Зарево зорь

У Ночи две дочери есть,

Одна в серебристых вуалях,

Другая – в лазоревых далях,

Нарядов обеих не счесть.

Но всё же одна предпочла

В покрове быть звёздно-сребристом,

Другая же в золоте чистом

И в смехе огнистом светла.

Одну Вечерянкой зовут,

Проходит она по высотам,

И мёда не ищет по сотам,

Не холит в саду изумруд.

Другая же любит кусты,

Её называют Утрянка,

Проснётся она спозаранка,

И гонит пчелу на цветы.

И звёзды – служанки одной,

Готовят ей серьги, запястья,

Готовят высокое счастье

Быть избранной в безднах – Луной.

И слуги другой суть цветы,

Сплетаясь златым хороводом,

Готовят ей чашечки с мёдом,

И Солнце зовут с высоты.

Утрянка пьянеет в лучах,

С зарёй засыпает хмельная,

И тут выступает другая,

И светятся звёзды в очах.

В час, как в звонах, и светло,

Солнце в первый раз взошло,

Чудо-Древо возросло.

Свод листвы его широк,

Каждый новый день – цветок,

Ал – расцвет, но краток – срок.

В час, как Солнце в первый раз

Засветилося для нас,

Вспыхнул мрак, и вновь погас,

И от света отойдя,

Тучей стал, гнездом дождя,

Бродит, небо бороздя.

Ходит, бродит, часа ждёт,

Сеет дождь, и сыплет лёд,

Снегом долы обоймёт.

Но, рассыпав снег и град,

Дождевой сплетя наряд,

Мрак уходит в пышный сад.

Сад – Закат, цветок – Восток,

В каждой зоре – уголёк.

Вечен свежих зорь поток.

Зори к зорям – берега,

Изумруд морей – луга,

Дождь – живые жемчуга.

Лёд – сияющий алмаз,

Снег – опал, пуховый час,

Зори – в зори вводят нас.

Пчёлы, пчёлки золотые,

  Молодые птички Фей.

Ваши крылышки – литые,

  Из серебряных ключей.

Ваше тельце – золотое,

  Из церковного цветка.

Раз в молитвенном покое

  Раздавался звон стишка, –

Между фейных колоколен,

  Между маленьких церквей,

Шёл молебен, богомолен,

  Голубой молебен Фей.

И от духа неземного

  Фимиамных тех кадил

Цвет раскрылся, цветик снова,

  Целый лес цветочных крыл.

И одни из них остались

  На земле, среди стеблей.

И другие закачались

  Вдоль серебряных ключей.

Чуть водицей насладились,

  Задрожали, гул пошёл, –

И в летучих превратились,

  В фейных птичек, в звонких пчёл.

Я ткач, я напевная птица,

  Пленён я искусными гнёздами.

Во всём мне желанна зарница,

Везде взнесена мной светлица,

  С лазурными юными звёздами.

Я тку золотые улыбки

  На лицах ещё не целованных,

И ножки мелькают как рыбки,

И ручки, воздушны и гибки,

  Трепещут в руках заколдованных.

Солнышко-Вёдрышко, Красная Девица ходит по синему полю.

Ходит по Небу, а смотрит на Землю, хочет сменить свою долю.

Будет, сказала, мне синего поля, хочется мне изумруда.

Солнышко-Вёдрышко с Неба уходит, хочет спуститься оттуда.

Красная Девица сверху нисходит, алый сильнее румянец.

Воды на Море от радости пляшут, белый затеяли танец.

Рощи и долы в цветах золотятся, сердце распелось у птицы.

Красная Девица вся закраснелась, к Ночи готовы – зарницы.

Солнышко красное, взгляни из-за горы,

Солнышко-вёдрышко, мы вышли из норы.

Норы нам зимние прискучили теперь,

К Солнышку хочется, в Зиме разбита дверь.

Видело ль, Солнышко, ты Красную Сестру?

Тут она румянилась даже ввечеру.

Встретила ль Братика красная Весна?

Зори тут нежные пестила она.

Видело ль, Солнышко, ты Ведьму-Зиму,

Старую Ягу, возлюбившую тьму?

Увидела лютая, что талый есть снежок,

Стужу сбирать пошла, затискала в мешок.

Встретила Красную, скорей от ясной прочь,

Стужу рассыпала, провалилась в ночь.

Ночь разорвалася, и тает на луче,

Ты показалася в алой нам парче.

На Сретенье встречаются

Две женщины в лесу.

И Солнце расцвечается,

Увидя в двух красу.

Две женщины те смелые –

По-разному во всём.

Одна – как птицы белые,

Другая – цвет цветком.

Чуть две врагини встретятся, –

В лесу зачнётся бой,

И глубь огнём отметится

В палатке голубой.

Одна врагиня – снежная,

Метели за неё.

Другая – сказка нежная,

Цветы хранят её.

И слышны заклинания

Из-за горы – горы.

И долгие стенания

Кружатся до поры.

Идёт метель, свирепится,

Другая с ней метель.

Да вдруг к ним цвет прилепится,

Да вдруг поёт свирель.

Метели осыпаются,

Как вишенье, на льду,

Врагини вновь встречаются,

Подругами – в саду.

И рада б Весна вековать вековушкой,

На святой многолесной Руси.

Да придёт Вознесенье, блеснёт, и Весна закукует кукушкой,

Запоёт соловьём – и проси не проси,

Зарыдает она соловьём перелётным,

Улетит.

И куда вознесётся в полёте своём беззаботном,

Мы не знаем, но нам, улетая, блестит,

И роняет жемчужное пенье,

Где-то там, вот и тут.

Все весенние цветики в день Вознесенья

Полноцветно цветут,

И под песню Весны как девицы себя наряжают,

Потаённой молитвой на небо её провожают,

И горят, и горят,

Размышляя, что где-то небесный есть Сад.

Ласточка день начинает весенний,

Летнюю ночь завершит соловей.

Пенься, мгновение, будь многопенней,

Свежих мгновений нам, Ветер, навей.

Ранняя ласточка – год нам счастливый,

Слёзы зимы до последней доплачь.

Тешиться будем разливчатой нивой,

Ночью затянет скрипящий дергач.

Жавронок вызвенит песни хрустально,

Скажет кукушка, жить много ль нам дней.

Мы приобщимся к Земле изначально,

В осень же спросим про всё – журавлей.

Как у нас радостны – лето и май,

Озими стелются – словно Дунай,

Ночью прозрачной – воздушно и тихо,

Рожь зацветает, в посеве гречиха.

Волосы дыбом приподнял ячмень,

Шепчут овсы, улыбается день,

Лён голубеет, все нивы – как Море,

Небо с Землёй – в годовом разговоре.

Если весною в лугах и в лесу

Много цветов голубых,

Пышная будет гречиха.

Эту примету тебе я несу,

Эту примету влагаю в свой стих,

Спой колдованья напевов моих,

Спой их молитвенно-тихо.

Синим глазком посмотри на лужок,

Синий там выглянет новый цветок.

В вешнем лесу будь самою собой,

В грёзе застынь голубой,

Много там вспыхнет цветов голубых,

Где-то медвяно засветит гречиха,

С нежностью лунных расцветов своих,

Мы же, душою, вдыхать будем их,

Тихо так, тихо так, тихо.

Малиновка, зорянка,

Когда ты спозаранка

Летаешь близ домов,

Мы ждать должны громов.

Малиновка, малиновка,

Как красный отсвет жив!

Малиновка, малиновка,

Тоскует море нив!

Малиновка, малиновка…

Расцвела в лесу огнебагрянка,

Целый день сверкает как светлянка,

К ночи затемняется светляк,

И в ночи он пьёт, листами, мрак.

Но едва за гранью кругозора,

Горные засветятся озёра,

Отдалённость восприявши чар,

Вновь живёт, горит цветок-пожар.

Осень ходит, леса расцветила: –

«Я поля в сарафан наряжу».

А Зима проворчала уныло: –

«Под холстину я их положу.»

Ветерок пролетал. Покричали.

А шутник целый гул развернул.

«Как мне Осень прикажет», вначале,

А потом – «Как Зима», он шепнул.

Завилял, закрутился, двуличный,

И завёл на полгода метель.

Глянь, грачи, вместе с пташкой различной,

Заплясали тут Март и Апрель.

Потеплели под утро туманы,

В сердце сладкою веет Весной.

И по всей-то Земле – сарафаны,

И какой их узор – расписной.

Осень обещала: «Я озолочу».

А Зима сказала: «Как я захочу».

А Весна сказала: «Ну-ка, ну, Зима».

И Весна настала. Всюду кутерьма.

Солнце золотится. Лютик – золотой.

Речка серебрится, и шалит́ водой.

Разлилась на воле, залила луга,

Затопила поле, стёрла берега.

Там, где не достала – лютик золотой,

Жёлтый одуванчик, будет и седой.

Осень обещала. Помогла Весна.

Ну, Зима, пропала, хоть была сильна.

Во мне запела двойная сказка,

Я слышу в роще звенящий зов.

Зеленоглазка и Синеглазка,

Хрустальность детских двух голосов.

«Ау!» кричу я, «Ау» зову я,

«Ау!» двойное звучит в ответ.

К одной спешу я, мечтой целуя,

Беглянка скрылась, простыл и след.

Мечтой целуя, к другой бегу я,

И голос нежный уж недалёк.

Но только стебель глядит, колдуя,

И синий где-то, вдали, цветок.

Как сладко и больно любить!

Где игры хрустального детства?

Где звон, что звучал с малолетства?

Где жемчуга цельная нить?

Как сладко и больно любить!

Вот, где-то звенит колокольчик.

Меж трав, где чуть можно ступить,

Заставленный яствами стольчик,

Для Феи звенел колокольчик,

Пропел голубой колокольчик,

Но Фее так хочется пить…

Как сладко и больно любить!

Светлянке так хочется пить,

О, как же, о, как же ей быть?

Шиповник ей начал кропить,

Кропит ей медвяные росы,

И росы упали на косы,

Медвяные росы на косы…

О, как же, о, как же ей быть?

Как сладко и больно любить!

Примчатся вдруг бальные осы,

И Фею начнут теребить,

У них перетянуты платья,

И горе на них наступить…

О, как же, о, как же ей быть?

Как сладко и больно любить!

Фея пошла направо,

Направо в своём лесу.

Говорит: «В цветочках есть слава.

Кому я её понесу?»

Фея пошла налево,

Налево, меж гор немых.

Говорит: «Я печальная дева»,

«Кому я спою свой стих?»

Фея легла на травку,

Глядит на сестёр-берёз.

Слушает птичку-славку,

Роняет дождинки слёз.

Вся как синий цветочек,

В голубом сияет огне.

Говорит: «Вот упал листочек.

Только-то? Только-то мне?»

Светлячок и с ним светлянка

Вышли в рощу спозаранка

И что ночь была вначале,

Чуть сияя, означали.

Светлячок и с ним светлянка

Вышли в рощу спозаранка,

И к росе, в траве, припали,

И в опале засыпали.

Но светлянка прошептала:

«Мы светились слишком мало,

Светлячок ты мой сударик,

Разожги скорей фонарик».

Как сияющая ранка,

Разгоралася светлянка,

И, сияя, лепетала:

«Мы светились слишком мало».

Светлячок повиновался,

Расцвечался, разгорался,

И, сияя в светлом теле,

Оба нежные сгорели.

У меня была подруга,

Место выбрала близ луга,

Там построила домок,

Очень светлый теремок.

Хмелем дверь свою укрыла,

И, хмелея, говорила:

«Приходи ко мне, дружок,

В мой весёлый теремок».

Луг был ярче изумруда,

Свет к нам нежный шёл оттуда,

И от вишен шёл снежок,

И с подругой был дружок.

Тонкий бисер нанизался,

Пояс лёгкий развязался,

И упали жемчуга

В изумлённые луга.

Она сказала: «Пой».

И тотчас я запел.

Был сумрак голубой.

И лик Луны был бел.

И вереск-аметист

Лиловел вдоль пути.

Она была как лист.

И я пропел: «Лети».

Она была мечтой одета,

Светилась в новолунных снах,

И в мерной зыби менуэта

Плыла как лебедь на волнах.

Вся в кружевах, как лебедь чёрный,

С его узорностью крыла.

А в тот же час, в выси надгорной,

Звезда Вечерняя плыла.

Она была из Вальтер-Скота,

Она была и в этих днях.

И в зыби мерного гавота

Плыла как лебедь на волнах.

Вся в кружевах, как лебедь чёрный,

С его узорностью крыла.

А в тот же час, в выси надгорной,

Звезда Вечерняя плыла.

Она была из сказок света,

Из сказок сумрака в лучах.

И как зима вступает в лето,

Вступила в вальс, кружилась в снах.

Вся в кружевах, как лебедь чёрный,

С его узорностью крыла.

А в тот же час, за мир надгорный,

Звезда Вечерняя зашла.

Ночь наступает, и сердце свободней.

Если бы ночь продолжалась года.

Если б во тьме мы сходили со сходней,

И восходили опять на суда.

Если б мы плыли по морю густому,

Чёрному, – зная, что верен наш путь.

Мы бы с тобой позабыли истому.

Это и ждёт нас. Уже. Где-нибудь.

Дом мечтаний начальных,

Сном окутан ночным.

Псалом надежд погребальных

Поём мы, и всходит дым.

Гумна убиты цепами,

Шумный окончился день.

Бесшумная ночь над полями.

Сумрак, дух мой одень.

С сердцем ли споришь ты? Милая! Милая!

  С тем, что певуче и нежно, не спорь.

Сердце я. Грёза я. Воля я. Сила я.

  Вместе оденемся в зарево зорь.

Вместе мы встретили светы начальные,

  Вместе оденемся в чёрный покров.

Но не печальные, будем зеркальные

  В зареве зорном мерцающих снов.

Я вижу свет моей зари последней.

Она вдали широко разлилась.

Безгласный звон. Мольбы цветной обедни.

Псалмы лучей. Предвозвещённый час.

И служба дня сменяется вечерней.

Встаёт Луна, и паутинит нить.

Чтобы душе, где пытки – равномерней,

Для всенощной смиряющей светить.

Я верю в светлое начало,

И знаю правду темноты.

Во мраке Ночь меня качала,

Чтоб Дню я показал цветы.

  Тик-так,

  Тики-так,

Свет да Мрак, и День да Ночь.

  Тик-так,

  Свет да Мрак,

День да Ночь, и Сутки прочь.

  Тик-так,

  Ты – слепень,

Ты есть Ночь, а я есть День.

  Тик-так,

  Не пророчь,

Я всезрячая, я Ночь.

  Тик-так,

  Мёртвый мрак,

Гроб и заступ, вот твой знак.

  Тик-так,

  Темнота –

Путь для цвета и листа.

  Тик-так,

  Всё же я,

Значит, я для бытия.

  Тик-так,

  Свет хорош,

Всё же ты во мне уснёшь.

  Тик-так,

  Мы качель,

Вправо, влево колыбель.

  Тик-так,

  Тики-так,

Неужель могила цель?

  Тик-так,

  Не пойму,

В свет идём мы или в тьму?

  Тик-так,

  Тики-так,

Свет и тьму я обниму.

  Тик-так,

  Тики-так,

Сейте лён и сейте мак.

  Тик-так,

  День да Ночь,

День да Ночь, и Сутки прочь.

Дымно-огненный туман

Был основой Миру дан.

Из туманного Огня

Жизнь возникла для меня.

Солнце в атом заключив,

Я упал на горный срыв,

Вырос, крылья распростёр,

И зажёг над тьмой костёр.

Мой костёр на высоте,

На верховной он черте.

И вошли в его объём

Ветер, молния, и гром.

Себя я бросил в тигель,

Давно – давно – давно,

Я лесом тонких игол

Себя пронзил – пронзил,

  До истощенья сил,

  До завершенья мук,

  До повторенья мук,

  Средь бесноватых рук.

Среди рукоплесканий,

Ещё – ещё – ещё,

В играющем тумане

Огонь горит – горит,

  И камень маргарит

  Пустыне мировой

  Поёт, стеня: «Я твой!

  Возьми меня! Я твой!»

Я жизнью и смертью играю.

Прохожу по блестящему краю.

Остриё.

И не знаю, кого погублю я,

Ту, кого обожаю, целуя,

Или сердце моё.

Вот порвётся. Так бьётся, так бьётся.

А она, наклоняясь, смеётся.

Говорит:

Что с тобой? Ты бежал очень скоро?

Ты боишься – за что-то – укора?

Тут – немножко – болит?

Я знаю разъятую рану.

Прикоснись же. Мешать я не стану.

Всё стерплю.

Только помни, пока повторяю.

Только верь мне, пока я сгораю.

Я люблю. Я люблю.

Коль не изведал ты вершин

Самозабывшегося чувства, –

Коль не узнал ты, что Искусство,

Самодержавный властелин,

Тебе сказало: «Будь один,

Отъединённым, силой чувства,

От топей, гатей, и плотин!», –

Коль не узнал ты, что считают

Веками время в ледниках,

Что выси горные не тают

И знают только снежный прах, –

Тогда свой беглый час изведай,

Упейся лёгким торжеством,

А я над дольною победой

Не уроню свой вышний гром, –

Его оставлю я для взора

Того, кто может быть – один,

Вне слов хвалы и пены спора,

В огнях нездешнего убора,

Средь молний, пропастей, и льдин.

Был светел, – и загашен как свеча.

Был кроток, – и сожжён мой дом над бездной.

Приди же, тьма, и царствие меча,

Вскипай, душа, для музыки железной.

Я сделаюсь разбойником морей,

Чтобы топить чужие караваны

Червлёных, синих, чёрных кораблей,

Когда они войдут в мои туманы.

Я не планета. Судьбы – свиты.

И в безднах Неба, навсегда,

Я лишь комета без орбиты,

Я лишь падучая звезда.

Он прав, напев мертвящий твой,

Но слишком он размерен, –

Затем что мысли ход живой,

Как очерк тучки кочевой,

Всегда чуть-чуть неверен.

Когда грамматика пьяна

Без нарушенья меры, –

Душа как вихрем взнесена,

В те призрачные сферы,

Где в пляске все размеры, –

Где звонко бьются в берега,

Переплетаясь, жемчуга,

Сорвавшиеся с нитей, –

И взор твой, млея и светясь,

Следит, как в этот звёздный час,

Плывёт пред ликом Бога

Вся Млечная дорога.

Сквозь тонкие сосновые стволы

Парча недогоревшего заката.

Среди морей вечерней полумглы

Нагретая смолистость аромата.

И море вод, текучий Океан,

Без устали шумит, взращая дюны.

О, сколько дней! О, сколько стёртых стран!

Звучите, несмолкающие струны!

Шорох стеблей, еле слышно шуршащих,

Чёткое в чащах чириканье птиц,

Сказка о девах, в заклятии спящих,

Шелест седых обветшавших страниц.

Лепет криницы в лесистом просторе,

Сонные воды бесшумных озёр,

Взоры и взоры, в немом разговоре, –

Чей это, чей это, чей это хор?

Не узнаешь,

Не поймёшь,

Это волны,

Или рожь.

Это лес,

Или камыш,

Иль с небес

Струится тишь.

Или кто-то

Точит нож.

Не узнаешь,

Не поймёшь.

Видны взоры,

Взор во взор,

Слышно споры,

Разговор.

Слышны вздохи,

Да и нет,

В сером мохе

Алый цвет.

Тает. Таешь?

Что ж ты? Что ж?

Не узнаешь,

Не поймёшь.

Из-за белого забора

Злых зубов,

В перекличке разговора

Двух вскипающих врагов,

Из великого ума,

Где венчались свет и тьма,

Изо рта, который пил

Влагу вещей бездны сил,

Из целованного рта,

Где дышала красота,

Из-за белого забора

Злых смеявшихся зубов,

Я услышал хохот хора,

Быстрых маленьких врагов,

Это были стаи вспышек,

Это были сотни стрел,

Я молчал, но вот – излишек,

Не сдержался, полетел,

На бесчисленность укора

Выслал рой язвящих слов,

В джигитовке разговора,

В степи вольной от оков.

Лес видит, поле слышит,

В пути пройдённом – след,

Словами ветер дышит,

Успокоенья нет.

  В лесу сошлися двое,

  И взор глядел во взор,

  А Небо голубое

  Глядело в тайный спор.

И лес глядел ветвями,

Стволами, и листвой,

И слушал, а полями

Шёл ветер круговой.

  В лесу был пир цветенья,

  Вся алость красоты,

  И стали чрез мгновенье

  Ещё алей цветы.

И лес шуршал ветвями,

И говорил листвой,

И видел, а полями

Шёл ветер круговой.

  В лесу сошлися двое,

  А вышел только я,

  Свершилось роковое,

  Кровавится струя.

Лес видел, в поле пенье,

Не смыть водой всех рек,

Свершивший убиенье

Есть проклятый вовек.

Я на тебя нашлю проклятья. Их пять. Следят и мстят.

Туман, пожар, горячий ветер, ночная тьма, и яд.

Иззябнешь, вспыхнешь, распалишься, чрезмерно вкусишь мглы,

И будешь чёрным-чёрным у́глем в цепях седой золы.

Из угля станешь бриллиантом и будешь на руке,

И будешь замкнут в мёртвом блеске, живой, в немой тоске.

И будешь властным талисманом, чтоб возбудить любовь,

В другом к твоей – к твоей, с которой не будешь счастлив вновь.

И весь отравлен тусклой страстью, ты замутишь свой свет,

И та рука швырнёт свой перстень, сказавши: «Больше нет».

Свежий ветер над волчцами,

  И ведовский час.

Под холмами, взятый мглами,

Лунный облик над волнами,

Словно страшный жёлтый глаз.

Гладью облачной лагуны

  Лунный шар скользит.

Звонче, громче в сердце струны,

Гряньте, грозные буруны,

Царствуй, гневный драконит.

Я сидел в саду осеннем и глядел на красный лист,

Небо было в час заката как зажжённый аметист,

Листья были завершеньем страстных мигов пронзены,

Осень выявила краски, что скрывались в дни весны.

Изумруд, что нежно чувству, млея в Мае, пел: «Усни»,

Стал карбункулом зловещим и гореньем головни,

Нежность золота с эмалью, в расцветаньи лепестков,

Стала жёлто-красной медью, красной мглой в глазах врагов.

И пока я был окован волхвованием листа,

Целый мир воспламенился, тлела заревом мечта,

Угли множа, в красных дымах, мир явился как пожар,

Он сжигал себя, сознавши, что, изжив себя, он стар.

Пожарище застыло. Дордел решённый час.

Сгорел огонь всех красок, и красный цвет погас.

Малиновые звоны осенних похорон.

Допели. Догудели. Спустился серый сон.

Набат кричащих красок сменился мёртвой мглой.

Затянут мир застылый безглазою золой.

Истлели зори лета. Час филина. Гляди.

Горят два злые ока. Глядят. Не подходи.

Я достал из кремня́

Две-три искры огня́,

Уронил я их в трут,

Вот, горят, и поют.

Огневзорный возник

Над лучинами лик,

И рождают дрова

Огневые слова.

И течёт, просветлев,

Огнемётный напев,

Не поможет вода,

Мой костёр – города.

Я даю себе клятву священную

Любить самого себя.

Возвращаюсь в святыню свою незабвенную

Хранить свой лик, не дробя.

Много раз я себя отдавал на растерзание,

Я себя предавал для других.

Встанет об этом когда-нибудь седое сказание.

Но плющ на седой стене струится как юный стих.

Мой лик закреплён в долгодневности.

Проснётся под камнем змея.

Но праздник цветов так нов и так свеж в их напевности.

Все цветы и цвета говорят: «Это – я. Это – я. Это – я».

Водительство… Родительство… Созвездья… Луны… Боги…

Водительство… Мучительство… Зубчатые пороги…

Едва ты в воду кинешься, помчит твою ладью,

На камни опрокинешься… И всё же – я пою.

Водительство венчанное Родителя, Друида,

Есть таинство желанное, здесь рабство – не обида.

Глаза – в глаза. Гряди, гроза. Подъятый меч пою.

Луна, Звезда, и Щит Златой. Берите кровь мою.

От скалы и до скалы,

Где проносятся орлы,

Высоко в соседстве звёзд,

Протянулся тонкий мост.

Эта жёрдочка тонка,

От равнины далека,

И ведёт от Красных Гор

К глади Матовых озёр.

К озаренью жемчугов,

В мир существ, где нет врагов,

К воссиянью вышины,

В замок Солнца и Луны.

Трудно к жёрдочке дойти,

Страшны срывности пути,

Но во сколько раз трудней

Перейти в простор по ней.

Не в эти дни вечеровые

Паденья капель дождевых, –

Не в эти дни полуживые,

Когда мы душу прячем в стих,

Чтоб озарить себя самих, –

О, нет, тогда, когда впервые,

Как капли жаркого дождя,

Струились звёзды, нисходя

На долы Неба голубые, –

Тогда, как в первый раз, в ночи,

Средь звёзд, как меж снежинок – льдина,

Жерло́ могучего Рубина,

Соткав кровавые лучи,

Окружность Солнца-Исполина

Взметнуло в вышний небосклон,

И Хаос древний был пронзён, –

Тогда, как рушащие громы,

Бросая миллионный след,

Качали новые хоромы,

Где длился ливнем самоцвет,

И свет был звук, и звук был свет, –

Тогда, Тебя, кого люблю я,

С кем Я моё – навек сплелось,

Взнести хотел бы на утёс,

В струях размётанных волос,

Яря, качая, и волнуя,

Тебя, касаньем поцелуя,

Сгорая, сжёг бы в блеске гроз.

Я давно замкнул себя в хоромы,

Отделив удел свой от людей.

Я замкнул с собой огонь и громы,

И горит цветной костёр страстей.

Я давно избрал себе в Пустыне

Голубой оазис островной.

И годами нежу в нём, доныне,

Цвет, мне данный Солнцем и Луной.

Я исполнен Солнечною кровью,

И любим я влажною Луной.

Кругодни я начинаю новью,

Меж стеблей лелея цвет дневной.

Этот цвет подобен рдяной чаше,

Золотые у неё края.

Влей вино, – оно светлей и краше,

Слиты двое здесь: не я и я.

Всё, что ни придёт из-за Пустыни,

Что достигнет звоном изо-вне,

Я качаю в чаше злато-синей,

Цепи звуков замкнуты во мне.

И пока негаснущий румянец

Стелется по синей высоте,

В мировой вхожу я стройный танец,

Пляской звёзд кончая в темноте.

Телу звериному – красное,

  Зелёное – телу растения.

Пойте свеченье согласное,

  Жизнь, это счастие пения.

Зверю – горячий рубин,

Изумруды – побегам долин.

Кровь сокровенна звериная,

  Страшная, быстрая, жгучая,

Львиная или орлиная,

  Празднует, в празднике – мучая.

Слитность законченных рек,

Кровью живёт человек.

Кровь огнескрыта растения,

  Стебли как будто бескровные.

Правда ль? А праздник цветения?

  Зорность? Одежды любовные?

Это напевная кровь

В вёсны оделася вновь.

Две разноблещущих цельности,

  Два разноцветных сияния,

Царствуют, в мире, в отдельности,

  Всё же дано им слияние.

Глянь, над мерцаньем цветков,

В жерла тигриных зрачков.

В звере, глаза раскрывающем,

  Пламя зелёное светится.

В стебле, влюблённость внушающем,

  Замысел розой отметится.

Зеленоватый метеор

  Упал среди небес.

Меж тем лазоревый простор

Ещё алел над чернью гор,

  И свет в нём не исчез.

Он был как быстрый изумруд,

  Нисброшенный с высот.

Блеснул вон там, мелькнул вон тут,

И вот упал, как в некий пруд,

  За тучевой оплот.

А я смотрел на мир внизу,

  Взнесённый до стремнин.

А час, меняя бирюзу,

Готовил к полночи грозу,

  Пока я был – один.

Я по ночам вникал в гиероглифы звёзд,

В те свитки пламеней в высотах совершенных.

Но немы их слова. И дух, в томленьях пленных,

Не перекинет к ним, их достающий, мост.

Их повесть явственна и чётко различима,

Но дух в них не найдёт возжажданный ответ.

На все мои мольбы они ответят: «Нет».

Промолвят: «Миг живи, как смесь огня и дыма.

Гори. Ещё гори, покуда не сгоришь.

Когда же догорит лампада золотая,

Созвездье между звёзд, взнесёшься ты, блистая,

Узнавши звёздную, в провалах Ночи, тишь.

Но, если ты душой ненасытимо жгучей

Возжаждал то продлить, что длиться миг должно,

Ты камнем рушишься на мировое дно,

Созвездием не став, сгоришь звездой падучей».

Небо, быть может, и может, но Небо ответить не хочет,

Не может сказать Человек ничего.

Сердце слепое безумствует, молит, провидит, пророчит,

Кровью оно обливается, бьётся – зачем? Для кого? –

Всё для тебя, о, любовь,

Красный мне пир приготовь.

Рощи мне роз расцвети, в этих пропастях мёртво-синих,

Между жемчужностей зорь, и меж хрусталями дождей,

Красного дай мне вина, перелившейся крови испей,

Вместе сверкнём, пропоём, и потонем как тени в пустынях.

Лишь цепи взяв, и окрутившись ими, –

Так свит удав, по дереву, кругом, –

Я вижу мир – как в неком дальнем дыме,

И я живу – моим стозарным сном.

Но цепи те я принял добровольно,

И радостен душе глухой их звон.

Привет тюрьме. Очам раскрытым больно: –

Так светел мой безмерный небосклон.

Как светлые невесты, убрались все деревья.

Вон вишня, слива, яблонь, их целые кочевья.

Среди невест брожу я, а сердце млеет, рдеет.

Вдали, зажжённый Солнцем, испанский дрок желтеет.

И вот я наклоняюсь к одной невесте, белой.

Красивую целую, влюблённый и несмелый.

И пред другой склоняюсь, учтивый как Испанец.

Медлительно целую девический румянец.

И с ними я венчаюсь, избрал любовь законом.

А шмель, звонарь садовый, гудит протяжным звоном.

Это Солнце вызывает все растенья к высоте,

Их уча, что вот и Солнцу к вышней хочется черте.

Златокрайностью пронзая сон сцепляющих темнот,

Солнце всходит, мысль златая, на лазурный небосвод.

На пути дугообразном расцвечаясь в силе чар,

Солнце тайно разжигает жизнетворческий пожар.

Зажигает состязанье, быть различными маня,

Поелику в лике Солнца – семицветный лик Огня.

Оттого у всех ответных солнцесветных лепестков

Так различествует сказка красок, запахов, и снов.

Влажный лютик, нежность-роза дышат солнечной мечтой,

Это красная амфора и бубенчик золотой.

Дева лилия и ландыш – отраженья облаков,

Это – чаша причащенья, пузырёчки для духов.

Незабудка, глаз фиалки, колокольчик, зверобой

Небу молятся, затем что Солнце – в бездне голубой.

Образ змея, орхидея, раскрывает страстный рот,

Ибо Солнцем кровь согрета, поцелуй – души полёт.

И ещё, ещё, и много кругообрисов-цветов,

Ибо Солнце круг свершило до закатных берегов.

Опустилось, исчезая, к аметистовой черте,

Чтоб звездистые сирени в ночь дышали темноте.

Выплывая из топели,

  Девы-Водницы, Вандины,

  Проскользают хороводом,

  Возле клёна, под Луной.

Вьются нити из кудели,

  Нежность тел белей холстины,

  Небо синим смотрит сводом,

  Над водой туман ночной.

В очи глянь. Дрожит глубоко

  В тех глазах изнеможенье,

  Пали волосы на плечи,

  Каждый волос – как струна,

Слышен звон, как бы далёко

  Нарастающее пенье,

  Удивительные речи,

  Разомкнулась тишина.

Подходите, вейте нити,

  В сердце Водниц – влага счастья,

  Дух Вандины – словно воды,

  Ярче тайный разговор.

В лёгкой пляске потоните

  Свет узнайте соучастья,

  Вовлекитесь в хороводы,

  Хорошо на дне озёр.

Свершилось. За музыкой взгляда

Тебя я, Сибилла, целую.

Бледнеешь. Ты в страхе? Не надо.

Мы празднуем Вечность живую.

Священны мои поцелуи,

Как луч на цветах олеандра,

Священны, как вещие струи

Идущего в вечность Скамандра.

Журчат водомёты,

В них капель полёт.

Заветные соты

Лелеют свой мёд.

Залит шестигранный

Чуть-чуточный жбан.

И пьяностью странной

Медвяно я пьян.

Мой месяц медовый,

Венчанье с душой.

Я новый, я новый,

О, пчёлка, я твой.

Мне чудится, что ты, в одежде духов света,

Витаешь где-то там, высоко над Землёй,

Перед тобой твоя лазурная планета,

И алые вдали горят за дымной мглой.

Ты вся была полна любви невыразимой,

Неутолённости, как Сафо оных дней, –

Не может с любящим здесь слитным быть любимый,

И редки встречи душ при встрече двух людей.

Но ты, певучая, с устами-лепестками,

С глазами страстными, в дрожащей мгле ресниц,

Как ты умела быть нездешней между нами,

Давала ощущать крылатость вольных птиц.

Любить в любви как ты, так странно-отрешённо,

Смешав земную страсть с сияньем сверхземным,

Лаская быть как ты, быть любящим бездонно

Сумел бы лишь – сюда сошедший – серафим.

Но на Земле живя, ты Землю вся любила,

Не мёртвой ты была, во сне, хоть наяву.

Не в жизненных цепях была живая сила,

Но возле губ дрожал восторг: «Живу! Живу!»

И шествуя теперь, как дух, в лазурных долах,

Волнуешь странно ты глядящий хор теней,

Ты даже там идёшь с гирляндой роз весёлых,

И алость губ твоих в той мгле всего нежней.

(Полонянка степей Половецких.)

Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит,

Звон стеблей, ковыль, поёт, поёт, поёт,

Серп времён горит, сквозь сон, горит, горит,

Слёзный стон растёт, растёт, растёт, растёт.

Даль степей, не миг, не час, не день, не год,

Ширь степей, но нет, но нет, но нет путей,

Тьма ночей, немой, немой тот звёздный свод,

Ровность дней, в них зов, но чей, но чей, но чей?

Мать, отец, где все, где все – семьи моей?

Сон весны – блеснул, но спит, но спит, но спит,

Даль зовёт, за ней, зовёт, за ней, за ней,

Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит.

От белизны снегов,

  Далёких, нетающих,

От вышних облаков,

  К Луне ускользающих,

От граней спящих гор,

  С немыми вершинами,

От скованных озёр,

  Затянутых льдинами,

От чашечек цветков,

  Бальзам над усильями,

От белых мотыльков,

  С дрожащими крыльями,

Уйдя за горный склон.

  Упавши снежинкою,

К тебе я устремлён,

  Чуть зримой пушинкою,

К тебе я устремлён,

  Как грёза несмелая,

В девический твой сон,

  О, нежная, белая.

  Василёк во ржи,

  Почему, скажи,

Меж колосьев золотых,

Голубой поёшь ты стих?

  Туть и там цветок,

  Словно рифма строк,

Место верно заступая,

Светит рифма голубая.

  Василёк взглянул,

  Мне шепнул – блеснул:

Каждый колос служит хлебу,

Василёчек – только Небу.

  Василёк был смел,

  Голубел и пел:

Нива только мной богата,

Я – лазурь на море злата.

Стройность линий и гармонию

  Я люблю.

Травы в нежном благовонии

  Окроплю.

Волны вышние эфирности

  Я люблю.

Новолунности и пирности

  В ласках длю.

Быть в весенней затенённости

  Я люблю.

Я влюблюсь в цветок влюблённости,

  И влюблю.

Таишь ты мысли, – но даже вслух

Когда их молвишь, твои слова

Как над волною лебяжий пух,

Как под Луною ковыль-трава.

Ты светишься всегда так равномерно-ясно,

Но этот ровный свет не оттого так тих,

Что сердце у тебя безмолвствует безгласно,

А оттого, что в нём поёт бессмертный стих.

Его ты слышала в младенческие зори,

Когда привязан был челнок твой к кораблю,

Его ты слышала в надмирном разговоре,

Когда я прошептал, и услыхал, «Люблю».

И будешь ты гореть, безгласная лампада,

Но не в безжизненном тоскующих гробниц,

А в тихих горницах, где сердце мыслить радо,

Что много ведало, когда-то, нежных лиц.

И между них одно взнеслось над мглой теченья,

Миг единения – навеки был певуч,

И слово, полное бессмертного значенья,

Всё держит свой прямой ненарушимый луч.

Когда бы знала белая лилия,

Что, цветя так истомно над зеркалом струй,

Она вызывает безволие бессилия,

Лишь внушая жажду, не давая поцелуй, –

Когда бы знала, как, терзая и мучая,

Подвижные, влажные, меняет зеркала,

Быть может, она бы, эта грёза певучая,

Над рекой не цвела.

Я взглянул, я с высокой взглянул высоты,

  Но меня не заметила ты.

Я далёко, на взгорьи пустынном, стоял,

  Твой цветок жизнеюный был – аль.

Я взглянул, из глубокой взглянул глубины,

  Ты была на свиданьях Весны.

До свиданий дойти я не мог, не хотел,

  Твой цветок был – загадочно-бел.

Я взглянул, я с тобою стоял наравне,

  Над затоном, с тоской о Весне,

И прильнув к лепесткам, целовал я цветы,

  Но меня не увидела ты.

А теперь – а теперь я узнал два цветка,

  В них сверкают любовь и тоска.

Я как в сказке заснул, с пленной птицей в груди.

  Пусть поёт. Подожди. Не буди.

– Куда ты его проводила?

Зачем ты с ним не пошла?

– Луна в село мне светила,

Светила ему из села.

– Куда ж ты его провожала?

– До околицы вместе шли.

Мне ночь цветами дышала,

Ему звездами вдали.

– А после? – Ночь побелела.

На погосте рвала я цветы.

Он пошёл, усмехнулся несмело.

Я – я, говорит, а ты – ты.

Годами, ветрами измятые сосны в сыпучести дюн Океана,

Текучие смолы, что светят янтарно, с зарёю, и поздно и рано.

Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,

Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.

Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,

Два сердца, столь близкие, пляшут влюблённо, и ухо внимает их звуку.

Лазурный шатёр над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,

Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.

Какие стройные стволы

Воздушно-вознесённых сосен.

В них чернь зелёной полумглы

Давно перегоревших вёсен.

Но все, но все концы ветвей

Хранят весенние побеги.

И свежий бархат их светлей

В первично-изумрудной неге.

А снизу – дышит изумруд

Росой обрызганного луга.

А дальше, в озере плывут

Два лебедя, любя друг друга.

И лебединое крыло,

Крыла касаяся воздушно,

Велит тебе взглянуть светло,

И полюбить меня послушно.

Радостность ласки моей

Полною чашей испей.

Ласковость светлой любви

Сердцем сполна позови.

Каждый весенний цветок

В миг свой – лишь скрытый намёк.

В миг свой – он дышит полней,

Влагу приняв до корней.

Каждый весенний цветок

В миг свой – пахуч и глубок,

Взявши в себя полноту: –

Солнце, росу, и мечту.

– Я нимфа подводная,

Я дева свободная,

Я белая, льдяная – со снегом и льдом,

Я нежно-румяная – в утре золотом.

Вся – по прихоти я,

Вся – в себе, вся – своя,

То горячая я, то холодная,

Но всегда – как вода.

Я свободная.

– Ведомо мне. Ты меня

Отлучила

От родимых верховьев и лазурного дня.

Потопляет свободная сила.

Без земного огня,

Я с тобою в низинах, в подводности,

В великой, в слепой, в роковой однородности

Дней и ночей,

Без означенья

Парного их, там высоко, теченья,

Без смены теней и лучей.

Ах, я ничей!

Ах, я свободный!

Отпусти меня к Солнцу и к рабству скорей.

Не хочу я напевов, где правильность звуков скована,

Хочу я напевностей тех, где своеволит душа сполна.

Я струна.

Сестра я полночных трав, шелестящими травами я зачарована.

Я как белая дымка плыла,

За осоку задела,

Зацепилась несмело

За осоку болотную белокурая мгла.

С камышом перебросилась взглядом,

Покачнулся камыш, – с тем, что зыбко, всегда он рядом:

«Я струна, –

Кто пришёл, и куда меня, этой ночью, звать?

Утонуть? Утопить? Меня полюбить? Иль меня сорвать!» –

Покачнулся камыш, я его обняла несмело,

И запела,

Будет нам теперь колдовать

Шелестящая топь, и ночь, и Луна,

Будет белая тайна нас обвивать,

И тихонько, тихонько, тихонько я буду скользить,

Чтобы выросла вплоть до того вон лунного леса тонкая нить,

Как струна.

У высокого окна

Златоокая жена,

Золотая, золотая,

В осиянности очей,

Золотая, золотая,

В шелковистости лучей,

Устремлённых Небесами,

И сплетённых Небесами

С золотыми волосами,

Чтоб дышалось горячей.

У высокого окна

Будет век стоять она,

Молодая, молодая,

Чтоб внизу была весна,

Золотая, золотая,

Как воздушный очерк сна,

Сон, который, раз приснится,

В светлом взоре будет длиться,

И вовеки не затмится,

Как века горит Луна.

Луна золотая, как щит золотой,

Луна золотая, как риза из злата,

В пределах Востока горит над водой,

Превыше последних мерцаний Заката.

Медвяные росы растут.

Медвянка! Приди же! – Я тут.

Цветок золотой, как Луна золотая,

Цветок золотой, как кружок золотой,

Тебе принесла я, он дышит, блистая,

И сны, расцветая, плывут чередой.

– Медвянка! Медвянка! О, кто ты?

– Я та, кем восполнены соты.

Счесть в лесу хотел я сосны:

  Сбился в пьяном духе смол.

Счесть с тобой хотел я вёсны:

  Поцелуям счёт не свёл.

Счесть хотел цветочки луга,

  Кашки розовой полки.

Да взглянули друг на друга,

  В войске спутались значки.

Всё лицо – в цветочной пыли,

  Мир горит, во мгле сквозя.

И обнявшись мы решили:

  Ничего считать нельзя.

Ни на мгновение огонь не замолчит,

И бессиянным быть он не умеет.

  В нём сердолик текучий влит,

  Сафир и зыбкий хризолит.

  И он шуршит, и он горит,

  И говорит, и говорит,

  Рубинной песней пламенеет.

  Так как же ты, огонь любя,

  Надела траур на себя?

  Гори нам, струйно-золотая,

  Или сгори, и пой, сгорая.

Я горю. Говорю,

Что и я люблю зарю,

Сердолик я расцвечаю,

Отвечаю

Янтарю.

  Но когда та звезда,

  Чья настала череда,

  Задрожит, – всё небо слышит,

  Ночью дышит

  С ней вода.

  И застыв, ветви ив,

  Листья влагой расцветив,

  Повторяют безглагольно:

  Смерть безбольна,

  Сон красив.

Я подхожу – так вплоть – к единственным цветам,

Которые цветут – для всех, и одному.

Я сладостью дышу. Как все. Но что же там?

Цветок цветёт в огне, зерно идёт во тьму.

И снова изо тьмы змеится ввысь росток.

Вот все запели гимн бессмертию цветов.

Но кто же мне отдаст – мой, бывший, мой цветок?

За этот мой цветок – я все отдать готов.

Есть в громах, рождённых бурей,

  Срывный звук.

В лёте фурий, в ласках гурий,

Есть красивость сжатых рук.

Есть в глазах, любовь таящих,

  Дрожь ресниц.

Меж ветвей, в весенних чащах

Есть любовный голос птиц.

Есть в капризности размера

  Срыв струны.

Есть! Тебе, о, баядера,

Пляски-молнии даны.

Цвет власти – стебель золотой

И голубой цветок.

Песнь Власти дышит красотой

Сребристо-струнных строк.

  Смотри, Венера изошла

  Из голубых глубин.

  Её волос златится мгла,

  Её уста – рубин.

Смотри, Венера изошла

Из нежно-синих вод.

Над ней Луна была светла,

За ней пожар плывёт.

  Огонь златисто-желтолик,

  Огонь румян и пьян.

  Цвета поют, в них властный крик,

  Расцвет нам в страсти дан.

Цвет Власти – стебель-изумруд

И золотой цветок.

Цвета поют, вон там, вот тут,

Миг страсти недалёк.

  Смешались все напевы строк,

  Зарделись все цвета.

  Тебя воздушный свет облёк,

  Ты та же и не та.

Песнь Власти – сладостный намёк

На нежно-алый цвет.

Я расцветил твой лепесток,

Желанней счастья – нет.

Две их, две их, в вихре танца, пронеслись передо мной.

Всплески пляски, огнь румянца, сеть мантилии сквозной.

Рты гранатно приоткрыты, зубы – жемчуг в два ряда,

Очи ярки, в очи влиты – звёзды, Небо, и вода.

Не простая, не речная, а морская, синий вал,

В два вместился водоёма, и, блеснувши, задремал.

В этих душных ночах, в Итальянских ночах,

  Вдруг крылатую взяв, я сжимаю тебя,

Утопивши глаза в потемневших очах,

  И терзая тебя – и любя – и любя.

Этих нежных ступней ощутив красоту,

  Поцелуй к ним прижал – восходил – восходил,

И, напевность любви, я узоры плету,

  Сочетав поцелуй с воскуреньем кадил.

Мы узнали, что вот, это – слитные мы,

  Две красы – две осы – два касания трав,

И читая в очах звёздный сказ полутьмы,

  Я пою про любовь двух расцветших купав.

Я отдал себя, увидавши дорогу.

Одной – поцелуй. И поэму – другой.

Звездой промелькнул, улетающей к Богу.

В ночи закурчавился пеной морской.

Мне радостно было – быть радостью нежной.

Там в сердце. Там в сердце. И в этом. И в том.

И ласкою нежной, в пустыне безбрежной,

Растаял… Развеян… Во всём… И ни в чём…

Вознеслась над Морем, золотая,

Разлилась на Запад и Восток,

Расцветила с края и до края,

Засветила в сердце огонёк.

Там на дне несохнущей криницы,

В глубине, где всё схоронено́,

Как напев, зажгла огонь зарницы,

И, сгорев, златым явила дно.

Нимфея белая, нимфея голубая,

Нимфея радуга, сернистый цвет, заря,

Кроваво-звёздная, и туберозно-злая,

Мерцали, меж собой дыханьем говоря.

Я слышал говор их над этой бледной влагой,

И в сердце раненый, внимательно молчал,

И многоцветною, многоимённой сагой

Дух лотоса, дыша, весь воздух расцвечал.

Лились пахучие и заревные звоны

Бегоний пламенных, лиловых орхидей,

Томились пьяные в тумане анемоны,

Все губы жадные раскрылись для страстей.

И рододендроны, как сонмы юбок фейных,

Призывно зыблились, горячий рот маня,

И я застыл средь чар нимфейных, многозмейных,

И пыль цветочная огнём вошла в меня.

Это камень голубой,

Это камень драгоценный,

Что сияет трём мирам.

Посмотри душою пленной,

Он лазурится вон там,

Посмотри в тиши забвенной,

Он горит перед тобой,

Это камень голубой,

Это светоч драгоценный,

Что колдует трём мирам.

Он высо́ко над тобою,

В небосини круговой,

Целый мир он взял без бою,

Окружив его собою,

И, чтоб не был мир слепой,

Чтоб лазурь, что так богата,

Оттенилась блеском злата,

Вдоль небесного он ската

Кинул Солнце пред собой,

Бросил Месяц, сгусток пенный, –

Этот камень голубой,

Этот камень драгоценный,

Что сияет трём мирам.

Видишь бурю по горам?

В тучевом потоке взрытом,

Меж обрывов здесь и там,

Их снегам и их гранитам,

В лике молний златолитом,

Проложил он путь громам.

Видишь, свитком перевитым,

Влажный стебель пред тобой

Дал рожденье нежной чаше,

Что горит всё краше, краше?

Это лотос голубой,

Он глядится в души наши,

Обвенчав меня с тобой.

И когда, в блаженстве млея,

В тонком вкрадчивом огне,

Ты, влюблённая лилея,

Прижимаешься ко мне,

И когда, как ночи лета

Страсть одета в блеск зарниц, –

Исполняется примета,

Что лазурь дана для птиц,

И лазурь для нежных лиц.

Ибо мы, в самозабвенный

Погружаяся прибой,

Погружая взор во взоры,

И в молчанье – разговоры,

Видим пламень голубой,

Там, в глазах влюблённых, пленный,

В плен мгновенный предан нам,

Этот камень драгоценный,

Этот свет всегда живой,

Этот камень голубой.

Самоцвет неоценённый,

Что сияет трём мирам.

Там, где по зарям, с плавучими огнями,

Первый стелется туман,

В скрытости бегут подземными путями,

Чудо-змеи тёмных стран,

Свежие ключи в излучинах незримых.

Так следи за той зарёй,

И когда она растает в светлых дымах,

Знак поняв, колодец рой.

Синий клевер на горе,

Цвет румянцевый в заре,

В Океане тенесвет,

Воронёной стали цвет.

Запах ладанный сосны,

Свежий воздух тишины,

И солёный с Моря дух,

Цвет и запах мыслят вслух.

Я буду жить века, и обливаться кровью,

Чтоб ведать первый миг, с распаханною новью.

И я сквозь стон пройду, оплоты гор дробя,

Но я во тьме времён всегда найду тебя,

Я засвечусь в веках, поющей песни, кровью,

Земля-вдова, вздохнув, возлюбит долю вдовью.

И Солнце, бог её, супруг давнишних дней,

Сквозь песнь мою опять прижмётся страстно к ней.

Я расцвечу века коралловою кровью,

Пороги проплыву, легко скользну к низовью.

И победив ущерб, как лунная ладья,

Ты вновь ко мне придёшь и скажешь: «Я твоя».

Вкруг раковины млеет хотящая вода,

Вкруг влаги ярко рдеет живой огонь, всегда.

Вокруг пожара – воздух, вкруг воздуха – эфир,

Вокруг эфира – зренье, здесь замкнут целый мир.

Вкруг раковины – воздух, эфир, огонь, вода.

А в раковине круглой – какая там звезда?

Там скрыт ли нежный жемчуг? Добро там или Зло?

В ковчеге сокровенном – священное число.

Хранит оно безгласно всю цельность бытия,

И в нём, бесстрастно, ясно, в забвеньи – Ты и Я.

Но тотчас лик за ликом мелькнёт в дрожащей мгле,

Едва лишь разделенье означится в числе.

Плывут, ползут, летают, меж страшных камышей,

Чудовищные рыбы и жадный птицезмей.

И вот свирель Я сделал; пропел Себя в веках,

И Ты, любовь, явилась, вся в нежных жемчугах.

Лучинник, степной зверобой,

Златистый, а есть также синий.

Так звёзды, что вьются толпой,

В степях высоты голубой,

Гадая в той вышней пустыне,

Со мной пошутили, с тобой,

И вырос двойной зверобой.

Я здесь с золотыми кудрями,

Ты там с голубыми очами,

Тоскуя, горим на степи,

Мы вместе и врозь. Потерпи.

Недаром там звёзды над нами,

Есть свадебный ветер в степи.

Я у Моря голубого,

Подле пальмы, над волной.

С милой снова, с влагой снова,

Говорит она со мной.

В быстрой шалости белеет

Закипевшая волна.

Если хочет, – тотчас смеет,

Так как может, – вот она.

Глаза твои синие – как зимний, далёкий лес,

Под Солнцем сияющим с высоких и синих Небес.

Глаза твои синие – как сумрак летящих бурь,

В них грозы грядущие, в них спящего сердца лазурь.

Глаза твои синие – как тайна алтарных завес,

Глаза твои синие – как зимний далёкий лес.

С тобой, моя желанная мечта,

Изведал я, в сияньи зорь, лобзанье,

Единственность призывного касанья,

Ты каждый миг – и та же, и не та.

Ключ жизни, утро Мая, красота,

Таинственность священного сказанья,

Восполненность живого состязанья,

Предельный свет, пронзённая мета.

Твои глаза глядят, когда глядят,

Твой поцелуй – воистину лобзанье,

И для меня ты примешь истязанья,

И для меня, со мною, примешь яд,

Мы довершим высокое дерзанье,

О нас певцы в веках возговорят.

Как стало тихо на горах

От свежевыпавшего снега.

В каких медлительных кругах

Восходит дым. И в небесах

Какая ласковая нега.

И хоть зима, дышу тобой,

Веснянка, свет мой голубой.

Как будто мы, в преддверьи храма,

Глядим на струи фимиама.

Весна повсюду хороша,

  Любовь всегда любовь.

Но, если любишь ты, душа,

  Одежды приготовь.

Разлей по высям гор огни,

  Усиль цветной восход.

Везде цветы распространи,

  Им потерявши счёт.

Разлив огни, сгусти туман,

  И светлый дождь пролей.

Чтоб был свежащий праздник дан

  Для жаждущих стеблей.

Оденься в нежный изумруд,

  И грёзам, о, душа,

Отдай себя, они вот тут,

  Вот ждут, чуть-чуть дыша.

Словно свечечки пасхальные,

Пасхи – лёгкой смены снов,

Словно в светлый миг венчальные

Нити нежных жемчугов, –

Расцвечаясь в осенённости,

Отсвечают с высоты

Первой призрачной влюблённости

Почки, ветви, и листы.

Брызги листьев зелёных,

Праздник новой весны,

Травы на горных склонах,

Жаждой любить взнесены.

Нежный цвет изумруда,

Медленный благовест дня,

Новое вечное чудо,

Пир молодого огня.

– Отчего у тебя голубые глаза?

– Оттого, что, когда пролетала гроза,

Были молнии рдяны и сини,

Я смотрела на пляску тех синих огней,

И на небо, что всё становилось синей,

А потом я пошла по пустыне,

Предо мной голубел и синел зверобой,

Колокольчик сиял и звенел голубой,

И пришла я в наш дом на ступени,

А над ними уж ночь, голубея, плыла,

И Весна королевой лазури была,

И душисто синели сирени.

Кто ты, летящий за чертой?

– Воитель бури молодой.

Зажгу свечу, проснётся гром.

И сломит тучу мой излом.

Мой меч – огонь. Мой красный конь –

В неутолимости погонь.

Лечу, свечу, – и ток дождя

Играет, тучу бороздя.

Мой круглый щит, семи цветов,

Горит на чашечках цветов.

В росе – мой облик молодой.

Я рыцарь Молнии златой.

Колосья тонкие цвели,

Качаясь и мерцая.

И словно таял звон вдали

Как дымка голубая.

Там был голубоватый лес,

Обедню пели птицы.

Душа качнула мглу завес,

И дрогнули ресницы.

  Мы рвали с тобой золотые цветы,

Мы смотрели в зеркальность реки,

  В воде отражалась воздушная ты,

И в душе было много тоски.

  Мы знали, что путь есть от сердца до глаз,

И что вот полюбили сердца,

  Но мысль оковала запретностью нас,

И скорбим, мы скорбим, без конца.

Бедные дети! Зачем вы сковали

То, что от вечности вольно?

Вы укачали земные печали,

Всё же вам смутно и больно.

Вы, не спросясь у расчисленной жизни,

Силе любви уступили.

Сердце – как после разлуки в отчизне,

В сказке – и в явленной были.

Пусть же растает, меж близких нежданно,

Эта последняя связа: –

В двух однопевность поёт необманно

Разностью радуг алмаза.

Поцелуй. Замиренность двух лиц.

  Миг причастия.

Преклониться молитвенно ниц,

  В этом – счастие.

Между всех озарённых икон,

  Безглагольная.

Но живая, как стихнувший стон,

  Вот уж – вольная.

Вот уж в храме – лелеешь мечты,

  Но храмовные.

В свете свеч мы с тобой, я и ты,

  Безгреховные.

Не первозданность солнц, не бесконечность звёзд,

  В ночи плывущих вереницами,

Не ветхих дней завет, не семицветный мост,

  В громах, с зарницами, –

Не перекатный гул вскипающих морей,

  С их усиленьем – океанами, –

Не ветры, что поят дождями цвет стеблей,

  Светло-медвяными, –

Не эта пышность вся, – хоть это всё люблю, –

  Владея сердцем, жжёт волнением, –

А луч души к душе – его я в песне длю

  Благословением.

Она пришла ко мне молчащая как Ночь,

Глядящая как Ночь фиалками-очами,

Где росы кроткие звездилися лучами,

Она пришла ко мне такая же точь-в-точь,

Как тиховейная, как вкрадчивая Ночь.

Её единый взгляд проник до глуби тайной,

Где в зеркале немом – моё другое я,

И я – как лик её, она – как тень моя,

Мы молча смотримся в затон необычайный,

Горящий звёздностью, бездонностью, и тайной.

Любовь, опять Луна глядит в моё окно,

На Море – серебро, от серебра – прохлада,

И одинокая поющая цикада

О чувствах говорит, светивших мне давно, –

Там, в крае призрачном, как грёза, где звено,

Меж нами бывшее, скрепилось блеском взгляда,

Куда вернуться нам неустранимо надо,

Куда вернуться нам – созвездно – суждено.

Там в странах призрачных, как сказка, ты светила

Таким фиалковым и сладостным огнём,

Что колыбелился и пел он мне: «Уснём».

И в сердце вспыхнула негаснущая сила.

И дни содвинулись. И Небо так решило: –

«Идите к жемчугам – опять – морским путём».

Счастье! В желанном себя потеряв,

Будешь любить.

Нежно за волосы взяв,

Будешь рот его пить,

Целующий рот его пить,

Как росу испивают по капле расцветности трав.

Счастье! Себя потеряв,

Снова себя находить

В этом другом,

В нить золотую его перевить свою тонкую нить,

Быть лепестком с лепестком,

Чашей двойною расцветших купав,

Чашей одной, затаившей вино,

Слитно упасть на заветное дно,

Быть между зыблемых трав,

Сердце до милого сердца прижав,

Знать, что Судьбой это всё решено,

В звёздах, давно.

Мне снилось, мы с тобой вступили в Голубое.

То было царство звёзд, фиалок, и воды.

Лазурные поля. Леса. Мы были двое.

Звезда не торопясь вела нас до звезды.

Среди высоких гор базальта голубого

Часовни были там курившихся пещер.

Шёл белый дым из них, и снова в них и снова

Звук эхо нашу мысль перелагал в размер.

По берегам ручьёв мерцали незабудки,

В сиреневых кустах светился фимиам.

И колокольчики, как башенки-малютки,

Светя, струили звон в лазурь Небес и к нам.

А птицы синие, что Время означали,

Летали по кругам, баюкая мечты

И в сердце пела песнь, что кончились печали,

Что я навек с тобой, навек со мною ты.

Если пламя голубое

Ты зажжёшь на алтаре,

Вас, лелейных, в храме – двое,

И лицо своё живое,

Весь сияя как в заре, –

До лазури наклоняя,

Оттеняя ту зарю,

Пламя синее впивая,

Бог вещает: – Я горю.

Я с тобою, земножитель,

Мой молельник, мой святитель,

Я с тобою говорю.

Если ты зажёг молитву,

Искры в пляску устремил,

На горячую ловитву

Я схожу под звон кадил.

И ловлю я это пламя,

И вздымаю дым как знамя,

И вдыхаю жар души,

Этот синий-синий ладан.

Миг загадан и разгадан,

К светлой цели поспеши.

Что задумал, то случится,

Счастье – верное твоё,

Ибо синий пламень длится,

Выпрямляясь как копьё.

Я дам тебе звёздную грамоту,

Дорогою сделаю радугу,

Над пропастью дней многогромною

Твой терем высоко взнесу.

И зори, со звёздами дружные,

И зори рассветов жемчужные,

Протянут свою полосу.

Ты будешь во сне многосладостном,

Душистом как нежные ландыши,

Сквозистом как лес многолиственный,

Росистом как ласковый луг.

Ты будешь в слияньи и в пении,

Мы будем в бессмертном мгновении,

С лицом, обращённым на Юг.

Красные кони, красные кони, красные кони – кони мои.

Ярки их гривы, вьются извивы, пламенны взрывы, ржут в забытьи.

Ржут, что есть мочи, дрогнули ночи, конские очи – молнийный свет.

Спят водоёмы, будут им громы, рухнут хоромы вышних примет.

Жаркие кони, яркие кони, жаркие кони – кони мои.

Топнут о камень – топнут – и пламень вырос и взвился проворней змеи.

Звонки подковы, златы и новы, пышны покровы красных попон.

В Мире – вещанье, капель жужжанье, резвое ржанье, хохот и стон.

Белый – рождаясь, красный – взметаясь, весь расцвечаясь в пропастях дня,

Я у порога Мрака-Зловрога. Знаешь ты бога? Видишь меня?

Взоры гор – обсидиан,

Дымно-лиственный туман,

Мир сапфиров, срывный скат,

Чёрно-блещущий агат.

Чальчивитль-зеленоцвет,

Взгляд травинок древних лет,

Изумрудистый намёк

На давнишний стебелёк.

Гиацинт, и новый скат,

Меж рубинами гранат,

Фиолетно-бледный лист,

Зори в море, аметист.

Воссиявший через мрак,

Нетемнеющий светляк,

Разных радуг пересказ,

Радость глаз, живой алмаз.

Взоры гор – лучей раскат,

Самоцветный светоч злат,

Солнце в зёрнах и в кусках,

В самородных рудниках.

Бледно-лунная игра

Колдований серебра,

Украшение и звон

Всяких стран и всех времён.

Кровью тронутая медь,

Топорами ей греметь,

Чтоб размашисто убить,

И железу уступить.

Под железом – о, руда!

Кровь струится, как вода,

И в стальной замкнут убор

Горный чёрный разговор.

О, бранная изломность линий,

Военный стан пучины синей;

Ход жизней, ждущих череды;

Качание морской звезды;

Иглянки, живоросли, жгучки,

Существ лучистых мир; ряды

Звере-растений; борозды

Разорванность; плавучесть тучки;

Глубинный небосвод воды;

Лучистый камень, роговая

Обманка, сложный строй хором,

Где луч расходится с лучом;

Вся хоть морей, всегда живая,

Где слизь целует, жизнь свивая,

И волны крутятся узлом;

И из одной страны прозрачной

К другой – светильник бивуачный –

Прошедший луч – лучеизлом.

Ты, крадущийся к утехам

Растерзания других, –

Ты с твоим пятнистым мехом,

Я дарю тебе свой стих.

Чунг – зовут тебя в Китае,

Баг – зовёт тебя Индус,

Тигр – сказал я, бывши в Рае,

Изменять – я не берусь.

Гимн слагая мирозданью,

Тигром назвал я тебя,

Чтоб метался ты за данью,

Смерть любя и жизнь губя.

Вот я вижу. Вот я слышу.

Храм забытый. Тишина.

На узорчатую крышу

Чару света льёт Луна.

Вот я слышу. Где-то близко,

Бросив в храме переход,

Меж кустами тамариска.

Мягко, мерно, тигр идёт.

К человеку от развалин,

К человеку, к людям – вот,

Безупречен, беспечален,

Чуть ступая, тигр идёт.

Стал. Застыл. Прыжок. Мгновенье.

И лежит растерзан – там,

Кто забыл своё моленье,

Упустил в веках свой храм.

Так да будет. Приходи же,

Из оставленных руин,

Страх священный смерти, ближе,

Лишь приносишь ты один.

Кровь – тебе, как робким – млеко,

Кровь – на долгие года,

Потому что человека

Ты готов терзать всегда.

  Родился Мир – из гнева. Вскрикнул Бог,

  И влага в изумлении застыла.

И там, где – миг тому – был крик, напев, и вздох,

Простёрлась горная безмерная могила.

  И между впадин, срывов, и вершин,

  Меж смолкшими гробами и гробами,

В испуге поползла вода, как между льдин,

Змеясь извилисто шуршащими волнами.

Быть может, так. А может быть, не так.

Есть Бог иль нет, – ведь мы не знаем твёрдо.

Известно лишь вполне: Есть свет, есть мрак.

Одна струна, – так значит нет аккорда,

Раз цвет один, мы в слепоте цветов,

И раз мы часть, – обманно всё, что гордо.

Но часть ли мы в игре Первооснов?

Иль, может, раз в начале было Слово,

То Слово – мы, как мы – вся слитность слов?

Одно в одном, без гибели и крова,

Устало быть всегда самим собой,

Быть цельным, Всем, не знать, что что-то ново.

Одно в Одном, в пустыне голубой,

В законченном, хотя и бесконечном,

Без знания, что есть красивый бой.

Одно в Одном, в предвосхищеньи млечном,

Себя Собой введя в безмерный гнев,

Возжаждало быть в вихре быстротечном.

И вот раскрылся Мир, как вещий зев,

Качнулась быстрота водоворота,

И зазвучал разорванный напев.

Распалось Всё на бесконечность Кто-то,

Раздвинулось гудящее жерло,

Встал дьявол Ум, легла в постель Дремота.

Легла, и усмехнулась тонко зло,

Явила обнажившиеся груди,

И бытие в бездонность потекло.

Помчались быстро птицы, звери, люди,

Цветы, болезни, войны, божества,

Все в нестерпимом жизнетворном зуде.

Доныне эта пляска Солнц жива,

На нашем также есть протуберанцы,

И на планетах тоже есть трава.

Повсюду бросив алые румянцы,

Меж двух пределов, жаждущая Хоть

Сплетает помрачительные танцы.

И мы твердим, то – Дьявол, то – Господь,

Окружный Змей свой хвост загнутый гложет,

И грезит о душе земная плоть.

И всех, всегда, один вопрос тревожит,

Но некому тот камень раздробить:

Что ж, наша жизнь – есть доброе Быть Может?

Иль яркое и злое Может Быть?

Жерло, бросающее лаву,

  И хищный, цепкий, меткий зуб,

Вы существуете по праву,

Как стих, венчающий октаву,

Как камень, вправленный в оправу,

  Как поцелуй румяных губ.

И если б в гамме Мирозданью

  Рычащий замолчал бурун,

И если б не был дан страданью

Его размах, как звон – рыданью,

Мы сами б в Ад пошли за данью,

  Чтоб звонче было пенье струн.

Когда ж свершим мы непреложность,

  Пройдя ступени всем путём,

Мы окуём в себе тревожность,

И будет цельный Рай возможность,

Но, раздробив опять Всебожность,

  Мы пляску атомов взметём.

Нежность Мира? Хобот. Клык.

С корнем вырванный язык.

Гвозди, вбитые – не в тёс,

А в глаза, где розы слёз.

  Нежность Мира? Цепкий клюв,

  Что скрипит – попав, рванув,

  Жить лишь может – разорвав,

  Нежность Мира есть удав.

Чтоб построить материк,

Миллионный вызвать крик,

Тело к телу, этажом,

Зубом, взглядом, и ножом.

  Строй людей, зверей, и рыб,

  Травы, птицы, слои глыб,

  Тело – к телу, дом – на дом,

  Встанет остров здесь горбом.

В пляску чисел и нулей

Кровь и желчь обильно лей,

Сноп веков нагромождай,

Создан Рай, потопим Рай.

  Закрутим вверху болид,

  Пусть он праздник озарит,

  Жатву, Море, собирай,

  Создан Рай, потопим Рай.

За болидом – вниз, болид,

Светоч красных Атлантид,

Хор вулканов, начинай,

Создан Рай, потопим Рай.

Весь звенчатый, коленчатый, изгибистый, змеистый,

Извивно-криво-выгнутый, углистый, и локтистый.

Приснился мне Неведомый, и как его понять?

Лесным лишь ведьмам ведомый, лишь змеям перенять.

Огромной сколопендрою, мерцая чешуёю,

Излучисто, изломчиво, лежал он предо мною,

И вдруг, в изломе сдвинувшись, меняя вид и нрав,

Предстал как волосатый он мохнатый волкодав.

Ну, думаю, не тронусь я. Пойду ли на авось я.

Шуршит зловеще тулово, и пасть разъята песья,

Собакозмей извивчатый, с свирепой головой,

То узкий, то разливчатый, раскрывшийся извой.

Мерцает излохмаченный, и с крыльями – предплечья,

И в песьем взоре светится ехидство человечье,

Приблизься, мол, запутаю, взгляни сюда, прошу,

Я чешуёй окутаю, душа, я укушу.

Влачить и изволакивать – услады, мол, сердечные,

Оденусь в алый бархат я, укроюсь в дымы млечные, –

Не Дьявол ли, не плавал ли в лихой он ледоход,

И вот теперь лукавится, забавится, идёт.

Я вскрикнул, – в ходе звенчатом внезапно остановленный,

В излове ловком сведущий, но словом сам уловленный,

Угрозный вдруг рассыпался, взметая огнь и чад, –

Проснулся я, и вижу лишь, что тучу ветры мчат.

В Бездне задуманный, в Небе зачатый,

Взявший для глаз своих Солнце с Луной,

Скрывший в себе грозовые раскаты,

Льдяные срывы и влагу и зной,

Знавший огней вековые набаты,

Праздник разлитья созвездий и рек,

Страстью ужаленный, Бездной зачатый,

Я – Человек.

Царица Пламеней, владычица громов!

О, запредельная! О, взрывно-грозовая!

Когда устанем мы от равнозвучья снов,

Когда молельня в нас разрушится живая,

Ты вся нахмуришься, и в траурный покров

Ты облекаешься, пары Земли свивая.

И нечем нам дышать, и ждём мы, ждём громов.

Царица Пламеней, тогда свои запястья

Ты надеваешь все, и, траур свой порвав,

Ты мечешь молнии, как знак единовластья

Над Небом и Землёй, над жизнью душ и трав,

И мы зовём дождём твой праздник сладострастья,

И слушаем твой гром, первичность вновь узнав.

А к ночи свет зарниц лазурит наше счастье.

Молило тучу облачко: Грозой меня одень.

От облака до облака легла густая тень.

И облачко пушистое с могучею слилось.

Возникла в поцелуе их мгновенность разных роз.

И белые, и красные, и чёрные, весь куст,

Разросся и раскинулся, весь полный жадных уст.

Внезапно пронизался он изломчивым огнём,

Внезапно разрумянился игрою молний гром.

И облачко, прилипшее к той туче грозовой,

Ниспало каплей светлою, восторг узнавши свой.

Ржали громы по лазури,

Разоржались кони бурь,

И дождавшись громкой бури,

Разрумянили лазурь.

Громы, рдея, разрывали

Крепость мраков, чёрный круг,

В радость радуги играли,

Воздвигали рдяность дуг.

Завершив свой подвиг трудный,

Ливень струй освободив,

Мир растений изумрудный

Весь прикрыли мглою грив.

И промчались в небе взрытом,

Арку радуги дожгли,

И ушли, гремя копытом.

Чу, последний гром вдали.

Гроза ушла. Окован гром.

Далёкий голос чуть грозит.

И меж разъятых туч сквозит

Луна холодным серебром.

Голубоватым серебром

Внутри замлели облака,

И тут разрыв, и там излом.

И вот их белая река,

Не по земному широка,

И вспенена не по земному,

Сплетает длинный саван грому,

Который умер на три дня,

В гробу лазоревом безгласен,

Но снова, яростно прекрасен,

Восстанет в змейностях огня.

Я был в таинственных чертогах

Зачарования собой,

Молчит там стража на порогах,

И говорит полночный бой.

  Лишь только в полночь, в час созвездный,

  Пробьют старинные часы,

  Я вижу там, над звёздной бездной,

  Встают две равных полосы.

Одна черна, как ворон чёрный,

Чернее самых чёрных глаз.

Другая, в яркости повторной,

Как гранетысячный алмаз.

  Они ведут, и мне знакомы,

  Они являют путь двойной,

  В них солнца, молнии, и громы,

  Всё то, что было здесь со мной.

Не вопрошу я – Что ты? Кто ты? –

Кого б ни встретил на пути: –

Давно мне ведомы темноты,

И буду в них ещё идти.

  Не удивлюсь я краскам радуг,

  И самоцветностям дорог: –

  Я ведал множество загадок,

  Но все их разгадать я мог.

Предел доверен верной страже.

Иду. Как сладко отдохнуть.

И в этот миг – вот в этот даже –

Короче в бездну бездн мой путь.

Наклоняясь к сосне, я вбираю в себя

  Благовоние пряное смол.

А добычу на дальнем суку теребя,

  С ликованьем клекочет орёл.

Воркованью подобен клекочущий звук,

  Он доволен, могучий летун.

И хочу я движенья играющих рук,

  Золотого мелькания струн.

Вот пошёл по верхам перекатистый гул,

  Перемолвь, восходящая в хор.

И орёл неспеша два крыла развернул,

  Покидая для облака – бор.

В молчаньи древесных стволов

Есть тишь заколдованных снов,

В упоре захватном корней

Извивы продлившихся дней.

Одна вековая сосна

Скреплённая чудо-страна,

Один зачарованный дуб

То шопоты призрачных губ.

Убор белоствольных берёз

Как белые снежности роз,

В медвяном цветении лип

Влюблённой мечты перегиб.

Древесную сказку любя,

Мы помним давнишних себя,

И руны звездит высота

В сребристых шуршаньях листа.

Ещё осень моя не настала,

Но высокое лето прошло,

И деревья напевом хорала

Овевают мой праздник светло.

Это праздник великий сознанья,

Что затих огнемётный дракон,

И огонь не уменьшил сиянья,

Но возник как рубиновый трон.

Над вершинами алое чудо,

Благодать снизошла с высоты,

И исполнены долгого гуда

Озарённые краской листы.

Широко, как последние пчёлы,

Перекатная сказка поёт,

Уходя за соседние долы,

Упадая в сознанье как мёд.

Высоко, к благодатностям Юга,

Улетают семьёй журавли,

Я как точка безмерного круга,

Всё – моё, и вблизи, и вдали.

Лесная чаща. В изумруд,

Ещё недавно, там и тут,

Рубины изливались, рдея.

Теперь, парча листвы, сполна,

Как дымно-жёлтая стена,

Броня дерев шуршит, редея.

Цвет постаревший, – не седой,

А серо-пепельный, подседный, –

Скользит по этой сказке медной,

И, вспыхнув, гаснет чередой.

Так в час вечерний, козодой,

В лазури неба, перед нами,

Мелькнёт неверными крылами,

Свершая быстро путь витой,

И вдруг исчезнет над водой,

Где, взор души слияв с мечтами,

Последний медлит луч златой.

Вот и Осень золотая

  К нам приходит вновь.

Гуще дымка, утром тая,

И оделся лес, блистая,

  В листья, красные как кровь.

Я бы думал, что весною

  Место для огня.

А меж тем, как будто зною,

Всей листвою расписною,

  Служит в осень головня.

Раскутился напоследки

  Зорно-красный цвет.

Лист ярчей, но листья редки,

И паук, сплетая сетки,

  Чинит листьев рваный след.

Как падёт рубин шуршащий

  В паутинный свод,

Рухнет вдруг балкон дрожащий,

И на зимний сон, из чащи,

  Осень зодчего зовёт.

Но паук, её не слыша,

  Протянул канат.

Вот готова стенка, ниша,

Скреплена узорно крыша,

  Ждёт гостей, любому рад.

Влага прохладною стала.

Вечером – где он, рубин?

Зори – в мерцаньях опала,

Облачки – полчища льдин.

Осень серпом однозубым

Сжала вплотную поля.

Воздух стал жёстким и грубым,

Сохлой листвой шевеля.

Минуло красное лето,

Спи же, цветов не ища.

Хочешь ли красного цвета?

Вот тебе листья плюща.

Широким шелестом шуршащий Океан,

Паденье звёзд златых, снежинок Сентября,

И вечер удлинил начётистый обман,

Высокая свеча уменьшилась, горя.

О, где вы летние – с зари и до зари –

Прозрачно-светлые утра и вечера?

Я памятки о вас нижу как янтари,

А Ночь глубокая поёт: «Уснуть пора».

Мне снились четыре свечи в канделябрах старинных,

Чтоб вылить их, пчёлы златые жужжали весной,

И летом летали, касаясь расцветов долинных,

И в улей запрятали, с мёдом, свой воск расписной.

Высокие свечи различными были по цвету,

Лазурный, и алый, и жёлтый, и белый был цвет,

Свеча голубая светила и Маю и Лету,

А Солнцу высокому рдяный светился расцвет.

Пока же я спал, пауки заплели паутинки,

И жёлтая, тихо дымясь, засветилась свеча,

По небу безгласные тучки скользили как льдинки,

И ласка луча для лица не была горяча.

Когда же и эта потухла, в снежащемся воске

Возникло четвёртое пламя, последний огонь,

И мнилось мне, где-то скрепляли сосновые доски,

И белый, весь белый, явился предсказанный конь.

Расцветали звёздочки сирени,

И вдыхал ребёнок жизни их.

Сад. Балкон. Заветные ступени.

Птица в клетке, в детском сердце стих.

Расцветали серьги золотые,

Чашечки акации златой.

Строки-кольца глянули, литые,

Искры Солнца пали чередой.

Расцветали алые гвоздики,

От огня слепые лепестки,

В сердце, знавшем песню, пели крики,

Все миры откинулись в зрачки.

Расцветали снежно иммортели,

Отцветанья не было у них.

И о них поют в горах метели,

Лишь о них поёт тебе мой стих.

Купина огнепалимая,

Это сердце здесь в груди,

Как вошёл в огонь и в дымы я,

Так назад меня не жди.

Я горю в самосожжённости,

В распаляемой печи,

Чтобы яркие стозвонности

Миру бросили лучи.

Купина огнепалимая,

И хранимая вовек,

Всем сердцам, как светоч, зримая,

Да не гаснет человек.

Кровь отдавший, ликом белый,

Саван взявший, вот он спит,

Неподвижный, онемелый,

Пятикратностью пробит.

  Сколько чувств стенящим людям

  Ниспослала вышина,

  Всё, в чём были, всё, в чём будем,

  Светлый, принял он сполна.

И во знаменье принятья

Этой жизни, ввергнут в сон,

На кресте, раскрыв объятья,

Пятикратно он пронзён.

  Но, доверив долу тело,

  Свиток смертной пелены,

  Он велел нам мыслить смело,

  Дал печальным верить в сны.

Льды разъяв потоком света,

Солнце нежит небосклон,

И – святой псалом Завета, –

Слышим мы Пасхальный звон.

  Силен голос дней грядущих,

  Светлый праздник к нам придёт,

  Бог живой во гробе сущих

  Не обманет тех, кто ждёт.

И цветок в саду раскрытый,

Вторит звёздочкой цветной: –

Вот я вышел, тюрьмы срыты,

Бог любви воскрес – весной.

Весной истончаются льдины,

  Широкая плещет волна,

И в сердце слова, что едины,

  Встают как расцветы со дна.

Весною под пение птицы

  Рождается пение строк,

Зерно из подземной темницы

  Встаёт как зелёный росток.

В деревьях сокрытые струи

  Блестят как серёжки берёз,

Под звон, в мировом поцелуе,

  Весной воскресает Христос.

Ты упала – упала,

Ядовитое жало

Эту душу пронзало,

И пронзило совсем.

Ты лежишь помертвевшей,

Но свечою зардевшей

Я над жизнью истлевшей

Возжигаю – Эдем.

Ибо наши паденья,

Как и наши взнесенья,

Суть великость служенья,

Миг кажденья Тому,

Кто наполнил нас кровью,

Повелел нам быть новью,

Изъязвляться любовью,

И не знать – почему.

Красный парус в синем Море, в Море голубом.

Белый парус в Море сером спит свинцовым сном.

Синий парус взвился в вихре, закрутился вал.

Чёрный парус, в час безветрий, тихо задремал.

Много снов и много красок вижу в Море я.

Много птиц над ним провеет в дальние края.

Но всего красивей Море – зеркалом без дна.

Счастлив тот, кому зеркальность истинно дана.

И в солнечной ладье, и в лунной,

Мы долго плыли по волне.

Рассказ об этом, полнострунный,

Гребцами был доверен мне.

  Уж мы исчерпали земное, –

  И цвет, и колос, – навсегда.

  И нам остались только двое,

  Два бога, Небо и Вода.

Вода, лазурная богиня,

И Небо, звёздно-синий бог.

Привет сердец тебе, Пустыня,

Где нет следа, где гаснет вздох.

  В ладье и солнечной и лунной,

  Мы долго плыли по волне.

  И не смущал нас гул бурунный,

  И звон звучал струны к струне,

Когда ж кровавого заката

Пожар последний догорел,

Одело призрачное злато

Красивость наших стройных тел.

  И серебристою улыбкой

  Из мглы высот продлился луч.

  И в этой сказке лунно-зыбкой

  Я лунно-зыбко стал певуч.

Доверясь только светлым далям,

Мы – духи лунной полутьмы.

И где вздохнём, и где причалим,

Об этом знаем только мы.

Две-три капельки смолы

  На сосне

Суть прозрачные хвалы

Жизни, Солнцу, и Луне.

Иней в звёздочках немых,

  На окне

Есть звездистый стройный стих

Жизни, Солнцу, и Луне.

Бриллиант-хрусталь-роса,

  Вся в огне,

Зыбь лобзаний, в небеса,

Жизни, Солнцу, и Луне.

И слеза, что так светла,

  В тишине,

Есть бессмертная хвала

Жизни, Солнцу, и Луне.

В звёздах – звон. Но мы не слышим.

Но ведь мы не слышим много.

Вот лунатик у порога.

Вот он вышел. Он на крыше.

Должен он идти всё выше.

Он проходит по черте.

Как идёт он, я не знаю; –

Безошибочно, по краю,

Он проходит в высоте.

Белый призрак, спит, но дышит,

Лик подъятый озарён.

Я не слышу, он же слышит

Лунный зов и звёздный звон.

Обильная соком Луна

Золотой расцвечает свой мёд.

Поля. Полумгла. Тишина.

Полночь счёт свой ведёт.

Всё в золе пепелище зари.

Счёт идёт.

От единства чрез двойственность в стройное три,

Мировое четыре, безумное пять,

Через шесть освящённое семь,

Восемь, Вечности лик, девять, десять опять,

И одиннадцать. Дрогнула темь.

И двенадцать. Горит вышина.

Просиял небосклон.

Лунным звоном вся полночь полна,

Лунный звон.

И воздушно, с высокой и злой высоты,

На леса, на луга, на листы, на цветы,

На мерцанья болот, на шуршание нив

Полнолунница льёт свой колдующий мёд,

И безумья струит, и взращает прилив,

Заковала весь мир в голубой хоровод.

О, Луна, яд твой светлый красив!

Я Новый Серп средь лунных начертаний.

Подсолнечник в Июльском я саду,

Лик Солнца, зачинатель мирозданий,

А в ночь, меня ища, люби звезду.

Я зыбь морей в немолкнущем буруне,

Бездонный безызмерный небосклон,

Я незабудка в Мае и в Июне,

Я маковое зёрнышко, я сон.

Месяц меряет недели,

Изменяясь в красоте.

Вот он виден еле-еле,

Серповиден в высоте.

Вот он серп для жатвы годный,

Заострённый там внутри.

Вот плывёт над бездной водной

Полумесяц, – посмотри.

Всё пышнее, всё светлее,

Вот он встал как полный шар.

Словно где-то там, алея,

В круге зарева – пожар.

Вот всё позже он восходит,

С краю выем, убыль в нём.

Чахнет бледный, грустно бродит,

Опрокинут, виден днём.

Меньше, тоньше, гаснет, тая.

Умер. Нет нам лунных нег.

Ждём. И вновь черта златая,

Месяц меряет разбег.

Ты мне являешься Царевною жемчужин,

Вся осиянная начальною Луной,

Чей серп утонченный, взрастая, всеокружен.

О, Златоокая, зачем ты не со мной?

Опалы нежные я сердцем собираю,

Из тайных раковин зову я жемчуга,

И глянь на Море ты… Туда… В окрайность… С краю

Я влаги зачерпнул, и дождь к тебе бросаю.

Те брызги для тебя. Ты всё мне дорога.

Но, множа говор волн, с лазурью Моря дружен,

Я разлучён с Луной, и с лучшей из жемчужин.

Из всех глубин собравши все жемчужности,

На берегу, я думаю, один,

О роковой блистательной ненужности

Всех жемчугов глубин.

Обрывы скал. Мой край – необитаемый.

Здесь гибнут все, в прибое, корабли.

И праздник дней, всегда в минутах чаемый,

Всегда, навек, вдали.

Лишь всплески волн, в бесчисленной повторности,

Несут напев, не здесь пропевших, струн.

И жемчуга горят, в своей узорности,

Как сонмы мёртвых лун.

Ты видал, у Моря серого, как метелятся пески?

Ты бродил, тоской истерзанный, в тёмном лесе, вдоль реки?

Ты внимал, овеян вьюгами, ветра призрачный рассказ?

Ты считал шуршанья шорохов, бег минут в полночный час?

Ты слыхал, как вихри носятся, завывая сквозь трубу?

Ты узнал, как сердце просится прочь бежать, сломив судьбу?

Ты узнал души рыдание без слезы сомкнутых глаз?

Ты узнал ли всё страдание ведать мысль в последний раз?

Живой! Ты не знаешь, куда ты вступил?

  Ты ищешь мгновений в Былом!

Но звоны струны и бряцанья кадил

Смолкают в моей равновстречности сил.

  Здесь Ворон провеял крылом.

Я судьбы свершаю, я пряжу пряду.

  Ты ведал, как колется тёрн?

Лишь капелька крови, – и ум твой в бреду,

И сон твой чрез триста я лет поведу.

  Я Норна. Ты знаешь ли Норн?

Я был в лесу. Деревья не дрожали.

Они застыли в ясной тишине.

Как будто в мире не было печали.

Как будто пытку не судили мне.

Кто присудил? Не так же ль я безгласен,

Как этот мир ветвей, вершин, стволов?

Не так же ль мир мечты воздушно ясен,

Моей мечты и тиховейных снов?

Но вот, когда деревья, тесным кругом,

Друг другу дышат, и сплетясь растут,

Я должен быть врагом иль скудным другом,

Душой быть там, когда прикован тут.

Раздельность дней. Безбрежность разлученья.

Прощай. Прощай. Чуть встретился, прощай.

Идти путём глубокого мученья,

И лишь на миг входить, чрез зиму, в май.

Я падаю. Встаю. Иду. Теряюсь.

Молю тебя: ты, кто-нибудь, услышь.

Схожу с ума. В бездонном изменяюсь.

Но лес молчит. Молчит. Какая тишь!

Всё ближе, и ближе к заветному краю, ещё, и ещё, и совсем.

Иду ли я к бездне, иль к светлому раю, – не знаю, и слеп я, и нем.

И если б я видел, – пойду необманно, чтоб только, до края дойти.

И если бы мог вопрошать, – не спросил бы других о последнем пути.

Я буду ли вечно глядеть на повторность – всего – в кругозданных зрачках?

Я буду ли вечно вникать в неземное – в земных и людских голосах?

Иду, и уж ноги скользят, – и секунды звенят о черту острия.

Как радостно быть без конца одиноким, и ведать, что Вечность – моя.

Качаются, качаются

Колосья пожелтелые.

Встречаются, венчаются

В мечты минутно смелые.

Целуются, целуются

Воздушностью касания.

В мгновении милуются

Предсмертные лобзания.

Шумели и шушукались

Сосны шуршащей сучья.

А рыбы убаюкались,

Уснула жадность щучья,

Наевшися плотиц,

Среди речных станиц.

Настали дни осенние,

В лугах одни отавы,

Всё пленнее и пленнее

Объеденные травы.

Воздушный клин вдали, –

Исчезли журавли.

И воют оголтелые,

В ночи, сычи и совы.

И заморозки белые

Плетут полям покровы.

И в небе жёлтый серп

Свёл в цельность весь ущерб.

Ветры зиму строят на высотах.

В бледном, в серебристом, в позолотах.

Много рассыпают белых роз.

Звонкий укрепляется мороз.

Горы увенчали в снеговое.

Белым озарили голубое.

Скованность скрепили как закон.

Белой смерти дали вышний трон.

Что северным мы называем сияньем,

Есть не сиянье, – игранье лучей.

Владеет великим оно расстояньем,

Рожденье различным даёт чарованьям,

Узорной легендой встаёт для очей.

Сперва это – отбель: на Севере, белый,

Бледнеющий свет, как бы Млечный путь,

Но вот розовеют цветные пределы,

Багровеют зорники, зори те смелы,

Лучи полосами, цветочная жуть,

Столбы ярко-красные, вон ещё синий,

Огнём наливаются там багрецы,

Играют костры по воздушной пустыне,

И треск перекатный, во все концы.

То – сполохи. Рдеют и зреют убранства,

В ночи, осиянные, дышат столбы.

Какой пролегает здесь путь чрез пространство?

О чём то, по краскам, гаданье Судьбы.

Снег был за-ночь. Убелилась верея.

Удорожилась дороженька моя.

От пороши самой первой – санный путь.

В осребрённость. Сердце, есть на что взглянуть.

Снегом белым всё прикрыла нам Зима.

Лес как сказка. Звёздной ночью светит тьма.

И не знаешь, звёзды ль, снег ли весь в лучах.

Или это – что-то здесь – в моих глазах.

В снежной замети кружиться, –

Оснежишься только весь.

Уж покуда ночь продлится, –

Мы в лесу побудем здесь.

Утром Солнце загорится,

Нам сверкнёт алмазом-льдом,

Будет наст, и снег сплотится, –

Как по мосту мы дойдём.

Отблеск зеркальный дальной Луны,

Ландыш венчальный, вздох тишины,

Это влюблённость Весны.

Жаркой гвоздики лики кругом,

Красные вскрики, жар над цветком,

Это есть Лето с огнём.

Танец багряный пьяных листов,

Яркие раны, ток холодов.

Осень, и вдовий покров.

Бархатный иней, синяя тьма,

Льдяности линий, тишь, терема,

Это царица Зима.

Однажды Бог печален был,

Упало много звёзд,

Потоки слёз, поток светил,

На Землю звёздный мост.

Огни в разъявшейся Земле

Упали глубоко.

И снова светел Бог во мгле,

Ему теперь легко.

А слёзы-звёзды, в глубине,

Как зёрна, проросли.

И светит ландыш при Луне,

В серебряной пыли.

Вся многозвёздность Божьих дум

Как сад и лес взошла.

И нежен жёлтой нивы шум,

Как тихий всплеск весла.

Мерцая белым, тихий Призрак явился мне в ночи,

И мне сказал, чтоб перестал я оттачивать мечи,

Что человек на человека устал идти войной,

И повелел мне наслаждаться безгласной белизной.

И я, своё покинув тело как белая душа,

Пошёл с ним в горы, и увидел, что высь там хороша,

Вершины в небо восходили громадами снегов,

И были долы в бледном свете тех лунных маяков.

По склонам ландыши белели в недвижности своей,

И много белых роз из снега, и белых орхидей,

Весь мир, одетый в этот лунный и звёздный белый свет,

Был как единый исполинский мерцающий букет.

И все дела, и все мечтанья, где не было вражды,

Преобразились в снег, и в иней, и в вырезные льды,

Но сердце светлое не стыло, и знал весь мир со мной,

Что человек на человека устал идти войной.

Тихая поветерь в Белом дышит море.

Тихая поветерь. Можно плыть в просторе.

Мы моленье Ветру вслух произносили: –

Не серчай. Дай льготу. Будь потише в силе. –

На Восток смотрели. Западу шептали.

Напекли блинов мы, наварили каши.

Бросили лучинки, и поплыли в вале,

За крестом лучинным. В ветре лодки наши.

Тихая поветерь, вей, Праматерь Моря,

Рыбарей баюкай, с бледными не споря.

Рыдальщица! Зачем рыдать?

Смотри на Море.

Была там буря, стала гладь.

И в тихом твой мертвец уборе.

Мертвец ли? Только он уснул.

Смотри на Море.

От вод идёт растущий гул.

Все капли в громком разговоре.

Зачем хотим мы вечности? Звучней ли мы волны?

Светлей ли в нежной млечности, чем тучка вышины?

Не надо, сердце жадное, в тебе чернеет кровь,

Не надо, чтоб ушедшее пришло и жило вновь.

Стремительность червонная, ты в мозг живущий шлёшь

Свой алый звон, и шаткую, и сладко-злую, ложь.

И хочешь в упоительном так длительно звенеть,

Как будто в башнях Вечности не их, а наша медь.

О, нет, на башнях Вечности звучат колокола,

Но это звоны белые, вся кровь из них ушла,

Но это звоны звёздные, а кровь упала вниз,

Коль хочешь в Вечность синюю, как иней серебрись.

Мгновенность бесповторная лишь тем и хороша,

Что малыми песчинками играла здесь душа.

И только раз наш миг – алмаз, вот гаснет он, прощай.

В Весне всего прекраснее – что так проворен Май.

Если Море, замирая, вновь лишается покоя,

Если Море, камни строя и оттачивая их,

Бесконечностью движенья, строгим ритмом повторенья,

В их овалах означает свой овальный мерный стих,

Я, тая мечты земные, видя бухты вырезные,

Море! Море! – весь внимаю песне помыслов твоих.

Мировая пыль Дороги млечной,

Драгоценный прах Дороги птиц,

Водопад легенды быстротечной,

Белое дрожание зарниц.

Золотая пыль ложбины звёздной,

Звоны всей созвёздной высоты, –

Для чего я брошен в мрак морозный,

Отвечатель светлый, где же Ты?

Я стою, забывши счёт столетий,

Я стою, и зябну на посту,

Ещё в Ветхом молвил Ты завете,

Что уронишь светоч в темноту.

Но с тех пор уж стал остывше-старым

Новый невосполненный завет,

Не согрет полночным я пожаром,

В звёздную одежду не одет.

Караваном – тучи вслед за тучей,

Я в безгласном никну как ковыль,

Если ж вспыхнет диск звезды падучей,

Он, взорвавшись, падает как пыль.

Потухшие вулканы,

В стране агав и змей,

В веках вы были рдяны,

Во дни весны своей.

  Когда цари царили,

  И каждый царь был царь.

  Богам равнялись в силе.

  То было. Было. Встарь.

Возвысил пирамиду

Теотиуакан.

И храм людской, по виду,

Был огневой вулкан.

  Возвысил Храм Змеиный

  Узорчатый Уксмаль.

  Ещё немой руиной

  С высот глядит он вдаль.

Лежат безгласно страны,

Сражавшие врага.

Потухшие вулканы

Окутались в снега.

  Погиб в Испанской петле

  Воитель Гватемок.

  На Попокатепетле

  Огням свершился срок.

Лишь след огнистой славы

Ещё хранит светло

Взнесённой Оризавы

Могучее жерло.

Знай. Люби. Свой дух избавь.

Трижды, в цельном, Мир прославь.

Целей в жизни только три,

В трёх цветках сполна гори.

Детство – цветик голубой,

С золотистой бахромой.

Светом золота в те дни

Голубое оттени.

Юность – заревный расцвет,

Страстны ласки юных лет.

Красной сказке разум рад.

Раз ты юн, сорви гранат.

Третий, спелый, возраст твой

Снова полон синевой.

Но лазурный небосклон

Белой дымкой обрамлён.

Равноденствием души

В нём себя ты утиши.

День и Ночь уравновесь,

Мир твой цельным будет весь.

Фимиам – Богам, курящийся,

  Человеку же хвала.

О, мудрец, не зря мудрящийся,

  Твой завет нам – как скала.

Быстро, с криками весёлыми,

  Побежим в сосновый лес,

В красный лес, богатый смолами,

  Для святилищных завес.

Пред завесами цветистыми,

  Что расписаны умом,

Встанет дым струями мглистыми,

  Сладковейным вея сном.

Совершив обряды древние,

  Песней чисел и светил

Душу сделаем напевнее,

  Под бряцание кадил.

Мирозданием обрадован,

  С пляской солнц вступая в лад,

Дух взнесётся синим ладаном,

  В Синь, святую восьмикрат.

В бездне вихрями овеянный,

  И громами осиян,

Небом десять крат взлелеянный,

  Будет дух и бел и рдян.

И в садах, где в сны пурпурные

  Замыкается мечта, –

И в горах, где дни безбурные

  Множит в числах высота, –

И в морях, где мгла, бурунами,

  Похваляется, вскипев, –

Златопевческими струнами

  Пропоём мы наш напев.

Фимиам – Богам, курящийся,

  Боговидцу же – хвала.

Твой завет, доныне длящийся,

  Есть душистая смола.

Ты знаешь: 8 есть число

Того, чьё имя – Вечность.

Направь ладью, возьми весло,

Путь чисел – бесконечность.

  Лик чисел – звёздный небосвод,

  Там числа в звёздной пляске.

  Растёт их многозвёздный счёт,

  Заданью нет развязки.

Задача чисел – тайну плесть,

Сквозную сложность сеток.

И 2, и 3, и 5, и 6

Суть вехи для отметок.

  В веках раскинутое 7,

  Во все концы 4,

  Ведут к рассвету через темь,

  К углам устоя в мире.

Сложи – и 8 пред тобой

Являет лик змеиный,

Как дух в пустыне голубой,

Над нашей дольной глиной.

  Из глины – красный лик, Адам,

  Двоякий образ – Ева.

  Весь Мир есть сад, что отдан нам,

  Направо и налево.

И восьминогий нам паук,

Чтоб лик являть загадок,

Из паутины создал круг,

Весь полный тонких радуг.

Паук разметил паутинки, а мысль идёт по ним до Бога,

Сплетя дрожанья тонких радуг в узоры вечного чертога.

Цветок цветёт, чтоб светлой пылью в другом цветке скользнуть любовью,

Пчела же мёд создаст из пыли, себя увив цветочной новью.

Случайный вздох ветров бродячих, мгновенный свет снежинки белой,

То путь мечты, свой миг вкусившей, и к бегу в Вечность – осмелелой.

Заходящее Солнце уходило за Море,

Сердоликовый цвет в небесах был разлит.

И шумело мне Море в многопевном узоре: –

Вот ты прибыл в святую страну Пирамид.

Желтизна побережья отшумевшей столицы,

Где багряные сказки в столетьях зажглись.

Над преддверьем в Египет – длиннокрылые птицы.

Вот откроется Нил! Да, я твой, Озирис.

Истоки безвестны, затеряны.

Породил их Эдем или Ад?

Жрецы не уверены.

Но один и другой водопад,

Но один и другой водоскат,

Прихотливости коих измерены,

Не велят возвращаться назад.

И пошли. От оазиса Южного

Всё на Север, вперёд и вперёд,

Посвящённые Братства содружного,

Средь пустынь, соколиный полёт,

Лотоса чашечки синие,

Голубые, и белые, вот.

Папируса строгие линии,

Цветенье к молитве зовёт.

Снежистость в горах Абиссинии

Растаяла, влага плывёт.

Нил разлился, гудит и ревёт.

Заплетитесь же все в хоровод.

Закружитесь. Мы в мире затеряны.

Все возможности численно смеряны.

От истоков до устья. Вперёд!

Страна, где нет ни гроз, ни грома,

В размерной смене тьмы и дня,

Ни молнебыстрого излома

Живого вышнего огня.

Страна без радуги окружной,

Что семикратно славит свет,

Твой край, и Северный, и Южный,

Однообразием одет.

Взнеслась безгласно пирамида,

Маяк для тысячи дорог.

Но ищет мёртвого Изида,

И Озирис восстать не мог.

Восстал, но не живой для жизни,

А как властитель мертвецов.

И весь Египет – в вечной тризне,

Среди бесчисленных гробов.

Плавно, словно иноходец,

Скачет ослик. Путь далёк.

Оросительный колодец

Ноет, воет, как гудок.

Два вола идут по кругу,

Всё по кругу, без конца,

Век прикованы друг к другу,

Волей знойного Творца.

И в песчаные пространства

Дождь которых не кропил, –

Для зелёного убранства

Мутной влаги ссудит Нил.

Чтоб другие были сыты,

Чтоб во мне тупой был страх,

Мной пространства грязи взрыты,

Буду, был, и есмь феллах.

Тёмный, голый, червь надземный,

Пастью пашни взят и сжат,

Есмь, как был я, подъяремный,

Восемь тысяч лет назад.

Где б я ни странствовал, везде припоминаю

  Мои душистые леса.

Болота и поля, в полях, от края к краю,

  Родимых кашек полоса.

Где б ни скитался я, так нежно снятся сердцу

  Мои родные васильки.

И в прошлое открыв таинственную дверцу,

  Схожу я к берегу реки.

У старой мельницы привязанная лодка,

  Я льну к прохладе серебра.

И так чарующе, и так узывно-чётко,

  Душа поёт: «Вернись. Пора».

Прекрасней Египта наш Север.

  Колодец. Ведёрко звенит.

Качается сладостный клевер.

  Горит в высоте хризолит.

А яркий рубин сарафана

  Призывнее всех пирамид.

А речка под кровлей тумана…

  О, сердце! Как сердце болит!

Египет, рубище с роскошной бахромой,

Куда уводишь ты кораблик малый мой?

Зачем, о, царственный, в веках текущий, Нил,

В пустыню жёлтую меня ты заманил?

От скал Аравии до тех Либийских гор,

Мне мал – хоть скудному – воспетый твой простор.

От чёрной Нубии до Дельты голубой,

Не усладился я, разливный Нил, тобой.

Мне Море чудится, вспенённым я рождён,

Я океанскою волной освобождён.

А суша мне тюрьма, оковны сонмы скал,

Я дома прочного нигде не воздвигал.

И не хочу я жить как тень средь верениц

Тяжёлых пирамид, раскрашенных гробниц.

Покоя не хочу жрецов богов-зверей,

Едва чего коснусь, лечу я прочь скорей.

Тысячелетия сомкнутые в звено,

Тысячекратный раз шумит веретено.

В тысячекратности молельный свет свечи.

Сознанье яркое, мой дух отсюда мчи.

Что длилось, – рушилось. Что было, – то прошло.

Кораблик малый мой, раскрой своё крыло.

Я птица вольная. Я два крыла раскрыл.

И вьюсь, пою, смеюсь. Прощай, мне чуждый, Нил.

Преступник, преступник, преступник вовек,

  Убийца бегущих мгновений,

Ты презрил теченье зиждительных рек,

  Завет изумрудных растений,

Ты злой, ты напрасный, пустой человек,

  Ты тень ускользающей тени.

Ты вспомнишь. Ты вспомнил. Минута зажглась.

  Цветут эвкалипты молельно.

С лазури глядит укоризненный глаз.

  Себя ты растратил бесцельно.

Что скажешь, как глянешь в торжественный час?

  Пред Оком споёшь ли свирельно?

Ищи волхвований. Чу, шепчет трава.

  Дыханий ищи в эвкалипте.

Не сможет укрыться твоя голова

  В какой-нибудь призрачной крипте,

В ту ночь, когда взвешены будут слова,

  Как сказано, древле, в Египте.

Средь выжженной пустыни,

Что дном была морским,

Глядит в века, доныне,

Гигантский нелюдим.

  Две каменные тени,

  И в двух – единый он,

  Создатель смутных пений,

  Рассветный дух, Мемнон.

Лишь ночи круг замкнётся,

И дню придёт черёд,

Мемнон от снов проснётся,

И призрачно поёт.

  Но лишь один, – хоть двое

  Глядят и в свет и в тьму.

  То пение живое

  Дано лишь одному.

Другой глядит безгласно,

Не чувствуя огня.

Один же, полновластно,

Поёт рожденье дня.

  В те дни как было всюду

  Теченье вод морских,

  Циклоны – изумруду

  Слагали звучный стих.

И, тело созидая,

Вложили в тело крик,

Но встала тень немая,

Внимающий двойник.

  И в теле крик, и пенье,

  И страстная мечта.

  Но с телом повторенье,

  Двойник и немота.

Безгласна тень растений,

Хотя шумят леса.

Безгласен ряд видений,

Глядящих в небеса.

  Кто нем, тот жизнь не славит,

  Он только тень всегда.

  Но лик он тот же явит

  В великий день Суда.

В те дни как было всюду

Лишь Море без границ,

Оно свою причуду

Вложило в быстрых птиц.

  Сковало все творенья

  Законом двойника,

  И, в Небо бросив пенье,

  Умолкло на века.

И где была пучина,

Пустыня там и сплин,

И два там исполина,

И в этих двух – один.

  Рожденье зорь он славит,

  Другой молчит всегда.

  Но лик он тот же явит

  В великий день Суда.

Твой саван сияет, Египет,

Ты в белые ткани одет.

Мёд жизни не весь ещё выпит,

Есть в Солнце и взрывность и свет.

Ещё в еженощные пляски

Созвездья уводят себя.

И мир до предельной развязки

Пребудет, бессмертье любя.

И девушку с ликом газели

Влюблённый светло обоймёт,

И в этом ликующем теле

Возникнет чарующий мёд.

Чу! Сириус нам возвещает,

Что прибыл разлив в Сильсилэ,

Качает река нас, качает.

Две кобры на царском челе!

То два венка, то два цветка, округлые венцы –

Две груди юные её, их нежные концы.

На каждой груди молодой, тот кончик – цвет цветка,

Те два цветка, те два венка достойны жить века.

И так как бег столетий нам Искусством только дан,

И так как блеск столетий дан тому, кто чувством пьян, –

Тебя я замыкаю в стих, певучая моя,

Двух зорь касаясь молодых, их расцвечаю я.

И каждый кончик лепестка, мой поцелуй приняв,

Нежнее в цвете заревом, как свет расцветших трав.

И безупречный алебастр девических грудей

То две лампады светят мне на празднестве страстей.

Как кость слоновая – живот, и, торжество стиха,

Уводит грёзу нежный грот, укрытый дымкой мха.

На живой счастливой шее

  Было это ожерелье.

В опьяняющей затее

  Были двое. Хмель. Похмелье.

Милый к милой приникал.

  И в продление веселья

Приближал он к ней бокал.

В залюбованном дразненьи

  Отдвигаясь от бокала

Вся светясь, как струны в пеньи,

  Вся таясь, как зыбь опала,

Уклонялася она,

  Но, маня, пред ней дрожала

Чаша полная вина.

Чаша счастья вырезная,

  По бокам – разлитье Нила.

Солнце в сердце. Жизнь двойная.

  Сказка. Слитность. Нежность. Сила.

Рот, как мёд, ко рту приник.

  Сердце видит, вспоминая,

Дан Изидой сердолик.

Левкайония поцелуйная,

Ты взята лаской, как волной,

Ты вся как влага многоструйная,

И ты не можешь быть иной.

  Века – твой храм. Ты вся зазывная.

  Даёшь себя – губам, рукам.

  Змеиность страсти переливная,

  Ты вызов бросила векам.

Поцеловав, не разучилася,

А научилась целовать,

И так любовь тобой пленилася,

Что сонм веков – твоя кровать.

  Ты вся любовная симфония,

  Священный танец живота,

  Свершённой тайности гармония,

  Стрелой пронзённая мета.

Кто был, кто был он, искусительный,

Кто эти губы целовал?

Кто эти ноги, в ласке длительной,

С своими бешено свивал?

  Кто был, кто был он – в завершённости

  Паденья в срывность вас двоих,

  Что дал века твоей влюблённости,

  Как мы в века бросаем стих?

Не я ли, в тех столетьях тающих,

Не я ль сгорел в сверканьях гроз, –

И вот слежу огни мерцающих

Твоих каштановых волос.

Белый Нил, Небесная Дорога,

Млечности созведные разлил.

А внизу, как дар Речного бога,

Голубой качает звёзды Нил.

Где теперь царите, Фараоны?

Радостно ли в царстве двойника?

Те же ль там красивые уклоны

Делает священная Река?

Так же ль там Амен-Готеп четвёртый,

Сердцем отдавая Солнцу дань,

Диск вознёс, и Диск, светло простёртый,

Устремляет солнечную длань?

Так же ль там вы ждёте, чтобы узы

Сириус, всходя, разъял во мгле,

И прорвав, для пьянственности, шлюзы,

Нил, вскипев, шумел бы в Сильсилэ?

Так же ль Сёстры любят там и Братья,

Так же ль нежно слиты Брат с Сестрой?

Знаю, знаю, все вы без изъятья

Слиты вместе, звёзд пчелиный рой.

Я ведаю – Богов, людей, зверей, цветов –

  Всю родословную.

И Солнцу посвятить покорность я готов

  Беспрекословную.

Я ведаю – камней, и трав, и птиц, и снов –

  Все свойства дивные.

Я знаю, как пропеть перед лицом Богов

  Слова призывные.

Я знаю, что, когда восстал бесплодный Сэт

  На Жизнедателя,

Для знаменья в веках – был вдруг загашен свет

  Миросоздателя.

Растерзан Озирис. Четырнадцать частей

  Повсюду кинуты.

Растерзанность есть путь для ищущих людей,

  Что в мир низринуты.

Разрывы сопоставь, и, части распознав,

  Спаяй конечности.

И покидай свой гроб, как стебель свежих трав,

  Будь в Звездомлечности.

Аменти – всё в лучах. Изида, неспеша,

  Подходит стройная.

И колос рдеет вновь. И, взор во взор, душа

  Глядит достойная.

Он восходит как солнечный луч,

Он сияет как Месяц, как ветер приходит,

Он как Нил свои воды из бездны выводит,

Он как вешняя птица певуч,

Он по воле своей

Возникает как зверь,

Как один из зверей,

Догадайся скорей,

Загляни ему в очи и верь,

Он как Апис, как утренний Гор,

Как овен, как Сэбек-крокодил,

Соколиный полёт, дальнометящий взор,

Убаюкавший лотосы Нил,

Только в небе он был, только Солнцем он был,

Как шакал он скользит близ гробниц,

Где бы ты ни зажёг благовонье кадил,

Где б пред ним ни повёргся ты ниц,

Он с тобою как луч отдалённых светил,

И как знаемость глянувших лиц.

В старинном саркофаге,

Замкнуты в стройный плен,

Слова безгласной саги,

Зеркальность перемен.

Египетские лица,

Воздушные тела.

Цветная вереница,

Вся жизнь, как быль была.

Идут стада к ночлегу,

Растут колосья нив,

Хранит немую негу

Богатый их разлив.

Закатного пожара

Горят огни светло,

На всём застыла чара,

Всё в сказку перешло.

Аменти, край предельный,

Колдует тишина,

И круг являет цельный

Огромная Луна.

Новое Солнце, Новое Утро, Новый Месяц, и Новый Год,

Пламя из тучи, утро из ночи, серп серебристый, целующий рот.

Новое Солнце сегодняшней жизни, Новое Утро текущего дня,

Краешек мига – до краешка мига, Солнцу возженье земного огня.

Новое Солнце отметится светом Нового Года и Новой Луны.

Богу стелите безгрешные волны белой сотканной льняной пелены.

Новое Солнце, и Сириус с Солнцем утренней в небе восходит звездой,

Слёзы Изиды, что пали алмазом, Нил отмечает растущей чертой.

Новое Солнце из кладезя Неба ринуло долу шумящий разлив,

В улье небесном гудящие пчёлы нам возвещают шуршание нив.

Новое Солнце взманило побеги, цвет изумруда из мёртвых темнот,

К колосу колос, и сердце до сердца, новой спиралью закрученный год.

Новое Солнце мы новою песней в новых одеждах восславить сошлись,

Лик воскресенья, зерно и цветенье, бог возрождающий, жив Озирис.

Пятьсот голубоватых птиц

Летели, млея, чрез пространство,

Пятьсот слонов склонились ниц,

Узрев однажды постоянство, –

Души, отмеченной меж душ

Для утверждения покоя,

Кто меж людей единый муж,

Познавший ход страстей и зноя, –

Кто Майей был в саду рождён,

При ликованьи всех растений,

Кто был цветком сопровождён

В Страну, где мир без изменений, –

Кто был как лотос голубой,

И был как лотос нежно-белый,

Как лев недвижный пред толпой,

Средь ужасов спокойно-смелый, –

Кто был как новая Луна,

В веках сверкающее Солнце,

В безмерном Море тишина,

И тихий лепет веретёнца.

Тот, кто думает, что человек

может быть убийцей, и тот, кто думает,

что человек может быть убитым,

оба не знают ничего. Бхагавадгита

Кто думает, что, убивая,

Он убивает, тот слепец.

Кто думает, что жизнь живая

В предельных ликах, тот слепец.

На миг напев свой прерывая,

Я начинаю в свой конец.

Кто думает, что в Мире слитом

Есть пропасть смерти, тот слепец.

Кто думает, что быть убитым

Конец есть жизни, тот слепец.

Века ходил я полем взрытым,

И из колосьев плёл венец.

Что я, то я, и измененья

Суть только зрелища одежд.

Я прерываю праздник зренья,

Привет мой сну сомкнутых вежд.

Но тьма и ужас нисхожденья

Есть восхождение надежд.

Что я, то я, не разделяет

Игра оружия меня.

Вода меня не потопляет,

Я целен в бешенствах огня.

Что это правда, сердце знает,

И голос мой поёт, звеня.

Кто думает, что, умирая,

Он умирает, тот слепец.

Кто думает, что жизнь, сгорая,

Не возгорится, тот слепец.

Я был в Аду, и в жажде Рая

Из свежих трав плету венец.

Тот же верный точный счёт,

Знанье точек и причин,

Мне вещают верный ход

От провалов до вершин.

Тот же верный точный счёт

Говорит мне: Ты один,

Тот родится, кто умрёт,

Чарой вечности причин.

И смотри: В выси темно,

В лунном царствии ущерб,

Вот и умерло зерно,

Все колосья срезал серп.

Но взгляни на вышину,

И взгляни перед собой:

Видишь, новую Луну

На лагуне голубой?

И взгляни на ширь полей,

И взгляни перед собой:

Как смеётся меж стеблей

Василёчек голубой.

Глядишь ли ты в лазоревые дали

  Ночных небес?

Шатры отшедших там, светлея, встали,

  Лучистый лес.

Мы говорим – созвездие там Девы,

  Стрельца и Льва.

Но там, в полях, растут свои посевы,

  Своя трава.

И каждый, кто с земным разъят мгновеньем,

  Тот, ввечеру,

Зажжёт свечу, и ставит, с означеньем,

  Её к шатру.

И знаменья тех свеч неисчислимых

  Горят всю ночь,

Покуда Ночь, в своих глубоких дымах,

  Уходит прочь.

И между тем как все земные свечи,

  Сгорев дотла,

Оделись в мрак, – пресветлый лик предтечи,

  Заря светла.

И свеч небесных гаснут вереницы.

  Где все шатры?

Одна свеча властительной Денницы

  Глядит с горы.

Я входил в пещеры тёмные,

Меж утёсов, над рекой,

В углубленья их укромные

Я входил с моей тоской.

В ропот мраков, где отшельники,

Где вертеп, что в камень врыт,

Где слезливые капельники

Возращают сталактит.

Говорил во тьме с пещерником,

О превратностях души,

Был подземному придверником,

Громы чувствуя в тиши.

Переходы видел рытые,

Где рисунок без теней,

Развивал я судьбы свитые,

Понимал теченье дней.

Бороздами – иссечения,

Слева вправо, полный ход,

И свеченье возвращения,

И чертёж наоборот.

Пашня рун, колосья знаками,

Дуги, взрывчатый потоп,

Клин-топор, игранье мраками,

Сказка крови, жизнь и гроб.

Атль-вода, узор зигзагами,

Змеи, вставшие жезлом,

Духи, шедшие оврагами,

В светомраке мировом.

Я читал их начертания,

Этих пращуров сих дней,

Дал им долю лучшей дани я

От живой души моей.

Но прикрытье это шлемное

Бранно-мыслящей Земли

Бросил, – бросил потаемное,

Сжёг – к возврату – корабли.

Над подземностью вещающей,

Дух впивая свежих струй,

Я стою как жнец встречающий

Меж колосьев – поцелуй.