Завоеватель

Всего минут восемнадцать ползет поезд из Пирея в Афины, но за восемнадцать минут можно припомнить очень много — столько, что и за час не напишешь.

Против меня в вагоне сидел господин уже солидно пожилой, но хорошо сохранившийся, белокурый, сероглазый, в тирольской шляпе и коротких штанах спортсмена: явно из Вены и, бесспорно, коммивояжер. Черты лица энергичные, отчетливые; такое лицо, что раз увидишь и тринадцать лет не забудешь. Дело в том, что я действительно видел его тринадцать лет тому назад, и тоже в этих местах. Тогда ему было лет под сорок, но годы почти не отразились на нем. С малым усилием я даже имя его припомнил: херр Густав Квада. Вспомнил и его забористое, зернистое венское наречие: nette Höllschaft [1] вместо Gesellschaft, fesches Mädel [2], fideler Bursch [3]. Вспомнил даже, какой он партии: христианский социалист и личный поклонник д-ра Люэгера.

Херр Квада, однако, меня не узнал, и я не нашел нужным обеспокоить его возобновлением нашего знакомства. Вместо того замелькали у меня в памяти разные мелочи первой нашей встречи и сложились в выпуклый образ. Не вполне уверен, стоит ли рассказывать: ведь это — письмо военного корреспондента, а та первая встреча случилась много лет назад и сама по себе ничего общего не имела с международными осложнениями. А с другой стороны — не так уж дико было бы сказать, что херр Квада, пожалуй, и есть настоящая причина этой войны. Вопрос спорный, судить не берусь.

Познакомились мы на пароходе из Канеи в Пирей. У нас была с ним общая каюта. Путешествовать в непосредственной близости с коммивояжером не всегда удобно, зато иногда очень удобно — именно, если вы ему понравились. Пока вы ему не понравились, он будет вас притеснять, он займет лучшее место, он взгромоздит свой чемодан с образцами на шляпную картонку вашей спутницы, а ноги положит на вашу газету. Но как только вы ему понравитесь, мгновенно обнаружится, что это за славный малый и что за бесценный попутчик. Он знает множество забавных анекдотов, умеет показывать потрясающие фокусы. Если попросить, или без того, он, прищурив один глаз и воззрясь другим, точно скажет вам и ваш возраст, и чем вы занимаетесь. В кармане у него великолепный энциклопедический нож с тремя лезвиями, с вилкой, ложкой, ножницами, ногтечисткой, зубочисткой, уховерткой, штопором и крючком для пуговиц; в другом кармане — портфельчик с нитками трех цветов и с иголками и с английскими шпильками. Все у него есть, и все у него так тщательно продумано и так ловко пригнано, что одно созерцание радует душу. Провизия у него в особой корзиночке с ремешками, отделениями и полным приданым посуды, а подобрана и выложена так, что и сытый, взглянув, тут же на месте похудеет от сладостного голода. И недолго придется худеть, ибо он, несомненно, сейчас же с фамильярным радушием пригласит вас к участию в трапезе. Вообще, предоставит себя в ваше распоряжение, искренно и всецело, себя и свои припасы, ножики, зубочистки, свой громадный опыт и свое бездонное savoir faire [4].

Мне больше всего импонирует именно эта последняя черта. Настоящий, прирожденный коммивояжер от небес одарен изумительным чутьем реальностей, умением точно и легко проделывать вещи, которые для нас, беспочвенных, словно с одуванчика сдутых, интеллигентов, немыслимы. Он сразу видит, способен ли данный кондуктор за полтину продуцировать необитаемое купе или неспособен; по выражению спины извозчика он чувствует, бодра ли его лошадь или устала; он знает цену всякому предмету и потому торгуется так кратко и метко, что самый внушительный приказчик растеряется и сдастся ему с первого выстрела: inter doctores [5]. Где я особенно дивлюсь его безошибочной догадке и совершенству исполнения — это в тот самый критический из моментов бытия, что для нас, простых смертных, равносилен пытке; я разумею отъезд из гостиницы, шествие сквозь строй кокетливых горничных и величественных лакеев. Мы с вами в такие минуты трепещем, теряем голову, разоряем себя и семью и все-таки сознаем, что не купили уважения. Но полюбуйтесь на него: раз, два и готово, и все довольны, особенно он сам, ибо истратил во четырежды меньше, чем мы с вами, и еще в придачу ущипнул горничную — формальность, которую мы с вами упустили. Лучшее, что можете сделать, это отдаться под опеку на весь остаток пути; довериться же ему можно смело — если, конечно, вы не торгуете случайно тем же самым товаром, что и он.

Херр Квада торговал кожаными изделиями, а я нет, поэтому я ему понравился, и он меня усыновил. Его тронула моя тогда еще неопытная молодость, и всю дорогу он не только направлял мои стопы в смысле практическом, но и вообще заботился о моем образовании. Я ему и поныне благодарен. Никогда не забуду, что на судах пароходства Паппадаки нет смысла платить за стол в кассу агентства: надо просто поговорить на палубе с экономом. Он показал мне, какой толщины должен быть кусок колбасы, дабы бутерброд сохранился, не издавая никаких эманаций помимо чесночной, сорок восемь часов, учитывая при сем температуру августа месяца и сороковой градус северной широты. Все при нем выходило дешевле и удобнее.

Но еще бесконечно больше благодарен я ему за другое: он учил меня наблюдать. Я этим не хочу сказать, что научил, но он пытался. Научиться таким вещам нельзя; я думаю, что это у людей от рождения. Херр Квада был так устроен, его глаза, нос, уши, весь организм и сам мозг так, очевидно, прилажены, чтобы ни одному впечатлению не дать пройти незамеченным: словно и для этой функции была у него особая корзиночка и в ней система, бесшумная, верная и непогрешимая.

Он мне сказал на пароходе, будто умеет свободно говорить по-гречески. Но в Пирее на таможне вышли у него какие-то затруднения с содержимым профессионального чемодана, и тут обнаружилось, что он ни звука по-ихнему не знает и должен выпутываться из беды на очень дырявом французском языке.

«Соврал», — брезгливо подумал я. Таможенные эллины что-то говорили между собою с явным негодованием, указывая на него и на кожаные образцы в чемодане, — он только хлопал глазами и спрашивал: «Куа?» [6] Наконец, однако, все как-то уладилось, и мы, в предшествии носильщика с багажом, выпущены были на площадь. Семь извозчиков подлетели к нам в порыве состязательного красноречия, которое мне напомнило Смирну, Родос и Колофон, и херр Квада сейчас же вступил с ними в перекрестный торг самой подлинной сюсюкающей греческой скороговоркой. Когда мы поехали, я спросил:

— Что же вы не заговорили по-гречески с таможенными? Полчаса мы там потеряли даром.

Он ответил:

— Даром? Ничуть. Я всегда в таких случаях притворяюсь глухонемым.

— Это зачем?

— А чтобы они начали сердиться.

— А это зачем?

— Чтобы стали меня ругать в моем присутствии.

— А это зачем?

— So lernt man die Leute kennen. [7]

В Афины мы прибыли поздновато и вышли из гостиницы уже затемно. У него на тот вечер было назначено с кем-то деловое свидание. На улице уже мало было народу, но единичные прохожие встречались. Он шел очень уверенно, но вдруг сказал:

— Надо бы спросить, где переулок такой-то.

Идем мы правильно, вот только не знаю, который из поворотов.

— Так спросите.

— Давно бы спросил, но мы еще не нагнали никого, кто шел бы в том же направлении. Все прохожие, как на зло, идут нам навстречу.

— Вот и еще один идет навстречу, спросите его. Что за разница?

— Большая разница. Который идет навстречу — ответит и пойдет своей дорогой. Который идет в нашем направлении — с тем можно разговориться. So lernt man die Leute kennen.

Вскоре мы нагнали солдата, шедшего в желательном направлении, и херр Квада, действительно, завел с ним на ходу оживленную беседу. На углу они остановили портового босяка (конечно, и он держал курс в том же направлении) и дальше пошли втроем: херр Квада в центре, один грек слева, другой справа. Тротуар был узкий, я пошел позади. Так дошли мы до поворота, он попрощался со спутниками и приказал мне:

— Подождите четверть часа в той кофейне напротив.

Точь-в-точь через пятнадцать минут он явился, сел и произнес одно слово: «Кофе». Не выкрикнул, а просто произнес обычным своим разговорным тоном и ни к кому в отдельности не обращаясь; да и не к кому было обратиться — единственный половой как раз за минуту до того вышел. И все же — как-то так прозвучало это слово, что ясно было — даром оно прозвучать не могло. Настолько ясно это было, что величаво скучающая девица, восседавшая с видом отсутствия по ту сторону прилавка за стеклянными колоколами пирожного, фиников и рахат-лукума, нерешительно зашевелилась — встала — и, самолично подойдя к боковой двери, позвала полового:

— Iорrаки!

Херр Квада проводил ее глазами и сказал мне:

— Fesches Mädel. Племянница хозяйки.

Кофе ему подали, и мы пошли обратно в гостиницу.

— Видите вот тот большой дом с башенкой? — спросил он.

— Вижу.

— Принадлежит вашему земляку. Грек, но из Одессы. Привезли туда ребенком. Чистил сапоги, потом занялся контрабандой. Разбогател, вернулся в Афины, построил две гимназии — одну здесь, одну в Патрасе — построил этот дом, а в прошлом году выдал младшую дочку за товарища министра и приданого отвалил сто тысяч. Ловкий народ эти греки.

— Откуда вы это все знаете?

— Солдат сказал.

Я подумал про себя: ловкий народ эти венцы.

С минуту он молчал, а потом вернулся к первой теме:

— Fesches Mädel, та хозяйкина племянница.

— Почему племянница?

— Босяк сказал. Хорошая фигура, хотя колени кривые. Только жаль — плохо кончит.

Я невольно остановился от изумления, точь-в-точь как доктор Ватсон, друг Шерлока Холмса.

— Колени?

Юбки тогда носили длинные до пола, и девица из-за прилавка всего только раз и прошла перед нами, шагов пять до двери, не больше.

— Всегда смотрите женщине на носки, — объяснил он поучительно. — Если она ставит носки врозь, значит — ноги правильные, а если нет, значит — кривые ноги. Икс или О.

— Допустим. Но почему плохо кончит?

— Всегда смотрите женщине на носки, — повторил он. — Бедная девушка за прилавком в дешевой кофейне — а чулки на ней прозрачные, каблуки вершковые, и туфли стоят двадцать семь драхм пятьдесят лепта пара. Ясно, чем она кончит.

Долго я брел за ним, молчаливо дивясь, наконец робко спросил:

— Скажите: вы ведь продаете Wiener Lederwaren [8]. Чего ради вы тратите время и внимание на таможенных, на грека из Одессы, на хозяйкину племянницу?

— So lernt man die Leute kennen [9], - ответил херр Квада.

…Теперь, тринадцать лет спустя, сидя против него в вагоне, я сообразил, что он был прав. Прошу заметить, что я здесь передал только события одного вечера, и то не все (когда мы пришли в гостиницу, он сообщил мне, что горничная нашего этажа проявляет к нему благоволение, но что он не решается ответить ей взаимностью, так как у молодого человека из номера тридцать седьмого ячмень на глазу). Но он наблюдал, подмечал, запоминал и по утрам, и в полдень, и ночью; все отправления его сознательной жизни приспособлены были к этой функции незримого аппарата, печатавшего моментальные снимки со всего, что попадало в поле его зрения. В наше военное время есть у этого типа готовое нарицательное имя: «немецкий шпион». Но я не согласен. Конечно, ежели родина того потребует, херр Квада с радостью предоставит к услугам австрийской разведки все архивы своей памяти, все свое поразительное знание людей, мест, отношений. Но никогда не был он шпионом. Он замечал — «просто так», «как соловей поет и роза благоухает». Это было искусство для искусства; если он этим и служил кому бы то ни было сознательно, то своей фирме, а не главному штабу. Вооруженный духовным своим кодаком, он победоносно шествовал по Балканам, завоевывая Ближний Восток для кожаных изделий Вены, и я готов присягнуть, что никакой другой цели у него тогда не было.

И все же — херр Квада в этой войне далеко не постороннее лицо. Весь пожар этот возник из соперничества за рынки Востока, и пред лицом этого факта вопрос о том, был ли он шпионом — мелочь. В судьбах мира сего херр Квада сыграл роль бесконечно более решающую. На востоке и на западе миллионы губят друг друга, а причина тому — он, херр Квада-завоеватель.

1915