Завтра наступит вчера

Женщинам восьмидесятых посвящается

Пролог

20 октября, 2002 год

Принято считать, что красивых женщин не заставляют ждать, но эта явно ждала, в нетерпении расхаживая по мягкому ковру уютной гостиной и поглядывая на старинные напольные часы в углу.

«Ну что я за амеба такая! Инфузория туфелька! Беспозвоночное животное! Закатила бы разок скандал — не заставлял себя ждать». Но закатывать скандалы не умелось и не хотелось. И поэтому в который раз она ожидала мужа, опять поставившего на первое место работу. Через полчаса они должны быть в ресторане «Сулико», где заказан столик на четверых, а Вадим только сейчас закончил встречу с немцами. Дома он будет минут через двадцать. В пятницу вечером на дорогах не протолкнуться — вечные пробки. После трудовой недели народ спешит расслабиться: кто побогаче — в казино и дорогие рестораны, победнее — за город, на дачи, вырывать и сжигать последние сорняки, снимать для стирки занавески и упаковывать от крыс остатки круп, макарон и сахара для следующего сезона.

Этот вечер они решили провести в Москве, не выезжая в свой загородный дом на берегу Истры — «наш эконаркотик», как прозвал его Вадим. Потребность в этом «эконаркотике» была постоянной и росла с понедельника до субботы, избавление приносили выходные и праздничные дни, которых ждали как манны небесной. Ожидание вознаграждалось деревенской тишиной, покоем, треском поленьев в камине и закатами выплевывающими в сумерки ухмыляющуюся луну. Но сегодняшний вечер потянул одеяло на себя. Его эгоизм был вполне оправданным. Двойная дата, которую собирались отмечать, отмахнулась от шашлычной идиллии и потребовала кулинарных изысков. Дело в том, что сегодня день рождения ее мужа и полувековой юбилей дружбы Вадима и Роста. Менялись жены, окружение, места работы и проживания, но эти двое испытывали друг к другу почти мистическую привязанность на протяжении всей своей сознательной жизни. В эти минуты Рост и его последняя жена Наталья, талантливая художница, обожавшая мужа, как девчонка, должны уже подъезжать к ресторану на Большой Полянке. Она же сидела дома и ждала главного виновника торжества, как всегда занятого по горло. «Ладно, расслабься, — приказала себе, устраиваясь в мягком кресле, — не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней». Тем более, что понять Вадима легко. Ей и самой хорошо знаком тот охотничий азарт, когда, словно сеттер, выпущенный на дичь, мчишься к цели, хватаешь ее зубами и гордо несешь свою добычу хозяину — делу, которому служишь. Она взяла телевизионный пульт и принялась рассеянно скакать по каналам. Задержалась на новостях. Услышав очередные страсти о террористах, катастрофах и аферах, уже хотела нажать на красную кнопку, как вдруг ухо резанула до боли знакомая фамилия. «Этого не может быть!» — похолодела женщина и прибавила звук. «Никита Владимирович Семушкин… много сил отдавший развитию и укреплению международных связей… авторитет России в мире… Министерство иностранных дел выражает соболезнование семье покойного… гражданская панихида состоится… Государственная Дума приняла поправки к закону…» Она выключила телевизор. «Этого не может быть! Этого просто быть не может! Ведь он Совсем не старый. Господи, сколько же ему должно быть лет?» Потерянно поднялась из кресла и принялась бесцельно бродить по гостиной. В памяти всплыло: «А глаза-то у тебя зеленые, как у кошки». Вдруг привязался детский стишок: «А-бе-це, а-бе-це — сидит кошка на крыльце, шьет штанишки мужу, чтоб не мерз он в стужу». А-бе-це, а-бе-це… Подойдя к окну, отдернула штору и уставилась на светлые пятна арбатских фонарей. «А ведь я ничего о нем не слышала все эти двадцать лет». В окно барабанной дробью застучал дождь. «Вадим промокнет, пока добежит от машины к дому, — автоматом сработала мысль, — никогда не возьмет с собой зонт. И туфли, кажется, замшевые надел».

Дождевые капли, сбегаясь и разбегаясь, растекались по стеклу тонкими ручейками. Капли горели на стекле вдовьими слезами. А — капля, бе — капля, це — капля — так не сшить штанишки мужу, чтоб не мерз он в стужу. Ручейки вдруг стали расплываться, и теплая солоноватая влага, взявшаяся невесть откуда, застелила густой пеленой «сегодня» и приоткрыла «вчера», увлекая в события двадцатилетней давности. Память оказалась жадной стервой и не выпустила из своих цепких лап ни одного дня.

Ноль. 1) В математике:

действительное число -

отсутствие величины.

«Словарь русского языка».

С. И. Ожегов.

Глава 1

6 октября, 1982 год

Из-под одеяла показались пальчики с идеальным педикюром и, потянув за собой розоватую округлую пятку, явили на свет изящную ступню. В полутора метрах выше выставилась рыжая взлохмаченная грива, венчавшая весьма симпатичную женскую головку. Вздернутый носик и чувственный рот составляли композицию, достойную восхищения. Композиция пришла в движение, и комнату огласил дикий вопль: «Доброе утро!» Две кошки, спящие в ногах, вскочили и, обезумев от ужаса, бросились вон из комнаты.

Юлия Батманова приветствовала новое утро своей замечательной, любимой, двадцатипятилетней жизни. Хотя утром это время суток можно было назвать едва л и: часы показывали полдень. «О Боже, какая рань!» — простонала Юлька, увидев показания стрелок. «Макс-Марочка, идите ко мне, мои маленькие», — проворковала она, заметив в дверном проеме два кошачьих хвоста. Макс и Мара — семейная пара, боязливо заглядывала в спальную, служащую одновременно кабинетом и залой для приема гостей, калории неприхотливая хозяйка набирала в кухне. «Манюнечки мои, блохотрончики рыженькие, идите к вашей Юлечке, ягоды облепиховые!» — причитала восставшая ото сна, протягивая руки к усатой паре. «Ягоды», однако, застыли на пороге, выжидая, какой фортель выкинет в следующую минуту их непредсказуемая хозяйка. А та лениво выбралась из постели и, потягиваясь, побрела к холодильнику. Открыла дверцу, возмущенно оглядела полки. В углу казанской сиротинушкой притулился початый пакет молока, на нижней полке нахохлилось одинокое яйцо — все! «Черт-те что, опять хоть шаром покати! — пожаловалась бедная Юленька ингредиентам омлета. — И когда на меня свалится наследство или, на худой конец, богатый мужик!» — вздохнула она и направила свои босые стопы в ванную.

Хитрюга Батманова кокетничала: желающих свалиться на Юлькины прелести и даже навсегда ввалиться в ее жизнь было хоть отбавляй — и богатых, и победнее, только выбирай. Этот «метр с кепкой» был лакомым кусочком. С идеально вылепленной фигуркой, рыжая, с ласковыми ямочками на щеках и искрящимися синими глазами Юлия Батманова обладала таким магнетическим шармом, что мужской дееспособный пол при виде ее сразу же делал стойку или просто взирал, как муравей на собор, — в зависимости от возраста и темперамента. Но их поклонение чаровницу не волновало. У нее была своя жизнь: любимая работа в «Экране», Лариска с Васькой, ближе и роднее которых только бабушка, и обожаемые представители хвостатой фауны Макс и Мара. Вот и сейчас, чувствуя себя в ответе за прирученных котов, она первым делом решила во что бы то ни стало добыть для них пропитание. Стоя на пороге, хозяйка строго наказывала своим питомцам: «Ждите меня, я отправляюсь за едой. А то уйду вечером, и вы пропадете, помрете голодной смертью».

Магазин, знавший когда-то лучшие времена, был пуст и тих, как балкон после свидания Ромео и Джульетты. «Мда-а-а, не густо». Потенциальная покупательница рассеянным взором окинула прилавки, но в следующую минуту рыжие искры в глазах хищно сверкнули, а веснушки на носу сделали боевую стойку: на прилавке скучала дохлая мойва. Не веря в свое счастье, Юля заискивающе обратилась к продавщице:

— Взвесьте мне, пожалуйста, килограмм рыбы.

— Килограмма не будет — это все, что осталось, — процедила сквозь зубы жрица прилавка.

— Хорошо, — с готовностью согласилась покладистая покупательница, — взвесьте, пожалуйста, что осталось.

Надменная жрица с презрением кинула на весы морские трупики и небрежно бросила в воздух.

— Шийсят.

— Простите?

— Копеек шийсят! — оскорбилась беспросветной тупостью жрица. (В переводе на русский язык это, должно, быть, означало «шестьдесят».)

— А! — поняла наконец бестолковая и протопала к кассе.

— Шийсят, — вежливо процитировала кассирше жрицу.

В конце обратного маршрута с достоинством обменяла чек на унылый морской привет и продефилировала к выходу, не забыв прихватить в соседнем отделе пакет молока и десяток недоношенных яиц. «Господи ты, Боже! Много ли человеку для счастья надо? — философски размышляла отоваренная. — Мойва — с утра, солнышко — с полудня, веселенький сейшн — с вечера. Вот она — гармония человеческого бытия. Если кому-то известно что-нибудь лучшее, пусть сообщит мне. А я пока воспользуюсь этим». Новоявленный философ вконец загордилась своей судьбой и, запрокинув голову, подставила лицо ласковому осеннему солнцу.

— Ой! — вздрогнула вдруг гармоничная, вернув на вертикаль свой мыслящий аппарат.

Перед ней медленно оседала маленькая интеллигентная старушка в шляпке и пыталась ухватиться за Юльку руками.

— Вам что, плохо? — испугалась Юля.

— Сердце, детонька… Помогите, пожалуйста…

— Конечно, конечно, вы только не волнуйтесь. Давайте я вам помогу. Обопритесь на меня, — захлопотала девушка, усаживая бабульку на лавку.

— Детонька, будьте любезны… Нитроглицерин в сумочке, в боковом кармашке…

Юля отыскала в чужой сумке (не до этикета) лекарство и протянула старушке маленькую белую таблетку. Та положила ее под язык, но по-прежнему держалась за молодую руку, словно боялась, что с девушкой уйдет и ее жизнь.

— Вам лучше?

— Немного отпустило, благодарю вас. — «Шляпка» сделала глубокий выдох и посетовала: — Надо же такому случиться. Пошла в магазин за хлебом — и если бы не вы… Спасибо вам большое, детонька.

— Ну что вы, не за что! — скромно возразила «Детонька».

— Вас как зовут, милая?

Юлия.

— Какое хорошее ласковое имя! А моего внука зовут Юрием, — доложилась «шляпка». — Он только вчера возвратился из дальней командировки, а сегодня вот должен быть у меня. А тут ноги совсем не держат, прямо беда.

Юлька заерзала по скамейке. «У вас, бабуля, внук, а у меня коты голодные!» — подумала она, но тут же устыдилась собственной черствости и мягко спросила:

— Я могу еще чем-нибудь помочь?

— Который час?

— У меня нет часов, но сейчас где-то около часа, может, минут десять второго.

— Юлечка, милая, я вас очень прошу: позвоните, пожалуйста, моему внуку, пусть он приедет за мной. Боюсь, не дойду сама.

— Может быть, «Скорую» вызвать?

— Нет, что вы! Спасибо, не надо. Мне уже гораздо лучше… Вот только слабость сильная и голова болит.

— Это от нитроглицерина, — авторитетно заявила' Юлька. — У моей бабушки тоже всегда в голову бьет после него.

Старушка улыбнулась.

— Так вы позвоните, детонька? И я отпущу вас, больше мучить своей особой не буду.

— Ну что вы! Вовсе вы меня не мучаете, — степенно возразила «детонька». — А если бы моей бабушке стало плохо на улице? Неужели бы ей никто не помог? Говорите номер. Конечно, я позвоню.

Старушка назвала номер телефона, и чужая внучка направилась к телефонной будке.

— Юленька, — окликнула ее подопечная, — возьмите, пожалуйста, монету.

— Не беспокойтесь, у меня есть! Да, извините, а как вас зовут? Я же должна буду назвать ваше имя.

— О Господи, — спохватилась «шляпка». — Мария Афанасьевна, детонька.

«Какая забавная старушенция!» — думала Юлька, набирая номер. После трех длинных гудков ответил мягкий баритон:

— Здравствуйте, Юрия можно?

— Добрый день, слушаю вас.

— Меня зовут Юлия. Я сейчас нахожусь с вашей бабушкой, Марьей Афанасьевной, на улице, рядом с продуктовым магазином.

— Что случилось? — испугался баритон.

— Да вы не беспокойтесь, — успокоила его Юля, — ничего страшного. Просто немного прихватило сердце, а. я случайно оказалась рядом. Но сейчас все прошло. Она просит вас подъехать за ней, если сможете.

— Конечно, конечно. Уже еду. Вы где?

Юлька назвала адрес, куда должен подъехать баритон, по совместительству любимый внук и, одобрительно хмыкнув по поводу его явной встревоженности, повесила трубку. «Все! Сейчас сдам бабульку на руки внучку и дембельнусь из армии спасения. Quod potui, feci![1]» Но, подходя к скамье, на которой сидела, прикрыв глаза, Мария Афанасьевна, Юля почувствовала, как у нее защемило сердце — так напоминала эта интеллигентная московская старушка ее собственную бабушку, живущую в маленьком приморском городке. Та же трогательная беспомощность, тот же скрученный пучок на затылке, та же хрупкость и абсолютная схожесть улыбки. «Ты пробудешь с ней столько, сколько понадобится, дорогая моя, а коты подождут», — приказала она себе и уселась рядом.

— Все нормально. Сейчас приедет. Вы хорошо себя чувствуете?

Мария Афанасьевна открыла глаза:

— Да, спасибо.

Помолчали, потом подопечная осторожно спросила:

— Юленька, а ваш муж не будет сердиться, что вы так долго отсутствуете? Вы ведь, насколько я понимаю, вышли в магазин на минутку, за продуктами?

— Я не замужем, — отчего-то покраснела Юлия. — А рыбу я купила для котов, — строго пояснила она.

На лице старушки промелькнула довольная улыбка. Или это только показалось? В метре от них резко затормозили новенькие «Жигули», и из машины выскочил молодой мужчина.

— Баушк, что случилось? Тебе плохо?

— Здравствуй, Юра. — Мария Афанасьевна многозначительно посмотрела на внука.

— Ох, простите. Здравствуйте, вы, наверное, Юля? Это вы мне звонили?

— Да. Я…

— Это моя спасительница, — вмешалась старушка. — Если бы не она, думаю, тебе пришлось бы подъехать не к уличной скамье, а в больницу.

— Марья Афанасьевна, вы преувеличиваете. Я просто дала вам вашу же таблетку нитроглицерина, только и всего, — высказала объективное мнение «спасительница».

— Ну да, — подхватила та, — а заодно усадили меня на скамью, привели в чувство, позвонили моему внуку — и вообще, потратили на меня, совершенно постороннего старого человека, целый час своего драгоценного молодого времени. Вы ведь работаете, не правда ли? И у вас, видимо, сегодня выходной день?

— Да, но я, честно говоря, не понимаю…

— Ну вот! — проигнорировала жалкий лепет спасенная. — Вы могли бы читать книгу, беседовать с друзьями, пить кофе перед телевизором, а вместо этого опекаете меня, чужую старуху.

— Марья Афанасьевна… — протестующе начала Юлька.

— Да, детонька, я помню, — не дала закончить фразу «шляпка», — вы сравнивали меня со своей бабушкой. — Она весело взглянула на молодую спасительницу. — Юленька, я хотела бы пригласить вас на чай с пирожными. Вы не возражаете?

Юля в замешательстве уставилась на этого божьего одуванчика. Она знает ее всего ничего, чуть больше часа, у нее полно своих дел: в квартире убрать надо, Чейза дочитать (Васька на хвосте висит), ей, в конце концов, котов нужно покормить!

— Мне котов нужно покормить, — нерешительно пробормотала девушка.

— Вот и славно! Вот и хорошо! — обрадовалась напористая старушка, приняв за согласие эту нерешительность. — Юрик, ты отвезешь Юленьку к ее дому, мы подождем в машине, а потом все вместе поедем ко мне чай пить, не правда ли? Я ведь вчера пирожные испекла, твои любимые. Ну, Юленька, что скажете?

Юля встретилась взглядом с молчаливым внуком. «Что за черт! — разозлилась она. — Уставился и молчит! А бабулька у него действительно прелесть! Почему бы и нет?»

— Спасибо, Марья Афанасьевна, но мне как-то неловко…

— А правда, поедемте к бабушке, — оживился внезапно молчаливый, — у нее знаете какие эклеры? Лучшие в Москве!

— Детонька, не отказывайтесь, прошу вас.

— Хорошо, — сдалась «детонька», — но если можно, я хотела бы заехать домой на несколько минут.

— Вот и чудно! — обрадованно подвела черту Внукова бабушка.

«А ведь что характерно для глупости — ее объяснить нельзя, — с мрачной ухмылкой оценила свои умственные способности экспромтом приглашенная, забираясь в сверкающую «семерку». — Только, если честно, странно это: всего полчаса назад бедная старушка едва не помирала, а чуть пришла в себя — и в гости зазывает». Ухватив эту мысль за хвостик, Юля собралась было хорошенько обмозговать ее, да раздумала. Очарование бабульки в плюсе с черными глазами внука перевесили аналитические способности Юлии Батмановой, и она отдалась на волю случая.

Глава 2

7октября, 1982 год

Песок был горячим, сухим и зыбким. Солнце слепило глаза. Небо — чудно — тяжелым свинцовым пологом прикрывало горизонт. Воздух плавился и растекался, заливая раскаленной жижей ноздри и уши. Душно. Странно. Страшно. Очередь — без конца, живая безмолвная бесконечность из мужчин и женщин, детей и стариков, черных и белых. Ни звука, ни вздоха, ни стона. Безветрие, но края одежд колышутся. Может быть, зной пытается сорвать ненужные тряпки и проникнуть внутрь, в плоть, до костей? Впереди, почти у горизонта, грубо сколоченный ящик, как у приемщика стеклотары. Ящик — на песке, накрыт старой газетой «Правда». На «Правде» — бутылка водки, граненый стакан, буханка черного хлеба, луковица и Библия. Все отчетливо видно, как на экране — крупным планом. За ящиком — священник. Лет шестидесяти, крепкий, темноволосый, на висках и в густой бороде проседь. Строгие глаза. Сосредоточен. Внимательно всматривается в каждого, подходящего из очереди. После недолгого раздумья, положив левую руку на Библию, правой подает стакан с водкой и произносит: «Ныне отпущаеши». Очередь движется медленно, упрямо выволакивая босые ноги из раскаленного затягивающего песка. До священника — далеко. Васса — почти в конце. Сердце бешено колотится. Дышать — нечем. Уйти — некуда, нельзя, невозможно. Необходимо пройти очередь до конца, вернее — к ее началу. В отчаянии она отрывает взгляд от священникова ящика и смотрит вверх. Прямо над нею — огромный, черный, пылающий по краям диск, безысходный и неотвратимый, как судьба. Внезапно появляется страстное желание убежать, исчезнуть, раствориться, скрыться. Бежать — невозможно, ноги — тяжелы. Песок, чмокая, как болотная жижа, втягивает по щиколотку. Васса подавляет в себе этот неистовый порыв. Переводит взгляд на впереди стоящую спину. Мелькает мысль: «Так спокойнее, ты — среди людей». Спины нет. Васса одна. Очередь исчезла. «Рассосалась как быстро!» успевает удивиться Васса. От внимательных, проникающих в душу глаз священника становится почему-то холодно. Холодея, она ждет благословенного «ныне отпущаеши». Эти слова для нее — суть, спасение, блаженство. Жизнь можно отдать за эту фразу! Священник вглядывается в стоящую перед ним молодую женщину. Медленно открывается рот. «Ой, какие зубы белые!» — проносится в голове. Звучит долгожданное: «Ныне…» И вдруг, запрокинув голову и выставив белоснежные зубы, поп начинает дико верещать. Скрипящий металлический вопль бьет по ушам. «О Господи, что это?!» — Она в ужасе пытается бежать и — просыпается.

Утреннюю тишину пронизывает настойчивый телефонный звонок. «Боже, кошмар какой! Надо же такому присниться!» С облегчением и благодарностью за прерванность страшного сна Василиса снимает трубку.

— Привет, это я! Ты не забыла, малыш, что сегодня мы идем на обед к маме?

— Нет, Владик, я помню.

— Роднуль, я после монтажа заскочу к Олегу, там ребята приехали с Пинеги. А потом сразу домой. Это ненадолго. Часам к трем будь готова. Выкурим по сигаретке и выдвинемся.

— Хорошо, Влад.

— У тебя все нормально?

— Конечно. Почему ты спрашиваешь?

— Мне показалось, голос у тебя какой-то странный.

— Да нет, все нормально. Просто сон дурацкий приснился.

— А, ну ничего! Скажи: «Где ночь — там и сон». И все будет тип-топ!

— Спасибо за совет, шеф. Всенепременно. Я тебя обожаю за мудрость мыслей.

— То-то же, старших надо слушать, — заважничал Влад. — Ну пока, целую.

— Пока. Ой, Владик, подожди! Насчет моего перевода ничего не слышно? Еще нет приказа?

— Пока нет. Терпи, малыш, атаманом будешь. И скоро, обещаю.

— Очень на это надеюсь, — вздохнула атаман в перспективе и положила трубку.

За окном светило солнце, легкий ветерок, гулявший у балконной двери, заигрывал с новой шторой — наступивший день обещал хорошую погоду. Она накинула халат и вышла на балкон. Московское бабье лето, вымолив у солнца последнее тепло, одаряло прощальной лаской прохожих и тела домов. Утренний воздух, чистый и свежий, попахивал дымком и был тонок, как паутинка, — запутывались руки. Тихо веселились деревья — хвастали друг перед другом золото-багряными нарядами, стыдливо прикрывая ветками появляющиеся прорехи. Шалые деревья забыли, какой наряд их скоро ожидает. А может, помнили и потому решили блеснуть напоследок?

«Господи, как хорошо!» — Василиса вдохнула полной грудью осенний дымок и сладко потянулась. Кошмарный сон улетучился, растаял, исчез. «Где ночь — там и сон! — трижды скороговоркой выпалила она, вспомнив совет мужа. И сплюнула для верности через левое плечо: — Тьфу, тьфу, тьфу».

Откуда-то снизу послышались странные звуки. Перегнувшись через перила, Васса ахнула: прямо под балконом, на траве жалобно попискивала некая черно-белая пятнистая личность. «Боже мой, да ведь это щенок! Далматинец, кажется, или даже дог!» Набросив плащ, пулей выскочила из квартиры.

В траве копошился маленький щенок-далматинец, кобелек. Василиса влюбилась в него с первого взгляда — окончательно и бесповоротно. Осторожно взяв это чудо на руки и воровато оглядевшись, она сунула его за пазуху и бережно прижала к груди. «Маленький мой, не бойся, все хорошо!» Поднявшись к себе, лихорадочно отыскала молоко, блюдце и только тогда высвободила щенка из плена плаща и халата и опустила его на гладкий, чистый линолеум кухни. «Попей, малыш!» — уговаривала она найденыша и мягко подталкивала пятнистую кроху к блюдцу. Долго упрашивать не пришлось. Наблюдая, как тот жадно лижет розовым язычком молоко, Васса благодарила судьбу за подарок. Она давно мечтала о преданной и любящей собаке, но все никак не могла решиться на ее приобретение. Влад, у которого в юности была обожаемая умница-овчарка, до сих пор хорошо помнил стресс после ее гибели и категорически не хотел повторения подобного. Кроме того, воспитывать и выгуливать собаку некогда и некому. У него — вечные командировки со своим путешествующим клубом (наркотиком советских телеманов), у нее — каждодневное присутствие в киноредакции, хоть в носу ковыряй, а к десяти утра будь как штык на месте. Но сейчас, сидя на корточках рядом с этим буквально свалившимся с неба созданием, она твердо решила оставить его у себя. «Выкрутимся, не боги горшки обжигают! Вместо обеденного балдежа буду бегать домой выгуливать тебя. Постой, а кого же выгуливать-то? Как назвать тебя, малыш?» Далматинец оторвался от блюдца и поднял на нее влажно блестевшие черные глаза — Батлер! «Точно, ты у меня будешь Батлером! — осенило Вассу. Красавец, жадный до жизни, из только что прочитанной взахлеб книги как нельзя лучше подходил этому будущему великолепию. — Батлер, Бат, Батик». Она произнесла это имя, смакуя на все лады, и, довольная, успокоилась. Забыв начисто о предстоящем праздничном обеде у свекрови, новоявленная собачница засуетилась в поисках необходимых атрибутов собачьего комфорта. Суета дополнялась беготней с тряпкой в руках: Батлер повсюду оставлял лужицы, утверждаясь на новой жилплощади. Раз десять пыталась дозвониться Лариске — похвастать своим чудом и проконсультироваться по вопросам собачьего воспитания, но на звонки никто не отвечал. «А, черт! И где их носит?» Наконец угомонилась и двинула на кухню. Тут же пристроился и Бат. «Ну вот, теперь и у меня свой хвост есть», — улыбнулась Василиса и взяла щенка на руки. За жасминовым чайком и сигареткой она принялась размышлять о их будущей совместной жизни.

— Мда-а-а, проблемы, конечно, у нас с тобой будут. Еще Влада надо убедить. Он товарищ добрый, но упрямый, Как упрется — не переломить! Но и мы не лыком шиты, не в понедельник родились. — Она чмокнула темное пятнышко на макушке. — Ничего, малыш, прорвемся. Волков бояться — в лес не ходить. Зато ты вырастешь — никому меня в обиду не дашь, правда, Батлер?

— А это еще что такое?!

В дверях стоял Влад и разглядывал пятнистого щенка, черно-белым бубликом лежащего на коленях жены.

— Что это за баранка?

— Ой, Владик, привет! Я тебе все сейчас расскажу, — просияла Васса. — Ты представляешь — он свалился мне прямо на голову! Это — судьба!

— А нельзя ли поконкретнее?

— Можно. С самого начала? — невинно поинтересовалась она.

— Хотелось бы.

— Так вот’ Мне приснился сон, страшный-престрашный, потом расскажу. Ты позвонил — спасибо тебе, милый, и разбудил. Я вышла на балкон. Погода, кстати, чудо! Давай, Владик, шашлыки устроим, а? Бабье лето ведь, Влад! Олега с пинежцами пригласим, — подлизнулась она. — Лариска рассказывала…

— Не отвлекайся! — проигнорировал мелкое подхалимство муж.

— А, ну да! Вот я и говорю: вышла, слышу — он лежит. И говорит так сладко, чуть дыша: «Ах, Васса, как ты хороша!»

— Васька, кончай придуриваться!

Василиса помолчала.

— Влад, я никогда ни о чем тебя не просила. А сейчас прошу: пожалуйста, давай оставим этого щенка. Он нужен мне.

Владислав посмотрел на жену. Ее серые глаза огромно темнели на побледневшем серьезном лице. Далматинец смешно чавкнул во сне и вздохнул. За ним вздохнул и хозяин.

— Предупреждаю на берегу: я буду выгуливать его только по вечерам. По мере возможности.

Серые глаза залучились.

— Спасибо, Владик. Ты посмотри, какая прелесть! Правда, он классный?

Исследователи черно-белых пятнышек совсем забыли о времени. Первым опомнился Влад.

— Мать честная, Васька! Мы же опоздали! Ну что за свинство такое, вечно опаздываем! Снова придется врать. Давай бегом одеваться!

— О-о-о, милый, хочу буженину и салат «Оливье», — плотоядно простонала Васса.

— Тогда вперед, гурман мой васильковый! — скомандовал муж и потащил ее к шкафу с одеждой.

Глава 3

8 октября, 1982 год

Сна не было, так — провалы полудремы, связанные обрывками воспоминаний. Игорь — сверкающим горячим счастьем скользящий вниз по перилам, — она согласилась стать его женой.

— Я хочу, чтобы ты была всегда со мной.

— Всегда-всегда?

— Всегда! Всю жизнь! Русалочка ты моя… — горячий шепот щекочет ухо.

Первая ссора. Приехала из Одессы, от бабушки и отправилась не домой — к маме. Непонимающие, полные обиды глаза.

— Как ты могла целых два часа провести без меня?! Как могла ты, моя жена, не сообщить о приезде?

Рождение Стаськи — мама, Юлька, Васса, Влад. Все — с роскошными розами и ее любимыми осенними астрами. Акушерка — Владу:

— Принимай, папаша, дочку! Приходите еще, такие, как ваша жена, дарят красивых детей. А красота ласкает душу, небось сам знаешь! — весело подмигивает акушерка.

Игоря нет — защита диплома. Похороны отца. И обвал горя — ожидаемого, но всегда внезапного. Игорь — в Ленинграде, у матери, приехать не смог. Первые признаки охлаждения — устал, некогда, измотан. Отчуждения — все врозь: отпуск, друзья, отдых. Когда это началось? Почему? По чьей вине? Наверное — ее. Зачем тогда, весенним вечером, она сказала «да»? Слишком влажными были карие глаза, горячим — шепот, нежными — губы? Ведь не любила же! Так, играла в любовь. Вот и доигралась — рыбья кровь, русалка хренова!

Звонок будильника. Подъем. Стаську — в школу. Себя — на работу. Десять ступенек — от лифта вниз. Дорога — на автомате. «Кузьминки» — «Площадь Ногина» — «Щербаковская» — Телецентр. «Девятка», как всегда, битком набита. Над ухом — привычный бубнеж.

— А я ей говорю: «Дуреха, закажи сразу просмотр и монтажи, а то будешь потом дожидаться «до морковкиной загвины», как бабка моя говорила. Со съемки вернемся — и сразу в просмотровую, закодируешь. Времени же до одиннадцати — навалом!..

— Вчера кошка в студию забежала, представляешь?! А у меня на озвучке Иванов из «Малого», зануда еще та! Как поднял бучу: вы не готовы, это непрофессионализм! Как будто я ее под стол засунул…

— Вчера отэфирил. Опять на ушах стояли. Только на «Орбите-2» поймали. Представляешь, грудь голая в кадре! Вырезали, конечно…

— Слыхал, Корвич в эфире ляпнул: соло на сексофоне? С премией бедолагу прокатили.

— А я видел его на днях в баре: то-то рожа у него опущенная, как у слона хобот…

Привычная болтовня успокаивала, вытягивая из боли, тупой и вязкой, ставшей за эти дни привычной, словно чашка кофе по утрам.

Молоденький милиционер-очкарик (новенький, кажется) внимательно рассматривал пропуска, тщательно сверяя оригинал с копией. Народ, скапливаясь, раздражался и злился, расценивая добросовестную проверку как досадную помеху на пути — быстрее, быстрее — к монтажу, съемке, эфиру, озвучке и прочим прелестям телевизионной сумасшедшей жизни, без которой Лариса не мыслила своей собственной. Внезапно ее запястье стиснула чья-то липкая холодная рука.

— Ларочка, доброе утро! А я смотрю: ты или не ты? Почему такая бледная? И синяки под глазами. — Два светлых буравчика засверлили под бровками домиком.

«О, Боже! — мысленно простонала Лариса. — Только ее не хватало!» Перед ней стояла Тамара Ландрэ, прозванная «баландой» — такая она была липкая, худосочная и мутная, словно тюремная баланда. Лариса вежливо поздоровалась.

— Доброе утро, Тома! Я вчера слегка отравилась: колбасу съела. Из нашего заказа, между прочим.

— Да ты что?! — радостно взвизгнула Баланда. — Вот! Я все время говорю: надо наших профсоюзных деятелей тряхануть как следует! Небось спелись с торгашами и химичат! А вот на следующем профсоюзном собрании я обязательно выступлю и…

— Тамара, какая у тебя красивая кофточка! И как к лицу! — перебила ее Лариса, зная, что заткнуть этот фонтан злоречия можно только комплиментом.

— А-а-а, — моментально успокоилась и забыла про свой праведный гнев Баланда, — это мне соседка уступила. Представляешь, она за ней в ГУМе три часа отстояла! Мерять, само собой, не давали. А дома надела — пуговицы не сходятся. Она ж толстая, выкормилась на взятках! Само собой, собралась ее перепродать, спекулянтка несчастная. А еще врач, совсем совести у людей нет! Ну да я выпросила, — Баланда засияла солдатской начищенной пряжкой, — по той же цене мне продала, даже скинула два рубля. Ну… — замялась она, — мы округлили. Ты же понимаешь: свои люди, соседи — надо уступать.

«Бедная женщина! — пожалела несчастную соседку Лариса, представив, каким танком перла на нее «интеллигентная» Тамара, известная всей программной дирекции как самый склочный и занудный редактор. — Тут не то что два рубля — даром отдашь, только бы отстала». Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Баланда жарко шептала, обдавая свою жертву несвежим дыханием.

— Галка Лесневская опять политическую ошибку сделала! Вместо «Ступени предательства» дала название «Ступени мужества». Представляешь?! А диктор, само собой, так И прочел в эфире. Они же тупые, дикторы-то эти! Книг не читают, газет — тем более, политикой не интересуются. Ну Ты сама понимаешь: говорящие головы. Что с них спросишь? А Гальке влепят! Премии лишат, само собой. Я думаю, строгий выговор ей обеспечен, если вообще не выгонят. Ошибка-то политическая! Все время говорю: вычитывать тексты надо дважды, а то машинистки такое наворотят — не отмоешься! Ну и газеты, само собой, читать должны, в курсе нужно быть, что происходит в мире.

— Да, конечно, — безразлично согласилась Лариса.

— А между прочим, выпуск — самый ответственный участок на телевидении и… Ой, Валечка, доброе утро! Ты все хорошеешь! — расплылась в слащавой улыбке ловец политических ошибок.

По коридору проплывала дородная красавица Валентина Енисеева из дикторского отдела.

— Вчера ты прекрасно провела эфир! — лила елей Баланда. — Мы тобой прямо любовались! И текст так хорошо читала!

— Спасибо, — холодно кивнула ей Валентина и приветливо улыбнулась Ларисе:

— Здравствуй, мой хороший! А почему такая бледная? Не выспалась?

— Доброе утро, Валюша! Отравилась слегка.

— Сочувствую. Может, чайку попьем? Я в бар направляюсь.

— Нет, спасибо. Я все никак до своего рабочего стола не доберусь.

— Нам работать надо! Это вы — дикторы, белая кость — вольготно живете, а мы — редакторы — работать должны, тексты для вас сочинять, — категорически поставила свою точку в разговоре Баланда и заскользила по коридору навстречу главному, которого заприметила издали, — Доброе утро, Иван Васильич! — полился приторной патокой льстивый голос.

— А тебя никто и не приглашает, сочинительница херова, — процедила сквозь зубы Валентина. — Ладно, мой хороший, пошла я. Не болей.

— Пока, Валюша, — попрощалась Лариса и открыла дверь редакторской.

Слава Богу, они с Баландой трудятся в разных комнатах выносить ее весь день рядом — сущее наказание. У редакторов теперь вообще царские условия, не то что прежде когда в одной куче толклись все вместе, и текстовики, и аннотаторы. В новом здании ОТРК выпуск отхватил себе королевский кусок — расстарался Иван Васильич. Каждой сестре досталось по серьге, а уж редакторам тем более: роскошествовали в трех комнатах. А вот уже пару дней она и вовсе блаженствовала одна: Будникова, развлекающая ее лекциями по реинкарнации, болела, а третий стол пока пустовал. Вот-вот должен появиться новый редактор, и Лариса молила Бога, чтобы это был приличный человек. Она включила монитор, уселась за свой стол, достала микрофонные папки, рабочий экземпляр программы передач и чистые листы бумаги.

— Ларочка, доброе утро! Как дела? Творишь? — в дверной проем просунулась голова Ивана Васильевича, как всегда заглядывающего к редакторам перед утренней летучкой.

— Доброе утро, Иван Васильич! Спасибо, хорошо.

— А, ну-ну. На следующей неделе вашего полку прибудет. Думаю, пополнение тебе придется по душе.

— А кто, Иван Васильич? Из какой редакции? Или со стороны? — оживилась Лариса.

— Ну-ну, не любопытствуй, красавица моя. Потерпи, скоро сама увидишь. Для тебя — сюрприз!

— Иван Васильич, ну хоть скажите пол ребенка, — не отставала она.

— Не гони лошадей, ямщик, работай! Через пару-тройку дней узнаешь.

Голова скрылась, оставив после себя букет мужских ароматов: легкий — дорогого заграничного одеколона и покрепче — забористого родного «Беломора», которым начальник дымил с двенадцати лет и не собирался изменять своей первой никотиновой привязанности. Умница — Гаранин начинал свою карьеру ассистентом режиссера еще на Шаболовке, чуть ли не с первыми волнами телеэфира. Он был ходячей историей телевидения и знал бесконечное множество баек о ляпсусах телевизионщиков и накладках живого эфира.

— Иван Васильич, вы бы книгу написали, — приставала к нему иногда Лариса. — Вы же кладезь историй!

— Вот на пенсию уйду, тогда и буду мемуаризировать, — отмахивался Гаранин. — А сейчас работать надо, эфир не ждет, красавица!

«Все-таки повезло мне и с работой, и с начальником, — в который раз подумала она и невесело усмехнулась. — Чего не скажешь о муже». Сейчас, в своей привычной тарелке Лара окончательно поняла: все, конец! Прежней жизни — скучной, тихой и спокойной — больше не будет! Стаську только жалко: без отца расти придется. И тут же на себя разозлилась: «Прекрати хныкать! Ты молодая, здоровая — сама вырастишь ребенка».

— Ага, легко сказать.

— Легко не легко, а прошлого не воротишь.

— Да и не больно-то оно было счастливым — это твое прошлое.

— Это уж точно, — уныло согласилась Лариса.

И удивилась: «О, уже сама с собой беседую! Как говорится, вам звонит шизофрения. Ладно, хватит охать — работать надо». Она взяла ручку и уткнулась носом в микрофонную папку — по чистому листу бумаги побежали слова. Редактором Неведова была опытным, тексты писала живые, учитывая индивидуальность каждого диктора на программе, и работа, как всегда, доставляла ей удовольствие, заставляя забыть о своих проблемах. В синхроне со словами заключительного текста «До свидания, товарищи. Доброй вам ночи!» раздался телефонный звонок.

— Алло!

— Ларик, это я! Как насчет кофейку? Я сегодня в присутствии, и мы не виделись целую вечность. И Васечка подтянется, у нее какая-то сногсшибательная новость.

— Привет, Юль! Сейчас «отдамся» эфирнику и через пять минут буду свободна. Только у меня мало времени, в двенадцать сверка. Если придете первыми, возьмите чашку кофе без сахара. Хорошо?

— Договорились! — Трубка звонко чмокнула в ухо и забаритонила короткими гудками.

Лара улыбнулась. Вот уж точно — природа не терпит пустоты! Сестер-братьев у нее нет, а потому и родственные чувства не знакомы. Влюбленностями Бог миловал: мужики, таращившиеся во все глаза, близко подбираться не смели, «робели-с», по Васькиному определению. Рядом с мужем сердце билось ровно и пульс не частил. А вот дружбой судьба одарила щедро. И то сказать: сколько себя помнила — Юлька и Васса всегда были рядом. С пеленок они жили в одном доме, на Плющихе, вместе росли в старом московском дворе, уютном и зеленом. Верховодила, как самая старшая, Василиса. В школе поначалу отдалились друг от друга. Первой заважничала Васса. Она поглядывала на малышню Ларку и Юльку свысока и снисходила до общения с ними только в свободное от школьных подружек время. Но с пятого класса заскучала по своей мелюзге и опять потянулась к ним. А через четыре года, когда родители дружно обмывали ордера на новые квартиры и шумно веселились, три девицы на лавке под старой липой горько оплакивали свой любимый двор и проклинали переезд. Проклятия завершились горячей клятвой никогда не расставаться. Сначала встречались через день, потом — по выходным. Телефонов ни у Юльки, ни у Вассы не было, а у Лары в трубке все чаще звучали другие голоса и все реже Васькин и Юлькин. Последний звонок был от Поволоцкой: она сообщила, что поступила в институт. Договорились созвониться и встретиться, отметить в кафе-мороженом это событие. Не созвонились. У Лары наступала последняя школьная осень. Уроки, репетиторы, выпускной, вступительные экзамены в университет, на журфак. Потом лекции, походы в театр, воскресные вылазки за город — детскую дружбу заволокло дымкой новых встреч и впечатлений. Первой всплыла Юлька. Та вечеринка гудела на всю катушку, когда появилась Лариса. Большая трехкомнатная квартира была забита, как сельдями бочка. Анюта, хозяйка квартиры, устроила веселенький сейшн по случаю отъезда родителей в загранку и наступившей свободы. Народ курил, пил, спорил и, местами, целовался. Пробиваясь из прихожей, заваленной плащами и куртками, к Анюте, которая призывно размахивала ей рукой, Лара уловила в общем гвалте звонкий голосок.

— Дурак твой Кьеркегор! Дурак и пошляк! Что это значит: истина для избранных? И почему, чтобы понять, как я живу и что я такое, мне надо умереть или биться в душевных корчах?

— Да ты «Чуму»-то читала? — бубнил зажатый в углу долговязый очкарик. — Это же потрясающая притча о мужестве!

— Да читала, читала! — фыркнуло сопрано. — Зануды они — и Камю этот, и Кафка, и Сартр. Как резальщики в морге, копаются своими перьями в человеке — и расчленяют, вычленяют, анализируют, тьфу!

— Нет, согласись, — талдычил просвещенный, — так, как Кафке, никому еще не удалось передать трагизм одиночества, а…

— Да мне их одиночество — до одного места! — перебило умника сопрано. — Я сопереживать хочу! Вот Хэм — ничего не анализирует, просто втягивает тебя в чужую душу, и все! Конец! Своей уже не чувствуешь.

— Ну-у-у сравнила! — пренебрежительно отмахнулся поклонник экзистенциалистов. — Это ж с разных полей ягоды.

— А мне плевать — с полей или огородов!

— Да ты просто безапелляционная невежда! — оскорбился интеллектуал.

— Сам дурак! Любитель хренов пограничных ситуаций! — Девица крутанулась на высоких каблуках и развернулась на сто восемьдесят градусов. Лариса застыла столбом, не сводя с нее глаз. — Ой, мамочки, Ларка! — Вопя и расталкивая всех локтями, к ней ринулась рыжая Юлька.

Васса встретилась два года спустя, когда Лара уже работала редактором на выпуске. В останкинской столовой на седьмом этаже было, как всегда, многолюдно. Стоять в очереди нет времени, да, честно говоря, и неохота. Она предъявила пропуск на внеочередное обслуживание и пробилась к стойке. Поставила на поднос тарелку со свекольным салатом и компот.

— Эскалоп с капустой, пожалуйста, — попросила раздатчицу и потянулась за пирожком.

— А мучное есть вредно, — раздался знакомый с детства голос.

Не веря своим ушам, она повернула голову и уткнулась взглядом в серые глаза. Всплеснув руками, любительница пирожков сшибла два подноса: свой — со свеклой и компотом и Вассин — с рыбой и суфле.

С того обеденного салюта прошло около десяти лет, и сейчас ее ждали все те же Юля и Василек, чувствующие и понимающие даже не с полуслова — с молчания. «А ведь Игорь никогда им не нравился», — подумала Лариса, вспомнив, как подчеркнуто вежливо, не сговариваясь, они обе с ним общались.

В баре был уютный полумрак. Из глубоких, обтянутых мягким дерматином кресел тут и там торчали макушки — народ сплетничал и решал свои проблемы за чашкой настоящего, приготовленного в песке кофе по-турецки, бутербродами с дефицитной бужениной и знаменитыми останкинскими пирожными.

— Ларик, мы здесь! — взмахнула рукой Юлька, подзывая Ларису.

Батманова выглядела потрясающе: загадочно мерцала и словно сошла с картинки модного журнала. А Васса сияла, как в тот день, когда Влад наконец сделал ей предложение. На низком столике стояла чашка с кофе и призывно выглядывал из салфетки хвост эклера.

— Привет! Это мне?

— Привет! Ешь и пей, а то стынет и черствеет. Мы тебя уже минут пять ждем.

При виде Ларисы их сияние потускнело.

— Что случилось? — встревожилась Васса. — Стаська заболела? С мамой плохо?

— Игоря наконец выгнала, — хмыкнула Юлька.

— Девочки, не приставайте. Ничего страшного, я просто не выспалась. Расскажите лучше, в честь чего вы обе так сияете?

Она постаралась придать себе беззаботный вид: зачем портить им с утра хорошее настроение? «Что я, в самом деле, как обиженная малолетка, сразу в жилетку плакаться!»

— Ларка, не дури нам головы! Ты забыла, сколько лет мы тебя знаем? Не корми соловьев баснями! — Серые глаза смотрели внимательно и тревожно.

— Правда, Ларик, случилось что? — забеспокоилась Юля.

— Случилось, — вздохнула Лариса. — Только, девочки, соловьи мои, честное слово, в five o’clock, когда пойдем чай пить, я все расскажу. А сейчас не могу, у меня сверка скоро. Лучше сами скажите, в честь чего вы обе так сияете? — Две пары глаз — серая и синяя — вперились в зеленую. — Ну, честное слово! Ничего смертельного. Все живы-здоровы. Не тяните лучше время. У меня всего пятнадцать минут.

— Ладно, пока поверим, — вздохнула Юлька и пожаловалась: — Представляешь, я целых пять минут выпытать у нее ничего не могу. Молчит, аки немая. Сияет и молчит, как тебе это нравится? — Она шутливо дернула сияющую молчальницу за локоть. — Ты расколешься наконец? Или по-прежнему будешь из себя партизанку изображать?

Васса выдержала паузу и торжественно объявила:

— Хорошо, слушайте. Девочки, я нашла классного щенка! Далматинца, мальчика.

— Кобелька, — машинально поправила Лариса.

— Щенка?! — изумилась Юлька. — И только поэтому ты так сияешь?!

— Поволоцкая укоризненно посмотрела на подруг.

— Вы забыли, сколько лет я мечтаю завести собаку? И почему я хочу? И что думает по этому поводу Ирина Пална?

— Ага, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна!» — усмехнулась Юлька.

У Василисы подозрительно заблестели глаза. Ларе стало стыдно. «У тебя уже совсем мозги размягчились за эти дни, эгоистка несчастная, — укорила она себя. — Не можешь порадоваться с человеком». Конечно, если честно, повод для счастья и в самом деле был смешным — подумаешь, щенка нашла. Но они хорошо знали Поволоцкую: ее переживания из-за бездетности, неприкаянность во время бесконечных Владовых командировок и внутренний конфликт с Ириной Павловной. Свекровь так и не приняла новую невестку. Несмотря на то что бывшая жена Влада после развода почти сразу и очень удачно снова вышла замуж, а отчим искренне полюбил пасынка, свекровь упрямо считала Ваську разлучницей и горько жалела мальчика, росшего без отца. Хотя мальчик этот чувствовал себя весьма комфортно, балуемый в двух — семьях. Потеряв всякую надежду на старости лет порадоваться маленькому внуку или внучке, свекровь ополчилась против невестки и тихо ее ненавидела. При сыне, правда, была очень любезна и приветлива. Васса рассказывала, как однажды в присутствии Ирины Павловны она предложила Владу завести собаку и какой ненавистью полыхнули при этом глаза свекрови.

— Сначала ребенка заведите, а потом уж думайте о собаке.

Злобная реплика проняла даже Влада.

— А это уж позволь нам самим решать, мама, — мягко, но твердо поставил он мать на место.

И вот теперь Васька делилась с ними своей радостью, а они, две рациональные дуры, не смогли ее понять. Юлька, словно прочитав Ларисины мысли, виновато зачастила:

— Ну прости ты нас, бестолковых, Василек! Пойдем, выкурим по сигаретке, а? У нас еще пяток минут есть. Просто ты так сияла — и я подумала: может, Влада главным редактором сделали, или вы машину купили, или любовника на худой конец завела.

— Дурында, зачем мне любовник с худым концом? — буркнула Васса.

— Васька, охальница какая! — всплеснула руками Юля.

— Правда, не обижайся, Василек. Мы какие-то замороженные с утра — не сразу доходит. — Лариса ласково коснулась Вассиной руки и поднялась из кресла. — Пойдем?

— Ну да, думали девицы — лебедицы, а оказалось — гусыни, — проворчала, оттаивая, Васса.

— Paulatim summa petuntur — не сразу достигаются вершины, Василек. Так говорили древние, — охотно пояснила Юлька.

— Ладно, пойдем покурим, афористичная ты моя.

За сигаретой, забыв мимолетную обиду, обогащенная с восторгом рассказывала о своей замечательной находке.

— Представляете, девчонки, я же его не покупала, никуда специально не ходила. Это чудо буквально свалилось на меня с небес. Просто подарок судьбы!

— А назвала как? — поинтересовалась Лариса.

— Батлер.

— Оригинально! — одобрила Юлька. — Говорит о хорошем литературном вкусе хозяйки.

— Ларик, я, между прочим, обзвонилась тебе вчера, — проигнорировала Васса маленькую лесть. — Где вы были весь день? Никто к телефону не подходил.

— Гуляли со Стаськой в центре.

— А Игорь?

— Игорь в командировке.

— Дурной тон в праздники по командировкам шляться. — Батманова небрежно стряхнула пепел с сигареты.

— Вот выйдешь, дорогуша, замуж, мы и поглядим: будет твой муж делом заниматься или за юбку жены держаться, — заметила Васса.

— Да не хочу я замуж! Не пихайте вы меня под венец, не то накаркаете!

— Ох, рыжая, хотела бы я увидеть того, кто тебя оседлает.

— Какие твои годы, Василек! Не надо печа-а-алиться, надейся и жди, надейся и жди — вся жизнь впереди, — дурашливо затянула Юлька.

Лариса посмотрела на часы.

— Мама дорогая, через минуту сверка! Мне сейчас эфирник голову оторвет! — всполошилась она и добавила: — Да, Василек, не вздумай, пожалуйста, Стаське про своего щенка рассказать. Нашего Тимку три дня назад мальчишки велосипедом сбили. У нее на глазах. Насмерть.

— Кошмар какой! — ахнула Васса.

— Бедная девочка, ужас, — посочувствовала Юля. — Как она?

— Потом все расскажу. Пока, мои хорошие. Побежала. — И Лариса ринулась вверх по лестнице.

В коридоре опять столкнулась с Баландой, выходящей из машбюро.

— Не спеши, сверка задерживается на десять минут. А ты молодец, хороший текст написала, — великодушно похвалила она чужой труд.

— Старалась.

— Только вот «доброй ночи» я на своей «Орбите» сняла. Лучше сказать: всего доброго.

— Да? А почему? Какая разница?

— Неужели ты не понимаешь? — важно изрекла Баланда. — Нехорошо это! Политически безграмотно. У нас люди работают по ночам. Шахтеры, например, врачи на «скорой», милиция, а ты говоришь им «доброй ночи». Так нельзя! Нашим людям нужно пожелание добра, а не веселой ночки. Мы же не в Америке какой-нибудь, где по ночам развлекаются!

Спорить было бессмысленно. Баланда свалилась на них из редакции информации, на радостях отмечавшей ее уход три дня подряд, и теперь терроризировала выпуск политическими акцентами, аспектами и ошибками. А на последнем собрании вообще выдала: предложила лишать премии всех, не подписавшихся на газету «Правда». Мотивировала это тем, что работники идеологического фронта, каковым является телевидение, должны быть политически грамотны и идейно подкованы. Народ после этого от неприязни перешел к тихой ненависти и шарахался от доморощенного генератора безумных идей за версту. Вяло кивнув Баланде — не то соглашаясь, не то прощаясь, Лариса пошла на сверку. Время летело незаметно. Около четырех она позвонила домой, узнать, как Настенька. Та уже вернулась из школы и сейчас обедала, конечно же, без первого. Да и курица, которую жевала Стаська, скорее всего была холодной — наверняка поленилась разогреть.

— А почему без супа?

— Не могу, мамуля, достать из холодильника, кастрюля тяжелая, — схитрила Стаська и поспешила добавить: — Тебя, кстати, классная вызывает, записку велела передать.

— Что ты натворила? — испугалась Лариса.

— Не я, а ты, мамуля. Ты же совсем не ходишь на собрания родительские. Ни ты, ни папа — вот она и хочет с тобой поговорить. Или с папой — ей без разницы. Нас же в пионеры будут принимать. Об этом и на собрании говорили. А вы не в курсе, — укорила недисциплинированных родителей дочка.

— Ладно, малыш, не ворчи. Приду домой-разберемся. Я постараюсь сегодня пораньше освободиться.

— Правда? — высказала сомнение недоверчивая Стаська.

— Чтоб мне кофе не видать! — шутливо поклялась Лариса.

Однако Стаськин скепсис подтвердился: освободиться пораньше не удалось. Только она положила трубку, позвонил Гаранин и велел зайти к нему в пять часов.

— Иван Васильич, — заныла Лариса, — я сегодня на первой программе.

— Вот и замечательно, значит, к пяти освободишься. Вздохнув, она положила трубку. Позвонила в киноредакцию, Вассы на месте не оказалось. Следующий звонок был Юльке, которая сняла трубку сразу же.

— Юль, five o'clock отменяется. Меня Гаранин вызывает к себе.

— Не расстраивайся, Ларик, я тоже не могу.

— Не на свидание ли собралась? — поинтересовалась Лариса, вспомнив, как элегантно была одета сегодня Юлька. Обычно она предпочитала джинсы и свитера.

— На свидание, — хмыкнула Батманова, — только с бабулькой. Пару дней назад познакомились. Она пригласила меня сегодня на концерт в БЗК.

— О-о-о, Рыжик! Тогда у нее должен быть роскошный внук, иначе к чему такие жертвы? — улыбнулась Лариса, намекая на идиосинкразию Юли к классической музыке.

— Чушь! — фыркнула трубка. — Внук здесь абсолютно не пришей кобыле хвост!

Но растерянность в голосе и отечественная поговорка приведенная не совсем кстати вместо любимых Юлей латинизмов, подтверждали, что дело здесь не чисто и догадка ее верна.

— Ну хорошо, Рыжик! Я не права, нет никакого внука.

— Да нет, — вздохнула Юлька, — внук есть. Но только, правда, он в самом деле ни при чем. Я потом тебе расскажу, как мы познакомились.

— Завтра?

— Ага! Ларик, а у тебя действительно все нормально?

— Не совсем. Но я тебе тоже потом расскажу. Не по телефону.

— Ты мне скажи только: что-то серьезное или не очень?

— Пока не знаю.

— Ну тогда это наверняка твой благоверный фортель выкинул. Ну гад, если он тебя чем-нибудь обидит! — стала заводиться Юлька.

— Прекрати! — прервала ее Лариса, представив, как потрясает маленьким кулачком рыжая защитница и ямочки гневно прыгают на щеках. — Замолчи, пожалуйста, мы же договорились: обо всем завтра.

— Хорошо, молчу, — покорно согласилась Юлька и тут же назидательно добавила: — De omnibus rebus et quibusdam aliis — обо всем и еще кое о чем.

— Ладно, любознательная моя, клади трубку, а то на Моцарта опоздаешь.

— Неправда ваша, тетенька, мы Брамса идем слушать, — заважничала Юлия.

— Вдвоем? Без внука? — невинно поинтересовалась Лариса.

— Не язви. Ой, слушай, я забыла тебе сказать: Васька побежала Батлера кормить. Так что five o'clock сегодня у всех пролетает.

— Хорошо, Юль, пока. Удачи тебе!

— Сибочки-спа! — Юлькино «спасибо» выпорхнуло из трубки, уступив место коротким гудкам.

В пять часов, как было велено начальством, Лариса направилась к Гаранину. В коридоре, задумавшись о причине вызова «на ковер», она столкнулась нос к носу с Еленой Михайловной, редактором-аннотатором, очаровательной женщиной предпенсионного возраста, доброжелательной и приветливой в любое время дня и в любую погоду. Все эти перепады атмосферного давления, магнитные бури и прочая природная мутотень, повергающая дамские организмы в уныние, были ей нипочем. Елена Михайловна нахально игнорировала «нехорошие» дни и их прогнозы. Беззаботно улыбаясь, она объясняла свою независимость тем, что в небесную канцелярию просочился ее бывший любовник, представший перед Господом лет десять назад. А поскольку мужчина он был весь из себя положительный: не пил, не лгал, не воровал, любил ближнего(-юю), как самого себя (иногда даже больше, но это строго entre nous[2]), — словом, почти соблюдал все десять Божьих заповедей, то на том свете ему наверняка досталось теплое местечко, где-нибудь в обозримом расстоянии от Творца. Тем более, что покойный безгрешник в земной жизни обладал уникальной способностью без видимых усилий и чьей-либо поддержки усаживаться на эти самые теплые места и прогревать их своим маленьким стильным задом до очередного счастливчика.

Глядя на эту неунывающую женщину, никто бы не подумал, что в молодости она перенесла страшную трагедию: гибель мужа и пятилетнего сына.

— Ларочка, — Елена Михайловна выставила вперед руки, — осторожно, не зашиби милую старушку.

— Ой, Елена Михайловна, простите.

Елена чуть прищурилась и оглядела Ларису с ног до головы.

— Вот смотрю я на тебя и каждый раз думаю: наверное, ангел Божий замечтался о чем-то о своем, небесном, и пересолил тебя красотой, как пересаливает суп влюбленная кухарка. Небось на десятерых хватило бы, а он одной все отсыпал, — она шутливо всплеснула руками. — и как мужики рядом с тобой живыми остаются? Не понимаю.

— Выдумщица вы, Елена Михайловна, — улыбнулась Лариса.

— Да нет, милая, это правда. Только сдается мне, не умеешь ты своей красотой пользоваться. А вот скажи, — и хитро прищурилась, — что важнее для женщины: счастье или красота?

— Счастье, конечно. Помните, как в песне поется: не родись красивой, а родись счастливой? — пошутила Лариса.

— Ерунда это! Наверняка мужик сочинил. Потому как они трусы, мужики-то, боятся красивых баб. А вот американки считают, что главное для женщины — красота. Красивой женщине легче добиться успеха, удачно выйти замуж, сделать хорошую карьеру в кино, стать богатой, независимой. Если, конечно, на плечах у нее голова, а не болвашка для макияжа. У них там, Ларочка, все дамы уверены, что и сама красота — дорогой товар, удачное вложение Господнего капитала. Дал тебе Бог красоту — отрабатывай, добивайся успеха, а то разгневается Всевышний, что его дар бездействует, и накажет.

— Елена Михайловна, я же не в Америке живу, а в России.

— То-то и оно, — вздохнула Елена. — Ладно, беги.

Постучавшись, Лариса открыла дверь кабинета. Гаранин разговаривал по телефону и сделал приглашающий жест: дескать входи.

— Да, она у меня. Сейчас будем беседовать. Я перезвоню. Пока.

Он положил трубку и посмотрел на редактора Неведову. Задумался. Забарабанил пальцами по столу. Достал пачку «Беломора», Ларисе предложил «Мальборо». Этот никотиновый шик ему привозил сын, журналист-международник. — Угощайся.

— Спасибо.

Сигарета была кстати, Гаранин вел себя необычно, и вызванная терялась в догадках.

— Иван Васильич, вы хотели со мной поговорить?

Барабанный стук усилился и резко оборвался.

— Да. — Кончики пальцев снова дробно застучали по крышке стола. — Как дома?

— Спасибо, все хорошо, — насторожилась Лариса.

— Да ты не пугайся. Это я просто так спросил. Так сказать, преамбула к разговору интеллигентных людей. Настя твоя небось совсем большая? Уже достает до небес или только верхушки берез задевает? — пошутил Гаранин.

— До небес не достает, — улыбнулась Лариса, — и березовые верхушки пока недоступны, ну если только карликовые. А вот малинник у бабушки на даче обчищает дочиста. А у нас малина знаете какая? С вас ростом.

Стаську сняли однажды в «Будильнике», год назад, и Гаранин, увидев ее, был поражен. «Это же будущая кинозвезда, — ахал он, — мужская греза и гроза. Совершенство черт и глазища-озера. Да еще и блондинка! Катастрофа! Какое счастье, что мне под шестьдесят!»

— Иван Васильич, не томите. Вы ведь со мной не о Стаське хотели поговорить?

— Это верно, — согласился Гаранин. — Не о ней речь, хотя она и прелестное создание, вся в маму. Давай о тебе потолкуем, Лариса Ивановна.

«Ого!» — изумилась Лариса. По имени-отчеству Гаранин обращался к ней за десять лет только однажды, когда она, выпускница МГУ, переступила порог его кабинета.

— Ты понимаешь, какое дело… Продал я тебя, Ивановна. Сегодня продал, за чашкой кофе.

Редактор Неведова уставилась на начальника: она ничего не понимала.

— Что? Удивляешься? Я сам себе удивляюсь. Отрываю, можно сказать, от своего немолодого любящего сердца. Ну да не задаром, цена очень высока — твое будущее. — Он помолчал, встал, подошел к корзине и вытряхнул в нее содержимое пепельницы. — Были у меня на тебя свои виды, дорогая ты моя Лариса Ивановна. Да, видать, есть купцы и побогаче. Мне с ними не тягаться.

— Иван Васильич, вы прямо былинным языком заговорили.

— Заговоришь тут… — Гаранин весело вздохнул. — Давно ведь я присматриваюсь к тебе, а точнее — с первого дня, когда к нам пришла. Умница уже тогда была, не спорю, красный диплом не за красивые глазки выдается. Но это же все теория, а на практике степлером пользоваться не умела. Помнишь?

«Боже, откуда он знает об этом? — изумилась Лариса. — А главное, помнит? Почти десять лет прошло!» Да, действительно, был с ней такой казус, опозорилась, можно сказать, в первый же день. Ну не нужен был ей раньше этот дебильный канцелярский предмет, не пользовалась она им! А тогда… Заканчивался ее первый рабочий день на телевидении. Редакторы, сверив, написав и вычитав тексты, гордо именуемые сценарием эфирного дня, разошлись по домам, и она осталась в комнате одна, наедине со своими охами и вздохами о том, что никогда ей не удастся так лихо расписывать этот самый эфирный день. А главное, держать в памяти актеров, строителей, Героев Соцтруда и Совсоюза, академиков, писателей вместе с поэтами, певцов и музыкантов — всех, кто будет мелькать завтра на голубом экране. Но самое страшное — эти чертовы часы, минуты и секунды, в которые. должны будут выпрыгивать на мерцающее поле отшлифованных страстей приобщенные к эфиру. В редакторскую заглянул аннотатор Владимир Гудков.

— О! А ты что тут делаешь в гордом одиночестве?

— Думаю, — уныло призналась дебютантка.

— Что тут думать — прыгать надо! — плоско сострил он. — Давай помоги мне подшиться. Только сначала скрепимся, а потом уж и подшиваться будем. Листочек в бумажечку — и вместе, вместе! — гоготнул он.

Туповатый, ернический стиль общения раздражал, но она была новенькая, а Гудков варился в этом волшебном котле уже целых семь (!) месяцев и был в ее глазах почти что корифеем. И неопытная послушно поплелась за тертым калачом. На столе высилась солидная стопка аннотаций.

— Вот, разложишь по одному экземпляру на каждого из этого списка, по рангу. Начни с ЦК, потом Лапину, потом остальной мелочи. Каждый экземпляр — в подписанную бумажку. Да не попутай страницы. — Он заторопился. — Все, я побежал! Чашку кофе выпью — и припаду к вашим прелестным ножкам, мадам!

«Пошляк! — неприязненно подумала Лариса. — Да к тому же и волосы сальные. Воду горячую у них отключили, что ли? Вроде не сезон». Аккуратно разложив все экземпляры, она не смогла их скрепить: очень уж пухлыми оказались, прямо тома какие-то. Ожидание «сального» затягивалось, и помощница начала томиться от невозможности уйти и сознания, что ее нагло использовали.

— Боже, что ты сделала?! — это был почти вопль. Рядом с ней незаметно проявился окофеиненный Володька и возмущенно уставился на разложенные страницы.

— Как что? — растерялась Лариса. — Разложила, как вы просили.

— Но это же все надо скрепить!

— Что? — не поняла она.

— Скрепить надо, дорогая! Как, ты думаешь, это в ЦК будут читать? По листочкам?

— Я пробовала, не получается.

Помощница взяла скрепку и снова попыталась соединить страницы. И тут раздался театральный стон, переходящий в хохот. Аннотатор, веселясь, извивался червяком.

— Ой, не могу! Ну умора! Ты что, вчера на свет родилась? Смотри! — Он схватил степлер и лихо им защелкал.

«Доносчик! Стукач несчастный!» Вспомнив свой неудачный канцелярский дебют, Лариса поняла, что заложил ее тогда сальный Володька-аннотатор.

— Иван Васильич, кто старое помянет, тому глаз вон, — отшутилась она.

— А кто забудет, тому оба, — парировал Гаранин. — Ну да ладно. Дело было молодое, неопытное. — Он посерьезнел. — Слушай внимательно. Я, можно сказать, наступаю на горло собственной песне. Растил тебя, Неведова, думал, замену готовлю, да, видать, не судьба. Сейчас все обскажу, а ты уж, девонька, решай. Я со своей стороны даю зеленый свет.

И Гаранин рассказал, что два месяца назад в одну из редакций пришел новый главный редактор, Иван Иванович Егорычев, его старый друг, с которым было выпито за все годы столько, что хватило бы на хороший прудик где-нибудь за городом, да хоть бы и в Софрине, куда ездит расслабляться радийно-телевизионный люд. Егорычев мужик классный, порядочный и умница каких поискать. За время общения с редакционным коллективчиком главный слегка осатанел: коллективчик в индивидуальной разбивке оказался весьма склочным и с большими претензиями. Правда, по паре-тройке представителей каждого пола — вполне приличные люди. А тут редакторша, которая «сидела на культуре» и была, между нами, дамой стервозной во всех отношениях, уволилась и, кажется, уже укатила с мужем куда-то за рубеж, в длительную мужнину командировку. «То ли в Лондон, то ли в Вену — в общем, какие-то зажопинские выселки, извини». Иван ищет на это место толкового редактора и порядочного человека. Но это еще не все. Есть задумка: создать новый оригинальный цикл («Хочет выбить под это дело час эфирного времени»), а главреду будет нужен ведущий, желательно красивый и обаятельный, умница, способный удержать «у ящика» и бабулек-пенсионерок, и прослойку, и гегемона. Актера или диктора брать не хочется. Егорычеву кажется, что гораздо интереснее это может сделать редактор, который знает материал как свои пять пальцев. Сразу сделать редактора ведущим, естественно, никто не позволит, но есть надежда, что через какое-то время удастся переломить тупое упрямство чинуш из Комитета. Дело это новое, интересное, и главный уверен в успехе. А сейчас он думает одним выстрелом убить двух зайцев: заиметь сильного редактора и в его же лице получить в будущем хорошего ведущего. Словом, для реализации этой идеи нужен некто «X», соратник и единомышленник, желательно женщина, потому как самые «продвинутые» телеманы — мужики.

— Шерше ля фам, так сказать, — подытожил Гаранин. — И такого человека у него нет. А у меня есть. Ты ведь, кажется, в студенческом театре лицедействовала?

— А вы откуда знаете? — изумилась Лариса.

— Значит, не должна бояться камеры, — не ответил Гаранин. — Ну, как тебе моя торговля? Хороший я купец?

Лариса не знала, что ответить. Это было как гром среди ясного неба, как снег в июле, как вши в санатории ЦК КПСС.

— Иван Васильич, вы не шутите?

— Нет.

Она помолчала, собираясь с мыслями, разбежавшимися в разные стороны, точно ночные тараканы при свете.

— А мне можно подумать? — осторожно спросила. — Это просто так неожиданно.

— Думай, — великодушно разрешил Гаранин. — Три дня, не больше. Через три дня мы должны дать ответ. Сама понимаешь, такие места на дороге не валяются. Кстати, чтобы у тебя был основательнее выбор… Не хотел говорить прежде времени, думал, сюрприз будет. Но ты должна знать не только то, что находишь, но и что теряешь. В этом месяце у нас будут кое-какие передвижки и я собирался перевести тебя на старшего редактора, а лет через пяток сделать своим замом. Чтобы со спокойной душой уйти на пенсию. Это — раз! И за соседним столом в твоей комнате со следующей недели будет трудиться Василиса Поволоцкая. Это — два! — И он хитро улыбнулся, наслаждаясь ее изумлением. — Знаешь такую?

Бестия Гаранин откровенно лукавил: он прекрасно знал о дружбе с Вассой и искушал Ларису на всю катушку. Куда там библейскому змию с его паршивеньким яблочком!

— Вот такие дела! Я все сказал. Решать тебе. Слыхала поговорку: лучше воробей в руках, чем петух на кровле? Так вот, я — за петухов. Я больше уважаю тех, кто стремится судьбу за загривок ухватить и оседлать, а не плестись под ее хвостом. Из-под хвоста сама знаешь, что выпадает. А в том, что сумеешь переплюнуть всех этих грымз — творцов, я не сомневаюсь. И что станешь хорошей ведущей — тоже. Иначе бы не рекомендовал. Все! А теперь иди и думай. У тебя целых семьдесят два часа. — И Гаранин стал перебирать на столе бумаги, явно давая понять, что разговор действительно окончен.

Ошалевшая от невероятной информации, вываленной на ее бедную голову, Лариса поплелась к себе, в редакторскую. Сомнамбулой надела плащ. Взяла сумку. Двинулась к двери. И тут раздался телефонный звонок. «Может, Гаранин? Скажет, что пошутил, разыграл? — промелькнула трусливая мыслишка. — И тогда ничего не надо будет решать менять что-то. И все пойдет дальше по-старому, по-привычному… Почти по-привычному». Она сняла трубку.

— Привет! — Нет, это был не Гаранин. — Можешь сказать мне: с приездом. Часа через два буду дома, на работу только заскочу. Купить что? Хлеб у нас есть? Алло, ты почему молчишь?

Голос в трубке показался чужим и далеким. Она медленно нажала на рычаг.

Глава 4

9 октября, 1982 год

Дом из белого камня, расположенный на холме, зацелованном морем; неспешные разговоры бабули с соседками на низком деревянном порожке и заботливо подложенная под Юлечкину попку подушечка — чтоб не простыла, не дай Бог; вечерние чаепития и вареники с вишней и медом, над которым вечно кружилась пара-тройка пчел; совместные походы на базар, вымоленные у бабушки еще с вечера; хруст накрахмаленных белоснежных простыней и окно спальни, увитое «изабеллой»; вечерний запах политого из шланга раскаленного за день асфальта — чтобы Юлечке спалось лучше; сладкий аромат флокса и табака… Детство Юленьки Батмановой прошло под знаком бабушкиной любви и было обласкано бабушкиными руками. Может быть, поэтому Юля так любила все древнее, старинное и старое: книги, картины, украшения, людей. Студентку Батманову завораживал старославянский. Все эти «еры», «яти», «ащи», «ящи» и прочая языковая мутотень, от которой шарахались в ужасе ее сокурсники, приводили Юлю в неописуемый восторг. Толку для жизни от этого не было, конечно, никакого. Но сплетения робких, вкрадчиво шелестящих мягких и самоуверенно наглых твердых звуков обладали такой таинственностью, от них веяло таким сумраком, что у Юли перехватывало дыхание.

Лекции по старославянскому она слушала в прямом смысле: исключительно ушами, совершенно не привлекая свои мыслительные способности, наслаждаясь древней речью, словно музыкой. За что иногда преподаватель, зная любовь студентки к своему предмету, тем не менее ставил ей в зачетке «удовл.», с сожалением вздыхая: «Ох, Батманова, хорошо бы вам не только слушать, но и понимать язык». А еще Юлька обожала латынь. О-о-о! Beati possidentes![3] Здесь она была счастлива вполне. Латинизмы клеились к ее памяти легко, как почтовая марка к открытке. Латинские поговорки сыпались из Батмановой, как горошины из стручка, по любому поводу и без. Своей способности запоминать изречения древних мудрецов Юля уже давно перестала удивляться. Она, как бедняк, сдуру вляпавшийся в клад на огороде, просто восприняла ее как дар Божий. Господний презент проявлялся в легкой шалости генов, перепутанных таким образом, чтобы вызвать к жизни своих прапредков, живших до нашей эры и укрепившихся ныне в Юлином подсознании, выдававшем на гора крылатые афоризмы, будто стахановец уголь. Словом, латынь была для Юлии Батмановой «alter ego», а почему — она и сама толком не знала.

Но сейчас, сидя рядом с Марьей Афанасьевной в пятом ряду Большого зала консерватории и вполуха слушая Брамса, Юля не могла отыскать в своем богатом арсенале изречения, достойного точно оценить ситуацию, в которой оказалась. В самом деле, с какой стати едва знакомая старушка, пусть и очень милая, зазвала ее к себе в гости, угощала эклерами (роскошными, внук не врал), потащила на концерте участием музыкальных знаменитостей — и вообще, ублажала изо всех своих старческих сил? Зачем?! Что ей было нужно от девушки, подавшей однажды маленькую белую таблетку и сделавшей звонок из телефона-автомата? Юлька маялась и терялась в догадках, не вникая в волшебную музыку немца. Но еще больше она удивлялась себе. Пойти в чужой дом, чтобы натрескаться пирожных?! Из голодного края, что ли?

Поплестись на концерт классической музыки?! Она что, меломанка? И ведь самое смешное ей действительно было очень хорошо рядом с этой рафинированной бабулькой и ее внуком, белобрысым баритоном с черными глазами. Вспомнив про глаза, Юля задумалась. «Черт, где же у него граница между зрачком и глазом? Ничего не поймешь — сплошной антрацит. Это надо же — при такой черноокости (тут мыслительница хмыкнула — вроде давненько не читала любовных романов, откуда такой стиль?), так вот, при такой черноокости — и такие светлые волосы! Почти блондин. По всем статьям должен быть брюнет! А вот поди ж ты — блондин. Природная аномалия какая-то! Небось глазами-то этими и завораживает всех. Налево и направо косит, гад белобрысый! Непонятно с чего Юля разозлилась и заерзала на своем двенадцатом месте, в пятом ряду, оплаченном доброхоткой Марьей Афанасьевной. «Да нет же! — осенило ее вдруг. — Какая Марья Афанасьевна?! Конечно, билеты купил внук! Ни в жисть не поверю, что на пенсию можно запросто пригласить в БЗК! Это надо же! — всполошилась она. — Выходит, антрацитный баритон (или блондинистый антрацит — один черт!) оплатил ее билет! я А она, как последняя дура, попалась на удочку этого божьего одуванчика! О témpora, о mores![4] Достукалась! Незнакомый мужик за нее платит! «Ах, Юлечка! Ах, деточка!» Обвели вокруг пальца, как дитя малое! А он небось пол-Москвы уже так за нос проводил! Конечно, с такими-то глазами ни в чем отказа не будет! Ну уж нет, только не она! Она в этот роман не набивалась. Transeat a me calix iste![5]» Пунцовая Юлька схватилась за подлокотники кресла, намереваясь вскочить и гордо покинуть внимающий зал.

— Юлечка, что с вами? — Встревоженный шепот Марьи Афанасьевны был подобен бадье воды, вылитой на пылающий костер праведного Юлиного гнева.

— Нет, ничего, не беспокойтесь. Извините, Марья Афанасьевна. Музыка захватывает, — пробормотала еле слышно в ответ.

— Да, деточка, это правда. Божественная музыка. Я очень люблю Брамса. — Старушка ласково сжала локоть девушки.

«Божественное-то божественное, да захватывает больше почему-то земное», — мысленно буркнула в ответ начинающая меломанка. И приуныла: «Та-а-ак, тыква покачнулась, кабачок пошел налево — совсем сбрендила! Что это со мной? С чего я так взбрыкнула, как необъезженная кобылица? Ох, права Василек. Заносит меня иногда, не в ту степь уносит. Да и какое мне дело до этого Юрия? Ну оплатил билет — и что с того? Интеллигентный парень, любит свою бабушку и не стыдится это проявлять (что встречается, между прочим, редко), вежливый, билеты купил наверняка по бабушкиной просьбе. А уж заподозрить Марью Афанасьевну в каком-то тайном умысле — и вовсе смешно! Милая старушка дореволюционного разлива, еще и с дворянскими корнями небось. Что ей с меня взять? Макса и Мару? И что это на меня нашло? Дикой кошкой на людей набрасываться стала». Поудивлявшись самой себе, неудачный аналитик угомонилась и принялась наконец слушать Брамса. Музыка действительно была великолепной, и, заслушавшись, она забыла про свою странную вспышку гнева. С сожалением поднимаясь из кресла после грома аплодисментов, приглашенная искренне поблагодарила за прекрасный концерт.

— Спасибо вам большое, Марья Афанасьевна. Музыка действительно волшебная. Я и не ожидала.

— Не стоит благодарности, Юленька. А вы не любите Брамса?

— Нельзя не любить то, чего не знаешь, — смутилась Юля. — Я впервые его слышу.

— О, тогда я вам завидую! У вас еще столько впереди открытий. Он великолепен. Я и с мужем-то своим познакомилась благодаря ему.

— Как это? — заинтересовалась Юля, ведя старушку под руку к выходу. — Извините, Марья Афанасьевна, я сейчас пальто вам принесу, а то потом не протолкнешься.

— А я не спешу Давайте присядем вот здесь, я расскажу свою историю, а уж после мы спокойно оденемся и выйдем Да вы не волнуйтесь, Юленька, — добавила она, заметив ее нерешительность, — нас по домам Юрик развезет Он обещал мне. — Не дожидаясь ответа, Мария Афанасьевна опустилась на банкетку в фойе и, легонько потянув девушку за руку, усадила ее рядом. — Да-да, именно Брамс и свел наши судьбы. Это случилось, как сейчас помню, в двадцать восьмом, под Рождество. В зале филармонии давали 4-ю симфонию Брамса. А я, надо сказать, с детства, почти с пеленок, знаю этого композитора, люблю и предпочитаю его творчество остальным. Хотя, спору нет, наши Чайковский и Рахманинов великолепны, но Брамс так нежен, так романтичен, от него так веет прошлым… — старушка вздохнула и с минуту помолчала. Юля терпеливо ждала продолжения. — Мама часто напевала мне его мелодии. Она была очень музыкальна, обладала превосходным слухом и обожала музыку. Под мамины напевы Брамса я в детстве засыпала почти каждый вечер. — Почитательница Иоганнеса улыбнулась. — Как видите, с этим композитором я знакома почти с пеленок. А в тот вечер мы с подругой должны были вместе пойти в концерт. Оленька тоже была страстной поклонницей классической музыки. Договорились встретиться у входа, за полчаса до начала. Вечер был очень студеный, ветреный, и хотя я была в беличьей шубке, все же очень озябла, продрогла до костей. Прождала Оленьку у входа, но она так и не явилась. Раздосадованная, я направилась слушать Брамса одна. Юленька, вам интересно? Не слишком я занудничаю? — внезапно прервала себя Мария Афанасьевна.

— Нет-нет, что вы! Пожалуйста, продолжайте, мне очень интересно, правда.

Неспешная, слегка манерная речь завораживала, сматывая в словесный клубок нить воспоминаний.

— Так вот, 4-я симфония была великолепна, исполнение превосходно. Я даже позабыла про Оленькино отсутствие и долго не могла выйти из зала. Жаль было расставаться с этой атмосферой, наполненной волшебными звуками. А когда я все же наконец оторвалась от кресла и вышла в фойе, у раздевалки оставалось всего трое. Молодая пара, мне показалось — молодожены, очень уж светились их глаза, да и за руки они держались нежно, но уже на правах собственников. Медовый месяц чувствуется за версту, этот флёр, знаете ли, ни с чем не спутаешь. Да! А за ними — высокий молодой человек, очень интересный, надо сказать, я это сразу отметила. К тому же мне всегда импонировали блондины. Так вот, за этим блондином уже пристроилась и я. Пара получила свою одежду и отошла к зеркалу, молодой человек подал свой номерок, а я открыла сумочку и стала искать свой. О ужас! Номерка не было. Ни в кармашке, ни в дырочке за подкладкой, куда иногда проваливались ключи или мелкие монеты — нигде. Я панически рылась в собственной сумочке, но, увы, номерок исчез бесследно.

— Умоляю вас, — обратилась я к гардеробщику, — не могли бы вы мою шубку выдать без номерка, поверив на слово? Дело в том, что я его, кажется, потеряла.

— Кого, гражданка? — рявкнул гардеробщик.

— Номерок, — растерянно пролепетала я.

— А он у тебя был?

— Конечно, как же я, по-вашему, вошла? На улице двадцатиградусный мороз.

— А кто тебя знает! Мало вас тут, профурсеток, на авто подвозют!

Слезы навернулись мне на глаза. Положение действительно было отчаянным. Мало того что номерок потеряла, так еще и оскорбление получила.

— Гражданин, нельзя ли полегче? Девушка потеряла номерок, с каждым может случиться. На улице мороз, не может же она раздетая выйти? Посмотрите ее шубку, уж будьте так любезны.

Что-то в голосе молодого человека, спокойно глядевшего хаму прямо в глаза, заставило того сменить тон на более любезный:

— Так и смотреть нечего, молодые люди. Пусто, разобрали всю одежу, ничего нет.

— Как разобрали? А моя шубка где? — растерялась я.

— А твоей шубке, видать, ноги кто-то приставил, гражданка, — заявил гардеробщик. И, почесав ухо, добавил авторитетно: — А перед этим номерок у тебя умыкнул. — И, еще раз почесавшись, заключил: — Точно! Так оно и было.

— Представляете мое положение, Юленька? На улице двадцатиградусный мороз, ветер, на мне кофточка и мамин пуховый платок. А добираться к дому минут двадцать пешком. Слезы непроизвольно покатились у меня из глаз.

— Ох, кошмар, Марья Афанасьевна! — заохала Юля.

— Да. Так вот, продолжаю. Я пробормотала гардеробщику «извините» и направилась к выходу.

— Девушка, подождите? — Молодой человек устремился за мной. — Постойте! Как же вы собираетесь идти в такой мороз? Да и поздно уже одной по улицам расхаживать.

— Я, как вы изволили выразиться, не расхаживать по улицам собираюсь, а отправляюсь к себе домой.

— Извините, я не хотел вас обидеть, — смутился он. — А где вы живете? Далеко отсюда?

— А вам есть до этого дело?

Я, Юленька, никак не хотела казаться перед ним беспомощной, хотя была ею на тот момент в полной мере. Очень уж хорош был собой. Представляете, высокий, стройный блондин с черными глазами! А голос красивый, густой — чистый баритон. Смутил он меня, девочка, в первый же момент, как только взглянул на меня. А я не желала себе в этом признаться. К тому же не любила красавцев, бездушными они мне представлялись. Поверьте, Юленька, это ошибочное мнение. Да, так вот, остановил он меня и говорит, решительно так: «Подождите, пожалуйста, минутку, не выходите. Я сейчас». И кинулся к выходу. А я, не зная почему, послушалась и осталась в фойе. Да и что я теряла? Что мне оставалось делать?

— Да-а-а, — с сочувствием протянула Юля, — ситуация — лучше не придумаешь.

— Вернее, хуже, — с улыбкой поправила ее Мария Афанасьевна. — Так вот, ждала я около двадцати минут. Гардеробщик выразительно позвякивал ключами, уборщица сердито громыхала совком и бурчала при этом.

— Ходют тут всякие! То ходют, то стоят, а ты убирай за ними. Чего стоять-то, уже закрываемся!

— Извините, я сейчас уйду. — Стараясь сдержать слезы, я шагнула к выходу и открыла тяжелую дверь. Мороз мгновенно пробрался мне под кофточку и стал кусаться — больно и жестко. Я закрыла глаза, моля Бога о помощи, откуда бы она ни пришла.

— Девушка, да вы что?! С ума сошли? — Сильные руки обхватили меня и закутали во что-то теплое, пахнущее табаком и хорошим мылом. Я открыла глаза. Это был он, черноглазый блондин, которого я напрасно прождала в фойе. — Садитесь живо в машину! Извините, что заставил вас ждать. Трудно найти охотника ехать куда-то в такой мороз.

— А как же вы? — Я попыталась снять с себя его пальто, в которое укутал меня этот молодой мужчина.

— Давайте-ка в машину, потом разберемся. Не растаю, не барышня. То есть не заледенею, — поправил он себя и весело улыбнулся. — Но если вы не поторопитесь, могу и не сдержать слово. А я не привык попусту бросаться обещаниями.

Мой спаситель запихнул меня в авто, я назвала водителю адрес, и мы поехали. В мужском пальто из какого-то твердого сукна, бледная, с синими от холода губами — я выглядела ужасно. А он был так хорош! Поблескивал черными глазами и весело помалкивал. Ох, Юленька, как я ему была благодарна! И как же ненавидела его в те минуты, что мы мчались к моему дому. Это трудно объяснить словами, даже теперь, спустя всю жизнь. Вы меня понимаете?

— Это бывает, — вздохнула Юля.

— Да, девочка. Тогда я была очень молода — всего восемнадцать. И ошибочно принимала внешнюю оболочку за суть. Уж больно хорош был. Казалось, уму и сердцу места здесь нет. Как же я ошибалась, Юленька! Разве дано мне было тогда знать, что Бог дарит в эти минуты щедрый подарок: мою судьбу, моего Алешу, человека редчайшей душевной чистоты и благородства.

Мария Афанасьевна замолчала, поглаживая рукой край банкетки, на которой сидела.

— Юленька, а у раздевалки никого уже нет, — заметила она тихо.

— Да-да, я сейчас, минутку, Марья Афанасьевна! — засуетилась Юля.

Подавая старушке пальто, девушка спросила:

— Марья Афанасьевна, а что же было дальше?

— Дальше, Юленька? А дальше было сорок лет счастья. — И, помолчав, тихо добавила: — И трудная, долгая жизнь… А вот и он! — Мария Афанасьевна засветлела лицом.

— Кто? — не поняла Юля. — Ваш Алексей?

— Да нет же, деточка, что вы! Юрик, конечно. — Она неожиданно молодо улыбнулась: — Вылитый дед!

Юля повернула голову. К ним спешил Юрий, на ходу застегивая пиджак. Лицо его казалось озабоченным.

— Привет, баушк! Здравствуйте, Юля! Извините, что заставил вас ждать.

— Все нормально, Юра. Мы тут с Юленькой очень мило беседовали. Вернее, беседовала я, а она терпела мою болтовню.

— Марья Афанасьевна! — запротестовала Юля.

— Все-все, не надо спорить со старшими, деточка. — И неожиданно лихо подмигнула: — Даже если они не совсем правы.

«Ого! — восхитилась Юля. — А бабулька-то с изюминкой!» В машине Мария Афанасьевна, сославшись на усталость, попросила внука отвезти ее домой первой.

— Юленька, вы не против, если Юра сначала меня доставит домой, а уже потом вас. Что-то я устала. Честное слово, этот Брамс каждый раз словно душу вынимает.

— Конечно, Марья Афанасьевна, как вам будет угодно. Вы поступайте, как вам лучше.

«О! — изумилась себе Юлька. — Скоро я начну изъясняться, как она. Надо же!»

— Решено. Трогай, Юра! Да будет нам зеленый свет и меньше светофоров!

Шутливое пожелание, как ни странно, сработало. К дому Марии Афанасьевны они доехали на удивление быстро. Встреченные светофоры, как один, приветливо мигали зеленым.

— Ну, баушк, ты колдунья! — пошутил Юрий, помогая Марии Афанасьевне выбраться из машины. — Я и не припомню такого, когда бы весь путь был открыт.

— Конечно, — серьезно ответила старушка. — А ты до сих пор не знал, что бабушка у тебя ведьма? Я, милый, самая что ни на есть ведьма, ибо о многом ведаю в этой жизни. К тому же я женщина, а значит, ведовство у меня в крови. Не правда ли, Юленька? — Она невинно улыбнулась и заглянула в Юлькины глаза — и та могла бы поклясться, что в зрачках старушки скакнуло по чертику с хвостиком. Не дожидаясь ответа — а впрочем, зачем ей Юлин ответ, она и так, кажется, знает все ответы на все вопросы, — Мария Афанасьевна повернулась к внуку: — Расшутилась я что-то на ночь глядя. Не провожай меня, Юрик. Лифт у нас работает исправно. Будь любезен, милый, доставь мою молодую очаровательную приятельницу к ее дому в целости и сохранности. Вы не против, Юленька, что я вас так назвала?

— Вы преувеличиваете мои достоинства, Марья Афанасьевна, — отшутилась Юля.

— Вы имеете в виду определение «молодая»? — В выцветших глазах мелькнул лукавый огонек. — Ох, Юленька, не обращайте на меня, старую зануду, внимания. Не все мои попытки шутить оказываются удачными.

— Что вы, Марья Афанасьевна, вовсе вы не старая! И с вами мне было очень интересно. Спасибо большое за сегодняшний вечер и доброй вам ночи!

— И вам спасибо, Юленька. Доброй ночи! Не забывайте меня. Звоните. Буду очень рада. Иногда, знаете ли, бывает как-то одиноко.

— Ну-ну, баушк, ты забыла, что у тебя есть я, твой преданный поклонник и вечный раб? Спокойной тебе ночи! Береги себя.

Юрий наклонился и нежно поцеловал старушку в щеку.

«Да-а-а, а старушка-то не так проста, как кажется. Но классная, прелесть что за старушка!» Если бы знала Юля Батманова, глядя из уютного полумрака новенькой «семерки» на вечерние мелькающие огни, как недалека она от истины!

Мария Афанасьевна Забелина, урожденная Хмельницкая, была та еще старушка! Ее рафинированность и подкупающее простодушие были своего рода защитной маской в бессердечном и жестоком мире. Мать Машеньки, Дарья Самсоновна, женщина практичная и целеустремленная, закончив гимназию, вынуждена была идти по жизни самостоятельно, опираясь исключительно на собственные силы и природную смекалку. Охотников взять в жены девушку красивую, но без приданого не было. И она, помыкавшись в услужении по домам богатых бездельников, прибилась, на свое счастье, к приличному профессорскому дому Так впервые ей улыбнулась фортуна. Прослужив достойно в горничных пару лет, Дарья Самсоновна сделала головокружительную карьеру, заняв место экономки взамен почившей в бозе, — и это была вторая улыбка судьбы. А спустя всего полгода, не перенеся разлуки со своей верной помощницей, на тот свет последовала и профессорша — тихая, болезная женщина. Тут фортуна не просто повернула свое лицо — приблизилась вплотную, от счастья не продохнуть. Теперь бы только не оплошать! И Дарья Самсоновна, мысленно перебрав все возможные пути достижения четко поставленной цели, остановилась на единственном: стать незаменимой помощницей и утешительницей не старого еще вдовца. Бастион пал через год, милая Дашенька утвердилась в профессорском сердце. Узнав о беременности возлюбленной, будущий отец решил, что добра от добра искать не следует, и, как честный человек, предложил своем милой руку, сердце уже и так принадлежало ей. Слепив наконец из упорного труда, чаяний и некоторого везения свою судьбу, мать Машеньки приступила к лепке характера дочери, передавая ей свою практическую сметку, цепкий ум и железное упорство в достижении цели.

— Если тебе это выгодно, — вдалбливала с детства маменька, — не бойся казаться наивной и даже глупой. Лучше быть умной в мыслях, чем на словах. Быть глупцом и казаться им — не одно и то же. Только очень умный человек не боится выглядеть глупым.

И Машенька хорошо усвоила маменькины уроки. Действительно, глупость оказалась очень удобной ширмой, из-за которой можно было (о нет, не подглядывать, напротив!), не таясь, смотреть на людей широко раскрытыми глазами — так они менялись, думая, что рядом не равный собеседник, а глупый фон, на котором четче вырисовывается собственная мудрость. При неразумном, наивном слушателе можно, не стесняясь, высказывать все, что твоей душеньке угодно. И люди раскрывались перед простодушной Машенькой, как устрицы в ловких руках гурмана. В детстве девочки выбалтывали ей свои секреты и сплетничали друг про друга, не ожидая от Машеньки никакой реакции — лишь бы выговориться. В юности отбоя не было от кавалеров, уверенных, что эта хрупкая белокурая красавица слаба, беззащитна, наивна и так нуждается, бедненькая, в опеке, полагаясь на их здравый мужской ум. Машенька, крепко усвоив маменькины уроки, проверяла людей простодушием и наивностью, как лакмусовой бумажкой проверяется щелочь — что проявится? Проявлялись любопытные результаты: в своих откровениях и самоуверенности собеседник почти сразу, не осторожничая, раскрывал все слабости и достоинства. Но ведь и отцовские гены тоже, знаете ли, не сережки в ушах: захотела — вставила, расхотела — вынула. Дочь профессора, носителя старинной дворянской фамилии, Машенька обладала врожденным чувством благородства и такта, была крайне деликатна, совестлива и честна в отношениях с людьми. Плохих — сторонилась, к хорошим — прикипала всей душой. Используя переданный маменькой метод проверки людской сути (она называла его «тестирование глупостью»), Мария Забелина, в девичестве Хмельницкая, распознавала человека мгновенно и видела его насквозь, как водку в хрустальном штофе. Распознала она и Юлю Батманову, определив ей сразу и навсегда место в этом мире.

Но обо всем этом, а также и о многом другом не ведала Юлька, убаюканная негромкой мелодией Тото Кутуньо, льющейся из автомагнитолы. «Жигуленок», плавно тормознув, остановился. Юля открыла глаза.

— Ну вот, кажется, я выполнил бабушкин наказ и доставил вас к дому в целости и сохранности, — пошутил Юрий и повернулся к ней лицом. Его антрацитовые глаза оказались совсем близко, рядом, и, не отрываясь, смотрели на Юлю.

— Спасибо.

Две пары глаз — черных и синих — уставились друг на друга. Черная медленно приблизилась и замерла в паре-тройке сантиметров от синей. «Не закрывай глаза, дуреха», — вяло приказала себе Юлька. И закрыла. Юрий осторожно прикоснулся теплыми губами к веснушкам, притихшим на упрямо вздернутом носу и явно не желающим сдаваться атаке, защищающим честь хозяйки до последнего. Губы были мягкими и нежными. Но тут в носу что-то защекотало, засуетилось, закололо тонкими пиками, словно отражая нападение противника, — Юля, не выдержав, звонко, смачно чихнула:

— А-пп-чхи! — и открыла глаза.

Смеющиеся антрациты невинно поблескивали с водительского места. Юльку охватил легкомысленный восторг, и она от души, громко и весело расхохоталась. Заразительный смех, в котором сплелись два голоса — мужской и женский, заполнил салон машины.

У древних мудрецов не нашлось слов на эту выходку.

Глава 5

10 октября, 1982 год

Дышалось горячо, томно и сладко. Тело мужа по-прежнему обладало какой-то магической властью, и каждый раз близость с ним доставляла радость и наслаждение. Внезапно Васса в любимых руках дернулась и замерла.

— Ты что, малыш?

— Бо-о-ольно, — простонала она сквозь стиснутые зубы.

— Извини, — пробормотал Влад, замедлив ритмичные движения.

— Ты ни при чем, Владик, о-о-о! — Непроизвольный стон вновь разомкнул сжатые губы.

— Что с тобой, Васька? — Испуганный Влад оторвался от сладкого тела.

— Бо-о-ольно!

Васса уже не могла сдерживаться. Острая боль пронзила ухо и длинной раскаленной иглой прошила ключицу и правую грудь. «О Господи, что это со мной?» — испугалась она. Но боль внезапно исчезла, как и возникла, оставив после себя страх повторения.

— У-ф-ф! — выдохнула Васса. — Ничего себе!

Она попробовала вытянуться на тахте, потянула руки, ноги, повертела головой — хорошо, спокойно. Боль исчезла, будто вовсе и не бывало. Все это время Влад с тревогой молча наблюдал за женой. Убедившись, что ее отпустило, Васса повернулась к мужу и с игривой улыбкой спросила:

— Продолжим?

— Иди ты в баню, Васька! Что с тобой?

— Не знаю, Владик, — честно призналась она. — Острая и очень сильная боль за ухом. Но это было недолго — секунд десять-пятнадцать, двадцать максимум.

— Может, спазм какой-нибудь? — предположил Влад.

— Может, и спазм, — согласилась Васса. — Погода меняется. Бабье лето кончается. А ты, между прочим, так ни разу и не организовал шашлыки. Вонючка! — Она шутливо ткнула мужа в бок.

— До того ль, голубушка, было! — потянулся Влад. — О-о-о, какие люди!

На постель карабкался Батлер. Тахта была низкой, и он, положив передние лапки на край, подтягивался на них, отчаянно пытаясь забросить заднюю свою половинку наверх. Зрелище было забавным, и они оба расхохотались.

— Па-а-адъем! Труба зовет! — скомандовал Влад.

— И кличет Батлер! — подхватила Васса, поднимаясь и прихватывая щенка.

Утреннее время, как всегда перед работой, полетело стремительно. За завтраком, допивая кофе, Влад сообщил приятную новость.

— Васька, кажется, приказ вчера подписан. Сегодня уже можешь оказаться на выпуске.

— Иди ты! — обрадовалась Васса. — Серьезно?

— А то! Муж доблестный сей не осквернит себя ложью, — заважничал Влад.

— Ура, Владик! Это же замечательно! Заживу теперь как белая женщина, и не буду ежедневно стаптывать башмаки. Представляешь, сколько сэкономим?

— Ты погоди радоваться, — охладил он ее пыл. — Творческой работы тебе уж тогда не видать. Будешь только чужие программы на эфире отсматривать. Да и народ там попадается с гнильцой, одна Баланда чего стоит.

— Да ладно! — отмахнулась Василиса. — Без соли не вкусно! Все равно там атмосфера почище, чем в редакциях. Далеко и ходить не надо, возьми хоть нашу.

— Эт-точно. — согласился Влад. — Ну все, малыш, я побежал. Спасибо за завтрак. Сегодня твоя очередь посуду мыть.

В дверях он обернулся и строго приказал:

— Васька, зайди сегодня к врачу! Обязательно. Покажи ему свою шишку и все расскажи.

— Что рассказать, Владик? — невинно поинтересовалась жена.

— Ох, выпорю я тебя! — пригрозил он. — Серьезно, Васька, тебе что, трудно спуститься на первый этаж?

— Хорошо, Влад, не волнуйся. Я зайду.

Но зайти не удалось. С утра ее вызвала к себе в кабинет заместитель главного редактора, сокращенно «замша». Собрав в кучку лицо и поджав губы, замша сообщила, что приказ о переводе Поволоцкой в отдел выпуска подписан и с сегодняшнего дня Василиса в киноредакции не числится.

— Надеюсь, там тебе не будет поблажек, — холодно заключила замша.

«У-у-у, грымза! — С непроницаемым лицом Васса глядела на плоскую и длинную, с тонкими, многозначительно поджатыми губами Элеонору Васильевну. — Ты не замша, ты дерюга для мытья полов!» — с ненавистью подумала Васса, вспомнив, как недавно эта грымза звонила главврачу в поликлинику, чтобы узнать, действителен ли больничный, выданный редактору Поволоцкой, или болезнь ее симулянтская. Сладко улыбаясь, переведенная промурлыкала прямо в кучкообразную физиономию:

— Я уже знаю об этом, Элеонора Васильна! Вы, как всегда, опоздали, Элеонора Васильна! Буду счастлива не лицезреть вас, Элеонора Васильна! А помада эта вам совсем не идет — она вас очень старит. — И, не дожидаясь ответа от обалдевшей «дерюги», плавно покачивая бедрами, выплыла из кабинета.

Маленькая детская месть еще больше подняла настроение. Спускаясь в подземный переход, соединяющий два здания телецентра, и напевая под нос какую-то музыкальную абракадабру, Васса столкнулась с диктором Бреевым, известным красавцем и бабником. «О, мужик первым на пути встретился — хорошая примета!» — порадовалась она.

— Привет, ты чего это с утра в наши края? В бар направляешься? — проворковал Бреев бархатным голосом.

Он частенько озвучивал передачи Влада, а потому хорошо знал и ее. Да и вообще, все телевизионщики — это как ингредиенты винегрета: перемешиваются, трутся друг о друга, встречаются и разбегаются, чтобы опять столкнуться, перенимают и передают свой вкус и наконец дружной командой вываливаются на праздничный стол (в эфир) и предлагают себя капризным гостям, то бишь зрителям. Иными словами, на телевидении все друг друга знают (визуально или лично), все друг о друге слышали, все друг друга хоть однажды, да видели. В общем, конгломерат сдвинутых на любви к эфиру людей.

— Привет! А я с сегодняшнего дня на выпуске трудиться начинаю, — похвасталась Васса. — Будешь теперь мои тексты в эфир выдавать.

— О, мы к своим людям завсегда со всей душой! — залучился Бреев. — Это бы надо отметить.

— А вот мы сегодня с мужем и отметим, — остудила его пыл Васса. — Дома.

— Понял, сдаюсь! — Красавчик шутливо поднял руки. — Я мужьям не угроза! Ну, бывай! Удачи тебе на новом месте.

— Спасибо, — улыбнулась Василиса.

Беседа с Гараниным была краткой. Да и о чем долго беседовать? Он ее отлично знает, а она знает специфику редакторской работы на выпуске. Даром у нее, что ли, лучшая подруга «собаку съела» на дикторских текстах? Знания эти, конечно, теоретические, но опыт — дело наживное. Не боги горшки обжигают, в конце концов! Особенно восхитил финал разговора (воистину судьба забрасывает ее сегодня подарками): мало того что она не будет теперь видеть перед собой каждый день мерзкую «дерюгу», что новый начальник душка (об этом все знают, потому многие и рвутся сюда), мало того что у нее будет больше свободных дней (Бат, пролай «ура!»), так она и работать будет в одной комнате с Лариской! Вот они, их столы — друг к дружке примостились, словно шерочка с машерочкой.

Редакторская была пуста. Народ стройными рядами двинулся в бар — прочистить кофейком мозги в начале трудового дня. Васса, дурачась, принялась крутиться перед зеркалом, напевая очередную ерунду.

— Осваиваешься? Веселишься? — В комнату заглянул Гаранин.

— Без кота мышам раздолье, Иван Васильич, — расхрабрилась новенькая.

— Ну-ну, вот и я говорю: коси коса, пока роса! Сегодня, Поволоцкая, у тебя еще выходной, а уж завтра, будь добра: к десяти как штык. Поняла?

— Поняла, Иван Васильич, — посерьезнела Васса. — А можно я приду без десяти минут десять часов?

— Ох, — вздохнул начальник, — еще одна умница на мою голову свалилась.

«Умница» послала воздушный поцелуй захлопнувшейся двери и набрала по внутреннему телефону номер.

— Але, Владик, это я. Сегодня вечером, будешь поздравлять меня — долго, бережно и нежно. Я звоню тебе из-за своего рабочего стола на новом месте. А Иван Васильич — душка, милашка и… ой! — запнулась рифмоплетка, сообразив, что третьим словом рифмуется не совсем приличное, и весело рассмеялась.

— Поздравляю, малыш! — порадовался за нее Влад. — Глядишь, скоро и в старшие редакторы выбьешься.

— Не сомневайся, — обнадежила стартующая. — Всяк своему счастью кузнец!

— Слушай, кузнец, ты отвальную девицам своим собираешься устраивать? Народ о твоем переводе уже оповещен.

— Само собой, — степенно пообещала она и похвалилась: — У меня сегодня выходной. Сейчас забегу в магазин, куплю бутылочку и чего Бог пошлет, потом в сберкассу за квартиру заплатить — и домой. Бат уже заждался. Владик, а ты когда вернешься? Отметить это дело надо бы.

— Сегодня, малыш, не получится. Высветился ночной монтаж, и я сразу после работы иду монтировать. Через неделю же эфир, а у меня и конь не валялся.

— Ну-у-у, Влад, — разочарованно протянула Васса, — я надеялась, что мы вечером посидим вдвоем, тихо, посемейному.

— Это с тобой-то тихо?! — изумился Влад. — Ладно, малыш, не расстраивайся. Завтра отметим.

— А у меня завтра первый рабочий день на новом месте, — загордилась она.

— Вот и прекрасно! Тем более с утра должна быть ясная голова. Ну все, Васька, я кодироваться пошел. До завтра! Звони, если что.

«Если что? — уныло думала Василиса, выходя на улицу. — Ну вот, я позвонила, нужен ты мне сегодня — и что? Ты нужен мне, а тебе нужны твои дурацкие монтажи». Но долго грустить, если честно, не было настроения, и уже через минуту, сияющая и довольная жизнью, ловя на себе взгляды встречных мужчин, она шагала к своему дому, решив по пути подчистить продуктовые магазины (ха, если будет что подчищать!) и заскочить в сберкассу.

Магазины, как обычно, были унылы. Первый встретил ее плакатом «Месячник диетического яйца», вывешенным над прилавком с подозрительной селедкой и мышиного цвета минтаем. В другом ждали копченую колбасу. «Наивные», — пожалела их мудрая Васса. А вот в третьем свезло. Вездесущие бабульки, кучковавшиеся у прилавка, шепнули, что разгружают машину с сардельками и «одесской», а Танька из бакалейного, соседка Евдокии Филипповны, сказала по секрету, мол, ждите, мясо подвезут неплохое. Это было счастье! Воистину сегодня сам Бог ей улыбался с небес. Оставив в магазине пол-аванса (как доживем до зарплаты?), нагруженная сумками, удачливая транжира решила сделать марш-бросок в сберкассу, чтобы, выполнив все намеченные дела, с полным основанием считать себя образцовой хозяйкой.

Людей в сберкассе было мало. «Всегда надо ходить в это время, — решила Васса, — черт с ней, с пеней, зато никого нет. Оплатил и ушел. А то вечно по часу здесь торчишь». За столами расположился немногочисленный народ и, сосредоточенно шевеля губами, тщательно выписывал что-то, пролистывая газеты. «Ой, у меня же тоже есть лотерейный! — вспомнила она. — На сдачу в магазине всучили». Кассирша, глядя жуликоватыми глазами, честно и откровенно убеждала, что билетик последний, через неделю тираж, уговаривала взять.

— Возьмите, девушка, не пожалеете. Последний всегда приносит счастье, машину выиграете, — обещала она, явно не веря в свои посулы.

«Надо бы тоже проверить, чем черт не шутит. День сегодня такой удачный, может, и повезет. Утюг бы выиграть, — размечталась наивная, — а то у этого шнур порвался. А Влада разве заставишь починить?» Оплатив коммунальные услуги (плюс пеня: взяли, гады, никакого сострадания к людям!), она разыскала в кошельке лотерейный билет и подошла к столу.

— Девушка, вы бы сумки поставили на пол, что ж вы ими-то людям по голове.

— Извините, пожалуйста.

Васса опустила сумки, оттягивающие ей руки, и с облегчением согнула в локте правую, на которой болтался пакет с добытым мясом и парой бутылок вина. «Ничего, своя ноша не тянет», — подумала она, вспомнив с удовольствием, сколько дефицита прячется в ее сумках.

— Девушка, ну что же вы руками-то размахались! Здесь же люди читают, — сделал ей замечание пожилой мужчина в очках и подпоясанном плаще.

— Да что с молодежи нынче взять! — охотно подхватила дама лет шестидесяти, старающаяся выглядеть на пятьдесят. — Я вот своих учу-учу, а все без толку.

— Извините, — миролюбиво сказала Васса и улыбнулась.

Отыскав страницу с номерами, приближающимися к указанным в ее билете, она пробежала глазами правый столбец газетного листа и, найдя свой номер, повела глазами влево, к столбцу с отпечатанными сериями. «О, рубль уже, кажется, выиграла!» — обрадовалась она. Вдруг ее бросило в жар, от желудка что-то оторвалось и бухнуло в ноги.

— Извините, можно я сяду? — пробормотала Василиса и, не дожидаясь ответа, опустилась на соседний стул.

Народ, замерев, с завистью и тайной надеждой на ошибку уставился на выскочку.

— Стиральную машину выиграли, девушка? — спросила молодящаяся дама.

— Кажется, да… Только не стиральную.

На газетном листе, в строчке, где были указаны серия и номер Вассиного лотерейного билета, мелким типографским шрифтом был отпечатан и выигрыш: автомобиль ВАЗ 2105.

Бог не улыбался Вассе с небес — заливался хохотом.

Глава 6

11 октября, 1982 год

В школьных коридорах было тихо и пусто. Шел урок. Уборщица протирала шваброй полы. Пахло пылью, мокрой тряпкой, старенькой обувью и еще Чем-то пьянящим, уводящим в детство, учебники, доску с мелом и записочки «давай с тобой дружить». Лариса отыскала учительскую, постучалась и вошла. Разговор с Ириной Аркадьевной вышел коротким. Классная Стаську любила. Девочка училась неплохо, хлопот не доставляла, к тому же была хорошенькой — приятно посмотреть. К ее маме относилась с особым уважением: шутка ли, на телевидении работает, всех дикторов знает и артистов живьем видит. Слегка попеняв за редкие встречи, Ирина Аркадьевна сообщила, что скоро у ребят важное и ответственное событие: через месяц, в день Октябрьской революции их будут принимать в пионеры. Да не где-нибудь — в Музее Ленина. По этому случаю решено устроить новоиспеченным пионерам праздник — повести их в кафе-мороженое, полакомиться пломбиром. С извиняющейся улыбкой учительница сказала, что собирает по пять рублей, и положила перед Ларисой листок, вырванный из школьной тетрадки.

— Вот, Лариса Ивановна, я переписала прейскурант. Здесь — мороженое пломбир и сливочное печенье, ну и вода, сладкая и минеральная. Можете убедиться сами. В среднем как раз и выходит по пять рублей.

— Да Бог с вами, Ирина Аркадьевна! Зачем мне это? Конечно, я вам верю. Мы иногда со Стаськой в «Север» захаживаем, знаю я прекрасно эти грабительские цены. С их ценами впору уже ресторан открывать, а не пломбир по вазочкам раскладывать.

Дружно поругав дороговизну и дефицит, они через десять минут расстались, довольные друг другом. Лариса взглянула на часы: «О, еще перед сверкой кофе попить успею».

— Мерцалова! Лариска!

Ее мысли прервал чей-то знакомый женский голой. Господи, кто ж ее может звать девичьей фамилией? Обернувшись, Лариса увидела нависшую над собой копну темных взъерошенных волос, под прикрытием которой уютненько устроилась дружная команда: круглые черные глаза, нос забавной картошечкой, пухлые смеющиеся губы и упрямая ямка на подбородке. Все это искрилось, веселилось, излучало восторг и изумление.

— Некачаева! Агатка!

Она не верила своим глазам! Но это действительно была Агата Некачаева, ее школьная подруга из девятого «А», куда Лара попала после переезда родителей, безжалостно оторвавших дочку от старого любимого двора и привычной школы. Крупная, высокая, слегка угловатая и неуклюжая, косолапистая Агатка излучала такую радость, что не заразиться ею было невозможно. И Лариса заразилась. Тем более что это не стоило ей никаких усилий, потому как Агатку она любила искренне и считала лучшей своей подругой, после Васьки с Юлькой, конечно.

— Агатка! Ты как здесь оказалась? Что ты здесь делаешь?

— А ты? — Некачаева и сейчас не изменяла своей привычке на все вопросы отвечать вопросами.

— Как что? У меня здесь дочка учится, в третьем «А».

— А я учительствую в этой школе. Сею разумное, доброе, вечное.

И они рассмеялись, восторженно разглядывая друг друга.

— А ты все такая же красавица! Нет, еще красивее. Элегантная — с ума сойти! — выдохнула Агатка, округлив и без того круглые глаза. — Надо же, и почему мы с тобой раньше не встречались?

— Да я, видишь ли, недисциплинированная родительница, редко захаживаю в школу, — покаялась Лариса.

— Слушай, солнце, у меня «окно», пойдем в класс. У моих сейчас физкультура, класс пустой. Посидим, потрепемся. Сто лет ведь не видались, а? — Она тянула экс-Мерцалову за рукав, просительно заглядывая в глаза.

Лариса прикинула время: минут двадцать-тридцать в запасе есть. А кофе перебьется.

— Ладно, Некачаева, веди! Но учти, я через полчаса должна выстрелить отсюда, как пуля из ружья.

— О, узнаю мою подружку! — хохотнула Агатка. — Как всегда, исполнительна и обязательна?

— Жизнь, Некачаева, штука серьезная, и в ней работа — не последнее место, — назидательно ответила Лариса.

На «Камчатке», в пустом классе, похохатывая и возмущаясь, Агатка рассказывала про свою жизнь.

— Представляешь, Ларка, я же в спецшколе работала, завучем. Школа — лучшая в районе! К нам каждый год газетчики приезжали на выпускной, тиснуть статейку о кузнице юных кадров для престижных вузов. Для нас МГУ — что семечки, ребята проходили вступительные одной левой! — хвалилась Некачаева, сверкая круглыми глазами. — У нас директриса была, знаешь, кто? Воспитанница Макаренко! Всю школу в железном кулаке держала, а любили ее, как мать родную. Редкая тетка! Да и меня ребята любили, а уж родители не знали, как ублажить. Я же «русичка», русский язык и литературу веду. У меня не уроки были — диспуты, спектакли! Мы такое выделывали — самые ленивые до потолка прыгали, в смысле творческого экстаза, конечно. Да-а-а, — вздохнула она, — тоскую по ним. Здесь немножко не та аура. Скучно.

— А почему ты ушла?

— Так я же стихи пишу, — зачем-то оглянувшись по сторонам, доверительно сообщила Агата. — Ты разве не читала?

— Нет, мне очень жаль, — призналась Лариса.

— И мне жаль, — посочувствовала Некачаева ее невежеству. — В «МК» печатали, в «Студенческом меридиане», в «Огоньке» даже. Знаешь, — оживилась она, — очень неплохие стихи, если честно. Я ведь давно этим грешу, еще со школьной скамьи. А потом — институт, работа, замужество, дети. Подзабросила, конечно, — посетовала поэтесса на бестолковую жизнь, отнимающую время для творчества. — Но не сдаюсь, бумагу виршами мараю. А знаешь, у меня ведь двойняшки! — с гордостью сообщила она. — Двое мальчишек — Санька и Ванька. Скучать не дают!

— Серьезно?! — восхитилась Лариса. — Молодец! Сколько им?

— Шестилетки, на следующий год в школу пойдут. Они, — уточнила счастливая мама. — А я — в дурдом.

— Да будет тебе! — беспечно отмахнулась от серьезного заявления школьная подружка. — А муж?

— Муж в НИИ работает. Мэнээсом трудится. Младший научный сотрудник. Зарплата, конечно, копеечная. Он же только мечтает быть мясником, как в том анекдоте, — хихикнула Агатка, — а так-то — просто химик. Зато, правда, помощник хороший. На нем весь дом держится. Мне ведь некогда бытом заниматься: школа, подготовка к урокам. А все остальное время творчество занимает. Пишу, — констатировала сей факт обремененная Божьей искрой и испытующе посмотрела на Ларису: можно ли ей доверить самое сокровенное? Решила, что можно. — Я ведь тебе еще не все рассказала. Меня же к поэзии подтолкнул газетчик один. Из «Комсомолки». Услышал он, как на последнем звонке речь толкала, а я говорить умею, ты знаешь.

— Да уж, — кивнула Лариса.

Старшеклассница Некачаева действительно блестяще владела ораторским искусством.

— Так вот, подходит он ко мне и говорит: «Вы знаете, у вас удивительно образная речь. Вы не пробовали заняться поэзией?» А я возьми да ляпни: «Конечно, кто из нас в юности не марал бумагу?» А он мне: «Не могли бы вы дать какое-нибудь стихотворение? Мы бы напечатали его в рубрике «Творчество молодых». Ну, я сдуру и дала, — вздохнула Агатка.

— И что?

— Напечатали, конечно, — запечалилась поэтическая дебютантка. — И пошло-поехало. Одно написала — напечатали, два — туда же, десять разослала по редакциям — все напечатали, представляешь? Рецензия даже была. Молодая, подающая надежды поэтесса Агата Луговая…

— Постой-постой, — перебила ее Лариса, — какая Луговая? Ты же Некачаева.

— Так это псевдоним мой: Агата Луговая, — доверительно шепнула Некачаева. И похвалилась: — Сама придумала! Красиво, правда? — Она возбудилась. Глаза горели, вздыбленные волосы открывали зарумянившееся лицо. — Это такая зараза, скажу я тебе! Хуже наркотика! Я и школу сменила, сюда вот перешла, рядовым учителем на полставки, чтобы времени для творчества было больше. Дом забросила, мужа, детей. Муж надеется, что я опомнюсь и вернусь к нормальной жизни. А я все понимаю, да вот беда — остановиться уже не могу. Отрава! — И горестно покачала головой, жалуясь на свое поэтическое призвание.

— Так почему ты расстраиваешься? — не поняла Лариса. — Тебя же печатают.

— Печатают, как же! — фыркнула стихотворица. — Ни хрена они не печатают! Интриганы! Ты знаешь, они совершенно не чувствуют, что жизнь меняется. И язык меняется, и время меняется! Пни замшелые! — Агатка бурлила негодованием. — Мхом обросли! Им кажется, что все вокруг, как двадцать лет назад. А я нутром чую: грядут перемены. У меня же на время чутье спаниеля! Попомни мои слова, Лариска, мы с тобой еще такое увидим, что…

Страстный монолог учительницы русского языка и литературы Агаты Романовны Некачаевой (она же поэтесса Агата Луговая) прервал звонок на перемену.

— Ой, Лариска, мы же с тобой толком так и не поговорили! — всплеснула руками собеседница. — Я, конечно, эгоистка — все о себе да о себе. Ты-то как?

— Агатка, хороший мой, все! У меня больше нет ни минуты. Звони. Я теперь знаю, где ты, не потеряемся.

Обменявшись телефонами и чмокнув друг друга на прощание, они разбежались. Агата — на урок, сеять в юных головах семена знаний. Лариса — на работу, пожинать их плоды. «Опаздываю!» — думала она, перебегая дорогу и не глядя по сторонам. Резко взвизгнули тормоза. В нескольких сантиметрах застыла «Волга».

— Девушка, вы, может, на тот свет и спешите, а я в тюрьму — нет! — Низкий мужской голос был сердитым и громким.

— Извините, Бога ради, опаздываю.

— Куда вам?

— В Останкино, телецентр, — с надеждой ответила Лариса. Вот бы повезло — надумай он подбросить ее к работе. Садитесь, мне по пути.

— Спасибо вам большое! — неприлично обрадовался бестолковый пешеход.

Устроившись на заднем сиденье и с нетерпением поглядывая на часы, она всю дорогу чувствовала на себе чужой взгляд. Иногда, не выдерживая, поднимала глаза и натыкалась на этот хмурый взгляд из-под густых бровей. «Неприятный хмырь какой-то! Голос красивый, а глаза злые». Через полчаса бежевая «Волга» затормозила у входа в телецентр.

— Здесь?

Водитель повернулся к Ларисе, и она смогла его рассмотреть. Грубовато вылепленное лицо, темная шевелюра с чуть заметной проседью, густые брови, под ними (вот интересно!) глаза разного цвета — зеленого и карего с каким-то медовым оттенком, крупный чувственный рот — в общем, ничего особенного. Но от него веяло такой самоуверенной мужской силой, что она невольно поежилась: не дай Бог попасть такому в лапы — сожрет и не заметит.

— А на телевидении все женщины такие красивые? — поинтересовался водитель.

— Сколько я вам должна? — вежливо спросила пассажирка, доставая кошелек.

— Не сколько, а что, — уточнил хмырь с разноцветными глазами. — Ваш телефон.

— А вот это, я думаю, излишне.

— Отчего же? Все дают, — впервые улыбнувшись, поддразнил хмырь. Зубы у него были мелкие, острые и белые, как у хорька.

— Видимо, я — досадное исключение, — сухо ответила Лариса и повторила: — Так сколько?

— Возьмите хотя бы мою визитку, — он протянул ей маленький белый кусочек картона с тиснеными черными буквами. — Авось я вам пригожусь.

— Думаю, вряд ли. Спасибо, что подвезли, — она открыла заднюю дверцу.

— Не стоит благодарности. А мы с вами еще встретимся. Я уверен! — полетел за ней вдогонку низкий энергичный голос.

«Пошел ты! — в сердцах подумала Лариса, направляясь ко входу. И поразилась: — Надо же, какой самоуверенный тип!»

Сверка уже шла полным ходом. Заскочив в редакторскую, она бросила сумку на стол, схватила рабочий экземпляр газеты и помчалась сверять свою программу. Открыла дверь в комнату ответственных выпускающих и застыла на пороге — вот это номер! На диванчике сидела Васса и, уткнувшись в газету, сосредоточенно шевелила губами.

— Входи, Неведова, не стесняйся! — пригласил ее «ответственный». — Тебя ждем, не задерживай. Поволоцкая вот измаялась уже.

Васса подняла голову и, увидев Ларису, просияла.

— Ларик, где ты бродишь? Я тебя жду-жду, измучилась вся! — зашептала она, когда та примостилась рядом.

— А ты что здесь делаешь? — изумилась Лариса, задавая уже второй раз за это утро один и тот же вопрос. — А! — хлопнула себя по лбу, вдруг вспомнив слова Гаранина.

— Девушки, не отвлекайтесь! — сделал замечание «ответственный» и кивнул в сторону Вассы. — Это наш новый редактор, Поволоцкая Василиса. Вы, кажется, знакомы. — И, опустив сдвинутые на лоб очки, скомандовал: — Поехали! Итак, по нулям — «Время».

Обалдевшая Лариса никак не могла прийти в себя. Васька выплеснула на нее ушат новостей. Первая — работа редактором на выпуске, да еще за соседним столом. Ну, об этом, положим, первым сообщил ей Гаранин.

— Не злись, Ларик, сюрприз хотела сделать, — подлизывалась новоиспеченная коллега, — потому и молчала.

Затем — предстоящая долгожданная поездка с Владом на Кавказ.

— Представляешь, Влад будет снимать, а я наслаждаться красотами, загорать и купаться. Класс! Гаранин дает десять дней, у меня же не отгулянный отпуск.

И под завязку — самое потрясающее, уникальное событие. Выигрыш машины! Лариса только однажды, лет шесть назад прочитала нечто подобное в какой-то газете.

Вообще, она не верила в лотерею, считала ее обдираловкой и никогда не покупала билеты, даже на сдачу. А тут перед ней стояла счастливая обладательница баснословного выигрыша и как ни в чем не бывало, посмеиваясь, курила «Космос».

— Представляешь, я — в полуобмороке, а народ вообще в шоке. Все тычут мне в лицо газету и твердят: «Девушка, проверьте еще раз. Это ошибка!» Вся сберкасса сбежалась на меня посмотреть. А я вот она — враскорячку на стуле, сумки с мясом и вином — по бокам, как часовые у входа в Мавзолей, бабульки меня руками щупают, мужик сотый, наверное, раз пальцем в газету тычет. А я сижу и думаю: «Дурдом!» И незаметно так себя за задницу щиплю — не сон ли?

— Такая жизнь послаще снов! — рассмеялась Лариса. — Обласкала тебя судьба, Василек.

— Можно и так сказать, — скромно согласилась обласканная.

— А Юлька-то в курсе?

— Пока нет. По телефону не хочется.

— Ты хоть сообщи ей о своих новостях, когда она сидеть будет. Пожалей девочку.

— Неведова, зайди ко мне, — бросил на ходу Гаранин.

— О! Что это он так официально? Провинилась?

— Понятия не имею, — удивилась Лариса.

— Удачи тебе! — напутствовала ее Васса. — Только сонного льва не буди.

— На миру и смерть красна, Василек! — храбро отозвалась та, направляясь вслед за Гараниным в его кабинет.

Начальник сидел в кресле и жевал пирожок.

— Хочешь? Угощайся, домашние, жена испекла.

— Спасибо, Иван Васильич, я обедала, — отказалась Лариса.

— Слушай, я тебя зачем вызвал-то, не догадываешься?

— Нет, — честно призналась она.

— Ответ нам с тобой надо дать сегодня. Желательно сейчас. Дело в том, что кто-то сватает моему другу редактора, неплохого. Будешь долго думать — упустишь шанс. Мой тебе совет…

— Я согласна, Иван Васильич! — выпалила Лариса и удивилась: что это с ней? Где ее хваленые осторожность и здравомыслие? Заразилась от Вассы страстью к переменам?

— Молодец! — одобрил Гаранин. И пошутил: — Я еще гордиться буду, что ты у меня работала когда-то.

— Ой, Иван Васильич, а как же отпуск? — вспомнила «молодец». — Мне же путевку обещали. В Прибалтику, в Дом творчества. Я так хотела поехать, — приуныла она.

— Думаю, это не проблема. Не волнуйся, — успокоил Гаранин. — Все, иди работай. Послезавтра, в десять, как штык — у двери кабинета главного редактора. Завтра его в Останкино не будет. И не дрейфь, Иванна, прорвешься! У меня рука легкая. — Он придвинул к себе пирожок. — Давай, Лариса, вперед и только вперед. Дерзай! — И вкусно зажевал жениной выпечкой.

Васса, равнодушно изучая настенные дадзыбао (ценные указания руководства и посулы профсоюза), в нетерпении топталась под дверью начальства.

— Ну что? Зачем он тебя вызывал?

— Василек, пойдем в бар, кофейку попьем, а? Я тебе помогу потом считаться.

И в баре она раскололась. До конца, до самого последнего зернышка. Рассказала все. И про Игоря, и про его воображаемую командировку, и про то, что давно у них не ладилось (да и ладилось ли вообще?), и что решила развестись, только с силами надо собраться для разговора, вспомнила и хмыря из «Волги» (к слову пришлось), и о предложении Гаранина доложила, и о своем согласии перейти в другую редакцию. Вытирая бегущие по щекам, скопившиеся за эти дни слезы, она вывалила на бедную Василису все, что не давало ей говорить, дышать и жить шесть суток. Ошарашенная Васса молча слушала, впервые наблюдая, как сморкается в салфетку зареванная, всегда такая сдержанная и невозмутимая Лариска.

— Да-а-а, дела… Правду говорят: «Не бойся собаки брехливой, а бойся молчаливой». Такой у тебя Игорек всегда был — спокойный, внимательный, слова обидного не скажет. Не то что мой Влад — как разойдется, хоть святых выноси.

— Это правда, — согласилась, всхлипывая, Лариса, — за десять лет дурой ни разу не обозвал.

Помолчали. Кофе остыл, на подсохшем хлебе скукожился кусочек сыра.

— Слушай, а ты его любишь? — в лоб спросила Васса.

— Наверное, нет… — подумав, искренне ответила она. — Я его, конечно, уважала. Хорошо к нему относилась. Заботилась. Не изменяла.

— Ну и дура!! — фыркнула мудрая Васька. — А в постели он тебя устраивал?

— Ну как, — смутилась Лариса, — иногда. — И нехотя призналась: — Мы, честно говоря, редко сексом занимались.

— Это с такой-то бабой?! — изумилась Васса. — Да с тебя сутками мужик может не слазить! Ты себя в зеркале-то видишь, русалка моя ненаглядная! Ты хоть замечаешь, как мужики тебя глазами пожирают? Царевна ты моя недотрога! Владу все уши прожужжали: познакомь да познакомь с подругой жены. Но Ларочка же у нас замужем! Ее же муж на руках носит — все в этом уверены, стоит только поставить вас рядом и поглядеть. Ну хорошо, ты добровольно заковала себя в пояс верности, терпеливо ждешь, когда твой повелитель раз в месяц раскует своим долбаным ключиком твои железные трусики, укуталась в паранджу, чтоб, не дай Бог, какой-нибудь нехороший совратитель не смутил нежную душу. Нагло врешь нам, своим лучшим подругам, что все замечательно…

— Васька!

— Врешь-врешь! И не краснеешь! Так вот, это все — твои проблемы, твоя женская судьба. Не хочешь быть на солнце — сиди в темнице. Бог в помощь, как говорится! Ну а к Стаське-то он как? Хороший отец?

Лариса задумалась. А в самом деле, какой? Безусловно, как всякий отец, он любит свою дочь. Но Игорь спокойно спал, когда Стаська вся горела с температурой под сорок, а она в полуобморочном состоянии металась из детской в ванную, меняя ребенку компрессы. Ленился провожать ее в школу, хотя девочке приходилось переходить очень опасную дорогу. Спокойно переносил разлуку, когда Настенька проводила лето с бабушкой на даче, и Лариса изнывала от тоски по ней. Он любил. Но был спокоен — его собственная дочь не волновала его. Игорь не кричал на Стаську, не наказывал, не раздражался. Он просто не замечал ее отсутствия — и это было самое страшное.

— Ты знаешь, равнодушный Игорь какой-то. Я думаю, отец не должен быть таким.

— Понятно, — кивнула Васса и деловито поинтересовалась: — Денег много зарабатывает?

— Ну, мы не бедствуем, конечно, но и не шикуем.

— Ни шатко ни валко, — уточнила Василиса.

— Можно и так сказать, — согласилась она.

— А теперь подводим итоги. На весах — твоя судьба. Верно?

Лариса молча кивнула.

— Итак, на одной чаше — Игорь. Предатель-муж, хреновый любовник, равнодушный отец и вялый добытчик — карман не дырявый, но штопаный. Так?

— Ну ты, Василек, уж совсем его под орех разделала. Есть же у Игоря и хорошие стороны. Я ведь с ним почти одиннадцать лет прожила.

— Согласна. Это я перечислила минусы. Доберемся и до плюсов. Они, я думаю, тебя и держат. Что мы здесь имеем? Не пьет, не курит, не бьет — традиционный бабий набор достоинств мужика, — Васса озабоченно перебирала пальцы на руке. — «Не гуляет» сюда не лезет. Дальше — сдержанный, голос не повысит, спокойный, заботливый, чай подносит и мусор выносит. Выносит?

— Да.

— Ну, мать, твой Игорь — идеальный муж для семидесятилетней старушки! — торжествующе заключила Васса и внимательно посмотрела на подругу. — А что касается другой чаши, то я вот, дорогая, о чем скажу: не мужа тебе жаль терять. Ни за что не поверю, что умной, молодой, красивой бабе жалко терять такое «сокровище». Нет! Ты боишься расстаться со своим статусом замужней дамы, со своей унылой, относительно комфортной и относительно спокойной привычной жизнью. Ты страшишься будущего: как еще оно сложится — неизвестно. Переживаешь из-за Стаськи — девочка без отца расти будет. Ты боишься жизни и перемен. Ты же трусиха страшная, Неведова! Только внешне — царевна, а внутри — лягушка. Да и та посмелее — по земле прыгает и воды не боится, загребает себе лапками и жуков всяких водяных трескает.

Совместившая в себе несовместимое улыбнулась:

— Спасибо, Василек, с лягушкой сравнила.

— Конечно, царевна-лягушка и есть! Только не встретился еще твой Иван-царевич. — Психолог с аппетитом надкусила подсохший бутерброд и запила его остывшим кофе. — А ты думала, я сейчас с тобой в салфетки сморкаться буду? Слезы лить? Жалеть твою разнесчастную судьбу? Выходит, плохо ты меня знаешь, после стольких-то лет. Да тебе позавидовать можно! Да, позавидовать! — упрямо повторила она, заметив скептическую усмешку. — Красивую, умную бабу судьба освобождает от постылого муженька! Спасибо и поклон земной той женщине, что хочет его увести. Совет им да любовь! Иди в церковь и поставь Богу свечку. Благодарственную! — Она мечтательно улыбнулась. — А перед тобой открывается целый мир. И он полон мужиков, всяких-разных: красивых, удачливых, сексуальных, богатых, в конце концов. Выбирай любого! А тебе тридцать. Прекрасный возраст, между прочим: уже не глупа, еще не стара. Умна, красива, замечательный ребенок, умницы-подружки, мама жива-здорова, престижная работа. Кстати, — спохватилась она, — совсем забыла, чертов Игорь все мозги отшиб. Это же потрясающе, что ты уходишь на творческую работу! Не твое это: «здравствуйте, товарищи — спокойной ночи». Если все правда, о чем говорил Гаранин, то это просто класс, высший пилотаж! Хоть сама-то понимаешь, что тебя ждет? Ты же у нас станешь звездой голубого экрана!

— Не заводись, — охладила ее восторг Лариса. — Я еще даже с главным не встречалась, не беседовал он со мной. Может, и не возьмет. Ему уже кроме меня кого-то предлагают.

— Ха! — презрительно отмахнулась Васса. — Чтобы тебя — да не взял? Кого брать-то тогда, скажи на милость? — Она слегка задумалась: — Народ там, правда, разный попадается. Ну да грязное к чистому не пристанет. А потом, после Баланды и сам черт — брат! А будет тоскливо — мы с Юлькой всегда под рукой. Слава Богу, не в разных концах Москвы трудимся — через дорогу.

Они еще минут десять пообсуждали собственные перспективы, допили холодный кофе и с удовольствием дожевали резиновый сыр.

— Да, Василек, а кто же машину-то водить будет? Влад? — вспомнила про безумный выигрыш Лариса.

— Щаз! — фыркнула автовладелица. — Он свой «клуб» ни на что не променяет. Я конечно!

— Но ты же водить не умеешь.

— А курсы для чего? Научусь!

Уделив традиционные пять минут послекофейной сигаретке, они наконец отлепились друг от друга. Одна, отказавшись от помощи, поспешила к рабочему столу, вычитывать тексты самостоятельно, другая, давно расправившись со своей программой одной левой, отправилась домой.

Погода на улице была мерзкой. Бабье лето кончилось. Дул северный ветер, предвестник зимы. Накрапывал холодный дождь. Лариса толкнула дверь-вертушку и, улыбнувшись, сделала шаг вперед.

Глава 7

13 октября, 1982 год

Юлия Батманова ушла в подполье. Скрылась. Растаяла, как льдинка в теплом томатном соке, как зарплата в ГУМе, как предутренний сон. Одним словом, дематериавизовалась. Никому не звонила. Ни с кем не общалась. Не ходила в столовую обедать. Не пила чай-кофе в баре. Отключила телефон. Утро: дом, муниципальный транспорт, работа. Вечер: смотри «утро» в обратном порядке.

Объяснялось это просто: она боялась себя выдать. Блеском глаз, волнами чувственности, исходящими от ее тела, и той особой летящей походкой, по которой за версту узнают влюбленных. Amor omnibus idem![6] И Юля не стала здесь исключением. Однако Юлька никак (ну никак!) не хотела, чтобы с ней это произошло. Напрасно ее терпеть не могли бабы — не была она им соперницей, не участвовала в этой дурацкой борьбе за самца. Больше всего на свете Юля ценила свою свободу и независимость. Не то чтоб рыжая Юлька была бесполым «синим чулком», отнюдь! Легкий флирт? Почему бы и нет, приятно щекочет нервы. Поцелуйчики в укромном уголке? Очень даже недурственная закуска под легкий флирт. Но любовь? О нет, это не по ней! Наблюдая за развитием Вассиного романа с ее ненаглядным Владом (женатым, да еще с ребенком!) и видя, на какой гремучей смеси боли и страсти замешены их чувства, как мучительны переходы от безысходного отчаяния к твердой уверенности в светлом совместном будущем, Юля дала себе зарок, а точнее, два. Первый — никогда не влюбляться в женатого (слава Богу, сия чаша ее миновала) и второй — никогда не влюбляться вообще. Вернее, немножко не так. Влюбиться-то как раз можно — любить нельзя. Нельзя отдавать свои тело, душу. Невозможно полностью зависеть от другого человека — его настроения, желания, чувства. Нельзя быть рабой его рук, губ, глаз. Немыслимо замирать у небольшой пластмассовой коробки с трубкой и шнуром, молясь на нее Богу: «Господи, позвони, позвони, позвони!» Нет, она на это не пойдет. Ни за что! Никогда!

И вот теперь все разрушено. Все ее такие правильные, верные умозаключения вылетели в трубу, псу под хвост, провалились в преисподнюю. И гореть ей отныне в этом дурацком, безумном, прекрасном любовном огне всю оставшуюся жизнь!

Позавчера они были в ресторане. Ходили ужинать в «Берлин». Или «Савой» — черт его знает, как правильно. И так и сяк называют. Юрий заехал за ней в восемь. Передал привет от Марьи Афанасьевны. Интересно, как долго будет прикрываться он бабушкой? Но за привет, конечно, поблагодарила и передала ответный. Не лицемеря. Марья Афанасьевна действительно прелесть. В машине слушали Аль Бано и Ромину Пауэр. Супружеская парочка, как всегда, млела от любви и роскошной мелодии, заражая других. Москва с ума сходила этой осенью по итальянской эстраде. Ресторан — высший класс! Официанты вышколены, тонкие кусочки черного хлеба поджарены, в центре зала фонтан бьет, и рыба плещется. Не жизнь — сказка! Батманова в таких местах еще не бывала. В ресторан она нацепила фамильное достояние, старинную сапфировую брошь — букет васильков, обвязанный платиновой лентой, усыпанной бриллиантами. Делая Юлечке подарок на двадцатилетие, бабушка сказала, что этой броши цены нет. С ней еще прабабушка танцевала на балу со своим будущим мужем, камер-юнкером Двора его императорского величества. Сапфировые васильки очень подходили к синим глазам и хорошо смотрелись на тяжелом сером шелке итальянского костюма, единственной приличной вещи из. Юлиного гардероба, сожравшей две зарплаты. Как тогда выжила — уму непостижимо! Спасибо Лильке-монтажеру: согласилась на рассрочку.

— Гулять так гулять! — весело пошутил Юрий и сам, отказавшись от услуги официанта, разлил по бокалам пенившуюся золотую жидкость. — За что выпьем? — серьезно спросил, улыбаясь одними антрацитами.

— За просто так! — отпасовала серьезностью Юля. Ее сапфиры — на груди и под полосками бровей — не дрогнули, не сверкнули ответной улыбкой.

— Принято! — кивнул Юрий и, отпив из рожкообразного бокала шампанское, заметил: — А вы знаете, Юля, самое трудное — это жить просто так.

Юлька, изучая меню, вопросительно подняла глаза.

— Я думаю, самое сложное в жизни — соблюдать принцип «простотакания», — неясно пояснил он. — Просто так, не ожидая выгоды, дружить. Просто так, без принуждения, работать, на совесть, а не за монету. Просто так, без расчета, любить. — И помолчав, добавил: — И уйти просто так — очень сложно. Во всяком случае, жить по этому принципу умеют далеко не многие, и мне кажется, что они-то самые искренние и честные.

У Юли промелькнула мысль: что-то здесь не то, что-то за этим кроется, личное что-то. И эта мысль неприятно задела.

— А вы, кажется, приуныли? — Он изменился в одно мгновение: только что был таким серьезным, а сейчас в черных глазах пляшут смешинки. — Утомил я вас своими — рассуждениями. Знаете, иногда я занудничаю, как бабушка. Недаром говорится: от осинки не родятся апельсинки.

Сделав заказ, они выпили по второму бокалу — за знакомство. Потом за Марью Афанасьевну — чтоб была жива-здорова. За закусками выпили за удачу, за горячим — на брудершафт. Юрий оказался очень приятным собеседником, легким и веселым. Интересно рассказывал про учебу в МГИМО, который закончил шесть лет назад, про сокурсников, разбросанных по всему миру, про родителей, постоянно живущих за границей и видевших сына только в отпуске.

— Я с ними до восьмого класса жил, а потом все время с бабушкой. Она моя вторая мама.

— А сейчас они где?

— В Праге. Отец — посол, а мама — его жена. Она за ним повсюду, как нитка за иголкой. Я и родился-то не в Москве.

— А где же?

— В Лондоне. Отец тогда только начинал свою карьеру. А вообще, по-разному они жили. И не всегда благополучно. Это только со стороны кажется, что жить в посольстве за рубежом — рай небесный. Ничего хорошего, если честно. Словно в коммуналке: все всё друг про друга знают и каждый на виду.

— Это мне знакомо, — вздохнула Юля. — Как у нас в «Экране».

— У вас, наверное, очень интересно: съемки, актеры, экспедиции. Так ведь, кажется, называются командировки у киношников?

— Ну, мы не совсем киношники, — заскромничала Батманова, — но можно сказать и так.

— А ты кем работаешь?

— Ассистентом режиссера. И я правда очень люблю свою работу. Меня знаешь как переманивали на «Мосфильм»? — похвалился адепт «Экрана». — У нас однажды картину делал режиссер оттуда. Уверял, что из меня толк выйдет. Если подучиться, конечно, — признался потенциальный «толк», — «поокиношиться», как он говорил.

Слово за слово — они, точно губка, впитывали друг друга, и узнанное все больше распаляло жажду знаний. С ним было очень легко, казалось, они знакомы еще с рождения? Юля впервые без боли вспомнила своих родителей, геологов, погибших пять лет назад в одной из экспедиций.

— Представляешь, это был их последний день, утром они должны были уехать. Сидели вдвоем у костра. Романтики же! Отмечали очередную годовщину знакомства. Они никогда не отмечали свою свадьбу, а вот день знакомства — это святое. Папа всегда дарил маме цветы в этот день. А здесь цветов нет, где их купишь? Не в палатке же! Вечер, звезды, костер, любимая женщина рядом, а цветов нет. И тут он увидел прямо над ними, над своей головой, на скале, под которой сидели, цветок. Черт, бабушка говорила, какой называется, забыла…

— Эдельвейс?

— Нет, короче как-то.

— Крокус?

— Точно, — обрадовалась Юля, — он самый! Так вот, увидел отец этот проклятый крокус и полез. Думаю, мама уговаривала его не делать этого. Женщины осторожнее мужчин, у них гораздо сильнее развит инстинкт самосохранения. Но разве остановишь? Любил он ее очень. За звездой бы, наверное, полез, не то что за цветком… Ну и сорвался. Упал прямо на нее, сверху, на голову… Когда их нашли, они лежали вместе, друг на друге. У мамы оказались сломаны шейные позвонки. А у папы, как ни странно, был инфаркт. Он умер не от падения. Вскрытие показало. Вообще, это был ужас. Бабушка тот год жила со мной, в Москве. Я ей каждый вечер «Скорую» вызывала. Сейчас вроде ничего, получше. Да, а представляешь, цветок этот так и остался торчать на скале! Собственно, как следователь сказал, он-то и был самым главным и единственным свидетелем всего. Папа сорвался со скалы в тридцати сантиметрах от чертова крокуса. Следы обрывались в этом месте.

— Мне очень жаль, — шепнул Юрий и ласково погладил ее руку.

— Все уже позади, но это был кошмар! — призналась Юля и поразилась: — Надо же! А ведь я только сейчас и смогла об этом рассказать. Никто не знает, как все было, только я и бабушка. Даже Васька с Лариской не знают.

— А кто это?

Она переключилась на своих девчонок, потом на бабушку, вспомнили и Марью Афанасьевну. Затем пообсуждали итальянскую эстраду, от которой фанатеет вся Москва. За десертом Юля рассказала анекдот про чукчу, а Юрий — про лязов, есть такая народность, живут у моря, на юге Турции, один к одному — чукчи. Опомнились, когда официант принес счет. В зале кроме них народу было всего ничего: немолодая и очень респектабельная пара и мужчина, в одиночестве потягивающий за столиком коньяк и дымивший толстой коричневой сигарой. «Иностранец», — решила Юля, глядя на его холеное лицо и аккуратную бородку. Расплатившись, они вышли на улицу.

— Слушай, давай немного пройдемся, — предложил Юрий. — Машина на стоянке. Я же все равно не могу сесть за руль. А потом поймаем такси.

— Давай! — легко согласилась Юля.

Ей было весело, бесшабашно и море по колено. Погода была преотвратной. Дул холодный ветер. С неба срывался мокрый снег и флегматично ложился на асфальт хилым белесым покровом.

— Ой, какая прелесть! Первый снежок! — восхитилась Юлька, подставляя раскрасневшееся горячее лицо колючим каплям.

— Здорово! — подхватил Юрий. — Загадывай желание!

— Да ты что?! Это же на падающую звезду загадывают! Летом, в августе.

— А мы загадаем на падающий первый снег. Осенью. В октябре.

И рыжая, неприступная Батманова закрыла глаза. И загадала. Желание исполнилось через секунду, нежно коснувшись губ. Первый поцелуй был бережным, легким, почти воздушным. Он позвал за собой второй. А двоим частенько не хватает третьего. Потом она счет потеряла. Поцелуи покрывали лицо, путались в волосах, прятались, щекоча, в ухе, становились все более быстрыми, частыми и горячими. «Пропадаю!» — пронеслось в опьяневшей от ласк и шампанского голове. Она открыла глаза. Черные антрациты сверкали совсем рядом.

— Слава Богу, что я тебя нашел, — шепнул он и, обхватив ладонями ее лицо, медленно прикоснулся к губам.

Жар охватил Юлю, волнами перекатываясь по телу — вверх-вниз, снизу вверх. Мокрый грязный асфальт расплавился и потек куда-то в сторону, увлекая за собой. Снежок, вяло плюхавшийся с небес, равнодушные серые здания, одинокая бездомная собака, дрожавшая от холода под мокрой лавкой, — все исчезло, растворилось в горячей сладкой истоме, заполнившей каждую клеточку неприступного и задиристого тела…

Вспоминая об этом, она и сейчас почувствовала, как охватывает ее слабость и тянет вниз, скапливаясь в коленках. «Черт бы побрал эти любовные романы с их штампами! — хмыкнула Юля, приходя в себя на задней площадке троллейбуса, где она тряслась, сдавливаемая Я со всех сторон. — Дамы, стряпающие их, наверняка были многолюбками. А если не сами, так их опытные подружки делились своими ощущениями. Точно пишут, ведьмы: слабеют ноги!» Вообще, она давно заметила, что банальности частенько оказываются самыми верными и точными истинами.

— Телецентр! — объявил водитель. — Следующая остановка «Кошенкин луг».

Девятка туг же опустела, телевизионная братия опустошила ее собой на добрых две трети. Прошмыгнув незамеченной на второй этаж, Юлька открыла дверь и юркнула в комнату. Усевшись за своим столом, она мечтательно уставилась на календарь, где красный квадратик с немым укором застыл на прошлой неделе.

— Юль, ты просмотровый заказала? — В комнату заглянул режиссер Федяев, с которым она работала над фильмом, призванным направлять молодое поколение на путь истинный. Не отрывая взгляд от календаря, ассистент режиссера утвердительно кивнула.

— А Горюнову позвонила насчет пересъемки? — не отставал Федяев.

Как творца очередной нетленки, его осенила гениальная идея изменить уже отснятый и даже частично смонтированный эпизод. И Юле пришлось буквально стоять на ушах, чтобы выбить технику и время для пересъемки. Она с сожалением оторвалась от изучения обиженного календаря.

— Конечно, Иван Степаныч. Он в курсе.

— Молодец! — одобрил взлохмаченный гений. — А ты что это так внимательно изучаешь?

— Прикидываю, какие дни для озвучки выбить. У Горюнова же скоро премьера, он в театре пропадает. Сами слышали, как жаловался вчера, что света белого не видит, — бесстыдно врала «молодец», глядя невинными синими глазами.

Федяев одобрительно захлопал ресницами. Гений от кино обладал потрясающими ресницами: густыми, длинными и пушистыми, чем пробуждал восторг и вызывал черную зависть в женских сердцах съемочной группы. На столе зазвонил внутренний телефон.

— Ладно, пока. Выглядишь, кстати, неплохо, — одобрил режиссер внешность ассистента и исчез за дверью.

Юля сняла трубку.

— Слушаю.

— Юля, зайди ко мне.

«О-о-о, — мысленно простонала Батманова, — не дадут подумать человеку!»

— Хорошо, Александр Яковлич, уже иду.

Сегодня ей явно не везло. Сначала Федяев (черт бы его побрал!) оторвал от важного (!!!) дела, теперь начальство ею интересуется. А что такого она натворила? В график, за исключением пересъемки злополучного эпизода, они укладываются (и в этом, кстати, немалая заслуга ее, Юлии Батмановой), все свои обязанности выполняет честно и добросовестно, недаром с ней так любят работать режиссеры. Почему же сегодня ей нет спокойного житья? Добросовестный ассреж как-то подзабыла, что именно отсутствием покоя она и дорожила больше всего в своей работе. Ведь раньше всем твердила: «Fastidium est quies»[7].

Разговор с начальством оказался, как всегда, коротким/ Вернее, это был монолог зама главного, на фоне которого блеющие вставки типа: «да-а-а, Александр Яковлич», «a можно, Александр Яковлич?» и «я поняла» — выглядели жалкими и неубедительными. Конечно, cuius regio, eius lingua[8]. А главное, робкие Юлины попытки высказать свою точку зрения не смогли изменить принятого решения отослать ее в Таллин вместо заболевшей Аллы Чугуновой. В другое время Юля бы скакала и верещала от восторга: она обожала этот чопорный город с его готическими башенками и узкими улочками, а в актера, игравшего главную роль, была влюблена с детства, но сейчас… Черт, как это было некстати!

— Когда мне выезжать, Александр Яковлич? — уныло поинтересовалась она, поняв, что против лома нет приема.

— А вот сегодня и отправишься.

— А… — открыла рот Юля, втайне надеясь, что отсутствие билета по крайней мере отсрочит командировку.

— А билет, Батманова, уже есть. Зайдешь в производственный отдел, возьмешь.

— Александр Яковлич, а как же Федяев? Я же с ним paботаю! — радостно спохватилась федяевская правая рука.

— Я знаю. Ты его на две недели вперед обеспечила. Одну неделю перебьется и без тебя. Все, Юль, я занят. Свободна.

Она молча повернулась и поплелась вон из кабинета. Идиотские ответственность и исполнительность! Ведь знала же, что можно сослаться на занятость у Федяева и отказаться. Никуда бы не делись, другого(-ую) бы нашли. Так нет же: если партия скажет «надо» — комсомол ответит «есть». Тьфу! От досады она чуть не заплакала. Сегодня же у нее свидание! А как предупредить? Ведь даже рабочего телефона нет. Решит, что она вертихвостка какая: хвостом покрутила и сбежала. На доступном языке — продинамила. Каюк иминкри![9] Мелькнула мысль: позвонить Марье Афанасьевне. Однако спасительная ниточка была тут же оторвана. Нет, не стоит. Отчего-то не хотелось признаваться старушке, что встречается с ее внуком. «Ладно, — вздохнула Юля, — будь что будет».

«Тук-тук, тук-тук», — стучали колеса в унисон с сердцем. Она вертелась на верхней полке, с ужасом представляя, как ждет ее Юрий, как нетерпеливо (или спокойно) поглядывает на часы, какие призывные взгляды бросают на него пробегающие мимо девицы. «Нет, так нельзя! Я не засну, а завтра суматошный рабочий день. Бог его знает, какая там обстановка и чем придется заниматься». Она вышла покурить.

— Девушка, можно составить вам компанию?

В хвост попытался пристроиться игривый командировочный в спортивном костюме, но Юля так презрительно фыркнула и так злобно зыркнула, что парень поспешил ретироваться, ехидно посоветовав попить валерианочку, а еще лучше — элениум. В тамбуре, покуривая сигарету и предаваясь мрачным мыслям, она всплакнула. Пришла к выводу, что Юрий теперь убедится: она хитрая, ловкая обманщица, хуже того — лживая стерва. И, конечно же, поставит на ней крест, справедливо рассудив, что расставаться лучше сразу, на берегу. И уйдет. Просто так. А у нее в жизни останется одна пустота, и ничего хорошего ее не ждет. Никогда. Все кончено. Да здравствует свобода. Пропади она пропадом! Юля выкурила три сигареты и побрела в купе. На верхней полке к мукам несостоявшейся любви добавились еще и муки совести: вспомнила, что за все эти дни ни разу не позвонила ни Лариске, ни Вассе. Ругая себя последними словами и кляня, Батманова устроилась на узкой полке, как курица на насесте, покряхтела, повздыхала и наконец заснула.

Командировка пролетела, как один день. И проползла, как целый год. Дни были наполнены суетой: выбор натуры, организация массовок, встречи с актерами и еще масса разных непредвиденных дел, какие возникают в экспедициях. А ночи заполнял Юрий — его чернью глаза и нежные губы. Из ночей он прорывался и в дни: стоял, насмешливо сверкая своими антрацитами, рядом с актерами, вместе с осветителем устанавливал свет на площадке, с режиссером — зычно подавал в мегафон команды. Отделаться от него не удавалось никак, и, вконец обессилевшая, через две недели Юля передала эстафету выздоровевшей Чугуновой и отправилась в Москву.

Столица встретила ее хмуро и неприветливо — снегом и слякотью. Еле волоча ноги от усталости и недосыпа, она, медленно преодолевая ступени, брела к себе, на пятый этаж «хрущевки», где жила в квартире номер двадцать со своей семьей — Максом и Марой. В старой пятиэтажке лифта не было, и до последнего этажа добираться сегодня пешком оказалось особенно трудно. Опустив голову и опираясь, как старушка, левой рукой о перила, она дотащилась до последнего пролета между четвертым и пятым этажами. Проползла еще десять ступеней. Достала ключ, собираясь открыть дверь, и поправила сползающий с плеча ремешок сумки. Подняла глаза. Правый угол верхней площадки, у двери с цифрой «двадцать», белевшей на черном дерматине, был завален букетами: совсем свежими, подвившими и засохшими. Их было ровно четырнадцать.

Храбрая, задиристая, независимая Юлька опустилась на грязную ступеньку и заплакала. Сладостно и горько.

Глава 8

19 октября, 1982 год

Две капризные дамы — полосатая жизнь и непредсказуемая фортуна, дружно взявшись за ручки, образовали сладкоголосый дуэт, певший ей песни. Дифирамбы. Романсы. Сверкая щедрыми улыбками, славненький дуэт швырялся горстями сюрпризов, забрасывая ими обалдевшую от Божьих милостей Вассу.

Сюрприз первый. После долгих мытарств и бега с препятствиями удалось получить свой выигрыш: роскошные новенькие «Жигули», пятую модель яркого красного цвета. При первом же знакомстве вредный Влад обозвал машину «большевистским приветом»: он ненавидел красный цвет.

— Дареному коню в зубы не глядят! — отпарировала Васса, обидевшись за свое лотерейное счастье.

— Не дареному, Васька, а оплаченному. Ты отдала за этого «коня» свои кровные, честно заработанные тридцать копеек, — невозмутимо возразил неблагодарный муж.

Они еще попрепирались, можно ли считать «большевистский привет» халявой, и, не придя к соглашению, дулись друг на друга минут пятнадцать. После чего справедливый Владик все же признал свое поражение, рассудив, что тридцать копеек — это вроде как деньги «де-юр», а «де-факто» — просто круглые железяки, потому что толкового на них все равно ничего не купить. Тридцатикопеечный эквивалент достался им, конечно, сказочный, немыслимый и свалился, считай, с небес, а значит, с натяжкой можно признать, что на халяву. Правда, умопомрачительная сказка все еще томится в магазине: дооформить надо какую-то ерунду, не стоит слов. Но это даже и к лучшему. Где сейчас ее держать? И кому сторожить? Их же с Владом десять дней не будет в Москве. Тут первый сюрприз плавно перетекал во второй. Послезавтра она с мужем (вернее, не только с ним, будет еще куча народу) отчаливает из матушки-столицы. В роскошную поездку. К солнцу, морю, грузинским винам и мандаринам. Хвала вам, аргонавты, вздумавшие отправиться в Колхиду за золотым руном! И хвала неугомонному Сене, надумавшему отправиться по их следам! И хвала главному редактору, пославшему съемочную группу в эту командировку! Владику хвалу воздавать не будем: свои люди — сочтемся. Третий сюрприз ждет на втором этаже, за дверью комнаты 2014 в виде роскошной зеленоглазой блондинки, красавицы и клуши, ее любимой подруги. Лариска тоже послезавтра уходит в отпуск. Бедный Гаранин хватался за голову, но отпустил: слово держит. Есть еще сюрприз, четвертый. Но это скорее не сюрприз даже, а загадка, шарада, ребус. Пропала рыжая Юлька. Уже больше недели — ни слуху ни духу. Сама не звонит, домашний телефон не отвечает В «Экране» сказали, что в командировке. А до командировки куда подевалась? Задача не для средних мозгов. Ладно, поживем — увидим, а если повезет, то и узнаем.

Такие или примерно такие мысли одолевали Вассу, пока она тряслась в троллейбусе к телецентру. «Ничего, недолго уж осталось, скоро буду на собственной машине раскатывать. Как королева! — размечталась она. — Прокатиться бы перед носом «дерюги» — лопнет от зависти!» И тут же себя одернула: «Да ладно, не заводись! Кто такая нам теперь «дерюга» — никто, ничто и звать никак!»

По-хозяйски открыв ключом дверь (первая пришла!), Васса повесила в шкаф пальто (холодрыга на улице распоясалась вовсю), включила монитор и уютненько расположилась за своим столом. С грустью посмотрела на соседний: наслаждаться Ларкиным обществом осталось всего ничего, пару деньков. Но тут же опомнилась: «Не будь эгоисткой, человеку такой шанс выпал! Только бы сумела не упустить. А Лариска должна удержать, сам Бог повелел. Если не она, то кто же?»

— Васечка, доброе утро! — в дверной проем просунулась Баланда. — Ты, говорят, машину выиграла?

— Нет, — невозмутимо соврала Васса, — купила.

— Серьезно?! — округлила глаза недоверчивая Баланда.

— А какой смысл мне врать? Мы давно хотели купить, да вы же знаете, машину не достать, если блата нет. А тут у Влада приятель отыскался, директор автомагазина. — Вассу несло по волнам вдохновенного вранья. — Позвонил домой, сказал, что кто-то из блатных, сверху (многозначительно закатив глаза), отказался — цвет не понравился. Предложил нам. Мы и взяли. Зачем отказываться, правда же? Деньги-то есть. — Ее взгляд обезоруживал чистотой и ясностью.

— Да, красиво жить на запретишь, — передернуло Баланду. — А цвет какой?

— Красный. Как алая гвоздика, — небрежно доложила богачка. — Любимый цвет Влада. Мне, честно говоря, больше белую хотелось бы. Или «Волгу», на худой конец. Но и эта сойдет, — не стеснялась рвать душу бесстыдная лгунья.

— Надо же, — почернела лицом Баланда, — а говорили: выиграла.

Как известно, удачу другого, пусть даже бешеную, но разовую (только разовую!) легче перенести, чем стабильный высокий достаток и успех.

— А это я специально так сказала, — беспечно заявила Васса. — Не помню кому. Вы же знаете, Тамара, как завистливы люди. Зачем им знать, что мы с Владом можем позволить себе купить машину? Я только вам и сказала правду, потому как знаю; вы человек искренний и независтливый. Не то что другие. — И, лучезарно улыбнувшись, добила бедную: — Вы же понимаете, надо обладать большим сердцем и умом, чтобы не завидовать чужому благополучию.

— Доброе утро! — в комнату вошла Лариса.

— А… Ну да, — кивнула потерявшая дар речи «искренняя и независтливая». И бочком-бочком вытиснулась за дверь.

— Заходите, Тамара! Если хотите, я вам подробнее обо всем расскажу. Поболтаем! — весело бросила ей вслед мучительница.

— Васька! Что ты с Баландой сотворила? Я ее еще такой не видела.

— Жадность и зависть — пороки, мой друг. Они должны быть наказуемы, — поучительно изрекла доморощенная Немезида[10] и, не выдержав, расхохоталась.

— Да что случилось-то? — не унималась заинтригованная Лариса.

— Только за кофе! Пойдем в бар, тебя жду.

В баре она здорово повеселила своим рассказом, как ловко одурачила завистливую Баланду.

— Ну ты даешь, Василек! Что-то уж очень сурово ты с ней, — пожалела бедолагу Лариса. — Ты же ей на год вперед жизнь испортила. Для нее теперь что ночь, что день одним цветом окрашены — черным. Словом, мрак! Как теперь она, бедная, будет жить, когда рядом ходишь ты — красивая, цветущая и, что мучительнее всего, заметьте, — она важно подняла указательный палец, — благополучная. Все блага от жизни получила: мужа, квартиру, а теперь еще и машину. Ну как это вынести бедной честной труженице Тамаре Максимовне?

— В народе — Баланде, — поправила ее Васса. И добавила: — Ты забыла еще про собаку. А собак, по мнению таких, как она, заводит тот, кто с жиру бесится. А у меня еще и породистая — настоящий далматинец.

Они переключились на Батлера, поумилялись, как он растет.

— Не по дням, а по часам! — с гордостью похвалилась Васса.

Поохали и поудивлялись Юлькиному молчанию (как в воду канула, ну ты скажи!), пообсуждали будущую Ларискину работу, помечтали о предстоящих десяти днях безделья: и не дома — с книжкой на диване, и не на даче — задницей кверху, да не где-нибудь, а у одной — в роскошном плавании по местам боевой славы мифических аргонавтов, у другой — в вальяжной Прибалтике, в новехоньком, первогодке, Доме творчества, всего в получасе езды от Риги.

— Говорят, там каминный зал есть, и бассейн, и даже сауна, — раззадоривала подругу Васса. — Представляешь? Будешь днем в бассейне плавать, потом в сауне выпаривать из себя всю московскую дрянь, а потом, чистенькая и отпаренная, вечерком присядешь в кресло у камина — любоваться плененным огнем и думать, какая же ты счастливая!

— Ну да! — усмехнулась Лариса.

— Да-да! — с жаром подтвердила Васса. — А тут по соседству (случайному, разумеется) некто Икс. С седеющими висками, чувственным ртом и жадными глазами — благородный, импозантный господин. То да се, кто вы такая, откуда вы? Ах, я смешной человек! Просто вы дом перепутали — Дом творчества, разумеется, — невинно пояснила она, — улицу, адрес и век.

— Васька, не приплетай сюда Окуджаву! — оборвала ее фантазии Лариса. — Тебе бы любовные романы писать, а не дикторские тексты.

— Так оно и будет! — заверила ее Васса. — Помяни мое слово, истину тебе говорю.

До сверки оставался час, и они занялись подготовкой своих программ. Васса освоилась быстро. Работа ей нравилась, тексты писались легко и в удовольствие. Влад не прав. В новой работе очень даже много элементов творчества. Ей все было интересно, и ее быстрый живой ум легко схватывал все особенности и сложности редакторской работы на выпуске. Рабочие часы бежали, как минуты. А к вечеру, когда уже все тексты были написаны и вычитаны, а они дожидались записи в студии, Лариса поделилась:

— Завтра буду с Игорем разговаривать.

— Молодец! Ты уже все решила?

— Да. Думаю, что да.

Голос был спокоен, но, опустив глаза, Василиса заметила, как подрагивают кончики пальцев ее подруги.

— Ларик, у тебя все будет хорошо, — она нежно погладила слегка дрожавшие пальцы. — Я уверена. Да, чуть не забыла! — И достала из сумки забавного черно-белого медвежонка. — Вот, это Стаське к дню рождения.

— Коала! Какая прелесть, спасибо, Василек! — восхитилась Лариса. — Она будет счастлива.

Зазвонил телефон.

— Алло! — Растерянная Лариса протянула трубку: — Это тебя. Свекровь.

— Я ушла, меня нет! — зашептала Васса, отмахиваясь от протянутой руки.

— Она плачет, — пробормотала Лариса.

Невестка взяла трубку. Что стряслось? Что-то не припомнить на своем веку, чтобы Ирина Пална проронила хоть слезинку. Прямо солнце ясное — ни одной тучки! Да видать, и на солнце есть пятна.

— Да, слушаю.

По мере того как в трубке что-то всхлипывало, сморкалось и бормотало, Вассино лицо вытягивалось к подбородку и бледнело.

— Конечно, Ирина Пална… Успокойтесь… Я сейчас приеду. — Она машинально нажала на рычаг и, глядя на Ларису округлившимися от ужаса глазами, сообщила: — Сестра Влада пыталась покончить с собой. Час назад ее вынули из петли. Ирина вспомнила на остановке, что забыла очки, и вернулась к Ольге. У нее был свой ключ.

А в голове трусливой мышью прошмыгнула эгоистичная мыслишка: «Накрылась поездка — сюрприз номер два».

Глава 9

20октября, 1982 год

«Хму-рить-ся-не-на-до-Ла-да, — слова немудреной песенки цокали в голове в такт цоканью каблуков по асфальту. — А по-че-му-да-по-то-му-что-так-по-ло-же-но-ему». Чушь какая! Почему, когда волнуешься, вечно цепляется какой-нибудь идиотский мотивчик с дурацкими словами? И чем сильнее тебя колотит, тем настойчивее и глупее песенка.

Сегодня вечером — и от этого не уйти — придется объясняться с Игорем. И зачем они в то утро зашли к Топтыгину?! Тогда отпала бы всякая надобность в объяснениях. И не надо было бы принимать никаких решений. И жизнь текла бы по-прежнему, размеренно и гладко. Да только гладко ли? Вспомнились поздние возвращения мужа и его бегающие глаза. И мамин вздох, резанувший однажды: «Ох, Ларка, доверчивая ты! Тебя обмануть — раз плюнуть». Конечно, кто же спорит! Легко обмануть того, кто сам обманываться рад. Как там у Данте? В девятом круге ада варятся обманувшие доверившихся? Кажется, так. Тогда Игорю — вариться в девятом круге? А ей — в каком? За трусость, за страх перед жизнью, за годы, прожитые не в любви — в симбиозе. Как ей заявила в сердцах Васса? Ты боишься самой жизни? А ведь права была многомудрая!

Она действительно боялась жизни. Боялась любить — вдруг страдать придется, избегала самостоятельных решений — вдруг неверные, трусила перемен — вдруг не к лучшему. И вот теперь приходится платить, за все сразу и сполна. Да хорошо бы ей одной, а то ведь и в Стаськин карман залезла: помоги, мол, доченька, расплатиться за мамину глупость, что не по любви замуж пошла — шутя, из интереса. Здесь плата высока, одной судьбы мало — две подавай. Маме — без мужа, тебе — без отца. Она застонала: какими, ну какими словами объяснить ребенку, почему в их доме не будет больше папы, его домашних тапочек, его зубной щетки и полотенца, его одежды. Ребенок-то почему должен расплачиваться за их глупость?!

— Девушка, вам плохо? — пожилая женщина осторожно тронула Ларису за локоть. На ее вязаной шапочке блестели мокрые капли растаявших снежинок.

— Что? — не поняла Лариса.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Нет-нет, спасибо, — через силу улыбнулась она. — Просто зуб болит.

— А, — успокоилась «капельная шапочка», — это вам чеснок надо положить. Домой придете, дольку очистите — и на больной зуб. Сразу пройдет. У меня часто так бывает, только этим и спасаюсь.

— Спасибо. Я попробую.

— Попробуйте, попробуйте! — убедительно закивала «шапочка» и пошла дальше, своей дорогой.

«Счастливая! — позавидовала ей Лариса. — Зуб болит». Открыв дверь, она увидела сияющих мужа и дочь, дружной парочкой стоящих на пороге.

— Мамуля! Быстренько мой руки и будем ужинать. У нас для тебя сюрприз!

— Привет, котенок! — Игорь чмокнул ее в щеку и взял из рук сумку. — Раздевайся. Будем отмечать твой отпуск и предстоящие изменения. У тебя, оказывается, столько сюрпризов, а ты молчишь.

Лариса вопросительно посмотрела на мужа.

— Гаранин твой звонил. Велел передать, чтобы ты не волновалась, все будет «путем». А я же не в курсе — что будет-то? Хорошо, Стаська подошла к телефону. Так он ей и сказал: мол, скоро свою маму в телевизоре будешь видеть. Сюрпризница ты наша! И про отпуск молчишь, хорошо, мы такие покладистые — не обижаемся. — Он был в прекрасном настроении, весел и очень мил.

— А я знала про отпуск, — важно заявила Настенька. — Просто мама просила тебе не говорить, сюрприз хотела сделать.

— Вот-вот, — обрадовался чему-то Игорь, — я и говорю: сюрпризница!

— Ну, ты сюрпризом тоже не обделен, — не выдержала Лариса.

— Не понял? — Легкая тень пробежала по его лицу.

— Ладно, сейчас переоденусь и будем ужинать, — уклонилась от ответа Лариса и ругнулась про себя: «Черту кто за язык тянет? Не можешь подождать?»

В центре кухонного стола, покрытого скатертью, возлежал на блюде торт, приглашая прикоснуться к своим нежным бело-розовым бокам, по краям уютно расположились тарелки с праздничными столовыми приборами, сверкали резьбой хрустальные бокалы на высоких ножках. Аппетитно сочилась розовая ветчина, и желтел тонко нарезанный сыр, на овальном мельхиоровом блюде алели дольки помидоров, и зеленели кинза с петрушкой.

— Девочки, за стол! — весело скомандовал Игорь, снимая с плиты шипящую сковороду и вываливая ее содержимое в глубокую тарелку. — Давненько мы не собирались все вместе.

— Ага, — невинно поддакнула она, — последний раз могли бы собраться в Стаськин день рождения. Но ты, к сожалению, был в командировке.

— Я — не вольный стрелок, а на государевой службе. Ты же знаешь: дело есть дело.

Лариса бросила быстрый взгляд на мужа — на ясном челе тишь да гладь, Божья благодать. «Да, Игорек, у тебя самообладание, как у Штирлица, — поразилась она. — Оказывается, я тебя совсем не знала». Игорь достал из холодильника шампанское и водрузил пузатую бутылку на середину стола, присоседив к торту.

— По какому поводу сей лукуллов пир? — поинтересовалась она.

— Мам, ну что ты, в самом деле! — изумилась Настенька ее бестолковости. — Мы же тебя в отпуск провожаем — это раз, — она загнула тонкий пальчик. — И ты нам сейчас расскажешь, кем тебя назначили, — это два, — и загнула второй.

— Во-первых, меня никем не назначили, просто перехожу в другую редакцию. Это — раз, — Лара ласково разжала палец дочери. — И отпуск на меня свалился неожиданно, повезло с путевкой. Это — два, — и, разжав, поцеловала второй.

— Не-е-етушки! Твой Гаранин сказал, что тебя скоро в телевизоре показывать будут, — хитро прищурилась недоверчивая Стаська.

— Не в телевизоре, а по телевизору, — легонько щелкнула ее по носу Лариса. — И это — раз. Если и будут показывать, то очень и очень нескоро. И это — два. Мне придется очень много работать, каждый день. И это — три. А самое главное — приказ еще не подписан, это — четыре.

— Ты забыла добавить, что любишь нас. И это — пять! — шутя подхватил Игорь, открывая шампанское.

Это был удар под ложечку, в самое яблочко, в «десятку», — в любое место, куда бьют без промаха, на поражение. Это был жестокий, хладнокровный выстрел циничного убийцы — ее безмятежно улыбающегося мужа. У Ларисы потемнело в глазах.

— Мамуля, что с тобой? — испугалась Настенька. — Тебе плохо?

Она глубоко вздохнула:

— Все хорошо, заяц. Просто устала немножко, — и беспечно улыбнулась, вынув надоевшие за день шпильки для волос. Тяжелые пепельные волны упали на плечи.

— Ой, мамуля, какая ты красивая! — Детская ладошка бережно коснулась шелковистого каскада.

«Сейчас зареву! — с ужасом подумала Лариса и, закашлявшись, опустила голову. — Держись, осталось совсем немного».

— Пожелайте мне удачи, ребятки. Она сейчас очень нужна.

— Удачи тебе, котенок! — Игорь внимательно смотрел на жену: что-то в ней появилось непонятное. — Удачи и терпения. За тебя!

— Спасибо! — искренне поблагодарила мужа. — Это именно то, что для меня сейчас — как воздух. Ты угадал, Игорек. Впрочем, как всегда. — И спокойно улыбнулась.

«А все-таки мы стоим друг друга — ни один не выдает ни жестом, ни взглядом, что у него в мыслях», — удивлялась она их обоюдному лицемерию. Вяло жуя ветчину и слушая веселую болтовню за столом, Лара мысленно представила их всех, троих, со стороны. Какая милая картинка! Полная идиллия, рекламный снимок счастливой семьи для журнала «Советский Союз». Интеллигентный,! худощавый, с правильными чертами лица глава семьи — довольный муж и отец, безмятежная красавица-жена и очаровательная девочка, их дочь. Чем не образец идеальной семьи? Внезапно ее охватило яростное желание вскочить, плеснуть шампанским лгуну и предателю в самодовольную физиономию, выкричаться, освободиться наконец от этой боли, не отпускавшей ее четырнадцать дней, почти триста сорок часов! Не железная же она, в конце концов! Лариса улыбнулась и подняла бокал.

— Давай, Игорек, напоследок! За будущую удачу. И за счастье! — И, спокойно глядя в темные с поволокой глаза, медленно выпила шампанское, до дна, до последней! капли.

Игорь с ответной улыбкой, не отрывая ласкового! взгляда, осушил свой. «Да ведь он же любит меня! — ужаснулась Лара. — Черт побери его и всех мужиков на свете! Кто бы мог их понять?!»

— Все, Стаська, умываться и — в постель! Праздник! окончен, — скомандовала она.

— Ну-у-у, мам, еще немножко, — заканючила Настенька, — мне завтра рано не вставать. У нас первого урока не будет.

— Нет, малыш, спать! Маму надо слушать, — поддержал жену Игорь.

— Давай-давай, заяц, пошевеливайся! Нам с папой еще поговорить нужно. — Она начала собирать со стола посуду и складывать ее в раковину.

Вот всегда так! И почему дети такие бесправные? — заныла Стаська, выбираясь из-за стола.

— Иди зубы чистить, бесправная ты моя! — легонько подталкивая девочку к двери, пошутила Лариса.

— Спокойной ночи, папа! — Настенька демонстративно обошла маму и направилась в ванную.

— Я зайду к тебе, — пообещала вслед надувшейся дочери Лариса.

— Бу-бу-бу… — раздалось в ответ недовольное бормотанье.

— Обиделась, — заметил Игорь с улыбкой, — недовольна, что ты ее из-за стола выпроводила.

— Поздно уже, — ответила Лариса, открывая кран с горячей водой.

— Моя помощь нужна? — Он подошел сзади и обнял жену за талию.

— Нет, спасибо, я сама управлюсь. — И закричала мысленно: «Да уйди же ты, гад! Не прикасайся ко мне!»

— Ну хорошо, тогда я у «ящика» тебя подожду. Ты о чем-то поговорить хотела?

— Иди, Игорь, я вымою посуду и приду.

Он клюнул ее в шею и отправился наконец в гостиную. Через минуту оттуда забормотали на разные голоса герои популярного милицейского сериала. Лара глубоко выдохнула воздух, раздиравший ее изнутри, и прислонилась к стене, оклеенной обоями в мелкий веселенький цветочек. «Господи, дай мне силы! — взмолилась она. — Господи, пошли мне мужества и терпения! Направь меня на путь истинный, Господи!» Больше молитвенных слов атеистка не знала и, вымыв посуду, вошла в гостиную.

В правом углу мерцал голубоватым сиянием экран телевизора, в левом, по диагонали, уютно расположился ее муж. Она устроилась напротив, в глубоком кресле и тихо попросила:

— Убавь, пожалуйста, звук. Поговорить надо.

Игорь молча пересек комнату и выключил телевизор.

— Хорошо, давай поговорим, — легко согласился он. — О чем ты хотела узнать?

— Если бы только ты знал, как не хотела бы я этого знать! — неожиданно вырвалось у нее.

— Нельзя ли пояснее? — холодно попросил он.

Лара с ужасом почувствовала, что все правильные, мудрые, убедительные слова и доводы, вызубренные к этому разговору, испарились, как кипяток через носик чайника, а сама она превратилась в звенящий пустой шар — ни мыслей, ни чувств, ни желаний, холод и пустота. Она подогнула под себя ноги, трясущиеся в коленях противной мелкой дрожью. Глубоко вдохнула:

— Игорь, ты не был в командировке. Ты не был дома три дня. И три ночи. Зачем ты меня обманул?

И выдохнула. И поразилась — уверенности, вернувшейся к ней после этих первых, непроизносимо-немыслимых слов. Лицо мужа побледнело.

— С чего ты взяла? Что за бред?!

— После гибели Тимки, на следующее утро, мы зашли к Топтыгину. Нам было без тебя плохо. Ты был очень нужен Стаське. Хотели узнать, когда ты вернешься. Он и сказал правду.

— Правду? Какую?

— Ты не был в командировке. У вас вообще нет командировок.

— Нет командировок? — изумился Игорь. — А куда же, по-твоему, я периодически исчезаю? Это что, моя единственная командировка? Вспомни, сколько раз я уезжал? И, по-твоему, каждый раз — в чужую постель?! Богатая же у тебя фантазия! Да они замордовали меня этими командировками — хоть из отряда уходи! Уж лучше бы я в НИИ каком-нибудь работал. Лежал бы все вечера дома, на диване и в потолок поплевывал. — Возмущение Игоря нарастало, подогреваемое ее молчанием. — Думаешь, я полный идиот? Не понимаю, что ты в любой момент можешь встретиться с Топтыгиным, случайно даже, и выяснить, как ты говоришь, «правду»? У меня на плечах голова, а не тыква, котенок. И уж поверь, пожалуйста, если бы я действительно захотел тебя обмануть — придумал бы что-нибудь получше этой злосчастной командировки.

Узор, который она тупо разглядывала на ковре, расцвел, подмигивая лепестком орнамента. Конечно, какая она дура! Поверила Топтыгину. Правду говорит Игорь, ее муж! Да и кто такой Топтыгин?! Никто, ничто и звать никак! Наследил своими лапами и отлеживается теперь спокойно в берлоге. Одно слово — Топтыгин! А она безоговорочно поверила чужому человеку. Собралась рушить свою жизнь, свой дом, семью, отнимать у Стаськи отца — ставить все с ног на голову. Конечно, ломать — не строить, сердце не болит. Да и ума большого не надо. Лара оторвалась от игривого узора и посмотрела на мужа. И поняла: он врал ей. Его выдали глаза. Врал голос — глаза говорили правду. Голос убеждал, объяснял, атаковал — врал. Правдой были растерянность и страх, которые она увидела в темных глазах. На нее глыбой навалилась усталость.

— Игорь, — едва слышно попросила, — давай не будем унижать друг друга.

Наступило напряженное молчание, густое и вязкое, как деревенская сметана. Игорь поднялся с дивана и вышел. Вернулся через пару минут с сигаретами. Предложил ей.

— Спасибо. Приоткрой балконную дверь, пожалуйста. Тебе здесь все-таки спать.

Он поднес ей зажигалку — прикурить. Затем пересек комнату и открыл балконную дверь. Прикурил сам. И только тогда, стоя у приоткрытой двери и глядя в темноту позднего октябрьского вечера, ответил.

— Наверное, ты права. Зачем врать? Уже нет смысла. Да и надоело, если честно. — Отдернул штору и посмотрел на небо. — Завтра опять плохая погода будет. Ни одной звезды не видно — все заволокло. — Вздохнул и глубоко затянулся сигаретой. — Ну что ж, может, это и к лучшему, что ты узнала правду. Но не всю. Ты всю хочешь знать?

Она молча кивнула. Ее опять стало поколачивать — мелкой, мерзкой, трусливой дрожью.

— У меня есть женщина. Не москвичка. Встречаемся уже полгода, раз в месяц, когда она приезжает ко мне. Или я к ней, — негромкий голос был безжизненным и никак не походил на голос счастливого любовника. — Может быть, я ее и люблю. Не знаю. Может быть, люблю до сих пор тебя — иногда мне так кажется… Иногда я думаю, что не смогу жить без нее, иногда — без тебя. Я ни в чем еще не уверен.

— За что? Почему? — еле слышно спросила Лариса.

— За что?! Почему? — Он отвернулся наконец от черного проема, из которого несло сыростью и холодом, замораживая и без того окоченевшую Ларису. — Ты спрашиваешь — за что?! — И в упор, не мигая, уставился на нее. На побелевших скулах перекатывались желваки. — Спустись на землю, русалка ты моя ненаглядная. Ты же витаешь в облаках! Или плаваешь в пучине, хрен тебя знает! Живешь в придуманном тобою мире. — Холодный голос безжалостно стегал словами. И очень больно. — Ты же не ходишь по земле — плывешь над ней. Не спишь с мужем, не грешишь, уж лучше бы грешила, в конце концов, как другие! Ты не живая — мраморная! Да и мрамор теплеет, если его руками погреть. Русалка! В тебе же не женская — холодная рыбья кровь!

— Зачем же ты тогда женился на мне? — потрясенно прошептала она.

— Да потому что любил тебя!

Его подбородок вдруг задрожал. Он отвернулся к окну и медленно погасил окурок в пепельнице. Наступило молчание. Лариса крепко сжала зубы — они тоже предавали, выдавая ее состояние барабанной дробью. Игорь повернулся к ней. Его лицо было спокойным, только очень белым.

— Ты хоть знаешь, что такое любовь, Лара? Когда ни есть, ни спать, ни дышать, ни жить — невозможно! Koгда за один взгляд, за одну улыбку, за одно ласковое слово — я был готов отдать все, что у меня есть. Наверное, даже жизнь… Вот так я любил тебя, милая моя. — Игорь подошел к дивану и тяжело, как старик, опустился на него. — Я думал, что меня хватит на двоих. Ошибся. Ошибочка вышла, барыня, — горько усмехнулся он.

— Не ерничай, пожалуйста. Тебе это не идет, — тихо попросила Лара.

— Да это самое малое, что мне не идет. Мне не шло, когда я, будто милостыню нищий, выпрашивал тебя в постели — ты помнишь? Мне не шло, когда я, как мартовский кот, гонялся за бабами по улицам. Мне совсем не шло, когда я, сухой кучкой дерьма, катился вниз, по наклонной — и врал, врал, врал… А уж как мне не пошло влюбиться без памяти, как последнему дураку, не в живую женщину — в каменную, прекрасную статую. В холодную русалку зеленоглазую.

Не меняя черт лица, он старел прямо на глазах — и Лара вдруг четко увидела, каким он будет лет через тридцать: благообразный старик с потухшими карими глазами и безжизненным лицом, обтянутым тонкой бледной кожей.

— Впервые за последние годы я сказал тебе правду. Решай.

— А у тебя не хватает мужества самому принять решение?

Ее отпустил мерзкий колотун. Было просто очень устало и пусто — мертво, давило тяжестью и побыстрей хотелось закончить этот бессмысленный теперь разговор. И так все стало ясным. Он — жертва безразличия жены, вынужденный искать свое новое счастье на улицах. А может, и не только на улицах — в аэропортах, на вокзалах, в магазинах, санаториях, куда ежегодно отправлялся поправлять свое здоровье, — словом, везде, где только может ступить нога молодого здорового мужчины, решившего найти себе пару. Такую же молодую и здоровую, не испорченную комплексами (совестью, например). Что ей, тоже рыскавшей повсюду в поисках своей половины, его семья, его ребенок, его дом? Так, ерунда, не стоит и внимания — обломки прошлой жизни. А она, Лариса, кто? Мраморная красавица, русалка с холодной рыбьей кровью, постельная незнайка и неумеха, мечтательница-эгоистка, разбившая сердце тому, кто ее боготворил. Ладно, пусть, хорошо — она согласна с этой схемой. Есть только одна неувязка, единственное «но», один пунктик, выпадавший из стройного логического умозаключения: она-то почему не побежала на улицу за своей новой судьбой? Разве сумел Игорь — сияющий и влюбленный — сделать ее счастливой?

Разве чувствовала она себя любимой и желанной? Разве не он, спустя всего год после рождения Стаськи, засыпал первым, ссылаясь на ранний подъем? А она, кусая от досады губы, осторожно (не разбудить бы!) выползала из постели и шла в ванную — высматривать на теле неведомые дефекты, которые (кто знает?), быть может, и отталкивали мужа. Из зеркала на нее смотрела высокая молодая женщина, длинноногая, с полной грудью, тонкой талией и стройными бедрами. Матово светилась гладкая кожа, хрупкие плечи были покрыты волнами волос. А из прозрачных зеленых глаз — друг за дружкой — катились слезы. Как там он спросил? «Ты помнишь, Лара?» Как же ей не помнить! Ведь из таких ночей складывались месяцы, годы ее женской судьбы. Это правда, до рождения ребенка она относилась к сексу равнодушно, спокойно принимая ласки. Но материнство ее изменило — в ней проснулась женщина. Живая, страстная! Знал ли об этом Игорь? Вероятно, нет. Ему уже тогда было с ней скучно. Но разве сейчас расскажешь обо всем? Да и зачем? Чтобы начать длинную перепалку взаимных обвинений и упреков? Кто кого? А Стаська? Как же быть с ней? Ее-то как уложить в эту схему? Какое место определить любящему, абсолютно не повинному в их разборках ребенку?! К горлу подкатил ком, стало трудно дышать.

— Хорошо, Игорь… — голос предательски дрогнул. Она помолчала, собираясь с силами. — Хорошо, пусть так. Наверное, я виновата перед тобой. Испортила тебе жизнь. Но можно я задам два вопроса? Только два?

— Задавай, — вяло позволил Игорь, изучая потолок.

— Как ты думаешь, почему я не пошла на улицу вслед за тобой искать решение наших проблем? Меня ведь тоже многое не устраивало.

Он молчал, перебрасывая из руки в руку зажигалку.

— Почему, Игорь?

— Не знаю. — Муж упрямо не смотрел на нее. — Наверное, ты сильнее. А может, и не нуждаешься в любви.

— Я живая, Игорек, — мягко возразила она. — А каждый живой нормальный человек стремится к любви. И я — не исключение. Просто я чувствовала себя в ответе. За Стаську. За тебя. И даже за себя.

— Да уж, за меня-то, несмышленыша, больше всех, — усмехнулся Игорь.

Лара с ужасом почувствовала, что еще немного — и их разговор скатится в плоскость банальной свары, перейдет в скандал с взаимными обидами и оскорблениями, превратится в фарс с участием двух карикатурных персонажей: обманутой жены и неверного мужа.

— Хорошо, не будем об этом. — Ей не хотелось спорить. — А как нам быть со Стаськой? Ты поговоришь с ней? Должна же она знать, почему тебя больше с нами не будет.

— Я не могу. Поговори сама. Придумай что-нибудь. Скажи, что я уехал в длительную командировку.

— На всю оставшуюся жизнь?

Он не ответил. Он по-прежнему вертел в руке зажигалку и тщательно изучал потолок, выискивая там какие-то зазубрины, трещины, пятна — и еще черт знает что, одному ему ведомое. Ларисе вспомнилось все его десятилетнее отцовство — покоя и сдержанной любви, не омраченное тревогами и заботами.

— Но ведь ты же отец. И это ты уходишь от нас, — сдержанно напомнила она.

— Во-первых, я сказал: решать тебе.

— Игорь, ты же прекрасно понимаешь: мы не сможем быть вместе.

— А во-вторых, — продолжал он, не обратив на реплику внимания, — я не могу. Почему ты требуешь этого от меня?

— Потому что ты — отец.

— У каждого родителя свои минусы и плюсы, как у любого источника питания. Считай мой отказ минусом.

Ей стало грустно и невыразимо жалко их обоих. И еще — удивительно — она, обманутая, испытывала вину перед этим усталым, поникшим человеком, никак не вписывающимся в амплуа героя-любовника. Лариса отчетливо поняла — все, это конец. И удивилась. Странно, она всегда думала, что развод — это скандал и крик, и взаимные упреки, и оскорбления, и еще много чего другого — постыдного и мерзкого. А оказывается, это просто боль — много боли, и чувство вины, и острая жалость друг к другу, двух неудачникам, упустившим свое счастье. Она поднялась из кресла и взялась за ручку двери. Что это капнуло на грудь? Она же совершенно спокойна. Только где этот проклятый носовой платок, вечно его нет под рукой!

— Прости меня, Игорь.

И посмотрела на мужа. И с ужасом увидела, как по бледной щеке медленно сползает прозрачная капля. Или ей это показалось в мокрой пелене?

Глава 10

Жарко. Сонно. Мысли лениво бродят в голове, безмятежно фланируют вдоль овала черепной коробки, как вдоль набережной, — только что каждой цветочка недостает. Васса представила изысканное общество собственных мыслей — франтов и франтих, вальяжных гулен с ажурными зонтиками (мыслишки) и тросточками (мысляки). Вежливо приподнимая котелки, раскланиваются друг с другом чинные господа и кокетливо улыбаются одетые по последней моде дамы. А что? Вполне приличное общество. Вот встретились два мысляка и завели неспешный, обстоятельный разговор.

— Как поживаете, уважаемый?

— Благодарю вас, отлично! А как ваша неповторимость изволит себя чувствовать?

— Благодарю, великолепно!

— Наша госпожа изволили решить вашу проблему?

— О да! Наша госпожа всесильна и мудра!

— А как ваша проблема, уважаемый? Решена?

— О да! Я избавился от тяжести, гнетущей меня, и сейчас легок, как перышко.

— Слава нашей госпоже!

— Слава всемудрой!

И, учтиво раскланявшись, довольные мысляки пофланировали дальше. А вон щебечет парочка мыслишек, прикрываясь кружевными зонтиками.

— Ах, милая, что за ужас я испытала неделю назад! Такая тяжесть, такая тяжесть — невыносимая!

— А нынче что же?

— Ах, моя неповторимая, блаженство! Я вся соткана из воздуха! Наша госпожа освободила меня.

Васса прыснула, живо представив себе манеры и ужимки собственных мыслей, будто покрутилась среди них. Да уж где там — покрутилась! Они ее чуть не сожрали — эти милые безобидные мысляки и мыслишки. Проблем было — выше крыши. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Сейчас-то — на пароходной палубе, в шезлонге, под жарким южным солнцем — кажется, что проблемы эти были не так уж сложны и вполне решаемы. Но тогда… Она до сих пор отлично помнит ужас, который испытывала все сорок минут, пока добиралась на такси из Останкино в Сокольники, где живет сестра Влада. Сообщение свекрови об Ольгиной попытке самоубийства привело ее в шоковое состояние. Представить невозможно, что Ольга способна на такое!

Двадцатипятилетняя золовка жила вдвоем с мужем, вертлявым пройдохой (Вассе он никогда не нравился), любила его до полуобморока и была счастлива вполне. И кто бы мог подумать (кроме Вассы, конечно), что этот хлыщ заведет себе любовницу! Да не абы какую, со стороны, а ближайшую Ольгину подругу. Дружба была горячей, а любовь оказалась пылкой. Доверчивая дуреха-жена ни сном ни духом не ведала о шашнях милой парочки. Но однажды днем она заявилась домой в неурочный час и застала их в собственной постели, еще не остывшей от утренних супружеских ласк. Скандал вышел грандиозный! Из окна третьего этажа летели на покрытый первым снегом асфальт мужнины пожитки: брюки, пиджаки, свитера, магнитофон и лыжные палки вместе с ботинками. Сами лыжи горячая Ольга не нашла. Соперницу-подружку обманутая жена за волосы выволокла на площадку и столкнула на лестницу в чем мать родила. Через пять минут, правда, пожалела и выбросила туда же и ее барахло. Соседи, приклеенные к дверным глазкам, наслаждались бесплатным спектаклем от души. Очистив жилплощадь от прелюбодеев, Ольга позвонила Ирине Палне и, доложив о мерзком предательстве шустрой парочки, попросила приехать.

Теща преступника (теперь уже, видимо, бывшая) примчалась сразу же, бросив все свои дела и не пожалев денег на такси. За кухонным столом мать и дочь поругали предателей (нет, а она-то, мерзавка, какова?!), погоревали, поплакали, выпили по рюмке водочки (от стресса — известное дело), закусили чем Бог послал. Потом попили чайку — и опять по рюмочке. И только после этого, довольные взаимопониманием и друг другом, расстались. Перед уходом Ирина Пална даже вымыла пол в однокомнатной квартире — а чтоб мерзавец не вернулся, будь он проклят! На подходе к троллейбусной остановке мать вдруг вспомнила, что забыла у дочери очки (и немудрено!), а она без них как без рук. Пришлось возвращаться. Дверь была не заперта, так что и ключ не понадобился. Войдя в квартиру, Ирина Пална увидела на стуле Ольгу с бельевой веревкой, один конец которой был привязан к потолочному крюку, а другой обвивался вокруг шеи. Обманутая жена и подруга не поленилась даже люстру отцепить, чтобы осуществить свой мстительный замысел: а пусть подлеца совесть грызет до конца дней его!

Что было дальше — Ирина Пална помнила плохо. Главное, Ольгу спасли. Тут Васса скептически хмыкнула: да был ли мальчик? Все это, по ее мнению, больше походило на фарс, чем на трагедию. В самом деле, человек, который принял твердое решение уйти из жизни, не станет оставлять открытой дверь на подстраховку. И не будет устраивать балаган из своей драмы — из чувства собственного достоинства, из стыда, наконец. И вообще Васса всегда считала, что истинное горе переживается тихо и не выставляется напоказ. Страдание не терпит суеты и показухи. Вон Лариска: ходила белая, с кругами под глазами — и молчала. Без истерик и рыданий. Вспомнив Ларису, Васса вздохнула: жалко ее, сердце рвется. Вот гад! Такая женщина — умница, красавица (все эти дикторши в подметки ей не годятся, куклы мазаные), человек замечательный! А счастья нет. И куда эти мужики смотрят, совсем с ума посходили, с жиру бесятся! Да взять ту же Ольгу: ведь любила она своего прохвоста! И что ему было нужно? Вот уж точно: учишь волка «Отче наш», а он все твердит «ягненок». Видно, поганую мужскую породу ничем не перешибешь! Здесь Василиса слегка устыдилась, вспомнив мужа. Влад не такой! Но, поразмыслив, стыдиться перестала: исключения на то и есть, чтобы подтверждать правила. Потом мысли ее перескочили на Батлера: слава Богу, удалось пристроить — помогла сердобольная Варвара Алексевна, соседка по площадке. Вспомнилась и пропавшая беспутница, рыжая Юлька. «Обидеться на нее, что ли, когда объявится? Ну что такое, в самом деле, десять дней — ни слуху ни духу».

— Василиса, вам нельзя на солнце спать, вредно. Сгорите. У вас очень белая кожа.

Васса открыла глаза. Над ней нависла высокая фигура Алексея Федотовича, стройного, подтянутого, сногсшибательно элегантного в своей морской форме и не потеющего (?!) в этом пекле старпома корабля, на котором плыла съемочная группа.

— Что?

— Я говорю, не надо на солнце дремать. Это очень вредно для вас.

— А я не дремлю, я думаю, — сважничала белокожая. И, лукаво улыбнувшись, добавила: — А вы не хотите подумать со мной? Иногда мыслительная деятельность способствует улучшению физической.

— Спасибо, нет. Нам не положено, — смешался от откровенного кокетства старпом и покраснел.

«Как девушка!» — умилилась совратительница, заметив румянец на тщательно выбритых щеках бравого моряка.

— А мы с вами прикроемся шляпкой и нас не заметят. Смотрите, какие широкие поля! — Беззастенчивая кокетка похвасталась новой соломенной шляпой, взятой напрокат у Ларисы.

— Кх-кх, — закашлялся бедный старпом, — вы все же поберегите себя. Это не Москва. — И отчалил. Отдал швартовы, с сожалением покидая статную сероглазую красавицу с нежной светящейся кожей.

Васса улыбнулась вслед заботливому мореходу. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: она нравится этому застенчивому симпатяге. Влюбленность старпома была тайной только для него одного. Ушлые телевизионщики уже на второй день плавания засекли, как смущался и робел отважный моряк при появлении жены режиссера. Острые языки циников быстренько соорудили треугольник, на вершину которого водрузили Вассу, а нижние углы отвели мужу и незадачливому герою-любовнику, Алексею Федотовичу Полторабатько. Бедный Алексей Федотыч! Дробная фамилия, видать, с детства доставляла ему массу хлопот и неприятностей. Наверняка из-за нее и начал делать свои первые шаги по щекам юного Полторабатьки легкий румянец, так умилявший Вассу. «Представляю, как потешались над ним одноклассники. А девчонки? А правда, как у него складывалось с девицами? — оживилась разомлевшая на солнце мыслительница. — Вообще, это интересный вопрос! С одной стороны, он красавчик. И это девчонок, конечно, привлекало. С другой — фамилия ни к черту. И это напрягало». Поразмыслив, она пришла к выводу, что побеждало все-таки первое. «В конце концов, кого это волнует? В любви иные критерии. Интересно, он женат? Ему уже явно за тридцать. — Она задумалась. — Кольца не видно. Может, просто не носит? А вообще, хорош, хорош! Стеснительный только. Любопытно было бы узнать, каков он в постели? По моему чутью — так должен быть неплох. А впрочем, мне-то что? — опомнилась бесстыдница. — Разные у нас с тобой пути-дороги, полуторный ты мой. Опоздал, милый! У меня муж есть». Тут Васса зажмурилась и сладко — кошкой — потянулась. По телу, и без того горячему, перекатилась жаркая волна. Это плавание стало для них с Владом медовой неделей. То ли солнце здесь такое, то ли море, то ли аргонавты «наследили», но их двоих с такой силой тянуло друг к другу, их тела стали такими ненасытными, что ночи в маленькой каюте превращались в плотские оргии, в эротические пиршества, но не утоляли голод, а лишь сильнее разжигали его. Близость с Владом была полна нежности. И радости. И благодарности друг другу за наслаждение, которое оба испытывали. Обласканные, знакомые, изученные до каждой клеточки тела открывали друг перед другом новые восхитительные тайны, суть которой была древней, как мир, — живая, горячая страсть между мужчиной и женщиной.

Она подумала, что через несколько часов закончится беготня, уляжется суматоха, они войдут в маленькую, с круглым иллюминатором каюту, Влад повернет в двери ключ и… В голове звоном отдался поцелуй. Васса ойкнула и открыла глаза. Смачно чмокнув ее в ухо, в соседнем шезлонге устраивался легкий на помине муж.

— Влад, ты с ума сошел! — разозлилась она. — Ну кто так делает?! Сижу себе спокойно, загораю, никого не трогаю. И даже примус не починяю! А ты появляешься и — бац в ухо! Оглохнуть же можно!

— Во-первых, малыш, не «бац», а «чмок». Редактору надо выражаться точнее. Во-вторых, на солнце дремать вредно, сгоришь. У тебя очень нежная кожа, — он облизнулся, как кот на сметану. — Мне ли не знать? И в-третьих, кончай расслабляться. Сейчас подходим к Сухуми. Там мы кое-что отснимем, возьмем пару-тройку интервью. А вечером отправимся в Эшеры. Местные боссы будут угощать нас в скальном ресторанчике, которым очень гордятся. Ты как? Пойдешь, как верная боевая подруга, по всем огневым точкам? Или, как светская дама, только вечером, в ресторан?

Нет, ну совершенно невозможно на него злиться! Большой, загорелый, с ласковыми смеющимися глазами — он лучше всех на свете! И между прочим, заметьте, Влад Поволоцкий — ее законный муж. Вот только, правда, животик у Владика уже явно заметен. Но он так симпатично подпирает ребра, что вполне и ничего, сексуально даже.

— Влад! Нет на тебя никаких моих дамских сил, — томно протянула она. — Когда ты поймешь наконец, что я для тебя и всей вашей честной компании — здесь, где искрится вода и жарко греет южное солнце, — только светская дама, истинная леди, единственная, не помешанная на ваших бетакамах и вэхаэсах.

— Ну ты особо-то нос не задирай, светская дама! — щелкнул ее по обгоревшему носу Влад. — Не забывай, что благодаря нам, помешанным, ты здесь и нежишься.

— Эт-точно. — смиренно согласилась леди. — Не устаю воздавать хвалу и вам, и аргонавтам. А что это такое — скальный ресторанчик?

— Приедем — увидим. Я сам там не бывал, но говорят, впечатляет.

И Влад сказал правду — еще как впечатляет! Вырубленный в скале ресторан поразил Вассу. Это вам не «Прага» и не «Центральный» — здоровые, бестолковые и безликие. И даже не «Арагви», куда Влад водил ее однажды на заре их романа. Это таинственное, мерцающее каменное чудо только по недомыслию можно обозвать обыденным словом «ресторан». «Пещера Аладдина» — нет, не то, «Райский Уголок» — пошловато, «Тысяча вторая сказка Шахерезады» — претенциозно, «Восьмое чудо света» — затаскано. Не сыскав точного определения этому сумрачному великолепию, Васса вынуждена была признать, что «ресторан» — самое верное. Действительно, это диво не нуждалось в пышном словесном обрамлении. Крупный бриллиант чистейшей воды прекрасен в тонкой оправе. Кто станет оскорблять его пошлыми цветочками и листочками? Нет, ну в самом деле, где вы видели такое? Щели каменных стен сжимали светильники в форме рога, словно губы охотника, трубившего сбор. Грубо сколоченные деревянные столы украшали каменные вазы с орнаментом из виноградных листьев, и в каждой из них плавала бледная томная лилия. «Где же они достали эти лилии в конце октября?» — изумилась москвичка. Вдоль сдвинутых столов стояли массивные лавки, приглашая ошарашенных гостей опустить на них свои усталые зады. А запахи! В этом дивном абхазском букете ароматов переплелись все запахи обожаемой грузинской кухни. Она поводила носом туда-сюда — божественно! И какой дурак сказал: «Я ем, чтобы жить»? Она, Васса, в эту минуту живет только для того, чтобы насладиться этим безумием: ароматом и вкусом роскошных блюда выставленных на столах.

— Пра-а-ашу, дарагие гости! К ста-а-алу! — местный партийный бонза Гиви Георгиевич, принимавший гостей, сделал приглашающий жест.

И понеслась душа в рай! Тосты сменялись тостами, блюда — блюдами. Сухумская сторона, а ее возглавлял второй секретарь горкома партии, фанат любимой передачи, слала московской стороне во главе с известным ведущим страстные уверения в уважении — после первого бокала, в дружбе — после второго, а далее — без счета — горячие клятвы в любви и приглашения приезжать еще, осветить, так сказать, собой эти благословенные места. Московские гости тоже не уступали хозяевам по части красноречия — восхищались здешними красотами и рассыпались в похвалах и благодарностях.

Вкатившись переполненными бочонками в свою каюту, обессиленные гостеприимством москвичи удивились, как она сжалась в параметрах — буквально нечем дышать и некуда ступить. Но долго удивляться сил не было, и они, повалившись на постель тугими кулями, тут же уснули безмятежным сном сытых и довольных людей.

Утро началось на удивление бодро — еще один из секретов грузинского застолья. «Столько выпито — и никакого похмелья!» — удивлялась Васса.

— Владик, я бы хотела погулять по городу, пока вы занимаетесь своими делами. Ты не против?

— Валяй! — согласился Влад. — Только учти, малыш, в четыре часа мы снимаемся с якоря. Идем в Поти.

— А нас там будут угощать? — заинтересовалась Васса.

— Васька, ты же в Москве в дверь не влезешь! — весело ужаснулся Влад. — Обжора!

— Важен не обед, Владик, а привет, — слукавила «обжора».

— Будет тебе и обед, будет и привет, — обнадежил муж и тут же дал задний ход. — Только ты рот-то прежде времени не разевай: не все сбывается, что желается.

— Эх, Владик! Ждут воробья у кормушки, а…

— Все, хорош! — остановил гастрономические мечтания Влад. — Кончай трепаться! Меня дела ждут, а я тут с тобой из пустого в порожнее переливаю. С тобой только начни — конца не дождешься.

— Неужели? — состроила глазки бесконечная.

Раздался звук, который бывает при соприкосновении мужской ладони с женской филейной частью.

— Поп Гапон! Не вынуждай меня без нужды!

Она вздохнула, проигнорировав глупую реплику.

— Влад, я хочу на берег.

— Сухуми хочешь посмотреть?

— Ага.

— Это можно, — милостиво позволил босс. — Хорошо, двигай в город. Пощупай его своими пятками, познакомься. И запомни: в три ты должна быть здесь.

— В четыре?

— Васька… — угрожающе начал муж.

— Уж и спросить нельзя, — запечалилась она. — В три так в три.

— Только будь осторожна, — попросил Влад, выходя за дверь, — это все-таки Кавказ.

— Ага, — согласно кивнула отпущенная и пробормотала вслед: — Щенята хотят учить старого пса.

Сухуми понравился ей. Узкие улочки, запахи жареных каштанов и душистого кофе, мандарины, золотыми шарами сверкающие на каждом углу, степенно беседующие старики, кучкующиеся за столиками маленьких кофеен. Васса зашла в одну из таких. И наслаждалась горячим, крепким, ароматным напитком минут двадцать. После кофе экскурсантка решила побродить еще часок и возвращаться. Пора.

Стоя на углу, она размышляла, какой дорогой возвращаться: прежней или выбрать другую. Направо — назад? Или налево — вперед? «Пойду налево», — Решила.

— Дай погадаю, красивая! — произнес звучный низкий женский голос.

Васса оглянулась. В пяти шагах за ней стояла старая цыганка в красной, с желтыми цветами кофте и пестрой пышной юбке, надетой поверх еще нескольких. На шее — разноцветные камни, нанизанные в несколько рядов, в ушах — крупные золотые кольца. Смуглые руки обнажены до локтей. Строгое лицо с правильными чертами хранит еще следы прежней красоты. Густые черные Волосы, присыпанные сединой, покрывает цветастый — зелень с синевой — шелковый платок.

— Спасибо, я не верю в гаданье, — ответила Васса и сделала пару шагов вперед.

— А твоя подруга, беленькая такая, которой сейчас плохо, верит, — бросила в спину цыганка. — Ты скажи ей: пусть не убивается. Все у нее хорошо будет.

Васса, пораженная, застыла на месте. Чертова колдунья! Действительно, Лариска, посмеиваясь над гаданьем и прочей мистической ерундой, тем не менее в последние дни повадилась захаживать к своей соседке, которая на досуге раскидывала ей карты.

«Смешно, конечно, Василек, но эти сеансы психотерапии помогают мне, — оправдывалась она. — Скажет что-нибудь хорошее — и легче на душе». «А плохое?» — скептически хмыкала Васса. «Так я же не верю! В плохое не верю, а в хорошее почему бы и не поверить?» — хитрила Лариса.

— Да-да, красивая! Дорога у нее, у твоей подруги. И король впереди.

— А вот и не угадали. Дорога у нее уже позади, — невольно втянулась в диалог Васса.

— Так еще будет! Иди ко мне, красивая, не бойся. Тебе хочу правду сказать.

— У меня нет денег, — не сдавалась молодая женщина перед напором старой цыганки. А острые, проницательные, черные, как омуты, глаза завораживали и притягивали.

— Не нужны мне твои деньги, красивая. Правду скажу — сама просить будешь, чтобы взяла. В мыслях твоих останусь. Не забудешь.

— Но я ничего не хочу знать, — сопротивлялась Васса. — Что было — я и сама знаю. Что будет — одному Богу известно.

— Конечно, правду говоришь, красивая, — согласилась цыганка. — Бог ведет нас по тропкам-дорожкам. Но только и я немножко знаю. Зачем отказываешься? Всегда лучше знать, чем не знать.

У Вассы мурашки побежали по коже. Это была ее любимая фраза.

— Дай руку, красивая. Не бойся. Правду скажу.

— А я и не боюсь! — с вызовом ответила Васса и, подойдя вплотную к гадалке, протянула руку. И удивилась: от старой цыганки пахло свежестью, морем и солнцем. И еще чем-то горьковато-пряным, душистым — так пахнет свежескошенное сено.

Цыганка взяла протянутую руку и поднесла к глазам. Ее пальцы были сухими, цепкими и горячими. Изучив линии, пересекающие женскую ладонь, и пришептывая при этом какую-то тарабарщину, одной ей ведомую, гадалка подняла глаза и внимательно посмотрела на молодую женщину.

— Положи монету, — приказала она.

«Что и требовалось доказать, — с облегчением подумала Васса. — Гора родила мышь. А я, дура, чуть было не клюнула на ее удочку. Уши развесила, курица наивная!»

— Подожди, красивая, не гони коней. Не думай плохо. Почеши мою спину, а я почешу твою. Клади монету, не бойся, — строго повторила гадалка. — Больше не возьму.

«Что за бред! — оценила Васса ее слова. — При чем здесь спина?! Чушь какая!» Но монету (ничего себе «монета» — на «пятерку» раскошелила, ведьма!) достала ив протянутую руку положила.

— Зачем так много, красивая? — сурово спросила старая цыганка. — Не машину берешь — судьбу. А судьба лишнего не любит. Доставай монету.

Васса молча достала металлический рубль и положила на смуглую морщинистую ладонь. Гадалка не сводила с нее пристального взгляда. «Черт, словно душу вынимает! — поежилась Василиса под внимательным взглядом пронзительных черных глаз.

— Слушай сюда, красивая. Отец твой большой человек был. Имя тебе дал. Ни ласку, ни заботу — имя только. Не его вина — тех, кто над ним. Не держи на него зла. Не виноват он.

Васса обалдела — проклятая колдунья! Ее отец действительно был писателем, участником первого писательского съезда. Дружил даже одно время с Горьким. В честь героини романа своего знаменитого друга и дал дочери дурацкое имя Васса. Затем, как и положено, был репрессирован, мотал срок в лагерях. Освободили в сорок девятом. Вернулся. И запил. В перерыве между похмельем и запоем была зачата Васса, а спустя год после ее рождения мать маленькой Василисы, устав бороться за мужа с ним самим, оставила его и ушла с ребенком к своей матери. Отец потом от алкоголизма излечился, женился второй раз. Но подняться так и не смог.

— Несчастный он, отец твой, — продолжала неторопливо гадалка. — У тебя — другая судьба. Муж тебя любит, красивая. Крепко любит, горячо. И ты его любишь. А деток нет у вас. Мальчик был. Зачем сына убила? — резко спросила она.

Васса растерялась.

— Я не могла тогда рожать, — вырвалось у нее против воли.

— Ну, может, оно и к лучшему, — неожиданно согласилась цыганка.

Василису неприятно кольнуло: почему это «к лучшему»?

— Смотри сюда. Видишь, какая ровная линия? Это — ум твой, красивая. Ясный и чистый, как ты сама. Мудрая ты. Понимаешь много. Через то и болит душа твоя. Не болей, красивая. Их горе — не беда.

«Что это она туману напускает»? — подумала Васса и спросила:

— Что это значит: их горе — не беда?

— Скоро сама узнаешь. Вспомнишь меня — сама поймешь. Ты слушай сюда, красивая. Не перебивай. Денежный интерес тебе был. Большой. Неожиданный.

«Точно! — удивилась про себя обладательница счастливого билета. — Я ж машину выиграла».

— Хорошо живешь, но не богато. Богатой скоро не будешь. Этот интерес — самый большой был.

«А это бабушка надвое сказала! — мысленно возразила Васса. — Вот начнет Влад в загранки ездить, тогда и проверим твои пророчества, «красивая моя».

— Любовь у тебя будет, красивая. Не скорая любовь, но горячая.

— Что?! — не выдержала Васса. — Чушь! Я мужа люблю!

— Молчи, когда судьба открывается! — строго одернула ее гадалка. — Видишь линию? Прямая, гладкая — как стрела. Это любовная линия. А в конце — ветка, короткая, толстая. Это последняя твоя любовь, красивая. Правду говорю. Зачем врать?

— Хорошо, спасибо. Я пойду. У меня уже нет времени. Муж заругает, — отшутилась Васса и подумала: «Черт дернул меня остановиться!»

— Подожди, красивая, не спеши. Не отворачивайся от судьбы. Послушай немножко. Еще скажу. — Старая Я цыганка не выпускала ладонь из жарких пальцев. — Слушай сюда и помни. Трудный путь тебя ждет. И выбор трудный — выбирать трудно будешь. Много сил надо. Не бойся. Судьба твоя такая. От нее не уйдешь, красивая. — В черных глазах промелькнула жалость. — Ешь, пей, люби — ничего не бойся. Там хорошо будет. Легко.

— Где «там»? — похолодев отчего-то, спросила Васса.

Гадалка не ответила. Она по-прежнему не могла оторваться от ладони и все буравила и буравила взглядом извилистые линии. Вдруг неожиданно вздрогнула, губы зашевелились, выдавая несвязную галиматью.

— Нет… Опять пошла… За хвост поймала… Вот она, нитка — тонка, да не рвется… — На молодую женщину в Я упор смотрели черные пронизывающие глаза. — Сильной будь, красивая. Ничего не бойся. Любовь и Бог помогут. Больше ничего не скажу — сама не поверишь. А помнить меня будешь. Сколько жить будешь — не забудешь. И любить еще будешь — не скоро, но сладко. Я Только не рассказывай никому, — сурово предупредила цыганка, — судьба не любит болтовни. Она — царица, сама говорит. Ты ступай за ней. Не бойся. — Гадалка отпустила наконец ее руку. — Все, иди. Устала я. А монету себе возьму. — Смуглое лицо осунулось, глаза потухли.

«Кто бы сомневался!» — хмыкнула про себя Васса. Неприятный холодок исчез внезапно, как и появился. «Не судьба ведет человека, красивая моя. Он сам — ее поводырь». - хотела ответить она старой цыганке. Но не сказала ничего, а молча развернулась и пошла обратно. К синему морю, белому пароходу и загорелому мужчине с смеющимися глазами и звучным коротким именем.

Глава 11

21 октября, 1982 год

Колеса стучали, унося ее все дальше и дальше от Москвы. Холодной. Слякотной. Тоскливой. В купе поезда «Москва — Рига» было тихо. Соседи, семейная пара латышей, возвращавшихся в милую Ригу из неуютной Москвы, уже спали, сладко посапывая и причмокивая во сне. Красивая молодая блондинка интереса не вызвала, и они не приставали к ней с расспросами: куда, зачем и почему, обычными для случайных попутчиков. За что Лариса была им весьма признательна. Третий пассажир — респектабельный мужчина неопределенного рода занятий (то ли профессор, то ли жулик — по виду не поймешь) — еще на Рижском вокзале молча поставил свой «дипломат» под нижнюю полку, вышел из купе и больше не появлялся. «Наверное, знакомые едут в другом вагоне», — безразлично подумала тогда Лариса. В общем, никто и ничто не мешало ей, и, лежа на верхней полке, она перебирала в памяти события прошедшего дня.

Их было немного — так, рутина, быт. Но это — внешне, а внутри — сжатая пружина. Во-первых, нельзя было раскрыться перед мамой, которая десять дней поживет у них и присмотрит за Настенькой. Мама проницательна и мудра, и скрывать свои эмоции от нее трудно. Не хватало еще тещу с зятем «на ножах» оставлять. Во-вторых, Стаська — ни о чем не подозревающая, доверчивая и любящая. Лариса улыбнулась, вспомнив, с каким восторгом ее ребенок ввалился домой после торжественного акта посвящения в пионеры и похода в кафе-мороженое. Неизвестно, правда, чем больше был вызван этот восторг: приобщением к дружной организации или поглощением любимого пломбира. Игорь так и не решился поговорить с дочерью, взвалил на жену всю тяжесть предстоящего объяснения. «Это вполне по-мужски», — съязвила бы эмансипированная Юлька. Рыжая давненько не объявлялась, и Лариса успела соскучиться по ней и ее афоризмам. Гаранин, разрешив короткий отпуск, заверил, что все будет нормально.

— Езжай, отдыхай, набирайся сил. Я держу руку на пульсе. Не волнуйся. После возвращения будешь работать на новом месте. Не дрейфь, Иванна, прорвемся!

А волноваться было с чего. Настроившись на новую работу и уже желая ее, Лара узнала, что главному редактору навязывают на это место «своего» человека, зятя какой-то чиновницы из комитета. Одна надежда, что Егорычев окажется стойким и на уговоры не поддастся. К тому же протеже друга ему вроде понравилась (профессионально, разумеется), и в принципе они уже договорились о ее переводе, уже и заявление принято. Осечки быть не должно. Хотя, кто знает? Всегда в последний момент может что-то сорваться.

Остался Игорь. Сегодня утром, после мучительного ночного разговора, она столкнулась с ним в прихожей, когда Игорь, уже одетый, собирался уходить. И поразилась: за эту ночь ее холеный муж постарел лет на десять. Он открыл дверь, затем повернулся, неловко ткнулся носом в шею и тихо сказал:

— Счастливого пути. Надеюсь, мы еще увидимся?

— Конечно, — спокойно ответила она, — мы же договорились: ты уйдешь после моего возвращения.

Один Бог знает, чего ей стоило это спокойствие. Нет, она решительно ничего не понимает! Не может, ну никак не может влюбленный быть таким несчастным! А Игорь явно не походил на счастливца, казался раздавленным и опустошенным. Она вспомнила, как всегда] тщательно следил за здоровьем ее муж, мгновенно реагируя на малейшие признаки простуды припарками, примочками, чаями и отварами. Он вообще очень услужливо относился к своему телу: холил и нежил его, словно это был драгоценный сосуд, в который случайно влетела душа. Будет ли таким он и дальше? Кто знает. Теперь это не ее забота. Она постаралась отвлечься от мыслей о муже, вернее, о человеке, который одиннадцать лет был ее мужем, и переключилась на Вассу. Сильную, мудрую, спокойную, искреннюю, так толково вправлявшую ей тогда мозги в баре. Влюбленную в своего заполошного Владика, рыскающего с телекамерами по всей стране. Дорыскается! Василек, такая красотка, постоянно торчит дома одна. Хорошо хоть теперь забава у нее есть — пятнистый Батлер. Лариса вспомнила, как восторженно описывала его Васька. «А, — хлопнула она себя по лбу, — у нее же машина теперь своя! Будет по Москве раскатывать, пока муженек неизведанные места открывает». Определив таким образом (и справедливо) привилегии каждого в семейном дуэте Поволоцких, доморощенный арбитр повернулась к стене лицом и попыталась уснуть. Как бы не так! Досчитав розовых слонов до ста, вздохнула, открыла глаза и включила ночник. Часы показывали два. «О Господи, что же это такое творится! Мне же поспать нужно хоть немного. На кого я завтра буду похожа?» Розовые слоны стройными рядами двинули дальше. Пропустив эту армаду через цифру «двести», счетовод не выдержала, достала зажигалку, сигареты и бесшумно выскользнула из сонного купе. «Выкурю сигарету, — решила, — все равно не спится».

Открыв дверь в тамбур, она с удивлением увидела, что не одна страдает бессонницей. Спиной к ней стоял мужчина и неотрывно смотрел в черноту пробегающей за окном ночи. Лариса уловила запах дорогих сигарет «Мальборо», которые сама не так давно (Боже мой, целая вечность!) курила в кабинете Гаранина. Повернувшись на грохот открываемой двери, любитель ночного перекура оказался лицом к лицу с вошедшей, и она узнала в нем соседа по купе. Глаза его сияли возбуждением, губы растягивала довольная улыбка.

— Не спится? — посочувствовал доброжелательно.

— Нет, — уныло призналась отвергнутая Морфеем.

— Животных надо было посчитать, говорят, помогает, — дал совет тамбурный собеседник, по совместительству купейный попутчик.

— Пыталась. Не помогает, — вздохнула она.

— Это бывает, — весело согласился ночной бодряк. — Я думаю, у молодой красивой женщины всегда есть над чем поразмыслить. А вы, как мне кажется, еще и умны. Вот вам и повод для бессонницы — заложен в вас самой.

— А вам, наверное, не привыкать к ночным бдениям? — спросила Лариса, оставив комплимент без внимания. И пошутила: — Мне кажется, что вы день с ночью перепутали. В вас такой заряд бодрости, как будто сейчас не два ночи, а полдень, да еще приправленный парой литров кофе.

— И это есть! — хохотнул он.

— Простите, Бога ради, за любопытство: вы — ученый?

— Почему вы так решили? — изумился попутчик.

— У вас такой вид, будто вы научное открытие сделали.

Он весело, от души, расхохотался, обнажив крепкие белые зубы.

— Ха-ха-ха, вы правы! В некотором роде — да. Отсмеявшись, достал из кармана брюк маленькую фляжку с красивой пробкой на цепочке и протянул Ларисе: — Хотите глоток?

— Спасибо, нет.

— Напрасно. Это очень хороший, выдержанный коньяк. Настоящий, а не тот суррогат, что в магазинах продают. Презент друга из Еламы, — пояснил он. — Есть такое местечко на границе Азербайджана и Дагестана. Вы никогда там не бывали?

— Нет.

Он отхлебнул из фляги. Лариса успела заметить нечто похожее на старинный герб и под ним краткую надпись, Я сделанную витиеватыми письменами. Ночной собеседник перехватил ее взгляд.

— Старинная вещица, настоящее серебро, — любовно похлопал флягу по пузатому бочку. — Друг подарил, арабист. А надпись сделана арабскими буквами и переводится как «пленное вино». Эти слова принадлежат Рудаки. Вы любите Рудаки?

Она неопределенно пожала плечами.

— А я люблю. У нас его мало печатают, все больше Исаева да Михалкова. А он был удивительный поэт! И с непростой, можно сказать, трагической судьбой. Сначала жил во дворце Саманидов, писал стихи, был богат и знаменит. Потом впал в немилость, его турнули из дворца. Ослепили. Умер в своей деревне, в нищете. Что вы хотите? Бедняга жил на рубеже девятого-десятого веков — мрак! Да еще и в Персии. Какой же талант это выдержит? Я ведь сам о нем ничего не знал, пока флягу эту Димыч не подарил. Надпись мне очень понравилась. С нее и пошло. — Он опять закурил. — Нет, вы послушайте:

Ну и так далее. Красиво! — И восхищенно цокнул языком.

Читал он так вкусно, с таким наслаждением, что Лариса невольно заразилась его восторгом и даже почувствовала себя слегка хмельной от всех этих шелковых «эль», льющихся в уши.

— Отличные стихи! За них можно сделать еще глоток. — Отхлебнув чуть-чуть, он завинтил пробку и опустил флягу с ее содержимым в карман.

— Счастливый вы человек! И интересный. Поэтов любите, которых мало кто знает, друзей у вас много, — сказала Лариса, доставая вторую сигарету.

Ночной собеседник заинтересовал ее. Он был явно неглуп, начитан, тактичен, обладал чувством юмора. И еще чувствовалась в нем какая-то лихость, бесшабашность, то, что называют одним словом — кураж.

— Это верно, друзьями не обделен, — согласился он. — А что до поэтов — так, честно говоря, мне один Рудаки и интересен. Я не любитель поэзии. Все больше прозу предпочитаю, — он хитро улыбнулся, — прозу жизни, так сказать. — И резко сменил тему: — А от коньяка вы зря отказались. Прекрасный коньяк. Густой, душистый, а цветом похож на темный янтарь. Когда пью его, так и вижу рядом Джавида. Эх, славненько я тогда отдохнул в Еламе! Представляете, — оживился он, — разбил палатку прямо у воды, метрах в двух — волны полог целуют. Ночью плывешь, звезды над тобой — каждая с мандарин, луна воду серебрит. И тишина. Только волны плещутся и цикады стрекочут. Красота! Джавид, правда, обижался, что я не в его доме жил. Но не могу долго в одних стенах находиться! Задыхаюсь. Я по природе цыган, перекати-поле.

«Нет, он явно не профессор», — решила Лариса.

— Извините, Бога ради, за любопытство: у вас нет постоянного дома? Вы геолог?

— Красивой женщине многое можно простить, — заметил ценитель коньяка и Рудаки. — А уж любопытство и женщина — это как воздух и вода, неразделимы. Почему же «нет»? У меня есть дом. И семья есть. Жена и сын. Сыну двадцать лет. Я ведь женился молодым, на третьем курсе. Математический окончил, МГУ. Семья в Москве. Только не могу жить, как они. Я же говорю — перекати-поле! Хоть и не геолог, — усмехнулся он. — Приеду, с недельку поживу, а потом — все, нечем дышать, задыхаюсь. И люблю их, жизнь могу отдать за них — а жить вместе не могу. Жену, конечно, жалко: при живом муже вдова. Но себя изменить не могу. — Он погрустнел. Помолчали покуривая, каждый думал о своем.

— А как же тогда работа, если вы не живете на одном месте? — Любопытство опять пересилило правила хорошего тона. Но уж очень необычный человек ей встретился в тамбуре дружно сопящего вагона.

— А у меня есть работа, — хитро улыбнулся. — Постоянная, пожизненная. Ее делают мои руки. — И, подумав, добавил: — И мозги. Я — катала. Знаете, что это такое?

Лариса отрицательно качнула головой.

— Профессиональный игрок. — Он заговорщицки поднес указательный палец к губам, призывая к молчанию. — Шулер, между нами. Но оч-ч-чень высокого класса. Вы играете в преферанс?

— Нет, — растерялась Лариса.

— Ваше счастье. Не то я, несмотря на ваше обаяние, обыграл бы вас вчистую, до последней копейки.

— И вам это интересно? — не верила она своим ушам.

— Еще как! — хохотнул довольно катала. — Здесь… Простите, вас как зовут?

— Лариса.

— Так вот, Лариса, здесь процесс интересен. Да и результат иногда превосходит все ожидания. К тому же это — моя профессия. А к своей профессии, если ты себя уважаешь, надо относиться с почтением, серьезно. И, как говорил великий вождь, учиться, учиться и учиться. Что я и делал пятнадцать лет своей взрослой сознательной жизни. Благо, с учителем повезло. Профессор, талантище!

— Что, доктор наук?

— Можно сказать и так, — рассмеялся игрок. — Доктор картежных наук, академик! Это благодаря его науке я сегодня царский куш сорвал, месяца на четыре хватит.

— А как же вы узнаете, с кем можно играть? Да еще на деньги?

— Всюду свои люди, — загадочно ответил катала и добавил: — А вообще, я люблю рвать карту.

— Простите? — не поняла Лариса.

— Спешу жить, — пояснил он. — И судьбу испытывать люблю. Я с ней — на равных, не прячусь. Но и не фанаберю перед госпожой. Вот с ней-то правила игры я соблюдаю честно. — Катала посмотрел на часы: — Заговорил я вас, Лариса. Знаете, который сейчас час?

— Нет.

— Три часа двадцать минут.

— Не может быть! — ахнула обалдевшая слушательница.

— Истина часто бывает неправдоподобной, — пошутил рассказчик. — Пойдемте-ка в купе. Попытаемся ухватить ночку за хвост. Может, она и подарит нам немного сна.

Заснула она мгновенно, едва коснувшись головой подушки и покинув своих розовых слонов на старте. Разбудил звон ложек, тарахтящих о стаканы. Ночного любителя поэзии Рудаки в купе не было.

— Доброе утро! Чайку не хотите? — приветливо спросили снизу.

— Доброе утро! — ответила Лариса, свесив голову. — Уже подъезжаем?

— Скоро. Часа через полтора будем в Риге.

Она спустилась с полки и увидела на столике, прикрытом белой льняной салфеткой, тонкий, с красным ободком стакан в мельхиоровом подстаканнике, полный душистого темно-золотистого напитка, открытую пачку печенья «Юбилейное» и пару бело-кремовых зефирин.

— Попейте чайку горячего, — пригласила ее латышка. — Мы уже позавтракали.

— Спасибо, с удовольствием. Только приведу себя в порядок сначала. А наш попутчик уже вышел?

— Наверное. Он вообще такой странный! Молча встал, взял пальто, чемоданчик — и вышел. Ни тебе «здравствуйте», ни «до свидания».

— Неприветливый, — вынес суровый приговор муж. Рига встретила мелким снежком, туманом и сыростью.

Погода мало чем отличалась от московской. Добираться к Дому творчества было всего ничего: села на пригородную электричку — и через полчаса на месте. Что Лариса и сделала. И уже через сорок минут входила в мраморный вестибюль новенького, только что вылупившегося из строительных лесов трехэтажного здания. Холл поразил отделкой и интерьером. На стенах — небольшие эстампы с хорошими репродукциями ее любимых импрессионистов. Цветастым пятном выделялась большая картина в абстрактной манере, написанная крупными сочными мазками.

Понять, что на ней изображено, было, конечно, невозможно. Но краски были такими яркими, насыщенными, линии и треугольники переплетались так забавно, что картина буквально втягивала в водоворот веселья. В каждом углу у входа стояли кадки с живыми пальмами. Мраморный пол, покрытый темно-вишневым, со строгим орнаментом ковром, сиял чистотой. По диагонали от входа, у подножия лестницы, ведущей на второй этаж, висело большое овальное зеркало, оправленное в дорогую раму. Из маленького настенного приемника лилась негромкая мелодия. На окнах — прозрачные занавеси с тяжелыми шторами в тон ковру. Напротив стойки, за которой регистрировали прибывших и выдавали ключи, стоял овальный журнальный столик с парой кресел. На нем — кипа журналов и керамическая ваза с еловыми ветками, смоляной запах которых чувствовался уже у входа. Лариса решила, что попала в рай, и влюбилась в это место сразу.

— Доброе утро! Проходите, пожалуйста, — приветствовала ее администратор за стойкой, худощавая блондинка средних лет. — Вы, наверное, из Москвы? Проходите, еще насмотритесь. Надоест.

— Вряд ли, — улыбнулась прибывшая, подходя к стойке. — Здравствуйте. Да, я из Москвы. А что это у вас так тихо?

— Завтрак у нас сейчас. Если поторопитесь, тоже успеете.

— Спасибо, не хочу.

— Давайте ваш паспорт и путевочку. Сейчас быстренько все оформим.

Оформление заняло около пяти минут. Ларисе сказочно повезло: у нее был одноместный номер, который она и выпрашивала с самого начала. В профкоме, выдавая путевку, ей позавидовали.

— Счастливая вы! У нас одноместные номера — на вес золота. Вам просто повезло: главный редактор «молодежки» заболел. Буквально перед вашим приходом звонил, отказался от путевки.

«Вот уж точно: не было бы счастья — несчастье помогло», — подумала тогда Лариса. В номере ее охватило предчувствие чего-то очень хорошего, радостного, что непременно с ней произойдет. И тогда она, может быть, излечится от этой тупой боли и пустоты. В полном восторге новоприбывшая исследовала комнату с холодильником и настенным Ренуаром. Видно, дизайнер тоже был неравнодушен к импрессионизму: на этот раз в рамке под стеклом висели «Зонты». Деревянная кровать, застеленная шелковым темно-зеленым покрывалом, приглашала отдохнуть с дороги. У противоположной стены уютно пристроился стол со стулом. У входа слева — шкаф, внутри, как и положено, несколько вешалок. На окнах — шелковые шторы цвета молодой травы. Комната приветливо зеленела любимыми тонами и оттенками. В ванной — душ, ну и все остальное, необходимое человеку для комфортного отдыха. Красота! Лариса открыла молнию на дорожном сумке, собираясь разобрать вещи, принять душ и отдохнуть.

— О Господи! — ахнула она. — Эгоистка несчастная! Совсем забыла: надо же домой позвонить, что добралась. Слово ведь дала, что сразу позвоню, как приеду.

Спустившись вниз и сдавая ключ администратору, новенькая спросила:

— Подскажите, пожалуйста, откуда можно в Москву позвонить?

— А мы вместе сейчас пойдем звонить. Мне тоже нужно в Москву звонок сделать, — раздался низкий, с хрипотцой, смутно знакомый голос.

Лара повернула голову и наткнулась на взгляд разноцветных смеющихся глаз.

— Я же говорил вам, что мы еще встретимся.

Глава 12

— Алло, добрый день, Александр Яковлич! Это я, Батманова.

— Здравствуй, Юля. С приездом. На работу собираешься?

— Александр Яковлич, я только что с поезда. Устала, не выспалась. И между прочим, две недели вместо обещанной одной была в командировке.

— Так, Батманова, мне некогда, короче. Говори прямо, что ты хочешь?

— Александр Яковлич, я сегодня не выйду, а?

Юля на себя разозлилась. Ведь собиралась же поставить начальство просто перед фактом: мол, сегодня возьму отгул, законный, положенный, две недели отбарабанила без продыху. А получилось — выпрашивает.

— Федяев без тебя рыдает, истосковался весь. Творить не может. Меня, бедного, чуть не убил, когда узнал, что я тебя в Таллин отправил.

— За две недели не помер — проживет еще сутки. — Продлив страдальцу-режиссеру срок жизни, Юля повторила в трубку, стараясь обойтись без унизительного вопросительного знака: — Так я сегодня не выйду, Александр Яковлич. — Осталась собой довольна. Получилось вполне прилично, нейтрально. Без вопросительных интонаций, но и без излишнего апломба — руководство все же.

— Ладно, Юля, уговорила, — вздохнул Добрынин. — Отдыхай. Но завтра чтоб была как штык.

Ловкач! Все равно повернул так, будто она этот отгул получила ex dono[12], а не заработала честным трудом. Конечно, все в их руках — и отгулы, и командировки. А, к черту Добрынина с Федяевым! Она их любит, уважает, берет за хвост и провожает. Сегодня — ее день, и он будет свободен от всех дел. Кроме одного — ждать Юру. Нет, двух — сделаться красивой и ждать Юру.

Первое дело повлекло за собой массу поддел. Надо срочно придать приличный облик своему жилью — ведь, конечно, она пригласит его войти. А на телевизоре — пыль толщиной с палец. Стыдоба! Кому это понравится? Затем сбегать в магазин за «корочкой хлебца» для бедных заброшенных котов. Хоть она и оставляла ключ соседке — кормить кошачье семейство, но на сытых и довольных эта пара явно не тянула. После этого шли хлопоты приятные: пересмотреть свой гардероб (на случай, если куда пойдут), принять душ (заодно испробовать новенький импортный шампунь), сделать лицо (минимум косметики) и — ждать. За дверью, на диване, в кухне — без разницы. Только бы дождаться! За первую минуту, когда она его увидит, можно проплакать и десять часов в тамбуре вагона — не жалко.

Часы полетели, как минуты. Не успела сбегать в магазин, заскочить за ключом к соседке и убрать в квартире — трех часов как не бывало. Душ, чашка кофе с сигаретой, легкий (один к одному с моделью на обложке заграничного журнала) макияж, пара-тройка взмахов щетки по волосам — все. Finita! Из зеркала на Юлю смотрела девушка с сияющими синими глазами в обрамлении густых, черных (тушь «Lancom» — настоящая Франция!) ресниц. Высокие скулы подпирала шейка, выросшая довольно длинной, словно ее ежедневно поливали из лейки. Упрямый подбородок притих под крышей капризно изогнутых губ, едва тронутых бледной помадой. Придирчиво морщился вздернутый носик с легкой россыпью веснушек. Венчал творение гладкий чистый лоб. По плечам небрежно разметалась рыжая волнистая грива. Оглядев себя в зеркале, Юля вздохнула:

— Не вытягиваю на «пятерку». Четыре балла — максимум. — Повертевшись перед зеркалом минут пятнадцать, она приняла решение чаще поворачиваться к Юре профилем. Профиль — ничего, если честно — красивый даже.

И потянулись, поползли длинные тягучие минуты. Кто сказал, что время — материя объективная? Какая наглая ложь! Она на собственной шкуре испытывает сегодня эту «объективность». Сначала стрелки мчались, как безумные, — точно пассажир, отставший от поезда, а теперь — пожалуйста, стоят на месте. Привесили к своим хвостам пудовые гири и еле плетутся.

Но время было равнодушным к Юлиному мнению и спокойно делало свое дело, отщелкивая уходящие секунды. Секунды складывались в минуты, минуты — в часы. А звонка все не было и не было — ни в дверь, ни по телефону. Маршрут прост: дверной глазок — телефон — дверной глазок. После сотой ходки она позволила себе присесть в кресло. После двухсотой — выкурила подряд четыре сигареты. На середине третьей сотни, у телефона, позвонили в дверь. Сначала Юля испугалась, потом растерялась, потом кинулась запихивать в ванную ни в чем не повинных Макса и Мару. Звонок повторился, длинный и настойчивый. С колотившимся сердцем она открыла дверь.

На пороге стояла Алла Митрофановна, соседка с третьего этажа.

— Юленька, детка, прости, что так поздно. Ты не спишь?

— Нет, Алла Митрофановна, — вымученно улыбнулась Юля.

— Юлечка, ты не одолжишь мне пару яиц? Собралась сырники делать Лешке, а яиц нет. Завтра куплю — отдам.

— Конечно, Алла Митрофановна, проходите.

— А я уж и творог вывалила в миску, и муку, и сахар. Кинулась — а яиц нет, — тарахтела соседка, проходя за молодой хозяйкой в кухню. — Хорошо как у тебя, Юленька! Чисто, уютно, — умилилась поздняя гостья.

— Спасибо, Алла Митрофановна, стараюсь, — вяло поблагодарила Юля, доставая из холодильника яйца. — Вот, возьмите, пожалуйста.

— Ой, спасибо, Юлечка, выручила! А то прямо беда! Да и куда сейчас пойдешь за ними? Уже почти одиннадцать. Я тебе, детка, завтра обязательно верну.

— Не беспокойтесь, Алла Митрофановна. Я все равно дома почти не ем.

— Что-то давно тебя не видела, Юленька. Ездила куда?

— В командировку, в Таллин.

— Ой, какая прелесть! — оживилась соседка. — А я была там с мужем, лет десять назад. Его путевкой поощрили, в дом отдыха. Ну и я поехала. Удалось договориться с администратором, и нас вместе поселили. Мою путевку оплатили на месте, — пояснила она. — Слава Богу, мертвый сезон был, без проблем обошлось. Мы, правда, не в самом Таллине отдыхали. Есть такое местечко…

— Алла Митрофановна, вы меня извините, — перебила словоохотливую соседку Юля, — мне завтра в семь утра вставать, на работу. А сегодня я с поезда. Устала очень.

— Да-да, Юленька, конечно, — спохватилась та. — Это ты меня извини, заболтала тебя. Правду говорят: не бойся гостя сидящего, а бойся стоящего. Пойду я. Еще раз спасибо тебе. Доброй ночи!

— Не за что, Алла Митрофановна. Доброй ночи.

Закрыв за соседкой дверь, Юля вошла в кухню, села за стол и тупо уставилась в стену. А с какой стати она решила, что Юрий сегодня придет? С чего она это взяла? Разве они договаривались?

— Нет, мы не договаривались, — ответила сама себе Юля. — Но ведь кто-то же таскал букеты к моей двери?! Все четырнадцать дней, пока меня не было в Москве. Кто, кроме Юры, мог это делать? Да никто! — По-бабьи подперев рукой щеку, она невесело задумалась: — Может, у меня тайный поклонник завелся? А я — ни сном ни духом? — И фыркнула: — Чушь! — Последний раз она целовалась на новогодней вечеринке с мальчиком, имени которого сейчас даже и не вспомнит. С тех пор прошло десять месяцев. — Ну почему, почему ты не пришел?! — простонала Юля.

Из ванной донеслось злобненькое мяуканье и царапающие звуки.

— О Господи. У меня ж там коты запертые торчат, черт бы их побрал, — лениво вспомнила Юля и поплелась в ванную. Возмущенные Макс-Мара шипящими шарами выкатились из ванной. — Что же вы такие облезлые? — вяло удивилась их хозяйка. — Кормлю вас, кормлю, а черт-те на кого похожи! Облезлые, худые, хвосты какие-то голые — жалкая пародия на котов. Пошли вон! — И отшвырнула семейство узким носком туфельки. Обиженная пара прошлепала в комнату. — Попробуйте только в кресло залезть — убью, — равнодушно пригрозила им хозяйка, взяла сигарету, подошла к окну.

«Надо же, ночь уже. Только несколько окон светятся. И за каждым — своя жизнь. Любят, ревнуют, страдают, радуются, — тоскливо размышляла она. — Может, за каким-нибудь стоит такая же дура, как и я. Вырядилась, накрасилась и — не дождалась. Интересно, что она делает сейчас? Плачет? Злится? Или молча смотрит в окно?»

Юля стряхнула пепел в пепельницу, часть серого столбика просыпалась на пол. «О черт!» — она плюнула на палец и наклонилась вытереть им крохотную горку. Наткнулась взглядом на свои любимые, черные, на шпильках туфли, в которые была обута. «Переодеться бы надо. И умыться. — Безразлично подумала: — Теперь уж точно не придет. Почти час уже». Смывая французскую тушь «Детским» мылом, Юля вроде услышала телефонные звонки. Выключив сразу же воду, затаила дыхание. Точно! Звонят! Она опрометью бросилась в комнату, на ходу вытирая рукой залепленные мылом глаза. Схватив трубку, чуть не упала, споткнувшись о вскочившего с кресла Макса.

— О черт! — ругнулась Юля, потирая ушибленное колено. — Алло, простите, это я не вам.

— Юля, доброй ночи! Прости, пожалуйста, если разбудил.

Юлька обожала свою трубку — самую лучшую трубку в мире. Как замечательно, что она сегодня пыль с нее вытерла!

— Доброй ночи! Я еще не сплю. («Ой, нет, подумает, что ждала, — много чести!») То есть, я спала. — Она запуталась. — Недавно заснула. Проснулась чаю попить, а тут ты звонишь. («Боже, что за бред я несу?!») Ты откуда звонишь?

Юль, я был за городом, по работе. Мы сейчас заправляемся. Мне парень на заправке разрешил позвонить по рабочему телефону. У меня всего минута. Ты завтра работаешь?

— Нет, — отчаянно соврала Юлька.

— Прекрасно! Слушай, я подъеду за тобой часам к десяти утра? Удобно тебе?

Господи ты Боже мой, да ей и в семь удобно, и в пять и в любой час этой замечательной жизни!

— Хорошо, я постараюсь к этому времени освободиться. («О Господи! Ну что за чушь опять из меня прет! От чего освободиться? В десять утра?!») Да, Юр, подъезжай. Я с утра в магазин за молоком сбегаю и буду дома. — Нет она окончательно сбрендила!

— Ну все тогда. Еще раз извини за поздний звонок. Обычно я в это время никогда не звоню. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Алло, Юра, спасибо тебе большое за цветы.

— Не за что, — улыбнулся в трубку абонент. — До завтра.

В ухо гудели и гудели короткие гудки. Но Юля Батманова не их слышала — из маленьких отверстий лилась музыка. Дивная мелодия! Чайковский, Моцарт, Челентано! Она боялась положить трубку на рычаг небольшой пластмассовой коробки, так по-царски распорядившейся ее судьбой.

— Хорошая моя, маленькая моя, спасибо тебе! — благодарила Юля серое чудо цивилизации, нежно поглаживая кончиками пальцев. — Ты слышала, как он сказал? «Я никогда в это время не звоню». А мне по-зво-нил!

Счастливая владелица рассталась наконец со своей трубкой и выпорхнула из кресла. Из-под ног шарахнулась врассыпную любимая парочка.

— Что же вы нервные такие, пушистики мои? — заворковала она. — Да какие же мы красивые, да какие толстенькие, да какие у нас хвостики — прямо лисьи! Вы у меня самые красивые котики во всем Советском Союзе! — Подумав пару секунд, переменчивая хозяйка для убедительности добавила: — И за его пределами! Ну-ка, пошли за мной! Я вам молока дам.

Дружная парочка шеренгой потопала за хозяйкой в кухню. Разделив пакет молока на троих, Юля отрезала себе ломоть черного хлеба и подошла к окну.

— Не плачь, подружка! — улыбнулась неспящему окну. — И у тебя все хорошо будет!

Заснула около трех, легко и быстро, как невинный младенец. Ей приснилась большая, солнечная, покрытая густой травой и яркими желтыми одуванчиками поляна, по разные стороны которой были она и Юра. Улыбаясь, они шли навстречу друг другу, а с неба сыпались и сыпались огромные воздушные шары — синие, красные, зеленые, желтые. Опускаясь на молодую траву, они подпрыгивали и звенели. Подпрыгивали и звенели. Переливчатый звон перекрывал голос Юры, кричавшего ей что-то очень важное, во что бы то ни стало должное быть услышанным. Звенящих шаров становилось все больше и больше, и скоро они закрыли разноцветным пологом всю поляну, спрятав от нее Юру. «Юра, — закричала она, — ты где?» Но голос, поглощенный звенящей трелью, был тихим, как шелест дратвы, которой прошивают сапог. Она кричала все тише и тише, а звон становился все громче и громче. И тут увидела Юру, бегущего навстречу сквозь разноцветный звенящий шаропад. Она оттолкнулась от земли, высоко подпрыгнула и — проснулась.

«Какие яркие цвета я видела во сне, надо же!» — изумилась Юля. Обычно виделись черно-белые сны, да и то очень редко, как правило, забываясь сразу же после пробуждения. Стрелки будильника показывали «семь». Она сладко потянулась и вскочила с постели. Четырехчасового сна хватило вполне. Юля чувствовала себя бодрой и легкой. Да и зачем спать, когда жизнь так прекрасна! Так — душ, кофе, утренняя сигарета. Слава Богу, стрелки часов подобрались к восьми. Где тут у нас был домашний телефон?

— Алло, Александр Яковлич, доброе утро! Это я, Юля.

— Батманова? — удивился Добрынин. — Доброе утро, что это тебе не спится? У нас рабочий день с десяти, если мне не изменяет память. И начинается он не у меня дома, а в Останкино, на втором этаже. По крайней мере, для тебя. — Голос ворчал, но был добродушным.

— Александр Яковлич, пожалуйста, выслушайте меня. Всего две минутки.

— Давай, — разрешило великодушное начальство, — все равно кофе очень горячий, пить не могу.

— Приятного аппетита, — сподхалимничала подчиненная.

— Спасибо. Так в чем дело, Юля?

— Александр Яковлич, я могла бы, наверное, обмануть вас, что-нибудь придумать, вызвать врача… — Небольшая заминка. — Но врать не хочу и не буду. Пожалуйста, дайте мне еще сегодняшний день, а? Честное слово, очень-очень нужно! Вы же знаете, я никогда не увиливала от работы. Я вам за сегодняшний день два отработаю. Три! — не поскупилась федяевская правая рука. — Первый раз прошу, Александр Яковлич, отпустите меня сегодня, а?

В трубке помолчали.

— Что, очень нужно?

— Вопрос жизни и смерти.

— Ты у меня две недели была в Таллине?

— Да, Александр Яковлич, — Юля затаила дыхание.

— Звонили мне вчера оттуда, нахваливали тебя. Говорили, выручила ты их здорово.

Она крепко сжала трубку, боясь поверить в свое счастье.

— Ладно! — на том конце провода приняли решение. — Считай сегодняшний день премией за хорошо проделанную работу и благодарностью от твоих коллег-товарищей. Они, кстати, тебе привет передавали.

— Спасибо, — пролепетала премированная.

— Так, сегодня у нас пятница. Надеюсь, к понедельнику ты решишь все свои сердечные дела и настроишься на дела нашего грешного объединения. В понедельник жду тебя живой, невредимой и полной сил. Все, Юля, кофе остыл. Если Федяев, твой безумный гений, меня не съест — увидимся. У меня для тебя кое-что есть. До понедельника.

В трубке что-то слегка щелкнуло, и она возмущенно забубнила. Юлька звонко чмокнула неженку. Вне всякого сомнения, этот телефонный аппарат — лучший в мире! Она гордо посмотрела на котов, тершихся о ее ноги:

— Ессе homo![13] Понятно?

Она, Юлия Батманова, гордится тем, что работает с таким человеком и дышит с ним одним воздухом! И она, уж будьте уверены, оправдает его доверие всей своей будущей трудовой жизнью в «Экране». Так, теперь быстренько-быстренько наверстывать упущенное вчера. Все по новой: тушь «Lancom», обложка модного журнала (для образца), легкая небрежность прически. Туфли — долой, день сегодняшний — для джинсов и кроссовок.

Примчавшись из магазина, Юля пристроилась у окна. До условленных десяти оставалось полчаса. Хватит еще на чашку кофе, и время быстрей пройдет. И действительно, первые пятнадцать минут пролетели незаметно, зато следующие будто мстили своим предшественницам за спешку и никак не хотели уходить. Минутная стрелка застряла на цифре «9» и — хоть умри — не трогалась с места. «Подожду на улице, — решила Юля, — воздухом подышу». Спустилась вниз, открыла дверь подъезда и — лицом к лицу столкнулась с Юрием, стоящим у двери.

— Ой, — испугалась Юля, — я тебя ударила?

— Нет, — черные глаза, ласково улыбаясь, заслонили собой улицу, прохожих, дома — весь свет. Они приблизились совсем близко и сказали: — Я соскучился. — А теплые нежные губы легонько коснулись лба, потом носа, потом щек…

И тут Юля увидела его, мальчика, бегущего за мячом по противоположной стороне улицы. Мальчику было лет семь-восемь. А мяч был яркий, красно-синий, круглый и катился очень быстро. Вот он подкатился к бордюру тротуара, резво перепрыгнул и весело попутешествовал дальше, на проезжую часть. Мальчик, который поначалу отставал от своего резинового друга, быстро сокращал расстояние. Вот он подбежал к бордюру, вот он сделал первый шаг. Справа приближалась машина, «Жигули» или «Москвич» (черт их разберет!), белого цвета. Юля оттолкнула Юрия и выскочила на дорогу. Раздался пронзительный визг тормозов. Она схватила мяч и отдала его мальчику. Из машины понеслась ненормативная лексика. Юля развернулась и перебежала дорогу обратно. На тротуаре стоял Юрий, но это был не он. Кто-то другой смотрел на нее — незнакомый, с белой маской вместо лица и огромными черными провалами глаз.

— Никогда этого не делай. Слышишь? Никогда! — Сильные руки цепко и жестко схватили Юлю за плечи, словно хотели к себе приклеить.

— Юра, тебе не было видно. А я видела все. Он мог попасть под машину.

— Нет! Я могу отдать свою жизнь за кого-то. Я, но не ты. — И повторил, уже, правда, мягче: — Никогда не делай этого, Юля. Никогда.

В машине они молчали. Куда едут? Зачем? Она понятия не имела, но не решалась спросить, поглядывая на плотно сжатые губы и бледный профиль.

— Юра, — робко попросила притихшая пассажирка, — а можно музыку включить?

Он вставил кассету, полилась негромкая мелодия. — Ты прости меня за резкость. Я очень за тебя испугался.

— Я понимаю, — вздохнула Юля, — но у меня не было времени на размышление. Я могла не успеть.

Немного помолчали.

— Как командировка?

— А ты откуда знаешь? Меня же внезапно послали, можно сказать, в одночасье.

— Ну, узнать было не так уж и сложно, — наконец-то улыбнулся он.

— Может быть, знаешь и где я была?

— Конечно, в Таллине.

Да-а-а, дела! Вот она уже и под колпаком. Но как прекрасно быть заколпакованной!

— Так как прошла командировка?

— Нормально. Не хуже, чем я ожидала.

В салоне темно-вишневых «Жигулей» было тепло и уютно. Итальянцы, распевавшие на все лады, уверенно делали свое дело — успокаивали и расслабляли. Прикрыв глаза, Юля замурлыкала, подпевая неутомимому Тото Кутуньо.

— Юль, а ты почему не спрашиваешь, куда мы едем?

— А куда мы едем? — лениво поинтересовалась она.

Юрий весело, от души рассмеялся.

— Ну знаешь, с тобой не соскучишься!

— Это есть, — скромно согласилась Юлька.

А если честно, ей абсолютно все равно — и куда, и зачем! Главное, что они рядом. Он молча ведет машину, она молча наслаждается музыкой — и это прекраснее всяких слов. Слова не нужны, никакие, даже самые заветные — те три, которые могут перевернуть чью угодно судьбу. Сейчас она испытывает лишь покой и блаженство, растворившись в нежной чувственной мелодии, которая завораживает и убаюкивает, убаюкивает, у-ба-ю-ки-ва-ет… Проснулась Юля от легкого похлопывания по плечу.

— Просыпайся, моя хорошая, приехали.

Она открыла глаза.

— Как долго я спала?

— Всю дорогу, — улыбнулся Юрий.

— А где мы?

— В дремучем лесу, — пошутил он.

Отчасти это было правдой. Их окружал самый настоящий лес. Березы стыдливо прикрывали мокрыми ветками свою наготу, огромные ели раскинули пушистые лапы и, приветливо помахивая ими, приглашали выйти из машины. А машина стояла перед небольшим, срубленным из круглых бревен домом с резными наличниками окон, высоким порожком и трубой, из которой, кучерявясь, вился дымок. Ажурная деревянная решетка подпирала навес просторной веранды. На окнах бело-желтыми зрачками весело глядели занавески. Рядом с домом расположился большой кирпичный гараж, рассчитанный, по всей видимости, и для приема гостей. Справа длинной стеклянной лентой вытянулась теплица, в которой что-то алело, зеленело и пушистилось. За домом виднелась бревенчатая банька. Юля, осознав вдруг, что рассматривает крепкое хозяйство с открытым ртом, поспешно закрыла его, клацнув при этом зубами. Вышло смешно. И Юрий рассмеялся.

— Поднимайся, соня! Выходим. — Открыв дверцу, он выбрался из машины, потянулся, разминая затекшие мышцы, и крикнул: — Хозяин, принимай гостей!

На крыльцо вышел крепкий мужичок, с аккуратной темной бородкой, в обтягивающих джинсах и свободном, грубой домашней вязки сером свитере. На вид ему можно было дать лет сорок.

— Здорово, Юрка! А я уж заждался, самовар давно готов. Они подошли к крыльцу.

— Знакомься, это Юля.

— Здравствуйте, Антон, — представился бородач протягивая руку.

Рукопожатие было крепким, но бережным — так держат хрустальный вазон, когда несут мыть в ванную, осторожно и крепко. Серые глаза смотрели на гостью дружелюбно, с веселым одобрительным интересом. Губы, скрытые усами и бородой, растягивала приветливая улыбка, обнажая белые ровные зубы. «Нет, ему нет сорока, — решила Юля, — максимум тридцать пять».

— Доброе утро! — поздоровалась она. — Как у вас здесь все основательно.

Довольный хозяин кивнул:

— Стараемся! Проходите, пожалуйста, в дом.

Они вошли в чистые, пахнущие мятой, зверобоем и еще чем-то пряным и душистым сени. Открыв следующую дверь, хозяин пропустил гостей вперед, а затем вошел в комнату сам. Навстречу бросился огромный черный дог и принялся облизывать Юрины руки, норовя заодно лизнуть щеки и подбородок.

— Петруха, привет, мой хороший! Давненько мы с тобой не виделись. Как поживаешь, малыга?

Пес, виляя хвостом, издавал звуки, означающие, видимо, на собачьем языке восторг и восхищение.

— Познакомься с девушкой, Петруха, — подсказал ему хозяин. — И будь с ней вежлив, пожалуйста.

Дог оставил Юру в покое, опустился на все четыре лапы и внимательно посмотрел на Юлю. «Мамочки, — ахнула она про себя, — надо же, все понимает! А красавец какой — с ума сойти!» Между тем пес приблизился вплотную к гостье, сел у ее ног, еще раз внимательно оглядел своими черными блестящими глазами и ткнулся влажным носом в колени, подставив для ласки мощную голову. Юля нежно погладила гладкую шелковистую шерсть.

— Понравилась, — улыбнулся Антон, — теперь не отстанет. Вы с ним построже, а то замучит своей любовью. Он такой: если кто не нравится — лучше держаться подальше, ну а уж если кто по душе придется — как ребенок, прилипнет и не отстанет.

Но Юля не слушала хозяина. Уже влюбившись в это гладкое черное чудо, она гладила его спину и голову, щекотала за ушами и шептала всякие нежности.

— Слушай, Антон, помоги мне, а? Я там привез кое-что, из багажника надо вытащить.

— А лопаты привез?

— И лопаты, и топор — все, как ты заказывал.

— Юль, мы на минутку тебя оставим? — сказал Юра.

— Туалетная комната в углу, вон за той дверью. Не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, — добавил гостеприимный хозяин.

И они вышли. Юля, обняв Петруху, оглядела комнату. Она была довольно большой, гораздо больше ее собственной. В углу пылал камин. Сбоку перед камином, на подставке висели щипцы и еще какие-то черные предметы различной формы, рядом стояла небольшая кочерга. У правой стены расположился диван, застеленный домотканым ковриком. За диваном извивалась лестница, ведущая на второй этаж. Юле особенно понравились балясины — гладкие и стройные, как молодая девушка. Слева, у подножия лестницы торчала чудная деревянная штуковина — то ли леший, то ли человек, не поймешь. Левая стена была целиком отдана книгам. Юля подошла поближе. Прекрасная библиотека, правда, многие из книг были на английском, немецком и еще на каком-то (непонятно — японском, китайском?) языках. Высокие узкие корешки альбомов по искусству соседствовали с толстыми — старинных книг. Юля насчитала целых пять фолиантов. Много поэзии, фантастика, зарубежные авторы, о которых только слышала, но читать не читала — блата у нее нет, доставать негде. Оторвавшись от книг, она побрела дальше, хвостом поплелся и Петруха. Середину комнаты занимал круглый стол с четырьмя стульями. На стенах висели шкуры, рога и пара охотничьих ружей. Одно из них осторожно потрогала. Гладкий ствол холодил кончики пальцев и предупреждал: не тронь — выстрелю. Гостья решила, что лучше с ним не связываться. Не дай Бог сработает поговорка: и незаряженное ружье иногда стреляет.

— Подожди, Петруха, я сейчас, — Шепнула она новообретенному другу и шмыгнула в угол, за дверь, на которую ей указал Антон.

«Надо же, удобства прямо городские!» — удивлялась любознательная экскурсантка, вытирая руки чистым льняным полотенцем. Выйдя в комнату, увидела дружную парочку, выставляющую на стол бутылки с шампанским, вином и разную вкусную снедь.

— Помощь нужна? — спросила, втайне надеясь, что те откажутся.

Не отказались. Пришлось нарезать колбасу и сыр тонкими ломтиками, расставлять тарелки, раскладывать закуски.

— Ну, за знакомство! — поднял Антон бокал с шампанским. — Я рад, что вы переступили порог моего дома. — Он посмотрел с улыбкой на гостью. — Надеюсь, не в единственный, а в первый раз.

— Лиха беда — начало, — подмигнул ему Юра, — еще успеем надоесть.

После традиционного тоста за хозяина Антон поинтересовался у Юли.

— Юленька, а он вообще-то просветил вас, в какую глушь и к кому везет?

— Нет, — честно призналась она.

— На него похоже, — хмыкнул Антон. — Юрка любит сюрпризы.

— А сам-то? — отпарировал Юрий. — Уж какой сюрприз всем нам тогда устроил! Ты — до сих пор притча во языцех, даже первокурсники о тебе знают. Представляешь, — обратился он к Юле, — закончил человек институт, не рядовой, заметьте, МГИМО, да еще и с красным дипломом. Уехал — ни много ни мало в Лондон, атташе. Прекрасную карьеру начал. И вдруг ни с того ни с сего, просто так — нате вам: ухожу по собственному желанию. Что такое?! Почему?! Дайте ответ — нет ответа. Забрался в эту глушь, двести километров от Москвы, устроился лесничим, обосновался и живет. Радуется жизни, елкам и Петрухе — несбывшаяся надежда советской дипломатии.

— И счастлив, Юрик, доложу я тебе, вполне! Помнишь, как у Есенина?

А вы знаете, Юленька, сколько лет мы с Юркой знаем друг друга?

— Сколько?

— Тридцать! Я его в коляске катал, годовалого еще. А сам уж взрослый совсем был, шестилетка. Мы же вместе детство провели, в Лондоне. Нас, таких мелких, в колонии всего двое-то и было. Остальные дети — совсем самостоятельные, от десяти до шестнадцати лет. Родители наши долго вместе работали, а мы долго вместе росли. Я, конечно, как старший, был главным. Юрка, к его чести надо сказать, слушал меня беспрекословно. Я для него и нянькой, и мамкой был.

— Это точно, — согласился Юра, — авторитет полный. Давайте, ребята, выпьем за детство — счастливое, безмятежное и вкусное.

Выпили за детство, затем за Юлю — прекрасную даму, украшение скромной избушки лесника. Потом Антон принес гитару. У него оказался приятный баритон и хороший слух. Пел он много, в основном Окуджаву. «Господи, мой Боже, зеленоглазый мой…» — подпевали гости в два голоса. Потом пили душистый, настоянный на травах чай с медом. Как-то незаметно и естественно Юля с Антоном перешли на «ты». Прощались, когда на небе уже появились первые звездочки и высветила луна.

— Ребята, приезжайте еще! — просил Антон, провожая их к машине. Рядом семенил Петруха. — Ну-ка, дружище, пригласи Юленьку к нам в гости.

Пес стал на задние лапы и лизнул Юлю в нос. Все рассмеялись. На прощание Антон подарил гостье баночку меда.

— Бери-бери, — строго приказал он, — свой, настоящий, липовый. Будешь Юрку от простуды лечить и сама сил набираться. Знаешь, какой он полезный!

— Вообще он замечательный человек, — рассказывал Юра по дороге в Москву. — Настоящий, надежный, верный. И очень порядочный. Таких немного.

— А почему он все-таки ушел с дипломатической службы? Ведь это же очень интересно, престижно, я бы сказала.

— Он ненавидит фальшь и лицемерие. Прогибаться не умеет. А без этого в наше время в любой работе трудно, в этой — особенно.

— Но ведь ты же не уходишь, — возразила она. — Почему?

— Не знаю, — пожал плечами Юра, — наверное, я слабее. Он по природе своей бунтарь. И, как ни странно, в такой же степени лирик. Хотя нет, наверное, ни одного бунтаря, в котором не было бы столько же лирика.

— Он не женат?

— Нет. Кто же согласится в лесу жить?

— Кто любит — тот и согласится, — авторитетно заявила Юля.

— Была у него любовь, — помолчав, ответил Юрий. — Но что-то у них там не сложилось. Пожениться собирались, как раз когда в Лондоне работал. А потом почему-то сорвалось. Он не любит на эту тему говорить, даже со мной. А вообще-то Антон — мой самый близкий друг, пожалуй, единственный. Приятелей у меня много, а друг — один.

Юля прикрыла глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям. Ей было удивительно спокойно и легко. Ничто не будоражило, не тревожило, не билось в ребра тугим мячом, готовым разорвать грудь, как утверждают романистки. И еще было удивительное чувство доверия к сидящему рядом человеку и защищенности, словно находишься за каменной стеной и тебе не страшны никакие удары и атаки. Она вздохнула, прислонилась головой к Юриному плечу и вскоре уснула, убаюканная гудящим мотором и шорохом шин, трущихся об асфальт.

— Просыпайся, соня! Приехали, — прохладная рука гладила ее по щеке.

— Что, уже? Как быстро!

— Конечно, — улыбнулся Юрий, — ты же опять проспала всю дорогу. Не быть тебе водителем. Знаешь, говорят, кто спит в дороге — машину водить не сможет.

Она повернула голову, чтобы достойно ответить, и увидела — крупным планом — черные блестящие глаза. И все стало абсолютно безразличным: спящие пассажиры, потенциальные водители, сегодняшний лес, завтрашний город. Все это растворилось в горячей волне, хлынувшей из огромных — таких близких — зрачков и накрывшей ее с головой. Закрыв глаза и отдавшись нежным властным губам и ласковым рукам, Юля поняла, что вот теперь она действительно пропала.

Окончательно, бесповоротно и навсегда!

Глава 13

22 октября, 1982 год

Звонить они пошли, конечно, вместе. Не было никакой причины отказываться от его предложения. Она не дикарка и не хамка — зачем отталкивать человека, предложившего свою помощь?

Никита Владимирович оказался интересным собеседником, веселым и остроумным. Всю дорогу до центральной почты он рассказывал ей о Юрмале. Звонкие — цокающие и льющиеся — непонятные слова слетали с его языка легко и непринужденно, как птицы, порхающие с ветки на ветку. Все эти Дзинтари, Кемери, Лиелупе так вкусно и смачно звучали, что Ларисе тут же, немедленно захотелось все их объездить, обойти, ощупать пятками, потрогать руками, испробовать на вкус. Он так вдохновенно и красочно описывал эти капельные курортные местечки, покрывшие берег Рижского залива, что она физически ощутила запах душистого кофе, приправленного бальзамом, и аромат свежевыпеченных булочек с корицей. Увидела степенно беседующих элегантных старушек, так непохожих на российских бабулек, услышала строгай рокот нахмуренных балтийских волн.

— Вы знаете, Лара, я много разъезжаю по миру. Жил подолгу в разных столицах — работа такая. Но Прибалтика — это для меня нечто совершенно особенное, можно сказать, кусок моей души. За рубежом — я гость, в Москве — хозяин, а здесь — раб. — Он шутливо заметил: — Гены, наверное, повязали с этими местами. У меня ведь отец — латыш, а его отец, мой дед, был младшим сыном крупного землевладельца, барона, между прочим. Прадед — барон, дед — латышский стрелок, слышали о таких?

Лариса согласно кивнула.

— А отец — московский чиновник. Ленивый, обрусевший житель российской столицы, тяжелый на подъем. Он не любитель ездить в Юрмалу, все как-то больше в Сочи. А я помешан на здешних местах. Вот вы вдохните этот воздух!

Она сделала вдох.

— Нет, не так. Глубоко, полной грудью! Чувствуете, какой запах? Сосны и море — это же редчайшее сочетание. Сказка, фантазия! Можно сравнить, конечно, с Пицундой, но нет, не то. Там — юг, солнце, жара. Все как-то сонно, лениво, услужливо. Строгости нет, изысканности, сдержанности. Там — все напоказ: природа, люди. Здесь — все скрыто, все — тайна. Там — потрясает, ошеломляет. Здесь — пленяет. И неизвестно, что сильнее. Это как женские типы. Есть женщины яркие, эффектные — потрясают сразу. Но не надолго. А есть другие. Те — сдержанные, строгие, холодноватые даже. Они — пленяют. Ввинчиваются штопором в душу и остаются там надолго, если не навсегда. И делают это как-то незаметно, естественно. Так и природа, южная и северная. Одна валит с ног и разит наповал. Другая — забирает в плен. Вы согласны со мной?

— Для кого как, наверное. Эти ощущения очень субъективны.

— Конечно, — согласился апологет Прибалтики, — каждому свое красиво, как говорят. Но из двух типов красоты я выбираю пленительный, а не сногсшибательный.

Народу на почте было мало, кабинки междугородных переговоров почти все пустовали, дозвониться оказалось легко. Сообщив о благополучном прибытии, Лара спросила про Настеньку.

— Нормально, — ответила мама, — почти не скучает. Она же теперь председатель совета отряда, вся в делах!

— А ты себя как чувствуешь?

— Спасибо, Ларочка, хорошо. Ты отдыхай, детка, ни о чем не беспокойся. Игорь твой вечерами все время дома, у телевизора торчит. Причем, по-моему, иногда даже не соображает, что смотрит, — сплетничала о зяте теща. — Думает Бог его знает о чем. Задумчивый какой-то стал. У вас все нормально, доченька?

— Конечно, — соврала она.

— Ну и хорошо, — успокоилась мама. — Семья у тебя веселая, доченька. Один задумывается постоянно, другая — деловая, страсть!

Попрощавшись, Лариса медленно повесила трубку. Нет, назад дороги нет! И рада бы повернуть — да через себя не переступишь.

Обратный путь — от почты к Дому творчества — оказался короче, в точности подтвердив известную поговорку. Самое смешное, что и номера ее и Никиты Владимировича оказались на одном этаже, оба — «люкс». Ее — от лестницы направо, его — налево. У лестничной развилки он остановился.

— Лара, я хочу извиниться перед вами.

— За что?

— Там, в Москве, в машине я вел себя нахально, не по-мужски, а как прыщавый юнец. Не знаю, что на меня нашло. Обычно я не испытываю куража при виде красивой женщины. Простите меня за развязность.

— Прощаю, — улыбнулась она. — Честно говоря, вы меня слегка удивили тогда.

— Ну вот, — он сокрушенно развел руками, — я же говорю: шлея под хвост попала.

«Да, интересный человек, — думала Лариса, вставляя ключ в замочную скважину. — Но мне до него никакого дела нет. С собой бы разобраться».

За столом она оказалась четвертой. Кроме нее с аппетитом уплетала обед семейная пара москвичей, радийщиков с Пятницкой, и минчанка с белорусского телевидения, кругленькая, хохочущая по любому поводу толстушка лет тридцати пяти. Они сразу же перезнакомились, и начался легкий непринужденный треп. Наташа и Аркадий (Ташечка и Кашечка, как они обращались друг к другу) ворковали голубками и, нахваливая каждое блюдо, восхищались местом своего пребывания. Нина, постоянно вставляя в свою речь «бляха-муха», тоже не уступала им по части восхваления здешних мест.

— Слушайте, ребята, — обратилась к ним за десертом минчанка, — а пошли кофейку попьем, а? Бляха-муха, я здесь вчера такую кафешку надыбала — закачаешься!

— Нет, спасибо, — дружно отказались Ташечка с Катечкой. — У нас после обеда сиеста. Мы — в пасе!

— Лар, может, тогда вдвоем?

— Пойдем, — легко согласилась Лариса. Дел абсолютно никаких не было, а посему она свободна, аки птичка Божия, и, как она, не знает здесь ни заботы, ни труда. Отчего бы и не пойти? Тратить время на сон жалко, отпуск и так всего ничего — десять дней каких-то. — С удовольствием, только переоденусь.

Договорились встретиться внизу, в холле.

— У пальмы, бляха-муха, — хихикнула Нина, — как в Африке шпионы!

Улыбаясь, Лариса поднималась по лестнице к себе в номер. «Почему «в Африке»? Почему, «как шпионы»? Смешная какая эта Нина, по виду ни за что не скажешь, что старший редактор. Умница ведь — такую карьеру в ее возрасте дура не сделает. Может, в Минске условия жизни особые? Ветер у них, наверное, умнее, мозги толково продувает: дурь выдувает, а ум оставляет», — решила она. Наверху нос к носу столкнулась с Никитой Владимировичем.

— Лара, вы не хотите прогуляться после обеда? Дождя нет, даже солнце выглянуло.

— Да мы тут кофе собрались попить. Соседка по столу пригласила. — И неожиданно ляпнула: — Не хотите к нам присоединиться?

И тут же от злости готова была откусить себе язык — ну кто за него тянул? «Гипертрофия обратной связи какая-то! И зачем я его пригласила? Будет путаться под ногами! Хоть бы отказался, Господи!» Но он, конечно же, не отказался. Совсем напротив — неприлично обрадовался.

— Спасибо большое, с удовольствием!

— Тогда спускайтесь вниз. В холле, у пальмы меня должна ждать женщина. Невысокая, полненькая, звать Нина. Подождите вместе. Я спущусь через пять минут.

Переодеваясь, она не переставала на себя злиться. Это был далеко не лучший ее экспромт. А если честно — дурацкий даже. И в каком свете она предстанет перед этой Ниной? Приглашали ее одну, а приглашенная явилась с довеском килограмм на девяносто.

Но опасения тут же развеялись, едва увидела их вдвоем. Парочка оживленно беседовала, можно сказать, щебетала, как двое старых друзей, встретившихся после долгой разлуки. Причем Нинка так откровенно строила глазки, что Лариса поразилась ее легкомыслию: с ума сошла! Она же впервые его видит!

— Ларка, бляха-муха, что ж ты так долго копаешься? Мы уже с Никитой Владимировичем тебя заждались совсем!

Лариса от удивления закашлялась. И смех, и грех! Ну и друзей себе нашла! Вот уж точно: поспешишь — людей насмешишь. Спешно согласилась попить кофе с этой разухабистой минчанкой, поспешила пригласить (третьим будешь?) новоявленного потомка баронов — обхохочешься! Теперь будет, вежливо улыбаясь, скучать с милой парочкой. Ладно, завтра с утра — в бассейн, после обеда — Фицджеральд. И — полный покой, никакого общения.

Но видно, правду говорят, что Бог любит неожиданности. Послеобеденный кофе вышел на удивление приятным. Нина оказалась (если закрыть глаза на ее бесконечных «мух», опоясанных «бляхами») очень тонким, проницательным, эрудированным собеседником. Лариса заподозрила, что ее внешняя разухабистость — своего рода защита перед важными москвичами, заполнившими Дом творчества. Известно же, периферия недолюбливает москвичей, а Минск хоть и столица союзной республики, а все же не Москва. Слушая их спор о Бердяеве и Хайдеггере[14], она устыдилась собственного невежества и дала себе слово просмотреть хотя бы одну книгу по философии. «Господи, и ведь учила же, пять баллов в дипломе, а ничего не помню. Позор!» Нина первой заметила ее тщательно маскируемое уныние.

— Ларка, бляха-муха, мы ж тебя заболтали совсем! Прости меня, бестолковую. На конек любимый села — обожаю Николая Александровича, часами могу о нем болтать. Уж все ребята наши мою слабость знают: взятки Бердяевым дают. Беру, бляха-муха, — весело призналась она, — не могу устоять!

— Ну, Мартин тоже неплох, — заметил, улыбаясь, Никита Владимирович.

— Все-все, — замахала руками Нина, — пусть они сами теперь разбираются, кто лучше. А с нас, я думаю, хватит.

— Что ты, Нина, — вяло запротестовала Лариса, — мне очень интересно вас слушать. — Но не выдержала и призналась: — Только, честно говоря, понятия не имею, кто из вас больше прав.

— А никто, Ларочка. Или оба. Просто у каждого свой заскок, — улыбнулся Никита Владимирович и с уважением посмотрел на Нину. — А вы меня удивили, мадам. У вас мужской ум.

— Нет мужского ума, как нет и женского, — возразила Лариса. — Есть просто ум. Или его просто нет.

— Молодец, — захлопала в ладоши Нина, — вступилась за наших! Ничего, мы еще покажем этим мужикам! Знайте, уважаемый, — шутливо обратилась она к своему оппоненту, — мы еще возьмем свое. В двадцать первом веке вся власть будет принадлежать женщине!

— Кто бы сомневался, — засмеялся спорщик, — с таким умом, как у вас, и с такой внешностью, как у Ларисы, вы представляете для нас, мужчин, серьезную угрозу, смертельную опасность, я бы сказал.

— Ларка, ты слышала?! — весело возмутилась Нина. — Он только что, прилюдно, обозвал тебя дурой, а меня уродиной.

— Вот она, женская логика! — обидчик вздохнул и шутливо поднял руки. — Все, сдаюсь! Я бессилен перед вами, дамы. — Последнее слово он произнес так проникновенно, с таким уважением, восторгом и восхищением, на таких низких, бархатных, чувственных тонах, что они обе невольно почувствовали себя королевами.

— Вот этим, Ларик, они нас и берут, — мечтательно вздохнула Нина. — Повязывают тепленькими и бросают безжалостно на алтарь любви. — Потом посерьезнела и внимательно посмотрела на собеседника: — А ты берегись его, Лара. Он опасный мужчина.

— Дорогие дамы, не окажете мне честь отужинать со мной? В Дзинтари есть замечательный ресторанчик, это совсем недалеко отсюда. Отметим знакомство.

— Ну вот, — всплеснула руками Нина, — я же говорю: опасный вы человек! Совратитель! — Она повернулась к Ларисе: — Ну, что, окажем честь? Или будем ужинать в столовой? Перед сном полезно съедать творожную запеканку и запивать ее кефиром.

Честно говоря, соблазн был велик. И Лара колебалась. Никита Владимирович (тонкий знаток женской психологии, ничего не скажешь!) уловил ее настроение.

— Договорились? — В низком голосе промелькнули самодовольные нотки.

Ну уж нет! К тому же она устала с дороги, не выспалась. Да и где ее благоразумие? Пора наконец о нем вспомнить. Идти в ресторан с едва знакомым мужчиной? Пусть даже в придачу к нему не одна женщина, а десять! Нет, это не ее «амплау», как любит говорить одна знакомая.

— Нет, спасибо, — отказалась с улыбкой. — Не думаю, что сегодня вечером составлю вам приятную компанию. Как-нибудь в другой раз. Сегодня я с дороги, устала. Хочется отдохнуть.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился он с ее доводами, — мы с Ниночкой принимаем ваш отказ. Но в другой раз непременно вас уговорим, правда, Ниночка?

— Конечно, какой разговор! — кивнула Нина, запихивая в рот последнее пирожное и допивая остывший кофе с опустившейся вниз долькой лимона.

«Ну и хитер! — поразилась Лариса. — Как незаметно и ловко взял доверчивую Нину в союзницы и как умело скрыл свое безразличие к «умной» женщине, заранее уверенный в ее согласии. Конечно, — обиделась за минчанку Лариса, — с умными беседуют, едят, пьют на худой конец, а с другими — флиртуют. Каждому — свое, как говорится».

— А до другого раза дожить нужно! — беспечно заявила она. — Ну что, идем?

— Вы же не притронулись к пирожному, не выпили кофе.

— Мне не хочется. — Лариса открыла сумку и достала кошелек.

— Лара, — укоризненно остановил он ее, — позвольте мне расплатиться. — И улыбнулся. — Тем более что я совершенно нахально напросился сам. Ваше приглашение было чистой формальностью.

Они вышли на улицу. Стемнело. Порывы ветра шевелили голые ветки, холодили лицо, пытались распахнуть пальто — в общем, издевались над бедной, глупой, озябшей Ларисой, отказавшейся от вкусного ужина в уютном ресторане, в компании двух умных, приятных людей. В столовой уже ужинали, и Нина сразу же направилась туда — к Ташечке, Кашечке и творожной запеканке с кефиром.

— А вы что же? — спросил Никита Владимирович. — Не пойдете ужинать?

— Нет, только душ и сон. — И пошутила: — Полцарства за горячий душ!

— Э, да вы совсем продрогли, — заметил он, как зябко передернула Лариса плечами. — Заморозили мы вас. Заморозили и заболтали.

У развилки они остановились: ей направо, ему налево.

— Доброй ночи!

— Доброй ночи, Лара. И спасибо большое, что так долго меня терпели.

— Не стоит благодарности, — улыбнулась Лариса.

Он взял ее руку в свою, перевернул тыльной стороной вверх, наклонился и прикоснулся губами к прохладной ладони. Это легкое прикосновение было теплым и шелковистым. «А у него две макушки!» — удивилась Лариса, заметив в густых, темных с проседью волосах две крохотные завихряющиеся полянки.

— Доброй ночи, — повторила она и отняла руку, — до завтра.

— До завтра! Доброй ночи!

Открывая дверь своего «люкса», она оглянулась. Никита Владимирович, знаток женской психологии и неутомимый ездок по миру, стоял у лестницы. И, не отрываясь, смотрел ей вслед. И Ларисе показалось, что он был сильно, очень сильно чем-то удивлен. И озадачен.

Глава 14

За окном мелькали леса и перелески. Проезжали среднюю полосу России. Голо. Грустно. Неприветливо. Ничего не попишешь — осень. После цветущего сине-зеленого Кавказа, щедро приправленного солнцем, серые мокрые березы и клены казались хмурыми, нищими и неприкаянными. Но эту ветхость лесных рубищ с редкими еловыми заплатами она не променяла бы на пышное великолепие всех парков мира, вместе взятых. Она обожала мелькающие голые леса и пашни с каркающим вороньем, крикливым и суматошным, баб в платках и стеганых ватниках или в старомодных куртках из болоньи, донашиваемых после взрослых детей, с плетеными кошелками, цепко схваченными загрубевшими от работы морщинистыми пальцами, деловито семенящих в резиновых сапогах по деревенской слякоти, мужиков, вяло хлопающих кнутом по худым лошадиным спинам, сосредоточенных железнодорожников у маленьких будок — всю эту неприглядную, упрямо топающую своим путем Россию. Немытую российскую жизнь. И оттого, что жизнь эта была так убога и не казалась счастливой (хотя кто может знать об этом?), к ней прикипалось еще сильнее, намертво, не отодрать. Проносящиеся мимо картины вызывали странную любовь, в которой были и грусть, и жалость, и щемящая нежность, и тихая покорность судьбе. Так, наверное, мать из двух детей больше любит слабого, незадачливого, болезного, который рвет ей сердце.

— Васька, ты о чем задумалась? — окликнул снизу голос мужа. — Спускайся, чайку попьем. Часа через три уже в Москве будем.

— Да так, Владик, ни о чем. Просто в окно смотрю, — вздохнув, она нехотя оторвалась от окна и перебралась на нижнюю полку купе, где уже расположился Влад, по-хозяйски раскладывая на маленьком подпрыгивающем столике крупные помидоры, зелень, огурцы, лаваш, круглый белый сыр и, естественно, крутые яйца — вечный провиант путешествующих по железной дороге. — А где остальные?

— В ресторан отправились. Они «не хочут» разделить с нами эту трапезу, роскошный дар абхазских князей. Им, видите ли, надоел свежий продукт — тухлые котлеты подавай. — Он смачно и хрустко надкусил огурец. — Пижоны столичные! Ничего, Москва-матушка их быстренько заставит опомниться. Да поздно будет. Волками скоро завоют, помяни мое слово, малыш!

— Козу всегда тянет в горы, Владик, — заметила Васса, набивая рот душистым, солоноватым влажным сыром и сладким мясистым помидором. — Мальчики привыкли к колбасе и котлетам — тут уж ничего не попишешь, хроника! Пороки воспитания среднестатистической московской семьи.

— Глупцы! — громогласно объявил приговор молодым несмышленышам Влад. — Что эти юнцы знают о жизни?

— Все! Или ничего? — засомневалась Васса.

— Скорей второе, малыш, поверь мне. Слушай, Васька, — спохватился он, — а ты теплую одежку взяла для себя? Куртку какую-нибудь? В Москве же сейчас холодно. Мы-то сразу в Останкино махнем. Технику надо сдать, кассеты — сама знаешь. А тебе придется, малыш, своим ходом добираться. Денег на такси нет, поиздержались. Мы тебя высадим поближе к дому, а потом ножками придется топать. Надо бы тебе упаковаться, а то еще простынешь.

— Не беспокойся, Владик. У меня куртка есть. Я же в ней была, когда из Москвы выезжали. Забыл?

— Ох, малыш, это было в другой жизни, на другой планете, — непритворно вздохнул Влад и пожаловался: — Меня эта роскошь кавказская просто сожрала. Хочу обратно!

— А я-то как хочу! — мечтательно протянула Васса.

Растянуться бы сейчас в шезлонге, на палубе, под жарким солнышком, купаться бы в восхищенных взглядах незатейливого старпома. Вспомнились гадалкины слова: «Ешь, пей, люби — ничего не бойся». Эх, вот была жизнь — мечта! Ну ничего, и дома свои прелести. Во-первых, Бат. Интересно, он подрос за десять дней? Как он их встретит, может, уже и забыл, непутевых? Во-вторых, рыжая чертовка Юлька, она по ней соскучилась. Лариска, конечно, еще в Прибалтике. Ну и работа, естественно. Новое всегда интересно, Васса обожала перемены. Да и вообще, как говорится, в гостях хорошо, а дома лучше.

Лучше-то лучше, да не очень. «Я бы не сказала, что на Курском вокзале лучше, чем на пароходной палубе», — приуныла Василиса, выходя на припорошенный серым снегом перрон и зябко подрагивая плечами.

— Владик, я поеду своим ходом, а? Что-то холодно мне вас ждать. Я ванну хочу принять. Горя-я-ячую, — размечталась она.

— Хорошо, малыш, двигай. Я позвоню. Или сама позвони. Эй, Димка, а ну-ка, поосторожнее с камерой — не на танцульках с девицей тискаешься! Юра, а ты с нами или домой?

Васса грустно посмотрела на мужа: все, он уже не с ней. Он теперь собственность кассет, монтажей, озвучки — всего этого предэфирного бреда, который отнимал У нее мужа. По ночам, по выходным, посреди завтрака или ужина (без разницы!) обрывал на полуслове телефонным звонком — в общем, выдавливал из его жизни. Эта лихорадка закончится теперь только в день эфира. А на следующий, послеэфирный день начнется новый приступ, и все повторится сначала — и так до березки. Ведь не уйдет же он на пенсию, чтобы рядовым зрителем смотреть телевизор, попивая чаек и обсуждая погоду! Васса вздохнула: «Бачилы очи, шо куповалы — тэпэрь йиштэ, хочь повылазтэ. Ладно, потопали-ка домой, Василиса Егоровна. И не ной, если честно — ты и влюбилась-то сначала в эту одержимость, а уж потом в мужчину».

В квартире пахло десятидневным отсутствием хозяев. Первым делом Васса притащила домой Батлера, предварительно выслушав лекцию соседки о пользе и вреде южного солнца. Благодарная не перебивала — слушала внимательно и поддакивала. Нацеловавшись с Батиком вдоволь, она вихрем промчалась по дому — пылесося, вытирая, подбирая, проветривая, включая и выключая — в общем, наводила порядок. Угомонившись, усталая хозяйка блаженно растянулась в горячей, пенистой, душистой воде и прикрыла глаза. На коврике посапывал пятнистый бубличек, с кухни доносилась приятная мелодия, в чайнике заваривался жасминовый чаек — красота!

И тут снова ударила боль. Подло, исподтишка, внезапно. И сильно. Васса даже не успела испугаться. Боль пронзила ее шилом, от правого уха до груди, и затаилась. «Так, наверное, накалывают бабочек для коллекции», — подумала она, вцепившись руками в борта ванны. Ударив молнией в разнеженное загорелое тело, мерзавка внезапно исчезла. Васса замерла: не повторится? Не повторилась. «Господи, да что же это такое?» Вот теперь, переведя дух, она испугалась не на шутку — второй раз уже. «Что это со мной? К врачу действительно сходить, что ли?» Боль не повторялась, и Васса расслабилась. Внизу пошевелились. Она перегнулась через край ванны и посмотрела на Батлера. Перевернувшись животом кверху и раскинув во все стороны света лапки, черно-белый бублик превратился в пятнистую лепешку — милота необыкновенная! Поумилявшись, еще слегка понежилась в ванне и с сожалением покинула это ложе богов. «До чего же замечательно жить! — думала она, расчесывая густые, до плеч волосы. — Спасибо тебе, Господи, за все! А особенно за эти десять дней».

За ароматным свежезаваренным чаем Василиса задумалась о своих планах на сегодняшний день. Планов никаких, tabula rasa[15], как сказала бы рыжая. Но, если честно, дел так много, что не знаешь, за что и хвататься. Во-первых, звонки: на работу (завтра ее смена или нет?), насчет машины (ее же надо забрать, в конце концов!) и, наконец, Юльке — где она, как она и что с ней. Потом — продукты: дома хоть шаром покати, холодильник, уезжая, вообще отключила за ненадобностью. Ну и, естественно, обед: надо же хоть что-то приготовить, Влад с работы придет голодный как волк.

Крайние дела выхода из чистого уютного дома не требовали и потому казались вполне выполнимыми. А вот с серединой было похуже: выдвигаться после ванны в холод, в мерзкую сырость, к пустым прилавкам и очередям — сущий кошмар! Но ведь известно же: укутанный кот никогда не поймает мышь — делать нечего, придется топать. Обреченно вздохнув, Васса допила чай, растягивая это удовольствие по максимуму, и направилась в комнату — реализовывать первую часть своих планов. «Ура, завтра не моя смена, еще денек гуляем!» — порадовалась она первому подарку судьбы и стала накручивать телефонный диск по новой. Здесь вышел облом: машину надо забирать немедленно (это вам не гараж, девушка!) и Юльку не застала на месте. Но зато узнала, что рыжая в Москве — и то хорошо. Натягивая в прихожей сапоги и куртку, ненавистные атрибуты холода, развздыхалась, вспомнив, что буквально пару дней назад купалась в Черном море. Вот она, жизнь — то вознесет, то сбросит.

На улице, естественно, перемен к лучшему не наблюдалось: хилый снежный покров пополам с грязью, какой-то вялый ветер (уж лучше бы дул как положено или заткнулся), чахоточная сырость. «Ну и погодка — мрак!» Васса поплотнее укуталась шарфом. Отоварившись продуктами (есть все же высшая справедливость!), она на подходе к дому заметила на доске объявлений белый болтающийся листок: автошкола. Сорвала — сгодится, судя по телефону, недалеко.

Снимая ложкой пену с мясного бульона, Васса услышала телефонный звонок. Звонила свекровь, спросила, как доехали, как отдохнули. Потом позвонила Ольга. Батюшки! Она уже успела влюбиться по новой.

— Васька, ты не представляешь, какой мужик! Итальянец! Невысокий, правда, но сама знаешь: у кого рост маленький, тот в корень пошел!

— А как твой муж?

— Кто, Сашка? Без понятия!

— Ни разу больше не виделись?

— Ага.

— А где он живет, не знаешь?

— Васька, ты с ума сошла! Это что, моя проблема? Квартиру подарили мои родители, он к ней не имеет теперь никакого отношения.

— А подружка ваша не объявлялась? — поинтересовалась Васса, одной рукой придерживая у уха трубку, другой подсаливая бульон.

— Объявлялась, лахудра толстозадая! Плакалась, прощения просила. Гадина! Пошла она… Не хочу о ней говорить. Слушай, может, вы с Владом подтянетесь ко мне в субботу? Итальянца моего посмотрите, познакомитесь. — И хихикнула: — Может, родней станете в скором будущем.

— Не знаю, Оль, как получится. Если Влад будет свободен — придем.

Треп ни о чем продолжался еще с полчаса, у Вассы уже онемела рука, зато, не прерывая разговор, она умудрилась и картошку пожарить. Освободившись от восставшей из пепла Ольги, накрыла картошку крышкой, прикрутила кипевший бульон и вышла в комнату. От балконной двери подозрительно шмыгнул Бат. Так и есть! Хозяйка пошла за, тряпкой, ворча на щенка, безразличного к уюту и чистоте. Наконец включила телевизор и устроилась в кресле, расслабиться и отдохнуть. Наивная! Только присела — зазвонил телефон. О, ради этого стоило вскакивать! Безразличный голос сообщил телефонограмму: «Спасибо зпт что вы есть тчк Алексей». Вот уж не ожидала, что краснеющий старпом объяснится ей таким образом в любви. И телефон откуда-то узнал, надо же! Но приятно. Вроде и ни к чему, а душу греет. Что она, не женщина, в конце концов! Адресат посмотрел на свое отражение. Зеркало показало высокую шатенку. Прямой нос, большие серые глаза, ресницы видно, брови, на левой щеке родинка (Влад ее обожает), лоб средний, овал лица с натяжкой можно назвать нежным, губы… да, губы хороши, изогнуты вполне изящно, ну и шея, длинновата, конечно, но зато загорелая, кожа гладкая и чистая. «Раз влюбляются, значит, что-то есть», — решила беспристрастная оценщица и, устав себя разглядывать, отправилась на кухню, потыкать мясо вилкой — не готово ли. Сняв крышку, собралась вонзить зубцы в безвинную мякоть — о черт! Опять телефон.

— Алло!

— Але, Васечка, это я! Не ругайся, пожалуйста, прости меня, пожалуйста, не злись на меня, Христа ради! — зачастила трубка.

— Юлька, я убью тебя!

— Errare humanum est, Васечка. Человеку свойственно ошибаться, — кротко заметил абонент.

— Ну разве можно так надолго выпадать из жизни? Совесть у тебя есть, рыжая?

— Васечка, мы же договорились: повинную голову меч не сечет.

Василиса рассмеялась. Нет, ну совершенно невозможно злиться на эту бестию!

— Как отдохнула, Василек? Хорошо?

— Ох, Юль, не то слово — сказка! Я побывала в раю. Теперь знаю, как он выглядит, не заблужусь на том свете.

— А ты уверена, что тебе туда, Василек? — невинно поинтересовалась рыжая нахалка.

— Хамите, парниша?

— Неправда ваша, тетенька, девица я, — вздохнула трубка.

Васса улыбнулась. Нет, дом — это не адрес с пропиской. Дом — это люди, которые тебя любят и ждут там, куда возвращаешься. В Москве ее ждала Юлька. И вот теперь она окончательно почувствовала, что дома.

— Василек, а скажи, пожалуйста, мне, своей младшенькой подружке, почему о всех твоих новостях, выдающихся, заметь, я узнаю от чужих людей? Разве это хорошо? С каких это пор у нас друг от друга тайны? — Наступая, Батманова активно брала реванш.

— А не надо исчезать, младшенькая моя, — отразила ее атаку Василиса, — уходить в подполье не нужно. Ты ничего не знала, потому что некому было от меня узнать. Кому я могла сообщить обо всех моих новостях? Моей подруге Юле Батмановой? А где она? Ее же нет! Так что, Рыжик, как ни крути, а виновата ты сама, не надо было пропадать бесследно, — поставила последнюю точку старшенькая. — Ты послезавтра работаешь?

— Конечно. — Крыть Юлии было нечем, атака бесславно провалилась.

— У меня послезавтра первый рабочий день. Рыжик, я посмотрю, какая там обстановка, и постараюсь с тобой до сверки кофейку в баре попить. Я угощаю. Договорились?

— Договорились, Василек, буду ждать от тебя звонка.

— Ну мы еще завтра вечерком созвонимся.

— Нет, Васечка, — замялась трубка, — завтра вряд ли. Я, наверное, поздно домой вернусь.

— О Господи, — обрадовалась Васса, — никак услышал ты мои молитвы?

— Васька, это совсем не то, что ты думаешь.

— Я, Юль, ничего не думаю, потому что пока ничего не знаю. Я просто хочу, чтобы ты была счастливой.

В ухо стукнул звонкий чмок.

— До послезавтра, Василек!

Заправляя бульон, Васса не переставая думала о Юле. Что-то новое прозвучало в ее голосе, когда она сообщила, что будет дома поздно, какие-то незнакомые нотки. Неужели влюбилась? Дай-то Бог! Выключив наконец плиту, домовитая хозяйка вошла в комнату и увидела на журнальном столике белый листок. «Сделаю сейчас последний звонок, развалюсь в кресле и буду тупо пялиться в телевизор. Все! Никаких эмоций и никаких дел», — твердо решила она.

«Вот так всегда! Человек предполагает, а Бог располагает, — уныло размышляла неудачная прогнозистка, шагая по вечерней улице. — И дернул меня черт сорвать это объявление! Сегодня в автошколе последний день набора, следующий поток — через три месяца. Что же, ждать три месяца? А машина будет все это время ржаветь под окнами? Пока не утащат? А на фига тогда козе баян, если у нее нот нет?» Нет уж! Лучше она сегодняшний вечер отстрадает, а дело сделает — запишется. А потом выучится и будет рассекать в своем новеньком, цвета большевистской гвоздики авто.

Найти автошколу оказалось несложно. Девица по телефону довольно толково объяснила, как это сделать, и через пятнадцать минут Васса оказалась перед серым пятиэтажным зданием, на первом этаже которого разместились пункт приема стеклотары, автошкола и продуктовый магазин. Слегка озадачивала вывеска: крупными буквами «Автошкола», а под ней мелким шрифтом «Икар». «Юмористы, — хмыкнула пришедшая, — или невежды. Видно, в книжке, которую читали доморощенные адепты полетов, страницы были вырваны: начало прочли, а конец убежал. А может, юмор у них такой — черный называется. Дескать, катайся-наслаждайся, но помни обо мне. И подпись: Икар. Ха-ха! Очень смешно». Но выбора не было, не отправляться же за тридевять земель — и Васса, толкнув дверь, вошла. С твердым намерением прыгнуть выше себя, как и всяк сюда входящий, впрочем.

В небольшой комнате заливался соловьем Муслим Магомаев, радостно открывая банальную истину, что свадьба, оказывается, может петь и плясать. Вдоль стен стояли стулья. Правый угол занимала черная колченогая вешалка, левый — стол со всеми необходимыми атрибутами кипучей деятельности: телефоном, пишущей машинкой, телефонным справочником за 1979 год, бумажками, разбросанными и аккуратно сложенными стопочкой, пепельницей, анахроничным деревянным стаканчиком для карандашей и прочей канцелярской ерундой. На стене висел портрет Леонида Ильича. «Почему не другого Ильича? Непорядок!» — съехидничала абитуриентка. В хорошенькую же компанию она попала: Икар с Брежневым. Чему они могут научить? Один неудачно приземлился, другой до светлой цели все добраться не может, никак не взлетит, бескрылый.

— Девушка, вы что хотите? — раздался из-за стола строгий молодой голос, принадлежащий белокурой куколке лет двадцати, в белой кружевной блузке и темном сарафанчике.

— Добрый вечер, я звонила вам полчаса назад. Я бы хотела записаться на курсы.

— Пожалуйста, — приветливо мигнули голубые гладки, — проходите. Паспорт принесли?

«Какая вежливая девочка, — умилилась Васса, — я Думала, такие в госзаведениях уже давно вывелись». Нет, положительно «Икар» начинал ей нравиться. Хлопнула входная дверь. В комнату вошел мужчина. Хорошее интеллигентное лицо, чеховская бородка. И бестолковая голова — так же рвется в самоубийцы. Как и Васса, как и все остальные, выставленные железной рукой куколки на автолюбительском старте. Вассе и «бородке» здорово повезло — они завершили собой тридцатиштучный список. Прием кандидатов в мастера вождения закончился. Василиса написала заявление, получила от куколки с символическим именем Надежда ЦУ (куда платить и сколько, когда ждать от нее звонка и пр.) и с чувством выполненного долга отправилась к своим истомившимся по хозяйке креслу, Бату и домашнему уюту. У выхода она столкнулась с еще одним чудаком, рвущимся освоить азы управления железным счастьем. «Опоздал, милый, — с чувством превосходства подумала новоявленная курсистка. — У нас прием закончен. Уже всех сосчитали». Ощущение избранности оказалось приятным, что не понравилось демократичной Вассе. Она устыдилась собственной зарождающейся кастовости и спустилась в реальный мир. «Ты больно-то нос не задирай, не с чего!»-поставила себя на место «избранная» и двинула вперед, то есть назад, домой, откуда и пришла.

Остаток вечера сюрпризов, слава Богу, не выдал, Около десяти вернулся с работы Влад, возбужденный и голодный как волк. Он был в восторге от снятого материала, половину которого уже просмотрел. Особенно восхищался каким-то уникальным дедком-сваном, пропустившим через свои волшебные руки кучу незадачливых горцев. Бедные земляки с завидным упорством сваливались вниз с гордых скал. Бедолаги получали серьезные травмы позвоночника, что влекло за собой крупные неприятности. А этот восьмидесятилетний самоучка, помяв в своих немощных (?!) руках бесчувственные тела горе-прыгунов, ставил их на ноги, возвращал активность и благословлял на дальнейшие подвиги.

— Такой колоритный дед! Мы его обязательно оставим в кадре. Представляешь, малыш, у него восемнадцать детей! У старших — бороды, а младшие — ровесники внуков!

— Горный воздух, Владик, козье молоко и здоровый образ жизни не дают гаснуть мужской силе, — философски заметила жена и похвасталась: — А я в автошколу записалась!

— Иди ты! — не поверил Влад. — Когда ты успела? Мы ж только сегодня приехали!

Она ему и поведала — за жасминовым чайком — о скудных событиях сегодняшнего дня, самым ярким из которых было посещение «Икара». Про телефонограмму робкого старпома, естественно, «забыла». Мужа надо беречь: меньше знает — крепче спит. Уже лежа в постели, на удобном плече Влада, вспомнила мгновенную боль, пронзившую ее в ванне. «Спазм сосудов, — решила Васса, — реакция на перемену климата». Сосуды у нее действительно были слабые, мама вбивала это в голову с детства. «Надо сокращаться в курении», — подумала она. И заснула.

Во сне Василиса Поволоцкая мчалась в ярко-красной машине, небрежно дымя сигаретой, и все гаишники, почтительно вытягиваясь, отдавали ей честь.

Глава 15

Вы не слышали, как в ноябре поют в Москве соловьи? Бедные, вы не слышали-любовь! Для Юли соловьи залившись, самозабвенно выводили рулады и трели. Им подпевали лирохвосты, жаворонки, ласточки. Все четыре тысячи видов певчих птиц, взявшись за крылышки, образовали вокруг Батмановой дружный хоровод и водили его туда-сюда, создавая музыкальную, яркую, веселую карусель, в центре которой билось и звенело ошалевшее Юлино сердечка А погода? Она выглянула в окно. Мягкими капельками шелестел осенний дождь. Но и он был не одинок — в дуэте со снежинками. Дружные парочки покрывали черно-серую московскую гладь — тротуары, дороги, аллеи, делали легкий привал на верхушках деревьев, оседали на зонтах прохожих, на машинах, услужливо подставлявших усталым путешественникам свои широкие спины, дескать, отдохните, родимые, с облаков до земли не близок путь. Одним словом, погодка была чудненькая. Мокровато, правда, сыровато немножко, но de gustibus non est dis-putandum[16]. Кому-унылая пора, кому — очей очарованье. «Так, где тут у нас зонтик, куртка, сапоги?» Юля достала из встроенного шкафа черные сапоги (молодец, не поленилась летом в ремонт сдать — теперь как новенькие), куртку из плащовки и зонт, бабушкин подарок. Экипировалась полностью — никакие осадки не страшны. Да они ей и так не страшны, если честно, хоть бы хны, к лицу даже. Влажный воздух только прядки лучше завивает, никакой парикмахер так не уложит.

Уже закрывая дверь, она услышала телефонный звонок. Возвращаться — плохая примета? «Чушь!» — фыркнула Юля и, конечно, снова-здорово переступила порог.

— Алло, это я. Доброе утро!

Господи, какая умница, что вернулась!

— Доброе утро, Юр!

— Ты спешишь?

— Нет, я кофе пью. («Господи, что ж я все время при нем вру-то?!»)

— Юль, а как ты смотришь на то, чтобы вечером повидаться?

— Положительно! — восхитилась она.

— Значит, договорились. Куда и когда за тобой подъехать?

Ассреж лихорадочно стала подсчитывать: так, съемка начнется в час, слава Богу, в павильоне. Павильон заказан до шести. Пока туда-сюда — в семь она будет свободна. И гори Федяев синим пламенем, надумай он ее задержать!

— В семь я буду свободна. Подъезжай к главному входу телецентра. Только не к маленькому, ОТРК, а к большому. Я буду у входа. — И, не удержавшись, поддела: — Не заблудишься? — А если честно, просто хотелось потянуть разговор.

— Тебя, солнышко, я найду, где бы ты ни пряталась. Так что учти это и не пытайся скрыться из моей жизни. — Голос в трубке, спохватившись, что выдал слишком много, заторопился: — Все, Юль, договорились. В семь — у входа в телецентр. До встречи!

— Пока, — пролепетало «солнышко».

Боже мой, как долго она пользовалась этим телефоном и не знала, что он — волшебный! Колдовской! Не просто аппарат, связывающий голоса людей, а маг, чародей и ее, Юлин, благодетель. Она поцеловала кудесницу-трубку и бережно опустила ее на рычаг.

Не успела Юля бросить сумку на свой рабочий стол, зазвонил внутренний телефон.

— Юлька, ты почему на работу опаздываешь? Я тебе уже третий раз звоню.

— Васечка, мы идем с тобой кофе пить? Или как? — поинтересовалась Юля, игнорируя воспитательские нотки.

— Жду тебя в баре через пять минут. Подтягивайся бегом.

— Уже бегу, Василек!

В баре, слушая Вассу, Юля ахала, охала, хлопала ресницами и разбавляла Васечкин монолог междометиями типа: ох, не может быть, ах и прочей эмоциональной ерундой. Да и как было не впечатляться, когда тебе на голову выливается целый ушат сногсшибательных новостей, самая скучная из которых — автошкола. Хотела бы Юля там поскучать, между прочим.

— Ты знаешь, в Сухуми мне гадала по руке цыганка.

— Что-о? — не поверила своим ушам Юля. — Ты же не верила в эту ерунду!

— А я и сейчас не верю. Но она была… Васса замолчала, подбирая слово, — она была какая-то нереальная, странная какая-то, от нее мурашки по коже бегали.

— Все они странные, Василек, — заметила Юля, допивая кофе. — А реального в них — только хитрость да жадность. Я этих цыганок ненавижу! Одна такая нереальная загипнотизировала меня — я ей бабушкин старинный браслет из дому притащила. Очень даже реально! Что было… Как вспомню, так вздрагиваю до сих пор, — вздохнула Юля. — А что она тебе нагадала?

— Нет, — возразила Васса, — эта действительно не похожа на других. Отказалась от денег. Монету только мелкую взяла, одну, символически. — Она помолчала, рассеянно помешивая ложечкой остывший кофе. — Путь какой-то предсказала. Трудный…

— Какой? — не поняла Юля.

— А, ерунда все это! — И взмахнула рукой, словно отгоняя от себя что-то. — Бредни мистические! Ты-то как съездила? Как прошла командировка?

— Нормально, как обычно. Очередная гениальность, замешанная на путанице и неразберихе. С последними, как всегда, разбиралась я. Алка же Чугунова заболела, меня на замену послали. А вообще фильм действительно может вылупиться. Там главную роль знаешь кто играет?

— Кто?

Юля назвала популярную фамилию своего любимого актера, литовца, очаровательного, интеллигентного и у бесконечно обаятельного.

— О-о-о! И как он?

Потрепались о закулисной жизни популярного актера, посплетничали о киношниках и своих. Слава Богу, тем хватало: каждая фигура давала поводы для сплетен, не соскучишься. Тем более что со многими были и сами знакомы. Сообщением Вассы о семейных делах Ларисы Юля была потрясена.

— Ну и гад! — не могла поверить она. — Членистоногий! Ты смотри, какие резвые ножки у члена оказались, шустренько же они его на сторону водили! Никогда он мне не нравился! Что она в нем нашла? Такая красотка, умница — и кого выбрала?

— Доверчивая она очень, — вздохнула Васса.

— Это точно, — согласилась Юля. — Castis omnia casta, Василек. Ты же понимаешь: чистым все кажется чистым.

— Да, а ты знаешь, что она переходит в другую редакцию? — спохватилась Васса, едва не забыв еще об одной новости.

— Господи, да что ж это такое у вас творится?! Всего две недели меня не было в Москве — и на тебе, столько всего случилось! Не соскучишься с вами, прямо ни дня без строчки.

— Ага, — согласилась Васса. — Только лыко не всегда В строку. — И чихнула: — Апчхи — правду говорю! Мать честная, — ахнула она, бросив взгляд на часы, — у меня же сверка через час! Мне надо подготовиться, иначе эфирник убьет.

— А меня Федяев растерзает! — поддакнула Юля.

Не хватило времени даже на послекофейную сигарету. «Может, и к лучшему, — думала Юля, мчась к себе по подземному переходу. — За сигаретой Васька точно бы меня расколола: а отчего это, Юленька, у тебя так сияют глаза? Василек, конечно, тактична и мудра, особо лезть в душу не станет, но и у мудрости есть границы. В конце концов, она меня, можно сказать, вырастила — имеет право знать. Опять же — близкая подруга, как не рассказать про Юру?» Но рассказывать, хоть умри, отчего-то не хотелось. Никому, даже Вассе с Лариской. Юля сама удивлялась этому. Никогда у них не было никаких секретов друг от друга, тем более у нее. Она вообще, как бабушка говорит, простодыра: что на уме, то и на языке. Но сейчас с ней творилось что-то странное, требующее полной тайны и позволяющее только очень осторожно к себе прислушиваться. Сейчас она была, как драгоценный сосуд с миро, где каждая капля бесценна и скрыта от посторонних глаз. И проливать эти капли — значило бы совершать святотатство.

Рыжий гений Федяев встретил ее шумно. Оно и понятно: творческий человек, его и так эмоции сжирают, есть и помимо Юли много поводов для волнений.

— Юлия, где тебя черти носят?! Через час съемка!

— Не волнуйтесь, Иван Степаныч, — спокойно отразила удар Юля. — Съемка у нас через два часа — это во-первых. А во-вторых, я кофе пила. В баре, — уже совсем бессовестно уточнила она и невинно поинтересовалась: — А что, есть проблемы?

— Батманова, — гений даже задохнулся от возмущения, — я тебя убью! Ты Ермолову звонила? А Надеждина в курсе, что мы в павильоне работаем? У нее же сегодня еще одна съемка. Перепутает!

— Иван Степаныч, меня вы убить, конечно, можете, рука не дрогнет. Но, возводя курок, подумайте, на что поднимаете руку. Ведь вы же пропадете без меня. — Юля смиренно вздохнула и, обжигая синими глазами, продолжила работу по укрощению вздыбленного творца. — Иван Степаныч, ну что вы разбушевались? Вот она я, стою с почтеньем перед вами и принимаю удар на себя. Вы же знаете, что все уже давно сделано: и актеры в курсе, и юный отпрыск наш. Он, кстати, здесь. Я видела его. Времени еще много, целых два часа. Сегодняшняя съемка для вас — детские игрушки, — польстила ассистент мэтру, — то есть она, конечно, серьезная, ключевая сцена, можно сказать. Но вы ведь все уже наверняка сто раз продумали. Для вас это что орешки для белки.

— Ох, Юлия, как ты разговариваешь с режиссером! Разбаловал я тебя, чертовка рыжая, веревки из меня вьешь. — Выпустив пар, Федяев утихомирился, но еще слегка поворчал для порядка: — Ты же знаешь: лучше, когда ты всегда под рукой. А тут время идет, а ты пропала. Почему я тебя должен искать? В съемочный день — от меня ни на шаг!

— А я всегда рядом с вами.

Улыбка проявила ямочки на щеках, безотказно действующие на вспыльчивого, как порох, гения. Хитрюга, знала ведь, что нравится ему — здесь ни очки, ни лупа не нужны, невооруженным глазом видно. Она, кстати, единственная в съемочной группе обращалась к Федяеву подчеркнуто вежливо: на «вы» и по имени-отчеству. Что, безусловно, льстило молодому таланту, и он чувствовал себя в глазах очаровательного ассистента маститым мэтром. Как и многие режиссеры, Ванечка был неравнодушен к трем вещам: лести, почитанию и женской красоте. Последнее нередко вынуждает привлекательных девушек tеnеге luрum аuribus[17], т. е. находиться в затруднительном положении. Юля знала об этих маленьких слабостях творцов и с каждым из них, независимо от возраста, создавала дистанцию, а «выканье» в плюсе с отчеством здесь были верными союзниками. Она дорожила своей репутацией и была уверена: флирт и работу смешивать нельзя. Но тут уж ничего не попишешь, как говорится, нет неба без туч.

— Ой, Иван Степаныч, а вас же Костик повсюду разыскивает! — Батманова ловко перевела стрелки затихающего режиссерского гнева на помрежа Костю Ленточкина.

— Что еще стряслось?! — вскинулся опять Федяев.

— Не знаю, Иван Степаныч, — пожала плечами ассистент, — но, по-моему, он был чем-то озабочен.

— Ох, убьете вы меня своей бестолковостью, чувствую, близок конец мой! — Федяев помчался по коридору, бросив на ходу: — Встреть актеров! И чтоб без опозданий!

«Бедолага, — пожалела творца Юля, — каждый раз трясется перед съемкой, как мальчишка. У него все наоборот: актеры спокойны, а режиссер в падучей». Но правду сказать, таким его видит только она. С остальными-то Федяев — сама выдержка и спокойствие. Это перед Юлей, словно перед женой, он не считает нужным сдерживать свои эмоции, а с другими-то он меру знает. Но, если честно, на него нельзя обижаться. Во-первых, он к ней неровно дышит, а значит, больше открывается, во-вторых, здорово ценит ее профессионализм и обязательность. И поэтому к его припадкам она относится философски: созерцательно и отстраненно, без эмоций.

Однако бедный Ваня волновался не зря: съемочный день провалился с треском. Вины не было ничьей, разве если поискать концы среди недобросовестных поставщиков мясомолочной продукции. А случилось вот что. Голодный как волк Ермолов, примчавшись из театра на съемку, первым делом направился, конечно, в бар, заморить червячка.

— Не ел же ничего с восьми утра, на голодный желудок работать не могу. У меня ведь язва, ребята. Мне все время в себя подбрасывать что-то надо, — жаловался он, держась за живот.

Ну и подбросил пару-тройку бутербродов с ветчиной. «Кто же с язвой-то ветчину ест? Да еще сомнительного качества?» — изумлялась Юля, слушая несчастного актера. В общем, через пару часов у бедняги прихватило живот, да так, что о съемке не могло быть и речи. Это была катастрофа полная. Тем более обидно, что снимали как по маслу, почти без дублей. Ермолов был в ударе, героиня Тоже ему не уступала (умница-режиссер их прекрасно подготовил), а Егор, второкурсник ГИТИСа, был талантлив, да и старался вовсю. Персонажи троицы, собранные в кучу, впервые задумывались о том, почему разваливается их, такая благополучная с виду, семья: папа — известный хирург (с любовницей-медсестрой), мама — честный (?!) партработник и единственный обожаемый сын — десятиклассник, у которого завязывается роман с приходящей молоденькой домработницей. Каждый из них жил своей жизнью и был, в сущности, очень одинок, пытаясь подменить суррогатом живое тепло любимого человека. Стоя рядом с камерой, Федяев сиял от удовольствия, но старался свой восторг скрыть: преждевременная радость — плохая примета. Что вскоре и подтвердилось: съемка была сорвана. Скорчившегося от боли Ермолова усадили в машину и повезли домой. Естественно, в сопровождении Ассрежа, отказаться было невозможно. «Успею, — думала Юля, сидя радом с водителем (на заднем сиденье скрючился несчастный любитель ветчины), — должна успеть, времени до семи много». Но освободиться от забот о бедном актере удалось только после семи. «Скорая» отвезла беднягу в больницу — и, конечно же, сопровождала его опять-таки Юля, поскольку жена Ермолова была в отъезде, отдыхала в подмосковном Доме творчества. Еще полчаса ушло на объяснение ситуации Федяеву, который был в шоке и рассматривал беспечность голодного актера как акт предательства режиссера, будущего фильма и всей съемочной группы.

— Иван Степаныч, да вы не волнуйтесь. Его могут через пару-тройку дней выписать, — успокаивала Юля по телефону убитого горем творца, — промоют желудок и отпустят.

— Как он мог, как он мог?! — бушевал бедный Ванечка. — Так всех подвести! Лучше бы я на эту роль Громова взял из Ленкома! Он хоть и звезд с неба не хватает, зато здоров как бык!

В общем, когда взмокшая истерзанная Юля вырисовалась у входа в телецентр, было восемь часов. «Уехал, — решила она, озираясь в поисках темно-вишневых «Жигулей», — конечно, час прошел. Кто же будет ждать?!» Чьи-то холодные пальцы легли ей на глаза. И сразу стало тепло, спокойно и уютно. И в этом тепле растаяли и заполошный Федяев, и болезный Ермолов, и сорванная съемка — и весь этот сумбурный, нескладный, сумасшедший день.

— Юрка, — выдохнула она, — ты не уехал!

— Мысль, конечно, интересная, — улыбнулся он. — Жаль, я до нее не додумался. Но если ты будешь так нахально опаздывать…

Закончить фразу помешали тубы, к которым прикоснулся говорящий — очень осторожно, словно не веря, что они реальны. «Господи, ну что ж он такой нежный! — Юля чуть не заплакала. — Это же ненормально, аномалия какая-то, это…» Додумать не удалось, мысли растворились в горячем тумане, а сама она сделалась как кисель, вот-вот растечется и выплывет из этих сильных и бережных рук прямо на асфальт… В чувство ее привело чье-то громкое нахальное покашливание. «Господи, да что же это я делаю?! Совсем с ума сошла — целуюсь у входа на работу!» Она оторвалась от медовых губ. Так и есть — впереди маячила знакомая спина, удаляясь с подчеркнуто равнодушным видом. Костька Ленточкин! Теперь проходу не даст своими улыбочками и намеками. Да пошел он к черту! Она взрослая молодая женщина и вольна целоваться где угодно, было бы желание.

— Ну что, поехали? — весело заискрились черные антрациты.

— А помчаться слабо? — залихватски перепасовала вопрос «взрослая женщина» и уже привычно плюхнулась на переднее сиденье. Известное дело, к хорошему привыкаешь быстро. Знакомые запахи салона, знакомый голос Челентано, знакомое плечо — да за что же такое счастье?

— Юль, а ты опять не спрашиваешь, куда мы едем.

— Юр, чтобы пресечь подобные нелепые вопросы в будущем, я совершенно официально заявляю: мне все равно!

— Неужели все равно?

— Абсолютно! Совсем! Напрочь! Совершенно!

— Замечательно! Но, честно говоря, очень надеюсь, что тебе будет не все равно, когда узнаешь цель поездки. Мы едем к бабушке.

— Какой? — растерялась Юля.

Он весело рассмеялся.

— Если хочешь уточнения — к моей. И твоей приятельнице.

Юлька ахнула: какая же она свинья! Как она могла забыть про Марью Афанасьевну? Милый, древний, манерный божий одуванчик! Посланницу богов! Стыд сменился страхом. «Господи ты Боже мой, как я покажусь ей на глаза? Она же все сразу поймет! Она с лету просечет, что я по уши влюбилась в ее внука. А вдруг она заподозрит меня в корысти: дескать, выгодный жених и все такое?» — Юля непроизвольно вжалась в спинку сиденья.

— Эй, — мягко окликнул ее Юра, — что с тобой, Рыжик?

— Я боюсь, — честно призналась она.

— Да ты что?! Ты же ей очень нравишься, она так ждала твоего звонка! Бабушка мне все уши прожужжала: пропала Юлечка, где эта милая деточка, пожалуйста, Юрик, приведи ее ко мне.

— А почему Марья Афанасьевна тебя спрашивала обо мне? Она знает, что мы виделись? Ты ей рассказывал? («Тьфу ты, черт, возьми себя в руки! Что это вдруг голос так противно запищал?»)

— А ей и рассказывать ничего не надо. Помнишь ее слова, что она ведьма? Бабушка и сама обо всем догадывается.

Машина въехала во двор и остановилась у подъезда кирпичного шестиэтажного дома сталинской постройки. Юля вспомнила и этот двор, и этот подъезд, и то, с каким аппетитом уплетала она тогда эклеры. Боже мой, как давно это было! И как недавно.

— Ну что, трусишка, выходишь из машины?

— С чего ты взял, что я боюсь? — Она с независимым видом открыла дверцу, слегка подзабыв, что пару минут назад сама же и призналась в этом. — Мне просто очень жаль, что сейчас поздно и я не могу купить ей цветы.

— Ничего страшного, ты сама как цветок! — пошутил Юрий.

Лифт содрогнулся и остановился на четвертом этаже, Юра открыл железную дверь, и на пороге, в дверном проеме она увидела Марью Афанасьевну в пуховом платке, накинутом на худенькие плечи.

— Юлечка, деточка, куда же ты пропала, милая!

Глаза старушки светились неподдельной радостью. И вмиг исчезли все страхи и дурные опасения. У Юли подозрительно защипало в носу.

— Добрый вечер, Марья Афанасьевна! Я в командировке была две недели. Приехала буквально пару дней назад. Дел на работе много, замоталась, забыла позвонить. Извините меня.

«А разве я должна была звонить? С какой стати вдруг оправдываюсь?» Эта промелькнувшая мысль была, как видно, последним бастионом Юлиной неприступности, павшим под натиском чужой радости, окутавшей девушку, словно бабушкино пуховое одеяло в детстве. Ей стало так легко, весело и беззаботно, что захотелось оббежать вприпрыжку эту большую трехкомнатную квартиру, подхватить милый одуванчик и закружить его на толстом, чуть выцветшем ковре, поцеловать наконец самой сверкающие антрациты и взъерошить светлые волосы — в общем, ее охватил безумный восторг. Юля скромно присела на краешек стула и вежливо спросила:

— Как вы себя чувствуете, Марья Афанасьевна? Мария Афанасьевна и Юра весело рассмеялись.

— Хорошо, Юленька. Ас вашим приходом так и вовсе прекрасно. Давайте-ка, детонька, накроем на стол. У меня все готово, только что не выставлено.

— С удовольствием вам помогу — пролепетала счастливая гостья.

А Марья Афанасьевна оказалась большой мастерицей по кулинарной части. С эклерами Юля уже была знакома, а вот такие изысканные салаты и затейливо украшенные закуски она не то что не пробовала — видела впервые. Даже не верилось, что маленькие старческие руки смогли создать все эти гастрономические шедевры.

— Спасибо большое, Марья Афанасьевна! В жизни ничего подобного не ела. — Юля откинулась на спинку стула, чтобы было легче дышать.

— На здоровье, Юленька! Если хотите, я и вас научу этой нехитрой премудрости. Здесь ничего сложного нет. Просто любить нужно тех, для кого готовишь, а сердце само рукам подскажет.

— Ну-ну, баушк, не скромничай! — Юрий подлил Марии Афанасьевне чаю и обратился к Юле: — У нее же полно старинных рецептов. Бабушка, между прочим, три книги по кулинарии написала. И все издали! — с гордостью сообщил он. — Баушк, покажи свои шедевры!

— Юра, хвастать нехорошо! Ты разве забыл о правилах хорошего тона, которым я тебя учила? — Голос был строг, а глаза смеялись.

Конечно же, она показала эти книги. Гостья ахала, охала и восхищалась пышными пирогами, ватрушками, кулебяками, дымящимися супами и похлебками, золотистыми гусями в окружении печеных яблок — всей этой роскошью старинной русской кухни, красочно изображенной на цветных вкладках.

— Марья Афанасьевна, а вы и французскую кухню знаете?! — ахнула Юля при виде книжицы под скромным названием «Секреты французской кухни», М. А. Забелина.

— А как же, Юленька! Моя матушка была большая любительница французской кухни. Я же говорю: приходите, я вас всему научу.

— Я не люблю готовить, — честно призналась Юля.

— Это потому, детонька, что вы еще очень молоды. И не можете по достоинству оценить все прелести жизни, — туманно пояснила кулинарная чародейка. — А вы будете мастерицей по этой части, — улыбнулась она, — я это вижу. Вы же творческий человек, Юленька, живой, страстный, с богатым воображением. А приготовление блюд — это, несомненно, творческий процесс, где задействованы все пять чувств. И вкус среди них — не самый главный.

Потом они пересмотрели старые фотоальбомы. От старинных пожелтевших фотографий веяло совсем другой жизнью: спокойной, размеренной и достойной. Юля замирала от восторга, прикасаясь к ветхим страницам, поглаживая толстые переплеты, лаская кончиками пальцев темные уголки, в которые были вставлены дагерротипы. Она увидела родителей Марии Афанасьевны — аристократичного высоколобого брюнета с усами и бородкой «а lа Чехов» и его жену, Юрину прабабушку, красивую статную блондинку с миндалевидными глазами и властным ртом. Мария Афанасьевна показала молодой гостье и снимки своего мужа. Действительно, красавец и очень похож на Юру.

— Как две капли воды, не правда ли, Юленька? — с гордостью спросила Мария Афанасьевна, уверенная в положительном ответе.

Да и сама хозяйка прежде была очень хороша, особенно в юности, — эдакое эфемерное создание с огромными глазами и облачком светлых волос. Познакомилась Юля (заочно, естественно) и с родителями Юры, милой парой красивых людей, очень похожих друг на друга.

— Надо же, — изумилась она, — как брат и сестра!

— Вы правы, Юленька, они очень схожи между собой, — подтвердила Мария Афанасьевна. — Посторонние их часто принимают за кровных родственников.

Ну а уж Юриных снимков было и не счесть! Юрик в пеленках, Юрочка голышом в ванночке, Юра — первоклассник, школьник, студент. Юрий с друзьями. О, и с девушкой! «Толстовата», — неприязненно оценила ее Юля. Юрий с Антоном, другом-лесничим, потом — на фоне какого-то замка. Казалось, ни дня его жизни не проходило без бдительного ока объектива.

Время летело незаметно и уходить так не хотелось! Юле было очень тепло и уютно рядом с этими людьми. Старинные фотографии и альбомы, шелестящая ласка негромкого старческого голоса, сильное, надежное плечо рядом — если это не счастье, то что же тогда люди подразумевают под этим словом?! Она заметила, как попыталась скрыть зевок гостеприимная хозяйка, и посмотрела на часы. О черт, почти двенадцать!

— Юра, уже поздно, мне пора домой.

— Да-да, милая! Совсем я вас заговорила, детонька. Вам же завтра на свою кинофабрику отправляться. Юрик, отвези-ка Юленьку домой.

«Господи ты Боже мой — ну как в нее не влюбиться? Тут от одной «кинофабрики» с ума сойти можно!» В прихожей, надевая сапоги, Юля боковым зрением увидела, как Мария Афанасьевна торопливо перекрестила сзади их спины. Она сразу же опустила глаза, словно подсмотрела нечаянно чью-то чужую тайну, что-то очень личное, интимное даже, не допускающее постороннего взгляда.

— Приходите еще, детонька. Приходите вместе или одна. Я всегда вам буду искренне рада.

— Спокойной ночи, Марья Афанасьевна! — Прощальный поцелуй в щеку. — Я обязательно к вам приду. Честное слово!

— Доброй ночи, баушк! Спасибо тебе еще раз за вкусности твои. Ты у меня самая лучшая на свете!

Старушка тихо засияла, а Юля дала себе клятву ее навещать. Это было нетрудно: она прикипела к старой женщине всей душой.

В машине молчали. Зачем слова? Да и что они? Так, паутина, затягивающая в свои сети истину. «Я его люблю, — четко поняла вдруг Юля. — Я без него не смогу жить. А как же мне тогда жить?»

Ключ она вставляла в дверь очень медленно. Юрий стоял рядом, дожидаясь, когда хозяйка откроет дверь и войдет в квартиру. И тогда он пожелает ей доброй ночи, развернется и уйдет. Да разве это возможно?! Наконец ключ повернулся, и дверь открылась.

— Доброй ночи, Рыжик!

— Подожди, — тихо сказала она. — Юра, я хочу, чтобы ты вошел вместе со мной. — И добавила для ясности: — В эту дверь.

— Ты правда этого хочешь? — ласково спросил серьезный голос.

Она молча кивнула и посмотрела на него снизу вверх…

Они стояли в комнате, освещаемой маленьким оранжевым бра, и он медленно снимал с нее одежду, не отрывая черных глаз от синих. Юлю чуть знобило.

— Боже мой, какая ты красивая! — прошептал он.

Нежные пальцы бережно, очень осторожно коснулись ее шеи, погладили маленькую впадинку с едва заметной пульсирующей жилкой, скользнули по хрупким плечам и замерли на обнаженных упругих холмиках. Он почти священнодействовал, прикасаясь горячими губами к ее прохладной коже. Розовые нежные соски, словно набухшие бутоны, раскрывались под его ласковым жарким языком. Юля непроизвольно застонала и запрокинула голову, рыжая грива разметалась по плечам.

— Боже мой, как ты прекрасна! — Он повторил эту фразу, как молитву, быстро скинул с себя ненужную одежду, легко подхватил ее на руки и бережно опустил на диван.

Рядом с Юлей вытянулось молодое, сильное мужское тело — горячее, льнущее, зовущее к себе. «Господи ты Боже мой, но ведь я ничего не умею!» — испугалась она.

— Я ничего не умею, — шепнула в ухо над собой.

Он на мгновение замер, потом стал на колени и благоговейно — словно выполнял некий священный обряд — обвел жаркими дрожащими ладонями волнистый контур хрупкой точеной фигурки, сияющей в золотистом свете ночника.

— Боже, как ты прекрасна, любимая! — шептал он, как заклинание.

Жар его ладоней и шепота перекинулся на нее. Юля ощущала себя пылающим факелом из кожи и нервов — ни рук, ни ног, ни лица — одно сплошное синее пламя, в центре которого гулко бьется чудом уцелевшее сердце. Он склонился над ней:

— Я люблю тебя, Юлька!

Черный и синий цвета обжигали друг друга.

— Я люблю тебя, — выдохнула она и, не выдержав слепящего блеска, закрыла глаза.

Его нежные губы покрывали легкими частыми поцелуями лицо, шею, грудь, живот, бедра, радостно открывая для себя каждую клеточку ее изнывающего тела, — и торжествующе приникли к полураскрытым губам. Внезапно Юлю пронзила острая боль, и она замерла в его руках.

— Я люблю тебя, Рыжик!

Жаркий шепот пересилил мгновенную боль, и она окончательно растворилась в этой огненной лаве, поглотившей их обоих. Ее, Юлии Батмановой, больше не существовало — она перетекла в другую плоть, покачиваясь на мягких ритмичных волнах.

Жизнь и Природа пели им — двоим — вечный, страстный, торжествующий гимн Любви.

Глава 16

26 октября, 1982 год

— В центре Москвы есть одно местечко — тихий маленький переулок, где стоит старинный особняк конца восемнадцатого века. В свое время он принадлежал какому-то князю, фавориту Павла Первого, сейчас уже не помню его фамилию. После революции этот особняк превратили в одну огромную общую квартиру для гегемона. Наследников, естественно, выперли. Или они сами сбежали от большевиков — не важно. А, вспомнил! Там еще внизу, на первом этаже, пельменная была. Очень вкусные пельмени, между прочим. Мы после лекций частенько с ребятами туда забегали.

— Катечка, не отвлекайся, милый!

— Так вот, я сам, лично, читая показания женщины, проживающей в одной из тамошних коммуналок, о том, что ее муж, простой советский инженер, через окошко спокойно махнул в девятнадцатый век. А жил ее муженек, между прочим, то ли в шестьдесят шестом, то ли шестьдесят седьмом году — не помню точно — двадцатого века. Наш современник, можно сказать. — Аркаша небрежно развернул пачку печенья и протянул Ларисе:

— Угощайся.

— Спасибо, — она машинально взяла одно. — Как это «махнул через окошко в девятнадцатый век»? Из двадцатого? Ты шутишь, Аркаша?

— Ничуть! — Кашечка невозмутимо потягивала горячий душистый кофе.

— Нет-нет, Ларик, это правда! — утвердительно закивала Ташечка. — У нас в Москве действительно есть место, где можно перейти в другое время.

— Вы меня разыгрываете, ребята, — недоверчиво улыбнулась гостья и взяла в руки чашку с дымящимся кофе.

Кашечка с Ташечкой переглянулись.

— Кашечка, я думаю, ей можно сказать. — Ташечка выразительно посмотрела на мужа, невысокого, щупленького, овального брюнета, похожего на задумчивого юного таракана с аккуратными усиками.

Аркаша выдержал многозначительную паузу, eго торчащие усики забавно подергались, словно подталкивая хозяина: ну, давай же, не томи!

— Видишь ли, Лара, я ведь в свое время давал подписку о неразглашении тайны. Но если ты дашь мне честное слово…

— Аркаша, клянусь: никому и никогда! Честное слово, я умею хранить тайны.

— Умеет, я чувствую. А у меня чутье звериное, ты же знаешь, милый.

И Аркаша решился.

— Ташечка, можно еще кофейку? И если у нас есть молоко — с молоком, пожалуйста. Хорошо, Лара, я тебе расскажу. Но учти — это государственная тайна.

Лариса скрестила руки на груди и преданно посмотрела на Аркашу.

— Ларочка, а ты будешь еще кофе? — спросила ее хозяйка двухместного номера, где гостье предстояло узнать страшную тайну — государственную.

— Да, спасибо.

— Так вот, — начал Аркаша, — сразу после университета я попал по распределению переводчиком в МВД. И по работе имел доступ к архивам. А я, честно говоря, вообще люблю покопаться в архивах — столько интересного можно откопать! Спасибо, милая. — Он принял из руки жены чашку с кофе, разбавленным молоком.

— Горячий, осторожно! — предупредила заботливая Ташечка и поставила перед Ларисой вторую чашку. — Печенье будешь?

— Нет, спасибо, — отказалась та и выжидающе уставилась на Аркашу. Повествование затягивалось.

— Так вот, продолжаю. Однажды, роясь в архивах, я наткнулся на интересные документы: копию протокола одного допроса. Допрашивали женщину, которая проживала в этом самом доме. У нее пропал муж. Сначала подозревали даже, что она его и укокошила: соседи слышали частенько их скандалы. Но то, что она рассказала, оказалось поинтереснее любого убийства.

— Кашечка, не затягивай, милый, скоро обед.

— Ташечка, не перебивай меня, пожалуйста, с мысли собьюсь. Так вот, дело было так. Устроила жена как-то уборку в комнате — полы там вымыть, пыль протереть, сама знаешь. Муж ее, чтобы не мешать жене, сначала сходил в киоск за газетами, потом на диване их читал — чтобы под ногами не путаться.

— Ну естественно, — хмыкнула Ташечка.

— Жене надоело смотреть на бездельника-мужа и после двадцатиминутных препирательств — я это запомнил хорошо, следователь почему-то очень дотошно выяснял, как долго они препирались, — в общем, заставила она мужа мыть окно. А происходило все это в начале лета, где-то в июне. Так вот, недовольный муж…

— Ну естественно! — опять вставила Ташечка.

Аркаша, не обращая ни малейшего внимания на реплики жены, продолжал:

— …открывает окно и — что ты думаешь, какое время года он видит за окном?

— Лето, наверное, — растерялась Лариса от нелепого вопроса.

— А вот и нет! — обрадовался ее недогадливости рассказчик. — Осень!

— Как это? — не поняла она. — Ты же говорил, они летом уборку делали.

— Ну да! Летом! А за окном была осень, причем не ранняя.

— Не может быть! — ахнула слушательница.

— То-то и оно! — Рассказчик торжествующе смотрел на бестолковую: наконец-то ее проняло.

— Аркаша, как же это возможно? В квартире — лето, а за окном — осень?! Это окно — барьер во времени, что ли?

Аркаша сделал большой глоток кофе.

— Тьфу ты, черт, горячий!

— Я же тебя предупреждала, Кашечка: пей осторожно.

— Ничего страшного, милая. Так вот, — продолжал он, подогреваемый изумлением, — открывает муженек окно и видит их двор, только другой, необычный какой-то — чистый, ухоженный, с клумбами красивыми, а во дворе бородатый дворник листья желтые метлой в кучу сметает, фартук поверх зипуна, а на груди бляха металлическая.

— А бляха зачем? — спросила обалдевшая слушательница.

— Каждый дворник до революции должен был носить на груди металлический жетон с выбитым на нем личным номером. Но это неважно, не в этом дело.

— Ты слушай, Ларочка, самое интересное-то впереди, — посоветовала Ташечка, как видно знающая эту тайну назубок, до мельчайших подробностей.

— Так вот, инженер-то наш…

— Кто? — не поняла Лариса.

— Ну муж этой женщины. Он же инженер, я говорил об этом, — в голосе Аркаши прозвучали нотки упрека.

— А, ну да, извини, забыла. — Бестолковая приготовилась внимать дальше.

— Я и говорю, инженер-то парень был сообразительный, сразу просек, что время за окошком — не наше, не советское. И говорит дворнику: «Эй, любезный, а скажи-ка мне, какой у нас нынче день?» «Четверг будет, ваше благородие», — дворник с почтением сдернул картуз. Барин был строг, говорил важно, одет странно. Может, из дальних стран откуда приехал к их сиятельству, а может, из самого Парижу — одежа-то чудная, сроду такой не видывал. «Ты мне, бестия длиннобородая, год сказывай! — рявкнул инженер, входя в роль барина. — Год-то каков будет от Рождества Христова?» «Ох, господа эти, прости господи, — вздохнул дворник, — не живут — Чудят!» Но ослушаться не посмел и ответ, хоть вопрос и дурацкий был, выдал сразу: «Тыща осемьсот осемьдесять осьмой, барин, от самого Рождества Христова и есть». «Мать честная! — Бедный инженер с трудом удержался на ногах. — Хорошо, ступай». Он вяло взмахнул рукой, отпуская дворника, и сполз на пол — ноги больше не держали. Жена, естественно, все видела и слышала, а потому оказалась на полу пораньше мужа. «Маша, — прошептал обалдевший инженер, — забудем все плохое, что между нами было. Давай махнем через окно, вместе, а? Не могу я жить здесь!» — Аркаша завистливо вздохнул, прервавшись. — Дальше, Лара, шла сплошная антисоветчина пополам с матом. Тебе это неинтересно, я это пропускаю.

— Конечно, Аркаша, — согласилась Лариса, — а кончилось-то чем? Какой конец у этой истории?

— Естественный, разумеется! — развеселилась Ташечка.

— Я бы от тебя, милая, не ушел, — Аркаша погладил жену по руке. — Ни на какой век не променял бы.

Ташечка, довольная, засияла, а Лариса невольно ей позавидовала.

— А закончилось вот чем. — Рассказчик невозмутимо допил остывший кофе. — Инженер стал уговаривать жену уйти из этого времени. Говорил, что специалист он хороший, в институте два курса отличником был.

Обещал, что не пропадут, что в девятнадцатом веке такие, как он, на вес золота, что они ни в чем не будут нуждаться, заживут наконец как люди, достойно, а не будут прозябать в этом тараканьем рассаднике еще лет двадцать, пока местком не выделит им однокомнатную квартиру перед пенсией.

— И она не согласилась?! — изумилась Лариса.

— Нет, не согласилась, — ответил Кашечка, явно опечаленный бабьей дурью.

— Дура! — вынесла свой приговор Ташечка.

— Ей путевку соцстраховскую в Сочи обещали, на двоих, — пояснил Кашечка. — В протоколе было записано, что она очень плакала и переживала, потому как теперь этой путевки ее могут лишить.

— А инженер? Ее муж перешел в другое время?

— Естественно. Поцеловал жену на прощанье, сказал последнее «прости», сиганул в окошко — и был таков. С чего и началась вся заваруха, которая была описана в протоколе.

— Не любила она его, вот что я вам скажу! — авторитетно заключила Ташечка. — Вот ты, Ларочка, разве не пошла бы за своим мужем куда угодно?

— Пошла бы, — соврала Лариса.

— То-то же! И я пошла бы, — она поцеловала мужа в макушку, — и любая любящая женщина пошла бы.

Аркаша взглянул на часы:

— Девочки, может, для начала пойдем пообедаем? А девятнадцатый век подождет, а?

Лариса даже не знала, верить этой истории или нет:

— Ну, ребята, вы меня сразили! Неужели это правда?

— Правдивее не бывает! — вздохнул Аркаша. — Своими глазами видел протокол, то есть копию, но это одно и тоже. И не где-нибудь — в архиве МВД.

— А ты расскажи еще, милый, про стрельцов.

— В другой раз, Ташечка, на обед опоздаем.

— Спасибо вам, ребята, за кофе и интересный рассказ. Клянусь, что сохраню эту тайну. — Гостья поднялась со стула, безмолвного свидетеля ее опрометчивой клятвы. — Встретимся за обедом.

Переодеваясь у себя в номере, она услышала стук в дверь.

— Минутку! — крикнула Лариса, натягивая свитер.

— Это я, Нина.

— Входи, Нина, открыто.

В дверной проем просунулась унылая физиономия бесшабашной минчанки, а затем проявилась и она сама в нарядной, белой, кружевной с оборочками блузке и черной прямой юбке. Нежданная гостья с немым укором смотрела на хозяйку.

— Случилось что, Нинуля?

— Ларка, бляха-муха, долго еще мы с тобой будем прозябать в одиночестве?! Уже почти неделя прошла, а мы до сих пор без мужиков!

— Нина, — Лариса устало опустилась на уголок кровати, — я отдыхать сюда приехала, а не за мужиками гоняться.

— Одно другому не мешает, — резонно возразила любительница Бердяева.

— Я замужем, — напомнила Лариса.

— Я тоже. Мало того, у меня двое детей. И любовник — надеюсь, что ждет не дождется, бляха-муха.

— Зачем же тебе еще кто-то? — удивилась Лариса.

— Для воспоминаний, — пояснила бестолковой красавице Нина. — Чтобы было о чем вспоминать, когда дома буду детям носы вытирать и нагоняи от начальства получать.

— Ты же сама начальство! — рассмеялась Лариса.

— Эх, Ларка, — вздохнула старший редактор, — не всяк охотник, кто в рог трубит. Ну что, так и будешь в затворницах куковать? Будто прячешься от кого.

Отчасти Нина была права. Сегодня шел пятый день ее пребывания здесь, в этом райском уголке на берегу залива, а она вела себя, словно монашенка в монастырской глуши. Изредка появлялась в столовой, избегала встреч с людьми и предпочитала им общество чаек, сосен и Фицджеральда. Природа и книги играют, конечно, большую роль в жизни, но могут ли они заменить саму жизнь? Или она хочет, как тот инженер, убежать в другой век, сигануть очертя голову в заветное окошко? Смешно! Все равно придется брать с собой — себя.

— Присядь, Нина, не стой в дверях. Скажи, пожалуйста, что ты от меня-то хочешь?

— Во-первых, я хочу, чтобы ты ожила, а не бродила, как осенняя муха.

— Если муха, то нужно говорить «ползала», товарищ старший редактор, — улыбнулась Лариса.

— Молоток, критику принимаю, — деловито кивнула Нина.

— А во-вторых?

— Пойдем на танцы, а?

В ответ — молчаливая усмешка.

— Ларка, ну ей-богу, нельзя так отдыхать! Это же тоска зеленая — так и самой изумрудом стать недолго!

— Драгоценный камень, между прочим, — заметила Лариса.

— Драгоценный, но холодный, — отчеканила Нина. — Совсем же необязательно в койку прыгать, кто нас заставляет? Но скучно ведь на чаек пялиться и под соснами вышагивать, будто солдаты у заставы. Стимул нужен, бляха-муха! Женщиной себя почувствовать хочется — пококетничать, покрутить хвостом, волю понюхать. Какой наш бабий век! Это вы там, у себя в Москве, кому за сорок все не угомонитесь никак: челочкой трясете да глазками стреляете. А у нас в сорок лет все — бабья пенсия, отставка! Пиши диссертацию на тему «Как быть бабушкой». — В ее глазах блеснули слезы. — А сколько до сорока? Пяток с гаком!

— Нинуля, ты что?

— Да надоело все, если честно! Думала: приеду, развеюсь, повеселюсь. А вы, москвичи, скучные какие-то — и Душу отвести не с кем. Думаешь, почему я любовника завела? От бесстыдства или с жиру? Если бы! Мой-то уж семь лет как не мужик. Свинкой переболел, придурок. В тридцать лет подцепил детскую болезнь: паротит эпидемический, черт бы его побрал! Да еще с осложнением. Ну и все, как мужик кончился, хорошо, детей успели сделать. У тебя сигарета есть?

Лариса протянула пачку сигарет и зажигалку.

— А почему ты не разведешься и не выйдешь замуж за своего любовника?

— Сказала, — хмыкнула Нина, — любовник — пустое место, так, голая физиология, чтоб на стенку не лезть. А мой-то — умница, детей обожает, меня любит. — Она глубоко затянулась и, выпустив дым, горестно вздохнула. — Что же я, шалава какая — в беде человека бросать? Видно, судьба моя такая: соломенной вдовой быть при. живом муже.

— По-моему, «соломенная вдова» — это что-то другое, — осторожно заметила Лариса.

— Неважно! — отмахнулась Нина. — Какая разница: вместе мы живем или нет, главное — мы не спим вместе. А ведь мне всего тридцать четыре, — запечалилась она.

Ларисе стало грустно: вот еще одна горемыка.

— Но ты меня не жалей, — сказала Нина, вставая, — мой-то хоть не гуляет, слава Богу, налево не бегает. Теперь бегунов-то этих развелось — не счесть, бляха-муха! Знаю я их, далеко и ходить не надо — у подруги моей такое сокровище, мается она с ним, а уйти не может. Двое детей, куда денешься? На копейки прозябать? Светкин же мудак, прости господи, начальник, деньги хорошие получает, вот она и терпит. Может, дура, а может, и нет — это как посмотреть. Тут уж каждая за себя решает, как говорится, каждому — свое. Ну ладно, Лар, пойдем на обед, а то опоздаем. Ты уж извини, прорвало меня. Я вообще-то не поклонница откровений. Не люблю душевных стриптизов, не знаю, что на меня нашло.

— Не надо извиняться, Нина. Знаешь, как англичане говорят, в каждом шкафу есть свой скелет.

— Ну уж в каждом или нет — не знаю, в чужих шкафах не роюсь. А вот в моем и Светкином — так уж точно по скелету. Сидят, сволочи, и костями стучат, жить спокойно не дают.

В столовой было немноголюдно: пара-тройка жующих голов — припозднившихся любителей нагуливать аппетит под соснами. Среди них Лариса заметила Никиту Владимировича. Увидела его и Нина.

— Какой мужик! — мечтательно вздохнула неугомонная минчанка.

— Ну вот, тебе и карты в руки! — пошутила Лариса, наливая в тарелку щи из большой супницы на столе. — Он, кажется, тоже томится от скуки.

— Издеваешься? — ответила Нина. — Не по Сеньке шапка!

— Глупости, не надо себя недооценивать.

— Я себя как раз очень адекватно оцениваю. Не пара я ему. А вот ты — в самый раз. — Нина откусила большой кусок хлеба, намазанного горчицей, и с набитым ртом закончила мысль: — Не надо быть особенно зрячей, чтобы не заметить, как он не спускает с тебя глаз. Хотела бы я, чтобы на меня так мужики пялились, бляха-муха!

— Не выдумывай, пожалуйста.

— Счастливая ты, Ларка, красавицей родилась, — завистливо вздохнула Нина. — А мне Бог при рождении только мозги дал да характер веселый — и за то спасибо. Я не в обиде. Без мозгов в наше время не выжить. Особенно бабе.

— И особенно на телевидении, — подсказала Лариса.

— Это уж точно, бляха-муха! — развеселилась Нина. — Не знаю, как у вас, а у нас — джунгли.

— Добрый день, приятного аппетита! Разрешите присесть?

— Здравствуйте, Никита Владимирович! — обрадовалась Нина. — Конечно, присаживайтесь.

— Добрый день! — поздоровалась Лариса. — Присесть-то можно, но на нас уже официантка косо поглядывает. Мы, кажется, единственные здесь остались, и нам откровенно намекают, что пора очистить помещение.

— Никогда не надо следовать чужим побуждениям, — заметил Никита Владимирович, опускаясь на Аркашин стул.

— А также не ходить в чужой монастырь со своим уставом, — возразила Лариса. — У них же тут все расписано по часам.

— Один — ноль! — весело констатировала Нина.

— Да, милые дамы, вам палец в рот не клади! — пошутил Никита Владимирович.

— Не стоит и пытаться — откусим! — хохотнула Нина.

— К тому же это негигиенично, — добавила Лариса и лихо выловила абрикос из компота. Ею вдруг овладело бесшабашное веселье.

— А куда вы пропали? — обратился он к Ларисе. — Как будто шапку-невидимку надели. Нигде вас не видно, мелькнете издали и растаете, только легкий аромат духов остается. «Диориссимо», кажется?

— Сколько же вы знали женщин, чтобы так хорошо разбираться в духах? — ахнула Нина. — Правильно я говорю: опасный мужчина!

— Каюсь! — Он шутливо поднял руки. — Просто я люблю ландыши, мне нравится их запах. Да и сам цветок очень нежный.

Троица поднялась из-за стола и направилась к выходу., - Чем думаете сегодня заняться?

— А вот это мы как раз и обсуждали полчаса назад, — усмехнулась Нина. — Вернее, обсуждала я, а Лариска слушала.

… - И к какому решению пришли?

— Боюсь, ни к какому, — улыбнулась одна.

— Это точно, — вздохнув, подтвердила другая.

— Послушайте, милые дамы, — Никита Владимирович развернулся к ним лицом, — почему бы вам не принять мое повторное приглашение поужинать вместе? Клянусь, у меня нет никаких корыстных намерений, а тем более грязных мыслей. Совершенно искренне и от чистого сердца приглашаю вас сегодня вечером в уютный ресторан с прекрасной кухней, в пяти минутах езды. Поедем?

Лариса посмотрела на Нину: и без слов было видно, как хочется принять той его предложение. «Почему бы и нет?» — подумала она.

— Хорошо, я согласна.

— И я, — просияла Нина.

— Замечательно! — обрадовался Никита Владимирович. — А сейчас, может быть, по кофейку? Здесь есть одно маленькое уютное кафе, в это время там почти никого, и выпечка свежайшая. У них, кстати, настоящий бальзам, не подделка. Я знаю хозяина заведения, милейший человек. Мы же на отдыхе не на работе, нельзя обед одним компотом запивать. Даже если очень любишь абрикосы, — хитро улыбнулся он.

— Мне позвонить нужно, — нерешительно сказала Лариса.

— Прекрасно, мне тоже! Зайдем на почту, а потом отправимся кофе пить. Как вы на это смотрите, Ниночка?

«Ловок, — невольно восхитилась Лариса, — переставляет нас, как фигуры на шахматной доске: то одной сделает ход, то другой. Но и в такте ему не откажешь: никого не хочет обидеть».

— А мне все равно нечем заняться. Попробую дозвониться, может, кто-то дома и окажется. Обычно я вечером звоню, но попытка не пытка, бляха-муха! — окончательно развеселилась Нина.

Хорошее настроение ее очень красило. Голубые глаза сияли, на щеках проявились симпатичные ямочки — и вся она была похожа на вкусную, аппетитную, пышную ватрушку, начиненную сладким творогом. По пути к почте они принялись обсуждать, возможна ли частная собственность при социализме — тут Нина опять поспорила с Никитой Владимировичем. Потом он вспомнил (к слову пришлось) о Швейцарии, где жил пару лет. Рассказал о маленьком забавном ресторанчике в Альпах, в котором объелся сырами, и о его владелицах — божьих одуванчиках, милых старушках-близнецах, помешанных на кулинарных рецептах и вышивании.

— Представляете, они вышивали все, что мнется в руках, ложится на стол или вешается на окно — скатерти, салфетки, полотенца, занавески и даже шторы. Такое ощущение, — смеялся он, — что ты не в ресторане, а в дамском надушенном, вышитом носовом платочке.

Разговор прервался только у телефонных кабинок. Дозвонились все, даже Нина. Дома у Ларисы было, как обычно, без новостей. «Иногда самая хорошая новость — отсутствие новостей», — подумала она, выходя на улицу. Не успев отойти от почты, Нина и Никита Владимирович снова заспорили» похоже, это становилось их хобби. На этот раз объектом спора стала женщина. Оппонент Нины, как истый представитель мужской расы, отводил женщине место исключительно рядом с мужем, а потому вся ее жизнь должна вращаться по оси, где центром, естественно, является муж — глава и добытчик. И именно это — неслышное вращение — и есть истинное предназначение женщины и ее счастье. А женская деловая карьера — миф, сказка для «синих чулков», укрытие для обделенных мужской лаской. Нина же горячо доказывала, что женщина может и обязана работать, реализовывать свой творческий потенциал — только в этом случае она будет независимой и вызывать интерес. Лариса молча наблюдала их страстно-холодную полемику.

— Поймите, Ниночка, — снисходительно улыбался Никита Владимирович, — женщина, конечно, может сделать карьеру, и она вполне способна протаранить путь к успеху не хуже любого мужика. Но какая женщина? — спрашивал он и тут же отвечал: — Не-лю-би-мая! У нее же все женские рефлексы заторможены. А они, как говорил Фрейд, требуют разрядки. Вот она и отдается полностью работе, рьяно делает свою, так сказать, карьеру. А все потому, что лишена возможности разрядиться в хорошем сексе. Или, как дамы говорят, в любви.

— Чушь! — горячилась Нина. — Как можете вы, интеллигентный, неглупый человек, нести подобную ахинею?! Кто был обделен мужской лаской? Екатерина Вторая, Индира Ганди? Не смешите меня!

— Мы говорим о современницах, Ниночка, — заметил оппонент.

— Женщина во все века — женщина! — небрежно смешала столетья Нина. — Хорошо, давайте возьмем сегодняшний день. А Валентина Терешкова? А Марина Попович? Обе счастливы в браке. А какую делают карьеру? Мировую! Умницы, работяги — личности! Я вот что вам скажу, уважаемый, — распалилась она, — дайте нам реальные, а не на бумаге, равные права с вами, мужчинами, и мы изменим этот мир! И войн не будет, и враждебных систем — договоримся! Женщина же созидательница, мать — у нее созидание в генах заложено. А мужик — разрушитель, дубину выбросил вперед и побежал с песней.

— А почему «с песней»? — с улыбкой спросил Никита Владимирович.

— Так он же упоение в бою видит! Для него грохот залпов что для меня «Свадебный марш» Мендельсона. Нет, дорогой Никита Владимирович, будущее — за женщиной. Мы еще увидим, как миром будет править именно она!

— Это каким же образом? — улыбнулся скупердяй-оценщик женского потенциала.

— Правительства возглавит! — отчеканила адепт матриархата. — Для начала — в одной стране, потом — в нескольких, а потом и во всем мире возьмет власть в свои руки. — И горестно вздохнула: — Но до этого дня мы, наверное, не доживем, бляха-муха.

— А вот моя жена не работает, не пытается реализовать свой потенциал, как вы говорите, и расчудесно себя чувствует, уверяю вас, — заявил несломленный полемист и остановился у низкого кирпичного домика с красной черепичной крышей и забавным петухом на коньке. Перед входом возвышались два высоких шеста: один — увенчанный большой медной чашкой, из которой металлической стружкой завивалось колечко пара, на другом отливал медными боками кусочек торта.

— Какая прелесть! — ахнула Нина, позабыв, что хотела осудить благополучную бездельницу, жену Никиты Владимировича.

Лариса молча, в восторге разглядывала чашку и тортовый кусок — такую оригинальную вывеску она видела впервые.

— А что это за надпись?

— «Паутинка» — название кафе. На чашке — латинский шрифт, на торте — русские буквы.

— Точно, — приглядевшись, подтвердила Нина, — «Паутинка», только каждая буква с завитками — не сразу и поймешь, что это. Бляха-муха, это ж надо такое придумать! — весело изумлялась она.

— А почему такое странное название «паутинка»? спросила Лариса, когда они расположились на плетеных стульях за небольшим круглым столиком.

— А это название их фирменного торта, — пояснил Никита Владимирович, — сами выпекают. Хозяин, Ивар, никому не раскрывает тайну рецепта. Этот рецепт ему по наследству достался, от бабки. Их семья в буржуазной Латвии владела целой сетью рижских кондитерских, а когда свергли Ульманиса и пришли Советы, родные Ивара разделились: кто эмигрировал, кто остался с большевиками. А его родители приехали сюда. Сначала отец работал в местном кафе кондитером, потом открыл свое собственное маленькое дело — выпекал дома булочки и ватрушки и поставлял их в здешние булочные, скопил немного денег и построил это кафе-кондитерскую, где мы и попробуем знаменитую «Паутинку». Это сейчас здесь почти никого, а в выходные забито. У Ивара и постоянные клиенты есть, из Риги приезжают по выходным с детьми. Я же говорю: кто однажды к «Паутинке» прикоснется, тот не раз сюда вернется, — пошутил он.

— Горе лакомкам и сладкоежкам, — улыбнулась Лариса, — ловят их в эту вкусную паутину, как глупых, доверчивых букашек.

— Ну уж нет, — возразила Нина, — мне совсем не горе, скорее, наоборот, радость. Я обожаю сладкое и всякие тортики-мортики — смерть фигуре!

— Здравствуй, Никита! Добрый день, милые дамы! — У их столика незаметно возник мужчина средних лет, худощавый, высокий, в очках с тонкой оправой, холеный, уверенный в себе человек — чистый ректор столичного вуза.

— Ивар, — обрадовался Никита Владимирович, — как у нас говорят: легок на помине! Я как раз рассказываю историю твоей семьи.

— Ты не представишь меня своим очаровательным спутницам? — Латыш говорил с забавным мягким акцентом.

— Да, конечно. Знакомьтесь, это — Ивар, владелец знаменитой «Паутинки».

— Нина.

— Лариса.

— Очень приятно, — церемонно раскланялся Ивар, словно на светском рауте. Его взгляд чуть задержался на Нине, и губы тронула легкая улыбка. — Ты позволишь вас угостить? — обратился он к своему знакомому.

— Давай! — благодушно позволил тот.

Латыш вопросительно посмотрел на Нину. Она отчего-то смутилась и слегка покраснела.

— Я бы хотела попробовать ваш торт.

— Кофе, чай?

— Кофе, если можно.

Лариса изумилась: бойкую минчанку было не узнать, перед ними сидела милая, застенчивая молодая женщина-учительница начальных классов.

— А вы что хотели бы у нас попробовать? — спросил хозяин Ларису, улыбаясь одними глазами.

— Я бы рискнула, пожалуй, попасть в сети вашей «Паутинки», — пошутила она и смутилась: черт, двусмысленно вышло и пошловато. Что это на нее нашло? Они словно поменялись с Ниной местами.

— Тебе, конечно, как всегда?

— Разумеется, — кивнул Никита Владимирович, с интересом за ними наблюдавший. — Милейший человек, — сказал он, когда Ивар отошел от их столика. — Овдовел пять лет назад.

— Да вы что?! — ахнула Нина. — Он же не старый еще!

— А что с ней случилось? — спросила с сочувствием Лариса.

— Онкология, — кратко пояснил Никита Владимирович.

— Бедный, — пожалела латыша Нина, — и он не женился больше?

— Нет, хотя жених, конечно, завидный. По нему многие сохнут — выгодная партия и человек порядочный.

— Бедный! — со вздохом повторила Нина.,

Торт действительно оказался очень вкусным — воздушная смесь взбитых сливок и белка, тающая во рту Нине достался больший кусок.

— Понравились вы ему, Ниночка! — весело заметил Никита Владимирович. — Я еще не видел здесь таких больших порций, да еще и бесплатных. Произвести впечатление на вас хочет, — пошутил он, чем окончательно смутил притихшую Нину.

— Это он протелепатил, что Нинуля сладкое любит, — улыбнулась Лариса.

Распрощавшись с гостеприимным хозяином и дав ему обещание наведаться сюда еще, они отправились к себе. Договорились встретиться внизу у пальмы через пару часов и расстались, довольные друг другом и «Паутинкой». В номере Лариса попыталась почитать, но на этот раз любимый Фицджеральд не смог придумать ничего такого, чтобы заставить ее забыть оробевшую Нину и галантного латыша, с улыбкой глядевшего на гостью. «А может быть, любовь с первого взгляда? — думала она, рассеянно пролистывая страницы. — И есть ли она вообще?» Поразмышляв, решила, что есть, но ее судьба почему-то обошла этот путь сторонкой. И вздохнула: «Не дано».

Разбудил стук в дверь. Она открыла глаза, часы показывали без десяти семь. Стук повторился, и дверь осторожно приоткрылась.

— Лар, это я. Можно?

В дверном проеме показалась русая голова.

— Мать честная, ты спишь?! Мы же через десять минут с Никитой Владимировичем встречаемся! — ахнула Нина. — А ты лежишь! Мы же договорились в ресторан пойти, забыла?

— Нет, Нинуля, не забыла. Через пять минут буду готова.

— Хорошо вам, красивым, — вздохнула Нина и пожаловалась: — А я по сорок минут перед зеркалом торчу, пока лицо не сделаю, чтобы народ не отворачивался при разговоре.

— Кокетка! — улыбнулась Лариса. — Подожди меня внизу, я через пять минут спущусь.

Она прикоснулась бледной помадой к губам, стянула волосы в пучок на затылке, натянула брюки и зеленый свитер, оттенявший глаза, и спустилась вниз. При виде ее Нина всплеснула руками.

— Нет, ну скажите, пожалуйста, совесть у нее есть? — И невинно поинтересовалась у Никиты Владимировича: — Как вы думаете?

— А что случилось? — растерялась Лариса.

— Она еще спрашивает! — Нина шутливо воздела руки к потолку. — Как можно уродиться такой красавицей — вот что случилось! Все мое очарование загубит твое присутствие, — весело пожаловалась она. — Это же не женщина — убойная сила! Тебе ходить-то удобно?

— Не поняла?

— Вокруг тебя должны быть завалы скошенных мужиков — ногу поставить негде!

— Ниночка, вы совершенно напрасно атаковали ни в чем не повинную Ларису, — вступился за нее Никита Владимирович. — Она никому не причинит вреда, правда? — шутливо обратился он к Ларисе, и в его глазах промелькнуло странное выражение.

— Красота требует жертв, мой дорогой, — вздохнула Нина. — Только все почему-то ошибочно считают, что жертвы требуются от ее обладательницы, а я вот думаю, что от окружающих. Ради красоты можно пойти на любые жертвы. Если, конечно, хочешь ею обладать. Не так ли? — И она с хитрой улыбкой посмотрела на Никиту Владимировича.

— Мы собрались в ресторан? — сдержанно осведомилась Лариса. — Или будем обсуждать мои прелести и недостатки?

— Ларик, милый, да ты что, обиделась?! — изумилась Нина. — Я же от чистого сердца тобой восхищаюсь! Ну а если немножко перехлестнула через край — только от избытка эмоций.

— Не обижайтесь, Лара. Вы действительно хорошо выгладите. Нина почти права.

«Почти?» — подумала Лариса. Странно, ее задело это «почти». Что он имел в виду?

— Хорошо, будем считать, что у меня неадекватная реакция. Ну что, ведете нас в свой гастрономический эдем? — Она попыталась шуткой снять неловкую паузу.

«Идиотка, чуть не обидела хорошего человека. Точно надо попить валерианку! И какого черта в позу стала? Совсем с людьми разучилась общаться! Проще нужно быть, дорогуша», — вздохнула и невольно позавидовала Нине, с легкостью перепорхнувшей неловкий момент и уже вовсю щебетавшей с Никитой Владимировичем.

— Ларик, не грусти! — Нина взяла ее под руку. — Хочешь анекдот? Чукча-жена подает мужу чай. «Кипятили?» — строго спрашивает муж. «Кипятиля-кипяти-ля», — кивает жена. «Кипятиля?» — повторяет муж. «Кипятиля-кипятиля», — послушно отвечает та. Муж пробует чай — холодный. Р-р-раз ей в лицо! «Харасё, сьто не кипятиля», — утирается рукавом довольная жена. — И рассказчица заливисто рассмеялась дурацкому анекдоту, невольно заразив смехом и слушателей.

За веселой болтовней дорога скукожилась, и они не заметили, как оказались у цели.

— Ну вот и пришли. Прошу! — Никита Владимирович открыл дверь, пропуская дам вперед.

В ресторане действительно было очень мило. Уютный полумрак, на каждом столе — горящая толстая свеча, утопленная в керамическом подсвечнике, бесшумно скользящие, незаметные официанты. Столик был заказан (уже?!), и они расположились в углу, далеко от входа. Кухня оказалась прекрасной (не обманул), а когда началось представление варьете, Лариса окончательно расслабилась и с наслаждением слушала солистку — миниатюрную, пластичную, с чувственным низким голосом. После первого традиционного бокала за встречу они выпили «на брудершафт» и перешли на «ТЫ».

— Девчонки, а давайте-ка завтра махнем в Ригу, Вы, вообще, бывали в этом городе раньше.

— Нет, — дружно признались «девчонки».

— Ни разу?! — изумился Никита. — Вы никогда не бывали в Риге? Девчонки, вы потеряете полжизни, если завтра туда не поедете со мной. Поедете?

— Поедем, — согласились они.

— Это не город — готическая сказка! Там улицы плетутся, как кружева! В Риге вы не услышите обычный городской шум, она звучит, как мощный орган, — уверенно, сильно, местами — тихо и нежно, местами — грозно. Я уж не говорю о Домском соборе…

— И правильно делаешь, — перед ними неожиданно предстал Ивар. — Добрый вечер!

— Добрый вечер! — поздоровались Нина с Ларисой.

— Привет! Ты как здесь оказался?

— Отмечаем в узком мужском кругу день рождения школьного друга. Ты позволишь пригласить твою даму на танец? — обратился он к Никите.

Лариса приготовилась выйти из-за стола, ей был очень симпатичен этот церемонный латышский кустарь-одиночка.

— Разумеется, — кивнул Никита.

— Вы позволите?

Ивар почтительно склонил голову перед Ниной. Та, вспыхнув, пролепетала «да» и, пунцовая, вышла из-за стола. «Ничего себе! — весело изумилась про себя Лариса. — Слава Богу, хватило ума не вскочить со стула раньше времени. Вот повеселились бы — никакого варьете не нужно!»

— Ничего себе! — У Никиты Владимировича от удивления округлились глаза. — Никогда бы не предположил, что Ивар осмелится пригласить ее на танец! — Он машинально отпил вино из бокала.

— Почему это вдруг такое нелепое суждение? — с вызовом спросила Лариса. Ей стало обидно за Нину: что же, она так плоха, что ее и пригласить нельзя? — Она что, годится только для спора?

— Да нет же, не в ней дело, а в нем? После смерти жены его ни разу не видели с женщиной — ни сидя, ни стоя, о позиции «лежа» даже помыслить невозможно. А уж танцующим — такое и в бредовом сне не привидится! Ну дела-а-а, — покачал он головой, — влюбился, не иначе. Беда нашей Нине — переманит он ее с Белой Руси. Будет выпекать «Паутинку» и забудет про телевизионную карьеру и свой не до конца реализованный творческий потенциал.

— Мне кажется, вас занесло, — заметила Лариса с улыбкой.

— Все может быть в этом грешном мире, милая Лара, — ответил Никита Владимирович. — А мне можно пригласить тебя на танец? — И напомнил: — Мы, кажется, пили «на брудершафт»? Или мне изменяет память?

— Нет, не изменяет. Можно, — ответила она, избегая местоимения, и поднялась со стула.

Никита Владимирович оказался прекрасным партнером. Его большие загорелые руки бережно обхватили Ларису и уверенно привлекли к себе, подчиняя музыкальному ритму. Мощное, сильное тело двигалось легко и грациозно. Она прикрыла глаза, наслаждаясь нежной мелодией и чувственным голосом певицы.

— А ты очень красивая, — тихо сказал он. — И опасная.

— Какой красивый голос у этой певицы, — сказала она. — Как ее зовут?

— Лайма. По-латышски означает «счастье».

— Лайма, — повторила Лариса. — Красивое имя. И она очень красивая… А музыка, между прочим, закончилась.

— Сейчас начнется другая.

Какое наслаждение плыть по этим музыкальным волнам, покачиваясь в сильных мужских руках. Как давно она так не танцевала! И как бы хотелось ей повторить этот танец!

— Нет, я не хочу больше танцевать.

Он с сожалением разжал руки.

— Ну что ж! Я не привык прибегать к силе. Нет — так нет.

— А вот это и есть показатель силы, — заметила она.

Остаток вечера они провели за столом, перебрасываясь ничего не значащими фразами и наблюдая за Ниной и Иваром, казалось, навечно сплетенными в танце.

— По-моему, им хорошо вместе. Тебе не кажется? — спросил Никита Владимирович, подливая вино в ее бокал.

— По-моему, да.

— Не уверен, что отсюда она поедет с нами.

— Уверена, отсюда она поедет с нами.

Пара наконец закончила свой нескончаемый танец.

— Извините, что отнял у вас Нину, — сказал Ивар, подведя ее к столику. — Я не прощаюсь с вами. Благодарю за прекрасный вечер. Всегда счастлив видеть вас у себя. — Он серьезно посмотрел на Никиту Владимировича. — Большое тебе спасибо, Никита. Увидимся позже.

— Я понял, Ивар. До встречи! — кивнул тот.

Латыш молча поклонился и отошел к своим забытым друзьям. Лариса смотрела на Нину во все глаза — и не узнавала ее. Ивар пригласил на танец миленькую, смущенную простушку-провинциалку, а вернул красивую, уверенную в себе женщину. Ее глаза сияли, на губах блуждала загадочная улыбка, щеки красил легкий румянец. Молодая женщина небрежным элегантным жестом достала сигарету, спокойно ожидая, когда ей поднесут зажигалку.

— Нина, — ахнула, не сдержавшись, Лариса, — да ты же красавица!

— Спасибо, — сдержанно улыбнулась та и подняла бокал. — Я предлагаю завершить этот вечер тостом за счастье. Кстати, так зовут и певицу, которая здесь выступает.

— Я знаю, — кивнула Лариса, — за счастье, Нинуля! Никита молча поднял свой бокал. Ларисе показалось, что по его лицу пробежала тень. А может быть, пламя от свечи метнулось в сторону.

Обратный путь они проделали в основном молча. Каждый был погружен в свои мысли.

— Спасибо за прекрасный вечер, Никита! — с достоинством поблагодарила Нина.

— Ниночка, мы договаривались поехать завтра в Ригу, — напомнил он.

— Нет, завтра я не смогу. Уверена, вам и без меня будет интересно. Рига — прекрасный город. Мне Ивар рассказывал. Спокойной ночи, ребята.

Она поцеловала Ларису в щеку, махнула на прощанье рукой Никите Владимировичу и, плавно покачивая бедрами, словно по подиуму пошла по коридору к своему номеру. Лариса и Никита Владимирович переглянулись.

— Любовь!

Лара промолчала, ей не хотелось это обсуждать.

У развилки на втором этаже они остановились: ей — направо, ему — налево.

— Спасибо за вечер, — сказала она, — доброй ночи!

— Ну а ты-то не изменишь своему слову? Поедешь со мной завтра в Ригу? — Разноцветные глаза просили о согласии.

— Да, — сказала она, — поеду.

Его лицо вдруг оказалось близко, очень близко.

— А глаза-то у тебя зеленые, как у кошки, — шепнул он и, обняв за плечи, осторожно привлек к себе.

Она прикрыла глаза и тут же почувствовала прикосновение чужих умелых губ. «Так тебе и надо!» — подумала Лариса, вспомнив вдруг мужа. В следующую секунду она ни о чем уже не вспоминала…

Глава 17

Она не спала всю ночь. А кто бы заснул! Когда под окнами сверкает новенькое алое чудо советской автомобильной промышленности — до сна ли? Ведь не на ранчо сверкает, в какой-нибудь там Америке — в Москве-матушке, в простом столичном дворике, где варежку не разевай. Угонят и ручкой не помашут: дескать, прости, Василиса Егоровна, не обессудь — для каждой свиньи наступает свой святой Мартин, покуражимся напоследок. И усядется такая свинья недорезанная за непорочный руль, нажмет на девственную педаль — и прощай, фыркающее счастье! Останется Вассе одно сплошное свинство.

Именно такие мысли заставляли бедную, сдуру разбогатевшую автовладелицу каждые полчаса вскакивать с постели и подбегать к окну. Вот уж точно: богатому не спится — богатый вора боится. Но, как известно, подушка — хороший советчик, и в те прерывистые часы, когда измученная богатейка припадала к своей мягкой советчице, та и шепнула: предложи, мол, бабе Люсе приглядывать за своей «пятерочкой». Бабулька все равно бессонницей мается, а за десятку в месяц она не то что машину — автопарк охранять согласится. И еще спасибо скажет — за нужность свою и приработок нежданный. Совет был дельный, и Васса, набегавшись спринтером всю ночь, под утро все же заснула, обняв, благодарная, свою пуховую умницу. А утром, не откладывая дело в долгий ящик, договорилась с бабой Люсей, что за пол-аванса (двадцать рублей, между прочим!) та будет глаз не спускать с Вассиного сокровища. Дворничиха баба Люся — человек добросовестный и порядочный, ее слову верить можно, и, поверив, Васса выгуляла Бата, а потом с легким сердцем помчалась на работу. Здесь было как обычно: подозрительная Баланда, озабоченный Гаранин, сверка, считка и прочие прелести нового местопребывания, которое ей, к слову сказать, очень нравилось. Без Лариски, правда, было скучновато, но особо скучать не приходилось — не было времени. Сегодня она дебютировала — писала первую общесоюзную программу. Написала, кстати, неплохо, эфирник новичком осталась довольна.

— Але, Владик, я сегодня задержусь, тебе придется выгулять Бата. У меня — автошкола. — И похвасталась: — У меня сегодня сплошные дебюты, поздравь, — я первую программу выдала, а вечером — первое занятие в «Икаре».

— Ну и как? — поинтересовался муж.

— Что «ну и как»?

— Написала как?

— Восхищаются, — скромно ответила дебютантка.

— Молодец! — похвалил Влад. И заныл: — Васька, не могу я Бата выгулять. У меня нет времени, монтирую «Аргонавтов».

— У тебя завтра монтаж, не ври! — строго пресекла его уловки жена. — Выгуляешь и можешь отправляться на все четыре стороны.

Попрепирались. Потерпел поражение муж: пришлось ему выкроить для бедной сиротинушки Бата полчаса.

— Ты пообедаешь со мной? — спросила жена, окрыленная победой.

— Нет, Василек, я уже с Сеней договорился, нам обсудить за обедом кое-что надо.

— Ладно уж, поем в тоскливом одиночестве, — уныло согласилась она. — Передавай ему привет.

— Обязательно. Пока, малыш!

— Пока. Не забудь про Батика.

— Будь спок! — обрадовался Влад ее покладистости и поспешно положил трубку. Пока не выдумала еще каких поручений.

День пролетел незаметно, и без пяти шесть будущая автогонщица открывала дверь с обнадеживающей вывеской. Учебная комната была почти заполнена и тихо гудела, шелестела и стучала — негромкими, робко возбужденными голосами и выкладываемыми на столы тетрадками, ручками и блокнотами. Одна пожилая тетенька даже умудрилась притащить допотопный пенал и, как старательная первоклашка, изучала его содержимое, сосредоточенно нахмурив жидкие бровки. «О, — обрадовалась при виде ее Васса, — а вот и первая дочь Икара! Эта уж точно летать будет, как ее папаша. Бедные пешеходы, столбы и водители!» За предпоследним столом, слева от двери, место пустовало.

— Простите, здесь свободно?

Мать честная, да это же «лишний экземпляр», с которым она столкнулась тогда у выхода.

— Да, пожалуйста, — приветливо улыбнулся «лишний», — добрый вечер!

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, товарищи!

За столом мэтра проявилось невзрачное, маленькое, курчавенькое существо мужеского полу, владеющее всеми секретами автодела и согласное поделиться ими (за плату, естественно) с великовозрастными несмышленышами. Последние дружно, как по команде, с завистью и надеждой уставились ему в рот.

— Рад приветствовать вас на старте, так сказать, автомобильного забега!

«О, мы и шутить пытаемся!» — хмыкнула Васса. «Товарищи» подхалимски заулыбались.

— А это от вашего умения зависит, будет ли старт удачным, — не остался в долгу какой-то нахал из первых рядов.

«Молодец, — порадовалась смельчаку Васса, — есть паршивая овца в нашем робком стаде!» Однако безобидная реплика, видно, задела автомобильного доку, и он обидчиво огрызнулся:

— Есть головы, которым ничье умение не поможет — сколько ни вкладывай! А свои способности вы нам на экзамене покажете.

Подхалимская аудитория дружно зашикала на выскочку.

— Тихо, тихо, не мешайте!

«Не мешайте чему? — удивилась Васса. — Курчавенький же, кроме идиотской шутки, ничего больше не выдал». Сотни, выброшенной на «Икар», становилось жалко, и страждущая знаний засомневалась, сможет ли ее чему-нибудь научить это обидчивое существо.

— А я думал, здесь лекция будет по теории вождения. А здесь — диспут на тему: кто умнее, — негромко заметил сосед по парте.

— Всяк петух силен на своем помете. Тут уж ничего не попишешь. — вздохнула Васса. — Перевес явно на стороне учителя.

— На каждого петуха всегда найдется свой повар с ножом, — возразил «лишний». — Уже почти десять минут как идет занятие, а наш преподаватель даже не представился.

— Хорошо, товарищи, давайте успокоимся, — примирительно сказал курчавенький. — Сейчас мы с вами будем знакомиться. Меня зовут Арно Генрихович.

Васса заинтересованно, по-новому взглянула на ранимого брюнета, обладателя заковыристого словосочетания. «Интересно, — подумала она, — какие же крови здесь намешаны? Такое разностильное сочетание генов дает, как правило, неплохие результаты. И этот продукт любви севера и юга может быть гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд». Сотня, потраченная на курсы, начала выкарабкиваться из завалов Вассиного пессимизма.

— Замечательно! — восхитился «лишний». — У мальчика была властная мама с горячей южной кровью. Верх в семье держала она.

— Почему вы так решили? — заинтересовалась соседка.

— Генрих, его отец, скорее всего обрусевший немец. Здесь явно немецкие корни. А Арно — весьма распространенное армянское имя. Кто же мог дать мальчику такое имя? Конечно, мама. Стала бы немка или русская давать сыну армянское имя?

— Вряд ли, — засомневалась Васса.

— То-то и оно. Наверняка родители спорили, как назвать ребенка: каждый хотел в мальчике закрепить свой род. Победила мама — и мы имеем то, что сейчас прозвучало. При таком смешении кровей обычно получаются умные дети. Но властные матери частенько подавляют личность ребенка, и мальчику, на которого в детстве давила деспотичная мать, трудно сделать хорошую карьеру — он же не привык к самостоятельным решениям, а потому…

— А потому мы имеем то, что стоит сейчас перед нами! — весело подхватила Васса.

— Схватываете на лету, — похвалил «лишний». — Быть вам отличницей у Арно Генриховича.

Между тем, пока они сплетничали, оживленно шла перекличка. Внимательно слушая пояснения «лишнего», Васса краем уха уловила, что тетеньку с пеналом звать Ангелина Степановна Зайцева, а нахального смельчака из первых рядов — Константин Иванович Передряга. Что это именно он, сомневаться не приходилось: слишком уж по-недоброму осмотрел его Арно. За обсуждением фамильных корней преподавателя будущая гонщица едва не пропустила собственную фамилию, а когда она прозвучала, подскочила от неожиданности, как школьница. И разозлилась на собственную бестолковость: зачем вскочила — достаточно руку было поднять. «Лишний» оказался в списке последним, и звали его Яблоков Сергей Сергеевич.

«Очень мило, — подумала Васса, — яблочко — фрукт полезный». После краткого знакомства Арно Генрихович начал первую, вводную, лекцию о ПДД — правилах дорожного движения — для непосвященных. Новая аббревиатура хлопала по ушам, как звук урчащего двигателя, и Васса чрезвычайно загордилась таким звучным пополнением своего лексикона. Она стремительно приобщалась к касте жрецов автомобильной езды.

Однако, увидев бесконечные кружочки, стрелочки, квадратики и треугольнички, ужаснулась: никогда и ни за что не запомнить ей эту графическую абракадабру! Тут, к счастью, наступил перерыв, и с тяжелой, переполненной новой информацией головой она потопала выкурить сигаретку и подышать свежим воздухом. Таких любителей подышать за перекуром оказалось чуть ли не добрых две трети — а ведь Минздрав предупреждает! Народ, раскучковавшись на небольшие группки, оживленно знакомился и обсуждал (уже?!) перспективы сдачи экзаменов в ГАИ. Тетенька с пеналом не курила, но оказалась очень словоохотливой и коммуникабельной. Она переходила от группки к группке и рассказывала страшные истории о коварных гаишниках и свою собственную, вынудившую ее на старости лет сесть за парту.

— Учиться никогда не поздно, — подбодрила ее Васса, выслушав горячий рассказ храброй Зайцевой.

— Нет, — не согласилась та, — я считаю, что всему свое время. Но разве знаешь, что с тобой случиться может? Муж-то у меня после инсульта еле ходит, а ему свежий воздух нужен, молоко парное, овощи, фрукты, покой. Кто ж его на дачу-то повезет, кроме меня? Сам же он сейчас не водит. Вот и приходится учиться, как малолетке какой, — жаловалась она. — А машина в гараже стоит, ждет.

— Что-то малолеток здесь не видно, — улыбнулся Сергей Сергеич, стоявший рядом, — все больше переростки.

Ангелина Степановна рассмеялась:

— Это точно, но и таких, как я, что-то не видать. Мне ведь пятьдесят пять, я свой возраст не скрываю. Думала, уж и на курсы-то не возьмут.

— Вам никогда не дашь ваши годы, — польстила ей Васса.

— А я и не возьму! — беспечно отмахнулась неунывающая Ангелина и переметнулась к соседней могучей кучке, где солидно рассуждали о преимуществах «волжанки» над «жигуленком».

— А вот из этой тетеньки выйдет неплохой водитель, — заметил Сергей Сергеич, — и экзамены она сдаст без проблем.

Васса скептически хмыкнула.

— Попомните мое слово. У нее кураж есть, хватка, а это для начинающих как воздух.

— Жить вообще нужно в полную силу — и в начале, и в конце. А хватка важна в любом деле.

— Полностью согласен, — улыбнулся он, — не спорю. Вторая часть была скучноватой, если честно, занудной даже. И после «до свидания, товарищи» народ со вздохом облегчения посыпался из двери, как горошины из стручка. Выяснилось, что Васса с Сергеем («лишний» просил обращаться к нему без отчества, надоело на работе) почти соседи: живут всего в десяти минутах ходьбы друг от друга. Вышагивая рядом, соседи в квадрате пообсуждали первое впечатление: Арно заслужил твердую «четверку».

— Хорошист! — похвалила учителя ученица.

— А вы где работаете, если не секрет? — спросил Сергей, меняя тему.

— На телевидении, — ответила она и скромно пояснила: — Очень удобно, к дому близко.

— Думаю, многие согласились бы и далеко ездить — лишь бы к вам попасть, — с улыбкой оспорил он ее скромность. — А где, в какой редакции?

— Пишу сценарии эфирного дня, — напустила туману скромная телевизионщица. И, увидев почтительное выражение лица, осталась довольна: она, оказывается, важная птица. — А вы?

— У меня рядовая профессия, но нужная, к сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Я врач-онколог.

— О-о-о, — с почтительным страхом протянула «сценаристка», — и что, бывает, кого-то спасаете?

— Конечно, — спокойно ответил он. — Иногда помогают советами дед или отец.

— А они при чем?! — обалдела «сценаристка».

Сергей рассмеялся:

— Так у нас династия врачей — прадед основал. И дед мой, и отец, и я — мы все врачи.

— Как интересно! — уважительно заметила Васса. — Но ведь это очень трудно — лечить смертельно больных. Подозреваю, что излечиваются далеко не все. Наверное, для хорошего врача смерть пациента — тяжелый удар.

— Да уж, — вздохнул он, — бывает… А вот и мой дом.

— Надо же! Действительно, мы почти рядом живем. Всего вам хорошего, доктор. До четверга!

— Василиса, позвольте я вас провожу. Темно уже совсем, да и фонари сегодня через пень-колоду горят, обычно здесь хорошее освещение.

Она огляделась: и правда, окружающая картинка оптимизма не внушала. Самое противное время года: темнеет рано, снег еще не выпал, без хорошего освещения — мрак полный. А тут — пара-тройка хилых фонарей, и все. Она поежилась. И рассмеялась.

— Что вы, я совсем не боюсь темноты, мне не привыкать! Я врачей боюсь, если честно. А темнота — дело житейское. Да и осталось-то всего ничего — пару улочек пробежать.

— Хорошо, — нехотя согласился Сергей, — но я вас доведу хотя бы до освещенного места. Идет?

— Это можно, — великодушно позволила храбрая телевизионщица. — Но только до следующего фонаря. — И назидательно добавила: — Будущему светилу медицины надо себя беречь.

— Почему «будущему»? — улыбнулся он. — Обижаете.

— Неужели настоящему? Может, вы еще и кандидат наук? — пошутила «сценаристка».

— Да что ж вы все обидеть норовите? — развеселилось светило».

— Доктор наук? — недоверчиво вопросила творческая личность.

— Ваш покорный слуга! — шутливо поклонился сокурсник по «Икару». — Он же профессор.

— Сколько ж вам лет?!

— Тридцать пять.

— Как говорил Константин Сергеич: не верю.

— Не верите чему? — окончательно развеселился профессор. — Возрасту, ученой степени или званию?

— О-о-о, какая па-а-арочка! — . прогнусавило сбоку.

— Баран да ярочка, — хихикнуло сзади.

Васса с Сергеем оглянулись. Шагах в десяти за ними стояли трое. Темнота размывала лица, но силуэты были видны. Один — приземистый и коротконогий, другой — длинный, вихляющийся, а в центре — высокий стройный силуэт идеальной мужской фигуры: широкий верх, узкий низ. И именно от этого идеального силуэта у Вассы похолодело внутри.

— Не бойся, — тихо сказал Сергей и крепко сжал ее ладонь.

Силуэты, покачиваясь, неспешно приблизились и остановились шагах в пяти.

— Какая цыпочка! — хихикнул гнусавый недомерок. — Нам, шеф, сегодня явный фарт выходит.

— Может, сначала дядю обшарим, Ястреб? А потоми телку обшмарим.

Васса почувствовала, как по спине холодной струйкой стекает пот. Рука Сергея ободряюще сжала ее ладонь. «Господи, ну зачем я позволила ему пройти со мной эти проклятые лишние метры?! Пусть бы шел своей дорогой, глядишь, уже чаек бы дома попивал. И меня бы здесь не было. И не было бы этих грязных ублюдков. Помоги нам, Господи?» — взмолилась она.

— Молодые люди, вы бы дали нам пройти. — Голос Сергея был спокоен.

— Ха-ха-ха, — завихлялся длинный, — ты слышал, Ястреб? Дядя с юмором!

— Дадим, дядя, даже поддадим — не жалко, — гнусавил недомерок. — Вот только телку твою поимеем, а ты нам бабки свои отдашь — и кати отсюдова!

— Отсюда.

— Не понял? — вытаращился недомерок.

— Нужно говорить «отсюда», малыш, — спокойно пояснил Сергей.

— Ах ты, падла! — кинулся к нему недомерок.

— Ша! Кончай базар, Гнус! — разразился наконец звуками молчаливый Ястреб.

Голос был молодой, властный и, что удивило Вассу, приятный. Его обладатель вышел вперед, и она увидела прямо перед собой милого интеллигентного юношу, почти мальчика, лет семнадцати, в модном пальто и клетчатом шарфе, небрежно обвивавшем шею. Приятное лицо, красивые миндалевидные черные глаза. «Наверное, мама уже ждет его дома. Пирожки испекла. Любимые, с яблочками. Чаек заварила. Сынок вернется — усталый, голодный. Покушает… Мразь сопливая! Из пеленок с какашками — в ястребы! Позер! Дешевка! Романтики бандитской захотелось! А эти двое — вообще не пойми что! Пара уродцев при смазливом юнце: один — жердь прыщавая, другой — обрубок кривоногий. И оба брызжут тупой злобой и гормонами! И они — двое взрослых умных людей — испугались трех сопливых ублюдков?!» Васса разозлилась не на шутку, ее заколотило от ненависти к этой мрази, только начинающей жить, а уже мнившей себя вершителями чужих судеб.

— Вы не сердитесь, пожалуйста, на моих друзей, — подчеркнуто вежливо попросил тот, кого называли Ястребом. — У них было трудное детство.

— Не тех друзей ты себе выбрал, парень, — заметил Сергей.

— Я, думаю, сам способен решить, кого иметь в друзьях.

Показная вежливость начала давать трещину. Парень явно обиделся. «Сейчас «петуха» даст!» — обрадовалась Васса.

— А я уверен в обратном, — спокойно возразил Сергей.

— Ты, дядя, ващще, щас ни в чем не будешь уверен! — завихлялся длинный.

— Ша! — оборвал его смазливый. — Так вы согласны с нами поделиться? — вежливо обратился он к Сергею.

— Смотря чем. Совет ты уже не принял.

— Телкой и бабками, козел! — выгнулся недомерок — за спиной главаря его вовсе не было видно.

— Женщиной и наличностью. Вам же объяснили мои друзья.

— Во-первых, я на уличном жаргоне не изъясняюсь — подзабыл этот подростковый язык, не обессудь.

— Щас напомним! — пискнул длинный.

— А во-вторых, — проигнорировал мышиную реплику Сергей, — с какой стати вы решили, ребята, что я должен вам уступить?

— Я думаю, вы взяли не тот тон, — снисходительно обронил смазливый юнец.

И тут Васса не выдержала:

— А ты, мальчик, почему решил, что знаешь, каким тоном должен разговаривать взрослый мужчина? — вкрадчиво спросила она.

На смазливой роже мелькнуло удивление.

— Ах ты сука! — подпрыгнул недомерок.

— Замолкни, Гнус! Для того чтобы быть умным, не надо жить сто лет, тетенька, — ухмыльнулся он.

— Этими байками ты «шестерок» своих корми! — отрезала Васса. — Вот они — рты уже открыли и хвостами виляют! А на серьезные разговоры со взрослыми людьми не претендуй — не дорос. Ты поделиться просишь? Делюсь. Запомни совет: умные мальчики по домам сейчас сидят, книжки читают, учатся, чтобы вырасти в достойных мудрых мужчин. А не шатаются по вечерним улицам, вырядившись словно фат и таская за собой мусор. Усвоишь мой совет — может быть, что-то из тебя и вылупится, нет — закончишь дни на помойке. Или за решеткой.

Смазливая ряшка дернулась, миндалевидные глаза остекленели.

— Фас, — процедил он.

Недомерок бросился на Вассу. И тут же был перехвачен Сергеем, который ударил ублюдка ребром ладони по шее, и тот свалился мешком к его ногам. Сзади на Василису напал длинный и, больно обхватив шею, стал заваливать на землю. Напрасно он с ней связался — в гневе Василиса Егоровна была сильна и находчива. Быстро опустив руку, она точным движением ухватила хилое мужское достоинство и сжала изо всех сил.

— А-а-а! — заверещал Жердь. — Пусти, сука, убью! Бо-о-ольно.

К нему кинулся Сергей и, заломив руки, стал оттаскивать от Вассы. Но и он, к сожалению, не знал очаровательную «сценаристку» — та держалась за штаны хваткой бульдога, намертво. Хотел поиметь? Имей — не жалко! И вдруг сбоку метнулась тень. Сергей застонал и медленно сполз на асфальт, цепляясь за длинного. Перед Вассой вплотную — лицом к лицу — возник сопливый Ястреб и поднес к глазам узкое лезвие, на котором алела свежая кровь.

— Ну, сука, какой совет ты мне сейчас дашь?

Рядом затормозила машина. Хлопнула дверца, и ленивый мужской голос произнес.

— Эй, что тут у вас происходит?

— Заложишь — убью, падла! — прошипел подонок и кинулся в темноту. — Жердь, сматываемся!

— Эй, гражданка, я вас спрашиваю, что тут?

К ней вразвалку приближались двое в милицейской форме — как же она их любила! Васса опустилась на колени рядом с лежащим на земле Сергеем и обхватила его голову ладонями.

— Сергей Сергеич! Сергей! Сережа, что с тобой? Что этот гад сделал?!

На нее смотрели удивленные глаза.

— Кажется, он меня зарезал, — прошептали белые губы, — если можно — в Склиф… — Глаза закрылись.

— Э-э-э, да тут, кажется, серьезно. Вызывай «Скорую», Макар.

Дальше все завертелось колесом и помнилось смутно. Сергея отвезли в Институт Склифосовского, как он просил. Часа три Вассу продержали в милиции, где она давала показания следователю, немолодому, немногословному, усталому человеку, который слушал ее, прикрыв глаза, не перебивал и разрешал курить. От него же среди ночи она позвонила домой — предупредить Влада, но трубка выдавала длинные гудки, и после шестого Васса положила. В общем, дома оказалась только на рассвете. «Боже, какое счастье, что я сегодня выходная!». Из комнаты выполз сонный Батик и вяло повилял хвостом при виде хозяйки.

— Спи, малыш, все хорошо.

Она с нежностью погладила пятнистую спинку и чмокнула в переносицу. Щенок сладко зевнул и поплелся обратно, убедившись, что мир не перевернулся и его любят по-прежнему. Васса вошла в ванную и включила воду. Тупо глядя на льющуюся из крана струю, она вспомнила веселое: «Да что ж вы все обидеть норовите!» Обидела. Ведь из-за нее, только из-за нее, попал в беду прекрасный человек.

Засыпая, она дала себе слово: переписывать для Сергея каждую лекцию Арно и относить в больницу. Каждую! И это будет длиться ровно столько, сколько понадобится. Ни минутой меньше!

Глава 18

Omnia vincit amor, et nos cedamus amori![18] Господи ты Боже мой, сколько раз она манипулировала этой фразой, перепархивая через своих воздыхателей легко и беззаботно, словно девочка, прыгающая по меловым квадратикам на асфальте. — играючи, одной левой. Или правой — как ей было удобнее. Эта мелкая бесовка с ямочками на щеках беспечно вплетала в паутину своего очарования все, на что ложился ее синий глаз. И делала это естественно и просто — как дышала и жила. Бывало, она и сама влюблялась, даже страдала и терзалась. Бывало, что душевные муки длились по три дня и даже целую неделю. Но потом Юля встряхивала рыжей гривой и выбрасывала из головы — и объект недолгих воздыхании, и свои краткий роман. Но сейчас… Сейчас все было по-другому.

С того самого дня, а вернее, ночи, когда она не дала ему уйти, прошла целая неделя, семь дней, почти сто шестьдесят восемь часов — и все они были переполнены счастьем. Немыслимым! Невозможным! Невыносимым! Она пила его захлебываясь, крупными глотками, купалась в нем, тонула и, счастливая, совсем не хотела выныривать на поверхность унылого самостоятельного прозябания. Какая же она была дура, что превыше всего ценила независимость! И какая умница была — хватило мозгов не попасть в чужие руки. Представить невозможно, чтобы на нее сейчас смотрели другие глаза — серые, синие, карие, целовали другие — жесткие и сухие — губы, ласкали другие — жадные — руки. Мир за эти дни не раскололся, не разделился пополам — сузился до размеров Юриных глаз, заканчивался его макушкой, не выходил за пределы любимого тела. Там, за этими пределами, что-то двигалось, куда-то мчалось, чем-то было озабочено — словом, жило своей обычной жизнью. Но она, эта жизнь, была Юле неинтересна. Внешне ничего не изменилось. Она все так же носилась, выполняя поручения рыжего гения Федяева, общалась с актерами, с Васильком трепалась по телефону, выпивала в баре по чашке кофе, тряслась по вечерам в переполненной «девятке» — но ее, Юлии Батмановай, как индивида больше не существовало. Куцее «я» было выброшено за ненадобностью. Его место заняло звонкое, емкое, звучное «мы»!

— Привет! — в комнату заглянул Костька. — Мечтаешь? Видел, видел — неплохой кадр, да еще с тачкой! Темно-вишневый «Жигуль», кажется? — Ленточкин нахально уселся напротив, закинув ногу на ногу. — Выглядишь, кстати, на все «сто». — Он дурашливо закатил глаза. — Любовь!

Дверь широко распахнулась.

— Ленточкин, ты с какой стати здесь прохлаждаешься?! — Глаза под пушистыми ресницами метали молнии. — Эт-т-то еще что за светский раут?! Через полчаса съемка, а у вас диспут на тему: кто умнее? Умнее Батманова, спорить не надо! Юль, встреть акт ров у входа. И сама проводи в гримерную. И. чтоб никаких заходов в бар, Боже упаси! Я ясно изложил?

Юля утвердительно кивнула.

— Давайте-ка, ребятки, давайте, пошевеливайтесь! Ленточкин, за мной!

Федяев крутанулся юлой и исчез в коридоре. За ним уныло побрел Костька, выразительно покрутив пальцем у виска. Однако «трясучку» режиссера понять было можно. Сегодня снимали злополучную сцену, полетевшую неделю назад, и Федяев, конечно, «стоял на ушах». Юля улыбнулась: когда-то и она считала, что мир рухнет, если опоздает актер, задержится съемка или, не дай Бог, сорвется совсем. Как давно это было! Глупая девчонка — тогда она считала перевернутый на голову мир правильным.

— Привет! — в комнату заглянула Лилька из монтажной. — Я пришла к тебе с приветом и предложением разориться, — неуклюже пошутила она.

— Привет! — улыбнулась Юля.

— О, что это с тобой? Влюбилась, что ли?

— С чего ты взяла? — Юля постаралась напустить на себя озабоченный деловой вид, старательно запихивая внутрь свое счастье и пряча его от чужого глаза.

— Сияешь, как блин намазанный — вот с чего.

— Чушь! Вечно ты, Лилька, выдумываешь!

— Да? Выдумываю? И Костик выдумывает?

— Какой Костик?

— Ленточкин, какой же! Уже, наверное, весь «Экран» знает, как ты целовалась у входа.

— Ну и сплетник! — возмутилась Юля. — Хуже любой бабы! У него на языке не одна сорока — десяток сидит! И все трещат во все концы. Ты что хотела, Лиль, а то у меня времени нет, актеров надо встречать.

— Ну не хочешь — не рассказывай. — Любознательная обиженно поджала губы. — Я разорить тебя пришла. Смотри! — Она достала прозрачный фирменный пакет и небрежно помахала им перед Юлиным носом.

— Что это?

— Можешь вскрыть, разрешаю.

Монтажер царственным жестом опустила пакет на Юлин стол и уселась рядом, на стул, с которого пару минут назад поднялся трепач Костька, закинув, как и он, ногу на ногу. Юля хмыкнула: временные владельцы не баловали стул разнообразием поз.

— Что это? — повторила она с любопытством.

— Мелочь, которая тянет на твою будущую премию. Специально для тебя, Батманова, приберегла. Вскрывай пакет, не боись!

Юля осторожно открыла пакет, и на стол вывалилось воздушное, пушистое, нежно-голубое чудо.

— Какая прелесть! — ахнула она.

— А то! — горделиво подбоченилась Лилька. — Я ж говорю: специально для тебя. Ты приложи к себе-то.

Юля прислонилась щекой к заграничной роскоши.

— Класс! Высший бельэтаж, как моя тетка говорит. — Лилька завистливо вздохнула: — И где мой сорок четвертый размер?

— Не печалься, Лилек, он у тебя в пеленках остался! — рассмеялась Юля. — Ты уж его и не помнишь. А чего не помнишь — значит, того и не было. А чего не было — значит, не твое.

— Хамишь? — весело поинтересовалась обладательница пышного бюста и необъятной талии.

— Что ты, Лилечка, — сделала невинные глаза Юля, — ты совсем не толстая — аппетитная.

— Наверно, я такой уж рождена, — беспечно согласилась Лилька. — А мой балдеет от моей фигуры. Все плюшки по утрам подсовывает, паразит! Чтоб, не дай Бог, не похудела, — радостно пожаловалась она на мужа — худенького, невзрачного осветителя Жору.

Юля не могла оторвать глаз от зеркала: как к лицу ей этот голубой свитер, как красиво он оттеняет глаза, какими мягкими волнами падает с плеч.

— Сколько? — спросила она, заранее готовая расстаться с пушистым чудом.

— Я ж говорю: премия.

— А откуда ты знаешь, какая у меня будет премия? И будет ли?

— Всюду свои люди, — загадочно улыбнулась пышная Лилька.

— Не знаю, Лиль, — с сожалением вздохнула Юля, откладывая свитер в сторону, — я без копейки сижу. Бабушке еще выслать должна.

— Бабушке? — удивилась Лилька. — Зачем?

— Как зачем? — Юля даже растерялась от дурацкого вопроса. — Чтобы жить. У нее же пенсия мизерная.

— Так ты еще и бабушке своей помогаешь?

— Немного.

— У тебя ж самой зарплата — кот наплакал!

— Если не будешь меня искушать — продержусь, — отшутилась Юля.

— Эх, Батманова, — притворно запечалилась монтажер, — правильно говорят: дурень думкой богатеет. Так и я — не разбогатею на тебе. Даю рассрочку на два месяца: каждый месяц по сорок рэ. Ладно, по тридцать пять, идет?

— Идет, — подумав, не устояла Юля.

«Выкручусь, — решила она, — мало есть полезно».

— То-то же! Станешь счастливой и богатой — не забывай мою доброту.

— Не забуду, Лилечка. Только с богатством тебя что-то занесло.

— Станешь-станешь, у меня глаз — алмаз. Я потенциальных богатеев за версту вижу. Они еще чихнуть не успеют, а я уже знаю, из какого кармана платок носовой доставать будут.

— Ладно, Лилек, договорились. Посадила ты меня в долговую яму, — вздохнула Юля и, заметив обиженные глаза, поспешила добавить: — Но села я туда по доброй воле. Спасибо тебе.

— То-то же, — кивнула довольная Лилька, — носи, поражай других и радуйся сама. Тебе правда очень идет.

— Извини, Лиль, актеров должна встретить. Опаздывать нельзя.

— Да-да, конечно, — заторопилась «благодетельница», — мое время тоже вышло. Мы же только на обед прервались. А я свой обед с тобой протрепалась.

Последнюю фразу пышнотелая искусительница закончила уже в коридоре. Юля направилась за ней, времени оставалось в обрез. На пороге ее остановил телефонный звонок. «О черт, — ругнулась она, — опоздаю!»

— Юля?

(«Какой «черт?» — «Слава Богу!»)

— Да, Юр, это я.

— Я тебя отрываю?

— Юр, актеров сейчас должна встретить.

Врать нельзя — не та ситуация, все-таки работа есть работа — ничего не попишешь.

— Я на минутку, извини. Ты сегодня сможешь освободиться часам к пяти-шести?

— К шести.

— Прекрасно! Я заеду за тобой в шесть. Договорились?

— Договорились! — веселым эхом отозвался абонент.

— Ну тогда до встречи! В шесть буду у входа.

— До встречи! — Юля бережно опустила трубку на рычаг, счастливо вздохнула и помчалась встречать актеров.

Съемка прошла на «ура». Ни малейшего сбоя, ни минуты паузы, ни единой помехи.

— Съемка окончена. Всем спасибо! — Федяев был весел, доволен и покладист.

Часовые стрелки тянули друг друга к нижнему центру. «Замечательно, — обрадовалась Юля, — полшестого! Успею спокойно собраться».

— Юля, займи, пожалуйста, очередь в баре. Мы сейчас подтянемся. Обговорим кое-что за кофейком.

«О нет! — взмолилась мысленно ассреж. — Знаю я ваши «сейчас». Хорошо, если через полчаса появитесь!»

— Хорошо, Иван Степаныч, я займу, — кивнула она и уныло побрела в бар.

Пристроившись к живому хвосту у первой же стойки, посмотрела на настенные часы: верзила отлепилась от своей коротышки-подруги и медленно поползла вверх. «Может, и подтянутся», — без надежды думала Юля, двигаясь в очереди вслед за минутной стрелкой. Остановившись на цифре «10», долговязая нахалка подмигнула с циферблата: мол, не боись, прорвемся! Я не спешу. «Ага, не спешишь, как же! — возмутилась Юля. — Мчишься, как оглашенная!» «Ну как знаешь!» — вздрогнула хилым плечиком длинная лгунья и двинула дальше вперед. Перед Юлей оставался один человек. Слава Богу, он никак не мог решить, какой взять бутерброд и пить ли чай или кофе. И тут в дверях появились они — ее любимые, замечательные, классные, обязательные, — Федяев с актерским трио.

— Я здесь! — взмахнула рукой Юля. — Идите быстрее, наша очередь!

Творческий квартет во главе с режиссером подтянулся к ассистенту.

— Все, Иван Степаныч, я вас дождалась. Всем — приятного аппетита и до свидания. Я побежала.

— А ты не хочешь с нами? — режиссерский лик слегка вытянулся.

— Иван Степаныч, не могу. Никак не могу! Всего вам хорошего. До понедельника.

— До свидания, Юленька! — благосклонно улыбнулась красавица-героиня.

— Счастливо, Юля. Удачи тебе! — пробасил довольный герой.

— Хорошо, Юль, до понедельника, — с сожалением расстался со своей помощницей рыжий гений. — Кстати, — повернулся он к актрисе, — хочу сказать: когда вы произносите фразу… Сколько с меня, Анечка? — спросил Ванечка молодую женщину в нейлоновом синем фартучке, подавшую ему из-за барной стойки тарелку с пирожным и кофе.

— Пятьдесят.

Федяев протянул рубль и, не отходя от стойки, продолжил увлеченно делиться с актерами своими мыслями, позабыв про излишне независимую помощницу.

А помощница уже галопом мчалась по длинному коридору второго этажа, и минутная стрелка, поселившись в ее голове, нахально отсчитывала секунды: одна, две, три… «Заткнись! — рявкнула ей Юля, выскакивая из комнаты и на ходу надевая куртку. — Успею!»

В пять минут седьмого она озиралась у входа в телецентр.

— Привет, солнышко! — Ласковый шепот обжег ухо.

— Ох ты Господи! Я боялась опоздать. Ну никогда я тебя не замечаю! — пожаловалась она.

— Высокая очень! — рассмеялся Юра.

Господи ты Боже мой — как же уютно в этом слабо освещенном салоне, и как хорошо здесь пахнет, и как удобно, и как… Она с трудом оторвалась от ласковых губ и, глубоко вздохнув, скомандовала:

Поехали!

— Слушаюсь, шеф! А куда?

— Куда хочешь!

— Золотые слова! — одобрительно кивнул послушный водитель и включил зажигание.

Остановились у ее дома.

— Юль, я подниматься не буду. Прошу тебя: доверься мне и ни о чем не расспрашивай. У меня для тебя небольшой сюрприз. Пожалуйста, возьми сейчас паспорт, что нужно из вещей на пару дней и быстренько спускайся. Я подожду здесь. Если можно, солнышко, не задерживайся. У нас мало времени.

Заинтригованная пассажирка молча открыла дверцу и уже через пару минут была в своей квартире. На сборы ушло еще чуток минут. Закинув ключ соседке — покормить котов, Юля пришла в себя только на площадке первого этажа.

«Господи ты Боже мой! Ну почему я так слепо и послушно выполняю его просьбу? И зачем паспорт? И куда он собирается на пару дней? И что мы будем делать?» Последний вопрос вызвал сладкую истому, пересилившую минутную рассудочность, и Юля, плюнув на рассудок, пулей выскочила за дверь подъезда. «Что будет — то и будет! Я его люблю, и он лучше всех на свете!» С этим трудно было спорить. Да и некому, если честно: мысли Юлии Батмановой уже крутились в другом направлении, стараясь угадать, какой сюрприз ее ожидает.

Сюрприз стал неясно прорисовываться в тумане Юлиных предположений в аэропорту, когда Юра взял ее паспорт и попросил подождать у стойки. «Куда-то летим, — догадалась она, — куда?»

— Солнышко, пойдем быстрее, уже посадка идет.

«Не буду ни о чем спрашивать. Умру, а не буду! — решила стойкая пассажирка. — Сказано ведь: ни о чем не расспрашивай». Но в билет все же заглянула (имеет право!) и удивилась: «Надо же, от города, куда они летят, всего час езды до бабушки! Вот было бы здорово ее навестить!»

В самолете, пристроившись у окна, Юля выполнила просьбу стюардессы пристегнуть ремень, привести спинку кресла в вертикальное положение, искоса взглянула на Юру, приудобилась в кресле и прикрыла глаза. «Что это он вроде какой-то напряженный? — размышляла ведомая. — Серьезный, страсть! Молчит и вроде ждет чего-то. Взлета, наверное. Может, высоты боится? Точно — я. Для меня полет в самолете — summa summarum[19]. Ладно, мы тоже помолчим, — размножила себя Юля, — доверять так доверять! Credo quia absurdum!»[20] — оценила она собственную доверчивость и уставилась в иллюминатор. За круглым окошком шла своя, аэрофлотская жизнь Где-то внизу проехал автокар с мужичком и грудой чемоданов, вдалеке шел на посадку самолет, у самой кромки взлетной полосы стояли трое, одетые в летные куртки, и, оживленно жестикулируя, никак не хотели расходиться. «А вдруг они нашли у нас неисправность и теперь спорят: может ли самолет с ней лететь или нет?» — испугалась Юля.

— Не бойся, Рыжик, мы долетим благополучно.

— А я и не боюсь. Просто думаю: кто это и о чем они могут спорить?

Юрий заглянул в иллюминатор.

— Это, наверное, техсостав. Мало ли о чем мужики могут спорить? Мы вообще ужасные спорщики. Где больше двух, там всегда спор, — пошутил он, ласково прикоснувшись к ее руке.

Самолет вздрогнул, и огоньки внизу, потеряв четкие очертания, сплелись в единую светящуюся гирлянду, затем она превратилась в длинную яркую линию, опускавшуюся прямо на глазах, а вскоре и совсем исчезла. Место рядом с ними пустовало, и это Юле очень понравилось.

— Кажется, мы взлетели, — небрежно заметила она, вжавшись в кресло.

— Расслабься, Рыжик, с нами ничего не случится, — шепнул Юрий.

Она хотела принять независимый, бесстрашный вид, но передумала и честно призналась:

— Глупо, конечно, но ничего не могу с собой поделать — боюсь взлета.

— Взлета, солнышко, никогда не надо бояться. Бояться нужно не динамики, а статики. Неподвижности, а не движения.

— В жизни, но не в полете, — возразила Юля.

— А взлет — та же жизнь. Только между небом и землей. А точнее — это жизнь, которая стремится ввысь.

— Красиво, — согласилась Юля, — но не убедительно.

Он рассмеялся.

— Крепкий орешек! Убедить тебя не просто.

— Ну, в жизни всегда есть место подвигу, — скромно охарактеризовала его попытку Юля. — Отчего бы и не попытаться?

— Попытаюсь.

Он посерьезнел. Черные глаза ласково и вдумчиво смотрели на Юлю. По спине у нее вдруг пробежал холодок, и почему-то мелькнула мысль: хорошо, что сижу, а не стою. Он взял ее руку в свою. Помолчал. Потер переносицу. Смешно наморщил лоб. И выдал:

— Юля, я люблю тебя. Выходи за меня замуж. — Его глаза — черными углями на побледневшем лице — обожгли Юлю.

— Юр, можно я буду называть тебя «угольком»? — вдруг ляпнула она.

— Юлька, я люблю тебя. В тот самый первый день, когда тебя увидел, я понял: или ты, или никто. Я люблю тебя и хочу с тобой жить и стариться. Я хочу вместе с тобой взлетать и приземляться, уезжать и приезжать, отплывать и возвращаться. Я хочу с тобой засыпать и просыпаться, завтракать и ужинать. Я хочу тебя одевать и раздевать. Я хочу, чтобы у нас был общий дом. И чтобы в нем смеялись наши дети. Я хочу всегда видеть тебя рядом. Всегда, всю жизнь, до конца! Выходи за меня, солнышко.

Юля глубоко вздохнула. Горячий ком внутри, разрастаясь, заполнял своим жаром каждую клеточку ее тела, растекался по сосудам, сбивал дыхание, останавливал сердце. «О Господи, — испугалась она, — сейчас умру — и ничего не успею ответить! И он не узнает, как я его люблю!»

— Я согласна! — выдохнула. И сразу же почувствовала себя легкой, звенящей и — абсолютно, беспредельно — счастливой.

— Клянусь, солнышко, никогда, ни на минуту не заставлю я тебя пожалеть об этом! — Он наклонился и губами чуть прикоснулся к ее руке. Затем, перевернув тыльной стороной кверху, перецеловал три линии, пересекающие ладонь. — Хочу остаться в твоем сердце, на уме и в судьбе. Навсегда.

— А ты откуда знаешь, что обозначают эти линии?

— Ты забыла, меня воспитывала мудрая женщина. Ведьма.

— Что будем пить? Минеральную? Лимонад? — вежливо спросила стюардесса.

— Лимонад, — дружно ответили они и рассмеялись.

Молодая женщина, зараженная их веселостью, улыбнулась.

— В свадебное путешествие летим?

— Нет, — смутилась Юля.

— Извините, — с недоверчивой улыбкой стюардесса подала им заполненные наполовину пластмассовые стаканчики и повезла свою тележку дальше по проходу.

— За тебя, Рыжик!

— За тебя! — ответила она и лихо осушила белую емкость.

— А вот теперь я могу открыть свой секрет. А точнее — сюрприз.

— Открывай!

— Мы летим к бабушке. И я, как благородный человек, намереваюсь просить у нее твоей руки.

— К бабушке?! — ахнула Юля. — Ну ты даешь! А если бы я отказала?

— Тогда несчастный и убитый горем, но по-прежнему благородный, я оставил бы тебя с обратным билетом у ее двери и двинул назад, в холодную, тоскливую столицу. Предаваться в одиночестве безутешному отчаянию.

— Бедный! — пожалела его Юля и, задумавшись на секунду, авторитетно заявила, — нет, такому не бывать! Нельзя бросать человека одного в чужом, незнакомом городе. Этому учила одна старая мудрая женщина, которая воспитывала меня.

Оставшуюся часть полета они провели в веселом трепе — обо всем и ни о чем. О погоде, о южных базарах, о пирожках с мясом и малосольных огурцах, которые Юлька обожала в детстве, о море, о мандаринах, которые оба могли съесть по ящику. Выяснилось и первое серьезное различие между ними: она ненавидела холод, а он терпеть не мог жару.

— Не люблю! Жара расслабляет, делает человека ленивым, вялым, безвольным. Забиваешь холодильник «Нарзаном» и фланируешь от душа к дивану — вот и вся твоя деятельность.

— Ну да, — хмыкнула Юля, — то-то древние греки были ленивыми — вся мировая культура им до сих пор в ножки кланяется. А эпоха Возрождения? Итальянцы тоже, знаешь ли, не на севере живут.

Поспорили. К единому мнению не пришли. Юля хотела разозлиться, но передумала. Какая разница, в конце концов, между севером и югом? И если честно, ее абсолютно не трогает влияние климата на развитие цивилизаций. Они оба прекрасны — и Гомер, и Шекспир. Даром что жили в противоположных странах света: один — под жарким солнцем благодатной Эллады, другой — в туманном Альбионе, под холодным дождем. Да и вообще, основой развития всех культур, цивилизаций и даже мироздания является любовь. Именно она движет человечество вперед и не дает ему выродиться в тупых и никчемных особей. На том и порешили.

Выйдя из аэропорта, Юля сразу ощутила запахи южного города, знакомые с детства: так пахнет степь, сухое сено, догоравшие в осенних кострах листья и нагретое за лето море. Погода была — лучше не придумаешь. Тихо, тепло и сухо — ни тебе ветров, ни дождей, ни тем более снега. Что и говорить, южная осень — ласковая и щедрая дама, а уж красавица — каких поискать!

На подходе к дому внучка вдруг струсила. Без предупреждения, нежданно свалиться с новоявленным женихом бабушке на голову — что в этом хорошего? А если немолодое изношенное сердце не выдержит такого «сюрприза»? Известно ведь, стресс вызывают сильные эмоции, а уж положительные они или отрицательные — дело десятое. И потом… Чем бабушка будет их кормить эти пару дней? Ведь Юля даже не подозревала о таком «сюрпризе» и явилась без продуктов, без денег — с пустыми руками. Она невольно замедлила шаг.

— Ты что, Рыжик?

— Боюсь, — честно призналась она. — Я бабушке таких сюрпризов еще не преподносила.

— Твоя бабушка — мудрая женщина и любит тебя. Если она увидит, что тебе хорошо, ей тоже будет хорошо. Это мне надо бояться: плохи мои дела, если она меня забракует.

— Не забракует, — пообещала Юля и, прислонившись плечом к знакомой, выкрашенной все в тот же синий цвет, чуть обшарпанной стене, вздохнула и нажала круглую черную кнопку.

После второго звонка за дверью послышались шаги и слабый, до боли родной и любимый голос спросил:

— Кто там? Это ты, Вера?

— Бабуленька, милая, не волнуйся, пожалуйста! Это я, Юля.

Голос ахнул, и через пару секунд дверь распахнулась, На пороге, залитая светом, стояла ее бабушка, Елизавета Кирилловна, в цветастом, фланелевом халатике и теплых тапочках с опушкой. В прихожей вкусно пахло пирогами.

— Юленька, детка моя золотая, радость моя, что же ты меня не предупредила?! — приговаривала старушка, смахивая счастливые слезы, целуя Юлины нос и щеки, гладя ее плечи, руки и волосы. — А я как чувствовала: пироги сегодня испекла. Ты не беспокойся, солнышко, я хорошо себя чувствую. Думала, это Вера звонит — я ей рецепт своего айвового варенья с орехами обещала дать. А это ты — такая радость! То-то вчера голубь в окно стучал — белый, красивый! Я еще подумала: к весточке доброй. Господи, спасибо тебе, такое счастье! Ой, да что ж мы на пороге-то стоим! — спохватилась она. — Проходи, солнышко, я сейчас дверь закрою.

— Бабушка, успокойся, пожалуйста. Я тебе потом расскажу, почему без предупреждения приехала. Я не одна. Знакомься, это Юра.

— Добрый вечер! Простите, пожалуйста, за внезапный приезд. Это я виноват, что так получилось. Извините мой эгоизм.

— Добрый вечер, Юра! — ответила бабушка, внимательно вглядываясь в стоящего перед ней незваного гостя. — Меня зовут Елизавета Кирилловна. Не стоит извиняться. Надеюсь, у вас были на то серьезные основания. Проходите, пожалуйста, в дом. Я счастлива, что Юленька сейчас рядом со мной. И я всегда рада видеть ее друзей. Если вы виновник ее приезда — спасибо вам. — И она протянула руку, приглашая его войти.

Юрий наклонил голову и почтительно поцеловал маленькую сморщенную руку, пахнущую ванилином. Бабушка с достоинством улыбнулась:

— Вы заработали второе «спасибо» — напомнили времена моей юности, когда молодые люди почитали за честь поцеловать мне руку.

— Совершенно искренне считаю это большой честью и для себя, — серьезно ответил Юрий.

Юля смотрела на бабушку во все глаза — такой она еще ее не видела. Сколько достоинства, благородства, не бабушка — королева!

— Бабушка, какая ты красавица! — не выдержала она.

— Спасибо, милая! — ласково ответила Елизавета Кирилловна. — В молодости я действительно была хороша.

— Вы и сейчас прекрасны! — не скрыл своего восхищения молодой гость.

Потом пили чай со знаменитыми бабушкиными пирогами. Соседи уже по запаху узнавали, когда Елизавета Кирилловна печет пироги, и норовили попасться ей в этот день на глаза; знали, хитрюги, что хлебосольная хозяйка всегда одарит их душистым, пышным куском с начинкой из кураги, мяса или творога с черносливом и орехами. За столом Елизавета Кирилловна потчевала гостя, поглядывая на него вдумчивыми, слегка выцветшими голубыми глазами, и все гладила Юлину руку, словно постоянно хотела убедиться, что та ей не снится. Под пироги она незаметно и естественно разговорила внучкиного друга, который охотно рассказывал о себе, о своей работе, о родителях, о бабушке и даже о лесном отшельнике Антоне. Юля только молча попивала чаек и удивлялась, как быстро и легко нашли эти двое общий язык.

— Спасибо вам большое, — поблагодарил сытый гость после очередной чашки чая, заваренного земляничным листом, и четвертого куска пирога. — Таких вкусных пирогов я в жизни не ел, правда.

— На здоровье, Юра, — улыбнулась довольная хозяйка.

— Елизавета Кирилловна, позвольте объяснить цель моего появления здесь.

— Слушаю внимательно. — Старая женщина чутко уловила волнение и серьезность в молодом голосе. Она отставила недопитую чашку и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

— Елизавета Кирилловна, я прилетел вместе с Юлей, чтобы просить у вас ее руки.

— Мы решили пожениться, бабуля, — поспешила добавить Юля.

— Если вы уже решили, зачем же вам мое согласие? — улыбнулась бабушка.

— Мы хотим пожениться, Елизавета Кириллова. Но нам важно ваше согласие. Ближе и роднее вас у Юли никого нет. И мне очень хочется, чтобы вы знали: я люблю ее и постараюсь сделать все, чтобы она была счастлива.

— Юлечка, а ты что скажешь, детка? — Бабушка спокойно и внимательно смотрела на любимую внучку.

— Я люблю его, бабуля. И я согласна выйти за него.

— Замуж, — улыбнувшись, добавила бабушка.

— Ну да, конечно! — кивнула Юля.

— Как жаль, что твои родители не дожили до этого дня!

Старая женщина вздохнула, тяжело приподнялась со стула и подошла к серванту. Она неспешно открыла полированную дверцу и достала темно-зеленую бутылку с золотистой фольгой, обмотавшей узкое горлышко.

— Простите меня, дети мои, если я заплачу. Это — от счастья… Береги ее, Юра. Дороже Юленьки у меня никого нет, в ней — вся моя жизнь. — Она не сводила с Юрия глаз. — Мне кажется, ты хороший человек и сумеешь сделать ее счастливой. А ты, солнышко, береги вашу любовь. Давайте выпьем, ребятки. Это шампанское ждет своего часа уже два года. — И заплакала, улыбаясь и не пряча слез.

— Бабулечка, ты что, моя хорошая? Я очень счастлива, честное слово!

— Я знаю, родная. Не беспокойся, это счастье во мне проливается…

Лежа на раскладушке в бабушкиной спальне (Юру положили на диване в соседней комнате), она долго не могла заснуть: все прислушивалась к тихому дыханию рядом. И расслабилась, только когда услышала тихое посапывание. «Заснула, слава Богу!» — с облегчением вздохнула Юля и уставилась в окно. В щель незадернутых штор проглядывала звездочка, по стеклу постукивала виноградная ветка. Юля хорошо помнила, какие крупные гроздья «изабеллы» свисали над бабушкиным окном и как отгоняла в детстве строгая москвичка-задавака дворовых мальчишек, норовивших украсть роскошную кисть с темно-фиолетовыми душистыми ягодами. Вспомнилась и первая любовь, Шурка-клыкастый, похожий на польского актера Дэниэля Ольбрыхского. Как долго сокрушалась она тогда, что постеснялась до конца прочесть его записку — признание в стихах, переданное через соседа Альку. Это было в третьем классе, когда Юля жила у бабушки, а родители находились в очередной экспедиции. И шелковицу на соседнем углу вспомнила — ее вечно обдирал Шурка, он таскал ей горсти сочных ягод, от которых чернели губы и ладошки. И огромный раскидистый платан, прозванный ими «пузатым деревом». И толстую Наташку, вечно выпрашивающую то яблоко, то вафельный стаканчик, который Юля покупала у мороженщицы за копейку. Каким счастливым было детство! И как беспечно тратилось — на детские обиды, упрямые слезы, дневной летний сон, в который неумолимо загоняла бабушка. Вся эта вереница вкусных, жарких, щедрых дней называлась «летние каникулы» и с нетерпением ожидалась каждый учебный год. А море! За лето кожа просаливалась так, что язык ощущал ее солоноватый вкус весь сентябрь, и хлорированная московская вода не могла вытравить этот черноморский привкус. «Завтра с утра обязательно поведу Юрку к морю! И покажу ему валун, с которого мы ныряли, и «пузатое дерево», и шелковицу…»

Во сне Юра стоял у платана и, почтительно склонив перед Юлей голову, просил согласия на брак с бабушкой. Бабушка стыдливо прикрывалась белым кружевным шарфиком и хихикала, поглаживая светлую кору дерева. А обалдевшая Юля молча на них смотрела и не знала — плакать ей или смеяться.

Проснулась она от позвякивания чашек и ложек и не сразу сообразила, где находится, но через несколько секунд все вспомнила, сладко потянулась, поднялась с узкой раскладушки, оделась и вышла в кухню. За столом, попивая чаек, мирно беседовали бабушка с Юрой. На рабочем столе у плиты высилась гора продуктов, увенчанная прозрачным пакетом, из которого выглядывал серый пушистый платок.

— Юленька проснулась! — радостно всплеснула руками бабушка.

— Доброе утро! Чаевничаем?

— Доброе утро, ладушка моя! Я решила напоить Юру перед завтраком чайком на травах. Очень полезно.

— Доброе утро, Юль! У тебя не бабушка, а кладовая полезных советов, как сохранить здоровье, — пошутил он, — Целительница, фитотерапевт.

— Южные травы, Юрик, напоены солнцем и морем — они все болезни излечивают, надо только знать, как и когда эти травы собирать. А вообще, дети мои, любите Бога и людей — и никакая хворь не пристанет, и все беды отступят. Юленька, детка, зачем же вы так потратились? — резко сменила тему бабушка. — Продуктов навезли — мне и не съесть одной. А за платок, солнышко, спасибо большое! Честно говоря, лет тридцать мечтаю об оренбургском платке. Был у меня такой в молодости, от мамы остался, но разве ж молодой ценишь такие вещи? Затерялся где-то. А этот я уж и доставать из пакета не стала — тебя ждала. Дай-ка я тебя поцелую, радость моя. — На бабушкиных глазах заблестели слезы.

Юля, ничего не понимая, открыла рот, но наткнулась на предупреждающий взгляд, и все сразу стало ясно. Проглотив комок в горле, она поцеловала бабушку и сказала:

— Носи на здоровье, бабуля. Это тебе от нас с Юрой подарок. Давай примерим.

Они достали огромный, с красивой ажурной каймой по краям, пушистый платок и Елизавета Кирилловна накинула его на плечи. Он покрыл небольшую фигурку почти целиком, опушистил до самых колен.

— Какая прелесть! — восхитилась Юля. — Ты как сибирская кошка Нюрка. Помнишь, какая пушистая была?

— Еще бы не помнить! Кто у нее роды-то принимал? — рассмеялась счастливая бабушка. — В нее же все окрестные коты были влюблены! Бывало, как выпустишь на улицу — все, готовься котят принимать.

Завтракали весело и сытно. Бабушка все пыталась подсунуть что-нибудь из привезенных внучкой московских деликатесов, но, дружно отказавшись, ребятки умяли яичницу с помидорами, запили ее чаем и не устояли перед пирогом с курагой. После того как Юля вымыла посуду и разобрала продукты, забив холодильник и навесной шкаф, они, клятвенно пообещав вернуться не позже шести, отправились в город.

Сейчас, в салоне самолета, летевшего в Москву, Юля не смогла сдержать улыбки, вспомнив, с каким восторгом неуемный храбрец карабкался на валун.

— Ты чему улыбаешься?

— Вспомнила, как ты на валуне скакал.

— Как горный козел?

— Скорее как таежный медведь. Чуть не свалился в море.

— Ах ты рыжая нахалка! — шутливо возмутился он. — Вот обниму тебя дома — тогда узнаешь, что такое медвежья хватка!

— Я говорю о твоей неуклюжести, а не о хватке. — И пихнула его острым локотком в бок — чтоб не задавался.

Господи ты Боже мой! Как же хорошо рядом с ним! Легко, надежно и очень-очень спокойно. Юля вспомнила, как, провожая их, бабушка шепнула в прихожей:

— Береги его, Юленька! Он хороший.

Юля счастливо вздохнула, закрыла глаза и прислонилась к любимому плечу. Жизнь открывала перед ней все новые и новые двери в счастье, и каждая казалась — роскошней не бывает!

Глава 19

27 октября, 1982 год

Улицы, как переплетенные пальцы, извивались, изгибались, ныряли одна в другую и заканчивались ладошками площадей. Улицы манили, лукавили, совращали — заколдовывали, настраивая на лирику и вызывая на откровенности. Как отличались эти маленькие узкие улочки от туповато-прямолинейных широких московских проспектов. В этом асфальтовом кружеве невозможно было мчаться галопом, опаздывая на работу, или с озабоченным видом тащить сумки с торчащими батонами колбасы и рыбьими хвостами. Здесь хотелось прогуливаться не спеша, рассуждая о моде, о поэзии, о любви, назначать свидания, легкомысленно обниматься. Хотелось быть неотразимой, загадочной, интересной. Улицы хороводили, освещаемые солнцем, редким в этих краях и в это время года, дышали в лицо свежим воздухом, холодили легким морозцем. Все, ну все требовало забыть о неприятностях, разочарованиях, обидах. И Лара забыла, поддавшись магическому очарованию Риги. Она весело шутила, смеялась и, как девчонка, заслушивалась Никитой Владимировичем, который, казалось, знал здесь каждый камень, каждый дом, каждый переулок. Облокотившись о гранитный парапет набережной, они молча смотрели на серую Даугаву, скованную у берега тонким льдом.

— А я здесь чуть не утонул однажды.

— Правда?

— Правдивее не бывает, — ответил он. — Видишь шрам над бровью?

Лариса внимательно пригляделась.

— Да нет, вот здесь, над левой. — Он снял перчатку с ее руки и, взяв палец, осторожно поводил над бровью. — Чувствуешь?

— Да, — ответила Лариса, ощутив легкую неровность кожи. И быстро отняла руку.

Едва заметная улыбка тронула его губы.

— А как это случилось? — спросила она, испытывая неловкость: ну дикарка, честное слово!

— С мальчишками поспорил, что прыгну с моста.

— С этого?! — Лариса в ужасе посмотрела на мост, высоко перекинутый через широкую реку.

— Нет конечно! — рассмеялся он. — На этом мосту целоваться можно, прыгать с него нельзя. Разве что сумасшедшему. Нет, мы с ребятами ездили на остров. Есть такой небольшой островок на окраине, недалеко, кстати, от знаменитого ВЭФа. Слыхала про этот завод?

— Тот, что приемники выпускает?

— Точно, — кивнул он, — они еще и телефонные аппараты неплохо делают. Ну да это неважно, к слову просто. Поехали мы тогда искупаться, понырять, поплавать — в общем, отдохнуть. Как раз только начались каникулы. Я всего неделю как к деду приехал. Лихих изображали, дураки. Пива взяли с собой, шпана безголовая. А там мост через протоку. Гораздо меньше этого, конечно, но тоже вполне приличный. Ну, я пивка попил и поспорил, оболтус, что прыгну.

— Сумасшедший, — осуждающе покачала головой Лариса.

— А никто и не спорит. Я же говорю — оболтус, крутой столичный сопляк. Решил перед земляками выпендриться.

— Ну, и что?

— Выпендрился. Прыгнул. А там каким-то макаром затесался тонкий железный прут. Над водой его было не видно. Прыгни я на сантиметр левее — и все, уже бы никогда и ничего не видел вообще. Тем более такую красавицу, как ты! — пошутил он.

— Так ты напоролся на этот прут?! — ахнула Лариса.

— Скользнул, слава Богу. Задел по касательной. Но шрам остался. Как напоминание о том, что хвастать нехорошо, — улыбнулся он.

— Урок на грани фола. — Лариса зябко подернула плечами. Все-таки Рига — не Сочи, холод давал о себе знать.

— Э, да ты замерзла! Заговорил я тебя совсем. Пойдем-ка погреемся, здесь недалеко есть очень уютное маленькое кафе. Напою тебя кофе с коньяком — согреешься.

— А есть в Риге хоть что-нибудь, чего ты не знаешь? — шутливо спросила Лариса.

— Есть, — серьезно ответил он, — гостиницы. Я никогда в них не останавливаюсь. Не люблю гостиницы, даже самые роскошные, а уж одноразовые… — Брезгливая гримаса исказила его лицо.

— Как это — одноразовые?

— На ночь, на пару часов, на час — на любой срок, если ты хочешь провести время наедине с женщиной. У нас, слава Богу, таких пока нет, а на Западе — сколько угодно. Нужно тебе — плати и веди, нет проблем.

— И многих ты водил?

— Немногих, — улыбнулся он.

«Черт, мне-то какое дело!» — разозлилась вдруг она. «А нет дела, так и не спрашивай! — ехидно посоветовали внутри. — Не будешь нарываться на неприятный ответ». Радужное настроение слегка потускнело. Она улыбнулась и беззаботно спросила:

— Ну что? Идем греться?

После второй чашки горячего крепкого кофе с бальзамом и пятидесяти граммов азербайджанского коньяка (крепнут братские связи!) с поджаренными орешками Лариса окончательно согрелась и с интересом слушала Никиту Владимировича, который рассказывал об Испании, где жил и работал уже пятый год.

— А ты корриду видел?

— Конечно. Потрясающее зрелище! Захватывает со страшной силой, скажу я тебе. Будит такие мощные, древние инстинкты, которых в себе даже не подозреваешь.

— Какие же инстинкты может пробудить убийство? Ведь это же публичное убийство ни в чем не повинного животного!

— Бывает, что гибнет и матадор, — заметил рассказчик.

— Тем более. — Лариса достала сигарету. — Никогда не понимала этой страсти. Осатанелая толпа вопит, наблюдая, кто кого прибьет быстрее: матадор — быка или бык поднимет на рога беднягу.

— Э нет, не скажи! — возразил Никита Владимирович, поднося зажигалку. — Коррида — не убийство. Это — вызов, перчатка, брошенная смерти. И жизни, пожалуй. Это — схватка. Сильная, яростная! Схватка мощного животного и умного, смелого человека. Кто — кого, да, ты права. Но это — закон жизни, Лара, природы: сильный всегда побеждает слабого.

— Это закон джунглей, дикарей, а не цивилизованных людей!

Он рассмеялся:

— А под одеждой — все дикари, Ларочка! Дикари и жертвы.

— Нет, — упрямо возразила она, — под одеждой — люди. Мужчины и женщины. Разные, не спорю. Есть сильные, есть очень сильные. И слабые, конечно, тоже есть. Но — люди, а не дикари, убивающие друг друга.

— Это очень красиво, — сказал он, допивая коньяк, — благородно. А в устах такой женщины даже слегка убедительно. Но это — теория, Лара. Реальная жизнь — всегда схватка. Жесткая и жестокая.

Она погасила в пепельнице сигарету и поднялась со стула.

— Ты меня не убедил. Этот спор бессмыслен.

— Эх, Лара, — вздохнул он, — я был бы счастлив оказаться не прав.

На улице быстро сгущались сумерки. Шел снег. Крупные хлопья медленно падали, покрывая все вокруг белой скатертью. На крышах машин появились маленькие снежные холмики. Прохожие шли как один увенчанные кокетливыми белыми шапочками. Тускло светились фонари. Они освещали улицы скорее по привычке, чем по необходимости, как добросовестные служаки, вышедшие в тираж, — без надежды на успех. Их можно понять — за густой снежной пеленой все равно ничего не видно.

— О-о-о, какой снег! Ты смотри, пока мы пили кофе и рассуждали о корриде, природа взбунтовалась и решила завалить нас снегом. Чтоб не спорили!

— Глупости, обычное дело. Необычным было солнце.

— Слушай, Лара, ты по моей вине пропустила сегодня обед. А ты и так тонкая — светишься вся. Я знаю здесь один уютный ресторанчик, там очень вкусно готовят. Пойдем поужинаем, а? Очень есть хочется, честное слово. — И он улыбнулся, показав мелкие белые зубы.

«Ну да, с такими зубами ты любому горло перегрызешь, — с неприязнью подумала Лариса, — сильный человек». Она устала. Было холодно. Идея прокатиться в Ригу с чужим, малознакомым человеком показалась глупой и никчемной.

— Пойдем, а? — Его разноцветные глаза, потемневшие в быстро сгущавшихся сумерках, смотрели с мольбой. На непокрытой голове вырастала белая шапочка, которую старательно вывязывал снегопад. Именно эта шапочка и решила все за Ларису.

— Хорошо, пойдем! — неожиданно для себя согласилась она. — Далеко идти?

— Нет, — обрадовался Никита Владимирович, — совсем недалеко. Минут пять, не больше.

Эти пять минут шли молча. Говорить было не о чем. Да и невозможно — в лицо лепил снег, который словно дал себе слово превратить их в живые сугробы. Они шли, опустив головы, и каждый, наверное, думал о своем. «Как хорошо, что я ресницы не накрасила, — мелькнула дурацкая мысль, — были бы сейчас вокруг глаз черные разводы». У входа в неприметный домик, покрытый красной черепичной крышей, он распахнул перед ней дверь.

— Прошу!

Лариса вошла в небольшой холл, освещенный мягким оранжевым светом. Если бы не швейцар за стойкой с вешалками, никогда бы не подумать, что это ресторан — скорее уютная квартира, где живут гостеприимные хозяева, всегда готовые принять гостей.

— Добрый вечер! У вас заказан столик?

Перед ними возник метрдотель и, приветливо улыбаясь, вопросительно смотрел на пару, запорошенную снегом. Никита Владимирович что-то негромко ответил по-латышски и показал небольшую пластиковую карточку, вынув ее из бумажника.

— О, прошу! — в почтительном полупоклоне склонился приветливый хозяин. — Мы всегда рады гостям из Москвы. — Его глаза с интересом скользнули по Ларисе.

— Что ты ему сказал? — поинтересовалась она, устроившись за круглым столиком для двоих, расположенным в укромном уголке.

— Сказал, что ты — известная московская телеведущая.

— А ты кто?

— А я скромный чиновник, — отшутился он.

«Темнила ты, а не чиновник, — подумала Лара, — хищный, зубастый темнила. И не ухмыляйся, пожалуйста, так самодовольно. Я пошла с тобой, только чтобы забыться, чтобы выплюнуть из себя эту проклятую тоску. И чтобы поесть и согреться. Вот так!» Они заказали легкий овощной салат, сыр, бутылку сухого белого вина и фирменное блюдо «Влюбленный Пьеро» — им оказался лосось, запеченный с грибами и сыром и затейливо украшенный зеленью с овощами.

— Вот участь всех бедных влюбленных! — пошутил Никита Владимирович, узнав, что скрывается под поэтическим названием. — Их ловят в сети, разделывают и подают выпотрошенными на блюде вперемешку с разной вегетарианской ерундой. Да еще и издеваются, присваивая нелепые клички типа «Влюбленный Пьеро».

— Глупости! — с улыбкой возразила Лариса. — Для влюбленных счастье дарить себя. Посмотрим, что ты скажешь после того, как этот «Пьеро» одарит тебя своим вкусом. По описанию это должно быть очень вкусно. К тому же здесь хорошо готовят — сам говорил.

— А ты действительно думаешь, что дарить себя другому — это счастье? — небрежно спросил он, разливая вино в бокалы.

— Конечно! — удивилась Лара глупому вопросу.

Она согрелась, оттаяла и решила не портить себе настроение его идиотским мироощущением. В конце концов, замуж за него не идти, что ей за дело до того, как он воспринимает жизнь! Для него — это дикие джунгли, борьба сильных и слабых за выживание. Для нее — взаимная поддержка и дружба. Что ж, в этом мире — каждому свое. Какой смысл обижаться или спорить, кто прав?

Они много танцевали. Партнер он, конечно, превосходный. Лариса отбросила сдержанность и полностью отдалась негромкой вкрадчивой музыке и сильным, уверенным рукам.

— А мы прекрасная пара, ты не находишь? — шепнул он.

Она вопросительно подняла глаза.

— Танцевальная, разумеется. — И хитро улыбнулся. Он заказал еще бутылку вина.

— На десерт.

Вино оказалось очень вкусным — сладким, густым и душистым. Потом снова вернулся к Испании. Рассказывал о сиесте, которой испанцы дружно предаются в самые жаркие послеобеденные часы; о Средиземном море — вода в нем такая чистая и прозрачная, что на глубине десяти метров и даже больше спокойно удается разглядеть дно; о мадридских и барселонских улочках, где вытянутыми руками можно одновременно дотронуться до стен противоположных домов; о пышных загорелых сеньорах и о смуглых стройных сеньоритах; о фламенко, которым наслаждается в своем любимом ресторанчике, и о мальчике-танцоре, хрупком, грациозном и большеглазом. Но очень прагматичном.

— Так и заглядывает в твой карман! — смеялся он.

Он только ни словом не упомянул ни о своей семье, ни о своей работе. За кофе Лариса призналась, что не знает об Испании ничего, кроме Сальвадора Дали и Гарсиа Лорки, с которым одно время дружил знаменитый художник и к которому, как ни странно, испытывал зависть.

— Мне из картин Дали нравится только «Постоянство памяти». Знаешь, где повсюду изображены растекшиеся часы. Не знаю чем, но она меня завораживает. Могу уставиться и смотреть на нее по часу, если время есть, конечно.

— Знаю, — кивнул он, — это известная картина. А я был в музее Сальвадора Дали.

— Завидую! — вздохнула Лариса. — А из всех стихов Гарсиа Лорки я помню, к стыду своему, только две строчки. — И она прочла, вкусно смакуя раскатистое «р»: — «Вер-р-рде ке те кьер-р-ро вер-р-рде, вер-р-рде бар-р-рко, вер-р-рде р-р-рамас. Эн кабалья эн ла ман-танья…» Дальше не помню, давно читала, в юности.

— Значит, вчера, — улыбнулся он, — ты же совсем юная. А у тебя прекрасная дикция, актерская, я бы сказал. И внешние данные отличные. Из тебя в самом деле могла бы получиться неплохая телеведущая. Ты не пробовала? Есть дикторши — смотреть не на что! Да и говорят с кашей во рту. И ничего — вещают себе каждый вечер! И всем довольны, и все довольны.

— В дикторы не стремлюсь. Мне не интересна эта профессия. Скучно всю жизнь читать чужой текст.

— А как же актеры? Ведь они тоже произносят не свои слова, а кем-то придуманные.

— Вот именно, произносят, а не читают! И не просто произносят, а проживают чужую жизнь, где слова, естественно, написаны не ими. Но они вписываются в эти слова — душой, нервом. А это совсем не одно и то же.

— Красиво излагаешь! А нельзя у вас самой писать текст и выдавать его в эфир?

Лариса пожала плечами.

— Можно, конечно. Но у меня пока не тот ранг.

И вдруг, неожиданно для себя, рассказала ему о предложении Гаранина и о работе, которая ждала ее в Москве, и о перспективе. Правда, весьма далекой, по ее мнению, и очень призрачной.

— Слушай, но это же потрясающе! Я уверен, у тебя получится. У тебя и первый блин выйдет оладушком, как бабка моя говорила.

— Для того чтобы испечь первый блин, нужно сковороду маслом помазать, — улыбнулась она этой внезапной горячности. — А у меня пока не то что масла — сковороды нет.

— Ерунда, — авторитетно заявил он, — у тебя все будет! Если у вас там не слепцы и не скопцы, долго за кадром держать не будут.

— А скопцы здесь при чем?

— У тебя аура очень сильная. Знаешь, что это значит?

Она вспомнила редактора Нину.

— Что-то от aurum. Золотой ореол, сияние?

— Aura — буквально с латинского переводится как дуновение ветерка». От тебя за версту веет ветерком женственности. А это для мужиков — покруче магнита, они от экранов отлипать не будут. Разумеется, те, у которых нормальная сексуальная ориентация. И это естественно. К тому же в тебе и харизма есть — чувствуется обаяние личности, одаренность. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это заметить. — И, помолчав, мягко добавил: — И боль у тебя в глазах, хоть ты ее и скрываешь. А бабы это почувствуют. Они — народ тонкий, их не проведешь: ага, раз болит — значит, знает цену многому, можно доверять. Тебе только веры в себя не хватает, уверенности в своих силах.

Она молча, не перебивая, слушала, какую околесицу он несет.

— А знаешь, у меня ведь приятель в комитете вашем, — вдруг вспомнил он, — может, посодействовать? Он довольно высоко сидит, многое может.

— Спасибо, не нужно, — сухо поблагодарила Лариса.

— Ну не нужно — так не нужно, — легко согласился он и предложил: — Потанцуем? На дорожку.

Она молча поднялась и пошла в центр зала, ощущая спиной его взгляд. «Благодетель, — внезапно разозлилась, — все-то он знает, все-то он может!» И эти внезапные переходы от веселости к злости ей отчего-то совсем не понравились.

Танец «на дорожку» оказался с двойным дном. При внешней благопристойности он был наполнен такой чувственностью, что Лариса ужаснулась, поняв, что еще пара минут — и она просто повиснет на нем, тая от желания. Плавная мелодия задавала медленный ритм танцу, а мягкий волнующий баритон солиста вздыхал, жаловался и признавался в любви, увлекая за собой. Их колени, бедра и груди соприкасались: отталкивая и притягивая друг друга. Мужские сильные ладони бережно обхватили тонкую талию, обжигая через свитер. Женские руки обнимали широкие плечи — сквозь шерстяной пуловер грубой вязки чувствовался жар мощного тела, требующий ответного жара. Лариса почувствовала, как горячеет и густеет кровь, как тяжелеет ее собственное, всегда такое легкое тело. «Господи, что это со мной? Я же просто висну на нем и растекаюсь, как кисель!» Она открыла глаза — нет, все вполне чинно, стоит прямо, слегка обхватив его плечи руками и Двигаясь за ним в ритме танца. Так откуда же взялось это ощущение, этот неприкрытый зов чужой плоти и ее собственная бесстыдная готовность откликнуться на него? Наваждение! Ничего себе сюрприз на дорожку! Милый невинный танец: еще бы немного — и она, потеряв голову, начала бы раздеваться. То-то потеха изумленной публике! Эта мысль ее рассмешила, и она прыснула, как девчонка.

— Что-то случилось?

— Нет, все нормально. — И не выдержав, расхохоталась. — О Господи! Как смешно! Ха-ха-ха… Прости, пожалуйста, это не из-за тебя. Ха-ха-ха… Вернемся, пожалуйста, на место, я не хочу больше танцевать… Извини.

Она залпом выпила стакан минеральной воды, с ужасом осознав, что была на грани истерики. Этот внезапный приступ смеха корешками тянулся в Москву, к предателю-мужу, этому чертову Игорю, превратившему ее в закомплексованную трусиху. «Все мужчины — подлецы, — вспомнились слова Игоря, — главное — духовное». «А почему подлецы? — размышляла Лариса, наблюдая, как расплачивается с официантом Никита Владимирович. — Взять хотя бы его. Умный, добившийся успеха, неординарный — тратит на меня время, ублажает, пытается развлечь. Допустим, я ему нравлюсь — ну и что? Разве это подло? А я, взрослый человек, вместо того чтобы приятно и легко болтать о пустяках, то раздражаюсь, то заливаюсь беспричинным хохотом. Стыд! Как глупая девчонка, в самом деле!» Она улыбнулась и спросила:

— А как мы будем добираться? Уже довольно поздно.

— До вокзала — на такси. А электрички еще ходят, здесь проблем нет. Успеем даже не на последнюю.

У коридорной развилки второго этажа они остановились.

— Спасибо, Лара, за прекрасный день. Должен заметить, что ты обладаешь редким для женщины качеством — умением слушать.

— И тебе спасибо. Рига действительно замечательный город. Доброй ночи!

— Доброй ночи! До завтра. — И почтительно поцеловал ей руку.

Открывая дверь ключом, она знала, что он стоит на месте и смотрит ей вслед. В номере Лариса прислонилась спиной к шкафу и уставилась в зеркало. Зеленые глаза вспыхивали странным светом, на щеках горел румянец. «Немудрено, — подумала она, — сто лет нигде не была, кроме дома и работы. И отпусков, проведенных на родительской даче».

— Да, веселенькая у тебя жизнь, русалка замороженная! — сказала она зеркальному отражению — Чуть разнообразнее, чем у твоих земляков на рыбных прилавках.

В дверь осторожно постучали.

— Да?

— Можно войти?

На пороге показался Никита Владимирович. В руках он держал необычной формы шоколадно-белую бутылку и банку импортного кофе. Такой кофе Игорь привозил иногда из рейсов, хвастаясь, что это очень дорогой сорт, один из лучших в мире.

— Лара, ради Бога, прости, если потревожил. Но я совершенно не могу заснуть. Вот набрался наглости и решил напроситься на чашку кофе. А это — взятка, подкуп, чтобы ты сменила свой гнев за непрошеное вторжение на милость. Это — очень вкусный ликер, честное слово! — И бесхитростно улыбнулся, протянув вперед руку с бутылкой, изогнутой, как гитара.

— «Кто там стучится в поздний час?» — машинально пробормотала она.

— «Конечно, я, Финдлей!» — обрадованно подхватил он.

— «Ступай домой», — удивилась она, — «все спят у нас».

— «Не все! — сказал Финдлей», — авторитетно заявил он, и оба рассмеялись.

— Ты знаешь Бернса?

— Немного. Мне он нравится! Этот чертов шотландец понимал толк в жизни. А как тебе вот это?

— Тоже Бернс? — неуверенно предположила телевизионный редактор.

— А вот и нет! — обрадовался он и, как мальчишка, хвастливо задрал нос. — Гийом де Машо, четырнадцатый век! Французская лирика. У тебя кипятильник есть?

— Если ты не можешь заснуть, зачем же пить кофе?

— А этот без кофеина, — вывернулся он.

Развеселившись, хозяйка с удовольствием доложила непрошеному гостю:

— Кипятильника у меня нет.

— О черт! — огорчился любитель кофе и знаток французской лирики. — Как же быть?

— Будешь угощать своим разноцветным ликером, — благосклонно позволила она. — Будем пить ликер. Ликер помогает от бессонницы.

Он расплылся в счастливой улыбке и шутливо поклонился:

— Слушаюсь, госпожа Колетта. Позвольте подавать?

«Госпожа» присела на стул и, царственно взмахнув рукой, небрежно обронила:

— Подавай!

Подавальщик лихо развернулся и с размаху врезался в шкаф. Раздался глухой удар, из рук выпала экзотическая бутылка и замерла на паласе, банке повезло меньше — она потеряла крышку и редкие зеленые разводы засыпал крупномолотый темно-коричневый порошок.

— О ч-ч-черт! — выругался гость и, потирая лоб, уставился на хозяйку.

Он стоял перед ней — большой, самоуверенный, сильный человек, — и на его лице были растерянность и детская обида. Это несоответствие показалось таким забавным, что она не выдержала и расхохоталась.

— «Беда, коль пироги начнет печь сапожник, а сапоги тачать пирожник». Не умеешь прислуживать — не берись!

— Тебе хорошо смеяться, а знаешь, как больно я ударился, — пожаловался он, потирая лоб. — И кофе жалко. Хороший кофе, честное слово!

— Я знаю. Не волнуйся, еще осталось больше половины. Найдешь кипятильник — прокофеинишь весь заезд. — И поддразнила: — Своим бескофеиновым кофе. Честное слово!

И туг его прорвало. Низкий раскатистый смех заполнил маленькую комнату.

— Ха-ха-ха, хорош Финдлей! Наврал, лоб чуть не разбил, шкаф едва не поломал, ликер — на полу, кофе — под ногами, ха-ха-ха! Вот уж точно: незваный гость хуже татарина!

Отсмеявшись, они дружно огляделись. Он поднял уцелевшую бутылку и осторожно поставил ее на стол. Лариса опустилась на колени и сказала.

— Ну-ка, татарин, давай убирать!

Четыре ладони заерзали по ковру, сметая в горку рассыпавшийся кофе и приближаясь друг к другу. Две пары рук, столкнувшись, замерли. Лица оказались близко, слишком близко друг от друга.

— Лара… — шепнул он и заглянул в глаза. Его потемневшие зрачки вспыхивали и притягивали.

— Тебе пора идти, — прошептала она. — Поздно уже. Я подмету. Здесь щетка есть. В ванной. Я видела. Честное слово…

Он обхватил ладонями ее лицо и притянул к себе.

— А глаза у тебя — зеленые. Как у кошки. Честное слово.

— А у тебя — только один глаз зеленый. Это очень странно.

— У тебя очень красивые глаза.

— А у тебя — нет.

— И очень нежная кожа.

— А у тебя — грубая.

— И очень соблазнительные губы.

Опередив ответ, он приник к ее губам. Его губы были нежными, требовательными и очень умелыми. Кончик влажного языка ласково и настойчиво проникал внутрь, преодолевая слабое сопротивление, целовал, извивался, обжигал. У нее закружилась голова. Она оттолкнула его и поднялась с колен.

— Нет! Я не могу.

— Почему? Нас тянет друг к другу. Я хочу тебя, ты хочешь меня. Мы — взрослые люди. Кому от этого будет плохо?

— Твоей жене.

— Нет.

— Да.

Наступило молчание.

— Иди ко мне, — шепнул он. — Сделай один шаг. Не бойся. Только один.

Он смотрел на нее. И ждал. И не уходил. И она — шагнула. Вперед. К нему. От — предателя-мужа, от — обиды от — боли, от — замороженности.

Под ногой хрустнула темно-коричневая горка.

Глава 20

«Ничего, глаза боятся — руки делают! Переписать поучения Арно — плевое дело… Как хорошо, что у моей мамы глупая девочка родилась!» Сидя у раздевалки «Склифа», Васса переписывала автошкольный урок и благодарила собственную бестолковость, которая помогла ей выкроить для этого время. Дело в том, что вчера, справляясь по телефону о состоянии больного Яблокова из хирургии, она забыла спросить, когда у них приемные часы. И конечно, приплелась не вовремя, почти на час раньше. Зато теперь у нее точно будет два экземпляра: один — для Сергея, другой — для себя. Василиса поставила точку и, довольная, пролистала страницы. «Это сколько ж надо было выпить, чтобы так написать!» — сказал бы нормальный человек, увидев Вассино «творение». Буквы шагали вкривь и вкось, наскакивали одна на другую, пинались и пихались, лезли друг другу на головы — словом, не выражали мысли, а выясняли отношения: ты кто такая, а ты кто такой. Создатель этой немыслимой компании линий и завитков удовлетворенно вздохнула и скромно оценила дело своих рук: «Замечательно! Немножко неровно, но и так сойдет. Половинка буханки лучше, чем совсем без хлеба». «Половинка», подмигнув со страниц огрызком завитка, поддержала своего создателя: ага, дескать, прорвемся! «Нормально, — размышляла Васса, не заметив подхалимку, — это я себе оставлю, а то, что в классе записывала, — Сергею. Там немножко разборчивее». Справедливость восторжествовала и Вассины уродцы, затихнув, успокоились — до следующей встречи, когда им придется втолковывать своему творцу: кто есть кто.

Переписчица откинулась на спинку жесткого кресла, обтянутого коричневым дерматином, и прикрыла глаза. Слава Богу, с Сергеем все обошлось. Удар в спину оказался не смертельным. Нож прошел между ребрами, не задев сердце и легкое. Рука ублюдка еще не обрела сноровки убийцы, но уже спешила по этому сволочному пути, и, если ее не остановить, кто знает, — в следующий раз она может оказаться ловчее. Следователь, получив от Вассы подробное словесное описание всей троицы, выразил уверенность, что подонков найдут.

— Вы не волнуйтесь, — успокаивал он ее, прощаясь, — мы их найдем. Есть тут у нас один «деятель» на примете. Очень похож на вашего мелкого.

— Моего?

— Извините, оговорился. На одного из тех, кто на вас напал.

— Спасибо, — вымученно улыбнулась она, — поймайте этих выродков. Прошу вас.

— Да, такие дела, — вздохнул следователь, — еще только жить начинают, молоко на губах не обсохло, а уже по макушку в грязи. Копошатся, червяки, мать их за ногу! Извините! — спохватился он.

«Сволочи! По их вине на больничной койке валяется полный сил, нужный, хороший человек. Нет, это им так просто с рук не сойдет!» Над головой щелкнуло. Васса открыла глаза. Настенные часы дали «добро» посетителям, упершись короткой стрелкой в цифру «пять». Родственники и друзья больных потекли ручейком в открытую дверь, обвешанные пакетами и сумками. «Идиотка, а я-то — с пустыми руками! Лучше бы вместо тетрадки сок принесла и фрукты. А еще лучше — и сок, и фрукты, и тетрадку. Ладно, ничего страшного, — успокоила себя, — может, ему еще ничего нельзя. Третий день всего как операцию сделали». Она пристроилась хвостом к девочке лет восьми и толстой тетеньке с пакетами. Тетенька втолковывала пухленькой девочке:

— Сейчас, Оленька, мы поднимемся к папе. Он в пятнадцатой палате лежит. А потом ты с ним побудешь, а я поговорю с дядей-врачом, который папе аппендицит вырезал. Хорошо?

Девочка вяло кивнула. Видно, перспектива сидеть в больничной палате с прооперированным папой ее не радовала.

— Вот и замечательно! Папа соскучился по тебе, детка, Он тебя уже целых четыре дня не видел. А ты про отметки расскажи, порадуй папу «пятеркой» за диктант. Пойдем-ка пешком, Оленька, мы не дождемся сегодня лифта.

Булочки направились к лестнице.

— Простите, вы не подскажете, на каком этаже хирургическое отделение?

— Так это ж весь корпус — хирургия! — удивилась такой бестолковости обиженная на подъемник. — А у вас какая палата? Куда это лифт провалился!

— У меня, слава Богу, никакая, — улыбнулась Васса, — а мой друг лежит в четырнадцатой. Пять-четырнадцать.

— Ой, надо же, соседи! — Толстуха обрадовалась, словно кавказец, отыскавший земляка в Антарктиде. — Это на пятом этаже. Жалко, что не в нашей, — посетовала она и с гордостью добавила: — У нас замечательный народ лежит! И знаете, почти все, как и мой, с аппендицитом. Одному только желчный удалили. Чуть не помер, бедный. Вовремя успели. Представляете, врачей боялся — до ужаса! Болит живот да болит, а к врачу не шел. Они ж трусы — мужики-то! Дождался, пока не скрутило всего и желтеть не начал. Жена «Скорую» вызвала, а те — куда поближе, время уж на минуты шло. Хорошо еще врач со «Скорой» опытный попался: сразу понял что к чему. А то бы помер, бедняга. Уф-ф-ф, вот мы и пришли! — Запыхавшаяся тетенька остановилась у входа в отделение. — Вам, девушка, сюда, а нам — сюда. Прямо, как в песне: ей налево, нам направо!

— Мне направо, ну и до-сви-да-ния, — улыбнулась Васса.

— Ой, а вы тоже смотрели этот фильм? Обожаю «Девушку без адреса»! Ну, всего вам хорошего, поправляйтесь.

«Забавная тетенька», — подумала Васса и осторожно постучала в закрытую дверь.

— Да ты заходи, не жди, пока пригласят, — посоветовал ковылявший мимо старичок в серой с черными разводами пижаме. — Не к начальству в кабинет, не стесняйся, девонька!

Она открыла дверь и заглянула в палату. На шести койках лежало-сидело четверо больных. Две, застеленные чистым бельем, ждали будущих страдальцев. Ждать им, наверное, не долго: свято место пусто не бывает. На прикроватных тумбочках пристроились бутылки с минеральной водой, чашки с ложками-вилками, газеты и журналы. Воздух был пропитан йодом, бинтами, лекарствами и еще чем-то неуловимым, смешанным с запахами кислой тушеной капусты и хлорки — словом, пахло больницей. «О Господи, — содрогнулась Васса, — спаси и сохрани сюда попадать!»

— Заходите, девушка, смелее, не бойтесь, не укусим! — весело приглашал войти один из сидящих — молодой мужчина лет тридцати, по виду совсем здоровый, одетый в синий с желтым спортивный костюм.

— Да у нас уж кусалки вырезали, — хмыкнул другой, пожилой, в коричневой пижаме, — долго ждать придется, пока вырастут.

— Это тебе, Петрович, долго ждать, — бодро возразил молодой, — а мне — так денек-другой — и я опять как огурец буду. Вы к кому, девушка?

— К больному Яблокову, — пролепетала Васса.

— К кому?

— К Сергею Сергеевичу.

— А, к Сереге! У окна ваш Сергей Сергеич, спит. Горазд он у вас дрыхнуть, девушка, — веселился бодряк. — Наверное, за все ночки отсыпается. Это из-за вас он такой невыспатый?

— Валь, ты поукоротил бы язык-то, а? — одернул весельчака пожилой. — Не смущай девушку. Не обращайте на него внимания, пожалуйста. Возьмите вон стульчик, присаживайтесь. Сейчас проснется ваш Сергей Сергеич, Мы тут все сегодня ночь не спали, можно сказать. — И он задумчиво посмотрел на пустую койку у окна. Васса слегка похолодела. — Просто Сережа сейчас слабее других, его же считай пару дней как заштопали, силенок еще маловато. Да и из тех выбился. Вот и спит. Да мы все тут не дураки поспать — делать-то все равно нечего. Это сейчас повеселее будет, хоть с близкими поговоришь: им расскажешь, сам послушаешь. А то ведь только задницу, извините, под иголку подставляй да градусник под мышку засовывай — вот и все развлечения.

— А кому, Петрович, особо свезет — так и вену под капельницу, — окончательно развеселился молодой.

— Это уж точно, — впервые согласился пожилой, — больница — не театр, не похлопаешь.

— Ушами или ладонями, Петрович?

— Да ну тебя, Валька, — обиделся тот, — мелешь почем зря, благо язык без костей.

— Эх, Петрович, — шутливо вздохнул весельчак, — язык силен размером — не умом. — И хохотнул. — Самый длинный орган моего бедного, изрезанного организма. Забыл? — Он, громко глотая, отпил воды прямо из бутылки и вышел в коридор. Сразу стало тихо и сонно.

— Ох, бедолага, — покачал ему вслед головой Петрович, надел очки, развернул газету и стал внимательно ее изучать.

Васса, пристроившись на краешке стула, внимательно вглядывалась в спящего мужчину, который рисковал из-за нее жизнью. Жалость, смешанная с неясным ощущением вины, все сильнее охватывала ее. «Боже мой, какой бледный! — думала она. — Осунулся, похудел… И какое интересное выражение лица, как будто жалуется на кого-то. Беззащитный, как ребенок… Ни за что бы не поверила, что доктор наук, что может так здорово драться. И что такой смелый — не испугался троих. Конечно, если бы не этот подлый удар в спину, он бы их всех раскидал! — Она, не отрываясь, смотрела на спящего. — А у него правильные черты: прямой нос, лоб высокий, хороший овал лица, мужественный подбородок с ямкой. — Эта ямочка почему-то ее умилила. — Надо же, а ведь он сразу показался мне совершенно неинтересным! Каким-то серым безликим. А еще говорят, первое впечатление не обманывает. Еще как обманывает! Нагло врет, можно сказать!»

Веки дрогнули, и на мыслительницу уставились серые, ясные, совсем не сонные глаза.

— Привет!

— Здрасьте! А вы не спите? Я вас разбудила? Как вы себя чувствуете? Может, вы устали? Мне лучше уйти?

— Василиса, вряд ли я смогу сразу ответить на этот град вопросов. Слаб еще, — улыбнулся он и шутливо развел руками, но тут же застонал от боли.

— Очень болит?

— Не очень. — Он опять улыбнулся. — Слишком много вопросов. Очень пытливый ум, как у хорошего студента. Попытаюсь ответить. Нет, не сплю. Чувствую себя нормально. Не устал. Уходить — не лучше. — Ее защитник шутливо выдохнул и хитро сощурился: — А можно мне задать вопрос?

— Конечно, спрашивайте.

— Мы ведь почти кровью повязаны, не так ли?

— Как это? — опешила Васса.

— У вас ведь руки были в моей крови, когда вы меня держали. Помните?

Она растерянно кивнула.

— Ну вот, — удовлетворенно заключил он, — вы осязали мою кровь, а я чувствовал, как она вытекает вам на руки. Разве можем мы после этого «выкать» друг другу? — Он совершенно серьезно смотрел на нее, ожидая ответа, и только в глазах плясали смешинки.

— Вообще, «повязаны кровью» имеет несколько другой смысл, — осторожно заметила Васса.

— Я знаю, но смысл словам придают люди. У бандитов — тот смысл, а у нас будет этот. Идет?

«Теперь ясно, почему он в тридцать пять уже доктор наук, — подумала Васса. — Закрутил так, что нормальному человеку и не понять».

— Идет! — согласилась она. — Повязанные кровью, отбрасываем «выканье», как треснутый стакан.

— Почему «треснутый стакан»?

— А я всегда их выбрасываю! Держать в доме битую или надколотую посуду — плохая примета.

— А ты веришь в приметы?

— В некоторые — да.

— А я — нет. Верить в приметы — плохая примета, — пошутил он. — Как там на воле? Что новенького на ниве познания ПДД?

— О Господи, — спохватилась посетительница, — я ж тебе лекцию Арно принесла. Ты, пока лежишь, будешь теорию учить. Свободного времени полно — выучишь. А я тебе буду каждую лекцию приносить.

— Когда будешь свободна от создания сценариев эфирного дня?

— Ну да, — слегка смутилась «сценаристка», — я же в графике: два дня работаю, два — выходная. — И вздохнула: — Жалко будет только пропущенные занятия в автошколе: у нас ведь нельзя уйти, пока работу не сделаешь. Разве с кем договориться, чтоб тебя подстраховали.

— Ответственная у тебя работа, — уважительно заметил Сергей.

— А то! — поддакнула телевизионщица. — Тружусь на передовой линии идеологического фронта. Ой, слушай, ты помнишь Передрягу?

— Кого?

— Ну смельчака нашего, который на первом занятии осмелился выдать Арно сомнения по поводу его преподавательских способностей. Помнишь?

— А-а-а, да-да, припоминаю, было что-то.

— Так вот, они опять вчера сцепились. Арно объяснял одно правило., а тот никак не мог понять. Арно ему и говорит: «От таких умников, как вы, я и не ожидал особых способностей к управлению автомобилем. Природа здесь явно не потрудилась над вами». А тот ему и выдал: «Природа не потрудилась надо мной в одном, а над такими умниками, как вы, природа потрудилась в единственном. Чувствуете разницу?» Арно весь побелел, затрясся аж. Но проглотил, крыть было нечем.

— Трудно будет бедняге Передряге сдавать экзамены в ГАИ.

— Это точно, — согласилась сплетница, — нашла коса на камень.

Они еще попрогнозировали, как будут складываться отношения преподавателя со строптивым учеником, потом Васса рассказала о своих показаниях следователю в ту ужасную ночь и о его обещании поймать этих подонков.

— Надеюсь, — вздохнул Сергей, — хотя, как говорится, благими намерениями выложена дорога в ад.

— А я уверена, что их отловят и посадят за решетку, — не поддержала она его пессимизм. — Только всему свое время. Что посеяли, то и пожнут.

Разговаривать в палате стало сложнее. К книгочеям пришли посетители, и они, не выходя из палаты, бубнили рядом о чем-то своем, а это создавало дополнительное напряжение. Васса почувствовала, что Сергей устал, и незаметно бросила взгляд на часы. «Мама дорогая, я его целый час утомляю своей болтовней!»

— Сережа, я пойду, уже поздно. Да и заболтала я тебя. К тебе ведь, наверное, еще придут, а ты и так устал.

— Вряд ли придут. Но ты, пожалуй, действительно иди. Темно уже, кто тебя защитит? Из меня сейчас защитник никакой. Вдруг опять кто-нибудь привяжется?

— Никто ко мне не привяжется! — авторитетно заявила бесстрашная телевизионщица. — А привяжется — я сумею за себя постоять.

— Да уж, ты — смелая девушка. Находчивая и храбрая. Да и хватка у тебя бульдожья, — невинно улыбнулся он.

— Выздоравливай, — проигнорировала Васса эту улыбку, — не до этикета было, сам понимаешь. И учи уроки, в следующий раз новую лекцию принесу.

— Строгая учительница!

— Строгая, но справедливая. — Она поднялась со стула. — Отдыхай, набирайся сил. А я пойду Бата своего кормить.

— Это кто? Муж? Васса развеселилась.

— Такой же, как муж. Только чуточку главнее. В следующий раз расскажу, кто это.

Домой Василиса летела как на крыльях. Во-первых, совершенно очевидно, что Сергея, как говорится, Бог уберег. Он явно идет на поправку, на нее не в обиде и даже, пожалуй, испытывает к ней симпатию — это все очень приятно. Во-вторых, после больничной духоты морозный воздух казался особенно чистым и свежим, и пробежаться по улице — одно удовольствие. И в-третьих, она с наслаждением предвкушала, как проведет остаток вечера: Батик, Влад, жасминовый чай у телевизора и совместная сигаретка на кухне с любимым мужем. Сегодня ее величайший творец, гений телевизионной режиссуры, должен быть дома пораньше. Но еще есть время до его прихода, и она успеет приготовить ужин.

В квартире горел свет, и Васса порадовалась: значит, Влад уже дома.

— Владик, это я!

В прихожую выскочил Бат и обрадованно запрыгал, цепляясь за колени своего божества.

— Маленький мой! — заворковала хозяйка и, подхватив щенка на руки, вошла в комнату.

Перед телевизором спиной к ней сидел Влад.

— Как хорошо, что ты дома! — Чмокнула лысеющую макушку. И подумала с нежностью: «Стареет».

— Я-то дома, а вот где тебя носит? — буркнул, не оборачиваясь, Влад.

— Случилось что, Владик? Ты почему такой сердитый?

— Съемка сорвалась, — процедил сквозь зубы муж, — Сеня заболел.

— Но это еще не повод для вселенской трагедии, — заметила она.

— Это — не повод, а вот то, что ты шляешься по вечерам незнамо где, — повод.

— Влад, да что с тобой?! — опешила Васса. — Какая муха тебя укусила?

От неожиданности она разжала руки, и щенок, обиженно пискнув, свалился мягким кулечком на пол. Муж развернулся в кресле. На нее смотрели чужие холодные глаза.

— Какая муха меня укусила? Это ты меня об этом спрашиваешь? Я прихожу с работы домой голодный как черт, замерзший, надеюсь, что меня ждет дома заботливая жена и пусть не вкусный, но хотя бы горячий ужин и чай. А что дома? Сидящая в темноте невыгулянная собака, пустой холодильник и полное отсутствие следов хозяйки — ни записки, ни звонка.

— Влад, я же тебе вчера говорила, что сегодня вечером иду в больницу.

— Куда?!

— В больницу. К Сергею, Сергей Сергеичу, который из-за меня же туда и попал.

— Не помню я ни про какого Сергея! — отмахнулся Влад. — У тебя семья — муж и собака, о которой ты, кстати, клятвенно обещала заботиться. Сама, не рассчитывая на мою помощь. У тебя свои обязанности, моя милая: мужа после работы накормить, собаку выгулять — не так это много, по-моему. А уж потом по Сергеям шляться.

Влад, замолчи, прошу тебя, — прошептала деревянными губами Васса. — Не переступай, ты будешь потом жалеть о своих словах.

— Мои слова — не самое страшное, о чем я могу жалеть в своей жизни. Есть ошибки и поважнее.

Она молча развернулась и направилась в прихожую, потом позвала Бата, открыла дверь и вышла за порог. Гуляли долго. Щенок уже явно замерз и, не привыкший к длительным прогулкам, дрожал на холоде и поджимал лапки.

— Маленький мой, — она взяла Бата на руки и прижала к себе, — замерз? Ладно, пойдем в квартиру. Придется идти, мой хороший, что делать — другого дома у нас нет.

Влад уже спал. Свет был выключен. Она вымыла щенку лапки, напоила кефиром и, раздевшись, легла рядом, стараясь не прикасаться к соседнему телу. Отвернулась к стене и уставилась в темноту широко раскрытыми глазами. Что с ним? Что случилось? Где ее Владик милый, спокойный, добрый, ласковый и любящий? Ее стена, ее зашита и поддержка… Может, у него серьезные неприятности, а он молчит и не хочет ее расстраивать? Может, он из-за чего-то сильно переживает, а она попала под горячую руку? Но зачем же так грубить, хамить? Она-то при чем? Использовать ее как громоотвод? А по-мужски ли это? Использовать жену для сброса отрицательных эмоций или снятия стресса (один хрен!) — значит признаваться в собственной мужской несостоятельности. И слабости. А нужен ли ей муж, для которого она — нянька, терпеливо сносящая капризы и топанье ножками? Мысли путались и сбивались. Это были не ее мысли, всегда такие четкие и ясные, верные помощники и советчики. В голове теснились испуганные и растерянные недоумки. Он никогда не был таким откровенным хамом. Даже тогда, после жалобы его жены в партком. Когда его чуть не поперли из партии — якобы за аморалку, а на самом деле за то, что имел мужество отстаивать свою любовь. Он только бледнел тогда и стискивал зубы — и улыбался. И был сильным и надежным. Что же с ним теперь?

— Васька, — шепнули в ухо теплые губы, прикоснувшись к мочке, — ну прости ты меня, дурака. Не знаю, что на меня нашло. Виноват, — его рука скользнула по плечу и, опустившись ниже, замерла на талии, — кончай дуться, малыш!

Васса закрыла глаза, притворяясь спящей. Из-под плотно сжатых век выкатилась соленая капля и шлепнулась на подушку.

Глава 21

30 октября, 1982 год

— Ты любил испанских сеньор?

— Нет.

— Ты любил испанских сеньорит!

— Нет.

— Ты любил русских женщин.

— Нет.

— Ты никого не любил?!

— Ты — единственная женщина в моей жизни, госпожа Колетта… — негромкий голос понизился до шепота. Над ней склонилось почти невидимое в темноте лицо. — Я бы хотел застыть в безвременье. Остаться с тобой навсегда. — Горячие губы, прикоснувшись к шее, мягкой удавкой сбили дыхание. — Я… хочу… тебя… — Прерывистый шепот обжег нежную ямку у горла и, бормоча что-то несвязное, стал удаляться — ниже, к груди, к животу, к бедрам. — Колетта… Девочка моя… Госпожа… — Губы горели огнем, опаляя кожу.

«Потом, — застучало в голове, — я все обдумаю потом. Позже… Я пойму… Я все решу…» Она отпустила на волю свои потерявшие стыд руки и губы. Их тела переплелись в одну пылающую, жадную, ненасытную плоть. Все изгибы, впадинки, выпуклости одного утонули в другом, горя и обжигаясь. Все путалось, вихрилось, вздымалось и опускалось, мучилось и наслаждалось и наконец взорвалось, перепутав небо и землю… Они лежали рядом, без сил, касаясь друг друга кончиками пальцев и медленно приходя в себя.

— Мы созданы друг для друга, — услышала она. — Я это понял сразу, как только впервые прикоснулся к твоей коже. Помнишь, как я поцеловал твою ладонь?

Ответ прозвучал не сразу.

— Есть очень красивый миф об андрогинах. Знаешь?

— Нет.

— Во времена Зевса жили некие существа — женомужи. Их звали андрогинами. Это были очень сильные физически и умные существа. И Зевс, боясь, что они могут его победить, рассек их пополам, а половинки разбросал по всему свету. Чтобы они не смогли соединиться. С тех пор каждая половинка ищет свою. И, найдя ее, тесно сплетается с нею, страстно желая срастись.

Он долго молчал. Наконец спокойно заметил:

— Красивый миф. Ты думаешь, это случается?

— Наверное. Иногда людям удается найти о другую половину. Но это бывает очень редко, я думаю. Еще реже им удается срастись. Честно говоря, не уверена, что это вообще возможно.

— А если эти половины находят друг друга слишком поздно?

— Если эго действительно половины одного целого для них категории времени не существует. Есть только вечность, а понятия «рано» или «поздно» весьма относительны.

— А мы?

— Что — мы?

— Что ты думаешь о нашей встрече?

Что она думает? Да ничего она не думает! Ее хваленая сдержанность, рассудительность, ее здравый ум — все полетело к черту, пропало, сгинуло в его руках, губах и этих непонятных разноцветных глазах. Понятия она не имеет — рано они встретились или поздно. И почему? И не желает она сейчас ни о чем думать! Ее думки — впереди. Скоро. Вот они — уже теснятся на пороге. Сегодня, когда он уедет, тут же заявятся в гости. Вечерком заглянут — на чаек! Чтоб одной не скучно время коротать.

— Не ко времени.

— Не понял?

Она повернулась к нему лицом. «О Господи, даже в темноте заметно, что глаза разного цвета!»

— Я ничего не хочу обсуждать. Я ничего не знаю. Я ни о чем не хочу сейчас думать. У нас осталось двенадцать часов.

— А ты — сильная женщина. Боюсь, я с тобой пропаду.

— Как можно жить с такими разноцветными глазами? Тебе это не мешает?

— Мои глаза — зрячее других. Они увидели тебя. — Зеленовато-коричневая пара приблизилась вплотную и замерла, уставившись на другую — зеленую. — Двенадцать часов — это очень много. Целая жизнь. А может, и судьба.

Последнюю фразу она скорее почувствовала, чем услышала, — губами, лицом, кожей. И все повторилось сначала. Только жажда, с которой эти двое пили друг друга, была сильнее. Они проваливались в сон и просыпались оба внезапно, как от толчка. И опять любили друг друга. И никак не могли насытиться. В комнате стало сереть, потом — светлеть, потом робко заглянуло солнце. Кто-то тихо стучал в дверь. Кто-то ходил и говорил за дверью. В коридоре шумел пылесос. Но это была другая, прошлая, не их жизнь. Они не хотели туда возвращаться. А потом зазвонил будильник и короткая стрелка грозно указала на цифру «три».

— Тебе пора, — сказала она, — остался час. Тебе надо собраться и привести себя в порядок.

— Я уже собрался, — сказал он, — и мне не надо приводить себя в порядок. Я в полном порядке.

— У тебя через час электричка, — сказала она. — Ты не успеешь.

— Я не хочу успевать, — сказал он. — Пусть она уходит без меня.

— Ты не должен так говорить. Тебя ждут дела. И работа. И семья.

— Я хочу, чтобы меня ждала ты. — И он ласково, бережно и уверенно обнял ее.

И они опять любили друг друга. Целую вечность — двадцать минут, тысячу двести секунд.

— Все. Теперь тебе действительно пора. Опоздаешь.

— Да, мне пора. Я хочу тебя видеть в Москве. Это возможно?

— Ты уезжаешь.

— Я буду еще десять дней. Пожалуйста, позвони мне, как только приедешь. Ты позвонишь?

— Хорошо, я позвоню.

— Вот телефон. На столе. Я оставил свою визитку. И еще записал отдельно на листке, вдруг потеряешь визитку. Или листок.

— Хорошо, не волнуйся. Я не потеряю.

— Не потеряй, пожалуйста. Я буду ждать твоего звонка.

— Хорошо, я позвоню.

— А можно я тебе позвоню?

— Я оставлю тебе телефон. Но ты не звони. Я сама позвоню. Правда.

— Обещаешь?

— Честное слово.

— Хорошо, я буду ждать. Я не буду звонить. Напиши своей рукой телефон.

Он протянул ей блокнот, обтянутый мягкой коричневой кожей, и она написала номер. Семь цифр, за которыми — ее дом. И ее жизнь.

— Я не буду звонить. Не волнуйся. Но мне нужен твой телефон.

— Я не волнуюсь. Иди.

— Да. Я иду. Ты приезжаешь послезавтра?

— Да.

— Хочешь, я тебя встречу? Я на машине. Без проблем.

— Спасибо. Нет.

— Ладно. Не буду. Я буду ждать твоего звонка.

— Я позвоню. Пожалуйста, иди.

— Да. Я пошел. — Он неловко развернулся и стукнулся лбом о шкаф. — О ч-черт! Опять врезался в этот проклятый шкаф! Как ты умудряешься здесь двигаться?!

— Нормально, — улыбнулась она, — иди.

Он осторожно закрыл за собой дверь. Лара обхватила шкаф руками и прислонилась щекой к прохладной полированной поверхности. Где-то в лесу, на большой поляне, а может быть, в чаще росло дерево, много деревьев. Березы или осины — все равно. Пришли люди и срубили эти деревья. Потом на больших машинах их отвезли в город и распилили на доски. Из этих досок сбили шкаф. Зачистили шероховатости и неровности. Отполировали. Продали. И поставили сюда, в эту комнату направо от лестницы. Чтобы он перевернул ее мир. Голова звенела пустотой и слегка кружилась. И по-прежнему ни о чем не хотелось думать. Все нормально. Как обычно. Как и прежде. Только — пусто почему-то очень. И знобит — от холода, наверное. И еще — очень хочется есть. Лара подошла к холодильнику и открыла дверцу. Яблоко, два забытых апельсина, плитка шоколада — прекрасно! В дверь осторожно постучали. Она замерла, прижав к груди холодную добычу.

— Ларик, это я, Нина. Ты в порядке? У тебя все нормально?

— У меня все хорошо, Нина. Я сплю. Завтра увидимся.

— Ты же завтра уезжаешь?

— Я вечером уезжаю. Утром увидимся. За завтраком. Извини, я спать хочу.

— Конечно, прости, что разбудила. Я просто хотела узнать, как ты.

— Спасибо, хорошо. До завтра, Нинуля.

— До завтра, мой хороший.

Шаги удалились, и стало тихо. В последней фразе ей послышались сочувственные нотки. Или показалось? Глаз не видно, лица не видно, — может, и показалось. Она неслышно повернула ключ и вздохнула с облегчением: все, теперь сюда точно никто не войдет! И она будет в полном покое, под защитой металлического обрубка с маленьким веером на одном конце и изогнутыми бороздками на другом. Она. села за стол и принялась старательно чистить апельсин, тщательно снимая с него душистую рябую кожуру и прилипшие к сочной мякоти рвущиеся нити. Затем, вооружившись ножом, на время позаимствованным Никитой из столовой (не забыть вернуть), принялась за яблоко — разрезала на равные дольки и усердно вырезала сердцевину с мелкими темно-коричневыми семечками, слегка напоминавшими клопов. Лара впервые увидела этих мерзких насекомых в Питере, когда они гостили у свекрови. Через полгода после свадьбы Игорь повез ее к матери — похвалиться женой перед родней и друзьями. Хотя тогда он ее любил, и поэтому точнее будет сказать: погордиться. Как давно это было! Она прилежно принялась выкладывать яблочно-апельсиновые дольки, пытаясь создать на тарелке фруктовый натюрморт. Увлеклась и поэтому не сразу почувствовала, что за дверью кто-то есть. Просто гулко стукнуло сердце, и похолодела в руках апельсиновая плоть. Она на цыпочках подошла к двери и уставилась на металлический веерок с круглым стержнем, торчащим в замочной щели, как сигарета — в губной. За дверью явно кто-то был. И ей казалось, она знала кто. Послышалось тихое «черт», потом — нерешительное потаптывание, потом — единственный, очень легкий, стук, и снова — топтание. Издалека донесся чей-то беззаботный смех, затем снова стало тихо, совсем тихо. Только тяжело протопали легкие шаги, удаляясь от ее двери. После этого грохота наступила полная, абсолютная, немыслимая тишина. «Не Дом творчества, а какой-то заколдованный спящий замок. Вымерли все, что ли?» Она отошла от двери и, прихватив по пути тарелку с затейливо выложенными бело-желтыми дольками, уселась на кровать, поджав под себя ноги. «Хорошо, что не постучал в дверь. — Подумала и неспешно положила в рот яблочную дольку. — Лучше обрубать хвост сразу, чем по частям». Лучше было не устраиваться так удобно — теперь опять приходится вставать! Встала с кровати вместе со своим натюрмортом, подошла к столу и в раздумье уставилась на две, почти нетронутые бутылки. «Выпить ликер? Или вино? И того и другого много. Лучше — и то и другое. Вино — под апельсин, ликер — под яблоко. Или наоборот? Ладно, разберемся! — И разлила по стаканам оба напитка. — Поехали!» Лара взяла белую дольку, чокнулась ликером с вином и отпила сладкую густую жидкость. «Вкусный! Хорошо живет испанский народ». Задумчиво похрустывая яблоком, она решила пойти на эксперимент и следующий ликерный глоток закусить апельсином. Результат пришелся по вкусу. «Неплохо! Теперь посмотрим, что нам подарили грузинские холмы. — И сделала глоток из второго стакана. — Тьфу ты, черт, забыла! Надо же пить маленькими глотками, иначе будет не букет, а веник». Лара пригубила вино и, задержав во рту, медленно впитывала в себя его терпкий кисловатый вкус. В ушах зазвучал низкий хрипловатый голос: «Чтобы почувствовать букет, вино нужно пить медленно, мелкими глотками. Целуй вино языком — только тогда ты поймаешь его вкус и аромат». Она надкусила сочную апельсиновую дольку и продолжила познание букета, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза. После их поездки в Ригу прошло неполных три дня, и больше не то что Ригу — порог Дома творчества не видела. Все это время они провели в ее номере, расставаясь только на обед. Нет, неправда! Один раз, пока она принимала душ, Никита выскочил в магазин и вернулся минут через двадцать, нагруженный пакетами с яблоками, апельсинами, сыром, парой бутылок вина и шоколадом. Как они смеялись тогда, собирая рассыпавшиеся фрукты — он зацепился локтем за шкаф и выронил пакет, золотисто-зеленые шары покатились по полу.

— Этот чертов шкаф явно ненавидит меня, — жаловался он, потирая ушибленный локоть, — не иначе как к тебе ревнует.

А потом они устроили пиршество и, чокаясь стаканами, спорили, чей звенит хрустальнее. Она взяла оба стакана и стукнула их друг о друга — плоский, пустой, невыразительный звук. Только в бреду можно уловить хрустальный звон в этом стеклянном кваканье. «Так, хватит украшать себя отечественными букетами, перейдем к сладкому импорту. — Она сделала пару глотков ликера. — Отлично! Умеют же загнивать на Западе! Хоть мелкие глотки делай, хоть крупные, сразу ясно — это вкусно». Вспомнился вкус его кожи, когда, стоя под душем, слизнула каплю с его плеча. Это было восхитительно — прикосновения тугих горячих струй и мокрого сильного тела. Раньше она никогда не принимала душ вместе с мужчиной. Она многое раньше не делала из того, чему он ее научил. Он был прекрасным учителем, знающим и опытным, а она оказалась способной ученицей. В комнате стемнело, но встать и подойти к выключателю было лень. «Филоног ты, а не филолог!» — подшучивал он над ней, когда, ленясь мыть стаканы, она заставляла его вместе выбрасывать пальцы одной руки: на «чет» моет она, на «нечет» — он. Не открывая глаз, Лара пошарила рукой по столу, нашла сигареты и зажигалку, закурила. Его семья — жена, двое детей. Двадцатилетний парень и шестилетняя девочка. Банальная история: новогодняя вечеринка. Попасть в компанию к мгимошникам считалось хорошим шансом прилично выскочить замуж. Стройная, длинноногая, цепкая, хваткая. Поженились на третьем месяце беременности. Ему было двадцать, ей — двадцать один. Мать плакала, получив сообщение о предстоящей свадьбе. Увлечение быстро прошло. Но родился ребенок, сын. Потом — удачное назначение, хорошая карьера, сытый дом, рождение дочки.

— Так бы и жил, пока тебя не встретил. — Его голос звучал тогда в темноте спокойно и безучастно. — Правда, если бы знал, кого встречу, — обошел бы за десять километров. Нельзя мне ломать свою жизнь.

— Ломать — не строить, сердце не болит, — заметила она и добавила: — Дай ума особого не нужно.

— Иногда, чтобы построить новое здание, надо снести старое.

— Моя бабушка говорила: «В таком месте дом не бывает счастливым, старые стены жалуются и мстят».

— Мне иногда кажется, что ты живешь в придуманном мире. Очень чистом и правильном, но — нереальном. Так живут те, кого хорошо воспитала мама, но еще не била жизнь.

Тогда эти слова задели, но сейчас она думает, что это, как говорится, было попадание в «десятку». И в самом деле, умудрилась прожить до тридцати лет под стеклянным колпаком. Благополучное, рафинированное создание, которому не надо было пробивать себе дорогу локтями. Покладистый характер, хорошая внешность, кое-какие способности делали ее существование спокойным, размеренным и предсказуемым. А если и возникали кое-какие проблемы, всегда находилась спина, за которую можно спрятаться: сначала — родительская, потом — мужнина. Она лихо научилась в этой жизни одному: прятаться от самой жизни под чье-нибудь крыло, свое, чужое — неважно. Сейчас эти крылья здорово пообщипало. В позапрошлом году умер отец, и маме самой стало нужно крыло сильной взрослой дочери, чтобы укрыться от одиночества. О муже и говорить нечего, он растерял свои перья, набивая ими чужие наволочки, и теперь бескрылой общипанной птицей копошился у порога, ожидая, когда откроется дверь и выпустит его. Лара сделала глоток вина и бросила в рот апельсиновую дольку. «Молодец, — с иронией похвалила себя, раскусывая сочную мякоть, — сильная женщина. А главное — взрослая и самостоятельная. — И хмыкнула невесело: — «Ни Богу свечка, ни черту кочерга!» как сказала бы честная Васька. — И вдруг разозлилась: — Хватит хныкать и рефлексировать! Лучше поздно взрослеть, чем никогда. И уж, конечно, не лучшее дело — пить в одиночестве. Известно же: пить в одиночку — значит пить с чертом». Она решительно поднялась со стула и, подхватив обе бутылки, направилась к двери. «Не надо бояться жизни, — подумала, плечом толкнув дверь, — жизнь — мудрая штука и сама все расставит по местам, дай только время. Просто нужно не бояться жить».

После легкого стука дверь распахнулась сразу, словно ее здесь ждали.

— Заходи! Я знала, что ты придешь, — улыбнулась Нина. — Что пьем?

— Ликер из Испании и вино из Грузии, — похвасталась Лариса.

— Лихо! — Нина пропустила гостью в комнату и закрыла дверь. — Располагайся, я одна. Валентина на танцы ускакала.

— А ты?

— Что я?

— Ты же тоже раньше хотела на танцы, помнишь?

— Это было так давно, что кажется неправдой, — отшутилась хозяйка и, открывая холодильник, деловито добавила: — Из закусок — только яблоки.

— Прекрасно! Яблочко, как известно, райский плод. Вот только…

— Искушать нас некому! — подхватила Нина.

— Нет, я не то хотела сказать. А что же я хотела сказать? Забыла. Ну да это неважно. А важно то, что ты лукавишь. Думаю, ты думаешь о том, что нас уже искусили.

— Думаю, тебя искусить нелегко, — заметила с улыбкой Нина.

— Но мы обе думаем, что возможно, — продолжила Лариса, и они рассмеялись.

— Не разрезай, пожалуйста, яблоки, — попросила гостья хозяйку, увидев, что та берется за нож, — будем хрустеть целыми.

— Хорошо, — легко согласилась Нина и, разлив вино по белым, с красными маками фарфоровым чашкам, подняла свою. — За что выпьем?

— За жизнь.

— Значит, и за любовь, — добавила Нина и, осушив чашку, захрустела яблоком. — Вкусно!

— В долинах Грузии спел виноград, — важно пояснила знаток вин, — согретый южным солнцем и грузинским темпераментом. Я тебя потом научу, как познавать букет вина. А теперь давай прикоснемся к западной цивилизации. Глотнем сладкой испанской свободы. — Она обхватила рукой шоколадно-белую бутылку и, наклонив ее, с интересом стала наблюдать за льющейся густой струйкой.

— Хватит, Ларик, спасибо, — мягко остановила ее Нина.

— Это очень вкусный ликер, тебе понравится, — уверила ее Лариса. — Честное слово!

— Я никогда даже не видела такого, — призналась Нина и мечтательно вздохнула. — Хотела бы я побывать в Испании! Хоть одним глазком взглянуть, как живут эти испанские сеньоры. Там, должно быть, очень красиво! И климат теплый, не то что у нас в Минске: только оттаешь и опять инеем покрываешься. У нас как? Полгода светит, полгода греет, и никогда — чтоб вместе. А в перерывах небеса слезами обливаются — потому как без слез глядеть невозможно на этот импотентный климат. — Минчанка вконец запечалилась собственной суровой оценке климатических особенностей родного края и, подперев по-бабьи щеку, горестно уставилась на гостью.

— Ну если климат суровый, — улыбнулась та, — разве может он быть импотентным?

— Может-может! — энергично закивала Нина. — Это же как мужик: бывает с виду сильный, большой, а узнаешь поближе — медуза медузой. Уж поверь мне, на своем опыте испытала! — Она откинулась на спинку кровати и раскинула руки. — Эх, закатиться бы вдвоем с любимым мужичком на берег… Какое там у них море? Средиземное?

Лариса молча кивнула.

— На берег Средиземного моря, понежиться под ласковым солнцем, попить бы вволю испанских вин, перепробовать все ликеры, пошататься по их улочкам, продегустировать ножками испанские мостовые — и любить, любить, любить! Двадцать, нет, все двадцать четыре часа заниматься любовью — вот это жизнь! Сказка!

— Двадцать четыре часа не выдержишь без сна.

— Выдержу! Когда женщина любит и хочет любви — она и не то выдержит.

— А потом?

Нина поднялась с кровати, подошла к столу, взяла сигарету и закурила, усевшись верхом на стул, как всадник.

— А потом, естественно, вернулась бы к своим баранам, на свой родной белорусский лужок. Носилась бы опять по магазинам, пекла эти чертовы драники, стирала мужу штаны и бегала в школу выслушивать жалобы классручки на детей.

— Ты забыла про работу, — напомнила Лариса.

— Само собой, куда ж она денется! Я, кстати, пользуюсь авторитетом, — доложила уныло. — Но я говорю о другом. — Нина изящно стряхнула пепел в бумажный кулечек, который скрутила из какого-то обрывка бумаги, поленившись встать за пепельницей. — О празднике, который был бы всегда со мной.

— Никита рассказывал, как он отдыхал на Канарах в прошлом году.

— А это где?

— В Атлантическом океане.

— Что? Тоже Испания?

— Ага.

— Живут же люди! — вздохнула Нина. — На Канарах отдыхают, в океане купаются, испанский ликер пьют и в испанских магазинах отовариваются. Да-а-а… — Она поднялась со стула, подошла к окну и уставилась в темноту. — А влюбляются в своих, в москвичек.

— Нина! — предупреждающе остановила ее Лариса.

— Да я сразу, как только вас двоих увидела, поняла, что он на тебе споткнется. Хватит ли только духу понять это и…

— Нина, я уйду, если ты не остановишься.

— Прости. Молчу.

Они надолго замолчали.

— Давай еще выпьем, — предложила Лариса.

— Давай! — охотно согласилась Нина и протянула чашку. — Наливай.

Лара подошла к ней и, налив вина в протянутый бокал, подняла свой.

— За будущую встречу!

— Очень надеюсь, что вижу тебя не в последний раз, — серьезно ответила Нина. Они стояли рядом у окна и смотрели на темные сосны, освещаемые редкими фонарями вдоль аллей, по которым любил нагуливать аппетит отдыхающий народ. — А мне Ивар предложение сделал, — спокойно сообщила минчанка.

— Что-о-о?! — Обалдевшая Лариса повернулась к ней лицом. — Ты шутишь?!

— Почему же шучу? — невозмутимо ответила та, по-прежнему не отрывая взгляд от окна. — Что же, по-твоему, меня нельзя полюбить?

— Прости меня, Нинуля, — смутилась Лариса и, обняв ее за плечи, развернула к себе лицом, — ты замечательная! Тебя как раз нельзя не полюбить. Просто неожиданно это очень. Как снег на голову в июне!

— Почему же «в июне»? — невесело усмехнулась Нина. — Когда сосулька на голову упадет в феврале — это тоже неожиданно. А главное, больно.

— Но это же замечательно! — проигнорировала «сосульку» Лара. — Потрясающе! Великолепно! Просто здорово! Ты заслуживаешь счастья, Нинуля!

— Да? Ты в самом деле так думаешь? — На Ларису в упор смотрели немигающие голубые глаза. — Ты правда думаешь, что это замечательно?

— Конечно! И я искренне за тебя рада.

— А вот я не уверена, что рада за себя. — Она подошла к столу и, вытащив сигарету из пачки, опять закурила.

— Почему? — тихо спросила Лара и, не дождавшись ответа, повторила вопрос: — Почему ты не уверена? Ты его не любишь?

— Вот его-то как раз нельзя не любить, — горестно вздохнула Нина и добавила: — Он — удивительный человек! Я таких не встречала.

— Тогда в чем дело? Что тебя останавливает?

— Жизнь. — Нина глубоко затянулась сигаретой и устало опустилась на стул. — Меня останавливает жизнь.

— А конкретнее можно?

— Я не могу ломать жизнь своим близким. У меня муж. И дети, которые его обожают. Я не имею права устраивать свое счастье за их счет.

— И ты об этом уже сказала Ивару? — осторожно спросила Лариса.

— Нет. Он не торопит меня с ответом. Он все понимает. — Ее тихие безучастные слова оглушали своим криком.

«Господи, ну почему мы такие дуры? — думала Лариса, глядя на молодую женщину напротив, никак не походившую на счастливую влюбленную. — Мечтаем о любви, ждем ее, зовем. А когда она приходит, боимся этого. Трусливо прячемся за выдуманные долги и обязанности, которые сами же и придумали, чтобы оправдать свое унылое существование. Конечно, гораздо легче принести себя в жертву, чем отстоять собственное право на счастье. Всегда удобнее вздыхать — чем бороться, мечтать — чем жить реальной жизнью. Да здравствует прямой путь от любви к замужеству, обратного пути нет. Шаг в сторону — расстрел!» Она подошла к Нине и присела на соседний стул.

— Нина, ты любишь его?

— Да, — прошептала та.

— Тогда соглашайся.

— Не могу.

— Почему?

— Я нужна мужу. Он без меня пропадет. Я нс могу оставить его. Кому он нужен такой? Я вечно буду чувствовать свою вину перед ним.

Лара вздохнула и взяла ее за руку:

— Нина, месяц назад я рассуждала бы, наверное, так же.

— А что случилось за этот месяц?

— Многое, — уклончиво ответила она, неважно, не обо мне сейчас речь. А важно что… — Лара замолчала, тщательно подбирая слова. — Пожалуйста, пойми одну, но самую главную истину: жизнь дается, чтобы жить, а не платить по долгам. У каждого из нас один долг — быть счастливым и дарить счастье другим. Никогда не поверю, что несчастный человек может осчастливить другого. Не может слепец быть поводырем!

— Это хорошо в теории, а жизнь так гладко не распишешь, — возразила Нина. — Василий — мой муж. Я нужна ему. У нас дети. Я должна жить для них.

— Что значит «жить для них»? Можно умереть за близкого человека, но жить для близкого нельзя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что твоя жизнь — не кредит, который ты должна выплачивать до самого конца.

— Не кредит, говоришь? — усмехнулась Нина. — Именно что кредит, Ларик. Нам всем при рождении выдается кредит, который мы оплачиваем своей судьбой. Только сумма кредита — разная: кому — с лихвой, кому — с наперсток. Я свой истратила лет десять назад, теперь плачу по долгам. И моя семья — это и есть мой самый главный долг. — Она погасила сигарету и смяла самодельную пепельницу.

— Ты хочешь прожить свою жизнь взаймы? — тихо спросила ее Лариса.

— Не поняла?

— Ты хочешь прожить жизнь, взятую в долг? Дышать, смеяться, плакать, радоваться, любить детей — и все это в долг?! Твоя жизнь — единственная, неповторимая — одолжена? Кем?! Ты твердишь о долгах. Да, они у нас есть. Перед старыми беспомощными родителями, которых нельзя забывать, перед любимыми, которых невозможно предать, перед детьми, о которых надо заботиться. Нельзя переступить через близкого, когда речь идет о его спасении, когда от твоего — только от твоего — присутствия зависит: жить ему или умереть. Когда поданные тобой стакан воды, лекарство, тарелка супа продлят его жизнь хотя бы на сутки — это счастье. И это — крест, который надо нести до конца. Это — часть судьбы, ее печать. Но только часть, Нина, не вся судьба! А ты хочешь запечатать всю жизнь, чтобы сохранить ее видимость. Ты хочешь оплатить собой покой своего мужа. Заметь, не жизнь — всего лишь его комфорт. Не слишком ли велика цена? Твое счастье — в обмен на иллюзию. «Крепкая семья — надежная ячейка общества» — так тебя учили? Так это — крепкая, Нинуля, и семья, а не содружество полов.

Нина молча слушала, уставившись в одну точку.

— Васька меня не отпустит, — вздохнула она, — кроме меня, никто с ним такую жизнь не выдержит.

— Во-первых, что значит «не отпустит»? Ты что — вещь? Захотел — выбросил, захотел — оставил. А во-вторых, это — тест уже для него. Если любит тебя — отпустит, если себя — будет удерживать. Но одно я знаю точно: нельзя мостить дорогу в собственный рай костями близких. А именно твои косточки стучат под его ногами.

Они надолго замолчали.

— А как же дети? — нарушила молчание Нина. — Я не могу о них не думать. Ведь я их лишаю отца.

— Ты лишаешь их возможности наблюдать, как старятся в унылом симбиозе их родители. Ты лишаешь их тихого семейного болота, из которого наверняка им захочется пораньше вырваться. Дети не терпят лицемерия, рано или поздно они почувствуют, что у вас не семья, а фальшивка, подделка под нее.

— Ну, это ты уж совсем закрутила, — вяло возразила Нина.

— Не думаю.

— Что же мне делать? Ты думаешь, это так просто — изменить свою жизнь?

— Нет, конечно, я так не думаю. Всегда непросто принять решение, а уж такое — тем более. Но я, наверное, фаталистка. Ничто в этом мире не случайно. И твой приезд сюда не случаен, и ваша встреча. Кто-то наверху дергает нас за веревочки, направляя в нужную, одному ему ведомую сторону.

— Я люблю Ивара, — прошептала Нина. Для меня было бы счастьем прожить рядом с ним оставшиеся годы. Но мне почему-то не очень весело.

— Положись на свое сердце, Нинуля. И на разум. И на время. — Лара одобряюще сжала теплую ладонь. — Все это у тебя есть. А сейчас давай выпьем по последней, на посошок. Завтра я уезжаю. — Она разлила остатки вина по чашкам. Надеюсь, мы с тобой еще увидимся.

— Очень надеюсь, что не в последний раз сидим мы рядком и говорим ладком. Бляха-муха! Хорошая ты, Лариска! Хоть и красивая, а хорошая — это редко бывает.

— Не так редко, как ты думаешь, — улыбнулась Лариса. — Вот приедешь в Москву, познакомлю тебя с подругами. Обе — красавицы, а лучше их я никого не встречала.

— Некрасивых женщин вообще нет! — авторитетно заявила Нина. — Есть нелюбимые.

Следующий день заполнился покупкой подарков, кратким сбором дорожной сумки и обменом телефонов. Ташечка с Кашечкой взяли с нее клятвенное обещание побывать у них дома, Нина — позвонить.

— Спасибо тебе за все! — говорила она, целуя Ларису на прощанье. — Я обязательно тебе позвоню, когда решусь. — Глаза ее подозрительно заблестели. — Терпеть ненавижу бабские сопли! — И досадливо смахнула слезу, шмыгнув носом. — Позвони. А если черкнешь пару строчек — буду вообще счастлива.

Рига встретила ворчливо, хлюпая мокрым снегом и близоруко щурясь ранними сумерками. Лара вошла в купе, вежливо поздоровалась с попутчиками, сняла пальто и, аккуратно расправив, повесила на вешалку, где уже отдыхала чья-то черная куртка. Попутчики, двое мужчин, тактично вышли, дав ей возможность переодеться. Поезд дернулся, ее слегка качнуло. За окном поплыли махавшие рукой провожающие, носильщик с пустой тележкой, вагоны поезда, стоявшего на соседнем пути. Она забралась на любимую верхнюю полку и закрыла глаза. «Тук-тук», — стучали колеса, набирая скорость. Впереди ждала Москва. И новая жизнь. И старая, с которой предстояло еще проститься. И проблемы, которые ждали решения. Но теперь это не страшило. Кокон, в котором так долго дремало аморфное существо, лопнул. Начиналась другая жизнь.

Глава 22

Широкая мраморная лестница, покрытая красной ковровой дорожкой с зелеными полосами по краям, уверенно вела наверх — к судьбе. Счастливой или нет — время покажет. Выложенный светло-коричневой плиткой пол был потускневшим, но чистым, будто на улице не предзимье мокло, а жарилось сухое лето. Узор, над которым колдовали с плиткой создатели, потерял свою четкость, размылся, истоптанный каблучками шпильками и кожаными подошвами. Кое-где его изрезали трещины, точно преждевременные морщины не старое еще лицо. Но, оставаясь в каблучковом плену, он умудрился сохранить орнамент и радовал невзыскательный глаз. Слева у входа зачем-то громоздилась огромная кадка с искусственной пальмой. Здесь дизайнерский вкус, вероятно, отлучился на перекур, предоставив исполнителям полную свободу. Его доверие они, увы, не оправдали: пальма была тут явно некстати. Правда, «гении» дизайна слегка реабилитировались, развесив по стенам веселые кашпо с живыми вьющимися растениями и неплохие копии полотен известных художников. Однако, когда дело дошло до подбора, творческий пройдоха опять сплутовал. Отвалив в сторонку, он попыхивал папироской и наблюдал за стараниями своих подопечных, ехидно похихикивая: дескать, без меня вам, братцы, каюк, пропадаете «сам на сам». Его ехидство было вполне оправданным: тематика картин казалась несколько странной и, мягко говоря, слегка озадачивала. С правой стены на входящих влюбленных мрачно взирал «Демон», словно все происходящее здесь его совсем не радовало, а, напротив, навевало тяжкие мысли о бренности бытия и скоротечности счастья. Хмурый мыслитель ясно давал понять, что, прежде чем подняться вверх по лестнице, следует хорошенько подумать. Слева косился гордый красный конь с голым всадником. Жизнерадостная парочка звала, напротив, вперед, к действию, опрокидывая вверх тормашкам хмурые предостережения насупленного оппонента. Разводила спорщиков, будто рефери на ринге, роскошная хрустальная люстра, свисавшая с потолка. Окна обрамляли вишневые плюшевые шторы с кисточками на концах. Словом, если не придираться к загадочной настенной эклектике и закрыть глаза на пальмовую пародию, холл был великолепен. И оробевшая Юля, как все влюбленные, само собой, не обратила на эти огрехи ни малейшего внимания. Она крепко держалась за Юрину руку и восторженно озиралась по сторонам в поисках заветной двери.

— Простите, вы не подскажете, где можно подать заявление? — спросил Юрий у солидной тетеньки в строгом синем костюме, проплывающей мимо.

— Вы брачуетесь? — лучезарно улыбаясь, пропела тетенька приятным голосом.

— Простите? — не понял Юрий.

— Вы собираетесь пожениться, молодые люди?

— Хотелось бы, — кивнул он в ответ.

— По коридору, вторая дверь направо, — она величаво взмахнула рукой, указывая направление. — Но ждать вам, наверное, придется не меньше трех месяцев. У нас много желающих.

— Сколько?! — вытаращились они на нее.

— Что? Очень спешите? — рассмеялась «синяя» тетенька. — Все спешат, не вы одни. Брак — дело серьезное, молодые люди, — добавила назидательно. — Здесь спешка неуместна. — И вдруг выдала: — Спешка хороша при ловле блох. Идите, вам там все объяснят.

«Синяя» тетенька, довольная своей шуткой, поплыла дальше, к пальме, а они остались стоять, огорошенные и растерянные.

— Но мы не можем так долго ждать, — сказал Юра. — Я через месяц обязан быть на месте. Мы должны уехать вместе. Как муж и жена. У нас максимум — тридцать дней.

Оторопелая Юля молчала, не зная, что ответить. Громадье их планов рушилось, не выдерживая бесстрастных чиновничьих правил.

— Пойдем, — он решительно взял ее за руку и потянул вперед, — что-нибудь придумаем!

Небольшая комната, куда они вошли, возбужденно бормотала и шелестела. Народ, рассредоточившись по парам, вдумчиво изучал какие-то анкеты, старательно вписывая в них отдельные слова. В молодых глазах читалось явное взаимное обожание. И спрашивать не стоило, где принимают заявления, младенцу ясно — здесь.

— Рыжик, занимай стулья! Я возьму бланки, — Юра легонько подтолкнул ее к окну, где скучала пара свободных стульев, и направился к боковой двери.

— Эй, парень, не спеши! Здесь очередь, — попытался остановить его долговязый брюнет в модном кожаном пальто.

— За бланками?

— За бланками проходи.

— Сань, ну что ты вечно встреваешь, куда тебя не просят? — дернула «кожаного» за рукав красивая блондинка. — Ты же видишь — у него пустые руки.

— Все нормально, спасибо, — улыбнулся им Юрий и открыл дверь.

Из двери выпорхнула сияющая пара.

— Ох, простите! — одновременно выпалила вся троица.

— Молодые люди, закройте дверь! — донесся из комнаты строгий женский голос. И добавил ворчливо: — Не хватало из-за вас на сквозняке простуду прихватить.

— Простите, ребята, сейчас наша очередь, — пробасили сзади.

Троица расступилась, пропуская вперед очередную пару.

— Сереж, пойдем быстрее! Я, может, еще на «логику» успею, — заторопилась одна из виновников сквозняка.

— Извините, вы не скажете, на какое время вам назначили? — обратился к ним Юра.

— На четырнадцатое февраля, — ответил «Сереж» и Добавил с гордостью: — Как раз в Аленин день рождения. Мы сами так попросили.

— А можно было раньше?

— Ой, нет, что вы, — рассмеялась Алена, У них до десятого февраля все забито! Прямо какой-то печатный станок, а не Дворец бракосочетания!

— Спасибо за информацию, — улыбнулся Юрий, удачи вам!

— И вам тоже. Может, еще встретимся. У лестницы с ковровой дорожкой! — пошутила Алена и потянула будущего мужа к выходу.

Юрий подошел к ожидавшей его Юле.

— А у меня стул хотели стащить, — пожаловалась она и похвастала: — Но я его отстояла. Взял бланки?

— Рыжик, подожди меня еще немножко, хорошо?

— Подожду. А ты куда?

— Рисковать! — шепнул он. — Попытаюсь перепрыгнуть проблему с разбега. Давай свой паспорт.

У выхода орудовала шваброй маленькая сухонькая старушка в черном сатиновом халате.

— Добрый день! — вежливо поздоровался Юрий. — Вы не подскажете, как зовут вашего директора?

— А тебе зачем, парень?

— Да сестра у меня замуж выходит, в эту субботу свадьба. А жених ногу поломал — в аварию вчера попал. Сейчас в больнице. Хочу объяснить ситуацию. Сестренка очень просила договориться на конец декабря. Боится, что потом опять долго ждать придется. Они ждали три месяца. И представляете — за три дня до свадьбы попал в больницу!

— Ой, Господи! — всплеснула руками старушка. — Конечно, милок, поговори. Роксана Петровна женщина душевная, добрая, она поможет. Это ж надо такой беде приключиться! А все спешите, молодежь, бегаете, под колеса прыгаете. Вот у меня внук…

— Спасибо вам большое. Значит, Роксана Петровна?

— Ага, милок, — охотно подтвердила старушка, — она самая и есть. Иди к ней, не бойся, большой души человек, хоть и начальница.

— А где ее кабинет, не подскажете?

— Да отчего ж не подскажу? Вон ее дверь — вторая слева.

— Спасибо вам большое! — Юра от души поблагодарил старушку, снабдившую его ценной информацией, и направился к выходу.

Цветочный магазинчик примостился рядом, в двух шагах. Для покупки роскошной чайной розы на длинном стебле понадобилось две минуты, еще пара минут ушла на подарочную упаковку, и ровно через пять минут пальмовый холл опять принял высокого блондина. Кабинет душевной начальницы находился как раз напротив комнаты, где ждала Юля. После легкого стука послышался певучий голос:

— Заходите!

Он осторожно приоткрыл дверь и выставил вперед желто-кремовую красавицу.

— Что за игры в прятки? Заходите, не бойтесь! У нас Дворец бракосочетания, а не террариум.

«Господи, помоги!» — мысленно перекрестился сторонник атеизма и шагнул вперед. Кто придумал, что человек красит место, а не наоборот? Хотел бы Юра посмотреть на этого «мудреца»! Именно место красит человека, да еще как! За директорским столом с аккуратно сложенными стопками бумаг, перекидным календарем, кнопочным телефоном и хрустальной вазой с белыми махровыми гвоздиками восседала приятная брюнетка, на вид ей можно было дать лет сорок, не больше. Ухоженное лицо, легкий макияж, темные густые волосы, собранные сзади в пучок, разделяет идеальный пробор, в ушах сверкают бриллиантовые капли, умные, проницательные глаза прикрывают модные очки в дорогой оправе. Трудно узнать в этой элегантной даме «синюю» тетеньку. Обалдевший от такой метаморфозы Юрий растерял все заготовленные слова и застыл столбом с розой в руке.

— Вы ко мне? — строго спросила брюнетка, улыбаясь одними глазами. Растерянность и изумление красивого черноглазого блондина ее явно забавляли. — По-моему, мы сегодня уже виделись, и я вам все объяснила.

— Ради Бога, простите за вторжение, Роксана Петровна. — Юра овладел собой и протянул чайную красавицу красавице темноволосой. Прошу вас, окажите мне честь принять эту розу.

— Боже мой, — звонко рассмеялась начальница, я уж думала, современная молодежь так не изъясняется! Кто вас воспитывал?

— Бабушка, — серьезно ответил галантный посетитель.

— Надеюсь, в остальном она вас так же хорошо воспитала. Присаживайтесь. Как вас зовут?

— Юрий. Юрий Забелин.

Роксана Петровна взяла протянутую розу, поднесла к носу и, одобрительно хмыкнув, поставила в вазу.

— Свежая, хорошо пахнет. В соседний магазин бегали?

Посетитель слегка смутился.

— Да вы не смущайтесь! Я уже почти двадцать лет с людьми работаю, научилась разбираться что к чему, Итак, Юрий Забелин, чтобы изложить суть вашей проблемы, даю вам пять минут. Поверьте, это более чем достаточно. Обычно я позволяю ограбить себя на три минуты, не больше. А многим даже в кабинет не разрешаю войти, я не веду прием по личным вопросам. Некоторые пытались давать взятки, были и такие, что грозили увольнением. Но ничего — сижу на своем месте, как видите. Так что предупреждаю сразу: не вздумайте устрашать неприятностями и ссылаться на связи — пуганая. Надеюсь, что помимо хороших манер бабушка привила вам уважение к закону и порядку. Итак, чем обязана?

Юрина голова лихорадочно заработала, подыскивая слова, способные смягчить сердце неприступной начальницы. Промелькнула мысль: соврала старушка! Днем с фонарем не найти в этом холеном существе душевную доброту — свети не свети. Он посмотрел на бездушную чиновницу. И увидел вдумчивые серьезные глаза умной женщины. Он увидел в этих глазах скрытую поддержку. И интерес: дескать, так ли ты, парень, хорош, каким хочешь казаться? И тут его осенило: с этим человеком нельзя ловчить, врать и канючить. С ней надо играть честно, в открытую.

— Роксана Петровна, мы собираемся пожениться, но мы не можем ждать до середины февраля. И причина — не наша прихоть, не каприз. И тем более не правила, которые здесь существуют. Бессмысленно заявлять о согласии или несогласии с ними. Вы правы, порядок надо уважать, что действительно — то разумно. Причина нашего нетерпения — вот она, перед вами, — он достал из внутреннего кармана пиджака набор открыток с видами Стамбула (спасибо ребятам, в шутку всучившим вчера этот сувенирчик!) и разложил их на директорском столе.

— Что это?

— Это и есть причина моего присутствия здесь.

— Нельзя ли конкретнее?

— Роксана Петровна, я бы перестал себя уважать, если для решения своих проблем прибегал бы к помощи связей. Свои проблемы я пытаюсь решать сам. И к вам я пришел не с протянутой рукой, а с надеждой на понимание.

— Ну, допустим, роза была в протянутой руке.

— Согласен, это выглядело смешно.

— По-детски, — уточнила она. — Но изъясняетесь вы по-прежнему туманно. А время не ждет.

Юрий достал из другого кармана визитную карточку и положил на стол.

— Роксана Петровна, максимум через месяц мне надо быть в Турции, в Истанбуле. А через месяц и один день я должен приступить к исполнению служебных обязанностей в нашем консульстве. Если мы будем ждать три месяца, мне придется отказаться от этого назначения. И следовательно, на моем будущем будет поставлен жирный крест. Если вы сейчас укажете мне на дверь, я пойду в комнату напротив, подам заявление и буду ждать три месяца. Я откажусь от назначения. Но отказаться от девушки, которую вы видели рядом со мной, не смогу.

— Счастливая девушка, — вздохнула Роксана Петровна, разглядывая визитку, — как ее зовут?

— Юля, Юлия Батманова.

— Она учится?

— Работает. В «Экране», ассистентом режиссера.

— На телевидении?

— Да.

— Из вас получится прекрасная пара.

На столе зазвонил телефон. Директриса сняла трубку и, бросив короткое «через десять минут», опустила ее на рычаг.

— А вы не можете поехать один, а пожениться позже, в отпуске?

— Не могу.

— А знаете, во мне ведь течет турецкая кровь! — Неприступная начальница на глазах превращалась в милую, приятную собеседницу.

— Правда?

— Да-да, честное слово! У меня прабабка была турчанка, а прадед — есаул, кубанский казак. В одном из походов он взял в плен молоденькую турчанку, дочь богатого ювелира, и, покоренный ее красотой, привез с собой. Казаки окрестили полонянку в православие, и прадед на ней женился. Ей было шестнадцать, ему — тридцать пять. О, это романтическое предание нашей семьи! — мечтательно улыбнулась турецкая правнучка. — А в тридцатых годах в Москву приехала моя мать. Здесь она встретила своего будущего мужа, моего отца. Золотую свадьбу в прошлом месяце отмечали.

— Поздравляю!

— Спасибо.

— Да-а-а, — протянула казачий потомок, разбавленный турецкой кровью, — это не я — это судьба вам помогает. — И лукаво добавила: — А вернее, турчанка, моя прабабка с небес. Давайте ваши паспорта. Есть у меня один резерв. Через две недели приходите. Сама вас распишу. А вообще, если честно, мечтаю в Турции побывать, — со вздохом призналась она. — Интересно, аукнется во мне прабабкина кровь или промолчит?

— Если надумаете — звоните, постараюсь помочь, — ответил Юрий. И добавил: — Спасибо вам! Права была старушка.

— Какая старушка? — удивилась Роксана Петровна.

— Неважно. Извините, что ограбил вас больше чем на пять минут.

— Добровольный отказ от собственности не есть ограбление! — рассмеялась Роксана Петровна. — Заполняйте бланки. Можете здесь, оба — своей рукой.

Давно так не веселилась Юля, слушая его рассказ.

— Сама предложила заполнить оба бланка?! Одним почерком? — не верила она своим ушам. — Но ведь это против правил!

Правила сочиняют люди, Рыжик. Они же их и нарушают.

— Не нарушают, а очеловечивают, — важно отредактировала дипломата киношница.

— Умница! — чмокнул ее в макушку Юра. — Садись в машину, подброшу тебя в Останкино, а потом поеду на работу.

— А потом? — невинно поинтересовалась Юля.

— А потом встретимся и отметим сегодняшнее событие; Идет?

— Идет! — восторженно согласилась «умница», пристегиваясь ремнем безопасности. — А мы правда будем жить в Стамбуле?

— Правда! Самая что ни на есть.

«Sic itur ad astra!»[21] — подумала Юля и, блаженно вздохнув, закрыла глаза.

— Девочки, а я замуж выхожу.

— Что-о-о?! — разом поперхнулись «девочки» и закашлялись.

— О Господи! Ну что ж вы так реагируете? — испугалась Юля, легонько поколачивая их по спинам. — Что такого я сказала? Нормальное дело, миллионы женятся — и никто не захлебывается при этом.

— Нет, ты слышала, Лар? — шутливо возмутилась Васса. — «Миллионы женятся»! Миллионы — не ты! И по крайней мере половина из них не объявляет о своей женитьбе вот так, с бухты-барахты, за чашкой кофе. То-то я смотрю — другая ты! И все помалкивает, помалкивает. Мне б самой догадаться, что у Батмановой роман, а я все глазам своим не верю, уши подставляю — наивная. А в уши — молчок, ни словечка.

— Вась, ну что ты на нее напала? Сама же все время говоришь: кто слишком торопится, застревает в пути. Ты же знаешь, иногда лучше скрыть до времени, чем потерять навсегда. Любовь не терпит суеты, правда, Рыжик?

— Эт-точно, — вздохнула Васса, — прости, Юлька старею, сварливой становлюсь. — Она ласково погладила Юлину руку. — Это замечательно! Я тебя поздравляю, солнце мое! Надеюсь, он тебя достоин.

— Я тоже поздравляю тебя, Рыжик! — добавила Лариса.

— Спасибо, девочки! — улыбнулась им Юля.

Она пропустила тираду обалдевшей от новости Вассы мимо ушей. Понять ее обиду легко. Действительно, у них никогда раньше не было тайн друг от друга. Но Лариска права: наверное, она просто спешкой боялась сглазить свое счастье. Не хотелось ей обсуждать Юру — ни с кем, даже с Васькой. Не хотелось — и все тут!

— Спасибо, Василек. Я правда очень счастлива сейчас, девочки. Он — замечательный.

— Он мне уже нравится! — авторитетно заявила Васса. — Если из-за него ты так сияешь, я его почти люблю. Обещай, что буду крестной матерью.

— А как его зовут? — спросила Лариса.

— Юра, Юрий Забелин.

— Надо же! — восхитилась Васса. — И имена-то ваши как подходят! Вот только твоя фамилия позвучнее, ну да Забелина тоже неплохо будет. А он кто?

— В смысле? — не поняла Юля.

— Работает или учится?

— Работает, в МИДе.

— Большим человеком может стать, если постарается! — заявила Васса, допивая кофе.

И они обе не заметили, как слегка изменилась в лице Лариса.

— Только, Васечка, вряд ли ты станешь крестной, — заикнулась невеста. Ее блаженная улыбка и виноватая интонация никак не вязались друг с другом.

— Как это? — вытаращилась на неё Васса.

— Мы будем жить в Турции. Его направляют в наше консульство в Стамбул, — пояснила она и торопливо добавила: — Только не говорите потом, девочки, что я вас не предупреждала.

Второй раз «девочки» обошлись без Юлиной помощи — обслужили себя сами. Дружно похлопав друг друга по спинам и отдышавшись, они уставились на копилку сюрпризов. Этот кашель, кстати, прошел быстрее — видать, уже адаптировался к новостям непредсказуемой подружки.

— Юлька, — простонала Васса, — если бы целью моей жизни не было желание видеть тебя в подвенечном уборе, я бы сейчас убила тебя! Ну что это такое, Господи? — вопросила она низкий барный потолок. — Две недели — тишь да гладь да Божья благодать, а здесь уже за пару минут ураган дважды по мозгам пронесся!

— Да, Рыжик, ты сегодня тестируешь нас на выносливость, — улыбнулась Лариса.

— Ладно, на то два уха, чтоб больше слушать. Давай-ка, милка моя, рассказывай все по порядку, — потребовала Поволоцкая.

Все рассказать им Юля не успела. Утренние кофейные полчаса пролетели как одна минута. И за них — спасибо. Всех ждали дела: Вассу — сверка, Ларису — новая редакция, Юлю — рыжий гений Федяев. Ну да успеется — впереди целый месяц, замечательный, самый прекрасный месяц ее жизни. Наговорятся!

И полетели часы, закрутились веселой каруселью дни. Федяев, узнав, что она выходит замуж и уезжает, ахал, охал и хватался за голову.

— Батманова, ты ж меня без ножа режешь! — причитал всесильный творец. — Ты же мне нужна еще минимум месяца на четыре. Юленька, задержись, а? — канючил он, заглядывая в глаза. — Ну пусть твой рыцарь уедет один, а ты попозже. Мы тебя все проводим, честь по чести. Проводы грандиозные устроим, всей нашей командой, а? Ленточкин тебя на руках до Шереметьева донесет. Правда, Костя? Донесешь Батманову? Она легкая, весит мало.

— Я-то донесу, — вяло согласился Костик, — да только бесполезно ее уговаривать, Иван Степаныч. Видел я этого кадра, жениха ее. Нам с ним не тягаться, хоть всех «народных» и «заслуженных» на помощь позовем, — уныло констатировал он, покачиваясь на стуле.

— Оставь стул в покое, Ленточкин! — разозлился режиссер. — У него и так голова болит, поломаешь!

— Эго не у него головная боль, а у вас мигрень, — буркнул Костик, встал со стула и вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью.

В общем, похоже, ее предстоящие замужество и отъезд никого тут не обрадовали. Но это уже их проблемы, не Юлины. У нее своих забот полон рот: составить список приглашенных (набиралось что-то уж больно много, под сотню), выбрать ресторан, встретить бабушку, а главное — познакомиться с будущими свекром и свекровью, которые уже через три дня собирались прибыть в Москву, огорошенные известием сына о скорой женитьбе. Словом, дел было невпроворот. И Юля носилась челноком между домом и работой, удивляясь, как умудрились сжаться сутки.

Однако все потихоньку налаживалось. Встреча с будущими родственниками, которой панически боялась Юля, прошла на удивление легко. Если честно, во многом благодаря Марье Афанасьевне, Юриной (нет, теперь уже — их) бабушке. Сначала, правда, будущие свекровь и невестка были напряжены, а потом, выпив шампанского, развеселились и пришлись друг другу по вкусу. Родители Юры оказались милыми, очень простыми людьми. И не скажешь, что Алексей Алексеич — посол. Потом состоялось знакомство с Юлиной бабушкой — и опять же все остались довольны друг другом. Совместные бабушки, уединившись в уголке, принялись вспоминать свои дворянские корни, о которых с другими предпочитали умалчивать. Нашли даже какую-то общую знакомую, графиню Екатерину Дмитриевну, от которой остались в детской памяти шуршащие юбки и запах лаванды. Словом, еt bоnum quo communius, ео melius[22]. Промчались незамеченными ноябрьские праздники, промелькнула легкой тенью кончина незабвенного Леонида Ильича. Честно говоря, ее вообще бы никто и не заметил, если бы не жалобы Василька, что смерть вождя поставила на уши весь выпуск, лихорадочно заменявший программы и фильмы на безликие серые передачи и скорбную музыку. Бедная Васька провела на работе двое суток подряд, потому как начальственный народ все никак не мог отважиться на принятие самостоятельных решений. Но вся эта общественно-политическая суета совершенно не волновала Юлю. Она дышала и жила, потому что любила и ждала. И на смену вождей ей было, если честно, глубоко наплевать.

Рассвет двадцать пятого ноября она встретила у окна, с чашкой горячего кофе, в теплом уютном халате, подаренном Юриной мамой, и Максом-Марой, сопящими в разных углах кухни.

— А помнишь, я обещала тебе, что все будет хорошо? — напомнила Юля темному окну напротив. — За тобой живет хорошая девушка, постарайся, чтобы она была так же счастлива, как я.

Юля сделала сладкий душистый глоток и отошла к столу. Взгромоздившись с ногами на стул, она уставилась на две цифры настенного календаря: два и пять. «Скоро рассветет, проснутся люди и начнут новый день. Субботний! Как красиво звучит — суббота! — восхитилась она. — Это вам не длинный унылый «понедельник» или брякающая «среда». Суббота — ярко, звучно!» Как и жизнь, которая ее ждет. Если бы она была Богом, отломила бы кусочек своего счастья и одарила им других. Не жалко, не убудет! Да не оскудеет рука дающего!

В двенадцать позвонили в дверь Лариса с Вассой. Обе — красавицы, одна — в зеленом, другая — в красном. И сразу заохали, что невеста еще не одета, а сидит преспокойненько с бабушкой на кухне и распивает чаи.

— Юлька, ты почему не готова? — изумилась Васса. — Через два часа Юра заедет!

— Вас жду, — невозмутимо ответила Юля. Присаживайтесь, чайку попьем.

— Не волнуйтесь, девочки, — успокоила их Елизавета Кирилловна, — у нас все приготовлено. Юлечка не одета только, что же в платье-то сидеть — красоту такую мять!

— Юля, — осторожно притронулась к рыжим волосам Лариса, — где тебе прическу такую роскошную сделали?

— Вот еще, — фыркнула та, — стану я этим мымрам голову свою доверять!

— Неужели сама?! — не поверила Лариса.

— А то! — похвасталась невеста. — А фату ты мне наденешь. Ты же — свидетельница, вот и поможешь.

Зеркало отражало прекрасное трио, расцвеченное по бокам красно-зеленым цветом. В середине клубилось белое воздушное облако, сотканное из кружев и цветов. Под легкой, расшитой серебряными бутонами фатой лучились синие глаза, из короны волос темно-медного цвета выбился локон и, восхищенный, застыл на виске, на нежных щеках играли ямочки, свежесть губ подчеркивал влажный блеск светлой помады, на шее загадочно мерцали жемчужины старинного ожерелья.

— Юлька, — ахнул красно-зеленый дуэт, — какая ты красавица!

— Принцесса моя, солнышко, детонька родная, будь счастлива! — Елизавета Кирилловна поцеловала склонившуюся к ней Юлю. — Как ты похожа на свою маму!

— Не плачь, бабуля, все будет хорошо! Я буду к тебе приезжать каждый год.

Цветной дуэт дружно запрокинул головы — не дай бог тушь потечет, не успеешь ведь перекрасить ресницы.

— Ну что, девочки, я была права? Ведь говорила вам, что времени еще полно! Что будем делать? Юра с Антоном должны подъехать только через пятнадцать минут.

— Может, по сигаретке? На дорожку, — неуверенно предложила Васса.

— Девочки, да разве ж можно невесте дымить?! — ужаснулась бабушка.

— Не волнуйтесь, Елизавета Кирилловна, — успокоила ее Лариса, — Василек мне предлагает. Конечно, разве можно такую красоту окуривать? Юль, мы оставим вас на минутку, хорошо?

И тут где-то закричали. Раздался пронзительный визг тормозов и страшный грохот. Юля бросилась к окну. Боже мой, что там?!

Прямо перед ее домом застыли новенькие темно — вишневые «Жигули», украшенные свадебными лентами и забавной куклой на капоте. Бетонный столб вошел в капот машины, превратив его левую половину в месиво. На груде искореженного металла веселилась нетронутая пластмассовая кокетка в белом платьице и широкополой шляпке. А у бордюра, на противоположной стороне улицы стоял мальчик и прижимал к груди круглый, яркий, красно-синий мяч.

У Юли потемнело в глазах, и она медленно, цепляясь за подоконник, опустилась на пол. Белая кружевная пена осела, как пенка на остывшем молоке.

Глава 23

Слезы были такими крупными — крупнее глаз. Серые глаза, не вмещавшие соленые капли, отпускали их на волю. Глупые капли, словно крестьяне в Юрьев день, бежали из-под надежной защиты густых ресниц вниз, по щекам, подталкивали одна другую и падали на грудь, на бледную мужскую руку. Васса едва сдерживалась, чтобы не завыть — деревенской бабой — в полный голос. Все события последних дней, угрожающе скучковавшись, рвали ее сейчас изнутри и требовали выхода. Сияющие Юлькины глаза и дикий крик на улице, приступы непонятной боли, заброшенный Бат, перенапряжение на работе, сумасшедшая двухнедельная гонка по кругу «дом — работа — «Икар» — больница — дом» — все это яростным потоком изливалось сейчас на руку Сергея. Уже не стыдясь, она хлюпала красным носом, сморкалась в мокрый платок и никак не могла обуздать свой унизительный рев.

— Прости меня, пожалуйста, — шептала, смахивая бегущие слезы. — Я не знаю, что со мной, не помню, когда плакала. Но она была такая красивая, такая счастливая… За что ей это? Она никому не причиняла зла. За что она так наказана?! — Соленый поток усилился.

— Василиса, пойдем на лестницу, перекурим, — предложил Сергей. — Там сейчас никого.

— Тебе же нельзя, — испугалась она. — А меня выгонят с позором!

— Никто тебя не выгонит. А я уже курил, перед твоим приходом. И ничего — жив, как видишь. Пошли!

На лестничной клетке действительно было пусто. Вернее, почти пусто. В углу, воровато озираясь, дымил какой-то замухрышка в больничном халате.

— Привет, Серега! Здрасьте! — кивнул он Вассе и спросил: — Слушай, не знаешь, сегодня Михалыч дежурит?

— Нет, не он.

— Уф, слава Богу, — выдохнул замухрышка, — хоть оттянусь дымком спокойненько! Все, ребята, извините, больше не вмешиваюсь. — И отвернулся к стенке с подчеркнуто-равнодушным видом.

Васса достала из сумки «Космос».

— А меня не угостишь?

— Сереж, тебе бы не стоило курить.

— Василиса, не занудничай. Не уподобляйся нашему Михалычу, которого все отделение как огня боится.

— Молодец! Значит, врач хороший, — авторитетно заявила зануда, высмаркивая в платок остатки горестей. — А ты — профессор медицины, а ведешь себя глупо, как мальчишка. Тебе нельзя, а ты куришь.

— Василиса, профессор тем и отличается, что точно знает, когда можно уступить желанию, не причиняя вреда организму.

Довод выглядел неубедительно, но Васса протянула пачку — уважение к профессионализму пересилило разум. Они дружно вдохнули-выдохнули, помолчали. Васса еще повсхлипывала, на через пару затяжек успокоилась.

— Извини, Сережа. И на старуху бывает проруха.

— Не убивайся так, пожалуйста. Я уверен, все обойдется.

— Дай-то Бог! — вздохнула она. — Тебя когда выписывают?

— Завтра.

— Завтра?! А что же ты меня не предупредил?

— А что бы изменилось? — улыбнулся Сергей.

— Как что? — растерялась она. — Я бы принесла вещи Твой же свитер в крови, как ты его наденешь? Бульон бы тебе сварила. Куриный. Хлеб бы купила, масло. Конечно, если за тобой кто-нибудь придет — другое дело, — смутилась она.

Но за три недели его пребывания в больнице что-то незаметно было посетительниц женского пола. Мужчин — да, видела, даже общалась пару-тройку раз с его другом, а женщин — нет, не видать. И это, если честно, озадачивало. Сергей — симпатичный, опять же — молодой профессор, доктор наук и умница, каких поискать. Обычно на таких дамы слетаются, как пчелы на мед. А здесь — тишина и абсолютный женский вакуум. Что-то тут явно не так. Наверняка ведь вокруг полно и врачих, и студенток. А он прям как сапожник, который ходит без сапог. «А сама-то ты какого роду-племени? Не женского?» — проскользнула ехидная мыслишка. «Я — не в счет, — отрезала ей вслед доморощенный психолог, — я друг! А значит — существо бесполое». Но доказывать это было некому — нахалки и след простыл.

— А ты правда сделала бы это? — вывел ее из задумчивости о превратностях молодой профессорской судьбы его голос.

— Что «сделала бы»?

— Принесла одежду, сварила куриный бульон.

— Конечно, — не раздумывая подтвердила «друг», — мы же друзья. По крайней мере, очень надеюсь на это.

— Подожди секунду, хорошо? — попросил он и, окинув ее странным взглядом, повернулся и вышел за дверь, в отделение.

«Чудак! — удивилась Васса и вздохнула. — Буря магнитная сегодня, что ли? Кому на психику действует, кому на мозги». Она погасила сигарету в жестяной банке на подоконнике и посмотрела на часы. «Господи, уже час прошел, как я здесь болтаюсь — то реву, то удивляюсь. О, уже и стихами сдуру заговорила! — удивилась далекая от рифмоплетства. — Надо же, как в больнице время летит незаметно: только придешь — уже уходить пора. И Бат дома один. Прав был тогда Влад: клялась-божилась, что буду за щенком ухаживать, а сама забросила напрочь. Ладно, миленький, потерпи. Здесь тоже свои долги — хошь не хошь, а отдавать надо».

— Вот, держи, — Сергей протягивал ей на ладони ключ.

— Не поняла? Что это? (Точно, магнитная буря сегодня!) Зачем?

— Ты же сказала — мы друзья?

— Да, конечно.

— Ты хотела забрать меня из больницы, накормить бульоном, хлебом с маслом. Мне это не показалось?

— Нет, не показалось. — Она по-прежнему ничего не понимала.

— Вот я и прошу тебя о дружеской помощи. Отец мой сейчас болен, дед стар, друг работает, свитер в крови, холодильник пустой. Это — ключ от моей квартиры, это — адрес, это — деньги. И не вздумай отказываться, — строго предупредил он, заметив отрицательный жест при последнем слове, — я нагло хватаюсь за твое предложение и прошу тебя съездить ко мне домой, сварить курицу, забросить хлеб в хлебницу, молоко в холодильник, найти в шкафу свитер и вместе с собой привезти в больницу часам к двенадцати. Это возможно?

Серые глаза серьезно смотрели на нее из-за стекол очков. «А ведь мне всегда нравились «очкарики», — подумала «друг» и незаметно вздохнула. — Эх, обещания — глупость наша!»

— Договорились, Сереж. Я все сделаю. В двенадцать буду здесь. А сейчас побежала. А то дел много, а у меня еще конь не валялся.

— Конечно, иди. И спасибо тебе большое, — согласно кивнул Сергей. — А кстати, знаешь, откуда пошло выражение «конь не валялся»?

— Нет, — честно признался телевизионный «эрудит».

— Испокон веку на Руси строили церкви в местах с сильной положительной энергетикой. А конь валяется не просто в экологически чистых местах, это само собой, а там, где хорошая энергетика — «в добром месте», как раньше говорили. Наши предки знали об этом. И прежде чем строить церковь, запускали на это место коня. Если конь поваляется — приступали к строительству, если нет — за дело не брались. Иными словами, ничего не начинали делать, пока не поваляется конь. Отсюда и выражение «конь не валялся», — значит, и дела нет, даже трава не примята.

— Откуда ты это знаешь?

— Книжки иногда читаю. И не всегда по медицине, — улыбнулся в ответ доктор Яблоков.

На следующий день, ровно в двенадцать, из двери больничного лифта на пятом этаже вышла очаровательная молодая женщина. Легкий макияж подчеркивал серые глаза и выразительные губы, по плечам небрежно разметались темные волнистые пряди, в руках слегка покачивался небольшой чемодан, на лице играла победная улыбка человека, довольного итогом своей работы. Ни дать ни взять — счастливая отпускница, отправляющаяся на курорт. Вот только шишка побаливает, которую набил ей этот чертов чемодан, свалившийся на голову с профессорских антресолей.

— Здрасьте! — заглянула она в палату. — Михал Петрович, а Сергей далеко вышел, не знаете?

— Здравствуй, Василисушка! — ответил Петрович, отложив в сторону газету и опустив на нос очки. — За выпиской пошел. Просил передать, что через пару минут вернется. Забираешь?

— Ага! Забираю.

— Береги его, хороший он мужик. Настоящий.

— Само собой, — степенно согласилась она. — А вас скоро выпишут?

— А хрен его знает! Прости, милая. Молчат пока.

— Желаю быстрого выздоровления, Михал Петрович. И больше не болейте.

— Это уж как Бог рассудит. Болезни наши — за грехи наши, Василисушка.

— Вот уж вы-то совсем не похожи на грешника, улыбнулась Васса. — Просто за здоровьем следить нужно. И нервы беречь.

— Все мы грешим, милая, только вспоминаем об этом, когда сюда попадаем.

— Не расстраивайтесь, Михал Петрович, скоро и вас выпишут.

— Выписать-то выпишут, да только б не на тот свет, — вздохнул Петрович.

— А ты почему в дверях стоишь, Василиса?

— Ой, Сережа, а я тебя жду и с Михал Петровичем беседую. Вот чемодан — в нем все, что тебе нужно, надеюсь. Ты переодевайся, я в коридоре подожду. Счастливо вам, Михал Петрович, выздоравливайте!

— Спасибо, Василисушка, и ты не болей.

Через пять минут перед ней возник очень даже прилично одетый экс-больной. Свитер, который она отыскала в шкафу, был ему к лицу. В этой одежде даже бледность из больничной превратилась в томную.

— Молодец, — одобрила она, — хорошо выглядишь!

— А ты сегодня — просто красавица! — не остался в долгу «молодец». И улыбнулся. — Только я с этим чемоданом раньше в отпуск ездил.

— Но с ним же и возвращался! — отрезала Васса, сделав вид, что не заметила улыбку. — Вот и сейчас домой возвращаешься. Зато в него все влезло, даже куртка.

Через сорок минут они входили в сияющую чистотой небольшую двухкомнатную квартиру. На столе стояла ваза с белой гвоздикой. Вкусно пахло курицей и пирожками.

— Ох, Василиса, — застонал хозяин, — как же тебе подходит это имя! Ты действительно и прекрасная, и премудрая, и волшебная!

— Льстец! — хмыкнула «волшебная». — Обувь сними. Слушай меня внимательно: на плите — суп и курица, на столе — пирожки с капустой, в хлебнице — хлеб, в холодильнике — масло и молоко. Ешь, отдыхай, набирайся сил. А я побежала. Прохлаждаться некогда. Я, между прочим, свое вихлянье по планете начала сегодня в шесть утра, а дел еще — невпроворот.

— Василиса, не нагружай планету, прерви «свое вихлянье». Передохни. Полчаса не изменят кардинально твои планы, не перевернут судьбу. Пожалуйста, не уходи. Выпей ¡со мной кофе. Выкури сигарету. Отдышись.

— Я не лошадь на скачках — отдышиваться нет надобности! — сказала, как отрубила.

— Как вы сказали, уважаемый редактор? — невинно поинтересовался гостеприимный хозяин.

Непреклонная гостья чуть смутилась.

— Отдышаться, — неуверенно предположила.

— Не годится, — профессор не шел на уступку. — В этом контексте не пойдет! Не хитри. Давай договоримся: правильное слово подберешь — уйдешь сейчас, нет — после кофе.

— Это нечестно! — возмутилась Васса. — Ты же знаешь: несовершенного вида этот глагол не имеет. Сказал бы лучше сразу: попей со мной кофе. Ане шантажировал.

— Василиса, — рассмеялся Сергей, — да я уже полчаса твержу именно эту фразу!

— Не преувеличивай, пожалуйста, — буркнула она, снимая пальто, — мы всего минут пять как пререкаемся. Ладно уж, мойте руки, экс-больной. Покормлю вас напоследок. И то правда: слова на хлеб не намажешь.

— Я же говорю: Василиса Премудрая! — обрадовался экс-больной и послушно отправился в ванную.

Стол накрыл все ж таки он. И очень неплохо, надо признать. Вышитая льняная скатерть, красивые тарелки, супница, столовые приборы, как и положено: справа — нож, лезвием к тарелке, и ложка, слева — вилка.

— А это зачем? — спросила Васса, указывая на пузатенькие рюмки.

— Выпьем по глотку за спасение еще одной жизни. В данном случае — моей.

— Не кокетничай! Хирург сказал, что ранение было не смертельным.

— А я имею в виду спасение от голодной смерти, — хитро сощурился он.

— Сережа, я правда тороплюсь. У меня максимум — полчаса.

— Через полчаса ты будешь надевать пальто, — пообещал хозяин.

Они провели эти полчаса очень мило. Обед был вкусным — Васса готовить умела. А тут и умение не понадобилось, всего делов-то — суп сварить да курицу обжарить, а пирожки как-то сами собой выпеклись, между делом. За кофе она пожаловалась на Леонида Ильича, который своей кончиной заставил весь выпуск трястись в рабочей лихорадке. Безумной, заметьте.

— Представляешь, я домой ушла около восьми утра. Бата выгуляла, кофе выпила — и обратно. А кто далеко живет — и вовсе никуда не уходили. Подремали на диванчике часок, в баре кофейком взбодрились — и опять по-новой. Они помирают, а мы на ушах стоим. Дурдом!

— А почему?

— Да потому что все программы летели! — взорвалась гневом бедная телевизионщица. — Все — как ведьма помелом вымела! Траур же, страна скорбит, мать их за ногу! Нельзя в эфире ни чихнуть, ни улыбнуться! Только смычком води да на цыпочках стой. Вот и искали — музыку скорбную да балеты печальные. Маразм! А все же за места свои трясутся, самостоятельные решения принять не могут, благословления сверху ждут-с, — презрительно фыркнула потенциальная диссидентка. — Да ну их к черту! Я работу люблю, я глупости ненавижу. И вранье с лицемерием.

— Чем выше поднимаешься, тем с большей глупостью приходится мириться, — улыбнулся ее горячности Сергей. — Или сражаться. Это уж — по совести и по обстоятельствам.

— Сражаться не люблю, мириться не умею, — посетовала неприспособленная «правдистка».

— Трудно тебе приходится.

— И не говори! — вздохнула она. — Ладно, Сереж, в гостях хорошо, а дома лучше. Пойду я. Дел много, правда. Да и Бата жалко: все время, бедный, один, скучает очень. И я по нему скучаю.

— Познакомишь нас? У меня с собаками взаимная симпатия, с детства.

— Если он захочет с тобой знакомиться! — заважничала Васса, поднимаясь из-за стола. — Он у меня парень привередливый, не к каждому подойдет.

— Хамишь, Василиса? — вежливо осведомился хозяин. — Обидеть норовишь?

— Нет, просто шучу коряво, — объективно оценила собственный юмор гостья.

В прихожей, надевая пальто и чувствуя на себе пристальный взгляд, она внезапно испытала неловкость. «Черт! Как было легко и хорошо. Откуда вдруг взялось это напряжение?»

— Василиса, — Сергей взял ее ладони в свои руки, — я хочу тебе сказать, что ты — очень хороший человек. Удивительный. Редкий. Спасибо тебе за все. Как ни глупо это прозвучит, но я благодарен тому подонку. Если бы не его удар ножом, я бы, наверное, не узнал и не понял тебя так хорошо.

— Господи, Сережа, что ты такое говоришь?! Я виновата в случившемся кошмаре, а ты меня благодаришь!

— У тебя гипертрофированное чувство ответственности за все, что происходит вокруг. Но я не об этом. Я хотел… Я хочу сказать…

— Сережа, не нужно, — тихо попросила она.

— Ты очень красивая. И умная. И добрая. Редчайшее сочетание, гремучая смесь. Боюсь, что не смогу не взорваться.

Он осторожно привлек ее к себе. Его дыхание было теплым, чуть-чуть оконьяченным. «Что я делаю? Я же замужем!» — прошмыгнула где-то на задворках торопливая мысль. Васса закрыла глаза.

И тут опять случилось это. Боль прошила ее мгновенно, внезапно, парализовала все эмоции и чувствам нагло развалилась жгучей гадиной на привычном уже пути — от уха до груди. Васса замерла, как наколотая бабочка. Застыла, пригвожденная к полу.

— Василиса, что с тобой? — донесся из горячего тумана испуганный шепот.

— Всё в порядке, — прошелестели скованные болью губы, — о-о-о!.. — Вырвавшийся стон спугнул гадину, сбил с нее спесь — и боль затаилась.

Васса вцепилась в руку Сергея, по-прежнему не открывая глаз. Прошло минуты две, а может, двадцать две — она не поняла. Возвратилось дыхание, спокойно застучало сердце. Боль исчезла.

— Сережа, честное слово, я не знаю, что со мной, — испуганно призналась Васса, сделав глубокий выдох. — Я ничего не понимаю.

Он бережно снял с нее пальто.

— Проходи в комнату.

— Сережа, я не могу, правда! Мне бежать надо. У меня Бат не выгулян.

— Проходи, Василиса. Успеешь своего Бата выгулять.

Перед ней стоял совершенно другой человек. Сильный, собранный, уверенный в себе, знающий, властный — таким она его еще не видела. Васса робко вошла в комнату, словно не она пять минут назад беспечно жаловалась здесь на свою трудную тележизнь, потягивая коньяк из беременной рюмки. Сергей указал ей на диван.

— Ложись и раздевайся до пояса.

— Сереж, ты что?!

— Василиса, я — врач. Ты забыла? И неплохой врач, смею тебя уверить. Ложись!

Она послушно опустилась на диван и расстегнула пуговицы на кофте. «Слава Богу, лифчик красивый надела! — промелькнуло в голове. — Как будто знала, что к доктору пойду».

— Снимай кофту, — спокойно попросил доктор. Ужасаясь себе самой, послушно выполнила и это.

— Где болит?

— За ухом. И отдает в грудь.

— Боль острая, тупая?

— Режущая, как ножом.

Доктор Яблоков внимательно и очень осторожно ощупал ухо, заушную часть, шею, кончиками сильных пальцев исследовал подмышки, грудь.

— Давно болит?

— Нет, недавно. Недели две-три.

А шишка за ухом давно у тебя?

— С детства.

— Раньше болела?

— Никогда.

— На юг ездила?

— Не поняла?

— Отдыхала на юге? Загар у тебя красивый, морской. И совсем свежий.

— А, — поняла Васса, — так я же недавно вернулась с Кавказа. Конечно, загорала и купалась. Там потрясающая красота, Сережа! Влад снимал передачу об аргонавтах и меня взял.

— Понравилось?

— Не то слово — сказка!

— Хорошо, одевайся. Я сейчас.

Он вышел в ванную и долго мыл там руки. Потом шум воды прекратился, а он все не выходил. Васса вдруг не на шутку струхнула.

— Василиса, — в дверях появился наконец спокойный, чуть бледный Сергей, — слушай меня внимательно. И очень тебя прошу, требую: отнесись к моим словам серьезно. — Он присел рядом с ней на краешек стула и взял ее руку в свою. Но теперь это прикосновение было совсем другим: не вызывало неловкость, тем более — истому. Это было дружеское пожатие, призывающее к доверию и обещающее поддержку. — Василиса, я надеюсь, что ничего серьезного и страшного нет. Может быть, всего лишь реакция организма на перемену климата. Или сильные спазмы сосудов.

— Мне мама всегда говорила, что у меня сосуды слабые, — обрадованно подхватила она.

— Но тем нс менее я должен провести небольшое исследование.

— Какое? — перепугалась Васса.

— Э, да ты, оказывается, трусишка? — улыбнулся он. — Ничего страшного. Надо сделать пункцию. Это не больно — легкий укол, и все. Как комар. Тебя комары кусали?

— Редко. В этом плане я — счастливый человек… — похвасталась она.

— Вот и хорошо, — неопределенно ответил Сергей. — Когда ты сможешь ко мне подъехать?

— Куда подъехать, Сережа? Ты же на больничном. — Для тебя — нет. — Его голос был мягким, но не терпящим возражений. — Так когда?

Она прикинула в уме: завтра выходная, потом два дня работает, потом — к Юльке.

— Дня через четыре.

— Нет, не годится. Раньше.

— Что за спешка, Сережа? Я чувствую себя прекрасно. И болит очень редко.

— А я хочу — чтоб никогда. Завтра сможешь?

— Сережа, я отдохнуть хочу, — заныла она. — Давай через четыре дня, а? Честно — приду.

— Значит, договорились. Завтра, — удовлетворенно кивнул Яблоков. — В девять жду звонка — и едем.

— Ты с ума сошел?! — возмутилась Васса. — Дай хоть поспать-то! Выходной у меня или нет?

— В десять.

— В двенадцать.

Сторговались на одиннадцати. На следующее утро, в одиннадцать часов (ни свет ни заря, честное слово!), Васса добросовестно накручивала телефонный диск. Трубку сняли сразу, после первого гудка. А она так надеялась, что профессор медицины передумает или проспит на худой конец.

— Алло, Сережа, доброе утро! Это я.

— Доброе утро. Молодец, слово держишь! — похвалил он ее.

— Слово держу, да, — уныло подтвердила «молодец». — Но часто — себе во вред. Где встречаемся?

— Василиса, через пятнадцать минут жду тебя в метро. Станция ВДНХ, центр зала.

— Двадцать.

— Тебе в торговлю надо было идти, а не на телевидение, — усмехнулся голос. — Торговаться любишь.

— Рожденный ползать — летать не сможет, — резонно возразила провороненная Меркурием.

К Сергею Сергеевичу Яблокову на работе относились с уважением — это было видно невооруженным глазом. Радость при виде его была искренней, неподдельной. Уж в лицемерии-то Васса знала толк — на телевидении работала, не в шахте. У дверей некоторых кабинетов терпеливо ждали пациенты — в глазах застыли отчаяние и надежда. При виде их у Вассы похолодело внутри, и она зябко поежилась. У двери с табличкой «Зав. отделением» они остановились.

— Василиса, подожди меня, пожалуйста, минуту. Я сейчас.

Вернулся он через пять минут, но придираться к этому было бы мелко, и она смолчала. Рядом с Сергеем стоял колобок в белом халате. Удивительно, как вообще умудрился остановиться — при такой округлости это сделать весьма затруднительно. Рыженькие бровки, розовые щечки, носик картошечкой — и весь такой безобидный, славный, аппетитный, лакомый кусочек для какого-нибудь оголодавшего племени Зумба-Юмба.

— Знакомьтесь. Это — гений лабораторных исследований Иван Иванович Мещеряков, мой коллега и правая рука. А это — Василиса.

— Вы преувеличиваете мои скромные способности, Сергей Сергеич.

«Колобок» пожал Вассину руку и окинул ее цепким быстрым взглядом. Весь его облик и мягкое рукопожатие резко диссонировали с острыми и проницательными глазками. «Этот колобок точно докатится до сути. Передавит всех на своем пути, но достигнет цели. Пока не подкатит к нужной микробине — не успокоится», — поежилась Васса под его взглядом.

Сергей открыл ключом дверь.

— Заходите.

В кабинете она предпочла не озираться — не тот объект, чтобы его стоило осматривать.

— Иван Иванович, сделаем пункцию, а остальное возьми под свой личный контроль.

— Конечно, Сергей Сергеич, — кивнул «гений» анализа.

Сережа долго и тщательно мыл руки. Затем взял в руки какой-то здоровенный шприц с длинной иглой и подошел к Вассе.

— Сереж, а поменьше иголочку нельзя? — дрогнувшим голосом пролепетала она. — Эта немножко длинновата, тебе не кажется?

— Не бойся, все будет хорошо, — спокойно ответил доктор Яблоков. И улыбнулся: — Ты хоть и не больная, но врачам верить нужно.

«А какого рожна я здесь очутилась, если не больная?» — подумала Васса и зажмурилась.

— Расслабься, не надо напрягаться.

Укол действительно оказался почти безболезненным, комариным, только не быстрым. Но все равно она повеселела: дело сделано.

— Ну, вот и все, профессор передал шприц своей правой руке.

— Не так страшен черт, как его малюют, — облегченно вздохнула Васса.

— Малевало твое творческое воображение. Я к этой «живописи» не причастен.

— А что дальше, Сережа?

— Дальше будем терпеливо ждать.

— Как долго?

— Десять дней. Результат обязательно сообщу.

Десять дней пролетели быстро. Она помирилась с Владиком, но о своем визите в клинику пока ничего не рассказывала. Зачем раньше времени каркать? Пару раз хотела подменить Юлю в больнице, но та категорически отказалась. Рыжик, как приклеенная, дневала и ночевала у Юрия, взяв на работе отпуск за свой счет. Лариса с Вассой медленно отходили от шока, вызванного этой страшной трагедией. Виделись они теперь гораздо реже: Лариска адаптировалась к новой обстановке. Васса ей сочувствовала — перспективы, конечно, блестящие, но коллективчик еще тот, уютное осиное гнездышко. Сергей был спокоен, не приставал с расспросами о самочувствии, не доставал советами. В «Икаре» они по-прежнему сплетничали про Арно, но уже с уважением: преподавателем он оказался неплохим. Его дельные замечания здорово помогали при вождении учебной «пятерки». Словом, жизнь шла своим чередом.

Утром одиннадцатого дня раздался телефонный звонок.

— Алло!

— Василиса, доброе утро! Это я.

— Здравствуй, Сережа!

— Ты сегодня свободна?

— Работаю.

— Когда сможешь освободиться?

— Надеюсь, часам к шести. Я сегодня на первой программе.

— Сможешь подъехать ко мне домой?

— А что случилось, Сережа? — испугалась она.

— Ничего страшного, — голос был абсолютно спокоен, — твой анализ готов. Но лучше, если ты придешь ко мне. Кофейку попьем, у меня торт вкусный.

— А почему не на работу?

— А тебе хочется туда?

Васса вспомнила народ у дверей длинного коридора и поежилась: нет, она совсем туда не хочет.

— Хорошо, Сережа, я приду. Во сколько?

— В шесть сможешь?

— Постараюсь. Если задержусь на полчасика — ничего?

— Ничего. Я буду ждать тебя дома.

— Сереж, — она постаралась придать голосу шутливую беспечность, — а я еще поживу?

— Мы погреем свои старые косточки на лавочке лет до девяноста, — весело пообещал он.

— Не обмани. Я — девушка доверчивая.

— Извини, Василиса, я должен идти. До встречи.

— Пока.

Она положила трубку. Голос спокойный, веселый даже. Но все-таки странно: если ничего страшного, разве нельзя об этом было сразу сказать? У двери с показным рвением залаял Бат, косясь на нее хитрым глазом: дескать, видишь, какой я защитник, не даром свой хлеб ем. Хозяйка взяла его на руки и поцеловала в черное пятнышко на лбу.

— Молодец! Грозный зверь, мощная охрана! Ладно, Батик, прорвемся, — успокоив себя и Бата, она помчалась на работу.

Ровно в шесть Васса нажимала кнопку звонка. Дверь распахнулась сразу, как будто хозяин ждал ее под дверью.

— Не успеваю открывать в тебе все новые достоинства, — доложил он с улыбкой, — заходи!

— Какое на этот раз?

— Точность и пунктуальность.

— Точность — вежливость королев, — небрежно изменила пол коронованных особ пунктуальная гостья.

В квартире было уютно, тепло. Только слегка накурено.

— Курил? — строго поинтересовалась она.

— Немножко, одну сигарету.

— Лжец ты, доктор Яблоков! — вздохнула гостья и прошла в комнату.

На столе, накрытом все той же вышитой скатертью, стояли две чашки с блюдцами, кофейник, молочник, сахарница. В центре возвышался красивый огромный торг — прямо-таки произведение кулинарного искусства.

— Какая красота! — ахнула Васса. — Откуда это?

— Меньше знаешь — крепче спишь, — отшутился хозяин. — Мой руки.

— Сережа, ты обещал сказать результат, — напомнила она.

— Сначала воздадим должное этому торту, а потом поговорим о деле. Идет?

Ну что ж, со своим уставом в чужой монастырь не ходят, согласилась прийти домой — принимай хозяйские условия.

— Идет.

И не пожалела, если честно: торт был отменным — свежим и тающим во рту. После двух чашек кофе и огромного куска Васса откинулась на стуле, взяла сигарету и вопросительно посмотрела на Сергея.

— Анализ плохой?

— Почему ты так думаешь?

— Долго к делу идешь.

Он закурил. Встал. Прошелся по комнате. Потом присел рядом с ней на корточки и взял ее за руку.

— Василиса, ты только не волнуйся, пожалуйста. Но тебе надо в больницу.

— Нет, — прошептали губы.

Ничего страшного. Немного подлечишься. Лучше болезнь перехватить вначале.

— У меня рак?

— Для того чтобы точно ответить на твой вопрос, я должен провести полное обследование. А это возможно только в стационаре.

— Сережа, я сильная. Мне лучше знать, чем не знать. Тогда я попробую собраться в кулак. Я читала, что рак можно победить собственной волей. Я верю в это. Прощу тебя, скажи мне правду.

— Ты нужна мне, — не сразу ответил Сергей. — Мы вместе вытащим тебя. Клянусь.

И Васса все поняла. Бог отсмеялся, отдарился. Теперь он безжалостно требовал расплаты. Его веселье оказалось не к добру.

Глава 24

Ноябрь, 1982 год

В комнате было тепло и уютно. И вкусно пахло пирогами. В напольной вазе алели три розы, купленные к ее приезду. Длинные стебли чуть согнулись под тяжестью бархатных раскрывшихся бутонов. В углу мерцал экран телевизора, и две говорящие головы спорили о чем-то высоком, бубнили, поддакивая друг другу. За диваном мягко светился торшер. Комфорт и уют. Живи — не хочу! А почему, собственно, «не хочу»? Так живут тысячи, десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Двое — мужчина и женщина — под одной крышей, за одним столом, в одной постели. Когда пара — счастье. Когда два — тоска. Унылый симбиоз унылого дуэта, где у каждого своя нота: один тянет «до», другой — «ля». И песня не складывается — ноты вразнобой. Ни черно, ни бело — серо. Один серый цвет и разноголосица.

Лара посмотрела на мужа, неотрывно наблюдавшего за телевизионной галиматьей.

— Игорь, поговорим? Нам ведь есть о чем поговорить?

— Да, — ответил он, не отрываясь от «ящика».

— Там интереснее? — поинтересовалась она.

Игорь вздохнул, встал, выключил телевизор. На бледном лице выделялись темные усталые глаза. Тонкие черты заострились, стали жестче. Он вернулся на диван и принялся нервно вытягивать пальцы, до хруста суставов. Раньше этой невротической привычки за ним не наблюдалось.

— Игорь, у нас сейчас трудный период. Но мы не можем пройти его вместе, как в кино со счастливым концом.

— Что ты предлагаешь?

— Ты должен уйти.

— Это ты так решила?

— Да.

— После отдыха? — усмехнулся он. — Кто ж тебе помог прийти к такому решению?

— Не пошли, пожалуйста.

— А если я не соглашусь с этим?

— Не поняла?

— Я изменил тебе, ты — мне. Теперь мы квиты. Нам нечего делить. Зачем ломать семью, дом? Сама же любишь повторять: ломать — не строить. Я — Стаськин отец, я ее люблю и не хочу оставлять.

Лариса опешила.

— Я понимаю, я виноват перед тобой. Прости. — Он выключил торшер, снова включил. Лара терпеливо ждала. — Я много думал, пока тебя не было. Я не смогу без вас. Прости меня. Это было увлечение, оно прошло. Я не хочу вас терять. — Он говорил заученно, но с трудом. Словно плохой ученик — по шпаргалке, написанной наспех дома.

— Игорь, так нельзя. Наша жизнь — не игрушечный домик: захотел — поломал, захотел — построил.

— Многие семьи проходят через это, — не сдавался он. — Я ошибся. За это надо казнить? Пойми, я всего лишь мужчина.

— Мужчина — это не «всего лишь», Игорь, — возразила она, пораженная банальностью объяснения. — Мужчина — это все. Или ничего. И мы — не многие. Я не люблю тебя. И я никогда не смогу забыть того, что случилось. Я не смогу тебе больше верить.

— Ты и раньше меня не любила. Но жила. Что изменилось?

— Я.

— Это заметно. Ты очень похорошела. Прекрасно выглядишь, несмотря на неприятности, в которых меня обвиняешь. Ты быстро утешилась.

— А я обвиняю?

Он не ответил.

— Ты хотел бы, чтобы я сидела на пороге, обливая его горючими слезами? Стояла на твоем пути и умоляла остаться? Цеплялась за тебя, спекулируя Стаськой? Ты этого хочешь? Тогда я тебя разочарую: этого не будет. Никогда.

— Никогда не поздно начать сначала. — Он удивлял ее все больше.

— Да. Когда есть любовь. Но мы не любим друг друга.

— Я люблю тебя и сейчас. Это была ошибка. Покажи мне хоть одного, кто не изменял бы жене.

— Игорь, не предавай дважды, — тихо попросила Лара. — Сначала ты предал меня. Сейчас — женщину, которую встретил. Не унижай себя и ее. Я знаю, ты не ловелас, смазливым личиком и стройными ножками тебя не проймешь. Тебе нужно большее — ум, душа. И если ты встречаешься с этой женщиной полгода и признаешься в этом мне, значит, это — не простая интрижка. И может быть, это — твоя судьба. Тогда борись за нее, а не цепляйся за осколки прошлой жизни. Как их ни клей — трещины останутся. Не вышло у нас с тобой сразу, тем более не получится теперь.

— Мне бы твою уверенность.

— У тебя своей хватает. Только ты зачем-то прячешь ее.

Разговор получался тяжелый, неприятный и вязкий. Лариса тонула в нем, цепляясь за остатки логики, а с точки зрения нормальной женщины вела себя, наоборот, вопреки всякой логике.

— Не бойся изменить собственную жизнь и начать ее сначала. Можно снова найти свое счастье, только не с тем, с кем его потерял. Странно, что я — твоя жена — говорю тебе об этом.

Он не отвечал, уставившись немигающим взглядом на потухший экран телевизора.

— Ты пытаешься разглядеть то, чего нет, и не видишь того, что очевидно. — Она была, как выжатый лимон. Каким простым и коротким представлялся этот разговор в мыслях. Ведь все уже давно сказано, все случилось, самое трудное — позади. И как нелегко, оказывается, ставить точку. — Пойми, Игорь, мы не можем отбежать с тобой на десять лет назад и начать все сначала. Да, нам сейчас трудно. Но мы должны пройти через это. И пройдем. И останемся людьми, сохранив хотя бы уважение друг к другу. Я не пытаюсь обвинить тебя. Когда распадается семья — виноваты оба. Это — аксиома. Речь не о том, кто виноватее. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Да-да, не усмехайся, пожалуйста. Я искренне желаю тебе счастья. И я надеюсь стать счастливой тоже. Может быть, не скоро, не сейчас. Но счастливой я буду.

— Это у тебя такая уверенность после отдыха появилась?

— Да, ты прав. После отдыха. У меня многое случилось после. Но только «после», заметь, а не «до».

— Ты забыла про главное, что у нас есть. Про Стаську.

— Нет, дорогой, не забыла. Как можно забыть то, без чего невозможно жить? Но я хочу быть с ней искренней. Я хочу, чтобы она не боялась жизни. И я не позволю расти ей в лицемерии и обмане. Пусть наша семья будет лучше неполной, чем лживой. А если у тебя так и не хватит мужества поговорить с ней, я сама все объясню.

Он помолчал, щелкнув пару раз выключателем торшера.

— Не щелкай, пожалуйста, рябит в глазах, — попросила Лара. — Послушай, давай заканчивать этот разговор. Не хочется скатываться на взаимные упреки и обвинения, а это произойдет, если мы не остановимся. Выяснять нам уже нечего — все и так ясно, Я только…

— Завидую твоей ясности, — перебил ее Игорь.

— Ну вот, ты уже иронизируешь. И делаешь это зло, между прочим, — заметила она. — Я только хочу сказать напоследок: у каждого есть право на ошибку, но каждый должен иметь и свой шанс на счастье. Да, у нас не получилось. Но я не могу обвинять тебя во всех смертных грехах. Ты — хороший человек, — Лара заметила, как дрогнули уголки его рта, — да, хороший! — упрямо повторила она. — И ты заслуживаешь счастья. Не упусти его. И постарайся не ошибиться опять. Это говорю тебе я — твоя жена. — Лариса замолчала: все, больше из нее не вытянуть ни слова!

Через несколько минут тишину взорвал негромкий голос:

— Прости меня, Ларка.

Он опять щелкнул выключателем. И очень хорошо — в темноте незаметно, что она отчего-то плачет…

Игорь ушел на третий день. В понедельник. На пороге ее встретила Настенька и сообщила, что папа уехал в командировку. Сказал, что надолго и далеко.

— Мамуля, папа взял почти все свои вещи — и зимние, и летние. В два большущих чемодана. Его не будет и зиму, и лето? Он когда вернется? Он просил передать тебе вот это.

Девочка протянула заклеенный конверт. А в конверте — два слова: «Прости. Спасибо».

— Солнышко, подожди, я переоденусь и вымою руки. — Она наклонилась — просто чтобы снять сапоги. — Потом мы с тобой поужинаем. И ты мне расскажешь, как прошел день. Идет?

— Идет! — согласилась Стаська и многозначительно добавила: — Тебе Агатка привет передавала.

— Кто? — не поняла Лариса.

— Агата Романовна, Некачаева — ты же ее знаешь! Она теперь будет у нас по литре и русичу. Мальчишки говорят, классная училка? — похвасталась Настя и задрала большой палец.

— Анастасия, что за жаргон! — ужаснулась Лариса. — А если я с тобой буду разговаривать полусловами? Ты меня поймешь?

— Когда любят, мамуля, понимают с полуслова, — степенно пояснила наивной маме взрослая дочка.

Лариса обняла девочку и крепко прижала к себе.

— Какая ты у меня большая, солнышко! И очень умная.

— И я «пятак» сегодня получила, — заважничала Стаська, — по инглишу!

Лара улыбнулась: нет, школьный жаргон вытравит только время. Здесь бессильны скучные правила взрослых.

— Если не будет ни одной «тройки» за неделю, а хорошо бы и «четверки», обещаю в воскресенье «Космос».

— Ура! — завопила Стаська и повисла у мамы на шее. — Точно поведешь! — Шепнула заговорщицки на ухо: — Потому что меня уже почти по всем предметам поспрашивали. А контрольных на этой неделе не будет. — И, довольная, рассмеялась, поняв, как удачно попала мама в ловушку, которую сама же беспечно и выставила.

Оставив Настеньку у телевизора наедине с хитрым зайцем, мучившим волка, Лара отправилась в ванную. Снимая дневное напряжение под душем, вспоминала последний разговор с мужем. Может быть, она идеализировала Игоря? Пыталась приукрасить банальность разрыва? Не захотела назвать вещи своими именами? Ничего не увидела, кроме собственного носа? Как тот косой, что отправился куда глаза глядят, а за горизонт принял кончик своего носа. Ведь Игорь, по сути, оказался трусом — смалодушничал перед дочерью, трусливо сбежал от объяснения с ней. Выдумал мифическую командировку. Испугался Стаськиных глаз и вопросов. Бросил весь груз предстоящего разговора на нее, Ларису. Что ж, в таком случае он действительно не мужчина, а «всего лишь». И тогда она напрасно метала перед ним бисер, пытаясь сохранить достоинство обоих. А с другой стороны, если подумать, и хорошо, что не поговорил. Нельзя вот так, с бухты-барахты, объявлять ребенку, что она остается без отца, и выдворяться после этого за порог с парой чемоданов. Нельзя — и все тут!

Через полчаса, уложив Настеньку спать, она накручивала телефонный диск.

— Алло, Василек, это я. Чем занимаешься?

— Бата собираюсь выгулять. — Голос был тусклый и безжизненный, чужой, словно взятый напрокат у тетки-горемыки.

— Вась, ты почему такая вялая? — насторожилась Лариса. — Случилось что?

После некоторой заминки трубка ответила:

— Да нет, все нормально. Устала немножко. Как твои дела?

— Не знаю, — вздохнув, честно призналась Лариса. — С одной стороны, вроде хорошо. Со мной разговаривал сегодня Егорычев, призывал к терпению и оптимизму, обещал горы золотые. Отпустил даже пару комплиментов и…

— Ох, смотри, Ларка!

— Нет-нет, что ты! Он — порядочный человек и действительно умница. Гаранин не соврал.

— А с другой стороны?

— Ты была права: народ там непростой, мягко говоря. Я чувствую себя белой вороной в стае. Дилетанткой, неумехой. Почти все время молчу. И не слушаю — внимаю. Ты знаешь, когда нахожусь среди них — в комнате, в коридоре, на летучке, — смотрю на всех снизу вверх, открыв рот: творцы! Снимают, монтируют, а я же ничего этого не умею. А когда вижу их «творения» на экране, то говорю себе: закрой рот, не впечатляйся. Потому что очень многое — скучно, неинтересно, шаблонно. Потом снова встречаюсь, слушаю умные речи — и опять рот разеваю. В общем, бред сплошной!

— Не впечатляйся, — посоветовала Васса, — научишься, лиха беда начало. Знаю я это гнездышко: сноб на снобе сидит и снобом погоняет. Я тебя предупреждала: будь к этому готова. Конечно, тебе трудно. Ты хоть и не с улицы, а все равно как кур в ощип в эту редакцию попала. Для них же выпуск — плебс, черная кость, — Фыркнула она. — Ничего, Ларик, прорвемся! Ты еще их всех переплюнешь, хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— Кстати, ты знаешь, они почему-то совсем не смеются, — вспомнила Лариса. — Улыбаются только. Причем постоянно. Никто не злится и не смеется, а все дружно улыбаются. Разговаривают — с улыбкой, курят — с улыбкой, на летучке — и то улыбаются! Может, у них вирус какой? А я непривитая, вдруг и ко мне пристанет? Представляешь меня с приклеенной улыбкой?! — ужаснулась она. — Я тогда сбегу, точно! И никакой эфир не удержит.

— Не сбежишь, — успокоила Васса, — улыбка — не самое худшее в человеке. Слушай, а режиссера тебе еще не дали?

— Какой режиссер?! Даже не знаю, чем заниматься буду. Редактор, на чье место я пришла, «сидела» на театре, а я в воздухе вишу. Егорычев сказал: присмотрись пока. А что присматриваться? Работать хочется!

— Слушай, Ларик, — оживилась Васса, — Влад говорил, что друг его собирается к вам — Сашка Замутиков. Я тебе о нем не рассказывала?

— Нет, а кто это?

— Отличный парень и очень неплохой режиссер, между прочим. Правда, театральный, но, как говорится, что подскочить, что подпрыгнуть — один черт. Режиссер он и в Африке режиссер. Саньку еще в «Щуке» заметили, потом взяли в театр, — Васса назвала один из известных московских театров, — там он выпустил отличный спектакль. А потом с главным поцапался. Ты же знаешь этот мир! Ваша редакция по сравнению с ними даже не цветочки — почки. Теперь дома цапается. С кошкой, — уточнила информаторша. — А Егорычев хорошо знает Санькиного отца, и ему нужна своя команда, это естественно. Вот он и зовет Мутоту к себе.

— Как ты его назвала?

— Он у нас проходит под кодовым названием «Мутота»! — развеселилась Васса. — Это друзья его так кличут, — пояснила она. А я его называю Мутей или Мутенькой — это уж зависит от моего настроения и степени его аппетита. Покушать мальчик очень любит. Правда, Ларик, вот бы вам спароваться — это было бы просто здорово! Оба — порядочные, оба — молодые, оба — подающие надежды дебютанты. Да вы просто созданы друг для друга!

— Васька!

— По работе, по работе! — поспешила уточнить сваха. — Фамилия, правда, у Саньки немножко подкачала, — запечалилась она, — но зато имя-отчество классические — Александр Сергеич. Чуешь, кем пахнет?

У Ларисы окончательно отлегло от сердца. Слава Богу, вот теперь с ней разговаривает настоящая Васька — живая, неунывающая, острая на язычок. А не та унылая мученица, что сняла трубку.

— А что? Замечательный может сложиться дуэт, — не унималась фантазерка, — Замутиков — Неведова. Слушай, верни себе девичью фамилию, а? Это же так красиво — Мерцалова! Что-то мерцающее, загадочное. Что тебе эта «Неведова»? Хватит жить ни сном ни духом! «Неведова» — тяжело и громоздко, а ни о чем! — разбомбила в пух и прах ее фамилию безапелляционный лингвист. — А вот «Мерцалова» — очень даже красиво, будешь мерцать звездой голубого экрана!

— Игорь сегодня ушел, — спокойно сообщила Лариса, не обратив внимания на страстный призыв. — Совсем.

— Ну что ж, — голос в трубке стал серьезным, — может, это и к лучшему. Нельзя из яичницы снова сделать яйцо. А у тебя начнется другая жизнь. Новая. И я уверена, что она будет лучше.

— Он не поговорил со Стаськой.

— Ты сделаешь это лучше.

— Вась, ты когда разговаривала с Юлей? — резко сменила тему Лариса.

— Вчера.

— Как она?

— Держится.

— Выдержит! — убежденно сказала Лара. — Она сильная.

— Дай-то Бог! Будем надеяться.

- Уверена? Ладно, Василек, извинись за меня перед Батом, что задержала вас. Он, наверное, клянет меня на чем свет стоит.

— Может, и не клянет, — предположила невозмутимая хозяйка. — Во всяком случае, пока лежит молча, а не прыгает у двери с проклятиями. Слушай, Лар, — она слегка замялась, — я хочу попросить тебя кое о чем. Можно?

— Конечно! — удивилась Лариса ее нерешительности.

— Может, и не придется, но если вдруг я лягу в больницу ты возьмешь к себе Бата на это время?

— Васька, — испугалась Лариса, — скажи честно: случилось что?

— Нет, не паникуй, пожалуйста, — спокойно ответила та, — просто обследоваться нужно. Ерунда! Шишка за ухом болит — вот и все. Это Сергей пристает ко мне с больницей. Он же врач, ему меда не давай — дай полечить. Может, я и соглашусь. Лягу, отдохну. Книжки почитаю. Кровь свою проверю — вдруг она у меня голубая.

Голос был подчеркнуто беспечным, и у Лары опять заныло сердце. Но настырничать нельзя — Поволоцкая этого не любит.

— Конечно, Василек, если нужно — мы за ним присмотрим, не волнуйся. Ты же знаешь: Стаська помешана на собаках. Она до небес будет скакать от восторга.

— Ну и замечательно! — с облегчением вздохнула Васса. И заторопилась: — Все, мой хороший! Вот теперь Бат, кажется, начинает нас крыть последними словами. Во всяком случае, уже не намекает, а нагло тянет меня за подол к двери — гулять. Может, завтра пообедаем вместе? После сверки?

— Идет!

— Вот и чудненько, договорились! Значит, до завтра?

— До завтра, Василек!

Лариса медленно опустила трубку на рычаг. «Нет, что-то здесь не так, что-то случилось. Тем более надо повидаться. В глаза честная Васька врать не сможет — правду скажет». Она поднялась из кресла, собираясь разобрать постель и почитать на сон грядущий, и тут зазвонил телефон. Трубку схватила сразу, чтобы звонки не разбудили Стаську.

— Алло!

— Это я, добрый вечер!

От этого низкого хрипловатого голоса ее бросило в жар и, как бешеное, ударило о ребра сердце.

— Ты прости, пожалуйста, что я тебе звоню и что звоню так поздно. Но у меня есть смягчающие обстоятельства. Во-первых, я не могу больше ждать. А во-вторых, я больше получаса пытаюсь дозвониться — все время занято.

— Добрый вечер! Я рада тебя слышать.

— Правда?! — обрадовался голос.

— Правда.

— У меня две новости: хорошая и плохая. С какой начать?

— Начни с хорошей.

— Жизнь показывает, что мне трудно без тебя жить. — Он понизил голос до шепота: — Боюсь, невозможно.

Невозможно слушать этот голос! Невозможно верить ему и подчиняться! Ее ничего не ждет, кроме боли.

— А плохая новость?

— Я должен уехать. Меня срочно вызывает посол.

Она вцепилась в телефонную трубку.

— Когда?

— Через три дня.

Нет! Этого не может быть! Так быстро! Так внезапно! Она не готова к этому! Ей захотелось кричать, спорить, протестовать, умолять — только не оставаться одной. Без него.

— Почему ты молчишь?

— Почему? Я не молчу. Я слушаю тебя.

— Ты мне ничего не скажешь? У нас осталось три дня. И три ночи. Это — максимум, что я смог для себя выторговать. Я и так просрочил все сроки.

— Тебе не идет торговаться. Разве ты работаешь в торгпредстве?

— Ларка, я растерзаю тебя, когда увижу! Не искушай меня без нужды. И так на пределе: бросаюсь зверем на всех. Люди от меня уже шарахаться начинают, — пожаловался он. — Куда завтра за тобой подъехать? К дому или на работу?

— Никуда, — спокойно ответила она. — Я нс смогу с тобой завтра встретиться. Я работаю.

— А вечером?

— А вечером я должна быть дома. У меня ребенок.

— Лара, мы не можем с тобой так расстаться, это глупо. И жестоко, — тихо добавил он.

У неё замерло сердце, готовое вот-вот выпрыгнуть и без сожаления покинуть свое бестолковое жилище.

— Почему? — спросила она ровным голосом, смахивая рукой бегущие слезы. — Мне приятно было тебя услышать. Спасибо, что сообщил об отъезде. Желаю благополучной дороги. Тебя ждут дом и работа. Ты должен вернуться к ним в хорошей форме. Отдохнувшим.

— Плевать па мою форму! — возмутился он. — Мне лучше знать, что для меня лучше! Мы должны увидеться! Я должен тебе кое-что сказать. Кое-что важное для нас обоих.

— Прости, пожалуйста, я не могу больше с тобой говорить. Дочка проснулась. — Лара положила трубку и, наклонившись, выдернула из розетки телефонный шнур. — Спасибо тебе за все. И прости меня. Я не могу любить наполовину и быть счастливой пополам…

Потолок подернулся рябью и поплыл в соленой влаге, укоризненно покачивая огромной белой головой. И кого он осуждал в этот раз — было совершенно непонятно.

Глава 25

— Юленька, деточка, иди отдохни, милая. Ты же совсем измучена. Я ведь все равно здесь. Поезжай домой, поспи, — тихо уговаривала Марья Афанасьевна, осторожно поглаживая Юлину руку.

Бедная старушка никак нс хотела понять, что Юля и так спит. В ту минуту, когда темно-вишневые «Жигули» врезались в бетонный столб, она сразу провалилась в страшный сон. И никто не желал ее будить. В этом кошмаре мелькали: «Скорая», которую попеременно вызывали то бабушкам то Юриной маме, тишина банкетного зала «Праги», когда оцепенелые гости услышали от Ларисы страшные слова, сама Юля, ставшая молчаливой тенью Юрия. И страшный приговор врачей — полная неподвижность, вызванная травмой позвоночника. Па ее милой сердцу латыни — соmpressio. Амнистированы только органы дыхания, пищеварения и выделения, которые у молодого здорового мужчины работают как часы. Тот столб протаранил не машину — судьбу. И теперь ей остались больничные стены, мелькавшие пижамы, белые халаты и нескончаемые капельницы, градусники и таблетки, которые с каждым днем становятся все бесполезнее.

А мальчик остался жив. И остался цел его красно-синий мяч — Юля возненавидела эти цвета. И она не могла видеть мальчиков — этих невинных сорванцов, беспечно ломавших чужие судьбы. Мальчиков, из-за которых дворцы превращаются в боксы, а свадебные букеты — в веники и швабры с мокрыми грязными тряпками.

В палату-бокс вошла медсестра и молча положила градусник на тумбочку.

— Спасибо, не нужно, — сказала Юля, — у него нормальная температура.

— Врач велел измерять. — Девушка словно извинялась за эту бесполезность. — И колоть еще будем недельку. — В се голосе звучали жалость и сочувствие.

Да их все здесь жалели! Красавец-жених, попавший в реанимацию в свадебном костюме, и невеста, не отходившая от него ни на шаг, вызывали у всех жалость и сострадание. Проходя по коридору. Юля постоянно ловила на себе любопытные и сочувствующие взгляды. В другое время они бы раздражали, но сейчас ей было на это глубоко наплевать. Она старалась поймать только один взгляд — черных глаз. Но они были закрыты. Юля ничего не понимала. Врач утверждал, что Юра в сознании, что шок прошел и он может не то что смотреть — разговаривать. Сложная операция позади, он будет жить. Вот только никогда не сможет встать и поцеловать ее. Но жить-то он будет! А значит — и видеть, и говорить. Но ни того ни другого не было.

Всю неделю. На Юлины вопросы врачи отводили глаза и повторяли: «Мы хирурги, а не психиатры. Все органы у него в порядке. Кроме позвоночника. Заговорит. Ждите.» Хорошо, она будет ждать. Времени у нее много — жизнь. И вдруг Юля замерла, сердце подпрыгнуло и бухнуло вниз, к ножке железной койки, — на нее смотрели ясные, черные глаза. Марья Афанасьевна охнула и вцепилась слабыми пальцами в Юлину руку.

— Все хорошо, Марья Афанасьевна. Юра очнулся, — ласково прошептала она измученной старушке.

Но отчего ей не по себе? Почему вместо радости она испытывает что-то непонятное, совсем неожиданное, какую-то дурацкую тревогу? На нее пристально, не мигая, смотрели Юрины глаза. Но кроме цвета все в них было чужим — жесткий и холодный взгляд принадлежал не Юре. — Юрка…

Она опустилась на колени рядом с подушкой — так удобнее, ближе к его лицу — и прижалась щекой к бледной щеке. Мелькнула идиотская мысль: «А я хорошо выбрила, совсем не колется».

— Слава Богу, ты наконец пришел в себя! Я ни на секундочку, ни на минутку не сомневалась, что все будет хорошо. Правда!

— Баушк, — раздался вдруг слабый, по четкий голос, — скажи ей, пусть она уйдет.

— Юрочка, детка, — растерялась бедная Марья Афанасьевна, — Юленька была здесь всю неделю. Опа не отходила от тебя ни на шаг. И спала тут, в уголке, вон ее койка. Врачи разрешили. Папа договорился, — несвязно лепетала ничего не понимавшая старушка.

— А теперь пусть отойдет, — сквозь зубы процедил Юрий. — Я не хочу ее видеть.

Мальчик забросил свой красно-синий мячик и сюда. А следом за ним сорвался с тротуара и бетонный столб. Видно, они твердо решили завершить начатое дело и то, что не удалось сделать с Юрой, сотворили с ней. Расплющили, размазали — убили. Что чикаться? Эта парочка сначала плеснула чужой злобой в Юрины глаза, а потом нагло оккупировала язык и заставила произнести слова, которые ее убили.

Дело сделано! Она тяжело — усталой от жизни древней старухой — поднялась с колен и молча вышла из палаты. В глазах — туман, в голове — пустота, в теле — тяжесть. Не человек — полено, отрезок железной трубы, кусок, нафаршированный какой-то дрянью. Отпиленный, обрубленный, отрезанный — ненужный. Бесполезный. Ноль. Она закрыла глаза (все равно ничего не видно) и прислонилась к стене.

— Юля, что с тобой? — раздался над ухом испуганный шепот медсестры Оли. — Тебе плохо? Что случилось? С Юрой?!

Ольга кинулась в палату и тут же вернулась.

— Юра разговариваете Марьей Афанасьевной Господи, Юлька, да открой же глаза!

— Не волнуйся, Оль. — Юля открыла глаза и сползла на стул у стены. — Я в порядке. Просто устала немножко Сейчас посижу минутку и пойду. Домой надо. У меня там бабушка одна. И коты.

— Да-да, конечно, — засуетилась Ольга, — ты посиди, отдохни. Это из тебя стресс выходит. Может, кофе попьешь? У меня есть, горячий еще.

— Нет, Оль, спасибо, не хочу. Дома попью Иди. Вон, тебя уже зовут.

— Оля, в пятнадцатой капельница заканчивается Подойдите, пожалуйста, — громко попросил из коридора молодой голос.

— Иду, — ответила Ольга и сжала Юлину руку, — держись, Юля. Может, и встанет. Врачи иногда ошибаются.

Юля молча кивнула. Дверь напротив открылась, и из нес вышла Марья Афанасьевна. «Как она изменилась. — вяло подумала Юля. — Совсем сдала».

— Юленька, — старушка присела рядом и обхватила сухими ладонями руку девушки, — детонька, не обижайся на него. Не в себе он сейчас. Юра очень тебя любит и… — Голос задрожал, по старческим щекам покатились слезы.

«Это стресс из нее выходит», — безразлично отметила Юля.

— Я не обижаюсь, Марья Афанасьевна, Просто он мне не верит больше.

— Не тебе он не верит, детонька, — судьбе своей. А тебя он любит, — тихо плакала Марья Афанасьевна, — он не хочет тебя связывать. Не от тебя он отказывается от жалости твоей.

— Нет, он не любит, — упрямо твердила Юля. — Когда любят, верят не в плохое — в хорошее. Верят любимому человеку, а не тупым диагнозам. Верят себе, а не другим.

— Юленька, дай ему время, детка. Ты тоже должна его понять.

Марья Афанасьевна все гладила Юлину руку, а из выцветших глаз монотонно катились слезы. Одна из них капнула девушке на запястье, и она удивилась: слеза была не горячей и даже не теплой — прохладной. Юля достала из кармана носовой платок и бережно вытерла эти слезы.

— Марья Афанасьевна, — она крепко сжала в своих ладонях холодные морщинистые руки, — я не верю врачам. Я верю Юрке. И себе. И клянусь вам: я вытащу его! Чего бы это ни стоило. Не знаю как, но вытащу! А этой проклятой компрессии я его не отдам. Ни за что!

Старушка, вопреки всем правилам этикета, громко высморкалась в Юлин платок. Подняла глаза. Посмотрела внимательно на упрямую рыжую девушку рядом — и улыбнулась сквозь слезы.

— Я верю тебе, Юленька. И я — с тобой. Но если вдруг..

— «Если» не будет, — твердо сказала Юля.

И Марья Афанасьевна не стала говорить, что перебивать старших нехорошо.

Сказать легко, а как сделать? Дни шли за днями, недели за неделями — и ничего не менялось. Отстреляли шампанским новогодние праздники. Отвыли февральские вьюги. Начал подтаивать снег. Юру забрали домой, к Марье Афанасьевне. Алексей Алексеич оставил деньги, и они наняли сиделку. Забелин-старший давно улетел в свою Прагу: международная политика устала ждать и разваливалась без одного из послов Советского Союза. В аэропорту Ирина Евгеньевна плакала и уговаривала Юлю смириться.

— Девочка моя, значит, судьба такая — против нее не пойдешь. Наверное, Бог наказал нас за что-то.

— Это неправда, — спокойно возражала Юля. — Нет за Юркой такой вины, чтобы превратить его в бревно.

— Держись, Юля, — бормотал Алексей Алексеич, обнимая плачущую жену за плечи, — а если что… Мы всегда поймем тебя.

— «Если» не будет, — отвергала нелепое предположение Юля. — Я не отступлюсь. Я не верю врачам.

Она вернулась в «Экран» — жить-то на что-то нужно. Федяев делал вид, что ничего не изменилось, просто у Юли был краткий отпуск по семейным обстоятельствам. А теперь она опять здесь: мотается за актерами, стоит рядом на съемочной площадке, выполняет его указания — ответственная, надежная, его правая рука, Юлия Батманова.

Только иногда, случайно, Юля ловила на себе его взгляд — и от него вдруг подступали идиотские, ненужные, предательские слезы. Но воли она им не давала. Никогда! А тут еще свалилось горе, известно ведь, что беда не ходит одна. Залегла в больницу Васса, в центр на Каширке, одно название которого вызывает ужас у любого. Навещая ее в больнице, Юля впервые увидела столько страданий и столько мужества в людях, которые не сдавались до последнего. И что самое поразительное — были случаи, когда страшная болезнь отступала перед верой и волей больного. Такого не понимали даже врачи. А Юля понимала! Она твердо верила, что, если очень хотеть, можно добиться невозможного. Вдвоем с Лариской они обзвонили почти всю Москву в поисках врачей-нейрохирургов. которые взялись бы помочь. Кудесников не нашлось. А Юра по-прежнему не хотел ее видеть. Но каждый вечер она ездила к Марье Афанасьевне и, стоя в прихожей, шепотом выведывала о нем все. А что — все? Все оставалось, как и прежде, сдвигов никаких. Раз в неделю приезжал Антон. Однажды привез с собой какую-то чудодейственную бабульку из подмосковной деревни. Знахарка осмотрела Юру, прощупала заскорузлыми пальцами его позвоночник и, выйдя в кухню, где ее с нетерпением ждала Юля, покачала седой головой и лечить отказалась.

— Не смогу я, милая. Здесь сила нужна не моя. Травы не помогут ему. Здесь молитвами не поднять. У него ж только позвонки сломаны, а так-то — парень хоть куда.

Бабулька неспешно пила душистый чай с сахаром вприкуску и охотно рассказывала о безнадежных больных, которых вытаскивала с того света. А что Юле до этих спасенных?! Ведь Юру-то она поднять не сможет! Уже в дверях, на пороге целительница вспомнила:

— Знавала я одного дедка. Он мог бы парня вашего поднять. Да только помер костоправ этот. Лет пяток как Богу душу отдал. — Утешила!

— Юлька, солнце мое!

Юля от неожиданности вздрогнула, к ней подскочил Костя Ленточкин.

— Бери перо, записывай!

— Костик, что с тобой? Не трясись ты так, Бога ради, — попыталась успокоить взъерошенного помрежа.

— Кой черт «не трясись»?! — заорал Костик, наскакивая бойцовым петухом. — Сейчас и ты, Батманова, затрясешься! Кадру твоему профессора нашел — труба! Мужик сто сот стоит! Таких, как твой, пачками вытаскивал! Записывай телефон.

Она готова была целовать линолеум, по которому ступала бесценная Костькина нога в кроссовке… Ио это оказалось ненужным. Профессор приехал, простукал, прощупал, похмыкал, а в прихожей, надевая пальто, которое с благоговением подавала ему Юля, сказал, пряча глаза.

— Прошу простить, уважаемые, я здесь бессилен. Случай — не мой. Может быть, если бы не было оперативного вмешательства…

Дальше он высыпал на них ворох медицинских терминов и, вежливо попрощавшись, вышел за дверь. Стольник не взял: все ж таки профессор, интеллигентный человек. Да и с совестью, видно, в ладах.

Парадокс! Чем больше светил и рядовых врачей осматривали Юру и говорили «нет», тем больше у Юли прибавлялось надежды. Чем больше они отказывались, тем больше она верила в его спасение. Перестала наведываться врач из мидовской поликлиники, — видать, иссяк денежный запас, оставленный Алексеем Алексеичем. Устала сиделка, намекая на повышение оплаты своих услуг. Измучилась бедная Марья Афанасьевна. В квартире появился запах, который неизбежно возникает при лежачем больном. А она все не сдавалась. И каждый день встречала как подарок, как новую надежду на чудо. Однажды апрельской ночью ее разбудил телефонный звонок.

— Алло, — сонная, испуганная Юля схватила трубку. С того дня, как ее среди ночи сообщили о гибели родителей, она боялась ночных звонков. — Кто это?

— Юлька, это я! — возбужденно зашептала трубка. — Меня убить мало!

— Василек, что случилось? — перепугалась Юля еще больше. — Тебе плохо?

Васса недавно вышла из больницы, но смотреть на нее без слез было невозможно.

— Мне плохо, Юля, оттого, что я — эгоистка безмозглая! Ты обязательно должна ко мне приехать!

— Что, прямо сейчас? — растерялась Юля.

— Можешь подождать до шести, но я бы советовала прямо сейчас. Влад встретит тебя у подъезда.

— Да что случилось-то? — Юля ничего не понимала.

— Мы вытащим твоего Забелина! Господи, как же я могла об этом забыть? — сокрушалась Васса.

— Вась, да ты можешь толком объяснить, что случилось?!

— Не но телефону. Приезжай — объясню.

— Василек, тебе же на работу. Ты не выспишься, а тебе силы нужны.

— На том свете высплюсь, — мрачно пошутила трубка. — Приезжай. Мы тебя ждем.

— Юлечка, что случилось? — подняла голову проснувшаяся бабушка.

— Спи, бабуля, все нормально. Эго Василек.

Юля поднялась с раскладушки и начала лихорадочно натягивать на себя одежду.

— Юлечка, детка, ты куда? — перепугалась ничего не понимавшая старушка. — Ночь на дворе.

— Спи, бабуля, я на минутку отлучусь. Не волнуйся, такси возьму.

— Какое такси, Юлечка?! — Бабушка окончательно проснулась и, сидя на диване, наблюдала за манипуляциями внучки, которая уже подсчитывала деньги в кошельке. — Подожди до утра, что за спешка?

— Не могу, бабуля. Васька сказала, что Юру можно вылечить. Она что-то знает. И я должна узнать это тоже.

Бабушка поднялась и пошла следом за Юлей в прихожую.

— Я прошу тебя, Юлечка, позвони, как приедешь. Я буду волноваться.

— Хорошо, бабуля, позвоню. Иди ложись. — Юля чмокнула старушку в щеку и выскочила за дверь.

«Господи, холодрыга-то какая! Тьма и мороз — прямо зима! Хорошо, хоть фонари горят». Вдали засветились фары. Она выскочила на дорогу и подняла руку.

— Зачем же на дорогу-то выскакивать, девушка! — укорил ее водитель, пожилой добродушный усач в стеганой куртке. — Жизнь-то молодая — еще пригодится.

— Прошу вас, пожалуйста, отвезите меня на Звездный бульвар. — Она назвала адрес Вассы.

— Не надо так волноваться, девушка! Садитесь.

В салоне было тепло, уютно и пахло кофе. Между сиденьями торчал термос.

— Кофейку не хотите?

— Нет, спасибо, — улыбнулась Юля.

«Господи, помоги! Помоги, Господи! Такой хороший дядечка, такой душистый запах, такой уютный салон, такая удача с машиной — не может быть, чтобы они вели в никуда!» Ей повезет, на этот раз их ждет удача — иначе мудрая Васька никогда бы не подняла ее среди ночи. Юля с ужасом поняла, что это — последний шанс.

У двери подъезда топтался Влад. «Бедный, как он постарел! — изумилась Юля. — Совсем белые виски».

— Юля, как хорошо, что ты быстро приехала, а то я уж околевать начал от холода! — обрадовался он, пропуская ее вперед. — И Васька не спит, а ей на работу. Не хочет на больничный. Говорит, на миру и смерть красна. — голос его дрогнул.

— Как она, Влад?

— Боли чаше, — коротко ответил он и открыл ключом дверь.

— Заходи давай, Батманова! И двери закрывайте, холодно.

В халате, накинутом поверх ночной рубашки, стояла Васса и зябко куталась в большой пушистый платок У Юли сжалось сердце: это была не Поволоцкая — ее тень. Только серые глаза огромнели на худом лице и лихорадочно блестели.

— Presto-presto, раздевайся, проходи. Владик, будь другом, завари нам чайку крепкого, с жасмином. Или кофе будешь, Батманова?

— Кофе, если можно. А можно я закурю?

— Дыми, — великодушно позволила хозяйка.

Влад вздохнул, но промолчал и завозился с чайником.

— Только в комнату пройдем, я устала немножко. Ничего, если я лежа буду тебя принимать? — улыбнулась Васса.

— Господи, да хоть под потолком виси! Она еще спрашивает — в два часа ночи! Ты не безумная ли. Поволоцкая? — шутливо изумилась Юля.

Она вдруг почувствовала себя сдутым шаром — обмякшим, пустым. Что она делает здесь среди ночи? Примчалась, как сумасшедшая. Как безумная, ухватилась за слова, которые слышала уже не раз. Как шальная, вломилась ночью в дом к смертельно больному человеку. А у Вассы и своего горя выше крыши — врагу не пожелаешь. Юля отчетливо вдруг поняла, что окончательно лишилась ума. И теперь надо хотя бы наскрести по сусекам завалявшиеся крупицы разума и придумать предлог, чтобы достойно испариться, никого не обидев. Она достала сигарету и вопросительно посмотрела на хозяйку.

— Кури-кури, я же сказала. Хоть подышу нормальным воздухом. А что касается твоего вопроса насчет безумства… Конечно, я безумная. Но именно безумны не дают жизни киснуть. Рыжик. Как говорил папашин дружок: «Безумству храбрых поем мы песню». И ты, Батманова, еще воспоешь мое ночное безумие. Ой, Владик, — обрадовалась она мужу несущему поднос с двумя дымящимися чашками, — спасибо большое.

Васса обхватила чашку тонкими дрожащими пальцами, горячий чай пролился на пододеяльник.

— Ой!

— Васька, ты не обожглась?! — подскочил к ней испуганный Влад.

— Нет, Владик, не волнуйся. Я — в порядке. Черт, совсем безрукая стала, — пожаловалась она Юле и отхлебнула душистый чай.

— Юлечка, ты только не волнуйся, пожалуйста, и прости, что среди ночи выдернули, но время не ждет. Я думаю, мы вытащим твоего ненаглядного. Владик, расскажи ей все. А я чайку пока попью.

И Владик рассказал.

— Ты правда, Юль, извини, что не сразу вспомнил. Честно сказать, совсем из головы вылетело, не до того. Словом, есть дед, который таких, как твой Юрий, на ноги ставит. И в горы гонит — шашлыки пасти, — пошутил он и заботливо поправил одеяло, отогнув мокрый от пролитого чая уголок пододеяльника. — Помнишь, мы снимали передачу «По следам аргонавтов»? Васька тогда еще ездила со мной.

Юля молча кивнула, не отрывая от него глаз.

— Так вот, был у нас сюжет об одном старикане. Тот еще дедок! Детей наплодил, что стружек настрогал.

— Владик! — укоризненно сказала Васса.

— А что особенного? — удивился Влад. — Дедок — хоть куда, каждый мужик обзавидуется! Последнего струганул уже под семьдесят. Так вот, мы тут с Васькой как-то о тебе говорили — и меня вдруг осенило: да вот же ваше спасение! Для старика это — что два пальца!.. Вот уж точно: лицом к лицу лица не увидать.

— Влад… — Юля как-то странно всхлипнула. («Черт, подавилась кофе, что ли?»)

— Вот я и говорю, — продолжал Поволоцкий, — горцы-то его с гор падают, что блохи дохлые с собаки. А он всех на ноги ставит — ни одного прокола не было.

— А адрес у тебя есть? Как его найти? И согласится он в Москву поехать из своего аула?

— А это уж, милка моя, от тебя зависит. Захочешь — уговоришь. Ты у нас девушка обаятельная. Вот и воспользуйся своим оружием. Дедок на женскую красоту падок. А адрес есть, куда ж он денется? Я как в воду тогда глядел, еще подумал: мало ли что? — Влад подошел к журнальному столику, взял листок бумаги и протянул Юле, — бери, Батманова, поможет. Потому как от чистого сердца и с любовью даю.

«Господи, Господи, помоги нам, Господи!» — больше молитвенных слов молодая атеистка не знала, но поклялась выучить «Отче наш», если что.

Вот за это «если» она готова землю грызть!

— Больше сотни не дам, — приемщик отложил лупу и небрежно бросил брошь на стол.

— Сколько?! — От такого бесстыдства Юля потеряла дар речи. — Да вы что?! Это же старинная вещь! Здесь сапфиры по два карата, бриллианты и личное клеймо ювелира. Вот, видите? — Она потыкала ногтем в выдавленный на золоте прямоугольник. — Это же мне от прабабушки досталось, а она, между прочим, была фрейлиной ее величества.

— Да хоть заведующей овощной базой! У нас золото, девушка, идет как лом, на вес. А здесь его — с гулькин нос. И камни так себе, вон царапина на одном, видите? — в свою очередь потыкал синий камень хамоватый мужик. — Нет, сто — максимум.

— Девушка, не задерживайте, пожалуйста, мы очень спешим! — пискнула сзади бабулька в старомодной шляпке. — Вам же ясно молодой человек сказал: больше не дадут.

— А вы думаете, что, если будете подлизываться, вам дадут больше? — буркнула Юля и отошла от окошка.

Нет, за стольник она не отдаст — хоть убейте! А как же поездка? Ведь ехать-то на что-то надо. Юля повздыхала с минуту и вышла из ломбарда. Нехорошо заставлять человека ждать, тем более, если он уже отвык от столичной сутолоки и суеты.

— Куда теперь? — деловито осведомился Антон, поворачивая ключ зажигания.

— Не знаю, Тош, — уныло призналась она. — Мне надо продать эту брошь, а за стольник рука не поднимается. Бабушка говорит, ей цены нет. А они копейки предлагают. Жулики! — горько пожаловалась она.

— Не покажешь вещицу?

Юля молча достала из сумки черную бархатную коробочку и открыла ее. На белом атласе вспыхнули сапфиры и бриллианты.

— Ничего себе! — присвистнул Антон. — Сколько, ты говоришь, дают за эту красоту?

— Сто рублей, — мрачно просветила его Юля.

— Сколько?! — вытаращился на нее Юрин друг.

— Вот и я говорю: жулики, — вздохнула незадачливая клиентка. — Ну ладно. Что ж делать-то? Деньги же нужны. Может, в комиссионку отдать?

— А тебе не жаль расставаться с этой вещицей? Память все-таки. И опять же — раритет. Действительно ведь редкой красоты брошь, к тому же старинная.

— Я не могу ее оставить. Мне нужны деньги.

— Слушай, Батманова, а ведь я, кажется, смогу тебе помочь. — Антон завел мотор своего «москвичонка». — Поехали!

По дороге Юрин друг рассказал, что есть у пего знакомый, продвинутый на антиквариате. Сам-то Кирилл, правда, больше по картинам и предметам интерьера спец, а вот жена его в обмороке именно от ювелирных украшений. Люди они — ой какие не бедные! Если им с Юлей повезет и эта парочка окажется дома, считай, дело сделано.

— Ну вот мы и приехали!

Машина завернула за угол и въехала в уютный, со старой липой, двор, очень похожий на тот, в котором выросла Юля. Антон задрал голову и посмотрел на окна. На балконе третьего этажа стоял бородач и курил, сбрасывая пепел в пепельницу.

— Здорово, Кирилл! — окликнул его Антон. — Примешь гостей?

— Антон! — обрадовался бородач. — Какими судьбами?

— Так и будем разговаривать? — осведомился снизу внезапный гость.

— Нет, конечно, извини. Это я от неожиданности ляпнул. Заходи. — И он исчез в глубине квартиры.

Тяжелая дверь лифта открылась и нехотя, с надрывным ржавым стоном выпустила Юлю и Антона.

— Проходите! — Бородач материализовался на пороге с быстротой, достойной восхищения. — Что так долго? Я уже минуты три как торчу у глазка.

Антон пропустил Юлю вперед, и они вошли в ярко освещенную прихожую.

— Знакомьтесь! Это Кирилл, Юля, — представил Антон друг другу гостью и хозяина.

— Проходите, Юленька, не стесняйтесь, — пригласил добродушный бородач. И пошутил с кавказским акцентом. — Друг моего друга — мой друг!

— Все по Кавказу сохнешь? — легонько толкнул его в бок Антон.

— А ты все со своими зелеными подружками шепчешься? — весело парировал хозяин. — Смотри, так и одичать недолго, братец ты мой лесной, — рассмеялся он, показывая роскошные белые зубы.

— Не по мне вся эта ваша столичная возня, ты же знаешь, — ответил Антон, устраиваясь в кресле. — То ли дело — лес. Не выдаст, не продаст — молчит себе да душу согревает. А вечное, Кирюша, познается в тишине.

— Это не для меня! — сверкнул Кирилл белыми зубами. — Мое призвание — суета сует и всяческая суета. Я только тогда человек, когда вокруг меня жизнь бурлит, ключом бьет! Иногда, правда, и по башке, — развеселился он. — Ладно, ребятки, вы тут устраивайтесь, а я сейчас. У меня, кстати, роскошное «Киндзмараули» есть, настоящее — Гиви презентовал, Гиви Мирнанашвили. Да ты его знаешь! — Последние слова хозяин прокричал уже из кухни, откуда раздавались звякающие и стукающие звуки.

— Ничего, если я тебя на минутку оставлю? Мне пошептаться с Кирюхой надо.

— Конечно, иди, — кивнула Юля, — я посижу пока.

Да-а-а, в таких домах Батманова еще не бывала. Не квартира — музей. «Как они воров не боятся?» — изумилась гостья, озираясь по сторонам. Левую стену парадной комнаты (иначе и не скажешь) занимал огромный посудный шкаф с резными дубовыми листьями в верхних углах и античными скульптурными группками на нижних дверцах. Древний умелец так любовно и тщательно вырезал из дерева мифических героев, что они казались живыми, и было непонятно, как эти Гераклы и Персеи до сих пор не спрыгнули с гладкой матовой поверхности и не стали геройствовать прямо здесь, на роскошном персидском ковре, в котором утопали ноги обалдевшей гостьи. За стеклом этого антикварного чуда загадочно мерцали позолотой хрустальные бокалы и светился тончайший фарфор. «Небось Кузнецовский», — подумала Юля. Справа громоздился украшенный немыслимой резьбой комод, на нем живописно рассредоточились старинные статуэтки: кокетливые дамы в кринолинах и галантные кавалеры в камзолах, особенно хороши были туфельки с пряжками. Здесь же, в углу у окна, возвышались напольные часы — их маятником спокойно можно было валить с ног быка. Левый угол занимал сопливый чужестранец — импортный телевизор. В центре стоял на витых ножках журнальный столик, инкрустированный перламутром. С потолка свисала хрустальная люстра, сверкавшая ограненными лепестками: их сияние слегка приглушала темная бронза. Стены украшали картины, оправленные в тяжелые позолоченные рамы. Даже не сведущей в живописи киношнице было ясно, что это подлинники.

— А вот и мы! — Из кухни появился Кирилл с подносом, заставленным блюдцами с копченой колбасой, сыром и аппетитно поджаренными хлебцами. В вазе для фруктов возлежали яблоки с апельсинами и бананами, в маленькой розетке краснела икра. За хозяином следовал Антон с бутылкой вина в руке. Бородач выставил угощение на журнальный столик: — Прошу! — И шутливо поклонился, плавно взмахнув рукой. — Не обессудьте, гости дорогие, за скудное угощение. Не был заранее предупрежден о вашем визите.

— Ну-ну, не скромничай! — Антон уселся в кресло рядом с Юлей. — Удивительный все-таки народ — москвичи! Чем скуднее прилавки — тем богаче столы. Откуда такая роскошь в наш дефицитный век?

— Сто друзей, Антоша, частенько заменяют сто рублей! — отшутился хозяин. — Не стесняйтесь, Юленька, будьте как дома. Сейчас сделаем по глоточку, перекусим по кусочку — а потом и к делу перейдем. Я на голодный желудок думать не мастак.

Вино оказалось роскошным — густым, душистым и очень вкусным. Сталин был не дурак — знал толк в винах. Антон вино даже не пригубил — остерегался гаишников.

— А теперь, ребятки, к делу! — предложил хозяин, убедившись, что гости сыты и довольны. — Не покажете, Юленька, вашу вещицу?

Юля молча достала из сумки бархатный футляр и положила на столик.

— Можно посмотреть?

— Конечно.

Кирилл осторожно открыл коробочку и достал из нагрудного кармана лупу. Склонившись над брошью, он внимательно разглядывал ее сквозь увеличительное стекло. От былого добродушия простака не осталось и следа. Антиквар хищным взглядом клевал прабабушкину память, словно гриф из надверных античных сюжетов. «Теперь понятно, почему он такой небедный — такому на пути не становись, перекусит одним зубом», — поразилась Юля этой внезапной метаморфозе.

— Неплохая вещь! — одобрил брошь любитель антиквариата. — Сколько хотите за нее?

— Я же говорил: тысячу, — вмешался Антон, не дав открыть владелице рот.

«Ты с ума сошел?!» — хотела спустить его на землю Юля, но наткнулась на предупреждающий взгляд. И промолчала. Антиквар потер переносицу, задумчиво посмотрел на девушку, еще раз взял лупу и поводил ею над брошью.

— Говорите, ваша прабабушка была фрейлиной императрицы? Это ее брошь? — спросил он, не отрывая взгляд от синих огоньков с бриллиантовыми вспышками. При свете люстры брошь была особенно хороша — не отвести глаз, завораживали камни и изысканная работа неизвестного ювелира.

— Да, это — единственная память от нее.

— Петербургский мастер… Кажется, что-то подобное я встречал в каталоге… — бормотал Кирилл, и его бородка хищно подпрыгивала в такт словам. — Хорошо, я беру. У Алки через две недели день рождения, все равно раскошеливаться надо. Но только сразу всю сумму отдать не смогу. Восемьсот сейчас, двести — через десять дней. Вы не против, Юленька? — И поспешил добавить: — Отдам все, не волнуйтесь. Слово чести, я человек деловой, репутацией дорожу. Моему слову цена известная. Бизнес такой, — пояснил он, — соврешь — не проживешь.

— Ему можно верить, — подтвердил Антон. — Ладно, Кирилл, договорились. Восемьсот — сейчас, двести — через десять дней. Идет.

— Минутку.

Кирилл поднялся и вышел из комнаты. Юля открыла рот.

— Молчи, — тихо приказал Антон, — потом.

Они молча принялись ждать.

— Юленька, я написал расписку. Дружба дружбой, а дело свободно от привязанностей. Возьмите.

Бородач протянул листок, на котором вверху четкими буквами было написано: «Расписка». Дальше шел текст с обещанием возвратить гр. Батмановой Юлии такого-то числа долг в двести рублей. Прилагались паспортные данные должника и его подпись. «Ну, надо же! — изумилась Юля. — И фамилию мою узнал. Когда успел? Вот уж правда деловой». Кирилл протянул ей большой толстый конверт и поинтересовался:

— Пересчитывать будете?

— Нет, — пробормотала Юля, пораженная астрономической суммой и скоростью сделки.

— Нет, Кирилл, — добавил Антон. — Я же тебя знаю не первый год. Да и спешим мы, время поджимает.

— Спасибо за доверие, — сдержанно поблагодарил новый владелец броши и слегка поклонился Юле. — Рад был познакомиться с вами. Если понадоблюсь, вы теперь знаете, где меня найти.

«Нетушки, лучше обойдусь без тебя», — подумала она и вежливо улыбнулась.

— Спасибо. Взаимно. Всего вам хорошею.

Уже в машине, сидя рядом с Антоном, Юля вдруг в хрустнула: эта брошь была ее талисманом и единственной фамильной драгоценностью, прошедшей революцию и две войны. Но, вспомнив неподвижное тело, бледное лицо и жесткий холодный взгляд, туг же отбросила грусть и вздохнула с облегчением: сейчас она купит билет и отправится к дедку, руки которого могут стоить тысячи таких брошек.

— Юль, если не секрет, зачем тебе деньги?

— Конечно, не секрет. Но сначала, Тош, я хочу сказать тебе: спасибо большое. Ты здорово меня выручил. Даже не представляешь как.

— Не за что.

— А деньги мне нужны на билет.

И она доложила про чудодейственного деда и свое решение немедленно к нему ехать.

— Я уже и на работе договорилась, — заключала Юля свой рассказ. — Мне неделю дали и…

— И сейчас мы едем на вокзал. Покупать тебе билет на поезд «Москва — Сухуми», — подхватил Антон.

— Точно! — обрадовалась Юля. — И больше — никуда! Я и так тебя сегодня бессовестно заэксплуатировала.

Эксплуатируемый молча включил зажигание, и машина, победно зафыркав, тронулась с места. На вокзале народу было не так чтобы много. «Не сезон», — с облегчением подумала Юля и направилась к кассам.

— Жди меня здесь, — остановил Антон, — я сам возьму билеты.

— Какие билеты, Антоша? Мне — один всего.

Но слушать было некому, коричневая куртка уже а мелькала у касс. «Какие билеты? — думала Юля, топчась на месте, как было велено. — Может, он сразу и обратный купит? Господи, а как же деньги?! Я ж деньги-то ему не дала!» — запаниковала потенциальная пассажирка. Она хотел ринуться вслед за коричневой спиной, но вовремя опомнилась. «Лучше подожду здесь, а деньги 0тдам, как вернется. Он знает, что делает». Решение было мудрым, и Соломон в джинсах принялась за свою любимую игру: составлять разные слова из букв одного слова. В данном случае в ход пошло «расписание». Слегка увлеклась и не заметила, как рядом возник Антон.

— Идем! — Он взял ее за руку и повел к выходу.

— Антоша, а ты билет купил? — Да.

— А я ж тебе деньги забыла дать. Подожди, сейчас отдам. Господи, ну куда ты мчишься?

— Нет времени. А деньги в машине отдашь.

В машине Юрин друг развернулся к ней лицом и, глядя прямо в глаза, сказал:

— Батманова, я тебя, конечно, уважаю, но девушка ты безмозглая.

— Не поняла? — растерялась она.

— Ты, вообще, соображаешь, что собираешься делать?

— Не поняла? — продублировала себя Юля.

— Ты собираешься ехать на Кавказ одна? Разыскивать своего «сексаула» в гордом одиночестве? Да ты хоть понимаешь, что тебя там ждет и что может с тобой случиться?! Ты хоть представляешь, как относятся эти гордые джигиты к одинокой русской девушке? Да к тому же привлекательной!

— Я поеду, — насупилась «привлекательная девушка». — Ничего со мной не случится. И никто меня не остановит. Я должна поехать! — выкрикнула она сквозь слезы. — Неужели ты не понимаешь?! Ты же его друг!

— Понимаю, — спокойно ответил Антон. — Не надо кричать. Я хорошо слышу.

— Извини.

Антон достал из кармана куртки два билета и протянул их Юле.

— Конечно, ты поедешь. И найдешь этого костоправа. Но не одна, а вместе со мной. Я не отпущу тебя одну. Юрка меня никогда не простит, если с тобой что случится. — Он наклонился к Юле и ласково щелкнул ее по носу. — Поняла, рыжая?

А рыжую почему-то такая фамильярность совсем не возмутила. Она шмыгнула щелкнутым носом и промолчала.

Они въехали не в Сухуми — в рай. По сравнению с унылой серой Москвой, где еще грязнели кое-где остатки снега, здесь была земля обетованная. Яркое солнце, пышная зелень и какие-то немыслимые цветы на деревьях — с ума сойти от этой красоты! «Живут же люди!» — вздохнула Юля с завистью.

— Куда теперь? — деловито осведомился Антон, он словно не замечал роскошного весеннего буйства.

— Влад говорил, на автобусную станцию нужно.

— Раз говорил — пошли.

В автобусе было шумно. Темпераментные громко переговаривались между собой, заполняя московские уши чужой гортанной речью. «Надо же, — удивлялась она, — и ведь все друг друга понимают!» И тут же порадовалась, что не одна: правда, с Антоном куда надежнее и спокойнее. Ехали чуть больше двух часов. Дорога петляла в горах, на вершинах которых белели снеговые шапки, а подножье выстилал роскошный пестрый ковер из разноцветья и буйных трав. Но красоту эту Юля не замечала. Ее отчего-то начало поколачивать, и еще стал пробирать холод, хотя в автобусе было душно и жарко. Укутываться бесполезно — холод шел изнутри. «Господи, помоги! Помоги, Господи! — взывала она к неведомой силе. — Сделай так. Господи, чтобы он согласился с нами поехать! И чтобы вылечил Юру! И чтобы у нас все было хорошо! Клянусь, Господи, я выучу «Отче наш»! И никогда не буду чертыхаться! Буду кормить птичек и никогда никого не обижу! Слова худого никогда ни о ком не скажу! Не совру ни за какие коврижки! Помоги нам, Господи! Заставь дедульку с нами поехать! Ты же самый сильный, самый умный, самый всемогущий! Сотвори чудо, Господи!» Водитель объявил остановку:

— Дарагис гости из Масквы! Вам сюда!

— Юлька, на выход. Быстро! — скомандовал Антон.

Выходя из автобуса, он на минутку замешкался у кабинки водителя, тихо сказал ему пару слов и сунул что-то в карман шоферской клетчатой рубашки. «Деньги, — догадалась Юля, заметив этот нехитрый маневр. — Откуда у него деньги? Он же ни копейки не берет у меня».

Старика Сандро знали здесь все. Первый же встречный охотно рассказал, как его найти. Пояснения, правда, заняли минут сорок. не меньше. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Юля выслушала неспешный, обстоятельный разговор двух мужчин — русского и абхаза: о столичных ценах на бензин («Господи, да зачем им здесь московский бензин?!»), о погоде, о ранней весне в Абхазии и поздней в Москве, о пользе мацони, о стипендии в МАДИ («сын хочит учицца, знать лада, сколько слать, чтоб не спортить парня, да?»), о чистоте реки Бзыбь («пить можно, знаишь?), о прошлогодних ценах на мандарины, о жене Сандро Марии, у которой настоящая чача («чистая, как слеза сына маиво, и вкусная, как первый пацылуй!»). Чача плавно перетекла в домашнее вино («прихады, дарагой, черным вином угощать буду. Пил? Нет?»). Пришлось Юле выслушать и притчу о том, как однажды священник сказал любителю выпить: «Ваш первейший враг — вино». «Вы правы, — ответил тот, — но в Евангелии сказано: «Возлюбите врага своего». Рассказал эту притчу Антон, чем окончательно расположил к себе общительного аборигена. Наконец мужчины, довольные друг другом, распрощались, и каждый пошел своей дорогой.

— А ты, оказывается, любитель поговорить, — заворчала Юля, когда абхазская спина оказалась на приличном расстоянии.

— Ты не понимаешь, — возразил Антон. — нельзя нарушать законы гостеприимства. Здесь каждый чужак — гость должен уважать хозяина и уметь его слушать.

— Мы не в его доме. Какие мы гости? — не сдавалась приезжая.

— Гость начинается с тропинки, по которой идет к дому.

— Слушай, откуда ты это знаешь? Ты же в подмосковном лесу живешь, а не в абхазском ауле!

— А ты, Батманова, сейчас лишний раз доказала, что отпускать тебя сюда одну было нельзя. Ну вот, мы. кажется, пришли.

Они остановились у зеленой калитки. Сквозь редкий частокол был виден цветущий сад и большой дом, стоженный из камня. Во дворе играли дети, гоняясь друг за другом с вытянутой рукой. «Странная игра какая-то, — удивилась Юля, — салки, что ли?» Ее опять начало трясти мелкой противной дрожью.

— Не волнуйся, все будет хорошо! — одобряюще шепнул Юрин друг.

— А я и не волнуюсь, — храбро ответила Батманова и икнула.

На крыльцо вышла женщина в черном платье. Из-под повязанного платка строго смотрели темные глаза.

— Вам кого? — Ее голос оказался очень красивым звучным, густым и мелодичным, словно лилось густой душистой струей то самое черное вино из «изабеллы», которое звал Антона коммуникабельный абхазец.

— Здравствуйте! Мы из Москвы, — крикнул Антон через изгородь. — Нам Сандро нужен. Он дома?

— Он нам очень нужен, — пискнула храбрая москвичка. И неожиданно ляпнула: — Извините.

— Ты лучше молчи, — шепнул Антон. — Я сам.

— Сандро дома. Чай пьет. Сейчас спрошу. — Женщина скрылась в доме.

— Вот тебе и законы гостеприимства, — проворчала зачастокольная гостья.

— Ты не понимаешь, кроме гостеприимства есть еще уважение к старшим, к главе семьи, к мужчине.

Она не может позвать в дом людей без согласия хозяина. Она — женщина, а главный в доме — мужчина.

«Ничего себе — порядочки, — поежилась Юля, слава Богу, что я не в ауле. Вылетела бы вмиг из всех домов со своим характером». И почесала нос. На пороге появилась хозяйка и пошла по тропинке к калитке. Открыла ее и приветливо пригласила.

— Заходите в дом. Чаю попьете. Устали небось с дороги.

«А она хорошо говорит по-русски, — удивилась Юля, — почти без акцента».

— Извините, что внезапно, — бормотала столичная гостья, топая за черным платьем к дому. — А мы еще привет Сандро привезли. От съемочной группы, которая его снимала осенью, — подлизнулась она. И добавила для пущей убедительности: — Очень хорошая передача получилась. Вы не смотрели?

Женщина не ответила и, открыв дверь, молча пропустила гостей в дом.

За столом, покрытым белой скатертью, сидел и пил чай крепкий мужичок лет шестидесяти. Одет в полосатую — серое с черным — рубашку навыпуск, черные просторные штаны, ноги уютно прячутся в домашних тапочках без задников. гладко выбрит, седые волосы (пожалуй, только седина и выдает истинный возраст) — ничем не отличается от среднестатистического москвича. Вот только пронзительные темные глаза да крючковатый нос выдают неславянскую кровь. А от хилого столичного интеллигента отличают руки — большие, сильные и загорелые.

— Проходите, садитесь к столу. Гостями будете. Не надо стоять на пороге. Как говорят у вас в России, в ногах правды нет.

Юля, как загипнотизированный удавом кролик, медленно двинулась вперед, к столу — забыв про Антона, про молчаливую Марию, про правила вежливости, которые диктовали поздороваться и не высовываться впереди мужчины, про кавказские обычаи и традиции, которым учил ее Юрин друг, знаток этикета. Все заготовленные слова и фразы разом вылетели из ее головы. Она подошла к человеку с большими сильными руками, опустилась перед ним на колени и заплакала, выпустив наконец на волю свое горе.

Дальше все было как в тумане. О чем-то она много рассказывала Сандро, о чем-то он скупо спрашивал, что-то удавалось вставить Антону, и только Мария ничего не говорила — шелестела молчаливой черной тенью, выставляя на стол бесчисленные закуски. А в Москве все закрутилось стремительной каруселью, где мелькали: старик Сандро, склонивший почтительно голову перед Марьей Афанасьевной, Юля, в полуобмороке ожидавшая на кухонном стуле приговора абхазского костоправа, Антон, возникающий по выходным на пороге, и ежевечерние пробежки из Останкино к дому, в котором безжалостно мял Юру сильными пальцами крепкий старик.

— Юленька, детонька, — в кухню вошла Марья Афанасьевна, — тебя Юра зовет.

Юля поднялась со стула, с которым успела сродниться за последние два месяца, и медленно пошла к закрытой двери.

— С Богом, родная! — прошептала старушка и незаметно перекрестила девушку.

Боже мой, как давно она его не видела — целую вечность! Похудел, волосы отросли, плохо выбрит (конечно, у Марьи Афанасьевны слабая рука, а сиделку они давно отпустили), рубашка могла быть посвежее — но все это были пустяки! В кровати сплел и смотрел на нее прежний Юрка — тот, что любил и хотел сделать ее своей женой. Юля смотрела на него во все глаза — а он вдруг поднял обе руки и сложил из пальцев два кукиша. И улыбнулся.

— Задавим компрессию содружеством наций? Пошлем ей прощальный привет? Из трех пальцев!

На ватных ногах она подошла к кровати, опустилась на коврик, притянула к себе один кукиш и припала к нему губами.

— Юлька, прости меня, идиота. Я очень тебя люблю, Рыжик. И если ты еще не передумала, выходи за меня замуж, а?

Они расписались в маленьком районном ЗАГСе. Из гостей были: Лариса и Антон, которые засвидетельствовали брачный союз Забелина-Батмановой, Васса с Владом и обе бабушки. Сдержанные потомственные дворянки то громко сморкались в носовые платки, то прыскали, как девчонки. Событие это отметили в небольшом грузинском ресторанчике. Много произносили тостов, много смеялись, много ели. Пили, правда, не очень много. Васса посидела пару часов и отправилась с Владиком домой — устала с непривычки. На прощанье она шепнула невесте в подставленное ушко:

— А все ж таки на каждый горшок найдется своя крышка. Правда, Рыжик? — И было непонятно, кого она считает крышкой, а кого — горшком.

Но что действительно осталось для новобрачной неразгаданной тайной, так это свадебный подарок жениха — старинная брошь. Сапфировый букет, перевязанный бриллиантовой лептой.

Глава 26

Из больницы вышла не Васса — тень. Три месяца ее мучили — резали, облучали, пичкали какой-то дрянью. Пришла — полная сил, вышла — полная боли. Ноль. Овальная цифирь, заполненная химической дрянью и болью. Против нее ополчились небеса. Знала бы, какой будет плата за их подарки, — отказалась бы от Господних щедрот. Почему Бог обращается с ней так жестоко? Дарит машину — отнимает жизнь, посылает радость — отбирает надежду Васса не верила в чудесные исцеления, рассказы о которых гуляли по палатам. Раньше или позже этот дамоклов меч рухнет на шею и перерубит к черту все эти позвонки, сонные артерии и вены, вместе взятые. Зрелище — не для слабонервных. А она не Дамокл — на кой прах задирать голову, чтобы увидеть эту чертову штуковину на конском волосе0 И так ясно: висит и рухнет! Ну что ж, по крайней мере уйдет молодой. И избежит шаркающих ног, сгорбленной спины и старческой ненужности. Известно ведь, старость — единственный способ долго прожить.

Накануне выписки с ней долго разговаривал Сергей. Сказал, что любит и не отдаст. Любить — обреченную? Смешно! Не отдать — кому? Судьбе? Наивно! Он рассказал, как стал врачом его прадед. Лихой рубака, гусарил себе в полку, носил днем кивер и венгерку, сабельку отцеплял на сон грядущий, балагурил, выпивал (что за гусар без чарки?), был всеобщим любимцем. А потом встретил девушку — и попал как кур в ощип. Влюбился. Женился. Остепенился. Родил сына. И коротал тихие ласковые дни в своем смоленском имении. Самый великий бой — с жуликоватым управляющим. Самое грандиозное сражение — с борзыми против лис. Бела обрушилась внезапно. Не беда — горе. В три месяца сгорела его Лизонька — теперь бы сказали: рак. На следующий после сорокоуста день собрался и уехал в Петербург, с трехлетним сыном. Учиться на врача. Лучше поздно, чем никогда. Перед отъездом вышел в сад и прокричал неведомо кому: «Клянусь, я жизнь положу, чтобы тебя победить, гадина!» Жизнь положил, но не победил. И хоть случалось в его практике, когда вытаскивал смертельно больного, но это были счастливые исключения, а они, как известно, только подтверждают правила. Умирая, завещал сыну одно: пойти по его стопам и не предать память матери. Так и пошли — сначала дед, потом отец, а теперь вот он.

— Надеюсь, и сын мой даст клятву Гиппократа, — закончил свои рассказ доктор медицины.

— А у тебя есть сын?

— Пока нет. Но хочу верить, что будет. — Он крепко сжал ее руку. — Василиса, история не повторяется в точности, она след в след не ходит. Я вытащу тебя, обещаю. С тобой все будет хорошо. Ты только сама не сдавайся!

Умеет же шутить профессура! А в день, когда за ней приехал Влад, доктор Яблоков пригласил его в свой кабинет. О чем шептались — неизвестно. Но вышли оба спокойные, только бледные чуток.

И потопали на слабых ножках дни, которых становилось для нее все меньше. Как там говорит Рыжик? Memento morí?[23] А что о ней помнить? Это она о тебе не забудет. На работе, естественно, прознал и, что с ней, — слухом земля полнится. Но надо отдать им должное: никто в душу с расспросами и жалостливыми советами не лез, вели себя как ни в чем не бывало. Только чуточку повнимательнее стали и не придирались по мелочам. Она помахала ручкой улетевшему «Икару». Какое вождение? Не смешите! По этому поводу горевала, если честно, недолго. Что уж мелочиться? Лес рубят — щепки летят. Окрестилась в церкви. Бога ради — не жалко! Хотя, как верная дочь своего отца и времени, была убежденной атеисткой и не верила в поповские сказки. Если честно, это была уступка свекрови, которая прониклась вдруг к невестке безумной любовью и бурлила планами ее спасения.

— Василисушка, а я чаек тебе принесла. Попей перед сверкой — свежайший! — В редакторскую бочком втиснулась с дымящимся стаканом в одной руке и пирожком в другой Баланда. — Я же сама завариваю, на травах, — похвасталась она. — Здесь и мята, и зверобой, и земляничный лист. Знаешь как бодрит? Каждый день пью. Не в баре же эту отраву хлебать!

— Спасибо, Тамара. — Васса приняла из рук горячий стакан.

— А пирожок? Вчера испекла. С творогом. Вкусные! Попробуй.

— Спасибо, пирожок не хочу. Ты же знаешь, я на диете.

— Само собой, — охотно подхватила эту ложь Баланда, — но диету нужно чем-то подкреплять — иначе долго не продержишься. Я однажды тоже пробовала похудеть — ужас! Зареклась на всю жизнь. Не ела ничего, один суп пустой с сухарем жевала, как корова сено. Потеряла два кило. А потом плюнула и вернулась к нормальной жизни. В итоге — плюс три кило за две недели. Зачем мучилась?

— Первая программа — на сверку! — заглянул в дверь ответственный выпускающий. — Здорово, Поволоцкая! Чаек попиваешь? Хорошее дело! — одобрил он. — У тебя не первая?

— Я на первой, Володичка, — протиснулась обратным ходом в дверь Баланда, — и я уже на сверке. Меня здесь нет.

— Давай, Тамара, в темпе, не задерживай! — Он подмигнул Вассе: — Уважает тебя девушка наша — берегись.

Васса молча улыбнулась и сделала еще глоток душистого темно-медового чая. Кто бы мог подумать, что Баланда станет о ней так трогательно заботиться? И делать это совершенно ненавязчиво: чаек по утрам, улыбка в коридоре — вот, пожалуй, и все. Хотя, если подумать, ничего странного: просто есть тип людей, которые не переносят чужого счастья, но охотно помогают в горе. Зазвонил телефон.

— Алло.

— Васса, это я! Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, Ирина Пална, нормально.

— Молодец! — энергично похвалила трубка. — Ты хорошо позавтракала?

— А что? — насторожилась «молодец».

Свекровь уже замучила ее лечебными диетами.

— Сегодня можешь есть до отвала. Завтра начинаем лечебное голодание.

— О нет, — не выдержав, застонала подопытная, — не верю я в это, Ирина Пална.

— Прекрати хныкать! Если хочешь, буду голодать с тобой за компанию.

— Честно? — поразилась невестка героизму свекрови.

— Чтоб мне в бедности прожить! — Это была серьезная клятва: Ирина Павловна деньги любила и счет им знала.

— Ладно, — вздохнула невестка, — я попробую. Одна, не надо вам мучаться. Только я не верю в эти голодания, Ирина Пална.

— Не канючь. Хочешь быть здоровой — придется немного потерпеть. Ничего не дается даром.

Легко говорить! Никогда сытый не разумел голодного.

— Ирина Пална, извините, меня на сверку зовут.

— Хорошо, до вечера. Вечером я буду у вас. — В ухо запищали короткие гудки.

О нет, только не это! Она уже порядком подустала от кипучей деятельности свекрови и хотела бы сегодня просто отдохнуть, поваляться на диване с книжкой вен и все. Не надо ей никаких диет и лечений — пусть ее оставят в покос. Она уже смирилась с болью, в какой-то степени даже привыкла. В принципе можно и вытерпеть — надо только приноровиться, принять правила игры этой мерзавки. А так — вроде и терпимо. Пока. Да и боль стала другой, видать, тоже подстраивалась под жертву. А как иначе? Если хочешь кого завоевать — один кнут не годится, здесь и пряник нужен. А пряником был не нож, который раньше резал ее ухо, а дрель, сверлящая в разных местах: в пояснице, в ногах, в груди. Хрен, правда, редьки не слаще, но хоть запах поприятней. Опять завизжал телефон, требуя внимания. «Господи, что ж так орешь-то, — буркнула Васса серой коробке, — будто режут тебя».

— Алло.

— Василиса, это я. Здравствуй! Как дела?

— Нормально, Сереж. Ты права получил?

— Какая шустрая! — рассмеялся Сергей. — Я еще вождение не сдал.

— Режут?

— Еще как!

— А получишь права — покатаешь?

— Моя машина — твоя машина. Мы завсегда к вам с почтением, Василиса Егоровна.

— То-то же, тружеников пера уважать надо, — заважничала «сценаристка».

— Василиса… — Он замолчал в нерешительности.

— Да, Сережа, я слушаю. Ты что хотел сказать?

— Да нет, ничего, — передумал он, — потом. Есть одна идея, рано пока говорить. Но если получится, пойду в церковь, свечку поставлю.

— Ты же медик, Яблоков! — удивилась Васса. — А стало быть, атеист до мозга костей. Ты людей резал, разве видел ты у них душу?

— Одно другому не мешает, — резонно возразил «атеист». — Душа — штука не материальная. Ее руками не потрогаешь. Тебе помощь моя не нужна?

— Помощь — нет, дорогой профессор. А вот голос — да. Звони. Я всегда рада тебя слышать.

— Правда? — обрадовался профессор.

— Чтоб мне сдохнуть! — вырвалась у Вассы детская клятва. — Ой! — Она в ужасе зажала себе рот рукой.

— Жить долго будешь! — уверенно сказал Сергей. — А сейчас, прости, обход через минуту. Нехорошо задерживать коллег, уж о больных и не говорю.

— Молодец! Ответственный, — похвалила она доктора Яблокова. — Удачи тебе!

— Взаимно. Вечером позвоню.

Васса положила трубку и откинулась на спинку стула. Черт, устала. Как часто и как быстро стала уставать. Вспомнились вдруг гадалкины слова: «Ешь, пей, люби — ничего не бойся!» Чертова колдунья! Теперь-то понятно, что она имела в виду.

— У-ф-ф! Сверка началась?

В комнату ввалилась Раиса, обвешанная пакетами и сумками. Васса молча кивнула, лениво удивившись, для кого такое количество продуктов — Будникова жила одна.

— Какую сверяют? — спросила любительница поесть, деловито забивая пакетами шкаф для верхней одежды.

— Еще успеешь отдышаться — «Орбиту-2». А ты в честь чего так сияешь? — вяло поинтересовалась Васса.

— Ой, Поволоцкая, я сегодня с шести утра на ногах — запрограммировала себя сдуру на эту рань! — охотно включилась в диалог Раиса. — Просыпаться не хотелось — страсть! Но ты же знаешь мои чертовы часы — звенят в башке и звенят, колготятся дюжиной чертей, черт бы их побрал!

— Не чертыхайся, — лениво откликнулась на дюжину чертей» Василиса.

«Часы» Будниковой являлись предметом всеобщей зависти, они были вмонтированы в ее голову самой природой, с рождения, и будили свою хозяйку в любое нужное ей время суток все тридцать с хвостиком лет. Васса, правда, подозревала, что «хвостик» растянулся годков на десять, но это неважно, не нужные никому детали. Зато на будильниках за свою жизнь Будникова сэкономила немало. А вот за собственную уникальность все же заплатила — кличкой «Будильник», прилипшей с детства намертво.

— Извини, не буду. — Теперь Будильник крутилась перед зеркалом с расческой. — Но зато я достала потрясающую книжку — «Жизнь после жизни» Моуди! Вот уж точно: кто рано встает — тому Бог дает. — Она полила расческу водой из стакана — верное средство антистатики для волос, особенно редких. — Ой, Поволоцкая, это сенсация! Представляешь, я никогда еще не встречала реальное подтверждение тому, что есть жизнь после смерти. А здесь описываются конкретные случаи, когда люди в состоянии клинической смерти попадали в другую жизнь, видели яркий свет — ну и все такое. Я-то сама еще не читала, только слышала об этой книге. Если хочешь, прочитаю — потом дам тебе.

— К загробной жизни готовишь? — усмехнулась Васса. — Так я не верю в эту чушь.

Будильник отняла мокрую расческу от жиденьких кудрей и укоризненно посмотрела на Вассу:

— Поволоцкая, с тобой иногда трудно разговаривать. Я же без всяких задних мыслей предложила, просто очень интересная книга.

— Вторая программа, на сверку! — В комнату заглянул Эльдар, новый редактор, пришедший к ним неделю назад из АПН[24].

— Извини. Не обижайся, — пробормотала Васса и, подхватив микрофонные папки и рабочую газету, поплелась на сверку.

А ей надо следить за собой, людей обижать — резона никакого, никто не виноват в ее состоянии. И уж тем более, безобидная Будильник, помешанная на всей этой мистической ерунде. Вассе вообще очень не нравилась в себе новая черта — раздражение, которое она испытывала к людям, с восторгом принимавшим любую мелочь: книгу, тряпку, повышение зарплаты. «У меня меняется психика, — решила она, — я потихоньку отстраняюсь от здешнего мира и его суеты. И это — самый верный признак того, что я обречена».

Она никому и ничему не верила. Не верила Владу с его подчеркнутым спокойствием и оптимизмом Не верила Сергею, этому умнице-профессору, который просил ее не сдаваться и обещал спасти. Не надеялась на новое чудодейственное лекарство из каких-то там акульих хрящей или плавников — без разницы, все равно не поможет, а пила эту дрянь, только чтобы не спорить со свекровью — себе дороже. Отказывалась от рецептов народных снадобий, которые подсовывала ей Лариса. Васса устала, и ее материалистическая голова не принимала чуда.

Однажды среди ночи она проснулась от жажды. Влада рядом не было, и она поковыляла в кухню попить воды. Открыла дверь комнаты и увидела свет, услышала приглушенные голоса — Влада и Сергея. «Когда приехал? И не слышала!» — удивилась хозяйка и собралась набросить халат — не в ночной же рубашке заявляться перед гостем. Но отчего-то передумала и, плюнув на мораль, тихонько подгребла к закрытой двери. И не зря! Сюрприз не заставил себя долго ждать.

— Я люблю ее, Влад.

— И я люблю.

«Ого, это интересно!» — Она терпеть не могла подслушивать, но как удержаться — такой диалог! В кухне замолчали, было слышно, как звякнула ложка. «Кофе пьют, что ли? Среди ночи?»

— Она умрет?

Опять молчание. Васса терпеливо ждала.

— Ты понимаешь, Влад, какая штука, — осторожно начал голос Сергея, — эта разновидность в принципе излечима. Но в одном случае из ста клетки формируются таким образом, что сделать практически ничего невозможно и…

— И больной умирает, — мрачно продолжил Владов голос.

Сергей промолчал, наверное, просто кивнул в ответ. Она начала мерзнуть, захотелось обратно, в теплую уютную постель — Васса затаила дыхание и не двинулась с места.

— Надо еще провести дополнительное обследование, сделать парочку анализов — и все окончательно станет ясно. Но…

Профессорский голос опять умолк. «Господи, да что ж ты тянешь-то?! — разозлилась она не на шутку. — Я ж окоченела уже!»

— Но у Васьки как раз такой случай? — это опять Влад.

— На девяносто девять процентов, — подтвердило медицинское светило — ее друг и надежда.

В маленькой кухне повисла тяжелая тишина. Васса ощущала ее даже за дверью — аж плечи устали под этой тяжестью. Она неслышно развернулась и оперлась рукой о стену — какая-никакая, а поддержка. Тихонько сделала первый шаг — дальше слушать не имело смысла. И так вся ясно. Шагнула еще. «Как вороватая кошка», — пришло на ум идиотское сравнение. И тут в наступившей тишине послышались странные квакающие звуки. «Боже, что это?!» — испугалась ночная лазутчица. И вдруг поняла: это давится плачем ее муж.

— Влад, я вытащу ее. Я сделаю все — возможное и невозможное! — Второй голос мало чем отличался от беспомощного кваканья.

Утром следующего дня убежденная атеистка пошла в церковь. В церкви было сумрачно, тихо и прохладно. Пахло ладаном и еще чем-то странным, но приятным. У икон, вытянувшись в струнку, горели свечи. Васса тоже купила у входа десяток. На амвоне стоял священник, облаченный в золотистую ризу, и монотонно бормотал, заглядывая в огромную, толстую книгу. «Евангелие, наверное, читает», — подумала недавно окрещенная. На груди его висел большой крест. «Как не устанет шея держать такую тяжесть? — поразилась новая прихожанка терпению священнослужителя. — Вот уж точно: своя ноша не тяжела». В центре, почти под самым куполом стойкими оловянными солдатиками стояло несколько старушек.

Внимательно слушая батюшку и шевеля бесцветными губами, они старательно крестились и били поклоны. Еще с пяток рассредоточились в разных местах, в основном у свечников: ставили свечки. Васса понаблюдала, как они это делают сначала поджигают фитилек от горевшей свечи, а потом оплавляют донышко и быстро вставляют в маленький подсвечник. «Невелика премудрость», — решила новенькая и направилась к иконам. «Господи, а кому же ставить-то? Божьей Матери надо бы. Спасителю, конечно. Кому еще? Кто еще есть? Николай Угодник!» — обрадовалась она, вспомнив имя святого — симпатичного старичка с белой бородкой и ласковыми глазами. Она видела такую икону в детстве мама прятала ее от посторонних глаз в выдвижном ящике тумбочки. Потом икона куда-то пропала. «Да, Николаю Угоднику обязательно! Но где ж его найти? Бродить по церкви во время службы неудобно как-то. Вон — все стоят, слушают, крестятся. Свечку поставили — и в центр, к батюшке поближе». Васса застыла в нерешительности, потом направилась к ближайшей иконе — юноше с кротким ангельским взглядом.»Буду ставить всем подряд. Икон много, но и свечей у меня не мало. Поставлю — на скольких хватит. А там — разберемся». Она подошла к иконе с ликом молодого святого. «Какой молодой! Как же он в святые-то попал? — задумалась прихожанка — А взгляд какой! Кроткий, но очень мудрый. И ведь совсем мальчик. Кто же это, Господи?»

— Простите, это кто? — шепнула Васса старушке, протиравшей медную поверхность свечника.

— Это, милая, Пантелеймон-целитель, — охотно пояснила та, — ему все болящие ставят свечи, здоровья просят.

— И помогает? — недоверчиво поинтересовалась любознательная прихожанка.

— А как же! — искренне удивилась старушка глупому вопросу. — Только верить надо — обязательно поможет. Ты поставь свечку-то, милая. И помолись, попроси у него исцеления. Святой Пантелеймон поможет.

«Эх, бабуля, если бы все было так просто — завалила б свечками этого приятного юношу». Но свечку все же поставила — чем черт не шутит. «Ой, Господи, прости меня, грешную! — спохватилась предающая атеизм. — Я ж в церкви, грех чертыхаться!»

— Простите, — опять зашептал старушкин хвост, переместившись следом за чистоплотной бабулькой к другой иконе, — а где у вас Николай Угодник?

— А вон, милая, — шепнула старушка, взглядом указывая на икону, — только не ходи сейчас. Батюшка Евангелие читает, нельзя расхаживать.

Васса испуганно застыла на месте. Нельзя так нельзя, она подождет. Пришла — значит, уважай эти порядки, а не суйся со своими. Тем более, если честно, спешить ей абсолютно некуда, разве что на тот свет. Но туда и без нее погоняльщик есть. Она огляделась по сторонам и с удивлением признала, что ей тут нравится. Тихо. Несуетно. Отовсюду смотрят ласковые и мудрые глаза — сочувствуют, хотят успокоить и поддержать: дескать, не дрейфь, Поволоцкая, авось и прорвешься! Вот только, пожалуй, у их начальника — Иисуса Христа — глаза строгие. Но оно и немудрено: за то, что люди с ним сотворили, — и не так посмотришь. Васса незаметно придвинулась ближе к центру и теперь стояла почти под куполом. Где-то она читала, что под церковным куполом очень хорошая энергетика — полезно для здоровья. Монотонный голос батюшки успокаивал и убаюкивал. Дисциплинированная прихожанка попыталась понять, что он бормочет, но не поняла ничегошеньки и бросила это дело. Все равно приятно слушать — как шорох осенних листьев, которые она обожает давить ногами, или как шум бегущего ручья. Юльке бы понравилась эта речь — сплошные «ащи», «ящи», «аки» и «паки», Рыжик это любит.

И вдруг ее пронзила острая сильная боль — такой еще не было. Она молнией ударила в ухо, раскаленным шилом прошила ключицу, грудь — и будто зажегся для всей своры зеленый свет: задрелили, засверлили измученное тело в разных местах, словно стая голодных диких псов грызла и трепала беспомощную плоть. Васса, не выдержав, застонала и закрыла глаза, пытаясь на что-нибудь опереться, — поддержки не было. «Господи, зачем я сюда пришла?! — промелькнуло в затуманенном болью сознании. — Сейчас упаду». Чья-то бережная рука подхватила ее под локоть, и женский голос шепнул:

— Девушка, вы сможете сделать со мной пару шагов?

Она открыла глаза. Перед ней стояла приятная молодая женщина лет тридцати, вся в черном. «Уже пришла за мной? Прямо в церковь?! — ужаснулась Васса. — Как же ее Бог-то сюда пустил?!» Она открыла рот — не хватало воздуха. «Сейчас помру. Прямо здесь, на церковном полу, — прорвалась сквозь боль четкая мысль. — С болью приходит человек в этот мир, с болью и уходит». Но, видно, мысль эта была такой сильной, что победила боль — и мерзавка отступила. Васса сделала глубокий вдох — выдох отпустило.

— Девушка, вам нехорошо, пойдемте со мной. Я водички святой дам вам попить. — Голос быт тихим, ласковым и очень мелодичным — прямо как хрусталинки звенели.

Васса молча кивнула и пошла с» черной» женщиной, опираясь на ее руку. В углу церкви, слева от входа, стоял стол, на нем большой чан с водой и маленькие чашки, у стены — лавка. Женщина усадила на нее измученную Вассу и подала воды.

— Попейте, вам станет легче.

Она послушно выпила. Вода как вода — ничего особенного, но стало легче.

— Спасибо. Извините меня.

— Спаси вас Бог, — ласково ответила женщина. — А извиняться не нужно. Сюда редко приходят здоровые да счастливые, все больше больные и страждущие.

Новая прихожанка молча кивнула в ответ — наверное. Она бы тоже никогда сюда не зашла, если бы не подперло.

— Вы больны? — участливо прозвенели хрусталинки.

Ответом опять послужил молчаливый кивок.

— Не надо терять надежды — Господь милостив. И часто испытывает тех, кого любит.

Да уж, ее-то любит точно: трясет, как мальчишка грушу.

— Вы в первый раз пришли к нам? Раньше я вас не видела.

Снова кивок — она словно язык проглотила.

— Вы сегодня не ели?

Еще кивок — на этот раз отрицательный.

— Съешьте. — Женщина протянула крохотную белую булочку с крестом посередине.

Васса послушно ее сжевала и запила водой, опять поданной заботливой рукой. Она вдруг почувствовала слабую боль в левой ладони и с удивлением увидела, что из нее торчат свечи, зажатые мертвой хваткой. Разжала дрожащую ладонь — восковые палочки с фитильками погнулись, на влажной коже отпечатались красноватые следы от ногтей.

— Вы не могли бы поставить за меня эти свечки?

— Конечно. Кому?

— Кому лучше. Я не знаю.

Женщина ободряюще улыбнулась и прошелестела темной тенью к иконам. «Какая красивая походка — как у манекенщицы или балерины. Как она здесь оказалась? — удивлялась воскресшая прихожанка, наблюдая за грациозной фигурой. — Молодая еще. А вся в черном. Работает здесь, что ли?» Васса медленно поднялась с лавки. Вроде получше, надо уходить. Ее церковный дебют оказался явно неудачным. Она подошла к спасительнице.

— Спасибо еще раз. Всего вам хорошего.

— Спаси вас Бог. Приходите еще. И не теряйте веры, Господь поможет, — ласково улыбнулась она.

А через две недели Сергей отвез ее к себе в клинику — сделать кое-какие анализы, как он пояснил. Сделали. Результат оказался хреновым — и без слов понятно, стоило только увидеть его глаза. Губы, конечно, врали, что все хорошо. Глаза говорили правду. Уж в чем, в чем, а в этом она научилась разбираться за время болезни.

И вопреки здравому смыслу опять поплелась в церковь. Второй раз уже ощущала себя бывалой прихожанкой почти завсегдатаем. Деловито оглядевшись, сразу нашла все нужные иконы и пошла отмечаться у них свечками, тормозя ход во время чтения Евангелия. Женщины в черном не было. Васса послушала немного знакомое бормотанье, попила водички. Булочку не дали, спросили:

«Записку подавали?» А какую записку? Она бы подала — знать бы какую. На этот раз все обошлось благополучно, приступа не случилось, хлопот никому не доставила.

Дома с удивлением увидела Влада и Сергея, мирно беседующих за кухонным столом и распивающих жасминовый чай. Хотя почему «с удивлением»? За последнее время «яблочко» со своей ветки упало прямо в ее квартиру — только что не ночевало здесь, а дневало каждый выходной, частенько прихватывая и будние вечера.

— О, Васька заявилась! — обрадовался Влад.

— Василиса Прекрасная явилась, — поправил хозяина гость. — Привет!

— Привет, Сереж, — поздоровалась «Прекрасная».

— Попьешь с нами чайку, Василек? — спросил Влад, подставляя ей стул.

— Попью, если нальете, — согласилась она. И похулила обоих: — А вы хорошо смотритесь, мальчики.

«Мальчики» засияли и наперебой кинулись за ней ухаживать. В итоге — рассыпанное печенье, пролитый чай.

— Господи, — вздохнула Васса, — пропадете ведь без меня, как помру.

— Пропадем, — дружно согласилась парочка, — но ты не помрешь. Еще надоешь нам своим ворчанием.

— Блажен, кто верует, — усмехнулась она. — А кстати, почему вы оба здесь? Сегодня, если мне не изменяет память, будний день. Да и время вроде рабочее — народ трудится вовсю.

— А мы тебя ждем, — серьезно ответил Сергей..

— Вась, у Сереги интересная информация. Есть над чем репу почесать. Ты только не кочевряжься, пожалуйста, а выслушай его внимательно. — И он вопросительно посмотрел на доктора Яблокова.

— Василиса, вот какая штука…

Профессор снял очки, тщательно их протер салфеткой, снова надел. Васса с интересом за ним наблюдала. Она поняла, что Сергей волнуется и почему-то у нет с объяснением. Странно. На него не похоже.

— У меня есть друг, — наконец разродился он, — Борис Глебов, физик. Умница, каких поискать. Кандидат наук, но академика переплюнет.

— Сережечка, можно покороче? Я устала.

— Потерпи, малыш. Потом отдохнешь.

И на Влада это было не похоже. Обычно после этих слов он бросал все и мчался обустраивать ей место для отдыха. Сговорились они, что ли?

— Извини, я постараюсь покороче. А можно и совсем коротко: Борька придумал аппарат, поглощающий космическую энергию.

— Это интересно, — вежливо кивнула слушательница.

— Я думаю, пет — мы думаем, что он тебя вылечит.

— Кто? Аппарат или физик?

— Васька, — угрожающе начал Влад, — ты можешь выслушать человека? И не перебивать?

Она кротко вздохнула и уставилась на Сергея:

— Я слушаю тебя очень внимательно, Сережа.

— Да я, собственно, почти все сказал. Детали тебе неинтересны. Есть потрясающие результаты лабораторных опытов. Стопроцентное излечение.

— А лабораторные опыты — это опыты над животными? — И ткнула пальцем в небо. — Крысами?

— Да.

«Надо же, ткнула в небо — попала в яблочко!» — изумилась собственной проницательности Васса.

— Это прекрасно, но я-то тут при чем?

— Василиса, я предлагаю попробовать для лечения этот аппарат.

— То есть прикинуться животным. — И уточнила: — Крысой.

— Васька, я же просил не кочевряжиться!

— Почему? — невинно удивилась она. — Очень логично и разумно: сначала опыты над крысами, потом — надо мной, потом — или слава Борьке или каюк мне. Нет ребятки, я, конечно, утопающий, но за соломинку хвататься не хочу. Как говорил Константин Сергеич, не верю!

— Почему? — спокойно спросил Сергей.

— Что «почему»?

— Почему не хочешь хвататься за соломинку? К тому же для тебя это не соломинка — бревно. И с его помощью ты выплывешь. Я уверен.

— Васька, правда, не валяй дурака Серега дело говорит. Люди хватаются за последнюю надежду, а ты нос воротишь!

— Василиса, ты серьезно больна. Очень Борис работал над этим аппаратом пятнадцать лет. Крайне трудно шла работа. Никто о ней не знал. И не знает. Для тебя, наверное, не секрет, сколько мракобесов и завистников в науке — сразу запишут в шарлатаны. Зароют человека, а потом выждут годок-другой, присвоят себе это открытие и хапнут по Госпремии, а то и по Ленинской Борька уверен в своем детище на все сто процентов. А я уверен, Глебове. Соглашайся. У нас нет другого выхода. И выбора нет. — Он помолчал и тихо добавил: — И времени Прости за жестокость.

Васса переваривала сказанное. В самом деле, почему она упрямится? Не хочет жить? Некого оставлять? Любить некого? Чушь! И жить хочется, и любить. Тогда почему она упирается, как коза глупая? Бодается со здравым смыслом? И вдруг ее осенило: она просто трусит. Боится поверить в свой шанс. Потому что, если честно, он единственный, другого нет. И не будет. И если попытка провалится, покупай белые тапочки, Василиса Егоровна. Вот чего она боится — потерять надежду, которая, оказывается, в ней жива. Или она ждет чуда, которое свалится с небес? Привыкать легко к небесной халяве. А что ждать? Время-то не ждет. Правильно сказал Сергей: времени у нее нет. Васса посмотрела на мужчин, сидящих напротив.

— Хорошо, я попробую.

Через день Сергей повез ее к своему гению.

Василиса Поволоцкая сидела в маленькой комнатке большого рубленого дома в каком-то Богом забытом месте Подмосковья, опутанная шнурами и проводками с мерзкими присосками. Над ее головой повис блестящий металлический колпак, очень похожий на головной убор вьетнамца. Или китайца — один хрен! Колпак венчала труба из того же материала (?), уходящая через крышу наверх. «Как дымоход! — хмыкнула про себя подопытная. — Л я как Иванушка из той сказки, где Баба-яга в печь бедолагу пыталась засадить. Только мальчик-то был поумнее — сам не полез, а сунул туда вражью бабку. А следом за бабкой и я, дура наивная, сунула голову в эту чертовщину».

— Закройте глаза, расслабьтесь, — приказала «Баба-яга» в симпатичном мужском обличье.

«Ха, расслабьтесь! Расслабишься тут, когда к тебе куча мерзких пиявок приставлена, а голова в железяке торчит!» Она закрыла глаза и попыталась вспомнить что-нибудь приятное. Но приятного за последнее время как-то не случалось, а счастливое давнее вспоминать — душу бередить. Что-то щелкнуло и тихо, монотонно загудело. Вспомнился батюшка с его Евангелием — только «ащей» и «ящей» не хватало. Лицо и голову стал овевать прохладный приятный ветерок. Страшно захотелось спать…

Она проснулась от легкого похлопывания по плечу.

— Василиса, просыпайся. Мы закончили. — Над ней стоял доктор Яблоков и улыбался. — Молодец, — похвалил он послушную пациентку, — хорошо расслабилась. Правда, Борь?

— Если так пойдет дальше, думаю, сеансов в сто уложимся.

— Сколько?! — вытаращилась на физика Васса. — А вы уверены, ребята, что я столько проживу?

«Ребята» рассмеялись.

— Тебя спасет не Глебов, а юмор, — весело заметил Сергей. — Поднимайся, соня. Домой едем.

— Нет, только после чаю, — возразил хозяин. — Сразу после сеанса нужен хотя бы краткий отдых.

Что ж, она не против, отдых завсегда организму приятен. Тем более что хозяин был очень даже симпатичным — типичный физик, под которых любят гримировать актеров киношники. Аккуратно подстриженная бородка, мило взъерошенные волнистые светлые волосы, хороший овал лица, умный лоб и внимательные глаза — чтобы найти поклонниц, давать объявление не надо. Плюс ум, что для мужчины — первое дело.

— С удовольствием, — легко согласилась ожившая подопытная.

За чаем они мило поговорили ни о чем. Физик расспрашивал ее о дикторшах, признался, что мальчишкой был влюблен в Анну Шилову. Простились до послезавтра.

— Первые три недели будем проводить сеансы через день, потом — дважды в неделю, потом — в неделю один раз. График не обсуждается, — предупредил он, заметив протестующий жест Вассы.

— Конечно, Борь, здесь мы в твоей власти. Как скажешь, так и будет.

Подопытная закрыла рот. И дураку ясно: они ее слушать не будут. Но едва уселась в машину, тут же дала себе волю.

— Сережа, это никуда не годится. Как, ты себе воображаешь, я буду лечиться?

— В смысле?

— В смысле, как я смогу так часто ездить в эту дыру?

— А я на что?

— Ты работаешь, — пояснила она бестолковому профессору. — И я, между прочим, тоже.

— Я тебе дам больничный на это время.

— А ты?

— А я взял отпуск. По семейным обстоятельствам. Так что закрой, пожалуйста, рот и отдыхай.

И она заткнулась: хозяин — барин, а Сережка — настоящий клад. Грех отталкивать протянутую руку друга.

И закрутились дни. Они с Сережей, как заведенные, появлялись в назначенное время, и она торчала под колпаком. Сначала наступило облегчение. Появились силы, боль стала не такой частой и сильной. Она прибавила в весе: за первые три недели — почти полкило. Засветила надежда. В промежутке между сеансами сбегала в церковь — потянуло. Подала записку о собственном здравии — люди добрые научили. Поставила свечки: Пантелеймону Ценителю, Казанской Божьей Матери, Спасителю и Николаю Угоднику — авось помогут. Познакомилась поближе с женщиной в черном: ее звали красивым именем Мария. Через три недели опять стало хуже: участились боли, сбросила набранный вес. Сергей уверял, что это реакция организма на лечение, естественный процесс, — словом, нес всякую утешительную ерунду (на то и врач), а в глазах — тревога. Она снова упала духом, пришла апатия. Хотелось бросить все к чертовой матери и поваляться напоследок с книжкой на диване. Через месяц закрыла больничный. Ездили теперь раз в неделю, по выходным. Зато чаще стала наведываться в церковь. Притягивали тишина, дрожащие огоньки свечей, убаюкивающий голос батюшки, ласковые глаза святых и Мария. Васса узнала ее страшную судьбу. Три года назад молодая женщина, солистка одного из московских музыкальных театров, потеряла мужа, мать и маленького сына. В авиакатастрофе. Лететь на юг должна была вся семья, но в последний момент у Марии возникли проблемы в театре, и она поменяла билет на следующий день. Они не долетели. А она не полетела — лететь было не к кому. Жить стало незачем, но в последний момент струсила и выбросила бритву. В церковь привела старушка-соседка — батюшка искал певчих.

— На все воля Божья, — тихо звенели хрусталинки. — Бог дал, Бог взял.

Васса завидовала ее смирению. И ужасалась трагедии, которая случилась с этой певицей.

— Неужели вас не тянет опять к людям, в театр? — допытывалась она у Марии.

— Я и сейчас среди людей. Я им нужна. Многие ходят сюда, чтобы Богу помолиться и меня послушать. И я счастлива. Здесь совсем другая оценка ценностей — истинная. Когда-нибудь и вы это поймете.

«Если доживу до этой переоценки», — подумала Васса. Через пять месяцев Сергей опять потащил к себе. Снова ее кололи, разливали кровь по пробиркам, мазали разные стеклышки. Вампиры — и так осталось с гулькин нос! Через десять дней ни свет ни заря затрезвонил телефон. У Владика был ночной монтаж, и трубку снять пришлось ей.

— Васька, — заорал голос в трубке, — ты спишь?!

— Влад, ты с ума сошел? В такую рань будить! Я же выходная.

— Это не Влад, — орала трубка, — это я, Сергей!

— Господи, Сережа, случилось что? — Она ничего спросонья не соображала. Профессор никогда ее так не называл.

— Случилось! У тебя анализы лучше! Кровь нормализуется! Сегодня едем к Борьке! Сейчас! Одевайся быстро.

— Сережа, нам же только через три дня к нему. Вдруг его не будет?

— Будет! Он в Москве. Я только что звонил. Собирайся в темпе, через полчаса мы заезжаем за тобой.

«Господи, неужели?» Она вскочила с постели и начала лихорадочно одеваться. Потом сбросила одежду и стала на весы. Ого, плюс кило! И не заметила, как набрала. Неужели Бог есть?! «Если только вылечусь, Господи, клянусь: уйду в церковь! Чтоб мне сдохнуть!» — шептала Васса, натягивая брюки. А пуговку-то на штанах, может, и перешивать придется — туговато.

С этого звонка дело медленно, но верно пошло на лад. Они опять стали ездить чаще. График сеансов повторился в обратном порядке: от редких — к частым. Еще через два месяца профессор Яблоков снова помучил ее в своей клинике. Но больше до петухов не звонил и в трубку не орал. А на вопрос, какой результат, скупо ответил: «Нормально». Они с Владом стали «не разлей вода», и Васса иногда не понимала, кто ей больше муж: тот, кто спит рядом по ночам, или тот, кто не отстает от нее днями. Прошло еще два месяца.

— Василиса, завтра мы едем ко мне в клинику Проводить исследование. Последнее, — уточнил Сергеи. Он был очень спокоен, только бледен немножко.

— Сережа, подрезать сырку? Колбаски? — хлопотал вокруг него Влад.

— Спасибо, наелся.

Они сидели дружной троицей за кухонным с готом. Форточка была приоткрыта и оттуда тянуло свежим летним воздухом. «Господи, уже и лето наступило! — удивилась Васса. — А я и не заметила. Как под гипнозом, честное слово».

— Хорошо, Сережа. Когда?

— К восьми утра будь готова. Я за тобой заеду.

— Серега, а мне с вами можно? — робко спросил Влад.

— Нет.

— Понял.

— Сережа, — осторожно начала Васса, — а если…

— Без «если»! Загад — дело дурное.

Это, конечно, спорный тезис, но кто бы спорил?

Они съездили. И она опять отметилась уколами, стеклышками и пробирками. Все вокруг молчали — как воды в рот набрали. И даже Иван Иваныч, этот рыжий колобок, на ее приветливое «доброе утро» только молча кивнул в ответ. Ну нет так нет. Она беседовать с немыми не мастак.

Прошли те же десять дней. Все это время они избегали говорить об ожидаемом результате. По-прежнему распивали по вечерам жасминовый чаек — когда трио, когда дуэтом. Васса получила от Юли приглашение на свадьбу. Разговаривая с Рыжиком по телефону, даже на расстоянии почувствовала, каким жаром полыхает Юлькино счастье — трубка загорячела. На одиннадцатый день утром позвонил доктор Яблоков.

— Василиса, ты сможешь сегодня подойти ко мне домой?

— А что случилось, Сережа? — По всему телу засеменили ледяные мурашки.

— Ничего не случилось. Анализ готов.

— А почему не ты к нам?

— Я не могу.

Ответ лаконичный, ничего не скажешь.

— Хорошо, — вздохнула она, — к которому часу?

— К шести сможешь?

— Да.

— Договорились. Жду.

Она положила трубку и тут же набрала рабочий телефон Влада.

— Владик, это я.

— Привет, малыш!

— Влад, звонил Сергей. Мой анализ готов. Он просит подойти к шести часам. Домой.

— Иди, конечно, — спокойно посоветовал муж.

— А ты не пойдешь со мной?

— Я не могу. Мне в одно место нужно. Отменить невозможно.

— Ладно, — растерялась она такому явному безразличию к ее жизни и судьбе, — я одна пойду.

— Вот и славненько, — подвел черту черствый муж. — Удачи!

Ровно в шесть пунктуальная Василиса нажимала кнопку звонка. С этой кнопки начался ее путь на Голгофу. Как давно это было — совсем недавно. Дверь открылась сразу. «Ну, все повторяется, — подумала она и тут же спохватилась: — Не дай Бог, чтобы все».

— Привет, Сережа!

— Здравствуй! — Хозяин посторонился, пропуская гостью вперед. — Проходи в комнату. — Он был абсолютно невозмутим.

«Черт, ну что можно понять по его лицу?!»

— Располагайся где хочешь.

Она присела на краешек стула за столом, накрытым все той же льняной скатертью. «Надо бы скатерть ему подарить, — мелькнула мысль. — Скатерти надо менять, хотя бы изредка».

— Сережа, скажи, пожалуйста, честно: анализ плохой?

— Ты понимаешь, Василиса, какая штука, — он опять затеребил свои не повинные ни в чем очки, — сегодня утром Иван Иваныч сказал мне…

— Что? — Она крепко вцепилась пальцами в мягкое сиденье стула. Ноги — пудовыми гирями — приросли к полу. В животе зазвенело пустотой. «Господи, только бы в животе не урчало, — подумала в панике, — это же ужасно, когда урчит!»

— Что ты здорова!!! — заорал профессор. — Окончательно! Бесповоротно! — Он подскочил к оцепеневшей гостье, подхватил ее на руки и закружил по комнате.

— Сережка, ты с ума сошел! — смеялась она. — Отпусти! У меня голова кружится. Я же слабая еще.

Сергей Сергеич Яблоков, док гор медицинских наук и ее друг, осторожно разжал руки.

— Нет, ты не слабая, Василиса. Ты очень, очень сильная. Ты — молодец! И мы победили.

Его лицо почему-то стало расплываться. Ей захотелось опереться о стул, а еще лучше — сесть. И тут раздался глухой выстрел. Васса вздрогнула и резко повернула голову.

В дверях кухни стоял ее муж и, расплываясь в дурацкой улыбке, держал в руках бутылку. Влад никогда не умел открывать шампанское — из наклоненного горлышка вытекала пышная иена и щедро поливала дубовый профессорский паркет.

Глава 27

Ноябрь, 1982 год

Она себя ненавидела. Проклинала собственное необъяснимое упрямство, перечеркнувшее возможность счастья. Надень, на два, на три — пусть! Но это было бы ее счастье — в сейчас, в сегодня. Туда звало хмельное тело, которое никак не хотело трезветь. Тело кричало «да» — разум холодно отвечал «нет». И эта непримиримая парочка рвала на части, выматывая душу. Третий день она не подходила к телефону, нарушая все заповеди воспитания и заставляя Настеньку врать, что мамы нет дома, а врать, как известно, нехорошо. Заметив однажды бежевую «Волгу» у телецентра (да мало ли их по Москве ездит!), повадилась тем не менее уходить через другой выход — береженого Бог бережет. Она была на грани нервного срыва, потому что не могла больше дышать с ним одним воздухом — и не видеть его. Хотелось одного: чтобы он уехал. И тогда закончилась бы эта пытка. И началась новая жизнь, с чистого листа — tabula rasa. А объяснялось все очень просто: беда в том, что она не хочет быть третьей. Не хочет и не может! Противно-то подбирать объедки с барского стола. И пусть он уезжает побыстрее. Завтра. А она здесь сама разберется со всеми — и со своим телом, и со своим умом.

— Неведова, зайди ко мне, — бросил в открытую дверь редакторской Егорычев, направляясь к себе в кабинет.

— Ой, что это он так сурово? — удивилась Оля Волнушкина. — Вроде ты еще не творила Ничего не натворила, чтобы вызвать такой тон. Какая муха его укусила?

— А это он так чувства свои скрывает, — промурлыкала Элеонора Матвеевна, печатая на машинке очередную «нетленку». — Нравится ему Ларочка — вот он и выставляет свои колючки, чтобы мы, наивные, не догадались ни о чем.

«Это ты-то наивная?» — подумала Лариса и, прихватив на всякий случай блокнот и ручку, поднялась со стула.

— Пойду я.

— Ни пуха ни пера! — напутствовала ее Волнушкина.

— К черту!

Иван Иванович Егорычев, энергичный, сухощавый невысокий, востроносенький, быстроглазый, — вылитый Суворов — внимательно отсматривал программу «молодежки». На экране морщили бровки и лобики подростки: изображали глубокомыслие и знание жизни. Бодрая ведущая — а lа пионервожатая — весело пытала юную аудиторию о смысле бытия. В общем, все выглядело как всегда — пристойно и фальшиво. Егорычев молча указал Ларисе на стул и еще с полминуты понаблюдал за игрой в правду. Потом отключил монитор и развернулся лицом к вошедшей.

— Нравится?

— Нет, — честно призналась она.

— Да, халтурят, черти. А ведь могут и хорошие: передачи делать, умные. — Он подергал мочку уха. — Ну да у них там сейчас неплохой народ подбирается Думаю, они себя еще покажут. Да и нам надо просыпаться. А то больно что-то все сытые да довольные ходят. Что ты стоишь? Присаживайся, в ногах правды нет.

Она молча опустилась на стул.

— Почему молчаливая такая? Язык за завтраком проглотила?

— Слушать — не говорить, Иван Иванович Вы же сами советовали присматриваться.

— И ко мне? — весело изумился Егорычев.

— И к вам, — улыбнулась Лариса.

— Молодец! Исполнительная, — развеселился главный. — Ну что, созрела для работы?

— Перезрела.

— Это хорошо. — Он посерьезнел. — Собирайся в командировку. В Ленинград поедешь.

— Завтра?! — обрадовалась перезревшая.

Егорычев рассмеялся:

— Куй железо, пока горячо?

— Работать очень хочется, честное слово, — призналась она.

— И это прекрасно? Не переживай. Спокойную жизнь не обещаю, но ломовой загрузкой обеспечу. Слово даю.

— Ловлю на слове, Иван Иванович. Не обманите.

— Обманывать не привык, обманываться не хочу. И на старости лет меняться не собираюсь. — Он внимательно посмотрел на нового редактора. — Открывай блокнот, записывай.

И главный четко обозначил цель, время и условия предстоящей командировки. Егорычев знал, что для нес — это первая съемка и первая проба своих возможностей, а потому рассказывал обо всем подробно и обстоятельно. Выезжает их группа через три дня. Директор, Миша Васильев, уже заказал гостиницу, билеты и все прочее. Техника заказана тоже. А вообще все это детали, редактор заниматься этим не должен. И говорит главред о них только потому, что эти детали есть азы работы, и не знать их стыдно, даже новичку.

— Это ж как «Отче наш» в царской России. Знаешь «Отче наш»? — внезапно спросил он.

— Нет, — растерялась Лариса.

— И правильно, — усмехнулся Егорычев, — мы живем в советские времена. Атеисты. — Он опять подергал мочку уха, советовался с ней, что ли? Быть или не быть редактору Неведовой? — Трудно только впервые, Лара. Как говорится, лиха беда начало. Ио я уверен, во второй раз ты уже ни к кому с расспросами приставать не будешь. Народ здесь учить новичков не любит, думаю, заметила уже. Так что, сама образовывайся. В принципе ничего страшного нет. Продумай вопросы интервью, основную линию и цель, ради чего будешь все это делать и почему зритель должен тратить на твою передачу целых двадцать минут своего кровного времени. Продумай чем и как его заинтересовать. Автора не будет — соображай сама. Бабулька, которую будете снимать, конечно, и сама по себе подарок: в семьдесят пять лет начала рисовать, да так, что на аукционах ее картинки нарасхват. Но и ты не должна оказаться в луже. Раскрой эту юную художницу таким манером, чтобы все рты пооткрывали: вот мол какие чудеса бродят по земле русской. У меня все. Вопросы есть?

— Да. Кто режиссер?

Егорычев откинулся на спинку стула.

— Наверное, меня сочтут сумасшедшим: двух неоперившихся птенцов из гнезда вынимаю и на одну ветку сажаю. Но, как говорят французы, кто ничем не рискует, тот ничего не имеет. Справитесь, сработаетесь — вместе потом горы своротите. Будет тебе режиссер, новенький, как и ты, необстрелянный. Но юнец только телевизионный. На самом деле — очень толковый и талантливый парень. С главрежем не сработался в театре, пусть попробует сработаться с главредом на телевидении, то есть со мной, — уточнил Егорычев и хитро прищурился: — Не боишься с неопытным начинать?

— Не боюсь, Иван Иванович.

— Сегодня вас познакомлю. Хотя почему «вас»? Я его всему дружному коллективу представлю, все честь по чести.

Лариса вдруг вспомнила Вассину улыбку: «Его друзья Мутотой кличут, а я Мутей зову. Или Мутенькой».

— Иван Иванович, а его фамилия случайно не Замутиков?

— А ты откуда знаешь?! — изумился Егорычев. — Ну народ! Еще не чихнул, а уже «будьте здоровы» говорят.

— Да нет, — успокоила его Лариса, — никто ничего не знает. Просто подруга о нем рассказывала. Муж ее с 3амутиковым дружит.

— Ну вот, может, у твоей подруги легкая рука окажется. Все, Лара. Иди, обдумывай информацию. Готовься к дебюту. Да, чуть не забыл: обязательно покажись в кадре. Я должен видеть, что купил у нашего купца Гаранина, — пошутил он и снова включил монитор.

Лариса поняла, что разговор окончен и поднялась со стула.

— Спасибо, Иван Иванович.

— Не благодари. Еще взвоешь, когда станешь дневать и ночевать в редакции.

«Дай-то Бог!» — подумала Лара и вышла из кабинета. Летучка прошла как обычно, ничего особенного: замечания, скупые похвалы, безуспешные призывы проснуться. Главный редактор явно не желал преждевременно раскрываться перед «творцами». В конце, когда народ дружно задвигал задами, пытаясь покинуть осточертевшие за полчаса стулья и кабинет, Егорычев попросил не торопиться, а предоставить ему самому решать, когда заканчивать разговор. «Наплачется он с нашим «дружным» коллективчиком, — подумала Лариса, глядя на подчеркнуто спокойное лицо главного, — будет завоевывать эту редакцию, как Александр Васильич — Измаил. Хотя, как и знаменитому двойнику, в характере ему не откажешь».

— Минутку, товарищи! Не спешите. Я хочу представить вам нового режиссера. — Он посмотрел на сидящего в углу у двери молодого мужчину. — Александр Сергеевич Замутиков — прошу любить и жаловать.

Со стула поднялся высокий худощавый шатен лет тридцати. Густая шевелюра, синие глаза, прямой нос, идеальный овал лица, мужественный подбородок с ямкой посередине — красавец. Редакционные дамы оживились и выпрямили спины, развернувшись в разные стороны: кто в анфас, кто в профиль — зависело от выгодности ракурса. «Слишком красив, — приуныла Лариса, — такие лица редко уживаются с хорошими мозгами. Боюсь, наш дуэт даст петуха».

— Слушаю, Волнушкина, — заметил Егорычев поднятую руку.

— Иван Иванович, у меня монтаж срывается. Вы же знаете, Станкевич заболел. Мне режиссер нужен, — пожаловалась хитрая Оля, бесхитростно и преданно глядя на главреда.

— Ольга, ты редактор опытный, сама смонтируешь. Я тебе доверяю. А Замутиков едет с Неведовой в командировку. Еще вопросы есть?

Вопросов не было.

— Прекрасно, все свободны. Замутиков и Неведова, останьтесь.

Оля Волнушкина подмигнула Ларисе и с подчеркнуто равнодушным видом направилась к двери, «случайно» задев плечом красавца-новичка.

— Стулья, пожалуйста, не забывайте с собой, — заныла секретарша Инна. — Я не лошадь — мебель завами таскать!

— Инна, пять минут меня нет! — приказал Егорычев.

— Хорошо, Иван Иванович! — послушно кивнула та, выволакивая за дверь последний стул.

— Ну вот, ребятки, вы начинаете работать вместе. Времени на обучение нет. Будете обучать друг друга в процессе работы. Лариса — толковый редактор, ты, Саша, человек творческий, незаштампованный — вам и карты в руки. Условий не ставлю, ограничении не делаю. Условие одно — выдайте отличный результат, заставьте меня удивиться, рот разинуть. Творите, дерзайте. Окучивайте материал так, чтобы мы все ахнули и загордились: бабулькой, вами и нашим общим делом. Я понятно изъясняюсь?

— Более или менее, — улыбнулся Вассин любимчик.

— Надеюсь, более, чем менее, — проворчал главный. — У меня все. О командировке расскажет Неведова, я ее с утра информацией загрузил. Кстати, — обратился к ней Егорычев, — ты завтра можешь в редакцию не являться, дома поработай. Подготовься, вопросы продумай, книжки по живописи пролистай. — Он протянул тоненький каталоге ярким рисунком на обложке: — Вот, посмотри внимательно, изучи. Ленинградцы уже подсуетились: каталог бабулькиных работ издали, и с неплохим комментарием. Все, братцы, удачи вам. Идите работайте. Васильев вас за дверью уже заждался.

Первое впечатление Ларису обмануло. Александр Сергеевич Замутиков оказался очень неглупым, эрудированным, интересным человеком. И уж никак не походил на склочника и закулисного интригана. И то правда: мудрая Василек не привечала бы скандалиста в своем дому. Они быстро освоились друг с другом и болтали за перекуром, как старые знакомые, обсуждая предстоя тую командировку. Театральных дел Лариса старалась не касаться.

— А знаешь, у нас ведь общие друзья есть!

— Правда? — удивился тезка гения. — Кто?

— Ты ведь с Поволоцким дружишь?

— Да. Классный мужик.

— А я с его женой дружу. С детства, — просветила его Лариса.

— Правда?! — восхитился обласканный Вассой. — А я обожаю бывать у них дома. Особенно к обеду. Васька — кулинарка, каких поискать! Она — праздник для моего холостяцкого пищевода.

— Знаю, — улыбнулась Лариса, — Василек поделилась знаниями о твоем аппетите. Ой, слушай, я ж обещала пообедать с ней! И даже не позвонила! А она наверняка ждет. Саш, я побежала. Предупрежу се, чтоб не ждала.

— Давай, — кивнул он, — привет не забудь передать! — Само собой!

К счастью, Васса и сама была занята, договорились созвониться вечерком. Голос у нее был веселый, и у Лары окончательно отлегло от сердца.

— Васечка, — похвасталась она, — а я в Ленинград через три дня еду, бабульку-художницу снимать. И знаешь с кем?

— С кем?

— С любителем твоих пирожков, Александром Сергеевичем Замутиковым.

— Серьезно?! — обрадовалась Васса. — Вы будете вместе работать?

— Честное слово!

— Так это же замечательно! Просто здорово! Считай, то поймала за хвост синюю птицу, Санька — отличный парень. И талантливый, как черт!

— Егорычев сказал, если выдадим хорошую передачу, будем и дальше работать вместе.

— Поздравляю!

— Поплюй, пока поздравлять не с чем.

— Тьфу-тьфу, — запевалась трубка, — все, мои хороший, меня эфирник на считку зовет. Вечером мы с тобой это обсудим без спешки. Пока!

Нс успела Лариса оглянуться, как рабочий день закончился, и народ, не занятый отсмотрами и монтажами, потянулся к выходу. А она ощущала себя камчадалкой, впервые попавшей на южный рынок, где от обилия кружилась голова и все можно было попробовать, потрогать руками. Все, что прежде вызывало зависть и интерес, теперь тоже будет принадлежать ей: и съемочная техника, и монтажи, и озвучка, и (даже страшно подумать) эфир! Она приобщается к этой касте избранных, сумасшедших, необыкновенных людей.

— Лар, ты домой собираешься?

— Да, Саша, конечно, — очнулась приобщенная. — Тебе на «девятку»?

— Ага, одевайся, я подожду. Обсудим кое-что по дороге. Мне тут парочка идей в голову пришла.

Конечно, она расслабилась, увлеклась, забыла про го главное, единственное искушение, что может ожидать ее у выхода.

— Добрый вечер! — произнес негромкий низкий хрипловатый голос, и путь им преградила крепкая мужская фигура в короткой дубленке. — Я немного заждался. Извините, мы очень спешим. — Сильная рука взяла Ларису под локоть и уверенно повела в сторону бежевой «Волги», стоявшей неподалеку от центрального входа.

Зачем он прикоснулся к ней?! Зачем она позволяет так бесцеремонно с собой обращаться? Она сейчас же вырвет свою руку, повернется и поедет на «девятке*, с Сашей Замутиковым. Обсуждать его идеи, и предстоящую съемку, и погоду в Ленинграде, и редакцию, и сходство главреда с Суворовым, и Василька с Владом — и это будет ее настоящей — не призрачной — жизнью и судьбой.

— Извини, Саша, до завтра. Я постараюсь все-таки появиться в редакции. Если не получится, созвонимся. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул ошарашенный Саша. — До завтра.

— Всего доброго! — вежливо попрощался низкий голос. Они молча подошли к машине, он открыл перед ней дверцу.

— Пристегнись! — бросил коротко.

Она пристегнулась, и машина тронулась с места. Куда?.. Зачем?.. Что она делает — одному Богу известно. И еще ее телу — яростному, не поддающемуся доводам рассудка, торжествующему наконец свою победу. «Я сошла с ума, — честно призналась себе Лариса. — Ну и пусть!» Немыслимо долго плясать на вулкане. Сколько можно с собой бороться? Она отлюбит — и отпустит, Бога ради! Несколько часов — не вся жизнь. Но сейчас он нужен ей — как воздух, как вода, — чтобы выжить. А завтра начнется другая история, но эту историю будет писать уже не она.

Они молча вышли из машины. Поднялись без слов на лифте. Он открыл ключом чужую дверь и пропустил ее вперед. Помог снять пальто. Наклонившись, расстегнул молнию на сапогах.

— Я сама, — вяло запротестовала она.

— Молчи! — коротко приказал и, взяв на руки, отнес в комнату.

И все вспыхнуло, закружилось в сумасшедшем вихре, спутало тела, мысли и время…

— Боже мой, — очнулась Лариса, — я же должна позвонить домой! Стаська будет волноваться.

Дома была мама.

— Мама, я звоню предупредить, что у меня ночной монтаж («Что я делаю?!»). Ты не волнуйся, пожалуйста. Завтра буду целый день дома. Я в командировку через три дня еду. В Ленинград. Приду — все расскажу. А сейчас, мамуля, мне некогда. Извини. Дай Стаську на минутку.

— Хорошо, доченька, до завтра.

— Але, мамуля, ты когда будешь?

— Солнышко, я завтра буду дома. А сейчас хочу пожелать тебе доброй ночи. Я тебя люблю, малыш.

— Я тоже тебя люблю, мамуля. Спокойной ночи!

Лара положила трубку и посмотрела в разноцветные глаза.

— Спасибо, — прошептал он, — я люблю тебя. Очень Честное слово. И мне здорово тебя не хватает. Почему ты молчишь? Не молчи, скажи что-нибудь.

Она отвела взгляд от его лица.

— Ты плачешь?

— Нет, я не плачу. — Ее глаза были сухими и блестящими. — Я кричу, — шепотом сказала она, — разве ты не слышишь?

— А что ты кричишь? — тихо сказал он.

— У нас, как всегда, очень мало времени.

И Лара бережно — кончиками пальцев — закрыта его глаза и медленно стала гладить: лоб, который безжалостно перерезали три глубокие морщины — не она наблюдала их рождение, слегка запавшие колючие щеки — не ей он говорил по выходным, что хочет ходить сегодня небритым, седеющие виски — не она, шутя, уверяла, что седина бобра не портит, и крупные, чувственные губы — не ее целовали они за сына и дочь. Она медленно гладила его лицо и запоминала, кодировала навсегда одной ей известным ключом — и эту седину, и эти морщины, на тон светлее ровного загара (нельзя хмуриться на солнце), и колючую шершавость щек, и обветренность губ. Она — на вечность — вносила в память и шум проезжавших машин, и редкие капли плохо завернутого крана, и запах чужой квартиры, тусклый, с примесью табака и неуюта, и маленький уголок вверху отставших обоев в дурацкий синий цветочек.

— Я никогда тебя не забуду.

— Лара, прошу тебя, дай мне год, — жарко дохнули губы, — всего год.

Она не ответила и только крепче обняла тонкими руками…

А на рассвете выпал снег. Лариса, задремавшая под утро, проснулась от холода и босиком прошлепай к окну закрыть форточку. Тут-то она и увидела это белое пушистое чудо, покрывшее землю и деревья, — не слякотное, не затертое ногами и не заезженное колесами, не загубленное безжалостной рукой дворника — воздушное, сверкающее, белоснежное чудо. Она, как в детстве, застыла у окна, зачарованная этим великолепием.

— Не стой на полу босиком, застудишься.

— Ты посмотри на это чудо! Это же настоящее волшебство, словно кто-то просыпал алмазную крошку — все сверкает и серебрится. Я не помню, когда видела такой снег!

— Иди ко мне, я согрею тебя.

— Кит, не ленись, встань, посмотри — это же просто сказка! Все белым-бело, а под фонарями искрятся алмазы.

Он подошел к окну и присвистнул от восторга.

— Красота! В Испании такого не увидишь. Все-таки самое прекрасное место — здесь, в России, в Москве. Уж ты поверь мне… Как тихо, — прошептал он, — и как бело. И кроме нас — никого. — Он развернул ее лицом к себе. — И ты — прекраснее любого алмаза…

Они любили друг друга медленно — как опытные любовники, и не спешили — как любящие муж и жена, наслаждаясь каждой секундой, каждым прикосновением. И этот обвал нежности — предвестьем боли — рвал сердце.

— Я люблю тебя. Я буду вечно тебя хотеть, даже старушкой… Дай мне только год… Подожди меня всего один год… Это же совсем немного…

Прерывистые слова убеждали, звали верить, дарили надежду — завораживали. И как же хотелось им подчиниться! Не себе — им.

— Как ты меня назвала?

— Когда?

— У окна, когда мы смотрели на снег.

Она улыбнулась:

— Кит.

— Кит? — удивился он. — Почему?

— Ты большой и сильный. И ускользающий. — Она провела ладонями по его телу. — И главное спрятано у тебя внутри, не снаружи. А звать тебя Никита. Если отбросить окантовку имени, получится — Кит. Это ты и есть. Большой, умный, ранимый и очень ласковый. Одним словом, Кит.

— Киты в ярости очень опасны, — заметил он. — И злопамятны. И мстительны.

— Но не ты. Ты — беззащитен в гневе. И памятен — скорее на добро. И если мстителен — то самому себе.

Он уткнулся носом в ее плечо.

— Ты только притворяешься обычной женщиной. На самом деле ты — колдунья.

И кожа плеча загорячела. И от неспешных поцелуев стало наливаться тяжелым жаром тело — распластанное, изгибающееся, послушное. Она обхватила руками гривастую голову с седеющими висками и приблизила к своему лицу — глаза к глазам.

— Я тебя никогда не забуду.

— Ты это уже говорила. Скажи, что любишь.

— Я помню. Но это правда.

Почему она не может сказать ему другие слова? Ведь это тоже будет правдой. Почему? Она обняла его и молча приникла к вопрошающим губам…

Разбудило тихое чертыханье и звяканье посулы. Она открыла глаза.

— Просыпайся, соня! Я тебе кофе принес. Только зацепился за этот чертов ковер и немного пролит.

— Я же говорила, ты не умеешь прислуживать, — улыбнулась она. — Который час?

— Десять.

Проклятое время! Ну почему оно не может заткнуться, подавиться своим тиканьем, зажатое тисками стрелок, и застыть в этой комнате, с этим мужчиной, держащим поднос с пролитым кофе. Она улыбнулась.

— Замечательно! Если что-нибудь в кофейнике осталось, давай выпьем и я побегу. Уже очень много времени.

— Почему? — растерялся он. — Ты же сегодня не идешь на работу.

— Мне надо домой. Меня ждут. И у меня много дел. Перед смертью не надышишься, милый. — Она выскочила из постели и быстро оделась.

— Но кофе-то ты попьешь?

— Конечно, с удовольствием! Тем более что против такого аромата устоять невозможно.

Они чинно, как супружеская пара с многолетним стажем, попили кофейку, съели по булочке с маслом и сливовым джемом, выкурили по утренней сигарете.

— Спасибо, все было очень вкусно. — Лара чмокнула чуть колючую щеку и подошла к окну.

Проснувшаяся Москва, как всегда, торопилась и, как обычно, шарахалась в разные стороны, суетясь и толкаясь. Машины недовольно урчали по скользкой дороге, пешеходы осторожно семенили, у магазина выгружали какие-то коробки, двое мальчишек на углу лепили снежки и швырялись ими друг в друга, — словом, шла обычная жизнь.

— А как красиво было на рассвете, — пожаловался рядом невеселый голос. — Помнишь?

— Да. Сейчас снег уже не такой чистый. Разве что на деревьях.

— Солью посыпали?

— Конечно. Чтобы люди не падали. Зимой в Москве очень много травм.

— А дорога серая, грязная.

— Потому что температура не очень низкая. Минус три, максимум пять.

— Середина ноября. А по старому стилю вообще конец октября.

— Да, осень.

— Скоро тут все засыплет снегом. Ты любишь зиму?

— Нет, я люблю раннюю осень. И астры. Я не люблю холод и зиму, только — первый снег. Зимой я мерзну.

— А я зиму люблю. Бодрит. Не дает расслабиться. — Он обнял ее за плечи и шепнул в ухо: — Я приеду тебя согревать. — И смешно потерся носом о щеку.

— Я люблю тебя, — вдруг вырвалось у нее.

— А я очень тебя люблю. Честное слово.

Она улыбнулась: забавно выходило у него с этим «честным словом» — к месту и не к месту.

— Ты уезжаешь сегодня?

— Да. Улетаю. Вечером.

— Лететь долго?

— Не очень. Ты не придешь меня проводить?

— Не обещаю. — Сказать хотелось так много, что лучше промолчать. Она повернулась к нему лицом: — Мне пора. Я должна идти.

— Я подвезу тебя домой.

— Нет.

— Почему? На машине очень быстро. И комфортно. И мы можем побыть вместе еще лишний час Почему ты отказываешься?

Она подняла глаза: с ней разговаривал большой наивный ребенок, жестокий, который не понимал (или не хотел понимать?), какая это пытка — продлевать расставание. Лара ласково погладила его по щеке.

— Колешься.

— Извини, я не успел побриться.

— Не страшно. Мне нравится.

— Лара, прошу тебя, дай мне год. Все это очень неожиданно. И очень непросто для меня.

«А для меня?!» — хотелось крикнуть ей.

— А если я стану невыездным и самое больше, что нас может ожидать, — это командировка в Узбекистан Ты меня не разлюбишь?

— Не понимаю, чем любовь выездная лучше невыездной.

— Ты не ответила.

— Я не отвечаю на глупые вопросы. Если надо эго объяснять — значит, объяснять не надо.

— А ты сошьешь мне штаны? — вдруг выпалил он.

— Что?

— Штаны. — И хитро прищурился, наслаждаясь ее растерянностью. — Знаешь детский стишок? «А-бе-це, а-бе-це, сидит кошка на крыльце, шьет штанишки мужу, чтоб не мерз он в стужу». Ну как?

— Забавный стишок.

— Лара, я прошу тебя запастись терпением, иголкой и ниткой. А через год я приеду — и ты сошьешь мне штаны. Идет? — Шутливый тон никак не вязался с серьезными глазами, умолявшими об очень важном. Может быть, самом главном сейчас в их жизни.

— Я не одна. У меня дочка.

— Я вас не разделяю. Я уже ее люблю. Честное слово. И она поверила.

— Я запасусь иголкой с ниткой, Кит, — прошептала в разноцветные глаза.

Через три дня редактор Лариса Неведова уехала на «Красной стреле» в Ленинград. С режиссером Александром Замутиковым и съемочной бригадой, делать первую в своей жизни передачу — о юной художнице, семидесятипятилетней бабульке из Ленинградской области, поразившей мировые аукционы своими картинами.

Глава 28

Ноябрь, 1983 год

И потянулись, размазываясь по циферблату, безразличные часы. Время словно зависло между днем и ночью, покачиваясь на хвостах стрелок. Стрелки то сходились, то расходились — сдавливали по ночам и отпускали днем. Отпускное время было полностью заполнено работой. Лариса работала как вол, пахала как ломовая лошадь. Она вгрызалась в работу намертво, не отодрать, будто бездомная оголодавшая собака в кость, брошенную жалостливой рукой. В этом рвении ей не уступал только Саша Замутиков, добрый Мутота, который тоже закусил удила и рвался вперед, с временем наперегонки. Они сделали свою первую передачу за восемь дней, на одном дыхании. Две смены монтажа, одна — озвучки. И это для новичков было рекордом. Да что для новичков! И пока не всегда мог уложиться в такой срок. Но главным стал даже не срок, а результат — двадцатиминутный фильм, светлый, как его героиня, непростой, как ее судьба, и наивный, как картины художницы. При сдаче готового материала они не смогли сдержать гордой улыбки — Егорычев смотрел его в прямом смысле слова разинув рот.

— Ожидал, но не такого! Молодцы, ребятки, порадовали. А ты, лиса, хитра, — обратился он к Ларисе, — мелькнула в кадре на минуту — и скрылась. Вроде как и выполнила наказ начальства, а вроде как и по-своему себя повела. Ну да это и хорошо: я не приветствую бездумное повиновение. Ноmо должен быть sapiens. Отлично, ребятки, будете работать вместе. А ты, милка моя, все же не трусь, выходи в кадр.

На следующий после эфира день ее встретила дома сияющая Стаська и с порога радостно сообщила:

— Мамуля, а тебя в телевизоре видели все наши девчонки! И Агатка. Ты им ужасно понравилась. Ты теперь знаменитость, да?

— Нет, солнышко, знаменитость — это художница, о которой мы рассказывали.

— Ну да, конечно, — с готовностью согласилась Стаська, — но она старенькая и не очень красивая. А ты — красивая и молодая. Мне все теперь завидуют, что у меня такая мама.

— Завистью хвастать нельзя, — улыбнулась Лариса, обнимая счастливую девочку, — можно только радоваться своей удаче, за которой много сил и труда. И то очень скромно, чтобы не принизить заслуги других.

— А другие — это твой Мутота?

— Для тебя он не Мутота, — одернула ее Лариса, — а Александр Сергеевич, в лучшем случае — дядя Саша.

— Мамуля, а ты теперь все время в телевизоре будешь? — проигнорировала назидательную реплику девочка.

— Вот уж это совсем ни к чему, — легонько щелкнула ее по носу Лариса, — я журналист, а не диктор. И мне не обязательно красоваться на экране. Главное — люди, о которых мы рассказываем. Мой руки, будем ужинать.

Стаська… Лариса закрыла книгу и откинулась на подушку. Как трудно дался ей тот разговор, когда она вынуждена была сообщить ребенку правду. Настя никак не могла взять в толк, почему они с папой не будут жить вместе.

— Вы поссорились? — по-взрослому спрашивала она, глядя на маму огромными карими глазами. — Это не страшно. Все ссорятся, а потом мирятся. У Наташки Сычевой родители почти каждый день ругаются, а потом папа приносит цветы или мороженое — и они мирятся. Сыч даже довольна: мороженое часто ест.

— Нет, солнышко, мы не поссорились.

— Тогда почему папа не может жить вместе с нами? — не понимала Настенька.

— Заяц, когда станешь взрослой, ты поймешь, что мужчина и женщина не могут и не должны жить вместе, если они не любят друг друга. Семья, где нет любви, это обман, неправда. Это беда, когда нет любви. Люди потому и женятся, что любят друг друга и хотят быть вместе.

— Но ведь вы женились, значит, и вы любили друг друга, — резонно возражала Настя. — Почему же папа ушел?

— Папа не ушел. Мы расстались, а это не одно и то же.

— Почему?

Почему! Да если бы она знала ответ — вывела бы формулу счастья. Нашла бы талисман от бед, открыла дорожку в рай всем супругам — топайте прямо из ЗАГСа в райскую жизнь, милые. Ничего не бойтесь, не оглядывайтесь, не тормозите — вот вам рецептик счастья, и будьте здоровы! Не болейте изменами, берегите друг друга. Так все просто! Она взяла в руки теплую ладошку.

— Взрослые иногда ошибаются, Настенька. Они — живые люди, не машины, их нельзя смазать, наладить и пустить в работу. Мы — не роботы, у нас есть чувства. И эти чувства иногда умирают к тем, вместе с кем мы живем, а рождаются совсем к другим людям, чужим. Можно, конечно, любить других и врать своим, но это называется предательством. Разве ты хочешь, чтобы папа или я врали друг другу и тебе?

— Нет, не хочу, — серьезно ответила Настя.

— И я не хочу. Мы с папой хорошо относимся друг к другу, но он полюбил другого человека. Я не могу его за это ругать или ненавидеть, потому что уважаю его право быть счастливым. Но и я хочу быть счастливой тоже. Я надеюсь, что кто-нибудь полюбит и меня. Нет — нас. Потому что никому не позволю себя любить, если этот кто-то не полюбит тебя.

Карие глаза упрямо смотрели в стену, в них застыло непонимание. Лавина вины, в которой барахталась Лариса, беспощадно сметала жалкие доводы.

— Пала разлюбил меня, это бывает. Но он по-прежнему любит тебя, больше всех. Он просто не будет жить с нами под одной крышей, но он не уходит из нашей жизни. Он — твой папа и мой друг. И ты не должна чувствовать обиду или злиться на него Он — хороший человек, и он поступил честно.

— В чем? — тихо спросила Настя. По щекам ее катились слезы. И они рвали сердце.

— Настенька, — Лариса привлекла девочку к себе и обняла, — папа не врет мне, что любит, и в этом — его честность. А я не вру ему, и в этом — моя честность Мы оба тебя очень любим. Но даже ради тебя мы не станем врать. Когда человек врет, он теряет себя, его легко можно сломать, а это — самое страшное. Худшее из всего — врать и изворачиваться, терять достоинство. Тогда уж точно — не видать счастья и не знать любви. А жизнь, родная, на то и жизнь, чтобы нас испытывать: сломаемся или устоим. Все бывает, доченька, но никогда не теряй себя, не ломайся, помни о достоинстве, не обманывай себя и других. И рассчитывай на свои силы, на свой ум и на свою совесть.

После того разговора прошел почти гол. Настеньки изменилась, повзрослела. Она стала лучше учиться, словно не желала доставлять маме лишних огорчений, полностью взяла на себя заботы о Бате, заваривала по утрам овсянку и заставляла Ларису съедать натощак хотя бы ложку — по радио говорили, что это полезно для здоровья, особенно женщинам. Их отношения стали доверительнее, разговоры — откровеннее, будто кто-то передвинул возрастную планку к середине, откуда одинаково дотянуться и маме, и дочке. И все же Стаська оставалась ребенком — живым, непосредственным и забавным.

Зазвонил телефон.

— Алло!

— Ларка, бляха-муха, привет! Это я, Нина.

— Привет, Нинуля, — улыбнулась в трубку Лариса, — ты почему звонишь так поздно? Случилось что?

— Случилось, — весело сообщила трубка, — завтра я буду проездом в Москве. Хочешь меня видеть?

— Конечно, — обрадовалась Лара, — очень! Приезжай. Я завтра как разлома целый день.

— Говори, как тебя найти. Записываю.

Лариса продиктовала адрес.

— Может быть, тебя встретить? Ты сама-то найдешь дорогу?

— Обижаешь, — хохотнула Нина, — я же журналист, хоть и белорусского розлива. А у нашей братии, как ты знаешь, язык не то что до Киева доведет — до Уренгоя домчит. Все, мой хороший, жди. Это ж надо такое везение — целый день дома! — радостно удивилась напоследок трубка и зачастила гудками.

Лара, улыбаясь, опустила ее на рычаг. Нина — милая, смешная, совестливая «бляха-муха». Неужели она завтра ее увидит?

Она ее увидела. И услышала, и уж совершенно неожиданно для себя даже всплакнула в ответ на бурный восторг и счастливые слезы минчанки. Они сидели вдвоем за кухонным столом и пили послеобеденный кофе с тортом и шоколадными конфетами, которыми Нина засыпала стол, чем привела в полный восторг Стаську и сразу завоевала ее симпатию.

— Чудная у тебя девочка! — вздохнула гостья, когда Лариса закрыла дверь за Настей, с полными карманами конфет отчалившей во двор. — Надеюсь, не весь шоколад раздарит?

— Может, — развеяла ее сомнения хозяйка. — Нинуля, я очень рада тебя видеть. Но скажи, пожалуйста, какими судьбами ты оказалась в Москве? Не звонила, молчала — и вдруг как снег на голову.

— Ну, положим, снег на ваши головы и без меня валит — вон вся Москва белая. А судьбами… — Она замолчала. Лариса не торопила. — Двумя судьбами, Ларик. Моей и Ивара. Замуж я за него иду, — сообщила она. — Вот тебе и судьбы.

— Нина, — ахнула Лариса, — так это же замечательно! Поздравляю и желаю счастья! Я уверена, что вы счастливы. Сработает эффект пары.

— Это что еще за штука?

— А это, Нинуля, потрясающая штука. Эффект пары — это результат, который несоизмерим с простым сложением один плюс один. Это не два, а гораздо больше — два в энной степени. Это — сплав одного человека с другим, самый прочный и самый стойкий, броня. которую ничем не пробить. Эффект пары, Нина, это большая редкость. — Она посмотрела на притихшую гостью. — И мне кажется, что это у вас есть.

— Лар, — на Ларису просительно уставились влажные глаза, — прошу тебя, приезжай к нам!

— Ты сначала сама обоснуйся, — охладила с улыбкой хлебосольный пыл приглашенная, — а уж потом гостей созывай.

— Обоснуюсь, куда я денусь! Уж сказала «А» — так говори и «Б», иначе так и останешься с разинутым ртом, как обворованная баба.

— А ты видела таких баб?

— Конечно, далеко и ходить не надо. Вот она, перед тобой сидит.

— Нинка, неужели тебя обкрадывали? Ты вроде непохожа на раззяву.

— Еще как похожа! — хмыкнула в ответ «раззява». — Подпей кофейку, а?

Хозяйка налила кофе в протянутую чашку.

— Обворовали, сволочи! Причем так нагло — никого почти и не было на базаре.

— Как же так?

— Да так! Зелень покупала к мужниному дню рождения. Дай, думаю, порадую своего благоверного и его гостей. Он же у меня зелень любит, говорит, полезно для здоровья, — вздохнула она. — Придурок, лучше бы орехи с яйцами трескал, для потенции полезно. Хотя вряд ли ему это уже поможет. И ты знаешь, что-то так мне обидно стало, когда кошелек тяпнули! Стою и думаю: да что ж это такое?! Все меня имеют, кому не лень! Муж, шелупонь всякая базарная, начальство — прямо хоть плачь, Что же я за амеба такая — не могу за себя постоять? Слова твои вспомнила, что нельзя в долг жить. Пришла домой, отпраздновала день рождения, накормила от пуза гостей, а потом сказала себе: баста, Нинок, ты — свободный человек! И мама тебя не на свалке нашла, а на радость родила. Ну и все выложила своему. Про себя и Ивара, всю правду, ничего не скрыла.

— Мне кажется, кража кошелька здесь ни при чем.

— Конечно, но она была последней каплей Я бы все равно ушла, просто это все ускорило. Открыло, так сказать, глаза на мое серое бытие.

— И что теперь?

— А теперь я еду к Ивару. Сначала одна, дня на три. Подадим заявление, в школу тамошнюю схожу, все разузнаю до приезда детей, в доме порядок наведу.

— Ивар вроде не похож на зачуханного, — вспомнила Лариса элегантного, идеально выбритого латыша в белоснежной рубашке и отглаженном костюме.

— Не похож, — подтвердила Нина. — Но детям нужен не вылизанный дом, а теплый. Вот я его и буду греть, все три дня. Люблю я его, Ларка, — призналась она, — очень. Иногда даже страшно становится, честно. Всюду он мне мерещится, везде голос его слышу. На улицах, как юродивая, каждому очкарику улыбаюсь. Сейчас даже и не верится, как могла так долго без него выдержать. Почти год!

— А муж как отреагировал на твою «правду»?

— А ты знаешь, — удивилась Нина, — нормально спокойно. Я его даже зауважала. Сказал, что давно ожидал нечто подобное. Потому как не смог меня счастливой сделать, хоть и не по своей вине. Просил только детей к нему летом присылать, на овощи-фрукты. И ты не поверишь: мы даже всплакнули на плече друг у друга, — сообщила она с грустной улыбкой.

— Почему же не поверю? Как раз я-то и поверю.

— У тебя было похоже?

— Знаешь, Нина, хоть граф Толстой и утверждал, что каждая семья несчастлива по-своему, но наши с тобой семьи в чем-то схожи. По крайней мере, финал их одинаков.

— Гостья поднялась со стула и обняла хозяйку.

— Ларка, ты классная баба! И ты будешь счастлива. Это чует мое сердце, а оно еще ни разу не обманывало. Только помни мои слова, если тебе будет плохо, и не забывай, когда станет хорошо Бляха-муха!

Нина уехала на следующий день, рано утром, взяв с Ларисы клятвенное обещание приехать к ним летом вдвоем со Стаськой.

— Спасибо тебе, Ларик, за теплый прием, благодарила она, стоя у порога с дорожной сумкой. — Если я тебя ни о чем не спрашивала, это вовсе не означает, что мне безразлична твоя жизнь. — И замялась, подбирая слова. — Он не может тебя не любить. Я чувствую. Но у вас все гораздо сложнее. Никита — не я. Это я, как кораблик, снялась с якоря и поплыла. А на нем — гири пудовые, не отцепишь.

— Нинуля, я с у тебе, «до свидания» вместо «прощай», — не ответила Лариса на робкий призыв поделиться. — Мы с тобой еще увидимся.

— Это точно, бляха-муха! — повеселела Нина. — Эх, придется мне расставаться с моей любимой вставочкой блошиной! Ну да любовь требует жертв, — пошутила она. — Открывай свой замок, ни черта в чужих не понимаю. — А за порогом буркнула: — Бляха-мука! — И подозрительно шмыгнула носом.

Проводив Нину, Лариса погрустнела. И повеселела. Погрустнела — от расставания, повеселела — от радости, что нашла наконец свое счастье эта экс-горемыка. А еще нахлынула острая тоска — по разноцветным глазам и низкому хрипловатому голосу. Это очень трудно, иногда почти невозможно — жить без него. Но она жила, все это время. Своей — собственной — жизнью. Без звонков, без писем — без надежды. А сейчас начинался еще один день одиночества, и был он заполнен делами под завязку — горевать и тосковать некогда.

У Егорычева оказалась на работу легкая рука, а у той, первой, командировки — легкая нога. За этот год Лариса с Мутотой выдали пятнадцать передач и сегодня сдают шестнадцатую. Трижды выезжали из Москвы, смотались даже на Чукотку, где снимали юного вундеркинда, слепого мальчика-певца с голосом волшебной сирены. Мальчик действительно был уникален — его голосом пел сам Бог, и сама Фортуна опекала его. Передачу о юном дарования увидел Демичев. Министр культуры, попивая воскресный чаек, расслабился и пропустил новости. Вместо обзора политических событий Фортуна подсунула министру свое протеже — юного Орфея. На следующий же день Егорычеву позвонили из приемной важного чиновника и потребовали все данные о чукотском самородке. Данные полетели наверх, и вскоре будущего гения вокала вместе с мамой, врачом-невропатологом, забрали в столицу, поселили в крохотной однокомнатной квартирке на окраине, показали профессорам офтальмологии. Сейчас потенциальная оперная звезда учится в Гнесинке, поражает именитых учителей и прекрасно видит, где у эскимо шоколад, а где — сливочная начинка. Иногда Ларисе звонит боготворившая ее мама и докладывает по привычке об успехах своего уникального чада. Изредка в ее голосе прорывается надежда, что когда Митенька вырастет взрослым и станет знаменитостью, о нем узнает папа-геолог, устыдится собственной пропажи и явится их осчастливить.

— Знаете, Ларочка, я его сразу, наверное, прощу и приму, — вздыхает в трубку чукотский невропатолог. — Конечно, какая я ему была пара? Героиня анекдотов, я же понимаю. Но теперь другое дело. Мы живем в Москве, у меня хорошая работа, Митеньку все хвалят, а главное, он здоров и зрячий. Я думаю, Дмитрий будет счастлив, когда нас найдет. А вы как думаете?

— Да, конечно, — вежливо бормотала в трубку наивной женщине Лариса.

Она обрастала новыми связями, появились знакомые в других редакциях. Иногда Мутота звал ее на какую-нибудь премьеру, в основном пахнущую скандалом, и они топали туда вместе. Он как-то незаметно ввел ее в театральный мир, и она подумывала предложить Егорычеву сделать цикловую программу о театре, уже и название сложилось «Зеленая карета». Словом, работа спорила с тоской, и, надо сказать, не безуспешно.

— Анастасия Игоревна, подъем, нас ждут великие дела! — Лариса широко распахнула дверь детской. — Поднимайся, соня!

— Мы что, в гости идем? — пробормотала сонная Стаська.

— Конечно, ты — к школе, а я — к работе.

После завтрака она выпроводила Настю в школу и на ходу застегивая дубленку, набрала Агаткин номер.

— Алло, привет, Некачаева! Ты готова?

— А что, уже идем? — испугалась Агата.

— Да нет же, не пугайся, моя дорогая, — успокоила впечатлительную поэтессу, по совместительству «училку» и свою подругу, Лариса. — Просто я тебя знаю, творческая моя. Ты не вздумай опаздывать, эфир прямой, ждать никто не будет. Учти!

— Ага! — с готовностью согласилась обласканная музами. — Не опоздаю. В шестнадцать как штык. — И пожаловалась незнамо кому: — Талант всяк обидеть норовит. А мы, между прочим, такие же, как и вы, только чувствительные очень и ранимые.

— Ладно, ранимая, пока! — рассмеялась Лариса. — А то я из-за тебя опоздаю. Все, в четыре топчись внизу у телефонов. Пока!

— Подожди, Ларка, а…

Но она уже не слушала: Агатка, если ее не остановить, могла трепаться по телефону часами, а время не ждет. Дела заграбастали сегодняшний день по горлышко. С утра — редсовет, где они с Мутотой подают заявку на новую передачу, потом — сдача программы, затем мало отсмотреть и закодировать отснятый позавчера материал, в четыре отвести Агатку к Тонечке — та расскажет зрителям о поэтическом призвании Агаты Луговой (хм!), а вечером — кровь из носу — обещала заскочить к Вассе — все, дня нет. «О, черт! Куда же подевался этот чертов ключ? Вечно в последнюю минуту что-то случается!» Лариса заметалась по квартире в поисках пропавшего ключа. «Вот он, слава Богу, нашелся!» И тут опять зазвонил телефон. «Кого это еще черти несут? Точно ведь опоздаю, придется машину ловить». Она схватила трубку, отметив, что частенько стала чертыхаться. Надо бы освобождаться от этого мусора.

— Алло!

— Здравствуй, это я.

Лара медленно опустилась в кресло, вцепившись рукой в бархатистую ткань.

— Ты меня слышишь?

— Да. Здравствуй.

— Нам надо увидеться.

— Хорошо.

— Ты свободна сегодня вечером?

— Не совсем.

— Что это значит?

— Не раньше восьми. И у меня максимум три часа.

— В восемь я жду тебя у центрального входа.

— Нет, меня там не будет. Подъезжай лучше… — И она назвала адрес Вассы, у которой все-таки не могла сегодня не быть. — Я буду ждать тебя там.

— Все. До восьми. — Из трубки донеслись короткие гудки.

Она медленно закрыла дверь, спустилась в лифте, механически — роботом — подняла, стоя на обочине, руку, остановила такси и поехала на работу.

Почему так стучит в голове? Лара откинулась на спинку заднего сиденья и закрыла глаза. Почему так пульсирует кровь и дрожат руки? Почему?! Она что, наивна и слепа? Год — ни звонка, ни письма, ни звука, ни слова. Двенадцать месяцев она пыталась выстроить вокруг себя крепость, сотворить броню, вырыть ров. И вот сейчас эта крепость рухнула, пробилась броня, а она барахтается во рву, жалкая и беспомощная. Одного звука низкого хрипловатого голоса оказалось достаточно, чтобы разрушить все защитные укрепления, которые с таким трудом возводила долгие триста шестьдесят дней. Чтобы выжить, чтобы не сломаться и сохранить себя. И вот сейчас все полетело к черту. После сухого краткого телефонного разговора все вернулось на круги своя, встало на голову, опрокинуло вверх тормашками понятия и представления о собственной лиши Нель ничего же хорошего ее не ждет! Неужели можно поверить в то, что ради нее он пожертвует своей карьерой? Семьей?

И зачем ей такая жертва?

— Девушка, приехали. Телецентр.

Она открыла глаза.

— Да, спасибо.

Расплатившись, Лариса вышла из машины и поспешила к знакомому входу.

— Ларочка, — окликнул ее сзади сладкий женский голос, — доброе утро!

Она повернула голову. «О черт, Баланда! Сто лет ее не видела — и как «вовремя». Ну как тут не чертыхаться?»

— Доброе утро, Тамара.

— Сто лет не виделись! — Баланда вцепилась в локоть хваткими ручонками. — А ты становишься популярной, на экране замелькала.

— Извини, Тома, я очень спешу. Опаздываю. Рада была тебя видеть.

Лариса освободила локоть и, предъявив пропуск милиционеру, быстро пошла вперед, к лифтам. Не тут-то было! Она уже подзабыла настырную коллегу. Баланда догнала ускользающую гордячку и снова оккупировала локоток. На этот раз хватка оказалась покрепче, не выскользнуть.

— Загордилась, — запела Баланда, обдавая по-прежнему несвежим дыханием, — совсем забыла скромных тружеников выпуска. Ты, говорят, с успехом сжигаешь мужские сердца. — Она ухмылялась, заглядывая в глаза. — Сначала нашего Гаранина с ума свела, потом Егорычева, а теперь вот красавчика какого-то в режиссерах держишь?

— Мне некогда, Тамара, — процедила гордячка сквозь зубы, — всего хорошего. И тебе, и твоим говорунам.

— Обиделась! — радостно всплеснула руками Баланда. — Само собой, на правду все обижаются. А зря, уж лучше я скажу, от чистого сердца, как друг, чем кто другой с грязными мыслями.

— Привет Иван Васильевич, — умилилась Лариса внезапному «другу», — передай, пожалуйста, что я скучаю по нему, — доверительно шепнула она в подставленное ушко и, улыбнувшись обалдевшей Баланде, вошла в лифт. Тот не стал ждать, когда придет в себя остолбеневшая копилка сплетен, и захлопнул перед любопытным носом двери.

Странно, но эта встреча успокоила и вернула душевное равновесие. Лара опять оказалась на привычной заезженной колее сплетен, слухов и дел, где мелькали знакомые лица. И эта ухабистая колея была для нее сейчас самой гладкой и ровной дорожкой в мире. И закрутился день. Заявку приняли, передачу сдали, а без пяти четыре спустившись вниз, она увидела лохматую темную голову, испуганные круглые глаза и бормочущие что-то губы.

— Агатка, у тебя расческа есть?

— А что такое? — забеспокоилась Некачаева — Луговая. — Что случилось-то? Плохо выгляжу?

— Ты сегодня причесывалась? Нельзя в гаком виде сниматься, ты же своей башкой в кадр не войдешь.

— Господи, что ж делать-то, Ларка? — запаниковала она. — Я ж специально голову вымыла и феном высушила — чтоб попышнее.

— Некачаева, — рассмеялась Лариса, — здесь тебе не школьный класс и не издательство. Идем причесываться, попытаемся сотворить из тебя теледиву.

Попытка привести Агату Романовну в боевую готовность увенчалась слабеньким успехом — по крайней мере можно было без опаски сажать ее под камеру. Сдав Агату с рук на руки Тоне, Лариса помчалась к себе — посмотреть на мониторе дебютирующего поэта.

— Ларка, ты почему уходишь?! — возбужденно зашептала дебютантка.

— Я вернусь, жди меня после эфира. У меня дела. Ни пуха ни пера.

— К черту, к черту! — бормотнула дважды для подстраховки любимица муз.

Дебют Агаты Луговой прошел «на ура», трясущуюся Некачаеву было не узнать. Лариса отчетливо поняла, что Агатка и вправду талантлива «Черт, — изумлялась она, глядя на вдохновенно подвывающую поэтессу, — кто бы мог подумать, что у нее действительно есть поэтический дар! Вот уж точно: лицом к лицу лица не увидать.»

В редакторскую заглянула Мутота.

— Лар, я монтажную смену выбил на завтра.

— Ага.

— Почему не слышу «ура»?

— Молодец, Санечка!

— А ты что смотришь?

— Кого, — уточнила Лариса, не отрывая глаз от экрана. — Мою школьную подругу.

— Да? Интересно! — Он уселся рядом и вытянул длинные ноги, перегородив ими добрую треть комнаты. — Штучный товар! — одобрил режиссер дебютантку, когда та исчезла со сцены. — Неординарная личность. И внешность запоминающаяся, из нее получилась бы неплохая характерная актриса.

— Она — поэт, Саня, и, кажется, неплохой, — возразила Лариса. — А в тебе еще не изжит синдром Станиславского.

— Верю! — ухмыльнулся носитель театральной бациллы. Сравнение было лестным — кто ж откажется? — Ой, слушай, — спохватился он, — тебе же Василиса звонила. Просила перезвонить, как появишься.

— Спасибо. — Набрала номер. — Привет, Василек, это я! Ты просила позвонить?

— Да. Лар, сегодняшняя встреча отменяется, я не смогу. А вот послезавтра нас ждет Юлька. Я тебя не слишком огорошила отказом?

Еще как! Где же ей болтаться теперь до восьми часов? Ведь он будет ждать у Вассиного дома.

— Нет, Василек, все нормально. Так даже лучше.

— Ну слава Богу, — обрадовалась Васса, — а то я переживала, что нарушила твои планы. Тогда до послезавтра?

— Хорошо. Спасибо, что предупредила.

— А как же? В чем оплошаешь, за то и отвечаешь, — отшутилась Поволоцкая. — Как там Бат?

— Нормально. Стаська не надышится на него.

— Скучаю по нему, — вздохнула Васса.

— Может, обратно заберешь?

— Нет уж, что с воза упало, то пропало, — невесело пошутила бывшая Батлерова хозяйка.

— Это чудо — то, что с ней произошло, — заметил Вассин любимчик, когда Лариса положила трубку.

— Да, кто бы другой рассказал такое — не поверила. Только изменилась она очень.

— Другая стала. Глубокая, как бездонный колодец. — И помолчав, добавила: — Или как омут, не разглядеть, что на уме. А что-то задумала, я это чувствую.

— Ты говорила вы с детства знакомы?

— С пяти лет. Мальчишка меня с качелей столкнул. Я — лицом в песок и в рев. платьице новое надела, ромашками, оборочки такие красивые были — до сих пор помню. А Васька на соседних качелях каталась. Молча сползла, подошла к нему и как двинет кулаком в живот — тогда уж тот заревел. Боевая была, деловая. И очень не любила, когда слабых обижают. Мелкая, а с характером — молчит, сопит и справедливость кулачками восстанавливает. Никого не боялась!

— Одно слово — Васса.

— И не говори! Папа как в воду глядел: имечко дал, что зеркалом одарил. Представить себе ее не могу какой-нибудь Леночкой или Олечкой. Ой, меня же Агатка ждет! — спохватилась Лариса. — Сань, я побежала, ты еще долго здесь будешь?

— А что?

— Да я, наверное, уже не вернусь. Мне еще кое-что продумать бы перед завтрашней съемкой, вопросы набросать, здесь не сосредоточишься.

— Завтра снимаем в десять, не забыла?

— Издеваешься? — уже в дверях ответила режиссеру редактор.

Агата увлеченно болтала с Тонечкой, попивала чаек с пряником и, казалось, совсем забыла про Ларису.

— Ой, Мерцалова! А я думала, ты задержишься, — с сожалением сказала она при виде Ларисы — А меня тут чаем угостили. — И похвасталась: — С пряниками! — Глаза ее сияли, на щеках полыхал румянец, рот растягивала счастливая улыбка. — Ты смотрела нас? Как тебе?

— Совсем неплохо, поздравляю, — похвалила Лариса свое протеже. — Спасибо тебе, Тонечка, — поблагодарила приятную молодую женщину в элегантном коричневом платье, — ты замечательно провела эфир.

— Тебе понравилось?

— Да.

— И тебе спасибо, Агата — просто прелесть! Мне даже главный сказал: «Вполне». А это оч-ч-чень и оч-ч-чень! — Она подняла указательный палец и закатила глаза, подражая киногерою Олега Борисова. Тоня, выпускница ГИТИСа, была необычайно артистична и оч-ч-чень похоже изобразила обаятельного пройдоху из «За двумя зайцами». Они с Агаткой весело рассмеялись. — Все, девочки, перекур закончился, пойду трудиться дальше. Передаю тебе твою умницу-красавицу, — улыбнулась она, указывая на Агату. — холи ее и лелей. Она нам еще пригодится. Мы тут с ней грандиозные планы наметили.

— Я планов ваших люблю громадье! — пошутила Лариса. — Вставай, песнопевица, нам пора. Ты пропуск отметила?

— Ой, а где он?

— Горе ты мое луковое, — вздохнула Лариса, — давай, сама отмечу.

Вернувшись, она застала окрыленную Луговую в панике. Та уже была в коридоре и мерила его широкими косолапыми шагами, нервно поглядывая на часы.

— Ой, Ларка, меня убить мало! Я совсем забыла — у меня ж гость сегодня! Вадик Воскресенский. Через час он будет на пороге, а дома гастрономический вакуум, — причитала возвышенная над бытом, вышагивая рядом — Мать честная, да где ж моя совесть.?!

— Прекрати рыдать! Подождет твой Вадик, не умрет.

— Ой нет, ты не понимаешь! Я ему всем обязана. Это же он мне путевку в поэзию дал.

— Агата. — перепела стрелку на прозаические рельсы Лариса, — изъясняйся, пожалуйста, по-человечески.

— Вадик Воскресенский, журналист. Помнишь, я тебе о нем рассказывала?

— Нет, не помню. Ты номерок не потеряла? Домой поедешь или будешь у стойки душу изливать?

— Ой, Ларик, ну зачем ты сердишься? — запечалилась вконец счастливая дебютантка. — У меня был такой прекрасный день. Вот твой номерок, нашла.

— Это не мой номерок, а твой. — уточнила приземзленная подруга. — Бери пальто. У тебя и вечер будет прекрасным, если начнешь действовать и перестанешь причитать.

Они спустились вниз и оказались на улице.

— Ларик! — ахнула Агата и звучно стукнула себя в лоб.

Что случилось? — испугалась Лариса.

— Выручай, солнце мое! На тебя с надеждой взирает вся русская поэзия в моем лице. Не дай погибнуть репутации таланта!

— Aгатка…

— Мерцалова, солнышко, поедем со мной, а? Поможешь мне стол накрыть, — зачастило бестолковое дарование. И бесстыдно польстило: — Ты же мастерица Посидим, дебют мой обсудим. Вадим интереснейший человек, — доверительно сообщила знаток человеческих душ. — Он сейчас большой начальник в редакции, зам. главного. Я же тебе рассказывала: это он первый посоветовал мне писать стихи, помнишь?

Лариса не ответила, ее памяти только Вадика не хватало.

— Он еще поместил мои стихи в рубрику «Поэзия молодых». Неужели забыла?!

Подошла «девятка».

— Нет, — потянула за рукав поэтесса редактрису, не поедем на троллейбусе. Я машину возьму. У нас времени нет.

В машине возбужденная дебютантка успокоилась и затихла. «Господи, ну как можно одновременно быть такой умницей и такой бестолковой! — изумлялась Лариса, поглядывая на довольную и притихшую Некачаеву-Луговую. — Видно. Бог ей дал такой талант, при котором в жизни можно быть дураком».

— Агатка, у меня максимум полтора часа. В восемь я должна быть на Звездном бульваре.

— Без проблем. — успокоила ее покладистая поэтесса, — в крайнем случае Вадик отвезет тебя. Он говорил, что машину недавно купил.

«Безголовая-то безголовая, — усмехнулась Лариса, — а всех заставит плясать под свою дудку».

Через час с хвостиком, попив кофе с тортом и наобщавшись вволю, Лара прощалась с теплой компанией.

— Спасибо тебе, Мерцалова, солнце мое, красавца ты моя! Вы мне, ребята, дали путевку в большую жизнь. — Агата подхватила под руки Ларису и Вадима. — Я по призванию поэт, по жизни — просто…

— Мама, — закончил за нее муж Семен.

— Вот так всегда, — пожаловалась поэтесса, по глупости залетевшая в «учителя», — хороший человек, но бескрылый. И мне летать не дает, говорит — детьми и домом заниматься должна.

— Поэтом можешь ты не быть, — заметил «бескрылый» муж, — но матерью ты быть обязана.

— Все, я пошла! — прекратила супружескую перепалку гостья. — Спасибо вам за кофе и торт.

— А может, тебя Вадик подвезет?

— Нет, спасибо, я машину поймаю.

— Вы уверены, что сейчас легко найти машину? — подал голос немногословный Вадик. — Стоит ли тратить время на поиски, когда машина под рукой? — Его улыбка была приятной и очень располагала. Некачаева-Луговая умела подбирать друзей.

— Нет, — отказалась Лариса. — я пойду.

— Ну что ж, на нет и суда нет. Всего вам хорошего. Приятно было познакомиться.

— Взаимно.

— Звони, солнце мое, — расцеловала ее Aгатa, — жаль, что тебе надо уходить. Мы только-только разогрелась, сейчас стихи будем читать. — Она нерешительно посмотрела на мужа и виновато вздохнула: — Новые написала.

Глава 29

Бежевую «Волгу» она заметила издали, еще в такси.

— Не вас ждет? — подмигнул таксист, кивнув в сторону «Волги».

— Не вас, — холодно ответила Лариса.

— Ждать можно, когда знаешь — кого, — укоротила болтуна пассажирка и, сунув в ладонь рубль, открыла дверцу.

— Чиво? — разинул рот водила. — Не понял!

Лара медленно шла навстречу загорелому мужчине в куртке. Тридцать шагов — как тридцать верст. На ногах — гири, на теле — вериги, внутри — жар и холод. Шаги шабашили тоску и одиночество, шаманили, отшвыривали время. Двенадцать месяцев рысью слетели по лестнице дней и замерли в сантиметре от разноцветных глаз.

— Это ты, — выдохнул он. — Я начинаю верить в Бога.

Она — кончиками пальцев — осторожно провела по его лицу. Так слепые читают книгу — кожей.

— Ты похудел. И у тебя усталый вид. Все нормально? — Указательный палец нежно обвел контур сухих обветренных губ — и прочитал в них боль. Много боли. Губы дрогнули и спугнули чтеца. Она отняла руку. И с ужасом увидела, как в уголке карего глаза скапливается влага.

— Поехали!

Лара молча села в машину. В третий раз — Бог любит троицу. А еще Бог любит неожиданности.

Знакомый дом, знакомый подъезд. Лифт, где на пластмассовой панели коряво нацарапано: Таня + Витя = любовь, мятые бумажки на полу, мерзкий плевок. В верхнем углу паучок плетет паутину — пытает чистоту. Странно, прежде она никогда пауков в лифте не видела. Почему она подмечает такие мелочи? Они молчали, иногда молчание — как гром. Нервы — оголены. Не двое — два оголенных провода Соприкосновение — искра, из искры — пламя. Он опять открыл ту же дверь. И опять — чужую.

— Ну здравствуй! — шепнули губы.

И все растворилось в горячем тумане…

Они молча лежали рядом, а мир вокруг постепенно обретал реальные черты: зашумели за окном машины, ритмично закапала из непочиненного крана вода, встали на места стены, огоризонталились пол и потолок.

— Здесь кто-нибудь живет?

— Очень редко. Мой друг. Он работает в Бирме. Здесь — только в отпуске.

— Бирма… наверное, там жарко?

— Не жарче, чем в этой квартире, когда мы здесь.

— Господи, я же совсем забыла! — Лара выскользнула из-под пледа и прошлепала в прихожую. — Угадай. что у меня в руке? — Весело повертела сжатым кулаком.

— На расстоянии от вас, госпожа, мои умственные способности деградируют. Иди ко мне. На ощупь угадаю.

— Хитрите, уважаемый? — рассмеялась она и томно протянула: — Угадывай, угадаешь — приду.

Он внезапно откинул плед, спрыгнул с дивана, подхватил ее на руки и с драгоценной ношей рухнул обратно. Из разжатого кулака выпала катушка белых ниток с воткнутой иголкой.

— Ой! — На большом пальце выступила алая капелька.

— Что это? — растерянно спросил Никита.

Она молча смотрела на него. И ждала. И вдруг его лицо исказила гримаса — это мало походило на радость.

— Шьет штанишки мужу, чтоб не мерз он а стужу, — произнес как во сне. И непонятно: то ли спрашивал, то ли утверждал.

— Ты просил меня запастись нитками, иголкой и терпением, — тихо сказала она. — Терпение — во мне, а нитки с иголкой — вот они, перед тобой.

Иголочный укол был мизерным, но оказался болезненным — кровь не хотела останавливаться, и Лара зажала крохотную ранку пальцем. Вдруг ей стало отчего-то холодно. Она натянула на себя клетчатый плед. Никита старел на глазах, каждая секунда — год.

— Лара, я должен тебе кое-что сказать. — Слова давались с трудом, словно он вытягивал их из густого застывающего цемента.

— Говори.

Поднялся с дивана, надел брюки, рубашку. И глядя в стену, глухо начал:

— Я должен был сказать это сразу. Или не говорить совсем. Но тогда и не видеть тебя. Но я… — Он замолчал и крепко сцепил руки, внимательно разглядывая их, как будто не совсем понимал, чьи они и что здесь делают. Наконец вспомнил о прерванной фразе: — Я мужчина, Лара, и я — живой. Трудно, невозможно отказаться от встречи с тобой и тем более быть рядом — и не хотеть тебя, не любить. Хотя бы лишний час. Это — выше моих сил.

— Ты не мог бы пояснее? — Хотя и так все ясно.

— Закурю?

— Да, конечно.

Он закурил, протянул сигареты ей.

— Нет, спасибо.

Они замолчали. Капающие звуки били по голове, вызывая боль. Теперь она поняла, какая это страшная пытка — падающие капли.

— Я виноват перед тобой. — Голос был не тусклым — мертвым. — Но клянусь тебе, я не виноват. Я был готов на все: стать невыездным, поставить крест на карьере, детей даже оставить. Но я не могу бить лежачего. — Он опять замолчал. Механически курил, механически крутил в свободной руке зажигалку. Он весь превратился в механизм — изношенный, старый, вышедший из употребления. — У меня был разговор с женой. Я ей все рассказал и попросил развод. Она в свою очередь попросила три дня, чтобы принять решение… А через два дня ее положили в больницу. Инсульт.

— Она парализована?

— Уже нет. Остался легкий перекос правой половины лица. И еще ей трудно ходить и говорить. — Механическим жестом вторая сигарета прикуривается от первой.

Да, это был удар под дых, неожиданный, а потому подлый вдвойне. Она встала с дивана. Оделась. Какой своевременный инсульт! Мелькнула мысль. «А можно вызвать инсульт? Как «Скорую»? Чтобы спасти брак и свое благополучие. И убить — не свою любовь. Врачи ведь тоже — одно лечат, а другое калечат». Она посмотрела на Никиту: совсем седыми стали виски. И морщины — резче, появилась новая, глубокая, на переносице. Резанула острая боль — за него, за себя, за их — не общее — будущее. И за любовь, которая уже сейчас становится памятью. А где болит — не понять. Она вся — одна сплошная боль и рана.

Лара подошла к стоящему у окна мужчине и, глядя в измученные разноцветные глаза, тихо сказала:

— Давай попьем чаю, Кит.

Апрель, 1985 год

— Девочки, через два дня мы с Юрой улетаем в Истанбул. Меня ждет terra incognita[25], представляете?!

Юлия Забелина, урожденная Батманова, устраивала отвальную. Она ничуть не изменилась, только глаза стали синее и глубже, да лоб прорезала тонкая морщинка.

— В Стамбул? — ахнула Васса. — Но там же одни турки, мусульмане.

В отличие от Юли Василиса после болезни стала совсем на себя непохожей — не внешне, нет, перемены крылись внутри. Не лезущая за словом в карман, Поволоцкая стала молчаливой и задумчивой, словно постоянно к чему-то в себе прислушивалась.

— Ну и что? — вступилась за южных соседей Юля. — Турция — уникальная страна, на двух материках расположена, Европе и Азии, очень гостеприимная, с прекрасным климатом и красивой природой А если ты помнишь, до тринадцатого века Истанбул был вообще христианским. И назывался Константинополь, Царь-град — это мы еще в школе проходили.

— Юль, почему ты говоришь «Истанбул», а не Стамбул? — с улыбкой спросила Лариса. Ее развеселила эта пламенная адвокатская речь.

— А потому, девочки, что так правильно. Юра говорит, у нас совершенно дурацкий перевод. Правильно — именно «Истанбул».

— Рыжик, — осторожно сказала Лариса. — а ты не будешь скучать по Москве, по «Экрану»?

— Буду, — вздохнула Юля, — очень. Я уже начала скучать, особенно по вам. Вы же знаете: дороже вас и бабушки у меня только Юрка. Но, девочки, я его так люблю, как… — Она запнулась, подыскивая сравнение, но не нашла и закончила попросту. — В общем, мне без него не жить.

— Вот за это мы и выпьем! — подняла бокал Лариса. — За тебя, Рыжик! За твое мужество, за твое счастье, которого достойна, как никто. И за твою любовь!

— За вас и ваше будущее! — подхватила Васса.

Три бокала поцеловались боками. Молодые женщины сплели в ЦДРИ на Кузнецком, в уютном ресторанчике, где можно было спокойно пообщаться — без грохота музыки и подвыпивших чужаков. Беды, сыпавшиеся на них, как крупа из дырявого мешка, иссякли, — видно, кто-то наверху сжалился и заткнул наконец дыру. И сейчас все трое наслаждались друг другом, покоем и свободным временем.

— А в качестве кого твоего Юру посылают в Стамбул? — поинтересовалась Лариса.

— В Истанбул, — поправила ее Юля и скромно пояснила: — В качестве консула, девочки. — А нос, горло вздернутый вверх, не хотел скромничать и откровенно хвастал.

— Кого?! — вытаращилась на безмятежную Юлю обалдевшая парочка.

— А что вы так удивляетесь? Юра хоть и молодой, но очень перспективный. Он — умница. И он не боится ответственности. А как вы знаете, audentes fortuna — смелым и судьба помогает. Ну и, если совсем честно. Алексей Алексеич тоже ведь далеко не последний человек в МИДе, я же вам рассказывала. Конечно, если…

— Своя рука — владыка, — продолжила за нее Васса.

— Нет, Вась, я не согласна с тобой, — возразила Лариса. — Дело не только в родстве. Безусловно, это играет какую-то роль, все мы знаем, что МИД — не кирпичный завод, чужаку не пробиться. Но не решает всего. Дурню там карьеру не сделать, хоть имей папу в ЦК.

— Это правда, — охотно согласилась Юля.

— А я и не умаляю его достоинств. Но хочу заметить, что Ваню безродного никто бы в тридцать лет консулом не направил. Я не права?

— Права, Василек. — ответила Юля. Она не хотела кривить душой.

— Горячее подавать? — спросила официантка, подойдя к столу.

— Попозже, — ответила Юля, — мы не спешим, правда, девочки?

«Девочки» согласно кивнули. Когда еще придется вот так побыть всем вместе? Лариса порылась в сумке, достала сигареты, закурила и предложила Юле.

— Спасибо, нет.

— Ну, ты совсем на себя непохожа, Рыжик! От сигареты отказываешься.

— Мне нельзя, девочки, — расцвела Юля блаженней улыбкой.

Поистине сегодняшний вечер — бенефис ее сюрпризов.

— Юлька! — опять ахнул уже слаженный дуэт.

— Да, девочки. У меня будет ребенок, — призналась счастливая Забелина.

— Но это же замечательно! Великолепно! Солнце ты наше, поздравляем тебя! — запел дуэт. — А какой срок?

— Двенадцать недель, — доверительно сообщило «солнце», и обласкало взглядом Вассу.

— Василек, помнишь, ты хотела стать крестной? Я — справедливый человек: Лариска была свидетельницей на свадьбе, а ты будешь крестной матерью. Ну как? Справедливо?

Васса молчала, внимательно разглядывая вино в бокале.

— Василек, почему ты молчишь? — тихо спросила Лара. — Ты же очень хотела стать крестной, помнишь?

— Конечно, девочки, я все помню. — Она оторвалась от созерцания. — Я и сейчас хочу. Но я не смогу стать хорошей крестной матерью. — Голос звучал ласково, но твердо.

Подошла официантка и стала выставлять с подноса на стол блюла с горячим.

— Спасибо, — безразлично пробормотали Юля с Ларисой.

Феи общепита скептически хмыкнула к отошла в другой конец зала, гордо покачивая бедрами под голубой полоской фартука.

— Почему не сможешь? — растерялась ничего не понимавшая Юля. — Я думала, ты будешь рада.

— А я и рада. Очень, — спокойно ответила Васса. — И я люблю тебя, Юлька, ты знаешь. Это замечательно, что у тебя будет ребенок. Я буду любить его так же, даже больше, наверное. Но я ухожу из этого мира, девочки.

— Васька, — запротестовала Юля, — ты вылечилась, ты здоровый человек. Забыла, что говорил твой профессор Яблоков?

— Правда. Василек, забудь об этом кошмаре. — Лара ласково прикоснулась к Вассиной руке. — Это все в прошлом.

— Нет настоящего без прошлого, девочки, — заметила Васса, — как нет и будущего. — Она выглядела очень спокойной, но у Ларисы отчего-то сжалось сердце. — Не в ресторане мне хотелось об этом говорить: не к месту и не ко времени. Но раз уж так вышло… — Серые глаза внимательно осмотрели зеленые и синие.

«Господи, совсем прозрачные!» удивилась Лариса.

— Хорошо, я скажу — Негромкий голос замолчал. Васса поставила на стол бокал с вином, который держала в руке, и продолжила: — Вы знаете, я была больна. Очень. Но выздоровела. Бог решил оставить мне жизнь. Зачем? Для какой цели? Пока — не знаю, но хочу понять. И пойму. — С ними говорил другой. незнакомый, человек. — Первую жизнь мне подарила мать. И я прожила ее среди людей. Кого-то любила, кого-то презирала, кого радовала, а кого и злила, обижалась и обижала сама — это была моя жизнь. Наверное, неправильная. Поэтому Бог послал испытание — болезнь. Ведь говорят же: кого Господь хочет испытать, посылает болезнь. Я выздоровела — значит, нес так уж безнадежна. И эту — вторую жизнь — мне подарил Бог. А сейчас пришло время вернуть этот дар. — Она говорила плавно, безостановочно, но за этой гладкостью учаливалось сильное напряжение. — Первую жизнь я прожила с людьми, вторую хочу прожить с Богом.

«Господи, что несет?!» — Лариса ничего не понимала, как будто слушала инопланетянку.

— Я ухожу в монастырь. Через месяц. Решение это окончательно. Обсуждать не нужно, отговаривать — бессмысленно. Просто примите его и постарайтесь понять.

— Нет, — потерянно прошептала Юля, — этого не может быть.

Лара во все глаза смотрела на Вассу. Она знала ее всю жизнь, почти с пеленок — сильную, красивую, независимую, острую на язычок Василису Прекрасную. Василису Премудрую. А сейчас эта Прекрасная собирается заточить себя в монастыре — иссушать тело, чтобы жила душа. Но ведь если душа — пламя, то тело — воск, без которого не горит свеча. Зачем любоваться пламенем и презирать воск? Она ничего не понимала: молодая, красивая женщина, полная любви, живая, дарящая радость, — спрячется от всех за монастырской стеной?! Скроется под монашеской одеждой? Зачем Богу такая раба? Для чего Ему любовь-плата, любовь-жертва? И что больше движет Вассой — вера или благодарность? А может, это просто вечная жертвенность русской бабы, постоянная потребность себя отдавать — мужу, детям? Теперь вот — Богу. Как много вопросов — и совсем нет ответов. Лара не сводила глаз с побледневшею лица. «Будем надеяться, что она эти ответы найдет. И вернется. Или останется там навсегда».

— Это — твоя жизнь. Василек, и твое право pacпоряжаться ею. Мы любим тебя и будем ждать. Правда, Юля?

Юля молча кивнула в ответ — в синих глазах застыли ужас и непонимание.

А на столе, подернутое жирной пленкой, стыло горячее — три шашлыка, нанизанные на острые металлические шампуры.

Глава 30

Сентябрь, 1986 год

Укатила в Истанбул счастливая до беспамятства Юлька. Раз в два месяца Лариса вынимает из почтового ящика письма, в которых рыжая консульша восторгается мужем, умиляется маленьким Васькой, жалуется на турецкую жару и скучает по Ларисе. Ушла тихая, сосредоточенная Васса. Прощалась с сухими глазами и светлой улыбкой, просила хорошенько заботиться о Бате и обещала как-нибудь позвонить, по возможности. — мысли ее уже были далеко, гораздо дальше, чем тело.

— Я люблю тебя. Василек, — глотая слезы, шептала Лариса. — возвращайся.

— На все воля Божья, — мягко ответила уходящая. — Не плачь. Я буду за тебя молиться.

А слез больше и не было. Одна сухая иссушающая тоска. Она горела в ней, как торф — и пламени нет, и все выгорает. Она была не просто оторвана от мужчины с разноцветными глазами — разорвана, раздраена. И путалась в разрывах, как Тесей в лабиринте. Только не было рядом Ариадны с ее спасительной нитью. Рядом мелькали разные лица: появлялись и исчезали новые знакомые. Ее, популярную ведущую, стали узнавать в метро. Пришлось поднатужиться, подзанять кое у кого денег и купить «пятерку». Синий «Жигуленок» стал вторым домом, надежной защитой и верным другом. Лара научилась хорошо водить машину, и по выходным они втроем — со Стаськой и Батом — отправлялись летом за город, а зимой — к Агатке, где домовитый Семен от души угощал их большими котлетами и пирожками с мясом. Покладистый муж решил, что из двух зол меньшее — Агата и выбрал ее, закрыв глаза на поэтическое призвание жены. Творческая личность приняла это легко, но без благодарности, как должное. потому как всей душой презирала быт и абсолютно не замечала в доме пустого холодильника и немытых Саньку с Ванькой. Агатка вдруг заинтересовалась политикой и уверяла, что в воздухе запахло переменами. И она их чует, как спаниель.

— Ох, Мерцалова, интересная жизнь начинается! Горбачев еще себя покажет, — сверкала «политолог» круглыми глазами, поглощая мужнины пирожки, — нас ждет знаменательная эпоха — эпоха перемен! Вот где будет простор для творчества!

Некачаева ушла из школы и окончательно переквалифицировалась в Луговую. Она рьяно творила в маленьком молодежном журнале, разоблачала козни и боролась с интригами собратьев по перу. Неожиданно преданным другом оказался Саша Замутиков, добрый Мутота, чуткий и тактичный Мутя. О них постоянно сплетничали — то укладывали в одну постель на час, то женили на вечность, то разводили на год-другой. Их это ни забавляло, ни раздражало — не действовало никак и никоим образом не отражалось на работе. Они вместе делали любимое дело и уважали друг друга. Словом, жизнь продолжалась.

— Лара, просыпайся! К Москве подъезжаем, — легонько пошлепал ее по руке легкий на помине Мутота.

— Я не сплю, Саня, — улыбнулась Лариса.

— Тогда поднимайся. А то сейчас тетенька в берете придет — ругаться будет. Я выйду, приводи себя порядок.

Лариса быстренько переоделась, провела щеткой по волосам, ужаснулась отражению в зеркале, взяла дорожную сумку и открыла дверь.

Поезд «Новороссийск — Москва» подходил к столице. В коридоре толпились возбуждённые пассажиры, загромоздившие проход чемоданами, ящиками с щедрыми кубанскими дарами и бесчисленными коробками, авоськами и пакетами. Где-то в середине вагона маячили ребята с техникой — оператор, звукорежиссер и директор, бессменный Мишка Васильев. Мутота махнул им рукой, показывая, что они с Ларисой будут ждать ребят на перроне. Проводница открыла дверь, опустила ступени, и народ повалил вниз, как горох из стручка. Ларису оттеснили назад, и перед ней возникла толстая тетка с двумя чемоданами и ящиком, в котором томились утрамбованные овощи-фрукты.

— Хгалю, Хгалю, — кричала толстуха в толпу встречающих, упирая на фрикативное «г», отчего простое русское «Галя» превратилось в заморское «Хгалю». - хде ж ты? Ой, вот она! Здрастуй! Хгалюня! Руку давай.

Дородная южанка загородила собой весь проход, чем вызвала недовольство экс-доброжелательных попутчиков: каждый теперь спешил в свою жизнь, и недавние дружеские излияния под чаек уже никого не трогали.

— Девушка, проходите, проходите, — подталкивал Ларису сзади старичок в панаме, — вы же без вещей, обойдите гражданку. Она еще два часа будет Галю свою звать, а нам ждать?

— А ты, дед, и на тот свет без очереди полизышь? — огрызнулась тетка. — Тохгда лазь, я туда не спешу.

Ларисе совсем не хотелось знать, что думает по этому поводу старичок, и она, не дожидаясь его ответа, нырнула под занесенную в приветствии к неизвестной «Хгале» руку. Шустрый дедок обрадовался уютной лазейке и, плюнув на шанс достойно ответить обидчице, нырнул следом за Ларисой. Молодость-то знала да старость не смогла! От спешки торопливый старичок оступился и стал заваливаться на спускавшуюся со ступенек Ларису. Наглый маневр содружества двух поколений возмутил тетку, и она, не дожидаясь вожделенной «Хгали», тоже ринулась вниз. Вслед за ней покатились кубарем томившиеся за деревянным застенком кубанские дары природы. Вся троица, подгоняемая вырвавшимися из плена гостинцами, дружно собралась в травматологию транзитом через Курский вокзал.

— Ой! — пискнула тетка и мертвой хваткой вцепилась в поручень, от всего сердца желая легкой посадки двум столичным нахалам.

Лариса в ужасе закрыла глаза, стараясь не упасть лицом, и — наткнулась на чьи-то сильные руки, удержавшие ее на лету. В спину со всхлипом врезалась «панама». Но этот удар казался ласковым прикосновением в сравнении с перспективой поцеловать заплеванный асфальт вокзальной платформы. Она открыла глаза.

— Надо осторожнее спускаться, девушка, а то недолго и до беды.

— Хгалю, Хгалю, и хгдэ ж тоби носить? — радостно заголосила казачий потомок. — Я ж чуть не впала! И хгостынци впалы! Свое ж везу с охгороду, цэ ж Москва — хоть шаром покаты. Давай суда руку, дите!

К Ларисе подскочил перепуганный Мутота.

— Ларка, ты цела, слава Богу! Прости, что не подстраховал — на бабульку отвлекся. Ей помог, а тебя проворонил.

— Ничего страшного, Саня, — улыбнулась Лариса и развернулась к спасителю: — Спасибо вам большое.

— Рад был помочь, Лариса, — улыбнулся в ответ мужчина.

— Вы меня знаете? — удивилась она. И подумала: «О Господи, еще один поклонник! Теперь будет рассказывать дружкам и жене, как спас от гибели неуклюжую ведущую. Сейчас вежливо улыбнусь и испарюсь». Но испариться не удалось. В тамбуре появился оператор Костя с камерой, и Мутота бросился ему навстречу — принять драгоценную ношу.

— А мы знакомы. Не узнаете? — не отставал спаситель.

Лара внимательно окинула его взглядом.

— Извините, нет.

— Мы с вами уже встречались. У Агаты Некачаевой в доме, — дружелюбно напомнил он, — три года назад. Она тогда в школе работала. Не припоминаете?

Что-то смутно знакомое мелькнуло в его улыбке. Обычное лицо — приятное, неглупое, серые глаза. Хорошо одет: модные джинсы, чистая рубашка, замшевые туфли. Ничего выдающегося. Вот только улыбка действительно была славной — искренней и доброй. И запоминалась. Зацепившись за эту улыбку, память выдала подсказку: ну конечно, Вадим! Агаткин наставник, увлекший бедную Некачаеву на тернистую поэтическую стезю. Как же его фамилия?

— Вадим… — Она замялась, вспоминая фамилию: что-то связанное с воскресеньем, кажется. — Воскресеньев?

— Воскресенский.

— Точно! — обрадовалась Лариса: все-таки память не подвела. — Вадим Воскресенский! Это ведь благодаря вам Некачаева превратилась в Луговую, и вы же дали ей «путевку в большую поэзию», — рассмеялась она, вспомнив Агаткины слова.

— Нет, — не согласился первооткрыватель дарования. — путевку дали мы вместе, так сказала Агата. Я очень хорошо помню этот вечер. Помню даже, как вы были одеты: в зеленое платье, а на шее — малахитовые бусы.

К ним подошел директор Миша Васильев.

— Лара, Замутиков просил узнать, ты с нами едешь?

— Да. конечно. Извините, Вадим, мне надо идти. Меня ждут. Надеюсь встретить вас у нашего пиита, — пошутила она и, развернувшись, пошла с Васильевым по перрону.

— Надеюсь, следующей встречи не придется ждать еще три года, — полетел вдогонку веселый голос.

Но Лара его уже не слышала — она спешила в свою привычную жизнь.

Эпилог

20 октября, 2002 год

— Три года ты мне снила-а-ась, а встретила-а-ась вче-ра-а-а! — завопил в прихожей голос с намеком на пение.

На этот голос услужливая память откликнулась сценкой, увиденной на днях. Ребенок тормошил молодую маму.

— Мама, а ноль — это где?

— Нигде, сынок.

— Почему?

— Потому что ноль — это ничто.

— А ноль плюс ноль — сколько?

— Немного, милый.

— А все-таки сколько?

«А сколько хочешь, малыш! — нашла вдруг ответ Лариса. — Ноль — это все. И везде. Самый оборотистый делец — что вчера пусто, то завтра густо. И большой непоседа — то вырывается вперед, то скромненько теснится сзади. Плюет на правила игры — и то пихает в «завтра», то тянет во «вчера». А иногда заскочит и в «сегодня»: полюбопытствовать, как прыгают отсюда в «завтра» и «вчера». Великий путаник — этот овальным плут. Знай себе скачет — петляет по времени. А из петелек складывается узор, вывязывается следком к следку. закручивается узелками памяти. И эта вязка называется жизнью.

Она отвернулась от окна и, улыбнувшись мужу, сказала:

— С днем рождения!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.