесить и утопить собак!»

Я его прощаю, ведь этот приказ не был исполнен… Так вот, барин предпочел ходить на посиделки в мужичьи избы, плясать с мужицкими дочками, заставлять стариков рассказывать сказки о царе Иване Грозном или же снова и снова повторять старинные песни казаков и стрельцов! Разве это забавы, достойные князя? Не говоря уж о том, что он скупает по безумным ценам старые книги да образа.

Как-то раз барин увидел старого нищего слепца, который пел гнусавым голосом, прислонясь к базарной ограде, старинную песню в честь святого Владимира. Ах, святые заступники! Слушая эту песню, князь дрожал от удовольствия. Он схватил нищего за руку, заставил его сесть в карету и повез к себе в имение. Приехав туда, барин отвел старого оборванца прямо в свой кабинет и усадил его в красивое бархатное кресло. Когда нищий там удобно устроился, хозяин стал поить его водкой и вином, потчевать отборными яствами с собственного стола, а затем попросил — хотя мог попросту приказать, а в случае отказа отправить бездельника на конюшню — попросил его снова спеть песню о святом Владимире. Увидев тогда, что князь над ним не смеется, старый оборванец запел во всю мочь свой гимн и пропел его от начала до конца, а князь изволил самолично слушать его пение как что-то стоящее. Три дня, батюшка, — вы сами, будучи здесь, это видели — целых три дня барин держал в доме этого грязного нищего; три ночи этот старый пес нежился на пуховой постели; когда же он пропел все свои песни, князь дал ему двадцать рублей, всякой одежды и велел отвести туда, где он его встретил. При этом хозяин весь светился от радости и повторял:

«Эти песни — просто золото, чистое золото! Я все отдал бы за такие сокровища, все, вплоть до последней десятины земли!»

Ну, Иван Андреевич, разве это не безумие?

А когда князю приходит на ум заниматься раскопками, как он говорит, час от часу не легче! Тогда по его приказу не щадят даже старые могилы. Да простит его Господь за то, что он тревожит покой мертвецов в их последнем приюте! Разве вы сами не видели, как барин берет в руки заступ и роет землю, стоя между двумя мужиками? А когда Данила Борисович натыкается на какую-нибудь старую медную безделушку или выщербленный глиняный сосуд, непригодный даже как миска для собаки, он прыгает от радости и заворачивает все найденные вещи в бумагу, словно ожерелье или браслет царицы.

Нет, батюшка, клянусь святым Сергием, в старое доброе время мы жили иначе; в ту пору господа знались только с господами, и не то что не пустили бы на порог такую дрянь, как этот нищий слепец, нежившийся в барских креслах, но даже не дерзнули бы принять у себя людей, стоящих ниже их по званию и состоянию, — таких почитали просто знакомцами и виделись с ними от случая к случаю, а допускали к себе разве что когда оставались свободными места за столом. Такие гости должны были ходить по струнке, как тогда говорили, а если они забывались, то их ставили на место с помощью плети. Именно так следует поступать: если б на горох не мороз, он бы через тын перерос. Так вот живали в добрые старые времена!

Взять, например, князя Алексея. Господи Боже! Как прекрасно он жил! Наша усадьба была сущим раем: сколько богатств! Какое изобилие! Одно столовое серебро весило сто сорок пудов’; в погребе стояли бочки, доверху заполненные целковыми. А медные деньги хранили, как зерно, в амбарных сусеках. У князя было два певчих хора по шестьдесят душ в каждом; пятьсот верховых и двести упряжных лошадей, а также тысяча собак, восемнадцать шутов, дюжина арапов и столько же немых. За большим столом, не считая малых, собиралось, по меньшей мере, сорок сотрапезников. Можно сказать, что наш дом был тогда полной чашей. А сам хозяин какой был барин! Боже правый! Обойдите сегодня хоть целый свет, вы и днем с огнем не сыщите ему равных… Увы! Все это миновало, исчезло без следа: красно лето два раза в году не бывает!

Впрочем, ведя речь о князе Алексее, следует сказать, что не всегда мне счастье выпадало быть у него в милости.

Сперва я служил у него псарем, а затем — конюхом. В этой последней должности я и состоял, когда как-то раз, отобедав в тесном кругу друзей, барин вздумал послать за мной, чтобы за сладким я позабавил его гостей борьбой с медведем. Ну а если князь Алексей изволил вам что-либо приказать, перечить ему нельзя было.

Медведь встал на задние лапы, и мы сошлись врукопашную. Все шло неплохо, и я уже собирался, подставив подножку, опрокинуть косолапого навзничь, как вдруг окаянный зверь, словно почуяв близкое поражение, схватил меня за ухо и принялся вовсю грызть его.

¹ Две тысячи триста десять килограммов. (Примеч. автора.)

«Ах ты, сукин сын, — вскричал я, — отпустишь ты, наконец, мое ухо? Нет?.. Считаю до трех: раз, два, три! Ну что, отпустишь? Нет? Ну, тогда держись!»

Я выхватил из кармана нож и всадил его косолапому под мышку по самую рукоятку. Зверь свалился замертво, но мое правое ухо осталось у него в зубах. Увидев это, князь Алексей отрезал мне и левое ухо в науку за то, что я убил медведя без его дозволения.

Вот с тех-то пор и зовут меняЯ ковом Безухим. Однако ж, дав волю своему гневу, князь на меня зла не держал. Из медведя сделали чучело, и поставили его в прихожей возле ствола дерева, на который он словно собрался залезть. Меня же вскоре повысили в чине, и я сделался доезжачим.

На свою беду, в первую же охоту, где мне довелось быть за старшего, я дал охотникам упустить лисицу и так и не смог снова навести собак на след зверя. Князь, придя в ярость, тут же изволил задать мне отеческую взбучку и прописал пятьдесят ударов кнутом, а по возвращении в имение отправил на конюшню, где мне отсчитали еще сто ударов розгами; после этого хозяин решил, что я гожусь лишь на то, чтобы пасти свиней, с чем и прогнал меня из господского дома в одно из своих имений.

Но по прошествии пяти лет барин соблаговолил вернуть мне свое расположение. Вот как это случилось.

Однажды утром, чуть свет, князь уехал на охоту. Подмораживало, и Волга уже покрылась тонким ледком, таким хрупким, что его легко было расколоть ногой. Охота та была облавной, и во время ее было убито более ста пятидесяти лисиц и зайцев. После этого был сделан привал на плоскогорье, где расположено Низково, — оно почти отвесно спускается к Волге с высоты в тридцать аршин. Князь Алексей, весьма довольный охотой, решил еще немного повеселиться; он уселся на бочонок водки, а затем, первым испив большой ковшик, изволил поднести собственными руками всем, кто там был, по такому же ковшику. Тогда же, в знак хорошего расположения духа, он велел своим доезжачим показать гостям забаву, какую редко увидишь в наши дни — делать «резака».

Я в самом деле не слышал о такой игре и стал расспрашивать о ней Якова Безухого.

— О! То была славная забава, — ответил старик. — Надо было вниз головой прыгнуть с вершины горы в Волгу, пробить корку льда, начинающую покрывать поверхность реки, проплыть под водой и вынырнуть где-нибудь подальше.

Покойный князь Алексей (дай Богему Царствие Небесное!) предпочитал эту потеху всем другим. Но в тот раз никто не был достаточно ловким, чтобы, сделав резака, угодить князю в полной мере.

Один хлопнулся в реку плашмя и не смог проломить лед; он тут же получил пятнадцать ударов кнутом, чтобы впредь не выставлял вперед живот, когда надо действовать головой.

Другой, не долетев до льда, сломал себе шею о береговой спуск. Еще три дурака, хорошо нырнув и пропоров лед сверху вниз, не смогли пробить его снизу вверх и остались там караулить рыб.

И тут князь страшно разгневался; он схватил свой хлыст и закричал:

«Ах вы, негодяи! Так-то вы меня тешите! Ладно, сейчас я запорю вас до смерти».

Но барин передумал; видя, что не может заставить конюхов и стремянных сделать резака, он обратился к своим сотрапезникам, мелкопоместным дворянам, со словами:

«Ну, и вы тоже попробуйте: покажите-ка им, что дворяне половчее мужиков».

Но у тех еще хуже получилось: лишь один сумел проломить лед как следует и нырнуть головой вниз; но, оказавшись подо льдом, он, видимо из опасения, как бы его не заставили повторить все снова, устроил князю шутку и обратно не выбрался.

И тут князь Алексей почувствовал, что гнев его уходит, сменяясь стыдом, и расплакался как ребенок.

«Видно, последние мои дни настают, — промолвил он, — раз не осталось подле меня ни одного храброго и ловкого молодца, способного сделать резака как подобает. Все вы ровно старые бабы!.. Эх, — прибавил он, — бедный Яшка Безухий, где же ты?..»

Затем, повернувшись к тем, кто окружал его, он сказал:

«Этот удалец три резака подряд проделывал. Где же он? Где? Привести его ко мне!»

К князю приблизились и робко заметили:

«Батюшка Алексей, неужто ты не помнишь, что изволил прогнать Яшку, так как он провинился перед тобой?»

«Пусть придет! — воскликнул князь. — Даже если бы он плюнул на могилу моей матери, я простил бы его».

Тогда двое или трое человек вскочили в седло и во весь опор поскакали за мной.

Я сел верхом на лошадь и через четверть часа предстал перед князем.

Мне думается, что благородный господин расцеловал бы меня, если б я ему это позволил.

Он хотел растолковать мне суть дела, однако нельзя было терять время, так как мороз крепчал и лед с каждой минутой становился все толще.

«Знаю, барин, знаю», — сказал я и бросился с высокого берега, пробил лед головой и вынырнул чуть дальше, в двадцати шагах.

Не прошло и четверти часа, как я проделал тот же трюк три раза, к большому удовольствию князя и крайнему изумлению зрителей.

Я собирался прыгнуть в четвертый раз, хотя голова у меня была в крови, но князь вскричал:

«Ладно, ладно! Довольно на сегодня! Я возвращаю тебе свое благоволение и жалую тебя стаей гончих».

Кроме того, барин изволил пожаловать мне двадцать пять рублей, приказал сопровождать его на всех охотах, подарил ливрею, а чуть позднее сделал меня старшим псарем и женил на одной из горничных, которую в веселую минуту почтил своей милостью.

С тех пор я всегда оставался в чести у моего господина, и могу похвастаться, что был одним из самых любимых его холопов.

На следующий год сподобил меня Господь оказать покойному князю большую услугу, которая окончательно снискала мне его благоволение.

В двадцати верстах от села Низково, за Ундольским бором, есть деревня Заборье. В ту пору жил там отставной капрал по фамилии Соломин. Его уволили со службы по возрасту и из-за боевых ран, полученных им в 1799 году, когда он участвовал в походе Суворова.

Стало быть, жил он в деревне Заборье вместе с молодой женой, которую привез из Литвы, писаной красавицей — говорили, что во всей Руси, Великой и Малой, не сыскать ей подобных.

И вот, вполне естественно, князь Алексей, разбиравшийся в женщинах не хуже, чем в собаках и лошадях, обратил свой барский взор на жену капрала Соломина.

Сначала он хотел (ведь покойный князь был человек воспитанный) заманить ее в имение Грубенских под каким-нибудь благовидным предлогом, но она отвергла приглашение без обиняков, а муж ее рассердился и, бранясь, пригрозил пожаловаться, что его собираются опозорить, самому батюшке-императору, либо обещал собственными руками убить князя, что было бы еще проще.

Как-то раз, помнится, дело было летом, мы отправились на охоту в Ундольский бор и, затравив дюжину лисиц, сделали привал около деревни Заборье.

Князь был грустен и держался в стороне; ни дичь, разложенная на траве, ни пять-шесть стаканов водки, которые он изволил выкушать, не могли развеять неотступной его озабоченности. Он такими пылающими глазами смотрел в сторону деревни Заборье, словно хотел испепелить ее взглядом.

«Что мне ваша дичь? — наконец произнес барин, обернувшись к нам. — Вовсе не такая дичь мне нужна… Ах! Чего бы я только не дал тому, кто принес бы мне лань, что прячется вон там, в деревне!»

С этими словами несчастный князь безнадежно махнул рукой в сторону Заборья.

Едва сказал он свое желание, как я вскочил в седло и пришпорил коня.

Подъехав к дому Соломина, я увидел за оградой женщину, которая прогуливалась по саду, собирая малину. Перескочить через ограду, схватить красотку поперек живота и перебросить ее перед собой через седло было делом одной минуты. Затем я помчался во весь дух, вернулся на то место, где оставил князя, и положил к его ногам женщину, из-за которой он изволил страдать.

— Пусть ваше сиятельство теперь потешится, — сказал я, ибо у меня была сильная охота доказать ему свою преданность.

И вдруг мы видим, как нам навстречу скачет муж красотки; он был в таком бешенстве, что, ослепленный яростью, чуть не раздавил князя копытами своей лошади.

Не могу точно сказать, как все произошло. Припоминаю только, что схватка была жаркой, и капрал был убит на месте. С тех пор прекрасная литвяночка стала жить у Грубенских в уединенном павильоне, который она покинула лишь три года спустя, чтобы постричься в монахини в Зимогорском монастыре. Князь Алексей, никогда не скупившийся, щедро одарил монастырь, построил там церковь и приписал к нему в качестве пожертвования сто десятин земли.

Литвяночка была чудесная женщина: дай ей Бог Царствие Небесное! Пока она жила в имении, ей всегда удавалось сдерживать запальчивость князя. Как только барынька видела, что он начинает сердиться на кого-то из своих холопов, она успевала во время вступиться, да так умело, что не одного провинившегося спасла от уготованной ему порки. Потому, когда пробил ее смертный час, многие молились за нее.

Я сам доложил князю об ее кончине, и это известие, конечно, очень растрогало бы моего господина, если бы в то же самое время я не сообщил ему о том, что издохла его любимая собака Арапка.

И тут мы во второй раз увидели, как плачет наш барин.

«Ах, бедная моя Арапка, — говорил он, — я узнавал твой голос из тысячи голосов других собак! Помнишь, бедняга Яшка, как она выла однажды ночью, и я велел разбудить тебя, чтобы сказать: “Яшка, Арапка жалуется. Погляди, не нужно ли чего-нибудь этой славной собачке?”»

Все именно так и было.

Так вот, князь похоронил Арапку с почестями, заставил попа отпевать ее и даже поставил на собачьей могиле красивое надгробие, остатки которого еще можно увидеть в парке.

III

МАКАРЬЕВСКАЯ ЯРМАРКА

— Да будет вам известно, любезный Иван Андреевич, — продолжал Яков Безухий. — была когда-то в Макарьеве прекрасная ярмарка, но потом, по воле нашего царя-батюшки, ее перевели в Нижний Новгород. На эту ярмарку съезжались не только окрестные жители, но и купцы из близлежащих земель, а также заморских краев: китайцы торговали там чаем; калмыки и татары — скотом; персы — коврами и бирюзой, так что в разгар ярмарки в Макарьеве собиралось триста — четыреста тысяч человек.

Для поддержания порядка из Нижнего, Казани и даже Саратова прибывали сюда комиссары с драгунскими полками, однако ж всем на ярмарке заправлял князь Алексей.

Ярмарка начиналась в девятую по счету пятницу после Троицына дня.

С раннего утра город приходил в движение, точно муравейник; люди наряжались в праздничные одежды, пудрились, садились в седло или в кареты. Когда все было готово, приезжал помощник управляющего — эту роль обычно поручали какому-нибудь обедневшему мелкопоместному дворянину. Он прямиком направлялся к князю, чтобы доложить ему, что пора открывать ярмарку. Князь тут же приказывал нам выстроиться в ряд, и как только ему говорили, что мы ждем дальнейших распоряжений, он в парадном наряде появлялся на крыльце: в алом кафтане, шитом золотом, блестящем парчовом камзоле с серебряными пуговицами, напудренном парике, треугольной шляпе, коротких штанах и со шпагой на боку. Кроме нас, слуг, барина сопровождали человек сто его знакомцев, мелкопоместных дворян и недорослей — все в шелковых кафтанах и париках. Княгиня Марфа Петровна, в помпадуре, богато отделанном серебром и с малиновой каймой, с зачесанными кверху и напудренными волосами, с шеей и грудью буквально усыпанной драгоценными камнями, появлялась на крыльце в сопровождении своих горничных, все в шелковых платьях и пудре, а также барынек, одетых, как принцессы.

Следует вам сказать, кто такие барыньки: так называли самых красивых холопок князя, из которых состоял его гарем, ни дать, ни взять, как у турецкого султана. Как только крестьянская девка становилась полюбовницей князя, будущее ее было обеспечено. Она получала в приданое тысячу рублей и могла стать женой одного из нас либо уйти в монастырь; если же она предпочитала оставаться в господском имении вместе со своими товарками, то оставалась там, но в этом случае находилась под присмотром двух старых мерзавок — одну из них звали Василисой, а другую — Ульяшкой. Они были омерзительными уродинами, но по силе эти твари не уступали самым крепким из парней. Когда требовалось высечь какую-либо из гаремных девок, на обеих можно было положиться: они стегали их розгами, проявляя при этом всю злобу, на какую способны дурнушки по отношению к красавицам и старухи — к молодым.

Позади барынек выстраивались служанки в расшитых золотом казакинах и куньих шапочках.

«Трогай!» — командовал князь, и наш поезд отправлялся в путь.

Шествие открывали пятьдесят ездовых; их наряд состоял из красных суконных чекменей, голубых полосатых штанов с серебряными поясами и желтых сапог; на голове у каждого красовались напудренный парик и желтая шляпа с красными, под цвет чекменя, перьями.

За ездовыми следовали охотники, доезжачие, конюхи и псари; все они были разбиты на три эскадрона: первые, в красных чекменях, сидели на вороных лошадях; другие, в зеленых чекменях, — на конях караковой масти; наконец, третьи, в голубых чекменях, — на серых скакунах.

Далее гарцевали стремянные в малиновых чекменях и желтых шляпах, украшенных перьями под цвет чекменей, с золотыми перевязями, на которых был вышит серебряный рог.

Наконец, позади стремянных на лошадях князя ехали его приживальщики и знакомцы из числа мелкопоместных дворян; каждый из них был одет сообразно своему достатку, но старался выглядеть как можно лучше.

Князь Алексей ехал на некотором расстоянии от них в золоченой карете, влекомой шестеркой лошадей, чьи хвосты и гривы были выкрашены в черный цвет; четверо гайдуков следовали за каретой верхом, и шесть скороходов в коротких белых штанах, шляпах с перьями, атласных башмаках и с серебряными тростями в руках шли за ней пешком.

Следом шагали арапы в длинных темно-красных атласных платьях с золотыми поясами, в алых шапках и с серебряными цепочками на шее.

Позади, в другой карете, не менее роскошной, чем первая, и запряженной не менее прекрасными лошадьми, ехала княгиня Марфа; вокруг ее экипажа вприпрыжку бежали человек двенадцать скороходов ь больших напудренных париках, в багряно-золотистых накидках и прочих одеяниях белоснежно-серебристого цвета; в руках они держали свои шапки, не налезавшие им на голову.

За этой каретой следовали еще сорок экипажей, запряженных четверками лошадей; в них сидели женщины из числа приближенных княгини, а на запятках каждой коляски стояли по два лакея в желтых ливреях.

Добравшись до реки, мы садились на уже поджидавшие нас паромы, устланные алым бархатом — лошади ступали по нему как по траве, а коляски катились как по мостовой; высадившись на другом берегу, все направлялись в монастырь, слушали там обедню, совершали крестный ход вокруг церкви и возвращались на ярмарку, где должны были благословлять знамена различных гильдий. Князь собственноручно подносил архимандриту городской флаг; оркестр играл «Коль славен наш Господь в Сионе», гремели ружейные залпы, грохотали пушки. Архимандрит слегка кропил знамя святой водой, и князь поднимал его на вершину столба. Тотчас же посреди артиллерийской канонады и ружейной пальбы раздавалось оглушительное «Ура!».

Триста тысяч голосов испускали этот крик, означавший, что ярмарка открылась и что с этой минуты дозволено торговать. Если же какой-нибудь купец осмелился бы открыть свою лавку, не дожидаясь торжественного сигнала, князь Алексей непременно велел бы выпороть невежу до полусмерти, а все его товары побросать в воду или сжечь.

Затем князь направлялся со своей свитой к архимандриту, пригласившему его на обед; тем временем все жители Макарьева и окрестных деревень собирались толпой на большом пустыре рядом с ярмаркой, где были накрыты для пира столы.

В этот день князь, и в самом деле, устраивал пир для пяти-шести тысяч человек. Триста бочек с вином и сто бочонков с водкой были выставлены для простого народа, и у него не было другого дела, как только пить и есть сколько влезет. И вот, все пили и ели вволю так, что редкий год, когда человек пятьдесят не оставались лежать мертвыми на пустыре. В этот день никто не имел права трогать пьяного, где бы он ни вздумал заснуть после попойки: если он разлегся поперек дороги, преграждая путь вашей карете, вы должны были объехать его, рискуя угодить в канаву и перевернуться; прохожие, те просто перешагивали через тела достойных сыновей Ноя; но тронуть их хотя бы пальцем запрещалось — этот запрет распространялся на каждого, независимо от чина, и князь первый соблюдал его в назидание другим.

На другой день князь задавал пир в имении Грубенских; он приглашал на него всех окрестных помещиков, и они являлись к нам со своими многочисленными свитами; кроме того, барин не забывал позвать на торжество видных купцов и именитых людей города.

В плохие годы число приглашенных на этот праздник было от тысячи до полутора тысяч человек; в хороший год мне приходилось видеть и до трех тысяч гостей.

На поляне, за домом, была приготовлена трапеза для слуг, как накануне — для простого народа; стол также ломился от яств и напитков, и также почти невозможно было говорить из-за музыки, пения и пальбы; вечером гости танцевали повсюду при свете факелов; на праздник приглашали всех баб и девок, каких только можно было найти на ярмарке и по соседству. Человек слаб, и можно себе представить, что трудно было, побывав на подобном празднике, так или иначе не согрешить. Когда же потешные огни гасли, князь в сопровождении нескольких своих закадычных друзей удалялся в один из павильонов, а мы, слуги, до самого рассвета продолжали веселиться вместе с мелкопоместными дворянами.

Все время, пока продолжалась ярмарка, стало быть, на протяжении полутора месяцев, пиры и прочие забавы следовали нескончаемой чередой.

Чтобы самолично убедиться, что все идет в должном порядке, князь Алексей изволил каждый день объезжать ярмарку. Горе тому, кого он застигал врасплох, — расправа была короткой! Этот человек не любил проволочек: как только кого-то уличали в проступке, начинали дознание, а затем вершили суд. Барин не нуждался в протоколах и прочей писанине; поэтому все купцы чрезвычайно почитали его и называли «наш батюшка» и «благодетель»; они тоже не очень-то жаловали бумажную волокиту и ученую галиматью; им нравился скорый и решительный суд князя: он не только берег их драгоценное, тем более в период ярмарки, время, но и спасал от цепких лап приставов, асессоров и прочих судейских. Честные торговцы хорошо усвоили одно: стоит им столкнуться со всеми этими законниками, как не только барыши, вырученные на ярмарке, уплывут из их рук, но и предыдущие сбережения вмиг улетучатся из кожаных мешков, где они были надежно спрятаны.

Князь вершил суд простейшим способом. Он приказывал привести человека, совершившего проступок, и, когда его вина была доказана, обращался с преступником, будь то дворянин, купец или простой мужик, одинаково беспристрастно. Сначала барин делал ему суровое внушение, не скупясь при этом на брань и оскорбления; порой он к тому же удостаивал виновного парой оплеух или собственноручно стегал его хлыстом, а затем отправлял на конюшню, где человека били плетью или розгами положенное число раз, которое устанавливалось не его званием и положением, а лишь совершенным им проступком; после этого виновный возвращался к барину, чтобы поблагодарить его за доброту и урок, преподанный с отеческой заботой.

Князь произносил в ответ уместную речь, протягивал наказанному руку для поцелуя, приказывал накормить и напоить его, и на этом все кончалось.

Купцам, торговавшим на ярмарке, было велено продавать богачам как угодно дорого и всячески их обманывать: обвешивать, обсчитывать, а то и сбывать вовсе негодный товар; что же касается бедняков, то было строго-настрого запрещено причинять им какой-либо вред.

Как-то раз князь пригласил к себе в имение обедать одного московского купца, с каждой Макарьевской ярмарки увозившего пять-шесть тысяч рублей чистой прибыли (промышлял он главным образом шелком и галантереей).

Отобедав, князь с купцом стали пить кофе и завели такой разговор:

«Ты почем продаешь свой алый левантин, Трифон Егорыч?» — спросил князь.

«По гривне и по четыре алтына, ваше сиятельство, — отвечал торговец, — поскольку материал-то первоклассный».

«Вчера у тебя жена попа Афанасия покупала шелк».

«Возможно, ваша милость, но не знаю точно: за день передо мной проходит столько народа, что всех не упомнишь».

«А я говорю, что попадья купила у тебя вчера аршин левантина. По какой цене ты его продал?»

«Не помню, ваше сиятельство; ктому же, может статься, она купила левантин у меня, но товар отпускал ей не я, а кто-то из моих приказчиков».

«Пусть ко мне приведут ездового», — распорядился князь. Надо вам сказать, любезный Иван Андреевич, что возле господского крыльца всегда дежурили с дюжину ездовых с оседланными лошадьми, готовых тотчас же сорваться с места по приказу князя.

Вскоре явился один из них.

Торговец пришел в ужас, решив, что его собираются отправить на конюшню, но ничего подобного не случилось.

Князь Алексей велит ездовому:

«Ты сейчас же отправишься с этим купцом на ярмарку в его лавку, и он даст тебе отрез своего лучшего левантина. Затем ступай к попу Афанасию, спросишь его жену Визигу и скажешь ей: “Матушка, этот отрез прислал вам в подарок московский купец Трифон Егорыч Чуркин. Вчера он продал вам шелк за непомерно высокую цену и теперь покорно просит принять этот отрез в возмещение убытка”. Что до тебя, Трифон Егорыч Чуркин, ты должен получше приглядывать за своими приказчиками, чтобы они не обижали впредь бедных людей, а не то я проучу тебя по-своему; пусть это пока останется между нами, но берегись! Я не буду спускать с тебя глаз и, коли ты опять примешься за свое, сам сделаюсь твоим приказчиком и стану торговать вместо тебя».

Не прошло и недели, как барин узнал, что Чуркин обмерил бедного крестьянина, покупавшего у него бумазею.

Князь тут же велел подать ему лошадь и поскакал на ярмарку.

«Ну, Трифон Егорыч, — сказал он купцу, — как видно, ты позабыл мой наказ. Короткая же у тебя память, братец; к счастью, мою память еще не отшибло. Ты знаешь, о чем мы договорились. Я пришел наниматься к тебе на службу. А вы, аршинники, — обратился он к приказчикам, — убирайтесь вон из лавки, да поживее! Теперь я здесь и приказчик, и купец».

Чуркин знал, что с князем шутки плохи. В тот же миг он ушел из своей лавки вместе со всеми своими приказчиками.

Князь тут же встал за прилавок и принялся кричать зычным голосом:

«Господа честные, покупатели дорогие! Настоятельно просим вас незамедлительно почтить нашу лавку своим доверием. У нас есть товары на любой вкус: роскошный атлас, английская бумазея и китайская нанка, а также всякого рода дамские припасы: чулки, платки и батисты, как у маркизы Помпадур. Только скажите, что вам угодно, и мы продадим вам все это по настоящей цене, без обвеса и без обмера. Торгуем мы за наличные, но если у кого денег нет, тому уступим товар в долг. Заплатите позже — хорошо!

А коли позабудете заплатить, — мы за вами гоняться не станем».

Сам понимаешь, батюшка, после такого заявления все побежали в лавку князя. Он, стоя за прилавком, всех обслуживал и не продавал четыре аршина вместо пяти, а наоборот, зачастую отдавал пять аршинов вместо четырех за ту же цену. Действуя таким образом, за три часа барин распродал все, что было в лавке Чуркина. Но, как оказалось, наличных денег он почти не выручил, так как большинство покупателей предпочитали брать товар в долг.

Когда все было кончено, князь позвал Чуркина.

«Смотри, — сказал он, — вот твоя лавка: возвращаю ее тебе в чистоте и порядке. В этом ящике лежит выручка, а в той книге — имена и адреса тех, кто покупал в долг. Теперь сам постарайся как можно скорее вернуть деньги. Надеюсь, что ты надолго запомнишь попадью с левантином и крестьянина с бумазеей. А теперь поедем обедать ко мне в имение, хотя, по совести, это ты должен меня пригласить, ведь с тебя причитается магарыч за то, что я так славно уладил твои дела и благодаря мне ты закончил свою торговлю раньше всех. Но будем считать, что мы в расчете, и сегодня я тебя угощаю. Пошли!»

Чуркин не спешил принять приглашение. Он был явно встревожен.

«Да не бойся, хозяин, — промолвил князь Алексей, — и смело ступай за мной. Сам посуди, если бы мне захотелось выпороть тебя плетью, я сделал бы это здесь с таким же успехом, как в Низкове. Успокойся же и пошли!»

На такие прямые речи нечего было возразить. Ободренный словами князя, купец сел с ним в его карету.

За обедом Чуркина усадили на почетное место, и во время трапезы князь стоял за его спиной, подавая гостю лучшие куски, наливая ему лучшие вина и величая его «толстопузый хозяин». Но это еще не все: на прощание купец получил от князя подарок, свидетельствовавший об его особом расположении. Барин подарил лавочнику двух щенков — кобелька и сучку — из потомства своей любимой Арапки.

С тех пор Чуркин больше не появлялся ни в имении, ни в Макарьеве. На следующий год поговаривали, объясняя отсутствие купца, что он так и не смог оправиться после неудачного торга на прошлой ярмарке и его дела пошли на убыль.

Тех же, кто обходился с ним честно и смело, князь Алексей очень любил. Как-то раз, когда барин гулял по ярмарке один и без всякой помпы, он увидел купца, ослушавшегося его приказа и открывшего свою лавку не там, где ему было указано. Встретились они в отдаленном месте, за балаганами, на большом песчаном пустыре, в конце которого находилось небольшое озеро с ровным дном; к нему можно было спуститься по пологому склону.

Князь узнал непослушного купца — здорового детину лет двадцати пяти — тридцати, выше его на целую голову.

«Ну-ка, поди сюда, добрый молодец», — приказал барин.

Однако купец, почуявший опасность, не двинулся с места, держась на расстоянии сорока шагов от князя, и произнес:

«Нашел дурака, батюшка! Я знаю, что вы задумали, и у меня нет никакой охоты сводить знакомство с вашей палкой».

«Ах ты, негодный лавочник! — вскричал князь. — Так, значит, ты спешишь мне повиноваться?»

И с этими словами, размахивая тростью, он бросился на торговца.

Купец понял, что его спине несдобровать, тем более что князь сильно разгневался. Поэтому он не стал терять время, дожидаясь противника, а помчался со всех ног в сторону озера. Зыбучий песок очень мешал ему бежать, но он мешал также и князю. Оба они увязали в песке по щиколотку. Купец полагал, что князь, будучи старше и не таким расторопным, как он, уже отстал. Оглянувшись, он увидел, что ему и в самом деле удалось вырваться вперед.

«Что ж! — подумал купец. — Время есть, успею».

Он садится, живо снимает сапоги, чтобы легче было бежать, а затем босиком бросается вперед и мчится к озеру быстрее, чем прежде. Увидев это, князь Алексей подумал, что лавочник действует толково. Он тоже приседает и сбрасывает с ног сапоги, после чего продолжает погоню.

Купец все так же направляется к озеру, и князь от него не отстает. Первый бросается в воду, и второй следует его примеру. Лавочник останавливается, зайдя в воду по плечи, но князю, который на голову ниже его, вода в том же месте доходит до подбородка. Оба вынуждены остановиться в двадцати шагах друг от друга.

Тогда, будучи не в силах идти дальше, князь окликает купца:

«Иди сюда, негодяй! Мне с тобой рассчитаться надо».

«Нет уж, батюшка, нет, нашли дурака! — отвечает торговец. — Не мне с вами надо рассчитаться, а вам со мной. Вот сами и ступайте ко мне, а я не двинусь с места».

«Значит, ты хочешь меня утопить, подлец?» — вскричал князь.

«Я не знаю, как уж там по этому поводу Господь Бог рассудит, но знаю одно:'к вам я ни за что не пойду».

Добрых полчаса они продолжали пререкаться, и ни один

из них не сдвинулся с места. Несмотря на то что погода стояла жаркая, вода в озере была довольно холодной и спорщиков стала бить дрожь.

«Ладно! Ты славный малый, — промолвил, наконец, князь, — я люблю таких удальцов, как ты, тем более что их не часто встретишь. Прощаю тебе все твои проделки; приходи ко мне в имение, я тебя приглашаю на обед».

«Врешь, батюшка: не обед ждет меня там, а порка».

«Честное слово, я тебя и пальцем не трону».

«Да уж! Сами не тронете, а другим прикажете тронуть — нам такое известно».

«Слово дворянина!»

«А ну, перекреститесь».

Князь, стоявший по плечи в воде, несколько раз перекрестился, поклянясь при этом именем своего святого заступника, что никакого унижения хитрому купцу не нанесет.

Поверив клятвам, которые сопровождались крестными знамениями, лавочник вышел из воды; князь последовал его примеру, и оба, словно лучшие друзья, отправились в имение. Князь сменил там одежду и дал гостю вещи из собственного гардероба, чтобы он тоже переоделся.

«Я уверен, что ты бы меня утопил, если бы я сдуру подошел к тебе», — с тех пор говорил князь Конону Фаддеичу (так звали хитрого купца) при каждой их встрече.

«Как знать, князь, — отвечал тот, — что Бог указал бы, то бы я и сделал».

Конон Фаддеич был продувной бестией.

Летом, после обеда, барин обыкновенно дремал в кресле. Поэтому он распорядился поставить кресло возле двери, выходившей на балкон. Во время послеобеденного сна князя все должны были соблюдать полную тишину — этот приказ распространялся не только на наших дворовых, но и на владельцев всех судов, ходивших по реке вверх и вниз. Тех же, кто посмел бы ослушаться, ждала конюшня.

Чтобы все знали, что князь изволит почивать, над домом поднимали флаг голубого цвета, предназначенный исключительно для этой цели.

Однажды, когда барин подобным образом отдыхал, его внезапно разбудило чье-то пение, раздававшееся под самым балконом.

То был голос одного мелкопоместного дворянчика, который гулял по саду и забылся до такой степени, что нарушил запрет.

У этого человека было одно оправдание: когда он проходил мимо дома, где жили барыньки, эти дамы, видевшие голубой флаг и знавшие, что князь спит, принялись строить незнакомцу глазки и поддразнивать его. Несчастный так разволновался, что потерял голову и запел во все горло:

Не одна-то во поле дороженька…

Но, как вы понимаете, он не посмел бы рассказать князю о том, что смягчало его вину.

Поняв, какую оплошность он совершил, виновный бросился убегать со всех ног.

«Кто пел “Дороженьку”?» — спросил князь, пробудившись.

Холопы, к которым он обратился с этим вопросом, тут же разбежались в разные стороны, бросившись в погоню за нарушителем тишины.

К счастью, беглец вскоре наткнулся на стог сена, проделал в нем отверстие и укрылся там, сжавшись в комок, как заяц в норе. Его никто не заметил, за исключением молодых барынек, но они ни за что бы не выдали человека, подвергавшегося из-за них опасности.

«Кто пел “Дороженьку”?» — снова грозно спросил князь.

Вслед за этим все услышали грохот падающей мебели и звон разбиваемого стекла.

Слуги продолжали носиться по усадьбе, словно за ними черт гнался, но так и не нашли виновного.

«Кто пел эту песню?» — в третий раз вскричал князь громовым голосом, с огромной плеткой в руке выходя на крыльцо.

Никто не знал, что ему доложить; все бегали, рыская кругом, а барин по-прежнему вопрошал угрожающим тоном: «Кто пел “Дороженьку”?»

«Пусть ко мне немедленно приведут этого негодяя, — потребовал он, — иначе ваши спины поплатятся за его язык!»

Все поиски были тщетными.

Разъяренный князь ревел, как медведь, затравленный собаками, и бранился так, что дрожали стены грота и скалы водопада в парке.

Командир гайдуков опасался за свою спину больше, чем другие, поскольку, когда виновного не находили, барин наказывал всех подряд и самолично порол старших, непременно добавляя к дюжине ударов тринадцатый. Так вот, командир гайдуков пошел к Ваське-песеннику и стал упрашивать его взять вину на себя.

Васька, хорошо зная, чем это для него кончится, сначала наотрез отказался.

Тогда все стали слезно умолять его, а управляющий даже посулил ему всякие подарки и десять рублей серебром в награду.

Васька задумался, зажмурив один глаз, и стал чесать за ухом: десять рублей серебром в те времена были большие деньги.

С другой стороны, его спине грозило нешуточное наказание, поскольку князь сильно разгневался.

«Ладно, — сказал, наконец, Васька, польстившись на деньги, — я согласен; только смотрите, черти, если барин не своими руками пороть меня станет, не бейте слишком сильно».

Ему это пообещали.

Между тем барин, распалясь без меры, завопил:

«Все негодяи-мужики получат по тысяче ударов плетью, приживалы — по пятьсот, а что касается барынек, то пусть ко мне приведут Ульяшку с Василисой…»

Растерянность была всеобщей; никто и пикнуть не смел, все едва дышали.

«Принесите мне все плетки, какие найдутся в имении!» — кричал князь.

«Вот виновный, его схватили. Ура! Ура!» — закричали комнатные казачки, видя, как управляющий в сопровождении нескольких гайдуков тащит Ваську со связанными руками и ногами.

Князь присел на диван, чтобы чинить расправу. К нему привели Ваську, и все с нетерпением ждали, чем закончится эта жуткая сцена.

«Это ты пел?» — спросил князь.

«Да, барин», — пролепетал Васька.

Князь некоторое время молчал, хмуря брови.

«Славный у тебя голос! — промолвил он наконец. — Пусть ему отсчитают десять рублей и выдадут новый кафтан».

Вот каков был князь Алексей, добрейшей души человек. Просто он любил порядок и заставлял других соблюдать правила.

IV

ИМЕНИНЫ КНЯЗЯ АЛЕКСЕЯ

Именины нашего дорогого батюшки князя Алексея приходились на пятый день после праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Барин хотел, чтобы годовщину его рождения отмечали с большой помпой; поэтому в этот день всегда устраивали роскошные пиры и балы. Приглашенные начинали прибывать в усадьбу за две-три недели до праздника, и среди важнейших гостей прежде всего выделялись окрестные знатные вельможи, затем — губернатор Казани, воеводы близлежащих провинций и генерал, который командовал драгунами, расквартированными в Нижнем. Приезжали также гости из Москвы и даже из Санкт-Петербурга — все друзья князя Алексея были рады поздравить его с именинами.

Каждому важному гостю отводили в усадьбе отдельные покои, которые выбирали в зависимости от его чина и положения. Один из павильонов предназначался губернатору, а второй — генералу.

Число мелкопоместных дворян, съезжавшихся из года в год на праздник, доходило до полутора тысяч человек; некоторых из них размещали в людских, а других — в мужичьих избах. Они спали там прямо на полу или на печи.

Накануне именин все шли на всенощную, а после этого в доме подавали ужин, во время которого строго соблюдали пост. Барин всячески старался избегать соблазнов, чтобы не совершить в течение вечера какого-нибудь греха, способного омрачить грядущее торжество, а также оберегал от соблазнов своих гостей, чтобы они могли встать наутро пораньше.

На следующий день все шли поздравлять князя. Барин, празднично разодетый, ожидал гостей в парадной зале; по правую руку от него восседал губернатор, по левую — княгиня Марфа Петровна.

Гости рассаживались согласно их чинам; мелкопоместные дворяне стояли позади всех, а челядь толпилась в дверях.

И тут появлялся пиит, которого князь держал исключительно для такого рода торжественных случаев. Звали его Семен Титыч, был он из поповского рода, а учиться стихотворному делу его посылали в саму Москву.

Рифмач жил себе припеваючи в отдельных покоях, куда ему носили еду. Он только и делал, что к очередному торжеству писал вирши и сочинял пастораль. По этому случаю за три недели до праздника несчастного запирали в голубятне, чтобы он не отвлекался по пустякам, а главное — не напился.

Титыч, в новехоньком шелковом кафтане и напудренном парике, становился посреди залы, низко кланялся, и, развернув бумагу, принимался читать написанные им вирши — все слушали их в глубоком молчании. Затем, подойдя к князю, он становился на колено и подавал барину свой свиток. И тогда, в знак полнейшего удовлетворения, князь подавал стихоплету свою руку для поцелуя, жаловал в награду деньги и приказывал накормить да напоить Титыча, приглядывая за ним, чтобы бедняга не упился до смерти. Это было бы большой потерей, учитывая, что потребовалось бы еще лет шесть, а то и восемь, чтобы вырастить пиита такого же калибра.

Кроме того, всем было наказано не наносить ему никакого вреда.

Несмотря на это распоряжение, один дворянчик из числа знакомцев князя Алексея позволил себе сыграть с бедным пьяницей злую шутку. Как-то раз, подобрав ежа, он увидел уснувшего после попойки Титыча и надумал засунуть зверька ему за пазуху. Проснувшись от сильной боли, пиит вскочил на ноги; не в силах разобрать спьяну, что его колет, он помчался как угорелый к господскому дому и стал кричать во все горло:

«Караул! Грабят! Убивают!»

На беду Титыч столкнулся нос к носу с барином. Узнав о причине этих воплей, князь изволил долго хохотать над тем, как разыграли несчастного стихоплета. Тем не менее хозяин выпорол шутника и вдобавок велел ему самому целый день носить за пазухой того самого злополучного ежа.

После ухода Титыча гостей угощали чаем; но подавали его только большим господам, так как чай был в старину редким лакомством, и только они умели его пить. Мелкопоместные дворяне не знали, как и взяться за чай, чтобы его подсластить и выпить.

После чаепития приводили шутов, и они старались вдоволь потешить всех своими фокусами. Когда же они надоедали, их выпроваживали пинком под зад — в этом проявлялось различное отношение к шутам и пииту.

Затем всех звали к обеду, и гости направлялись в столовую, где их рассаживали согласно чину. За одним концом стола сидели наша матушка Марфа Петровна с дамами, а за другим — батюшка Алексей с господами. За обедом все трижды пили за здоровье барина и при каждой здравице присутствующие громогласно кричали «Ура!», пушки грохотали, трубы трубили, певчие хором затягивали заздравную, карлики кривлялись, арапы плясали, а гости хватали фаянсовую и стеклянную посуду, какая им попадалась под руку, и с грохотом швыряли ее на пол, желая радушному хозяину долгой и счастливой жизни. После этого выходил любимый медведь князя, преемник того, что отгрыз мне ухо. Придя в возбуждение от стоявшего вокруг гама, зверь поднимался на задние лапы и принимался отплясывать с таким изяществом, ловкостью и легкостью, что большинство гостей, отяжелевших от обильных возлияний, не могли за ним угнаться.

В семь часов начинался бал. Его открывали княгиня Марфа с губернатором, танцевавшие полонез.

В десять часов бал заканчивался, и все переходили в главную галерею, где должны были показывать пастораль. Между тем, невзирая на шум, который поднимали во время этого перехода гости, музыканты играли итальянские напевы, с трудом заглушавшие топот ног.

Зрители занимали места, и занавес поднимался.

Публика смотрела, как из-за дерева выходит героиня. Чаще всего эту роль исполняла, пока была молодой, Дуняшка, ткача Егора дочь, писаная красавица, о которой шла молва не только в Макарьеве, но и на двадцать верст кругом. Ее подобранные наверх волосы были напудрены и украшены цветами. Хорошенькое личико Дуняшки казалось еще привлекательнее благодаря двум-трем искусно прилепленным мушкам. На ней было роскошное голубое атласное платье, а в руке она держала пастушеский посох, украшенный розовыми бантами.

Поклонившись зрителям, Дуняшка подходила к князю и произносила еще одно поздравление в виршах, написанное все тем же Семеном Титычем.

Как только Дуняшка заканчивала читать эти вирши, появлялась ее подруга Параша, наряженная пастушком: в камзоле, жилете и атласных штанах, с напудренными волосами. Пастух с пастушкой начинали говорить стихами о любви и об овечках. Затем они садились рядом и принимались так нежно и любовно ласкать друг друга, что даже старики дрожали от удовольствия, а молодые просто млели ог восторга.

Титычу пришлось изрядно потрудиться, прежде чем он научил красоток произносить его стихи надлежащим образом. Поскольку обе девки были неграмотны и к тому же страшно ленивы, они заявляли, что не понимают со слуха виршей нашего пиита и, стало быть, не могут их запомнить. Тогда князь Алексей велел позвать Василису с Уль-яшкой; эти мегеры явились с пучками розг и задрали упрямицам юбки, так что на другой день каким-то чудом Дуняшка с Парашей знали свои роли назубок и даже не нуждались в подсказках.

Обычно все были весьма довольны пасторалью; князь Алексей приказывал позвать Титыча, чтобы он принял заслуженные поздравления, но, как правило, пиит не мог предстать перед князем, ибо спал после попойки; но это не мешало ему каждый год выдавать славную пастораль. Дай ему Бог Царствие Небесное!

В час ночи накрывали ужин, во время которого подавали не больше шестидесяти блюд, под предлогом того, что много есть ночью вредно для здоровья; но зато вина и ликеров было вдоволь. Каждый был обязан осушить до дна свой бокал, иначе князь приказывал вылить вино на голову и одежду того, кто не пил подобающим образом.

После ужина все разбредались куда хотели.

Князь Алексей в сопровождении пятнадцати — двадцати ближайших друзей удалялся в один из садовых павильонов. Первым делом все спешили избавиться от лишней одежды; затем по приказу князя наливали большую золотую чашу кипрского вина. Выпив вино залпом, барин передавал чашу одному из своих друзей, тот — следующему и далее по кругу.

Когда последний из гостей осушал чашу, князь восклицал:

«Да спустятся к нам обитательницы Олимпа!»

Тотчас же появлялись двадцать барынек в нарядах языческих богинь; среди них были девять муз и три грации, и все они пленяли своей молодостью и красотой.

Девушки принимались петь и плясать: их пляски радовали взор, а песни веселили душу. И когда князь видел, что гости распалились как следует, он восклицал:

«Римляне, похищайте своих сабинянок!»

Каждый хватал девушку, которая пришлась ему по вкусу, и спешил скрыться со своей добычей.

Вот как, любезный Иван Андреевич, обычно завершались именины князя.

V

ГОДОВЩИНА 14 ОКТЯБРЯ

— А как же княгиня Варвара с ее розовым павильоном, черным ящиком и надписью на стене? — спросил я Якова Безухого. — Сдается мне, что мы слегка об этом позабыли.

— Нет, нет, напротив, Иван Андреевич, мы сейчас до этого дойдем. Я рассказываю тебе обо всех событиях по порядку, но не так, как они произошли, а так, как я их запомнил.

Стало быть, князь Алексей, как ты сам знаешь, был без ума от охоты, но больше всего он любил ходить на медведя. В те времена леса еще не были так порублены, как теперь, и в них водилось много всякого зверя. Каждую зиму мы почти всегда поднимали медведей тридцать, не меньше.

Вот как это происходило.

Как только зима давала о себе знать, князь посылал человек сорок в окрестные леса на поиски медвежьих берлог. Всех княжеских крепостных и даже крестьян соседских помещиков предупреждали об этом заранее, и они непременно приходили в имение сообщить о своих находках, ведь все знали, что барин щедро заплатит тому, кто принесет ему хорошую новость и тем самым даст потешиться любимой охотой.

Князь обычно сходился с медведем врукопашную и не терпел, чтобы кто-то другой убивал зверя. Он наказывал всем строго-настрого:

«Бросайтесь на мишку, лишь если он повалит меня на землю и примется драть, а без того не трогайте косолапого и дайте мне самому с ним расправиться, если вам дороги ваши головы».

Барин шел на зверя не с ружьем или пикой, а с обычным ножом и рогатиной; и я могу поклясться, батюшка, что он собственноручно убил более ста пятидесяти медведей. Частенько князь попадал в опасные переплеты и дважды думал даже, что ему не уйти живым. Первый раз косолапый чуть бедро ему не выел, а в другой раз взял его в охапку так, что у него все косточки захрустели, — то был единственный случай, когда барин позвал нас на помощь. Тогда его бездыханным увезли на санях; он захворал и едва не помер. Но Господь смилостивился над нашим хозяином, и он поправился.

Осенью, когда мы отправлялись на охоту в отъезжие поля, нам порой приходилось оставаться вдали от дома недель по шести. В таких случаях барин брал с собой всех своих собак и слуг. Четыреста доезжачих с тысячей гончих, сто пятьдесят псарей и двести — триста мелкопоместных дворян сопровождали князя. Порой нам встречались по дороге еще два-три знатных господина, столь же богатых, как барин; так что мы походили скорее на войско, идущее на войну, нежели на благородных господ, собравшихся поохотиться.

Иногда мы заезжали к Петру Алексеевичу Муранскому. Это был очень богатый барин, но характера невеселого; объяснялось это тем, что был он немощен от природы, да вдобавок страдал ревматизмом, из-за которого ему приходилось ходить лишь на костылях; впрочем, это не мешало старику, когда он слышал звуки наших охотничьих рожков, крики и конский топот, выходить нам навстречу на крыльцо.

Как-то раз — теперь слушай хорошенько, батюшка, ведь мы подходим к тому жуткому происшествию! — князь приехал к этому барину в отвратительную погоду. Дождь лил как из ведра, и дул такой сильный ветер, что одного казака даже сбросило с лошади. Нечего было и думать следовать дальше в такое ненастье, и, вместо того чтобы задержаться у Муранского ненадолго, нам пришлось у него заночевать. Все кое-как разместились. Муранский хотел по-дружески уступить князю Алексею свою комнату, но тот, как всегда, отказался. Поэтому нашему барину предоставили отдельный домик из двух комнат, где давно никто не жил. Князь, само собой разумеется, лег в той комнате, где стояла кровать, а я — в другой, на коврике, который мне постелили на полу.

Я заметил, что князь весь день пребывал в крайнем унынье; впрочем, такое уже случалось с ним в последнее время в каждую годовщину 14 октября.

Утром, проезжая мимо небольшой церкви, барин спешился, вошел в нее и принялся истово молиться, тяжело вздыхая и без конца осеняя себя крестом.

Вечером князь, как обычно, улегся спать, но не стал со мной говорить. Правда, он спрашивал меня дважды или трижды:

«Яшка, ты ляжешь в соседней комнате?»

И я всякий раз отвечал ему:

«Да, ваша милость».

Ближе к полуночи буря усилилась; ветер, врывавшийся в дом через печные трубы, дул со страшной силой; в его завываниях слышались стенания и плач, так что даже щемило сердце; ставни с грохотом хлопали о стены, а ветви деревьев время от времени так скрипели, что нас бросало в дрожь.

Пробило полночь; не знаю, откуда доносился этот звук; можно было подумать, что часы находятся в одной из наших комнат.

Внезапно послышался голос князя Алексея; не высокомерный и насмешливый, как обычно, а кроткий и почти умоляющий.

«Ты не спишь, Яшенька?» — спрашивал барин.

«Нет, батюшка, не сплю. Что вам угодно?» — ответил я.

«Не знаю, что на меня нашло, но мне страшно», — промолвил князь.

Я подумал, что плохо его расслышал. Барину страшно? В это нельзя было поверить, ведь он, как говорится, не боялся ни Бога, ни черта.

«Вы сказали, что вам страшно?» — переспросил я.

«Да», — едва слышно пробормотал князь.

«Чего же вы боитесь?»

«Ты слышишь эти завывания?»

«Вы хотите сказать, свист, батюшка? Да это же ветер!»

«Нет, нет, Яшка, — возразил барин, — это не ветер, а что-то другое».

«А что же тогда?»

«Ты слушай, слушай».

Я прислушался.

«Ах, да! — воскликнул я. — Еще воют ваши собаки».

«Разве ты не слышишь среди этого воя голос, который мы не должны были бы слышать?»

«Что это за голос, который мы не должны были бы слышать?»

«Нуда, голос моей бедной Арапки!»

«Батюшка, ты бредишь! — вскричал я, принимаясь дрожать. — Как это может быть, ведь Арапка уже больше десяти лет на том свете!»

«Это она, это она, — повторял князь, — когда она была жива, я узнавал ее голос из тысячи других, а теперь, когда ее нет, и подавно. Ну, а сейчас слышишь? Арапка выходит из псарни и направляется к нам. Слышишь? Она уже в пятистах шагах. Слышишь? Она уже в двухстах шагах. Сейчас она подойдет к нашим дверям».

И в самом деле, чей-то одинокий вой слышался все ближе и ближе.

«Может быть, батюшка, — предположил я, — одна из твоих собак убежала из псарни и идет за тобой по следу. Ты ведь иногда изволишь кормить собак из рук».

«А я тебе говорю, что это Арапка! — настаивал барин. — Эх! Ты и не представляешь, сколько сверхъестественного происходит в этом мире!»

«Да что же Арапке надобно от вас, ваша милость? Вы поставили ей красивое маленькое надгробие, приказали отслужить по ней славную панихиду!..»

«Ну вот, я же говорил тебе, что она подойдет к двери! Ты слышишь, слышишь?»

И правда, протяжный и жалобный вой раздавался у самого порога нашего домика.

«Ну, моя бедная Арапка, — промолвил князь, — ты пришла сказать, что мой конец близок?.. Ах! Это ужасно! О Боже! Пожалей душу раба твоего!»

Хотя мне тоже было не по себе, я решил доказать князю, что воет не Арапка, а какая-то другая собака, сбежавшая из псарни. Поэтому я встал и впотьмах направился к двери.

Князь услышал мои шаги.

«Что ты делаешь, Яшка? — закричал он. — Что ты делаешь? Не открывай дверь, остановись! Если ты откроешь, она войдет».

Но было уже поздно: я отворил дверь. К моему великому удивлению, я не увидел собаки ни на крыльце, ни поблизости от дома.

Но тут за моей спиной послышался голос князя, исполненный смертной тоски:

«Ты не послушался, Яшка, ты открыл дверь, и Арапка вошла в мою комнату… Убирайся, мерзкая тварь! Не подходи к моей постели! Ах! Она уже лижет мне руки своим холодным языком, теперь — лицо… На помощь! Караул! Я умираю!»

При этом барин страшно захрипел.

Разумеется, ему показалось: я не впустил в дом никакой собаки.

Быстро захлопнув дверь, я зажег свечу и поспешил к хозяину.

Он лежал без чувств. Я быстро огляделся: в комнате никакой собаки не было.

Полицу князя струился пот, а его кулаки были судорожно сжаты от страха.

Я побрызгал ему в лицо водой. Вздрогнув, барин открыл глаза.

«Арапка ушла?» — спросил он.

«Батюшка, она сюда и не входила».

«А я тебе говорю, что видел, как она прошла в дом и приблизилась к моей кровати».

«Как же ты разглядел что-то в темноте? К тому же собака была черна, как чертова печь, поэтому ее и прозвали Арапкой».

«Это так, но ее глаза горели, как угли, освещая все вокруг. Верная псина пришла напомнить мне, что пора подумать о душе».

«Послушай, батюшка, ты снова бредишь».

«Нет, мне уже семьдесят лет, и вчера я видел во сне, будто женюсь на Машке-скотнице. Видеть во сне, что женишься, предвещает близкую смерть. В тот день, когда мы уехали из усадьбы, свинья принесла тринадцать поросят — это тоже знак смерти. Наконец, в мой последний день рождения зеркало разбилось само собой. Это знак смерти, Яшка, знак смерти!»

«Ну, барин, — сказал я, — раз вы так убеждены, что ваш смертный час близок, вы должны без промедления заняться духовными делами».

«Тебе легко говорить, Яшка, — промолвил князь глухим голосом, — но именно это меня и смущает».

«Полноте! Это вас смущает? Да первый попавшийся поп за сотню рублей отпустит вам все грехи, так что ваша совесть снова станет чистой, как стеклышко! Вы прожили спокойную, хорошую, приятную жизнь; вы не грабили, не убивали…»

Князь закашлялся, словно поперхнувшись.

«Эх, Яков Петрович, кто тебе сказал, что я не убивал?» — спросил он.

Я испуганно поглядел на барина.

«Яшка, — велел он, — оставь здесь свечу и помолись в соседней комнате, а как только рассветет, сходи за священником».

Я повиновался и, пройдя в свою комнату, стал молиться.

Всю ночь я слышал, как барин охает, плачет и бьет себя в грудь.

Утром я встал, приоткрыл дверь в комнату князя и, просунув в щелку голову, спросил:

«Вы все еще хотите видеть попа, батюшка?»

«Больше, чем прежде», — ответил он.

Я сходил за священником.

«Вот поп, — сказал я князю, — и будьте покойны: этот горемыка за десять копеек сделает все, что вам будет угодно».

Вошел священник, молодой человек лет двадцати восьми-тридцати, с бледным лицом и строгим взглядом; всего лишь год назад он получил приход в соседней бедной деревушке.

Я оставил барина наедине с ним.

Минут десять все было тихо, а затем я услышал громкий голос князя, в котором звучала угроза:

«Ах так, поп, ты не желаешь из-за такой безделицы отпустить мне грехи? Ведь я предлагаю тебе сто… нег, пятьсот… нет, тысячу рублей!»

«Ваша милость, — спокойно отвечал священник, — даже если вы предложите мне все сокровища нашего батюшки-царя Николая, я не смогу отпустить вам грехи. Ведь речь идет об убийстве, убийстве преднамеренном, долго готовившемся и хладнокровно совершенном. Сходите к архимандриту или митрополиту — у них больше полномочий, чем у бедного попа. Я же не могу этого сделать».

«Я велю высечь тебя розгами, жалкий лицемер, — вскричал князь, — чтоб на тебе живого места не было!»

«Моя жизнь — в ваших руках, сударь, но моя душа в руках Бога. Если Господу угодно, чтобы я умер мучеником, моя душа лишь быстрее вознесется к нему на Небо».

После этого я услышал, как голос князя смягчается и снисходит до молитвы.

Однако ровный голос его собеседника по-прежнему оставался твердым и непреклонным.

«Ступай прочь, несчастный! — воскликнул князь. — И больше не попадайся мне на глаза!»

Священник вышел так же степенно, как и вошел; казалось, угрозы нашего барина нисколько его не тронули. Проходя мимо, он благословил меня и вышел в дверь.

И тут показался князь с хлыстом в руке. Он был бледен, и волосы его стояли торчком. Хозяин открыл дверь домика, только что закрывшуюся за попом, словно хотел броситься за ним вдогонку. Но когда князь увидел, как тот спокойно удаляется, хлыст выпал у него из рук, и он лишь прокричал священнику вслед:

«Батюшка, ради Бога, молитесь за меня!»

Заметив, что мой бедный барин совсем обессилел, я подскочил к нему, поддержал и усадил в кресло.

Князь стал слабым, как ребенок.

«Аты, Яков Петрович, — продолжал он, — будешь ли ты за меня молиться? Сегодня же мы вернемся в имение. Как только мы туда приедем, ты отправишься к казанскому архимандриту и закажешь ему несколько молебнов за мое здоровье. Его дело — молиться; я плачу ему за это больше тысячи рублей из года в год. Если он будет хорошо молиться, то получит для своей церкви колокол, звон которого будет слышен даже в Саратове — с одной стороны, а в Нижнем — с другой. Мое завещание уже готово; как раз Муранский, у которого мы гостим, станет моим душеприказчиком, только ему я могу доверить такое важное дело. Мой сын Борис умер, а внука Данилу я не знаю — он всегда жил в Санкт-Петербурге Все мои соседи — пропойцы, у них нет ни чести, ни совести. Поэтому я поручаю свои земные дела Муранскому, а свою душу вверяю тебе, Яшка, да казанскому архимандриту. Вы с отцом Трифоном должны как следует о ней позаботиться, ведь вам придется отвечать за это перед самим Господом.

Когда я помру, Яшка, и меня положат в семейном склепе, у ног родителя моего, ты закажешь по мне в церкви сорок обеден; кроме того, ты попросишь записать меня в синодик, чтобы братия во все годы молились за упокой моей души. Ты должен обязательно присутствовать сам при внесении моего имени в синодик, ведь эти прохвосты-попы — такие хитрые бестии!

Кстати, Богоматерь нашей церкви крайне нуждается в жемчужном ожерелье и серебряном алтарном покрове — каюсь, я делал вид, что не замечал этой надобности. Управляющий, кому я передам с тобой записку, вручит тебе жемчуг и слиток серебра, которые тебе потребуются. Ты закажешь обе вещи в Москве, но не у прощелыги Зубрилова — он утверждает, что я должен ему две тысячи рублей, а зная, что ему никогда не видать этих денег, может удержать их из стоимости жемчужного ожерелья и серебряного покрова Богородицы. Ах, проклятый сукин сын! — вскричал князь. — Пусть он только попадется мне в руки, ему несдобровать!»

С этими словами барин вскочил, сжав кулаки, схватил свой хлыст и принялся расхаживать по комнате большими шагами.

Но тут плохо закрытый ставень ударил в стену под натиском ветра.

Князь побледнел и затрепетал.

«О Господи, смилуйся над моей душой!» — воскликнул он.

«Да разве вы не видите, барин, — сказал я, — что это пустяки. Просто хлопнул ставень, только и всего».

«Для тебя все — пустяки… — возразил князь. — Так на чем мы остановились? А! Припоминаю. Тебе не надо покупать шелк для обивки моего гроба, так как мой двоюродный брат, князь Владимир в прошлом году поехал в Париж, и я дал ему денег, чтобы он купил мне кусок лионского шелка. Стало быть, ты употребишь его на обивку гроба. Однако у меня есть опасение на этот счет».

«Какое опасение, батюшка?» — спросил я.

«Кажется, князь Владимир ведет в Париже беспорядочную жизнь и спускает за карточным столом огромные суммы. А я знаю, что значит быть игроком. Он спокойно может промотать мои деньги, как и свои, не тревожась о том, что из-за него я рискую отправиться на тот свет в непристойном виде и предстать перед Отцом Небесным как голодранец.

Ты позовешь на мои похороны всю местную знать, а также всех мелкопоместных дворян, так как я хочу, чтобы мои похороны были пышными и на них собралось много народа. Только не приглашай Корчагина, я ненавижу его всей душой. Под предлогом, что его род ведет начало от Рюрика, он держит себя со мной заносчиво, а это меня страшно злит, поскольку я считаю себя во всех отношениях выше его. И, главное, не забудь надеть мне на голову шапку из золотой парчи, расшитой жемчугом. Ты сам проследишь, чтобы шапку приготовили надлежащим образом, а то нынче головные уборы шьют так скверно, что у них нет ни формы, ни фасона».

«Я все сделаю, ваша милость, будьте покойны. Но теперь, когда буря утихла и совсем рассвело, не лучше ли вам немного вздремнуть?»

Князь Алексей последовал моему совету и снова лег в кровать. Я расположился в соседней комнате, чтобы поспешить к нему по первому зову.

Я слышал, что барин ворочается в постели, как человек, который не может заснуть. Наконец, он позвал меня жалобным голосом.

«Садись здесь», — велел мне князь, когда я вошел, и указал на стул, стоявший у его изголовья.

Я повиновался.

«Послушай, бедный мой Яшка Безухий, — сказал барин, — я полностью доверяю одному тебе и хочу перед тобой исповедаться. Я боюсь, как бы мне не умереть после всех этих знамений от той или другой напасти, какие человек вечно встречает на своем пути, когда и не помышляет ни о чем таком. Тогда мне пришлось бы уйти в мир иной, не исповедовавшись и не получив отпущения грехов. Вот что я хочу от тебя: если я помру внезапно и без прощения, ты дойдешь пешком — слушай хорошенько — с посохом богомольца до самой Москвы, попросишь свидания у митрополита, исповедуешься ему вместо меня да исполнишь за меня епитимью, какую он наложит. Тогда, надеюсь, моя бедная душа обретет хоть какой-то покой. Сделаешь ли ты это, Яшка?»

«Сделаю, батюшка, — ответил я, — так же, как отдал бы за вас свою жизнь».

«Ну что ж, тогда слушай», — сказал князь.

И он поведал мне страшную историю.

VI

КНЯГИНЯ МАРФА ПЕТРОВНА

— Наконец-то! Значит, сейчас я узнаю историю княгини Варвары!

— Пока нет, Иван Андреевич, пока нет, — отвечал Яков Безухий, — всему свое время; нам придется начать с истории княгини Марфы Петровны.

Княгиня Марфа Петровна натерпелась в своей жизни много горя, и на ее долю выпало мало счастливых дней; была она истинная мученица — Царство ей Небесное!

Родитель ее, князь Петр Иванович, сначала отказал в руке дочери моему барину, прошлое которого не внушало ему большого доверия; но случилось так, что князь Алексей, последовавший за графом Орловым в турецкий поход, был послан им к императрице Екатерине, чтобы доложить о недавней победе в Чесменском сражении. И когда цари-на спросила у молодого человека, что она может для него сделать, князь Алексей, страстно влюбленный в прекрасную Марфу Петровну, ответил, что больше всего на свете хочет жениться на дочери любимца Екатерины — Петра Ивановича Тростенского.

Ничего на это не сказав, императрица тотчас же села за свой письменный стол и набросала следующее письмо:

«Принимая во внимание услуги, оказанные нам князем Алексеем Петровичем Грубенским, и желая вознаградить его за добрую весть, которую он принес, мы желаем, чтобы тебе было угодно выдать за него твою дочь, Марфу Петровну, и просим сыграть без промедления свадьбу.

Да хранит тебя Всевышний под своим святым попечением.

Любящая тебя Екатерина».

Получив это письмо, а точнее, читая его, князь Тростен-ский сначала содрогнулся, а затем положил три земных поклона перед иконой Христа и произнес:

«Да будет исполнена воля Екатерины. Все мы во власти Бога и царицы».

Две недели спустя сыграли свадьбу.

Празднество вышло невеселым — новобрачная шла на свадебный обряд с похоронным видом; вследствие этого, опасаясь, как бы ее печаль не была дурно истолкована, застолья почти не устраивали, а на балу гости лишь станцевали полонез и разъехались.

Венчание состоялось в Санкт-Петербурге, но почти сразу же после свадьбы князь уехал в свое имение и увез молодую жену в дом Грубенских.

Прошло полгода, но люди не знали, как живут новобрачные: в усадьбу никого не пускали, а те, кому доводилось случайно увидеть княгиню Марфу, могли заметить на ее лице следы невыразимой печали.

Мало-помалу князь Алексей зажил прежней своей жизнью и стал частенько оставлять жену совсем одну. Барин не принимал гостей, предпочитая развлекать себя всякими праздниками, охотой и прочими забавами, на которые приглашали его соседи-помещики.

Из-за этого в жизни у княгини не было никакой радости, и вскоре замужество ей опостылело. Князь же, которому, видимо, надоело докучливое уныние жены, обращался с ней крайне грубо, и нередко в доме, особенно в спальне княгини, поднимался такой переполох, что, как говорится, хоть всех святых выноси; говорили даже, что, когда князь возвращался пьяным или напивался дома, он не довольствовался одними попреками, а прибегал к насилию, следы которого надолго оставались на лице и руках бедной женщины.

Княгиня была женщина кроткого и терпеливого нрава и на все выходки мужа отвечала одними слезами; однако эти кротость и терпение не только не укрощали князя, а лишь еще больше его распаляли.

Он начал изменять жене; сначала во время своих поездок в Санкт-Петербург, а затем взял на содержание нескольких ливонских девок; в конце концов барин завел себе любовниц прямо в имении, как уже было сказано. Между тем княгиня никогда никому не жаловалась, свыклась со своим горем и таила его в глубине души.

Мало-помалу князь Алексей, равнодушный к жене, возненавидел ее и прекратил с ней всякие отношения, и, вероятно, род его закончился бы на нем, если бы еще в первый год супружества княгиня не произвела на свет сына — князя Бориса Алексеевича.

Пока молодой князь жил в усадьбе, его бедная мать находила в нем большое утешение; она занималась воспитанием сына, чрезвычайно заботясь о его обучении, сама нанимала ему учителей немецкого и французского и следила за его успехами в этих языках, на которых говорила как на родном; поэтому в двенадцать лет молодой князь знал столько, сколько другие русские дети благородных семейств знают лишь в двадцать лет.

Однако, как только Борису исполнилось пятнадцать, князь Алексей, опасаясь, как бы воспитание под материнской опекой не испортило сына, самолично отвез его к царю Павлу I, только что взошедшему на престол. По воле случая у молодого князя был курносый нос, что сразу расположило императора в его пользу. Павел I немедленно зачислил юношу в чине прапорщика в только что образованный им Павловский полк.

С тех пор как сын, единственная отрада матери, ее покинул, несчастная княгиня вела жизнь затворницей, стала чахнуть и таяла как свеча. Отныне она появлялась на людях только по большим праздникам — на открытии ярмарки либо в день рождения князя; по этому случаю, согласно строгому наказу мужа, женщина шила себе парадный наряд, но, присутствуя на всех торжественных церемониях, всегда оставалась печальной и молчаливой и отвечала на приветствия лишь кивком головы или взмахом руки.

В остальное время княгиня сидела взаперти в своей комнате, находя утешение в молитвах и шитье церковных облачений.

Между тем князь принимал у себя гостей, не заботясь о том, что делает его жена, целыми днями, как было сказано, сидевшая совсем одна; так что на одной половине дома шли гульба, шумные пиршества и шалости, а на другой — благоговейно творили молитвы. Нередко княгиня ложилась спать без ужина, так как вся челядь прислуживала князю и его гостям, и у нее под рукой не оставалось ни одной служанки.

И вот настал день, когда княгиня Марфа Петровна лишилась чтения — своего излюбленного развлечения. Женщина столько плакала, что ее зрение ослабло, и она почти ослепла.

К счастью, среди обитателей усадьбы был мелкопоместный дворянин по фамилии Белоусов. Он лишился своего скромного имения из-за каверзы одного из влиятельных соседей; оказавшись без всяких средств, Белоусов поселился у князя Алексея и существовал, как и многие другие, за счет его щедрот.

Это был человек уже не молодой, преисполненный всяческих достоинств, кроткий, спокойный, приветливый и ласковый со всеми. У него был лишь один недостаток, вследствие которого он отличался от других приживальщиков: его нельзя было заставить пить вино или водку. Зато Белоусов был чрезвычайно сведущ в Святом Писании и религиозных делах. Он проводил почти все время, склонившись над толстыми старинными книгами, в которых обсуждались разные духовные и мирские вопросы; к тому же он ревностно соблюдал все церковные предписания, всегда приходил в храм раньше попа и уходил оттуда последним.

Будучи не в силах читать из-за своего слабого зрения, княгиня пригласила к себе Белоусова и попросила стать ее чтецом.

Прошло еще пять-шесть лет, втечение которых княгиня чахла день ото дня.

Как-то раз князь Алексей отправился на охоту, но в самом начале пути случилась у него досадная неприятность: едва миновав усадебную ограду, он повстречал на дороге попа; а вам известно, любезный батюшка: если, выезжая на охоту, вы встретитесь с попом, то можете быть уверены, что не видать вам в этот день другой дичи. Сами понимаете, барин не мог позволить злосчастному попу, испортившему ему охоту, уйти просто так и решил задать ему трепку; но, как только князь свел с ним счеты, ударив раз двадцать плетью, его лошадь понесла и упала, сбросив своего седока в топь. Барин отделался легким испугом, но ему пришлось полностью переодеться, так как он с головы до ног был в тине.

В тот день были подняты одиннадцать лисиц и три вепря, но хитрые лисицы так ловко путали следы, что охотникам не удалось поймать ни одного зверя; вепри же накинулись на собак и задрали двадцать лучших псов, а мы даже не сумели им помешать. Князь несколько раз огрел каждого из нас плетью, но от этого гневаться не перестал, и вечером, когда мы приехали в усадьбу, он был мрачнее и грознее тучи.

Сразу же по возвращении барину вручили письмо от князя Бориса. Едва начав читать, наш хозяин заревел, как разъяренный лев, а затем мы услышали страшный шум — в комнате князя падала мебель, и оттуда же слышался звон разбиваемого стекла. Никто не мог понять причины этого страшного гнева и догадаться, на кого он обрушится. Мы попрятались по углам и стали мысленно взывать к Небесам:

«Господи, избавь нас от надвигающейся беды!»

Наконец, из комнаты барина донеслись слова:

«Немедленно приведите сюда княгиню Марфу Петровну!»

Один из гайдуков тут же бросился выполнять приказ; но через несколько минут он вернулся и доложил князю, что барыня очень слаба и не может к нему спуститься.

Не успел гайдук договорить, как был сбит с ног ударом кулака, а когда он пришел в себя, то не досчитался пяти или шести зубов.

Князь перескочил через распростертое тело этого бедолаги и как вихрь ворвался в комнату жены. Печальная и немощная княгиня лежала на диване, а рядом, за столом, сидел Белоусов и читал ей вслух «Житие святой Варвары».

«Ну, сударыня, — взревел князь, — вы внушили своему сыну столь замечательные принципы, что он женился на шлюхе; впрочем, это и следовало ожидать от сына, взращенного такой матерью, как вы, матерью, которая проводит все ночи и даже дни с любовниками!»

Услышав это, княгиня лишь вскрикнула и попыталась приподняться, но силы ей изменили, и она без чувств упала на диван.

Вечером разнесся слух, что барыня умерла; на другой день Белоусов исчез, и никто так и не узнал, что с ним стало.

В тот же день княгиню Марфу Петровну положили на парадное ложе. Да снизойдет на ее душу Небесный покой!

Марфе Петровне устроили пышные похороны — на них присутствовали три архимандрита и сто попов. Хотя княгиня редко появлялась на людях, она щедро раздавала подаяния, и поэтому все, особенно бедняки, ее оплакивали.

Князь Алексей не проронил на похоронах ни слезинки, но выглядел очень удрученным и время от времени судорожно вздрагивал.

В усадьбе на протяжении полутора месяцев после этого скорбного события кормилось множество нищих, а по субботам каждому из них давали монету; одни лишь похороны обошлись в пять тысяч рублей.

На поминках, устроенных после погребения, барин все время вел с архимандритами благочестивые беседы о том, как подобает жить добрым христианам, да как лучше спасти свою душу; он проникновенно хвалил ангельскую добродетель усопшей и горько "сокрушался по поводу своей утраты.

Архимандриты попытались утешить князя, но он ответил одному из них, что витийствовал перед ним с наибольшим пылом:

«Я решительно не могу оставаться без нее в этом суетном мире. Прошу вас, батюшка, принять меня в число вашей братии».

«Это весьма похвальное намерение, дорогой князь, — отвечал архимандрит, — но всякое решение следует принимать после зрелого размышления».

«Что тут размышлять? — воскликнул барин. — Может, ты боишься, что я мало заплачу за пострижение? Не бойся! Я принесу тебе вклад в сорок тысяч рублей; мне больше незачем копить деньги».

«Однако, — заметил священник, — у вас есть сын».

«Кто, Борис? — вскричал князь. — Я не советую этому негодяю показываться мне на глаза, если он дорожит своей шкурой. Это он, изверг, повинен в моем горе, это он убил свою мать! Он только что без нашего благословения взял в жены какую-то замарашку, даже не удосужившись известить нас о своем намерении. Повторяю, батюшка, это он убил свою мать, ибо, когда княгиня Марфа узнала, что сын запятнал наш дом позором, она без чувств упала навзничь; тут же ее хватил удар, и моя бедная жена преставилась! Но этот подлец мне за все заплатит. Я пущу Бориса с его мерзавкой-женой по миру, а если вы не примете меня в ваш монастырь, женюсь, чтобы у меня поскорее родились другие дети».

На следующий день барин дал выход своему горю, изволив собственноручно высечь многих. Он наказывал всех, кто попадался ему под руку, за малейшую провинность, и не щадил ни мелкопоместных дворян, живших в усадьбе, ни мужиков. Вскоре все приживальщики сочли свое положение невыносимым и мало-помалу разбежались.

Но, слава Богу, наш хозяин пребывал в дурном расположении духа всего лишь две недели. По истечении этого срока он отправился как-то утром охотиться на медведя. Охота удалась на славу, и тоску князя как рукой сняло. С тех пор он зажил по-прежнему. Однако, несмотря на все балы, праздники и забавы, которые устраивал барин, он дряхлел прямо на глазах. Нередко, на охоте, когда князь, как обычно, садился на бочонок с водкой, ковшик выпадал у него из рук, и его одолевали печаль и задумчивость; тотчас же смолкали веселые крики и смех его спутников; но после нескольких минут гробовой тишины князь первым поднимал голову и внезапно затягивал старинную застольную песню, а все хором повторяли за ним припев.

VII

КНЯГИНЯ ВАРВАРА

Ровно через год после кончины княгини Марфы Петровны князю Алексею принесли письмо от его сына князя Бориса.

Прочтя послание, барин разразился страшными проклятиями, а затем позвал своего бурмистра со старшим дворецким и сделал им такое распоряжение:

«Слушайте хорошенько, бездельники, чтобы не упустить ни слова из того, что я вам сейчас скажу. Князь Борис прибудет сюда завтра со своей паскудой-женой. Я совершенно определенно приказываю всем встретить их бранью вместо приветствия. Вы пропустите их ко мне, но лошадей их распрягать не станете, так как я непременно преподам обоим небольшой урок, а затем выпровожу из усадьбы. Вы все поняли?»

«Да, барин, — ответили бурмистр и старший дворецкий, — вы можете быть спокойны: все будет исполнено согласно вашей воле».

И в самом деле все произошло именно так.

На следующее утро, около одиннадцати, сообщили, что экипаж князя и его жены подъезжает к усадьбе.

Я не могу вам описать, любезный Иван Андреевич, сколько пришлось вытерпеть молодым супругам по приезде в Низково.

Князь Борис с угрюмым видом, молча, сидел в карете; княгиня отвечала кроткой улыбкой на все ругательства и оскорбления, какие сыпались на нее со всех сторон, но заливалась при этом горькими слезами. По этому случаю нарочно собрали сотню сорванцов, и они улюлюкали вслед молодой паре от околицы деревни до самой усадьбы.

Князь Алексей с длинной кожаной плетью в руке поджидал в большой гостиной сына и сноху. Его глаза сверкали, как глаза волка, рыскающего ночью возле загона для овец. Видя, что надвигается страшная гроза, мы попрятались по углам, кто где мог. Я тайком привел попа и отправил его в дальнюю комнату, на случай если князь дойдет до крайности и потребуется вмешательство священника.

В доме воцарилась напряженная тишина, словно в лесу перед тем, как грянет буря.

Наконец, новобрачные показались на пороге гостиной.

При их появлении барин резко подался вперед и угрожающе поднял плеть, но, когда он увидел молодую женщину, прекрасную, кроткую и чистую, как ангел, спустившийся с Небес, плеть выпала у него из рук, и хозяин в мгновение ока переменился в лице, сделавшись приветливым и улыбчивым.

Молодые бросились князю в ноги, но один лишь князь Борис встал перед ним на колени; барин не позволил молодой женщине последовать примеру мужа; одной рукой он обнял ее за талию, а другой погладил по подбородку и сказал ласковым голосом:

«Ах, вот ты какая, маленькая плутовка! Что ж, теперь я понимаю своего сына, ведь ты такая хорошенькая. Поцелуй меня, душенька. Не волнуйся, мы подружимся».

Затем, повернувшись к сыну, он промолвил:

«Добро пожаловать, Борис! Я хотел проучить тебя, но, когда увидел твою жену, у меня не хватило духа. Бог с тобой!»

Мы весьма подивились такому обороту дела, но, надобно сказать, княгиня блистала красотой и была кроткой как ангел, так что один лишь взгляд ее прекрасных глаз мог бы усмирить и разъяренного тигра.

Я поспешил в комнату, где сидел взаперти поп и вывел его из дома так, чтобы никто не видел.

В тот же день в усадьбе устроили торжество, и в последующие дни празднества продолжались; роскошные, шумные пиры да балы следовали нескончаемой чередой, как когда-то, в лучшие времена, но за трапезой не видно было больше медведей и барынек, и пьяницы не спали в коридорах, как прежде. В доме завелся настоящий порядок, и когда один из приятелей князя осмелился шепнуть ему: «Разве мы не пойдем прогуляться к павильонам, чтобы сказать пару слов обитательницам Олимпа?», князь Алексей смерил болтливого гостя таким суровым взглядом, что тот тут же прикусил язык.

Под влиянием княгини Варвары и по ее советам в усадьбе стали происходить перемены.

Ей достаточно было сказать лишь: «Довольно, батюшка!.. То, что вы делаете, не по-Божески…» — и князь Алексей немедленно следовал ее совету.

У нас не только перестали посылать людей на конюшню, но все кнуты, хлысты и кошки были сожжены ко всеобщему удовольствию.

Мало того, князь Алексей выдал замуж всех своих барынек и отослал особо буйных приживальщиков из числа мелкопоместных дворян, слишком часто прикладывавшихся кбутыл-ке, в другие имения, подальше от усадьбы.

Благодаря этому у нас воцарились невиданные прежде благонравие и порядок.

Даже охота проходила не так, как раньше: князь не садился больше на бочонок с водкой и не пил сверх меры. Правда, он еще опрокидывал два-три стаканчика водки и потчевал водкой своих спутников, но по сравнению с прошлым барин пил умеренно и не спаивал других.

«Не надо напиваться, — говорил он своим гостям, — а то, если вдруг душенька узнает, она будет меня бранить».

Такая жизнь продолжалась целый год. Стали поговаривать о том, чтобы привезти в усадьбу маленького князя Данилу, который остался в Санкт-Петербурге со своей кормилицей. Родители не решились взять мальчика с собой, так как не знали, что их ждет. Ребенку было уже больше года; писали, что он начал ходить, и князь Алексей, как он утверждал, умирал от желания увидеть внука.

К несчастью, в это время мир, заключенный после сражения при Аустерлице, был нарушен, и началась кампания 1806 года.

Князь Борис все еще числился на военной службе; узнав, что нам предстоит снова биться с французами, он был вынужден возвратиться в армию.

Княгиня Варвара хотела во что бы то ни стало поехать с мужем, но князь Алексей стал слезно умолять сноху не бросать его, старика, одного. Кроме того, князь Борис считал, что неразумно и неприлично брать с собой жену в армию. Таким образом, уступив просьбам своего свекра и советам мужа, княгиня согласилась остаться в усадьбе.

Я хорошо помню, как печально и мучительно прощались молодые супруги: они будто предчувствовали, что больше никогда не увидятся.

Князь Алексей благословил сына святой иконой, нежно обнял и наказал храбро сражаться да служить императору Александру верой и правдой.

«Что касается твоей жены, — прибавил он, — не беспокойся о ней: Варвара будет жить здесь тихо и спокойно, как царица».

После того как князь Борис уехал, жизнь в усадьбе потекла своим чередом и, возможно, стала еще спокойнее из-за того, что княгиня сильно тосковала по мужу; по этой причине гостей в доме почти не принимали, а о балах да пирах и вообще забыли.

Князь Алексей не отходил от снохи ни на шаг и старался всячески успокоить ее относительно судьбы мужа.

На беду, враг рода человеческого, вероятно, испытывавший сильную досаду при виде столь тихой и кроткой, почти не отличавшейся от счастья скорби, внушил князю Алексею гнусные мысли и вдохнул в его сердце греховную любовь к собственной снохе. Барин пустил в ход всю свою хитрость, чтобы заставить Варвару разделить его страсть.

Понятно, что молодая княгиня страшно испугалась, когда свекор, обещавший сыну присматривать за ней, завел свои нечестивые речи. Она попыталась со всей своей мягкостью объяснить ему, какое ужасное злодеяние он задумал, но дьявол уже завладел душой князя, и он не слышал больше доводов разума.

Эта борьба длилась несколько месяцев.

Наконец, как-то раз, в день охоты, когда псари уже собрались у крыльца дома, князь в шесть утра вошел в комнату снохи, чтобы якобы с ней проститься, и пробыл там до семи часов.

Внезапно все услышали крик барина:

«Пусть ко мне пришлют Ульяшку с Василисой!»

Обе женщины тут же примчались, как всегда готовые выполнить любое распоряжение князя. Они увидели, что он пытается сломить сопротивление своей снохи, а та не может издать ни звука, поскольку рот у нее заткнут носовым платком.

«Ну-ка, — промолвил князь, — образумьте эту голубку, как вы умеете».

Злобные бабы крепко связали руки княгини у нее за спиной и тихонько удалились.

«Играйте!» — воскликнул князь, открыв окно, и тотчас же захлопнул его.

Двести охотничьих рожков оглушительно заиграли разом, а вслед за ними завыли охотничьи псы, разбуженные трубными звуками.

Этот шум заглушал стоны княгини Варвары…

В усадьбе Грубенских снова начались пиршества и гульба, барыньки вернулись в свои покои, пустовавшие полтора года; садовые павильоны озарились светом, чтобы принять новых хозяек Олимпа, и, посреди песен и танцев, как прежде, раздавались вопли несчастных, которых пороли на конюшне.

VIII

ПОДМЕНА

Княгиня Варвара заболела, да так сильно, что больше не выходила из своей комнаты. Никто ее не навещал, никто не видел и не слышал ее. Бедняжки как будто не было в усадьбе, словно она в воду канула. Правда, ходили слухи, что барыня хотела уехать в Мемель, где служил ее муж, но князь Алексей решительно этому воспротивился.

Среди дворовых князя был некий Гришка Шатун. В юности, скрываясь от военной службы, он провел десять лет с шайкой речных пиратов, которые плавали в конце прошлого века по Волге, захватывали суда, грабили купцов и вымогали деньги у пассажиров.

В один прекрасный день Гришке надоела такая жизнь; он явился к князю, признался ему во всех своих грехах и попросил у него защиты, то есть укрывательства. Барин очень любил действовать наперекор губернским властям — это давало ему почувствовать свою силу и тешило его тщеславие. Поэтому он взял Гришку к себе на службу. Понемногу бывший разбойник вошел в доверие к князю и в конце концов получил свободный доступ к его особе. В благодарность за покровительство Гришка сделался доносчиком: через него хозяин знал обо всем, что творилось в его владениях, и потому все боялись и ненавидели его. Поговаривали даже, что когда Гришка разбойничал на Волге, он продал в саратовских лесах свою душу дьяволу и с тех пор занимался колдовством и другими мерзкими делами.

И вот как-то раз Гришка сумел перехватить письмо княгини Варвары мужу, где она жаловалась на свекра. Никто так и не узнал, в чем она обвиняла князя Алексея, но все заметили, что, прочтя это послание, барин помрачнел, впал в задумчивость и весь день расхаживал по огромному дому, заложив руки за спину и насвистывая «Стрелецкий марш», что он всегда делал в минуты сильного беспокойства.

На следующий день он еще больше встревожился, когда ему вручили письмо от секретаря казанского губернатора. Этот человек, всецело преданный князю, призывал его быть настороже, так как губернатор получил письмо от княгини Варвары и, невзирая на приятельские отношения с нашим барином, был вынужден начать дознание и вскоре должен был устроить в усадьбе обыск. Правда, секретарь добавлял, что постарается отсрочить досмотр на четыре-пять дней, чтобы князь успел замести все следы своей вины, если таковые имелись.

Ознакомившись с письмом секретаря, барин стал еще угрюмее и задумчивее, чем накануне, и вновь принялся расхаживать по своим покоям.

Целый день он не ел, не пил и бродил мрачнее тучи, готовой разразиться громом и молнией, а мы старались не попадаться ему на глаза.

Вечером он позвал к себе окаянного Гришку Шатуна и просидел с ним взаперти до утра.

Одному Богу известно, какой чертовщиной они занимались и что замышляли.

Утром князь Алексей дал приказ сделать все необходимые приготовления к отъезду княгини Варвары, которая отправлялась к своему мужу в Мемель; день пролетел в хлопотах, и вечером карета стояла у крыльца господского дома.

Княгиня с бледным, осунувшимся от болезни и душевных страданий лицом, спустилась по парадной лестнице и вышла на веранду. Попрощавшись там со всеми, она приблизилась к князю Алексею и почтительно, но не сказав при этом ни слова, поцеловала ему руку. Правда, мы заметили, что, когда женщина прикоснулась к руке своего свекра, она вся задрожала и едва не упала на плиточный пол веранды.

«Полно, полно, сношенька, да хранит тебя Бог!» — напутствовал ее князь Алексей.

Затем, обернувшись к служанкам, он приказал:

«Усадите ее в карету!»

Княгине Варваре, и в самом деле, помогли подняться в экипаж; вслед за ней туда забрались Ульяшка с Василисой — те самые бабы, которые месяц назад связывали ей руки; на козлах рядом с кучером уселся Шатун.

Увидев это, слуги грустно переглянулись; каждый подумал про себя, что такое сопровождение не сулит княгине ничего хорошего и не миновать большой беды.

Часов в одиннадцать вечера князь Алексей ушел из дома один, спустился в сад и направился прямо к розовому павильону, где он провел всю ночь. В пять часов утра он оттуда вышел, тщательно запер за собой дверь и выбросил ключ в пруд.

После этого, тем же утром, все двери господского дома, выходившие в сад, были закрыты и заколочены, и нам было строго-настрого запрещено даже приближаться к ним.

В ту же ночь, когда князь оставался в розовом павильоне, случилось еще одно весьма странное происшествие.

Аришка, дочь конюха Никифора, пропала без вести. До этого она целый месяц сильно страдала перемежающейся лихорадкой, и трудно было поверить, что кто-то надругался над бедняжкой, польстившись на ее прелести, так как Аришка, даже в добром здравии, была крайне непривлекательна. Ее непонятное исчезновение очень всех занимало, но никто не решался высказать своих мыслей на этот счет.

Две недели спустя Шатун вернулся в усадьбу с обеими бабами, сопровождавшими княгиню Варвару; они рассказали, что в дороге княгине становилось все хуже и хуже и, в конце концов, ее болезнь настолько усилилась, что им пришлось остановиться в первой попавшейся деревушке; барыня попросила привести врача, но все его старания оказались тщетными, и на исходе третьего дня их пребывания в деревне больная умерла.

Шатун отдал князю Алексею бумаги, подтверждающие эту скорбную утрату. Бумаги эти были свидетельствами, выданными градоначальником города, расположенного по соседству с той самой деревушкой, где скончалась княгиня, врачом, ухаживавшим за ней перед смертью, а также попом, ее похоронившим.

Князь Алексей взял все эти бумаги, и, прочтя, бережно убрал их в свой письменный стол.

Надо ли теперь тебе объяснять, батюшка Иван Андреевич, что княгиню Варвару задней дорогой снова привезли в розовый павильон, и барин с помощью этого черта Шатуна и двух его достойных приспешниц, Василисы и Уль-яшки, замуровал свою сноху в комнате, где и были найдены ее останки. А на место княгини, в карету, которая должна была доставить бедную женщину к мужу, посадили дочь конюха Никифора, больную лихорадкой. Аришка по дороге преставилась, и ее похоронили вместо Варвары под чужим именем!

Впрочем, все следы этого злодеяния были вскоре уничтожены. Шатун и его сообщницы недолго еще прожили на свете. На другой день после их возвращения князь Алексей приказал им немедленно покинуть усадьбу и отправиться в одну из его мыз на другом берегу Волги. Дело было осенью, и река еще до конца не встала; так что переправляться через нее было крайне опасно. Однако Шатун и обе бабы повиновались, ведь никто не смел перечить князю Алексею. Не успели они доплыть до середины реки, как их утлая лодка была затерта льдинами и опрокинулась, а сидевшие в ней люди попадали в воду и безвозвратно сгинули.

Услышав, что кто-то из наших утонул в Волге, мы побежали к реке и увидели там князя Алексея: он стоял на крутом берегу, заложив руки за спину; ветер сорвал с его головы шапку, и она валялась неподалеку на земле. Наш барин, с седыми, взлохмаченными волосами, неотрывно и спокойно смотрел, как быстрое течение уносит три трупа, которые временами появлялись на поверхности реки.

Когда три человеческих тела и утлая лодка, не сумевшая защитить этих людей, окончательно скрылись из вида, князь Алексей набожно перекрестился и, разумеется, прочитал молитву за упокой души тех, кто погиб на его глазах. Затем он подобрал свою шапку и вернулся домой.

Таким образом, все следы этого жуткого дела были потеряны до тех пор, пока вы не нашли в розовом павильоне тело, или, скорее, останки княгини Варвары. Так что не только казанские начальники, но и полиция всей России могли бы устраивать хоть двадцать обысков и столько же допросов, но ничего бы при этом не добились.

Однако в глубине души князя таились угрызения совести, подобно тому, как трупы утопленников были сокрыты на дне реки.

Поэтому, услышав вой покойной Арапки, барин решил, что пробил его смертный час, и не было ему покоя до тех пор, пока он не поведал мне свою страшную тайну.

Правда, два часа спустя, когда гроза прошла, снова заблестело солнце, и хозяину доложили, что охотники окружили пять-шесть кабанов, он сразу преобразился, забыл, что недавно произошло, или сделал вид, что об этом забыл, и подпрыгнул, как боевой конь, заслышавший звук трубы. Князь резво, словно двадцатипятилетний молодец, выбежал из домика и вскричал зычным голосом:

«По коням! По коням!»

Он вскочил в седло и умчался галопом, не успев даже как следует одеться и не попрощавшись со своим душеприказчиком Муранским.

Мы же ринулись за ним во весь опор по направлению к Юрагинскому лесу.

IX

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Через неделю мы вернулись в усадьбу.

В большой гостиной красовались сотня бутылок вина, большей частью пустых или опорожненных наполовину (только штук двенадцать или пятнадцать еще не были откупорены), а также пять-шесть початых бочонков водки. Все это говорило, если не о хорошем вкусе, то хотя бы о веселом времяпрепровождении собравшихся в доме людей; об этом же свидетельствовали взрывы смеха, гулкими волнами выплескивавшиеся через двери и окна.

В гостиной находились примерно тридцать гостей; каждый пил сколько хотел, и тот, кого от хмеля и усталости клонило ко сну, ложился, где придется: на паркетном полу, на роскошном диване, среди распростертых кругом тел, вытянутых ног и судорожно сжимавших горлышко бутылки рук; девки в нарядах языческих богинь пели непристойные песни и плясали срамные танцы.

Князь, не причесывавшийся, не брившийся и не пудрившийся уже несколько дней, сидел без кафтана, в одном камзоле и штанах, в огромном кресле, словно руководя этим шумным сборищем.

«Эй вы, черти и чертовки, — кричал он, — а ну-ка, веселее! Честное слово, вы нагоняете на меня смертную тоску».

Не могу вам сказать, Иван Андреевич, сколько денег барин промотал в ту пору: он раздавал девкам пригоршнями жемчуг и самоцветы, не считая дорогих серег, булавок, брошек, перстней, фермуаров и других золотых украшений, усыпанных бриллиантами, а уж о дорогих тканях — шелке, атласе и бархате — и вообще не стоит говорить. Поистине, для тех, кто окружал князя, настал золотой век; не один мужик тогда разбогател и теперь ходит без бороды, заправив рубашку в штаны.

Впрочем, сдается мне, что уже тогда князь был не в своем уме.

Как-то раз, утром, барину доложили, что к нам едут судейские, чтобы устроить в усадьбе обыск.

При этом известии у всех нас опустились руки; шумное веселье разом смолкло; все застыли как пораженные громом; один лишь князь оставался весел; он вскричал со смехом:

«Разойдитесь живо по своим местам, да приготовьте плети! Я сейчас покажу господам судейским то еще дознание!..»

Слуги тут же разбежались и быстро привели все в доме в порядок.

В самом деле, через четверть часа в усадьбу явились майор драгунского полка с двумя судейскими, уполномоченными произвести в доме обыск и дознание.

Князь Алексей, в парадном наряде, с напудренными волосами, поджидал их в большой гостиной.

Увидев незваных гостей, барин, едва поднявшись с места и не предлагая вошедшим сесть, спросил сухим и холодным тоном, что им угодно.

«Ваша милость, — ответил один из судейских, — мы получили приказ самым тщательным образом расследовать преступные деяния, в которых вас обвиняют и которые, по всей видимости, вы совершили в отношении покойной княгини Варвары».

«Ах, вот как! — воскликнул князь. — Ты получил такой приказ и явился его исполнить? Да как ты посмел совать свой мужицкий нос в имение Грубенских? Знаешь ли ты, кто я такой?.. Кто тебя сюда послал: подлец-воевода или мерзавец-губернатор? Если вы от них, передайте им, чтобы они остереглись, а не то я проучу их на свой лад, и они скоро смогут познакомиться с моими конюшнями. Ты же… да я тебя…»

«Уймитесь, князь, — перебил его майор, — меня послали к вам не воевода и не губернатор, и вместе со мной сюда прибыли пятьдесят драгунов».

«Кто же тогда тебя послал?»

«Наш царь-батюшка, император Николай, только что достославно взошедший на престол».

Услышав последние слова, князь Алексей затрясся всем телом и, обхватив голову руками, глухо пробормотал:

«Я пропал! Я пропал!»

Он никак не ожидал, что это дело дойдет до самого царя.

Спокойно, со смиренным видом, князь подошел к майору и поклялся ему всеми святыми, что не ведает, в каком злодеянии его могут обвинить. При этом он добавил, что если бы княгиня Варвара еще была жива, она первая заявила бы о его невиновности.

«Вас обвиняет сама княгиня Варвара, — сказал майор, — и вот ее жалоба».

Князь в ужасе отшатнулся. Неужели Шатун его предал? Неужели княгиня не была надежно замурована в своем склепе?

Взяв дрожащей рукой бумагу, барин заглянул в нее. Письмо было датировано 1807 годом: стало быть, его написали девятнадцать лет тому назад.

Но дело было в том, что император Николай, взойдя на престол, повелел, чтобы ему прислали все поступившие за последние двадцать лет жалобы на вельмож его царства, чтобы он их рассмотрел и вынес решение.

Узнав почерк своей снохи, князь сокрушенно всплеснул руками.

И тут майор и судейские уселись за стол, разложив на нем свои бумаги.

Князь Алексей стоял и смотрел на них блуждающим взглядом; он был так удручен, что, казалось, ничего не видел и лишь время от времени повторял:

«Я пропал! Я пропал!»

Наконец, майор, возглавлявший следствие, обратился к нашему барину:

«Князь Алексей, во исполнении именного указа его императорского величества, поступившего в его тайную канцелярию, не угодно ли тебе отвечать с полнейшей правдивостью на все вопросы, что будут тебе заданы в связи с гнусным злодеянием, которое ты…»

«О! Сжальтесь, не губите меня! — перебил его князь. — Будьте мне отцом и благодетелем! Быть может, я грешил в молодости и даже в зрелые годы, но посмотрите, теперь я — убогий старик с седыми волосами; мне уже за семьдесят…»

С этими словами барин бросился майору в ноги.

Видите, любезный Иван Андреевич, что значит страх перед царем! Князь Алексей был важным барином, таким важным, что он не побоялся бы ударить кнутом самого губернатора города или даже министра, если бы кто-то из них его рассердил, но, перед лицом высочайшего и грозного царского гнева, наш хозяин почувствовал себя таким жалким и ничтожным, что пал ниц перед каким-то майором.

«Не губите бедного старика! — твердил князь жалобным голосом. — Поистине, жить мне осталось уже недолго, так как души тех, кто давно уже пребывает в мире ином, подали знак, что меня там ждут… Не губите старика! Я уйду в монастырь и постригусь там в схиму. Проявите милосердие, и я осыплю вас золотом; все, чем я владею, принадлежит вам. Только не губите меня!»

«Довольно! — вскричал майор. — Ну-ка, вставай! Не стыдно ли тебе вот так ползать у моих ног? Ведь ты дворянин, князь! Вставай же и отвечай на мои вопросы, согласно воле его величества».

Князь поднялся и, пытаясь принять уверенный вид, произнес:

«Раз вы хотите, чтобы я вам ответил, отвечаю: я не понимаю, о чем идет речь».

«Думай, что говоришь, князь, и берегись, как бы эта комната не стала для тебя камерой пыток! Если ты не скажешь правду по доброй воле, мы заставим тебя говорить силой, и у нас есть для этого действенные средства».

Услышав эту угрозу, князь Алексей побелел как мертвец и упал в кресло; взгляд его стал блуждающим, и он с трудом дышал.

«Теперь мне точно конец! — пробормотал несчастный. — Я теперь слишком слаб, чтобы вынести пытку. Я сойду с ума, если уже не сошел».

Посмотрев на старика, майор, в самом деле, увидел, что тот не в своем уме. Поэтому он перенес продолжение допроса на следующий день, распорядившись, чтобы к князю никого не допускали.

В глубоком унынии барин бродил как неприкаянный по огромным, разом опустевшим покоям собственного дома; бродил, рвал на себе седые волосы и скорбно стонал.

Блуждая так без всякой цели, он забрел в портретную галерею и невольно взглянул на портрет княгини Варвары.

Внезапно князь остолбенел; волосы на его голове встали дыбом, а взгляд его сделался неподвижным.

Старику показалось, что лицо княгини на картине ожило, и ее голова, только что неподвижная, делает ему знак легким покачиванием сверху вниз; затем ему почудилось, что княгиня тихо произнесла три раза своим нежным ангельским голосом:

«Убийца! Убийца! Убийца!»

Князь Алексей тут же рухнул на пол как подкошенный. У него отнялся язык, и он не мог вымолвить более ни слова, а руки и ноги отказывались ему повиноваться.

Барина нашли лежащим в галерее и перенесли в его комнату на кровать. И тут князь стал страшно бредить. При этом он бормотал бессвязные слова, которые никто не мог понять, а глаза его сверкали зловещим огнем.

Майор сжалился над стариком и послал за врачом; кроме того, он разрешил слугам ухаживать за своим хозяином.

Врач пустил больному кровь, вследствие чего тому стало гораздо легче. Теперь князь начал говорить, хотя язык слушался его с большим трудом.

Барин пригласил своего управляющего и, подозвав его поближе, промолвил шепотом:

«Прикажи замазать черной краской лицо на портрете княгини Варвары».

Управляющий исполнил распоряжение князя и доложил ему об этом.

«Хорошо, — ответил тот, — теперь она не скажет майору то, что сказала мне».

Мы решили, что барин снова бредит, но ошиблись: он уже испустил дух.

Когда князь умер, дознание потеряло смысл, и обыск так и не состоялся.

Поэтому останки княгини Варвары были найдены не майором и двумя судейскими, а князем Данилой, после того как я открыл ему эту тайну.

Записки учителя фехтования

Роман Дюма «Записки учителя фехтования» («Mémoires d’un maître d’armes»), в основу которого легли воспоминания известного французского фехтовальщика О.Э.Ф.Гризье о его пребывании в России в период восстания декабристов, впервые печатался в газете «Парижское обозрение» («Revue de Paris») с 26.07 по 27.09.1840 г. В книжном виде он вначале был издан в Бельгии — под названием «Записки учителя фехтования, или Полтора года в Санкт-Петербурге» (Mémoires d’un maître d’armes ou dix-huit mois à St-Petersbourg): Bruxelles, Méline, Cans et compagnie, 1840, 16mo, 2 v. Первое его французское книжное издание имело более короткое название — «Учитель фехтования» («Le Maître d’armes»): Paris, Dumont, 1840–1841, 8vo, 3 v.

Публикуемый нами перевод, фактически новый, сделан специально для настоящего Собрания сочинений с издания: «Le Maître d’armes», «Maisonneuve & Larose», 2002. Наш читатель впервые получает возможность познакомиться с полным текстом этого замечательного романа, который был запрещен в царской России (первый его перевод на русский язык вышел лишь в 1925 г., к столетию восстания декабристов) и с гех пор издавался, в сущности говоря, в пересказе — с искажениями и огромными купюрами (скорее всего, снова по идеологическим соображениям, но уже диаметрально противоположного характера), сокращенный почти что наполовину. В подготовку публикуемого нами перевода значительный вклад внес ВЛьвов, начавший по предложению нашего издательства неблагодарную работу по редактуре прежнего перевода (при написании настоящих комментариев были также частично использованы предоставленные им материалы).

7 … воскликнул Гризье, увидев меня на пороге фехтовального зала… —

Гризье, Огюстен Эдм Франсуа (1791–1865) — знаменитый французский фехтовальщик и учитель фехтования; по профессии перчаточник, он, тем не менее, уже в нач. XIX в. прославился как искусный мастер владения шпагой, одерживая многочисленные победы в самых престижных состязаниях Франции, а затем Бельгии; в 1819 г. уехал в Россию, где первым организовал публичные состязания по фехтованию и даже выступал в паре с великим князем Константином Павловичем; ему же было поручено основать в Санкт-Петербурге первую школу плавания; его воспоминания о десятилетнем пребывании в России послужили Дюма великолепным материалом для романа «Записки учителя фехтования», написанного в форме мемуаров их героя; по возвращении в Париж он открыл свой знаменитый фехтовальный зал, который посещали многие известные люди того времени; с 1839 г. стал преподавателем Национальной консерватории музыки и декламации, а позже — Политехнической школы; в 1846 г. в Париже была опубликована его книга «Оружие и дуэль» («Les armes et le duel»), которая носила как исторический, так и несколько дидактический характер (в ней автор пытался доказать всю бессмысленность дуэлей) и предисловие к которой написал Дюма.

… с того самого вечера, когда Альфред де Нерваль рассказал нам историю Полины, я не появлялся больше в доме № 4 на улице Предместья Монмартра. — Альфред де Нерваль — персонаж повестей Дюма «Полина» (1838) и «Габриель Ламбер» (1844); собирательный образ друга Дюма, посетитель фехтовального зала Гризье.

Улица Предместья Монмартра, находящаяся в северной части Парижа, примыкает к бульвару Монмартр; ее название восходит к тем временам, когда стоявшие прежде на месте этого бульвара средневековые крепостные стены (их разрушили в кон. XVII в.) служили границей города.

На этой улице, во дворе дома № 4, особняка нач. XVIII в., находился фехтовальный зал Гризье.

Монмартр — холм у северных окраин Парижа, ныне вошедший в черту города; дал свое имя предместью и нескольким парижским улицам.

… наиболее интересное время: конец царствования императора Александра и восшествие на престол императора Николая. — Александр I (1777–1825) — российский император с 1801 г.; в официальной литературе именовался «Благословенный»; старший сын Павла I, внук Екатерины II; вступил на престол в результате дворцового переворота и убийства Павла I в ночь на 12 (24) марта 1801 г.; начало его правления ознаменовалось некоторой либерализацией прежнего режима, стремлением провести реорганизацию управления, что проявилось в расширении прав Сената, образовании министерств и пр.; развитие России он представлял себе в чисто европейских формах, планировал введение конституции, отмену крепостного права, а в области внешней политики стремился к расширению границ Российской империи, упрочению ее положения в Европе; при нем к империи были присоединены: Восточная Грузия (1801), Финляндия (1809), Бессарабия (1812), Северный Азербайджан (1813) и часть территории бывшего герцогства Варшавского (1815). Александр I активно участвовал почти во всех антинаполеоновских коалициях, и военные победы русской армии в 1812–1814 гг. сделали его вершителем судеб Европы; он настоял на заграничном походе и окончательном разгроме армии Наполеона, был одной из ключевых фигур на Венском конгрессе 1814–1815 гг., который подвел черту под периодом наполеоновских войн; император стал одним из инициаторов создания Священного союза европейских монархов — своеобразного договора о взаимопомощи против революционных и национально-освободительных движений. С 1815 г. в его царствовании начался новый период, характеризуемый усилением реакции; с этого же времени в его личных настроениях возобладали религиозный мистицизм, пессимизм и подозрительность. Умер он 19 ноября (1 декабря) 1825 г. в Таганроге, заболев лихорадкой во время поездки в Крым.

Николай I (1796–1855) — российский император с 1825 г.; третий сын Павла I; после смерти не имевшего наследника Александра I и отказа великого князя Константина Павловича от престола был провозглашен 2 (14) декабря 1825 г. императором под именем Николая I; к этому дню офицеры-заговорщики (позднее их стали называть декабристами) приурочили мятеж с целью захвата власти; после жестокого подавления мятежа и широкомасштабных репрессий Николай I усилил военно-бюрократический аппарат, централизовал административную систему, учредил политическую полицию (III отделение), установил жесткую цензуру; вместе с тем он провел кодификацию российских законов (1833) и стабилизацию рубля (1839), основал новые технические, военные, общеобразовательные школы, значительно расширил территорию России в результате войн с Персией (1826–1828) и Турцией (1828–1829), но его попытка сделать Черное море внутренним российским морем встретила сопротивление со стороны великих держав во главе с Великобританией; император предполагал вмешаться во внутренние дела Франции и Бельгии после произошедших там революций (1830), но этому помешало Польское восстание, жестоко им подавленное; он принял участие в разгроме венгерской революции 1848–1849 гг.; попытка России, вытесненной с рынков Ближнего Востока Францией и Англией, восстановить и укрепить свое положение в этом районе привела в конечном счете к Крымской войне (1853–1856), в разгар которой Николай I умер (по некоторым сведениям, покончил с собой, не сумев перенести позора поражений).

8 …Вы спрашиваете об этом у человека, который всю свою жизнь проводит на театральных репетициях? — К 1840 г. Дюма уже составил себе славу как театральный драматург, сотрудничая в театрах Амбипо-Комик, Комеди Франсез, Одеон, Варьете, Вантадур, Порт-Сен-Мартен, Ренессанс, Жимназ и поставив в них к этому времени более двадцати пяти пьес.

9 … услышал о России как о настоящем Эльдорадо для всякого мастера своего дела… — Эльдорадо (исп. El Dorado, букв, «золотой») — мифическая страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую искали на территории Латинской Америки испанские завоеватели; в переносном смысле — страна богатств, сказочных чудес.

… спустя неделю…я уже был на пути в Брюссель. — Брюссель — старинный город в Бельгии, известный с VII в.; в средние века входил в состав нескольких феодальных государств, а после наполеоновских войн — Нидерландского королевства; с 1831 г. — столица независимой Бельгии; расположен в центре провинции Брабант, но не входит в нее и образует особую автономную единицу Бельгийского федеративного государства.

… где… должны были, как у гробницы Вергилия, произрастать одни только лавры. — Вергилий, Публий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор поэм «Буколики» и «Георгики», а также героического эпоса «Энеида», посвященного подвигам и странствиям Энея, одного из героев Троянской войны.

Согласно традиции, гробницей Вергилия считается римский колумбарий, расположенный к западу от старого Неаполя, в районе возвышенности Позиллипо, недалеко от церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта.

… остановился на день в Льеже… — Льеж (флам. Лёйк, нем. Лют-тих) — город на востоке Бельгии, при слиянии рек Маас и Урт; основан в VI в.; в средние века входил в состав многих феодальных государств; в 1794–1814 гг. владение Французской республики, а затем наполеоновской империи; Венским конгрессом 1815 г. передан Нидерландскому королевству; в настоящее время административный центр одноименной провинции.

… Он жил на улице Пьеррёз… — Живописная улица Пьеррёз, расположенная в исторической части Льежа, вошла в его черту в нач. XIX в.

… сводил знакомство с рейнским вином… — Рейнское вино (рейнвейн) — высококачественное, преимущественно белое, сухое вино, получаемое с известных еще в римские времена виноградников в Рейнской области.

…от селения Хере тал, где родился Пипин, до замка Раниуль, откуда Готфрид направился в Святую Землю. — Херстал (Эрсталь, Гери-сталь) — ныне город в Бельгии, в провинции Льеж, на реке Маас; северное предместье Льежа; находившаяся в нем крепость была резиденцией Пипина Геристальского.

Пипин Геристальский (ок. 635–714) — с 680 г. майордом (правитель) Австразии, северо-восточной части Франкского государства; дед Пипина 111 Короткого (714–768), с 751 г. первого франкского короля из рода Пипинидов, и прадед Карла Великого.

Готфрид Бульонский (1060–1100) — герцог Нижней Лотарингии, один из руководителей первого крестового похода (1096–1100). После взятия Иерусалима в 1099 г. крестоносцы создали на завоеванных землях Иерусалимское королевство и Готфрид стал его главой с титулом «защитник Гроба Господня», ибо, как говорил он сам, «не следует носить земной венец там, где Спаситель носил терновый». Наследники его, видимо, так нс считали и именовали себя королями. В позднейших легендах Готфрид предстает в образе идеального крестоносца.

Раниуль (Ranioule) — этот топоним идентифицировать нс удалось. … самой трагичной из них была… та, которая называлась «Пиршество у Варфюзе» и сюжет которой был связан с убийством бургомистра Себастьяна Ларюэля, чье имя до сих пор носит одна из улиц города. — Себастьян Ларюэль — бургомистр Льежа в 1630–1635 гг., в 1637 г. находившийся во главе сторонников усиления власти местного князя-епископа, которым противостояли защитники городских свобод. Ларюэля поддерживал кардинал Ришелье, которому нейтральный Льеж был необходим как коридор для прохода в Голландию. В это самое время в Льеже нашел убежище Рене де Ренесс, граф де Варфюзе, бывший глава финансового округа Испанских Нидерландов, растративший вверенные ему казенные деньги. Граф, зная о профранцузских настроениях Ларюэля, решил выдать его испанцам, чтобы вернуть себе милость испанского короля. 16 апреля 1637 г., в половине второго пополудни, на праздничном пиршестве в доме Варфюзе бывший бургомистр был схвачен испанцами и тут же ими убит. Как только это стало известно в городе, уличная толпа ворвалась в дом графа и растерзала там всех присутствующих, кроме друзей Ларюэля. Труп графа де Варфюзе два дня висел на рыночной площади, а затем был сожжен. Тело же бургомистра с королевскими почестями было предано земле. Улица Себастьяна Ларюэля в Льеже носит это название и в наши дни. … Садясь в дилижанс, отправлявшийся в Ахен… — Дилижанс — общественная многоместная карета на конной тяге, совершавшая регулярные рейсы между двумя определенными пунктами и перевозившая пассажиров, почту и багаж; впервые появилась в Англии в XVI в. Ахен — город в Германии (в описываемый период — в Прусском королевстве), в современной земле Северный Рейн-Вестфалия; известен с I в. как римское поселение (лат. Aquae Grani); возник у целебных горячих сероводородных и соляных источников; в местном соборе находится гробница Карла Великого.

10 … в Пруссии останавливаются не там, где хотят… — В описыва

емую в романе эпоху Пруссия вместе с Австрией, Францией, Англией и Россией входила в число великих европейских держав. Она значительно увеличила свою территорию, но ее отдельные части (особенно польские) не были достаточно сплочены между собой. Правительство стремилось «п русифицировать» эти владения и одновременно добиться гегемонии в Германии. Реформы первых годов XIX в. (в первую очередь отмена крепостного права в 1807 г.) способствовали экономическому развитию страны; этому в определенном смысле содействовала также континентальная блокада Наполеона, которая заставила Пруссию, лишившуюся английского и колониального импорта, развивать собственную промышленность и собственное сельское хозяйство. В то же время Пруссия, являясь членом Священного союза, была реакционнейшим государством; конституция, обещанная правительством во время освободительной войны против Наполеона, так и не была введена; в стране царил полицейский режим и процветал чудовищный национализм. …по пути из Кёльна в Дрезден… — Кёльн — крупный город в Западной Германии, в современной земле Северный Рейн-Вестфа-лия, на реке Рейн; основан римлянами в I в. до н. э.; с кон. VIII в. — столица духовного княжества — архиепископства; торгово-промышленный центр; в 1794 г. был занят французами; после падения империи Наполеона отошел к Пруссии.

Дрезден — крупный промышленный город и крепость в Восточной Германии; с кон. XV в. резиденция владетелей Саксонии; с нач. XIX в. столица Саксонского королевства; известен своими дворцами и богатой картинной галереей, собранной курфюрстами в XVIII в.

… это было обычно в королевстве его величества Фридриха Вильгельма… — Фридрих Вильгельм III (1770–1840) — прусский король с 1797 г.; принадлежал к династии Гогенцоллернов; в начале своего правления воздерживался от участия в войнах против Франции, но в 1806 г. присоединился к четвертой антифранцузской коалиции, и в ходе военных действий его армия была уничтожена; по Тильзитскому миру (1807) уступил Наполеону половину территории Пруссии; после своего поражения вынужден был провести некоторые реформы; в 1812 г. его правительство приняло решение об участии Пруссии в походе наполеоновской армии в Россию, а вскоре после изгнания ее оттуда, в марте 1813 г., объявило войну Франции.

… в Дрездене в 1812 году Наполеон, прежде чем вступить в Россию, устроил тот большой привал, на который он призвал одного императора, трех королей и одного вице-короля… — Наполеон Бонапарт (1769–1821) — французский император, выдающийся государственный деятель, реформатор военного искусства; в начале своей карьеры активно участвовал в революционных войнах; в кон. XVIII в. совершил поход в Египет, чтобы нанести удар интересам Англии, в которой он видел главного врага Франции; став в 1799 г. в результате государственного переворота первым консулом, а затем и императором (1804), провел реорганизацию управления страной, внес изменения в конституцию, в систему судопроизводства, в структуру местной власти и т. д.; его реформы были направлены на закрепление итогов Революции и упрочение абсолютизма, граничившего с военным деспотизмом. Внешняя политика Франции при Наполеоне имела агрессивный характер, что приводило к многочисленным войнам на Европейском континенте. Поход Наполеона в Россию в 1812 г. стал началом заката французской империи.

Наполеон въехал в Дрезден 16 мая 1812 г. Предлогом для его поездки был смотр Великой армии на Висле, однако было понятно, что он отправляется на войну с Россией.

На встрече в Дрездене присутствовали: король Прусский Фридрих Вильгельм 111 (см. выше), король Саксонский Фридрих Август I (1750–1828; король с 1806 г.), император Австрийский Франц I (1768–1835; император Священной Римской империи в 1792–1806 гг. и первый наследственный император Австрии с 1804 г.), а также вице-король Италии — Евгений Богарне (см. примеч. к с. 16).

… Все было готово, чтобы отплатить Азии за нашествия с нее гуннов и татар. — Имеются в виду массовые продвижения гуннов и монголо-татарских племен на Запад.

Гунны — племенной союз, который образовался в Приуралье в II–IV вв. в результате смешения тюркоязычных хунну, пришедших из Центральной Азии, и местных угров и сарматов. Массовое передвижение гуннов на Запад (с 70-х гг. IV в.) дало толчок Великому переселению народов; в кон. IV в. они вступили в пределы Римской империи; местное население было в ужасе и видело в этих кочевниках не столько людей, сколько демонов. Наибольшего могущества гунны достигли при их предводителе Атилле (7-453), который сумел объединить различные гуннские племена и создать мощную державу, простиравшуюся от Волги до Рейна, с центром в Паннонии (соврем. Венгрия). Он возглавлял разрушительные походы на восточные территории Империи (443, 447–448 гг.), на Галлию (451 г.), где был разбит на Каталаунских полях в современной Шампани, и на Италию (452 г.). После довольно загадочной смерти Аттилы (она случилась вслед за его свадебным пиром) гуннский союз, в который были вовлечены многие негуннские племена, мгновенно распался.

Монгольские племена, объединенные под властью Чингисхана (Темучин; ок. 1155–1227), основателя и великого хана Монгольской империи, в XIII в. совершили ряд крупных завоевательных походов и подчинили себе огромную территорию, занимавшую большую часть Азии и значительную часть Восточной Европы.

… Шестьсот семнадцать тысяч человек, кричавших: «Да здравствует Наполеон!» на восьми языках, рукой гиганта были передвинуты с берегов Гвадалквивира и Калабрийского моря к берегам Вислы… — Гвадалквивир (от араб. Уэд-эль-Кебир — «Большая река») — река на юге Испании, в Андалусии; длина ее 680 км; берет начало в северных предгорьях Андалусских гор, впадает в Кадисский залив Атлантического оксана.

Калабрийское морс — собирательное название Тирренского и Ионического морей, омывающих Калабрию (область на юге Италии).

Висла — крупнейшая река Балтийского бассейна, протекающая через Польшу с юга на север; длина ее 1 092 км.

Великая армия состояла из 608 тыс. человек: 492 тыс. пехотинцев, 96 тыс. конников, 20 тыс. человек осадного парка, инженерных войск и т. п.

В состав Великой армии в 1812 г. входили военные контингенты, выставленные фактически всеми частями Империи и ее вассальными областями. В ней служили, помимо французов, подданные Польши, Австрии, Пруссии, Баварии, Вюртемберга, Саксонии, Дании, Итальянского королевства, Бельгии, Голландии, Испании, Португалии, а также жители южных и западных славянских областей. В России войну с Наполеоном называли нашествием «двуна-десяти» (то есть двенадцати) языков.

… на краткий миг задержался в Познани… — Познань — город на западе Польши, на реке Варта; известен с X в.; был столицей одного из польских удельных княжеств; по разделу Польши в 1793 г. отошел к Пруссии, затем был в составе вассального по отношению к Наполеону Великого герцогства Варшавского; после падения Империи стал центром т. н. Великого княжества Познанского, которое составили доставшиеся Пруссии польские земли; в 1918 г. вошел в восстановленное Польское государство; ныне крупный промышленный и культурный центр, главный город Познанского воеводства. Наполеон прибыл в Познань 30 мая 1812 г.

… пренебрег Варшавой, остановился в Торне ровно настолько, чтобы осмотреть укрепления и воинские склады… — Варшава — старинный город, основанный в XII в. на реке Висла; с 1596 г. политический центр Польского королевства; в 1807–1813 гг. столица Великого герцогства Варшавского; после наполеоновских войн — столица Королевства Польского, входившего в Российскую империю; с 1918 г. вновь столица Польши.

Торн — немецкое название старинного города Торунь в Польше, центра одноименного воеводства; город был основан в 1231 г. рыцарями Тевтонского ордена, стал значительным торговым центром и в XV в. перешел под власть Польши; после второго раздела Польши отошел к Пруссии, в 1806 г. был включен в состав Великого герцогства Варшавского, с 1815 по 1920 гг. снова находился под властью Пруссии.

… Фридланд — место славных воспоминании… — Во время войны четвертой коалиции европейских государстве Францией Наполеон в ходе Йенского и Ауэрштедте кого (14 октября 1806 г.) сражений разгромил объединенную прусско-саксонскую армию. У Наполеона оставался на суше единственный противник — русская армия, находившаяся в Восточной Пруссии под командованием генерала Л.Л.Беннигсена (см. примеч. к с. 150). 14 (2) июня 1807 г. под Фридландом (город в Пруссии, на реке Алле) произошло сражение между французами и русскими, окончившееся крупным поражением русской армии, вследствие чего Александру I пришлось согласиться на мирный договор с Францией, который был подписан в Тильзите 7 июля 1807 г.; 9 июля там же был подписан мирный договор между Францией и Пруссией. Эти договоры положили конец войне 1806–1807 гг. между Францией с одной стороны, Пруссией и Россией — с другой.

… прибыл в Кёнигсберг… — Кёнигсберг — в период описываемых в романе событий главный город Восточной Пруссии; основан в 1255 г.; в настоящее время — город Калининград, областной центр РФ.

… двигаясь… по направлению к Гумбиннену… — Гумбиннен — прусский город, основанный в 1724 г. и расположенный к востоку от Кёнигсберга; в настоящее время — город Гусев (Калининградская область РФ).

… все пространство от Вислы до Немана усеяли движущиеся люди, повозки и фуры… — Неман — река, берущая начало в 53 км к югу от Минска и впадающая в Балтийское морс; длина ее 961 км; в 1812 г. служила границей между Россией и Великим герцогством Варшавским.

… Прегель, текущий из одной реки в другую подобно вене, соединяющей две главные артерии… — Прегель — немецкое название реки Пре-голя, полностью протекающей в современной Калининградской области; длина ее 125 км; начинается тремя истоками: Анграппа, Инструч и Писса; впадает в Вислинский залив Балтийского моря.

11 …23 июня… Наполеон прибывает на опушку Пильвишкского леса в

Пруссии… — Речь, видимо, идет о литовском селении Пильвишки (Пильвишкяй), расположенном у места впадения речки Пильбе в реку Шешупа (Шяшупе), в 50 км западнее Ковно и Немана.

Отметим, что в своем изложении событий, связанных с первыми днями наполеоновского похода в Россию, Дюма в значительной степени опирается на мемуары «Русский поход» («La campagne de Russie») графа Филиппа де Сегюра (1780–1873), французского генерала и историка, участвовавшего в кампании 1812 г., сына графа Луи Филиппа де Сегюра (см. примеч. к с. 85).

… подъезжает к аванпостам неподалеку от Ковно… — Ковно — старинное (с XIV в. до 1917 г.) название литовского города Каунас, стоящего на реке Неман; с 1569 г. этот город принадлежал Польше, с 1795 г. — России; с 1919 г. до 1939 г. был столицей Литвы.

У Ковно 24–26 (12–14) июня 1812 г. главные силы Наполеона перешли по понтонным мостам Неман и начали вторжение в Россию. … направляется вместе с генералом Аксо и несколькими солдатами на рекогносцировку… — Аксо, Франсуа Никола Бенуа (1774–1838) — французский генерал и инженер, потомственный военный; отличился во многих военных кампаниях Революции и Империи, принимая участие в штурме и обороне различных крепостей.

… ночью же армии предстоит перейти реку по трем мостам. — Переход через Неман начался в ночь с 23 на 24 июня 1812 г.; мосты были наведены у деревни Понемунь, несколько выше Ковно по течению реки.

… скачет по направлению к Вильне… — Вильна (Вильно) — старинное (с XIV в. до 1917 г.) название литовского города Вильнюса, стоящего на реке Вилии и основанного в XII в.; с 1322–1323 гг. этот город был столицей Литовского государства; в 1569 г. отошел к Польше, а в 1795 г. — к России, став губернским центром; в 1920–1939 гг. опять находился во владении Польши; с 1939 г. — снова столица Литвы.

… отдает приказ тремстам стрелкам-вольтижёрам форсировать реку… — Вольтижёры — вид легкой пехоты во Франции в 1804–1871 гг.; набирались из солдат небольшого роста; были хорошо натренированы в меткой стрельбе и в ведении разведки.

13 … авангард тремя потоками вступал на русскую территорию… —

Великая армия вторглась в пределы России четырьми группировками: прусский корпус под командованием маршала Макдональда (1765–1840), назначенный наступать на Ригу, перешел Неман в его нижнем течении у Тильзита; главные силы армии переправились через Неман у Ковно; войска под командованием короля Вестфальского Жерома Бонапарта (см. примеч. к с. 15), которые должны были действовать против армии Багратиона, переправились через Неман южнее, у города Гродно; союзные саксонский и австрийский корпуса под командованием соответственно генерала Ж.Ренье (1771–1814) и князя К.Ф.Шварценберга (см. примеч. к с. 126) — еще южнее, между Белостоком и Драгичином.

… император Александр находился на балу, данном в его честь в Вильне, и танцевал с г-жой Барклай де Толли, муж которой был главнокомандующим русской армиии. — Вечером 12 (24) июня 1812 г. Александр 1 находился на балу у генерала Л.Л.Беннигсена в его имении Закрет под Вильной. Здесь он и получил известие о том, что французы вторглись в пределы России. Император сохранил спокойствие и даже не сразу ушел с бала: после того как Пруссия и Австрия вступили в союз с Францией, он готовился к оборонительной войне и с конца апреля 1812 г. находился в армии. Нота с объявлением войны, которую французский посол Ж.А.Б.Лористон (1768–1828) вручил управляющему Министерством иностранных дел России А.Н.Салтыкову (1775–1837) 10 (22) июня, за два дня до нашествия, была доставлена Александру I из Санкт-Петербурга в Вильну лишь 13-го; однако эта формальность уже не имела значения: агрессия Наполеона не стала для Александра I неожиданностью, хотя и грозила России несчастьем. Более ста лет, со времени Карла XII, враг нс ступал на ее землю.

Барклай де Толли, Михаил Богданович (Михаил Андреас; 1757–1818) — талантливый русский полководец, герой Отечественной войны 1812 года; потомок шотландских дворян, переселившихся в кон. XVII в. в Лифляндию и состоявших на русской службе; у частник штурма Очакова (1788); в 1798 г. получил чин полковника, в 1799 г. — генерал-майора, в 1807 г. — генерал-лейтенанта, в 1809 г. — генерала от инфантерии; с 1809 г. генерал-губернатор Финляндии и командующий Финляндской армией; с января 1810 г. по сентябрь 1812 г. военный министр; провел реорганизацию армии и подготовил план по обороне России на случай войны с Наполеоном; с марта 1812 г., не оставляя поста министра, командовал 1-й Западной армией; в условиях значительного численного превосходства французских войск успешно осуществил единственно правильный план отхода и соединения двух русских армий; 17 (29) августа 1812 г. сдал командование М.И.Кутузову; в Бородинском сражении командовал правым крылом и центром русской армии, проявив при этом личную храбрость, стойкость и искусство в управлении войсками; на совете в Филях высказался за то, чтобы оставить Москву без боя; в феврале 1813 г. был назначен командующим 3-й армией, а в мае того же года — командующим русс ко-прусской армией; русские войска под его руководством одержали победу под Кульмом (1813) и своими действиями способствовали поражению Наполеона под Лейпцигом; в 1813 г. был возведен в графское достоинство; в 1814 г. за участие во взятии Парижа произведен в фельдмаршалы; в 1815 г. получил княжеский титул; по возвращении из Франции в 1815 г. командовал 1-й армией; в 1818 г. отправился на лечение в Чехию, но по дороге скончался близ Инстербур-га (Восточная Пруссия).

Барклай де Толли был женат (с 1791 г.) на Елене Августе Элеоноре фон Смиттен (1770–1828), дочери лифляндского дворянина Гейн-риха Иоганна фон Смиттена (7-1781), впоследствии статс-даме и кавалерственной даме ордена Святой Екатерины.

… проскакав два льё… — Льё — старинная французская мера длины: почтовое льё равнялось 3,898 км, земельное — 4,444 км, морское — 5,556 км.

13 … приблизился непосредственно к Вилии и остановился в четверти льё

от того места, где эта река впадает в Неман… — Вилия (литов. Нярис) — река в Белоруссии и Литве, правый приток Немана; длина 510 км; в устье ее стоит Каунас.

… дошел до дефиле, прикрывающих Вильну… — Дефиле (фр. défilé — «ущелье», «теснина») — узкий проход через сложный естественный рубеж.

… Наполеон в окружении поляков совершил торжественный въезд в Вильну. — Французские войска заняли Вильну 16 (28) июня 1812 г. Наполеон находился в этом городе с 16 (28) июня по 4 (16) июля.

… 8-й гусарский полк, безрассудно и без всякой поддержки углубившийся в лес, был разбит наголову. — 8-й гусарский полк входил в 4-ю легкую бригаду генерала Пире, которая была одной из частей 1-й легкой кавалерийской дивизии 1-го резервного кавалерийского корпуса Великой армии.

В первые дни Отечественной войны 1812 года отступавшая русская армия давала французским захватчикам арьегардные бои:

16 (28) июня — бой казачьей конницы атамана М.И.Платова с корпусами Жерома Бонапарта и Понятовского;

17 (29) июня — бой 1-й Западной армии при Ошмянах;

18 (30) июня — бой 1-й Западной армии при Довигонах и Больших Солеч никах;

19 июня (1 июля) — бой отряда П.П.Палена у Козян;

23 июня (5 июля) — бой 1-й Западной армии при Даугелишках и Кочергишках;

26 июня (8 июля) — бой М.И.Платова у Кареличей и Новогрудека; 27–28 июня (9-10 июля) — разгром М.И.Платовым французской кавалерии под Миром.

14 … противник отступил по направлению к Дриссе… — Дрисса (с 1962 г.

Верхнедвинск) — в период описываемых в романе событий небольшое местечко на правом берегу Западной Двины, при впадении в нее реки Дриссы; в настоящее время районный центр Витебской области Белоруссии.

… Наполеон направил по его следам Мюрата… — Мюрат, Иоахим Наполеон (1767–1815) — маршал Франции, герцог Бергский и Клевский (в 1806–1808 гг.), король Неаполитанский (с 1808 г.), ближайший сподвижник Наполеона, с 1800 г. муж его сестры Каролины (1782–1825); выдающийся кавалерийский военачальник, отличавшийся исключительной храбростью; в 1812 г. командовал резервной кавалерией, наступавшей в авангарде французских войск; 6 (18) октября потерпел поражение под Тарутином, селом южнее Москвы по пути на Калугу; в 1813 г. под Дрезденом и Лейпцигом командовал всей французской кавалерией; в 1814 г. изменил Наполеону, сохранив тем самым неаполитанский трон, но в период Ста дней вновь перешел на его сторону, был разбит и покинул Италию, а затем при попытке высадиться в Неаполитанском королевстве был схвачен, предан суду и расстрелян.

… вернулся в Вильну и занял дворец, из которого накануне выехал Александр. — В 1812 г. Александр I жил в Вильнс в губернаторском дворце.

… Наполеон двинул четыреста тысяч человек в страну, которая в свое время не сумела прокормить ни Карла XII, ни его двадцать тысяч шведов. — Карл XII (1682–1718) — шведский король с 1697 г., выдающийся полководец, основные события жизни которого связаны с его участием в Северной войне 1700–1721 гг.; став самодержавным монархом в возрасте 15 лет, он вскоре был вынужден вести войну с направленной против Швеции коалицией (Дания, Польша и Россия) и одержал ряд крупных успехов: над датским королем Фредериком IV (Травсндальский мир, 1700 г.), русским царем Петром 1 (Нарвская битва, 1700 г.) и польским королем Августом 11 (сражение при Клишовс, 1702 г.); после того как Петр I отбил у него Ливонию и основал на завоеванных им землях Санкт-Петербург, шведский король принял роковое для себя решение о походе на Москву; он двинул свои войска через Украину, но тактика «выжженной земли», предпринятая отступавшими русскими войсками, и суровая зима 1708–1709 гг. нанесли сильный урон его армии: она потеряла до трети своего состава, а подкрепления и снабжения ей ждать было неоткуда; 27 июня (8 июля) 1709 г. в битве при Полтаве шведская армия была уничтожена, а Карл XI1 бежал в Турцию, где обосновался со своим двором в Бендерах и оттуда пытался управлять Швецией; Польша и Россия воспользовалась его отсутствием, чтобы отвоевать утраченные ими территории и даже захватить новые; в 1715 г. он втайне вернулся из Османской империи, но его попытки возвратить себе утраченную власть и былое могущество потерпели неудачу; король был убит шальной пулей во время последнего его завоевательного похода в Норвегию.

… соберет все силы, чтобы защитить Московию. — Московия — название Московского государства, а затем и России, использовавшееся в Европе в ХѴІ-сер. XVIII в.

… Границы ее очерчиваются двумя великими реками: Днепром и Двиной… — Днепр — третья в Европе (после Волги и Дуная) река по длине (2 201 км) и площади бассейна; берет начало на Валдайской возвышенности, у границы Смоленской и Тверской областей, протекает по территории России, Белоруссии и Украины и впадает в Днепровский лиман Черного моря.

Двина — имеется в виду Западная Двина (латв. Даугава), река длиной 1 020 км, протекающая по России, Белоруссии и Латвии; берет начало на Валдайской возвышенности, близ озера Пено, и впадает в Рижский залив Балтийского моря.

15 … истоки первой находятся неподалеку от Вязьмы, а второй — возле

Торопца… — Вязьма — уездный город бывшей Смоленской губернии, ныне районный центр Смоленской области; известен с 1239 г. Истоки Днепра находятся в 80 км к северо-западу от Вязьмы, у деревни Дудкино Сычевского района Смоленской области. Торопец — город в соврем. Тверской области, на обоих берегах реки Торопа; известен с 1074 г.

Западная Двина вытекает из небольшого озера Двинец к северо-востоку от Торопца.

… простираясь от Карпатских до Уральских гор… — Карпатские горы (Карпаты) — горная система в Центральной Европе, на территории Чехии, Польши, Венгрии, Украины и Румынии; протяженность ок. 1500 км; наибольшая высота — 2 655 м (гора Герла-ховски-Штит в Татрах).

Уральские горы (Урал) — горная система на восточной границе Европы и Азии, протянувшаяся с севера на юг более чем на 2 000 км при ширине от 40 до 150 км: высшая точка — 1 895 м (гора Народная в Приполярном Урале).

… возле Полоцка и Орши… эти реки резко расходятся… — Полоцк — один из древнейших городов Российской империи, известен с 861 г.; ныне районный центр в Витебской области Белоруссии; расположен на Западной Двине, при впадении в нее реки Полота. Орша — город (с 1772 г.) на Днепре, при впадении в нее реки Ор-шица; известен с 1067 г. (под названием Рша); в наши дни районный центр в Витебской области.

… Двина — чтобы около Риги впасть в Балтийское море… — Рига — бывший губернский город Лифляндии, порт на Западной Двине, при впадении ее в Рижский залив Балтийского моря; впервые упоминается с 1198 г.; в средние века — крупный ремесленный и торговый центр; входил в состав владений Ливонского ордена, Польши и Швеции, а в 1710–1917 гг. — России; в настоящее время — столица Латвии.

… Днепр — чтобы около Херсона впасть в Черное море… — Херсон — город на Днепре, близ впадения его в Днепровский лиман Черного моря; морской и речной порт; основан в 1778 г. на месте военного укрепления, известногос 1737 г.; ныне областной центр республики Украина.

… сближаются в последний раз между Смоленском и Витебском… — Смоленск — бывший губернский город Российской империи (в настоящее время областной центр РФ), известный с 863 г.; расположен на Днепре, в 419 км к западу от Москвы; главный укрепленный пункт, прикрывавший столицу с этого направления; в 1812 г. был разрушен и сожжен.

Витебск — бывший губернский город (в настоящее время — областной центр в Белоруссии) на Западной Двине, при впадении в нес реки Витьба; основан в 974 г.

… этими двумя ключами к Санкт-Петербургу и Москве. — Санкт-Петербург — бывшая столица Российской империи, в настоящее время — один из крупнейших городов РФ; расположен на реке Неве, при ее впадении в Финский залив; возник вокруг крепости, которая была заложена 16 мая 1703 г. (эта дата и считается днем основания города).

Москва — в настоящее время столица РФ; расположена в центральной европейской части страны, в междуречье Оки и Волги; известна с 1147 г.

… И потому императору все стало ясно: Барклай де Толли отступает через Дриссу к Витебску, а Багратион через Борисов — к Смоленску; там они соединятся, чтобы закрыть Франции дорогу в Россию. — В начале кампании русские силы состояли из трех армий: штаб армии М.Б.Барклая де Толли находился в Вильне; армия П.И.Багратиона располагалась между Неманом и Бугом (штаб ее был в Волковы-ске); третья армия под командованием А.П.Тормасова (1752–1819) была расположена за Волынскими болотами (штаб ее был в Луцке). Противостоял этим армиям центр наполеоновской армии, делившийся на две части. Одна из них находилась под непосредственным командованием Наполеона, а другая была подчинена Жерому Бонапарту. Левое крыло под командованием Макдональда должно было наступать на Ригу; правое крыло под командованием Шварценберга стояло на Буге. 26 июня (8 июля) 1812 г. первая русская армия начала отступление по направлению от Вильны на Дриссу и далее к Смоленску. Второй армии был дан приказ отступать к Смоленску для соединения с первой. Тотчас же после перехода через Неман Наполеон поручил Удино и Нею преследовать Барклая де Толли, а Даву — двигаться по направлению на Минск, чтобы отрезать Багратиона от Барклая.

Багратион, Петр Иванович (1765–1812) — князь, отпрыск грузинской царской династии Багратидов, потомок Давида Строителя, правнук царя Вахтанга VI; русский полководец, герой Отечественной войны 1812 года; участник Итальянского и Швейцарского походов Суворова; в кампаниях 1805–1807 гг. отличился в боях при Шенграбене, Прёйсиш-Эйлау, Фридланде; генерал от инфантерии (1809); с марта 1812 г. командовал 2-й Западной армией; на первом этапе войны искусным маневром вывел свою армию на соединение с 1 — й Западной армией Барклая де Толли; в Бородинском сражении командовал левым крылом русской армии; был тяжело ранен и скончался от гангрены в селе Симы Владимирской губернии; в 1839 г. его прах был перенесен на Бородинское поле.

Борисов — уездный город бывшей Минской губернии (ныне районный центр Минской области Белоруссии); пристань на реке Березине (правом притоке Днепра).

… Тотчас же были отданы соответствующие приказы: Даву — выйти к Днепру и вместе с королем Вестфальским, переданным под его командование, преградить путь Багратиону, прибыв в Минск раньше него… — Даву, Луи Никола (1770–1823) — маршал Франции (1804), герцог Ауэрштсдтский (1808), князь Экмюльский (1809), один из ближайших и талантливейших сподвижников Наполеона, участник многих его походов; в 1812 г. командовал 1-м пехотным корпусом (самым сильным в Великой армии), при отступлении французской армии из Москвы командовал арьергардом, но после сражения под Вязьмой был заменен маршалом Неем; отличался исключительным личным мужеством; был разносторонне одаренным стратегом, администратором и политиком; отличался требовательностью к себе и другим, в любых условиях железной рукой поддерживал порядок и дисциплину, и потому в армии его недолюбливали.

Король Вестфальский — Жером Бонапарт (1784–1860), младший брат Наполеона, принц Франции (1806); контр-адмирал (1806); дивизионный генерал (1807); в 1807 г. стал королем Вестфалии, которая была образована из упраздненных Наполеоном герцогств Брауншвейг, Гессен-Кассель и территорий, отторгнутых от Пруссии на левом берегу Рейна; в 1812 г. командовал 8-м (вестфальским) корпусом Великой армии, но своими неудачными действиями вызвал гнев Наполеона; 14 июля 1812 г. был подчинен Даву; отказавшись подчиняться приказам Даву, 16 июля бросил армию и уехал в Кассель; осенью 1813 г., еше до Лейпцигской битвы, бежал из своей резиденции, спасаясь от казаков А.И.Чернышева (см. примеч. к с. 195), и вернулся в нее только для того, чтобы вновь бежать в Париж с захваченными драгоценностями и государственной казной.

Минск — столица Белоруссии; известен с 1067 г. как город Полоцкого княжества; расположен по обоим берегам реки Свислочь (притока Березины).

… Мюрат, Удино и Ней преследуют Барклая де Толли… — Уди но, Никола Шарль (1767–1847) — маршал Франции (1809), герцог Рс-джо (1810); в 1812 г. командир 2-го пехотного корпуса, наступавшего на полоцком направлении; при отступлении французской армии прикрывал переправу через Березину; в 1814 г. перешел на сторону Бурбонов.

Ней, Мишель (1769–1815) — маршал Франции (1804), герцог Эль-хингенский (1808), князь Москворецкий (этого титула он был удостоен за доблесть, проявленную им в Бородинской битве в 1812 г.); родился в Саарлуи в семье бочара; в 1787 г. поступил солдатом в гусарский полк и уже в 1799 г. в результате быстрого продвижения по службе стал дивизионным генералом; с 1800 г. командир дивизии, с 1802 г. командующий французскими войсками в Швейцарии; в 1805–1811 гг. командовал 6-м, в 1811–1814 гг. — 3-м корпусами; в Бородинском сражении 1812 г. командовал центром наполеоновской армии, во время отступления — ее арьергардом, который был почти полностью уничтожен в бою под Красным; участвовал в кампаниях 1813 и 1814 гг.; будучи воином рыцарского характера и неукротимого темперамента, отличался храбростью и пользовался огромной популярностью в армии; в 1814 г. перешел на сторону Бурбонов и стал пэром Франции и членом Военного совета; во время Ста дней встал на сторону Наполеона; в сражении при Ватерлоо командовал центром и лично возглавлял многочисленные атаки; после Второй реставрации был арестован и 7 декабря 1815 г. расстрелян по приговору королевского суда.

… Наполеон, с отборными войсками, с итальянской и баварской армиями, императорской гвардией и поляками, то есть имея при себе сто пятьдесят тысяч человек, пройдет между обоими соединениями форсированным маршем… — Приведенный здесь боевой расчет главных сил Великой армии не совсем точен: баварские контингенты, составлявшие 6-й Баварский пехотный корпус генерала Сен-Сира (1764–1830), действовали на петербургском направлении в районе Полоцка.

… Даву смог вступить с ним в соприкосновение только под Могилевом… — Могилев — бывший губернский город (ныне областной центр в Белоруссии); расположен на Днепре; известен с 1267 г. Здесь имеются в виду бои 10–11 (22–23) июля у деревни Салтанов-ка в 11 км южнее Могилева, близ которой Даву преградил армии Багратиона путь на Смоленск. Попытки корпуса Н.Н.Раевского (1771–1829) отбросить Даву нс удались, но его войска сковали силы французов и дали возможность Багратиону беспрепятственно пройти к Смоленску через Новый Быхов.

… Сюберви с его легкой кавалерией удалось в рукопашной схватке одолеть русских под селением Вишнев… — Сюберви, Жак Жерве, барон (1776–1856) — французский генерал и политический деятель; волонтер 1792 г.; принимал участие во многих военных кампаниях Республики и Империи; в 1812 г. командир 16-й легкой бригады 2-го резервного кавалерийского корпуса, бригадный генерал; командовал авангардом в битве при Ватерлоо; после Реставрации был отправлен в отставку и вернулся в армию только после Июльской революции 1830 года, стал комендантом Парижа и инспектором кавалерии; в 1848 г. был военным министром временного правительства; в 1849 г. его избрали депутатом Законодательного собрания.

Вишнев — местечко Ошмянского уезда бывшей Виленской губернии (в настоящее время городок в Белоруссии), на реке Ольшанке (притоке Березины); основан в XIV в.

Здесь имеются в виду бои, которые к югу от Вишнева вел 21–22 июня (3–4 июля) 1812 г. казачий корпус Платова с французской кавалерией.

… Монбрён с его артиллерией сумел при помощи картечи разгромить дивизию генерала Корфа… — Монбрён, Луи Пьер, граф (1770–1812) — французский кавалерийский генерал; в 1812 г. принял участие в походе на Россию, командуя 2-м резервным кавалерийским корпусом; был убит в Бородинском сражении.

Корф, Федор Карлович, барон (1774–1823) — русский генерал-лейтенант (1812), генерал-адъютант (1810); в 1812 г. командовал 2-м кавалерийским корпусом в составе 1 — й Западной армии; с успехом участвовал в заграничных походах 1813–1814 гг.

… Себастьяны занял Видзы, откуда лишь накануне удалился император Александр. — Себастьяни, Орас Франсуа Бастьен де ла Порта (1772–1851) — дивизионный генерал (1805), дипломат; уроженец Корсики; отличился в Итальянской кампании; был посланником Франции в Турции (1806); в 1809 г. командовал корпусом в Испании; участвовал в походе на Россию, командуя 2-й дивизией легкой кавалерии в составе 2-го резервного кавалерийского корпуса, а после гибели Монбрёна принял командование всем корпусом; при Реставрации был уволен из армии, после чего эмигрировал; в 1816 г. вернулся во Францию; принимал активное участие в Июльской революции; в 1830 г. был военно-морским министром, а в 1830–1832 гг. — министром иностранных дел; в 1840 г. получил звание маршала Франции.

Видзы — в 1797–1839 гг. уездный город Виленской (затем рядовой городок Ковенской) губернии; ныне — городской поселок Браславского района Витебской области.

16 … Барклай де Толли принял решение дождаться французов в укреплен -

ном лагере в Дриссе… — Лагерь в Дриссе был укреплен по плану прусского стратега генерала барона Карла Людвига Августа Фуля (1757–1826), перешедшего в 1806 г. на русскую службу. По замыслу Фуля одна русская армия, укрепившись в лагере, должна была задержать Наполеона на Двине, а другая — ударить по его коммуникационным линиям. Этот план оказался крайне неудачным и в случае его исполнения мог привести к катастрофе для русской армии.

… 17-го прибыл в Свенцяны… — Свенцяны — до 1917 г. название городка Швенчёнис в Литве, расположенного на ее востоке, близ границы с Белоруссией.

… а 18-го — в Глубокое. — Глубокое — городок в Витебской области, известный с 1542 г.; расположен недалеко от границы с Литвой, примерно в 90 км к востоку от Свенцян; славится своими католическими и униатскими храмами и монастырями (их архитектура произвела большое впечатление на Наполеона).

… Наполеон тотчас же двинулся на Камень. — Камень — деревня в бывшей Витебской губернии, в 70 км к востоку от Глубокого.

… 24-го под Бешенковичами загрохотали пушки: это Евгений столкнулся на Двине с арьегардом Барклая. — Бешенковичи — город в Витебской области, на берегу Западной Двины, в 50 км к юго-западу от Витебска.

Здесь имеется в виду бой 13–14 (25–26) июля под местечком Островно (расположено к востоку от Бешенковичей) между 4-м пехотным корпусом 1-й Западной армии под командованием генерала А.И.Остермана-Толстого (1771–1857) и авангардными частями войск Евгения Богарне и Мюрата. Русские войска, несмотря на значительное превосходство противника, задержали его наступление и дали возможность армии Барклая оторваться от французов на ее пути к Смоленску.

Богарне, Евгений (1781–1824) — пасынок Наполеона, сын Жозефины Богарне от ее первого брака; принц Империи (1805), вице-король Италии (1805–1814), герцог Лёйхтенбергский (1817); в 1812 г. командовал 4-м пехотным корпусом наполеоновской армии и участвовал в главных сражениях кампании; после бегства Наполеона во Францию принял командование над остатками армии и отвел отступавших французов к Магдебургу; после реставрации Бурбонов отошел от политической жизни, поселившись в Баварии.

… застал Евгения за восстановлением моста, сожженного Дохтуровым при отступлении. — Дохтуров, Дмитрий Сергеевич (1759–1816) — герой Отечественной войны 1812 года, генерал от инфантерии (1810); в 1812 г. командир 6-го пехотного корпуса 1-й Западной армии; во время сражения при Смоленске 5(17) августа 1812 г. руководил обороной города, а затем прикрывал отход 1-й армии; в Бородинском сражении командовал центром, а после ранения Багратиона — левым флангом русских войск; с отличием участвовал в заграничных походах русской армии.

17 … Поток войск направился в Островно… — Островно — селение в

бывшей Витебской губернии.

… Под его командованием находились Домон, Дюкуэтлоске и Ка-риньян… — Домон, Жан Симон (1774–1830) — французский дивизионный генерал; волонтер 92-го года, участник войн Республики (на германском фронте) и войн Империи; полковник 8-го гусарского полка (1809); барон Империи (1810); бригадный генерал (1812); участник боев при Островно и Бородине; служил адъютантом Мюрата в Неаполе (1813–1814), сражался при Ватерлоо, после пятилетней отставки стал служить Бурбонам; в 1823 г. участвовал в интервенции в Испании.

Дюкуэтлоске, Шарль Ив Сезар Сир (1783–1837) — французский кавалерийский офицер, с августа 1812 г. командир 8-го гусарского полка, с 1813 г. бригадный генерал.

Кариньян — Жозеф Мари, князь де Савуа-Кариньян (1783–1825), младший брат Марии Терезы де Савуа-Кариньян, принцессы де Ламбаль (интимной подруги королевы Марии Антуанетты), погибшей во время сентябрьской резни 1792 г.; до 1803 г. находился в эмиграции вместе со своей семьей; в 1808 г. в чине капитана состоял адъютантом Наполеона; с июня 1812 г. командовал 3-м эскадроном 8-го гусарского полка; в декабре 1812 г. вместе с императором вернулся во Францию; после Реставрации стал подполковником 6-го гусарского полка, а во время Ста дней перешел на сторону Наполеона и участвовал в сражении при Ватерлоо, командуя этим полком; затем вышел в отставку.

… Генерал Пире получил приказ готовить оружие к бою… — Пире, Ипполит Мари Гийом де Ронивенан (1778–1850) — французский генерал, выдающийся кавалерийский начальник; перед Революцией офицер королевской гвардии; воевал против Республики в эмигрантских войсках и в Вандее; в 1796 г. вернулся во французскую армию и быстро дослужился до чина бригадного генерала (1809); в походе 1812 г. командовал 4-й легкой бригадой 1-й легкой кавалерийской дивизии 1-го резервного кавалерийского корпуса; во время Ста дней присоединился к императору, за что подвергся преследованиям, вынудившим его эмигрировать в Россию; вернулся в 1819 г.; в 1848 г. ушел в отставку.

18 … 8-й гусарский полк и 16-й полк егерей в едином порыве… бросились на пушки… — 16-й конно-егерский полк вместе с 8-м гусарским полком составлял 4-ю легкую бригаду генерала Пире.

… куда входят дивизии Брюйера и Сен-Жермена… — Брюйер, Пьер Жозеф, барон (1772–1813) — дивизионный генерал (1809), в 1812 г. командир 1-й легкой кавалерийской дивизии 1-го резервного кавалерийского корпуса; участник Бородинского сражения; был смертельно ранен пушечным ядром в сражении при Райхенбахе в Саксонии.

Сен-Жермен, Декре Антуан Луи де (1761–1835) — французский дивизионный генерал (1809), барон (1809) и граф (1812); в 1812 г. дивизионный генерал, командир 1-й кирасирской дивизии 1-го резервного кавалерийского корпуса; отличился в бою при селении Островно.

… для русских этот лес становится тем же, чем для Антея было прикосновение к земле… — Антей — в греческой мифологии сын бога морей Посейдона и богини Земли-Геи, великан, который обитал в Ливии и уничтожал чужеземцев, вызывая их на борьбу; славился непобедимостью, но был неуязвим лишь до тех пор, пока прикасался к матери-земле; Геракл одолел его, оторвав от земли и задушив в воздухе.

… на вершине холма появляется дивизия Дельзона… — Дельзон, Алексис Жозеф (1775–1812) — дивизионный генерал (1811); барон Империи (1808); в 1812 г. командир 13-й дивизии в составе 4-го пехотного корпуса; был убит в сражении при Малоярославце.

19 …К Палену и Коновницыну присоединился Остерман. — Пален, Петр Петрович, фон дер (1778–1864) — граф, сын знаменитого графа П.А.Палена (см. примеч. к с. 125), главы заговора против Павла I; генерал от кавалерии (1827); в 1812 г. генерал-майор, командир кавалерийской дивизии, вошедшей в состав 1-й Западной армии; во главе арьегарда армии при отходе к Витебску длительное время сдерживал натиск превосходящих сил противника; в 1813 г. генерал-лейтенант, командир корпуса, а затем авангарда армии П.Х.Витгенштейна; в 1835 г. был назначен послом в Париже (и официально оставался им до 1851 г.); с 1847 г. был генерал-инспектором кавалерии. Коновницын, Петр Петрович (1764–1822) — русский военачальник, генерал от инфантерии, активный участник Отечественной войны 1812 года, командир 3-й пехотной дивизии; на второй день сражения при Островно, 14 (26) июля, прибыл со своей дивизией на поле боя, где заменил корпус генерала А.И.Остермана-Толстого и у села Какувячино успешно сдерживал натиск корпусов Богарне и Мюрата, дав возможность 1-й армии отойти; командуя арьергардом, обеспечил развертывание русской армии на Бородинском поле; после ранения Багратиона временно командовал 2-й Западной армией; в Тарутинском лагере занимал должность дежурного генерала при М.И.Кутузове; в заграничных походах 1813–1814 гг. командовал гренадерским корпусом; пользовался любовью и уважением солдат; в 1815–1819 гг. военный министр; в 1817 г. произведен в генералы от инфантерии; получив отставку с поста министра, был назначен начальником военно-учебных заведений и директором Царскосельского лицея; одновременно был возведен в графское достоинство и назначен членом Государственного совета. Остерман-Толстой, Александр Иванович (1771–1857) — генерал от инфантерии (1817), активный участник Отечественной войны 1812 года; в 1812 г., будучи генерал-лейтенантом, командовал 4-м пехотным корпусом, сдерживавшим 13 (25) июля при Островно наступление французской кавалерии; во время Бородинской битвы его войска сменили на центральной позиции корпус Раевского; в 1813 г. лишился руки в сражении под Кульмом; вступив в конфликт с императором Николаем I, в 1834 г. покинул Россию; умер в Женеве.

… 84-й полк и хорватский батальон все еще сдерживали натиск этой массы… — 84-й линейный пехотный полк (4 батальона) и 1-й временный хорватский полк (3 батальона) входили в 13-ю пехотную дивизию генерала Дельзона.

… Генерал д Анту ар поспешил к своим артиллеристам… — Антуар де Вренкур, Шарль Никола, д’ (1773–1852) — французский артиллерийский генерал; в 1812 г. командующий артиллерией 4-го пехотного корпуса Евгения Богарне; после Реставрации генерал-инспектор артиллерии.

19 … Генерал Жирарден собрал 106-й полк, начавший отступление… —

Жирарден (СігагЦіп) — нет ясности в том, кто здесь имеется в виду. В расписании Великой армии на 1 августа 1812 г. присутствует Жирарден д’Эрменонвиль, Александр Луи Робер (1776–1855), граф Империи (1810), командующий кавалерией 1-го пехотного корпуса Даву, но он не имел отношения к 106-му линейному пехотному полку, входившему в 3-ю бригаду 13-й пехотной дивизии Дельзона: этот полк подчинялся бригадному генералу Гийону.

… Мюрат атаковал их с фланга силами полка польских улан. — Уланы — вид легкой кавалерии, вооруженной пиками; впервые появились в XI11—XIV вв. в монголо-татарском войске, в XVI в. — в Литве и Польше, в XVIII в. — в армиях Австрии и Пруссии; носили особые головные уборы: на конической шапке, покрывавшей голову, была укреплена основанием вверх трех- или четырехугольная пирамидка, иногда увенчанная небольшим султаном.

6-й и 8-й польские уланские полки входили в 1-й резервный кавалерийский корпус, образуя 15-ю легкую бригаду генерала Йозефа Нсмоевского; кроме того, 2-й, 7-й, 11-й, 3-й, 15-й, 16-й и 14-й польские уланские полки входили в 4-й резервный кавалерийский корпус.

… лес, который показался им пустынным и мрачным, точно заколдованный лес у Тассо. — Тассо, Торквато (1544–1595) — итальянский поэт эпохи Возрождения, автор поэмы «Освобожденный Иерусалим», созданной в 1574–1575 гг. и опубликованной в 1581 г. Эта исполненная христианским духом фантастическая эпическая поэма посвящена завоеванию Иерусалима во время первого крестового похода. Христианский рыцарь Танкред безответно влюблен в сарацинскую деву-воительницу Клоринду. Любовь Танкреда и его друга Ринальдо к прекрасным мусульманкам приводит к тому, что на воинов Христовых налагается заклятие, не позволяющее им взять Иерусалим. Заклятие снимается, когда крестоносцы, строя стенобитное орудие, срубают для него деревья из растущего вокруг Иерусалима леса. Этот лес оказывается заколдованным: в деревья превращены сарацинки, и Танкред, не зная того, убивает Клоринду.

21 … он семь раз вызывал Бертье… — Бертье, Луи Александр (1753–1815) — маршал Франции (1804), владетельный князь Невшатель-ский (1806) и князь Ваграмский (1809); королевский офицер, примкнувший к Революции; с 1795 г. начальник штаба Альпийской и Итальянской армий; в 1799–1807 гг. военный министр; до 1814 г. оставался бессменным начальником главного штаба Наполеона и в этом качестве принимал участие в походе на Россию в 1812 г.; был одним из разработчиков стратегических планов Наполеона; после отречения императора перешел на службу к Бурбонам; во время Ста дней эмигрировал в Баварию, в город Бамберг, где вскоре умер от разрыва сердца (по другим сведениям, покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна замка).

… Лучеса, бурная река, спускающаяся с возвышенности и впадающая в Двину. — Лучеса — приток Западной Двины, берущий начало на возвышенностях Оршанского района.

… к Наполеону прибыл вице-король… — Имеется в виду Евгений Богарне (см. примеч. к с. 16).

22 … Дивизия Брусье, усиленная 18-м легким пехотным полком… — Брусье, Жан Батист (1766–1814) — французский дивизионный генерал (1805); граф Империи (1809); командир 14-й пехотной дивизии в составе 4-го пехотного корпуса, успешно сражавшийся у селения Островно; в бою под Малоярославцем его дивизии нанес жестокий удар генерал Д.С.Дохтуров.

18-й легкий пехотный полк входил в 1-ю бригаду генерала Брусье. … двести стрелков 9-го линейного полка под командованием капитанов Гайяра и Савари… — 9-й линейный пехотный полк входил во 2-ю бригаду дивизии генерала Брусье.

Гайяр, Савари (Gayard, Savary) — сведений об этих французских офицерах найти не удалось.

… смогли перегруппироваться лишь под прикрытием огня 53-го полка. — 53-й линейный пехотный полк также входил во 2-ю бригаду дивизии генерала Брусье.

23 … конные егеря спешились и с карабинами в руках окружили Наполеона… — Карабин — изобретенное в кон. XV в. ручное огнестрельное оружие облегченного образца с укороченным стволом, предназначавшееся главным образом для вооружения кавалерии.

… оба капитана перестроили батальон в каре… — Каре (от фр. carré — «квадрат») — боевой порядок пехоты в XVI — нач. XIX в.; построение в виде квадрата или прямоугольника, каждую сторону которого составляет строй, обращенный к противнику; применялся до появления нарезного огнестрельного оружия.

24 … каждый из них заслуживает крест Почетного легиона… — Крест Почетного легиона — орден Почетного легиона, высшая военная и гражданская награда Франции; учрежден 19 мая 1802 г. Бонапартом; в 1804 г. был разделен на пять классов: Большой крест, Большой офицерский, командорский, офицерский и кавалерский кресты; знак ордена: пятиконечный крест белой эмали на красной ленте.

… три дивизии графа Лобау… — Лобау (во французском произношении Лобо) — Мутон, Жорж (1770–1838), маршал Франции (1831); участник всех наполеоновских походов; после битвы при Эслинге (1809), где он героически защищал остров Лобау, получил титул графа Лобау; в 1812 г. находился в свите Наполеона, возглавляя группу генерал-адъютантов императора; после Лейпцигского сражения был осажден со своим корпусом в Дрездене и капитулировал; во время Ста дней командовал корпусом и был взят в плен при Ватерлоо; участвовал в Июльской революции 1830 года; в 1833 г. стал пэром Франции.

… Завтра в пять утра взойдет солнце Аустерлица. — Аустерлиц — деревня в 25 км от Брюнна (Брно) и в 70 км от Ольмюца (ныне город Славков в Чехии); здесь 2 декабря 1805 г. три европейских императора — русский, австрийский и французский — встретились водной из величайших битв мировой истории, в ходе которой армия Наполеона нанесла союзным войскам сокрушительное поражение. Потери сторон составили: у союзников — Т1 тыс. убитых, раненых и пленных; у французов — 8 тыс. убитых и раненых. Победа Наполеона в битве при Аустерлице стала одним из самых ярких его триумфов.

Здесь Дюма вслед за Сегюром переносит в описание боя под Островно эпизод, относящийся к сражению при Бородине, когда, увидев встающее над русскими позициями солнце, Наполеон воскликнул: «Вот солнце Аустерлица!»

25 … Багратион разбит под Могилевом… — Имеется в виду бой под Салтановкой (см. примеч. к с. 15).

… Бельяр… сообщил, что еще шесть дней такого марша — и у армии более не будет кавалерии. — Бельяр, Огюстен Даниель (1769–1832) — французский дивизионный генерал (1800), граф Империи (1810); участник почти всех походов Наполеона; с июня 1812 г. был начальником главного штаба резервной кавалерии Мюрата и сыграл важную роль в сражениях при Островно, Витебске, Смоленске и Бородине; после отречения Наполеона был возведен в звание пэра и стал губернатором Меца, но во время Стадией снова примкнул к императору, за что потом подвергся преследованиям; принимал активное участие в Июльской революции 1830 года.

26 … правое крыло протянется до Бобруйска… — Бобруйск — уездный город и крепость в бывшей Минской губернии, на реке Березине; известен с XVI в., ныне областной центр Белоруссии.

… по всей линии фронта будут сооружены блокгаузы. — Блокгауз — в ХѴІІІ-ХХ вв. оборонительное закрытое сооружение, предназначенное для ведения кругового огня.

… Великая армия ни в чем не будет нуждаться; помимо магазинов в Данциге, Вильне и Минске, в ее распоряжении будет контрибуция с Курляндии и Самогитии… — Данциг (польское название — Гданьск) — город и порт у устья Вислы при впадении ее в Балтийское море; известен с X в., в средние века — один из крупнейших торговых центров Балтики; попеременно принадлежал Тевтонскому ордену и Польше; по второму разделу Польши (1793) вошел в состав Пруссии; после ее разгрома в 1807–1815 гг. — вольный город под контролем Франции; в 1812 г. — одна из главных баз французов во время их нашествия на Россию; Венским конгрессом в 1815 г. вновь передан Пруссии; с 1945 г. — в составе Польши.

Курляндия (Курземе) — историческая область в западной части Латвии; в XIII в. была захвачена немецкими рыцарями; с 1561 г. — Курляндское герцогство, в 1795–1917 гг. — Курляндская губерния Российской империи.

Самогития (Жемайтия, или Жмудь) — северо-западная часть Литвы, населенная литовским племенем жемайтов; в ХІІІ-ХѴ вв. была под властью Тевтонского ордена, затем — Литвы и Польши; с кон. XVI11 в. до 1917 г. входила в Ковенскую губернию России; ныне в составе Литвы.

… по тридцать тысяч фунтов хлеба. — Фунт — старинная мера массы, использовавшаяся до введения метрической системы мер; во Франции в различных провинциях варьировалась от 380 до 555 г.

…на торжественное его открытие в Витебск прибудут Тальма и мадемуазель Марс, как они приезжали в Дрезден. — Тальма, Франсуа Жозеф (1763–1826) — выдающийся французский трагический актер, реформатор театрального костюма и грима; в 1787 г. дебютировал в Комеди Франсез; в 1791 г. возглавил труппу революционно настроенных артистов, покинувших этот театр и основавших театр Республики; в 1799 г. вернулся в Комеди Франсез; прославился как актер классицистической трагедии. Свои впечатления об игре Тальма и о знакомстве с ним Дюма описывает_в своих «Мемуарах» (LXV–LXVI); Дюма опубликовал мемуары Тальма (1849), немало страниц которых написал он сам.

Знакомство Наполеона и Тальма началось еще во времена термидорианской реакции, когда после падения якобинской диктатуры и свержения Робеспьера Наполеон оказался в трудном положении из-за своих связей с братом Робеспьера — Огюстеном Жозефом. Тогда Тальма оказал ему помощь. Став консулом, а затем императором, Наполеон не забыл этого и всегда покровительствовал Тальма, часто вызывал его вместе с труппой театра в свою военную ставку. Марс, Анна Франсуаза Ипполита (настоящая фамилия — Бутс; обычно се называли мадемуазель Марс; 1779–1847) — знаменитая французская драматическая актриса; много лет исполняла первые роли на сцене Комеди Франсез; ее грация, естественность, остроумие и разнообразный репертуар обеспечивали ей большой успех у парижской публики и при дворе Наполеона; оставив сцену, преподавала драматическое искусство в Парижской консерватории; оставила записки о своем времени, изданные в 1849 г.

Однако Тальма во главе группы французских артистов приезжал не в Дрезден, а в Эрфурт, где 27 сентября — 14 октября 1808 г. состоялось свидание и переговоры Наполеона и Александра 1 и была подписана франко-русская конвенция. Одновременно в Эрфурт прибыло много германских государей. Эрфуртский съезд сопровождался необычайными празднествами. Наполеон, стараясь с блеском и пышностью обставить свидание, направил в Эрфурт батальон гренадер императорской гвардии, туда же была отправлена из Парижа лучшая часть дворцового убранства.

… заявил пришедшему к нему в эту минуту неаполитанскому королю… — То есть Мюрату (см. примеч. к с. 14).

… 18 августа пал и оказался в нашей власти Смоленск… — Здесь имеются в виду оборонительные действия русских войск под Смоленском 4–6 (16–18) августа 1812 г. Воспользовавшись наступлением русских, Наполеон с главными силами (ок. 200 тыс. человек) переправился через Днепр ниже города, намереваясь выйти в тыл противника, занять Смоленск и отрезать русские войска от Москвы. Однако упорное сопротивление дивизии генерала Д.П.Неверовского (1771–1813) у Красного задержало французский авангард на сутки. Первые атаки французов на Смоленск были отбиты, но русский командующий М.Б.Барклай де Толли решил оставить город ради сохранения армии. 5(17) августа французы начали штурм города, где оставленные для прикрытия отхода войска сопротивлялись до ночи 6 (18) августа, а затем присоединились к главным силам. Французы потеряли под Смоленском 20 тыс. человек, русские — около 10 тыс.

27 … 16 сентября запылала Москва… — Пожар Москвы 1812 г. начался

2 (14) сентября, в день вступления в город французской армии. Огонь появился в трех местах — в районе Торговых рядов, в Замоскворечье и в северо-западной части города. Кремль отстояла Молодая гвардия, гасившая очаги пожара на его территории. Пожар принес Москве огромный урон, уничтожив примерно две трети города (сгорел почти весь центр) и многочисленные материальные ценности. Французская армия, лишившись значительной части квартир и запасов продовольствия, оказалась на грани катастрофы и в октябре покинула Москву.

Относительно происхождения пожара Москвы в исторической литературе существуют различные мнения. Французские авторы всю вину за него возлагают на русских. Так же полагал и Наполеон, по приказу которого были произведены многочисленные расстрелы т. н. «поджигателей».

Русская историография, не приходя к единому мнению, предлагает несколько версий:

1) город был подожжен французскими властями в качестве акта мести за сопротивление вторжению (несколько случаев поджога общественных зданий действительно было);

2) поджог был осуществлен москвичами по приказу генерал-губернатора Ф.В.Ростопчина (он и в самом деле приказал вывезти из оставляемого города все пожарные трубы);

3) пожар начался от горящих печей, оставленных в спешке жителями, большинство которых покинули город, и действий французских мародеров, ибо Великая армия в Москве совершенно разложилась и предавалась разнузданному грабежу.

… 13 декабря убегающий Наполеон ночью и в одиночестве пересек Неман, преследуемый призраком Великой армии. — 23 ноября (5 декабря) 1812 г. Наполеон покинул в местечке Сморгонь свою армию, оставив ее на Мюрата. Императора сопровождали генерал Коленкур, польский офицер Вонсович и слуга-мамелюк.

2(14) декабря в 8 часов вечера маршал Ней и группа его офицеров последними перешли мост через Неман.

… Мне очень хотелось осмотреть Смоленск и Москву, эту новую Полтаву… — В сражении близ украинского города Полтава 27 июня (8 июля) 1709 г. во время Северной войны 1700–1721 г. Петр I уничтожил шведскую армию короля Карла XII.

… Проведя один день в Витебске и побывав во дворце, в котором две недели прожил Наполеон… — Наполеон вступил в Витебск, оставленный русской армией и его жителями, 16 (28) июля 1812 г.; 2 (14) августа французские войска покинули Витебск и двинулись на Смоленск. Резиденцией императора во время его пребывания в Витебске был губернаторский дворец.

… сел в один из тех небольших экипажей, какие в России используют для перевозки почты; их называют перекладными, так как лошадей в них меняют на каждой почтовой станции. — При Петре I на новых трактах, ведущих к Санкт-Петербургу, были заведены почтовые станции. Возчики почты стали называться почтарями, а лошади, которых меняли на каждой станции, — почтовыми. Отсюда пошло выражение: езда «на почтовых», «на перекладных».

… следовал по той самой дороге, по которой совершала некогда свое путешествие в Тавриду Екатерина. — Таврида — одно из названий Крымского полуострова после присоединения его к России в 1783 г. В 1784 г. была учреждена Таврическая область, включавшая Крым и Тамань. В 1802 г. она была преобразована в Таврическую губернию, в которую входили Крым, Днепровский, Мелитопольский и Тмута-раканский уезды.

Екатерина II Алексеевна (1729–1796) — русская императрица с 1761 г.; урожденная принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, дочь князя Христиана Августа Ангальт-Цербстского (1690–1747) и принцессы Иоганны Елизаветы Гольштейн-Готторп-ской (1712–1760); с 1762 г., после низвержения, а затем убийства своего мужа императора Петра Ill правила единолично и старалась всеми силами доказать свою приверженность православию и идее укрепления российской государственности; наибольших успехов в этом направлении она достигла в области внешней политики, расширив границы России путем присоединения территорий после победоносных войн с турками (1768–1774, 1787–1791) и в результате трех разделов Польши (1773, 1793 и 1795 гг.); при ней Россия заявила о себе как о мощной державе, способной оказывать существенное влияние на ход мировой истории; во внутренней политике жестко придерживалась курса на усиление крепостничества, расширение привилегий дворянства и подавление свободомыслия. Весной 1787 г. в сопровождении огромной свиты, в которую входили король Польский и император Австрийский, императрица посетила вновь приобретенные ею земли — Южную Украину и Крым. Для ее передвижения к Днепру от Санкт-Петербурга была проложена специальная дорога, существующая до сих пор.

… прибыл в Великие Луки… — Великие Луки — город в Псковской области, на реке Ловать; известен с 1161 г.; с 1211 г. служил крепостью, охранявшей подступы к Пскову и Новгороду.

… столь живописным названием город обязан излучинам реки Ловати, протекающей под его стенами. — Ловать — река в Витебской (Белоруссия), а также Псковской и Новгородской областях (РФ); длина ее 530 км; вытекает из озера Ловатец и впадает в озеро Ильмень; на ней стоят города Великие Луки и Холм.

… Построенный в одиннадцатом веке, в двенадцатом он был разорен литовцами, затем завоеван польским королем Баторием, потом отбит Иваном Васильевичем, а позднее сожжен Лжедмитрием. — Ба-торий, Стефан (1533–1586) — князь Трансильванский в 1571–1576 гг., в 1576 г. избранный польским королем; выражал интересы среднепоместной шляхты; проводил захватническую политику на восточных границах Польши, принял участие в Ливонской войне (1558–1583) против Московского государства, но после неудачной осады Пскова (1581–1582) вынужден был заключить перемирие на десять лет; умер, готовясь к новой войне с Москвой.

Баторий осадил Великие Луки в августе 1580 г., сжег деревянные постройки города, а 2 сентября захватил и разрушил его крепость, после чего город оставался в польско-литовской оккупации до 1583 г.

Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) — великий князь Московский (с 1533 г.) и первый русский царь из династии Рюриковичей (с 1547 г.); крупнейший политический деятель России XVI в.; в своей внутренней политике стремился опереться на широкие круги мелкого и среднего дворянства, составившего социальную основу опричнины, вел борьбу с остатками удельного княжества и боярства за усиление централизации страны, нередко сопровождая свои акции террором и кровавыми расправами с неугодными ему людьми; во внешней политике стремился обеспечить выход страны к Балтийскому морю, а также расширить ее территорию на востоке и юге; первого добиться ему не удалось (он потерпел поражение в Ливонской войне), но Казанское и Астраханское ханства были разгромлены, осуществилось и продвижение в Сибирь.

Великие Луки поочередно захватывали войска двух самозванцев — Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, а в 1611 г. город был полностью разрушен поляками, которыми командовал полковник Лисовский. Лжедмитрий 1 (7—1606) — самозванец (предположительно — Григорий Отрепьев), в 1601 г. объявившийся в Польше и выдававший себя за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия; в 1604 г. с польсколитовскими отрядами перешел русскую границу, был поддержан частью горожан, казаков и крестьян; заняв царский престол, пытался лавировать между польскими и русскими феодалами; был убит боярами-заговорщиками во время его свадьбы с Мариной Мнишек. Лжедмитрий II (7—1610) — авантюрист, ставленник польских интервентов и Ватикана; также выдавал себя за царевича Дмитрия; в 1607 г. с польскими войсками подошел к Москве и укрепился в Тушине (за что получил прозвище «Тушинский вор»); пользовался поддержкой большой части дворянства и боярства; тайно обвенчался с Мариной Мнишек; когда в 1609 г. началась открытая польско-шведская интервенция против Московского государства, бежал в Калугу, где был убит начальником его охраны.

… потом туда пришли казаки с Дона и Я ика… — Дон — река, берущая начало на Среднерусской возвышенности, близ города Новомосковска; впадает в Таганрогский залив Азовского моря; четвертая по величине река в европейской части России: длина ее 1 870 км.

Яик (с 1775 г. носит название Урал) — река на Южном Урале, в Прикаспийской низменности; протекает по Башкирии, Челябинской, Оренбургской, Уральской и Гурьевской областях; длина ее 2 428 км.

Казаки были присланы в Великие Луки в 1619 г. царем Михаилом Романовым для восстановления местной крепости.

28 … в небольшой, ничем не примечательной деревеньке, Бежаницы… — Бежаницы — селение в 95 км к северу от Великих Лук, на пути в Новгород; ныне относится к Псковской области.

… в Порхове, старинном городе, расположенном на реке Шелони, по которой выращенные в том краю лен и зерновой хлеб везут на озеро Ильмень, откуда по реке, соединяющей его с Ладожским озером, эти товары следуют дальше… — Порхов — город в Псковской области, на реке Шелонь; основан в 1239 г. князем Александром Ярослави-чем (будущим Александром Невским) на границе Новгородской земли; в 1478 г. вошел в состав Русского государства и считался одной из двенадцати его главных крепостей; в городе сохранилась замечательная каменная крепость, сооруженная в 1387 г. и реконструированная в 1430 г.; в 1776 г. город был включен в Псковскую губернию; славился как крупный центр торговли льном.

Шелонь — река в Псковской и Новгородской областях; длина ее 248 км; протекает по Приильменской низине и впадает в озеро Ильмень.

Ильмень — озеро в Новгородской области, в Приильменской низине; в зависимости от уровня воды его площадь меняется от 733 до 2 090 кв. км; в него впадают около 50 рек (Мета, Пола, Ловать, Шелонь и др.).

Озера Ильмень и Ладожское соединяет вытекающая из Ильменя река Волхов, длиной в 224 км.

Ладожское озеро (Ладога) — крупный водоем на северо-западе европейской части России; его площадь — 17,7 кв. км; в него впадают 35 рек (среди них — Свирь, Волхов, Вуокса), а вытекает из него одна — Нева; в раннее средневековье через него шел водный торговый путь «из варяг в греки» (из Скандинавии в Византию).

29 … прибыли в село Городец… — Городец — село в бывшей Санкт-Петербургской губернии, на дороге из Пскова в Санкт-Петербург, в 20 км южнее города Луга.

… В Луге мне пришла в голову другая, не менее блестящая мысль… — Луга — уездный город (с 1777 г.) бывшей Санкт-Петербургской губернии, ныне районный центр в Ленинградской области.

… Возница предлагал мне сделать остановку перед Гатчинским дворцом, в котором пришлось жительствовать Павлу / все то время, пока царствовала Екатерина… — Гатчинский дворцово-парковый комплекс, ценнейший памятник мировой истории и культуры, находится в 45 км к юго-западу от северной столицы, в сложившемся вокруг него городе Гатчина (в 1923–1929 гг. этот город назывался Троцк, а в 1929–1944 гг. — Красногвардейск), на дороге из Пскова в Санкт-Петербург. Вначале Гатчинская усадьба принадлежала сестре Петра Великого — Наталье Алексеевне (1673–1716), после смерти которой у усадьбы несколько раз менялись владельцы; в 1765 г. это живописное имение приобрела Екатерина 11 и подарила его своему фавориту графу Г.Г.Орлову (см. примеч. к с. 93), для которого в 1766–1781 гг. архитектором Антонио Ринальди (1710–1794) там был возведен дворцовый замок. В 1783 г., после смерти Г.Г.Орлова, императрица выкупила у наследников графа Гатчинский дворец и подарила его своему сыну — великому князю Павлу Петровичу, будущему императору Павлу 1. Павел осуществил в Гатчине, ставшей его любимой резиденцией, коренные преобразования, которые велись под руководством архитектора Винченцо Бренны (1747–1820). Став императором, Павел присвоил в 1796 г. Гатчине статус города. С этого времени дворцовый комплекс стал личной собственностью и резиденцией российских императоров. После смерти Павла I, с 1801 по 1828 гг., Гатчиной владела его вдова императрица Мария Федоровна (см. примеч. к с. 136); при ней там были проведены большие ремонтные работы, которыми в 1807–1812 гг. руководил архитектор Андрей Никифорович Воронихин (1759–1814).

Павел I Петрович (1754–1801) — российский императоре 1796 г.; проводил политику укрепления административного аппарата, одновременно урезая дворянские вольности, стремился к усилению неограниченного самодержавия; в области внешней политики отошел от экспансионистских стремлений Екатерины 11, но был сторонником борьбы с революционной Францией, с которой, однако, после прихода к власти Наполеона Россия заключила союзное соглашение. Недовольство этим соглашением и психическая неуравновешенность императора вызвали сильное недовольство российской аристократии, поощряемое английским послом в России, и Павел 1 был убит в результате заговора, составленного в среде придворных и гвардейцев.

… затем — перед Царскосельским дворцом, летней резиденцией императора Александра… — Царское Село (в 1917–1937 гг. — Детское Село, с 1937 г. — Пушкин) — город в южной окрестности Санкт-Петербурга; сложился в XVI11—XIX вв. вокруг загородной императорской резиденции, которая была построена на месте Сарской мызы, подаренной в 1710 г. Петром Великим своей супруге Екатерине Алексеевне. Эта резиденция, являющаяся шедевром дворцовопаркового искусства, состоит из нескольких дворцов и других построек, прудов, парков памятников побед русского оружия. Главным сооружением Царского Села является грандиозный Екатерининский дворец (1723–1756) — творение архитектров Иоганна Фридриха Бра-унштейна, Андрея Васильевича Квасова (1720–1770), Саввы Ивановича Чевакинского (1709–1774/1780) и Бартоломео Франческо Растрелли (1700–1771). Александровский дворец, предназначенный для великого князя Александра Павловича, крупнейший памятник русского классицизма, был построен в 1792–1796 гг. архитектором Джакомо Кваренги (1744–1817).

… у дрожек, которые ехали впереди меня, внезапно сломалась ось… — Дрожки — открытый легкий экипаж с низкой спинкой, одноконный или двуконный.

… худощавого господина, державшего в одной руке шапокляк… — Шапокляк — складная шляпа-цилиндр на пружинах.

… принялся делать батманы правой ногой… — Батман (фр. battement — «биение») — группа движений и упражнение для ног (вытягивание ноги, резкое или плавное поднимание ее и т. п.).

… потом антраша обеими ногами… — Антраша (фр. entrechat от ит. intreciata — «переплетенный») — в классическом балетном танце: легкий прыжок вверх, во время которого ноги танцора несколько раз быстро скрещиваются в воздухе, касаясь друг друга.

30 …за каждый урок…я получаю по луидору. — Луидор (луи, «золотой Людовика») — французская золотая монета крупного достоинства, чеканившаяся с ХѴН в.; в описываемую эпоху стоила 20 франков.

… красивейшая женщина Санкт-Петербурга, мадемуазель Влодек… — Влодек, Елена Михайловна (1807–1874) — дочь генерала от кавалерии, генерал-адъютанта М.Ф.Влодека, известная петербургская красавица; с 1824 г. супруга графа Василия Петровича Завадовского (1798–1855), в 1828–1833 гг. обер-прокурора 4-го департамента Сената; к ней было обращено знаменитое стихотворное послание А.С.Пушкина «Все в ней гармония, все диво» (1832).

… она должна изображать Филадельфию, одну из дочерей лорда Уортона с картины Антониса Ван Дейка, на празднестве, которое дается при дворе в честь кронпринцессы Веймарской! — Ван Дейк, Антонис (1599–1641) — знаменитый фламандский художник; автор замечательных, виртуозных по живописи портретов, отличающихся тонким психологизмом и благородной одухотворенностью; с 1632 г. работал при дворе английского короля Карла I.

Здесь имеется в виду известная картина Ван Дейка «Портрет Елизаветы и Филадельфии Уортон» (1640), хранящаяся в Эрмитаже. Прежде она принадлежала сэру Роберту Уолполу (1686–1745), английскому премьер-министру и знаменитому коллекционеру, а осенью 1774 г. в составе 204 произведений искусства была приобретена Екатериной II.

Лорд Уортон был одним из покровителей Ван Дейка.

Кронпринцесса Веймарская — русская княгиня Мария Павловна (1786–1859), дочь императора Павла I, с 1804 г. супруга кронпринца Саксен-Веймар-Эйзенахского Карла Фридриха (1783–1853; великий герцоге 1828 г.); Гёте, принадлежавший к числу друзей великой герцогини, называл ее одной из наиболее выдающихся женщин своего времени.

… давал урок танцев княгине Любомирской… — Сведений об этой особе найти не удалось. Любомирские — польский княжеский род.

… она изображает Корнелию. — Корнелия — имя представительницы римского рода Корнелиев; трудно сказать, какая из них имеется здесь в виду.

… Погоди, мерзавец, я еще разберусь с твоим номером! — Имеется в виду бляха с личным номером, которая должна была висеть на спине у каждого извозчика.

31 … въехали в Санкт-Петербург через Московские ворота… — Речь идет о Московской заставе — одной из городских застав Санкт-Петербурга, созданной в кон. XVIII в. в районе пересечения Царской перспективы (Царскосельского проспекта, ныне Московского) с Лиговским каналом.

… сошел возле гостиницы «Лондон» на Адмиралтейской площади, на углу Невского проспекта. — Гостиница «Лондон», считавшаяся одной из лучших в Санкт-Петербурге, помещалась в доме № 1 по Невскому проспекту, построенном в 1777 г. для купца Г.Г.Гейден-рейха.

Адмиралтейская площадь располагалась в центре Санкт-Петербурга, перед фасадом Адмиралтейства; ныне занята Александровским садом, разбитым в 1872–1874 гг.

Невский проспект — главная улица Санкт-Петербурга, проходящая от Адмиралтейской площади к Александро-Невской лавре (ей она и обязана своим названием); в первые годы строительства города именовалась «Большой першпективной дорогой», с 1738 г. — «Невской перспективой», а в кон. XVIII в. приобрела теперешнее название.

… поскорее ознакомиться с городом Петра I… — Петр I Великий (1672–1725) — русский царь с 1682 г. (правил самостоятельно с 1689 г.), первый российский император (с 1721 г.); выдающийся государственный и военный деятель; осуществил ряд важнейших преобразований; в 1703 г. основал Санкт-Петербург.

… передо мной высилось окруженное деревьями Адмиралтейство со своей длинной золотой иглой… — Здание Адмиралтейства, являющееся архитектурно-планировочным центром Санкт-Петербурга (у него сходятся три главные магистрали города: Невский проспект, Вознесенский проспект и Гороховая улица), имеет длительную историю. П-образный план нынешнего сооружения следует плану кораблестроительной верфи, заложенной в 1704 г. по чертежу Петра I. В 1732–1738 гг. здание перестроил в камне Иван Кузьмич Коробов (1700/1701-1747), включивший в центр композиции башню с позолоченным шпилем. В 1806–1823 гг. все сооружение было коренным образом реконструировано по проекту архитектора Андре-яна Дмитриевича Захарова (1761–1811), которому впервые удалось воплотить в камне идеи, позднее неразрывно связанные с понятием «петербургская архитектура»; при этом коробовский шпиль был сохранен (его высота вместе с башней составляет 72 м).

… Слева находился Сенат… — Сенат — один из высших правительственных органов России; был учрежден Петром 1 в 1711 г. как главный административно-распорядительный орган, надзирающий за деятельностью всех правительственных учреждений; с 1763 г. помещался на Петровской (или Сенатской) площади, в бывшем дворце канцлера А.П.Бестужева-Рюмина; в 1829–1834 гг. этот дворец и соседний с ним дом были перестроены по проекту выдающегося зодчего Карла Ивановича Росси (1775–1849) в монументальные здания Сената и Синода, сохранившиеся до наших дней; перед зданием Сената воздвигнут памятник Петру I — знаменитый Медный всадник Фальконе.

… а справа — Зимний дворец и Эрмитаж… — Зимний дворец — главная императорская резиденция в Санкт-Петербурге; возведен по проекту Б.Ф.Растрелли в 1754–1762 гг. на берегу Невы; архитектурный шедевр мирового значения; с 1922 г. — музей.

Эрмитаж — во время, описываемое в романе, ряд музейных зданий, содержащих императорские коллекции живописи и скульптуры и примыкающих к Зимнему дворцу: Малый Эрмитаж, состоящий из Южного корпуса (1765–1766; архитектор Юрий Матвеевич Фельтен) и Северного павильона (1767–1769; архитектор Жан Батист Валлен-Деламот); Большой Эрмитаж (1771–1787; архитектор Ю.М.Фельтен); Эрмитажный театр (1783–1787; архитектор Дж. Кваренги). Позднее было построено здание Нового Эрмитажа (1839–1859; архитектор Лео фон Кленце). Собрание Эрмитажа, включающее искусство Западной Европы, античности и Востока и являющееся одним из самых богатых в мире, стало общедоступным музеем в 1866 г.

… открывался вид на Неву, показавшуюся мне широкой, как море. — Нева — полноводная река, соединяющая Ладожское озеро с Финским заливом Балтийского моря; длина ее 74 км; средняя ее ширина — 400–600 м, наибольшая (в дельте) — 1000–1250 м; на островах ее дельты в 1703 г. был заложен Санкт-Петербург.

… выбежал на Дворцовую набережную и прошел по ней до Троицкого моста… — Дворцовая набережная расположена на левом берегу Невы, напротив Петропавловской крепости; тянется от Дворцового моста до Троицкого; на ней стоят Зимний дворец, Эрмитаж и ряд дворцов высшей знати Российской империи; ее широкая проезжая часть обрамлена гранитным парапетом (1764–1789), представляющим большую художественную ценность.

Троицкий мост через Неву идет от Марсова поля (левый берег) на располагающуюся на Петербургском острове Троицкую площадь; здесь имеется в виду существовавший с 1824 г. наплавной (наплавные мосты укладывались на поставленные в ряд баржи — плашкоуты, поэтому их называли также плашкоутными) мост, который в 1903 г. был заменен нынешним.

32 … повернувшись спиной к Выборгской стороне, я охватил взглядом

Вольные острова и Финский залив. — Выборгская сторона — обширный район Санкт-Петербурга по правому берегу Невы и далее по правому берегу Большой Невки; с 1739 г. составляла одну из пяти административных частей северной столицы (Выборгская часть); в нач. XIX в. была окраиной города.

Вольные острова — три небольшие острова, низменные и пустынные, располагавшиеся прежде в устье Малой Невы; впоследствии, в связи с изменением невской дельты, слились в один остров, который в свою очередь несколько десятилетий тому назад слился с островом Декабристов (бывший остров Голодай).

Финский залив, расположенный в восточной части Балтийского моря, глубоко вдается в сушу между Финляндией и Эстонией и оканчивается у невской дельты, где был основан Санкт-Петербург. … словно корабль, пришвартованный к Аптекарскому острову двумя стройными мостами, стояла крепость, колыбель Санкт-Петербурга… — Петропавловская (официальное название — Санкт-Петербургская) крепость на небольшом островке (Заячьем) в дельте Невы, первоначально земляная, была заложена 16 (27) мая 1703 г., и этот день считается датой основания Санкт-Петербурга; начиная с 1706 г. ее земляные стены были постепенно заменены на каменные. Крепость получила свое название — Санкт-Питер-Бурх — 29 июня 1703 г., в церковный праздник Петра и Павла. Позднее, когда в крепости был построен собор в честь Петра и Павла, она стала называться Петропавловской, а название Санкт-Петербург закрепилось за городом, возникшим вокруг крепости.

Аптекарский остров находится в северной части невской дельты; он отделен от Петербургского острова, к которому «пришвартована» Петропавловская крепость, узкой речкой Карповкой; по указу Пет-pa I был оставлен в государственной собственности для размещения на нем «аптекарского огорода», в котором выращивались лекарственные растения (в тс времена жить на этом острове имели право лишь аптекарские служители).

Остров Заячий, на котором стоит Петропавловская крепость, отделен от Петербургского острова Кронверкским проливом; через этот пролив переброшены два моста: самый старый в городе Петровский (построен в 1738 г.; в 1887 г. переименован в Иоанновский) и Кронверкский.

… золотой шпиль Петропавловского собора, где погребены русские цари… — Каменный собор Петра и Павла был построен в 1712–1733 гг. в стиле барокко в центре Санкт-Петербургской крепости, на месте разобранной деревянной церкви; возглавлял строительство архитектор Доменико Трезини (1670–1734).

Высокая колокольня собора, т. н. «Петропавловский шпиль», которая играет большую роль в архитектурном облике Санкт-Петербурга, была завершена в 1723 г.; первоначальная ее высота составляла 106 м, но после реконструкции, проведенной в 1857–1858 гг., она достигла 122,5 м.

Под сводами этого собора был погребен Петр I, и с этого времени храм стал царской усыпальницей.

… зеленая кровля Монетного двора. — Здание Монетного двора (мастерских чеканки монеты), находящееся в западной части Петропавловской крепости, было построено в стиле классицизма в 1798–1806 гг. архитектором Антонио Порто.

… Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор словно забыл сделать ему фасад… — Мраморный дворец был построен в 1768–1785 г. архитектором А.Ринальди на берегу Невы и т. н. Красного канала, соединявшего Мойку с Невой, для фаворита Екатерины II — графа Г.Г.Орлова (см. примеч. к с. 93). Впервые в строительной технике Санкт-Петербурга для облицовки здания был использован мрамор, с чем и связано название этого дворца. В ходе строительства Мраморного дворца Красный канал был засыпан, и на его месте устроен парадный двор, к которому здание обращено фасадом.

… три главные улицы Санкт-Петербурга: Невский проспект, Гороховая улица и Воскресенская улица… — Гороховая улица — одна из лучевых магистралей, расходящихся от большой арки Адмиралтейства и образующих важнейший центр планировки Санкт-Петербурга; в первые десятилетия застройки города называлась Средней першпективой (по отношению к Большой и Малой першпекти-вам — соответственно Невскому и Вознесенскому проспектам); с сер. XVIII в. именовалась Адмиралтейским проспектом, Второй Перспективной улицей и Адмиралтейской улицей; во второй пол. XVII1 в., после того как, согласно легенде, некий купец Горохов (возможно, это был иноземец Гаррах, имя которого сначала стали произносить как «Горох», а затем «Горохов») построил на этой улице каменный дом и открыл в нем магазин, она получила неофи-цальное название Гороховая, в конце концов закрепившееся за ней и заменившее прежнее.

Воскресенская улица (в ориг. rue de la Resurrection) — здесь явно

имеется в виду Вознесенский проспект, также один из «лучей», исходящих от арки Адмиралтейства; идет в направлении на юг к нынешнему Варшавскому вокзалу.

…за Адмиралтейством виднелась Английская набережная с ее великолепными особняками, которая завершается Новым Адмиралтейством. — Английская набережная расположена на левом берегу Невы ниже Сенатской площади и ведет от нее к Новому Адмиралтейству, от которого она отделена Новоадмиралтейским каналом; на ней стоит ряд аристократических особняков, построенных в классическом стиле.

Новое Адмиралтейство — судостроительный завод, который был основан в 1800 г. на островке, отделенном каналом от западной части Адмиралтейского острова (где находится Зимний дворец, Эрмитаж, Адмиралтейство, Сенат и др. упомянутые выше здания); в него были переведены судостроительные сооружения из двора Адмиралтейства.

… там, на стрелке Васильевского острова, возвышалась Биржа, современное сооружение, которое непонятно почему построено между двумя ростральными колоннами… — Васильевский остров — самый большой остров невской дельты в ее низовой части, между Большой и Малой Невой (его площадь более I 000 га); собственно говоря, на нем Петр I и предполагал создать новый город, но с перемещением центра Санкт-Петербурга на Московскую сторону этот остров превратился в своеобразный обособленный район; в русских документах как владение Новгорода этот остров упоминается с XVI в.; о происхождении его названия существуют различные версии, но точно известно, что он именовался так еще в допетровское время; стал интенсивно заселяться с нач. XVIII в.; в нач. XIX в. на нем находился порт, много промышленных предприятий, научных учреждений, торговых и правительственных зданий, жилых домов, воен но-учебных заведений.

Стрелкой Васильевского острова называется его восточная оконечность, омываемая Большой и Малой Невой.

Биржа — имеется в виду новая Торговая Биржа, построенная в 1805–1810 гг. по проекту Жана Тома де Томона (1760–1813); это величественное монументальное здание в духе античных храмов, стоящее на высоком гранитном стилобате, окруженное мощной колоннадой и украшенное на фронтонах скульптурами Нептуна, Навигации и Меркурия, символизировало экономическую мощь Российской империи и было центром оживленной коммерческой деятельности портового города; ныне в этом здании располагается Военно-морской музей.

Ростральная колонна — отдельно стоящая колонна, украшенная изображением носовых частей кораблей (лат. rostrum); впервые подобное украшение появилось в эпоху античности в Риме: трибуна на форуме была декорирована там носовыми частями трофейных судов. Ростральные колонны у Биржи служили маяками.

… далее, на берегу напротив Английской набережной, расположены: ряд Двенадцати коллегий, Академия наук, Академия художеств и… Горный институт. — Здание Двенадцати коллегий — самая значительная постройка петровского времени в Санкт-Петербурге; оно было заложено в 1722 г. в районе стрелки Васильевского острова и строилось до 1742 г. (автор проекта — Доменико Трезини); объем огромного сооружения, вытянутого почти на 400 м, по проекту был разделен на двенадцать частей, отсюда и его условное название — «Двенадцать коллегий»; одиннадцать из этих частей имели одинаковые размеры, а первая от Невы, предназначенная для приемной царя (Аудиенц-каморы), была несколько длиннее; ныне в нем помещается Петербургский университет.

Коллегии — центральные коллегиальные учреждения, ведавшие отдельными отраслями государственного управления; вначале, когда они были созданы Петром I (1718), их было девять; постепенно число коллегий возросло до шестнадцати; в 1802 г., после учреждения министерств, они были упразднены.

Российская Академия наук была основана в Санкт-Петербурге в январе 1724 г.; ее здание построено по проекту Дж. Кваренги в 1783–1789 гг.

Здание Академии художеств построили в 1764–1770 гг. архитекторы Александр Филиппович Кокоринов (1729–1772) и Ж.Б.Валлен-Деламот на берегу Большой Невы, ниже Университета.

Здание Горного института, расположенное ниже по течению Большой Невы, построено в 1806–1811 гг. архитектором А.Н.Воронихиным.

… С другой стороны этого острова, обязанного своим названием одному из ближайших помощников Петра / по имени Василий… — Одна из легенд связывает название Васильевского острова с именем капитана-артиллериста Василия Корчмина, который командовал находившимся там военным отрядом.

… жил в маленьком домике на Петербургском острове… — Петербургский остров (с 1914 г. Петроградский) — один из крупнейших островов невской дельты; омывается Невой, Кронверкским проливом, Малой Невкой, Карповкой и Большой Невкой; вместе с Аптекарским, Заячьим и Петровским островами составляет Петроградскую сторону северной столицы; в нач. XVI11 в. некоторое время был центром нового города, чем и объясняется его название. Домик Петра, его летняя резиденция, единственное сохранившееся здание первых лет Санкт-Петербурга, был построен в 1703 г.; он состоит из двух комнат-светелок, разделенных сенями и кухней; теперь в нем располагается музей; здание уцелело благодаря сооружению над ним футляра: самый ранний из них был возведен еше в 1723 г. по указу Петра, а последний, дошедший до нас, в 1844 г. — это каменный шатер с застекленными арками и под железной крышей.

… протекает по направлению к Вольным островам рукав реки, называемый Малая Нева. — Малая Нева — рукав Невы, омывающий северо-восточный берег Васильевского острова и остров Голодай (от восточной его оконечности) и впадающий в Финский залив; в устье ее прежде находились Вольные острова (см. выше).

33 … Это здесь… расположены загородные дома самых богатых вельмож

Санкт-Петербурга. — Далее дано описание северного района невской дельты, т. н. «Острова», которые во время действия романа в значительной степени были покрыты девственным лесом; однако там уже начали строиться дома петербургской знати и разбиваться парки.

… Один из этих островов целиком и полностью принадлежит императрице, которая возвела там очаровательный маленький дворец… — Имеется в виду самый северный из островов этой группы — Елагин, названный по имени одного из его владельцев, статс-секретаря Екатерины II Елагина, который начал его обустройство. В 1817 г. Александр I купил этот остров для своей матери Марии Федоровны, и там была создана для нее загородная усадьба. Входивший в ансамбль усадьбы Елагина дом архитектор К.И.Росси перестроил в дворец.

… на одном берегу Невы Троицкий собор, а на другом — Летний сад… — Троицкий собор — деревянная церковь, возведенная на Петербургском острове в 1710 г. и давшая название площади; сгорела в 1903 г. Летний сад — регулярный парк на левом берегу Невы против Петербургского острова; расположен на острове, образованном Невой, Лебяжьей канавкой, Мойкой и Фонтанкой; заложен в 1704 г. как сад Летнего дворца, находящегося в его северо-восточном углу; после повреждений от наводнения 1771 г. был реставрирован и украшен копиями античной скульптуры; в кон. XVII! в. стал публичным и служил для прогулок аристократии и купечества.

… Около… домика до сих пор стоит дерево, к которому на высоте десяти футов прикреплен образ Богоматери. Когда основатель Санкт-Петербурга поинтересовался, до какой высоты поднимается вода в Неве во время половодья, ему показали этот образ Богоматери, и при виде его он был весьма близок к тому, чтобы отказаться от своего грандиозного начинания. — Наводнения были петербургским бедствием, ибо город стали строить не там, где удобно было его основать, а там, где нужно было его основать. Острова, выбранные для сооружения новой столицы, по утверждениям местных жителей почти каждую осень заливало водой, и Петр I вскоре смог сам в этом убедиться.

… по другую сторону Большой Невки и старого Петербурга… находились Военный госпиталь и Медицинская академия, а затем деревня Охта и ее окрестности… — Большая Невка — самый северный из протоков Невы; разделяет Петербургскую и Выборгскую стороны. Военный госпиталь — имеется в виду самый старый военный госпиталь Санкт-Петербурга, располагавшийся на Выборгской стороне, рядом с Медико-хирургической академией (ведущей свою историю с 1733 г., официально основанной в 1798 г. и с 1881 г. называющейся Военно-медицинской академией); с 1840 г., когда рядом со Смольным открылся еше один госпиталь, получивший наименование І-го Военно-сухопутного, госпиталь на Выборгской стороне стал называться 2-м Военно-сухопутным.

Охта (Большая и Малая) — в нач. XIX в. пригородный промышленный район Санкт-Петербурга, расположенный на правом берегу Невы, по обе стороны ее притока Охты; при впадении реки Охты в Неву прежде стояла шведская крепость Ниеншанц.

… напротив этих двух зданий, правее кавалергардской казармы, располагались Таврический дворец под своей изумрудной крышей, артиллерийские казармы, Дом призрения и старый Смольный монастырь. — Кавалергардский полк — старейшая кавалерийская часть русской гвардии; впервые был создан в 1724 г., затем формировался в 1725, 1762, 1797 и 1799 гг. для торжественных случаев и личной охраны императоров; в 1800 г. был переформирован в гвардейский полк; с отличием принимал участие в Отечественной войне 1812 года.

Кавалергардские казармы (они сохранились до наших дней) располагались вблизи набережной Невы, чуть восточнее Таврического дворца: на Захарьевской улице (№№ 20–22 и 37–39) и на Шпалерной улице (№ 41).

Гвардейские казармы обычно представляли собой целый комплекс зданий; в них входили солдатские корпуса, офицерский корпус, хозяйственные и служебные помещения, склады, госпиталь, полковая церковь.

Артиллерийские казармы (точнее, казармы лейб-гвардии Артиллерийской бригады) находились на Литейном проспекте (№ 26) и в соседнем с ним квартале, довольно далеко от Таврического дворца. Дом призрения — вероятно, имеется в виду Градская богадельня, которая с 1781 г. помещалась на берегу Невы, близ Смольного монастыря.

Таврический дворец на Шпалерной улице (она идет параллельно Неве), окруженный большим парком, построил в 1783–1789 гт. в стиле классицизма архитектор Иван Егорович Старов (1744–1808) для князя Потемкина-Таврического на казенные деньги, в награду за присоединение Крыма (Тавриды, как его называли тогда); после смерти князя (1791) дворец был взят в казну и стал одной из любимых резиденций Екатерины 11; после смерти императрицы Павел I превратил дворец в казармы; в нач. XX в. в нем заседала Государственная дума.

Смольный монастырь в стиле барокко был в основном построен в 1744–1757 гг. Б.Ф.Растрелли (закончен в 30-х гг. XIX в. архитектором В.П.Стасовым); расположен в конце Шпалерной улицы, на месте старого Смольного двора, от которого он получил свое название; рядом с ним в 1806–1808 гг. было построено здание Воспитательного общества благородных девиц, более известное как Смольный институт.

… табльдот в гостинице начинается в половине пятого… — Табльдот — общий обеденный стол в пансионах, гостиницах и курортных ресторанах.

34 … колоссальный памятник Петру Первому… — Имеется в виду знаменитый «Медный всадник» — произведение скульптора Э.М.Фалько-не (см. примеч. к с. 36); голову скульптуры императора вылепила ученица Фальконе — Мари Анна Колло (1748–1821); памятник был отлит в 1777 г. и торжественно открыт в 1782 г.

… зимой он носит овчинный тулуп… — Тулуп — просторная и, как правило, очень длинная верхняя одежда мехом внутрь (обычно не крытая), с большим меховым воротником; основным материалом для его изготовления служила овчина. Тулуп надевали поверх другой верхней одежды, и без него не отправлялись в дорогу.

… род сандалий, которые держатся при помощи длинных ремешков, обвивающих ногу… — Так автор описывает здесь лапти — плетенную из лыка, бересты или веревок обувь, охватывающую стопу ноги; лапти служили обычной обувью русских крестьян даже в нач. XX в.

35 … этому преимуществу город обязан трем большим опоясывающим его каналам, по которым удаляют отбросы, перевозят домашнее имущество и доставляют провизию и дрова. — Вероятно, имеются в виду три крупные водные артерии тогдашнего Санкт-Петербурга: Мойка (см. примеч. кс. 51), Фонтанка (см. примеч. к с. 50) и Екатерининский канал (см. примеч. к с. 56).

… здесь никогда не бывает скопления ломовых телег… — Ломовые телеги предназначались для перевозки грузов.

… улицы предоставлены дрожкам, кибиткам, бричкам и коляскам, которые с безумной скоростью несутся со всех сторон и по всем направлениям… — В сер. 1820-х гг. в Петербурге насчитывалось в среднем по одной лошади на каждые пятнадцать жителей. Движение в центре города было настолько оживленным, что рассеянный пешеход рисковал попасть под колеса кареты или под копыта лошади. Кучера остерегали зазевавшихся пешеходов громким криком, а тех, кто победнее, — кнутом. (Отметим, что Л.Н.Толстой называет в «Войне и мире» безумной езду со скоростью 18 верст в час!) Кибитка — длинная крытая дорожная повозка.

Бричка (польск. bryczka) — легкая дорожная повозка, иногда с открытым верхом.

… ходить по мостовым, которые приятно напоминают мощенные булыжником улицы Лиона… — Лион — один из крупнейших городов Франции; расположен на юге страны, при слиянии рек Роны и Соны; административный центр департамента Рона, главный город исторической области Лионне.

36 … пришлось силой оторваться от созерцания этого шедевра нашего соотечественника Фальконе… — Фальконе, Этьен Морис (1716–1791) — французский скульптор, начавший самостоятельно работать в 40-х гг. XVIII в.; в 50-х-нач. 60-х гг. приобрел широкую известность как автор изящных скульптур на аллегорические и мифологические темы; в 1757–1766 гг. руководил скульптурной мастерской Севрской фарфоровой мануфактуры; в 1766–1776 гг. работал в России, где в духе идей Просвещения создал знаменитый памятник Петру I как царю-реформатору; после возвращения во Францию оставил профессию скульптора и занялся литературной деятельностью; с 1783 г., разбитый параличом, был прикован к постели.

… я из Тура, из сада Франции, из провинции, где, как вам известно, говорят на самом чистом французском языке. — Тур — главный город исторической провинции Турень (Турен); находится в долине Луары; в настоящее время административный центр департамента Эндр-и-Луара. Считается, что именно в Турени сложился литературный французский язык.

37 … несчастный господин Ледюк потерял в этом году половину дохода от своего товара… — Сведений об этом персонаже (Le Duc), московском рестораторе-французе, найти не удалось.

… выговор которого за целое льё изобличал в нем жителя Бордо… — Бордо — город на юго-западе Франции, административный центр департамента Жиронда; крупный порт, расположенный в устье реки Гаронны; вокруг города располагаются виноградники, где производятся знаменитые бордосские вина.

… Неужели русские начали пить пиво или, случаем, насадили виноградники на Камчатке? — Традиции пивоварения в России имеет давнюю и собственную национальную историю. Однако уже Петр 1 стал приглашать в Россию иностранных мастеров — пивоваров и солодовников, — чтобы налаживать фабричное производство этого алкогольного напитка; в 1795 г. с высочайшего одобрения Екатерины II купец Абрахам Фридрих Крон (1766–1827), уроженец Финляндии, основал первый в Санкт-Петербурге пивной завод; в кон. ХѴНІ в. купец Петр Казалет наладил производство пива близ Ка-линкина моста; в 1811 г. в городе начал работать еше один пивной завод — Калашниковский. Так что ко времени, описываемому в романе, русские уже давно научились пить пиво и производить его. Камчатка — полуостров на севере Восточной Азии, омываемый Тихим океаном, Беринговым и Охотским морями; зона сейсмической активности; впервые описан русскими землепроходцами в кон. XVII в.; входит в Камчатскую область РФ.

38 … редингот с бранденбурами… — Редингот — верхняя одежда (мужская или женская) прилегающего силуэта, с двумя небольшими воротниками, нижний из которых лежит на плечах, и сквозной застежкой; впервые появился в Англии ок. 1725 г. и использовался как мужской костюм для верховой езды; в XIX в. стал обычной городской одеждой. С распространением термина «пальто» слово «редингот» вышло из употребления.

Бранденбуры — застежка в виде вертикального ряда широких поперечных петлиц из витого декоративного (часто шелкового или золотого) шнура, законченных по внешним краям кисточками или несколькими орнаментальными петлями, а по центру — пуговками и воздушными петельками; была введена в моду во Франции при Людовике XIV; заимствована из одежды королевских хорватов, служивших в полку личной охраны короля, а ими в свою очередь — у турок; первоначально использовалась для отделки военных мундиров.

39 … бывшего статиста из театра Гетэ… — Гетэ — один из самых старых парижских театров, носивший это название (от фр. gaite — «веселье») с 1792 г. и располагавшийся до 1862 г. на бульваре Тампль; после того как по указу Наполеона число парижских театров было сведено к восьми, остался в числе сохранившихся; в первой трети XIX в. в нем ставили драмы, водевили и феерии.

40 … В Санкт-Петербурге, как и в Мадриде, обычно спят после обеда… — Мадрид — город (с 1118 г.) в центре Пиренейского полуострова, сложившийся вокруг мавританской крепости Маджират; известен как мавританское поселение с X в.; в 1083 г. был завоеван Кастилией, с 1561 г. — столица Испании.

Здесь имеется в виду т. н. сиеста (исп. siesta) — в Испании, Италии и Латинской Америке полуденный или послеобеденный отдых в самое жаркое время дня.

… Я уже успел обменять немного денег на ассигнации, поэтому дал ему красную бумажку… — Ассигнации (или банковские билеты) — бумажные деньги, появившиеся в России в 1769 г.; первое время ассигнационный рубль был равен серебряному, но вскоре из-за чрезмерного выпуска ассигнаций, не обеспеченных серебром, началось падение их курса и возникло как бы две системы денежного исчисления; соотношение ассигнационного и серебряного рублей постоянно менялось, и только в 1839 г. оно было установлено твердым: 3,5 к 1.

Российские государственные ассигнации, находившиеся в денежном обороте в 1819–1843 гг., были следующих видов: 5 рублей — синего цвета, 10 рублей — розового, 25 рублей — белого, 50 рублей — желтого, 100 рублей — белого, 200 рублей — кремового; отметим, что существовали и весьма редкие ассигнации 1822 г. выпуска достоинством в 20 рублей, причем в двух вариантах: зеленого и красноватого цветов.

Здесь имеется в виду ассигнация в десять рублей, в речевом обиходе называвшаяся «красненькой».

41 … тона, неведомые даже под небом Неаполя. — Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. «Новый город»); был основан колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии — Палеополиса (гр. «Старого города»), или Партенопеи, с которой он впоследствии слился; в 290 г. до н. э. его завоевали римляне; в 1130–1860 гг. был столицей Королевства обеих Сицилий (или Неаполитанского королевства).

… сладостный запах роз и померанцевых деревьев. — Померанцевое дерево (бигарадия) — горький апельсин, вечнозеленое растение, цветы и листья которого содержат эфирные масла.

… к этому гигантскому живому органу… — Орган — клавиш но-духовой музыкальный инструмент; состоит из водонагнетательного механизма, металлических труб и ручной и ножной клавиатур.

… мне стало понятно, что я слышу ту самую роговую музыку, о которой мне так много говорили… — Роговые оркестры, возникшие в 50-х гг. XVIП в. в результате усовершенствования обычных охотничьих рогов, были своеобразным явлением русской музыкальной жизни. Они состояли из набора медных рогов разной настройки, что давало возможность исполнения больших и сложных музыкальных произведений. Игра на рогах совершенно обезличивала каждого отдельного исполнителя. Состав роговых оркестров достигал иногда очень больших масштабов; так, на празднестве во дворце Потемкина в 1791 г. участвовал роговой оркестр из 300 человек. Меньшего размера роговые оркестры использовались во время увеселительных гуляний на Неве и Фонтанке.

42 …в очаровании от этой ночи, проведенной мною под этим византийским небом… — Византия (Византийская империя) — государство, возникшее в IV в. в восточной части Римской империи при ее распаде; первоначально рабовладельческое, оно постепенно превратилась в феодальное; включало в себя Балканский полуостров, Египет, Малую Азию, Финикию и Армению; в VI в. завоевало Италию, Северную Африку и часть Испании. Однако территория Византийской империи под натиском европейских и особенно азиатских соседей (арабов, турок) постепенно сокращалась, в 1453 г. ее столица Константинополь была захвачена и государство Византия прекратило свое существование.

Европейцы нередко воспринимали православную Россию как преемницу Византийской империи.

… эта музыка Эола продолжала преследовать меня повсюду. — Эолова музыка — здесь: вызванная движением воздуха, духовая. Эол — бог ветров в античной мифологии; по преданию, обитал на острове Стронгила (соврем. Стромболи) в Тирренском море. В древности именем Эола был назван музыкальный инструмент, струны которого издавали при движении воздуха мелодичные звуки.

… обыкновенной гризетки из Латинского квартала… — Гризетка — молодая девушка-работница (швея, шляпница, продавщица и т. п.). Прозвище произошло от названия легкой и недорогой ткани гри-зет — в платья, сшитые из нее, чаще всего одевались такие девушки. Во французской литературе XIX в. возник тип гризетки как девушки веселой, кокетливой и доступной.

Латинский квартал — общепринятое название района, прилегающего к холму Сент-Женевьев в левобережной части Парижа; в нем с нач. XI11 в. располагаются здания Парижского университета (Сорбонны); назван так потому, что в средние века общим языком для студентов, съезжавшихся туда из разных стран Европы, был латинский.

… адресовано оно было ее сестре, обыкновенной модистке…. — Модистка — мастерица, изготовляющая женские модные изделия, преимущественно шляпы.

… На конверте стояла надпись: «Мадемуазель Луизе Дюпюи, в доме мадам Ксавье, модистки, Невский проспект, близ Армянской церкви, против базара». — Адреса в то время писали начиная с имени и фамилии адресата, а затем уже указывали место назначения. Адресуя письмо, на конверте указывали не номер дома, а только фамилию его владельца, хотя сквозная нумерация домов в Санкт-Петербурге — правда, весьма несовершенная и неудобная — впервые была введена еще в сер. XVIII в.

Прототипом Луизы Дюпюи стала Жанна Полина Гёбль (3.06.1799-14.09.1876) — француженка, уроженка старинного селения Сам-пиньи в департаменте Мёз, дочь офицера Жоржа Пьера Виктора Гёбля и Анны Марии Габриель Горси, приехавшая в Россию в 1823 г. и поступившая на службу в московский торговый дом Дю-манси, где она познакомилась с И.А.Анненковым — будущим декабристом. Луиза последовала за Анненковым в Сибирь и обвенчалась с ним 4.04.1828 г. в Чите.

Мадам Ксавье (Xavier) — скорее всего, вымышленный персонаж: во всяком случае, в торговом справочнике Санкт-Петербурга упоминаний о такой особе найти не удалось.

Армянская церковь святой Екатерины, расположенная на северной стороне Невского проспекта (№№ 40–42), была построена в 1771–1780 гг. архитектором Ю.М.Фельтеном на средства видного деятеля армянского освободительного движения второй пол. ХѴІ1І в. И.Л Лазарева.

Прямо напротив Армянской церкви, на другой стороне Невского проспекта, расположен Гостиный двор (он, вероятно, и назван здесь базаром) — один из крупнейших торговых центров Санкт-Петербурга, замечательный памятник раннего классицизма; построен по проекту архитектора Ж.Б.Валлен-Деламота в 1761–1785 гг.; занимает целый квартал.

43 .. дошел через Адмиралтейскую площадь до Александровской колон

ны… — Адмиралтейская площадь — см. примеч. к с. 31.

Александровская колонна («Александрийский столп») — памятник победы русского народа в Отечественной войне 1812 года, одно из лучших произведений архитектора Огюста де Монферрана (1786–1858); вырубленная из монолитного куска гранита, весом около 600 т, она была установлена в 1829–1834 гт. на Дворцовой площади и названа в честь императора Александра 1; ее венчает бронзовая фигура ангела (лицу которого было придано сходство с лицом императора), попирающего крестом змею; это самая высокая триумфальная колонна в мире: ее высота (вместе с фигурой ангела) 47,5 м. …за определенную денежную сумму, называемую оброком… — Оброк — денежный или натуральный сбор, взимавшийся с крестьян помещиками или государством; источником средств для выплаты крестьянином денежного оброка часто становились для него отхожие промыслы, например извоз.

… сидят в нем не как в наших тильбюри… — Тильбюри — открытая одноконная двухколесная коляска; названа по имени ее изобретателя-англичанина.

… точно дети на своих велосипедах у нас на Елисейских полях. — Велосипед — здесь имеется в виду изобретенная в 1791 г. французским графом де Сивраком деревянная самокатная машина с двумя последовательно расположенными колесами («селерифер»), с помощью которой можно было передвигаться, сидя верхом на ее раме и отталкиваясь от земли ногами. Позднее, в 1817 г., немецкий барон Карл Фридрих фон Дрейс усовершенствовал машину де Сив-рака, изобретя поворотное переднее колесо.

Елисейские поля — ныне одна из главных и красивейших магистралей Парижа; ведет от сада Тюильри в западном направлении.

…он имеет определенное сходство с неаполитанским лаццароне… — Лаццарони (в ед. ч. — лаццароне) — бездельники, хулиганы, босяки, деклассированные люмпен-пролетарские элементы Южной Италии. Это неаполитанское диалектальное слово происходит от испанского 1еЬЬго8о и переводится как «прокаженный». Новый смысл оно приобрело во время народного восстания 1647–1648 гг. в Неаполе против испанцев. В первые же дни в борьбу вступил отряд сборщиков мусора, среди которых было много прокаженных, и очень скоро кличкой «лаццарони» стали называть участников всего движения, которые населяли улицы, прилегавшие к главному рынку. По окончании восстания слово это не было забыто и вошло в неаполитанский народный язык.

44 …на спине у него, повешенный на шее, болтается его порядковый

номер, чтобы седок мог в любое время его снять, если он недоволен своим извозчиком… — Извозчиками обычно становились крепостные, приходившие в город на заработки, чтобы добыть денег на оброк. Явившись в столицу, будущий извозчик прежде всего выправлял в полицейской конторе адресов билет и номер, который он обязан был всегда иметь при себе. Жестяной номер вешали на спину, чтобы седок его видел и мог запомнить. В случае, если извозчик чем-либо не угождал седоку, вел себя дерзко, рекомендовалось с провинившимся самому не расправляться, а заявить в полицию, указав его номер.

47 … Таврический дворец… был дар фаворита Потемкина его могущественной повелительнице Екатерине И… — Потемкин, Григорий Александрович (1739–1791) — граф (1774), генерал-фельдмаршал (1784), светлейший князь Таврический (1783), выдающийся государственный и военный деятель России, фаворит Екатерины І1; принимал активное участие в проведении внутренней и внешней политики государства, был президентом Военной коллегии; участвовал в первой русско-турецкой войне (1768–1774) и был главнокомандующим русскими войсками во второй войне с Турцией (1787–1791); руководил хозяйственным освоением Северного Причерноморья, строительством Черноморского торгового и военного флотов; провел реформы русской армии; способствовал развитию торговли, укреплению авторитета России на международной арене. … Екатерина П была примером царицы, оказавшейся на троне по воле случая… — Екатерина II (см. примеч. к с. 27) пришла к власти в результате дворцового переворота 28 июня 1762 г., низвергнувшего с престола ее мужа — императора Петра III.

… он был простым унтер-офицером… — Во время дворцового переворота 28 июня 1762 г. Г.А.Потемким был вахмистром (чин, соответствующий фельдфебелю в пехоте) лейб-гвардии Конного полка. … Петр 111 хочет развестись с ней, чтобы жениться на графине Воронцовой… — Петр III Федорович (1728–1762) — российский император с 1761 г.; сын герцога Шлезвиг-Гольштейн-Готторпского Карла Фридриха (1700–1739; герцог с 1702 г.) и дочери Петра 1, Анны Петровны (1708–1728); в 1741 г. как внучатый племянник Карла XII был избран наследником шведской короны, а в 1742 г. был объявлен своей теткой императрицей Елизаветой Петровной ее наследником и с этого времени жил в России; в 1745 г. его супругой стала принцесса Ангальт-Цербстская (будущая Екатерина II); в декабре 1761 г. вступил на российский престол; демонстративным пренебрежением к православию и интересам России вызвал недовольство всех сословий империи, 28 июня 1762 г. был отрешен от власти и через короткое время убит с ведома Екатерины II.

Воронцова, Елизавета Романовна, графиня (1739–1792) — дочь генерала и сенатора графа Романа Илларионовича Воронцова (1707–1783), фаворитка Петра 111, на которой он собирался жениться после ареста Екатерины; младшая сестра княгини Екатерины Романовны Дашковой, участницы государственного переворота 1762 г., президента Российской Академии в 1783–1796 гг.; с 1765 г. супруга статского советника Александра Ивановича Полянского (1721–1818).

… собирается объявить незаконным родившегося у нее сына, Павла Петровича. — То есть будущего Павла I (см. примеч. к с. 29).

… она покидает Петергофский дворец… — Петергофский дворец (современное название — Петродворец) — парадная приморская резиденция российских императоров, знаменитый дворцово-парковый ансамбль XVIII в.; сооружен на берегу Финского залива в 1714–1725 гг. архитекторами Иоганном Фридрихом Браунштей-ном, Михаилом Григорьевичем Земцовым (1686–1743), Жаном Батистом Леблоном (1679–1719), Николло Микетти (1675–1759); в 1745–1755 гг. перестроен Б.Ф.Растрелли; в настоящее время художественно-архитектурный дворцово-парковый музей-заповедник.

… отбрасывает ножны и просит дать ей темляк… — Темляк — петля из кожи или ленты, крепящаяся к рукоятке холодного оружия и надеваемая на руку для того, чтобы в бою удерживать оружие.

48 … В тот же миг Екатерина произвела его в офицеры… — За участие

в перевороте 1762 г. Г.А.Потемкин был пожалован в подпоручики гвардии и получил 400 душ крепостных.

… призвала к себе Потемкина и сделала его дворцовым камергером. — Камергер — старшее придворное звание, а также лицо, носившее это звание и ведавшее какой-либо отраслью придворного хозяйства; в России после реформы двора, проведенной Александром I в 1809 г., звание камергера постепенно превратилось в почетное.

… это был молодой серб по фамилии Зорич. — Зорич, Семен Гаврилович (настоящая фамилия — Неранчич; 1745–1799) — фаворит Екатерины II; племянник усыновившего его выходца из Сербии, премьер-майора на русской службе Максима Зорича; в 1754 г. был зачислен в гусары, в 1760 г. в чине вахмистра участвовал в Прусской войне и был взят в плен, в котором провел около девяти месяцев; по возвращении из плена был произведен в подпоручики; в первую Турецкую войну с отличием командовал передовыми отрядами и получил чин секунд-майора; в 1770 г., будучи тяжело ранен, был взят турками в плен и содержался в Константинополе в течение пяти лет; в 1777 г. стал адъютантом Г.А.Потемкина, подполковником и командиром лейб-гусарского эскадрона; в том же году был представлен императрице, получил звание флигель-адъютанта и произведен в полковники; в 1777–1778 гг. был фаворитом императрицы, получил чин генерал-майора и огромное имение; в мае 1778 г., после того как он попытался освободиться из-под влияния Потемкина, был удален от двора; при Павле I стал генерал-лейтенантом (1797) и шефом Изюмского гусарского полка.

… следовал в ссылку в город Шклов… — Шклов — город в Белоруссии, районный центр в Могилевской области, на Днепре; в состав Российской империи вошел в 1772 г.; в 1773 г. был подарен императрицей князю Потемкину, а в 1778 г. стал имением С.Г.Зорича.

В Шилове Зорич поселился в 1778 г., после того как императрица удалила его от двора; там он вел жизнь настоящего хлебосольного русского барина, основал профессиональный театр, устраивал балы, маскарады, любительские спектакли, фейерверки, построил семь фабрик и основал Шкловское благородное училище, где на полном пансионе получали военное образование около 300 детей обедневших дворян.

… Потемкин мечтал то о Курляндском герцогстве, то о польском престоле… — Курляндское герцогство — государство на территории Курземе (Западная Латвия) и Земгале (Южная Латвия) в 1561–1795 гг. со столицей в Митаве; образовалось после распада Ливонского ордена; вассал Великого княжества Литовского, с 1569 г. — Речи Посполитой, ас 1710 г. и России; в 1795 г. герцогство по решению его ландтага отвергло свою зависимость от Польши и вошло в состав России; последний курляндский герцог Петр Бирон (1724–1800; правил с 1769 г.), сын знаменитого временщика, сложил с себя власть и выехал в Прусскую Силезию, получив от России в качестве компенсации ежегодный пенсион в пятьдесят тысяч рублей и единовременную выплату в полмиллиона рублей за свои поместья в Курляндии.

49 … посылал за стерлядями на Волгу, за арбузами — в Астрахань… —

Стерлядь — рыба семейства осетровых; водится в бассейнах Черного, Каспийского, Балтийского, Белого и Карского морей; ценный объект промысла.

Астрахань — город и порт в дельте Волги; в 1459–1556 гг. столица Астраханского ханства, взятая русскими войсками и присоединенная к Русскому государству в 1557 г.; начало современной Астрахани положило основание в 1558 г. новой крепости, находившейся в 12 км от прежнего города и вскоре превратившейся в торговый центр; с 1717 г. губернский город, с 1785 г. — областной город Кавказского наместничества.

… Принц де Линь говорил, что в Потемкине есть что-то великое, романическое и варварское… — Линь, Карл Иосиф, принц де (1735–1814) — представитель бельгийской княжеской семьи, австрийский военачальник и дипломат; в 1782 г. находился в России для выполнения ряда поручений австрийского правительства; сопровождал Екатерину II в ее поездке в Крым и получил там от нее в подарок имение; затем временно состоял на русской службе и участвовал в 1788 г. в осаде Очакова; его сочинения, составившие 36 томов, были опубликованы в 1755–1811 гг.

… ему удалось отодвинуть границы России за пределы Кавказа… — В результате двух русско-турецких войн (1768–1774 и 1787–1791 гг.) Россия утвердилась в областях к северо-востоку от Главного Кавказского хребта, то есть подошла к границам Кавказа, но не переступила их (хотя военные действия велись и за «хребтом Кавказа»). В утверждении России в Предкавказье главную роль сыграли А.В.Суворов и генералы И.В.Гудович (1741–1820), В.А.Зубов (1771–1804), И.ПЛазарев (1763–1803). За пределы Кавказа Россия проникла позднее, в 1801–1804 гт., после присоединения к ней Грузии.

… старый Репнин, воспользовавшись его отсутствием, разбил турок и принудил их запросить мира… — Репнин, Николай Васильевич (1734–1801) — князь, русский военачальник, дипломат, генерал-фельдмаршал (1796); в ходе русс ко-турецкой войны (1787–1791) командовал дивизией и успешно исполнял обязанности главнокомандующего русскими войсками во время отсутствия Г.А.Потемкина.

Здесь речь идет о сражении при Мачине (ныне город Мэчин) в Румынии, в дунайской дельте, в котором 28 июня (9 июля) 1791 г. войска Н.В.Репнина (главную роль в бою сыграл М.И.Кутузов) разгромили турецкую армию, собравшуюся наступать за Дунай. Это поражение и разгром 31 июля (11 августа) турецкого флота адмиралом Ф.Ф.Ушаковым при Калиакрии привели к заключению выгодного для России мира в Яссах.

Отметим, что во время сражения при Мачине Н.В.Репнину было 57 лет.

… Он приежает в Яссы, свою столицу, а оттуда направляется в завоеванный им Очаков. — Яссы — город в Восточной Румынии, крупный культурный и научный центр; известен с раннего средневековья; до создания единого Румынского государства в XIX в. — столица Молдавии.

В Яссах, занятых русскими в 1788 г., находился штаб Потемкина, откуда он руководил военной кампанией 1790 г.

29 декабря 1791 г. (9 января 1792 г.), уже после смерти Потемкина, в Яссах был подписан мир, завершивший русско-турецкую войну 1787–1791 гг. (по нему Турция признавала присоединение к России Крыма; к России также переходило черноморское побережье между Южным Бугом и Днепром; граница между двумя государствами установливалась по Днестру и Кубани, и Турция отказывалась от претензий на грузинские земли).

Очаков — старинный город, крепость и порт на Днепровско-Буг-ском лимане, в древности греческая колония; в XIV в. вошел в состав Крымского ханства; с кон. XV в. турецкая военная база; в декабре 1788 г. была взята штурмом русскими войсками; по Ясскому миру 1792 г. весь район Очакова отошел к России.

… Таврический дворец, в котором в те дни жил великий князь Михаил… — Великий князь Михаил Павлович (1798–1849) — четвертый сын Павла 1; участник заграничного похода русской армии в 1814 г.; со дня рождения носил звание генерал-фельдцейхмейстера; возглавлял Артиллерийское ведомство с 1819 г.; с 1825 г. — генерал-инспектор по инженерной части; в 1825–1826 гт. принимал участие в работе Следственной комиссии по делу декабристов; в 1826 г. введен в состав Государственного совета; участвовал в русско-иранской войне (1826–1828), а в 1831 г. — в подавлении польского восстания; в том же году был назначен начальником Пажеского и всех сухопутных кадетских корпусов; с 1834 г. член Сената; в 1844 г. занял должность главнокомандующего гвардейского и гренадерских корпусов.

50 … некогда служил временным местопребыванием королевы Луизы, этой

современной амазонки, надеявшейся в один миг победить своего победителя… — Луиза Августа Вильгельмина Амалия (1776–1810) — урожденная принцесса Мекленбург-Стрелицкая, королева Пруссии, первая жена Фридриха Вильгельма III, знаменитая красавица, яростная противница Наполеона и зачинщица войны 1806–1807 гг. с Францией, окончившейся полным разгромом Пруссии; после войны — горячая сторонница реформ; в 1808 г. вместе с супругом находилась в Санкт-Петербурге.

Амазонки — в греческой мифологии женщины-воительницы, происходящие от бога войны Ареса; согласно легенде, обитали на реке Фермодонт у города Фемискира (Малая Азия) или в районе предгорий Кавказа и Меотиды (Азовское море); поклоняясь Аресу и богине живой природы, охотнице и девственице Артемиде, проводили время в битвах.

… Подарите мне Магдебург… — Магдебург — крупный город в центре Германии, порт на реке Эльба, столица федеральной земли Саксония-Ангальт; являлся главным городом Прусской Саксонии и жизненно важной для Пруссии крепостью; в 1806 г. был захвачен французами и, согласно Тильзитскому договору (подписан 7 июля 1807 г.), вместе со всеми прусскими владениями к западу от Эльбы составил королевство Вестфальское, во главе которого был поставлен брат Наполеона — Жером Бонапарт. Пытаясь отстоять Магдебург, прусский король Фридрих Вильгельм III решился на крайний шаг: он вызвал в Тильзит свою жену королеву Луизу, чтобы она своими чарами повлияла на Наполеона, но тот, приняв ее преувеличенно любезно, отказался уступить Магдебург. Город был отвоеван пруссаками лишь в 1813 г.

…Во дворе стоит построенный от начала до конца самим саардам-ским плотником ботик, в котором царь разъезжал по Неве… — Са-ардам (точнее, Зандам) — город в провинции Северная Голландия, близ Амстердама; в XVII–XVIII вв. судостроительный центр. «Саардамский плотник» — так иногда в исторической литературе называли Петра I, который в мае 1697 г. и в августе 1698 г., во время своего участия в Великом посольстве, работал на зандамских верфях, изучая кораблестроение; в Зандаме, в домике, где жил царь, ныне находится музей.

Здесь, возможно, речь идет о боте «Святой Николай», изготовленном в Англии в 40-е гг. XVI в. и обнаруженном юным Петром в мае 1688 г. в амбаре подмосковного имения Измайлово своего двоюродного деда боярина Никиты Ивановича Романова. В июне того же года небольшое судно (его длина 6 м, ширина 1,9 м, вес 1 280 кг) было отремонтировано, и на нем будущий основатель военно-морского флота России стал постигать искусство судовождения, плавая по Яузе и Просяному пруду в Измайлове. В мае 1701 г. ботик по велению Петра перевезли в Московский Кремль и поместили под особый навес; в январе 1722 г., в дни празднования Ништадтского мира, завершившего победоносную для России русско-шведскую Северную войну (1700–1721), бот был поставлен на постамент, в росписи которого входил текст: «Детская утеха принесла мужеский триумф»; зимой 1723 г. судно на санях перевезли в Санкт-Петербург, и в августе того же года Балтийский флот торжественно встречал «Дедушку русского флота», как назвал его император; затем ботик стоял в Петропавловской крепости на больверке Государева бастиона, а в 1767 г. его поместили в специально возведенный для этого «Ботный домик»; в 1928 г. судно было передано в Петергофский музей-заповеди и к, а с 1940 г. хранится в Центральном военно-морском музее.

… По Тучкову мосту я перешел на Васильевский остров. — Тучков мост ведете Петербургской стороны через Малую Неву на Васильевский остров; был построен в 1758 г. как наплавной в глубокой части русла реки и свайный на мелководье; позднее многократно перестраивался; вначале назывался Никольским, а затем стал именоваться Тучковым по имени купца Авраама Тучкова, на деньги которого он сооружался; нынешняя железобетонная конструкция моста построена в 1962–1965 гг.

… Главные его достопримечательности — Биржа и Академии. — См. примеч. к с. 32.

…по Исаакиевскому мосту и Воскресенской улице быстро добрался до Фонтанки и по ее набережной проследовал в католическую церковь; там я задержался, поскольку хотел посмотреть на могилу Моро. — Исаакиевский мост — старейший наплавной мост через Неву, устроенный впервые в 1727 г.; с 1732 г. по 1856 гг. ежегодно наводился от Сенатской площади на Адмиралтейском острове к Васильевскому острову, а с 1856 г. — там, где сейчас стоит Дворцовый мост; в 1916 г. сгорел от искры проплывавшего по Неве буксира.

Воскресенская улица — см. примеч. к с. 32.

Фонтанка — проток дельты Невы, вытекающий из нее выше Летнего сада и сливающийся с ней у самого ее впадения в Финский залив; отделяла аристократический и официальный центр Санкт-Петербурга от его жилой и торговой части, переходившей в промышленную, и была важной транспортной артерией города.

Путь героя к церкви святой Екатерины проходил скорее по набережной Мойки, а не Фонтанки.

Католическая церковь святой Екатерины расположена на северной стороне Невского проспекта, напротив Казанского собора; строительство ее началось в 1761 г. по проекту Ж. Б.Валлен-Деламота и с 1779 г. было продолжено А.Ринальди; церковь была освящена в 1782 г. и в разное время находилась в ведении бенедиктинцев, иезуитов, доминиканцев; в ней похоронены последний польский король Станислав Август Понятовский и французский генерал Моро; в 1937–1992 гг. она была закрыта и использовалась как склад. Моро, Жан Виктор (1763–1813) — генерал Великой французской революции, сын преуспевающего адвоката; в 1790 г. вступил волонтером в революционный отряд и вскоре обнаружил незаурядные воинские таланты; уже в 1794 г. командовал Северной армией Французской республики, а в 1796 г. — Рейнской армией; в 1799 г. в Италии потерпел поражение от А.В.Суворова на реке Адда и при Нови; в 1800 г. наголову разбил австрийцев при Гогенлиндене; его популярность в народе почти равнялась популярности Бонапарта, и потому генерал не признал притязаний Наполеона на единоличную власть; он вышел в отставку, а в 1804 г. его арестовали за причастность к заговору роялистов, намеревавшихся убить Наполеона; был осужден на два года тюрьмы, но вскоре помилован Наполеоном, после чего эмигрировал в Соединенные Штаты; в разгар заграничного похода, в 1813 г., император Александр 1 пригласил Моро вернуться в Европу, и тот, переплыв океан, стал советником при штабе коалиции; в Дрезденском сражении получил смертельную рану и был похоронен в Санкт-Петербурге.

… нельзя было не побывать в Казанском соборе, этом Нотр-Даме Санкт-Петербурга. — Казанский собор (Собор Божьей Матери Казанской), одно из самых замечательных сооружений в стиле классицизма, был построен на Невском проспекте по проекту архитектора А.Н.Воронихина в 1801–1811 г.; в нем хранилась самая чтимая в столице икона — Казанской Божией Матери, — привезенная из Москвы в 1710 г.; в 1813 г. в его левом приделе был погребен фельдмаршал М. И. Кутузов-Смоленский; внутри храма были размещены захваченные у французов знамена, штандарты, ключи от взятых городов; до 1858 г. был кафедральным собором Санкт-Петербурга.

Нотр-Дам (Собор Парижской Богоматери) — национальная святыня Франции, шедевр средневековой архитектуры; построен в XII–XIV вв. на острове Сите на Сене — историческом центре Парижа.

51 … Я прошел в него сквозь двойную колоннаду, построенную по образцу

колоннады собора святого Петра в Риме. — Собор святого Петра в Риме — одна из величайших святынь католической церкви, до 1990 г. самый большой христианский храм в мире; строительство его было начато в 1452 г., возобновлено в 1506 г. архитектором Донато Браманте (1444–1514), продолжено Джакондо да Верона (?-1515), Джулиано да Сангалло (1445–1516), Рафаэлем (1583–1520), Антонио да Сангалло (1483–1546), а затем, в 1546–1564 гг., Микеланджело Буанаротти (1475–1564); после его смерти работы вели Джакомо да Виньола (1507–1573), Джакомо делла Порта (1537–1602) и Доменико Фонтана (1543–1607). Собор был освящен в 1626 г. Площадь перед ним охватывают две полукруглые коллона-ды, возведенные в 1656–1665 гг. скульптором и архитектором Джованни Лоренцо Бернини (1598–1680).

… открыла собственное заведение, располагавшееся между набережной Моики и магазином Оржело… — Мойка (первоначальное название — Мья) — река, которая вела свое начало из болот на месте Марсова поля, а в 1711 г., при осушении этого места, была соединена с Фонтанкой; в 1715 г. она была вычищена и получила свайную набережную; пройдя через богатый центр города, Мойка, длина которой составляет около 5 км, сливается с Невой напротив Васильевского острова, в районе судостроительных заводов.

Магазин Оржело (Orgelot) — сведений об этом заведении найти не удалось.

… ведь Оржело — это Сузы Санкт-Петербурга. — Сузы (la Suse) — неясно, что здесь имеется в виду.

Сузы (фр. Suse) — в древности крупный торговый город Переднего Востока, с кон. VI в. служивший одной из столиц персидских царей Ахеменидов (в ней находился дворец Дария 1).

Однако точно так же по-французски пишется название итальянского города Суза (ит. Susa) в Альпах, рядом с которым находится знаменитый Сузский проход — горная дорога, связывающая Францию с Италией.

52 … парижская гризетка с улицы Лагарп… — Улица Лагарп (rue de la

Harpe) — одна из самых старых в левобережной части Парижа, известна с сер. XI11 в.; своим названием обязана, вероятно, вывеске располагавшегося на ней торгового заведения, на которой был изображен играющий на арфе царь Давид (фр. harpe — «арфа»),

… по воскресеньям ходила танцевать в Прадо или в Шомьер… — «Прадо» (или «Зимний Прадо») — зал для общественных балов, действовавший в 1807–1858 гг. на улице Обсерватории в левобережной части Парижа.

«Шомьер» (фр. «Хижина»; или «Гранд Шомьер» — «Большая хижина») — название построенного в т. н. «сельском стиле» здания в левобережной части Парижа, где проходили самые известные общественные балы. Заведение просуществовало с 1787 до 1853 гг.; особой популярностью оно пользовалось в конце периода Реставрации и во время Июльской монархии (1830–1848), когда его возглавлял папаша Лаир — зять первого владельца. Унаследовав заведение, он усовершенствовал его, добавил некоторые аттракционы и отказался от услуг полиции, но при этом сам строго следил за порядком, нс допуская, чтобы веселье переходило в распущенность. Балы в «Шомьере» носили демократический характер, и особенно охотно его посещали студенты и девушки-работницы.

…ее простого белого муслинового пеньюара… — Муслин — мягкая тонкая ткань, хлопчатобумажная, шерстяная или шелковая.

Пеньюар — утреннее женское платье, род капота из легкой ткани. … мог вообразить себя в будуаре какой-нибудь элегантной и аристократической обитательницы Сен-Жерменского предместья… — Будуар — небольшая гостиная, комната хозяйки в богатом доме, предназначенная для отдыха, неофициального приема близких знакомых и т. п. Сен-Жерменское предместье — в XVII–X1X вв. один из аристократических кварталов Парижа, находящийся на левом берегу Сены; название получило от старинного аббатства, располагавшегося на его территории.

53 … желает иметь такую же шляпу, какую вы вчера сделали княгине Долгоруковой. — Долгоруковы (или Долгорукие) — чрезвычайно многочисленный русский княжеский род, происходящий от древнерусских князей Рюриковичей.

Здесь может иметься в виду, например, княгиня Екатерина Александровна Долгорукова (урожденная Салтыкова; 1803–1852) — фрейлина, супруга князя Ильи Андреевича Долгорукова (1797–1848), гвардейского офицера, декабриста, по высочайшему повелению не понесшего никакого наказания, впоследствии генерал-лейтенанта (1844) и генерал-губернатора Малороссии (1848).

54 … Эта прекрасная дама… всего лишь бывшая невольница, грузинка, которую министр Наравичев, фаворит императора, сделал своей любовницей. — Несомненно, автор имеет здесь в виду всесильного в то время военного министра (1808–1810), гене рал-и нс лектора артиллерии и пехоты, председателя Департамента военных дел Государственного совета (1810), начальника военных поселений (1819) и личного друга Александра I графа Алексея Андреевича Аракчеева (1769–1834) и домоправительницу графа (с 1798 г.), жившую в его имении Грузино Новгородской губернии, бывшую крепостную крестьянку, дочь цыгана Настасью Федоровну Минкину (7-1825), долголетнюю любовницу министра, убитую дворовыми людьми, с которыми она обращалась чрезвычайно жестоко.

56 … пообедал напротив магазина Луизы, у французского ресторатора по

фамилии Талон… — Пьер Талон — содержатель модного и дорогого ресторана на Невском проспекте (помещался в доме № 15 около Казанского собора, построенном в 1768–1777 г. для обер-полицеймейстера Санкт-Петербурга Николая Ивановича Чичерина); этот ресторан существовал до весны 1825 г. и упоминается А.С.Пушкиным в «Евгении Онегине» (глава 1, XVI, 5–6);

К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин.

…от монастыря святого Александра Невского с его серебряным саркофагом, на котором фигуры изображены в натуральную величину… — Монастырь святого Александра Невского — Александро-Невская Свято-Троицкая лавра, центр духовной жизни Санкт-Петербурга, резиденция митрополита. Из четырех лавр (лавра — крупный мужской монастырь, который подчиняется непосредственно патриарху или синоду), существовавших в России, столичная была самой молодой, т. к. этот статус она получила только в 1797 г., хотя сам монастырь возник еще по замыслу Петра Великого, вскоре после основания города. Царь в 1710 г. самолично осмотрел место будущей обители на левом берегу Невы, при впадении в нее Черной речки (позднее она стала называться Монастыркой), где, по преданию, Александр Невский одержал победу над шведами, и водрузил там крест. Возведение всего комплекса монастыря проходило в несколько этапов по проектам архитекторов Доменико Трезини (1670–1734), Теодора Швертфегера (ок. 1680-после 1759), Пьетро Антонио Трезини (7-1759), Михаила Дмитриевича Расторгуева и др. 30 августа 1724 г. в монастырь из владимирского монастыря Рождества Богородицы были перенесены святые мощи Александра Невского.

Александр Ярославич Невский (1220–1263) — русский полководец и государственный деятель, князь Переяславский и Новгородский, с 1252 г. великий князь Владимирский; сын великого князя Ярослава Всеволодовича; в 1240–1242 гг. отразил нашествие шведов и тевтонских рыцарей на Северо-Западную Русь; прозвище Невский получил за победу над шведами на Неве в 1240 г.; как великий князь несколько раз предотвращал новые нашествия татар и умелой тактикой добился смягчения татарского ига, отверг попытки папства распространить католичество на Руси; за свои заслуги был причислен к лику святых.

Особое место среди святынь и сокровищ Лавры занимала 89-пудо-вая серебряная гробница (рака) святого Александра Невского. Императрица Елизавета Петровна повелела передать на ее изготовление первое серебро, добытое на Колыванском руднике. Раку изготовили на петербургском Монетном дворе. На ее боковых стенках запечатлены в барельефах победы Александра Невского в сражениях при Неве, при освобождении Пскова и на Чудском озере; в настоящее время она хранится в Государственном Эрмитаже.

… до Академии наук с ее коллекцией минералов, Готторпским глобусом, подаренным датским королем Фредериком IV Петру I… — Под коллекцией минералов подразумевается т. н. Минеральный кабинет Кунсткамеры, основанный в 1716 г., переданный во владение Академии наук в 1725 г. и в ее стенах превратившийся в крупное научное учреждение — Минералогический музей (в 1934 г. он был переведен в Москву).

Готторпский глобус — знаменитый глобус-планетарий (диаметром 3,1 м), изготовленный в 1654–1664 гг. мастером А.Бушем под руководством географа Адама Олеария (1599–1671) и подаренный Петру 1 в 1713 г. регентом Шлезвиг-Гольштейна в 1702–1718 гг. Христианом Августом (1673–1726), дядей малолетнего герцога Карла Фридриха (1700–1739; герцог с 1702 г.); в 1747 г., уже находясь в башне петербургской Кунсткамеры, глобус сильно пострадал от пожара, но был воссоздан русским мастером Ф.Тирютиным; с 1901 г. хранился в Царском Селе; в годы Великой Отечественной войны был увезен немцами и возвращен лишь в 1948 г.; в настоящее время находится в Санкт-Петербурге, в Кунсткамере; представляет собой полый шар, имеющий железный каркас с деревянной обшивкой, внутренняя и внешняя поверхности которой оклеены холстом и расписаны: на наружной поверхности изображена карта Земли, а на внутренней — карта неба; был назван Готторпским потому, что первоначально находился в замке Готторп (или Готторф), расположенном на одном из островков в заливе Шлей (который связан с Кильской бухтой Балтийского моря) и являвшемся герцогской резиденцией.

Фредерик IV (1671–1730) — король Дании и Норвегии с 1699 г.; союзник Петра 1 в борьбе со Швецией; значительно расширил свои владения, частично отменил в Дании крепостное право.

… костями мамонта, современника всемирного потопа, найденными на Белом море путешественником Михаилом Адамсом. — Белое море — внутреннее море на севере Европы; соединено проливом с Баренцевом морем и через него с Северным Ледовитым океаном; еще в средние века его берега были освоены русскими поселенцами — поморами.

Адамс, Михаил Фридрих (1780–1833) — российский ученый, зоолог; профессор Московского университета, член-корреспондент Академии наук с 1805 г.; в 1806 г., находясь проездом в Якутске, организовал экспедицию по спасению найденного в 1799 г. у берегов Ледовитого океана, в восточной части дельты Лены, тела мамонта; собранный им в 1808 г. скелет этого животного стал достопримечательностью музея Академии наук.

… у Екатерининского канала мне пришлось остановиться… — Екатерининский канал был проложен в 1764–1783 гг. при расчистке речки Кривуши; вытекает из Мойки и впадает в Фонтанку в нижнем ее течении; пересекает на своем извилистом пути ряд центральных улиц города, включая Невский проспект и Гороховую улицу; имеет в длину 5 км, а в ширину достигает 32 м; через него переброшено 20 мостов; назывался Екатерининским, так как был сооружен в царствование Екатерины II; с 1923 г. стал именоваться каналом Грибоедова.

… вели в тюрьму какого-то преступника, схваченного самим г-ном Горголи, петербургским обер-полицеймейстером… — Горголи, Иван Саввич (1770–1862) — гвардейский офицер, участвовавший в убийстве Павла I; петербургский обер-полицеймейстер (1811–1821), сенатор (1825–1858), действительный статский советник.

57 … останавливается на Большой Миллионной улице… — Миллионная улица (до 1740-х гг. называлась Большой Немецкой) — аристократическая улица, одна из старейших в городе (известна с 1718 г.); идет от Марсова поля к Дворцовой площади параллельно Неве; в 1751–1858 гг. именовалась также Большой Миллионной; название улицы образно описывало ее дорогостоящую каменную застройку; в 1918–1991 г. называлась улицей Халтурина.

… галопом уезжает по направлению к Летнему саду. — Летний сад (см. примеч. к с. 33) расположен вблизи восточной оконечности Миллионной улицы.

58 … и спрашивает будочника… — Во всех частях Санкт-Петербурга на перекрестках улиц стояли черно-белые, в «елочку», караульные будки, в которых днем и ночью дежурили низшие полицейские чина, именовавшиеся будочниками. Днем будочники должны были следить за тем, чтобы не возникало шума, ссор и беспорядков, а ночью, бодрствуя, окликать прохожих и смотреть за тем, чтобы на улице не было людей подозрительных.

… К Троицкому мосту… — См. примеч. к с. 31.

… переехал мост и остановился у домика Петра I… — Домик Петра (см. примеч. к с. 32) находится на Петровской набережной Петроградского острова, несколько восточнее Троицкого моста.

… На Выборгскую сторону… — Выборгская сторона — см. примеч. к с. 32.

…На углу Военно-сухопутного госпиталя он расспрашивает еще одного будочника. — Военно-сухопутный госпиталь (см. примеч. к с. 33) располагался недалеко от наплавного Сампсониевского моста, соединявшего Петербургский остров и Выборгскую сторону.

… обер-полицеймейстер едет по Воскресенскому мосту, от Воскресенского моста направляется прямо к концу Большой перспективы, а затем мимо торговых лавок к Ассигнационному банку. — Воскресенский мост — наплавной мост, который с 1786 г. наводили на Выборгскую сторону против Воскресенского проспекта (соврем, проспект Чернышевского), несколько выше того места, где впоследствии построили Литейный мост; с 1803 и до нач. 1820-х гг. соединял левый берег Невы возле Летнего сада с Петербургским островом; затем его вернули на прежнее место, а у главной аллеи Летнего сада навели в 1824 г. еще один невский мост — Троицкий (позднее этот мост был передвинут к Суворовской площади).

Большая перспектива (la Grande Perspective) — вероятно, имеется в виду Невский проспект.

Ассигнационный банк — финансовое учреждение, занимающееся выпуском бумажных денег и обменом их на металлические. В России бумажные деньги появились в 1769 г.; их выпуском и обменом занимались вначале два банка; в 1786 г. они были объединены в один государственный Ассигнационный банк. Его здание, помещавшееся на Садовой улице (соврем, дом № 21), недалеко от Невского проспекта, позади Гостиного двора, было построено Дж. Кваренги в 1783–1788 гг.

62 … Молодой человек был поручиком Кавалергардского полка… — По

ручик (польск. porucznik — «порученец», помощник командира) — в русской армии младший офицерский чин XII класса. Кавалергардский полк — см. примеч. к с. 33.

… Фонтанка, дом графини Ваненковой. — Прототипом графини Ва-ненковой послужила мать декабриста И.А.Аннснкова, Анна Ивановна Анненкова (в девичестве Якобий; 7-1842) — дочь иркутского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия (1726–1803), унаследовавшая его огромное состояние и сумасбродный характер, жена статского советника, отставного капитана лейб-гвардии Преображенского полка Аіександра Никаноровича Анненкова (7-1803).

… Вечером я получила письмо за подписью Алексея Ваненкова. — Прототипом Алексея Ваненкова стал декабрист, поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка Иван Аіександрович Анненков (1802–1878). И.А.Анненков родился в Москве, в семье статского советника А.Н.Анненкова него жены А.И.Анненковой, в службу вступил юнкером 10.08.1819 г., в поручики был произведен 13.03.1823 г.; состоял членом петербургской ячейки Северного общества; 19.12.1825 г. был арестован и 01.02.1826 г. помещен в Петропавловскую крепость; приговорен к каторжным работам на 20 лет (затем срок был сокращен до 15 лет); 10.12.1826 г. отправлен в Сибирь и 28.01.1827 г. доставлен в Читинский острог; от каторжных работ освобожден указом 14.12.1835 г. и отправлен на поселение в село Вельское Иркутской губернии, а 5.10.1837 г. переведен в город Тури нс к Тобольской губернии; умер в Нижнем Новгороде 27.01.1878 г.

5 октября 1858 г., во время путешествия Дюма по России, на приеме у нижегородского губернатора А.Н.Муравьева (1792–1863), бывшего декабриста, состоялась трогательная встреча писателя с Иваном Александровичем Анненковым и его супругой Прасковьей Егоровной (урожденной Полиной Гёбль).

64 …мы находились в Белом зале дворца… — Здесь имеется в виду парадный Гербовый зал Зимнего дворца (при Екатерине II он назывался Светлой галереей, а затем Белым залом), где приглашенные на придворные балы ожидали царского выхода и где проходили танцы; на его стенах висели гербы губерний, что и объясняет его название; во время реставрации, проводившейся после пожара 1837 г., зал был несколько увеличен в своих размерах.

…из всех зал понеслись звуки полонеза. — Полонез (фр. polonaise — «польский танец») — торжественный бальный танец-шествие, ведущий свое происхождение от польского народного танца; появился во Франции в XVI в., а затем распространился в других странах. … В дверях появляется его величество, вместе с супругой английского посла возглавляющий танец… — Бал в Зимнем дворце всегда открывала императрица со старшиной дипломатического корпуса; император шел во второй паре с женой одного из послов.

Английское посольство в Санкт-Петербурге возглавлял в описываемое в романе время сэр Чарлз Бэгот (1781–1843) — британский дипломат, посол в России в 1820–1824 гг., с 1824 г. — посол в Голландии, с 1834 г. — посол в Австрии, а с 1842 г. — генерал-губернатор Британской Северной Америки.

С 1806 г. его супругой была Мэри Анна Шарлотта Уэлсли-Пол (?-1845), племянница Артура Уэлсли, будущего знаменитого герцога Веллингтона (1769–1852), победителя в битве при Ватерлоо.

65 … меня укутали с головой в кашемировую шаль… — Кашемировая шаль — платок из мягкой шерстяной или полушерстяной ткани саржевого плетения; название «кашемир» происходит от индийского штата Кашмир, откуда ткань ввозилась в Европу со второй пол. XVI11 в.

67 … предложили мне вступить в заговор против императора. — Здесь

имеются в виду первые организации дворянских революционеров, декабристов, с оружием в руках выступивших в декабре 1825 г. против крепостничества и самодержавия; в числе этих организаций были Союз спасения (1816) и Союз благоденствия (1818).

69 … Этот привилегированный полк долгое время находился под коман

дованием великого князя Константина, брата императора Александра, в то время польского наместника. — Великий князь Константин Павлович (1779–1831) — второй сын Павла 1, брат Александра 1; с 1796 г. шеф Измайловского гвардейского полка; с 1797 г. генерал-инспектор кавалерии, главный начальник кадетских корпусов; в 1799 г. участвовал в Итальянском походе А.В.Суворова; в 1801 г. возглавил Комиссию по реформе в русской армии; во время войны с Францией в 1805–1807 гг. командовал гвардейским корпусом; в период Отечественной войны 1812 года сначала командовал гвардией, а потом состоял при штабе М. Б. Барклая де Толли, из-за резких столкновений с которым его несколько раз отзывали из армии; во время заграничных походов 1813–1814 гг. командовал гвардией, а в битве под Лейпцигом — резервом русской армии; с 1814 по 1831 гг. был главнокомандующим польской армии, являясь фактически вице-королем Царства Польского; после развода со своей первой женой герцогиней Анной Саксен-Кобургской и вступления в морганатический брак в мае 1820 г. с польской графиней Груд-зинской вынужден был отречься от прав наследования русского престола в пользу своего младшего брата великого князя Николая Павловича (будущего Николая I); не смог предотвратить антирос-сийские выступления и начало польского восстания в 1830 г.; в 1831 г. без успеха возглавлял войска, воевавшие против восставших; в том же году заразился холерой и умер в Витебске.

Великий князь Константин Павлович был шефом лейб-гвардии Конного (а не Кавалергардского) полка в 1800–1831 гг., а также шефом ряда других гвардейских полков.

… на груди его сверкали крест Святого Владимира и орден Александра Невского, а на шее висел орден Станислава Августа третьей степени. — Крест Святого Владимира был учрежден в честь 20-летия царствования Екатерины II в сентябре 1782 г.; имел четыре степени и жаловался за военные и гражданские заслуги. Знаками І-й степени ордена были: золотой крест, покрытый красной финифтью с черной каймой по краям, с изображением в центре на горностаевом поле вензелей святого Владимира под великокняжеской короной; черно-красная лента; восьмиконечная звезда с серебряными и золотыми лучами, в середине которой на черном круглом поле был изображен крест и буквы С.Р.К.В. Такой же крест меньшего размера на шее (на черно-красной узкой ленте) и такая же звезда обозначали 2-ю степень ордена. Две другие степени имели малый крест, носившийся на шее и в петлице.

Орден Александра Невского был учрежден в 1725 г. в связи с перенесением мощей великого князя Александра Невского в Санкт-Петербург. Знаками ордена были: крест красной эмали с двуглавыми орлами между концами и с изображением в его середине святого Александра на коне, красная лента (надевавшаяся через левое плечо) и серебряная звезда с вензелем князя в середине и девизом вокруг красного поля — «За труды и отечество».

Орден Святого Станислава был учрежден польским королем Станиславом Августом Понятовским в 1765 г. в память его патрона и покровителя Польши святого Станислава; после 1815 г. стал жаловаться от имени русского императора как короля Польского; в 1831 г. был причислен к русским орденам.

Орден Святого Станислава третьей степени мог даваться, в частности, за благотворительную деятельность, за учреждение значительных и полезных для страны мануфактур, за неоспоримо полезные открытия в земледелии, торговле, науках, искусствах и ремеслах, а также «за сочинение и обнародование творений, признанных общеполезными». Знаками ордена были: золотой крест под красной эмалью и звезда; каждый из четырех концов креста был разделен надвое и имел в завершении золотые шарики; по краям шла двойная золотая кайма; в середине на круглом щитке белой финифти помещался красный вензель Станислава (SS) под зеленым венком; вокруг щитка по углам креста — четыре золотых двуглавых орла. Крест носили на муаровой ленте красного цвета с двойной белой каймой с каждой стороны. Серебряная звезда с восемью лучами имела в середине белый круглый щит с вензелем святого Станислава, обведенный зеленой полосой и украшенный вокруг лавровыми золотыми ветвями. Крест 1-й степени носили у левого бедра; крест 2-й степени был меньшего размера, и его носили на шее; знаком 3-й степени был еще меньший крест, и его носили в петлице. В общем порядке старшинства российских орденов орден Святого Станислава следовал за орденом Святой Анны.

… могу лично положить начало его клиентуре, предложив ему двух учеников: брата и себя. — У И.А.Анненкова был брат Григорий, погибший на дуэли в 1824 г.

70 … в Санкт — Петербурге уже имеются два учителя фехтования: один француз, другой русский. Вашего соотечественника… зовут Вальвиль… — Александр Вальвиль — французский учитель фехтования в Санкт-Петербурге; в 1812–1824 преподавал фехтование в Царскосельском лицее и учил А.С.Пушкина; с 1816 г., имея чин капитана, руководил подготовкой полковых учителей фехтования в гвардейских частях; в 1825 г. был произведен в майоры; автор трактата «Рассуждение об искусстве владеть шпагой» (1817).

… дам вам почтительнейшую рекомендацию к цесаревичу Константину, который как раз находится с позавчерашнего дня в Стрельне… — Цесаревич — титул наследника престола в царской России; однако великий князь Константин Павлович получил этот титул еще в 1799 г., при жизни Павла I, когда наследником престола был великий князь Александр Павлович.

Стрельна — великокняжеское имение в 21 км от Санкт-Петербурга, на берегу Финского залива; дворцово-парковый ансамбль, создание которого началось еще при Петре 1 в 1716 г. и велось более восьмидесяти лет по планам архитекторов Ж.Б.А.Леблона, Н.Ми-кетти, М.Г.Земцова, А.Н.Воронихина; в нач. XIX в. принадлежало великому князю Константину Павловичу; в XX в. пришло в полное запустение, в 2003 г. было реставрировано.

71 … дал публичный сеанс, в котором не приняли участия ни Вальвиль, ни Сивербрик… — Сивербрик, Иван Ефимович — первый русский учитель фехтования в Петербурге, ученик швейцарского фехтовальщика Валтасара Фишера; с 1796 г. преподавал в 1-м Кадетском корпусе, Пажеском корпусе и др. учебных заведениях; в 1821 г. организовал трехгодичную школу инструкторов фехтования.

… наш посол, граф де Ла Ферроне, пригласил меня давать уроки его сыну, виконту Шарлю… — Ла Ферроне, Пьер Луи Огюст Феррон, граф де (1777–1842) — французский государственный деятель, посол в России в 1819–1827 гг.; в 1828–1829 гг. министр иностранных дел, пэр Франции.

Сведений о сыне графа де Ла Ферроне найти не удалось.

… получил немало хвалебных писем, в том числе от герцога Вюртембергского, который просил меня стать наставником его сына, и графа Бобринского… — Герцог Вюртембергский Александр Фридрих (1771–1833) — брат императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I, и короля Вюртембергского Фридриха Карла I; с 1794 г. служил в австрийской армии; в 1800 г. перешел на русскую службу, получил чин генерала от кавалерии и переселился в Курляндию; в 1811 г. был назначен белорусским губернатором; участвовал в Отечественной войне 1812 года и в заграничном походе 1813 г.; в 1822 г. был назначен главнокомандующим путями сообщения и публичными зданиями; с 1826 г. член Государственного совета.

Двое его сыновей — Александр Фридрих Вильгельм (1804–1881) и Эрнст Константин (1807–1868) — состояли на русской службе и имели генеральский чин.

Бобринский — скорее всего, имеется в виду Павел Алексеевич Бобринский (1801–1830), второй сын А.Г.Бобринского, внебрачного сына Екатерины II и Г.Г.Орлова; гвардии штаб-ротмистр.

С меньшей вероятностью это может быть и его старший брат Алексей Алексеевич Бобринский (1800–1868) — крупный чиновник придворного ведомства и министерства финансов; первый директор первой в России Царскосельской железной дороги; действительный статский советник (1845), шталмейстер (1854); крупнейший в России сахарозаводчик и прекрасный агроном.

72 … Жан Бар был не более вас привычен к вощеному паркету и придвор

ным обычаям. — Бар, Жан (1650–1702) — французский моряк; служил в голландском флоте, затем перешел на службу к Людовику XIV и как корсар одержал многочисленные победы над голландцами и англичанами. Бар происходил из бедной рыбацкой семьи, но в 1694 г. был пожалован Людовиком XIV дворянским званием; в том же году он был приглашен в Версаль, однако показал там себя человеком, совершенно неприспособленным для придворной жизни, и за грубость своих манер получил прозвище «Медведь».

… А как он вышел из положения, явившись в Версаль? — Версаль — резиденция французских королей, расположенная в юго-западной окрестности Парижа; ансамбль дворца и парка вырос из охотничьего замка Людовика XIII, построенного в 1624 г. и перестроенного в 1631–1634 гг. архитектором Ф.Леруа. В несколько строительных периодов (1661–1668, архитектор Л.Лево; 1670–1674, архитектор Ф. д’Орбе; 1678–1689, архитектор Ж.Ардуэн-Мансар) прежний замок был превращен в обширный дворец.

… Нарышкин — а он, как вам известно, родственник императора… — Нарышкин, Михаил Михайлович (1798–1863) — полковник Тарутинского пехотного полка, декабрист, член Союза благоденствия и Северного общества; был осужден на восемь лет каторги.

Нарышкины считались родственниками царской фамилии на том основании, что мать Петра 1. Наталья Кирилловна Нарышкина (1651–1694), происходила из этого рода.

… граф Чернышев и полковник Муравьев… хотели бы брать у вас уроки фехтования. — Граф Чернышев — вероятно, имеется в виду граф Захар Григорьевич Чернышев (1797–1862), ротмистр Кавалергардского полка, декабрист, приговоренный к четырем годам каторжных работ и восстановленный в правах в 1856 г.

Муравьев, Артамон Захарович (1794–1846) — полковник Ахтыр-ского гусарского полка, декабрист, член Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества; был осужден на 20 лет каторжных работ.

… Екатерина из всего этого прекрасного и многочисленного своего потомства особо выделяла двух старших внуков и даже самим выбором их имен, когда один был назван Александром, а другой — Константином, уже, казалось, поделила между ними мир. — Екатерина П назвала внука Александром в честь Александра Невского, а не Александра Македонского, как подразумевает здесь Дюма.

Второй внук был назван Константином в честь византийского императора Константина Великого (ок. 285–337; император с 306 г.) под влиянием т. н. «греческого проекта», составленного Потемкиным: предполагалось вытеснить турок из Европы и на месте Румынии, Болгарии, Сербии и Греции создать вассальное по отношению к России государство во главе с Константином.

73 … в ту пору, когда они были еще малыми детьми, велела написать их

портрет: одного разрубающим Гордиев узел, другого — держащим в руках лабарум. — Имеется в виду аллегорический портрет великих князей Александра и Константина Павловичей, написанный ок. 1781 г. английским художником Ричардом Бромптоном; хранится в Государственном Эрмитаже.

Гордий — в греческой мифологии царь Фригии, отец Мидаса; до того как стать царем, был простым земледельцем. Когда фригийцы лишились прежнего царя, они обратились за советом к оракулу. Оракул возвестил, что царем следует избрать того, кого они первым встретят едущим к храму Зевса на повозке. Им и оказался Гордий. Став царем, Гордий основал столицу и в цитадели города поставил повозку, которой он был обязан своей властью, а ярмо и дышло повозки соединил сложнейшим узлом. Считалось, что тот, кто сумеет развязать этот узел, станет повелителем Азии. Согласно легенде, Александр Македонский, не сумев распутать узел, разрубил его мечом.

Лабарум — знамя императора Константина Великого, несущее на себе монограмму Христа и девиз: «In hoc signo vinces!» (лат. «Сим победиши!»)

Во время борьбы за императорскую корону со своими соперниками (306–312) Константин не был еще христианином, но покровительствовал новой вере и пользовался поддержкой христиан. Накануне решающей битвы под Римом Константин и его войско, по преданию, видели в небе крест из звезд и надпись «Сим победиши». Той же ночью Константину явился Господь и повелел сделать знамя с крестом и украсить крестом шлемы солдат. Лабарум представлял собой шест, на верхнем конце которого в кругу находился шестиконечный крест. Ниже креста была поперечная планка со штандартом, на котором был начертан указанный девиз. После победы Константин уверовал в Христа и в 313 г. издал т. н. Миланский эдикт о веротерпимости, уравнивавший в правах христианство с другими культами.

… Что касается общего наставника обоих братьев, то им был швейцарец Лагарп, двоюродный брат храброго генерала Лагарпа, служившего в Италии под началом Наполеона. — Лагарп, Фредерик Сезар де (1754–1838) — швейцарский политический деятель, приверженец идей Просвещения; получил философское и юридическое образование в Женевском и Тюбингенском университетах; в 1784–1795 гг. был воспитателем будущего российского императора Александра I и оказал на него огромное влияние; в 1795 г. его уволили после того, как была перехвачена переписка, которую он вел со своим двоюродным братом, генералом Французской республики Амедеем Франсуа Лагарпом (1754–1796); в 1798–1800 гг. был членом Директории вассальной по отношению к Франции Гельветической республики, существовавшей на территории Швейцарии в 1798–1803 гг.; в августе 1801 г. приезжал в Россию по приглашению своего бывшего воспитанника; в 1814–1815 гг. вновь сблизился с Александром 1 и воздействовал через него на Венский конгресс в пользу восстановления Швейцарской конфедерации.

… Александр в возрасте двенадцати лет ответил своему преподавателю экспериментальной физики Графту… — Графт (Graft) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… Константин заявил своему личному гувернеру Сакену… — Остен-Сакен, Карл Иванович (Карл Магнус), граф фон дер (1733–1808) — российский дипломат, в 1775–1784 гг. посол в Дании; в 1784–1797 гг. воспитатель великого князя Константина Павловича; действительный тайный советник (1797), в 1797 г. возведен в графское достоинство; после смерти Павла 1 удалился от двора.

… Разрыв России с Францией как нельзя лучше пошел на пользу Константину. — Разрыв отношений Франции и России был связан с общим развитием международных отношений в период Французской революции. В 1798 г. упрочение французского влияния не только в Европе, но и на Востоке привело к созданию второй антифранцузской коалиции. В нее вступил и Павел I, обеспокоенный Египетским походом Бонапарта и захватом Францией Мальты.

… Направленный в Италию под начало фельдмаршала Суворова… — Суворов, Александр Васильевич (1729–1800) — великий русский полководец, генералиссимус (1799), военный теоретик; в 1799 г. командовал русскими войсками в Италии и Швейцарии.

… он принял участие в его победных сражениях при Минчо… — Здесь явно имеется в виду сражение на реке Алда 26–28 (15–17) апреля 1797 г.; в нем русско-австрийские войска под командованием А.В.Су-ворова нанесли поражение французской армии, которую накануне сражения возглавил генерал Моро.

Минчо — река в Северной Италии, левый приток По; вытекает из озера Гарда; расположена к востоку от Алды, также впадающей в По. Сражения на берегах Минчо, приведшие к тому, что французы отступили к Алде, велись в конце марта-начале апреля 1799 г., еще до прибытия Суворова в Верону (15 апреля) к союзным войскам.

…ив его отступлении через Альпы. — Альпы — самая высокая горная система Европы; тянется от устья реки Роны на западе до Вены на востоке и имеет форму дуги.

Согласно плану, разработанному Англией и Австрией и соответствовавшему исключительно их интересам, Суворов должен был из Италии перейти в Швейцарию и оттуда во главе русских, эмигрантских и австрийских войск наступать во Францию. Однако из-за действий австрийцев, отвечавших за снабжение и разведывательные данные, войска Суворова оказались в Швейцарии в труднейшем положении. Тем не менее 19 (30) сентября — 27 сентября (8 октября) 1799 г. они с боями, в тяжелейших условиях, с большими человеческими потерями (составившими около 4,5 тыс. человек) пересекли восточную часть страны, нанеся несколько поражений французским войскам, имевшим превосходство в силах, и вошли на территорию Австрии.

74 … После завершения Французской кампании и заключения Венского договора Константин был назначен вице-королем Польши. — Венский договор — имеется в виду Заключительный акт Венского конгресса 1814–1815 г., на котором державы-победительницы Наполеона решали вопросы послевоенного устройства Европы. Согласно решениям Конгресса, Россия получала значительную часть Польши (т. н. «конгрессовую Польшу») под названием Королевство (Царство) Польское, объединенное личной унией с Россией. Королевство сохранило собственную армию, командовать которой был поставлен великий князь Константин; наместником же Царства Польского в 1815 г. был назначен поляк, бывший наполеоновский генерал Юзеф Зайончек (1752–1826), однако старый генерал полностью подчинялся великому князю, а после смерти Зайончска в 1826 г. нового наместника уже не назначали.

… жил ли он в Брюлевском дворце возле Саксонского сада или пребывал в Бельведерском дворце… — Брюлевский дворец в Варшаве был построен в 1754 г. министром короля Августа III графом Генрихом фон Брюлем (1700–1763), который был известен своим расточительством.

Саксонский сад — один из красивейших парков Варшавы; расположен в центре города.

Бельведерский дворец находится в южной части города, в большом парке; построен польским архитектором Якубом Кубицким (1758–1833) в 1818–1822 гг., в годы пребывания в Варшаве великого князя Константина, и служил его резиденцией; выдержан в традициях классицизма XVI11 в. и отличается стройностью форм и изяществом пропорций; ныне — государственная резиденция польского президента.

… просматривал рапорты, принесенные накануне полковником Акса-миловским или начальником полиции Любовицким… — сведений об этих персонажах (Axamilowski, Lubowidzki) не найдено.

… отправлялся на Саксонскую площадь… — Саксонская площадь находится в центре Варшавы; после 1920 г. была значительно расширена за счет снесения православного собора.

… приветствовали его появление, исполняя марш, сочиненный Кур-пиньским на тему «Боже, храни короля!». — Курпиньский, Кароль Казимеж (1785–1857) — польский композитор, один из создателей национальной оперы; в 1810–1842 гг. дирижер и директор Варшавской оперы.

75 … Женщина эта была Иоанна Грудзинская, ангел-хранитель Польши. — Иоанна (Жанетта) Антоновна Грудзинская (1795–1831) — с 1820 г. морганатическая жена великого князя Константина; вскоре после брака императорским манифестом ей был пожалован титул княгини Лович (по названию имения, подаренного императором ее мужу); дочь польского аристократа, прусского графа Антона Груд-зинского; получила прекрасное образование, отличалась большим тактом и умела смягчать вспышки мужа; умерла через несколько месяцев после его кончины.

76 … человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, нахмурив бро

ви, заставлял трепетать перед собой целый народ… — Юпитер (гр. Зевс) — верховный бог в античной мифологии, повелитель грома и молний, владыка богов и людей.

Здесь, вероятно, намек на стих Горация: «Мир он <Юпитер> колеблет движеньем брови» (Оды, III, I, 8).

… Взамен Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович. — Титул княгини Царства Польского был дарован ей 8 июля 1820 г.

… отправился на следующее утро в Стрельну, захватив с собой письмо к адъютанту цесаревича генералу Родна… — Сведений об этом персонаже (Rodna) найти не удалось.

… справа простирались вплоть до Финского залива огромная равнина… — Финский залив — см. примеч. к с. 32.

… проехали Сергиевский монастырь, носящий имя святого, наиболее почитаемого в России после Александра Невского… — Имеется в виду святой Сергий Радонежский (в миру Варфоломей; ок. 1314–1392) — русский церковный и политический деятель, преобразователь монашества в Северной Руси, основатель и игумен Троице-Сергиевой лавры; обладал необычайным духовным воздействием на окружающих; положил начало общинножительному уставу в русских монастырях; поддерживал проводимую московскими князьями политику объединения Руси и их борьбу против татарского ига.

Сергиевский монастырь — Троице-Сергиева Приморская пустынь, которую основал в 1732 г. на 19-й версте Петергофской дороги, на берегу Финского залива, архимандрит Варлаам (в миру Василий Высоцкий), настоятель Троице-Сергиевой лавры под Москвой. Императрица Анна Иоанновна, духовником которой был Варлаам, подарила обители бывшую мызу своей сестры — царевны Екатерины Иоанновны, герцогини Мекленбургской (1691–1723). Монастырский комплекс был построен по проекту П.А.Трезини в 1756–1760 гг. В 1764 г. монастырь отделился от Троице-Сергиевой лавры и стал управляться собственным архимандритом.

78 … Любенский… мои рапиры, живо! — Любенский (Lubenski) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

Рапира — колющее холодное оружие, известное в Европе со второй пол. XVII в.; служила также спортивным и учебным оружием (в этом случае имела в целях безопасности утолщение на конце).

79 … Действовать надо палашом или саблей. — Палаш — прямая и широкая сабля, применявшаяся в тяжелой кавалерии и на флоте.

…А можешь ли ты, будучи пешим, защищаться саблей против всадника, вооруженного пикой? — Пика (от фр. pique) — разновидность длинного, до 3,3 м копья; в европейской кавалерии XIX в. находилась на вооружении у уланов и казаков.

81 … отвел ее ответным ударом из третьей позиции…из четвертой позиции отразил его удар… — Третья (тьерс) и четвертая (кварта) фехтовальные позиции весьма напоминают друг друга. В обеих боец стоит прямо, расставив и слегка согнув ноги; носок левой ноги развернут по отношению к ступне правой ноги примерно на 45 градусов; шпага немного приподнята (в четвертой позиции — чуть выше); левая рука приподнята и согнута. Основное различие позиций состоит в положении кисти правой руки: в третьей позиции она держит эфес шпаги прямо, а в четвертой — слегка вывернута вверх.

82 … поехал в Царское Село, где жил император… — Царское Село — см. примеч. к с. 29.

… миновал немецкую колонию… — К 20-м гг. XIX в. в Санкт-Петербургской губернии существовало десять колоний немецких крестьян (первые колонисты прибыли туда еще в 1766 г. из Гессена, Вюртемберга и Бранденбурга). Здесь, вероятно, имеется в виду т. н. Средняя Рогатка, колония, находившаяся в 12 верстах от столицы, на пути в Царское Село.

… Царскосельский дворец расположен на том самом месте, где некогда находилось скромное жилище старой голландки по имени Сара… — Большой Царскосельский (или Екатерининский) дворец строился почти в течение всего XVI11 в. В 1718–1724 гг. был сооружен т. н. Средний дом (архитектор И.Ф.Браунштейн); в 1743–1748 гг. А.В.Квасов и С.И.Чевакинский расширили его и пристроили к нему несколько корпусов; в 1752–1756 гг. Б.Ф.Растрелли объединил все эти постройки в одно грандиозное целое и добавил несколько помещений, создав огромный (около 325 м по фасаду) роскошный дворец.

83 … подарил его вместе с окружающими землями Екатерине… — Екатерина 1 Алексеевна (1684–1727) — императрица Всероссийская с 1725 г., по происхождению литовская крестьянка, урожденная Марта Скавронская; в 1702 г. в городе Мариенбурге попала в плен, ок. 1703 г. стала наложницей, а в 1712 г. законной женой Петра I; имела на него большое личное влияние; в 1724 г. была коронована, а после смерти Петра I провозглашена группой ближайших к нему вельмож, опиравшихся на гвардию, императрицей; государственное управление при ней было доверено А.Д.Меншикову.

… эта резиденция… показалась Елизавете не соответствующей величию и могуществу русской императрицы… — Елизавета Петровна (1709–1761) — императрица Всероссийская с 1741 г., дочь Петра I и Екатерины I; была возведена на престол в результате дворцового переворота при участии гвардии; проводила активную внешнюю политику; в годы ее правления наблюдалось оживление экономики и культуры страны, а также уменьшилось влияние иностранцев на русскую политику.

… она приказала разрушить выстроенный по воле ее родителей дом, а на его месте возвести по проекту графа Растрелли величественный дворец. — Растрелли, Бартоломео Франческо (Варфоломей Варфоломеевич), граф (1700–1771) — выдающийся русский архитектор, итальянец по происхождению; сын скульптора Бартоломео Растрелли; приехал в Россию в 1716 г. вместе с отцом; с воцарением Елизаветы Петровны стал ее любимым придворным архитектором и создал (главным образом в Петербурге) ряд монументальных построек в стиле русского барокко: Зимний дворец (1754–1762), Смольный монастырь (1748–1764), Большой Петергофский дворец (1747–1752), Екатерининский дворец в Царском Селе (1752–1756), Строгановский дворец (1752–1754), Воронцовский дворец (1749—

1757) и др.; после восшествия на престол Екатерины II был уволен со службы и в 1763 г. уехал в Швейцарию.

… наслышавшись, что Версаль — это шедевр великолепия… — Версаль — см. примеч. к с. 72.

… дворец великого короля… — То есть Людовика XIV.

Людовик XIV (1638–1715) — французский король с 1643 г.; эпоха его правления, которая часто называется в истории «веком Людовика XIV», или «веком Людовика Великого», — время наивысшего расцвета абсолютизма во Франции, величия страны и подъема ее культуры, которой король покровительствовал. И стори кам и-роялистами он прославляется как «наместник Бога на земле», а его знаменитая фраза «Государство — это я!» расценивается как провозглашенный принцип абсолютизма.

… велел вызолотить в Царскосельском дворце все наружные барельефы, лепку, карнизы, кариатиды… — Барельеф (фр. bas-relief — «низкий рельеф») — выпуклое скульптурное изображение, выступающее над плоскостью фона не более чем на половину объема. Кариатида — архитектурная деталь: вертикальная опора перекрытия, оформленная в виде женской фигуры.

… исключение составил лишь маркиз де Ла Шетарди, посол Франции… — Ла Шетарди, Жак Иоахим Тротти, маркиз де (1705-

1758) — французский офицер и дипломат, посланник в Пруссии (1731–1739), посол в России (1739–1742); имел задание посредничать в заключении мира России и Турции, но вместо этого принял участие в подготовке дворцового переворота, имевшего целью возвести на престол Елизавету Петровну; в первый период ее царствования оказывал большое влияние на русский кабинет, но в 1742 г. был отозван во Францию; в 1743–1744 гг. снова состоял послом в Петербурге, но, после того как была перехвачена и дешифрована его переписка с Версалем, содержащая нелестные отзывы о придворных императрицы и о ней самой, был с громким скандалом выслан из России; с 1749 г. — посол в Турине.

… В те времена можно было попасть в Академию, сочинив одно четверостишие… — Имеется в виду Французская академия — объединение виднейших деятелей культуры, науки и политики страны; основана кардиналом Ришелье в 1635 г. Выборы в состав Академии производят сами ее члены из соискателей, которые по собственной инициативе выставляют свои кандидатуры.

84 … Она велела построить в ста шагах от императорского дворца ма

лый Александровский дворец, предназначенный для старшего из ее внуков… — Александровский дворец, представляющий собой одно из лучших произведений Дж. Кваренги, был по повелению Екатерины 11 построен в Царском Селе в 1792–1796 гг. для великого князя Александра Павловича. Архитектура здания отличается строгим изяществом. Центральный корпус дворца с крайними выступами, объединенными колоннадой из двух рядов коринфских колонн, образует род открытого зала — парадного двора, в который ведет широкая лестница в несколько ступеней.

… и поручила своему архитектору Бушу распланировать там огромные сады… — Джон Буш — садовый мастер, шотландец по происхождению; работал по приглашению Екатерины II вначале в Москве (в Коломенском), а затем в Петербурге.

… его преемник Бауэр выяснил, что г-н Демидов, владевший неподалеку отсюда великолепным поместьем, имеет в избытке то, чего так недостает его августейшей повелительнице… — Бауэр (Bauer) — скорее всего, имеется в виду инженер гене рал-поручи к Федор Вильгельмович Боур (1731–1783), видный деятель по организации Главного штаба, швед, служивший сначала в гессен-брауншвейг-ской и прусской армиях, а в 1769 г. приглашенный на русскую службу и получивший чин генерал-майора; в 1772 г. начал прокладку к Царскому Селу самотечного водопровода (длиной в 16 км) от ключей, находившихся к юго-западу от императорской резиденции, в имении Тайцы на границе Ижорской возвышенности, богатой родниковыми водами.

Демидовы — дворянский род, который ведет свое происхождение от тульского кузнеца Никиты Демидова (1656–1725), выдвинувшегося при Петре I; владели огромными имениями на Урале, металлургическими и оружейными заводами, железными и медными рудниками, золотыми и платиновыми приисками, ссужали деньгами правительство.

Здесь имеется в виду Александр Григорьевич Демидов (1737–1803) — действительный статский советник, богатейший заводовладелсц, член комиссии по составлению Уложения 1767 года.

Имение Тайцы (точнее, часть его — Большие Тайцы) А.ГДемидов приобрел в 1772 г., и в 1774–1778 гг. там по проекту архитектора И.Е.Старова был создан роскошный дворцово-парковый комплекс.

… Довольно плохо позавтракав на скорую руку в гостинице «Французская Реставрация»… — Сведений о такой гостинице (hôtel de la Restauration française) в Царском Селе найти нс удалось.

85 … вскоре я набрел на китайскую деревню… — Китайская деревня —

декоративные павильоны в западной части Царскосельского парка; построены в 1782–1796 гг. архитекторами Василием Ивановичем Нееловым (1721–1782) и Чарлзом Камероном (1743–1812) — как считается, по планам Антонио Ринальди, знатока декоративных форм Востока; в 1818–1822 гг. частично перестроены Василием Петровичем Стасовым (1769–1848).

… Однажды, когда Екатерина праздновала свое пятидесятивосьмилетие… — То есть 21 апреля (2 мая) 1787 г.

… из трубок стоящих по углам мандаринов валит густой дым… — Мандарин — европейское название крупных чиновников в старом Китае.

… Этими мандаринами были принц де Линь, граф де Сегюр, г-н фон Кобенцль и Потемкин. — Принц де Линь — см. примеч. к с. 49. Сегюр, Луи Филипп, граф де (1753–1809) — французский дипломат и военный, участник войны английских колоний в Америке за независимость; в 1785–1792 гг. посол в Санкт-Петербурге, пользовавшийся расположением Екатерины II; посланник в Пруссии (1792–1793); после казни короля Людовика XVI вышел в отставку; при Наполеоне занимал придворные посты; написал ряд исторических и поэтических произведений, оставил мемуары.

Кобенцль (Кобенцель), Иоганн Людвиг, граф фон (1753–1809) — австрийский государственный деятель и дипломат, посланник в Копенгагене (1774–1777) и Берлине (1777–1779), с 1779 г. посланник, а в 1784–1801 гг. посол в Санкт-Петербурге; принадлежал к дружескому кружку Екатерины II и способствовал русско-австрийскому сближению; вслед за разрывом Павла I с Австрией покинул свой пост; после поражений Австрии в войнах против Франции подписал Кампоформийский (1797) и Люневильский мирные договоры (1801); в 1801–1805 гг. глава правительства и министр иностранных дел со званием вице-канцлера.

… отправился к клетке, где содержались ламы. — Лама — парнокопытное млекопитающее семейства верблюдовых; несколько их видов обитает в степях и горах Южной Америки; легко приручается.

… Эти животные, обитающие в Кордильерах, были подарком мексиканского вице-короля императору Александру. — Кордильеры — величайшая по протяженности (более 18 тые. км) горная система, простирающаяся вдоль западного побережья Северной и Южной Америки; в Южной Америке называются Андами; самые высокие вершины этой горной системы: в Северной Америке — гора Мак-Кингли (6 193 м), в Южной — гора Аконкагуа (6 960 м).

С 1535 г. по 1821 г. Мексика была испанским вице-королевством, то есть колонией, управлявшейся испанским наместником. В 1810–1816 гг., как раз накануне того времени, о котором здесь идет речь, местное население предприняло несколько попыток освободиться от испанского владычества, но все они оказались неудачными. Однако в 1821 г. испанский генерал Итурбид перешел на сторону восставшего народа, разбил королевские войска и объявил себя императором Мексики под именем Агустина I (1822). В 1823 г. его свергли и была провозглашена Мексиканская республика.

Последними испанскими вице-королями Мексики были:

Хуан Руис де Аподака, граф дель Венадито (1754–1835) — в 1816–1821 г.;

Франсиско де Новелла — в 1821 г. (временно исполняющий обязанности);

Хуан О’Донахью-и-О’Риан (1762–1821) — в 1821 г.

… знаменитый Олимпийский стол, повторяющий тот, что был у регента… — В павильоне Эрмитаж, возведенном в Царскосельском парке в 1743–1753 гг. Б.Ф.Растрелли, А.В.Квасовым и С.И.Чева-кинским, имелся зал с пятью обеденными столами на 35 мест; эти столы по окончании трапезы опускались, освобождая место для танцев.

Подобный стол (но на 14 персон) с механизмом, опускающим и поднимающим часть столовой доски для перемены блюд, находился также на втором этаже петергофского павильона Эрмитаж, построенного в 1721–1725 гг. И.Ф.Браунштейном.

Регент — Филипп II Орлеанский (1674–1723), сын Филиппа I Орлеанского, брата Людовика XIV, и Елизаветы Шарлотты Пфальц-ской; первоначально носил титул герцога Шартрского; регент Франции в 1715–1723 гг., в годы малолетства Людовика XV; добился утверждения своей власти (вопреки завещанию Людовика XIV) с помощью Парламента, которому он вернул ряд прав, отнятых покойным королем (но в 1718 г. от сделанных уступок сам же и отказался); сначала привлек к управлению государством феодальную знать, упразднив должность государственных секретарей (министров), представителей «дворянства мантии», и заменив их советами, в которых преобладала придворная аристократия, однако в 1718 г. вернулся к прежнему варианту; безуспешными оказались его попытки реформирования налоговой и финансовой систем страны (деятельность Д. Л оу); во внешней политике ориентировался на союз с Англией.

Период его правления во многих отношениях, в частности в области общественных нравов, представлял собой реакцию на царствование Людовика XIV: господствовавшее при прежнем дворе строгое, ханжеское благочестие сменилось свободой нравов, в чем регент и его ближайшее окружение задавали тон, откровенно выставляя напоказ все то, что раньше тщательно скрывалось.

86 … спят сном праведника три левретки Екатерины. — Левретка — порода маленьких короткошерстных комнатно-декоративных собак.

Две левретки по кличкам Сэр Том Андерсон и Леди Андерсон были подарены Екатерине II английским врачом бароном Томасом Димс-дейлом (1712–1800), специализировавшимся на прививках от оспы и в 1768–1769 гг. по приглашению императрицы практиковавшим в России. Среди многочисленного потомства этих собак особой любовью императрицы пользовалась левретка Земира, которую она неоднократно упоминает в своих письмах (кличка этой собачки, родившейся в 1777 г., была дана по имени героини оперы Э.Гретри «Земира и Азор»). Когда собачка издохла, Екатерина, по рассказам современников, несколько дней не выходила из своих покоев, оплакивая любимицу. Она приказала сделать на Императорском фарфоровом заводе статуэтку Земиры в натуральную величину, что и исполнил скульптор Жак Доменик Рашетт (1744–1809).

… Вот сочинение г-на де Сегюра… — Приведенная далее в тексте эпитафия Земире, как и последующие анекдоты об английском банкире Сутерланде и поваре губернатора Брюса почерпнуты автором из «Записок о пребывании в России в царствование Екатерины II» графа Луи Филиппа де Сегюра.

… чей укус хранит злосчастный Роджерсон. — Роджерсон, Джон Самюэль (Иван Самойлович; 1741–1823) — лейб-медик, шотландец, питомец Эдинбургского университета; прибыл в Россию и в 1766 г., пройдя экзамен, получил разрешение на врачебную практику; после того как он спас от дифтерита сына княгини Дашковой, Екатерина II назначила его придворным врачом (1769); пользовался расположением императрицы.

87 … Это была знаменитая Сутерланд, которую назвали так по имени англичанина, подарившего ее императрице… — Сутерланд, Ричард (7—1791) — придворный банкир Екатерины 11, англичанин, посредник при заключении заграничных займов; ссужал деньгами многих сановников екатерининского двора, Потемкина и даже наследника престола Павла и часто не получал деньги обратно; запутавшись в финансовых махинациях, покончил жизнь самоубийством; поскольку он скончался в один день с Потемкиным и чувствовал, умирая, такую же тоску, как и тот, возник слух, что во время их общего застолья оба они были отравлены медленно умерщвляющим ядом.

… вернулся, сопровождая его превосходительство г-на Рылеева… — Рылеев, Никита Иванович (1749–1808) — генерал-поручик, в 1784–1793 гг. обер-полицеймейстер Санкт-Петербурга, занимался главным образом уголовным и политическим сыском; в 1793–1797 гг. гражданский губернатор столицы; в 1793 г. издал знаменитый приказ, предписывающий извещать полицию о пожаре за три дня до него; пользовался расположением Екатерины II.

91 … господин Брюс ищет французского повара. — Брюс, Яков Алексан

дрович, граф (1732–1791) — генерал-аншеф, сенатор; участник Семилетней войны; в 1767 г. надзирал за производством и продажей вина в России; в 1768 г. руководил строительством Исаакиевского собора; участвовал в русско-турецкой войне 1768–1774 гг., командуя дивизией; в 1771 г. во время эпидемии чумы руководил профилактическими мероприятиями в Санкт-Петербурге; командовал Финляндской и Лифляндскими дивизиями; в 1782–1784 гг. новгородский и тверской губернатор; в 1784–1786 гг. главнокомандующий в Москве; в 1786–1791 гг. генерал-губернатор Санкт-Петербурга.

93 … успел поочередно осмотреть колонну Григория Орлова, обелиск, воз

двигнутый в честь победителя при Чесме… — Орлов, Григорий Григорьевич, граф (1734–1783) — военный и государственный деятель; гвардейский поручик, фаворит Екатерины 11, один из организаторов дворцового переворота 1762 г., приведшего ее на престол; получил за это графский титул, чин генерал-майора, звание генерал-адъютанта и огромные богатства и чуть было не стал морганатическим супругом императрицы; в 1765–1775 гг. занимал должность командующего артиллерией русской армии; появление у императрицы новых фаворитов лишило его влияния на нее, и в 1775 г. он вышел в отставку, жил в Западной Европе, а после смерти любимой жены Екатерины Николаевны Зиновьевой (1758–1782) впал в тихое помешательство.

Победителем при Чесме считался родной брат Григория Орлова — Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский (1737–1807), русский военный и государственный деятель, активный участник и один из организаторов государственного переворота 1762 г., убийца Петра 111; во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. руководил экспедицией русского флота в Средиземное море, предпринятой по его инициативе; захватил в Италии претендентку на российский престол княжну Тараканову; с 1775 г. находился в отставке; известен как создатель ценной породы орловских лошадей.

Чесма (Чешма) — бухта на азиатском берегу Эгейского моря, в которой после поражения в Хиосском сражении 24 июня (5 июля) 1770 г. укрылся турецкий флот. 25–26 июня (6–7 июля) 1770 г. русские корабли атаковали турецкий флот и полностью уничтожили его. А.Г.Орлов находился при этом на флагманском корабле, но операцией руководили адмиралы Г.А.Спиридов (1713–1790) и С.К.Грейг (1735–1788).

Чесменская колонна была воздвигнута в 1771–1778 гг. в Царском Селе по проекту архитектора А.Ринальди. На четырехугольном гранитном основании, возвышающемся над водами озера, стоит ростральная колонна из розоватого мрамора, увенчанная орлом. Отметим, что в Царскосельском саду стоят и другие памятники русской воинской славы, в том числе т. н. Морейская (или Малая Ростральная) колонна, установленная в 1771 г. в честь победы в 1770 г. у полуострова Морея (соврем. Пелопоннес) русского флота под командованием генерал-поручика графа Федора Григорьевича Орлова (1741–1796), младшего брата Григория и Алексея Орловых. … и грот Позиллипо. — Вероятно, имеется в виду павильон Грот, построенный в Царскосельском саду в 1753–1757 гг. Б.Ф.Растрелли.

Позиллипо — наименование возвышенности и грота в западной окрестности Неаполя; представляет собой искаженное гр. «Паузи-липпон» («Без забот») — название виллы, располагавшейся там в античности.

94 … протянув руку в направлении Софийского собора… — Софийский собор — храм Вознесения Господня, построенный в 1782–1788 гг. архитектором И.Е.Старовым по переработанному проекту Ч.Камерона в городке София, который сначала примыкал к Царскому Селу, а в 1800 г. слился с ним. В Софии размещались гвардейские части, и в 1817 г. Софийский собор стал полковой церковью лейб-гвардии Гусарского полка; в 1934–1988 гг. он был закрыт для богослужений.

95 … звание учителя фехтования в императорском корпусе инженерных войск… — В России во время действия романа (с 1819 г.) была принята батальонная структура инженерных войск — по одному саперному батальону на каждый армейский корпус. Для облегчения общего руководства этими батальонами все они были сведены в три инженерные бригады. Всего к концу правления Александра 1 в инженерных войсках служило более 20 000 человек.

… г-н Нарышкин, родственник императора… — См. примеч. к с. 72. … г-н Павел Бобринский, внук Екатерины Великой и Григория Орлова… — См. примеч. кс. 71.

… князь Трубецкой, полковник Преображенского полка… — Трубецкой, Сергей Петрович, князь (1790–1860) — один из активных участников движения декабристов, входил в число основателей Союза спасения и руководителей Союза благоденствия и Северного общества; в службу вступил в 1808 г. подпрапорщиком Семеновского полка и служил в нем до 1816 г. с перерывом в 1812–1814 гг.; в 1821–1824 гг. служил в Преображенском полку; в 1825 г. имел чин полковника и состоял дежурным офицером 4-го пехотного корпуса; во время подготовки к восстанию был намечен в диктаторы, но в решающий момент на Сенатскую площадь не явился и участия в восстании не принимал; был осужден и приговорен к каторжным работам навечно (позднее срок был сокращен: сначала до 15, затем — до 13 лет).

Лейб-гвардии Преображенский полк — наряду с Семеновским старейший полк русской гвардии и один из самых старых в регулярной армии; был сформирован в 1683–1687 гг. Петром I в селе Преображенском под Москвой, с чем и связано его название; с отличием участвовал почти во всех войнах России кон. XVII-нач. XX в.; являлся своего рода школой, готовившей офицерские кадры; в XVIII в. комплектовался в основном из дворян и принимал активное участие в дворцовых переворотах; в 1918 г. был расформирован.

… по примеру Людовика XIV… — Людовик XIV — см. примеч. к с. 83.

96 … как и граф Алексей Орлов и г-н Бобринский, являл собою тип насто

ящего вельможи. — Алексей Орлов — скорее всего, здесь имеется в виду не Алексей Алексеевич Орлов (см. примеч. к с. 93), а его племянник Алексей Федорович Орлов (1786–1861) — русский военный и государственный деятель, дипломат; внебрачный узаконенный сын Федора Григорьевича Орлова (см. примеч. к с. 93) и Елизаветы Михайловны Гусятниковой (1756–1791); 14 декабря 1825 г., будучи командиром гвардейской кавалерийской бригады, проявил особую активность в подавлении мятежа, после чего был пожалован титулом графа; в 1833 г. получил чин генерала от кавалерии; в 2О-Х-5О-Х гг. успешно провел несколько важных дипломатических переговоров; был близок к Николаю I; в 1844–1856 гг. стал шефом жандармов и главным начальником 111 отделения; в 1856 г. получил титул князя; с 1859 г. в отставке.

… В таком городе, как Санкт-Петербург, то есть в этой монархической Венеции, где слухи, едва возникнув, тут же замирают… — Венеция — город в Северной Италии, в области Венето; расположен на островах Венецианской лагуны в Адриатическом море; в средние века купеческая республика, занимавшая одно из ведущих мест в европейской торговле; в республике действовала отлаженная система политического сыска и были узаконены доносы, что создавало там гнетущую атмосферу страха.

… где Мойка и Екатерининский канал, как каналы Джудекка и Ор-фано, бесшумно выносят на поверхность своих мертвецов… — Мойка — см. примеч. кс. 51.

Екатерининский канал — см. примеч. к с. 56.

Джудекка — остров в южной части Венеции, некогда беднейший квартал города, где начиная с 1252 г. было разрешено жить евреям-переселенцам; отделен от основной части города одноименным каналом (скорее, проливом).

Орфано — канал в юго-восточной части Венецианской лагуны, куда сбрасывали тела казненных по приказанию Совета Десяти, ведавшего охраной безопасности республики.

… разъезжает…по двенадцати частям города… — Первый законодательный акт об административном делении Санкт-Петербурга датируется 1737 г.: тогда город был разделен на пять полицейских частей; в 1811 г. было введено деление на двенадцать полицейских частей, и граница их не менялась с 1833 по 1917 гг.

97 … День и ночь на этих башнях дежурят по два человека… — Первая

городская пожарная команда в Санкт-Петербурге была организована в 1722 г. при Адмиралтействе; она распределялась по частям города. Всеми пожарными командами распоряжался брандмайор, командой каждой части — брандмейстер. При каждом съезжем дворе полицейской части было 48 пожарных служителей, 10–14 возчиков и 20 лошадей. Под специально устроенными открытыми аркадами съезжего двора размещался пожарный инвентарь (багры, ведра, топоры, ломы, крюки). На высокой каланче было установлено постоянное дежурство. В случае пожара часовые поднимали условные сигналы — днем шары, ночью фонари. Определенная комбинация шаров или фонарей указывала, в какой части города возник пожар. Пожарная команда выезжала для тушения пожара сразу после оповещения. Впереди скакал верхом брандмейстер, за ним следовал трубач с флагом, далее ехали повозки с людьми и инструментом, бочки. Этот поезд мчался по улицам под оглушительный треск погремушек, привязанных к сбруе лошадей.

99 … какой-то новоявленный Мефистофель привел меня на шабаш. — Мефистофель (гр. «Ненавидящий свет») — в художественном творчестве народов средневековой Европы имя одного из демонов, чертей, духов зла, который заключает союз с человеком, обещая в обмен на его душу помогать ему; герой многих литературных и фольклорных произведений, из которых наиболее известна трагедия Гёте «Фауст».

В «Фаусте» Гёте описано путешествие Фауста и Мефистофеля по Германии и другим странам и посещение ими шабаша ведьм в горах Гарца (сцена «Вальпургиева ночь»).

… шел по Воскресенской улице… — См. примеч. к с. 32.

100… я узнал в этой женщине… красавицу Машеньку, подругу министра. Оказывается, один из бывших ее сотоварищей имел несчастье не выразить ей должного почтения, и она потребовала, чтобы он был примерно наказан… — Известно, что любовница графа А.А.Аракчсева, бывшая крепостная крестьянка Настасья Федоровна Минкина (см. примеч. к с. 54), отличалась исключительной жестокостью в обращении со своими дворовыми людьми. Ее комнатных девушек и находящихся в услужении мужчин дважды в день наказывали розгами и батогами. Многие из них, не выдержав издевательств, кончали жизнь самоубийством.

Заметим попутно, что Аракчеев жил рядом с Дворцовой площадью, на углу Мойки и Зимней Канавки, в особняке, построенном для него в начале 1800-х гг. архитектором Ф.И.Демерцовым.

103 … ушел в отставку вследствие размолвки с генералом Милорадовичем,

губернатором Санкт-Петербурга… — Милорадович, Михаил Андреевич, граф (1771–1825) — русский военачальник, генерал от инфантерии; боевую карьеру начал в семнадцать лет, с отличием участвовал в войне 1788–1790 гг. со Швецией; во время Итальянского и Швейцарского походов А.В.Суворова (1799) был отмечен великим полководцем и стал одним из его ближайших помощников; отличился также в войне с Наполеоном в 1805 г. и в войне 1806–1812 гг. с Турцией; в начале Отечественной войны 1812 года занимался формированием резервов и вместе с ними присоединился к армии накануне Бородинского сражения, в котором командовал правым крылом и центром боевого порядка; после битвы при Бородине, до прихода армии в Тарутино, командовал арьергардом; 2 (14) сентября 1812 г. сумел получить у Мюрата согласие на беспрепятственное прохождение русской армии через Москву, чем спас город от неминуемых разрушений; во время отступления французов преследовал во главе больших сил неприятеля и нанес несколько поражений его арьергардным частям; в сражении под Красным командовал одним из трех отрядов, которые составляли русскую армию, и 5 (17) ноября нанес поражение корпусу Даву, 6-го (18-го) — корпусу Нея; в 1813–1814 гг. во время похода в Германию и во Францию отличился во многих сражениях; на войне действовал смело, продуманно и решительно, обладал необычайной личной храбростью, имел большое влияние на солдат и был ими любим; в 1814–1818 гг. командовал русской гвардией, а с 1818 г. был военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга и энергично действовал в дни стихийных бедствий (например, при страшном наводнении 1824 г.). 14 декабря 1825 г. в ходе восстания декабристов был смертельно ранен и через день умер.

104 … Макиавелли, считавший Константинополь лучшей школой для за

говорщиков… — Макиавелли, Никколо (1469–1527) — один из виднейших деятелей итальянского Возрождения, историк, писатель, политик, постоянно развивавший идею о необходимости создания на территории Италии мощного независимого государства; идеолог сильной государственной власти, ради укрепления которой допускал применение любых средств.

Двор византийских императоров в Константинополе всегда был известен своими интригами, заговорами и дворцовыми переворотами.

… наступило 9 ноября 1824 года… — Дата описываемого в романе наводнения несколько отличается от реальной — 7 (19) ноября 1824 г. Это наводнение считается самым сильным и разрушительным в истории северной столицы.

Санкт-Петербург со дня своего основания почти ежегодно страдает ог наводнений, которые начинаются при подъеме уровня воды в Неве выше 160 см относительно нуля Кронштадтского футштока; при подъеме уровня от 210 до 300 см наводнение классифицируется как особо опасное, а выше 300 см — как катастрофическое. Катастрофических было за триста лет три: в 1777 г. (321 см), в 1824 г. (421 см), в 1924 г. (380 см). В ноябре 1824 г. из 7 826 домов, насчитывавшихся тогда в городе, было снесено и разрушено 462, повреждено 3 681. Погибло 3 609 голов крупного и мелкого домашнего скота. Большой урон понесли торговля и промышленность. В одном только Петербургском порту пропало 300 000 пудов сахара, почти столько же соли, на полмиллиона рублей хлебного вина, были подмочены тысячи пудов круп, овса, муки, поташа, пеньки, колониальных товаров. По официальным данным, в Петербурге и Петербургском уезде в день наводнения погибло 480 человек. Наводнение 7 ноября осталось памятным для последующих поколений еще и потому, что А.С.Пушкин запечатлел его в своей поэме «Медный всадник».

105 … двадцатирублевая бумажка положила конец его колебаниям. — См. примеч. к с. 40.

106 … кавалергардским казармам, расположенным в Нарвской части, наводнение угрожало прежде всего. — Нарвская часть охватывала территории в юго-западной части Санкт-Петербурга, которой наводнение действительно угрожало. Однако кавалергардские казармы находились на противоположном конце города, в Литейной части, одном из относительно возвышенных районов столицы, рядом с Таврическим дворцом, занимая целый квартал между Захарьевской и Шпалерной улицами и Воскресенским проспектом (см. примеч. к с. 32).

108 … Гробы, вымытые из могил, извергали останки покойных, будто в день Страшого суда… — Согласно религиозным пророчествам, получившим наибольшее распространение в христианстве и иудаизме, перед концом мира Бог будет творить последний Страшный суд над всеми жившими на земле, отделив нечестивых от праведных: одни будут низвергнуты в ад, другие же получат вечное блаженство. Картина Страшного суда с большой силой описана в новозаветной книге Откровение святого Иоанна Богослова (Апокалипсис).

… великий князь Николай, великий князь Михаил… — Великий князь Николай — будущий император Николай I (см. примеч. к с. 7). Великий князь Михаил — см. примеч. к с. 49.

… граф Милорадович, прозванный за свою храбрость русским Баярдом… — Баярд — ПьерТерайль, сеньор де Баярд (ок. 1473–1524), французский военачальник, участник многих сражений, прославившийся своей храбростью; имел прозвище «Рыцарь без страха и упрека».

… императрица, стоя у окна, бросала кошельки с золотом лодочникам… — Имеется в виду императрица Елизавета Алексеевна, урожденная принцесса Луиза Мария Августа Баденская (1779–1826) — третья дочь наследного принца Карла Людвига Баденского (1755–1801) и Амалии Гессен-Дармштадтекой; с 1793 г. супруга великого князя Александра Павловича; перейдя в православие, стала именоваться Елизаветой Алексеевной; с 1801 г. русская императрица; была известна своей благотворительной деятельностью.

109… составляя странную пару с Неаполем, который на другом конце Европы подвергается опасности со стороны огненной стихии! — Имеется в виду угроза Неаполю со стороны находящегося рядом с ним действующего вулкана Везувий: лава при некоторых его извержениях доходила до восточных окраин города; наиболее сильные из них произошли в 79 гг. до н. э., в 1631 и 1794 гг.

… в Кронштадте стопушечный линейный корабль, выброшенный на главную площадь, опрокинул перед этим два дома…. — Кронштадт — город, основанный в 1704 г. как морская крепость на острове Кот-лин в восточной части Финского залива, в 29 км к западу от Санкт-Петербурга; с 20-х гг. XVI11 в. главная база Балтийского флота. Линейный корабль — основная ударная сила парусного военного флота в XVII-первой пол. XIX в., крупный трехмачтовый корабль, имевший на вооружении до 100 и более тяжелых орудий; такие корабли обычно вели бой в линейном строю — линии баталии.

110 … Посреди комнаты лежал труп государыни; но страшным доказатель — ством того, что не только наводнение могло стать причиной ее смерти, служило отсутствие головы у трупа. — Любовница А.А.Аракчеева, Н.Ф.Минкина, действительно умерла насильственной смертью от рук своих дворовых людей, доведенных до крайности ее жестокостью, но не в ноябре 1824 г., а почти через год после катастрофического наводнения — 10 (22) сентября 1825 г. Совершившего расправу над Минкиной поваренка Василия Антонова приговорили к наказанию 175 ударами кнута, а его старшую сестру и сообщницу, комнатную девушку Минкиной, Прасковью Антонову — к 125 ударам. Во время этого наказания они умерли.

111 … надел большую каракулевую шубу… — Шуба — верхняя зимняя одежда (мужская или женская), обычно длиннополая, на меху; название происходит, вероятно, от араб, jubba, означающего длинно-полую верхнюю одежду с широкими рукавами. Это слово встречается в русском языке со второй пол. XIV в. Вплоть до кон. XIX в. шубой называли не всякую меховую одежду, а только крытую сверху тканью — бархатом, парчой или просто крашеным домотканым полотном — в зависимости от достатка владельца. Меховые изделия шились мехом внутрь.

… На углу Гороховой улицы… — Гороховая улица — см. примеч. к с. 32.

112 … в направлении Английской набережной… — Английская набережная — см. примеч. к с. 32.

114 … все пока происходило в Ливонии… — Ливония — первоначально, на рубеже XII–XIII вв., область расселения племени ливов в низовьях рек Даугавы и Гауи, а со второй четверти XIII в. по 1561 г. — вся территория Латвии и Эстонии, завоеванная немецкими крестоносцами; после образования Курляндского герцогства (1561) Ливонией стали называть Северную Латвию и Южную Эстонию, которые в ходе Ливонской войны (1558–1583) перешли под власть Польши, а в 1629 г. — Швеции; с этого времени термин Ливония сменился немецким термином Лифляндия; по Ништадскому мирному договору 1721 г. Лифляндия вошла в состав России какЛиф-ляндская губерния.

… не отъехал он и трех льё от Ревеля… — Ревель (ныне Таллинн, столица Эстонии) — ремесленный и торговый центр, порт на южном берегу Финского залива; известен с 1154 г.; в 1561 г. перешел во владение Швецией, ас 1710 г. находился в составе России.

115 … Невский проспект превратился в своеобразный Лоншан… — Лон-шан — ипподром в Булонском лесу, лесопарке на западной окраине Парижа; был устроен на месте снесенного во время Революции женского монастыря, носившего то же название.

… одного из этих животных обнаружили прогуливающимся, словно собака, в Литейной части. — Литейная часть — одна из административных территорий Санкт-Петербурга, главной осью которой является Литейный проспект (назван так по созданному в 1711 г. Литейному двору, располагавшемуся там, где сейчас начинается Литейный мост).

16 … сообщил мне в свою очередь о грандиозной охоте на медведей, кото

рая должна была состояться на днях в лесу в десяти-двенадцати льё от Москвы. — Здесь явная опечатка в оригинале, поскольку дальше речь идет об охоте в окрестности Петербурга.

119 … пять бутылок различных вин лучших марок: бордо, эперне, мадера, констанцское и токайское… — Бордо — название группы высокосортных вин, в основном красных, которые производятся в окрестностях города Бордо (см. примеч. к с. 37).

Эперне — красное или белое натуральное, а также шампанское вино, производимое в окрестностях города Эперне в Восточной Франции. Мадера — вино, изготовляемое на острове Мадейра (у западного берега Африки, территория Португалии) из особых сортов местного винограда.

Констанцское — десертное вино типа портвейна; производится в Южной Африке, в районе Констанция к югу от Кейптауна; стало известно в Европе с кон. XVIII в.

Токайское — название группы высококлассных вин, производимых в местности Токай в Венгрии.

… пусть это хорошенько поймут наши Гримо де Ла Реньеры и удавятся! — Гримо де Ла Реньер, Александр Бальтазар Лоран (1758–1838) — французский литератор и публицист; адвокат по профессии, он, однако, посвятил свою жизнь гастрономическому искусству, своеобразно увязав его с увлечением театром и литературой; с 1782 г. он регулярно устраивал по средам обеды, славившиеся кулинарными изысками и присутствием на них самых знаменитых людей литературно-театральной среды; с 1784 г. к обедам прибавились еще т. н. «философские завтраки», в которых круг приглашенных был расширен за счет известных интеллектуалов. Гримо де Ла Реньер был также автором многих критических работ, сатирических заметок, театральных обзоров; в 1803–1812 гг. он опубликовал свой знаменитый «Альманах гурманов» (в 8 томах).

… Доезжачие донесли, что в лесу… поднято пять медведей. — Доезжачий — старший псарь, обучающий собак и распоряжающийся ими на охоте.

120 … каждый из нас получил по заряженному карабину… — Карабин — здесь: укороченное нарезное охотничье ружье.

121 … Слева от него стоял князь Никита Муравьев… — Муравьев, Никита Михайлович (1795–1843) — видный деятель и идеолог декабристского движения, историк, капитан Гвардейского главного штаба, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813–1814 гг.; происходил из старинного дворянского рода, но княжеского титула не имел; член Союза благоденствия и руководитель Северного общества, автор проекта демократической конституции; в восстании на Сенатской пощади участия не принимал, так как был в деревне; приговорен к каторжным работам на 20 лет (срок был вскоре сокращен до 15 лет); умер на поселении.

122 … ощутил в себе силу Геркулеса Немеиского… — Геркулес (Геракл) — величайший герой древнегреческой мифологии, известный своей атлетической мощью и совершенными им двенадцатью богатырскими подвигами, первым из которых считается убийство Немей-ского льва. Этот чудовищный зверь, обладавший неуязвимой шкурой, обитал в лесу около города Немея (в северо-восточной части Пелопоннеса) и опустошал его окрестности. Геркулес оглушил льва палицей, а потом задушил.

124 … я имею в виду Новый год и Водосвятие… — Водосвятие (водоосвящение) — христианский церковный обряд освящения воды путем троекратного погружения в нее священником креста; т. н. Великое Водосвятие (оно и имеется здесь в виду) совершается вечером в канун праздника Крещения Господня — то есть крещения Христа святым Иоанном Предтечей (Крестителем) в водах реки Иордан в Палестине — или в самый день Крещения, после обедни. Праздник Великого Водосвятия особо чтился петербуржцами. В Крещение на Неве против Зимнего дворца сооружали деревянный храм с высокой террасой и открытой галереей. На террасе совершался молебен, на галерее размещались знамена гвардейских полков, принесенные для освящения водой из проруби — иордани. В церкви Зимнего дворца митрополит служил молебен, и оттуда крестный ход через главный подъезд спускался к иордани. Воду святили, погружая в нее крест. При этом в крепости палили пушки, а солдаты гвардейских полков стреляли из ружей.

125 … его двойной сан императора и главы Церкви, унаследованный им от цезарей, преемником которых на Востоке он является… — В Византийской империи высшая власть в церкви формально принадлежала вселенским соборам, но фактически, при сохранении сильной императорской власти, главой церкви был император. Именно он созывал соборы и часто председательствовал на них. В Московской Руси в церкви главенствовал, по примеру Византии, царь, власть которого простиралась на все стороны церковной жизни. Положение не изменилось и в императорской России, только власть монарха была закреплена юридически: по манифесту 25 января 1721 г., относящемуся к периоду церковной реформы, которую проводил Петр I, император объявлялся «крайним судией» по церковным делам.

… России предстоит пройти еще много веков, пока у нее появятся свои Жаки Клеманы, Дамьены или Алибо; она еще пребывает на уровне Палена и Анкарстрёма. — Жак Клеман (ок. 1567–1589) — доминиканский монах, убийца французского короля Генриха III (1574–1589; правил с 1574 г.), нанесший ему смертельный удар кинжалом; прямо на месте покушения был убит королевскими телохранителями.

Дамьен, Робер Франсуа (1714–1757) — выходец из семьи разорившихся арендаторов, состоявший в услужении у богатых парижских господ; 5 января 1557 г. покушался на жизнь французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), нанеся ему удар перочинным ножом; после мучительных пыток был четвертован. Алибо, Луи (1810–1836) — отставной каптенармус, явившийся в Париж с намерением убить французского короля Луи Филиппа (1773–1850; правил в 1830–1848 гг.); вечером 25 июня 1836 г. около Пале-Рояля он выстрелил в короля, но не попал в него; его приговорили к казни, обвинив в отцеубийстве.

Пален, Петр Алексеевич, фон дер (1745–1826) — государственный деятель России, генерал от кавалерии (1798), граф (1799), участник русско-турецких войн кон. XVIII в.; происходил из лифляндских дворян; с 1792 г. правитель Рижского наместничества, с 1795 г. генерал-губернатор Курляндии; в 1798–1801 гг. санкт-петербургский военный губернатор, пользовавшийся неограниченными милостями Павла I; был одним из руководителей гвардейского заговора против императора и убийства его; в 1801 г. уволен Александром 1 со всех его должностей.

Анкарстрём, Иоганн Якоб (1759–1792) — шведский дворянин, отставной офицер лейб-гвардии, вступивший в заговор против короля Густава III, ущемлявшего права знати; 16 марта 1792 г. во время бал а-мае карала выстрелил из пистолета в короля и смертельно ранил его; на следующий день был арестован, во время пыток держался с необыкновенным мужеством и не выдал своих товарищей по заговору; был приговорен к смерти и обезглавлен (перед этим ему отрубили правую руку).

Следует признать, что великий романист ошибся в своем прогнозе: со дня описываемых в романе событий прошли не столетия, а всего лишь десятилетия, когда 1(13) марта 1881 г. российский император Александр II (1818–1881; правил с 1855 г.), племянник Александра I, был смертельно ранен бомбой, брошенной народовольцем Игнатием Иоахимовичем Гриневецким (ок. 1856–1881) и смертельно ранившей самого террориста; этому предшествовали покушения на жизнь императора в 1866, 1867, 1879 и 1880 гг.

126 … можно было представить себе, каким должно быть движение тол

пы раз в восемь более многочисленной, которая устремляется в какой-нибудь дворец, столь же огромный, как Тюильри… — Тюильри — дворец, построенный в сер. XVI в. в Париже по повелению вдовствующей королевы Екатерины Медичи рядом с Лувром и составлявший вместе с ним единый ансамбль; резиденция французских монархов начиная с Наполеона 1; в 1871 г. в ходе боев коммунаров с версальцами был уничтожен пожаром.

Во время Великой французской революции, 10 августа 1792 г., дворец Тюильри, в котором находился тогда король Людовик XVI и его семья и который охраняла швейцарская гвардия, был захвачен огромной толпой народа, после чего тысячелетняя французская монархия была свергнута и во Франции установился республиканский строй.

… император находится в Георгиевском зале… — Георгиевский зал — парадный зал, расположенный на втором этаже восточного крыла Зимнего дворца; был построен Дж. Кваренги в конце царствования Екатерины 11; там принимали послов и устраивали торжественные дворцовые церемонии; после пожара 1837 г. был заново отделан каррарским мрамором.

… людской поток расступается, словно Чермное море, и в образовавшийся проход вступает фараон. — Во время исхода евреев из Египта они должны были перейти Чермное (т. е. Красное) море, точнее — Суэцкий залив, чтобы выйти на Синайский полуостров. По велению Бога ветер отогнал воду, и евреи пошли посуху; когда же преследующие их колесницы фараона вступили на обнажившееся дно моря, ветер переменил направление и вода накрыла преследователей (Исход, 14: 21–28). Имя фараона-преследователя в Библии не названо; в своем романе «Исаак Лакедем» Дюма именует его Аменофисом — так в XIX в. читали имя Аменхотепа 11 (правил в 60-е гг. XIV в. до н. э.).

… один на балу у французского посла г-на де Коленкура… — Коленкур, Арман Огюстен Луи де (1772–1827) — французский генерал и государственный деятель; происходил из знатного пикардийского рода; с 1788 г. состоял на службе в армии и участвовал во многих сражениях; в 1801 г. отвозил поздравление первого консула Бонапарта императору Александру 1 по случаю его вступления на престол; с 1802 г. один из адъютантов Бонапарта; с 1804 г. обер-штал-мейстер императорского двора; герцог Винченцский (1808), посол Франции в России в 1807–1811 гг., приложивший много сил для укрепления союза Франции и России и предотвращения войны между ними; с 1813 г. сенатор ив 1813–1814 гг. министр иностранных дел; сопровождал Наполеона в походе 1812 г. и вместе с ним уехал из России; во время Ста дней примкнул к Наполеону; после Второй реставрации в политической жизни не участвовал; оставил интереснейшие мемуары.

… другой — на празднестве в Закрете под Вольной. — Имеется в виду бал 12 (24) июня 1812 г. (см. примеч. к с. 13) в загородном дворце Закрет генерала ЛЛ.Беннигсена, располагавшемся на берегу реки Вилии; на этом балу Александр 1 узнал о вторжении в Россию на-поленовских войск и проявил при получении этого известия, не ставшего для него неожиданностью, полное самообладание.

… Герцогу Винченцскому тотчас же вспомнился бал у князя Шварценберга, прерванный подобным же происшествием… — Коленкур получил титул герцога Винченцского (Винченца — город на северо-востоке Италии, в области Венето) 7 июня 1808 г.

Шварценберг, Карл Филипп, князь фон (1771–1820) — австрийский военачальник и дипломат, герцог Крумау, фельдмаршал (1812); участвовал в войнах Австрии с Наполеоном; в 1808 г. был посланником в Петербурге, а после заключения Венского мира 1809 г. — посланником в Париже; в 1812 г. командовал вспомогательным австрийским корпусом в составе Великой армии; после присоединения в 1813 г. Австрии к анти французе кой коалиции считался главнокомандующим союзных войск; в 1815 г. был назначен председателем Гоф-кригерата (Придворного военного совета).

В 1810 г., во время бала, устроенного Шварценбергом в честь императрицы Марии Луизы, случился большой пожар, стоивший жизни многим приглашенным.

127 … Наполеон, который в свое время принимал его в Эрфурте… — О свидании Александра 1 и Наполеона в Эрфурте см. примеч. к с. 26.

128 … Представьте себе огромную залу, потолок и все стены которой убраны хрустальными трубочками размером со стеклянные сарбаканы… — Сарбакан — здесь: детский духовой самострел; длинная трубка, в которую вкладывают какой-либо небольшой метательный снаряд (например, гвоздь с кисточкой или шарик) и, сильно дунув, стреляют по намеченной цели.

130 … Тотчас же со стороны Марсова поля показалась в полном составе

императорская гвардия… — Марсово поле — огромная площадь в Санкт-Петербурге, расположенная на левом берегу Невы, около Летнего сада, Инженерного замка и Мойки. Прежде там находилась болотистая роща, которая в 1711–1718 гг., после проведения осушительных работ, была превращена в место для проведения смотров войск и гуляний, последовательно называвшееся Большим лугом, Потешным полем, Царицыным лугом, Променадом и, наконец, с 1805 г. — Марсовым полем (в честь древнеримского бога войны Марса); в наши дни — мемориальный парк.

… выстроилась поперек реки тройной шеренгой от французского посольства до самой крепости. — Лишь несколько иностранных миссий имели в Санкт-Петербурге в нач. XIX в. собственные дома: французское посольство владело особняком на Дворцовой набережной близ Зимнего дворца, прусское — на Гагаринской улице, австрийское — между Марсовым полем и Невой.

… духовенство, предводительствуемое митрополитом… — Митрополит — в православной церкви титул некоторых епископов, управляющих особо древними или обширными епархиями.

Митрополитом Санкт-Петербурга в 1821–1843 гг. был владыка Серафим (в миру Стефан Васильевич Глагалевский; 1763–1843); 14 декабря 1825 г. он пытался выйти из Зимнего дворца и вразумить мятежников.

…их сопровождали высшие должностные лица при императоре, флигель-адъютанты и генералы. — Флигель-адъютант (нем. Fliigeladju-tant, от Flugel — «крыло») — со времен Павла I и до 1827 г. (когда Николай I упорядочил систему свитских званий) почетное звание, присваивавшееся армейским офицерам VIII–VI классов (майорам, подполковникам и полковникам), состоявшим в свите императора.

131 … император, несмотря на свою молодость, был почти лыс. — Об

Александре I в X главе «Евгения Онегина» А.С.Пушкина сказано: Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда.

… патриарх садится в лодку и бросает в синие воды Босфора святой крест… — Патриарх — в христианской церкви первоначально главный епископ того или иного города, той или иной области; в V в. таких главенствующих епископов стало пять: римский, константинопольский, александрийский, антиохийский и иерусалимский; в кон. VI в. константинопольский патриарх получил титул вселенского патриарха и право высшего надзора за соблюдением канонов и церковных законов; после падения Византии он не только сохранил свою духовную власть, но и был признан турецкими властями политической главой всего православного населения Оттоманской империи.

Константинопольскими патриархами в описываемое в романе время были: в 1822–1824 гг. — Анфим 111 (7—1842), в 1824–1826 гг. — Хризанф I (1756–1834); и тот и другой отличались крайним раболепием перед турецкой администрацией.

Босфор (Константинопольский пролив) — пролив между Европой и Азией, соединяющий Мраморное и Черное моря; длина его 30 км, а ширина от 0,7 км до 3,8 км; на берегах его стоит Константинополь (Стамбул).

132 … Русские испытывают по отношению к Неве то же чувство, что неаполитанцы — к Везувию… — Везувий — см. примеч. к с. 109.

… менее двух ливров на наши деньги. — Лиар — старинная французская мелкая монета стоимостью в четверть су, т. е. 1/80 ливра; до 1856 г. в обращении находились медные монеты номиналом в два лиара (последний раз они чеканились в 1792 г.)

133 … В последнюю неделю масленицы… — Масленица — многодневный праздник проводов зимы у древних славян и других народов, приуроченный христианской церковью к неделе перед Великим постом и отмечаемый различными увеселениями; сроки этого праздника привязаны к Пасхе: самая ранняя масленица приходится на конец января и начало февраля (по старому стилю), а самая поздняя — на конец февраля и начало марта.

134 … в 1740году императрица Анна Иоанновна решила затмить в этом отношении своих предшественников… — Анна Иоанновна (Ивановна; 1693–1740) — дочь царя Иоанна (Ивана) V Алексеевича, племянница Петра I, с 1710 г. герцогиня Курляндская, ставшая в 1730 г., после смерти своего двоюродного брата Петра II, русской императрицей; была приглашена на престол Верховным тайным советом — представителями феодальной знати, стремившимися к ограничению императорской власти в свою пользу; опиралась на гвардию, восстановила самодержавное правление; расширила привилегии дворянства, во внешней политике укрепляла завоевания Петра 1; вместе с тем при ней росло влияние немецких советников во главе с ее фаворитом Бироном, которое было уничтожено лишь Елизаветой Петровной.

… она приурочила к последним дням масленицы свадьбу своего шута… — Имеется в виду знаменитая свадьба шута императрицы князя Михаила Алексеевича Голицына (1688–1775) и ее любимой шутихи-калмычки Авдотьи Ивановны Бужениновой, состоявшаяся 6 февраля 1740 г. Князь М.А.Голицын, внук В.В.Голицына, фаворита царевны Софьи, с детства отличавшийся слабыми умственными способностями, в 1729 г. овдовел, уехал развеять печаль за границу, женился там на итальянке из простонародья и, по-видимому, перешел в католичество. Когда это раскрылось, князя с итальянкой разлучили и в наказание превратили в царского шута (1733). В число обязанностей Голицына входило подавать императрице квас, поэтому его прозвали Квасником. После смерти Анны Иоанновны институт придворных шутов был уничтожен, а Голицын освобожден от своих унизительных обязанностей.

… Здесь были камчадалы и лопари… — Камчадалы — употреблявшееся в XVI11 в. название аборигенов Камчатки, которые сами называют себя ительменами; ительмены относятся к чукотско-камчатской группе палеоазиатских народностей; в сер. XVI11 в. число их составляло не более 15 тыс. чел., а с приходом русских на полуостров стало быстро сокращаться вследствие военных столкновений, межплеменной вражды и эпидемий.

Лопари — старинное название финно-угорской народности саами, проживающей на Кольском полуострове в России и в северных районах Норвегии, Швеции и Финляндии.

… бухарцы на верблюдах… — Бухарцы — здесь: выходцы из Средней Азии, жившие и торговавшие в Сибири начиная с XIV в., еше до колонизации ее русскими.

… остяки на лыжах. — Остяки — устаревшее название нескольких народностей Сибири: хантов, кетов, селькупов.

… рыжеволосые финны и черноволосые черкесы… — Черкесы — здесь: старинное общее название народностей, населяющих Северный Кавказ.

… великаны-украинцы и пигмеи-самоеды… — Самоеды — старое русское название самодийцев, северных народов, говорящих на самодийских языках: ненцев, энцев, нганасан и др.

… красавцы из Грузии и Ярославля… — Ярославль — древний русский город на Волге; по преданию, основан в 1024 г.; в 1463 г. вошел в состав Великого княжества Московского.

135 … этот слон, оказавшийся более счастливым, чем его собрат с площади Бастилии, служил попеременно то фонтаном, то фонарем… — 2 декабря 1808 г., в третью годовщину победы при Аустерлице, в юго-восточной части площади Бастилии, возникшей на месте разобранной крепости, был заложен первый камень пьедестала огромного фонтана в форме слона, который, по мысли Наполеона, должен был увековечить военные победы Империи; в 1812 г. был построен огромный, высотой в 24 м полый внутри гипсовый макет скульптуры, однако дальше макета дело не пошло, так как работам помешали война в Испании, Русская кампания, а затем и развал наполеоновской империи; тем не менее гипсовый слон простоял на площади до 1847 г., давая убежище местным бездомным бродягам.

136 … императрица Мария вместе со своими детьми преклонила колени перед мужем… — Мария Федоровна (София Доротея Августа Луиза Вюртембергская; 1759–1828) — дочь Фридриха Евгения, князя (а затем герцога) Вюртембергского; вторая жена (с 1776 г.) великого князя Павла, будущего императора Павла I; русская императрица с 1796 г.

У августейшей четы было десять детей, в том числе четыре сына и шесть дочерей:

Александр Павлович (1777–1825), Константин Павлович (1779–1831), Александра Павловна (1783–1801), Елена Павловна (1784–1803), Мария Павловна (1786–1859), Екатерина Павловна (1788–1819), Ольга Павловна (1792–1795), Анна Павловна (1795–1865), Николай Павлович (1796–1855), Михаил Павлович (1798–1848).

… гвардейский отряд, прибывший из Гатчины… — В Гатчине (см. примеч. к с. 29) у великого князя Павла был гвардейский отряд, который он, будучи страстным поклонником короля Фридриха II, обмундировал на прусский манер и муштровал так, как это было принято в прусской армии, поскольку желал преобразовать по такому образцу всю русскую армию.

… назначил великого князя Александра военным губернатором Санкт-Петербурга. — Павел 1 назначил великого князя Александра военным губернатором столицы в конце ноября, дав ему в помощники Н.П.Архарова (1740–1814) и А.А.Аракчеева (как коменданта столицы).

137 … Павел в первом же своем указе велел приостановить набор рекру

тов… — Рекрутский набор — ежегодный призыв новобранцев в армию из податных сословий (в России — крестьян); объявлялся в случае необходимости правительством, которое определяло сроки призыва и количество призываемых с числа податных душ. Вступив на престол, Павел отказался от подготовки войны с революционной Францией и отменил готовившийся для этой войны набор.

… Зубов, последний фаворит Екатерины… — Зубов, Платон Александрович (1767–1822) — фаворит Екатерины 11 с июля 1789 г. по ноябрь 1796 г.; был почти на сорок лет моложе императрицы и занял место ее предыдущего любимца графа А.М.Дмитриева-Мамонова (1758–1803); происходил из среднепоместного дворянства; карьеру начал поручиком Конной гвардии; в 1789 г. стал флигель-адъютантом, в 1793 г. — генерал-адъютантом и шефом Кавалергардского корпуса, в 1794 г. — генерал-фельдцейхмейстером и новороссийским генерал-губернатором; с 1796 г. начальник Черноморского флота; в последний год жизни императрицы сосредоточил в своих руках тринадцать высших должностей, связанных с управлением империи; в 1793 г. был возведен в графское достоинство, в 1794 г. стал светлейшим князем Римской империи; после смерти Екатерины II был выслан Павлом I за границу, но в 1800 г. вернулся и принял деятельное участие в заговоре против императора; был отстранен отдел Александром I.

… вручая ему генерал-адъютантскую трость… — Генерал-адъютант — со времен Павла 1 почетное звание, которое присваивалось армейским генералам, состоявшим в свите императора.

… Костюшко, находившийся на положении пленника, пребывал в заточении во дворце покойного графа Ангальта… — Костюшко, Тадеуш Анджей Бонавентура (1746–1817) — выдающийся деятель польского национально-освободительного движения, республиканец, генерал; участник борьбы североамериканских колоний Англии за независимость; во время национального восстания в Польше в 1794 г. был провозглашен главой государства, но не сумел расширить его социальную базу, что обусловило поражение восстания; 10 октября 1794 г. в сражении при Мацеевицах был разбит русскими войсками, тяжело ранен и взят в плен; с декабря 1794 г. находился в заключении в Петропавловской крепости; отпущен за границу Павлом I; отказался служить под началом Наполеона Бонапарта; долгие годы после освобождения из русского плена жил в США, во Франции, а также в Швейцарии, где и умер.

Ангальт, Федор (Фридрих) Евстафьевич (1732–1794) — сын наследного принца Ангальт-Дасауского Вильгельма Густава (1699–1734) и его тайной морганатической жены, дочери купца Иоганны Софии Герре (1706–1795), сыновьям которой после смерти принца были дарованы фамилия Ангальт и достоинство графов Священной Римской империи; с 1783 г. на русской службе, генерал-поручик и генерал-адъютант; с 1786 г. генерал-директор Сухопутного Шляхетского кадетского корпуса.

… В течение тридцати пяти лет имя Петра ІП произносили в Санкт-Петербурге только шепотом… — Убийство Петра 111 (см. примеч. к с. 47), совершенное в результате дворцового переворота 1762 г., официально не признавалось; сообщалось, что император умер от геморроидальной колики. В позднейших учебниках говорилось о его «отстранении от власти».

… отправился в монастырь святого Александра Невского, где был похоронен несчастный император… — 19 ноября 1796 г., спустя две недели после смерти Екатерины II, гроб с телом Петра III, похороненного в 1762 г. без всякой торжественности в Нижней Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря (см. примеч. к с. 56), по повелению Павла I был положен в новый великолепный гроб. 25 ноября в той же церкви была совершена потрясшая воображение современников жуткая процедура коронования праха покойного императора (он не успел короноваться во время своего недолгого правления), а два часа спустя была повторно коронована его недавно усопшая супруга (тем самым словно отменялось ее первое коронование как самодержавной императрицы и ее тридцатичетырехлетнее правление). 2 декабря гроб Петра Ш перевезли в Зимний дворец, и четыре дня он стоял рядом с гробом императрицы. 6 декабря оба гроба были перевезены в Петропавловскую крепость, на две недели выставлены для поклонения, а 18 декабря преданы земле.

138… отыскав барона Унгерн-Штернберга, бывшего преданного слугу

Петра ІП, более трети столетия проведшего в уединении и немилости… — Унгерн-Штернберг, Карл Карлович, барон (1730–1799) — крупный эстляндский помещик; генерал-адъютант Петра III; с отличием участвовал в русско-турецкой войне 1768–1774 гг., имея чин генерал-поручика; в 1774–1779 гг. был гражданским губернатором Санкт-Петербурга.

… пожаловал ему чин генерал-аншефа… — Генерал-аншеф (фр. букв, «главный генерал») — в России в 1730–1798 гг. военный чин 11 класса; ниже его был чин генерал-поручика (III класс), а выше — чин генерал-фельдмаршала (I класс).

140 … форейтор сидит верхом на правой лошади… — Форейтор — кучер, управляющий лошадьми в упряжке и сидящий на одной из них (чаще на передней).

… Владельцам колясок, ландо и дрожек было дано две недели, чтобы обзавестись немецкой упряжью… — Ландо — четырехместный экипаж с двумя скамейками и откидным верхом, состоящим из двух частей; предназначался преимущественно для городских выездов; назван по имени немецкого города Ландау, где впервые стали изготавливать такие экипажи.

141 … Лихарев, один из наиболее отважных бригадиров императорской армии… — Лихарев (Ьікагоѵѵ) — сведений о нем найти не удалось, тем более что транскрипция русской фамилии сомнительна. Бригадир — в России в 1722–1798 гг. военный чин V класса, находившийся между чинами полковника (VI класс) и генерал-майора (IV класс).

142 … князь Григории Голицын был посажен под арест за то, что не склонился достаточно низко перед императором… — Вероятно, имеется в виду князь Григорий Сергеевич Голицын (1779–1848) — представитель одной из древнейших русских дворянских фамилий, действительный статский советник (1801), сенатор, губернатор Пензенской губернии в 1812–1816 и 1818–1819 гт. (до и после М.М.Сперанского). …Он почти совершенно уединился в Михайловском замке, построенном им на месте прежнего летнего дворца. — Михайловский замок был построен в 1792–1800 гг. по проекту архитекторов Василия Ивановича Баженова (1737–1799) и Винченцо Бренны на месте деревянного Летнего дворца императрицы Елизаветы Петровны (построенного архитектором Б.Ф.Растрелли), в котором родился Павел I; стал последней резиденцией Павла I: император прожил в ней всего сорок дней, с 1 (13) февраля 1801 г. до переворота 12 (24) марта 1801 г., приведшего к его убийству и воцарению Александра I. Замок назывался Михайловским в честь архангела Михаила, которого Павел I считал своим небесным покровителем. В 1819 г. в замке разместилось Главное инженерное училище, и он стал именоваться Инженерным. В настоящее время Инженерный замок — филиал Государственного Русского музея.

… замок, выкрашенный в красный цвет, чтобы оказать честь вкусу одной из любовниц императора… — Согласно легенде, цвет Михайловского замка был выбран Павлом 1 по цвету перчаток его любовницы А.П.Лопухиной (см. примеч. к с. 151).

… Кутайсов, взятый когда-то в плен турок… — Кутайсов, Иван Павлович (1759–1834) — фаворит Павла I; турок, малолетним взятый в плен в Бендерах русскими войсками и подаренный цесаревичу; был окрещен, фамилию получил по месту своего рождения; служил сначала брадобреем цесаревича и его камердинером, а затем быстро возвысился, получил титул графа (1799) и чин обер-шталмейстера.

… граф Пален, курляндский дворянин, получивший чин генерал-майора при Екатерине П… — Пален — см. примеч. к с. 125.

… и благодаря дружбе с Зубовым, последним фаворитом императрицы… — Зубов — см. примеч. к с. 137.

143 … вызвал Палена в Санкт-Петербург, наградил его высшими орденами империи и назначил шефом гвардии и губернатором столицы… — Барон П.А.Пален был назначен шефом Рижского драгунского полка 3 декабря 1796 г., но вскоре за контакты с опальным графом П.А.Зубо-вым подвергся немилости, в январе 1797 г. был уволен с должности генерал-губернатора Курляндии и 26 февраля того же года отставлен от должности шефа полка. Через короткое время он вновь обрел благоволение императора, получил чин генерала от кавалерии (1798), был награжден орденом Святого Андрея Первозванного, в июле 1798 г. стал военным губернатором Санкт-Петербурга, а 22 февраля 1799 г. был возведен в графское достоинство. Тем не менее в августе 1800 г. он был уволен с должности столичного губернатора и, хотя в октябре того же года император восстановил его на прежнем месте, явно ощущал свое положение неустойчивым, что и подтолкнуло его к участию в заговоре.

143 … двое его главных секретарей, Альтести и Грабовский… — Альте -

сти, Андрей Иванович — уроженец Далмации, при Екатерине II поступил на службу в русскую Коллегию иностранных дел; пользовался большим доверием графа П.А.Зубова; Павлом 1 был посажен в Киево-Печерскую крепость, через три года вышел на свободу и уехал в Италию; умер в 40-х гг. XIX в.

Грибовский, Адриан Моисеевич (1766–1833) — правитель канцелярии графа П.А.Зубова; статс-секретарь (1795); после смерти Екатерины II был выслан из Петербурга, а в 1798 г. заключен в Петропавловскую крепость; освобожден лишь Александром 1; оставил мемуары.

146 … арестовать обоих великих князей и отослать их завтра же в Шлиссельбург. — Шлиссельбург — древняя русская крепость Орешек на острове, лежащем у истока Невы, в 43 км к востоку от Санкт-Петербурга; известна с 1323 г.; в 1611 г. захвачена шведами и названа ими Нотебургом («Ореховый город»); в 1702 г. отвоевана Петром и названа Шлиссельбургом («Ключ-город»); с XVIII в. потеряла свое военное значение и превратилась в одну из самых страшных политических тюрем России.

… Заговорщики условились сойтись той же ночью у командира Преображенского полка графа Талызина. — Талызин, Петр Александрович (1767–1801) — генерал-лейтенант, с 4 мая 1799 г. по 11 мая 1801 г. командир Преображенского полка; активный участник заговора против Павла 1.

147… извольте вспомнить Алексея Петровича. — Алексей Петрович (1690–1718) — царевич, старший сын Петра 1 от его первой жены Е.Ф.Лопухиной; не сочувствуя реформам отца, стал центром оппозиции бояр и духовенства и фактически главой заговора, связанного с планами иностранной интервенции; в 1716 г. бежал в Вену, в 1718 г. был уговорами возвращен в Россию; отрекся от прав на престол, предан суду и приговорен к смерти; по одной версии умер в тюрьме после пыток, подругой — задушен.

148 … Обратите ваши взоры на Англию, ваше высочество: там происходит то же, что и у нас… Принц Уэльский готов взять на себя управление государством, а ведь у короля Георга тихое, безвредное помешательство. — Принц Уэльский — наследник английского престола Георг, принц Уэльский (1762–1830); в 1811–1820 гг., во время болезни своего отца Георга III, регент Англии; с 1820 г. английский король под именем Георга IV.

Георг Ill (1738–1820) — английский король и курфюрст германского государства Ганновер с 1760 г.; стремился к личному правлению страной; начиная с 1788 г. периодически страдал умопомешательством ив 1811 г. окончательно сошел с ума; в 1808 г. к тому же ослеп; в годы его царствования Англия стала ведущим участником европейских коалиций против революционной, а потом наполеоновской Франции.

150 … Главарями были: Беннигсен; Платон Зубов, бывший фаворит Ека

терины; санкт-петербургский губернатор Пален; командир Семеновского полка Депрерадович; флигель-адъютант императора Аргамаков; генерал-майор артиллерии князь Яшвиль; командир лейб-гвардии Преображенского полка генерал Талызин; адъютант кавалергардов

Горданов; Татаринов; князь Вяземский и Скарятин. — Заговор против Павла 1 возглавили люди, которым император, при всей его подозрительности, вполне доверял. Инициатором и вдохновителем стал 29-летний вице-канцлер империи Никита Петрович Панин (1770–1837) — сын генерал-аншефа П.И.Панина (1721–1789), усмирителя Пугачева, и племянник канцлера Н.И.Панина (1718–1783), который в 1760–1773 гт. был воспитателем цесаревича Павла. После того как в ноябре 1800 г. Н.П.Панин из-за своего англофильства подвергся опале, заговорщиков возглавил граф Петр Алексеевич фон дер Пален (см. примеч. кс. 125) — с 28 июля 1798 г. петербургский военный губернатор. В ядро заговора входили также генерал-лейтенант барон Л.Л. Беннигсен (см. ниже) и бывший фаворит Екатерины светлейший князь Платон Зубов (см. примеч. к с. 137) со своими братьями графами Валерианом (1771–1804) и Николаем (1763–1805). К заговору примкнули около десяти генералов и полсотни офицеров. Среди них были командиры гвардейских полков: Преображенского — генерал П.А.Талызин (см. примеч. к с. 146), Семеновского — генерал Л.И.Депрерадович (см. ниже), шеф Кавалергардского полка генерал Ф.П.Уваров (1773–1824), генерал-майор В.М.Яш-виль (см. ниже), полковник П.А.Толстой, полковник П.М.Волконский, Татаринов, Вяземский, А.В.Запольский (1768–1813), штабс-капитаны Я.Ф.Скарятин (см. ниже) и Д.Н. Болотовский (1775–1852), полковые адъютанты А.В.Аргамаков (см. ниже) и Е.С.Горданов (см. ниже), поручики К.М. Полторацкий (см. ниже) и С.Н.Марин — всего около 60 человек. Прямое отношение к заговору имел и английский посол в Санкт-Петербурге лорд Ч.Уитворт, который подстрекал и, вероятно, субсидировал заговорщиков.

Беннигсен, Леонтий Леонтиевич (1745–1826) — русский военачальник, уроженец Ганновера; с 1773 г. в русской армии, участник войн времен правления Екатерины 11; в 1797 г. был произведен в генерал-лейтенанты, но скоро попал в опалу и вышел в отставку; стал одним из руководителей заговора, в результате которого был убит Павел I; 15 марта 1801 г. снова был принят на службу, а 11 июля 1801 г. отправлен в почетную ссылку — на должность Виленского генерал-губернатора; в 1806–1807 гг. неудачно командовал русской армией в войне с Францией; в 1812 г. — начальник главного штаба русской армии; отстранен от должности за интриги против М.И.Кутузова; в заграничных походах 1813–1814 гг. командовал армиями.

Депрерадович, Леонтий Иванович (1766–1844) — русский генерал, по происхождению серб; в царствование Екатерины 11 участник войн с Турцией и Польшей; с 15 августа 1799 г. по 27 июня 1807 г. командир Семеновского полка; был в близких отношениях с великим князем Александром и потому принял участие в заговоре против Павла 1; участник войн с Францией в 1805–1807 гг.

Аргамаков, Александр Васильевич (1776–1833) — с 1797 г. офицер лейб-гвардии Преображенского полка, с 1800 г. полковой адъютант; пользовался особым доверием Павла 1 и часто являлся к нему с рапортами; был участником заговора против императора, провел убийц-заговорщиков в его спальню; в 1809 г. вышел в отставку в чине полковника; в 1812 г. командир егерского полка московского ополчения; писал стихи и занимался переводами.

Яшвиль (Яшвили), Владимир Михайлович, князь (1764–1815) — генерал-майор (1800); происходил из грузинских князей; в 1784–1786 гг. учился в Артиллерийском и Инженерном шляхетском кадетском корпусе; участвовал в русско-турецкой-войне 1787–1797 г.; в апреле 1800 г. назначен командиром 6-го артиллерийского полка, в ноябре того же года произведен в генерал-майоры с переводом в морскую артиллерию; принимал участие в заговоре против Павла I по личным мотивам (по слухам, император избил его палкой); в октябре 1801 г. уволен в отставку; в 1803 г. сослан в свое калужское имение без права бывать в столицах; в 1812 г. недолгое время находился в рядах калужского ополчения, успешно сражаясь с французами, однако вскоре об этом узнал император и велел вернуть опального генерала на место ссылки.

Заметим, что генералом от артиллерии был его младший брат Лев Михайлович Яшвиль (1768–1836).

Горданов, Евсей Степанович (1777–1859) — адъютант Кавалергардского полка, происходил из дворян Курской губернии; пользовался благорасположением Павла I; в роковую ночь 11 марта 1801 г. на него была возложена обязанность наблюдать за императрицей; в сентябре 1801 г. был произведен в штабс-капитаны Нарвского драгунского полка и сразу после этого вышел в отставку.

О Татаринове (в ориг. Sartarinow) биографических сведений найти не удалось. Возможно, это Иван Михайлович Татаринов, капитан Астраханского гренадерского полка; муж знаменитой Екатерины Филипповны Татариновой (урожденной Буксгевден; 1783–1856), основательницы религиозной секты; был тяжело ранен в Бородинском сражении, а затем во время заграничного похода русской армии.

Вяземский (скорее всего, именно такую русскую фамилию призвана была передать сомнительная французская транскрипция Wereinskoï) — возможно, имеется в виду князь Иван Григорьевич Вяземский (7-1806), полковник, с 1804 г. генерал-майор.

Скарятин, Яков Федорович (7-1850) — полковник, служивший в лейб-гвардии Преображенском полку; сражался при Аустерлице (1805); активный участник убийства Павла 1 (именно он душил императора); орловский помещик, коннозаводчик.

151 … Павел, по своему обыкновению, провел весь вечер у княгини Гагари-

нои. — Гагарина, Анна Петровна, княгиня (урожденная Лопухина; 1777–1805) — фаворитка Павла I, дочь светлейшего князя П.В.Ло-пухина (ок. 1746–1827), председателя Государственного совета и Комитета министров в 1816–1827 гг.; камер-фрейлина, затем статс-дама; с 1800 г. супруга князя Павла Гавриловича Гагарина (1777–1850).

153 … один из убийц развязал свой шарф и стянул им грудь императора… — По словам очевидцев, главными орудиями убийства Павла 1 были шарф Я.Ф.Скарятина и табакерка Н.А.Зубова.

154… она встретила поручика Семеновского полка Полторацкого… — Семеновский полк — старейший в русской гвардии, основанный еще Петром I; прославился доблестью во многих походах; отличился и в 1812 г., а за кампанию 1813–1814 гг. получил почетные Георгиевские знамена; был любимым полком Александра I.

Полторацкий (в ори г. Pettaroskoï) — Полторацкий, Константин Маркович (1782–1858), поручик Семеновского полка; один из 22 детей директора придворной певческой капеллы Марка Федоровича Полторацкого (1729–1795), дядя А.П.Керн; с отличием участвовал в войнах с Наполеоном, в 1812 г. был произведен в генерал-майоры, с 1813 г. командовал Нашебургским полком, участвовал в заграничном походе русской армии; в 1835 г. получил чин генерал-лейтенанта; в 1830–1842 гт. занимал пост ярославского губернатора.

155 … Кто вам дал такой приказ? — Мой полковой командир. — Командиром Семеновского полка в марте 1801 г. был Л.И.Депрерадович (см. примеч. к с. 150).

… великие княжны Мария и Екатерина Павловны… опустились на колени… — Великая княжна Мария Павловна (1786–1859) — третья дочь Павла 1, сестра Александра 1 и Николая 1; с 1804 г. жена принца Саксен-Веймар-Эйзенахского Карла Фридриха (1783–1853), с 1828 г. великого герцога; покровительница искусства и просвещения в Веймарском герцогстве.

Великая княжна Екатерина Павловна (1788–1819) — четвертая дочь Павла I; отказ Наполеону в его сватовстве к ней в 1807 г. был одной из причин охлаждения отношений России и Франции; в 1809 г. вышла замуж за принца Георга Ольденбургского (1784–1812), поставленного губернатором Тверской, Ярославской и Новгородской губерний; в 1812 г. способствовала организации ополчения; сопровождала Александра I в 1813–1815 гг. во время походов и дипломатических переговоров, на которые имела влияние; в 1816 г. вторым браком вышла замуж за наследного принца Вильгельма Фридриха Карла Вюртембергского (1781–1864), в том же году ставшего королем Вюртемберга; была известна широкой благотворительной деятельностью.

156 … согласно установлениям Российской империи, она сама должна была наследовать трон после смерти мужа, но, поняв всю серьезность положения, по собственной воле отказалась от своих прав на престол в пользу сына. — Дюма, видимо, не был знаком с российским законодательством о престолонаследии. 5 апреля 1797 г. Павел 1 отменил закон Петра Великого о престолонаследии, согласно которому царствующий император имел право сам назначать своего преемника, и восстановил принцип первородства. Таким образом, после смерти Павла I законным наследником был великий князь Александр Павлович, который знал о готовившемся заговоре и допустил убийство отца. Заговорщики сразу же сообщили Александру о смерти Павла I и по существу принудили колеблющегося цесаревича принять императорский титул.

157 … Хирург Виллие и врач Штофф, которым было поручено произвести вскрытие тела императора Павла, заявили… — Виллие (Вилье), Яков Васильевич (1768–1854) — выдающийся русский врач, уроженец Шотландии, баронет; медицину изучал в Эдинбурге; в Россию был приглашен в 1790 г.; быстро приобрел широкую известность в Санкт-Петербурге и в 1799 г. стал лейб-хирургом; много сделал для реорганизации преподавания медицины и постановки медицинского дела в России; в 1809–1838 гг. президент Медико-хирургической академии; с 1812 г. главный военно-медицинский инспектор русской армии; создал Госпитальный устав; сопровождал Александра I во всех его путешествиях.

Штофф (Stoff) — сведений об этом персонаже найти нс удалось.

… Беклешову было поручено передать графу Палену повеление императора… — Беклешов, Александр Андреевич (1743/1745-1808) — российский административный деятель; в 1782–1788 гг. губернатор Риги; с 1789 г. генерал-губернатор Орловского и Курского наместни-честв; с 1796 г. военный губернатор Каменец-Подольска; с 1797 г. генерал от инфантерии, с этого же времени киевский и малороссийский генерал-губернатор; с 1799 г. гене рал-прокурор Сената, т. е. глава высшего судебного органа Российской империи; в 1800 г. уволен со службы; 16 марта 1801 г. вновь назначен генерал-прокурором; благодаря его твердости Пален был лишен всех своих должностей и получил распоряжение в двадцать четыре часа отправиться в свое лифляндское имение; в 1802 г. из-за несогласия со взглядами императора на реформу системы государственного управления вышел в отставку; в 1804–1806 гг. московский губернатор.

158 … Лагарп… звавшийся при дворе не иначе как якобинцем… — Ла

гарп — см. примеч. к с. 73.

Якобинцы — революционно-демократическая политическая группировка во Франции в период Великой французской революции. С лета 1793 г. по лето 1794 г. эта группировка находилась у власти, боролась с внешней и внутренней контрреволюцией, стремилась к углублению революционных завоеваний. Название она получила по месту заседаний своего клуба в библиотеке якобинского монастыря (монастыря святого Иакова). Термин «якобинец» стал в кон. XVI11 и в XIX в. (особенно в литературе и разговорном языке) синонимом понятия «радикальный революционер».

… Леопольд умер, как говорили, от отравления… — Леопольд 11 Габсбург (1747–1792) — третий сын императора Франца I, в 1765–1790 гг. великий герцог Тосканский, с 1790 г. император Священной Римской империи; проводил внутреннюю политику в интересах крупного дворянства, противодействовал Французской революции и подавлял национально-освободительное движение в своих владениях; скоропостижно скончался 1 марта 1792 г.

… Густав пал от рук своего убийцы Анкарстрёма… — Густав III (1746–1792) — король Швеции с 1771 г.; в 1772 г. произвел государственный переворот, отстранив от власти аристократическую олигархию и установив свою неограниченную власть; в 1792 г. готовился к войне против революционной Франции, но 16 марта 1792 г. был смертельно ранен Анкарстрёмом (см. примеч. к с. 125) и через две недели, 29 марта, скончался.

… Людовик XVI сложил голову на эшафоте. — Людовик XVI (1754–1793) — французский король в 1774–1792 гг.; принадлежал к династии Бурбонов; свергнут народным восстанием 10 августа 1792 г.; казнен 21 января 1793 г.

… Знаменитый Паллас заставил юношей пройти в императорских садах небольшой курс ботаники… — Паллас, Петр Симон (1741–1811) — русский естествоиспытатель, географ и путешественник, по происхождению немец; работал в России с 1767 г. по 1810 гг., член Петербургской академии наук; в 1768–1774 гг. возглавлял академическую экспедицию в центральные области России, районы Нижнего Поволжья, Прикаспийской низменности, Среднего и Южного Урала, Южной Сибири; в 1793–1794 гг. посетил Поволжье, Северный Кавказ, Крым; в трудах ученого обработаны обширные геологические, ботанические, зоологические и этнографические материалы, собранные им во время его путешествий по России; в своих ранних работах развивал идеи исторического развития органического мира.

… изложение системы Линнея в отношении полов растений и способов, которым они оплодотворяются, породило со стороны августейших учеников массу вопросов… — Линней, Карл (1707–1778) — шведский естествоиспытатель; создатель системы растительного и животного мира; автор многочисленных трудов по ботанике и зоологии.

… Гувернер великих князей Протасов… — Протасов, Александр Яковлевич (1742–1799) — правитель Новгородского наместничества в 1743–1799 гг., сенатор, действительный статский советник; помощник воспитателя великого князя Александра; был близок к своему воспитаннику и старался противодействовать влиянию на него Лагарпа.

159 … Это была Луиза Баденская. — См. примеч. к с. 108.

… она лично знакома с матерью девушек, герцогиней Баден-Дурлах-ской, урожденной принцессой Дармштадтской… — Фредерика Амалия Гессен-Дармштадтекая (1754–1832) — дочь ландграфа Людвига VIII Гессен-Дармштадтекого (1691–1768) и графини Шарлотты фон Ханау-Лихтенберг (1700–1726); с 1774 г. супруга Карла Людвига Баденского; у них было восемь детей, в том числе шесть дочерей: Катарина Амалия Кристина Луиза (1776–1823);

Фредерика Каролина Вильгельмина (1776–1841), с 1797 г. супруга баварского короля Максимилиана I Иосифа (1756–1825; курфюрст с 1799 г., король с 1805 г.);

Луиза Мария Августа (1779–1826), с 1793 г. супруга великого князя Александра Павловича, будущего российского императора Александра 1;

Фредерика Доротея Вильгельмина (1781–1826), с 1797 г. супруга шведского короля Густава IV Адольфа (1778–1837; правил в 1792–1809 гг.);

Мария Елизавета Вильгельмина (1782–1808), с 1802 г. супруга брауншвейгского герцога Вильгельма Фридриха (1771–1815); Вильгельмина Луиза (1788–1836), с 1804 г. супруга Людвига II, великого герцога Гессенского (1777–1848; правил с 1830 г.).

В Санкт-Петербург в октябре 1792 г. по приглашению Екатерины II приезжали принцессы Луиза Мария и Фредерика Доротея.

… поскольку французы захватили ее земли… — Баден — феодальное владение на юго-западе Германии, с XI в. входившее в состав Священной Римской империи, со столицей в городе Карлсруэ; в 1806 г., благодаря союзу с Наполеоном, оно значительно расширило свою территорию и получило статус великого герцогства (до этого с 1130 г. было маркграфством); в 1806–1813 гг. входило в Рейнский союз; в 1871 г. вошло в Германскую империю; ныне находится в составе ФРГ.

… Их надо отправить в Ригу, к принцам Курляндским… — Рига — см. примеч. кс. 15.

У последнего герцога Курляндского Петра Бирона (см. примеч. к с. 48), женатого трижды, были лишь дочери (его сын умер в трехлетием возрасте), однако у него были племянники, сыновья его младшего брата кронпринца Карла Эрнста (1728–1801): Густав Каликст (1780–1821) и Петер Алексис (1781–1809).

… гибкой фигурой феи с берегов Рейна… — Рейн — река в Западной Европе (длина ее 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов.

Здесь, вероятно, имеется в виду легендарная Лорелея (Лорелей) — героиня немецкой средневековой баллады: прекрасная дева, которая живет на утесе над Рейном и своим пением завлекает, а затем губит рыбаков.

… огромными голубыми глазами гётевской Маргариты. — Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и мыслитель, представитель Просвещения, один из основоположников немецкой литературы нового времени.

Маргарита (Гретхен) — героиня трагедии Гёте «Фауст», возлюбленная заглавного героя, погибшая из-за любви к нему.

… наградила каждую из них лентой Святой Екатерины. — В память избавления русской армии и самого Петра I от пленения турками во время Прутского похода 1711 г., когда будущая царица Екатерина I «своим присутствием ободряла государя и все русское войско», в 1714 г. был учрежден первый в России женский орден — орден Освобождения (Свобождения), вскоре переименованный в орден Святой Екатерины. Знаком его был белый эмалевый крест оригинальной формы с четырьмя латинскими буквами на нем, обозначавшими начало слов «Domine Salvum Fac Regem» («Господи, спаси царя!»). Крест носился на левой стороне груди на банте с девизом «За любовь и отечество». Орден имел две степени: Большой и Малый кресты. Согласно статуту ордена, в нем могли состоять, помимо всех принцесс императорской крови, еще не более 12 кавалер-ственных дам Большого креста и 94 кавалерственных дам Малого креста.

160 … она оставила наследство — Польшу и Тавриду. — В результате трех

разделов Польши (1772, 1793 и 1795) к России были присоединены западнорусские, литовские, белорусские и украинские земли, захваченные в средние века польско-литовскими феодалами.

Таврида, т. е. Крымский полуостров, была занята русскими войсками во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг.; после этого Крымское ханство было объявлено независимым от Турции и попало под влияние России; в 1783 г. Крым окончательно перешел во владение Российской империи.

… которого Наполеон назвал самым красивым и самым хитрым из греков… — Наполеон, признавая дипломатическое искусство и тонкость Александра 1, называл его византийцем, намекая на утонченные нравы, коварство и лживость, царившие при дворе византийских императоров.

… на ее обнаженные руки и прелестные ступни было возложено святое миро… — Миро — благовонное масло, употребляемое при некоторых христианских обрядах.

… Александр едва не оглох… — Император Александр был глух на одно ухо.

… брачный венец, едва увяв на голове невесты, превратился для новобрачной в венец терновый. — Ранний брак не способствовал здоровью и мужественности Александра I. Семейная жизнь его не была удачна; две его дочери умерли в младенчестве; супружеской верностью император не отличался, и сближение между супругами произошло лишь незадолго до смерти императора, когда сама Елизавета Алексеевна была тяжело больна.

Говоря о брачном венце, превратившемся в терновый венец, Дюма имеет в виду евангельский эпизод: после ареста Христа римские солдаты надели на него венец из терна и насмехались над Спасителем, встав перед ним на колени и именуя царем Иудейским (Матфей, 27: 29).

161 … Дело истории рассказывать об Аустерлице и Фридланде, Тильзите

и Эрфурте, о 1812-м и 1814-м годах. — Аустерлиц — см. примеч. к с. 24.

Фридланд — см. примеч. к с. 10.

Тильзит — небольшой город (соврем. Советск Калининградской области) в Восточной Пруссии (входившей тогда в Прусское королевство), расположенный при впадении реки Тильзы в Неман; здесь 7 июля 1807 г. был заключен мирный договор между Францией и Россией, а 21 июля 1807 г. — мирный договор между Францией и Пруссией, положившие конец войне 1806–1807 гг., которую вели Франция — с одной стороны, Пруссия и Россия — с другой («Тильзитский мир»); здесь был подписан также трактат о наступательном и оборонительном союзе между Россией и Францией (7 июля 1807 г.). Поскольку война закончилась полным поражением Пруссии и России, условия Тильзитского мира были чрезвычайно выгодны для Наполеона. Для Пруссии же они были катастрофичны: она теряла все свои владения к западу от Эльбы (они вошли во вновь созданное Наполеоном Вестфальское королевство), должна была сократить свою армию до 40 тыс. человек и уплатить огромную контрибуцию. Для России, союза с которой Наполеон искал в то время, условия были не столь тяжелы, однако ей пришлось признать все изменения, произведенные Наполеоном в Европе, согласиться на создание Великого герцогства Варшавского (на тех польских землях, которые ранее отошли к Пруссии) и пойти на ряд других военных и дипломатических уступок, в том числе фактически дать обязательство примкнуть к континентальной блокаде (Наполеон же обязался поддерживать Россию против Швеции и Турции).

Эрфурт — см. примеч. к с. 26.

… склонность к философствованию, которую его путешествия по Франции, Англии и Голландии лишь усилили. — Александр I посетил эти страны в 1814–1815 гг. во время и после освободительных походов русской армии в Европу.

…в довершение всего, приехала г-жа Крюденер, и к идеологии присоединился мистицизм… — Баронесса Юлиана Барбара Крюденер (урожденная фон Фитингоф; 1764–1824) — русская подданная немецкого происхождения, принадлежавшая к старинному немецкому роду; правнучка фельдмаршала Б.Х.Миниха; с 1782 г. жена российского дипломата барона А.И.Крюденера (7—1802); писательница, автор написанного на французском языке романа «Валери» (1803); проповедница религиозного мистицизма; оказала огромное нравственное влияние на императора Александра I, познакомившегося с ней в июле 1815 г.; с 1821 г. жила в Санкт-Петербурге, но ее попытки вмешательства во внешнюю политику России вызвали неудовольствие царя, и в мае 1822 г. ей было предписано покинуть столицу; умерла в Крыму.

… император преодолел уже двести тысяч верст… — Александр 1 чрезвычайно много ездил по России. В обществе на его смерть откликнулись дерзкой эпиграммой: «Он царствовал в дороге, а умер в Таганроге». Поэт и критик П.А.Вяземский (1792–1878) говорил, что царь управлял Россией из почтовой коляски.

162 … случались странные встречи и непредвиденные опасности, которым

он противостоял с благодушием Генриха IVи смелостью Карла XII. — Генрих IV Бурбон (1553–1610) — французский король (он же Генрих 111, король Наваррский); сын Антуана де Бурбона, герцога Вандомского, первого принца крови, и Жанны 111 д’Альбре, королевы Наваррской; глава протестантской партии во Франции (официально — с 1569 г., реально — со второй пол. 1570-х гг.); с 1589 г. — король Франции (не признанный большей частью подданных); утвердился на престоле после ряда лет упорной борьбы: военных действий, политических и дипломатических усилий (вт.ч. перехода в католичество в 1593 г.).

Карл XII — см. примеч. к с. 14.

… во время поездки Александра по Финляндии вместе с князем Петром Волконским, единственным его спутником… — Волконский, Петр Михайлович, светлейший князь (1776–1852) — видный российский государственный и военный деятель, фельдмаршал; в 1793 г. прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка; с 1797 г. штабс-капитан, адъютант великого князя Александра Павловича (будущего императора Александра I); с 1801 г. генерал-майор и генерал-адъютант в свите по квартирмейстерской части и товарищ начальника военной походной канцелярии; во время войны 1805 г. с Наполеоном — генерал-квартирмейстер в штабе корпуса Ф.Ф.Буксгевдена; затем дежурный генерал в соединенной русско-австрийской армии; после Тильзитского мира (1807) командирован во Францию для изучения организации французской армии и ее генерального штаба; в 1810–1812 гг. генерал-квартирмейстер русской армии; вначале Отечественной войны 1812 года находился при Александре 1 для выполнения особых поручений, в 1812–1813 гг. был начальником главного штаба при М.И.Кутузове, позже — при императоре; в 1815 г. с основанием Главного штаба стал его первым начальником (до 1823 г.); в 1817 г. произведен в генералы от инфантерии; с 1821 г. — член Государственного совета; в сентябре 1825 г. сопровождал императрицу Елизавету Алексеевну в Таганрог; после смерти Александра I заведовал всеми приготовлениями и распоряжениями по отправлению его тела в Петербург; затем состоял при вдовствующей императрице в Таганроге и в ее поездке до города Белёва; после ее смерти руководил траурным кортежем, сопровождавшим тело покойной в Петербург; в день коронации Николая I (1826) назначен министром Императорского двора и уделов и управляющим Кабинетом его императорского величества (оставался в этой должности до 1852 г.); в 1837 г. назначен генералом-инспектором всех запасных войск; занимал этот пост до дня своей смерти в 1852 г.; с 1850 г. — генерал-фельдмаршал.

Здесь имеется в виду поездка Александра 1 в Финляндию в июле-августе 1819 г., в которой его сопровождал князь П.М. Вол конский.

163 … пересекая озеро, расположенное рядом с Архангельской губернией… — Имеется в виду Онежское озеро (Онего) на севере европейской части России, расположенное в Карелии, Ленинградской и Вологодской областях; второе в Европе по величине после Ладожского; озеро отличается строгим нравом, и нередкие штормы серьезно затрудняют судоходство на нем.

164 … тысячу восемьсот лет тому назад в подобных же обстоятельствах один великий римский полководец сказал своему кормчему: «Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его фортуну». — Имеется в виду Цезарь, Гай Юлий (102/100-44 до н. э.) — древнеримский полководец, государственный деятель и писатель, диктатор; возглавлял завоевание Галлии, расширил римские владения на востоке Испании; был убит заговорщиками-республиканцами.

Здесь подразумевается эпизод, рассказанный Плутархом (ок. 45-ок. 127) — греческим историком и писателем, автором «Сравнительных жизнеописаний» знаменитых греков и римлян.

Однажды, плывя по морю на небольшом корабле, Цезарь попал в бурю и ему грозила гибель. Кормчий, бессильный бороться со стихией, приказал повернуть назад, но Цезарь заявил ему: «Вперед, любезный, смелей, не бойся ничего: ты везешь Цезаря и его счастье» («Цезарь», 38).

… Последний приступ этой болезни, случившийся зимой 1824года во время бракосочетания великого князя Михаила… — Великий князь Михаил Павлович, младший сын Павла I, женился 7 (19) февраля 1824 г. на Фредерике Шарлотте Марии (1807–1873), принцессе Вюртембергской, которая после перехода в православие стала именоваться Еленой Павловной.

… один лишь доктор Виллие, личный хирург императора, воспротивился этому… — Виллие — см. примеч. к с. 157.

165 … последние масленичные празднества были этим сильно омрачены. — В 1824 г. Пасха пришлась на 6 (18) апреля, а опережающая ее на восемь недель масленица — на 10 (22) февраля.

… весну он провел в одиночестве, без двора, без обер-гофмаршала… — Обер-гофмаршал — высокий придворный чин (согласно табелю о рангах, 11 класса); носитель его заведовал всем хозяйством двора и придворными служителями; в его функции, в частности, входила организация разного рода придворных торжеств и содержание императорского стола.

… спать ложился под вечернюю зорю… — Заря — здесь: военный сигнал на барабане, горне или трубе в часы подъема и при отходе ко сну.

166 … за ним следовало несколько адъютантов, находившихся под командованием генерала Дибича. — Дибич-Забалканский, Иван Иванович (Иоганн Карл Фридрих Антон; 1785–1831) — русский военачальник, генерал-фельдмаршал, граф (1827), по происхождению пруссак; с 1801 г. на русской службе; участник войн XIX в. с Францией; был близок к Александру 1 (при смерти которого он присутствовал) и Николаю I; с 1824 г. начальник Главного штаба; в 1828–1829 гг. командовал русскими войсками, действовавшими против Турции на Балканском театре, за успешное форсирование Балканских гор получил титул Забалканский; в 1830–1831 гг. неудачно руководил действиями против польского восстания; умер от холеры.

… Император прибыл в Таганрог в конце августа 1825 года… — Таганрог — город, порт и крепость на северном берегу Азовского моря; основан Петром 1 в 1688 г., окончательно отошел к России в 1774 г.

В Таганрог император прибыл 13 (25) сентября; императрица ехала медленнее и прибыла в Таганрог через десять дней после него.

… побывав в Варшаве, где он останавливался на несколько дней, чтобы принять участие в праздновании дня рождения великого князя Константина… — Великий князь Константин Павлович родился 27 апреля (8 мая) 1779 г., и в 1825 г. ему исполнилось 46 лет.

… это была его вторая поездка в этот город… — Первый раз Александр 1 посетил Таганрог в мае 1818 г.

… небольшой городок, расположенный на берегу Азовского моря… — Азовское море — небольшое море в Юго-Восточной Европе, к северу от Черного моря, с которым оно соединено Керченским проливом.

167 … Император разместился в доме градоначальника, расположенном напротив Азовской крепости… — Дворец таганрогского градоначальника (ул. Греческая, № 40) дошел до наших дней почти без изменений. Построенное в стиле раннего классицизма полутораэтажное здание принадлежало ранее генерал-майору Петру Афанасьевичу Папкову, занимавшему должность градоначальника Таганрога в 1810–1822 гг., и было выкуплено у него в 1816 г. городом, чтобы устроить там официальную резиденцию городского головы и его канцелярию. Дворец часто служил для приема именитых гостей, и император уже останавливался в нем во время своего первого посещения Таганрога. После смерти императора его вдова выкупила дворец у города и превратила его в мемориальный музей.

Крепость Азов расположена на восточном берегу Таганрогского залива Азовского моря, неподалеку от устья Дона; в XI–XVII вв. входила во владения Киевской Руси, половцев, казаков, Турции; в 1696 г. была взята Петром I; окончательно отошла к России в 1739 г.

… Главным занятием императора была разбивка огромного городского сада… — Городской сад Таганрога был заложен в 1806 г. на его окраине, в конце главной улицы, и именовался вначале Аптечным садом, поскольку в нем были высажены лекарственные растения, в которых местный порт нуждался для проведения карантинных мероприятий; вскоре он стал лучшим городским садом Новороссийского края. Александр 1 во время своего пребывания в Таганроге любил приходить сюда, чтобы полюбоваться прекрасным видом на Таганрогский залив. С целью расширить полюбившийся ему сад он купил несколько соседних земельных участков, выписал из столицы квалифицированного садового мастера и распорядился выплачивать ежегодную субсидию на содержание сада, который с этого времени стал называться Казенным (с 1934 г. он, как и положено, носит имя А.М.Горького).

… из маленького городка на берегу Меотийского болота… — Меотий-ское болото — древнее название Азовского моря.

… она не в состоянии была сопровождать императора, ездившего по Донскому краю то в Черкасск, то в Донец. — Донской край — Область Войска Донского, территория южной части европейской России, расположенная по берегам Дона и рек его бассейна, а также по берегам восточной части Азовского моря и в Сальских степях; являлась военно-административным районом, основным населением которого были казаки, пользовавшиеся землей за свою военную службу.

Черкасск — здесь имеется в виду город Новочеркасск, заложенный в 1805 г. у слияния небольших рек Аксай и Тузлук как административный центр Области Войска Донского; прежняя столица донского казачества в течение 235 лет располагалась 20 верстах к югу от этого места — в городе Черкасске (современная станица Старочеркасская), который стоял на берегу Дона и сильно страдал от разлива реки, что и послужило причиной переноса казачьей столицы. Александр 1 выехал из Таганрога в Новочеркасск 11 октября 1825 г. и провел в новом городе несколько дней.

Донец — вероятно, имеется в виду станица на берегу дельты Дона, на дороге из Таганрога в Ростов.

… он собирался отправиться в Астрахань… — Астрахань — см. примеч. к с. 49.

… внезапный приезд графа Воронцова, того самого, что оккупировал Францию вплоть до 1818 года, а затем стал губернатором Одессы, расстроил новый замысел… — Воронцов, Михаил Семенович, светлейший князь (1782–1856) — русский военачальник и государственный деятель, сторонник умеренных реформ, генерал-фельдмаршал (1856); участник войн с Наполеоном; в 1815–1818 гг. командовал русскими оккупационными войсками во Франции; в 1823–1844 гг. был генерал-губернатором Новороссии (Южная Украина и Крым) и способствовал экономическому развитию края; в 1844–1855 гг. был наместником Кавказа и добился присоединения некоторых местных феодальных владений к России.

Одесса — портовый город на Украине, на северо-западном побережье Черного моря; основан русской армией в 1792–1794 гг.; название Одесса получил в 1795 г.; с 1796 г. вошел в состав Новороссии и позже стал ее административным центром.

168 …по возвращении курьера, отправленного им в Алупку. — Алупка — город и курорт на южном берегу Крыма; в 2О-х-ЗО-х гг. XIX в. имение М.С.Воронцова.

… В путь направились еще двое курьеров: один к наместнику Польши, другой к великому князю Николаю. — Наместник Польши — цесаревич Константин Павлович (см. примеч. к с. 69). Великий князь Николай — см. примеч. к с. 7.

… все было готово к отъезду следующим утром. — Хронология и маршрут последнего путешествия Александра I таковы: отъезд из Таганрога (утро 20.10.1825) — ночлег в Мариуполе — Симферополь (23.10–25.10) — Гурзуф, Алупка, Ялта, Балаклава (26.10) — Байдары (27.10) — Севастополь (28.10) — Бахчисарай, Чуфут-Кале, Успенский монастырь (29.10) — Евпатория (01.11) — Перекоп (02.11) — Знаменское (03.11) — Орехов (04.11) — ночлег в Мариуполе — возвращение в Таганрог (вечер 05.11).

… на следующий день, по прибытии в Орехов, у него появился сильный озноб, перешедший через несколько дней…в перемежающуюся лихорадку… — Александр I всегда отличался крепким здоровьем и даже любил щегольнуть своей невосприимчивостью к заболеваниям; поэтому ни сам царь, ни его свита не сочли серьезным простудное, как показалось вначале, недомогание, которое он почувствовал 4 ноября 1825 г., возвращаясь в Таганрог из путешествия по южному берегу Крыма. Однако болезнь с каждым днем усиливалась, обретая вид тифозной лихорадки.

Орехов — небольшой город на Украине, в нынешней Запорожской области; основан около 1780 г.; император останавливался в нем 4 ноября 1826 г.

… на всем протяжении от Таганрога до Севастополя. — Севастополь — город русской боевой славы на южном берегу Крыма, главная база Черноморского флота, морская крепость; основан А.В.Су-воровым в 1783 г.

169 … 3 ноября он прибыл в Таганрог. Едва лишь войдя во дворец градоначальника, он потерял сознание. — 7 ноября у императора случился тяжелейший обморок, началась рвота, и на следующий день доктор Виллие поставил диагноз: Febris gastrica biliosa («желчная желудочная лихорадка»).

… ему быд придан в помощь доктор Штофреген, врач императрицы. — Штофреген, Кондратий Кондратьевич (Конрад Конрадович; 1767–1842) — лейб-медик императрицы Елизаветы Алексеевны.

… согласился принять дозу каломели. — Каломель — противовоспалительный препарат на основе хлористой ртути.

170 … Пятнадцатого числа, в пять утра, к нему привели исповедника. — 15 ноября Александра 1 посетил протоирей местной соборной церкви отец Алексей Федотов. Царь исповедался и, по совету священника, стал принимать все лекарства, но было уже поздно. Болезнь, которую Я.В.Виллие считал крымской лихорадкой, а позднейшие историки определили по совокупности всех данных о ней как брюшной тиф, зашла слишком далеко.

… словно зная, с каким упорством Александр отказывается от всякого лечения, священник поставил под сомнение истинность веры ум и-рающего и заявил ему: если он будет продолжать упрямиться, то существует опасность, что Господь воспримет его смерть как самоубийство. — Самоубийство, то есть лишение себя жизни, данной Богом, христианская церковь считает тяжким грехом.

171 … ночью, в два часа пятнадцать минут, император скончался. Это произошло 1 декабря по русскому календарю. — Александр 1 скончался в 10 часов 50 минут утра 19 ноября (1 декабря) 1825 г.

… греческий монастырь святого Александра… — В Таганроге была очень большая, богатая и влиятельная греческая община, составлявшая в нач. XIX в. около 30 % всего городского населения. Греки стали переселяться сюда начиная с 1775 г., спасаясь от репрессий турок; немалую помощь в этом переселении, в том числе и денежную, оказывало русское правительство. Богатейшие греческие негоцианты, которые держали в своих руках почти все экспортно-импортные операции, осуществлявшиеся через таганрогский морской порт, строили в городе больницы, школы, детские приюты, греческие церкви. Был в городе и греческий Александровский монастырь, до наших дней не сохранившийся.

172 … батарея легкой артиллерии донских казаков, установленная на эспланаде крепости, каждую минуту давала залп. — Эспланада — открытое пространство между цитаделью крепости и городскими постройками.

… Балдахин… увенчивали императорская корона, скипетр и держава. — Скипетр — жезл, один из знаков монархической власти. Держава — символ императорской власти: шар с крестом наверху, украшенный драгоценностями.

173 … Великий князь велел пригласить митрополита, величественного старца с огромной белой бородой и длинными волосами до плеч… — О митрополите Серафиме см. примеч. к с. 130.

… направилась в Калужскую губернию… — Калужская губерния занимала территории в Центральной России, на северо-западной окраине Среднерусской возвышенности.

… сделала остановку в Белёве, маленьком городке Курской губернии… — Белев — небольшой уездный город, порт на Оке; известен с 1148 г.; ныне относится к Тульской области и расположен на се границе с Калужской областью.

174 … покинул нас, отправившись к князю Трубецкому. — Князь Трубецкой — см. примеч. к с. 95.

… выехал из Варшавы в Санкт-Петербург, везя с собой следующее письмо… — Письмо великого князя Константина Павловича от 26 ноября 1825 г., подтверждающее его отречение от престола, так же как его письмо от 14 января 1822 г. об отречении от престола и ответное письмо Александра 1 от 2 февраля 1822 г., содержащее его согласие на это отречение, относятся к числу важнейших документов Российского государства. Во французском тексте романа Дюма эти три документа приведены с абсолютной точностью (насколько это вообще позволяет сделать перевод), и потому при подготовке настоящего издания было сочтено правильным включить в него подлинные их тексты, чтобы избежать бессмысленного в данном случае обратного перевода и вместе с тем передать дух того времени.

175 …по силе Высочайшего собственноручного Рескрипта покойного Госуда — ря Императора, от 2 февраля 1822 года ко Мне последовавшего… — Рескрипт императора Александра I, датированный 2 февраля 1822 г. и содержащий ответ на письмо цесаревича Константина от 14 января того же года, воспроизведен в тексте ниже (см. сс. 176–177).

176 … Государственный совет объявил, что у него на хранении находится документ, вверенный его попечению 15октября 1823года… — Государственный совет — высшее законодательное совещательное учреждение Российской империи, которое было создано в 1810 г. в соответствии с планом государственного переустройства, разработанного М.М.Сперанским; члены Совета назначались императором из числа высших администраторов, а министры состояли в нем по должности; при создании Совета в него входило 35 человек.

Официально передача прав на престол великому князю Николаю Павловичу была оформлена манифестом от 16 августа 1823 г. Этот документ был передан на хранение в Успенский собор Московского Кремля, а его копии в запечатанных конвертах направлены в Государственный совет, Сенат и Синод. Содержание манифеста не разглашалось.

177 … развода Моего с первой Моею женою. — Первой женой великого князя Константина Павловича с 1796 г. была принцесса Юлиана Генриетта Ульрика фон Саксен-Кобург-Заафельд (в православии Анна Федоровна; 1781–1860), дочь Франца Фридриха Антона, герцога Саксен-Кобург-Заафельдского (1750–1831), и его второй жены Августы фон Ройс-Эберсдорф (1757–1831); брак их оставался бездетным, и в 1820 г. великий князь развелся с супругой.

178 … 25 декабря… был издан манифест… — Манифест о восшествии на престол императора Николая I был датирован 12 (24) декабря 1825 г. и оглашен Николаем на заседании Государственного совета поздним вечером 13 (25) декабря. Отдельным пунктом в манифесте оговаривалось, что временем вступления Николая на престол будет считаться 19 ноября (1 декабря) 1825 г. — день смерти Александра 1.

… назначил принятие присяги, которую должны были принести ему и его старшему сыну — великому князю Александру. — У императора Николая 1 было четыре сына и четыре дочери: Александр (1818–1881), Константин (1827–1892), Николай (1831–1891), Михаил (1832–1909), Мария (1819–1876), Ольга (1822–1892), Александра (1825–1844), Елизавета (1826–1826). Ко времени его коронации на свет появился только старший из его сыновей — великий князь Александр Николаевич, с 1855 г. российский император Александр II.

179 … офицеры многих полков, в том числе и Московского, заявляли во всеуслышание… — Лейб-гвардии Московский полк был сформирован 7 ноября 1811 г. под названием лейб-гвардии Литовского полка; переименован в 1817 г.; первым сражением для него стало Бородинское; в 1813–1814 гг. полк участвовал в заграничном походе русской армии; в 1825 г. два его батальона приняли участие в восстании декабристов, после чего в составе лейб-гвардии Сводного полка они были отправлены на Кавказ.

180 … Во Франции цирюльники дрались за то, чтобы стать важными господами, а мы тут собираемся драться за то, чтобы стать цирюльниками. — Эта злая шутка принадлежала графу Ф.В.Ростопчину (см. примеч. к с. 227). Она зарифмована Н.А.Некрасовым в его поэме «Русские женщины»:

В Европе сапожник, чтоб барином стать, Бунтует — понятное дело!

У нас революцию сделала знать: В сапожники, что ль, захотела?

181 … У нас есть русское уложение, составленное Пестелем — а он кур

ляндец… — Пестель, Павел Иванович (1793–1826) — деятель и идеолог декабристского движения, республиканец; внук саксонского дворянина, поступившего в 1751 г. на русскую службу; полковник, командир Вятского пехотного полка; на военной службе с 1811 г.; участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии в 1813–1814 гг.; член Союза спасения и Союза благоденствия, основатель Южного общества и его руководитель; автор «Русской правды»; был казнен.

Русское уложение — имеется в виду «Русская правда», основной программный документ Южного общества декабристов, который был написан П.И.Пестелем в 1824–1825 гг., носил на себе явственные следы влияния идей Великой французской революции и являлся проектом будущей конституции России, хотя и остался незаконченным. В нем Пестель предлагал уничтожить самодержавие, крепостное право и сословные различия, установить всеобщую свободу, равенство в правах и национальное равенство. Государству следовало заботиться о бедных, передать крестьянам выкупленную им половину помещичьих земель. Государственная власть после периода преобразований, осуществляемых революционной диктатурой, должна была перейти к Народному вече, избираемому всеобщим голосованием; Вече в свою очередь избирало исполнительную власть. Несмотря на свою дворянскую ограниченность и некоторую утопичность, «Русская правда» представляла собой наиболее демократичный документ декабристов.

… еще у нас есть катехизис, написанный чрезвычайно образным языком… — Имеется в виду «Православный катехизис», составленный вождями декабристов С.И. Муравьевым-Апостолом и М.П. Бестужевым-Рюминым еще до начала Декабрьского восстания; в нем на основе текстов Священного Писания развивалась мысль о необходимости свержения самодержавия и установления республики; распространялся на юге России и сыграл немалую роль в организации восстания Черниговского полка. В революционном движении того времени были распространены подобные «катехизисные» формы прокламаций, составленные из вопросов и ответов. Вот некоторые вопросы и ответы из «Православного катехизиса».

Вопрос: «Какое правление сходно с законом Божьим?»

Ответ: «Такое, где нет царей. Бог создал нас всех равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей».

Вопрос: «Стало быть, Бог не любит царей?»

Ответ: «Нет! Они прокляты суть от него, яко притеснители народа». … Пе надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. — Приведенные далее изречения взяты не из «Православного катехизиса», а из правил Общества соединенных славян (правила №№ 1 и 15). Общество соединенных славян — тайная организация, возникшая весной 1818 г. (одновременное Союзом благоденствия и независимо от него) в местечке Решетиловка Полтавской губернии и впоследствии влившаяся в Южное общество. В Общество соединенных славян входили в основном малоимущие дворяне; основателями его стали юнкер Петр Борисов и находившийся под надзором полиции молодой польский шляхтич Юлиан Люблинский. Целью общества провозглашалось объединение всех славянских народов в одну демократическую республиканскую федерацию. Членами ее должны были стать «Россия, Польша, Богемия, Моравия, Венгрия с Трансильванией, Сербия, Молдавия, Валахия, Далмация и Кроа-ция».

… вы бы цитировали Тракхов, Брута, Катона, вы бы заявляли, что надо сокрушить тиранию, умертвить Цезаря, покарать Нерона… — Гракхи — братья Тиберий Семпроний Гракх (162–133 до н. э.) и Гай Семпроний Гракх (154–121 до н. э.), политические деятели Древнего Рима, представители рабовладельческой демократии; выдвигали проекты перераспределения государственной земельной собственности в пользу крестьянства и беднейших граждан, что подрывало политическое влияние аристократии; были убиты в результате происков сенаторской верхушки.

Марк Юний Брут (85–42 до н. э.) — римский политический деятель, пламенный республиканец, один из убийц Цезаря (см. примеч. к с. 164); в борьбе с наследниками Цезаря потерпел поражение в битве при Филиппах и покончил с собой.

Катон — здесь имеется в виду Марк Порций Катон Младший (95–46 до н. э.), прозванный Катоном Утическим, древнеримский политический деятель; сторонник аристократической республики и противник диктатуры Цезаря, после победы которого покончил с собой в городе Утика в Африке.

Нерон, Клавдий Цезарь (37–68) — римский император из династии Юлиев-Клавдиев (с 54 г.); отличался невероятной жестокостью в расправах как с политическими противниками, так и с христианами, на которых он воздвиг первое в истории массовое гонение (64 г.). Христиане видели в нем своего главного гонителя, а иногда — антихриста.

… ногой не вступал бы во все эти клубы, эту дурную пародию на наших фейянов и на наших якобинцев. — Фейяны (фельяны) — здесь: политическая партия периода Великой французской революции, объединявшая сторонников конституционной монархии; название получили по упраздненному монашескому ордену фейянов, в помещении которого заседал в 1791–1792 гг. их клуб.

Якобинцы — см. примеч. к с. 158.

… Разве бывает настоящий заговор без клятвы? Так слушайте же, вот вам наша… — Приведенные далее слова представляют собой вольный пересказ клятвы членов Общества соединенных славян, записанной в его уставе.

… такое освистали бы в ваших театрах Тетэ и Амбигю… — Гетэ — см. примеч. к с. 39.

Амбигю (точнее — театр Амбигю-Комик) — один из старейших французских драматических театров; возник как ярмарочный театр марионеток, в 1769 г. разместился на бульваре Тампль и вскоре стал чрезвычайно модным; после разрушительного пожара 1827 г. открылся вновь в 1828 г. на бульваре Сен-Мартен; был известен постановками мелодрам.

182 … как сегодня вечером выразился Бестужев, разить кинжалом тиранов, а прах их развеивать по ветру. — Бестужев, Михаил Александрович (1800–1871) — декабрист, член Северного общества (с 1824 г.), в 1825 г. штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка, активный участник восстания на Сенатской площади; приговорен к вечной каторге; в 1839 г. вышел на поселение; после амнистии 1856 г. остался в Сибири и вернулся оттуда лишь в 1867 г.

Однако здесь может иметься в виду и его старший брат Александр Александрович Бестужев (1797–1837) — декабрист, член Северного общества (с 1824 г.), штабс-капитан лейб-гвардии Драгунского полка; активный участник восстания на Сенатской площади; приговорен к ссылке, в 1829 г. послан солдатом на Кавказ, убит в бою; известный писатель-романтик, автор повестей (под псевдонимом Марлинский) из военной жизни и о войне на Кавказе, декабристских агитационных стихов и песен.

Декабристами были также их братья:

Бестужев, Николай Александрович (1791–1855) — член Северного общества (с 1824 г.); капитан-лейтенант 8-го флотского экипажа; активный участник восстания на Сенатской площади; приговорен в каторжные работы навечно;

Бестужев, Михаил Александрович (1804–1840) — член Северного общества (с 1825 г.); мичман 27-го флотского экипажа; участник восстания на Сенатской площади; приговорен к разжалованию.

183 … скомпрометировали себя из-за своих отношений со мной, с Муравьевым и Трубецким… — Муравьев — скорее всего, имеется в виду Никита Муравьев (см. примеч. к с. 121).

Трубецкой — см. примеч. к с. 95.

… в ту самую ночь заговорщики собрались у князя Оболенского… — Оболенский, Евгений Петрович, князь (1796–1865) — декабрист, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, член Союза благоденствия и Северного общества (член Коренной думы и один из правителей); вместе с К.Ф.Рылсевым активно готовил восстание 14 декабря 1825 г. и деятельно участвовал в нем, в конце дня принял на себя командование; приговорен к смертной казни, замененной впоследствии каторгой и ссылкой; с 1856 г. жил в Калуге.

… с барабанным боем двинуться на Сенатскую площадь… — Сенатская площадь расположена на левом берегу Невы, между правым крылом Адмиралтейства, Исаакиевским собором и зданием Сената; в 1782 г. на ней был установлен памятник Петру I; 14 декабря 1825 г. она стала ареной восстания декабристов и в его столетнюю годовщину была названа их именем.

184 … собрание представителей сословий представит проект конституции, составленный Никитой Муравьевым… — См. примеч. к с. 121.

… один из заговорщиков, Булатов, с восторгом воскликнул… — Булатов, Александр Михайлович (1793–1826) — декабрист, полковник, командир 12-го егерского полка; член Северного общества (с 1825 г.); на совещаниях накануне восстания был избран одним из его военных руководителей; сам сдался властям; умер в госпитале, находясь под арестом.

185 … каждый из них уже был на своем посту, следуя указаниям Рылеева,

который был их военным руководителем, точно так же как князь Трубецкой — политическим. — Рылеев Кондратий Федорович (1795–1826) — декабрист, поэт, отставной подпоручик, правитель канцелярии Российско-Американской компании; участник заграничных походов русской армии в 1814–1815 гг.; с 1818 г. в отставке; член Северного общества с 1823 г., а с конца 1824 г. его руководитель; один из организаторов подготовки восстания 14 декабря; приговорен к повешению.

Трубецкой — см. примеч. к с. 95.

… Лейтенант Арбузов должен был вовлечь в восстание матросов Гвардейского экипажа, а братья Бодиско и подпоручик Гудима — гвардейский Измайловский полк… — Арбузов, Антон Петрович (1797/1798-1843) — декабрист, лейтенант Гвардейского экипажа, один из основателей тайного Общества Гвардейского экипажа; в декабре 1825 г. вступил в Северное общество; активный участник восстания на Сенатской площади; приговорен к пожизненным каторжным работам; в 1839 г. вышел на поселение.

Морской Гвардейский экипаж — элитная гвардейская часть, сформированная в 1810 г. и находившаяся в двойном подчинении — флоту и Гвардейскому корпусу; первоначально был резервным подразделением, из которого набирались гребцы для шлюпок и катеров двора; в качестве пехоты участвовал в Отечественной войне 1812 года, заграничных походах русской армии в Европу и почти во всех войнах России XIX в.

Бодиско 1-й, Борис Андреевич (1800–1828) — декабрист, лейтенант Гвардейского экипажа, член тайного Общества Гвардейского экипажа, участник восстания на Сенатской площади; разжалован в матросы и отправлен на Кавказ, где был убит.

Бодиско 2-й, Михаил Андреевич (1803–1867) — декабрист, мичман Гвардейского экипажа, член тайного Общества Гвардейского экипажа, участник восстания на Сенатской площади; приговорен к заключению в крепости на 5 лет; затем отдан в солдаты, выслужился до офицера; позднее служил по гражданской части в провинции, надворный советник (1861).

Гудима (Гудим), Иван Павлович (?—1828) — поручик лейб-гвардии Измайловского полка; членом тайных обществ не состоял; по высочайшему повелению был переведен тем же чином в Дербентский гарнизонный полк.

Лейб-гвардии Измайловский полк — один из старейших полков гвардии, сформирован в 1730 г.; название получил в честь царского подмосковного села Измайлово; с отличием участвовал почти во всех войнах России ХѴПІ-Х1Х вв.

… князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан Михаил Бестужев, его брат Александр и два других офицера, Броке и Волков, взяли на себя Московский полк… — Щепин-Ростовский, Дмитрий Александрович, князь (1798–1858) — декабрист, штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка; участник восстания на Сенатской площади, отличавшийся активностью, которая доходила до исступления; приговорен в каторжную работу навечно; на родину вернулся в декабре 1856 г.

Михаил и Александр Бестужевы — см. примеч. к с. 182.

Броке, Алексей Александрович (1802–1871) — поручик лейб-гвардии Московского полка; с декабря 1825 г. временно командовал 2-й фузилерной ротой; членом тайных обществ не был.

Волков, Владимир Федорович (7-1827/1828) — штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка, участник восстания на Сенатской площади; членом тайных обществ не был; высочайшим повелением отправлен служить на Кавказ.

… поручик Сутгоф нес ответственность за первый полк лейб-гренадер. — Сутгоф, Александр Николаевич (1801–1872) — декабрист, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка, член Северного общества (с 1825 г.), участник восстания на Сенатской площади; осужден на 20 лет каторги; с 1827 г. находился на Нерчинских рудниках; с 1839 г. — на поселении в Иркутской губернии; в 1848–1856 гг. — рядовой в армии на Кавказе.

Первый Гренадерский полк был сформирован в 1756 г.; с 1775 г. стал именоваться Лейб-гренадерским, а с 1813 г. — лейб-гвардии Гренадерским; с отличием участвовал во всех войнах России кон. XVI11—XIX в.

… в конце Невского проспекта, рядом с домом банкира Серкле. — Банкир Серкле (Cerclet) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… эта же была местным «Феликсом»… — Здесь, возможно, имеется в виду знаменитая петербургская кондитерская С.Вольфа и Т.Беранже, помещавшаяся на углу Невского проспекта (дом № 18) и Мойки.

«Феликс» (le Felix) — сведений о парижском заведении с таким названием найти не удалось.

… во дворец явились командующий Гвардейским корпусом и штабные офицеры с донесениями, что Конногвардейский, Кавалергардский, Преображенский и Семеновский полки, Павловские гренадеры, лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки и саперы только что принесли присягу императору. — Командующим Гвардейского корпуса с декабря 1824 г. был генерал от кавалерии Александр Львович Воинов (1770–1832) — участник Отечественной войны 1812 года, начальник кавалерии в русско-турецкой войне 1828–1829 гг., генерал-адъютант; в 1830 г. был уволен в отпуск.

Конногвардейский полк (лейб-гвардии Конный полк) был сформирован в 1730 г. на основе т. н. лейб-регимента — учебного кавалерийского полка, организованного Меншиковым в 1707 г.; создавался в противовес петровской гвардии — Преображенскому и Семеновскому полкам, и офицерский состав в нем состоял из прибалтийских немцев; отличался реакционным верноподданическим духом.

Кавалергардский полк — см. примеч. к с. 33. Преображенский полк — см. примеч. к с. 95.

Семеновский полк — см. примеч. к с. 154.

Павловские гренадеры — имеется в виду Павловский гренадерский полк, сформированный в 1796 г.; в апреле 1813 г. в воздаяние за его подвиги был причислен к гвардии и стал именоваться лейб-гвардии Павловским гренадерским полком; с отличием участвовал почти во всех войнах России XIX в.

Лейб-гвардии Егерский полк, сформированный в 1796 г. именным указом императора Павла I как батальон, был развернут в полк в 1806 г.; с отличием участвовал во всех войнах наполеоновского времени, в кавказских и турецких кампаниях.

Лейб-гвардии Финляндский полк был сформирован в декабре 1806 г. как батальон ополчения («батальон Императорской милиции»), который в 1808 г. за отличия в войне с Францией в 1807 г. был причислен к гвардии и стал именоваться лейб-гвардии Финляндским батальоном (это связано с тем, что в первом его составе служило много финнов из Петербургской губернии); в 1811 г. батальон был развернут в трехбатальонный лейб-гвардии Финляндский полк, с отличием участвовавший в войнах XIX в.

Лейб-гвардии Саперный батальон получил права гвардии в 1812 г.

186 … они прибыли в казармы Московского полка… — Казармы Москов

ского полка располагались на набережной реки Фонтанки, № 90; сооруженные в 1787–1790 гг., они были перестроены в 1798–1803 гг. архитектором Ф.И.Волковым.

… В эту минуту в казармы прибыли генерал-майор Фредерикс и адъютант Веригин в сопровождении взвода гренадер при знамени… — Фредерикс (Фридерикс), Петр Андреевич, барон (1786–1855) — участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии в 1813–1814 гг.; с 1819 г. командир лейб-гвардии Московского полка; генерал-майор (1820); 14 декабря 1825 г. был тяжело ранен князем Щепиным-Ростовским; после декабрьских событий пожалован в генерал-адъютанты; в 1836–1843 гг. начальник Придворной конюшенной конторы; обер-шталмейстср (1843). Веригин (Verighine) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… обернувшись к бригадному командиру генерал-майору Шеншину, спешившему на помощь Фредериксу… — Шеншин, Василий Ника-норович (1784–1831) — русский боевой генерал, происходивший из дворян Орловской губернии; на военной службе с 1797 г.; участвовал в походе в Австрию (1805), сражался под Фридландом (1807); в 1809 г. получил чин полковника; воевал с турками в 1809–1811 гг.; в 1812 г. сражался с французами под Борисовом и на Березине; участвовал в заграничном походе русской армии (1813–1814); генерал-майор (1813); с 1821 г. командир лейб-гвардии Финляндского полка; с марта 1825 г. командир 1-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии; 14 декабря 1825 г. одним из первых командиров привел к присяге на верность Николаю I своих солдат и в тот же роковой день был ранен саблей князем Щепиным-Ростовским в казарме лейб-гвардии Московского полка; после декабрьских событий пожалован в генерал-адъютанты; в 1826 г. получил чин генерал-лейтенанта; в 1828–1829 гг. сражался с турками; в 1831 г. принимал участие в Польской кампании и умер от холеры.

… он ринулся в гущу гренадеров, ранил одного за другим полковника Хвощинского, унтер-офицера Моисеева и рядового Красовского… — Хвошинский, Павел Кесаревич (1790–1852) — участник Отечественной войны 1812 года, полковник лейб-гвардии Московского полка; член Союза благоденствия; 14 декабря 1825 г. был ранен саблей князем Щепиным-Ростовским; повелением Николая 1 от наказания освобожден; умер в чине генерал-лейтенанта.

Моисеев — унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка; был ранен саблей князем Щепиным-Ростовским.

Красовский, Андрей — рядовой лейб-гвардии Московского полка; один из четырех человек, раненных в казармах Московского полка князем Щепиным-Ростовским.

… с барабанным боем повел их на Адмиралтейскую площадь. — Адмиралтейская площадь — см. примеч. к с. 31.

187 … офицером, только что прискакавшим из казарм лейб-гренадеров… — Казармы лейб-гвардии Гренадерского полка (см. примеч. к с. 185) находились на Петербургской стороне, на набережной Большой Невки; они были построены в 1803–1807 гг. по проекту архитектора Луиджи Руска (1758–1822); солдатские казармы полка выходили на речку Карповку.

…В тот момент, когда полк вышел из казарм, чтобы принести присягу, к его авангарду бросился подпоручик Кожевников… — Кожевников, Андрей Львович (1802–1867) — декабрист, член Северного общества, подпоручик лейб-гвардии Гренадерского полка; 14 декабря 1825 г. оказал сопротивление присяге Николаю I; переведен в гарнизонные части в Сибирь; с 1843 г. находился на гражданской службе; действительный статский советник (1852).

… вот поручик Панов; он ваш друг, как и я… — Панов, Николай Иванович (1803–1850) — декабрист, в 1826 г. поручик лейб-гвардии Гренадерского полка; член Северного общества (с 1825 г.); участник восстания на Сенатской площади; приговорен к каторжным работам навечно; умер в Иркутске.

…Да здравствует Николай! — воскликнул полковой командир полковник Стюрлер, вбегая в залу. — Стюрлер, Николай Карлович (?-1825) — полковник, командир лейб-гвардии Гренадерского полка; 14 декабря был смертельно ранен П.Каховским и умер на следующий день.

188… во дворец прибыл граф Милорадович, военный губернатор Санкт-Петербурга. — Милорадович — см. примеч. к с. 103.

… Вызвав генерал-майора Нейдгарта, он велел ему довести до гвардейского Семеновского полка приказ немедленно расправиться с мятежниками… — Вероятно, имеется в виду Александр Иванович Нейдгарт (Нейдгардт; 1784–1845), в 1825 г. генерал-майор, начальник штаба Гвардейского корпуса, в 1841 г. московский генерал-губернатор.

… послышался шум скачущего экскадрона кирасир… — Кирасиры — род тяжелой кавалерии в европейских армиях в кон. ХѴІ-нач. XX в.; имели в качестве защитного вооружения кирасы и каски; в бою предназначались для нанесения решающего удара.

… это были конногвардейцы во главе с графом Орловым — одним из храбрейших и преданнейших друзей императора. — Отметим, что графский титул был пожалован Алексею Федоровичу Орлову (см. примеч. к с. 96) как раз 14 декабря 1825 г. — за проявленную им особую активность в подавлении мятежа.

189 … капитан 5-й роты, граф Ливен, брат одного из моих учеников… — Граф Ливен — Ливен, Александр Карлович (Александр Фридрих; 1801–1880), граф, поручик лейб-гвардии Московского полка, участник подавления восстания 14 декабря 1825 г.; светлейший князь (1826); таганрогский градоначальник в 1845–1653 г.; сенатор (1853); генерал от инфантерии (1875). У него было трое братьев: Андрей Карлович Ливен (Отто Карл Эрнст; 1798–1856) — граф, впоследствии светлейший князь; в 1825 г. поручик лейб-гвардии Конного полка; после восстания 14 декабря допрошен и освобожден; генерал-майор (1839);

Карл Гейнрих Ливен (1799–1881) — отставной гвардии поручик; Федор Ливен (Теодор Христофор; 1803–1866) — отставной ротмистр.

190 … Новые силы расположились у здания Судебной палаты лицом к дворцу… — Судебная палата — вероятно, имеется в виду здание Петербургского окружного суда на юго-восточном углу Сенатской площади, рядом со строившимся в 1825 г. Исаакиевским собором.

… это появился митрополит, которого сопровождал весь его клир… — Митрополит — см. примеч. к с. 130.

191 … князь Трубецкой, чье отсутствие с удивлением отметил император, является главой заговора. — Трубецкой — см. примеч. к с. 95.

… за двадцать четыре года до этого именно Преображенский полк охранял подъездные пути к Красному замку, в то время как командир полка, князь Талызин, душил императора Павла. — Красный замок — имеется в виду Михайловский замок, имеющий карминнокрасный цвет.

Талызин — см. примеч. к с. 146.

… Пусть мне принесут маленького великого князя… — См. примеч. к с. 178.

… этим залпом были ранены полковник Велио и несколько солдат. — Велио (Вельо), Иосиф Иосифович, барон (1795–1867) — в 1825 г. ротмистр Конного полка; сын придворного банкира, португальца по происхождению; 14 декабря был ранен, командуя одной из атак конногвардейцев на каре восставших; впоследствии генерал от кавалерии (1856) и комендант Царского Села (1846–1867).

… Кирасирский и Кавалергардский полки пришли в движение… — Кирасирский полк вел свою историю от сформированного в 1704 г. Драгунского полка; в 1733 г. стал кирасирским и получил наименование Лейб-Кирасирского; с 1796 г. именовался Лейб-Кирасир-ским Ее Величества; в 1856 г. был причислен к гвардии.

192… выхватив пальник из рук канонира… — Пальник — старинная артиллерийская принадлежность: деревянное древко с железными щипцами на одном конце, в которые вставлялся тлеющий фитиль (остальная его часть обматывалась вокруг древка).

… Раздались четыре пушечных выстрела картечью… — Картечь — артиллерийский снаряд ХІѴ-ХХ вв. для массового поражения от-крытой живой силы неприятеля на близком расстоянии; состоял из картонного или железного корпуса, заполненного мелким камнем или кусками металла (ХІѴ-ХѴ1 вв.), а позже — пулями (XVII–XX вв.); при выстреле корпус разрывался и все его содержимое одновременно вылетало из дула орудия.

… остальные сразу же бросились бежать по Галерной улице, Английской набережной, Исаакиевскому мосту и по замерзшей Неве. — Галерная улица идет от Сенатской площади к Новому Адмиралтейству параллельно Английской набережной (см. примеч. к с. 32). Исаакиевский мост — см. примеч. к с. 50.

193 … император без охраны и без свиты сел с супругой в открытый экипаж… — Супругой императора Николая I с 1817 г. была прусская принцесса Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, при переходе в православие принявшая имя Александра Федоровна (1798–1860) — дочь прусского короля Фридриха Вильгельма 111(1797–1840) и Луизы Мекленбург-Стрелицкой (1776–1810).

194… в ту же ночь арестовали главных заговорщиков: это были князь Трубецкой, литератор Рылеев, князь Оболенский, капитан Якубович, поручик Каховский, штабс-капитаны Щепин-Ростовский и Бестужев, а также другой Бестужев, состоявший адъютантом герцога Вюртембергского… — Князь Трубецкой — см. примеч. к с. 95. Рылеев — см. примеч. к с. 185.

Оболенский — см. примеч. к с. 183.

Якубович, Александр Иванович (1796/1797-1845) — декабрист, капитан Нижегородского полка, участник заграничных походов 1813–1814 гг. и покорения Кавказа, где он прославился своей храбростью; после тяжелого ранения в голову в 1824 г. уволен в отпуск для лечения; членом тайных обществ, вероятно, не был, но в восстании на Сенатской площади участие принимал; приговорен к вечной каторге; в 1839 г. вышел на поселение.

Каховский, Петр Григорьевич (1797/1799-1826) — декабрист, из дворян Смоленской губернии, отставной поручик; на военной службе был с 1816 г., воевал на Кавказе; в 1821 г. уволен в отставку по болезни; в 1823–1824 гг. лечился за границей; член Северного общества, активный участник восстания на Сенатской площади; на собрании заговорщиков ему было назначено убить Николая I; смертельно ранил графа М.А.Милорадовича, полковника Н.К.Стюрлера и ранил также свитского офицера П.А.Гастфера; был казнен. Щепин-Ростовский — см. примеч. к с. 185.

Бестужевы — см. примеч. к с. 182.

Адъютантом герцога Вюртембергского (см. примеч. к с. 71) был А. А. Бестужев.

195 … полковник Булатов, последовавший его примеру. — Булатов — см. примеч. к с. 184.

… Пестель был арестован, согласно приказу, полученному из Таганрога, на юге России в тот самый день, когда в Санкт-Петербурге вспыхнуло восстание. — Пестель (см. примеч. к с. 181) был арестован накануне восстания, 13 декабря 1825 г., на Украине, в городе Туль-чин, где располагался штаб 2-й русской армии; арест его был проведен в ходе расследования, начавшегося по доносу одного из офицеров Вятского пехотного полка.

… Что касается братьев Муравьевых-Апостолов, которым удалось спастись и взбунтовать шесть рот Черниговского полка, то они были застигнуты возле небольшой деревни Пологи Васильковского уезда генерал-лейтенантом Ротом. — Муравьев-Апостол, Сергей Иванович (1795–1826) — декабрист, руководитель восстания Черниговского полка; на военной службе был с 1810 г.; участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813–1814 гг.; с 1822 г. подполковник Черниговского полка, командир 2-го батальона; один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия, член Южного общества; автор революционного Катехизиса; 29 декабря 1825 г. был арестован, но затем освобожден офицерами Черниговского полка; в ходе восстания Черниговского полка был тяжело ранен картечью и взят в плен 3 января 1826 г.; был казнен.

Муравьев-Апостол, Матвей Иванович (1793–1886) — декабрист, старший из братьев; на военной службе был с 1811 г.; участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии; в 1823 г. вышел в отставку в чине подполковника; один из основателей Союза благоденствия и Союза спасения, член Южного общества, участник восстания Черниговского полка; был арестован утром 29 декабря 1825 г., но затем освобожден офицерами Черниговского полка; вторично арестован 3 января 1826 г.; приговорен к каторжным работам, замененным вскоре поселением в Сибири; в 1856 г. восстановлен в правах.

Муравьев-Апостол, Ипполит Иванович (1806–1826) — декабрист, прапорщик квартирмейстерской части, член Северного общества; выехав накануне 13 декабря 1825 г. к месту службы вТульчин, принял участие в восстании Черниговского полка; был ранен и застрелился, не желая сдаваться в плен.

Пологи — селение в бывшей Киевской губернии, в 40 км к югу от Василькова, в сторону Белой Церкви.

Васильков — город (с 1776 г.) в бывшей Киевской губернии, на реке Стугна; уездный центр; в его районе был расквартирован Черниговский полк.

Рот, Логгин Осипович (1780–1851) — русский генерал, французский дворянин; на русскую службу перешел в 1797 г.; генерал-майор (1813); генерал-лейтенант (1814); в 1823–1826 гг. командир 3-го пехотного корпуса; генерал от инфантерии (1828); генерал-адъютант (1835); проводил первичные допросы офицеров-декабристов Черниговского полка.

… императором была назначена следственная комиссия, состоявшая из военного министра Татищева, великого князя Михаила, тайного советника князя Голицына, Голенищева-Кутузова, сменившего графа Милорадовича на посту военного губернатора Санкт-Петербурга, и четырех генерал-адъютантов — Чернышева, Бенкендорфа, Левашева и Потапова… — Татищев, Александр Иванович (1763–1833) — генерал от инфантерии (1823), действительный статский советник (1798); с декабря 1824 г. военный министр; с 17 декабря председатель Следственного комитета (позднее переименованного в Следственную комиссию) по делу декабристов; в августе 1826 г. получил титул графа; в 1827 г. уволен от службы по болезни.

Голицын, Александр Николаевич, князь (1773–1844) — министр духовных дел и народного просвещения (1817); действительный статский советник (1823); с 17 декабря 1825 г. член Следственного комитета по делу декабристов.

Великий князь Михаил — см. примеч. к с. 49.

Голенищев-Кутузов, Павел Васильевич (1772–1843) — генерал от кавалерии (1826), генерал-адъютант (1810); участник войн против Наполеона в нач. XIX в.; с декабря 1825 г. (после смерти Милора-довича) до 1830 г. военный губернатор Санкт-Петербурга; в 1832 г. возведен в графское достоинство.

Чернышёв, Александр Иванович (1785–1857) — русский государственный и военный деятель; в начале своей карьеры был камер-пажом (1801); в 1802 г. поступил в Кавалергардский полк; участвовал в войнах против Наполеона в 1805 и 1807 гг., в сражении под Аустерлицем; в 1808–1812 гг. выполнял дипломатические поручения во Франции и Швеции, был военно-дипломатическим агентом в Париже; с начала Отечественной войны 1812 года находился в действующей армии; в 1812 г. командовал партизанским кавалерийским отрядом, затем участвовал в заграничных походах; генерал-адъютант (1812); с 1815 г. находился в свите царя; с 1821 по 1835 гг. возглавлял Комитет по устройству Донского казачьего войска; с 4 января 1826 г. член Следственного комитета по делу декабристов; в 1826 г. получил титул графа, в 1827 г. — чин генерала от кавалерии; в 1828 г. назначен товарищем начальника Главного штаба и управляющим Военным министерством; в 1832–1852 гг. — военный министр; в 1848–1856 гг. — председатель Государственного совета; с 1849 г. — светлейший князь.

Бенкендорф, Александр Христофорович (Константин Александр Карл Вильгельм Христофор; 1781–1844) — выходец из прибалтийских немцев; военную службу начал в 1798 г.; участвовал в войнах против Наполеона (1805–1807), в Отечественной войне 1812 года; генерал-адъютант (1819); в 1821 г. подал императору Александру I записки о тайных обществах и об организации тайной полиции, но они не имели последствий; руководил подавлением восстания декабристов, с 17 декабря 1825 г. был членом Следственного комитета по их делу; в 1826 г. назначен главным начальником созданного по его предложению 111 отделения Собственной его императорского величества Канцелярии — политической полиции; одновременно стал шефом корпуса жандармов — исполнительного органа III отделения; в том же году назначен сенатором, в 1829 г. произведен в генералы от кавалерии, в 1831 г. стал членом Государственного совета и Комитета министров.

Левашёв (Левашов), Василий Васильевич (1783–1848) — русский генерал, потомок боярского новгородского рода; граф (1833); участвовал в сражении под Аустерлицем; в кампании 1812 г. в чине полковника командовал Кавалергардским полком, в том же году стал генерал-майором; в кампании 1813 г. сражался под Люценом, Бауценом и Дрезденом; генерал-адъютант (1817); с мая 1824 г. командующий 2-й бригадой легкой гвардейской кавалерийской дивизии; 17 декабря 1825 г. назначен членом Следственного комитета по делу декабристов; в январе 1826 г. произведен в генерал-лейтенанты, а в декабре 1833 г. — в генералы от кавалерии.

Потапов, Алексей Николаевич (1772–1847) — русский генерал; на военной службе с 1791 г.; в 1806–1807 г. сражался с французами; в 1812 г. состоял при штабе Гвардейского корпуса, сражался при Островно, Бородине, Тарутине и под Красным; участвовал в заграничных походах; в 1813 г. получил чин генерал-майора; с августа 1823 г. дежурный генерал Главного штаба; 14 декабря 1825 г. пожалован в генерал-адъютанты за отличие в подавлении восстания на Сенатской площади; с 26 декабря 1825 г. член Следственного комитета по делу декабристов, назначенный для координации его действий с Главным штабом; в 1834 г. стал генералом от кавалерии; в 1845 г. уволен в отставку.

196 … В представленном ему списке участников заговора он увидел имя, дорогое для всей России: имя Суворова. — Суворов, Александр Аркадьевич (1804–1882) — корнет лейб-гвардии Конного полка, внук полководца; его имя называли в числе «участвующих в составлении общества»; после допроса был освобожден по высочайшему повелению, однако в свой полк уже не вернулся и в 1826–1828 гг. служил на Кавказе; в 1831 г. участвовал в подавлении Польского восстания; в 1861–1866 гг. был военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга.

… внук прославленного победителя при Треббии оказался в числе заговорщиков. — Треббия — река в Северной Италии, правый приток реки По, близ которой 17–19 (6–8) июня 1799 г. 35-тысячная армия французского генерала А. Макдональда потерпела поражение от 30-тысячного войска русских и австрийцев под командованием А.В.Су-ворова.

197 … чрезвычайное французское посольство, возглавлявшееся герцогом Рагузским, и прибытие тела Елизаветы Алексеевны. — Герцог Рагуз-ский — Мармон, Огюст Фредерик Луи Вьес де (1774–1852), французский военачальник, маршал Франции (1809); прикрепленный к Бонапарту во время осады Тулона, он стал адъютантом генерала в Италии и сопровождал его в Египет; в 1806 г. стал наместником Далмации, в 1808 г. получил титул герцога Рагузского; воевал в Португалии (1811); в 1814 г. сражался у стен Парижа с наступавшими союзными войсками и подписал капитуляцию города, а затем сдался со своим корпусом, лишив Наполеона возможности вести дальнейшие переговоры; за этот поступок был заклеймен императором как предатель, и это закрепилось в сознании современников; Людовик XVIII сделал его пэром; стоял во главе войск, сражавшихся с участниками Июльской революции 1830 года и сопровождал Карла X в изгнание; маршал был автором нескольких книг, а также мемуаров.

Отметим, что одним из членов чрезвычайного посольства маршала Мармона, прибывшего в Петербург 7 мая 1826 г., был французский литератор и драматург Франсуа Ансело (1794–1854), автор книги «Полгода в России» («Six mois en Russie»; 1827), из которой Дюма и почерпнул приведенные им в романе сведения о траурном кортеже императрицы Елизаветы Алексеевны (Письмо XIV), а также некоторые другие.

… она пережила Александра лишь на четыре месяца. — Императрица Елизавета Алексеевна скончалась 4(16) мая 1826 г.

… приготовился наблюдать за прохождением траурного кортежа, который, чтобы попасть в крепость, должен был пройти по огромному плашкоутному мосту, соединяющему ее с Марсовым полем. — Имеется в виду Троицкий мост (см. примеч. к с. 31).

… потом шталмейстер императорских конюшен, потом гофмаршал двора… — Шталмейстер — придворный чин 111 класса, заведовавший императорскими конюшнями.

Гофмаршал — придворный чин 111 класса, заведовавший придворным хозяйством.

… двадцать пажей со своим гофмейстером… — Гофмейстер — придворный чин 111 класса, в ведении которого находился придворный штат.

198 … посреди этих траурных стягов возвышался черный шелковый штан-

дарт с российским гербом… — Штандарт — вид знамени в кавалерийских частях некоторых армий: квадратное или треугольное полотнище на специальной рейке, укрепленной в верхней части древка.

… предшествовала гербам великих герцогств Баденского и Шлезвиг — Гольштейнского, великих княжеств Таврического, Сибирского, Финляндского, Астраханского, Казанского, Польского, Новгородского, Киевского, Владимирского и Московского. — Великое герцогство Баденское — см. примеч. к с. 159. Напомним, что императрица Елизавета Алексеевна была принцессой Баденской.

Шлезвиг-Гольштейн — провинция на северо-западе Германии, между Балтийским и Северным морями; ее главный город — Киль; в средние века феодальное владение (с 1100 г. — графство, с 1474 г. — герцогство), оказавшееся объектом многовекового спора между Германией и Данией; попеременно входила в состав то Датского королевства, то Священной Римской империи; после наполеоновских войн была передана на правах личной унии Датскому королевству; после войн сер. XIX в. вошла в Германскую империю; ныне — в составе ФРГ. С императора Петра III (см. примеч. к с. 47), сына герцога Шлезвиг-Гольштейн-Готторпского, началось правление в России Шлезвиг-Гольштейн-Готторпской ветви дома Романовых. Далее перечислены великие княжества и царства (Казанское, Астраханское, Сибирское), которые в средние века были самостоятельными феодальными владениями, но затем вошли в Московское государство, а потом и в Российскую империю. Польша в ее составе называлась Королевством (или Царством) Польским.

… настала очередь различных учреждений и организаций, таких, как Российско-Американская компания, Экономическая компания, Тюремное общество, Филантропическое общество… — Российско-Американская компания — акционерная компания, созданная в 1799 г. и имевшая целью освоение богатств русских владений на Аляске и вдоль западного побережья Северной Америки, а также установление торговых связей со странами Американского континента; ей было предоставлено право на монопольную добычу пушнины и на торговлю с местными жителями; главным предметом ее хозяйственной деятельности была ловля «морских и земных зверей»; особенно прибыльным для нее оказался промысел «морских котов» и «морских бобров» у Алеутских островов и в Беринговом проливе. За первые двадцать лет своего существования Компания основала 15 поселений, с центром в Ново-Архангельске. Для промысла «морского зверя», для связи с метрополией, а также со странами Северной и Южной Америки Российско-Американская компания в разное время построила сама и приобрела 32 судна. Деятельность Компании содействовала развитию русско-американской торговли. Сначала Компания находилась в ведении министерства внутренних дел, а затем — министерства финансов. Возглавляло ее Главное управление, состоявшее из нескольких директоров. В 1820-х гг. оно занимало просторный особняк на набережной Мойки. Правителем канцелярии Компании с 1824 г. был будущий декабрист К.Ф. Рылеев.

Экономическая компания — скорее всего, имеется в виду Императорское вольное экономическое общество, основанное в 1765 г. с целью распространения знаний в областях сельского хозяйства и экономики и сыгравшее в этом большую роль; просуществовало до 1919 г.

Тюремное общество — имеется в виду т. н. Общество попечительное о тюрьмах, благотворительная организация, созданная в 1819 г. по предложению англичанина Уолтера Венинга и ставившая своей целью содействовать тюремной администрации в религиозно-нравственном воспитании арестантов.

Филантропическое общество — благотворительная организация, созданная в 1802 г. несколькими частными лицами и в 1816 г. по настоянию императрицы Елизаветы Алексеевны преобразованное в Императорское человеколюбивое общество; задачей его было «доставлять бедным людям пособия всякого рода»; работу Общества курировала непосредственно императрица.

… проследовали служащие Императорской публичной библиотеки, депутации Санкт-Петербургского университета, Академии художеств, Академии наук… — Императорская публичная библиотека (ныне Российская Национальная библиотека) — старейшая универсальная публичная библиотека России; основана в 1795 г., открыта как публичная 2 (14) января 1814 г.

Санкт-Петербургский университет был учрежден в 1819 г., в период реформы системы народного просвещения, на основе созданного в 1816 г. Главного педагогического института (ему предшествовали: в 1783–1803 гг. — Учительская семинария, в 1803–1804 гг. — Учительская гимназия, в 1804–1816 гг. — Педагогический институт).

Академия художеств, или «Академия трех знатнейших художеств» (т. е. живописи, скульптуры и архитектуры), как она первоначально называлась, была учреждена в 1757 г. указом императрицы Елизаветы Петровны; в 1764 г. получила статус Императорской. Российская академия наук — высшее научное учреждение России; создана в 1724 г.

… пошли генералы, генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, статс-секретари, сенаторы, министры и члены Государственного совета… — Генерал-адъютант — см. примеч. к с. 137.

Флигель-адъютант — см. примеч. к с. 130.

Статс-секретарь — первоначально личный секретарь императора, а позднее почетное звание начальников отделений государственной канцелярии или других важных сановников, имевших право личного доклада императору.

Сенаторы — члены Сената, высшего судебно-административного органа страны; сенаторы назначались императором из числа гражданских и военных чинов первых трех классов.

Государственный совет — см. примеч. к с. 176.

… чуть позади — начальник Главного штаба, военный министр, генерал-квартирмейстер… — Начальником Главного штаба (подчинявшегося непосредственно императору) в то время был генерал Дибич (см. примеч. к с. 166).

Военным министром в то время был генерал Татищев (см. примеч. к с. 195).

Генерал-квартирмейстер — одна из высших штабных должностей, введенная в России в кон. XVI11 в.: лицо, ведавшее оперативным управлением войсками. В 1826 г. генерал-квартирмейстером Главного штаба был генерал Павел Петрович Сухтелен (1788–1833).

.. великий герцог Вюртембергский с двумя сыновьями и дочерью… — О герцоге Александре Вюртембергском и его сыновьях см. примеч. к с. 71. Его дочь — Антуанетта Вюртембургская (1779–1860), в 1832 г. ставшая супругой герцога Эрнста Саксен-Кобурге кого.

… две царицы Имеретинские и правительница Мингрелии. — Имеретинское царство — феодальное государство, существовавшее на территории Западной Грузии, со столицей в Кутаиси; образовалось в XV в.; с 1555 г. платило дань Турции; в 1804 г. имеретинский царь Соломон 11 (1772–1815), правивший с 1789 г., был вынужден вступить под покровительство России, но в 1810 г. восстал против русской оккупации, после чего в 1811 г. Имеретия была присоединена к России и превращена в Имеретинскую область империи; потомки владетелей Имеретии причислялись к российскому дворянству (с титулом светлейших князей).

Вдова Соломона II, его вторая супруга (с 1791 г.), имеретинская царица Мариам Мингрельская (1783–1841) жила и умерла в Санкт-Петербурге.

Неясно, о какой второй царице Имеретинской здесь идет речь. Возможно, имеется в виду родная сестра Соломона II — Мариам Имеретинская (1774–1847).

Мингрелия — феодальное владение в Юго-Западной Грузии, между реками Ингури и Риони, в котором правили князья Дадиани; в 1804 г. по просьбе князя Григория VI Дадиани (1774–1804; правил в 1778–1791, 1794–1802 и 1802–1804) вступило под протекторат России, но при этом князья Дадиани сохранили за собой владетельные права и управление страной.

Правительница Мингрелии — здесь: вдова Григория VI, его супруга с 1791 г., вдовствующая княгиня Нина (1772–1847), которая в 1804–1806 гг. была регентшей Мингрелии, пока ее сын Леван V Дадиани (1793–1840; князь с 1804 г.) находился в абхазском плену. В 1857 г., в период регентства княгини Екатерины Дадиани (1816–1882), вдовы князя Давида Дадиани (1812–1853; князь с 1840 г.), после произошедших в Мингрелии беспорядков там было введено прямое русское владение, а в 1867 г. достигший своего совершеннолетия князь Николай Дадиани (1846–1903) добровольно отрекся от своих владетельных прав и Мингрелия уже формально вошла в состав Российской империи.

… 14 июля в «Санкт-Петербургской газете» был напечатан доклад Верховного суда… — Возможно, имеется в виду «Journal de Saint-Pe-tersbourg» («Санкт-Петербургская газета») — орган русского министерства иностранных дел; выходила на французском языке в Санкт-Петербурге с 1825 по 1914 гт.

Однако это могут быть «Санкт-Петербургские ведомости», выходившие с января 1728 г.

1 июня 1826 г. Следственная комиссия закончила свою работу и был учрежден особый Верховный уголовный суд в количестве 72 членов (председательствовал на нем князь П.В.Лопухин, отец фаворитки Павла I). 29 июня 1826 г. императору был подан доклад Верховного суда, содержащий т. н. «Роспись государственным преступникам», в которой арестованные были разделены на 11 разрядов по степени их виновности, а пять самых опасных преступников были выделены вне разрядов; подсудимым предусматривались следующие наказания:

вне разрядов — четвертование (5 человек, поименно),

I разряд — отсечение головы (31 человек, поименно),

II разряд — политическая смерть, т. е. положить голову на плаху, а затем ссылка на вечную каторгу (17 человек, поименно),

III разряд — вечная каторга (2 человека, поименно),

IV разряд — каторга на 15 лет, поселение (16 человек, поименно),

V разряд — каторга на 10 лет, поселение (5 человек, поименно),

VI разряд — каторга на 6 лет, поселение (2 человека, поименно),

VII разряд — каторга на 4 года, поселение (15 человек, поименно),

VIII разряд — ссылка на поселение (15 человек, поименно),

IX разряд — ссылка в Сибирь (3 человека, поименно),

X разряд — лишение чинов, дворянства и запись в солдаты с выслугой (один человек),

XI разряд — лишение чинов и запись в солдаты с выслугой (8 человек, поименно).

10 июля Николай 1 направил Верховному суду свой указ, в котором он смяпіил наказания всем категориям преступников; по его решению смерти подлежали теперь только те злоумышленники, что стояли «вне разряда», но смертная казнь четвертованием заменялась им смертной казнью через повешение. На основании этого именного указа 11 июля Верховный суд принял свое окончательное решение.

200 … Лишь пять виновных должны были быть казнены: Рылеев, Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьев-Апостол, Пестель и Каховский. — Рылеев — см. примеч. к с. 185.

Бестужев-Рюмин, Михаил Павлович (1801–1826) — декабрист, подпоручик Полтавского пехотного пока, один из руководителей Южного общества; вместе с Сергеем Муравьевым-Апостолом (см. примеч. к с. 195) возглавлял восстание Черниговского полка; осужден вне разрядов и повешен.

Пестель — см. примеч. к с. 181. Каховский — см. примеч. к с. 194. Все пятеро были казнены 13 июля 1825 на кронверке Петропавловской крепости.

201 … прикомандированный… к посольству маршала Мармона… — См. примеч. к с. 197.

… получили от г-на де Ла Ферроне приглашение прибыть на следующий день, в четыре часа утра, во французское посольство… — Ла Ферроне — см. примеч. к с. 71.

204 … у двоих приговоренных оборвались веревки… — Считается, что веревки оборвались у троих осужденных: Рылеева, Каховского и Пестеля (по другим сведениям, Муравьева-Апостола).

… Ты посмотри, на что годен рабский народ: человека повесить и то не умеют! — Известны несколько версий этой знаменитой фразы. В русской историографии канонизирован вариант «Бедная Россия! И повесить порядочно у нас не умеют», приведенный в «Записках» декабриста И.Д.Якушкина (1793–1857) и вложенный им в уста Сергея Муравьева-Апостола.

205 … Сколько отсюда до Тобольска? — Тобольск — город в Западной Сибири, на Иртыше, близ впадения в него реки Тобол; основан в 1587 г. казаками на древнем торговом пути из европейской части России в Китай и Среднюю Азию; в 1590 г. стал столицей Сибири и таковой воспринимался в XIX в. европейцами; с 1708 г. административный центр Сибирской, а с 1824 г. — Тобольской губерний; в XIX в. использовался царским правительством как место политической ссылки; ныне районный центр Тюменской области.

206 … на пути из Санкт-Петербурга в Тобольск осужденные обязательно должны были проехать через Ярославль… — Ярославль (см. примеч. к с. 134) находится в 850 км к юго-востоку от Санкт-Петербурга.

… графиня и ее дочери поднялись в сторону Мологи и остановились в небольшой деревеньке. — Молога — здесь: небольшой уездный город в северо-западной части бывшей Ярославской губернии, стоявший у впадения реки Мологи в Волгу; упоминается в летописях с XII в.; был варварски затоплен в 1941 г. при строительстве Рыбинского водохранилища: вместе с ним под воду ушли еще около 700 сел и деревень, десятки древних монастырей и церквей, восьмая часть територии Ярославской области.

210 … остановилась лишь на полпути между Ярославлем и Костромой… — Кострома — древний русский город, порт в среднем течении Волги, в 60 км к востоку от Ярославля; основан в сер. XII в.; в XI11 в. столица удельного княжества; в первой пол. XIV в. вошел в состав Великого княжества Московского.

211 … и та понесла его на край света, за Уральские горы, в сторону озер Чаны… — Чаны — бессточное солоноватое озеро в Барабинской степи, на западе нынешней Новосибирской области, в 700 км к юго-востоку от Тобольска; крупнейший водоем Западной Сибири: в 1820 г. его площадь составляла около 8 000 квадратных километров.

212 … В первых числах сентября Луиза разрешилась от бремени мальчиком. — Чета Анненковых, прототипов героев А.Дюма, имела семерых детей: Александру (1826–1880), Анну (1829–1833), Ольгу (1830–1891), Владимира (1831–1890), Ивана (1835–1866), Николая (1837–1872) и Наталью (1842–1894); двое близнецов, родившихся в 1836 г. до срока, прожили лишь несколько дней. Старшая дочь, Александра, родилась 11 апреля 1826 г.

213 … и был оставлен в Перми… — Пермь — город (с 1781 г.) на востоке европейской части России, порт на реке Кама; известен с XVII в.

216 … спустя десять минут был у жандармского поручика Соловьева… — Скорее всего, это вымышленный персонаж.

217… А что это такое — Козлово?… Славное сельцо на Иртыше, примерно в восьмидесяти верстах от Тобольска. — Козлово — этот топоним идентифицировать не удалось; скорее всего, он вымышлен. Иртыш — левый, крупнейший приток Оби; берет начало в горах Монгольского Алтая, в Китае, протекает по территории Китая, Казахстана и России; длина его 4 248 км.

220 … Вам встретится там еще один город — одинокий страж на границе

Азии, Екатеринбург… — Екатеринбург — город на Урале, основанный как заводской поселок в 1723 г.; в Х1Х-ХХ вв. крупный промышленный и культурный центр региона; расположен в 300 км к юго-востоку от Перми.

222… что составляет примерно семь или восемь су за перегон. — Су —

мелкая французская монета, пять сантимов (двадцатая часть франка).

226… в тот же вечер приехали в Новгород… — Великий Новгород — древний русский торговый город, пристань на реке Волхов, в 6 км от озера Ильмень; известен с 859 г.; с 1136 по 1478 гг. боярская республика; в 1478 г. вместе со всеми своими землями вошел в состав Московского государства.

… Город Валдай, центр и столица этой северной Гельвеции… — Валдай — город (с 1770 г.) в бывшей Новгородской губернии, на Валдайском озере; известен с 1495 г.

Гельвеция (Helvetia) — латинское название Швейцарии, в древности населенной племенем гельветов.

Живописную Валдайскую возвышенность, на которой стоит город Валдай, иногда неофициально называют русской Швейцарией.

… в Валдае вас осаждает армия девиц в коротких юбках… — Многие русские писатели сообщают о валдайских проститутках. А.Н.Радищев (1749–1802) пишет в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790): «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие…» («Валдай»),

Г.Р.Державин (1743–1816) в своих «Записках» упоминает о «непотребных ямских девках в известном по распутству селе, что ныне город, Валдаях».

Прелестные стихи посвятил им А.С.Пушкин:

У податливых крестьянок

(Чем и славится Валдай) К чаю накупи баранок И скорее поезжай. (Письмо С.А.Соболевскому, 9 ноября 1826 г.)

227 … За Валдаем появляется Торжок, город, славящийся тисненым сафьяном… — Торжок — город на реке Тверца; известен с 1139 г. Сафьян (от перс, «сахтийан») — тонкая, мягкая, обычно ярко окрашенная кожа растительного дубления; выделывается из шкур коз и овец; используется для обивки мебели, изготовления обуви и т. п.

… Затем перед нами предстала Тверь — губернский центр, где по мосту длиной в шестьсот метров пересекают Волгу. — Тверь — древний русский город, порт на Волге; возник в XII в. из ремесленно-торговых поселений в устье реки Тверца.

Волга — река в европейской части России, крупнейшая в Европе: длина ее 3 530 км; на ней стоят такие города, как Тверь, Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Казань, Самара, Астрахань.

… Эта огромная по длине река берет свое начало из расположенного неподалеку озера… — Волга берет свое начало на Валдайской возвышенности, в краю озер, возле деревни Вол го верховье, что в 17 км к востоку от озера Селигер.

… передо мной вот-вот предстанет, словно дух бурь Адамастор, тень Наполеона… — Адамастор — морское чудовище, дух бури, персонаж поэмы португальского поэта Луиса ди Камоэнса (Камоинш; 1524/1525-1580) «Лузиады» (1572), посвященной поискам морского пути в Индию. В пятой песне поэмы Адамастор появляется из вод у мыса Доброй Надежды и предрекает плывущему флоту всякие бедствия и конечную гибель. На вопрос, кто он, Адамастор отвечает: Я страшный мыс, хранитель вечной тайны.

И мысом Бурь меня вы окрестили» (V, 39–60).

… повсюду искал следы нашего пребывания в Москве в 1812 году… — Французские войска заняли Москву 2 (14) сентября 1812 г. и покинули ее 7(19) октября.

… огромные развалины, все еще покрытые копотью от пожара, — мрачные свидетельства дикого патриотизма Ростопчина. — Ростопчин (Растопчин), Федор Васильевич, граф (1763–1826) — русский государственный деятель, граф, любимец Павла I, позднее впавший в немилость; в 1812 г. был назначен военным губернатором и главнокомандующим Москвы; ему приписывается организация пожара Москвы.

… мы остановились у дверей гостиницы близ Кузнецкого моста, которую держал один француз. — Кузнецкий мост — старинная улица в центре Москвы, соединяющая улицы Большая Лубянка и Петровка; названа по основанной здесь в XV в. слободе кузнецов и мосту через речку Неглинную, при заключении которой в трубу в 1817–1819 гг. он был частично разобран и засыпан; с кон. XVIII в. одна из самых торговых улиц Москвы; вначале здесь торговали евреи, потом — немцы, а со второй пол. XVIII в. — французы; квартал Кузнецкого моста надолго стал центром французской торговли и французской культуры.

… мы поселились недалеко от особняка, где жила графиня Ваненкова. — Анна Ивановна Анненкова, послужившая прообразом графини Ваненковой, жила на Петровке, в доме № 5, простоявшем здесь до 1947 г.

229 … преследовал наши войска от Владимира вплоть до Березины. —

Владимир — древний русский город на реке Клязьма, в 170 км к востоку от Москвы; основан в 1108 г.; с 1157 г. был столицей княжества и с 1169 г. претендовал на роль общерусской столицы, но после разгрома его Батыем в 1238 г. потерял свое первенство; позднее вошел в Московское государство; с 1796 г. губернский центр. В 1812 г. Владимир находился вне зоны боевых действий; преследование русскими войсками французов осенью 1812 г. началось от Малоярославца и продолжалось значительно западнее Березины. Березина — река в Белоруссии, правый приток Днепра, длиною в 613 км. Через эту реку в конце ноября 1812 г. переправлялась отступавшая из Москвы наполеоновская армия, и в результате чрезмерного скопления людей и обозов, общей деморализации и кровопролитных боев французы понесли здесь огромные человеческие потери и утратили значительную часть артиллерии и обозов; сражение на Березине фактически завершило разгром Великой армии.

… Четырнадцатого сентября 1812года в два часа пополудни французская армия с высоты Поклонной горы увидела святой город. — Отметим, что далее в своем изложении событий, связанных с пребыванием французов в Москве в 1812 г. и ее пожаром, Дюма опирается на упоминавшееся выше сочинение графа Филиппа де Сегюра (см. примеч. кс. 11), их очевидца. Впрочем, многие современники обвиняли Сегюра в отступлении от истины.

Поклонная гора — возвышенность у западных окраин Москвы нач. XIX в., у подхода к городу Смоленской дороги; ныне входит в городскую черту и фактически срыта; до нач. XX в. с нее открывался красивый вид на Москву; на Поклонной горе 2 (14) сентября 1812 г. Наполеон тщетно ждал депутацию жителей Москвы с ключами от города.

… как это было за пятнадцать лет до того при виде пирамид… — 21 июля 1798 г., в ходе своей Египетской кампании, Бонапарт встретился в виду пирамид с главными силами мамлюков. «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!» — сказал он, обращаясь к своей армии перед началом сражения. Мамлюки потерпели полное поражение: несколько тысяч человек осталось на поле битвы.

… все было забыто, даже страшная и кровавая победа на Москве-реке, удручившая армию, словно поражение. — Имеется в виду произошедшее 26 августа (7 сентября) 1812 г. Бородинское сражение; Наполеон не одержал в нем победы, напротив, оно предрешило будущее уничтожение Великой армии.

230 … принц Евгений и Понятовский двинули свои войска направо и обошли

город… — Понятовский, Жозеф Антон, князь (Иосиф Антоний; 1763–1813) — маршал Франции (1813), племянник последнего польского короля Станислава Августа; участник восстания Костюшко (1794); в 1806 г. примкнул к Наполеону, прельщенный его обещанием восстановить политическую независимость Польши; с декабря 1806 г. военный министр Великого герцогства Варшавского; с января 1807 г. командовал польскими войсками в составе наполеоновской армии и участвовал во многих ее сражениях; в 1812 г. командовал 5-м корпусом Великой армии, состоящим из польских и саксонских войск; утонул после т. н. «Битвы народов» под Лейпцигом (1813) в реке Эльстер.

… направил вслед за ним Гурго. — Гурго, Гаспар, барон (1783–1852) — французский генерал; выпускник Политехнической школы; артиллерийский офицер, участвовавший во многих кампаниях Империи; с 1811 г. адъютант Наполеона; сопровождал императора на остров Святой Елены, где тот диктовал ему свои «Мемуары»; во Францию смог вернуться только в 1821 г.; в 1835 г. стал генерал-лейтенантом и вошел в Палату пэров; автор нескольких сочинений, посвященных Наполеону.

231 …Он находился у ворот города гробниц: это Помпеи или Некрополь. —

Помпеи — древний италийский город на берегу Неаполитанского залива, к юго-востоку от Неаполя; в августе 79 г. вместе с соседними городами — Геркуланумом и Стабией — был засыпан при извержении вулкана Везувий толстым слоем пепла; с нач. XVIII в. место археологических раскопок.

Некрополь (гр. «Город мертвых») — здесь имеется в виду египетская «Долина царей» на левом берегу Нила со скальными гробницами фараонов Нового царства.

… он еще надеялся, подобно Бренну, то ли встретиться с армией у Капитолия, то ли застать сенаторов в их курульных креслах. — Как рассказывает знаменитый древнеримский историк Тит Ливий (59 до н. э.-17 н. э.) в своем труде «История Рима от основания Города» (V, 38 и 48), в нач. IV в. до н. э. галлы под водительством Бренна совершили нашествие на Рим и наложили на него контрибуцию в тысячу фунтов золота (отметим, что на самом деле Бренн — это не собственное имя, а звание предводителя галлов).

Когда галлы захватили Рим, римские сенаторы-старцы не покинули город, а пожелали умереть, принеся себя в жертву за отечество: «Они воссели в своих домах на креслах из слоновой кости, облачившись в те священные одежды, в коих вели колесницы с изображениями богов или справляли триумфы» (V, 41). Вначале варвары с благоговением взирали на стариков, застывших на пороге своих домов, но, после того как один из сенаторов, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости галла, вздумавшего погладить его по бороде, они пришли в бешенство и убили всех.

Капитолий — один из семи римских холмов, политический и культовый центр Древнего Рима; на одной из двух вершин этого холма находилась цитадель Города.

Курульное кресло — особое кресло, восседать на котором имели право лишь высшие должностные лица Древнего Рима при исполнении ими своих обязанностей.

… двинул вперед, к центру столицы, герцога Данцигского и Молодую гвардию. — Герцог Данцигский — Лефевр, Франсуа Жозеф (1755–1820), французский полководец, маршал Франции (1804); герцог Данцигский (1807); в начале Революции сержант королевской гвардии, действовавший на стороне роялистов; затем перешел в революционную армию и быстро продвинулся благодаря своей храбрости и своему таланту, в 1792 г. стал генералом; с отличием участвовал в республиканских и наполеоновских войнах, помог Наполеону во время государственного переворота 18 брюмера; в войне в Испании (1808–1809) командовал корпусом, в походе 1812 г. — Старой гвардией; в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней примкнул к императору, за что при Второй реставрации был лишен званий маршала и пэра, позднее возвращенных ему; отличался прямодушием и пользовался уважением императора.

Главной ударной силой Наполеона во всех его походах была созданная им в 1804 г. Императорская гвардия; она комплектовалась только из ветеранов, за плечами которых было не менее десяти лет армейской службы и четырех походов и, что было главным, которые проявили себя как храбрые и надежные воины. В 1809 г. стали создаваться новые гвардейские полки, вскоре получившие наименование Молодой гвардии, и тогда прежние закаленные гвардейские полки стали называть Старой гвардией. В Русской кампании Молодой гвардией командовал маршал Мортье (см. примеч. к с. 232).

… решил пройти Дорогомиловскую заставу… — В 1742 г. окрестности Москвы охватил таможенный земляной вал длиной свыше 37 км, со рвом и заставами, т. н. Камер-Коллежский. Его построила Камер-коллегия, ведавшая государственными доходами, для контроля за ввозимыми в Москву товарами, и внутри его оказались местности, лежавшие за Земляным валом: Пресня, Сущево, Преображенское, Семеновское, Лефортово, Симоново, Даниловка, Девичье поле и Дорогомилово. Заставы, которых было сначала 16, а затем 18, назывались по соседним местностям или по дорогам, на которых они стояли; с 1806 г. Камер-Коллежский вал стал официальной полицейской границей Москвы.

Дорогомиловская застава, находившаяся на правом берегу Моск-вы-реки, перекрывала Смоленскую дорогу неподалеку от современного Киевского вокзала; была названа по слободе Дорогомилово, где жили ямщики.

… призвал к себе секретаря-переводчика Лелорня, знавшего Москву. — Франсуа Лелорнь, барон д’Идевиль (1780–1852) — секретарь-переводчик при императоре Наполеоне, знавший несколько языков; службу проходил в Германии, Польше, Швеции, Дании и России; жил некоторое время в Москве и хорошо в ней ориентировался; с 1808 г. возглавлял информационный отдел министерства иностранных дел Франции, который обрабатывал поступающие из других стран разведывательные данные; после Ста дней находился в изгнании и вернулся во Францию только в 1821 г.

… словно не отваживаясь углубиться в эти современные Фивы, он спешился… — Фивы — древнегреческое название египетского города Уасет, древней столицы Египта, располагавшейся на огромной территории по берегам Нила примерно в 675 км от Каира; город этот славился своим великолепием и своим богатством.

… Герцог Тревизский назначен губернатором провинции… — Герцог Тревизский — Мортье, Эдуар Адольф Казимир Жозеф (1768–1835), французский военачальник, маршал Франции (1804); начал службу младшим офицером в 1791 г., но уже в 1799 г., отличившись в войнах против первой и второй коалиций, стал бригадным, а затем дивизионным генералом; в войнах Наполеона в 1807 г. получил титул герцога; в походе 1812 г. командовал Молодой гвардией, был комендантом Москвы; после ухода императора исполнил его приказ о взрыве Кремля; после первого отречения Наполеона служил Бурбонам, но во время Ста дней перешел на сторону императора; за это и за протесты против казни маршала Нея был лишен звания пэра; в 1816 г. снова на службе; в 1819 г. восстановлен в звании пэра; после свержения Бурбонов в 1830 г. стал на сторону Июльской монархии; в 1830–1834 гг. посол в Санкт-Петербурге; в 1834–1835 гг. военный министр; погиб при взрыве адской машины во время покушения на короля Луи Филиппа Орлеанского.

… У Коломенских ворот были слышны выстрелы из карабина… — Неясно, что здесь имеется в виду: Коломенских ворот в Москве не было.

… вступил в стычку с казаками на Владимирской дороге. — Владимирская дорога — тракт, ведущий от Москвы на восток, в Нижний Новгород; проходит через древнюю столицу Северо-Восточной Руси — город Владимир.

232 … вспыхнул огонь в Гостином дворе, то есть в самом красивом квар

тале города. — Московский Гостиный двор (т. е. место для торговли, оборудованное лавками, складами и помещениями, где останавливались купцы — «гости»), с XVI в. находился несколько восточнее Кремля; в 1790–1805 гг. архитекторами И.Селиховым и С.А.Кариным по проекту Дж. Кваренги было построено огромное каменное здание Гостиного двора; оно пострадало во время пожара в 1812 г., но в 1830 г. было восстановлено архитектором Осипом Ивановичем Бове (1784–1834).

… Это вина Мортье… — То есть герцога Тревизского (см. примеч. к с. 231).

… перед ним — древняя резиденция царей; справа — церковь, где находится их усыпальница; слева — дворец Сената… — Усыпальница царей — имеется в виду Архангельский собор в Кремле, построенный в 1505–1508 гг. (архитектор Алевиз Фрязин Новый) на Соборной площади; служил усыпальницей русских великих князей, а затем русских царей (до Ивана V Алексеевича включительно).

Сенат — здание в Московском Кремле, построенное в 1776–1787 г., в царствование Екатерины II, архитектором Матвеем Федоровичем Казаковым (1738–1812); первоначально предназначалось для проведения собраний дворянства Московской губернии, но с переводом из Санкт-Петербуга двух сенатских департаментов было предоставлено Сенату; в настоящее время в нем находится резиденция президента РФ.

… в глубине — высокая колокольня Иван Великий, позолоченный крест которой, уже мысленно предназначенный им для того, чтобы сменить крест на Доме инвалидов, возвышается над всеми московскими куполами. — Иван Великий (точнее — колокольня кремлевской церкви святого Иоанна Лествичника) — сторожевая башня, композиционный центр Кремля; построена на главной Соборной площади в 1505–1508 гг.; после надстройки в 1600 г. достигла высоты 81 м и была до кон. XIX в. самым высоким зданием Москвы; представляет собой столпообразное сооружение с очень толстыми стенами, состоящее из трех поставленных друг на друга удлиненных и суживающихся кверху восьмигранников; увенчана позолоченным куполом и крестом; в 1532–1543 гг. к «столпу» с северной стороны была пристроена кубическая звонница, а к ней в 1624 г. — новая колокольня (тоже с севера).

В 1812 г. по приказу Наполеона все это сооружение должно было быть взорвано, однако пострадали только пристройки и звонница (они были восстановлены в 1814–1815 г.). Колокольня осталась цела, поскольку дождь подмочил фитили пороховых мин. Семиметровый крест же действительно был снят французами, но до Парижа они его не довезли. По сообщению графа Филиппа де Сегюра, этот крест вместе с другими награбленными в Москве ценностями был при отступлении французов утоплен ими в Семлевском озере, находящемся в восточной части Смоленской области (есть, правда, и другие версии того, что с ним произошло).

Дом инвалидов — убежище-общежитие для увечных воинов, памятник французской военной славы; один из красивейших монументальных ансамблей Парижа; сооружен по проекту архитектора Л.Брюана (1635–1697) в 1670–1708 гг. на пустоши Гренель в левобережной части французской столицы; архитектурную выразительность ему придает купол великолепного собора, воздвигнутого архитектором Ж.А.Мансаром (1708–1646).

… В арсенале Кремля обнаружилось сорок тысяч английских, австрийских и русских ружей… — Кремлевский арсенал — здание в Московском Кремле, предназначавшееся для хранения оружия, снаряжения и трофеев русской армии; построено в 1701–1736 гг. архитекторами М.Чоглоковым, И.Салтановым, М.Ремезовым, Д.Ива-новым, X.Конрадом, Я.И.Шумахером; в 1812 г. сильно пострадало от взрыва; в 1814–1828 гг. было восстановлено и, претерпев незначительные переделки, сохранилось до наших дней.

233 … У Немецкой заставы в стоящих поодаль зданиях обнаружено четыреста тысяч фунтов спрятанного там пороха и более миллиона фунтов селитры. — Немецкой заставы в Москве не было; возможно, имеется в виду Немецкая улица (соврем. Бауманская), которая находилась в северо-восточной части Москвы, в заселенной иноземцами Немецкой слободе.

Селитра — общее название добываемых из природных залежей или получаемых химическим путем нитратов; некоторые из них используют для получения взрывчатых веществ.

234… как Сципион, смотревший на пожар Карфагена, он дрожал при мысли о Риме. — Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (ок. 185–129 до н. э.) — римский полководец; в 146 г. до н. э. захватил и разрушил Карфаген, предав его огню и завершив третью Пуническую войну; как утверждает легенда, при виде охваченного огнем Карфагена он проливал слезы, думая о том, что подобная же участь может ожидать когда-нибудь и Рим. Карфаген — город-государство в Северной Африке (в районе современного города Туниса); основан в IX в. до н. э.; в 111-11 вв. до н. э. вел борьбу с Римом за господство в Западном Средиземноморье; в 146 г. до н. э. был взят римлянами и разрушен ими; до своей гибели был одним из крупнейших центров ремесел и торговли своего времени,

… огненный шар, напоминавший бомбу, опустился на дворец князя Трубецкого и вызвал там пожар… — Дворец Трубецкого — возможно, имеется в виду дворец в усадьбе Трубецких в Хамовниках, на краю Девичьего поля; датируется сер. XVIII в.; до недавнего времени считался самым старым деревянным домом Москвы; в наши дни в ходе т. н. «реконструкции» фактически уничтожен. Рассказ о том, что в ночь со 2-го на 3-е сентября 1812 г. огромный огненный шар опустился на дом Трубецкого и поджег его, что послужило сигналом для злоумышленников, содержится в мемуарах Филиппа де Сегюра.

… в тот же миг запылала Биржа… — Московская биржа была построена много позднее, в 1839 г., и потому неясно, какое здание здесь подразумевал Филипп де Сегюр, из книги которого Дюма почерпнул эти сведения.

… Москва, как проклятые города древности, описанные в Библии, была обречена на полное уничтожение, только на этот раз огонь падал не с небес… — Имеются в виду города Содом и Гоморра, уничтоженные, согласно библейской легенде, за тяжкие грехи их жителей небесным дождем из огня и серы (Бытие, 19: 23).

… современные русские все те же древние скифы! — Скифы — древние племена в Северном Причерноморье (VII в. до н. э.-ІІІ в. н. э.); в IV в. до н. э. создали собственное государство; после разгрома его готами растворились среди других племен; в Западной Европе традиционно считались предками русских.

235 … Даже древний дворец…не является святыней для этих политических геростратов… — Герострат — грек из города Эфес (Малая Азия); в 356 г. до н. э. сжег, чтобы обессмертить свое имя, храм Артемиды Эфесской, одно из семи чудес света.

… Иператор приказал Гурго и князю Невшательскому выйти на балкон Кремля и попытаться обнаружить проход… — Князь Нсвша-тельский — титул маршала Бертье (см. примеч. к с. 21).

236 …он быстро спустился по Северной лестнице, на ступенях которой когда-то убивали стрельцов… — Наполеон въехал в Кремль 15 сентября 1812 г. и расположился в древних парадных царских покоях (Теремном дворце), в комнатах, выходящих на Москву-реку. Но уже 16 сентября, когда угроза пожара и взрыва в Кремле (где был сосредоточен артиллерийский парк гвардии) стала реальной и обнаружились очаги возгорания, он покинул дворец, спустившись по его северной лестнице, вышел через подземный ход на берег Мос-квы-реки, сел на лошадь и в сопровождении гвардии двинулся к западной окраине города.

Никто, однако, стрельцов на северной лестнице дворца не убивал; напротив, это стрельцы учинили 15 мая 1682 г. чудовищную бойню бояр, происходившую на Красном крыльце, которое представляло собой парадный вход во дворец (с его восточной стороны). В этот день в Москве произошло восстание стрельцов, недовольных неуплатой жалованья и притеснением начальников; оно было поддержано городской беднотой. 15 мая восставшие ворвались в Кремль и потребовали показать им недавно провозглашенного царем Петра I Алексеевича (1672–1725) и его сводного брата Ивана Алексеевича (1666–1696), поскольку пошли слухи об их убийстве. Бояре вывели мальчиков на Красное крыльцо. Тем не менее и после этого восставшие стрельцы не успокоились. Они ворвались во дворец, убив на крыльце несколько особо ненавистных им бояр. В последующие дни по их требованию боярская партия, выдвинувшая в цари Петра в обход его старшего брата, была отстранена от власти. Первым царем был провозглашен Иван V Алексеевич, Петр — вторым царем, а правительницей государства стала царевна Софья Алексеевна (1657–1704; правила до 1689 г.), родная сестра Ивана.

Стрельцы — пехотные части постоянного состава, вооруженные огнестрельным и холодным оружием; были сформированы в Московском государстве около 1550 г. и сыграли значительную роль в войнах и подавлении народных восстаний XVI–XVII вв. Служба стрельцов была пожизненная; в мирное время они размещались в городах и особых слободах (в Москве к кон. XVII в. стрельцов было свыше 20 тыс.) и занимались ремеслами, торговлей, огородничеством и т. д.; подразделялись на полки (с 1681 г.) примерно по тысяче человек в каждом; к кон. XVII в. стрелецкое войско утратило свои первоначально высокие боевые качества и, поскольку оно враждебно относилось к реформам Петра I (не забывшего, конечно, страшных дней мая 1682 г.), было распущено после бунта

1698 г. и его жесточайшего подавления, сопровождавшегося массовыми казнями (в сентябре-октябре 1698 г. стрельцам рубили головы у Лобного места на Красной площади, а в январе-феврале

1699 г. бунтовщиков вешали на стенах московского Новодевичьего монастыря).

… Наполеон распорядился следовать в Петровский дворец… — Петровский подъездной дворец — царский дворец, построенный в 1776–1796 гг. архитектором М.Ф.Казаковым в северо-западной части Москвы, на дороге в Санкт-Петербург, на месте сельца Петровского, бывшего владения Высокопетровского монастыря (отсюда его название); в нач. XIX в. был загородным; там часто делали остановку русские императоры перед торжественным въездом в город; в 1812 г. в нем останавливался Наполеон.

… это царское жилище находится за пределами города, на расстоянии в полульёот Санкт-Петербургской заставы… — Санкт-Петербургской заставы в Москве не было. Была Тверская застава, которая находилась на площади у современного Белорусского вокзала; от нее начиналась дорога на Санкт-Петербург, проходившая через Тверь.

237 … сохранил свой византийский характер, благодаря которому он с

первого взгляда напоминает Дворец дожей в Венеции. — Дворец дожей (ит. Палаццо Дукале — Герцогский дворец) — резиденция правителей Венецианской республики и место заседаний ее Сената, Большого совета и Верховного суда; построен в 1350–1442 гг.; в этом удивительно красивом здании восточные мотивы удачно сочетаются с европейскими.

… из пяти ворот, пробитых в его зубчатых стенах, выбрал Спасские, или Святые, ворота… — В Кремлевской стене имеется пять проездных башен (Спасская, Никольская, Троицкая, Боровицкая, Тайнинская) и, соответственно, пять ворот; в XVI11 в. проездной была и Константино-Еленинская башня.

Ворота Спасской башни Московского Кремля, находящейся на его восточной стене, выходят на Красную площадь и потому считаются парадными. Спасская башня была построена в 1491 г. итальянским архитектором Пьетро Антонио Солари; название ее происходит от иконы Спаса Нерукотворного, помещенной в 1658 г. над воротами (она не сохранилась).

…В Кремле находятся Сенат, Арсенал, Благовещенский собор, кафедральный Успенский собор, в котором цари венчаются на царство… Архангельский собор, где похоронены первые русские государи, Патриарший дворец и палаты прежних царей. — Сенат — см. примеч. к с. 232.

Арсенал — см. примеч. к с. 232.

Благовещенский собор в Кремле — домовая церковь московских государей; построен на Соборной площади псковскими мастерами в 1484–1489 гг. на подклети одноименного собора кон. XIV в., перестроенного в 1416 г.

Успенский кафедральный собор в Кремле был построен на Соборной площади в 1475–1479 гг. итальянским архитектором Аристотелем Фьораванти на месте одноименного собора XIV в. как главный храм Московского государства; служил местом торжественных церемоний; здесь венчались на царство цари, короновались императоры; в нем находится усыпальница московских митрополитов и патриархов.

Архангельский собор — см. примеч. к с. 232.

Патриарший дворец — имеются в виду Патриаршие палаты, входящие в комплекс Патриаршего двора (создан в 1589 г. на основе прежнего Митрополичьего двора) и коренным образом перестроенные в 1652–1656 гг. русскими мастерами А.Константиновым и Б.Огурцовым для главы русской церкви патриарха Никона (1605–1681; патриарх в 1652–1566 гг.); после упразднения патриаршества в его здании размещалась Московская Синодальная контора. Палатами прежних царей назван здесь Теремной дворец — древние парадные царские покои, построенные в 1635–1637 гг. зодчими А.Константиновым, Т.Шарутиным, Л.Ушаковым, Б.Огурцовым и ныне входящие в комплекс Большого Кремлевского дворца.

… Москва была основана примерно в середине ХП1 века. — Москва возникла не в сер. XI11 в., а значительно раньше: впервые упоминающаяся как великокняжеская усадьба в летописи под 1147 годом, она стала городом в 1156 г..

… во времена Людовика XIVсеньор, чья родословная велась бы с этого времени, вряд ли мог рассчитывать на то, чтобы сесть в королевскую карету. — Во Франции времен Людовика XIV (см. примеч. к с. 83) в королевских каретах имели право ездить только дворяне, чей род восходил по меньшей мере к XV в.

238 … она была возведена в ранг княжества и стала управляться Михаилом

Храбрым, братом Александра Невского, того самого, который облачился к концу жизни во власяницу, был причислен к лику святых… — Михаил Храбрый — Михаил Ярославич Хоробрит (после 1200–1248), князь Московский (с 1247 г.), в 1248 г. первым из московских князей ставший великим князем Владимирским; брат Александра Невского; погиб в битве с литовцами.

Александр Невский умер по дороге из Орды 14 ноября 1263 г. в Городцс на Волге, приняв перед кончиной монашеский постриг; к лику святых он был причислен в 1549 г.

… Крестной матерью города является неприметная Москва-река… которая берет свое начало близ Гжатска… — Москва-река — левый приток Оки (бассейн Волги); длина 473 км; истоком ее служит Старьковское болото на Смоленско-Московской возвышенности, несколько восточнее Гжатска; впадает в Оку у города Коломны. Гжатск (соврем. Гагарин) — уездный город (с 1776 г.) бывшей Смоленской губернии, на реке Гжать.

…и впадает в Оку чуть выше Рязани… — Ока — река в европейской части России, самый крупный правый приток Волги; длина ее 1 500 км.

Рязань — древний город на Оке, при впадении в нее реки Трубеж; известен с 1095 г.; до 1778 г. назывался Переяславлем-Рязанским; в него была перенесена столица Рязанского княжества после разгрома его Батыем в 1237 г.; в 1521 г. вошел в состав Русского государства; в 1778 г. стал центром наместничества, а в 1796 г. — губернским центром.

… Москва, которая своей хаотичностью напоминает причуливый и фантастический город, построенный каким-нибудь зодчим из «Тысячи и одной ночи», видится оттуда во всем ее невероятном разнообразии — с мозаикой ее крыш, с ее византийскими минаретами, китайскими пагодами, итальянскими террасами, индийскими беседками и голландскими фермами. — «Тысяча и одна ночь» — сборник сказок, памятник средневековой арабской литературы; сложился окончательно в XV в.; первый перевод сказок на французский язык был выполнен востоковедом Антуаном Галланом (1646–1715) и издан в 1704–1717 гг.

Минарет (от араб, «манара», букв, «маяк») — башня, с которой призывают мусульман на молитву; строится рядом с мечетью или включается в один с ней архитектурный ансамбль. Минареты названы здесь «византийскими», видимо потому, что в Константинополе (Стамбуле), столице Византии, после его захвата турками было построено много мечетей.

Пагода (португ. pagoda, от санскр. «бхагават» — «священный») — буддийское мемориальное сооружение и хранилище реликвий; пагоды возникли в начале нашей эры в Китае; известны также в Корее, Японии и Вьетнаме.

… в Китай-городе, его торговом квартале, толпятся посланцы всех народов земли… — Китай-город — один из древнейших исторических районов Москвы; расположен к востоку от Кремля, служил торговым центром города; такое его название известно с XVI в.; в 1534–1538 гг. был окружен каменными крепостными стенами, частично сохранившимися до наших дней.

… река, название которой, как говорят, происходит от сарматского слова, обозначающего «змея»… — Сарматы — ираноязычные кочевые племена (аланы, роксаланы, языги и др.), в VI–IV вв. до н. э. обитавшие на территории, которая простиралась от Тобола до Волги; в Ill в. до н. э. вытеснили из Северного Причернорморья скифов; вели войны с государствами Закавказья и Римом; в IV в. н. э. были разгромлены гуннами.

Отметим, что происхождение названия «Москва» до сих пор остается темой острых споров этимологов.

239 …не разбилось стекло, покрывавшее образ святого Николая… — Свя

той Николай Мирликийский — великий христианский святой, один из самых почитаемых в России; согласно преданию, епископ города Миры в Малой Азии, живший в 260–343 гг. и прославившийся многими чудесами.

Здесь имеется в виду икона святого Николая над Никольскими воротами Кремля. Верх проездной Никольской башни Кремля был взорван в 1812 г. отступавшими французами (восстановлен в 1816 г.), но, как утверждает легенда, при взрыве стекло иконы уцелело и даже свеча перед ней не погасла.

… Все эти орудия расставлены вдоль фасада здания. — Трофейные орудия наполеоновской армии были установлены рядом со зданием Арсенала в Кремле в 1819 г., на специально устроенном каменном постаменте.

… знаменитая пушка, отлитая в 1694 году… — Царь-пушка — памятник древнерусской артиллерии и литейного искусства; масса ее ствола 40 т, длина — 5,34 м, калибр — 890 мм; отлита из бронзы в 1586 г. (а не в 1694 г.) мастером А.Чохоновым; была установлена в Китай-городе для обороны переправы через Москву-реку; ее декоративный лафет был отлит много позднее, в 1835 г.

…в память о голоде, который опустошил Москву около 1600 года. — Речь идет о страшном голоде 1601–1603 гг., вызванном недородами в те годы; по свидетельству современников, в одной только Москве тогда погибли десятки тысяч людей.

… знаменитый старинный колокол, привезенный из Новгорода в Москву, где он должен был стать царем тридцати двух других колоколов в звоннице Ивана Великого. — Царь-колокол — памятник литейного искусства XVIII в., установленный в Московском Кремле; его масса — свыше 200 т, высота — 6,14 м, диаметр — 6,6 м; был отлит в Москве в 1733–1735 гг. русскими мастерами И.Ф. и М.И.Моториными.

Царь-колокол так никогда и не был поднят на колокольню и оставался лежать там, где был изготовлен; во время пожара 1737 г. от него откололся кусок весом в 11,5 т.

В 1836 г. колокол был установлен на специальном каменном постаменте близ колокольни Иван Великий.

Из Новгорода в Москву при уничтожении его самостоятельности, в 1478 в., был перевезен вечевой колокол (не церковный), созывавший горожан на общегородской сход — вече.

240 … во время его отливки знать и простой народ наперегонки бросали в

расплавленную массу свое золото, серебро и серебряную утварь. — В те времена было широко распространено поверье, согласно которому добавление в колокольный металл золота и серебра улучшает звучание колокола.

… отправился в Успенский собор, где за полтора месяца до этого состоялось коронование императора. — Коронование Николая I происходило в Успенском соборе 22 августа 1826 г.

… Это довольно небольшое сооружение прямоугольной формы, заложенное в 1325году, обрушилось в 1474году… — На месте нынешнего Успенского собора, возведенного в 1475–1479 гг., стояли прежде другие одноименные каменные храмы: 1) заложенный в 1326 г. и полностью обветшавший к 1470 г.; 2) заложенный в 1472 г. и, еще будучи недостроенным, обрушившийся весной 1474 г. (видимо, вследствие недоброкачественности применявшегося при его строительстве известкового раствора).

… было построено заново в следующем году итальянскими архитекторами, выписанными Иваном III из Флоренции. — Иван 111 Васильевич (1440–1505) — великий князь Московский с 1462 г.; при нем завершилось формирование центральной территории единого Русского государства и развернулось большое строительство в Кремле. Флоренция — древний город в Центральной Италии, центр области Тоскана; основан ок. 200 г. до н. э.; с XI в. фактически добился независимости; в средние века — один из крупнейших торговых, ремесленных, финансовых и культурных центров Европы; в 1861 г. вошел в состав единого Итальянского королевства, а в 1865–1871 гг. был его столицей.

… У меня было сильное желание в тот же день посетить Петровское… — Имеется в виду дачная местность, располагавшаяся в окрестности Петровского дворца.

…по пути бросил взгляд на каменный эшафот, где кровавый цивилизатор России не раз собственной рукой приводил в исполнение подписанные им же самим смертные приговоры… — Имеется в виду Лобное место — круглый каменный помост (диаметром ок. 13 м) на Красной площади в Москве; построено в 1534 г.; перестроено в 1786 г. архитектором М.Ф.Казаковым; его облицовка и парапет выполнены из белого камня. С него объявлялись важнейшие правительственные указы, с него обращались к народу цари и патриархи. Местом казней в XVI–XVIII вв. служил деревянный помост, который сооружали вблизи Лобного места.

«Кровавый цивилизатор» — Петр I, принимавший личное участие в казнях стрельцов осенью 1698 г.

241 … попросил… проводить меня к собору Покрова Божьей Матери, кото

рый русские именуют храмом Василия Блаженного… — Покровский собор что на рву (храм Василия Блаженного) — один из самых замечательных памятников русской архитектуры XVI в., воздвигнутый на Красной площади в Москве в 1555–1561 гг. в ознаменование победы над Казанским ханством; в 1588 г. к нему был пристроен придел Василия Блаженного, давший всему сооружению второе название. Василий Блаженный (1469–1551) — знаменитый московский юродивый, чудотворец; погребен в соборе Покрова Божьей Матери.

… Это величественное сооружение, возведенное в 1554 году, в царствование Ивана Грозного, в ознаменование взятия Казани, является творением итальянского зодчего… — Казань — город и порт на Волге, у впадения в нее реки Казанка; основан в XIII в.; в 1438–1552 гг. — столица Казанского ханства, выделившегося из Золотой Орды; была взята войсками Ивана Грозного (см. примеч. к с. 27) 2 октября 1552 г., вдень праздника Покрова, после многодневной осады и кровопролитных боев.

Покровский собор был построен русскими мастерами Бармой и Постником. Согласно легенде, Барма и Постник по приказу Ивана IV Грозного были ослеплены, чтобы подобный архитектурный шедевр уже никогда не был повторен.

… город, где правили Медичи… — Медичи — знатный флорентийский род, игравший важную роль в средневековой Италии и в 1434–1737 гг. (с перерывами в 1494–1512, 1527–1530 гг.) правивший Флоренцией.

242 … Петровское избрали своим местожительством цыгане. — Цыгане — этнические группы, связанные общностью происхождения и языка; предки цыган — выходцы из Индии, а вовсе не потомки коптов и нубийцев, как ниже утверждает автор.

… русские вельможи увлекаются цыганами, которые для них то же, что альмеи для египтян и баядерки для Индии… — Альмея — египетская танцовщица, сопровождающая свой танец песнями, чаще всего импровизированными.

Баядерка (баядера, от португ. Ьаііасіеіга — «танцовщица») — индийская танцовщица, участвующая в религиозных церемониях и праздничных увеселениях.

… в этом обиталище потомков коптов и нубийцев. — Коптами называют египтян, исповедующих христианство; они являются потомками доарабского населения Египта.

Нубийцы — народ, обитавший в древности на территории современного Судана и части Египта.

243 … служанка-мальтийка, состоящая у них в услужении… — Мальта — остров в центральной части Средиземного моря, между Африкой и Сицилией; коренные мальтийцы — потомки древнего его населения, имеющего, вероятно, финикийское происхождение.

… будучи прежде поваром у князя Невшательского… — Князь Нев-шательский — титул маршала Бертье (см. примеч. к с. 21).

244 …среди которых знаменитый граф Толстой и князь Гагарин выбрали себе законных жен. — Толстой, Федор Иванович, граф (1782–1846) — известный авантюрист, бретер, игрок, гурман; окончил Морской кадетский корпус; в 1803 г. волонтером отправился в кругосветную экспедицию Крузенштерна, но из-за бесконечных своих проказ был высажен на один из островов Русской Америки, после чего самостоятельно в течение двух лет добирался до Петербурга и получил у современников прозвище Толстой-Американец; будучи разжалован за очередную дуэль, рядовым солдатом сражался при Бородине и был тяжело ранен; принимал участие в заграничном походе русской армии (1813–1814) и вышел в отставку в чине полковника; в 1821 г. женился на своей сожительнице цыганке Авдотье Максимовне Тугаевой (?— 1861), родившей ему одиннадцать детей, из которых выжили лишь две дочери: Сарра (1820–1838) и Прасковья (1826–1890).

О каком представителе многочисленной семьи князей Гагариных, женившемся на цыганке, здесь идет речь, установить не удалось.

… запел какую-то канцону, или скорее кантату… — Канцона — первоначально разновидность лирического стихотворения, появившаяся в Провансе и получившая широкое распространение в Италии XI11—XVII вв.; с самого начала была тесно связана с музыкой; в кон. XVI11 в. вышла из употребления; в XIX в. название «канцона» иногда применялось для обозначения вокальных и лирических пьес в вокальной обработке.

Кантата — крупное вокально-инструментальное произведение,

предназначенное, как правило, для одного или нескольких солистов, хора и оркестра.

245 … хор спел в последний раз, закончив сморцандо… — Сморцандо (ит. «замирая») — музыкальный термин.

… скорее пантомимой, нежели танцем. — Пантомима — здесь: вид театрального представления, сопровождаемого музыкой, в котором художественный образ создается без помощи слова, посредством выразительных движений, жестов, мимики.

… будто ее поддерживает какая-то невидимая нить, как наших сильфид в Опере. — Сильфиды (и сильфы) — духи воздуха в кельтской и германской мифологии, а также в средневековом европейском фольклоре.

Опера — имеется в виду государственный музыкальный театр Гранд-Опера («Большая Опера») в Париже, основанный в XVII в.

… женщина превратилась в вакханку. — Вакханка — в античной мифологии спутница бога Вакха. Вакх (гр.) или Бахус (лат.) — одно из имен бога виноградарства и виноделия Диониса. На празднествах Диониса вакханки предавались разнузданным пляскам.

… танец, одновременно похожий на греческий пиррихий, на испанское халео и на американскую чику… — Пиррихий — древнегреческий виртуозный танец с мечом и щитом.

Халео — андалусский народный танец умеренного ритма, исполняемый обычно молодой женщиной.

Чика — парный чувственный танец, распространенный на Антильских островах и в странах Южной Америки и пришедший туда, по-видимому, из Африки.

246 … били в ладоши, как в цимбалы… — Цимбалы — струнный ударный и щипковый музыкальный инструмент; обладает ярким, долго не затухающим звуком.

247 … дорожный экипаж, представлявший собой… великолепную почтовую берлину… — Берлина — большая четырехколесная подрессоренная коляска с раздвижным верхом, предназначенная для дальних путешествий; была изобретена в XVII в. в Берлине (отсюда ее название).

248 … Вам, вероятно, известно о воспетом персидским поэтом камне, который не был цветком, но пребывал подле него? — Какой поэт и какие стихи здесь подразумеваются, установить не удалось.

249 … проследовали через Владимир и Ковров и на следующий день, к ночи, прибыли в Нижний Новгород. — Владимир — см. примеч. к с. 229.

Ковров — город (с 1778 г.) на реке Клязьме, в бывшей Владимирской губернии, пристань; известен с XII в.

Нижний Новгород — город у впадения Оки в Волгу, речной порт; основан в 1221 г.; в 1250–1392 гг. — столица удельного княжества; крупный торговый центр; оплот восточных рубежей Московской Руси, в которую он вошел в 1392 г.; в 1779–1796 гг. центр Нижегородского наместничества, затем — Нижегородской губернии.

… вечером того же дня прибыли в Козьмодемьянск. — Козьм оде мь-янск — уездный город (с 1781 г.), пристань на Волге; основан в 1583 г.; в XIX в. один из крупных лесопромышленных центров России.

250 … в Казани, куда мы вскоре прибыли, даже необычайный облик этого древнего татарского города не сумел задержать нас более чем на два часа. — Казань — см. примеч. к с. 241.

251 … подобно тем душам, которые встретились Данте в преддверии ада, они не были достойны обитать вместе с настоящими проклятыми. — Данте, Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка; автор сонетов и поэмы «Божественная комедия».

Согласно Данте, пребывать в преддверии Ада —

… горестный удел Тех жалких душ, что прожили, не зная Ни славы, ни позора смертных дел. («Ад», 111, 34–36; пер. М.Лозинского.)

… ориентироваться можно было, как в настоящим море, лишь с помощью буссоли. — Буссоль — угломерный инструмент, служащий для определения на местности магнитного азимута.

251 … места, орошаемые Сылвой и Уфой… — Сылва — левый приток

реки Чусовая (бассейн Камы); берет свое начало на западных склонах Среднего Урала; длина ее 493 км.

Уфа — правый приток реки Белая (бассейн Камы); истоки ее лежат к югу от истоков Сылвы; длина 918 км.

259 … варили в огромном котле нечто вроде поленты… — Полента —

национальное итальянское блюдо: густая каша из кукурузной муки.

265 … не единственный Энкелад, погребенный под этой новой Этной. — В

древнегреческой мифологии Энкелад — один из гигантов, сыновей Геи-Земли, вступивших в борьбу с богами-олимпийцами за власть над миром; был сражен богиней Афиной, которая придавила его Сицилией. Согласно преданию, когда Энкелад шевелится, на этом острове происходит землетрясение.

277 … Тюмень, где, собственно, и начинается Сибирь… — Тюмень — город,

порт на реке Тура; первый русский город в Сибири; основан в 1586 г. на месте татарского города Чинги-Тура, взятого Ермаком в 1581 г.

… оказались в долине Тобола… — Тобол — левый приток Иртыша, длина его 1 591 км.

… Мы выехали в Козлово, небольшое село на Иртыше… — Козлово — см. примеч. кс. 217.

280… князю Трубецкому было разрешено то, в чем отказывают мне: не

потому ли, что он князь?… Дело в том, что княгиня — его жена. — Супруга князя С.П.Трубецкого (см. примеч. к с. 95), урожденная Екатерина Ивановна Лаваль (1800–1854) — дочь французского эмигранта Жана Франсуа Лаваля (Ивана Степановича; 1761–1846), женившегося на наследнице миллионного состояния купеческой дочери Александре Григорьевне Козицкой (1772–1850) и получившего титул графа; одна из первых последовала за мужем-декабристом в Сибирь (1827).

282 … примерно в тридцати льё от Кёнигсберга; слева от вас находится

Фридланд… — См. примеч. к с. 16.

…Вы находитесь во владениях короля Фридриха Вильгельма. — Фридрих Вильгельм 111 — см. примеч. к с. 10.

283 … пруссаки следуют догме Лютера… — Лютер, Мартин (1483–1546) — деятель Реформации в Германии, начало которой положило его выступление (1517) в Виттенберге с 95 тезисами против индульгенций, отвергавшими основные догматы католицизма; основатель особого направления протестантизма, носящего его имя.

284 … По правде сказать, дорогой мой Вестрис… — Персонаж Дюма шутливо называет скромного учителя танцев именем прославленного танцовщика.

Вестрис, Гаэтано Аполлино Бальтазаре (1729–1808) — французский артист, балетмейстер и педагог; по происхождению итальянец; ведущий танцовщик Королевской академии музыки (театра Гранд-опера), в 1770–1776 гг. ее балетмейстер; достиг высшего уровня танца и пантомимы балетного классицизма; заслужил прозвище «бог танца».

Его часто называли Вестрисом I, поскольку знаменитым танцовщиком Гранд-опера и театральным педагогом был и его сын — Вестрис, Огюст (настоящее имя — Мари Жан Огюстен; 1760–1842), носивший также прозвище Вестр’Аллар (его матерью была танцовщица Мари Аллар).

… высажу вас на бульваре Бон-Нувель… — Бульвар Бон-Нувель, входящий в северную часть парижского кольца Бульваров, был создан в 1680–1685 гг. на месте старинных городских укреплений и назван по имени соседней церкви Нотр-Дам-де-Бон-Нувель.

… как по прибытии в Санкт-Петербург высадил вас у гостиницы «Англетер». — Напомним, что в главе 11 романа речь шла о гостинице «Лондон». Гостиница «Англетер» в Санкт-Петербурге была построена позднее, в 1840 г., на Исаакиевской площади.

… высадил своего спутника напротив пассажа Оперы. — Пассаж Оперы, открытый в 1822 г., проходил около зала Лепелетье на одноименной улице, в котором с 1821 по 1873 гг. располагалась парижская Опера; соединял улицу Лепелетье с бульваром Итальянцев.

Яков Безухий

Из своей длительной поездки в Россию (июнь 1858-февраль 1859 гг.) Дюма привез не только богатейшие путевые впечатления, послужившие ему материалом для книг «В России» и «Кавказ», но и целый ряд сделанных специально для него переводов на французский язык сочинений русских писателей и поэтов. В обработке Дюма эти переводы вскоре были напечатаны во Франции и Бельгии. В их числе были: роман И.И.Лажечникова (1792–1869) «Ледяной дом» (1835) — «La Maison de glace» (О8.О7.1858-24.О2.1859; газета «Le Monte-Cristo»);

повести А.С.Пушкина «Выстрел» (1831) — «Un coup de feu» (30.09–07.10.1858; «Le Monte-Cristo»), «Метель» (1831) — «Le Chasse-neige» (14.10–21.10.1858; «Le Monte-Cristo»), «Гробовщик» (1831) — «Le Faiseur de cercueil» (04.10.1858; «Le Monte-Cristo»);

романтические повести А.А.Бестужева-Марлинского (1797–1837) «Фрегат “Надежда”» (1833) — под названием «La princessa Flora» («Княгиня Флора»; 17.03–09.06.1859; «Le Monte-Cristo»), «Аммалат-Бек» (1832) — под названием «Sultanetta» («Султанета»; 25.03–02.06.1859; газета «Moniteur universel»), «Мулла-Нур» (1839) — под названием «La boule de neige» («Снежный ком»; 1859), «Лейтенант Белозор» (1831) — под названием «Jane» («Яна»; 05.08–14.08.1860; газета «Le Siècle»);

повесть русского литератора и журналиста Н.М.Пановского (1797/1802— 1872) «Могила двух братьев. Из записок старого ротмистра» (1858) — под названием «Marianna» («Марианна»; 18.06.1859; газета «Journal pour tous»).

В ряду таких литературных переделок стоит и повесть «Яков Безухий» («Jacquot Sans Oreilles»), в которой описаны нравы русского крепостничества и барства кон. XVIII — нач. XIX в.; основой ее послужила опубликованная в 1857 г. повесть известного русского писателя П.И.Мельникова-Печерского (1818–1883) «Старые годы»; воспользовавшись ее фабулой, Дюма создал, по существу говоря, новое произведение, сделал его более динамичным и искусно построенным и при этом в свойственной ему манере снабдил предисловием, в котором брал на себя лишь роль публикатора чужой рукописи. Вниманию нашего читателя предлагается здесь не обратный перевод сочинения П.И.Мельникова-Печерского, а вполне самостоятельная повесть Дюма, которая дает представление о том, как талантливо он мог использовать подсказанный ему необычный сюжет и создать на его основе первоклассное произведение.

Повесть «Яков Безухий» впервые была опубликована в Бельгии: Bruxelles, Méline, Canset Сіе, 24mo, 1860.

Это первая публикация повести на русском языке. Перевод ее был сделан Н.Паниной специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Calmann-Lévy, 12mo — и по нему же была проведена сверка.

287 … собираюсь рассказать вам историю доезжачего… — Доезжачий —

см. примеч. кс. 119.

… последнего из хранителей старинныхмосковитских обычаев времен Петра Великого и Бирона. — Московиты — жители Московии, как называли до сер. XVIII в. Русское государство европейские авторы. Петр 1 Великий — см. примеч. к с. 31.

Бирон, Эрнст Иоганн (1690–1772) — граф с 1730 г., фаворит русской императрицы Анны Иоанновны (см. примеч. к с. 134); не занимая государственных постов и не будучи даже русским подданным, был фактическим правителем российского государства; проводил онемечивание государственного аппарата и политику, противную интересам России; занимался казнокрадством. Время его правления — одно из самых мрачных в русской истории — получило в исторической науке название «бироновщина». При содействии императрицы он был избран герцогом Курляндии (1737), но правил ею из столицы России. Назначение его (по завещанию императрицы) регентом при малолетнем наследнике Иване VI Антоновиче (1740–1764; номинально правил в 1740–1741 гг.) вызвало после смерти Анны Иоанновны резкое недовольство царедворцев и лишь усилило ненависть к бывшему фавориту; в 1740 г. он был арестован и сослан; лишь воцарение Петра 111 (см. примеч. к с. 47) и смена политического курса позволили ему обрести свободу, после чего он был восстановлен на троне Курляндии, в чем его активно поддерживала Екатерина II.

… В Санкт-Петербурге, в Москве, а особенно в Нижнем Новгороде я весьма часто слышал о князе Алексее Ивановиче Грубенском. — Дюма приехал в Россию 23 июня 1858 г. и до 3 августа в основном жил в Санкт-Петербурге (20–28 июля он совершил поездку на Ладожское озеро), с 4 августа по 19 сентября жил в Москве; в Нижний Новгород приехал 5 октября, пробыл там два дня, а 7 октября отправился на пароходе в Казань; в тот же день его пароход проплыл мимо города Макарьева и сделал короткую остановку около богатого прибрежного села Лысково (в повести оно названо Низково), владельцем которого прежде был известный самодур князь Грузинский, послуживший прообразом князя Грубенского.

… мрачное багровое пятно… подобное тем, что показывают на паркетном полу Оленьей галереи в Фонтенбло и королевского кабинета в Блуа… — Фонтенбло — замок-дворец близ Парижа; известен с XII в.; одна из летних резиденций французских монархов.

Оленья галерея в Фонтенбло была создана в царствование Генриха IV (см. примеч. кс. 162); в 1604–1608 гг. она была расписана художником Луи Пуасоном и использовалась как библиотека.

В Оленьей галерее 10 ноября 1657 г. по приказу бывшей шведской королевы Кристины (1626–1689; правила с 1632 г.), отрекшейся от престола в 1654 г. и с 10 октября 1657 г. по 23 февраля 1658 г. жившей в Фонтенбло, был убит ее любовник маркиз Мональдески, который был заподозрен ею в измене.

Блуа — старинный город на Луаре, административный центр департамента Л уар-и-Шер; замок Блуа, начавший строиться в 1445 г., был до кон. XVI в. одной из королевских резиденций. В покоях этого замка 23 декабря 1588 г. по приказанию короля Генриха III (см. примеч. к с. 125) был предательски убит его противник — вождь воинствующих католиков герцог Генрих де Гиз (1550–1588).

288 … вы сделаете остановку в Макарьеве… — Макарьев (ныне поселок

Макарьево) — уездный город (с 1779 г.) бывшей Нижегородской губернии, на левом берегу Волги, ниже Нижнего Новгорода по ее течению; сложился вокруг Макариев-Желтоводского монастыря, рядом с которым в первой пол. XVI в. возникла крупная ярмарка; к сер. XVII в. она приобрела международное значение; после того как в августе 1816 г. ярмарка была полностью уничтожена пожаром (сгорели ее 29 корпусов, вмещавших более 300 лавок, гостиный двор, биржу, восемь трактиров и другие постройки) и в начале 1817 г. ее перевели в Нижний Новгород, город Макарьев пришел в упадок.

… напротив монастыря на другом берегу Волги. — Троицкий Мака-риев-Желтоводский монастырь был основан в 1435 г. преподобным Макарием Желтоводским (1349–1444) близ озера Желтые Воды, но вскоре, в 1439 г., разорен татарами; в 1626 г. был восстановлен; в 1868 г. закрыт, а в 1883 г. воссоздан как женский.

… сев на пароход, чтобы добраться из Нижнего в Казань… — Дюма прибыл в Казань на пароходе «Лоцман» вечером 7 октября 1858 г.

… намерен купить сундук… — В XIX в. Макарьев был известен производством сундуков и музыкальных шкатулок.

289 …Вы для меня — мед на краю чашки, из которой детей заставляют пить лекарство. — Этот образ восходит к знаменитым стихам древнеримского философа и поэта Тита Лукреция Кара (ок. 98–55 до н. э.), автора поэмы «О природе вещей»:

Если ребенку врачи противной вкусом полыни

Выпить дают, то всегда предварительно сладкою влагой Желтого меда кругом они мажут края у сосуда…

(«О природе вещей», IV, 11–13).

… не дрожки, а изящная американка… — Дрожки — см. примеч. к с. 29.

Американка — род четырехколесного экипажа с двумя скамейками (одна из них — крытая); были в большой моде в 1840–1860 гг.

290 … на гору не выше Монмартра… — Монмартр — см. примеч. к с. 7. … когда надо было сразиться с Шамилем… — Шамиль (1797–1871) — религиозный вождь (имам), глава мусульманского военно-теократического государства в Дагестане; возглавлял борьбу горцев Дагестана и Чечни против России во время Кавказской войны 1817–1864 гг.; опирался на местных феодалов и помощь Турции и Англии; в 1859 г. был взят в плен русскими войсками и поселен в Калуге; умер в Мекке. … здание, возведенное…по проекту знаменитого архитектора Растрелли, который построил Зимний дворец в Санкт-Петербурге и Царицынский дворец близ Москвы. — Растрелли — см. примеч. к с. 83. Зимний дворец — см. примеч. к с. 31.

Царицыно (до 1775 г. — Черная Грязь) — поселок в 18 км к югу от Москвы (ныне в черте города); в 1775 г. был куплен Екатериной II, и там архитектор В.И.Баженов построил загородную резиденцию императрицы. В 1785 г. дворец, который не понравился Екатерине 11, не доверявшей Баженову из-за его связей с цесаревичем Павлом и масонами, был разрушен. Новое здание, которое начал возводить М.Ф.Казаков, осталось незаконченным.

291 … у ее подножия возникла прибрежная деревня под названием Низково… — Название селения Лысково (во фр. транскрипции 1д8-соѵо) Дюма заменяет в своей повести на ГЧІ8кеѵо.

… принадлежит акцизному откупщику… — Акциз — косвенный налог с предметов внутреннего производства, выделываемых и продаваемых частными лицами; в конечном счете взимается с потребителя через повышение цен. В России в XIX в. акциз взимался со свеклосахарного производства, алкогольных напитков, нефтяных осветительных масел, спичек, соли.

Откупщики — лица, приобретавшие с торгов право сбора в свою пользу от имени государства некоторых государственных налогов и податей. При этом они предварительно вносили в казну фиксируемую сумму предполагаемого налога. На практике такая система вела к злоупотреблениям и обогащению откупщиков за счет населения, так как уплаченные государству деньги возвращались со значительным превышением.

292… посаженные… еще при царице Елизавете… — Имеется в виду императрица Елизавета Петровна (см. примеч. к с. 83).

… бороздящих недра Уральских гор. — Уральские горы — см. примеч. кс. 15.

… на одном из таких постаментов мы обнаружили полустертые буквы: «Jov… omnipot…», а на другом — надпись: «Venus et Adonis». — Юпитер — см. примеч. к с. 76.

Венера (гр. Афродита) — богиня любви и красоты в античной мифологии.

Адонис — в греческой мифологии божество, связанное с периодическим умиранием и возрождением природы; согласно легенде, возлюбленный Афродиты, убитый на охоте кабаном; снизойдя к горю богини, Зевс разрешил Адонису весну и лето проводить на земле, а зимой возвращаться в подземное царство мертвых.

293 … немало истории, от которых покраснели бы даже стены Монсо и

Большого Трианона… — Монсо — деревня в северо-западной окрестности Парижа, в 1860 г. вошедшая в его черту; в 1778 г. на ее территории герцогом Шартрским, будущим Филиппом Эгалите (1747–1793), был построен загородный дом, получивший название Фоли-де-Шартр (он, вероятно, и имеется здесь в виду); его окружал великолепный парк, в годы Революции ставший общественным, однако впоследствии возвращенный Орлеанам; в 1852 г. парк Монсо был выкуплен столичными властями и окончательно стал городским.

Большой Трианон — один из дворцов ансамбля Версаля; был построен в 90-х гг. XVII в.; входил в число королевских резиденций.

… какой-нибудь французский художник школы Буше… — Буше, Франсуа (1703–1770) — французский живописец, гравер и рисовальщик; представитель рококо; с 1765 г. директор Королевской академии живописи и скульптуры в Париже; автор картин и декоративных полотен с мифологическими, пасторальными и жанровыми сценами; его живописи присуща необычайная эротичность.

… Венера и Марс, попавшие в сети Вулкана… — Марс (гр. Apec) — бог войны в античной мифологии, сын Зевса и Геры.

Вулкан (гр. Гефест) — бог огня, кузнец, покровитель ремесел; сын Геры, рожденный без участия мужчины; супруг Афродиты.

Здесь имеется в виду эпизод греческой мифологии: Гефест ловит в сети Афродиту, изменяющую ему с Аресом, и выставляет любовников на потеху богам.

… похищение Европы прославленным белым быком, облик которого принял Юпитер… — Европа, дочь финикийского царя Агенора, собирая цветы на берегу моря, неосторожно села на спину прекрасного быка, облик которого принял влюбившийся в нес Юпитер-Зевс; бык увез ее на остров Крит, где она стала возлюбленной Зевса.

… Леда, страстно прижимающая к своей груди божественного лебедя… — Леда — жена спартанского царя Тиндарея; по наиболее распространенному варианту мифа — возлюбленная Зевса, который явился к ней в образе лебедя.

… купающаяся Диана, застигнутая врасплох Актеоном. — Диана — римская богиня-девственница, покровительница растительности, родовспомогательница, олицетворение Луны; отождествлялась с греческой Артемидой, также одним из олицетворений Луны, но по главной функции — богиней охоты, покровительницей живой природы.

Актеон — в греческой мифологии фиванский царевич, страстный охотник; однажды он застал Диану-Артемиду и ее нимф купающимися, разгневанная богиня превратила его в оленя, и он был растерзан собственными собаками.

294… попавших сюда прямо от Гобеленов… — Гобелены — имеется в виду вырабатывавшая декоративные ткани королевская мануфактура, учрежденная в 1662 г. в парижском квартале Гобеленов (он назывался так по фамилии семьи красильщиков, работавших там с XV в.).

295 … одетого в костюм эпохи Людовика XV!… — Людовик XVI — см. примеч. к с. 158.

… уже началась эпоха Империи… — Империя — время правления императора Наполеона 1 в 1804–1814 и в 1815 гг.

… держала ветку вербены… — Вербена — род многолетних трав и полукустарников из семейства вербеновых; растут в тропическом и субтропическом климате.

296 … дал обет отправиться на богомолье в Троицкий монастырь… — Вполне вероятно, что здесь подразумевается Троице-Сергиев монастырь к северу от Москвы, основанный в XIV в., один из самых почитаемых в России.

298 … избиение невинных младенцев царем Иродом! — Ирод (73-4 до н. э.) — царь Иудеи с 40 г. до н. э.; получил свою власть от римлян, передавших ему в управление Палестину и земли за Иорданом; жестоко расправлялся с антиримским движением. Согласно евангельскому рассказу (Матфей, 2: 3-16), царь Ирод, услышав при рождении Иисуса, что родился царь Иудейский, приказал «избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже».

299 … казнь стрельцов настолько запятнала великого государя… — См. примеч. к с. 236.

… ведь недаром в Святом Писании сказано: «Блажен иже и скоты милует!» — Имеется в виду сентенция из Притчей Соломоновых (12: 10) в старом се переводе; в нынешнем синодальном переводе она звучит менее поэтично: «Праведный печется и о жизни скота своего, сердце же нечестивых жестоко».

… надел чекмень… — Чекмень — старинная мужская одежда в виде полукафтана в талию со сборками сзади.

304 … в царствование нашего императора Николая… — Николай I — см. примеч. к с. 7.

305 … Почему бы им не отпустить вдобавок бороды и не носить штанов, заправленных в сапоги, и кумачовую рубаху навыпуск? — В России в XIX в. бороды носили купцы и представители низших сословий, одежда которых включала подпоясанную шнурком рубаху навыпуск.

Кумач — хлопчатобумажная ткань, окрашенная в ярко-красный цвет.

… лавочника с Кузнецкого моста или с Большой Миллионной… — Кузнецкий мост — см. примеч. к с. 227.

Большая Миллионная улица — см. примеч. к с. 57.

306 … рассказывать сказки о царе Иване Грозном… — Иван Грозный — см. примеч. к с. 27.

… старинную песню в честь святого Владимира. — Владимир Святославич, по прозвищу Красное Солнышко (ок. 956-1015) — князь Новгородский (с 970 г.), великий князь Киевский (с 980 г.); при нем было закончено объединение восточнославянских земель под властью Киева; стремился к установлению прямых связей с Византией и объявил христианство (православие) государстве ной религией (988 г.), за что был причислен к лику святых.

307 … клянусь святым Сергием… — Святой Сергий — см. примеч. к с. 76.

310 … жил там отставной капрал… — Капрал — воинское звание млад

шего командира в русской армии в сер. XVI 1-первой пол. XIX вв.

… полученных им в 1799 году, когда он участвовал в походе Суворова. — Здесь имеются в виду Итальянский (апрель-август 1799 г.) и Швейцарский (сентябрь-октябрь) походы Суворова (см. примеч. к с. 73).

312 … Для поддержания порядка из Нижнего, Казани и даже Саратова прибывали сюда комиссары… — Саратов — старинный русский город, порт на Волге; основан в 1590 г. как крепость; с 1780 г. губернский город.

… Ярмарка начиналась в девятую по счету пятницу после Троицына дня. — Троица — основной догмат христианства, определяющий понятие о триединстве бога (бог-отец, бог-сын и бог — дух святой) и установленный на вселенских соборах в IV в. Праздник Троицы отмечается на пятидесятый день после Пасхи и определенного числа не имеет.

313 … в помпадуре, богато отделанном серебром… — Помпадур — здесь: дамское платье, названное по имени маркизы де Помпадур. Помпадур, Жанна Антуанетта Пуасон, маркиза де (1721–1764) — фаворитка (с 1745 г. и до конца своей жизни) французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), оказывавшая значительное влияние на дела государства; щедро покровительствовала ученым, писателям, художникам, стала законодательницей мод; ее именем называли стиль внутреннего убранства комнат, а также построек.

314… четверо гайдуков следовали за каретой верхом… — Гайдук — здесь: выездной лакей, одетый в венгерский, черкесский или казачий костюм.

… знамена различных гильдий. — Гильдия — сословные купеческие организации в России в XVI11—XIX вв.; охраняли интересы купечества и играли ведущую роль в городском самоуправлении.

… подносил архимандриту городской флаг… — Архимандрит — в средние века в христианской церкви (преимущественно у православных) высокий церковный чин, осуществлявший надзор за монастырями в пределах церковного округа (епископского или архиепископского).

… оркестр играл «Коль славен наш Господь в Сионе»… — «Коль славен наш Господь в Сионе» — русский духовный (нецерковный) гимн, написанный в кон. XVIII в. композитором Дмитрием Степановичем Бортнянским (1751–1825) на слова писателя Михаила Матвеевича Хераскова (1733–1807).

315 … перешагивали через тела достойных сыновей Ноя… — Ной — библейский патриарх, во время потопа спасшийся с семьей и животными в ковчеге. Как рассказано в Библии, после потопа Ной начал возделывать землю, посадил виноградник, выпил вина, опьянел и заснул обнаженный в своем шатре (Бытие, 9; 20–21).

316 … почем продаешь свой алый левантин… — Левантин — гладкокра-шенная шелковая ткань, первоначально привозившаяся с Леванта (т. е. стран и территорий, прилегающих к восточной части Средиземного моря; в более узком смысле — это Сирия и Ливан).

…По гривне и по четыре алтына… — Гривна — здесь: гривенник, русская серебряная монета стоимостью в десять копеек.

Алтын — старинная русская медная или серебряная монета достоинством в три копейки.

317 … обмерил бедного крестьянина, покупавшего у него бумазею. — Бумазея — мягкая, преимущественно хлопчатобумажная ткань с начесом.

… роскошный атлас, английская бумазея и китайская нанка… — Атлас — плотная шелковая, полушелковая или хлопчатобумажная ткань с гладкой блестящей лицевой поверхностью.

Нанка — грубая хлопчатобумажная ткань, обычно желтого цвета (по названию города Нанкин в Китае).

… чулки, платки и батисты… — Батист — высококачественная тонкая полупрозрачная льняная или хлопчатобумажная ткань.

318 …не продавал четыре аршина вместо пяти… — Аршин — дометрическая мера длины в ряде стран; в России с XVI в. равнялась 71,12 см.

321… и запел во все горло: «Не одна-то во поле дороженька»… — Имеется в виду старинная русская народная песня, начинающаяся словами:

Не одна-то ли, да одна, ай, во поле дорожка, Во поле дороженька, эх, во поле дороженька.

322 … приходились на пятый день после праздника Покрова Пресвятой Богородицы. — Покров Пресвятой Богородицы — праздник православной церкви, установленный в память чудесного спасения Константинополя от нашествия арабов в 910 г. (согласно церковной версии, Богоматерь распростерла над молящимися водном из константинопольских храмов белое покрывало и вознесла молитву о спасении мира от невзгод и страданий); празднуется 1 (14) октября.

323 … все шли на всенощную… — Всенощная (или всенощное бдение) — вечернее богослужение, совершаемое накануне воскресного дня или какого-либо крупного праздника.

325 … танцевавшие полонез. — Полонез — см. примеч. к с. 64.

326 … среди них были девять муз и три грации… — Музы — в античную эпоху богини — покровительницы искусств, позднее покровительницы наук и всей творческой деятельности; первоначально чтили трех муз, а затем девять: Эрато, Эвтерпу, Каллиопу, Клио, Мельпомену, Полигимнию, Терпсихору, Талию, Уранию.

Грации — римские богини красоты, соответствующие греческим харитам (Аглае, Евфросинье и Талии).

… Римляне, похищайте своих сабинянок! — По преданию, Рим, основанный в 753 г. до н. э. Ромулом и занимавший тогда лишь один из его холмов — Палатин, был первоначально населен только юношами, выходцами из соседнего города Альба Лонга. Юноши пытались найти себе невест, но жившее по соседству племя сабинян (они занимали холмы Квиринал и Эсквилин) отказалось выдать своих дочерей за безродных пришельцев. Тогда Ромул пошел на хитрость. Он пригласил соседей вместе с их семьями на праздник, проходивший под стенами Рима, и во время празднества римляне похитили сабинских девушек.

331 … Сходите к архимандриту или митрополиту… — Архимандрит — см. примеч. к с. 314.

Митрополит — см. примеч. к с. 130.

332 … попросишь записать меня в синодик… — Синодик — в православной церкви памятная книжка, в которую вносятся имена умерших для поминовения их во время богослужения.

333.. его род ведет начало от Рюрика… — Рюрик (?-879) — полулегендарный предводитель варяжской дружины, в 862 г. призванный ильменскими славянами княжить в Новгороде; считается родоначальником русских князей и царей, а также многих дворянских родов.

334 … исполнишь за меня епитимью, какую он наложит. — Епитимья (от гр. «наказание») — церковное наказание, состоящее в строгом посте, длительных молитвах, отбивании поклонов, паломничестве и т. п.; добровольно исполняется верующим, раскаивающимся в своих грехах.

… последовавший за графом Орловым в турецкий поход… — Имеется в виду граф Алексей Григорьевич Орлов (см. примеч. к с. 93).

… был послан им к императрице Екатерине, чтобы доложить о недавней победе в Чесменском сражении. — Екатерина II — см. примеч. к с. 27.

Чесменское сражение — см. примеч. к с. 93.

336… взял на содержание нескольких ливонских девок… — Ливония —

см. примеч. к с. 114.

… отвез его к царю Павлу /, только что взошедшему на престол. — Павел 1 — см. примеч. к с. 29.

… только что образованный им Павловский полк. — См. примеч. к с. 185.

342 … мир, заключенный после сражения при Аустерлице, был нарушен, и

началась кампания 1806 года. — После поражения в битве при Аустерлице (см. примеч. к с. 24) Австрия вышла из третьей антифранцузской коалиции и через двадцать четыре дня, 26 декабря 1805 г., подписала в Пресбурге (Братиславе) мир с Францией. Согласно Пресбургскому договору, Австрия уступала союзникам Наполеона в Германии (Баварии, Вюртембергу и Бадену) большую часть своих немецких владений и признавала политические изменения в этом регионе; в Италии она признавала существование Итальянского королевства, государем которого был Наполеон, и уступала ему свои обширные владения; тем самым прекращала свое формальное существование Священная Римская империя, о чем австрийский император объявил в 1806 г.

Россия после Аустерлица мира с Францией не заключала и в 1806 г. вступила в войну Пруссии с Наполеоном, т. н. войну четвертой антифранцузской коалиции (Пруссия, Англия, Россия, Саксония). Однако основные действия русских войск против Франции велись в 1807 г., уже после разгрома Пруссии.

343 … наказал храбро сражаться да служить императору Александру… — Александр 1 — см. примеч. к с. 7.

344 … барыня хотела уехать в Мемель… — Мемель (соврем. Клайпеда) — древний литовский город и порт на берегу Балтийского моря, основанный в 1252 г.; был захвачен немецкими рыцарями, а впоследствии перешел под власть Пруссии; после первой мировой войны, в 1923 г., был передан Литве; в 1939 г. снова захвачен немцами; в 1945 г. освобожден советскими войсками и возвращен литовскому народу.

345 … насвистывая «Стрелецкий марш»… — Неясно, о чем здесь идет речь.

348 …не считая дорогих серег… фермуаров… — Фермуар (фр. fermoir) —

ожерелье с застежкой.

СОДЕРЖАНИЕ

Состав томов Собрания сочинений А.Дюма

* 1. Изабелла Баварская.

Приключения Лидерика. Пипин Короткий. Карл Великий. Пьер де Жиак.

* 2. Асканио.

* 3. Две Дианы.

* 4. Королева Марго.

* 5. Графиня де Монсоро.

* 6. Сорок пять.

* 7. Три мушкетера.

* 8. Двадцать лет спустя.

* 9. Виконт де Бражелон, ч. I, 2.

* 10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

* II. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

* 12. Женская война.

Сильвандир.

* 13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

* 14. Граф де Монте-Кристо,

ч. 1, 2, 3.

* 15. Граф де Монте-Кристо,

ч. 4, 5, 6.

* 16. Графиня Солсбери.

Эдуард III.

* 17. Бастард де Молеон.

* 18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1, 2, 3.

* 19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

* 20. Ожерелье королевы.

* 21. Анж Питу.

* 22. Графиня де Шарни, ч. 1, 2, 3.

* 23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

* 24. Шевалье де Мезон-Руж.

Волонтёр девяносто второго года.

* 25. Соратники Иегу.

* 26. Белые и синие.

* 27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

* 28. Сан Феличе, кн. 1.

* 29. Сан Феличе, кн. 2.

* 30. Парижские могикане, ч. 1,2.

* 31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

* 32. Сальватор, ч. 1,2.

* 33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Ш о вел е на Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Акте я.

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил. История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм. Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер. Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори. Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

* 51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую

дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

59. Госпожа дю Деффан. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

61. Заяц моего деда. Сказки.

62. В Швейцарии.

63. Юг Франции.

Год во Флоренции.

64. Сперонара. Капитан Арена.

65. Корриколо.

66. Вилла Пальмиери. Прогулки по берегам Рейна.

67. Из Парижа в Кадис.

68. ‘‘Быстрый”, или Танжер, Алжир и Тунис.

69. В России.

70. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Сборник “Знаменитые преступления ”:

Семейство Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж. Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран.

Джованна Неаполитанская.

Н изида.

Дерю.

Мартен Герр.

Аіи-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Карл Смелый.

Жанна д’Арк.

Людовик XIV и его век.

Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция.

Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Последний король французов.

Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье.

Цезарь.

Наполеон.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник “Мертвые обгоняют нас”. Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия.

Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма

Собрание сочинений

Том 60

ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ ЯКОВ БЕЗУХИЙ

Корректор С.Яковенко Компьютерная верстка В.Лу цепко

Подписано к печати 12.10.2004. Формат 84x108/32. Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 15,5. Тираж 2100 экз. Заказ № 4894

Издательство «АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР» 103055, Москва, ул. Новослободская, 57/65.

Тел. (095) 973-3665, факс (095) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия № 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Можайский полиграфический комбинат». 143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.