Гунин Лев Заводная кукла (фрагмент)

Лев Гунин

ЗАВОДНАЯ КУКЛА

(отрывок из романа)

ОТ АВТОРА

Однажды -- это было примерно десять лет назад -- я получил на хранение дневники одного молодого человека, который был младше меня примерно на пятнадцать лет. Он сказал мне, что разрешает мне делать с его дневниками все, что угодно, публиковать их, не упоминая его имени, только не уничтожать их. В течение многих лет они лежали у меня мертвым грузом, я никогда так и не собрался прочитать их. Но совсем недавно, пересматривая то, что хранится на чердаке моего большого трехъэтажного дома и наткнувшись на эти тетради, я, неожиданно для себя, одним духом сел -- и прочитал их. Впечатление, которое они на меня оказали, заставило меня приступить к их публикации, при этом я почти ничего не изменил в тексте дневников, только слегка подкоректировал их. Некоторые имена я изменил, другие оставил такими, какими они были в дневниках; мне кажется, что люди, описанные на их страницах, должны понять как намерения их автора, так и мотивы редактора: ведь автор, по всей видимости, обладая неординарным и развитым воображением, использовал их самих с их именами только как прообразы, произвольно изменяя их образ, их манеры и поступки сообразно своим художественным задачам, совершенно так, как это делает авто романа со своими вымышленными героями. Поэтому я надеюсь на то, что наша публикация не вызовет протестов прообразов наших героев.

То, что данный материал, без сомнения, вызовет интерес читателей, для меня почти аксиома. Если в прошлом веке и в начале нынешнего любовные, а, тем более, эротические, романы писались от имени женщин, и их авторами на самом деле были женщины, то в наше время есть простор и для мужского творчества на этом поприще.

Остается пожелать читателям и читательницам приятно провести время наедине с откровениями моего давнего приятеля. Желаю вам успеха на тропках и дорожках этого многопланового и занимательного монолога!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

2 -- 3 ДЕКАБРЯ 1981 ГОДА

Устроил инсценировку моего отбытия в Минск. Сначала позвонил Мише Кинжалову (его теперь зовут " Моня" ), сказал ему, чтобы он предупредил моих родителей, что я к ним не зайду, что я еду вечером в Минск. Затем после работы я сам забежал к родителям и сам сказал, что сейчас же еду в Минск. После работы забежал к Мише Аксельроду, забрал у него все мои книги и тетради, сказал, что еду сейчас в Минск. Он спросил: " А на чем ты едешь?.. " -- Я сказал, что на машине с одним другом. После Миши я пошел на троллейбус, поехал в медицинское училище, где у меня должна была состояться репетиция с Мишей Терещенковым -бас-гитаристом. Для меня успеть все сделать и успеть, к тому же, на репетицию, было очень важно. Я придавал огромное значение тому, что буду сидеть в мед. училище, где меня никто не увидит, и не буду ни шляться по улицам, ни сидеть дома, где был бы, несомненно, обнаружен. На сотрудничество с Мишей и Андреем я очень надеялся, во-первых, потому, что такой состав инструментов меня очень устраивал, во-вторых, потому, что мы идеально подходили друг другу. Поэтому репетиции с ними, особенно первые репетиции, очень много для меня значили. Так что, прибежав на репетицию с опозданием на десять минут, я очень волновался, не уйдет ли Миша, но интуиция мне явно подсказывала, что Миша там. И вот -- вахтер меня, почему-то, не пустила, причем, не открыто, а явно обманув меня, то есть, обманом заставив уйти.

В актовом зале горел свет, но через окно на сцене я ничего не увидел, решив, что Миша в комнате за сценой ( так оно и было). Я спросил у вахтерши, приходил ли Миша, проходит ли репетиция, и, вообще, спросил, или в зале кто-то есть. Она сказала, что все были, репетировали, а потом ушли. Затем добавила, что она просто сама была сейчас в зале, включила там свет и забыла погасить. Заметив, что я в нерешительности топчусь возле нее, она сказала: " Вот пойдемьте и сами посмотримьте. Я как раз собираюсь закрыть зал.. Идемьте со мной". -- Я дошел до двери, она открыла ее, но не очень широко, и тогда я просунул голову в дверь. -- "Может быть, там есть кто-то в комнате за сценой? " -- " Нет, нет, там никого нет. -онасказала это, двигая корпусом, и это меня сбило. -- " Ну, идемьте. -- Она захлопнула дверь и чуть было не подтолкнула меня в спину. -- Там вон девочки пришли в гардероб; мне надо подать им пальто. Подождите, подождите!.. -- это она крикнула уже им. Так она меня и заставила уйти...

Вскоре после того, как я пришел домой, позвонил Миша-бас-гитарист, и сказал, что был в училище, а затем звонила Катя. Звонок Кати был для меня полнейшей неожиданностью. Ведь я устроил инсценировку отъезда только затем, чтобы проверить, кто позвонит, а роль звонящего мне с целью проверить, действительно уехал ли я в Минск, с большой вероятностью, мог играть настоящий доносчик. Катю же я сразу же исключал. Она просила у меня найти ей репетитора по русскому языку, а я ответил ей, когда мы ехали с работы, что постараюсь. Я знаю, что в каждом коллективе должен быть стукач, что в нашей стране не отправится ни один пароход, не откроется ни одна школа, если в коллективе работниковне не будет хотя бы одного стукача. Мне кажется, что у нас стукачем Людмила Антоновна (Роберт -- не стукач, он рыба покрупнее, чем просто стукач.., а, тем более, Катя... ).

Примерно две недели назад мне позвонил Миша Кинжалов, с которым мы поддерживали в последнее время очень скупые отношения. Это было -- ни много -- ни мало в первом часу ночи. Он звонил из какого-то бардака. Слышно было, как там орали и стучали чем-то, слышны были женские голоса и звон бокалов. Незадолго до этого он расстался с Норкой, с которой в последнее время уже открыто жил, и они должны были пожениться. Он что-то мне говорил... Говорил, что много выпил, потом говорил про какую-то Леночкку, какая хочет со мной познакомиться. Он неожиданно дал ей трубку, а я натянуто и, по-моему, довольно сухо перекинулся с ней несколькими репликами. Я еще не спал, когда раздался этот звонок, но было уже поздно, и мне это не нравилось. Потом трубку взял опять Миша. Он опять что-то такое говорил, перемежая свои разглагольствования репликами типа " а они, смотри, вон там уже сношаются, смотри, прямо у всех на виду... Эй, вы, что вы там делаете? " -- Мне слышен был гул нескольких голосов и стук вилок. Миша говорил, что меня им так нехватает, так нехватает, но он, конечно, понимал, что все это он может говорить лишь в шутку. Он сказал, однако, что они с Леночкой, может быть, ко мне приедут. Я ответил ему, что не надо. Он положил трубку. После этого мне звонила опять эта Леночка, уговаривала меня приехать. Я ответил ей, что это невозможно...

Дня через три она позвонила опять. И опять, слышно было, с какой-то оргии. Она еще более настойчиво упрашивала меня приехать, но, разумеется, это не могло принесли ей какого-либо успеха. Она положила трубку. А через некоторое время она снова позвонила и сказала, что они приедут ко мне. Я спросил, кто, они. Она ответила, что она и Миша Кинжалов. Я боялся, что они еще кого-нибудь притащат, и, вообще, не очень хотел их в то время видеть: это было в двенадцатом или в первом часу ночи. Я сказал, что позволю им приехать, но чтобы, кроме них, больше никого не было. Я заявил ей, что это категорически. Кроме того, я попросил ее дать Мише трубку, так как еще не был уверен, что ко мне не заявится пол их компании. Но она сказала: " Так мы приедем". -- И положила трубку. Мне некуда было позвонить, так как я не знал их номера. С другой стороны я испытывал что-то, похожее на ностальгию по прежним отношениям с Кинжаловым, и -пусть не вполне осознанное, -- но ощущаемое желание подсмотреть его теперешнюю жизнь, сопережить поворот его нового, теперешнего, развития. Я стоял у окна и так размышлял, когда увидел, как со стороны больницы проехало такси и завернуло во двор. Я подошел к двери и услышал шаги на лестнице. Затем я услышал женский голос. Создавалось впечатление, что кто-то говорил то ли сам с собой, то ли обращался к тому, кто оставался безответным. Затем, не глядя в глазок, я открыл дверь, безошибочно услышав, что кто-то подошел к моей двери. В дверь вошла девушка или женщина неопределенного возраста, со взглядом с поволокой, в клетчатом пальто. Она была одна. Этого я не ожидал и не успел придумать ничего на этот случай. Вместе сней вошел сиамский кот, который был предметом опеки детей соседей и жил на лестнице. ( Я понял, что, идя к моей двери, она разговаривала именно с ним). Когда она разделась, я увидел перед собой потрясающую женщину. Она была пьяна. Я повел ее на кухню, где она закурила сигарету. Света я не зажигал. Я все думал, что надо будет каким-либо образом ее выпроводить. Я принял сразу же это решение, а ситуация эта показалась мне совершенно глупой и очень неприятной и обременительной. Разговор у нас с ней не клеился. Я думал, как мне реализовать выпроваживание ее из своей квартиры...

Однако, все получилось иначе... Я в один момент зачеркнул свою установку, все произошло так, что я переменил все в какой-то момент. Она отдалась мне; она отдалась мне сразу. Я утром встал -- когда она еще лежала обнаженной в постели -- и тут же написал стихотворение, которое напечатал на машинке и подарил ей. Потом, когда мы встали и оделись, я играл ей свои песни; она сидела и слушала. Назавтра я уверовал в то, что она не была послана майором КГБ Виктором Федоровичем, который, по-видимому, и звонил мне первого декабря. Мне показалось, что все, что произошло, произошло совершенно случайно. А на третий день я понял, что любдю ее. Я понял это слишком хорошо и, с другой стороны, слишком поздно. Эта любовь, любовь к такой женщине, не могла мне ничего, кроме новых неприятностей, принести. Но я не мог предать ее, эту новую любовь, которая, я чувствовал, в отдельные моменты сильнее всех, какие я когда-либо испытывал. Так молодая мать не может предать зарождающееся в ней биение новой жизни. Я стал посылать импульсы, хотя эти импульсы перебивались теми, какие посылала мне Софа. Но я чувствовал, что нашел ответ и, подавив импульсы С. П., определял, что где-то там, далеко, может быть, на другом конце города, эта безвестная Лена, фамилию которой я не знал, испытывает на себе воздействие моей страсти, и в ее душе тоже что-то пробуждается и отвечает. Назавтра Миша Кинжалов сказал, что Леночка собирается ко мне придти, что она купит бутылку и как-нибудь навестит меня. Я подумал, что и она, может быть, меня любит, но понимал, что влюбиться в такую женщину явилось моим очередным огромным несчастьем.

Лена Аранова ( я узнал и ее фамилию) приходила теперь ко мне каждый день. Но ни разу одна. То с ней приплелась Канаревич, моя давняя знакомая и давняя подружка Кинжалова, не то, что отдающаяся каждому, но в общем девочка легкого поведения, специализирующаяся на иностранцах: немцах, и оказавшаяся закадычной подругой Лены, то с ней приходил Миша и давно мне знакомый девятнадцатилетний Игорь Каплан, "двоюродный брат" Лены Арановой, безумно в нее влюбленный. Кинжалов говорил мне, что с Леной переспали все немцы, итальянцы и американцы, которые за все годы работали в Бобруйске, и добавил, что о том, что я переспал с ней, не сегодня-завтра узнает весь город. Я с трудом сдержался, чтобы не ударить его. Но было уже поздно, чтобы бороться с зародившимся во мне чувством, в моих глазах его подавление было бы равносильно предательству или поражению. Я написал цикл стихов "Ты и Я", посвятив его Лене. В этом цикле стихи на четырех языках: польском, русском, немецком, и английском. Я уже знал к тому времени, что Лена владеет четырьмя иностранными языками. За пять дней я написал поэму " Креп ", также посвятив ее Лене. Вместе с Леной у меня побывали ее брат Сергей, Игорь Каплан ( Клаптон), Кинжалов и Канаревич, один раз все вместе. Два раза, когда Аранова склонна была у меня остаться, мне не удалось вытурить Канаревич, а Лена была вынуждена с ней уйти. Я шепнул ей, правда, что она может сделать вид, что идет домой, а потом, когда Канаревич смотается к себе, снова придти. Но, почему-то, это не сработало. Раз пять или шесть, именно в то время, когда Лена должна была ко мне придти ( то есть, после окончания работы ), к ней на работу приходил Кинжалов, и она вынуждена была с ним идти ко мне, или Игорь, который ее явно караулил везде, поджидал ее у моего дома, а потом вместе с нее заходил. Интересно, что он за все это время не вступал со мной ни в какую конфронтацию, хотя это на него не похоже, и он парень здоровый и дерется, он ни разу не показал этого, а однажды, встретив меня на улице вечером с такими ребятами, на которых как бы написано, что они собрались вместе, чтобы ломать кости, приветствовал меня очень тепло и как бы в смущении. Он уже почти не делает ничего, чтобы препятствовать нам с Леной остаться наедине, но просто его выручают Кинжалов и Канаревич, следующие за Леной по пятам. Все они у меня здесь выпивали, а затем оставались ночевать. Я, понятно, терпел это все ради Лены. Иногда и я пил с ними, причем, пил много.

Вернусь к тому дню, когда мне не удалось встретиться с Мишей-бас-гитаристом, и я вынужден был уйти из мед. училища. Мне пришлось пойти сразу домой. После того, как звонили Миша-бас-гитарист и Катя, позвонил Миша Кинжалов. Он сказал: " Так ты не в Минске! А я зря, значит, ходил к твоим родителям, зря потратил время! " -- Я извинился перед ним. Я решил, что он подумал, что я договорился встретиться с Леной, и поэтому его дезинформировал. Я сказал ему, что еще, может быть, сегодня поеду в Минск.

После Мишиного звонка я пошел искупаться. Когда я разделся уже, я услышал звонок в дверь. Янакинул халат, подошел к двери и посмотрел в глазок. Это был Миша. После минутного колебания, открывать ли, я открыл. Он был, как всегда к вечеру в последних два месяца, пьян. Я сказал ему, что я купаюсь, сказал ему, чтобы он запер дверь, разделся и заходил. Но он не давал мне зайти в ванную, щупал меня своими костлявыми пальцами, держал дверь ванной. " Подожди, не закрывай дверь. Не оставляй меня здесь одного. Ты же видишь, что я напился... " -- Я хотел применить силу, но он слишком сильно уцепился за дверь. Наконец, мне удалось еговытолкать и закрыть дверь. Я искупался, а затем вышел из ванной.

И вдруг, ни с того, ни с сего, он стал мне рассказывать, что был в КГБ. Он рассказал, что у негопоявился какой-то знакомый -- полковник или подполковник КГБ, некто то ли Каменев, то ли Михайлов, не помню. Он описал его внешний вид: подтянутый, седоватый, волосы зачесаны назад. " Настоящий фашист, -- тихо сказал Миша. По словам Миши, этот его знакомый любит хорошо пожить, интеллигентный, культурный. Если верить Мише, тот его напоил, а, когда Миша был уже " на взводе", решил быдто бы блеснуть перед нимсвоим хозяйством. Он посадил его в машину и в три часа ночи повез осматривать КГБ. По словам Миши, он увидел там следующее.

Сразу за входной дверью ступеньки вниз и маленький коридорчик. Затем -- вторая дверь. Внутри здание бобруйского КГБ, несмотря на свои небольшие размеры, довольно обширно. Множество кабинетов и дверей. Есть, якобы, дверь во двор. Но ей, почему-то, не пользуются. Затем Мише были показаны помещенияпод землей. По словам Миши, это целая " фашистская республика ", обширность, совершенство и контрасты которой трудно себе представить. Он сказал, что там множество коридоров, двери, прекрасное освещение иудобные помещения. Подземная часть, по его словам, несравнимо больше надземной. Один из коридоров проходит, по-видимому, под улицей Пушкинской, к обувному магазину, что напротив здания КГБ. Там есть шикарно обставленные комнаты и, в то же время, есть обширное помещение, внутренний вид которого страшен. В этом помещении, по его словам, страшные стены из цемента, лампы сильного света, такие, какв фото-студиях, и кресло -- как в зубоврачебных кабинетах, которое может передвигаться по рельсам, какточно -- не помню. По-моему, он говорил еще и о прожекторах на тросах. В этой же комнате Миша виделспециальные палки, которыми бьют, не оставляя внешних следов, но отбивая внутренние органы. На однойстене там висел портрет Ленина, на другой -- Дзержинского.

На втором этаже, по словам Миши, огромные картотеки на сотню тысяч жителей Бобруйска. Там есть компьютеры и другая электронная аппаратура. Сотрудник КГБ, что привел Мишу туда, повел егои в свой кабинет. Телефон его, по словам Миши, 7-36-30. На стенах -- обои. Стоит шкафчик, в котором несколько бутылок коньяка. Он угощал коньяком Мишу. Когда Миша спросил, не повредит ли ему то, что онводится с иностранцами, работающими в Бобруйске, сотрудник КГБ сказал, что " мы знаем об этом ". Но добавил, что ничего страшного. Миша сказал, что в Бобруйске установлена или устанавливается новая немецкая и итальянская аппаратура по подслушиванию телефонных разговоров, включающая компьютеры и автоматическое записывание всех разговоров на магнитофонную пленку. По его словам, там может прослушиваться более тридцати тысяч телефонных разговоров одновременно, причем, альтернативный выбор включения на запись может производиться автоматически. Например, данные введенные в компьютер, позволяют автоматически включить запись только тогда, когда звонок производится с какого-либо конкретного телефона на данный, в противном случае запись не производится. Из телефонных разговоровони узнают о привычках, наклонностях и образе жизни взятых ими под надзор лиц, а также контролируют события в жизни этих людей. Центр Прослушивания в КГБ соединен с Информационно-Вычислительным Центром, где производится обработка части поступающей по разным каналам ( в том часле и благодаря прослушиванию телефонов ) информации. В памяти компьютеров Информационно-Вычислительного Центранакоплены разные данные, хранящиеся под определенным кодом, и извлечь их можно только при помощи того кода, под которым каждая порция информации зашифрована. ( В этот момент я как-то незаметно подумал отом, что Лена Аранова работает именно в Вычислительном Центре ). Ясно, что ключ от кода находится в руках сотрудников спецслужб. В КГБ, по словам Миши, сосредоточены огромные средства давления на любогопрактически человека, в том числе и на самых высших должностных лиц. У них там есть еще какие-то специальные телефоны, о которых мне Миша еще что- то рассказывал.

Большую часть откровений Миши мне не удалось запомнить: в момент его рассказа я не ставилперед собой такой цели. Кроме того, масса информации -- огромная часть из того, что он мне говорил, -- осталась мной не запомнена вследствие тогдашнего моего психического состояния, а также потому, что, когда я взялся за дневник, какие-то заботы прервали запись Мишиного монолога, а потом все больше подробностей стиралось из моей памяти.

Часть того, что он мне тогда рассказал, совпадала с тем, что я уже знал, но еще большая часть(забегу вперед) подтвердилась через месяцы или даже годы совсем из других источников, а иногда благодаряявным случайностям... Другое дело, что мои знания об эторй организации были гораздо глубже и конкретней, начиная списком номеров машин бобруйского, минского и могилевского КГБ ( подлинных и сменных ), кончаяименами и адресами сотрудников, номерами телефонов и специальными кодами, позволяющими им бесплатнозвонить из любого телефона-автомата в любой город и даже в другую страну. Телефона, который назвал мне Миша, в моем списке тогда еще не было, но он появился позже, и оказалось, что был назван Мишей правильно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

(середина декабря)

У меня создается впечатление, что обстоятельствами и случайностью скомпанована, как узор в трубке калейдоскопа, какая-то сложная игра, и эта игра мне становится не по зубам. Прежде всего, мнекажется, что Лена Аранова влюбилась в меня по уши. Конечно, я не настолько наивен, чтобы не понимать отличия в поведении скромной девушки из польской или из еврейской семьи ( с которыми в прошлом связывалименя мои чувства ) и валютной шлюхи или -- как их называют в Москве -- "интердевочки". Именно поэтому ошибки быть не может. Никакая самая гениальная игра не способна так натурально передать скромность исмущение в поведении любящей женщины. Я привык ко всяким неожиданностям. Но, когда я поцеловал Лену усебя в спальне, не имея возможности выпроводить за дверь Канаревич, я почувствовал такую волну нежности, смущения и экзальтации в ней, что понял, насколько безумно она в меня влюбилась. Если поведение женщины, перевидавшей слишком много за время своего валютного стажа, меняется таким образом, то это может бытьобъяснимо только неожиданным и искренним чувством. Это чувство било в ней настолько через край, что и япочувствовал себя обретающим тот огромный, запретный мир, который являлся мне, возможно, в детстве. Есть и материальные признаки ее чувства ко мне. Но не буду вдаваться в подробности.

Я договорился в последний раз с Леной, что она мне позвонит. Позвонит в среду в два часа. Я договорился с ней секретно, разговаривали мы по-английски, а этого языка Канаревич не понимает. В среду я ждал ее звонка, но она не позвонила. Я начал подозревать телефон. Теперь о Мише. Он должен участвовать вмоей намечающейся группе. Мы с ним репетировали каждый день. Вчера мы с ним ходили к Вольдемару Меньжинскому, которого перевели на новое место жительства: Ленина, 92, комната 1. Это общежитие. КМеньжинскому приехала жена. Мы очень приятно побеседовали. И пан Вольдемар, и его жена ценители литературы; я им давал читать мои стихи, написанные по-польски. Жена Вольдемара сказала, что у нее очень много знакомых в литературной среде, называла имена, и в числе своих особо близких друзей назвала имя одного широко известного критика. Она сказала, что он познакомил ее с Ежи Путраментом и рассказывала о некоторых подробностях жизни эмигрантской группировки польских писателей, к которой относился и ЕжиПутрамент, и многие другие известнейшие польские писатели и поэты, часть которых затем возвратиласьна родину. Среди них был и нобелевский лареуат по литературе этого года поэт Чеслав Милош. Об отношениик Чеславу Милошу в самой Польше я уже знал из разговора со знаменитым певцом, исполнителем и композитором Чеславом Неменом, мое знакомство с которым ограничилось короткой беседой.

Миша сказал, что звонил мне, но не дозвонился, в то время как в момент его звонка я находилсядома. Затем мама мне сказала, что были блинные гудки, когда она мне звонила из телефона-автомата, а я, будучи в то время дома, не слышал звонка. Я понял, что мой телефон как-то странно работает. Ранее, впятницу, я звонил Лене на работу; мне ответили, что сейчас ее нет, что все из ее отдела ушли на обед. Потом Миша звонил ей от меня на работу. Ответили, что она на работу не вышла, что он на больничном. Это нам показалось странным. И вот, сегодня Миша мне по телефону сказал, что ему звонила Лена, сказала, что хотела ко мне придти, звонила с трех телефонов-автоматов, была около моего дома, но мой телефон неотвечал -- а ведь я был дома! Когда Миша позвонил позже, то оказалось, что Лена у него -- а ведь она звонила емутолько для того, чтобы узнать, дома ли я! Он обещал мне передать ей, что я дома и что я жду ее. А она мнеответила, что Миша ее обманул, сказал, что, будто меня дома нет. Там. у Миши, еще и Игорь Каплан. Что ж, они собрались вместе совсем кстати. Стоит заметить, что с апреля, то есть, с того времени, когда мы сМищенко Юрием, с Борковскими, с Колей и с Таней начали играть в Центральном парке, никаких особых попыток давления на меня не оказывалось. Были только косвенные: появление Шуры-бандита, фрагментарнаяслежка, и тому подобное. Теперь же опять начались разные фокусы и, в первую очередь, досадные фокусы стелефоном. Нет никакого сомнения, что, так как "телефонные штучки" не единственное, что появилось впоследнее время, весь этот комплекс не может являться прихотью или развлечением частного лица. Тем неменее, выступает наружу целый ряд фактов. Я наводил справки и выяснил, что мать Игоря Каплана работаетна станции электронного подслушивания КГБ. Мне стало известно также, что она пытается устроить тудаи самого Игоря после слезливой просьбы своего сыночка ( он хочет бросить учебу, но хочет, чтобы работа была " не пыльная"). С другой стороны, Кавалерчик, избивший меня около двух с половиной лет назад по просьбеиз КГБ, все еще где-то существует в качестве опасности для меня, а Габрусь, бывшая следователем по делуКавалерчика, покрывавшая его и помогавшая ему избежать судебной ответственности, не раз угрожавшая мне, имеет родственницу на Узле Связи в лице начальницы этого учреждения некой Габрусь. На узле связи работает и теперешний органист группы "Мищенко-Барковские" Сергей Черепович. "Череп" заслуживает несколько слов осебе. Он член КПСС, очень едкий, циничный и беспринципный человек. Обожает искусство модерна, в частностисюрреализм. А это модно в данное время и среди верхушки бобруйского КГБ, хотя идеологические клише соц. реалистов официально отвергают это течение. Демонстративное подчеркивание члена КПСС и работникаУзла Связи своего увлечения "квинтесенцией западной культуры" само по себе настораживает. С первого момента нашего с ним знакомства Черепович стал вести себя как мой злейший враг, что не было ничем спровоцировано с моей стороны. Люто ненавидит меня. Если учесть, что на работу на Узел Связи принимаюттолько тщательно проверенных в КГБ людей, а Череп, к тому же, работает с той телефонной аппаратурой, к которой допуск рядовых сотрудников узла связи запрещен, это говорит само за себя. Еще один человек, доопределенной степени связанный со мной в последнее время, Андрей, оказалось, работает водителем одной измашин, какие я постоянно вижу во дворе, за Узлом Связи. Такое впечатление, как будто и я уже не в музыкальной школе работаю, а сам попал в этот "узел". Кстати, именно тогда, когда у меня в первый раз собралась вся компания: Лена Аранова, ее брат Сергей, Игорь Каплан и Миша (Моня) Кинжалов, неожиданнонагрянули Герман Барковский и Юра Мищенко, чей приход в такое позднее время и в контексте того, что я сними расстался, выглядел в высшей степени странным. Они видели у меня Лену Аранову, а ее брата ЮраМищенко хорошо знает. А они играют теперь на Узле Связи...

Кому могло понадобиться ( если это не работа Игоря Каплана) помешать моей встрече с Леной? Возможно, моему самому постоянному другу Моне Кинжалову. Если допустить, что то, что он мне рассказывало своих связях с КГБ-шниками правда, а не вымысел его распаленного водкой воображения, то... Но исключим и его...

ПОСЛЕ 14-го ДЕКАБРЯ

Сегодня опять со мной спала Лена. Я знал, что она еще придет, когда она уходила, знал, что она попытается замаскировать свой приход ко мне кем-то еще. Такое впечатление, что она везде предполагаетглаза и уши. По-моему, она должна видеть постоянную слежку за собой везде -- где бы то ни было, и полагать, что все, что бы она ни делала, становится тут же известно бобруйскому "полусвету" во всех его "салонах". Возможно, она пытается замаскировать свое чувство ко мне? На этот раз она пришла ко мне с Мишей и с Канаревич. Потом Канаревич убежала, а Миша пол-ночи просидел на кухне, читая, а затем пошел спать в зал.

Когда мы с Леной оказались вдвоем в спальне, и дверь уже была закрыта, а присутствие в квартире моего друга детства Миши меня смущало не больше, чем присутствие его фотографии в моем фото-альбоме, я взял ее за руки, потом обнял ее, почувствовав неожиданную и притягательную дрожь ее тела. Она излучала то тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно, чтодолжно произойти между мужчиной и женщиной. В исходящем от нее притяжении, в той магнитезирующей истоме, какая невидимыми токами переливалась в меня из ее тела, была такая роковаяпредопределенность и неминуемость того, что должно между нами произойти, что его не могли бы уже остановить ни пожар, ни взрывы снарядов за окном, ни внезапный звонок в дверь. Я как бы не заметил того, как ее свитер потянулся вверх, скорей всего, мной, но с ее помощью обнаживший ее тело. Кожа ее была такойгладкой, такой шелковистой -- как будто нереальной: как воздух. Я смотрел на ее груди, на эти красные пупырешки-соски на их наиболее выдающейся части, на матово-розовые гладкие "ободки" вокруг них, и большечувствовал, чем осознавал: все в ней эстетически совершенно. Это блаженство созерцания и ощущения ееплоти не прерывало и не смущало процессов, совершающихся во мне самом: приливов отдельного, внутреннеготепла к моему животу, к моим ногам, напряжение и автономное набухание того органа, который будто быперестал быть мной и стал какой-то отдельной частью, место которой было в круговороте, феерверкечувств, в природе той экзальтации, какая исходила от женского тела. Ее клетчатые штаны давно уже были наполу, а мы все еще так и стояли посреди комнаты, как два наивных студента. Но ее тело увлекало, обжигало, тянуло в кровать; мои руки растворялись в нем, словно были из воска. Мы так незаметно оказались в кровати, как будто нас перенес в нее сильный порыв обжигающего и пьянящего ветра. Одна ее рука была на моей ладони, вторая скользила по моему телу. Мне хотелось войти в нее и раствориться в ней полностью. Мы лежали другнапротив друга, и казалось, что воздух в полутьме колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет с улицы ненатуральной мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою страницу на стену поверх обоев. Она что-то шептала, но смысл ее слов не доходил до меня. Ее руки оставляли на моей коже теплый след прикосновений, наши ноги встретились коленями, после чего мои колени вошли вовнутрь, разделив ее ноги. " Бедные ноги, -думал я, не понимая, как такая чепуха лезет мне в голову, -- вы расстались одна с другою, разделенные мужскими ногами". Магнит ее лона, ее нежное, заветное интимное место тянуло меня с такойнепреодолимой силой, что я, не медля больше ни секунды, вошел в него. Лена не издала ни звука, но конвульсивная дрожь прокатилась по ее спине. Она как-то странно выгнулась -- как кошка -- и застыла с полузакрытыми глазами. Я чувствовал прикосновение ее грудей; у нее была непередаваемо шелковистая кожа! Но это я чувствовал как будто издалека: все мое сознание, мои чувства были теперь в мягком и податливом пространстве, где теперь находился "ключ, подходящий к множеству дверей", как сказал однажды поэт. Это пространство неожиданно выросло до размеров комнаты, моей квартиры, города, целого мира, и я был в нем невесь, всей моей сущностью: я словно превратился в муравья и получил возможность неожиданно заползти во-внутрь... Если быв моей голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог на него ответить, как будтоглаза мои были совсем не там, где им положено быть, а на другом месте. Все между ног -- каждая черточка -- унее было совершенно. Я чувствовал это, я торжествовал это совершенство. Как из-под земли, как из другогомира до меня доносились ее неразмеренные стоны и неожиданные вскрики. Как ни странно, но мы находилисьвсе это время в одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток изменить ее. Мы дошли до того момента, когда низ живота у нее стал конвульсивно сжиматься, и я, до того чувствовавший себя в ней как в безразмерном пространстве, вдруг ощутил, как нечто влажное и горячее охватывает мою плоть. Непередаваемые конвульсии прокатывались по этим нежным тискам горячими волнами, пока отражение тех жеволн ни стало пробегать содроганиями по всему ее шелковистому прекрасному телу. Ее губы слились с моими губами, они были сухими и горячими, ее стоны наполняли комнату той музыкой, в сомозабвенности которой можно утонуть также, как в глубине вод. Наконец, и мое тело содрогнулось от мощных конвульсивных токов, и я почувствовал, как из меня толчками входит в нее что-то, от чего потолок и обои закружились над моей головой. Она тоже почувствовала это, и ее ноги сильнее сдавили мне бедра. Она застонала тем последним, безудержным стоном, который может означать только одно: вот это оно, то самое последнее мгновение, закоторым снова возвращение к страшной реальности быта. Очнуться, увидеть снова окружающий мир таким, какой он есть, было для нас и пыткой, и наградой. В ее глазах я увидел отражение своей же мысли: а вдруг теперь, после этого, мир изменился, а вдруг мы оказались в ином времени, в ином измерении? Нас и объединилото, что мы были созданы природой наименее приспособленными к окружающему: при всех наших различиях. Яхорошо понимал, что она останется, кем она есть, и я останусь собой, что несет мне новую горечь, новыеразочарования и невиданные душевные муки, но при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой женщинымне уже в моей жизни больше не встретить...

Когда утро своим мутно-белесоватым светом стало уже сочиться из окна, освещая пол моейспальни, покрытый разрисованной деревянной плитой, обои и письменный стол с печатной машинкой, я лежал, чувствуя кожей все совершенство, всю невероятную бархатистость ее тела, жадно впитывая ее, словнопытаясь запомнить на годы...

Проснувшись, Лена у меня спросила, почему я не звонил ей эти дни на работу. Не звонить ей входило в мой определенный расчет, и, как мне ни хотелось позвонить ей, я шел по пути, подсказанному мне опытом чувств и интуицией. Мое оправдание на уровне осознания расшифровывалось как попытка проверитьее чувства ко мне, но, признаюсь, мной руководил в большей степени эгоистический расчет любовника: я знал, что любопытство и женская гордость наверняка снова приведут Лену ко мне в постель. И я не ошибся.

Сегодня снова Лена сказала, что переберется ко мне жить. Это заявление, сделанное при Мише, вне зависимости от его серьезности, все равно отражает степень ее потрясения отношениями со мной и смешение ее чувств.

Весь день сегодня Лена провела у меня. Она была со мной и с Мишей у нас на репетиции. Дорепетиции мы сварили обед и, когда у нас собрались все члены нашей группы -- Миша Терещенков, Махтюк ( о котором я упоминал в своем дневнике всвязи с тем, что произошло на Новый Год ), Моня, принесшие водку, -- мы выпили и пошли на репетицию. Лена в своем пальто не по сезону, со своим легким клетчатым шарфом и с непокрытой головой вызывала любопытные взгляды прохожих. По сравнению с сотрудничеством с Юрой Мищенко теперешняя моя группа означала для меня два, если не три шага вперед. Конечно, как гитарист Юрагораздо выше, звучание ( саунд ) было у нас с ним гораздо профессиональней, но зато теперь я смогу навернякапроверить свои идеи и принципы стиля, аранжировки и формы. Мое поведение на репетиции отражало присутствие Лены, хотя я и не собирался делать акцент на своих композициях, на своей игре, на важностисвоей персоны: было итак понятно, что это именно я "делаю" группу, но я не придавал этому значения. Гораздоважнее было для меня, чтобы Лене понравилась моя музыка, и я старался, чтобы ее внимание переключитлосьна музыку, а не на меня, старался не выпячиваться.

Я выяснил, что отец Лены работает милиционером во вневедомственной охране. Именно там работает и отец Мищенко Юры, они оба отставники. По слухам, они как-будто и служили вместе, то ли в Венгрии, то ли в Германии. Лена владеет английским и немецким ( польский, итальянский лишь понимает), немецким хуже. По словам Мони Куржалова, семья Лены выезжала за границу, но потом попросилась назад, в Советский Союз. Они, по его словам, "возвращенцы". Со слов Миши -- а это все говорилось самым серьезным тоном -- Лена жила вместе с родителями в Израиле, Швеции и ФРГ. После возвращения из-за границы Арановы получили прекрасную государственную квартиру на Фортштадте ( на Фортштадте! ). " Дорогой мой Миша, -- хотелось мне сказать, -если Лена и жила за границей, то не дальше расположения частей советской армиигде-нибудь в Венгрии или Восточной Германии, с редкими -- и под контролем -- выходами в город". Но я ничего несказал, а только понял, что теперь я уже точно "вляпался", раз сумел вызвать в такой женщине, как Аранова, ответное чувство: если она пытается чем-то воздействовать и удивить меня, то в ее чувствах должен бытьи вправду нешуточный переворот!

(конец отрывка)

Загрузка...