Зимний лагерь

17

Он лежал, свернувшись калачиком, и ему было жарко, очень жарко. Проснувшись, он оттягивал тот момент, когда откроет глаза, ему хотелось продлить это теплое блаженство. Закрытые веки изнутри казались ему оранжевыми, в ушах стоял легкий, немного убаюкивающий гул, но, может быть, это где-то в шале шумела стиральная машина. За ее стеклянной дверцей вертелось белье, медленно извивающееся в очень горячей воде. Колени Николя касались подбородка, рука, державшая край одеяла, была прижата к губам — он чувствовал суставы пальцев, их сухое тепло. Другая рука была, наверное, под одеялом, там, где в спокойной теплой глубине съежилось его тело. Когда он, наконец, открыл глаза, свет тоже оказался горячим. Шторы были задернуты, но солнце просвечивало сквозь них с такой ослепительной силой, что комната была залита оранжевой полутьмой, испещренной светящимися точечками. Он узнал стол, абажур и понял, что его уложили в кабинете, где стоял телефон. Чтобы услышать звук своего голоса, он тихонько застонал, потом еще раз, еще, и с каждым разом все громче — теперь, чтобы узнать, был ли кто-нибудь поблизости. Из коридора приблизились шаги, на край кровати присела учительница. Положив ему руку на лоб, она спросила ласковым голосом, хорошо ли он себя чувствовует, не больно ли ему где-нибудь. Она предложила отдернуть шторы, и лучи солнца наполнили комнату веселым светом. Потом она пошла за градусником. Николя умеет сам мерить температуру? Он кивнул головой, взял градусник, и градусник исчез под одеялами. На ощупь, все также свернувшись в клубок, он стянул штаны от пижамы и сунул градусник между ягодицами. Термометр был холодным. Хотя и с трудом, Николя все-таки нашел задний проход и снова кивнул, когда учительница спросила, все ли в порядке. Они немного подождали, учительница продолжала гладить его по лбу, потом под одеялом раздался звоночек. Учительница сказала, что можно вытащить градусник, и градусник вернулся к ней из-под одеяла.

— Тридцать девять и четыре, — сказала она. — Тебе надо лежать.

Потом учительница спросила, не хочет ли он есть. «Нет», — ответил он. Тогда — пить, при температуре надо пить. Николя попил, затем снова ускользнул в тепло, в сладкое и насыщенное оцепенение жара. Он опять стал играть с черным шаром. Позже его разбудил телефонный звонок. Учительница пришла так быстро, как будто ждала этого звонка в коридоре. Она тихо поговорила несколько минут, глядя с улыбкой на Николя, потом положила трубку, опять села на край кровати, чтобы снова померить температуру и еще раз дать ему попить. Она тихо спросила, случалось ли ему раньше выходить на улицу ночью, не отдавая себе в этом отчета. Он ответил, что не знает, и она пожала ему руку, как бы давая понять, что такой ответ ее устраивает, что удивило Николя и в то же время вызвало у него чувство удовлетворения. Еще позднее он услышал шум автобусного мотора на площадке и веселый галдеж класса, вернувшегося с урока катания на лыжах. По лестнице забегали, были слышны крики и смех. Учительница попросила не шуметь, потому что Николя болен — он улыбнулся и закрыл глаза. Он любил болеть, быть в жару, отталкивать черный шар в тот самый момент, когда он накатывал на него, чтобы раздавить. Не зная, откуда долетали до него — извне или из его собственного тела — эти странные шумы, гул и потрескивания, он любил их. Ему нравилось, что о нем заботились, ничего не требуя взамен, кроме согласия принимать какие-нибудь лекарства. Он провел чудесный день, то соскальзывая в задурманенную жаром дрему, то радуясь, что не спит и лежит неподвижно, прислушиваясь к шуму в шале и чувствуя себя освобожденным от обязанности участвовать в нем. Во время обеда внизу раздавался шум столовых приборов, звон тарелок, которые ставили стопками, перекрывающие друг друга резкие голоса, взрывы смеха, несерьезные угрозы учительницы и инструкторов. Она приходила к нему наверх каждый час, и Патрик тоже пришел один раз. Как и учительница, он потрогал его лоб и сказал, что он действительно выкинул тот еще номер. Николя хотел, было, поблагодарить его за спасение своей жизни, но побоялся, что между нефтяными королями это прозвучит фальшиво, слишком сентиментально, и промолчал. Когда стемнело, учительница сказала, что должна позвонить его маме. Она уже звонила ей утром, пока он спал, и теперь надо позвонить еще раз, чтобы сообщить последние новости. Если он хочет, то может поговорить с ней. Николя устало вздохнул, это означало, что он чувствовал себя слишком слабым, и ограничился слушанием того, что говорила по телефону учительница. А она говорила, что у него высокая температура, что, конечно, досадно за него, но отсылать его домой не стоит. Впрочем, все равно ехать с ним некому. Наконец, она заговорила о сомнамбулизме. Она сказала, что подобные случаи у детей не редки, но странно, что за Николя этого до сих пор никто не замечал. По ее следующим репликам Николя понял, что мама возражала: он никогда не был лунатиком. Настойчивость, с которой она отвергала эту версию, как будто речь шла о постыдной болезни, в которой виноватой могли считать только ее, раздражала Николя. Он был вполне доволен, что учительница считала причиной всего случившегося прошлой ночью приступ сомнамбулизма — ведь так он мог не давать никаких объяснений. Он был не виноват, и, поскольку ничто не зависело от его воли, никто не нарушал его покой.

— Я хотела передать трубку Николя… — начала говорить учительница и тотчас поспешила добавить, увидев умоляющее выражение его лица, — … но он только что уснул.

Николя с благодарностью улыбнулся ей, прежде чем снова свернуться калачиком в постели, извиваясь всем телом, уткнуть лицо в подушку и улыбаться теперь уже только самому себе.