Значение «открытия» Бахтина для мировой культуры

Историк будущего, заинтересовавшись культурой 60-90-х годов нашего столетия, натолкнется на одно из интереснейших и сложнейших явлений – бахтинский бум. Нас, современников и отчасти протагонистов этого бума, тоже поражает, что русский литературовед Михаил Бахтин, десятилетиями известный немногим специалистам единственной книгой о Достоевском, вышедшей в конце 20-х годов, в несколько лет, так сказать, интеллектуально завоевал мир, когда стали выходить его работы, по большей части неизданные, на свободном рынке книг и идей.

Можно возразить, что поразительного в этом буме мало или совсем ничего, если думать об огромной значимости работ этою ученого, которого мы пока по-прежнему будем называть «литературоведом», при всей неадекватности этого определения. Но это слишком простое, если не упрощенное возражение, хотя в нем и содержится часть истины. В самом деле, другие современные Бахтину русские ученые, тоже заною открытые одновременно с ним, причем их интеллектуальная значимость приближается к бахтинской, не вызвали в мировой культуре такого резонанса и, входя в сферу русистики, почти не вышли за ее рамки и не породили своего рода новую академическую дисциплину, как в случае Бахтина произошло с бахтиноведением.

Первое, что поражает тех, кто воспринимает бахтинский бум как историко-культурную проблему, которую нельзя объяснить одними лишь качествами Бахтина, это то, что в отличие от почти всех других русских мыслителей, вновь открытых в последние годы в России и в мире, его нельзя свести к «русской идее» или к русскому философско-религиозному возрождению начала века. Разумеется, связь Бахтина с русской культурой его времени несомненна и глубока, но в его случае диалектика локального и универсального требует особенно тонкого подхода. При этом универсализм его мышления очевиден.

Итак, будущий историк культуры столкнется с двумя проблемами, а в некотором смысле и в какой-то степени сталкиваемся с этим уже и мы: в чем причина того, что Бахтин завоевал мировую культуру, и каково место Бахтина в его собственной национальной культуре? Эти проблемы уходят корнями в третью, особенно интересующую нас в настоящее время: каково место Бахтина в мировой культуре, в которую он победоносно вошел совсем недавно? В коротком выступлении решить эту проблему очевидно нельзя. Немыслимо найти и однозначный ответ: ответов столько, сколько образов Бахтина, с одной стороны, и образов мировой культуры, с другой. Здесь я только выскажу некоторые личные соображения, продиктованные моим опытом не бахтиноведа (я не принадлежу к этой категории), а человека, который три с лишним десятилетия назад имел удовольствие «открыть» для себя Бахтина и внести свою скромную лепту в распространение его идей в мире.

Размышляя над названием моего выступления, замечаю, что выражение «открытие» Бахтина для мировой культуры» может иметь два значения. Первое – то, о котором говорилось выше, а именно тот факт, что в последние два приблизительно десятилетия творчество Бахтина было открыто мировой культурой и подробно исследовано; второе в том, что Бахтин сделал «открытие в культурной и интеллектуальной жизни, открытие, которое требуется понять и определить. Но в действительности оба эти значения взаимодополнительны, потому что именно «открытие», сделанное Бахтиным, может объяснить «открытие» Бахтина мировой культурой.

На основании сказанного ясно, что теперь наше внимание должно быть обращено на третью часть нашей темы: понятие «мировой культуры», и, пожалуй, эта часть значительно сложнее, чем первые две, то есть Бахтин и его «открытие». Однако, с другой стороны, ясно, что без некоторого представления о современной «мировой культуре» очень трудно понять, в чем состоит открытие Бахтина и то, как он был открыт мировой культурой. Прошу слушателей не пугаться: я совсем не преследую цели определить, что такое современная мировая культура, и буду имплицитно придерживаться определенного представления об этой культуре, лишь частично эксплицитно выражая его, а главное, только через попытку сформулировать ответ на вопрос, касающийся сути названия моего выступления.

Культурные координаты Бахтина в основном известны, благодаря посвященным ему в последние годы исследованиям биографического и историко-культурного характера. Изучение истоков бахтинской мысли и культурной среды, прямо или косвенно воздействовавшей на ее формирование, конечно, будет продолжаться и даст новые результаты, но уже сегодня просматриваются его связи с определенного рода немецким неокантианством и историцизмом, с некоторыми русскими философско-религиозными течениями и т.д. и, с другой стороны, его идейные связи с современными мыслителями, известная близость, например, с Бубером, Хайдеггером, Гадамером. В этом последнем направлении бахтиноведение продвинулось настолько, что обнаружило нечто общее между Бахтиным и рядом современных мыслителей – от Лакана до Дерриды. Но такова уж судьба любого крупного самобытного мыслителя, когда он попадает под жернова «академической индустрии».

Так или иначе все это помогает на первых порах отвести место Бахтину в мировой культуре, независимо от всех определений, под которые его можно подвести – от неокантианца до экзистенциалиста. Все, что нам известно об исторических предпосылках и посмертно обнаруживаемом бахтинском сродстве в мировой культуре, позволяет дать первый, весьма общий ответ на поставленный нами вопрос: открытие Бахтина мировой культурой вызвано прежде всего тем, что Бахтин говорит с этой культурой на одном языке и по сравнению с другими русскими мыслителями, тоже воспитанными на европейской мысли, он, так сказать, менее «экзотичный», хотя и один из самых оригинальных. В самом деле, удивительно, как этому мыслителю (мы уже можем называть Бахтина не литературоведом, а мыслителем или философом), жившему в такое время и в такой стране, которые воплощали собою отрицание свободных интеллектуальных связей современной мировой культуры при господстве абсолютной и тотальной идеологии, – как ему удалось не только сохранить свои идеи, сформировавшиеся в предшествующий этой ситуации период, но и продолжить и развить их так, чтобы оставить миру интеллектуальное наследство, удивительно близкое по актуальности современным философским исканиям?

Позволю себе краткое отступление. Оно касается в каком-то смысле отношения Бахтина к той абсолютной и тотальной идеологии, о которой я только что говорил. Эта проблема не решается простой констатацией того, что Бахтин не был марксистом, и не менее простым заявлением, что он являет собой образец духовного сопротивления всякому «монологизму», а следовательно и монологизму господствовавшей в СССР идеологии, во имя «диа логизма», последовательным теоретиком которого он был. Нельзя также сказать, как некоторые, что тем не менее Бахтин в каком-то смысле поддался этой идеологии, конечно, не приспособленчески, а, так сказать, подсознательно в своем исследовании о Рабле. Оставляя в стороне общую проблему марксизма как явления культуры, а не идеологической реальности и отношения между марксизмом и Бахтиным, так как эта тема потребовала бы специального выступления, рассмотрим вкратце дискуссионный вопрос об авторстве известных книг, вышедших под именами Волошинова и Медведева, поскольку это позволяет увидеть, возможно и маргинальный, но немаловажный аспект сделанного Бахтиным «открытия».

Известны противоположные позиции: позиции тех, кто безоговорочно включает эти работы в корпус бахтинских трудов, и тех, кто, наоборот, признавая основные идеи как принадлежащие Бахтину, не признает, что это его работы. Я не хотел бы вызвать возмущение тех, кто участвовал в этой полемике, но, на мой взгляд, этот спор имеет второстепенное значение, потому что главное здесь го, что Бахтин, несомненно, вдохновитель основных идей оспариваемых книг, в определенный момент, в силу слишком очевидных исторических обстоятельств, прибегнул к двум приемам, которые не были простой вынужденной уловкой, а соответствовали самой природе его мысли. Независимо от материального участия в написании книг, которые были подписаны именами Волошинова и Медведева, это – два бахтинских псевдонима, псевдонимы парадоксальные, поскольку в обоих случаях соответствовали фамилиям двух живущих ученых. Но это были и как бы идеологические псевдонимы, так как в «их» книгах Бахтин не просто излагал свои идеи, как в книге о Достоевском, а развивал их в контексте и на языке реальных Волошинова и Медведева и идеологии, которой они вдохновлялись, поэтому суть этих книг двойственная или, пользуясь излюбленным бахтинским словом, амбивалентная, как будто Бахтин по необходимости и одновременно ради игры «карнавализировал» свою мысль, не изменив ей. Мудрость Бахтина в течение всей его жизни была мудростью человека, который сумел сохранить верность своей живой, не застывшей в первоначальных формулировках мысли, не игнорируя реальности, в которой жил и которой его мысль была внутренне враждебна. Было бы интересно сравнить стратегию и тактику, с которыми не только Бахтин, но и другие современные ему крупные русские деятели, уцелевшие в трагических испытаниях истории своей страны, от Булгакова до Пастернака, от Платонова до Ахматовой, сумели не только «выстоять» и выжить, но и углубить и даже обогатить свою первоначальную творческую энергию.

В чем причина очарования фигуры Бахтина, благодаря чему он не только интеллектуально, но и, я бы сказал, морально завоевал мировую культуру? Дело не в том, что бахтинский голос возвысился в стране, где свободные голоса были подавлены. Мы знаем, что иногда на Западе верили посредственным в тембровом отношении голосам, единственным плюсом которых был налет «фронды», голосам не вне хора, а просто фальшивившим. В случае Бахтина мы имеем дело с поразительным феноменом совершенно независимой и глубоко творческой позиции, к тому же свободной от наслоений академизма, из-за которого несколько тускнеют другие русские ученые советского периода, внушающие уважение своей научной серьезностью, которой они хотя бы отчасти защищали себя от натиска идеологии, «научной» только по самоопределению.

Если обратиться к собственному концептуальному аппарату Бахтина, мы увидим, что такие наиболее распространенные его термины, как «диалог», «полифонизм», «карнавализация» и т.д., даже раздутые из-за известной академической и публицистической бахтиномании, могут объяснить популярность их автора, но их явно недостаточно, чтобы объяснить причину его глубокого укоренения в мировую культуру. Вышеназванные понятия обладают интеллектуальным богатством и с ними нельзя обращаться слишком вольно, как это часто происходит, но главное – это общая теоретическая и этическая позиция, лежащая в их основе, то есть в основе всего бахтинского творчества.

Чтобы понять суть этой позиции, оставим на время Бахтина и обратимся к понятию «современная мировая культура», браться за определение которой сейчас, как я уже говорил, было бы абсурдным. Но по крайней мере на один аспект этой культуры сейчас можно и должно указать для получения ответа на наш вопрос об «открытии» Бахтина. Этому центральному моменту современной культуры я даю определение антиметафизики, понимая под этим не априорное отрицание традиционной онтотеологической метафизики, а утверждение ее невозможности как определения последнего Основания Бытия, и в то же время признания ее серьезности или, лучше сказать, признания серьезности и неустранимости метафизического вопроса о последней Сути реальности. В этом смысле материализм, в том числе и называющий себя диалектическим, не является вовсе «антиметафизическим», за который себя выдает, а представляет собой, пожалуй, самую грубую разновидность метафизики, как определения-описания Реальности, в этом случае метафизики сциентистского типа, прибегающей к философски наивному и неуклюжему использованию результатов естественных наук, которым некритически приписывается значимость единственного источника познания.

Разговор об антиметафизике современной культуры можно было и следовало бы развить и углубить также в свете особого типа религиозности, утвердившейся в этой культуре. Но мы ограничимся простым указанием, позволяющим снова подойти к Бахтину, центральным моментом творчества которого является теория романа. Очевидно, что речь идет не о теории романа в сугубо литературоведческом плане, а о теории, в которой роман превращается в философскую категорию. В философском смысле в нашем столетии существовало две фундаментальные теории романа, противоположные и пересекающиеся друг с другом: это теория романа Лукача (в двух разновидностях: домарксистской и марксистско-ленинской) и теория романа Бахтина. Я не стану повторять написанного мною на эту тему около двух десятилетий назад. Скажу только, что лукачевская теория романа, гегельянская в своей сути, – это своего рода Феноменология романного духа, а бахтинская теория, кантианская по истокам, – это Критика романного разума. То есть Бахтин исследует условия возможности романа в рамках широких философских исканий, центральной категорией которых является не «диалогическое воображение», как названа одна из его книг в американском издании, а диалогический разум. Диалогический разум, пожалуй, главное «открытие», которое сделал Бахтин, философия которого в действительности есть диасофия, мудрость, пересекающая всевозможные формы поисков мудрости чужим, не останавливающаяся ни на одной из этих форм и в этом смысле оказывающаяся глубоко антиметафизической в том смысле, который мы выше приписали этому термину. Диалогичность романного разума противостоит монологичности метафизического воображен, вплоть до его «деградированного» варианта, представленного Утопией. Но именно потому, что романный разум «диалогичен», он не игнорирует и не отвергает многообразия форм, которые принимает метафизическая монологичность, а «пересекает» их, связывая в едином видении, которое можно определить как христианское. Роман – жанр по преимуществу христианский, получивший полноту своего современного воплощения, благодаря вторжению вертикали Трансцендентного в горизонталь Истории и возникновению отдельной личности и ответственности индивида, что вызвано таким вторжением, являющимся Воплощением Трансцендентного в личности. Христианство, в его евангельском выражении, само по себе своего рода роман, парадоксальный роман, в котором монологический голос Трансцендентного становится человеческим и сталкивается с голосами Истории, диалогизируясь.

Если роман, и его философская теория, – это центр бахтинского «открытия», отсюда следует, что язык, и его философская теория, – его второе «открытие», поскольку ни один литературный жанр и ни один тип письма не является более, так сказать, «языковым», чем роман, представляющий собой многообразие языков. Здесь не место и, впрочем, невозможно повторять и анализировать блистательные страницы, которые Бахтин посвящает романному слову. Стоит, наоборот, поразмышлять над тем, что я определил бы как романизацию теории и истории литературы, осуществленную Бахтиным. Литература, говорит Бахтин, живет в двух временных измерениях: в малом времени, в котором литературное произведение написано, и в большом времени, которое предшествует временному (и пространственному) отрезку его написания и следует ему. Любое, не только литературное, произведение стоит на точке слияния неисчислимых произведений, созданных относительно его в прошлом и настоящем и входящих в горизонт его автора, независимо от того, сознает он это или нет, – и растекания в сторону непредсказуемого множества новых связей, возникающих при написании и прочтении произведений. Поэтому к термину «интертекстуальность» я предлагаю добавить и термин «интерконтекстуальность» для определения пересечения различных контекстов написания и прочтения, неисчислимое множество которых составляет Большое время жизни литературного произведения. Прочтение произведения – всегда его «исполнение», аналогичное «музыкальному исполнению», то есть со-творение, обусловленное традицией других прочтений внутри современной читающей общности. В свете бахтинской идеи, таким образом, избегается как претензия на одно-единственное, объективно «верное» или «адекватное» прочтение текста, так и произвольность его прочтения, которое вне «интерконтекстуальности» претендует на то, что оно субъективно «верное». Читатель, находясь вне текста (вненаходимость), не может абстрагироваться от своего пространства-времени – момента бесконечных настоящих, прошедших и будущих пространств-времен.

В этом смысле литература, вернее, вся культура – тот же роман, роман, переживший разные стадии и формы, от, так сказать, редуцированной диалогичности толстовского типа до обостренной диалогичности романов Достоевского. Для постижения романа культуры и одновременного участия в нем главное – находиться в «пограничном», пользуясь выражением Бахтина, положении: не в центре одной изолированной сферы, а в точке соприкосновения разных сфер, свободно пересекая их границы. Бахтин был глубоко антиметафизичен и в этом смысле, и его романное христианство становится знаком христианской свободы, той свободы, выражением которой была вся его жизнь.

Дойдя до заключительной части своего выступления, я вижу, что не дал четкого ответа на поставленный в заглавии вопрос. Но такой ответ дадут, возможно, историки будущего. Здесь просто не бахтиновед, и даже не бахтиноман, а бахшнофил или бахгинолюб поделился дополнительными соображениями о Михаиле Бахтине, творчество которого вошло в Большое время Истории.