Кристиан Бэд Заяц

От автора

Может, и не случалось этого никогда. Только плечо у меня до сих пор болит и ноет к непогоде. И перед глазами стоит: как шли мы тогда болотом да гатью[1], как бились там с чернолицыми, и стрелы их были чёрные.

В год тот далёкий, люди, даже иначе одетых — за ровню себе не считали. Нет положенных оберегов — значит, нелюдь ты, в человека обёрнутый. А коли лицом другой да статью — то и просто зверь. Оно ведь и сейчас не всем ведомо, что у непохожих лицом — так же болит. Что тот, кто телом странен, душою — и сильнее, и тоньше может уродиться.

А если без присказок (ведь кому-то читать их трудно), то приснилось мне однажды, как ранили меня в спину стрелой. Не враги ранили, а те, кого грудью своей прикрывал. И так и не узнал я во сне, кто стрелял, а главное — за что? Не было за спиной мною обиженных.

Долго я не хотел вспоминать эту историю про Зайца. Уже написал «Путями истины», где Заяц под своим, родовым именем от раны мучается, возвратившись из дальнего похода. А про стрелу — не мог. Не любил я тогда предательства, да и сейчас не люблю.

Вот только под лопаткой ноет с тех пор как приснилось. Хоть наконечник стрелы и вышел — память осталась. Словно ждёт, что встречу того, кто стрелял. Ударю ли?

* * *

— Тю, Заяц!

Вой вынужден был оборотиться. Здесь его прозвали Зайцем. (А настоящее имя, данное родичами, по чужим землям не треплют. Негоже.)

Зайцем стал он не за осторожность совсем, а за быстрое жилистое тело, да за привычку лесную. Разворотлив, в комок сжат, следы путал, не без того. Вот тебе и Заяц. Да и орла, что твой заяц — тоже порвать мог.

— Ты бы кольчужку-то поновил? Не ровён час…

И тут же говорун получил по белобрысому затылку. Чего Мару-то кликать? Сама придёт.

К ней и шли.


Блошка сверкнул зубами, глядя, как досталось непутёвому Сове от Татарника. Блошка считал — молодых только так учить надо. Хоть, вроде, и не зол был.

А Телич всё тянул через правило наготовленные древки для стрел, и только искоса так поглядывал.

Он и сам был сухой, что древко, да черноглазый — не по Руси. Бабы сказали бы полянские, что глаз дурной у него, вороний. Да не было тут баб. Вои одне.

По числу если считать — два сорока воев было, по уму — Телич да Татарник. Да Заяц вот, хоть и пришлый.

Ещё Зайцем пришлый за то стал, что подумали — кривич*, мол (кривень — тотемное название зайца). С ихней стороны шёл. А по оберегам ведь — и тем чужой. Знавал кривичей Телич, да смолчал.

И цеплял его Заяц, и отталкивал. Надсада с такими знаться. Не от этого мира, от чуров идут да от закона верхнего. А кому он на земле нужен, закон этот?

На земле закон свой: сколько соболя убил — столько и шкурок возьми. А такой, как Заяц покосится вдруг, как на лишнее. Брось, мол, будет тебе на припас — и хватит, а то лихо лесное возьмёт. Забьёт глаза зело. Ничего и видеть, кроме шкурок тех, не будешь.

Чужой, одним словом. Что ему — эти шкурки? Волк ему брат, не заяц: голову вкось поворачивает, любой шаг слышит. Поди, в одёжде где, — запрятана и голова резная волчья. Волк, не заяц…

Однако, Татарник — главный. Татарник смекнул — кривич, ну и пусть тешится.

Ведь и умён Заяц. И говорит складно. А главное — тропу на болоте выбирать умеет.

Был у них проводник, Бошар, да как провалился на второй раз, да на силу вытянули, Заяц и пошёл вперёд. Да так и идёт себе. Свои у него дела за болотом. Не говорит, подался куда.

Прибился Заяц ещё пожилому, где не побоялись чужого взять, тут не взяли бы, да поздно. А ну, как поворотится волком?


Заяц видел, что на тылу кольчужной рубашки и впрямь образовалась вызвездь. Так то же на тылу, не спереди. Подождёт, поди.

Татарник свистнул подниматься. Телич собрал недоделанные стрелы в мешок.

Заяц опять пошёл вперёд, ловко перескакивая с кочки на кочку. И остальные потянулись за ним. Чёрные сосенки кривились, не давая тени, солнце жарило спину, набитые мешки — тянули вниз.

Вдруг Заяц поднял руку, и кто видел — встали.

Сзади напирали.

Телич ступил чуть в сторону, и под ногами хлюпнуло.

Татарник протиснулся вперёд, и Телич тоже полез. Не оступиться бы.

— Машешь чего? — строго спросил, вглядываясь в редколесье, Татарник.

— Твёрдая земля пойдёт. Повыпрямились сосны. Надо бы вперёд человека послать.

Татарник задумался. Вернее бы всего и послать того же Зайца, да чужак ведь.

— Бошка! — негромко окликнул Татарник.

Бошар подошёл от заду.

— Возьми кого, да до твёрдой земли идите. Как бы нам стрел не наловить.


Оставшиеся на болоте доставали пока из мешков у кого что было — тулица ли клёпаная, кожан ли, а то и кольчужка. Но то — редко.

А Бошка ушёл себе. Солнце к зениту, а его всё нет.

Татарник загоревал. Злость стала дёргать его да ярить. Зайца ругает…

А тот и не слышит вроде. Задумался. Глаза равнодушные, мутные, нездешние стали.

А потом и говорит вдруг:

— Засада там. Вроде, как остров на болоте, а дальше — гать навалена. Вот там и сидят. И не пройти нам, не пустят. Сами они гать ложили — не откупимся. Разве что… тех — в болото скинем.

И говорит, будто видел.

Зло взяло Телича. Вот ведь дурак какой самомнимый: новое городит, будто старое перестраивает!

Он думал, не послушает Татарник. Неявно было — с чего взял чужак?

Но Татарник послушал. И то — ни разу ещё не соврал в походе Заяц. И по болоту шёл — как через воду глядел.

И Телич промолчал. Зубы сжал только. Может, и хотел он правды — да не с такими мутными глазами. Правда — она от людей должна идти, не от невесть чего!

Ещё постояли. Нет Бошки.

Эх, зря послал Бошара Татарник. Лучше бы Зайца послал вот этого. Заяц изворотился бы как-нибудь.


По уму надо было бросать разведчиков невезучих этих, да остров болотом обходить. Но не торопился Татарник. Ждал. Думал себе чего-то.

Потом махнул Теличу — подойди мол. Потоптался ещё — и Зайца подозвал.

С груди тряпицу вынул, а в тряпице — карта на куске кожи в две ладони. И болото это — сбоку. И точно — гать. А кроме, как через гать, помечено, и хода нет.

Знал, видать, Татарник, что так придём. Биться надо, значит.

Пока Телич думал, Заяц карту вертел и так, и этак. Потом голову вскинул и глазами ослеп.

Телич даже отворотился, так противно ему стало. Не может по-человечьи, выёживается всё.

Наконец покачал головой Заяц. Нет выбора. Вперёд идти надо. Не вернётся Бошка.

Но медлил Татарник.

А медлить не стоило теперь боле, раз поймали нелюди здешние Бошку. Не мёдведь же его на болоте схарчил?

Нету на болоте большого зверя. А вот нелюди есть. На голову, почитай, человека ниже, лица бритые, тёмные. Так и зовут их — бриты.

Телич потрогал подстриженную коротко, по причине похода, бороду. Как же человеку без бороды-то можно? Одно слово — нелюди.


Вышли из редколесья на остров сухой — и точно гать. И бритые чёрные — вот они. Видят, что мало воев чужих — не прячутся. Да просчитались. Ни кольчуг у них, ни щитов. А стрелы, как на птицу, — тонкие.

Ну и начало их косить. На то и Мара с крылами. А почто Бошку убили?


Стрелял Заяц страшно. Не по-людски стрелял.

Он снарядил свой огромный лук и клал стрелы так близко, что Телич не успевал глазами следить.

Зверолюди, защищающие гать, сыпались, словно горох. Тяжёлые, тисовые стрелы Зайца отрывали души от их невеликих тел — на раз.

Татарник, увидев такое дело, велел двоим, со сделанными наспех ростовыми щитами, встать впереди Зайца.

Одного тут же чиркнула по шее тонкая чёрная стрела брита. Фонтаном ударила кровь, и парень повалился Зайцу под ноги.

Над головой воя тут же просвистела вторая стрела, но Заяц согнулся уже, прижал пальцем жилу на шее раненого и зашёптывать стал.

Телич услыхал в просвет боя: «..тань на камень, кровь не канет…». И сплюнул.

А Заяц снова стоял уже и так же страшно клал за стрелой стрелу. И каждая из них забирала жизнь.

Другие лучники жались к нему, чувствуя силу. Только Телич не жался, а отходил теперь всё дальше и дальше взад, к темнеющему болотному редколесью.


Тяжёлая стрела загудела в полёте, как шмель, и с силой толкнула под правую лопатку.

Заяц и не понял сразу, что ранен. Бритская стрела — тонкая и гудеть так не станет, да и в спину вдруг — почему?

Но под шлемом уже запела, закипая от жары, кровь. Сопревшая под кольчужкой рубаха стала вдруг совсем мокрой. Ноги ослабли, будто кто-то подрубил их в коленях…

Тяжёлая, белая, своя была стрела. Он и спиной видел, что своя. И оттого солнце шло по ней к его тяжело бухающему сердцу, и перед глазами разливалась чернота.

— Заяц, Заяц упал! — завопил Сова.

Неужто вот так и всё?


Вой смотрел, но сам не видел уже ничего. Только душа оторвалась, чтобы оглядеть сверху последнее поле боя, а, может, и защитить содружника своего, мешком лежащего у людей под ногами.

Зло сверкнул глазами Татарник. Он видел — малый напор ещё, и побегут бриты.

Запричитал, склонился над чужаком привязавшийся в пути Сова.

Но Ярило пробился вдруг сквозь солнечную жаркую муть, и душа со вздохом вошла обратно в тело. И в широко распахнутых глазах Зайца появилась боль.

— Живой! Надо ж, живой!

— Древко, — прошипел Заяц. — Древко обломи, давит.

Сова с охом, но повернул тяжёлое тело. Толстую боевую стрелу не враз и сломишь.

Зубами заскрипел Заяц:

— Встать помоги…

Вой встал, опираясь на Сову, оттолкнул его и вытащил левой рукой меч.

Солнце скользнуло по синеватой, нездешней стали и ударило в глаза набегающему нелюдю.

* * *

— Неужто Телич стрелял? Он только и стоял к заду!

— Он али кто?

— Тела-то нету… В болото, что ли, ушёл? Нету тела-то!

— Так кто стрелял али не стрелял?

— Да ведь не видали!

— Велес видел, — махнул рукой Заяц. — Коли виноват — накажет. Не нам судить[2].

Молодые вои испуганно косились на чёрные сосны, вставшие окрай острова на болоте. Велес — суровый бог. Коли виноват — не будет уже никогда человеку удачи.

Заяц потянулся осторожно на низкорослую бритскую лошадёнку и с трудом сел. Нужно было пройти сначала через болото, а уж там — вырезать стрелу.

— Пошли уже, — буркнул Татарник, злой о многих, оставленных здесь.


Неровная лошадиная поступь отзывалась болью, и свежая кровь марала рубаху.

Заяц оглядывался в поисках более подходящей для перевязки травы — ему пока повезло обложить рану лишь лопухами.

Взор потихонечку застилала Мара, но привычка да вервие — крепко держали в седле.

Впереди лежала земля бритов, и её надо было разведать на предмет прохода в более тёплые и благодатные земли.

Загрузка...