Зимний лагерь

25

Возвращение в дортуар осложняло и секретные переговоры с Одканном. Куда и зачем он ходил? Учительница не спускала с него глаз, и он ни разу не нарушил царившее во время ужина тоскливое молчание, потом лег спать, даже не почистив зубы, ни с кем не разговаривая и повернувшись к стене в позе дикого зверя, которого лучше не беспокоить. Натянутый, как струна, Николя лежал на верхней полке кровати и не знал, спит Одканн или нет. Так прошел час. Наконец, Одканн прошептал: «Николя…», — и, бесшумно поднявшись с кровати, жестом позвал его за собой. Николя спустился со своего места по лесенке и на цыпочках пошел за ним в коридор. Когда он проходил мимо, Люка привстал на кровати и пробормотал: «Вы куда?» — но Одканн, ожидавший, просунув голову в дверь, ограничился тем, что сказал приглушенным голосом: «Заткнись!» — и этого было достаточно. Из предосторожности они отошли подальше от дортуара, к окну в конце коридора. Мягко подпрыгнув, Одканн сел на подоконник и прислонился к оконному переплету так, что его силуэт четко выделялся на фоне черно-белых елей с опущенными под тяжестью снега лапами, в то время как его лицо оставалось в тени. Николя боялся этой тени.

— Ну что? — прошептал он.

— У твоего отца марка машины «Рено-25», да? — спросил Одканн безразличным тоном.

Николя почувствовал, как его лоб покрылся тем, что в страшных историях, которые он читал тайком, называлось холодным потом или испариной. Он ничего не ответил.

Одканн заговорил снова:

— Конечно, это «Рено-25» серого цвета, я прекрасно помню. Когда пришли жандармы, я выбрался из дортуара и подслушал, о чем они говорили в кабинете. Они рассказывали о том, что сделали с Рене, но лучше я не буду тебе этого повторять. Меня самого до сих пор от всего этого воротит. А потом они спросили, не видел ли кто в окрестностях серый «Рено-25». Инструкторы сказали, что нет: наверное, они забыли или ничего не заметили, когда приезжал твой отец. И тогда поразмыслив, я быстро спустился вниз, когда они собрались уходить, и стал дожидаться их на дороге, — Одканн помолчал, а потом добавил. — Я им все рассказал.

Он снова замолчал. Николя не шевелился. Он смотрел на это лицо в тени. Тогда тон Одканна изменился. Он шептал по-прежнему убежденно, но старался теперь как бы оправдать свое поведение.

— Слушай, Николя, так надо было. Знаю, я обещал тебе ничего не говорить, но твоему отцу угрожает опасность. Они поэтому его и ищут, зачем же еще? Он сейчас, может быть, уже в плену у этих торговцев. Может, они его даже убили уже, — произнес он с неожиданной резкостью, как будто хотел встряхнуть Николя. — Но если не убили, то еще не поздно попробовать его разыскать, а уж мы-то этого сделать никак не сможем, даже если будем искать в снегу чьи-то следы. Это тебе не Клуб Пятерых, Николя, эти типы — монстры. Послушай меня, Николя, — настаивал он почти умоляющим тоном, — если есть надежда спасти твоего отца и ты упустишь эту возможность, ты же будешь жалеть об этом всю жизнь! Если он погибнет из-за тебя? Представь себе свою жизнь после этого.

Видя, что его слова не производят на застывшего от ужаса Николя никакого впечатления, Одканн замолчал. Устав от бесполезных усилий, он пожал плечами:

— Да теперь уж все равно я все рассказал.

Потом, соскользнув с подоконника, он протянул к Николя руку и с грустью в голосе тихо прошептал: «Николя…». Николя отошел на шаг, чтобы он не смог дотронуться до него. «Николя, я все понимаю…», — продолжал Одканн и погладил его по волосам, притянул его голову к своему плечу, и на этот раз Николя не сопротивлялся. Он стоял, приникнув к груди Одканна, который гладил его по голове и тихо повторял его имя; и он чувствовал тепло этого огромного тела, белого и мягкого, словно огромная подушка, в которой твердым было только то, что выступало и прижималось к его животу и чему не было названия. А у Николя, наоборот, все тело напряженно замерло, сжалось, будто скованное льдами, но между ногу него все было мягким и пустым. Ничего там не было, одна пустота, блистающая своим отсутствием территория. Широко раскрытыми глазами он смотрел через плечо Одканна в окно на темную массу елей с прогнувшимися под тяжестью снега лапами и дальше сквозь них, в темноту ночи.