Здравствуй, поле!

1

Деревенскую родню Фарид Валеев угадывал по робкому стуку в дверь: кунашакские гости почему-то не доверяли звонку, Только дядя Шовкат нажмет кнопку и не отпустит, пока в дверях не покажется перепуганное лицо хозяина или хозяйки. А те, что робко стучали, были или незнакомыми, или полузабытыми и прежде, чем войти в квартиру, как пароль, объявляли о своем родстве:

— Это ты Валеев? Моя сестра за Абдуллой Валеевым, твоим двоюродным братом. Здравствуй! Старая Гульфия передает тебе привет.

В коридоре присматривали уголок, чтобы, не стеснив хозяина, сложить там свои мешки, да и сами готовы были обосноваться тут же, потому что без приглашения хозяина успевали мельком заглянуть в комнаты и, приняв к сведению их великолепное убранство, решали, что не стоит обременять дальнейшими заботами городского человека. Фариду битый час требовалось уговаривать, чтобы гости разделись и не развязывали бы мешки с недельным запасом провизии, а садились за хозяйский стол.

В эти встречи Валеев не становился своим человеком, хотя усердно доказывал, что городское благополучие достается инженеру-металлургу куда более беспокойной и знойной работой, чем посевные и уборочные авралы кунашакских механизаторов. Благодарные родичи уезжали, получив после настоятельных просьб вежливое обещание насчет ответного визита.

Инженер не верил в свои обещания, пока не купил автомобиль. И тогда предложенная путевка в дом отдыха представилась ему самым убогим вариантом из всех планов на отпускное лето и без колебаний была отвергнута.

Первое время общения с «Москвичом» было приятно, как медовый месяц. Холеные бока машины могли сравняться только с синью кунашакских озер, память о которых хранилась с далекого детства, а резвостью она не уступила бы пресловутому коню из сомнительных рассказов дяди Шовката. Дядя этот, чаще других и без особых причин наезжавший в город, утверждал, что до коллективизации имел собственного коня (табор цыган на коленях умолял продать скакуна), на котором от Кунашака до Челябинска мог доскакать хорошей рысью ровно за полтора часа… Можно подумать, что у него тогда были и собственные часы. Впрочем, это не самое удивительное, о чем мог рассказать бывалый дядя Шовкат.

Словом, инженер первые дни влюбленно крутился около машины, обхаживал и обкатывал ее более осторожно и внимательно, чем этого требовала инструкция. Каждый день выводил на короткие и восторженные прогулки. При этом благоразумно пристраивался к какому-нибудь самоходному устройству, предназначенному что-то поднимать или укатывать, для которого движение было тяжким наказанием. Охотно следовал за похоронными процессиями. Тогда легкая грусть и всепрощающий взгляд регулировщика на перекрестке настраивали его на философские размышления.

Но очень скоро почувствовал, что десятки неиспытанных лошадиных сил в моторе все больше тяготятся осторожностью хозяина. И вот уже с легкомыслием и самоуверенностью новичка стал он брать многочисленные барьеры в виде запрещающих знаков и светофоров.

Когда проколы в водительском талоне стали угрожающими, он, наконец, переехал городскую черту и на проселочных дорогах познал истинную свободу движения.

Тогда и вспомнил своих деревенских родичей.

Где-то далеко в стороне от Северного шоссе была деревня Сураково. Впрочем, название это ровным счетом ничего ему не говорило. Случайный попутчик не только помог ему отыскать деревню, но и указал дом, владельцами которого были тоже Валеевы.

Инженер не сомневался в том, что попал к родственникам, хотя родство могло оказаться самым отдаленным. Появившейся в воротах пожилой женщине (помнил, с чего начинали его деревенские гости) сразу назвал своих отца, мать, деда и был узнан с удивлением и радостью. Хозяйка (это была жена погибшего на войне дяди) завела его в дом и растерянно объявила, что сыновья и снохи на работе. Расспрашивать она постеснялась, да и думала в тот момент главным образом о том, как угостить гостя, редкого родственника. Выставила на стол крынку молока. Он попил молока. Предложила клубники, собранной утром. Гость не отказался. Тогда она надолго исчезла из дома, и инженер, подождав, наверное, в полной мере мог бы оценить ее гостеприимство, но тут появился дядя Шовкат.

И не один, а с древней Гульфией. О своей прабабке инженер наслышан был довольно, поэтому на ее скупой кивок поклонился с подчеркнутой почтительностью. Выражение же лица дяди говорило о том, что явились они с каким-то срочным делом. И верно: бывалый человек озабоченно потребовал, не откладывая, ехать в Курбаново к старому Искандару, который был (и о нем Валеев был наслышан довольно) родственником, депутатом, исцелителем (главным образом лошадей), гармонистом — и вообще почтенным человеком.

О причине срочной поездки Шовкат почему-то умолчал, и у гостя мелькнуло сомнение, едва ли старой Гульфии приспичило отправляться к Искандару. Она даже не рассмотрела около двора новый «Москвич», а сейчас, казалось, совсем безучастно клала в беззубый рот клубнику. Скорее, у предприимчивого дяди Шовката было что-то свое на уме. Но он притащил с собой старуху, отказать которой было бы святотатством.

Грустное недоумение вернувшейся с покупками хозяйки поколебало инженера, но дядя Шовкат был деятелен и нетерпелив: успел усадить прабабку в машину. Таким образом, бывалый человек оказался первым сураковским пассажиром у инженера и оценил это обстоятельство в полной мере. Пока ехали по деревне, он не пропустил ни одного встречного, чтобы не остановить машину. «Привет, Файзулла! Ну, как живешь! Сено подобрал? Нет? Ай, ай!.. А ко мне приехал племянник. Видишь? Ну ладно, нам некогда…» Просил остановиться около сельмага, где собрался народ, и тоже перекинулся словечком. Стояли около дома председателя. Наконец, дядя Шовкат намекнул, что какие-то Фахретдиновы сегодня зарезали жеребенка и старый Искандар мог бы подождать до завтра, но тут Гульфия подала голос: «Болтливый пес! Мне уже надоело трястись в этом душном стеклянном сундуке, а мы еще не выехали из деревни! Внучек, выкинь его на дорогу!»

После этого дядя Шовкат словно воды в рот набрал, и через час Валеев лихо затормозил около просторного дома почтенного Искандара.

2

Хотя дверца машины была предупредительно открыта, Гульфия не двинулась с места до тех пор, пока на крыльце не появился крупный тучноватый старик. Добротный длинный сюртук на нем был тесен. Тяжело он спускался по ступенькам крыльца. Сзади столпились домочадцы. Старик только скосил на них глаза, и они остались на месте.

Конечно, это был хозяин дома, Искандар. Тут и важная гостья вышла из машины и сделала несколько шагов навстречу.

Искандар растроганно сказал:

— Слава аллаху, ты жива, уважаемая Гульфия, и не забыла мой дом!

Старуха смахнула слезу.

— Привет тебе, почтенный Искандар! Ты разжирел, потому что жрешь свинину. Ты долго не протянешь.

Старик радостно кивал, словно слышал что-то особенно приятное. Взял гостью под руку и повел к дому. Инженера и дядю Шовката он не заметил.

У крыльца гостья остановилась и подслеповатыми глазами стала рассматривать домочадцев.

— Скажи, Искандар, что это за люди?

— Охотно, уважаемая Гульфия. — Но некоторое время старик раздумывал над тем, кого назвать первым. — Колька!

Лейтенант в форме летчика молодцевато сошел с крыльца и поклонился.

— Это Колька. Муж внучки Фатимы. В небе летает.

— Летает? — Старуха дотронулась до погона летчика. — Хорош Колька.

— Фархад!

И Фархад, широкоплечий загорелый мужчина, подошел и поклонился. Только степеннее, солиднее, чем летчик.

— Бригадир. Сын моего Хасана.

— А где твой Хасан, Искандар?

— Разве не слыхала, почтенная Гульфия, про мое горе в последнюю войну?

Гостья скорбно кивнула.

— Рустам!.. Рустам, ты не забыл имя, которое тебе дал отец?

Робкий застенчивый Рустам прятался за женщинами. Нерешительно потоптался, прежде чем сойти с крыльца. О нем старик сказал пренебрежительно.

— Русские книжки пишет. Сын моего Ахмета.

— А где твой Ахмет, Искандар?

— Разве у меня было одно горе в ту войну?

Старуха нежно погладила по щеке сына Ахмета.

А Искандар заулыбался, и щелки его глаз стали тоньше конского волоса.

— Фатима!

Нет, старая Гульфия не забыла, что она женщина. Правда, только один Искандар помнит, что и она была красивой и статной. А еще лучше помнит об этом сама. Поэтому не хуже других может оценить женскую прелесть… Слов нет, хороша Фатима. Только не слишком ли высоко держит голову? И платье у нее и движения такие, что красота каждому бьет в глаза. А наверное, муж есть. Нет, Гульфия была скромнее… Притворщица! Смиренно склонила голову перед безобразной старухой, а сама знает, что все любуются ей, и счастье в ней бродит, как кумыс на солнцепеке.

— От тебя пахнет нездешними цветами, — ласково сказала красавице Гульфия. — Почему, Искандар, ты не говоришь, кто она?

— Я сказал. Колькина жена. Дочь моего Абдуллы.

— Хорош Колька. А где твой Абдулла?.. — Но испугалась своего вопроса, скорбно посмотрела на старика. — Не говори, Искандар, где твой Абдулла. Я помню! После войны не осталось у тебя сыновей.

Трудно было угадать, что помнила старуха. Вот и сейчас, словно хлыстом ударила:

— Ты хвастун, Искандар! Ты должен был сперва показать жен своих сыновей!

Фатима поспешно отошла в сторону. А на крыльце теперь стояли три старенькие женщины, смущенно улыбались, и ни одна из них не решалась первой подойти к старухе. Так они и сошли с крыльца вместе. Молча, по-детски коротким кивком поприветствовали гостью.

А та опять смахнула слезу, обняла снох Искандара. Достала спрятанный на груди сверток, в котором оказались яркие дешевенькие косынки. Покрыла ими головы женщин, бормоча что-то тихое и ласковое. Потом повернулась к хозяину.

— Теперь показывай дом.

Но тут подошел дядя Шовкат. Он и раньше старался показаться на глаза Искандару, но тот упорно не замечал.

— Здравствуй, почтенный Искандар. Я сегодня подумал: не свозить ли к тебе бабушку Гульфию?

— Он сказал правду, — подтвердила справедливая Гульфия.

Старик неопределенно кивнул.

— Мы скоро сядем за стол. Но если не терпится, мой внук Фархад поднесет тебе рюмку.

— Разве я позволю такое? — подобострастно улыбнулся бывалый гость, но покосился на бригадира, слышал ли тот слова деда.

Теперь Искандар заметил и инженера.

— Ты — Валеев, — сказал он. — Глазастых Валеевых узнаю в десятом колене. Загоняй машину во двор. С тобой буду говорить потом.

Старики вошли в дом.

А подаренные Гульфией косынки замелькали по двору, задымилась летняя печь, запестрел в воздухе куриный пух. Летчик успел перекинуться словом с инженером, и «Москвич», обдав пылью дядю Шовката (тот с досады сплюнул: прозевал!), помчался к магазину. Бригадир начал разжигать огромный самовар. Теперь словоохотливый дядя Шовкат вертелся около него. Длинный сутулый Рустам без дела слонялся по двору. Бригадир шепнул:

— Сочиняет. Русские стихи про Фатиму сочиняет.

Бывалый гость закатился громким смехом.

— Про Фатиму, говоришь? Никчемный человек!.. Лучше я расскажу тебе историю.

На лице внука Искандара мелькнуло веселое любопытство.

— Давай!

— Давно это было. В гражданскую войну это было.

Бригадир сделал вид, что слушает внимательно и серьезно. Какой смысл спорить о том, что в то время выдумщик не успел износить первых штанов?

— В полку я был. Долго воевали и взяли станцию Бишкиль. Слыхал? Значит, знаешь, где это было, а врать мне ни к чему… Захватили мы целый вагон кирпичного чаю. Чай есть, а самовара нет. Целый полк — какой самовар надо? Как быть? Вот я и говорю: «Берите ящик… нет, пять ящиков чаю — и айда за мной». Подходим к паровозу — его тоже белые оставили. Открыл дыру, куда воду наливают — есть вода. Всыпал туда пять ящиков чаю и велел печку растоплять. Скоро пар пошел, чаем запахло. Открываю медный кран, а оттуда — чай, густой, душистый! Весь полк к паровозу с котелками прибежал. Наливаю каждому, кто сколько хочет. Командир говорит: «Молодец, Шовкат. Без тебя нам совсем плохо». Так было.

— Дядя Шовкат, — задумчиво обратился бригадир, — а тот паровоз не поехал, когда много пару стало?

У рассказчика от удивления расширились глаза.

— Неужели слыхал?! Так было! Не заметил, как повернул большую ручку — он и пошел! Обратно кручу — идет! Полк на земле, я — на паровозе. Получается… как его? Дызыр…

— Дезертирство.

— Во! Командир кулаком машет: чай белым повез! Тогда я на ходу соскочил. Весь полк чай пил, а я не успел… — Дядя Шовкат ласково посмотрел на бригадира, поднял руку, будто в ней держал стакан. — Фархад, дорогой, разве ты не слыхал, что мне сказал твой дед, почтенный Искандар?

Старая Гульфия была впервые в новом доме Искандара. Теперь у всех родичей новые дома — в Курбаново, в Сураково, на отделении номер восемь. А лет десять назад жили вместе — в ветхой деревеньке у заболоченного озерца. Название деревеньки было звучное и родное — Муртазино. Предложил тогда директор совхоза переселиться всем на отделение номер восемь. Выгода была явная: переселенцев ожидали двухквартирные дома, там была новая школа, в клубе каждый день показывали кино, до работы — рукой подать. Но расползлись муртазинцы по старым окрестным деревням и лишь немногие поселились на восьмом отделении. Прах и тлен остались от покинутой деревеньки, а уже через год то место буйно поросло бурьяном. Только торчащим на пригорке камням деревенского кладбища не грозило скоротечное время.

Поэтому Гульфия, пользуясь редкой оказией посетить свою многочисленную родню, всегда оказывалась в новом доме.

Искандар гордился своим жилищем. На то были веские причины. Но гостья довольно равнодушно осмотрела опрятную и светлую комнату снох и ту, в которой летом, приезжая в отпуск, жили летчик с Фатимой — видно, и старуха перестала многому удивляться. Но Искандар был Искандаром. Открыв дверь в следующую комнату, важно сказал:

— Мой кабинет.

И это было ново для Гульфии.

Многое она могла понять и оценить здесь — и солдатскую койку хозяина, рядом с которой на больничной тумбочке стояла всем известная гармонь, и многочисленные похвальные грамоты на стенах, достоинство которых можно было угадать еще и по качеству рамок, и скромное седло в углу — уже совсем не простое по той причине, что когда-то носило на себе молодого чапаевца, лихого и горячего Искандарку, и большую, в красных узорах, кошму на полу, и две полочки на стене, одну — с книгами, другую — с травами, запах от которых, не лишенный приятности, наполнял комнату, и, наконец, праздничную одежду на вешалке, которую венчала роскошная ярко-зеленая шляпа — все это могла понять и оценить старая Гульфия, учитывая несомненные достоинства Искандара.

Но огромный письменный стол с тяжелым письменным прибором и телефоном привел ее в недоумение.

— У тебя в доме контора, Искандар?

Плохо скрывая досаду, хозяин повторил:

— Кабинет, уважаемая Гульфия.

Гостья подумала, и на ее лице появилось сердитое упрямство.

— Ты выдумщик. Ты хочешь показать людям, которые идут к тебе с нуждой, что тоже научился пачкать бумагу. Ничто так людям не прибавляет забот, как бумага. Я это знаю! Ты хочешь показать людям, что на твоем столе нет места самовару!

— Ошибаешься, почтенная Гульфия, — мягко возразил Искандар. — Если, вместо чаю, я даю настой из тысячелистника, то только потому, что тысячелистник выгоняет хворь. Еще ни один не сказал, что от тысячелистника ему стало хуже. Но сам я об этом знаю лучше других.

Гостья позволила себе усомниться в универсальности этого средства.

— Настой от корней смородины всегда помогает.

— Только тысячелистник, — убежденно сказал Искандар.

3

После обильного угощения Гульфия, строго наказав правнуку из города не уезжать без нее, решила отдохнуть.

Хозяин вышел на крыльцо, присел на ступеньку. Поблизости курили мужчины. Тогда он вспомнил обещанный разговор и велел инженеру присесть рядом.

— Про тебя слышал… Из доброй стали у меня был клинок. Теперь, говорят, сталь лучше.

— Лучше.

— И твоя — лучше?

— И моя.

— Много стал знать человек… — Пресыщен ли был обыденным разговором, испытать ли в чем хотел нового человека — удивил неожиданным вопросом: — Правда ли: видим звезду в небе, а ее уже давно нет?

— Правда, — не сразу ответил горожанин. Он не был уверен, что понял вопрос старика.

— Я сам знаю это. До Колумба человек не видел Америки. Была Америка?

— Была.

— А тот человек так и не узнал. Умер. Не было Америки!

Искандар лукаво усмехнулся. Инженер упрямо повторил:

— Была. Не о чем спорить.

Задумчиво отозвался Рустам:

— И дед по-своему прав.

— И всегда так будет! — Старик показал на нежно проступавший в синеве бледный диск луны. — Может, там пасутся табуны лошадей, а для меня их уже никогда не будет… Рустам понимает, но он бездельник.

Вышел дядя Шовкат, который дольше других засиделся за столом. Сытно икнул и стал лениво закуривать.

— Вот разве Шовкат знает больше других, — продолжал Искандар, — хотя у него ума, особенно после выпивки, не больше, чем у курицы. Знает потому, что выдумывает небылицы и сам в них верит.

— О чем говоришь, почтенный Искандар? — не расслышав, осведомился бывалый гость.

Старик хитро подмигнул инженеру. Видно, появление дяди Шовката не располагало его продолжать разговор.

— Говорят, что один можешь удержать необъезженного рысака?

— Люди видели, — невозмутимо ответил бывалый человек.

— Тогда должен удержать на месте машину. Валеев, давай.

Инженер без особого желания подошел к «Москвичу»: вместе с хвастливым Шовкатом ему навязывалась дурацкая роль.

Но скоро убедился в том, что был неправ: одни приготовления вздорного дяди уже чего-то стоили. Оттого стала сбегаться чернопятая, исцарапанная, обожженная солнцем курбановская поросль. Да и взрослые видели, что старый Искандар навеселе и теперь никому скучать не даст.

Сперва дядя снял свой не первого сезона сюртук, слегка выхлопал из него пыль и повесил на забор. Потом, пробуя силы, покачал электрический столб и стал неторопливо прохаживаться около крыльца. Временами, напрягаясь, вздымал руки и делал глубокие вдохи. Даже у инженера мелькнуло сомнение, что все это только шутовство. Не видя, однако, конца этим приготовлениям (остальные следили с интересом), он заглушил мотор. Но тут дядя Шовкат явно переиграл — попросил закурить — и терпение у Искандара лопнуло:

— Перестань морочить нам головы!

Заработал мотор, и главный момент наступил. Укротитель необъезженных жеребцов ухватился за бампер. Но смутила ли его усмешка Искандара, не успел ли напрячь силы — под веселый гомон зрителей машина слишком легко поволокла его и, развернувшись у крыльца, остановилась.

Серьезным и невозмутимым остался только дядя Шовкат. Было видно, что он очень удивился своей неудаче. Громко, чтобы все слышали, спросил инженера:

— Какой мотор стоит?

— Сорок пять лошадиных сил.

— Ай, ай! Зачем раньше не сказал?

Тогда Искандар поманил к себе подростка.

— Малый, веди сюда вороного. С хомутом и добрыми вожжами.

Новая затея старика возмутила инженера своей нелепостью: сзади к его сверкающей, без единой царапины машине привязывали костлявого флегматичного жеребца. Но присутствующие были в таком восторге, что он не протестовал, а вместе с жеребцом оставался безучастным и покорным.

Последний раз проверили необычную упряжь и ждали знака Искандара. Но тот вспомнил о старой гостье и обратился к Рустаму:

— Если почтенная Гульфия не спит — зови.

Старуха вышла, разглядела коня в странной упряжке, хотела сказать что-то сердитое, но вдруг заулыбалась беззубым ртом.

— Ты еще совсем молодой, Искандар!

В восторге прыгали вокруг мальчишки. Около лошади, с кнутом, легко пережив свой конфуз, важно стоял дядя Шовкат.

Когда «Москвич» медленно тронул с места, вороной покорно переступил назад. Дядя Шовкат легонько огрел его кнутом. Конь напрягся, рванул вперед, и машина, шурша колесами, остановилась и даже подалась назад. Зрители восторженно загалдели. Наверное, триумф жеребца мог быть более полным, но вожжи не выдержали. Гульфия, симпатии которой были на стороне вороного, громко смеялась. Искандар довольно потирал руки.

— Шовкат, ты не забыл, сколько в этой машине лошадиных сил?

— Сорок пять.

— Сорок пять! Лошадиных!

На лице Гульфии появилось презрение: разве мог что-нибудь разумное сказать непутевый родич?

— Этот врун Шовкат договорился до того, что в этой красивой коробке целый табун лошадей!

Но, видно, взыграла профессиональная гордость у бригадира-механизатора. Насмешливо сказал деду:

— Тут все просто. А вы попробуйте на этой кляче обогнать машину.

Искандар поднял брови, на миг задумался.

— Шовкат, ты еще не разучился ездить на коне?

Тот с сомнением покачал головой.

— Меня не надо учить, как ездить на коне. Из Кунашака в Челябинск…

— Только не рассказывай мне этой истории, Шовкат!

— Я хочу сказать, почтенный Искандар, что теперь и кони не те и машины шибко бегают.

Старик поморщился от редкой рассудительности дяди Шовката.

— Когда прискачешь сюда первым, Фатима поднесет тебе вина, которое Колька привез.

— Если ты уверен, уважаемый Искандар, пусть Фатима вынесет то вино сейчас.

— Не болтай. Садись на коня.

Инженер теперь улыбался. Отвязал от машины обрывки вожжей, насадил малышей и не очень внимательно ждал старта.

— Готовы? — спросил старик всадника и шофера. Показал рукой: — До скотника и обратно… Гони!!

Дядя Шовкат пронзительно крикнул, огрел жеребца кнутом. Вороной сразу пошел наметом. Машина же тронулась спокойно, приотстала, затем уверенно начала настигать всадника.

Никто не заметил, как бригадир, всплеснув руками, удивленно произнес:

— Ну и хитрый дед!

Где-то на полпути, уже обогнав лошадь, машина резко затормозила. Почему-то метнулась вправо. Проехав изрядное расстояние, повернула в обратную сторону. Всадник уже подъезжал к скотнику, а машину все еще несло в сторону. Наконец и она устремилась к скотнику. Дядя Шовкат скакал обратно. Казалось, теперь он был недосягаем. В беззубой улыбке старой Гульфии сияло торжество. Трясся от смеха живот Искандара. Даже бригадир улыбался снисходительно и добродушно.

Уже был слышен пронзительный и торжествующий визг дяди Шовката, побежали навстречу победителю мальчишки. Но и машина, теперь уверенно и без задержки сделав крюк, стала опасно приближаться.

— Шовкат, совсем немного, Шовкат! — нетерпеливо размахивала костлявой рукой Гульфия.

Настоящим наездником был дядя Шовкат. Никто сейчас не вспомнил о его худой славе враля и забулдыги. Припав к шее жеребца, заставил его выложить силы до последней капли не только чувствительными ударами кнута, но и тем спортивным азартом, который может перенять конь от настоящего наездника.

Бывалый человек прискакал первым. Правда, на какой-то миг позднее заскрипели тормоза «Москвича», и инженер даже раньше вышел из него, чем спешился всадник, но победа дяди Шовката была несомненной.

— Это нечестно, уважаемый Искандар! — пожаловался Валеев. — Там была канава!

— Что? Канава? Шовкат, ты тоже видел канаву?

Инженер только махнул рукой.

А дядя Шовкат? Сперва он сделал круг, ведя под уздцы вороного. Затем отдал повод подростку и стал около стариков, исполненный скромного достоинства. Он легко переживал конфуз, зато в редко выпадавшем на его долю успехе был великолепен. Надо было видеть, с каким величием он принимал рюмку вина из рук Фатимы.

И тут Искандар сказал:

— Едем в Муртазино!

4

Длинная зыбкая тень движется по отаве. Косогор по ту сторону Куржакуля — небольшого озерца, у которого раскинулось восьмое отделение совхоза — уже в тени, и видно, как мерцает еще с прошлой ночи электрическая лампочка у клуба. Вода в озерце розовая, как незагорелые плечи Фатимы. Жара будет стоять до последнего луча солнца — оттого вороной нетерпеливо крутит хвостом, отгоняя назойливых оводов. Когда случайный березняк скрывает солнце, стук колес становится явственней, а небо — ближе и ярче.

Впереди с вожжами сидит безмолвный Искандар. По бокам телеги, свесив ноги, — Гульфия и снохи. Они в цветастых платьях, плюшевых безрукавках. Одна из них придерживает самовар. Поодаль широко вышагивают Фатима и Рустам. Их обогнал «Москвич». Рядом с инженером сидел дядя Шовкат, сзади — бригадир с женой и летчик.

На горизонте, вправо, поднимается могучий гребень леса. Начинается он от дороги, от одинокой сосны, верхушку которой разбило молнией незадолго до того, как муртазинцы потянулись со своим скарбом до новых мест. Влево горизонт отступал далеко за Куржакуль — через луга, болотца, кудрявые островки ивняка.

Влево от одинокой сосны — Муртазино. Старая Гульфия уже напряженно смотрит в ту сторону и несколько раз тихо произносит:

— Муртазино…

А Искандар запел. Голос у него сиплый, и кажется, что пение доносится издалека и сливается с шумом ветра.

Вот и одинокая сосна. Рядом стоит машина. Их встречает возбужденный дядя Шовкат.

— Ай, ай! Вы только посмотрите! Где улицы? Бурьян один! Где дома? Опять бурьян! Везде проклятый бурьян!

Искандар передал вожжи снохе, тяжело слез с телеги. Затекшие ноги с трудом держали его. Сорвал верхушку рослой лебеды.

— Когда упало первое семя здесь? Наверное, когда вода Куржакуля плескалась около Муртазино, а другого берега не было видно. Так говорили старики… И лебеду не называли сорняком, потому что редкий год не ели ее. Я тоже ел.

— Так было, Искандар, — отозвалась старая Гульфия.

На том месте, где была улица, буйно разросся репейник с великолепными бархатистыми верхушками. Почему-то он облюбовал именно улицу: там, где были дома, дружными колониями росли крапива, лебеда, полынь.

Старик шел первым. Временами неприметные знаки останавливали его (а может быть, их и не было).

— Тут жил сын хромого Мустафы.

Показывал на остатки плетня.

— Вот дом Юсупа.

Родичи цепочкой тянулись за ним. Шествие замыкала телега, на которой по-прежнему сидели снохи, заботливо придерживая кладь.

Искандар назвал с десяток имен владельцев призрачных домов. А потом надолго остановился, молчал, словно память на этот раз ему изменила. Загадочно улыбнулся, и всем стало ясно: сейчас, наконец, объявит о своей затее.

И он объявил:

— Вот и приехали. Прошу гостей в мой дом! Сания, загоняй лошадь во двор!

В это время за косогором спряталось солнце.

5

В этот час не хватало звонкого, как выстрел, хлопанья пастушьего кнута, нетерпеливого блеяния овец, запаха парного молока, спокойного и мирного, как колыбельная песня, говора стариков на завалинке. А может быть, все это подсказывало воображение, потому что настоящей и вечно знакомой теплилась над косогором заря, сырой воздух доносил запахи болотных трав, в сумраке нарастал комариный звон, дикие утки пролетали над головой, а небо занимало почти все пространство: оно начиналось в тихой глади болотца и уходило далеко к звездам.

Когда на старом пепелище Искандара запылал костер, все вокруг погрузилось во тьму, и за спинами сидящих словно выросли стены. А старик рассадил гостей так, как сидели бы они в памятной тесной и низкой избе с подслеповатыми оконцами, с крохотной, похожей на лаз, дверью. И снохи, принимая эту условность, отлучались к самовару или приносили угощение непременно через воображаемую дверь.

Первые минуты говорили редко и вполголоса. Даже дядя Шовкат, которому Искандар поручил разливать из бутылки, не спешил с привычным делом, а тихо удивлялся:

— Ай, что придумал почтенный Искандар!.. И кажется мне, что предки подглядывают сейчас за нами с кладбища и узнают. А отец мой думает: «Неужели мой Шовкат надел хромовые сапоги с чужой ноги и добрый сюртук с чужого плеча?» Хорошо подумает мой отец и скажет: «Нет, Шовкат не пришел хвастать передо мной чужим добром, потому что как равный сидит среди почтенных людей…» — Заметив смешок бригадира, упрекнул: — Зачем смеяться? Отец часто приходит ко мне во сне, хотя я ему и говорю, что это совсем необязательно. Однажды явился передо мной генералом…

Громко рассмеялся Искандар: кривого, тщедушного, вечно оборванного отца Шовката представить генералом ему было не под силу.

— Разве я говорю, что при жизни он был таким? Но он явился настоящим генералом…

— Они смеются потому, что ничего не знают. Ребенок смеется еще больше, потому что совсем ничего не знает. — Это заговорила старая Гульфия. Укутанная тяжелой шалью, она, казалось, до этого дремала. — Я знаю: тысяча глаз смотрит на нас из тьмы. Только мы слепы и глухи.

Молодые молча смотрели в костер и снисходительно улыбались. Около мужа тихо ворковала Фатима: переводила ему не всегда понятную речь.

— Мне совсем плохо: все хуже вижу и слышу, — покосившись на старуху, притворно вздохнул Искандар.

Гульфия не удостоила его ответом. Надолго закрыла глаза.

— О чем же говорил генерал? — поинтересовался бригадир.

— Не спрашивай меня сейчас, Фархад, — покачал головой бывалый человек, озираясь по сторонам, — не к добру разговорился мой язык.

Искандар одобрительно кивнул и показал на бутылку: пора заняться делом.

Но тут тамада чуть не выронил из рук бутылку: что-то серое и стремительное мелькнуло за спиной Рустама и Гульфии, всколыхнуло бурьян и исчезло.

— Все видели? — с мрачным торжеством осведомился бывалый человек. Многозначительно предупредил: — Можете мне не верить!

Все с настороженным любопытством посмотрели в темноту.

— Волк? — предположил бригадир.

— Нет. Конь спокоен, — покачал головой Искандар.

Дядя Шовкат по-щенячьи взвизгнул: таинственное снова пронеслось в бурьяне.

— Не смотрите туда — оно и отстанет, — чуть скосив глаза в темноту, посоветовала Гульфия.

И тогда рассердился Искандар.

— Пусть я лишусь последних зубов и ноги перестанут носить мое жирное тело, если я не узнаю, что это такое!

Раньше его встал летчик. Поднял над головой факел из хвороста. Но первым увидел Рустам, потому что смотрел совсем в другую сторону. Разочарованно усмехнулся.

— Какой-то бродячий пес.

Тогда и все увидели пса, веселого и любопытного, готового по первому знаку приблизиться.

— У, шайтан! — с сердцем сказал бывалый человек и показал кулак.

Казалось, настало время посмеяться над его суеверным страхом, но тут всех удивил Искандар.

В великом изумлении уставился он на собаку. Поднес палец к губам.

— Молчите! Это Полкан!

— Чепуха. Он и тогда был стар, — сказал бригадир.

— Я знаю! — шептал старик. — Тогда он остался здесь. Разве ты не видишь, что он узнал меня?

Искандар смотрел на пса. В его голове, полной воскресших образов прошлого, наступило смятение. Да и как не быть этому смятению, если престарелый, но верный страж его ветхого двора, который десять лет назад не пожелал со всеми покинуть деревню, вдруг вынырнул из тьмы, помолодевший и, конечно, радостный от этой встречи?

— Ты узнал своего хозяина, Полкан, — ласково сказал Искандар. — Подойди ко мне, Полкан.

— Очень похож. Но тот был старый, — настаивал внук.

Гульфия промолвила.

— Все может быть, все может быть.

Старик бросил кусок колбасы. Пес смотрел теперь совсем дружелюбно. Даже колбасу он съел так, словно был сыт, но боялся обидеть отказом.

— Подойди, Полкан. Я хочу видеть шрам на твоей ноге, которую искусал волкодав старого Юсупа.

Но пес вдруг насторожился, сорвался с места, и тотчас где-то рядом из темноты послышался голос:

— Здравствуйте, добрые люди. Не помешаю?

Искандар разочарованно крякнул: понял, что видение навсегда исчезло. Повернулся на голос.

— Здравствуй, товарищ. Подходи.

На свет вышел немолодой, видимо, очень усталый человек с лукошком.

— Здравствуйте, — повторил он. — Заблудился в темноте. Как дойти до Курбаново?

— До Курбаново? Садись, отдохни. Вместе поедем.

— Спасибо. Свои заждались.

Искандар сел, показал место рядом с собой.

— Успеешь, отсюда недалеко. Попей чаю — сила в ногах прибавится.

Незнакомец настаивал:

— Спасибо, добрый человек. Мне бы выйти на дорогу.

К нему подошел дядя Шовкат со стаканом вина.

— Ты наш гость. Выпей, и мы выведем тебя на Дорогу.

Человек так и не сел. Закусывая бутербродом, благодарно улыбался.

— Иду и удивляюсь: почему костер горит? Странное вы выбрали место и время для веселья.

— Нам хорошо, — сказал Искандар.

— Пусть вам будет всегда хорошо.

— Спасибо… Скажи, пожалуйста, откуда собака?

— Щенка выкормил. Думал — породистая.

Старик понимающе кивнул.

Бригадир повел незнакомца к дороге.

6

Гармонь была очень старой. Лак с деревянных ладов слез. Иссохшие меха пропускали воздух, и она хрипела, задыхалась. Никому теперь не нужна, кроме хозяина. Поставь ее посередь дороги в Курбаново — молодой тракторист со смехом сокрушит гусеницами хрупкий остов, в бесформенную лепешку превратит кумачовый мех. А была когда-то гордой и заносчивой, избалованной и кокетливой, потому что не ведала соперниц в Муртазино. Она умела повторить все звуки в ее царстве: и смех невест, и пение птиц, и песню пастуха — и всегда с той легкостью и лукавством, с каким юная красавица изобразит походку немощного старика… Потом отовсюду послышались новые чудесные звуки, а голос ее тускнел. Тогда она стала скромной, мудрой и искренней. И была вознаграждена за это: люди не перестали ее слушать. А она уж не стыдилась своего родства с пастушьей песней, а находила огромное счастье в том, что старательно подпевала своему хозяину. Никто лучше, чем она, не знал его песен, никто лучше не мог рассказать о них. Но вот поднялся Рустам. Волнуясь, откинул прядь длинных волос.

— Дед, хочешь я прочту твою песню по-русски? — Смущенно добавил: — Только петь я не могу…

— Зачем? Да и не пойму я. Зачем песню наряжать в чужие одежды?

— Пусть прочтет! — заговорили молодые.

— Пусть, — согласился Искандар.

Странным показался старику голос внука: вроде бы русские так и не говорят. Прислушался.

— Вот… все, — выдохнул Рустам и стал смотреть в темноту.

Все ждали, что скажет старый Искандар. А тот удивленно смотрел на внука и думал. Потом хрипло сказал:

— Рустам… Значит, мою песню могут знать русские? Она не очень складная, моя песня. Грустная песня. Но ведь у нас есть хорошие песни. А, Рустам?

— Есть… Только я плохой поэт.

— Мой внук научится и будет лучше других!

Он таинственно улыбнулся, потрогал лады, и лицо его вдруг стало напряженным, словно его нес необъезженный конь. И гармонь, что было в ней духу, с захлебом и восторгом начала выговаривать кокетливое «апипа».

Дядя Шовкат вскочил, скинул сюртук. Поджарый, стройный — и старость у него была такой же легкой, как его вымыслы — покачался на носках и пошел в плавном танце вокруг костра.

Очнулась от дремотного оцепенения старая Гульфия, заулыбалась беззубым ртом. Несмело выступила перед танцором одна из снох.

— Так! Повеселись, дочка! — ласково подбодрила ее старуха.

Но слишком подвижен и богат на выдумку был партнер. Так и не поборов смущения, спряталась сноха за спину гармониста.

А из темноты вышла Фатима. Никто не заметил, как она исчезла. А вышла, словно воскресла из предания царственная, не знающая соперниц, юная жена владетельного князя. Нет, царственная особа позавидовала бы зеленому платью в каскадах ярчайших искр, нагруднику из лилового шелка, на котором позванивали узоры из монет.

Дядя Шовкат застыл на месте.

— Ай, ай, откуда такое?

Фатима влюбленно кивнула на мужа.

— Подарок.

Перестал играть Искандар, в удивлении зашептали снохи, в немом восторге застыла улыбка Рустама.

— О, аллах, неужели не все забыто?

Это сказала Гульфия. Насмешливо глянул на нее Искандар.

— Почтенная Гульфия вспомнила, что кто-то в Муртазино носил такие одежды?

— Нет! Мы были бедные! — резко ответила старуха, рассерженная тем, что ее не понял Искандар. — Мы не носили таких одежд!

А Фатима совсем не думала о Муртазино, потому что гармонь снова стала выговаривать «апипа» и напомнила другое: школьный вечер, на котором она вот так же неожиданно удивила всех старинным танцем и надолго поверила в свой успех.

— Мы не носили дорогих одежд! — громче повторила Гульфия. — Но нам не надоедали старые песни, а красивые мечети не были бельмом в глазу!

Может быть, в эту минуту жалела о чем-то и завидовала, потому что не только платье, но и танец Фатимы был ярок, свободен, а движения легки, как у двухлетки, не знавшей аркана. Для Гульфии это было открытием. Но в чем-то еще сомневалась, потому что рядом были снохи Искандара, которые повторили ее судьбу и утвердили ее в уверенности, что слишком коротка и призрачна пора цветения в жизни, а тяжкий труд долог, как жизнь, и неотступен, как судьба.

Искандар устал играть. Фатима поклонилась ему и присела к мужу.

Костер вдруг померк, и из тьмы навалилась тишина.

Дядя Шовкат засуетился с бутылкой, но знал, что и праздник затухает, как костер. Можно еще расшевелить тлеющие головни, но вспыхнут они ненадолго, а потом подернутся голубоватым огоньком и будут только тлеть.

Хороший праздник кончается песней.

Бывалый гость не пожелал возвращаться на машине. Кто чутко спал в Курбаново, издалека услышал его голос. Пел и Искандар. Кругом все слилось с темнотой. Только стук колес свидетельствовал о том, что впереди лениво переступает вороной. И он не спешил домой. Поэтому над Курбаново кончалась одна песня и начиналась другая.