Здесь говорят по-русски

Рассказ написан в 1923 г.

На английский переведен Д. В. Набоковым.

На русском языке не публиковался.

Обратный перевод с англ. в 2011 г. Сакун С.В.

Рассказ взят с "Авторской страницы" С. Сакуна http://sersak.chat.ru/index.htm

Табачная лавка Мартын Мартыныча располагалась в угловом доме. Не удивительно, что табачные имеют пристрастие к углам, ведь дело Мартына процветало. Витрина - скромного размера, но хорошо расположена. Небольшие зеркала оживляли её. На дне, во впадинах холмистого лазурного бархата ютились пёстрые папиросные коробки, с именами облечёнными в глянцевые международные диалекты, которые с таким же успехом служат названиями гостиниц; повыше располагались ряды папирос, ухмыляющиеся в их легковесных домиках.

В своё время Мартын был обеспеченным помещиком. Он был славен в моих детских воспоминаниях замечательным трактором, во времена, когда я и его сын Петя одновременно стали жертвами Майн Рида и скарлатины, так, что теперь, после пятнадцати лет битком набитых всяческими вещами, я с удовольствием останавливался у этой табачной лавки, на этом оживленном углу, где Мартын продавал свой товар.

Но с прошлого года нас связывало больше чем общие воспоминания. У Мартына была тайна, и я участвовал в этой тайне. “Ну, всё как обычно?” Спрашивал я шёпотом, и он, глянув поверх плеча, отвечал так же тихо, “да, слава богу, всё спокойно”. Эта тайна была совершенно необычайной. Я вспомнил, как уезжал в Париж и как за день до отъезда просидел до вечера у Мартына. Душу человека можно сравнить с универсальным магазином, а его глаза с двумя витринными окнами. Прицениваясь к глазам Мартына, отметим, что тёпло-коричневые тона были в моде. Судя по глазам, товар в этой душе был отменного качества. А какая пышная борода довольно поблёскивала здоровой русской сединой. А его плечи, его рост, его выражение лица. ... Одно время даже говорили, что он мог разрубить платок мечём, - один из подвигов Ричарда Львиное Сердце. И теперь ещё всякий эмигрант мог бы сказать с завистью, “Этот не сдастся”. Его жена была пухлой, тихой пожилой женщиной с родинкой у левой ноздри. Со времён революционных испытаний её лица коснулся тик: она бросала быстрый взгляд искоса вверх, к небу. Петя имел такое же внушительное тело, как и его отец. Мне нравились его спокойные манеры, сумрачный и неожиданный юмор. У него было большое вялое лицо (о котором его отец говорил, “морда - в три дня не объедешь”) и красновато-коричневые, постоянно взъерошенные волосы. Пете принадлежал крошечный синематограф в скудно населённой части города, который приносил очень скромный доход. И там же жила вся семья.

Тот день перед отъездом я провёл сидя за прилавком, и наблюдая как Мартын обслуживал своих клиентов - сначала, опершись двумя пальцами на прилавок и слегка наклонившись, а затем, шагнув к полкам, представлял покупателю коробку с цветными завитушками, и спрашивал, открывая её ногтем большого пальца, “Еinеn Rauchen?” - Этот день я запомнил по особой причине: неожиданно с улицы вошёл Петя, растрёпанный и нервно бледный, племянница Мартына окончательно решила вернуться к матери в Москву, и Петя только, что должен был встретиться с дипломатическим представителем. И пока один из представителей сообщал ему некоторые сведения, другой, который видимо, был связан с государственным политическим управлением (ГПУ), отчётливо шептал “Перевешать бы всю эту белогвардейскую сволочь”.

“Я мог бы сделать из него котлету”, сказал Петя, ударяя кулаком в ладонь, но к сожаленью я должен помнить о моей тёте в Москве”.

“Ты уже и так имеешь грешок-другой на своей совести”, добродушно проворчал Мартын. Он намекал на достаточно забавный случай. Не так давно, на свои именины, Петя посетил Советский книжный магазин, чьё присутствие пятнает одну из очаровательных улиц Берлина. Здесь продаются не только книги, но и различные безделушки ручной работы. Петя выбрал молот украшенный маками и расписанный обычными для Большевистских молотков надписями. Клерк поинтересовался, не желает ли он ещё чего. “Да, пожалуй”, сказал Петя, кивнув в сторону гипсового бюста Мистера Ульянова. Он заплатил пятнадцать марок за бюст и молоток, после чего, не говоря ни слова, прямо на прилавке, трахнул по этому бюсту молотком с такой силой, что Мистер Ульянов рассыпался на части.

Я любил эту историю, как любил, например, славные глупые поговорки из незабываемого детства, согревающие сердце. Слова Мартына заставили меня с улыбкой взглянуть на Петю. Но Петя сердито дёрнул плечом и нахмурился. Мартын порылся в ящике и предложил ему самую дорогую папиросу в магазине. Но даже это не рассеяло Петиной сумрачности.

Я возвратился в Берлин полгода спустя. Однажды, воскресным утром я почувствовал желание увидеть Мартына. В будний день вы могли пройти к нему через магазин, прямо за которым начиналась его квартира - три комнаты и кухня. Но воскресным утром магазин, конечно, не работал, и окно было закрыто огромным опускающимся козырьком. Скользнув взглядом сквозь решётку по красным и золотым коробкам, по смуглым папиросам, по скромной надписи в углу: “Здесь говорят по-русски”, отметив, что витрина в некотором роде несколько оживилась, я прошёл через внутренний двор к жилищу Мартына. Странное дело - Мартын показался мне даже более беспечным и веселым, более лучащимся улыбкой, чем прежде. Но Петя был просто неузнаваем: его косматые масляные локоны были зачёсаны назад, широкая, непонятно робкая улыбка не покидала его губ, он хранил некий род пресыщенной тишины и удивительной, радостной любознательности, словно нёс внутри себя драгоценный груз, смягчавший всякое его движение. Только мать была бледна, как и прежде, и всё тот же тик пробегал по её лицу, подобно вспышке легкой летней молнии. Мы сидели в их опрятной комнате, и я знал, что две другие комнаты - Петина спальня и комната его родителей, - были так же удобны и чисты, и эта мысль была мне приятна. Я потягивал чай с лимоном, слушал медоточивые речи Мартына и не мог избавиться от впечатления, что что-то новое появилось в их квартире, нечто вроде восторженного мистического трепета, как случается в доме, где появляется молодая мать. Раз или два Мартын поглядывал с озабоченным вздохом на сына, после чего тот быстро вставал и выходил из комнаты, вернувшись, он осторожно кивал отцу, как будто говорил, что все хорошо. Было что-то новое, загадочное для меня и в разговоре старика. Мы говорили о Париже, о Французах и неожиданно он спросил, “Скажи мне, дорогой друг, какая самая большая тюрьма в Париже?” Я ответил, что не знаю, и принялся говорить о Французском театре, где выступали сине-окрашенные женщины. “Вы находите это занимательным?” Перебил Мартын. “Говорят, к примеру, что женщины счищают штукатурку с тюремных стен и добавляют её в порошок для лица, шеи или ещё чего”. В подтверждение своих слов он принёс из спальни толстый том Немецкого криминалиста и открыл главу об установившейся практике тюремной жизни, Я пытался изменить предмет разговора, но какую бы тему я не выбрал, Мартын направлял её такими ловкими оборотами, что внезапно мы обнаруживали себя обсуждающими гуманность замены смертной казни пожизненным заключением, или изощрённые способы, придумываемые преступниками, чтобы вырваться на свободу.

Я был озадачен. Петя, любивший всё механическое, ковырял перочинным ножиком пружины своих часов и тихо хихикал про себя. Его мать работала над вышивкой, изредка пододвигая ко мне тосты или варенье. Сжимая всей пятернёй растрёпанную бороду, Мартын сверкнул на меня сбоку своими желтовато-коричневыми глазами и вдруг с ним что-то произошло. Он хлопнул ладонью по столу и повернулся к сыну”. Я не могу этого больше выдержать, Петя - Я скажу ему всё пока меня не разорвало”. Петя тихо кивнул. Жена Мартына встала, собираясь идти на кухню. “Что вы за болтун”, сказала она, снисходительно качая головой. Мартын положил руку мне на плечо тряхнул меня так, что будь я яблоней в саду, то яблоки с меня буквально осыпались бы, и взглянул мне в лицо. “Я предупреждаю вас”, сказал он. “Я собираюсь сообщить вам такую тайну, такую тайну ... что я просто не знаю. Напоминаю - никому ни слова! Понимаете?

Пригнувшись поближе и погрузив меня в аромат табака и его собственный острый запах пожилого человека, Мартын поведал мне действительно поразительную историю.

Это случилось, - начал Мартын, - вскоре после вашего отъезда”. Вошёл покупатель. Он, наверное, не заметил надпись в окне, поскольку обратился ко мне по-немецки. Подчеркну, если бы он увидел эту надпись, то просто не вошёл бы в скромный, эмигрантский магазин. По произношению я распознал в нем русского. Что ж, обслужу и русского простака. И я, конечно перейдя на русский, спрашиваю, что он желает, по какой цене. Недовольный этим сюрпризом он посмотрел на меня. “С чего вы взяли, что я русский”? Насколько помню, я дал ему вполне дружелюбный ответ и начал отсчитывать его папиросы. В этот момент вошёл Петя. Когда он увидел моего клиента, то с чрезвычайным спокойствием сказал: “Какая приятная встреча”. Затем, мой Петя, подошёл к нему вплотную и ударил кулаком по щеке. Тот застыл. Как Петя объяснил мне позже, это был не простой нокаут, когда жертва падает, распластавшись на пол, а особенный вид нокаута. Этим ударом Петя обездвижил противника, тот отключился, продолжая стоять на ногах. Это выглядело, как если бы он заснул стоя. Затем он начал медленно заваливаться назад словно башня. Петя подбежал к нему и подхватил его под мышки. Всё это было в высшей степени неожиданно. Петя сказал: “Папа, помоги мне”. Я спросил, что он собирается делать. Он только повторил: “Помоги мне”. Я хорошо знаю моего Петю - бессмысленно ухмыляющегося Петю - и знаю, что он твёрдо стоит на земле, взвешивает свои поступки, и не будет бить человека ни за что ни про что. Мы перетащили находящегося в бессознательном состоянии человека, из магазина, через коридор, в Петину комнату. И сразу после этого я услышал звонок - кто-то вошёл в магазин. Слава богу, конечно, что это не случилось раньше. Возвратившись в магазин, я обслужил покупателя, а затем, очень кстати, вернулась с покупками моя жена, и я немедленно оставил её работать у прилавка, а сам без лишних слов проскочил в Петину комнату. Человек с закрытыми глазами лежал на полу, Петя сидел у стола, задумчиво исследуя лежащие перед ним предметы: большой кожаный портсигар, полдюжины непристойных открыток, бумажник, паспорт, старый, но очевидно действующий револьвер. Петя сразу всё объяснил: как я полагаю, вы догадываетесь, что эти вещи были извлечены из карманов мужчины и, что он был ни кто иной, как тот агент, - вы помните Петину историю, - который крепко выражался о “белогвардейской сволочи”, да, да, он самый! И, судя по некоторым документам, он был сотрудник ГПУ, если я в этом что-либо смыслю. “Ну, хорошо, - сказал я Пете, - ты заехал парню в морду”. “Заслужил он это или нет - это другой вопрос, но, пожалуйста, объясни мне, что ты намереваешься делать теперь?” Ты видимо забыл о твоей тёте в Москве. “Да, - сказал Петя, - мы должны что-нибудь придумать”.

И мы придумали. Первым делом связали его крепкой верёвкой, и заткнули рот полотенцем. Пока мы трудились над ним, он пришёл в себя, и открыл один глаз. При близком рассмотрении, позвольте вам сообщить, этот лопух оказался не только противен, но и довольно глуп, с какой то разновидностью чесотки на лбу, на луковицеобразном носу и под ним. Оставив его лежать на полу, Петя и я удобно расположились поблизости, и начали судебное разбирательство. Мы спорили довольно долго. Обеспокоены мы были не столько самим происшествием - что само по себе, конечно, было пустяком, - сколько профессией потерпевшего, если так можно выразится, и его делами, совершёнными в России. Обвиняемому было предоставлено последнее слово. Когда мы освободили его рот от полотенца, он издал некое подобие стона, но не сказал ничего кроме: “Ну, погодите. Вы только погодите ... “Полотенце было снова повязано и заседание продолжилось. Поначалу мнения разделились. Петя требовал смертного приговора. Я так же полагал, что он заслуживает смерти, но предложил заменить её пожизненным заключением. Петя обдумал это и согласился. Я добавил, что хотя он конечно и совершил преступления, но мы не можем это твёрдо установить, принадлежность же его к ГПУ сама по себе ещё не является преступлением, поэтому наши действия были ограничены сохранением его безопасности, ни чем более. Теперь слушайте дальше. “У нас в конце коридора есть ванная. Тёмная, очень тёмная маленькая комната, с эмалированной железной ванной. Вода бывает довольно часто. Случаются там и тараканы. Комнатка такая мрачная потому, что окно чрезвычайно узкое и расположено прямо под потолком, а кроме того, прямо напротив окна, в трёх футах или меньше находится добротная, массивная кирпичная стена. И в этом укромном уголке мы решили содержать узника. Это была Петина идея - да, да, Петина, отдадим должное Цезарю. Прежде всего, камера, конечно, должна была быть приготовлена. В начале, мы перетащили заключённого в коридор, так чтобы он был поблизости, пока мы работали. Где моя жена, оказавшаяся просто запертой в магазине на ночь, по пути на кухню и увидела нас. Она была удивлена, даже возмущена, но затем согласилась с нашими доводами. Понятливая девочка. Петя начал разбирать крепкий стол, стоявший на кухне, - отбил у него ножки и получившейся в результате доской забил окно в ванной комнате. Затем он отвинтил краны, удалил цилиндрический водонагреватель и бросил на пол матрац. На следующий день мы добавили новые усовершенствования: заменили замок, установили намертво закрывающийся засов, укрепили доску на окне железом - и всё это, конечно, было проделано почти бесшумно. Как вы знаете, у нас нет ни каких соседей, но, несмотря на это, мы должны были действовать осторожно. В результате у нас получилась настоящая тюремная камера, где мы и поместили этого парня из ГПУ. Мы сняли с него верёвки, развязали полотенце, предупредив, что если он начнёт вопить, мы вынуждены будем спеленать его снова и уже надолго; затем, удовлетворённые тем, что он понял, для кого в ванной комнате брошен матрац, мы заперли дверь, и поочерёдно стояли на страже всю ночь.

С этого момента для нас началась новая жизнь. Теперь я был не просто Мартын Мартыныч, а главный начальник тюрьмы Мартын Мартыныч. Поначалу сожитель был так ошеломлён случившимся, что поведение его было подавленным. Вскоре, однако, он вернулся в нормальное своё состояние, и когда мы приносили ему обед, обрушивал на нас ураган грязной брани. Я не могу повторить его ругательств, достаточно сказать, что он помещал мою покойную матушку в весьма курьёзные ситуации. Было решено полностью довести до него характер его нынешнего юридического статуса. Я объяснил ему, что он останется узником до конца своих дней; что если я умру первым, то передам его Пете, подобно наследству; что мой сын, в свою очередь передаст его моему будущему внуку и т. д., сделав его своеобразной семейной традицией. Фамильной драгоценностью. Мимоходом я упомянул, что даже в маловероятном случае необходимости нашего переезда на другую берлинскую квартиру, он будет связан, уложен в специальный сундук и проделает весь путь с нами наподобие пирога. Я объяснил ему, что только в одном случае ему будет дарована амнистия. А именно, это произойдёт в день, когда лопнет мыльный пузырь большевизма. Напоследок я пообещал, что кормить его будут лучше, чем в моё время, когда я сидел в ЧК, - и что, в качестве особой привилегии, он будет получать книги, И действительно, с этого дня я не думаю, чтобы он хоть раз пожаловался на еду. Правда, поначалу Петя предложил кормить его сушеной плотвой, но найти эту советскую рыбу в Берлине было невозможно. Мы обязались давать ему буржуазную пищу. Точно в восемь, каждое утро, Петя и я входили и ставили на его ванну миску горячего супа с мясом и клали кусок серого хлеба. Одновременно мы выносили его камерный горшок, изощрённый прибор, приобретённый специально для него.

В три он принимал стакан чаю, в семь - немного большую порцию супа. Этот режим питания был моделью того, который использовался в лучших европейских тюрьмах.

С книгами проблем было больше. В начале, мы держали семейный совет и остановились на трех названиях: “Князь Серебряный”, Басни Крылова и “Вокруг света за восемьдесят дней”. Он заявил, что не станет читать эти “Белогвардейские брошюры”, но мы оставили ему книги, и имеем все основания полагать, что он прочитал их с удовольствием.

Его настроение было изменчиво. Он стал тихим. Очевидно, что-то замышлял. Наверно он надеялся, что полиция начнёт искать его. Мы проверили все газеты, но там не было ни слова об исчезновении агента ЧК. Более вероятно другие “представители” решили, что он просто предатель и предпочли прикрыть это дело. К этому периоду задумчивости относится его попытка удрать, или, по меньшей мере, переправить на волю весть о себе. Он бродил по камере, возможно, дотянулся до окна, попытался заглянуть в щель между досками, принялся колотить по ним, но мы пригрозили ему и стук прекратился. А однажды, когда Петя вошел к нему один, мужчина ударил его. Петя схватил его в нежные медвежьи объятия и посадил назад в ванну. После этого происшествия он изменился, стал очень добродушным, даже шутил при случае и, наконец, попытался подкупить нас. Он предлагал нам невероятные суммы, обещая добыть их через кого-то. Когда это также не помогло, он принялся хныкать, затем вновь ругаться, ещё хуже, чем прежде. Сейчас он пребывает в стадии притворной покорности, которая, боюсь, не предвещает ничего хорошего.

Мы выводили его на ежедневную прогулку по коридору и дважды в неделю проветривали у открытого окна, естественно, мы соблюдали все необходимые меры предосторожности предохраняющие от его крика. В субботу он принимал ванну. Сами мы мылись на кухне. В воскресенье я читал ему короткие лекции и позволял выкурить три папиросы - в моём присутствии конечно. Что это были за лекции? О разного рода вещах. Пушкин, например, или древняя Греция. Только одна тема исключалась - политика. Он был совершенно испорчен политикой. Всё было так, как если бы подобных вещей просто не существовало на поверхности земли. И вы знаете? С того времени как я стал удерживать этого советского агента в заточении, с этого времени я служу Отечеству, я стал просто другим человеком. Весёлым и счастливым. И торговля оживилась, так что содержать его так же не было большой проблемой. Он стоил мне двадцать марок в месяц или около того, учитывая и плату за электричество: у него там совершенно темно, поэтому с 8 утра до 8 вечера горит одна слабая лампочка.

Вы спросите, из какой он среды? Ну, как я понял ... Ему двадцать четыре года, он крестьянин, к сожалению он остановился на уровне сельской школы, он был, что называется “честный Коммунист” и изучал только политическую литературу, которая в наших книгах представлена как попытка делать дебилов из крепкоголовых - это и всё, что я знаю. Да, если хотите, я покажу его вам, только помните, это секрёт.

Мартын вышел в коридор. Петя и я последовали за ним. Пожилой человек в удобном домашнем жакете, он и впрямь смотрелся как тюремный надзиратель. Пока шел, он достал ключ, и было что-то профессиональное в том, как он вставил его в замок. Замок дважды скрипнул, и Мартын быстро открыл дверь. Далёкая от представлявшейся прежде слабо освещённой норой, это была роскошная, просторная ванная, того типа, который каждый может найти в удобном немецком жилище. Электрический свет, сияющий достаточно приятно для глаз, горел за весёлым, декоративным абажуром, на стене с левой стороны блестело зеркало. На ночном столике рядом с ванной лежали книги, очищенный апельсин на глянцевитой тарелке и нетронутая бутылка пива. В белой ванне, на матрасе, покрытом чистой простыней, с большой подушкой под головой лежал упитанный светлоглазый парень с длинной бородой в купальной пижаме (досталась мне от хозяина) и в тёплых мягких шлёпанцах. “Ну, что вы скажете?” Спросил меня Мартын. Я нашёл эту сцену комичной и не знал что ответить. Здесь было окно. Мартын показал пальцем. Окно было совершенно заколочено досками.

Заключенный зевнул и отвернулся к стене. Мы вышли. Мартын ласкал задвижку с улыбкой. “Ни малейшего шанса, что он когда-нибудь убежит”, сказал он, и затем задумчиво добавил, “Всё-таки, мне было бы интересно узнать, сколько же лет он проведёт здесь ...“