Зеленое окно

СТАРИК И ЕГО ВНУЧКА – РУСАЛКА БЕЗ ХВОСТА

Трудно сказать, с чего все началось.

С того ли случая, когда я впервые встретил Таню. Или нет, наверное, позже – с того дня, когда я увидел ее на сцене. А может быть, начало всему было намного раньше.

Пожалуй, нужно начинать со старика. Да, конечно, с него.

Старик выходил из своего подъезда почти всегда в одно и то же время и не спеша шел через весь двор к воротам.

На нас, вечно снующих по двору мальчишек, он, казалось, внимания не обращал, и его красивая седая голова никогда в нашу сторону не поворачивалась, словно бы нас не существовало.

Нам было обидно, и мы старались чем-нибудь досадить старику, показать ему, что, как бы он там ни важничал, нам-то на него наплевать. Подумаешь, нашелся какой индюк!

– Загоняла!.. – кричали мы. – Загоняла!..

Старик вначале пропускал это мимо ушей. Видимо, не понимал, что мы кричим ему. Но потом он стал вздрагивать при каждом выкрике, прибавлял шагу, степенная походка его ломалась, а мы, обрадованные этим, еще пуще орали:

– Загоняла!.. Загоняла!..

Однажды старик остановился и сделал шаг в нашу сторону, но мы тут же припустили, и потом уже он не пытался что-либо предпринимать.

Старик этот был особенный.

А может, и не особенный, а самый обыкновенный старикан. Просто мы долго ничего о нем не знали. Знали только, что он работает в театре и живет в пятой квартире. Вечерами окно его комнаты почти всегда было темным, потому что старик не бывал дома и это время. Но иногда, если он не уходил в театр, его окно светилось мягким бледно-зеленым пятном. Вот и все.

Но в театре работали многие из нашего дома. И ребята, что жили в соседних домах, даже звали наш двор «оперным». «Балетным» почему-то не звали, хотя дом наш принадлежал театру, который назывался Уярским областным театром оперы и балета.

Старик не был ни артистом, ни музыкантом, потому что жил тихо и не тревожил никого никакими звуками. Само собой, не плясал он на сцене: не тот возраст. Он мог бы сойти за директора: уж больно у него был солидный вид, когда он отправлялся на работу! Но директор, ясное дело, разъезжал бы на машине, блестящей, как новенькая галоша, а не ходил по утрам в булочную или в гастроном на углу.

Мы знали, что он не освещает сцену, потому что в одиннадцатой квартире на третьем этаже жил осветитель – длинный и сутулый дядя Вася, от которого всегда пахло водкой. И, конечно, старик не проверял билеты, потому что у входа – мы сами видели – всегда стояли женщины. Одна из них, Ивановна, тоже жила в нашем доме.

Что же еще делают в театре?

Как-то у нас зашел об этом разговор. Вернее, начали мы говорить про трубача Силина, который недавно переехал в наш дом и уже всем порядком надоел. Его труба издавала звуки колкие и режущие. Этими звуками он протыкал нас, как шпагой. Обычно вначале шли всякие упражнения, а потом звучало что-то быстрое и ритмичное. Мне даже нравилось. (Лишь спустя некоторое время я узнал от Верки Ряшенцевой, моей соседки, что называется это «Неаполитанской песенкой» из балета «Лебединое озеро» Чайковского.)

Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил:

– А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал.

– Подумаешь, – сказал я, – а когда Силин в театре играет, декорации шатаются.

– Врешь!

Я только плечами пожал:

– Мне уж сколько раз об этом говорили.

– Кто?

– Да говорили вот… люди, – начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю…

Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что.

Диман ни с того ни с сего вдруг сказал:

– А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает.

Но мы подняли Димана на смех.

– Что он, больной, что ли, – сказали мы, – чтобы на старости лет надрываться?

Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь.

Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда?

– Может, воду с бутербродами продает в буфете? – предположил кто-то.

Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами.

В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал.

И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал:

– Ребя, а может, он звонки даст?

Все было прыснули, а потом подумали, прикинула – и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а?

Так мы и решили: старик руководит звонками.

Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож.

Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.

Та-та-та-та-та-та-та…

За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо.

Сами но себе гаммы – полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, – а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, – то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки.

А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару – и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст – закачаешься.

Та-та-та-та…

С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, – сказал я, – музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… – и все. Толку-то!..» – «Помолчи, – сказала мама, – стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, – посоветовала она Веркиной матери. – А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет».

И вот теперь Верка вдруг притихла. Я-то думал, что она сейчас еще пуще затарабанит свое «та-та-та…». Но за стеной ни звука. Странно. Стукнуть еще, что ли? И я стукну:! несколько раз.

За стеной заиграли. Только, уже не гаммы, а что-то очень веселое и озорное. Что же это? Такое звонкое, такое…

Черт побери! Да ведь это же… Ну конечно! За стеной играли всем известную песенку из «Трех поросят»:

Я не ожидал от Нерки такой прыти. Надо же! Придумала ведь. Да еще так здорово наяривает! Я прямо взбесился от злости. Подскочил к стенке и кулаком со всей силы – бум, бум, бум!..

И тогда за стеной торжественно зазвучала другая песня:

Я даже ушам своим не поверил. Это что же получается? Норка просто смеется надо мной… Ну погоди!

Я выскочил на лестничную площадку и, как тигр, прыгнул к двери Ряшенцовых. На кнопку звонка я нажал с такой силой, будто хотел раздавить его.

Дверь открылась.

– Знаешь что, Ряшка!.. – крикнул и осекся. Передо мной стояла незнакомая девчонка и строго смотрела на меня. Через плечо у нес был перекинут «конский хвостик» – кажется, так называется эта прическа.

– Вам кого? – спросила она.

Я хотел было сказать: «Тебе-то какое дело! Пусти», – но все слова будто прилипли к языку, и я стоял молча и смотрел на девчонку. Ничего особенного в ней не было. И глядела она уже не строго, а скорее с любопытством, и уголки губ ее чуть-чуть растянулись.

– Вы, кажется, ошиблись? – произнесла она.

Конечно, девчонка издевалась надо мной. Оттолкнуть бы ее в сторону и пройти в квартиру, а я стоял дурак дураком и не двигался. Я чувствовал, что девчонка вот-вот расхохочется.

– Понимаю, – сказала она, – вы ищете больницу, да?

– Какую больницу? – растерялся я.

– А для этих, которые… – Она приставила к виску палец и покрутила им.

Я только замахнулся, чтобы дать ей как следует но шее, но девчонка успела захлопнуть дверь.

Так произошла моя первая встреча с Таней – внучкой Загонялы.

О том, что она его внучка, я узнал позже. А вначале мне лишь было известно, что она живет в пятой квартире и ходит к моей соседке Верке играть на пианино.

Я никак не мог простить ей «больницу» и поэтому несколько раз подкарауливал ее, но безуспешно. Просто мне не везло. Или она долго не появлялась, или мне надоедало ждать.

Но вот однажды, когда я поднимался к себе но лестнице и был в отличном настроении (только что посмотрел «Фантомаса»), я вдруг нос к носу столкнулся с ней. Она как раз спускалась сверху.

От неожиданности мы замерли.

– Попалась, – сказал я не двигаясь.

Меня наполняло торжество. Уж теперь-то ей никуда не уйти! Я чувствовал себя комиссаром Жювом, которому очень повезло: он поймал неуловимого Фантомаса. В моей голове даже возникли красивые слова: «Спускайтесь, мадам, спускайтесь. Мне очень жаль, но в конце пути придется рассчитаться».

Я ждал, что она повернется и бросится бежать, а я в один прыжок настигну ее, и вот тут-то причесочка «конский хвостик» весьма пригодится. Я схвачу ее за волосы левой, правую сожму в кулак и поднесу к самому се носу. «Морда, морда! – скажу. – Я кулак. Иду на сближение». А она задергается, будет всхлипывать: «Пусти, я твоей матери скажу…»

Только девчонка не повернулась и не побежала, а так и стояла на своей ступеньке. Тогда я сделал несколько шагов. Она все стояла. Я подошел вплотную.

– Ну!.. – сказал я и протянул руку к «конскому хвостику».

Она отвела голову назад. В глазах ее была тревога. Я видел, что девчонка боится меня, но также понимал, что она не отступит, не побежит.

Если бы она жалобно захныкала, тогда другое дело. Тогда бы я, конечно, дал ей разок по затылку, чтоб была ученой. Но девчонка молчала.

– Попадись мне еще! – проговорил я.

– Что тогда? – спросила она, и уголки губ ее чуть растянулись, как и в тот раз.

– Тогда узнаешь! – И я, не оглядываясь, потопал на свой этаж.

Чтобы показать, что она меня больше не интересует и что я даже позабыл про нее, я принялся насвистывать: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…» А на душе было паршиво.

– Фальшивишь, – донеслось до меня снизу. «В самом деле, поддать ей, что ли? – устало подумал я, но, махнув рукой, двинулся дальше. – Не стоит связываться. Хлопот потом не оберешься».

С тех пор мы старались не встречаться. Вернее, и просто переходил на другую сторону, если замечал, что она идет навстречу.

Несколько раз я видел ее из своего окна. Я отходил к занавеске, чтобы она, случайно взглянув на окно, не узнала, что я смотрю на нее. Ходила она плавно, легко. Я смотрел – и вся злость моя куда-то девалась.

Потом я видел ее несколько раз со стариком – с Загонялой. «Чего это она с ним?» – думал я. А они шли чинно, не спеша. Одним словом, прогуливались. Казалось бы, ну какое мне дело до всего этого? Пусть прогуливаются! Но что-то удерживало меня у окна, пока они шли по двору.

Я спросил у Витальки, который всегда все знает: что это, мол, за девчонка какая-то со стариком ходит?

– А-а-а, – протянул Виталька, – это его внучка приехала. Теперь с ним живет. Ее Русалкой зовут.

– Как? – переспросил я.

– Вообще-то Танькой. Но мы ее со вчерашнего дня Русалкой прозвали.

– Почему?

– Потому что она на русалку учится.

– Ты что ерунду болтаешь? – сказал я.

Виталька рассмеялся и пояснил:

– Вчера она к нам подошла…

– Сама?

– Ну да. Ты слушай. Подошла, значит, и говорит:

«Вы что моего деда Загонялой зовете?» А Леха ей: «Он же и есть загоняла. Самый натуральный. Он же публику на места загоняет». – «А ты, – говорит она, – дурак самый натуральный! Дедушка мой работает капельдинером». Леха обиделся, конечно, и в драку было полез. Но я говорю: «Отзынь!» И спрашиваю у нее: «Кем-кем работает?» – «Капельдинером. Помогает зрителям правильно занять свои места». А потом разговорились, и мы узнали, что она будет выступать в опере «Русалка».

– Петь будет?

– Нет. Просто будет читать стихи.

– Стихи!

– Ну да! «Русалку» же Пушкин написал стихами. А потом к ней кто-то музыку придумал, Танька говорила.

Я не мог понять:

– Ты же сам говоришь – музыку. Значит, она поет?

Виталька досадливо поморщился:

– Не поет, а читает. А кроме нее – все поют.

– Что же она читает? – допытывался я.

– Текст читает, – разозлился Виталька. – «Что» да «что»! Сходи, тогда сам узнаешь.

– А говоришь, она на русалку учится.

– Ну да, учится. Репетирует. – И вдруг он пристально посмотрел на меня: – А что ты так интересуешься?

– Ничего… Просто я…

– А покраснел-то, покраснел…

Я замахнулся:

– Как дам вот сейчас!

Мы еще о чем-то потрепались и разошлись.

А во дворе время от времени я стал слышать крики: «Русалка!», «Русалка!», «Русалка хвостом рыб отгоняет!». И я видел, как плавно и независимо шла Таня. На крики мальчишек она не обращала никакого внимания.

И снова я встретил ее на лестничной площадке, когда Таня возвращалась от Верки. Я хотел посторониться, чтобы она прошла, но Таня вдруг остановилась.

– Здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй.

Она молчала, и я тоже не знал, что ей еще сказать. Было слышно, как Силин играл «Неаполитанскую песенку». Особенно мне нравились места, где мелодия вдруг обрывалась, а потом как бы вдогонку ей летела еще одна протяжная нота. Про себя я даже повторил за трубой.

Но что же сказать Тане? Не стоять же таким истуканом.

Наконец я бухнул:

– Ты… это… правда Русалку играешь?

– Правда, – сразу ответила она, – только не Русалку, а Русалочку.

– Русалочку?

– Да. Это дочь Русалки.

– Дочь?

Я и сам чувствовал, что вопросы мои идиотские. Но Таня не рассмеялась.

– Дочь ее и князя.

На этот раз я ничего не спросил, но Таня отлично поняла, что «Русалку» я не знаю, хотя и сказал:

– Ага!

– Хочешь, я тебе книгу дам, ты там обо всем прочитаешь? – И, не дожидаясь моего ответа, она предложила: – Пошли.

Только когда мы переступили порог ее комнаты, я вспомнил про Загонялу. Но отступать было поздно. Старик шел нам навстречу.

– Познакомьтесь, – сказала Таня, – это мой дедушка Иван Денисович.

– Эдик, – произнес я.

Я подумал: вот сейчас он начнет меня распекать! Сколько раз я вместе с другими кричал: «Загоняла!» Зачем кричал? Не знаю. Может, и те, другие, тоже не знают? Глупо как-то.

Но старик сказал:

– Присаживайтесь, молодые люди. А может, мы чаю выпьем?

– Спасибо. – Я поерзал на стуле. – Я на минутку зашел, за книгой.

– За какой, позвольте полюбопытствовать?

Я почувствовал, что начинаю краснеть. Что у меня за дурацкая привычка, нет, не привычка, а свойство: чуть что – я уже краснею! Просто не знаю, куда деться в такой момент.

Выручила Таня. Она сказала:

– Эдик хочет почитать пушкинскую «Русалку».

– А! Это хороню, – произнес Иван Денисович. – Это похвально.

«Вот еще! Нужна мне больно его похвала», – подумал я, но, конечно, промолчал. Я стал смотреть на полки с книгами, на картины и портреты. А на потолке висел голубовато-зеленый плафон – тот самый, от которого вечером струился мягкий, подводный свет.

Таня тем временем принесла чайник, расставила чашки, достала сахар и печенье. Она делала все это быстро, но как-то незаметно, без суеты. Лишь теперь я рассмотрел, что и глаза у нее были зеленоватые, как тот плафон.

Посидели, попили чай. Таня рассказывала, что скоро премьера, все очень волнуются, и она тоже волнуется, но режиссер похвалил ее и сказал, что все будет хорошо.

– А через неделю у нас генералка, – закончила Таня. – Вот!

– Ты бы и пригласила Эдика на генеральную репетицию, – вставил Иван Денисович, пока я раздумывал, что же это значит – генералка.

– Конечно. Только нам еще не дали пригласительных билетов.

Мы поговорили еще немного, а затем я взял книгу и ушел.

Во дворе я оглянулся на их окно. Оно, бледно-зеленое и прохладное, показалось мне кусочком морского дна. И вот в окне появилась Таня. «Русалка, – подумал я про нее. – Русалочка». А прическа «конский хвостик» ей идет. Если распустить его, волосы разметнутся по плечам, но спине – и Таня тогда, наверное, будет совсем как настоящая русалка.

Книга мне не очень-то понравилась. Князь полюбил дочь Мельника и хотел жениться на ней. А потом взял да и женился на другой. С горя Мельникова дочь утопилась и стала Русалкой. Мельник сошел с ума. Князю тоже, видно, несладко пришлось. А Русалка родила девочку в своем подводном царстве. И девочка выходила на берег и встречалась со своим сумасшедшим дедом. А однажды она встретилась с Князем. Он удивился и спросил: «Откуда ты, прелестное дитя?» Вот и все.

А я-то думал, что там что-нибудь страшное происходит, как, например, в кинокартине «Вий» у Гоголя.

Через несколько дней я книжку вернул.

Таня открыла мне дверь, и я сразу же заметил, что «конского хвостика» уже нет. У нее была теперь короткая, почти мальчишеская стрижка. Так ей тоже шло. Правда, вначале я как-то не мог привыкнуть к этому.

– Понравилась? – спросила Таня, взяв у меня книгу.

– Ага, – сказал я из приличия. – Здорово там это… Мельник Князя пугает… «Я ворон! – кричит. – Я ворон!»

Таня рассмеялась.

– Послезавтра дадут пригласительные. Посмотришь.

– Таня, – заметил Иван Денисович, – ты же знаешь, про оперы говорят: послушаешь.

– А иногда – посмотришь, – быстро ответила она, сверкнула своими зеленоватыми глазами и снова рассмеялась.

Почему она смеется, я не понимал. Но мне нравился ее смех. От него становилось тепло и чуть тревожно. Во мне теперь что-то сладко вздрагивало, когда я слышал, как она смеется. Смех ее был звонкий и очень короткий, словно всплеск на пустынной реке.

Я вдруг захотел, чтобы она что-нибудь для меня сделала. Что-то такое необходимое. Мне казалось, что и Тане будет приятно это сделать. Только я никак не мог придумать это необходимое.

Когда я уже прощался, я взглянул случайно на окно и…

– Таня, – сказал я, – ты вечером сможешь подойти к окну?

– Смогу, а зачем? – Уголки ее губ чуть приподнялись.

– Просто так. Подойди на две минуты, ладно?

– Ладно, а во сколько?

– Ну… ну ровно в десять.

– Угу, – кивнула она.

Ровно в десять, когда уже было темно, я стоял под деревом, что росло напротив ее окна.

Подойти она не забыла, и мне было очень приятно увидеть ее в зеленом «кусочке морского дна». Меня она вряд ли видела, хотя и смотрела какое-то время вниз на дерево.

Это повторилось и назавтра, хотя я не просил се. Она опять посмотрела в сторону дерева. А может, Таня меня все же рассмотрела? Я весь вечер думал об этом, а потом долго не мог уснуть.

На следующий день, когда я стоял с ребятами около своего подъезда, вдруг появилась Таня.

Все взглянули на меня (во дворе, конечно, заметили, что я стал посматривать на ее окно), и я тут же почувствовал, как предательски краснеет мое лицо.

Таня направилась прямо к нам.

В руке у нее белел какой-то листок.

– Вот пригласительный, – сказала она, – начало сегодня в двенадцать.

Рука моя не поднималась, чтобы взять этот листок.

– Я не могу, – выдавил наконец я. – Мне нужно… это… к тетке. Она на дачу переезжает. В Малановку… правда.

Таня повернулась и пошла на улицу.

– А Русалка-то без хвоста, – сказал кто-то. И другой добавил:

– Чем же она теперь рыб отгонять будет?

Все засмеялись, а Виталька спросил:

– Куда это она пригласительный давала?

– Да так, – сказал я, – на генеральскую репетицию.

– «На генеральскую»! – захохотал Виталька. – Ой, уморил!

– На генеральную, – поправился я, но все кругом валились от смеха.

В театр я все же попал. Пошел без билета. Крутился, крутился возле контролерш, а потом решился: была не была – и дерзко двинулся за кем-то следом. Никто меня не остановил.

Вначале от страха и радости я ног под собой не чувствовал. Все думал, сейчас кто-нибудь спросит: «Мальчик, а где твой билет?» Но потом успокоился. Смотрю, многие поднимаются наверх. И я пошел.

На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени.

Я обернулся и увидел Ивана Денисовича.

– Эдик, иди сюда, – позвал он.

Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», – мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил:

– Проходи вот в эту ложу, – и показал на дверь.

Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль.

Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес.

Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», – все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют.

Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось.

В антракте Иван Денисович меня спросил:

– Ну как, нравится опера?

– Ага, – кивнул я. – Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. – И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил:

– Иван Денисович, когда же Таня будет выступать?

– Еще не скоро, – ответил он. – Ее выход в самом конце.

– А-а… – сказал я и побежал к буфету пить лимонад.

После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон».

А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы.

И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие.

Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье.

Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь.

Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу.

Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!

Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда – Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца.

Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену.

Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани.

Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор.

Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось.

Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой.

По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла.

Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я.

Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме.

– Заряжен? – спросил я.

– Только что зарядили, – сказал Виталька. – Тридцать две единицы зарядили.

– Лучше б шестьдесят пять, – проговорил я.

– Знаю, – сказал Виталька, – в магазине только такая была.

– Сними меня, а? – протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании.

– Откуда снять? – спросил Виталька, и все засмеялись.

Костик не знал, что ответить, и снова попросил:

– Ну сними.

– А ты что, на заборе повис?

Опять все рассмеялись.

– Из аппарата сними, – не отставал Костик.

Виталька отмахнулся:

– Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую.

Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому.

– Русалка! – крикнули ей.

– Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем.

Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня – мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, – но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо.

– Русалка! Русалка без хвоста! – завопил Костик.

Таня, конечно, не оглянулась.

Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, – шептал я. – Русалочка».

Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.