Знойная параллель

1.

Долина Хурангиз лежит между двумя горными хребтами. Вершины гор сияют на солнце ослепительной белизной, а низина стелется огромным изумрудным ковром: сплошь она в садах и виноградниках. Лишь у подножия южного хребта, где поблескивает лента реки, виднеются небольшие голубые озера. Там наш авиагородок. С борта летящего «Ила» едва приметны квадраты двухэтажных казарм, мастерские, склады, стоянка самолетов и взлетная полоса.

Всякий раз, когда наша «двойка», ложась на крыло, закладывает крен, я вижу, как стремительно набегает на меня зеленый мир. Он несуразно перекошен: не поймешь— где земля, где небо. В эти секунды я испытываю жуткое желание непременно сходить к горам, искупаться и позагорать на озере. Отчего у меня такое желание, я и сам не знаю. Может быть, от напряженного полета? Но я не сказал бы этого. На стоянке, куда после посадки заруливает наш «Ил», я выбираюсь из кабины даже не вспотевшим, чего не скажешь о моем командире экипажа лейтенанте Хатынцеве.

К озерам меня тянет, скорее всего, по той простой причине, что я давно не бывал на природе. Давно не валялся в траве, не бултыхался в синих волнах и изрядно соскучился по тишине и покою.

В конце августа наша третья штурмовая эскадрилья заступила в гарнизонный караул. Мои друзья, Чары и Костя, а вместе с ними и я, были подчасками: ночью патрулировали в вишневом саду. Утром, сдав дежурному карабины, подались на озера: пересекли взлетную полосу аэродрома, сняли пилотки и гимнастерки и зашагали по теплому и пахучему клеверному полю. Шли и радовались щедротам природы. Вдали искрились белоснежные пики гор. На их фоне высвечивали серебром тополя. Высоко в синеве кружили коршуны. Легкий ветерок доносил влажную речную прохладу. На душе было так легко, что собственные руки казались оперенными крыльями. За полем потянулась проселочная дорога. Старенький таджик на ишаке, выехавший снизу из оврага, куда спускалась дорога, поздоровался и проводил нас долгим пристальным взглядом. И я подумал, что у этого старичка на мой счет безошибочное чутье. А Чары, засмеявшись, проговорил:

— Марат-джан, не твой ли это дед? Что-то он так внимательно смотрел на тебя.

— У Марата в облике нет ничего таджикского,— сказал Костя Трошкин.— Дед, небось, испугался, как бы мы по пути не разорили его виноградник.

— А из каких мест твоя мать? — полюбопытствовал Чары.

— Откуда мне знать,— отмахнулся я от докучливых товарищей.— Наверное, отсюда, раз таджичка.

— Славный у тебя отец,— подумав, вновь заговорил Костя.— Попробуй-ка заставь какого-нибудь другого русского мужика жениться на мусульманке.

Разговор мне показался неприятным. Я попросил, чтобы друзья «сменили пластинку». Чары и Костя замолчали, а я задумался: «Действительно, мой отец — видимо, мужик из ряда вон выходящий. В двадцатых годах все таджички под паранджой сидели». Вспомнив о матери, я пожалел, что ни разу за все время не спросил у нее, где она встретилась с отцом, как поженились, что было общего между ними. Знал я только, что имя они выбирали для меня вместе. Мама говорила: «Надо младенца назвать Муратом, потому что Мурат — это надежда, а отец не соглашался. Наконец они сошлись на Марате. «Мурат или Марат — какая разница»,— рассудила мама, и оба они успокоились. Слышал я не раз от нее, будто бы в двадцатые годы она училась в ликбезе, но как вышла замуж — об этом ни слова. Видимо, в очень необычной обстановке. Наверное, мама в молодости была красавицей или незаурядной танцовщицей. Смутно помню: по праздникам, когда у нас собирались гости, отец просил ее надеть свое таджикское платье и поиграть в бубен. Мама кружилась по комнате, ударяя в бубен над головой, и пела какие-то непонятные мне песни. А после танца отец брал ее за руку, сажал на колени и, целуя в шею, умиленно говорил: «Ах, Зиба, моя прекрасная ласточка, ты самая ласковая и нежная».

Костя, конечно, слукавил, сказав, что лик у меня не таджикский. На таджика я все-таки похож. Глаза и брови черные, лицо смуглое, и поэтому никто никогда не может угадать, какой я национальности. Всяк принимает за своего. Украинцы мне говорят: «Як маешь, хлопец?» Татары зовут: «Кель манга». Туркмены спрашивают «Арма?» А русские сомневаются: «Есть в тебе, кореш, что-то восточное». Что касается меня, то я сужу о себе так: «Хоть и пишусь в паспорте — русский, но считаю себя просто советским человеком. Для меня все нации равны». Впрочем, и я люблю покрасоваться. Как-то раз я танцевал с девушкой и она спросила, кто я по национальности? Я ей ответил: согдиец. Это впечатляет. Неизвестное и непонятное всегда ценят больше. Особенно девушки.

Мы спустились в овраг и вскоре вылезли на противоположный обрывистый берег. Отсюда хорошо просматривалась река Куткудук. Течет она вдоль предгорья. Через нее перекинут железный мост, а левее моста, на той стороне, видны беленькие домики поселка. От оврага до самой реки нетронутые поляны, сплошь усыпанные белыми ромашками. Костя, ошалело крича, мчится к ним.

— Братцы! — орет он восторженно.— Да вы посмотрите, сколько их!

Чары смотрит на него с недоумением и качает головой.

— Марат-джан,— говорит он с улыбкой.— Этот счастливый осел, наверное, никогда не видел настоящих цветов! Не представляю, что бы он стал делать, если взять его с собой в Туркмению и показать поле с горными тюльпанами! Неужели на Алтае не бывает цветов?

— Цветов и там много,— отвечаю я другу.— Именно потому он их и любит. А сейчас тем более...

Чары хорошо понимает, на что я намекаю. Костя совсем недавно женился. Не прошло и двух месяцев, как справили свадьбу. Цветы он рвет, конечно, для Нины. На миг я представил небольшую комнату в каркасном бараке, стол, диван и подоконник с цветочной вазой. В день свадьбы в этой вазе стояла целая охапка белых и красных роз.

Мы с Чары неторопливо направляемся к поляне. Чары длинный и худой, немного нескладный, рвет цветы с явным смущением и осторожно, как девица. Большие испуганные глаза, робкая улыбка и неловкие движения словно выражают суть его отношения к хрупкому творенью природы. Все его существо словно говорит: «Ай, не мужское это дело — рвать цветочки... Разве что для жены друга».

И вообще откровенность Чары поразительна. Ни в словах, ни в поступках нет у него фальши. Он чуток к товарищам, если тут необходима действительно его чуткость. И беспощаден, если видит несправедливость. Он часто выступает на комсомольских собраниях. И главное, всегда находит, о чем сказать. Я, например, сижу и думаю: «Все понятно, зачем толочь воду в ступе?» А он начинает говорить — и обсуждаемый вопрос вдруг принимает значимость. После каждого собрания мы с Костей всегда прочим ему светлое будущее на партийном поприще. «Быть тебе секретарем райкома, Чары! Жизнь сама тебя вынесет на гребень больших политических дел!» Разгоряченный Чары глубоко дышит широкими ноздрями и сердито вращает черными яблоками глаз. Шуток в таких случаях он не понимает. Тут ему надо поддакивать...

С букетами ромашек мы выбрались к каменистому берегу Куткудука. Быстрая зеленоватая вода катится по замшелым валунам, оглашая окрестности приятным умиротворяющим шумом. Кажется, словно где-то рядом низвергается водопад. По ту сторону реки — горные отроги. На них лежит тень от вершин, и они выглядят черно-зелеными. Пройдя еще с полкилометра, мы останавливаемся перед бугром, заросшим ежевикой. В зарослях едва угадывается тропинка. Здесь наверняка водятся змеи. С минуту раздумываем: лезть через бугор или обойти его.

— Ай, пошли,— решительно говорит Чары и первым устремляется вверх. Тут же он смущенно отступает, делает удивленную гримасу, пожимает плечами и бормочет:— Откуда они тут взялись? Посмотрите-ка!

Мы быстро поднимаемся к нему и видим: внизу под нами лежит голубое озерцо и на берегу загорают девушки. В купальниках, с распущенными волосами, как русалки.

— Только их и не хватало,— скучно проговорил Костя.

— Цветы отдашь своей Ниночке, не бойся,— успокаивает его Чары.— С этими гуриями мы сейчас познакомимся сами.— Чары вырывает пучок травы с жирным комом земли и бросает его в девчат. Те от неожиданности вскрикивают и встают.

— Ни с места! — командует Чары, спускаясь к ним.— Документы есть? Мы проверяем документы. Где-то здесь у вас скрывается опасный преступник!

Девчата, словно испуганные лани, сбились в кучку, смущенно переглядываются.

— А какие документы? — спрашивает одна из них, черноволосая, со стройными ножками.— У меня, например, с собой только студенческий билет.

— Этого нам достаточно,— заверяет ее Чары.— Ну-ка, покажите свой студенческий!

Девушка несмело нагибается за халатом и достает из кармана синенькие корочки. Подходим к девчатам и мы с Костей. Я смотрю на черноволосую и поражаюсь голубизне ее глаз. Она очень красива, и, главное, наивна, как ребенок. Эти качества незнакомки смущают не только меня, но и Чары. Он рассматривает билет и не знает, что ему делать дальше.

— На каком факультете учитесь? — спрашивает Чары. Голос его дрожит.

— На третьем курсе исторического,— все так же растерянно отвечает она.

Чары устремляет беспомощный взгляд на меня.

— Это по вашей части, товарищ Природин,— говорит он и передает мне студенческий билет.

Я беру его. Рассматриваю. Чтобы не показаться в этой смехотворной обстановке чучелом, спрашиваю у девушки еще суровее своего друга:

— Значит, Глинкина? А зовут Тоней? Это точно?

— Ну, если вы не верите студенческому билету, то я не знаю. Моя фамилия — Глинкина, а это — мои подруги. Мы живем вон в том поселке, возле моста.— Девушка показывает в ту сторону, где высвечивают тополя.

— Ладно, продолжайте купание,— милостиво разрешаю я.— Заодно и мы с вами побултыхаемся.

— Нет уж, спасибо, нам пора,— обиженно говорит Тоня.— Нас ждут дома. Мы приехали из города на каникулы...

Тоня и ее подружки берут халатики и, надевая их на ходу, отправляются по песчаному бережку к поселку.

— Да куда же вы, девушки? — потерянно окликаю я. Тоня останавливается и озорно машет пальчиками:

— Между прочим, важный преступник прячется у нас! Так что, будет время, заходите!

— Девушки! — умоляюще зову я.— Вернитесь, девушки! Мы вам цветов принесли. Мы хотим с вами познакомиться!

— Как-нибудь в другой раз! — опять насмешливо откликается девушка и прикладывает пальчики к губам.

— Вот это девчонка! Давайте пойдем в поселок,— предлагаю я друзьям.— Приглашает же сама!

— Охлади свой пыл,— спокойно советует Чары.— Не думаю, чтобы у такой красавицы не было парня.

Я соглашаюсь с Чары, но на сердце у меня неспокойно. Мы раздеваемся и начинаем купаться. Костя и Чары тотчас, забыв о девчонках, вымеряют дно: ныряют на глубину, достают камни. А мне не до купания. Я все время смотрю в ту сторону, куда ушли девчата, и думаю: «Может быть, догнать?»

Наверное, я так и сделал бы, но побоялся показаться перед друзьями смешным.

С озера мы возвратились вечером...

Ночь над Хурангизом лунная. Голубоватый поток света заливает горы и долину. Я сижу в ленинской комнате у открытого окна и в каком-то необычайно сладостном томлении сочиняю сказочную балладу. На тетрадном листе, вверху, я вывел — «Куткудукская баллада» и пытаюсь загнать в рамки строф призрачно-дурашливое видение. Перед глазами у меня тихое озеро. Шелестит на ветру камыш, плещутся волны и вдруг — таинственные звуки превращаются в мягкую речь и из воды на берег выходят русалки... Я пишу строчку за строчкой, посмеиваюсь над собой, удивляюсь — какие иногда бредовые мысли лезут в голову. Я сочиняю и думаю: Тоню надо сделать самой красивой русалочкой и чтобы она осыпала меня поцелуями и брызгалась водой. Глупейшее желание и престранное благодушие постепенно настраивают меня на скептический лад. Я понимаю, что со мной творится что-то неладное.

И началось это не сегодня и не вчера: раньше. Наверное, с год назад, когда я приехал сюда на службу. Вероятно, эта сказочная долина и голубые крылья «илов» околдовали меня. Здесь я почувствовал себя словно на другой планете. До этого солдатская служба казалась мне тяжким бременем. В армию я ушел добровольцем, надеясь попасть на фронт, но мечты мои не сбылись. Я попал в запасной стрелковый полк, три месяца готовился, чтобы занять место в маршевой роте, но тут кончилась война. Потом целый год, с утра до поздней ночи ежедневно осваивал строевую службу, чтобы сделаться младшим командиром. Трудное это занятие: тревоги среди ночи и марш-броски, утренние тренажи «лежа заряжай», строевая подготовка на плацу, да так, чтобы носок сапога взлетал под сорок пять градусов, изучение оружия и тактики. Может быть, все это далось бы мне гораздо легче, если б запасной полк дислоцировался вот в такой долине, как эта. Но мы стояли в голой степи. Только злой ветер да верблюжья колючка обитали по соседству с нами. А когда я оказался в долине Хурангиз, да еще на аэродроме с самолетами, — я ошалел от счастья. И оно не покидало меня ни на минуту.

Летние рассветы гремели соловьиными трелями в вишневых садах, голубые дни на аэродроме захлебывались ревом моторов. Штурмовики взмывали в небо, мчались «на бреющем» над садами и кишлаками, сверкали высоко под солнцем, заходя «в пике». Летчики, воздушные стрелки, механики, мотористы, прибористы, радисты толпились на аэродроме: каждый занят своим, но все до единого связаны с чистым летным небом.

Здесь впервые, сразу после моего прибытия в полк, я повстречался с Чары и Костей. Оба они были в зеленых шерстяных пилотках, в хромовых сапогах и бриджах. У обоих на груди сверкали орденские колодки. Чары спросил у меня, откуда я родом. А когда узнал, что я ашхабадец, то схватил меня в свои объятия и хохотал, как мальчишка, радостно повторяя: «Умора, наконец-то я встретил земляка! Он из Ашхабада, а я — из Мары! Это почти рядом!» Тут же я узнал, что Чары и его друг Костя — фронтовики, бывшие пехотинцы. Оба побывали в Берлине. Их полк, изрядно потрепанный войной, отправили в тыл, в Среднюю Азию. Одна из рот, состоящая сплошь из молодежи, была зачислена в офицерское училище. Но затем училище расформировали и берлинцев направили в штурмовой авиационный полк.

2.

Утром прыжки с парашютом. Первым поднялся в воздух инструктор парашютной службы. Произвел показательный прыжок, затем, сбросив с плеч ремни, сказал довольно:

— Погодка отличная, прыгать можно!

К «По-2» направились стрелки первой эскадрильи. Во вторую кабину сел Мирошин. Поправил лямки, улыбнулся, подморгнул приятелям, все мол в порядке, не в первый раз. Летчик вырулил машину на старт, стартер дал отмашку, и «кукурузник», пробежав сотню метров, взмыл в небо. Несколько кругов над аэродромом, и вот уже заданная высота. Задрав головы, стоим и ждем, когда выбросится Мирошин. Вот «По-2» встал на нулевую скорость, принял, так сказать, позу для выброса парашютиста. С земли видно, как Мирошин вылез на крыло, сделал два шага вперед, словно оттягивая самое страшное, самое жуткое мгновение — падение в голубую пропасть, затем перевалился на бок и вдруг... Было совершенно непонятно, что произошло. Мирошин повис вниз головой, а «кукурузник» накренился в левую сторону. У нас на всех один бинокль. Мы рвем его друг у друга, подносим к глазам, чтобы побыстрее узнать, что случилось.

На старте взвыла сирена. Не прошло и минуты, как в полную готовность пришли пожарные машины. Из санчасти подкатила машина скорой помощи. Командир полка только было сел в свой «виллис» и уже направился в штаб, но узнав, что произошло ЧП, вернулся на аэродром. Подойдя к рации, «батя» спрашивает:

— Кто пилотирует «По-2», доложите!

— Старший лейтенант Кандауров,— слышится в ответ.— Как быть, товарищ командир? Машину выровнять невозможно, слишком большой крен.

— Спокойно, товарищ Кандауров. Крепче держите штурвал, не дайте свалиться машине. Что со стрелком? Жив? В сознании?

— Так точно, в сознании! Повис вниз головой. Зацепился за трос карабином. Дотянуться ему рукой до троса и отцепиться невозможно. Хватается руками за воздух, а за крыло схватиться никак не может.

«Батя», не снимая наушников, подзывает инструктора парашютной службы.

— Старший лейтенант, берите полотнище, мобилизуйте всех, кто есть на аэродроме. Попробуем поймать парашютиста.—Тут же он кричит по рации:—Кандауров, скажите парашютисту, чтобы достал нож... Примерно на стометровой высоте пусть обрежет ремни. Иного выхода не вижу. Действуйте!

Мы, как угорелые, несемся к посадочному знаку «Т». Это огромное полотнище. И это единственное — во что мы можем поймать бедного Ваньку Мирошина. Между тем «По-2» медленно снижается над аэродромом. Нетрудно догадаться, что произойдет, если стрелок не сможет отцепиться от самолета. Легкий «кукурузник», снизившись, непременно врежется в землю, и вряд ли спасутся от неминуемой гибели люди. Уже подбежав к «Т», мы все, словно по команде, останавливаемся. Чары что-то кричит.

— Смотрите, смотрите!

«По-2» прямо над нами. С земли видно, как Мирошин, раскачиваясь, пытается схватиться за крыло. Ох, как хочется помочь ему, но как? Как?! И мы кричим ему вразнобой:

— Держись! Не падай духом! Главное, спокойствие!

Вряд ли Мирошин нас слышит, поскольку мотор «кукурузника» громко стрекочет. Но мы видим, как Мирошин все настойчивее проявляет жизнеспособность. Вот он словно прилип к крылу, копошится, взбрыкивая ногой, видимо, лезет на плоскость.

— Неужели хочет залезть назад, в кабину? — недоумевает стоящий рядом со мной Костя.

— Нужда заставит — залезешь,— отзывается Чары. Но нет, Мирошин оказался сообразительнее нас. Он подтянулся, схватившись за трос, отцепил карабин и камнем полетел вниз, а на трехсотметровой высоте раскрыл парашют. Прошелестел белый сверкающий купол.

Стрелок, словно на гигантских качелях, закачался из стороны в сторону, с превеликим трудом успел погасить размашистую амплитуду и приземлился на краю аэродрома. Мы ринулись к нему. Две машины — пожарная и скорой помощи — догнали нас и оставили позади. А вот и командирский «виллис» мчится к месту приземления. Целая толпа пожарников и медработников окружила парашютиста: не понять — все ли в порядке? При виде командира полка все расступились. Мирошин стоит бледный, белее стены, а медсестра заставляет его выпить налитый в кружку спирт.

— Пей! — властно приказывает «батя», видя, что в лице парашютиста нет ни кровинки.

Мирошин вздрагивает от знакомого властного голоса и пьет, глупо улыбаясь. Пьет большими глотками.

Случай с Мирошиным вызвал разноречия среди командного состава. «Батя», например, снисходительно посмеивался, а замполит, подполковник Бабаев, говорил о хладнокровии и завидной выдержке стрелка. В целом же в полку несколько дней царила атмосфера настороженности. Было такое ощущение, что вот-вот заговорят о Мирошине где-нибудь в «верхах», и тогда наш штурмовой, гвардейский получит соответствующую оценку. Обстановка разрядилась самым неожиданным образом. Однажды утром, войдя в свой кабинет, полковник Ребров только было взялся за бумаги, как на пороге появился замполит.

— Здравия желаю, Олег Евсеевич. Читали о нашем Мирошине? Вот, полюбуйтесь. Целый очерк.

«Батя» даже не посмотрел, кто автор корреспонденции, пока не прочитал ее от первой до последней строчки. И лишь увидев внизу мою фамилию, потускнел:

— Черт те что,— выругался он удрученно.— Кто уполномочил этого Природина писать в газету?

— Олег Евсеевич, это вы зря,— упрекнул командира Бабаев.— Написано складно. Фальши никакой нет. К тому же, как я заметил, к очерку приложил руку кто-то еще. Тут и цифры точные, и оперативные выкладки. Думаю, прежде чем напечатать очерк, редакция консультировалась... Может быть, даже в дивизии.

— Уму непостижимо, Маха Магомедович, ну какой же это героизм! Стрелок вынужден был спасать себя, вот и спасся! Любой бы на его месте поступил точно так же!

— Вы, Олег Евсеевич, заговорили о вынужденности,— тихонько начал Бабаев.—Но разве не вынужденная обстановка — первое условие для рождения подвига? Давайте не будем уходить далеко, а вспомним, как стали героем вы. Вылетая на боевое задание под Керчью, вы даже и не подозревали, что встретитесь с тремя «мессершмиттами». Вы вынуждены были вступить в неравный бой.

— Ну вот еще, нашел пример,— обиделся «батя».

— Ладно, замнем для ясности,— сказал замполит.— Если хотите, я приведу с десяток примеров, когда люди становились героями благодаря тому, что их вынуждала обстановка!

Спор, наверное, продолжался бы долго, но в это время раздался телефонный звонок. «Батя» поднял трубку и услышал голос командира дивизии: «Поздравляю, Олег Евсеевич! Ишь как твоего питомца отметили! Молодец! Объяви Мирошину от моего имени благодарность. И всему личному составу полка».

— Слушаюсь, товарищ генерал,— растерянно ответил Ребров, положив трубку, покачал головой и виновато улыбнулся.

В тот же день на полковом построении «батя» в точности исполнил приказание командира дивизии. Личный состав, приняв поздравление, хором ответил: «Служим Советскому Союзу!». А Мирошина вызвали на середину каре и объявили благодарность.

О моей корреспонденции не было сказано ни слова, но все равно я праздновал победу.

— Вы — комсомолец, товарищ Природин? — спрашивает замполит, пригласив к себе в кабинет.

— Так точно, товарищ подполковник!

— Очень хорошо. А давно пишете?

— Так точно, давно. Со школьной скамьи.

— Что, если мы, то есть командование полка, доверит вам одно серьезное задание? Возьметесь? Сейчас я вам покажу...— Бабаев распахнул дверцы массивного шкафа и из бумаг и папок достал огромный альбом в бархатном переплете.— Тут вся история нашего полка,— сказал он, поднимая с пола выпавшие фотокарточки.— Вот если б вы взялись написать историю полка!

— Не знаю,— вырвалось у меня беспомощно.— Сумею ли?

— Вот и я тоже так подумал,— признался с некоторым огорчением Бабаев.— Парень вы вроде способный, но слишком молодой для такого дела.

— Почему же молодой? — обиделся я. — Пушкин в двадцать лет уже поэму «Руслан и Людмила» написал.

— Ну так то — Пушкин,— скептически усмехнулся замполит и опять спросил: — Может, попробуете?

— Попробую...

— На аэродром будете ходить только в дни полетов, остальное время в вашем распоряжении.

— Товарищ подполковник,— осмелел я,— разрешили бы мне по средам посещать заседания литературного объединения при городской газете.

— Ну, что ж, это, пожалуй, можно,— подумав, согласился замполит.

3.

В среду я отправился в Хурангиз. Пригородный поезд с полчаса волочился по долине, минуя речушки и пожелтевшие сады, и остановился перед зданием вокзала. На привокзальной площади людно. Толпы у автобусных остановок, возле базарчика, возле магазинов, парикмахерских и около чайханы, которая вольготно раскинулась около широкого арыка. С одной стороны дощатые настилы и кошмы, с другой — жаровни с пряным шашлыком. Из чайханы несется одуряюще звонкий голос певца и бренчание струн. Пируют, разумеется, бывшие фронтовики. Среди полосатых таджикских халатов видны гимнастерки. Около них образуются компании. Люди с интересом слушают их, поют для них лучшие песни. И вообще, если присмотреться, то бывшие военные — всюду.

Вскоре я добрался до двухэтажного дома, в котором размещается редакция хурангизской газеты. В коридорах тишина, лишь где-то постукивают пишущие машинки. В секретариате мужчина в кителе без погон спрашивает:

— У вас стихи?

— Я приехал на собрание литобъединения. Наш замполит звонил редактору.

— Слышал о таком разговоре. Но занятия в семь, рановато приехали.

Действительно, до семи еще целых три часа. Дерзкая мысль, которая не покидала меня всю дорогу, пока ехал сюда, вновь обжигает сердце. «Надо найти Тоню Глинкину: это ведь не очень сложно!» Спросив у прохожих, где находится пединститут, шагаю мимо больших фонтанов у гостиницы, минуя кинотеатр, выхожу на базарную площадь. Снова толпы у прилавков и суета невероятная. Обогнув шумную толчею, спешу к подъезду института.

У входа группа студенток с учебниками. Судя по всему, занятия только кончились. Спросив у девушек, где общежитие факультета истории, спешу туда. Одна из студенток вызвалась меня проводить.

— А вы к кому?

— К Глинкиной.

— Знаю, знаю такую. А вы кто ей... Брат или?..

— Не брат и пока что даже не «или». Просто знакомый.

Мы взбежали на второй этаж. Девушка отыскала нужную комнату, отворила дверь и церемонно доложила:

— Глинкина, принимай гостя.

В комнате четверо девушек. Все удивленно переглянулись.

— Вам кого? — спрашивает Тоня, отходя от зеркала, перед которым она только что прихорашивалась.

— Вас,— неуверенно выговариваю я.

— Меня? — удивляется девушка и хлопает глазами. Остальные смеются.

— Ну, святоша! Только говоришь, что у тебя никого нет, а посмотри, какой красавец пожаловал!

— Вы серьезно... ко мне? — строже спрашивает Тоня.

— Ну, тогда, на озере... Помните? Я документы у вас проверял!

Девчонки расхохотались еще громче, а Тоня залилась румянцем.

— Да, кажется, припоминаю,— соглашается она и направляется к двери.— Давайте-ка выйдем, тут все равно не дадут поговорить.

Мы останавливаемся возле лестничных перил.

— Зачем вы пришли? Опять, что ли, документы проверять? — спросила Тоня.

— Нет, не за этим, — отвечаю стесненно. От волнения у меня все дрожит внутри.— Я в редакцию приехал. На заседание литобъединения. Я сочиняю стихи.

— Ну и о чем у вас стихи? — спрашивает Тоня.

— Обо всем... О небе... О любви... Пойдемте со мной?

— На литобъединение? — растерянно переспрашивает Тоня.— А это во сколько? Мне вечером в библиотеку. Она только до десяти работает.

— Успеете, я провожу вас. Пойдемте?

Пока мы разговариваем, дверь комнаты все время открывается и девчата поглядывают в нашу сторону и хихикают. Тоня нервничает. Отвлекаясь от нашей беседы, она бросает выразительные взгляды на подруг.

— Вы не обращайте на них внимания,— просит она, мило улыбаясь.— Я ведь им рассказала о том случае на озере. Хотите, познакомлю? Идемте в комнату! Девочки,— говорит она с нарочитой дерзостью, чтобы окончательно побороть смущение.— Это действительно он. Познакомьтесь.

— Вождь революции... Марат,— говорю я и подаю руку каждой в отдельности.

— Француз? — с недоумением спрашивает одна, в мелких кудряшках.

— Не совсем, — мигом отвечаю ей.— Я — гренландец.

Вот Тоня знает. Нас вместе с ней эвакуировали с гренландского ледяного материка.

— Как! Вы и раньше были знакомы? — опять наивный вопрос.

— Мы с айсберга на санках вместе катались,— вру напропалую и не знаю, куда несет меня дурацкая моя фантазия.— Тоня однажды чуть не скатилась в Гренландское море. Помните, Тоня?

Но Тоня и не собирается поддерживать меня:

— Ну и врунишка! Девочки, надо его напоить горячим чаем, может, отойдет. А пока пусть вспоминает, как оттяпали голову Дантону.

— Марат не мог об этом знать,— заявляю я, садясь к столу.— Марат погиб на год раньше Дантона.

— Мамочки, посмотрите, он даже об этом знает. А я не могла ответить, в каком году погиб Марат, и получила неуд!

— Марат бессмертен,— тотчас заявляю я и чувствую, что запас моей фантазии иссякает.

— Ну а чем вы там у себя занимаетесь, кроме того, что шутите? — спрашивает девушка в кудряшках, по имени Оля.

— Да, правда. Расскажите, Марат, как вы там живете, — просит Тоня. — Мы каждое утро слышим, как ревут моторы ваших самолетов. А чем занимаетесь вы сами?

— Мы заставляем реветь моторы! — восклицаю я патетически.— Мы поднимаем многотонные крылья в небо. Разве этого мало?

— Ну, а досуг как проводите?

— На досуге в основном занимаемся диспутами,— опять несет меня куда-то в сторону.— Недавно, например, выясняли «что есть жизнь?».

— Чего тут выяснять-то? — говорит опять кудрявая Оля.— Жизнь есть жизнь. По-моему, всем давно ясно: «Кто не работает, тот не ест!»

— Марат, а что думаете вы о жизни? — интересуется Тоня, размешивая в моем стакане сахар.

Невольно я вспомнил вечер, когда мы с Костей провожали Нину и я ей говорил о зеленых и голубых улицах. Какая чушь лезла мне тогда в голову!

— Знаете, Тоня, откровенно говоря, мы еще только собираемся провести у себя диспут о назначении человека в жизни. Но могу сказать, что почти все авиаторы после службы отправятся на большие стройки.

— А вы?

— И я тоже,— отвечаю ей не очень уверенно и тихо шепчу на ушко: «Все будет зависеть от вас».

— О, вот вы какой! — смеется Тоня. — Пейте-ка лучше чай, а то остынет.

Наболтавшись вдоволь и сделавшись в этой студенческой комнатушке «своим», я прощаюсь с девчатами и в сопровождении Тони выхожу из общежития. Девчонки, растворив окно, кричат со второго этажа:

— Привет от нас авиаторам!

— Передайте, не забудьте, пусть приезжают!

Я останавливаюсь, потому что чувствую мучительную потребность сказать на прощание что-то очень значительное.

— Пока мы будем служить, постарайтесь создать материальную базу коммунизма! — кричу я девчатам и беру Тоню под руку.

— Вы покорили моих подруг своей общительностью! — говорит она.

— А вас?

— Я тоже люблю общительных людей. Только вы, по-моему, не очень серьезный человек.

— Тоня, да вы что?

— Не знаю, может быть, и ошибаюсь, но на первый взгляд — вы выглядите не очень-то серьезным.

Мне становится неприятно от такой откровенности. В груди появляется стеснение, и я удрученно молчу.

— Ну говорите, говорите! Что ж вы замолчали? — просит Тоня.

Я молчу, потому что действительно вдруг почувствовал себя восторженным придурком. Об этом и Нина мне говорила.

— Ну вот, уже и обиделся,— упрекает девушка.— Идет, молчит, словно воды в рот набрал!

— А о чем говорить? — отзываюсь я.— Если скажу, что люблю вас, все равно не поверите.

— Конечно нет,— смеется она.— Не поверю хотя бы потому, что не так признаются в любви. Марат, прочтите лучше какое-нибудь стихотворение,— неожиданно просит Тоня.— Свое, разумеется.

— По-вашему, писать стихи — это серьезно?

— Конечно.

— Даже о любви?

— По-моему, поэзия и любовь — неразделимы.

— Ладно, прочту. Только не сейчас. Здесь как-то неудобно. Люди идут навстречу... Услышат еще.

— Пойдемте через питомник? Там нет никого,— предлагает девушка.

Мы перепрыгиваем через арык, переходим дорогу и входим в оранжевый мир осенней листвы. Здесь так сильно ощутимо увядание, даже становится жутковато. Тоня тоже это чувствует и, по-моему, робеет.

— Читать? — спрашиваю я.

— Ага.

— Ну, как? — спрашиваю, немного выждав.

— Это твои?

— Мои... А что?

— Хорошие стихи. Серьезные и, главное, лаконичные. А в беседе ты совсем не такой.— Тоня не замечает, что назвала меня на «ты».— В разговоре ты «алалашник». Но это, наверное, хорошо... С тобой не соскучишься.

— Тоня, я люблю тебя... С той первой встречи. Веришь мне? — Я останавливаю ее и беру за плечи.

— Не надо, Марат,— умоляюще просит она, и я опускаю руки.

Некоторое время идем молча. Я кляну себя, что не проявил настойчивости, не поцеловал ее. Сейчас было бы, наверное, гораздо легче. Но к чему теперь жалеть? Вот уже и аллея кончается. Вот уже улица. И люди везде.

— А ты не такой и бойкий! — смеется Тоня. Моему «возмущению» нет предела.

— Это я-то не бойкий? — говорю, не слыша собственного голоса, и целую Тоню прямо на тротуаре, на глазах у прохожих.

— Да ты просто ненормальный! — вырываясь, возмущается она.— Это же мальчишество! Отпусти!

Тоня круто разворачивается и быстро идет. Сначала по тротуару, затем, увидев, что над нами смеются, сворачивает в чащобу питомника. Я догоняю ее и от страха, что теперь потерял ее навсегда, хватаю за руки.

— Тоня, прости... Я действительно сошел с ума...

Я заглядываю ей в глаза, ищу спасительную искорку ответной любви — и нахожу. Взгляд ее всепрощающ, а вид словно у раненой лани.

— Тоня, я же люблю тебя...

Она не оказывает сопротивления. Я целую ее и чувствую нежные руки. Они обняли меня и пальчиками толкаются в плечи.

— Ненормальный,— вновь повторяет она, но уже тихо и бережно, словно боится потерять эту «ненормальность». — Мы не опоздаем на литобъединение?

— Ох, конечно, можем опоздать! — спохватываюсь я и смотрю на часы. До начала собрания осталось двадцать пять минут.— Побежали, еще успеем!

Вновь выходим на тротуар и спешим, обгоняя прохожих, к Дому печати.

Пришли как раз вовремя. В коридоре редакции человек двадцать. Кто курит, кто почитывает газету. Стоят по двое, по трое. В кабинете секретаря, где будет проходить собрание, московский поэт. Люди — как люди, только все пишущие. Это-то и смущает меня. А еще больше Тоню.

— Марат, ты знаешь, по-моему, мне тут делать нечего. Может, я пойду?

— Тонечка, не бойся. Я ведь тоже — в первый раз. И потом, ты зря волнуешься: ты ведь студентка! Может быть, даже литературоведом будешь или критиком. Судя по тому, как ты оценила сегодня мое стихотворение, из тебя выйдет настоящий критик. Не каждому дано за десять лет вперед увидеть гения!

— О боже, ты и здесь не теряешься, шутишь,— тихонько говорит Тоня, озираясь по сторонам.— Услышит кто-нибудь... Вон тот, например,— показывает она глазами на мужчину в коричневом пиджаке и брюках, с тетрадкой.

— По-моему, это жертва сегодняшнего обсуждения. Видишь, как переживает, даже руки трясутся.

Тоня тихонько смеется. И в это время из редакционной комнаты выходит секретарь в кителе, которого я видел днем, и приглашает:

— Прошу, товарищи, заходите. Сейчас начнем. Рассаживаемся в секретарской комнате — кто где.

Мы с Тоней садимся около окна.

— Если будет страшно — выпрыгнем,— говорю я ей, делая умный вид.

Тоня улыбается одними губами, а секретарь смотрит на нас: видимо, мы ему кажемся слишком умными. А может, он принимает наши улыбочки на свой счет.

— Простите,— говорит он и смотрит на нас.— Вы оба новенькие. Я занесу вас в список членов литобъединения.

Он записывает фамилии и задает вопрос за вопросом. Итак, я впервые зачислен в поэты, а Тоня — критик и литературовед. Это звучит. Если даже из нас ничего не получится, не грех будет где-нибудь вспомнить: «Это было еще в пору, когда я увлекался поэзией, а Антонина Сергеевна писала литературоведческие статьи». Недурно.

«Жертвой обсуждения» и в самом деле оказывается мужчина в коричневом пиджаке. Он артист театра и написал рассказ о хлопкоробах, который называется «Коробочка». По существующему порядку, автор должен зачитать свое произведение, если оно не слишком велико. Вот этот артист, фамилия его Лискин, и начинает чтение. Длительное, утомительное повествование, совершенно лишенное диалогов. Суть рассказа в том, что какой-то таджик, сборщик хлопка, унес с поля в кармане коробочку хлопка, был пойман с поличным и теперь над ним хотят устроить суд. Автор в рассказе использует цитаты и пословицы, вроде «трудовая копейка рубль бережет», «с миру по нитке — голому рубашка», но все равно произведение наискучнейшее. Все позевывают или время от времени тяжко вздыхают. Наконец, артист за: кончил чтение. Первым выступил литератор из радиокомитета. Я внимательно слушаю, а Тоня взяла у меня блокнот с карандашом, ведет запись замечаний.

— Тема,— говорит выступающий,— безусловно заслуживает внимания. Действительно, расхищать хлопок никому не дано права. Но при всей своей актуальности, рассказ имеет огрехи. Например, как это позволил себе автор выразиться: «Расул-бобо пошел прогуляться на воле?» Разве у нас нет воли? Надо осторожнее обращаться со словами. Русский язык — язык умный и гибкий, но он и коварный.

— Браво, браво,— сказал вдруг московский поэт, и все обратили на него внимание.— С такими суждениями мы с вами далеко уйдем,— прибавил он к своему «браво, браво» и только потом попросил:

— Председательствующий, позвольте мне слово.

— С удовольствием, Миша.

— Я тут у вас недавно. И не знаю, как велики масштабы воровства на хлопковых полях, но мне кажется, это не тема для рассказа. Точнее говоря, рассказ мог бы получиться, если ему придать сатирический оттенок. И высмеивать надо не того, кто взял коробочку хлопка, а тех, кто болеет излишней подозрительностью, кто сеет недоверие к человеку. Народ наш войну, голод, холод и разруху на своих плечах вынес, а вы, товарищ артист, судить его собираетесь за случайно оказавшуюся в кармане коробочку хлопка!

— И что же вы предлагаете сделать с рассказом? — как ни в чем не бывало спрашивает артист.

— Сжечь! К чертовой бабушке сжечь! И вообще не беритесь за перо. Вы не литератор. В вашем письме нет живой ткани!

— Ну это мы еще посмотрим,— лепечет артист и смотрит обиженно в потолок.

Тоня легонько вздыхает, видимо, ей жалко «жертву обсуждения». А я думаю о своих виршах: «Раздерут на части — только дай!» Но пока неизвестно, когда настанет день обсуждения моих стихов, и я спокоен. Я слушаю, как выступают один за другим ораторы, и почти не соображаю, о чем они говорят. Ясно лишь одно: выступления какие-то скучные — что называется «не вашим, не нашим». Я выхожу из оцепенения, когда секретарь обращается ко мне.

— Может вы добавите что-нибудь, товарищ Природин?

— Да нет, пожалуй, ничего. Я думаю, прав московский товарищ. Прошлой осенью, например, весь наш полк набил хлопком подушки — и ничего. Никого не судили.

Присутствующие разражаются громким хохотом, словно прорвало плотину на горной речке, а Тоня, расширив глаза, смотрит на меня и толкает локтем.

— Ты с ума сошел, Марат! Это же не литературный разговор...

— Может, и вы что-то добавите? — спрашивает секретарь Тоню.

— Мне жалко товарища Лискина,— тихонько произносит она.— Конечно, рассказ не получился, но все равно — жалко.

— Спасибо вам, девушка,— признательно говорит и кланяется актер.

— Вы — мужественный человек, товарищ Лискин! — восклицает секретарь.— Главное, не падайте духом. Все впереди. Между прочим, редактор просил меня узнать насчет какой-то краски.

— Принесу,— недовольно обещает Лискин.— Вот полы в театре покрасят, останется краска — принесу...

Шумной ватагой вываливаемся из редакции на улицу. Все возбуждены, словно после корриды. Кровожадная публика — эти начинающие литераторы! В груди все горит, хочется пива или на худой конец лимонада. Тоня предлагает пойти к кинотеатру, там продают мороженое. Летим как угорелые, будто за спиной крылья. Беру два эскимо и предлагаю:

— Может, не пойдешь сегодня в библиотеку? Сходим в кино?

Тоня задумывается лишь на мгновенье. Она счастлива не меньше моего. Мы берем билеты, смотрим американский фильм «Роз-Мари». Упоительная музыка, волшебная природа и какая прекрасная любовь! Я держу Тонину руку в своей и чувствую — ей тоже хорошо от этой близости. В каком-то колдовском очаровании, то под руку, то в обнимку, идем мы на вокзал. В одиннадцать мой поезд. Я сажусь в вагон и, отъезжая, слышу голос Тони:

— Марат! Марат! Не забудь, завтра же позвони мне!

4.

Я вновь переполнен счастьем. Радуюсь каждому пустяку и невероятно добр с каждым. Чары и Косте я рассказал о встрече с Тоней и о заседании литобъединения.

Несколько раз пытался дозвониться до Тони, но тщетно. Телефонистка односложно отвечала «занято» и отключала телефон.

Утром эскадрилья одевается в рабочие комбинезоны: весь день работа на матчасти. Становлюсь в строй. Вдруг слышу окрик старшины:

— Природин!

— Я!

— В распоряжение замполита!

— Слушаюсь,— нарочно отвечаю недовольно, ибо все уже знают, что я занимаюсь какой-то «писаниной», и помаленьку «мстят». Вот и сейчас слышится чей-то голос:

— Еще один придурок появился! А то без него их было мало!

Механик нашей двойки—второе лицо в экипаже—угрюмо молчит. Но я-то знаю: ему очень хочется, чтобы я поползал с мокрой тряпкой по плоскостям, почистил бы копоть и масляные пятна. Механики всех экипажей в дни матчасти заставляют воздушных стрелков выполнять работу мотористов.

Выхожу из строя и отправляюсь в штаб.

В кабинете замполита тотчас открываю шкаф и достаю папки с фотографиями, газетными вырезками и всевозможными бумагами. Еще в первый день, когда знакомился со всем этим хозяйством, помнится, держал в руках фотокарточку с изображением девушки в шлемофоне и подписью к ней. Отыскав фотографию, внимательно разглядываю: «Не телефонистка ли это наша?». Гордая улыбка, взгляд, устремленный в небо, и подпись: «Воздушный стрелок Маша Михайлова, 1944 год». Надо у кого-нибудь спросить, как фамилия нашей телефонистки. У вошедшего начальника оперативного отдела спрашиваю фамилию телефонистки.

— Михайлова,— ответил он, закрывая дверь.

Взяв фотокарточку, отправляюсь на коммутатор. Маша встречает меня сурово.

— Вы же прекрасно знаете, что сюда посторонним вход воспрещен!

— Но я не посторонний. Мне надо выяснить кое-что.

— Что именно? — спрашивает она.

— Ну, например, какое вы имеете отношение к войне?

— Как это «какое отношение»? Да самое прямое.

Я всю войну служила в полку. У меня шестьдесят боевых вылетов и орден Красной Звезды.

— За что получили орден?

— Послушайте, сержант, вам-то какое дело до моего ордена?

Приходится объяснять. Маша внимательно слушает и лишь после этого начинает рассказывать о том, как спасла жизнь пилоту, вытащив его из кабины горевшего самолета. Рассказывает охотно, волнуется невероятно и в конце концов выясняется, что тот пилот не кто иной, как комэск первой эскадрильи капитан Михайлов, а Маша — его жена. Два года назад она демобилизовалась и вышла замуж. Теперь — вольнонаемная телефонистка.

— Спасибо вам, Маша,— говорю я.— Вы подарили яркую страничку для истории полка.

— Пожалуйста, ничего не стоит. Я всегда с удовольствием. Если потребуется позвонить—заходите.

— А сейчас нельзя?

— Почему же нельзя? Можно.

Я почти полчаса «вишу» на трубке, разговариваю с Тоней. Голос ее удивительно музыкален и нежен.

Вечером, вернувшись в казарму, забираюсь на второй ярус, поближе к электролампочке, достаю записную книжку и перечитываю незаконченное стихотворение. Мне становится противно от того, что я накарябал неделю назад. Я думаю: с какой яростью разнес бы сейчас эту галиматью московский поэт Миша. Слезаю с кровати, достаю толстую тетрадь со стихами и начинаю «взвешивать»: какие стишата представить на обсуждение? «Голуби»? Нет, не пойдет. Разобьют. Не слишком ли смело сказано:

Наверное, все-таки смело, даже рискованно. Я вспомнил критика из радио, который придрался к выражению «пошел прогуляться на воле», и представил улыбку его, растянутые губы и счастливые глазки: «По-вашему, товарищ Природин, людям не хватает хлеба? Иными словами говоря, люди голодают?» Баран безголовый! А что скажет московский Миша?! Я подумал, подумал и решил, что Мише, пожалуй, эти стихи понравятся. Он смел и прямодушен...

Положив тетрадь на грудь, смотрю в потолок и думаю, что люди, в сущности, делятся на две категории: на людей злых и добрых. Злу, как правило, сопутствует тупость, трусость и все остальные человеческие пороки. Добро всегда шагает в ногу с отвагой, бескомпромиссностью и доверием. Злой при встрече с незнакомым человеком принимает его с величайшей осторожностью, с предубеждением, что в этом незнакомце, наверняка, затаились «все сто смертных грехов». «Неизвестно еще — кто ты и что,— рассуждает злой.— Может, вор, может бандит, может, контра раскулаченная». Добрый на незнакомца смотрит диаметрально противоположно. Он принимает его с открытой душой, не допуская никаких сволочных мыслей. И меняет свое отношение к новому знакомому, если в процессе познания находит в нем отрицательные качества. Но и тут добрый отличается объективностью. Он не отталкивает нового знакомого, не гонит прочь, но лишь вступает в борьбу с его недостатками. В этом, по-моему, суть доброты. С этой философской позиции я оцениваю все сущее. Вот только непонятно мне: «добро» и «зло» — врожденные качества или они приобретаются в процессе жизни? Я погружаюсь мыслями в далекое детство и нахожу, что среди шести-семилетних сопляков есть злые и добрые. Только качества эти раскрываются чисто по-детски и пока не доставляют огромных хлопот. Хотя долбануть палкой по башке соседского мальчишку уже есть зло. А угостить того же малыша конфеткой или пригласить играть в «классики» — добро. Я размышляю и думаю, что у меня какая-то своя доморощенная философия: философия-эмбрион. Наверное, на эту тему есть целые трактаты поумнее моих открытий...

5.

В самом начале учебного года студентки уехали на хлопок. С трудом, после нескольких телефонных звонков, узнал о местонахождении Тони.

Колхоз «Победа», оказывается, в сорока километрах от аэродрома. Понятно, что туда «не прогуляешься» — слишком далеко, да и автобусы не ходят. Примерно с месяц поглядывал я на дорогу, уходящую к горам, в сторону «Победы», видел, как проходили мимо авиагородка грузовики с горожанами. Наверное, в одном из них проехала по этой дороге Тоня. Наверное, смотрела с борта в надежде увидеть меня, но «его величество» Марат Природин решил не останавливать длинный кортеж городских машин, идущих на хлопок. «Его величество» решил, что стране нужен хлопок, а потому всякое промедление — это палка в колесо современности. К тому же Природин и сам занимался тем, что вносил свою лепту в борьбу за большой урожай «белого золота». Нашей эскадрилье отвели несколько хлопковых карт в пяти километрах от казарм. Трудились, как и на матчасти, поэкипажно. Мной и тут распоряжался мой командир — Хатынцев. Прекраснейший мужик! Какая бы ни была обстановка — чувство юмора всегда при нем. К обеду я собрал два фартука: килограммов десять, примерно. Это преступно мало, если учесть, что Чары за это же время оттащил на харман пятьдесят килограммов. Хатынцев по этому поводу мудро заметил:

— Да, конечно, вы со своим другом-земляком — молодцы. Крепко работаете...

Шестого октября — полеты. Летали в «зону» звеньями. К обеду красная ракета возвестила об окончании летного дня. И вот тогда подошел ко мне Мирошин и тихонько, но с каким-то испугом, спросил:

— Слышал, Ашхабад провалился?

Я даже не среагировал на это как надо. Подумал лишь: «Действительно, почему-то с Ванькой Мирошиным все беды ходят рядом».

— Как это провалился? Чего ты мелешь?

— Да так и провалился. Говорят, будто под Ашхабадом какое-то подземное озеро. Ну, весь город и пострадал.

Я встревожился. Но не настолько, чтобы поверить этой сногсшибательной новости. Спешу к Хатынцеву. Тот тоже слышал подобное, но успокаивает меня.

— Ладно, пока не волнуйся. Говорят, сначала тряхнуло как следует, потом водой залило. Пока что сплетни...

Зашел в штаб, к замполиту Бабаеву. Тот сдержан и говорит строже обычного:

— В Ашхабаде сильное землетрясение. Есть жертвы. Весь медперсонал нашей дивизии и легкие самолеты мобилизованы на спасение пострадавших.

У меня застревает ком в горле. От страха. От предчувствия страшной беды.

— А как же мне быть? У меня там мама и отец!

— Только без паники, сержант,— строже выговаривает Бабаев.— Примем все возможные меры, чтобы помочь вам. Пока что доступ к месту бедствия разрешен спецслужбам. Не падайте духом!

Чары и Костя перепуганы не меньше моего. Но разговоры ведем пустопорожние. Надо ехать в Хурангиз, а оттуда позвонить в Ашхабад. Спрашивается, зачем? Кто даст звонить, если город разрушен и все телефонные провода оборваны. Костя бежит к Нине, посоветоваться с ней, но тут же возвращается с запиской: «Милый Костик, не волнуйся. В Ашхабаде несчастье. Все мы, медики, сегодня вылетаем туда. Сейчас бегу в санчасть. Оттуда на машине «скорой помощи» — в Хурангиз и самолетом в Ашхабад. Целую крепко. Нина». Я сам прочитал ее записку. «Может, возьмут к себе в самолет медики?» — мелькнула мысль. Не раздумывая больше, сообщаю о своем намерении друзьям и бегу на окраину авиагородка, к дороге, где можно сесть в попутную машину. Останавливаю бензовоз. Шофер — парень из РАО. Он тоже знает о землетрясении и старается помочь мне. Машину ведет на третьей скорости, хотя дорога неважная, можно поломать рессоры. Едем прямо в аэропорт.

В пути видим, как над нами проносятся самолеты. Конечно, они летят в Ашхабад. В аэропорту после беготни и беспрестанных просьб сообщить, где отыскать нашу медбригаду, наконец, узнаю: медики улетели еще два часа назад.

Назад возвратился товарным поездом. Поезд на нашей станции не остановился, пришлось спрыгнуть на ходу, с подножки. Ушиб ногу. Кое-как доковылял до казармы. Устал смертельно. Ночь провел без сна, ища утешение в надежде: «Может быть, отец и мать живы?» На другой день почтальон Фролов приносит телеграмму. Читаю: «Марат, мы оба живы. Отец ранен. Служи, не волнуйся». У меня словно гора с плеч свалилась.

Как хорошо, что живы! Но все равно, ехать надо, им же нужна помощь! Опять иду к Бабаеву, показываю телеграмму.

Отправился я в Ашхабад на третий день после землетрясения. Больше суток проторчал в жестком солдатском вагоне.

К Ашхабаду подъехали рано утром. Здание вокзала полуразрушено. Рухнула центральная часть. Вход завален горой кирпича и железобетонными балками. Лишь несколько белых колонн, за которыми — просторный айван с окнами в два этажа, напоминают о былой красоте этого здания. Приехавшие пассажиры молчаливо, с опаской обходят руины. Душу охватывают страх и жалость. На привокзальной площади — палатки. Дальше на улице Октябрьской палатки тоже. И всюду руины. Одни здания превратились в бесформенную груду, другие свалились на бок, крыши свисают до земли, словно нахлобученные на лоб фуражки.

Час ранний, но город давно не спит. Все в движении. Тарахтят моторы автомашин, бесшумно по глубокой пыли движутся брички, повсюду стук: люди сколачивают себе жилье — из досок, кусков фанеры. Всюду дымят костры. Холодновато. Дует резкий ветер, небо обложено свинцовыми тучами. Дождя пока нет, но чувствуется — вот-вот пойдет. Сквозь дым и утреннюю мглу едва просвечиваются купол бехаистской мечети и башня текстильной фабрики. По этим ориентирам я и отыскиваю местонахождение своего прежнего жилища. Иначе бы заблудился, потому что города как такового не существует: нет ни кварталов, ни улиц. Есть гигантское месиво. Я спешу домой, на улицу Чехова, и меня неприятно поташнивает от тоскливого волнения и приторно-сладкого запаха смерти. Тысячи погибших уже откопаны и отвезены на кладбище, но раскопки все еще продолжаются. Работают военные саперы. Работают медики, съехавшиеся со всех концов страны. Похоронные команды в черных халатах. С непривычки жутко смотреть, как они вытаскивают из-под обломков распухшие, обезображенные трупы.

Я добираюсь до своей улицы и вижу: дом, в котором мы жили, стоит, скосившись набок, весь в трещинах. Он двухэтажный, но перекрытие между этажами рухнуло, завалив весь низ: подъезд, коридоры и комнаты. Я останавливаюсь, не зная, куда мне идти дальше. Палатки, хижины из фанеры, шалаши из кошм и мешков. Но где же мои-то? В каком жилище? Слышу где-то рядом, за разваленным домом, причитания. Иду туда. Здесь собралась небольшая кучка народа. Откапывают свалившийся дом Ашота. Под обломками — жена и дочь. Сам он в день землетрясения был в командировке, в Москве. Потом сразу не мог попасть в Ашхабад. Ночью, наконец, прилетел самолетом, и вот — картина. Дом рухнул. Жена и дочь погибли. Жив только трехгодовалый сын. Жену и дочь накрыло стеной и крышей. Я подошел в тот момент, когда Ашот, разбрасывая кирпичи и глину, добрался до спинки кровати и коснулся пальцами лица жены. Фронтовик, не раз видавший с глазу на глаз смерть, сейчас дрогнул: слезы покатились по его лицу, и он заплакал, как ребенок. Я стою рядом с матерью. Она не замечает меня. Она охвачена горем. И меня трясет, я не могу окликнуть ее. Меня раздирает скорбь за Ашота. И погибшую тетю Фиру жаль. И дочь их, Люду.

Превозмогая оцепенение, я подхожу к Ашоту и начинаю откапывать его жену. Мне приходят на помощь еще чьи-то руки. И вот уже женщины берут Ашота за плечи и уводят в сторонку... Кровать смята, голова женщины между спинкой и потолочной балкой. Жутко смотреть. Я выношу погибшую на дорогу и только тут слышу чей-то голос.

— Зиба, посмотри, да это ведь Марат! Сын твой! Ну, конечно, он!

— Марат! Сынок! — вскрикивает мать. И я вижу, как из глаз ее текут слезы.

Я подхожу к ней, изо всех сил стараясь держаться с достоинством, по-мужски. Поцеловав ее сдержанно, обнимаю за плечи и тихо говорю:

— Я приехал в отпуск. На десять дней. Как здоровье отца? Где он?

— Он в Баку, — говорит мама и отводит меня в сторону, к палаткам. — Ему раздробило ногу. Отрезали ногу до колена, — вдруг всхлипывает мать. — На войне был, цел остался, всего одно ранение в плечо получил, а тут ногу потерял. Ох горе, горе... У других — видишь, какая участь?

Мама вводит меня в палатку. Оказывается, она здесь живет. Посреди палатки ржавая жестяная печка с такой же жестяной трубой, тянущейся вверх. Около печки кровать и несколько ящиков. На одном из них плошка с фитильком. На других — помятые чашки, кружка и бачок с водой. И больше ничего. Ни дивана, ни книжных шкафов. Мама, видя мою растерянность, торопливо говорит:

— Все там, все завалило. И вещи, и книги...

— А если попробовать откопать?

— Трудно будет одному. А мне и вовсе не под силу было. Спасибо солдатам-саперам: убитых и раненых вынесли из-под обломков. До вещей руки не доходят. Некогда, сынок.

— Мама, давай я возьму тебя с собой в Хурангиз? Там у меня хорошие друзья. Будешь у них жить.

— Да ты что, Маратка? — улыбается благодарно мама. — Ты все еще у меня ребенок. Да разве можно сейчас оставить людей в беде? Все бы ашхабадцы могли выехать: у каждого родственников и знакомых в других городах много, но не выезжают же! Кто же будет восстанавливать город?

Я слушаю ее с удивлением. Думал, увижу ее сгорбленную, сломленную горем, а она словно наш замполит рассуждает. Ай да мамуля!

— Сейчас я тебя угощу свиной тушенкой и копченой рыбой, — говорю я, развязывая вещмешок.

— Не надо, Маратка, — дотрагивается она до моей руки. — Продукты у нас, какие хочешь, есть. - Она снимает крышку с ящика и достает копченую колбасу, сливочное масло в банке, сахар. Ставит на ящик и поясняет: — Тут у нас — полный коммунизм. Продукты развозят на машинах и выдают бесплатно. На вот тебе, к чаю, — подает она шоколадку в красной обертке...

За завтраком она начинает рассказывать о подробностях той страшной ночи. В два часа ночи, когда они с отцом уже спали, закачалась земля и пол под ними рухнул вниз. Оба провалились вместе с кроватями. Падая, отец, видимо, пытался встать. Занес ногу над спинкой кровати, и в этот момент повалился книжный шкаф и ударил отца по ноге. Мама, как лежала в постели, так и осталась лежать. Только ее почти всю засыпало сверху пылью и известкой. Сначала она потеряла сознание, а когда очнулась и поняла, что жива, принялась звать отца: «Саша, Сашенька!» — «Помоги мне, Зиба!» — простонал он в ответ. Мама отыскала его, накрытого шкафом. Шкаф лег на обе спинки кровати. И если бы не нога, которая оказалась между спинкой и шкафом, отец бы тоже отделался легким испугом. Но именно это роковое «если бы» и есть то, что мы называем словом «судьба». Если бы дядя Ашот не уехал в командировку, он бы тоже погиб вместе с женой и дочерью. Но — судьба! Мама продолжает рассказывать о том, что все жильцы нижнего этажа погибли. Только ровничница Марал работала в третью смену и осталась цела, да старик Овезклычев — сторож гастронома уцелел. Остальных на другой день вынесли из-под развалин саперы. Текстильная фабрика уцелела, всего одна трещинка в здании. На совесть, видимо, строилась.

Без десяти девять мама уходит в райисполком. Я выхожу на улицу, и меня сразу захватывает атмосфера торопливого проявления жажды жизни. Соседи строят времянку. Муж сбивает из старых бревен крестовину, жена вытаскивает из развалин куски фанеры. На узкой улочке между двумя свалившимися порядками домов стоят машины и толпы народа. Привезли хлеб, сахар... Поодаль — керосиновая бочка. Отовсюду доносится стук молотков: ашхабадцы строят времянки. Изредка раздаются выстрелы из автомата. Я спрашиваю у соседей, что бы это значило. Они беспечно отвечают: солдаты стреляют по одичавшим собакам, слишком много их развелось. Кто-то свистит на всю улицу, словно соловей-разбойник. Это голубятник, хромой Арташес. Ему что мир, что война — один черт. Лишь бы были голуби. Целая стая голубей кружится над развалинами, все выше и выше забираясь в небо. Я смотрю и вспоминаю, как этот Арташес продал мне пару белохвостых «бабочек». С год или больше я держал их и чуть было не превратился в завзятого голубятника, но вовремя вмешался отец. От голубей только и остались строчки:

Медленно приближаюсь я к нашему развалившемуся двухэтажному дому. Одна стена вывалилась совсем, вторая наклонилась. Крыша съехала набок. Окна перекошены. Обошел дом, ища поудобнее место, чтобы пробраться внутрь. Остановился, раздумывая. Вдруг слышу сзади знакомый голос:

— Ты что ли, Марат? С приездом...

Это — землячка моего отца, текстильщица Вера Федоровна Улыбина. Она и мой отец — оба из Подмосковья. Реутовцы. Знают друг друга с самого детства. Через отца Улыбина знает и меня. Впрочем, и мама тоже очень давно с ней дружит. Там, еще в Реутове, познакомились.

— Хочу вот пробраться в дом, — говорю Улыбиной. — Мама говорит, что книги все целы, только завалены.

— Зачем тебе книги-то? — не понимает меня Вера Федоровна. — Печь что ли разжигать? Да тут и без книг барахла всякого полно. Вон сколько старых досок и щепья всякого!

— Книги читать надо, а не жечь, — вразумляю я ее. — Учение — свет, а неученье — тьма.

— Да какие сейчас книги! — ужасается она. — Люди времянки строят. Того и гляди дождь пойдет, а то и снег, а ему книги понадобились.

По-своему она, конечно, права. Впрочем, и я не собирался сидеть среди развалин и почитывать книжки. А если уж признаться честно, то меня сейчас больше всего занимают отцовские дневники. Пять толстых тетрадок в черных корках. Я их хорошо помню. Они всегда мне попадались под руку, когда я отыскивал в шкафу какую-нибудь нужную книгу. Но не говорить же тете Вере о дневниках. Узнает, что ее земляк Александр Петрович Природин занимался в юности писаниной — ужаснется еще пуще.

Медленно поднимаюсь по грудам развалин вверх, затем осторожно вхожу в дом. Крыши над головой нет, она съехала в сторону. Над головой холодное пасмурное небо, но все же светло, и я без труда нахожу свой шкаф. Засучив рукава, сметаю подошвами сапога и руками штукатурку, добираюсь до стенки шкафа. Он лежит дверцами вниз. Надо переворачивать его или взламывать заднюю стенку. Перевернуть одному невозможно, слишком тяжел. Вышел из развалин, взял у тети Веры топор, и опять — в дом. Жалко портить шкаф, может быть еще и пригодился бы. Но что поделаешь! Вырубив заднюю стенку, начинаю вытаскивать книги. Они целехоньки, даже не запачкались пылью. Опять бегу к Улыбиной. На этот раз за мешком. Складываю книги в мешок, волоку к себе в палатку, вываливаю на пол и опять — за книгами. А вот и отцовские тетради! Слава аллаху, целы! Если не пригодятся мне, то отец-то за них наверняка скажет спасибо. Ему они дороги.

Тетрадки я положил отдельно от книг, на ящик. Возьму с собой, в Хурангиз, там и почитаю. А сейчас меня все больше и больше начинает тревожить совесть. Действительно, все люди заняты устройством жилищ, торопятся, ибо зима на носу, а я увлекся книжками. Неужели же мне не под силу сколотить хотя бы каркасный сарайчик? Жаль вот только: нет ни топора, ни пилы, ни гвоздей. Может, сходить на фабрику, в механический цех? Там Ваня Гаранин, Федя Беспалов — старые мои приятели, вместе в футбол играли, чем-нибудь помогут. Шагаю к фабрике узеньким переулком, образовавшимся между свалившимися частными домами армян, вхожу в старый текстильный городок. Здесь тоже бараки рухнули. Но основание у них цело, и люди уверенно ведут реставрацию. Судя по всему, текстильщики сколотили свои строительные бригады, поскольку трудятся сообща. Остановился, смотрю, как они вкалывают, приглядываюсь — нет ли кого из друзей. Вдруг слышу:

— Здорово, Природин-младший! С приездом. Как отец? Есть что-нибудь из Баку?

— Да, есть... Прислал... Ампутировали ногу, — отвечаю я Коле Кулиеву, одному из ближайших товарищей отца. Этого Колю отец, говорят, силой затащил в Реутов осваивать профессию. Теперь он — лучший помощник мастера.

— Надолго прибыл?

— На десять дней. Матери вот думаю помочь. В палатке живет.

— Что ж ей исполком что ли помочь не может?!

— Исполком своим помогает в последнюю очередь.

— Молодец, политику знаешь! — смеется Коля и слезает со стены. — Ну, здорово, — подает он руку. — Чего там у вас: бревна, доски есть?

— Да этого добра полно, — уныло говорю я. — Из нашего двухэтажного можно другой такой дом построить. Только как одному-то?

— Понятно, — раздумчиво говорит Кулиев, достает папиросы, предлагает мне и закуривает сам. — Пойдем ко мне, посмотришь. Если понравится, то пожалуйста.

Я даже не догадываюсь, чего он мне хочет показать. Вещицу что ли какую? Может, пилу? Может, топор? И когда узнаю, в чем дело, не могу понять: шутит он или на самом деле так щедр.

— Вот смотри, — говорит он, входя во времянку. — Вчера закончил, вчера вселились с женой, а завтра переходим в барак. Давай забирай все свои шмотки и тащи сюда. Будете с матерью жить здесь. Зиму как-нибудь, а потом дома построят, хорошую квартиру дадут.

— Коля, это ты всерьез?

— Ара эй! — обиженно восклицает он. — Почему же не всерьез? Разве такими вещами шутят! Давай вселяйся!

Вот так был решен наш жилищный вопрос. Вечером мама пришла с работы и ахнула. Палатка пуста. Вещей нет. Сына тоже нет. Схватилась за голову, думала, я опять чего-то натворил, но тут соседи ей сказали, чтобы шла к Кулиевым. Мама пришла и застала меня за самым благородным занятием: я стирал тряпочкой пыль с книжных обложек и ставил книги на полку.

— Боже мой! — обрадовалась мама. — Я так перепугалась. Думала, опять ты уехал, даже не предупредив.

— Ну, что ты, мама, больше такого не повторится, — пообещал я, вспомнив свой отъезд в армию. Тогда я повел себя, как последний негодник. Послал документы в военно-морское училище, дождался вызова: надо ехать на экзамены, а денег нет. Тут приятели мои, двадцать шестого года рождения, говорят: «Мы по броне в гражданке задержались. А завтра — на призывной пункт. Поехали с нами, может, еще успеем попасть на фронт!» Ай, была не была! — решился, а матери сказать побоялся. Она бы на ногах у меня повисла, но семнадцатилетнего пацана на фронт не пустила. Я пришел к ней в исполком: надо было хоть как-то проститься. Вызвал ее из кабинета, говорю: «Соскучился по тебе, вот и зашел». Мама, видимо, почувствовала неладное, спросила: «Ну-ка, Марат, говори, что случилось?!» «Да ничего не случилось!» — чмокнул я ее в лоб и ушел. Вечером вместе с призывниками отправился в запасной стрелковый полк. Только через три дня написал ей письмо.

На следующий день Коля Кулиев с Машей переселились в барак. До самого поздна праздновали его новоселье. Пожелали новоселам счастливой жизни, чтобы никогда не было землетрясений, и отправились к себе. Я был весел. Мама все время сдерживала меня и приговаривала:

— Ну, ты прямо точка в точку — что твой отец. Такой же шумливый и настырный. Между прочим, он тоже в революцию из дому самовольно ушел.

— Как так?

— Да так же, как и ты. В Москве создавали красногвардейские отряды, а он в Реутове молодежной ячейкой командовал. Вот однажды отец Веры Улыбиной, он партийцем был, приезжает из Москвы и говорит: «Граждане, революция свершилась, власть в руках рабочих и крестьян!» Молодежь сразу сделала красный флаг. Укрепили его на фабричной трубе, а потом начали агитировать парней в отряды Красной Гвардии. Саше, твоему отцу, его отец пригрозил: «Не вздумай шутить!» А Саша только присвистнул, да и был таков. Сначала подался в гвардию, а потом с отрядами в Ташкент, да так здесь в Средней Азии и застрял.

— А орден за что получил? А с тобой где встретился? Почему ты мне никогда не рассказывала об этом?

— Мал был, вот и не рассказывала. Все равно бы ничего не понял.

— Неужели бы ничего не понял? — смеюсь я. — Единственное, чего я не могу понять: как ты, мусульманка Зиба, могла выйти замуж за русского комсомольца-красноармейца?

— Как все, так и я, — говорит мама и вдруг начинает сердиться. — Ну, ладно, ладно, зачем начинаешь допрашивать? Давай-ка спи... Подними-ка голову, поправлю подушку.

Мама сердится, но настолько мягко, что глаза у меня закрываются и я все глубже и глубже погружаюсь во мрак.

6.

Просыпаюсь утром. Мамы уже нет. Позавтракав, принимаюсь за отцовские тетради. Раскрываю первую попавшуюся и начинаю читать:

«3 января 1930 года... День пасмурный. Идет снег. Настроение словно у сапожника, который только что продал сапоги и купил бутылку. И радостно, и пить жалко. Выпьешь — опять ничего не будет. Поэтому я решил растянуть удовольствие. Начну свое жизнеописание с Ташкента. С декабря 1917 года. Вот я, значит,— Сашка Природин, один из вожаков реутовской молодежи, стал красноармейцем, еду с отрядом в Ташкент добивать среднеазиатскую контру. В Москве и Петрограде положили их на обе лопатки, а тут все еще ерепенятся разные графы да мусульманские баи, да офицерье. Оказывается, в Ташкенте тоже есть кадетики. Вот уж не думал, что эта дрянь по всей земле распространилась. Раньше они пели псалмы туркестанскому губернатору Куропаткину, а когда его свергли и прогнали в Псков, начали подпевать графу Дорреру. Им неважно — генерал или граф. Лишь бы был ихний правитель из буржуйской породы. Ну вот, этот самый граф, говорят, прибалтийский помещик по происхождению, жил раньше в Асхабаде, а потом понесло его дальше, и вынырнул в Ташкенте: возглавил после Февральской революции временное правительство Туркестана. Народ наш — тоже хорош. Пока разглядит, кто там наверху сидит, — год, а то и два минет. Ну, разглядели. Керенский — буржуй. Допустим, этого не сразу угадаешь. А Доррер-то — граф! Он и не скрывал своего происхождения. Так как же он мог возглавить среднеазиатскую демократию, спрашивается? Выходит, и не было ее, демократии. Выходит, вся власть во временном правительстве была буржуйской! Вот оно как бывает!

Ну, ладно. Едем дальше.

Челкар, Казалинск, Арысь... Голодные и холодные станции. Тощие казахи с вяленой рыбой в торбах, да поджарые собаки кровожадно зыркают на окна вагонов. Поскорее эти проклятущие степи одолеть, да в Ташкенте высадиться. Там, говорят, с хлебом лучше. Но ведь тоже не на каравай спешим. Туда генерал Коровниченко со своими солдатами на подавление революции незадолго до нас выехал. Вот мы и всполошились. Как бы этот золотопогонник не задавил ташкентский пролетариат! Решили тюкнуть его с тыла.

В Ташкент приехали ночью. Темень, неразбериха. Двинулись к Совнаркому. Побросали свое барахло в каких-то казармах, ждем дальнейших распоряжений. Командир наш, Улыбин, земляк мой, реутовский, зовет меня:

— Саня, ну-ка давай пойдем выясним обстановку!

Потопали к «Белому дому». Тут народу — видимо-невидимо. Рабочие, солдаты, даже матросы откуда-то появились, кажется, с Амударьи. Ищем кому доложиться, а за одно выясняем, как обстоят дела в Ташкенте. Солдатня, как всегда, на смех поднимает:

— Ишь ты, пожаловали к шапочному разбору. С генерала папаху и шпоры давно стащили, а казаков его по окраинам разогнали! — кричит один.

Другой втолковывает степенно:

— Ничего, и на их долю хватит лиха. Все еще только начинается.

— Вы, граждане рабочие, зашли бы к Колесову да Полторацкому да им бы и доложились, — советует третий.

— Кто такие Колесов и Полторацкий? — спрашиваю я.

— Ай не знаешь? Ну ты, браток, оплошал, ей богу! Это наше пролетарское правительство.

Шагаем с Улыбиным к подъезду. Тут сразу несколько часовых. Нельзя, говорят, идти дальше. Совнарком заседает. Не велено мешать. Ну, мы все свое красноречие в ход, хотя и так видно, что не за хлебными булками приехали, а на подмогу. Пропустили, словом. Принял нас Полторацкий, спросил — откуда и зачем. Доложились. Он и говорит:

— Сложная обстановка, дорогие товарищи. Дали мы впопыхах промашку, а теперь вот думаем, как поправить свою ошибку.

А произошло вот что. Солдат генерала Коровниченко разогнали, Доррера арестовали и посадили в тюрьму. Был у них при временном правительстве мусульманский комитет, из ишанов да баев: разогнали и его. Создали свой, пролетарский Совнарком, а о мусульманах забыли. Баев разогнали, а бедняков-мусульман в него не ввели. Не было под рукой подготовленных партийцев из мусульман, а о непартийной бедноте не вспомнили. Мусульманское духовенство мгновенно и воспользовалось промахом большевиков. Зажужжали муллы, как пчелы, принялись созывать в свою Щейхантаурскую мечеть весь мусульманский Ташкент. Так мол и так: земля узбекская должна принадлежать узбекам, а ее русские захватили, и всех узбеков из правительства изгнали. Все резонно вроде бы. О классовости вовсе не заводят речь. Издавна у мусульман в сознании живет: все люди немусульманского исповедания — неверные, а стало быть — враги. Ну, с этой шейхантаурской сходки и началось. Председатель Совнаркома Колесов и народный комиссар труда Полторацкий спохватились, когда мятеж начался. Ночью кто-то сообщил, что в Шейхантауре собираются многотысячные толпы узбеков, чтобы ринуться на 'Совнарком и разнести его в щепки...

Я веду эту запись по прошествии десяти лет, потому излагаю как бы обобщенные мысли, наперед зная события. А тогда мы и знать не знали, что, пока мы беседовали с Полторацким, мусульмане уже ворвались в тюрьму и освободили графа Доррера, а затем бросились вместе со стотысячной толпой к Совнаркому.

Только мы разговорились с Полторацким, как вдруг тревога: «Идут!» Идут несметными толпами! Запрудили все главные улицы Ташкента. Кто — с чем. Кто с ружьем, кто с ножом, кто с лопатой. Одним словом, бить идут. И клич у всех один: «Долой неверных! Бей кяфиров!» Все тут наше пролетарское ополчение пришло в движение. А собралось бедняцких слоев тоже ведь много. Несколько солдатских, революционно настроенных рот из Кушки, несколько рот из Самарканда, по одной роте из Мерва, Чарджуя и Кагана, весь рабочий класс ташкентских мастерских. Ну и мы, москвичи, по заданию большевистской партии и Ленина приехали сюда. На нас смотрят как на честь и совесть революции. И мы это хорошо понимаем.

— Что же будем делать, товарищи? — обращается вдруг к нам предсовнаркома.—Я решительно не нахожу иного выхода, кроме столкновения. Разъяренную многотысячную толпу ничем не остановить. Единственный выход избежать кровопролития — отдать власть контрреволюции. А поскольку власть мы отдавать не вправе, то придется вступать в бой с мятежниками.

— Это не выход, Федор! — заявляет тут Полторацкий. — Если польется бедняцкая мусульманская кровь от руки русского бедняка-рабочего — ни партия, ни история нам не простят такой погрешности.

— Значит, по-твоему, отдать Совнарком на поругание? — орет Колесов.

— Ни в коем случае, — хладнокровно заявляет Полторацкий.

— Тогда что же прикажешь делать?

— Пока не знаю... Рекомендую только, товарищ Колесов, всем идти во главе красногвардейских рот и действовать в соответствии с обстановкой...

Все согласились с Полторацким. А на улице уже светает. Утро над заиндевелыми деревьями серым ситцем стелется, петухи, как ни в чем не бывало, кукарекают. Только собаки всполошились, громче обычного и сразу Есем скопом лают. Понятно, что это они на толпы мятежников лают. Но вот донеслись издалека какие-то особые звуки. Вроде как иерихонские трубы затрубили. Так оно и было. Потом уж я узнал, эти трубы называются «карнаи». Затрубили, значит, трубы, и по нашим отрядам ропот пошел. Гляжу, братцы уже затворами лязгают, винтовки с плеча снимают. Кавалеристы кушкинского эскадрона за сабли держатся. Я и Федор Улыбин с товарищами из Совнаркома стоим. Стоим и молчим. Никто не знает, что делать дальше.

— Проехать бы вперед, посмотреть — много ли их, — говорю я Полторацкому.

Комиссар взглянул на меня, потом на командира кушкинских кавалеристов и говорит:

— Ну-ка, товарищ Эльфсберг, подай нам с товарищем двух лошадей, да и сам присоединяйся к нам. Съездим, побачим...

Тот разом к своим и через минуту является с двумя жеребцами, и сам на коне.

— Оружие у тебя с собой? — обращаясь ко мне, спрашивает Полторацкий.

— Есть пистолет, с полным зарядом.

— Возьми. Это на случай, если застрелиться потребуется. А в дехкан из него пулять запрещаю. Понял?

Чего уж не понять. Кивнул я в знак согласия. И поскакали мы по булыжной мостовой, только искры из-под копыт сыплются. Проехали версты две и тут видим: идут. Да так их много, что — боже мой! У меня дух захватило. Вытащил я пистолет, засунул под ремень. Кавалерист, глядя на меня, тоже наган вынул. А Полторацкий наверное с минуту глядел на медленно приближающуюся процессию, а затем приказал:

— Ты, Природин, становись справа на обочине, а ты, Эльфсберг, слева. Задача такова. Видите впереди процессии автомобиль?

— Видим.

— И то, что в автомобиле мусульманско-байская верхушка и граф Доррер с ними, тоже видите?

— Видим...

— И то, что автомобиль впереди толпы метров на сто едет, тоже видите?

— Видим.

— Ну, так вот, товарищи. Действовать четко и безошибочно. Как только автомобиль подъедет к вам, выскакивайте из засады, и, грозя оружием шоферу, прикажите ему гнать автомобиль во всю мочь к Совнаркому. А с толпой я сам поговорю...

Это был фантастический план. Тогда-то я вряд ли верил в успех такой операции. Но выполнили мы ее с блеском. Автомобиль с главарями отсекли от толпы, как высохшую ветку от цветущего дерева.

А комиссар Полторацкий... Сколько буду жить, столько и буду преклоняться перед его большевистской смелостью. Выехал он тогда на середину дороги, поднял руку перед многотысячной толпой и спрашивает:

— Куда идете, граждане? Кто посмел прогневать вас?

Сначала было двинулись на него, но слово за слово завязался разговор. И тут — ультиматум: «Почему мусульман прогнали из правительства?». Полторацкий отвечает:

— Не мусульман прогнали, а баев и ишанов. Прогнали тех, кто кровь бедняцкого мусульманства пьет. Мы за то, чтобы были в советском правительстве бедняки-дехкане, но не баи и муллы. Назовите своих представителей в Совнарком из беднейших слоев. Назвали тут же. Нашлись опытные вожаки из бедноты. Один кузнец, другой, кажется, водонос. Привел их Полторацкий вместе с несметными толпами дехкан и ремесленников прямо к Совнаркому. И произошел вместо вооруженного столкновения праздник интернациональной дружбы и братства».

Запись от 3 января на этом заканчивается.

Закрыв тетрадь, выхожу из своей времянки, направляюсь на улицу Чехова. Кругом груды битого кирпича, рухнувшие стены и крыши, всюду палатки, но жизнь идет. Люди свыклись с необычной обстановкой: разговаривают спокойно и деловито, шутят, смеются. Только усталости в глазах больше, чем обычно. Площадь Карла Маркса также сплошь заставлена палатками. Возле них столы, кипы бумаги. Это учрежденческие палатки. Сотрудники министерств и ведомств заняты координацией жизни Ашхабада. Здесь расположился и радиокомитет. Табличка «Радио» видна за полкилометра. Подхожу ближе. Мой давний школьный приятель Эдик Балашов сидит за столом, правит информации. Тут же стрекочет пишущая машинка. Сейчас он явно далек от поэзии. А вообще-то Эдик, как и я, начинающий. Только я морочу голову своими стихами редактору армейской газеты, а он — всей республиканской прессе. Творчество его началось с лирической баллады «Почему у фламинго розовые ноги?». Не знаю только, написал он эту балладу или нет. Подкравшись сзади, кладу ему руку на плечо:

— Привет, Эдуард батькович!

— О, Марат! Откуда ты взялся?

— С неба, — говорю я, посмеиваясь. — А ты, значит, сотрудник радио?

— Как видишь.

— В каком отделе?

— В литературно-драматическом, разумеется.

— Поздравляю. Тут тебе раздолье. Наверное, уже выяснил, почему у фламинго розовые ноги?

— Брось шутить, Марат.

— А что особенного я сказал?

— Ничего... Но к чему фамильярность? Ты думаешь, о фламинго легко написать? Дудки-с. Попробуй.

— Зачем мне пробовать?

— То-то и оно. Все вы мастаки. Чуть что: якаете, а как до дела доходит — в кусты. Ну, ладно, не обижайся, это так. А вообще-то продолжаю работать над балладой. Могу почитать... Только не здесь. Ты завтракал? Нет? Так пойдем в столовую. Тут рядом. Вон в том садике. Машенька, извините, — расшаркался он перед машинисткой. — Принести вам котлет? Две или три... Хорошо, принесу. Если кто спросит, скажите — на объекте. Идем, Марат...

Столовая оригинальная. Часть сада обмотана парусиной, а между деревьями — столики. Народу полно, сесть негде. Вдруг слышу за спиной удивительно знакомый женский голос:

— Марат... Так вот ты где мне повстречался!

Поворачиваюсь и вижу Нину. Жену Кости. Она в халате поверх телогрейки и в шапке-ушанке. Прямо, как на фронте. С ней еще две медички и офицер, видимо, военврач. Этот в шинели и фуражке.

— Здравствуй, — говорю я растерянно. — А я тебя тоже искал. Все время смотрел по сторонам. Привет от Кости.

— Спасибо, — машинально отвечает она и отводит к столику. — Как он там, рассказывай!

Мы садимся за стол. Рядом располагаются медички и офицер. Позавтракав, провожаю Нину до самого госпиталя. Мы идем по узкой улочке: три-четыре метра в ширину, не больше. Я придерживаю Нину под руку.

— Сейчас уже не так, как в первые два дня, — говорит она. — Посмотрел бы ты, что творилось тогда. Вся площадь и улицы были устланы трупами. А сколько было слез! Боже мой, большего человеческого горя не может уже и быть. Я впервые увидела и поняла, что такое настоящее людское горе. Скорей бы отслужил Костя! Уедем в Пятигорск, там устроюсь в санаторий, поступлю в медицинский...

— Выстроите собственный дом, — продолжаю я, — разведете курочек, поросяток, будете держать квартирантов...

— А ты уже завидуешь? — упрекает Нина. — Взял бы да и сам женился и обзавелся домом и хозяйством. Разве это плохо?

— И откуда у тебя такая хватка? — спрашиваю я.— У тебя, наверное, родители самые настоящие куркули. От них это...

— Родители в войну погибли, ты уже слышал, я говорила, — спокойно отвечает Нина. — А когда живы были, тоже впроголодь жили. Ни кола, ни двора. И вообще, мне не нравится, как легко ты судишь о людях. По-твоему, если человек к своему хозяйству тянется, так обязательно он от родителей это унаследовал. Это не так. И вообще, Марат, ты меня никогда не переубедишь в том, что не иметь ничего — это хорошо, а иметь — это плохо.

— Я и не собираюсь переубеждать. Просто хотелось бы видеть тебя немножко другой.

— Какой, другой?

— Все советские люди сейчас заняты восстановлением... Строят города, электростанции...

— Строят! Согласна! — неожиданно возмущается Нина. — А такие, как ты, ходят, лозунги выкрикивают, а сами ничего не делают. Не будет у тебя хорошей жизни, Марат, если ты будешь думать о всей стране, а о своей конуре заботиться не станешь.

— Ну, ладно, ладно, время покажет, не горячись, — успокаиваю я ее. — Просто ты намучилась за войну, вот и тянет тебя к собственности. Тебе кажется, что жизнь все время такой будет. А она улучшается...

— Ладно, Марат, у этого разговора нет конца. Живу, как умею. Вон уже госпиталь. Спасибо, что проводил. Если раньше меня окажешься в Хурангизе, передай Косте привет.

— Счастливо... Только не обижайся.

Я подаю Нине руку и жму ее по-солдатски. Невольно она кривит губы:

— Вот уж, действительно, что у Кости, что у тебя — никакой галантности. Поучились бы у нашего военврача.

— Научимся еще, — уходя, говорю я. — Только начинаем жить. Все впереди...

7.

Утром я улетел на ЛИ-2. Провожала меня мама. Ее лицо выражало скорбь. Когда пригласили на посадку, я поцеловал ее:

— Отцу завтра же напишу. Не беспокойся...

В самолете довольно светло. В иллюминаторы заглядывает дневной свет, да и над головой горят лампочки. Самолет выруливает на старт, разбегается и взлетает в небо. Привычное ощущение. Только ЛИ-2 отрывается от земли мягче, чем Ил-10. Минут пять, пока самолет разворачивается над Ашхабадом, я смотрю вниз на разрушенный город. Потом потянулась пустыня. Я достал из полевой сумки отцовскую тетрадь и принялся читать: «Июнь...

О туркменских событиях написано много. Так что распространяться особенно нет смысла. Разве что вкратце, чтобы потом самому не забыть...

Почти весь наш московский отряд рабочей гвардии остался в Ташкенте. Как раз в январе вышел декрет о создании Красной Армии, ну мы и образовали из своих ребят роту. Улыбин стал командиром, а я политкомиссаром, хотя в партии еще не состоял, числился в комсомоле.

В феврале Колесов с Полторацким отправились создавать красные роты по всей железной дороге. Мы остались при Совнаркоме. Несли охрану как самые благонадежные. Пока стояли на часах у Совнаркома да патрулировали по Ташкенту, то и дело сталкивались с контрой да со спекулянтами, Колесов с Полторацким создали социалистические роты в Самарканде, Кагане, Чарджуе, Мерве и в Асхабаде.

В марте — выступление джадидов в Бухаре. Колесов кинулся к ним на помощь. Хотели сообща эмира сбросить, да не тут-то было. Сил не хватило. Погнал эмир наших красноармейцев по пескам, все требовал, чтобы ему выдали джадидов. Кое-как вырвались из смертельного кольца и сохранили бухарских повстанцев. После многие из них стали работать в Советах.

Только было вернулись с бухарской войны, а тут опять смута. Асхабадские эсеры выступили против создания регулярной Красной Армии. Собрались в городском саду, митинг устроили. Военный комиссар Кукаев на лошади прискакал, кричит: «Вы что взбеленились?! Вам советский декрет не по нутру?!» Ну, эсеры тут же стащили его с лошади и избили до полусмерти. Колесову сообщили об этом по телеграфу.

Федор Колесов послал туда самаркандского военного комиссара Фролова. «Поезжай, — говорит, — разъясни им, что к чему, и успокой». Тот приехал в Асхабад, нагнал страху и дальше — в Кизыл-Арват. А пока в Кизыл-Арвате наводил порядки, асхабадские эсеры вновь всполошились: вооружились и прибыли в Кизыл-Арват, разгромили фроловский отряд, а самого застрелили. Дальше — больше. Вернулись в Асхабад, всех большевиков разогнали и свое временное эсеровское правительство образовали во главе с Фунтиковым. Клич бросили на весь Закаспийский край: «Мы за Советы без комиссаров!»

Когда весть о гибели комиссара Фролова и захвате власти эсерами дошла до большевиков, спешно создалась чрезвычайная комиссия по борьбе с контрой. Комиссию возглавил Полторацкий. Ждем особых распоряжений. Бойцы нашей соцроты начеку. Никто не сомневается, что Полторацкий поднимет все красные роты на подавление эсеровского мятежа. Недавно была разогнана контрреволюция в Коканде. Ждем. С винтовок сняли смазку, наготове ящики с патронами. Дай команду «В ружье!» — и бойцы займут места в теплушках и поедут давить контрреволюцию. Но команды «В ружье!» не последовало. Возвращается с заседания мой командир роты Федор Улыбин и говорит:

— Ступай, Саня, к Павлу Герасимовичу.

Вхожу в кабинет, здороваюсь. Полторацкий собирает чемоданчик. Подняв голову, руку пожал, говорит:

— Поедешь со мной, Природин.

— Прикажете поднимать роту?

— Нет. Роту поднимать не надо. Попробуем обойтись без оружия. Ситуация сложилась — подобно той, когда духовенство ташкентскую бедноту спровоцировало. Сейчас то же самое, только в роли обманутых — железнодорожники. Не пойдешь же с оружием на своих рабочих-железнодорожников. Попробуем потушить смуту без кровопролития. А беру тебя с собой потому, что в прошлый раз ты успешно справился с операцией. Жаль, Эльфсберг в Кушке, а то и его бы пригласил.

— Спасибо за доверие,— говорю и бегу собираться в дорогу.

В тот же день отбыли. В комиссии человек десять, не больше. Безоружные все. Правда, кое у кого пистолеты.

Сели в вагон пассажирского поезда. Первая остановка в Самарканде. Устроили митинг. Объявляем народу: рабочий класс Закаспия обманут буржуйскими подонками. Будьте начеку и не дайте себя обмануть! В Кагане и Чарджуе — тоже митинги. Собираем в основном железнодорожников: чтобы предупредить об эсеровском заговоре, чтобы не клюнули железнодорожники на провокацию. А спровоцировать их легко. Фунтиков-то — глава контрреволюционного правительства — сам рабочий, машинист паровоза. А эти графы да офицерье недобитое ловко обтяпали дело. Рабочий, мол, у власти, чего уж больше! Власть, мол, завоевана для рабочих, а не для красных комиссаров. Долой комиссаров! Да здравствует Советская власть без комиссаров! И это многих сбило с истинного пути.

В Мерв приехали днем. Тут на перроне густо. Сбежалось полгорода. В первых рядах среди встречающих чиновники — железнодорожные, почтовые, банковские и прочие. Еще и из вагона мы не вышли, а уже кричат:

— Долой комиссаров!

— Даешь Советскую власть без комиссаров!

Может быть, и почище бы что-нибудь выкинули, если б не соцрота. Бойцы Мервской красной роты тут же оттеснили контру: как только мы вышли на перрон, сразу взяли под защиту нашу комиссию. Полторацкий хотел было речь сказать, но толпа шумит, слова сказать не дают. Каждый митинговать хочет. Ну что ж, пошли в сад железнодорожного собрания. Он тут, рядом. Небольшая площадка со сценой и трибуной. Поднялись мы на сцену, сели за стол. А бойцы красной роты на страже встали. Начали митинговать. Полторацкий говорит: опомнитесь, товарищи. Революция в опасности. Рабочий класс Закаспия гнусно обманут эсерами. А ему говорить не дают. И крики, и матерщина отовсюду. А тут вдруг выскакивает прямо на сцену какой-то поп, то ли служка церковный, весь оборванный, чумазый, морда в саже и орет:

— Вот большевики что с народом делают! Избили меня, узурпаторы. А таких, как я, тысячи. Граждане, не дайте себя в обиду! Смерть им!

После-то я узнал, что это был переодетый полковник Крылов. А тогда он сумел сорвать митинг. Разбрелись люди, разделившись на два лагеря. Одни за комиссаров, другие — против.

Стало, значит, нам ясно, что оставаться без охраны более чем опасно. Ночевать пошли в казарму социалистической роты. Помещение большое, но постелей как раз только на бойцов и хватает. Кое-кто примостился на голых кроватях. Я тоже было лег. Но жестковато показалось. Вышел во двор. Решил сена раздобыть для постели. Отыскал конюшню. Тут, за изгородью, целый стог сена. Подумал, подумал и взобрался на сеновал. Благодать. И мягко, и главное — не жарко...

Полторацкий тем временем с товарищами из Совдепа и командиром красной роты решали, как быть дальше. Пытались выяснить обстановку в Асхабаде. Отправились на телеграф.

А я, лежа на сеновале, думал: до чего ж бестолковы эти обыватели. Неужели не понятно им, что буржуи никогда не станут поддерживать бедноту! И если уж начали заботиться о рабочем классе, то знай — здесь что-то не то, здесь что-то не чисто. Чего ради им думать о рабочем люде? С такими мыслями я и уснул. И проснулся от стрельбы. Стреляли рядом, у входа в казарму. Звенело оконное стекло, кричали люди. Спрыгнул я с сеновала, хотел было броситься в гущу событий, но опомнился вовремя. Понял, что совершено нападение на соцроту. Казарма роты была окружена множеством вооруженных людей, многих уже арестовали. Затаился я, не знаю — что делать. Вдруг слышу властный голос:

— Ведите всех арестованных на вокзал! Отправим в Асхабад. Там будет видно!

Понял я: это нагрянули эсеры. Надо спасаться. Вот уже и к конюшне, за лошадьми, идут. Выбрался я к забору, перелез и подался наобум, лишь бы подальше уйти. Сунулся к Мургабу — тут слышатся голоса мятежников. Вышел на улицу — целая ватага бандитов. Бегут, гогочут, сволочи. Понял только: электростанцию захватили. Отскочил я в сторону. Прошел немного берегом, гляжу — мост. Миновал мост, вышел на улицу. И тут мятежники. Опять куда-то свернул. До самого утра по переулкам плутал, пока не вышел к хлопкоочистительному заводу. Увидел рабочие бараки — сообразил: только в них и можно найти спасение. Подбираюсь к ближнему. В окнах темно, и ни одного живого существа не слышно. Ясно, что затаились, потому что в Мерве белая контра бесчинствует. Захожу в коридор и вдруг — хрясть чем-то по голове. Сбили с ног, руки крутят, ворчат со злобой:

— К ногтю его сразу, чего мешкать-то!

— Товарищи,— с трудом выговариваю я.— Товарищи, да вы что? Да за что же?..

Тут втащили меня в комнату. Трое их. Один здоровенный рябой мужик, двое других — парни моего возраста.

— Кто такой? — спрашивает рябой.

— Приезжий я... С Полторацким приехал... От контры спасаюсь.

— А мы тебя как раз за контру и приняли,— усмехнулся рябой.— Скажи спасибо, что сразу не порешили. А хотели...

Пока мы выясняли обстановку — что и как, видим в окно, целый отряд эсеров к заводу приближается. Ясно, что мне надо прятаться. Рябой хватает меня за руку — и прочь из барака. Опять — через стену. На этот раз в заводской двор. Завел меня рябой в пильный цех.

— Лезь туда,— показывает на гору хлопка.— И сиди, пока за тобой не приду. Бодряшкин моя фамилия. Иваном зовут.

И ушел.

В тот день по всему Мерву шли обыски. Искали всех, кто приехал с Полторацким. Многих арестовали. Заодно председателя мервской ЧК, редактора газеты «Трудовая мысль» Исидора Кондратьевича Каллениченко. Только ночью навестил меня Бодряшкин.

— Слезай. Тут я тебе одежонку подходящую подыскал.

Выбравшись из своего укрытия, надеваю туркменский косматый тельпек, бязевую рубаху, штаны такие же, халат. На ноги — чарыки.

— Ну вот, думаю сойдешь за туркмена-арбакеша. Кто спросит, отвечай: живешь в Пешанали, на завод хлопок возишь. Вон и арба твоя,— показывает Бодряшкин в проем двери. — А теперь пойдем ко мне, покормлю.

В бараке разговорились.

— Все арестованы, кроме тебя. Комиссара вашего, Полторацкого, прямо на телеграфе взяли. Говорят, он в это время с Ташкентом по прямому проводу разговор вел. Помощь просил. Держат в тюрьме. Каллениченко тоже с ним. Остальных хотят отправить в Асхабад, вместе с пленной соцротой. Ох, непонятное творится! — сокрушенно вздыхает Бодряшкин.— Фунтиков этот и вся его братия тоже вроде бы стоят за рабочий класс, но в то же время на рабочих людей руку поднял! Полторацкий-то, говорят, бывший типографский рабочий. Член РСДРП. Вызволять его надо из неволи. Наша ячейка постановила в воскресенье всем скопом идти к коменданту Наибову, требовать, чтобы освободили комиссара. Не знаю, поможет ли наш протест? Говорят, какой-то Доррер в правительстве Фунтикова. Он грозится: пока не всажу комиссару Полторацкому пулю в лоб, не успокоюсь. Это, оказывается, его родного старшего брата в декабре прошлого года, в Ташкенте, Советская власть судила и расстреляла.

Как услышал я о том, что с Фунтиковым прибыл родной брат того мухортого Доррера, которого я гнал з машине от Ходры до Совнаркома, так и замер: «Нет, не простит он».

— Эх, Иван Кузьмич,— говорю я.— Плохо наше дело. Торопиться надо. Вызволять следует комиссара.

Вечером рабочие завода собрались и отправились к военному коменданту. Тот даже не вышел к ним. Выслал небольшой отряд, чтобы прогнали ходатаев. Началась смута на заводе. Но долго раскачивались. Пока что собралось человек до ста, еще двое суток миновало. Вышли на демонстрацию протеста с требованием, чтобы освободили комиссара и других большевиков, а в «Трудовой мысли» уже заметочка помещена: в Мерве распространился слух об убийстве красного комиссара Полторацкого и председателя ЧК Каллениченко. Ведется, дескать, тщательное расследование. Виновные в учиненных зверствах будут арестованы и понесут суровое наказание...

Вот так было. Опоздали мы. Да вряд ли и помогли бы такими малочисленными силами. Ведь эсеров, офицеров да чиновников бывших царских около двадцати тысяч было в Мерве. На каждой квартире по четыре-пять человек стояло. Да еще бандит Эзиз-хан из Теджена прибыл на помощь к эсерам. Безнадежное было положение. Отчаянное положение.

Вечером Бодряшкин сообщил: жена Калениченко ходила к Наибову, добилась, чтобы разрешили похоронить ее мужа и комиссара на кладбище. А когда вернулись и сели помянуть, Бодряшкин достал сложенный многократно листок и говорит:

— Это предсмертное письмо комиссара. С охранником передал. Надо сохранить и донести его до всего рабочего класса...

На другой день выехал я на своей арбе из Мерва и подался в сторону Байрам-Али. Несколько раз останавливали по пути белогвардейцы.

Притворялся, как мог, лепетал бессвязное, и лишь одно слово произносил по-русски: «домой». Так и добрался до своих цел и невредим, и письмо комиссара в подкладке привез.

После уже, в двадцать первом году, когда произвели расследование по делу расстрела Полторацкого и Каллениченко, вскрылись все подробности. Оказывается, Фунтиков, прежде чем расстрелять комиссара, потребовал от большевиков: «Сдайте всю железную дорогу от Асхабада до Ташкента, тогда получите комиссара живым и невредимым». А когда получил отказ и предупреждение, чтобы эсеры сложили оружие, отдал Полторацкого и Каллениченко на расправу графу Дорреру-младшему и его молодчикам...

Кровожадны были эсеровские главари.

В ночь с 21 на 22 июля расстреляли Полторацкого, тотчас сели в поезд и отправились в Асхабад. Следующая ночь стала датой расстрела девяти асхабадских комиссаров. Еще через два месяца Фунтиков отправился в Красноводск, чтобы вместе с английскими интервентами расстрелять на станции Ахча-Куйма двадцать шесть бакинских комиссаров.

Я хорошо помню те осенние дни девятнадцатого года, когда мы гнали контру и пришлых заморских вояк к Каспию. Каждый день отвоевывали то станцию, то разъезд на железной дороге. Как-то раз остановились на станции Казанджик. Тут произошел небольшой затор. Белогвардейский генерал Литвинов, отступая, придумал какую-то шпалодробилку: ею-то и уничтожал десять верст пути за час. Бронепоезд наш остановился. Словом, требовалось далее наступать пешим ходом. А как потянешь по пескам пушки? На чем повезешь боеприпасы и продовольствие? Замешкались было мы.

И тут получаем известие: из Ташкента едет член реввоенсовета Валериан Куйбышев. Мы уже слышали о нем. Холодно было — середина декабря. Встретили мы его на перрончике станции. Представились: так мол и так, отряд красной роты, в основном, из московских рабочих. Разговорились. Федор Улыбин тут же ему посоветовал:

— Вы, Валериан Владимирович, сменили бы фуражку на шапку.

— Ничего,— смеется он.— Я и не такие лютые морозы терпел. В Нарыне, небось, похолоднее, чем здесь.

— Знамо, похолоднее,— соглашается Федор.— Да только не о морозах речь веду. Фуражка ваша смущает меня по другим соображениям. Уж больно приметна она. Как узнает контра, что Куйбышев в черной кожаной фураженции, так и будет все время на мушке держать.

— Ну, что ж, — соглашается Куйбышев.—Ты, пожалуй, прав. Неси-ка мне шапку.

Через час провел собрание, созвав всех командиров и политкомиссаров в русской церквушке. Была тогда в Казанджике такая. Доложил, как и полагается, международную и военную обстановку. Дело ясное: наша берет. Надо только сбросить последнюю контру в Каспийское море, и тогда можно Туркестанский фронт ликвидировать. Настроение от таких слов, конечно, у всех приподнятое. И тут же Валериан Владимирович сообщает доверительно:

— Товарищи командиры, несколько дней назад наш командующий Михаил Васильевич Фрунзе говорил с Москвой.

Смолкли все. Интересно узнать о чем шел разговор. А Куйбышев продолжил:

— Год назад здесь в песках, близ станции Ахча-Куйма, эсеровские палачи совместно с англичанами расстреляли бакинских комиссаров — Шаумяна, Джапаридзе, Фиолетова, Азизбекова... Двадцать шесть комиссаров погибли от злодейских рук контрреволюции. Всероссийский Совет Народных комиссаров, лично сам Владимир Ильич Ленин возложили на вас, товарищи бойцы-туркестанцы, задачу: выбить поскорее контру из этих мест, отыскать место расстрела и со всеми почестями захоронить бакинцев.

Сняли мы шапки. Почтили память погибших минутой молчания. И поклялись отплатить суровой карой контре за смерть наших товарищей.

Ночью началось. Подались красноармейцы в близлежащие аулы. Утром возвратились с верблюдами. Туркмены охотно снабжали Красную Армию, чем могли. Начали вязать вьюки. Три дня этой работой занимались. А на четвертый Куйбышев сам возглавил красноармейский отряд и повел его по пескам, в обход Балханских гор, к станции Айдын, где укрепились белогвардейцы. Предстоял стоверстный путь. Опережая события, скажу, что операция эта была самой удачной по своей дерзости и закончилась полным разгромом войск генерала Литвинова. Говорят, когда ему донесли, что красные отряды появились в окрестностях станции Айдын, он не поверил. Но такова была истина. Завязался долгий, двенадцатичасовой бой и завершился полным разгромом белогвардейцев. Сам генерал, по рассказам участников, едва унес ноги. А другие говорят, будто бы его взяли в плен. Жаль — ни мне, ни Федору Улыбину не удалось участвовать в айдынском сражении. Мы выполняли не менее ответственную миссию. Московский рабочий отряд во главе с Улыбиным не дошел до Айдына: остался близ станции Ахча-Куйма на месте гибели бакинских комиссаров. Пастухи-туркмены показали нам место расстрела. Мы откопали в песках тела комиссаров. Погоревали над ними, дали прощальный салют из винтовок. Затем Куйбышев повел красноармейцев дальше, а нам поручил изготовить гробы, перевезти погибших в Асхабад и там захоронить на центральной площади...

Хоронили их в январе. Поездом привезли в Асхабад. Тогда он уже назывался Полторацком. Холодно было. Снег на крышах лежал. Под ногами слякоть. На вокзале нас встречали делегации: воинские части, учащиеся гимназий, граждане из советских организаций и союзов. С вокзала пронесли тела бакинских комиссаров до площади Ленина и там захоронили их во временной могиле.

Позже, после победы Советской власти в Азербайджане, останки комиссаров были перевезены в Баку и похоронены там в зеленом сквере, недалеко от взморья...

В Красноводск мы с Федором приехали уже после того, как оттуда изгнали последних белогвардейцев. Тут начиналась новая, мирная жизнь. Но и в этой мирной жизни столько было хлопот, что голова шла кругом. Улыбина тотчас бросили налаживать работу на соляных промыслах, а меня вызвал командующий Первой армией товарищ Зиновьев.

— Долго думали и решили остановиться на вашей кандидатуре, товарищ Природин. Есть для вас одно весьма ответственное задание...

8.

Вот так и долетел я до Хурангиза, читая отцовские записи. Читал и переносился мыслями в прошлое. А как только вышел из самолета, история вновь забилась в дальние уголки памяти. Место ее захватили помыслы более близкие и желанные. Тоня... Антонина свет Сергеевна! Прямо из аэропорта я отправился в общежитие пединститута. Вхожу. Комендантша сидит у тумбочки, носок вяжет.

— Не вернулись еще, не вернулись,— лопочет скороговоркой.— Все еще на хлопке. Разве что снег поторопит. В горах вон сколько навалило. Не сегодня, так завтра и здесь упадет.

Через два часа я сел в вагон дачного поезда и вскоре слез на своей станции.

Встреча в эскадрилье была не очень веселой. Весь вечер рассказывал о разрушенном Ашхабаде. А когда ребята разбрелись по своим кроватям, Чары вспомнил, что мне есть письмецо... от Тони. Я развернул треугольничек и с жадностью прочитал. Письмо нацарапано простым карандашом, в шутливом тоне. Чувствуется, что Тоня всеми силами стремится сохранить установившийся между нею и мной взбалмошно-приподнятый тон. Но что-то натянутое, а потому немножко фальшивое все время проскальзывает в ее откровении. Чувствуется, что не так-то ей хорошо и весело, как она пишет. Глинобитная мазанка на хармане, в которой живут студентки, отнюдь не замок принцесс, хотя она и называет себя и своих подружек наследницами нескольких тонн золота... Белого золота. По-настоящему тепло и радостно мне становится от ее последних строчек. «Как я по тебе соскучилась. Скорее бы кончилась осень». Обратный адрес: Хурангизский район, колхоз «Москва», а не «Победа», куда я ей послал письмо. Наверное, мое письмецо валяется где-нибудь, а может, вскрыли его студентки другого курса и посмеиваются над пылкостью влюбленного авиатора.

Снег выпал дня через два. Сразу приморозило. Судя по всему, зима в этот год будет холодная.

Дел на самолетных стоянках прибавилось. Каждый день приходится возиться с тяжелыми ватными чехлами, которые надеваем на «плечи» наших «Илюх». После обкатки моторов непременно сливаем воду. Забудь ее в радиаторе на ночь и тогда — беда. Все узлы, гайки и контргайки смазываем зимним маслом. Пулеметы — тоже. Работа сама по себе — самая обыкновенная. Но делается все на морозе, а потому и хочется сбежать куда-нибудь в каптерку или пристроиться к костру. Но еще лучше заняться теорией. В классах летной подготовки всевозможные наглядные пособия и хорошие печки-голландки.

О Бабаеве и альбоме я совсем было забыл. Но как-то раз меня вызывает замполит.

— Я бегло ознакомился с вашими записями по истории полка, товарищ сержант. Думаю, правильным путем идете. Так и продолжайте. Но сейчас вам придется заняться более конкретным делом. Садитесь за доклад для командира. В феврале — годовщина полка. Разрабатывается целый ряд мероприятий.

— Когда прикажете начать?

— Сегодня же...

— Я готов. Только сообщите старшине эскадрильи, что нахожусь в вашем распоряжении.

— Приступайте, не стану мешать,— говорит замполит и покидает кабинет.

Я сажусь на его место, развязываю тесемки папки, затем беру чистый лист бумаги и начинаю думать над первой фразой. С чего начать? Может быть, с того, как в Оренбургское летное училище приехал на встречу с курсантами Чкалов? Или прямо сначала войны? Нет, не так начинаются доклады — решительно отказываюсь от страничек прошлого. Надо начать с современной обстановки. Что там у нас сейчас в мировом масштабе? Бряцает Черчилль оружием или уже перестал? Надо посмотреть свежие газеты. Да, конечно, без этого нельзя. Свежие газеты — это главное. Только в них можно почерпнуть начало. Смирившись с таким обстоятельством, спокойно достаю записную книжку и начинаю сочинять стихи. А когда вернется из города с почтой ефрейтор Фролов, тогда и сяду за доклад. Так просидел до обеда. И вот уже вечер. И Фролов из города приехал. Газеты, журналы привез. И письмецо мне. Сначала я подумал — от Тони. Смотрю на конверте штемпель редакции газеты. Вскрыв, читаю:

«Уважаемый тов. Природин. В следующую среду состоится очередное заседание литобъединения. Повестка дня: встреча с ученым-минералогом А. Л. Кияшко. Просьба присутствовать».

Великолепно! Наконец-то! Но почему с ученым? Может быть, он пишет рассказы, как тот артист, у которого таджик украл коробочку хлопка? Ладно, увидим. Главное, чтобы Бабаев разрешил выезд на заседание. А чтобы разрешил, необходимо, по крайней мере, написать хоть часть порученного доклада. Беру со стола центральные газеты, начинаю штудировать разделы международной политики. Черчилль, Трумэн... План Маршалла. Вот оно черное пятно современности. Государственный секретарь США Маршалл пестует доктрину Трумэна о помощи западноевропейским государствам...

Чары, назябшийся на аэродроме, закутавшись почти с головой под одеяло, спрашивает:

— Что-то ты в последнее время стал увлекаться политикой! Это мне нравится. Политика — область самых серьезных людей.

— А стихи, по-твоему, забава?

— Такие, как у тебя, конечно, забава. Надо так писать, чтобы каждая строчка давала пищу уму, содержала мудрость, как у Махтумкули. А у тебя даже философия какая-то бесхребетная.

— Сомкни челюсти и не мешай,— говорю я спокойно.

— Нет, я серьезно,— отзывается Чары.— Ты, например, все время разграничиваешь добро и зло, а Махтумкули, знаешь, как об этом писал? Вот послушай:

— А у тебя все разговоры о добре,— смеется Чары.

— Странная философия,— сомневаюсь я, не веря, что это строки Махтумкули.

— Ничего странного,— возражает Чары.— Истинное добро ты несешь своему народу, когда делаешь зло врагу. Разве не так?

— Да, пожалуй, так, — соглашаюсь я. — Все дело в том, в какой обстановке рассматриваются понятия «добро» и «зло». С глобальной точки зрения, конечно: и Махтумкули и ты — оба правы. Именно в поддержку ваших умозаключений и я берусь заклеймить план Маршалла в одном из очередных своих докладов!

— Вах-хов! — смеется Чары.— Быстро растешь! Только никак не могу понять, перед какой аудиторией выступишь? А-а! — вдруг догадывается он.— Наверное твоя очередь выступать на следующих политзанятиях?! Молодец, сержант Природин. Занимайтесь своим докладом.

В Хурангиз я выехал в среду утром. Замполит дал поручение зайти в драматический театр, отыскать режиссера Лугового и поговорить: не согласится ли тот вести драмкружок авиаторов.

Спешу к общежитию пединститута. Сердце бешено скачет, подхлеснутое жаждой встречи. С Тоней я не виделся целых три месяца. Лечу по лестнице вверх, не замечая ступенек. Дверь в комнату открыта. Девчата все в сборе и, судя по всему, не очень веселы. Тоня сидит, склонившись над книжкой.

— Здравствуйте, девушки!

— Марат? — удивленно спрашивает Тоня.— Откуда ты взялся? Только что вспоминали о тебе, и вдруг ты входишь. Как по заказу. Ну, здравствуй,— подходит она и чмокает застенчиво в щеку.

— Отвернитесь, девушки! — прошу я и крепко целую Тоню.

— Вот это да! — хохочут девчата.— Вот это встреча.

— У вас все такие в полку? — начинает посмеиваться Оля.

— Конечно! — говорю я. — За кого вы принимаете авиаторов? Разве можно сомневаться? Если хотите, сообща встретим Новый год! Возражений нет?

Девчата молчат.

— Все ясно,— подвожу я черту.— О деталях новогоднего вечера поговорим потом.

— Идем прогуляемся, Марат? — предлагает Тоня.

На улице холодно. Аллеи в питомнике укрыты снегом, деревья согнулись под тяжестью белых шапок. Морозцем прихватывает уши и нос. Я держу руки в карманах шинели. Тоня в варежках. Взяв меня под руку, расспрашивает об Ашхабаде.

— Неужели весь город рухнул?

— Почти весь.

— И ваш дом — тоже?

— Конечно. Мать живет в курятнике, а отец в бакинском госпитале.

— Ну и что же вы дальше будете делать?

— Что и все. Построят город вновь, дадут квартиру.

— И когда это будет?

— Думаю, что не скоро. Сейчас еще разрушенное войной не все восстановлено.

— У тебя хоть специальность есть, Марат?

— Нет пока. Вот отслужу, тогда...

— Учиться будешь? Или — на стройку коммунизма? — улыбается она.

— Думаю поступить на факультет журналистики.

— Решил, значит. А разве есть в Ашхабаде такой факультет?

— В Ашхабаде нет. Говорят, есть в Свердловске... В Москве, Ленинграде, Киеве есть.

— А нас после окончания в кишлаки, наверное, отправят,— невесело говорит Тоня.

Я вдумываюсь в ее слова и впервые начинаю понимать, что у нас с ней — разные пути. Никогда не думал о нашей совместной жизни, а тут вдруг представил ее своей женой и сразу увидел множество преград. Если так, то надо ехать с нею в кишлак? А что я там буду делать? Чем заниматься? Нет, нет, лучше об этом не думать. И вообще: мне всего-навсего двадцать один. Стоит ли думать о женитьбе?

— Марат, а сколько тебе еще служить? — прерывает мои мысли Тоня.

— Года два, не меньше, Тонечка. Долго еще.

— Ну, ничего. Время пройдет незаметно,— успокаивает она меня и себя одновременно.

В редакции газеты опять, как и в прошлый раз, те же начинающие. Только общительности теперь побольше. Все здороваются друг с другом, как старые знакомые. Не успели мы с Тоней войти к секретарю, как ее окружают мужчины. Секретарь Ободков, увидев меня, представляет высокому красивому блондину лет тридцати:

— Адам Яковлевич, познакомьтесь. Товарищ из воинской части, где вам предлагают вести драмкружок.

— Здравствуйте, — подает руку Луговой. — Вообще-то я не против принять ваше предложение, но каковы условия? Ведь надо как-то обговорить. И потом, я не знаю — что у вас там за труппа?

— Сержанты и жены офицеров,— чеканю я.— А вот и письмо нашего замполита. В нем все сказано.

Он садится у стола и внимательно читает. А секретарь в это время просит садиться всех остальных и представляет нам ученого минералога Кияшко. Это солидный мужчина лет пятидесяти, в кожанке, из-под которой выглядывает галстук в клеточку, а когда он поднимает руки, то видны золотые запонки. И начинает он свою встречу с нами необычно. С любопытством оглядев нас всех, останавливает внимательный взгляд на Тоне и просит:

— Будьте любезны, девушка, подойдите сюда.

— Пожалуйста,— краснея, говорит Тоня и встает со стула.

— Возьмите-ка этот ларец,— указывает он.— Теперь откройте. Вот так. Не правда ли симпатичные камушки?

— Да, пожалуй,— соглашается Тоня.

— Сейчас я начну рассказывать о минералах, а вы будете показывать их сидящим товарищам.

Кияшко начинает с поездки в Сибирь, вспоминает Бажова с его «Хозяйкой медной горы» и долгое время говорит о малахитах. А Тоня ходит по комнате и подносит ларец с полудрагоценными камнями к каждому. Когда она подходит ко мне, я шепчу ей:

— Возьми горсть. Отдашь своим девчонкам...

— Сумасшедший,— удивляется она.— Больше ничего не придумал?

Кияшко, оказывается, побывал во всех уголках Советского Союза и теперь с экспедицией геологов отправляется на Памир. Его цель найти знаменитый бадахшанский лал. Копи с россыпями лала были в древности известны в Греции и Риме, но время выветрило из человеческой памяти — где именно находятся эти копи. И опять Тоня идет по кругу, показывая большой рубиновый камень с голубиное яичко. Это экземпляр бадахшанского лала.

Меня начинает злить: почему она исполняет роль ассистента ученого? Что он, сам что ли не в состоянии пройтись по комнате со своим ларцем? Ведет себя, как циркач-иллюзионист! Но это, оказывается, только цветики. После окончания лекции ученый тихонько говорит ей:

— Вы, пожалуйста, не спешите. Я приглашаю вас на ужин. Очень буду благодарен, если не откажетесь...

— Марат, примем приглашение? — спрашивает Тоня.

— Какое приглашение?

— Ах, вы не одна,— сожалеет ученый.— Ну, ничего, ничего... Мы и кавалера вашего пригласим.

— Позвольте, почему кавалера? Он мой товарищ и такой же, как и я, член литобъединения, — вдруг возражает Тоня.— Правда ведь, Марат?

— Зачем раздумывать? — вмешивается в разговор Луговой.— Это же прекраснейший человек. И потом — кто! Сам Кияшко. Идемте, идемте... Уверяю вас, надолго вам запомнится этот вечер.

Ресторан на центральной улице. В призрачном освещении вечера белеет снег на деревьях и на обочинах тротуаров. Озябшие двухэтажные дома утопают во мраке. Желтые, слабо освещенные окна домов, словно дремлющие глаза огромных животных. А посреди этого вечернего полумрака зеленым огнем горит неоновая надпись над рестораном: «Хурангиз».

Мы идем к ресторану. Луговой как вывел нас под ручку, так и шествуем: он между мной и Тоней, а минералог, по имени Леонид Иннокентьевич, пристроился к ней сбоку. В общем, если разобраться: зажали Тонечку эти два хлыща с обеих сторон, я на отшибе. До чего же сообразительная публика! Оба невероятно внимательны к Тоне. Предупреждают каждый шаг, чтобы, упаси бог, не поскользнулась. Можно подумать, не с девушкой идут, а хрустальный графин с каким-нибудь крепким напитком несут. А меня вовсе не замечают, для них я не существую.

Входим в вестибюль. Народу не слишком много. В глубине зала играет оркестр. Тоня подходит ко мне:

— Марат, помоги раздеться...

— Что вы, что вы, Антонина Сергеевна! — бросается к ней режиссер.— Позвольте я!

Сняв с девушки пальто, отдает швейцару, берет номерок. А я стою, словно кипятком ошпаренный. Не ругаться же с ним.

— С меня причитается,— небрежно говорю я Луговому и беру Тоню под руку.

— За что? — удивляется он.

— За то, что выполнили мои обязанности: помогли ей раздеться...

— Браво, браво, солдат, — говорит Кияшко. Он входит в зал первым и приглашает к столу. — Прошу-с...

Оркестр шпарит фокстротик «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!». Перед полукруглым оркестровым возвышением танцуют пары. Некоторое время молча взираем на танцующих, затем Луговой тихонько обращается ко мне.

— Позвольте пригласить вашу даму?

— Пожалуйста,— соглашаюсь я и вижу, как у Тони поджимаются губы.

— Марат, ты что? — спрашивает Тоня. — У тебя какие-то особые права на меня?

Луговой посмеивается. А Кияшко тотчас овладевает вниманием Тони.

— Молодо-зелено, — говорит он полушутя-полусерьезно и подает ей меню.— Прошу вас, Антонина Сергеевна, посмотрите — чего бы нам хорошенького заказать?

— Ну что вы, Леонид Иннокентьевич,— смущается Тоня.— Смотрите сами. Мне безразлично.

— Не скажите, не скажите,— возражает он мягко и вкладывает ей в руки меню.— Я, например, икорку паюсную, можно салатик столичный. Следуйте моему примеру, не пожалеете...

Тоня беспомощно смотрит на меня. Наверное, сейчас она нуждается в какой-то деликатной поддержке, но я не нахожу никаких слов и только скептически ухмыляюсь. Тогда она спрашивает меня:

— Марат, а ты что будешь?

— Икорку тоже, разумеется,— подсказывает Луговой. — Солдатики, они годами ее не видят.

— Я закажу себе сам. Зря хлопочете,— говорю я насмешливо.

— Но это не мы хлопочем,— говорит Кияшко.— Это Антонина Сергеевна о вас беспокоится. И вообще, я попросил бы вас немножко расслабиться. Не надо пыжиться. Тут все свои, все из одного теста. Единственно, что вам угрожает, это... Вон видите двух офицеров? Они как-то косо посматривают в вашу сторону. У вас есть увольнительная?

— Есть,— отвечаю я и думаю: действительно, чего это я петушусь? Все-таки, как ни говори, а мама права. Во мне течет ревнивая восточная кровь. Надо усмирять ее, иначе она ударит в голову.

— Марат, так я заказываю красную икорку и салат. Согласен? А горячего что? — спрашивает Тоня.

— Выбирай на свое усмотрение. Чего себе, то и мне.

Спустя час мы спокойно ужинаем. Ничего особенного не произошло от того, что я смирил в себе ревность. Просто я стал меньше смотреть на Тоню, и она постепенно увлеклась полуинтимной беседой с ученым. Лал, гранат, малахит и двусмысленные улыбочки. Луговой тоже не теряется. Едва оркестранты берутся за инструменты, он тотчас ведет Тоню на круг и вальсирует с ней. И тоже что-то ей говорит, отчего Тоня смущенно смеется. Эти многомудрые талантливые ловеласы делают все, чтобы взорвать меня. Вот режиссер принялся льстить...

— Милая Тонюшка... Да ей богу, вы не знаете себе цены. Вы могли бы сыграть любую заглавную женскую роль в репертуаре моего театра. Такая обаятельная внешность может пленить самого тонкого ценителя классической красоты....

— Адам Яковлевич, зачем вы так льстите? — не очень уверенно обижается Тоня.

— Это не лесть, Антонина Сергеевна,— подхватывает, прожевывая пищу, Кияшко.— Как-нибудь, когда мы останемся с глазу на глаз, так сказать наедине...— И он выразительно смотрит на меня и вновь двусмысленно улыбается Тоне.

Тоня зарделась. Смущена вконец, вот-вот расплачется. Ну, знаете: кажется, всему есть предел.

— Тонечка, мне пора,— говорю я и смотрю на часы.

— Как! Уже? — удивляется она, и я вижу, как не хочется ей покидать это теплое уютное местечко.

— Впрочем, ты можешь оставаться...

— Ну, нет, Маратик. Мы уйдем вместе,— тотчас поднимается она.

— Но до отхода поезда всего двадцать пять минут!

— Тогда поторопимся. Мужчины, что же вы сидите? Я кладу деньги на стол, и мы с Тоней, а за нами и

Луговой, спешим к раздевалке. Кияшко ведет расчет с официантом. Он догоняет нас уже на улице. Я понимаю: если сейчас не побегу во всю мочь, то обязательно опоздаю на поезд. Но до чего неприятно оставлять Тоню с этими двумя подвыпившими мужиками.

— Тоня, провожать меня не надо...

— Марат, но как же так? Ну, погоди... Дай я тебя поцелую.

Поцелуй Тони оправдывает ее легкомысленное поведение. Мне становится легче, и я в порыве благодарности говорю:

— Друзья, не в службу, а в дружбу, проводите Тонечку до общежития... А пока до свидания, Адам Яковлевич... Завтра замполит пришлет за вами машину. Будьте дома... До свидания,— подаю я руку Кияшко и вдруг забываю его имя и отчество. А, была не была, подумаешь, ученый! Говорю с какой-то лихостью: — До свидания, Лал Малахитович!

Ухожу в темноту ночи и слышу звонкий смех Тони и раскатистый басок Лугового.

9.

Луговой на следующий день должен был приехать на занятия драмкружка, но почему-то не явился. Замполит отправлял за ним машину, а его не оказалось дома. Может, продолжают пировать? И Тоня вместе с ними? Позавчера я пытался дозвониться до пединститута. Коммутатор постоянно занят. И я на следующий день был вновь у телефонисток. Встретила меня Маша Михайлова:

— А! Старый знакомый! Все еще продолжается ваша любовь?

— По-моему, да. Но если не прибавить огня, может и погаснуть.

— Есть такие опасения? — смеется Маша.

— Ох, Мария Николаевна, если бы видели ее: какая она красавица!

— Ну, тогда конечно,—серьезно отвечает она.—Если красавица, то это опасно. Пединститут, кажется?

— Так точно.

— Сейчас мы вашу любовь подогреем,— обещает Маша и делает вызов.— Пединститут? Студентку Глинкину, пожалуйста.

Маша передает мне трубку. Жду минуту, другую. Сгораю от нетерпения поскорее услышать голос Тони. Наконец, слышу:

— Да, я вас слушаю...

— Это я, Тонечка! — кричу в трубку.

— А-а, это ты,— откликается она.— А я думала...

— Что ты думала?

— Да ничего. Просто не ожидала, что именно сегодня позвонишь.

— Да я еще позавчера пытался дозвониться. Помнишь наш разговор? Ну, чтобы Новый год вместе?

— Конечно, помню,— чуть строже говорит Тоня.— Мы ждем. Мы уже покупаем кое-что.

— Ну, как ты тогда? Проводили они тебя?

— Ну, конечно, Марат. Это же культурнейшие люди. Зря ты его так ошарашил. Он обиделся на тебя.

— Ничего, переживет. Гони таких культурных подальше от себя.

— Он несчастный, Марат. От него, оказывается, жена убежала, пока по Сибири странствовал.

— Да, действительно несчастный... Ну, ничего: женится еще раз. Ему только пятьдесят. Еще не все потеряно!

Маша просит, чтобы заканчивал разговор. Тоня тоже прощается со мной:

— Ну, ладно, Маратик, до встречи. Вечером тридцать первого ждем! Целую!

— Я тоже, Тонечка...

Я отдаю Маше трубку. Она кладет ее на место и говорит:

— Огонь пока есть. Напрасно беспокоились.

— Спасибо, Мария Николаевна. Вы меня вот так выручили!

Ну, теперь, кажется, дышать можно. Все мои страхи улетучились, словно их не было. Настораживает только: от кого ждала звонка Тоня? Вероятно, она хотела услышать не мой голос. А может, играет? Почувствовала, что завладела всем моим существом, и играет себе в удовольствие? Ладно, прочь все подозрения. Надо бы ответить на письмо отца из Баку. Два дня уже собираюсь и никак не сяду. Отец рад, что я заинтересовался его тетрадками, и подгоняет: читай, говорит, поскорей, да обменяемся соображениями. Может быть, все-таки есть смысл написать мемуары? Но не до твоих тетрадей сейчас, папа! Не до них! Сын твой, Марат Александрович, отчаянно влюблен. У него до самых насущных дел руки не доходят. На днях Хатынцев недовольно сказал:

— Дорогу-то на аэродром не забыл? А то пойдем, покажу. Говорят, пулемет с осени не чищен.

Я пообещал навести полный блеск в самое ближайшее время. И вообще я чувствую себя в эскадрилье черной вороной среди стаи белых голубей. Для всех существует распорядок, а для меня его нет. Все ежедневно вкалывают на профилактике, а я появляюсь у самолета только в дни полетов. В остальные дни сижу в теплом кабинете замполита, пишу доклад. В часы теоретической подготовки идет серьезный разговор о годовщине полка и массовом вылете всех четырех эскадрилий. Проходят комсомольские собрания, там тоже только и слышишь: поднимем в небо всю технику! Я тоже так думаю. Надо, значит, поднимем!

Но чтобы поднять в воздух все наличие авиамашин, надо привести личный состав полка в полную готовность. Это прежде всего — полная укомплектованность экипажей, стопроцентное здоровье, ни одного больного или «сачка» в санчасти, ни одного «придурка», которых в полку — хоть отбавляй. Один пристроился в ЦАРМе, другой в ПАРМе, третий у старшины в каптерке, четвертый в распоряжении начальника клуба — плакаты и афиши пишет, пятый — полковой почтальон, шестой историю полка составляет... Словом, много таких. И что интересно: сначала авиаторы смотрят на них как на лодырей и лентяев, а потом свыкаются. И вспоминают о их истинном назначении лишь в исключительных случаях. Вот и Хатынцев вспомнил обо мне потому, что начался предполетный ажиотаж. А напомнил ему о том, что у него есть воздушный стрелок и надо его использовать по назначению, наш комэск, майор Чернявин, который вынужден был отдать Меня в распоряжение замполита. А вообще-то Чернявин терпеть не может разного рода «придурков». Особенно начальника клуба и «бездарную», по его мнению, капеллу полкового хора.

В связи с подготовкой к годовщине, не меньше чем о полковом вылете, ведется разговор о подготовке художественной самодеятельности. По вечерам на клубной сцене тесно. Репетирует хор, солисты, декламируют чтецы. «Командует парадом» жена командира полка, Наталья Ивановна. Женщина красивая, обаятельная и властная. Это благодаря ее инициативе и разворотливости полк уже дважды занимал первое место на окружном смотре художественной самодеятельности. И теперь вот Наталья Ивановна готовит к новому году и годовщине полка карнавальные вечера. Жены офицеров принимают в этом активное участие.

Занят в эти вечера и Костя Трошкин. Он танцор. Лучше всех в полку отбивает чечетку. Теперь по вечерам он спешит не к Нине домой, а в клуб, на сцену. Нина невероятно ревнует его к сцене. До недавнего времени Костя хранил свои хромовые сапоги, в которых отбивает чечетку, дома. А теперь держит их в чемодане, в каптерке у старшины. Нина чуть было не бросила их в горящую печь. Костя шутит на счет своих сапог и предупреждает нас:

— Смотри, Марат, не торопись в омут. Это только со стороны — тишь да гладь, да божья благодать. А на самом деле — сложно все.

— Об этом мы с Чары всегда помним,— говорю я ему.— Но ты не обессудь, все-таки мы решили этот новый год встретить не у тебя, а в общежитии у студенток.

— Как так? И Чары тоже едет в Хурангиз?

— Ай, надо посмотреть, как живут,— смущенно отзывается Чары.

— Ну, молодец,— удивляется Костя и тут же спрашивает сам себя: «С кем же мне Новый год встречать? Вдвоем с Ниной?»

— Слушай, братишка,— говорит Чары.— Она будет очень довольна. Она в таком положении. Ты будь внимательней к ней.

Костя предупреждает:

— Смотри, Чары-джан, привезешь в свой аул хурангизскую девушку, отец тебя палкой встретит.

— Я за невестой что ли еду? — сердится Чары.

— Кто еще с вами? — спрашивает Костя.

— Фролов, почтальон наш.

— Мама моя родная! — хохочет Костя.— Вы бы еще взяли Мирошина. Он бы вам учудил какой-нибудь номерок.

Два последних вечера старого года готовились к встрече нового. Гладили гимнастерки и бриджи, начищали до солнечного блеска сапоги. Комэск, хоть и с неохотой, но подписал увольнительные. С увольнительными к нему ходил Чары.

После ужина Чары, Фролов и я отправились к шлагбауму, остановили попутную машину, сели в кузов — и до самого Хурангиза зябли, держась за крышу кабины. Слезли на окраине города. В общежитие притопали часиков в десять вечера. Тут, в связи с наступлением нового года, у подъезда целый комендантский заслон. Сама комендантша с красной повязкой на рукаве и около нее студентки.

— Ну вот, теперь и мне будет поспокойнее,— удовлетворительно встречает нас комендантша.— С наступающим вас, молодые люди.

— Здравствуйте, здравствуйте, тетя Шура,— здороваюсь с ней как со старой знакомой и представляю друзей.

А вот и Тонин голос сверху:

— Мальчики, заходите, мы давно ждем вас!

Поднимаемся на второй этаж. Дверь в комнату девушек тотчас открывается, и оттуда вырывается взбадривающая музыка.

— Если не ошибаюсь, это «Рио-Рита»,— со знанием дела говорит Фролов и первым начинает знакомиться с девчатами. За ним не очень смело, но с очень серьезным видом называет свое имя Чары.

Девушки невероятно смущены, но по тому, каким живым любопытством наполнены их глаза, я догадываюсь: и Чары, и Фролов им понравились.

Фролов — фронтовик. Как и у Чары, у него на груди награды. А что он тянет лямку почтальона, это не его вина. Это замполит увидел в нем импозантного парня. Таким, как он, только с людьми и общаться. Внешность — шик, и за словом в карман в нужный момент не полезет. Себя он называет работником армейской спецслужбы. И эта не очень определенная формулировка как раз подходит к его плексигласовому портсигару, на крышке которого красуется портрет американской кинозвезды Дины Дурбин. Фролов тотчас захватывает внимание девушек. А Чары, строгий и немногословный, подходит к этажерке и вынимает из стопки учебников Историю партии.

— Что, разве вы тоже проходите это? — спрашивает он с таким завидным хладнокровием, что девчата сразу оказываются возле него.

Симпатичная, в кудряшках, Оля, всегда игриво настроенная, сейчас вдруг делается серьезной и заговаривает с Чары о политике. Тут уже удивляюсь я. Вот уже не думал, чтобы эта вертунья что-то соображала в политике.

Мы с Тоней стоим возле патефона и смотрим, как доигрывается пластинка. Тоня немножко бледна: то ли от волнения, то ли мне так кажется, поскольку на ней темно-синее шерстяное платье, которое делает лицо Тони еще бледнее и изящнее. Она поправляет мне подворотничок и спрашивает, озираясь:

— Сам пришивал? Слишком неуклюже. Морщит... Идем в другую комнату, я перешью.

Я охотно повинуюсь. Тоня мне кажется такой милой, нежной и женственной, такой заботливой, что я не сдерживаюсь и целую ее в щеку. А когда входим в соседнюю комнату, целую многократно.

— Марат, Марат, миленький, ты помнешь мою прическу,— тихо шепчет она.— Ты не представляешь, сколько я сидела над ней. Ну отпусти же. Снимай гимнастерку...

Я сижу напротив, смотрю, как она отпарывает подворотничок, затем подшивает вновь. И Тоня исподволь глядит на меня, но с каким-то страхом и благодарностью и время от времени настораживается, к чему-то прислушивается.

— Кто-то должен позвонить?

— Да нет, что ты привязался.— Она подает мне гимнастерку.— Вот теперь другое дело. Надевай и идем к ребятам, а то скажут — не успели встретиться, уже уединились.

А девчата уже накрыли стол. Появляется традиционная бутылка шампанского и все остальное. Фролов осматривает бутылки. Оля несет на тарелке нарезанное сало.

Спустя полчаса мы уже сидим за столом, провожаем уходящий старый год. Девушки провозглашают меня тамадой и велят дирижировать «сводным армейско-студенческим оркестром». Я никогда не говорил застольных речей, не могу ничего придумать смешного и поочередно каждому даю слово. Сначала Тоне. Она встает и желает, чтобы старый год унес все неурядицы. Пока говорили тосты, время подошло к двенадцати. Открыли шампанское, разлили в стаканы, встали, пожелали друг другу всех благ и выпили. Сразу же завели пластинку: «Голубой Дунай» Штрауса, принялись было танцевать, но тут Фролов догадался, что надо поздравить тетю Шуру и вообще всех, кто остался на праздник в общежитии, и мы шумно выкатились из комнаты. Комендантшу застали за столиком, возле телефона. Фролов торжественно нес стакан с шампанским, но она наотрез отказалась от него:

— Я бражки своей, самодельной, выпила, и слава богу. А за то, что вспомнили старуху, спасибо. Главное ведь не питье, а внимание.

Мы пошли дальше. Но тут раздался телефонный звонок. Вслед послышался окрик:

— Глинкина! Антонина! Тебя просят. По междугороднему!

Тоня вернулась, а я остановился, чтобы подождать ее. Сразу появилось какое-то тревожное предчувствие и мысли зайчиками заметались: «Да, это тот самый звонок, которого она ждала». Я молча встал в сторонке, привалившись к перилам лестницы. Мне хорошо слышен ее голос:

— Ах, это вы! — удивляется в телефонную трубку Тоня.— Откуда вы взялись? Спасибо, спасибо... Вам тоже самого огромного счастья!

Потом она очень долго молчит, внимательно слушая своего собеседника. У меня начинает жечь сердце и становится нечем дышать. «Спокойно, Отелло, спокойно,— говорю я сам себе.— Ничего особенного не происходит. Мало ли у каждого из нас знакомых! Вот и у Тони есть знакомые».

— Леонид Иннокентьевич,— наконец каким-то не своим, очень жалким голосом произносит Тоня,— по-моему вы пьяны. Почему? А потому, что о таких вещах по телефону не говорят...

И опять она умолкает. А я уже не могу стоять на месте, потому что в моем воображении возникает улыбающаяся физиономия минералога. Ты посмотри, на что способен этот старый Дон-Жуан! Он же признается ей в любви! Но она-то, она почему так внимательно выслушивает всякий вздор? Не только внимательно, даже с каким-то особым упоением.

— Милый Леонид Иннокентьевич, ну, конечно, я подумаю. Только, по-моему, вы не в себе немножко... Что вы сказали? Письмо? Пожалуйста. Я непременно отвечу. На до востребования? Хорошо, хорошо... И я вам желаю. Всего вам доброго...

Тоня положила трубку и встала, словно изваяние. Я слежу за ней из темноты и вдруг начинаю чувствовать себя самым подлым человеком. Ведь я подслушал чужую тайну! Нет, нет — только не это. Потихоньку, прижимаясь спиной к стенке, чтобы Тоня не заметила меня, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в комнату. Все танцуют. Наверное, я слишком взволнован. Пластинка доигрывает, и Чары сразу спрашивает:

— Ты чего такой бледный? Наверное, тебе нельзя пить. Обычно от водки краснеют...

— Да я вроде бы неплохо себя чувствую,— отвечаю я и соображаю: как же мне теперь быть? Как вести себя с Тоней? И вообще, интересно, как после такого разговорчика она будет смотреть мне в глаза?

Тоня входит с веселым восклицанием:

— О! Вы уже во всю танцуете! А я задержалась...

— Кто-то звонил? — спрашивает Оля.

— Знакомая одна... Мамина подружка. Просила, чтобы зашла в мастерскую узнать, не сшили ли ей платье.

— Тоже мне, нашла время, когда спрашивать о платье,— удивляется Оля.

Тоня украдкой взглянула на меня и беспомощно опустила глаза. Нет, она не в силах быть спокойной. Ну а мне-то, мне-то каково?! Выть хочется от обиды. Надо взять шинель и бежать прочь отсюда. Я подхожу к вешалке, она за шкафом. Притрагиваюсь к шинели и думаю: «Но ведь испорчу праздник всем. Никто ничего не поймет, но веселье расстроится!» Достаю вторую пачку папирос из кармана, закуриваю и предлагаю:

— Не пора ли еще выпить по одной?

Тоня хватается за мое предложение, как утопающий за соломинку. Мой беззаботный тон, который дается мне с превеликим трудом, подает ей надежду, что я не слышал ее телефонного объяснения и ничего не подозреваю.

— Марат, ты как всегда вовремя! — подхватывает она и вновь передо мной лукавая и отзывчивая Тоня. Она опять обрела себя. Но я-то, я! Как мне себя прикажете вести! Я не выдержу игры в хладнокровное безразличие. Я уже давно веду себя не так, как всегда. Я явно не в своей тарелке. Тоня поверила, что я ничего не знаю о ее разговоре, но она тяготится своей нелегкой тайной, заглядывает мне в глаза со страхом и жалостью. Ей очень жалко меня.

— Как настроение, Тоня?

— Марат, давай я за тобой поухаживаю. Что-то ты е такой сегодня... Все твое остроумие куда-то исчезло, хочешь колбаски? Нет? А шоколадку дать тебе?

— Я выйду, в коридоре покурю. Она идет за мной.

— Странный этот Новый год,— говорит Тоня и трогает во тьме коридора пальчиками мой нос, брови, чертит какие-то крендельки на лбу.

— Я сейчас, наверное, уйду, Тонечка,— выговариваю я с трудом, потому что мешает удушье и не слушаются, дрожат губы.

— Что случилось, Марат?..

— Я слышал твой разговор по телефону, Тонечка... Я все понял.

Тоня вздрогнула. Я почувствовал, как метнулись ее пальцы на моих бровях и словно застыли. Да, конечно, она замерла в оцепенении. Дыхание остановилось. А мне-то что прикажете делать?

— Ну, я пойду, Тонечка...

— Марат! — вскрикивает она растерянно и обнимает меня.— Марат, не сходи с ума.

— Я-то пока в своем уме,— говорю я громче.— Это ты, видимо, сошла! Пусти меня...

— Марат, не делай мне больно. Марат, милый, я никогда тебя ни на кого не променяю!

Выглянул Чары и вновь прикрыл дверь.

— Отпусти руки. Мне больше здесь нечего делать!

— Марат, милый, не кричи. Ты кричишь на все общежитие. Давай зайдем сюда,— тянет она меня за руки и мы оказываемся в той самой соседней комнате, где Тоня пришивала к моей гимнастерке подворотничок.

Мы стоим в темноте, Тоня опять обвила мне руками шею, осыпает поцелуями.

— Прости, если что-то не так сказала. Но он же старик! Понимаешь, ему почти пятьдесят. Он в отцы мне годится!

— Тем не менее, ты беседовала с ним очень мило. А ну-ка, скажи, о чем он тебе говорил. О любви?

— Ну и что же, что о любви. Не обзывать же мне его за это. Сядь, Марат, успокойся... Ну, прошу тебя...

Я молчу. И молчание мое воспринимается, как прощение.

— Я не отпущу тебя... Ты должен понять меня...

— Чего уж понимать тут...— Я снимаю с плеч Тонины руки и открываю дверь.

— Марат, опомнись! — каким-то отрешенным голосом останавливает меня Тоня.— Ты не уйдешь... Если ты мужчина, то не оставишь меня. Закрой дверь на крючок... Или отойди, я сама... Давай сядем. Милый мой... хороший... Нет у меня никого, кроме тебя. Ты слышишь меня? Слышишь? Я люблю тебя и буду любить вечно, чтобы со мной ни случилось, чтобы между нами не произошло...

У меня звенит в ушах. Звон этот все сильнее и сильнее. И вот уже один огромный колокол бьет бешено и ритмично. Это стучит мое, вышедшее из повиновения, сердце. И второе, Тонино сердце слышу я. Оно бьется еще чаще... И руки ее... Какие они нежные, какие ласковые... Мысли мои путаются...

10.

В праздники в армии подъем на час позже. Мы переступили порог казармы за десять минут до подъема. Заиндевевшие с ног до головы. Бежали всю дорогу. Не рассчитали немножко. Из общежития вышли около пяти утра. Притопали на вокзал. Хотели сесть в какой-нибудь товарный поезд, но ни одного не было. Пришлось обойти чуть ли не полгорода по окраине, выйти к гужевому мосту через Куткудук и топать пешком. Вернее не топать, а бежать. Морозец был, что называется, «знатный». Сначала пощипывал за уши и нос, а потом стал пробирать насквозь. Мы опустили уши шапок, сняли ремни с шинелек и перешли на легкую рысь. Так и бежали все восемнадцать километров: с бега переходили на шаг и вновь бежали. Фролов то и дело ворчал:

— И для чего нужна была попу гармонь? За всю ночь ни одного глаза не сомкнул. У тебя-то хоть, какая ни на есть, а любовь.

Я бежал с ним рядом и думал: «Теперь уже не какая-то, а самая настоящая!» И все еще ощущал жаркое, безрассудное женское желание, стыд и смущение, и необычную чуткость Тони. А сейчас меня согревал ее пуховый шарф, заботливо повязанный мне на шею. Голова моя кружилась от счастья. И казались совершенно абсурдными вчерашние придирки. Лал Малахитович со всеми его ухаживаниями и признаниями в любви покинул мое сознание и удалился на такое расстояние, что о нем лень было думать.

В казарме, как только мы сняли заиндевевшие шапки и шинели, я сразу забрался в постель, предупредив дневального, чтобы на завтрак не будил, закрыл глаза и уснул.

Проснулся где-то перед обедом. Смотрю, возле кровати стоит Чары.

— Ну, что? — спрашивает. — Может, заглянем к Косте?

— Конечно, заглянем. Подожди, сейчас умоюсь...

Спустя полчаса, топаем по авиагородку. В окнах офицерских домов сверкают игрушками елки. Детвора возле домов катается на санках. В клубе — дневной сеанс. У разрисованной афиши толпятся авиаторы и приезжие девчата. Костю застали дома: лежит на диване, в очках, почитывает книжку.

— Привет, мои друзья! С Новым годом! — говорит Чары.

— Привет, Нина! Здравствуй, Костя! С праздником! — прибавляю я.— Как это ты ухитряешься в конусы и мишени попадать, если даже книги в очках читаешь?

— Это, чтобы понятнее было,— шутит он.— Без очков до смысла не доберешься. Ну, рассказывайте, ловеласы, как встретили Новый год!

— Отлично встретили,— посмеивается Чары.— Мне такая сердитая студентка попалась: всю ночь спорили. Все знает. О чем ни спрошу — сразу находит ответ. Бывают же такие!

— Ясно,— понимающе отмечает Костя.— А как у тебя, Марат?

— Все хорошо, Костик. У меня дела самые серьезные. Примешь меня в свой союз?

— В какой союз?

— В союз женатиков, разумеется.

— Ты что, жениться надумал? — глаза Кости сияют лукавством.— Нина! — кричит он жене, которая что-то жарит на кухне.— Марат испекся! Жениться собирается!

— Слушай, друг, только без шуток,— предупреждаю я.— Я же не смеялся, когда ты мне сказал, что решил расписаться с Ниной.

Для Чары это тоже новость, и он смотрит на меня, как на человека, которого раньше никогда не знал. Нина прибегает из кухни и артистически улыбается.

— Марат, что я слышу! В самом деле? Кто она?

— Русалочка та самая,— промолвил Костя.

— Ой, как романтично! — восклицает Нина. И тут только Чары, словно проснулся, говорит:

— То-то ты спрятался на всю ночь ото всех. Закрылся в соседней комнате со своей русалочкой и сидит!

— Если бы только сидел! — хохочет Костя.— Как видишь, дело к свадьбе идет!

— А она согласна? — спрашивает Нина.

— Конечно, согласна,— говорю я уверенно и ни на грамм не сомневаюсь в своей уверенности. «После того, что произошло, всякий порядочный мужчина просто обязан жениться!» — думаю я.

— А где будете жить? — снова спрашивает Нина.

— Посмотрим, я еще об этом не думал.

— А на какие шиши? Она же студентка! Ни у тебя, ни у нее за душой ни гроша. Ты хоть подумал об этом?

Я молчу под натиском этой рачительной женщины. Пряма, как штык. Ее землистое от беременности лицо освещается жалостливой скептической улыбкой.

— Думаешь, зря я тебе все время твержу, что ты витаешь в облаках? Ужасный человек. Совершенно не думаешь о жизни. Ну, ладно,— вдруг ожесточается она.— Себе ты изуродуешь жизнь — бог с тобой! Ты этого заслуживаешь. Но девушка-то почему из-за твоей дурости должна мучиться?

— Нина, прекрати,— строго одергивает ее Костя. — В конце концов это не твое дело.

Я молчу и едва сдерживаюсь, чтобы не хлопнуть дверью и уйти. Молчание мое воспринимается Ниной, как поражение, и она начинает вновь вразумлять и советовать. Я даже не слушаю ее. У меня свои размышления. «Дело вовсе не в материальной стороне,— думаю я.— Заработать всегда можно. Только не надо лениться». Беспокоит меня иное. Чтобы жениться на Тоне, я ведь должен, по крайней мере, познакомить ее хотя бы заочно с мамой и отцом. Должен написать в Баку отцу и маме в Ашхабад. Только что же они подумают? Мама подумает: «Отец без ноги лежит и еще неизвестно, когда поднимется, а сыну начхать на его здоровье: решил жениться. Марат, Марат, ты с ума сошел! Что с тобой? Разве это так срочно? Разве нельзя подождать? А как же твоя мечта — стать журналистом?» Лучше не думать о том, что подумает мама. А если отцу сказать, тот вообще неизвестно как себя поведет. А сам-то тоже хорош. Привез маму в Реутов, а дед мой палкой его по спине. В конце концов и я могу без всякого разрешения! — утверждаюсь на мысли, и от этого мне становится легко и весело. Слово за слово, начинаю разыгрывать Нину.

— Ниночка, ты удивительно умная женщина, я перед тобой — пас. Но ты ведь добрая, правда? Ведь не выгонишь ты мою невесту, если она попросится к тебе?

— В гости или... жить? — с испугом спрашивает Нина.

— Временно, конечно... пока квартиру найдем.

— Ты прямо-таки бредишь, Марат,— злится она.— Разве ты не видишь, какая у нас маленькая клетушка? Барахло некуда сложить: под кроватью держим... Да и маленький скоро будет,— произносит Нина тише.

Я тоже почувствовал, что зашел слишком далеко, слишком «глубокий штопор», надо скорее выходить в горизонталь.

— О малыше-то я и забыл, Ниночка. С удовольствием пошел бы в крестные, но комсомолец.

— Да уж найдем, кому крестить,— обрывает Нина.

— Не вздумай,— строго предупреждает Костя.

Чары серьезно смотрит на Костю и молчит. Потом подошел тихонько, взъерошил ему волосы и хлопнул по плечу.

— Будь спокоен, Костя...

Вечером — концерт художественной самодеятельности. Пел хор и солисты. Костя лихо отбивал чечетку.

Нина, Чары и я сидели во втором ряду. В то время, как авиаторы сзади нас с завистью говорили о мастерстве Кости, Нина возмущалась.

— Ну, ни капельки у него серьезности нет. Скоро отцом будет, а ему бы плясать. Чего я только ни делала, чтобы отучить его...

Мы с Чары делали вид, что не слышим ее возмущений. Да и не очень-то активно на этот раз возмущалась Нина. По-моему, она смирилась с увлечением своего супруга, иначе бы и в клуб не пришла.

11.

Сразу после праздника вновь возобновилась кропотливая подготовка к полковым полетам. Весь личный состав полка на стоянках. Все заняты делом. Только я все еще мучаюсь с докладом.

В начале февраля я, наконец, положил на стол Бабаеву двадцать пять страниц на машинке и попросил:

— Товарищ подполковник, если что-нибудь не так, я по вечерам переделаю. Разрешите мне ходить на мат-часть? У меня пулемет не чищен, да и вообще... Я же — воздушный стрелок!

— Переделывать, разумеется, придется,— тихонько говорит Бабаев.— Такого не может быть, чтобы сразу хороший доклад получился. Ну, а что касается воздушного стрелка, тут мне кажется, ты и сам-то не очень прикован к небу. Ты — журналист по призванию. В гражданку уйдешь, вряд ли станешь работать в авиации. Так что тут с моей стороны все продумано. Если ты и запомнишься чем-то мне и другим твоим товарищам, так своим очерком о Мирошине и стихами... «Небо», кажется, называются?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Ну, ладно, можешь посещать матчасть. После полковых полетов опять вызову в штаб. На самолетной стоянке снег уже сошел, трава зеленая пробивается. Вся взлетная полоса зазеленела. И под фюзеляжем, и под плоскостями самолетов — травка. Так что не теряйся: бери лопатку и удаляй ее, пока не разрослась. Пока она как щетина, которую можно сбрить бритвой. Механик с превеликим желанием вручает мне лопату. — Засиделся ты, засиделся,— приговаривает с жалостью.— Разомни косточки-то. Почистишь под самолетом, потом не забудь чехол с кабины снять и состирнуть. Погляди-ка, как его птицы загадили.

— Ладно, мели Емеля, твоя неделя,— отмахиваюсь от механика.

Но тут появляется Хатынцев.

— Ба, кого я вижу! — восклицает он удивленно.— Вот не думал, не гадал. Не забыл, как сия техника называется? — показывает на пулемет.

— Ладно вам, товарищ лейтенант...

— Нет, я серьезно. Вот это, например, что такое? — спрашивает он.

— Турель, — говорю. — Что же еще.

— Смотри-ка, люди, оказывается, и о таких безделушках помнят. А я забыл. Смотрю и думаю, как же та полукруглая чертовщина называется.

— А как эта штуковина называется, помните? — показываю я на лопату.

— Ну еще бы, конечно, помню,— наивно улыбается Хатынцев.— Это грабли, которыми чугунки из печки вытаскивают. А ты траву ими взялся чистить, поэтому ничего и не получается.

Авиаторы смеются. Стоят сложа руки, словно меня только и ждали, когда я приду и почищу под самолетом. Техник звена не выдержал и подошел к нам.

— Есть желающие сбегать в РАО? Что-то бензозаправочных машин долго нет. Ну, кто? Только не все сразу.

— По-моему, у нас тут только один желающий... Природин,— заговорил механик.— Он так соскучился по матчасти, что стоим вот, просим у него «дай лопату», а он не отдает. Соскучился, говорит, по работе, руки чешутся.

— Жми, Природин, к командиру РАО. Скажи, какого они там лешего тянут? Моторы обкатывать пора.

Бросаю лопату, иду. Возражать бесполезно. Теперь, пока не впишешься в общий антураж, все время тревожить будут. Отошел уже, и тут Хатынцев окликнул:

— Природин, вернись!

— Что еще?

— Другой кто-нибудь сходит, идем-ка побеседуем. Садимся на свернутый самолетный чехол, закуриваем. Хатынцев спрашивает:

— Закончил доклад?

— Кажется, да.

— Ну что там, в докладе, хорошего? О боевых подвигах есть что-нибудь?

— Есть, конечно. А что именно вас интересует?

— Ну, например, написал ли ты о Жорке Каляде?

— Нет, не помню что-то... Я такую фамилию не встречал. А кто это?

— Киномеханик наш. Жоркой Калядой его зовут. Он же — бывший летчик нашего полка. На костылях, бедняга, ходит, кренделя перебитыми ногами выписывает... А какой был ас Жора! Мы ему завидовали и поклонялись, как богу. Играл в воздухе машиной. Жалко, не повезло. Схватился с двумя «мессерами», одного сбил, а другой его. Пулеметной очередью ноги ниже колен раздробило. И вот в таком состоянии посадил машину. Правда на брюхо. Шасси не смог выпустить. Сил не хватило. Отвезли в госпиталь. Думали, пропал. Только через два года, уже после войны, на костылях в полк вернулся. Теперь — в вольнонаемных...

— Что же вы мне раньше не сказали, товарищ лейтенант?!

— Я что ли должен тебе подсказывать? С Бабаевым же историю пишете: должны сами знать.

Я призадумался. Надо, пока не поздно, отметить в докладе. Мысленно я отыскиваю место в тексте, куда можно вставить несколько предложений о Жоре Каляде, а лейтенант снова подбрасывает вопрос:

— А о Дзюбе есть?

— Есть,— облегченно отвечаю я.— Об этом есть. Он же еще в истребительном полку в первый раз отличился, когда сбил двух фашистских стервятников!

— А как он оказался в нашем, штурмовом полку знаешь? Нет? Я так и знал. Однажды он заплутался и сел на немецкий аэродром. Уже из кабины наполовину вылез, только тогда заметил неладное. Увидел немецких офицеров, выхватил пистолет, выстрелил пару раз и опять в кабину. Кое-как успел взлететь. Чуть было не оказался в плену. А когда вернулся на свой аэродром, заскочил, как бешеный, к командиру полка и понес его матом: «Вы что, говорит, воюете или спите?! Почти час в воздухе находился и ни одного позывного сигнала!» Ну, командир истребителей тоже парень с характером. «Катись ты, говорит, отсюда вон!» И добился, что перевели Дзюбу в штурмовики...

— Ну, об этом, наверное, в докладе не скажешь,— усомнился я.

— Нет, конечно. Об этом не надо. Это я просто вспомнил. Каких только ситуаций не было! Ну да ладно. Ты еще разок со всех сторон посмотри доклад. И на сослуживцев не обижайся. Думаю, что все наши понимают, каким добрым и полезным делом ты занят. А кто всерьез злобствует, тому я сделаю внушение. Не беспокойся...— и, встав с чехла, он ушел. А я задумался: прав Хатынцев. Надо наверстать упущенное. Вечером иду в штаб. Замполита нет. Звоню домой.

— Товарищ подполковник, нельзя ли на вечер взять доклад? Кое-что хотел бы дополнить.

— Нельзя, потому что доклад у командира полка, затем его посмотрит начальник штаба. Обсудят, внесут замечания, вот тогда и внесете свои коррективы. Я сообщу вам, когда это можно будет сделать.

— Ясно, товарищ подполковник.

Проходит день, другой. Работаю на матчасти. Под самолетом чистота, нет ни травинки. Пулемет вычищен. Заодно выдраил и весь корпус «Илюхи» каустической содой. Хожу весь в масле. Веселая житуха!

В пятницу, часа за два до рассвета,— тревога.

— Тревога! — орет во всю мощь легких дневальный.

— Трево-о-ога! — вторит ему дежурный по эскадрилье.

— Тревога, тревога, подымайсь! — петушком выкрикивает старшина.

— Живей, живей, орлы! Приготовиться к построению! — поторапливает адъютант эскадрильи.

Весь офицерский состав в казарме. Летчики курят в коридоре, покашливают и наблюдают, как их подчиненные лихо сбрасывают с себя одеяла, одеваются, бегут к пирамиде, хватают карабины и становятся в строй.

— Отставить оружие! — кричит адъютант.— Надеть комбинезоны!

И вот уже суматоха у вешалки. Сопят братцы, поругиваются, толкаются локтями.

— Эскадрилья, становись! — кричит адъютант. — Равняйсь! Смирно!

После сдачи рапорта комэску Чернявину отправляемся на стоянку.

Топаем в темноте, наступая друг другу на пятки. Снег подтаял. Оттепель. Даже на ночь грязь не замерзла. На стоянке сразу бросились к самолетам. Стаскиваем чехлы и с каким-то жадным ожесточением тащим их к каптерке. Цель столь невероятного усердия — одна. Поспать, завернувшись в чехол, еще минуток шестьдесят, пока механики и мотористы будут обкатывать моторы. Заворачиваемся по два, три человека в каждый чехол. Засыпаем и слышим, как на всю Хурангизскую долину разносится мерный и невероятно мощный гул работающих моторов. Примерно через час просыпаемся, словно по заказу. Просыпаемся от наступившей тишины. Теперь наш черед. Спешим к самолетам.

— Природин, где ты там?! — кричит Хатынцев.

— Здесь, товарищ лейтенант. В кабине уже.

— Молодец, ты всегда наперед батьки лезешь в пекло. Давай-ка проверим шлемофоны.

Проверяем надежность наушников. Работают исправно. Хатынцев начинает гонять мотор на всех оборотах. Вот сбавил газ, ждет сигнала. Проходит минута, другая, и над взлетным полем повисает зеленая ракета. Полеты в составе полка, посвященные десятой годовщине его рождения, начаты. «Илы», словно огромные зеленые жуки, ползут со стоянок к взлетной полосе на предстартовую площадку. Там, возле рации командный состав и десятки спецмашин: с бензином, с маслом, дежурные кареты «скорой помощи», машины, груженные баллонами со сжатым воздухом. Некоторые самолеты не успели зарядиться воздухом на стоянке и заряжаются прямо здесь. В сутолоке незаметно наступает рассвет, а это значит: ждать больше нечего — надо взлетать.

«Парадом» с земли сегодня командуют представители из штаба дивизии. Сам «батя» поведет звено управления. Причем, взлетает первым, в паре с заместителем по летной части. Вот их машины выруливают на взлетную полосу, следует отмашка флажком стартера, и самолеты, взревев, несутся по травянистому полю.

— Ну что ж, хорошо! — довольно говорит Хатынцев. — Посмотрим, что нам скажет вторая пара.

Вторая пара «Илюх», тоже из звена управления, взлет производит с таким же блеском.

— Пошла губерния, — удовлетворенно тянет механик и смотрит на часы.— Разрыв между двумя парами ровно тридцать секунд. Я засек, товарищ лейтенант.

— Только так, — подтверждает Хатынцев. —А иначе, какой смысл всем полком лететь? Если б на взлет каждого самолета была затрачена всего лишь минута, то последний — пятидесятый по счету, поднялся бы в воздух через пятьдесят минут после первого. Последний бы поднялся, а первому уже садиться надо — бензин на исходе. Поднять все пятьдесят машин единым духом — в этом и весь смысл боевой подготовки...

Взлетают парами. Быстро все это происходит. Вот уже и наша эскадрилья наготове. Сели с Хатынцевым в машину, закрыли фонари, ждем вызова. Потихоньку работает мотор.

— Сокол-2, на старт! — звучит команда.

— Есть на старт! — чеканит Хатынцев и взмахивает руками. Это жест для механика, чтобы убрали из-под шасси тормозные колодки. — Ну, потопали, — говорит он мне.

— Ни пуха ни пера, товарищ лейтенант.

— К черту...

Выруливаем на старт, дожидаемся отмашки стартера. И вот взлет. Трехчасовое напряжение ожидания взлета сразу сменяется легкой нервозностью. Сердце стучит учащенно, а уши с кошачьей чуткостью вслушиваются в ритм мотора. «Не чихает, случайно? Кажется, нет. Слава аллаху!» Мягкое, желанное спокойствие разливается по всему телу. И радость ощущения самого полета. Сначала я вижу только стабилизатор, покачивающуюся проволоку антенны и белое пятно птичьего помета на киле. «Вот, сволочь, — ругаю птицу. — И когда она успела?» Но вот за стабилизатором, примерно в двух километрах, вижу идут парой «тройка» и «четверка». Они должны нагнать нас и пристроиться справа. Так и есть. Они заходят сбоку, и вот уже я не вижу их, поскольку сижу спиной к носу самолета. Теперь мне уже видна четверка других, следом идущих самолетов.

Мы пролетаем над Хурангизской долиной. Зрелище удивительно красивое. Горы сплошь в снегу. Только возле самого Куткудука они бурые: там снег уже растаял и проталины по всей долине. На полях виднеются тракторы и грузовые машины на дорогах. Затем мы пролетаем над городом Хурангизом. Я смотрю вниз. Интересно, где там общежитие пединститута? Нет, не разберешься сразу, где что. Дома, сады, опять дома, площадь, железная дорога, поезд.

Ровно через тридцать минут возвращаемся на свой круг. Самолеты заходят на посадку, облетая Куткудукские озера. Вон оно, роковое и желанное озерцо, на котором я познакомился с Тоней. А вон и поселок, в котором живет ее мама. Избушки, садики кажутся игрушечными. Будет тепло, обязательно сагитирую Тоню съездить к ней домой и познакомлюсь с ее матерью.

— Сосна, я Сокол-2! — говорит по рации Хатын-цев. — Разрешите посадку!

— Сокол-2, посадку разрешаю. Выпускайте шасси!

«А что если шасси не сработают?» — испуганно думаю я и слышу, как самолет вздрагивает всем корпусом. Это он выпустил колеса. Теперь весь вопрос — дадим «козла» или нет? Хатынцев этим озабочен больше моего. Сядет «впритирку» — получит благодарность на послеполетных разборах. Даст «козла» — пропесочат.

— Ну, милая, — почти стонет он, сажая машину,— не подкачай...

И самолет, мягко коснувшись земли, как послушный конь, бежит по зеленому полю.

— Сокол-2, заруливайте на стоянку.

— Слушаюсь, — удовлетворенно отзывается Хатынцев и начинает насвистывать мотивчик из «Кармен».

На стоянке мы вылезаем из кабин, улыбаемся от сознания успешно выполненного задания. Вот «Илюхи» один за другим заруливают на свои стоянки. Смотрим на них, и таким хорошим кажется сегодняшний день. Сколько в нем солнца и голубизны! Теперь — небольшой отдых, а потом торжественная часть и общеполковой праздничный ужин.

Летчики и воздушные стрелки первыми покидают аэродром. У механиков и мотористов еще полно дел. У техников и инженеров тоже. Инженер эскадрильи широким размашистым шагом топает вдоль стоянки, шумит.

— К сведению механиков! Товарищи, прошу сегодня же заполнить формуляры и принести на подпись!

— А если завтра, товарищ майор?

— Никаких завтра! — властно обрывает он. — Бензин сегодня жгли, сегодня за него и отчитываться надо.

— В дорогую копеечку выливаются такие полеты,— задумчиво говорит Хатынцев.— Представляешь, пятьдесят моторов. И каждый сжег не меньше семисот литров бензина!

— Но зато народу жить спокойнее, — говорю я.

— Понятное дело, — соглашается он и предупреждает: — Только не произноси банальные фразы. Ты же поэт!

— Ну, если на поэтическом языке,— говорю я,— то это будет звучать, примерно так: пока будет небо — будут и крылья! Сойдет?

— Сойдет для экспромта. А вообще-то можно было бы и пообразнее.

Отдохнув немного, иду к Бабаеву. До начала торжественного вечера осталось всего четыре часа. Но надо ведь доклад еще раз посмотреть. Вхожу в штаб, стучусь в кабинет замполита:

— Товарищ подполковник, разрешите?

— Входите, Природин. Как самочувствие? Хорошее? У всех сегодня хорошее. Вам бы следовало о сегодняшнем дне написать в окружную газету.

— А о чем писать-то, товарищ подполковник? Все гладко. Взлетели, «сходили в зону» и сели. Никаких эпизодов.

— Что значит: взлетели и сели? — сердится замполит. — Пятьдесят самолетов в воздухе одновременно! Вы видели когда-нибудь такое? Разве что на Тушинском параде в Москве! Пятьдесят самолетов в одном строю на высоте двух тысяч метров: да это же высшая оценка боевой и политической подготовки полка! Вам понятно?

— Так точно, товарищ подполковник. Я сегодня же напишу. Если разрешите, я хотел бы еще раз просмотреть доклад.

— Не надо. Нет никакой необходимости, — отвечает замполит. — Мы с командиром и начальником штаба внесли все, что требовалось. Но вы — молодец. В основном справились. Идите отдыхайте. В восемь — в клуб.

— Слушаюсь.

Вечером Костя, Чары и я входим в гарнизонный клуб. Он переполнен. Восемьсот мест, а сесть негде. Становимся у стены, сняв шапки, словно странники. Начальник клуба подталкивает нас вперед:

— Проходите, проходите, товарищи. Не может того быть, чтобы негде было сесть.

Мы вытаскиваем из кинобудки три стула, вносим в зал и садимся сбоку. Тут как раз дежурный-офицер призывает к порядку, и на сцене появляется командование полка. Вместе с «батей» шествует какой-то полковник. Кто-то говорит: это начальник политотдела дивизии.

— Все ясно, — говорю в шутку Чары. — Скажи ему, пусть начинает.

— Ладно, не важничай, — шепчет Чары. — Сейчас посмотрим, что ты там нацарапал.

Но до доклада еще далеко. Торжественный вечер начинается с того, что позади наших спин вдруг взрывается медь оркестра и гремит марш. Весь зал встает и аплодирует, а на сцену знаменосцы выносят расчехленное знамя полка. Когда музыка смолкает, слово дают начальнику политотдела дивизии. Он говорит пышную вступительную речь, зачитывает правительственный Указ о награждении нашего штурмового авиационного орденом Красного Знамени за проявленный героизм в годы Великой Отечественной войны и прикрепляет орден к знамени. Опять гремит оркестр, и все рукоплещут в неистовом порыве неожиданной радости. «Батя», чтобы унять расходившихся авиаторов, поднимает руку и требует тишины. На трибуну выходит замполит, подполковник Бабаев. Зачитывает список награжденных: Дзюба, Михайлов, Коляда, Хатынцев. Список продолжается, но я уже сосредоточил внимание на фамилии своего командира экипажа и думаю: как же я не догадался расспросить его о фронтовых заслугах. Хатынце-ву вручают орден Красной Звезды, а в докладе о нем ни слова. Мне так хочется потихоньку подняться на сцену, подойти к Бабаеву и исправить свою оплошность. К сожалению, этого сделать невозможно. Поздно. Вот уже и «батя» занимает место на трибуне. И опять огорчение. Доклад начинается не моими фразами. Я-то сидел, вымучивал их, в газетах рылся, шуршал, как таракан за печкой. А тут просто: «Сегодня наш штурмовой авиационный празднует свое десятилетие» и так далее, и тому подобное.

Сижу, прислушиваюсь к каждой фразе. Черт возьми, эти штабисты, кажется, ничего моего не оставили. Еще час назад я чувствовал себя композитором, музыку которого будет исполнять прекраснейший оркестр под руководством опытного дирижера. Но сейчас я страшусь даже назвать себя соавтором столь величественного и мудрого произведения. О «плане Маршалла», конечно, они оставили. И о том, что авиаторы — это надежные соколы и что-то в этом роде, — тоже осталось. Но в основном, все переиначили. Я слушаю доклад в полной растерянности, а Чары тихонько пожимает мне руку и шепчет:

— Молодец, Марат. Не думал, что так хорошо получится.

Костя, с другой стороны, тоже подхваливает.

— Хорошо ты о Коляде написал... Этот ас достоин.

И тут «батя» начинает рассказывать о подвиге Хатынцева. Оказывается, мой командир почти всю войну был в звании старшины. Вкалывал механиком в легкомоторной авиации и сам постепенно научился летать на «По-2». И вот, под Будапештом пошли наши штурмовики бомбить какую-то переправу: с заданием отлично справились, но и потеряли в бою майора Брусницына, комэска первой эскадрильи. Должность его тогда принял Михайлов. Он дружил с Брусницыным — одновременно кончали летное училище. В тот день, когда погиб Брусницын, Михайлов сказал: «Умру, но сожгу это гнездо черных «мессеров».

Фашистский аэродром располагался где-то в пятидесяти километрах, но где именно, можно было лишь предполагать. И вот старшина Хатынцев со стрелком Риммой Дорониной летят ночью на разведку. Взяли с собой, на всякий пожарный случай, десятка два зажигательных бомб. И надо же, вышли прямо на немецкий аэродром. Небо тут просвечивалось прожекторами. А «По-2» прокрался над деревьями, четырежды прошелся вдоль немецких стоянок взад-вперед и сжег почти все мессершмитты...

«Батя» смотрит в зал и торжественно оповещает:

— Ну, Хатынцева все вы знаете. Он уже поднимался на сцену. А Римму Доронину, видимо, не все помнят. А новички и вовсе не знают. Римма Алексеевна приехала на наши торжества из Москвы. Пожалуйста, поднимитесь сюда, Римма Алексеевна.

Красивая девушка в кожанке, с распущенными волосами, бойко поднимается на сцену. «Батя» вручает ей орден Красной Звезды и продолжает доклад...

Доклад кончается под бурные аплодисменты. Замполит объявляет об окончании торжественной части, и мы направляемся к выходу. Теперь — в столовую.

Сержантская столовая — все равно что крытый стадион. В то же время она всегда мне напоминает гридницу киевского князя Владимира из кинофильма «Руслан и Людмила». Когда я вхожу в столовую, я всегда вспоминаю пушкинские строки:

С друзьями в гриднице высокой Владимир-солнце пировал!

Причем, чем лучше у меня настроение, тем громче и торжественней я произношу эти две строчки. Но сегодня я промолчал.

Все усаживаются за столы, поставленные вдоль стен. Садимся поэскадрильно. Хатынцев — напротив, рядом с Риммой Дорониной. В глаза он мне не смотрит, и я знаю — почему. Он думает, что это я его в докладе превознес. Откуда-то выведал о его подвиге — и превознес.

— Товарищ лейтенант, — окликаю я. — Это не я писал...

— Ух, жук! — грозит он мне пальцем. — Сидели на аэродроме, балакали — ни слова не спросил, а тут наговорил всякого!

— Товарищ лейтенант...

— Ладно, — отмахивается он и наполняет стаканы. — Спросил бы, и ляпов не было. А то выдумал зажигательные бомбы! Откуда им взяться? Риммочка, скажи ему, чем мы зажгли немецкий аэродром!

Римма Доронина смотрит на меня, пожимает худенькими плечиками и говорит:

— По-моему, бутылками с горючим. Ну-да... Бутылками с горючей смесью...

Банкет по случаю десятилетия начинается. Там, у раздаточного окна кто-то произносит тост. Кажется, начальник штаба.

Потом начались танцы. Вальс, фокстрот, танго... Я немножко захмелел: отвага плещет через край. Подхожу к майору Михайлову:

— Товарищ майор, разрешите станцевать с вашей женой?

— Ты ее спрашивай. Меня-то зачем? — недоумевает он.

— Молодо-зелено, — говорит Маша. — Идем, сержант. Только место для танцев тут не очень подходящее. Надо бы подсказать командиру полка, чтобы распорядился перенести торжества в клуб. Киносеанс, наверное, уже окончился. Саша, — просит она мужа, — поговори с Ребровым.

— Пока танцуйте, сейчас устроим.

Действительно, минут через десять старшина полка Селезенкин объявляет, чтобы все шли в клуб: веселье продолжится там.

По дороге в клуб Маша спрашивает:

— С Тонечкой своей давно в последний раз разговаривал?

— Накануне полетов.

— Хочешь, зайди... Сейчас там мой сменщик.

Я охотно согласился. Маша сама садится к аппарату. И вот уже у телефона Тоня.

— Тонечка, это я... Здравствуй!

— Здравствуй, милый. Я тебя сразу узнала. У тебя такой характерный голос...

— Как самочувствие, Тоня?

— Немножко хандрю, Марат. Приезжай скорей. Наверное, это от скуки. Сегодня смотрела на ваш воздушный парад и все время думала о тебе.

— Я тебе махнул рукой, когда пролетали над Хурангизом! Видела? Нет? Я так и думал... Надо быть повнимательней! — хохочу я.

— Ладно тебе, ты как всегда с шуточками! А я не могу без тебя, Маратка. Я все время думаю только б тебе. Приезжай...

— Приеду, конечно, нежнейшая моя... Приеду... Не скучай. Целую тебя...

Маша смотрит на меня восторженными глазами и говорит:

— Какие красивые, какие ласковые слова ты находишь для нее! У вас с Тоней — настоящая любовь. Берегите ее...

— Спасибо, Мария Николаевна... Будем беречь...

Мы выходим из комнаты и спешим в клуб, где уже льются мелодичные звуки штраусовского вальса.

12.

Не люблю монотонность. Страшно не люблю. Хорошо, что жизнь течет волнообразно: то весело, то скучно.

Вчера мне хотелось танцевать, а сегодня тянет к книжке. Сходил в библиотеку, взял «Войну и мир». Сунулся в тумбочку, хотел книгу положить, а из тумбочки отцовская тетрадка выпала. Напомнила: «Что же ты, друг, забыл обо мне?» Взял, полистал и принялся читать. Помнится, закончил на том, что отец упоминает о каком-то ответственном задании. Отыскал это место. Думаю про себя: любое ответственное задание должно быть чуточку интереснее, чем писать доклад или копаться в старых фотографиях фронтовых лет. Так, посмотрим, что тут у тебя, дорогой отец!

Читаю:

«Захожу в белый домишко на пристани. Штаб армии в нем размещался. Принимают меня член реввоенсовета Паскуцкий и Кайгысыз Атабаев. И сразу же вопрос:

— Язык туркменский знаешь?

— Откуда мне его знать? Узбекский немного понимаю.

Тут вмешивается Паскуцкий.

— Ему же не перед народом говорить? А что касается хана Иомудского, он — русский полковник, и веры христианской.

— Ладно, договоримся, — соглашается Атабаев и посвящает в курс дела: — Поедете, Природин, вместе с нашими чекистами в Кумыш-Тепе. Миссия ответственная: вернуть назад всех бедняков-дехкан, ушедших на Гурген.

Я, по правде говоря, даже растерялся. Как же, думаю, их вернешь? Не ходить же по туркменским аулам и кричать: «Эй, возвращайтесь назад...». А Паскуцкий с Атабаевым поняли мою растерянность. Атабаев и говорит:

— Туркмены — народ кочевой. Каждое племя держится возле своего хана. Так вот, у челекенского племени тоже есть свой хан. Необычный хан. Полковник бывшей царской армии, туркмен по происхождению. Вот этот полковник, боясь, что ему не сладко придется жить при Советах, подался со своим семейством в Персию, а вместе с ним откочевали тысячи других туркмен. В основном бедняки-кочевники.

Паскуцкий видит, как я внимательно слушаю, и тоже подсказывает:

— Это очень важное задание, товарищ Природин. Представьте себе ситуацию. Туркменский народ, раздетый и разутый, голодный, всю жизнь мечтал о лучшей доле, а теперь, когда наступило время одеться, обуться и наесться досыта, — по недоразумению и неграмотности бежит со своей земли за предводителем-ханом. Подались все отсюда в Кумыш-Тепе, словно пчелы за пчелой-маткой. Обидно даже!

— Так вот, товарищ Природин, — вновь заговорил Атабаев, — надо этого хана уговорить вернуться. За ним и все дехкане возвратятся в эти места.

— Но с чего начинать-то, товарищи? Я же этого хана и в глаза ни разу не видел!

— Письмецо мы заготовили, — говорит Паскуцкий и достает пакет. — Вот это письмо. Вручаем его вам, как молодому партийцу-ленинцу, поезжайте с ним в Кумыш-Тепе. С вами будут еще два человека из ЧК.

— Ну, коли поручение партийное, что тут раздумывать. Когда отправляться?

— Сегодня, в крайнем случае завтра, к вам зайдут ваши попутчики — и отправляйтесь... Не забудьте, к кому едете. Зовут его Николай Николаевич Иомудский, бывший царский полковник. А по-простому, по-туркменски, просто Иомуд-хан.

Уже уходя, решил я полюбопытствовать:

— Про между прочим, у меня к вам есть вопросик: не скажете, кому это пришло в голову рекомендовать мою кандидатуру?

Атабаев отвечает степенно:

— Куйбышев рекомендовал. Валериан Владимирович.

— Ах, вот оно что! — говорю. — Смею заверить вас, все, что в моих силах, будет сделано.

Утречком, где-то на рассвете, зашли ко мне двое в туркменской одежде. Познакомившись, вышли на берег. Тут — лодка туркменская, парусная. Подняли парусок и — айда в путь далекий, вдоль восточного каспийского берега. На юг. К Астрабадскому заливу.

Четыре дня ползли под парусом и все четыре дня колыхало нас, как младенцев в люльке.

И вот прибываем в этот самый Кумыш-Тепе, что по-русски означает — Серебряный бугор. Давно еще его так нарекли. В средневековье. Тут, говорят, на бугре и рядом, пониже, был целый город — Абескун назывался. Потом налетели монголы, разорили его. А когда вновь вернулись жители его, то стали находить на кургане серебряные монеты. С той поры и назвали курган Кумыш-Тепе. Сейчас его, конечно, городом не назовешь. Вокруг бугра сплошь стоят войлочные кибитки, да верблюды косяками ходят. Рабат, правда, возле самой реки имеется. Это большой постоялый двор с сараями и базарной площадью. В нем, по слухам и рассказам хозяев нашей лодки, укрылись беглые офицеры.

Причалили мы к берегу ночью. Попрощались с лодочниками и отправились в этот самый рабат. Сунулись — ворота заперты. Дождались утра. Утречком потянулись на базарную площадь со всех сторон торгаши, вот и мы вместе с ними.

— Салам алейкум, — говорим каждому.

— Ас салам алейкум, — отвечают.

Зашли в чайхану, сели на кошму, заказали три чайника чая. Сидим, прислушиваемся, о чем лопочут люди. Вдруг все насторожились, смотрят на чайханщика. А он ведет беседу с двенадцатилетним парнишкой. Оказывается, всех заинтересовал этот паренек. Это был младший сын Йомуд-хана. Вот оно что! Отвесил ему чайханщик фунта два конфет и спрашивает:

— Куда так много берешь конфет-то?

— Ай, — отвечает мальчуган. — Старший брат уезжает, в дорогу с собой возьмет.

Ушел мальчишка, а я своим чекистам говорю:

— Ну-ка, разведайте, что это за брат такой и куда он едет?

Те слово за слово, по-туркменски, конечно, и развязали язык чайханщику. Тот подсел со своей пиалой. Грызет конфетки и рассказывает. У Иомуд-хана, мол, трое сыновей. Двое подростки, а старший — офицер-гусар. Бежал сюда к отцу из Петербурга. Но, на свою беду, привез какую-то актрису. Жена — не жена, но любит ее очень крепко. Это, считай, для нее конфеты. Съест за дорогу, пока во Францию будут добираться. Спрашиваем чайханщика: кто именно во Францию собирается? Он говорит: старший сын с этой вертихвосткой. А сам Иомуд-хан, якобы, сказал старшему: если уедешь — забудь, что у тебя есть отец и мать. Тогда ты не туркмен, ты свою родину предал. Порасспрашивали мы еще о том и о сем и сделали вывод, что полковник Иомудский — на распутье. Не знает, что делать, как быть. Советскую власть побаивается, эмигрировать в Европу тоже наотрез отказался: все офицеры туда уже выехали. И шаху персидскому служить не хочет. Если б не сыновья да не жена — пустил бы пулю себе в лоб: такое отчаянное положение!

Решили так. Подождем, пусть проводит старшего сынка с актрисой, а тогда и поговорим. Пока что завели знакомство с младшим сынком Иомуд-хана. И вот что ведь любопытно. Оказалось, он по-русски чисто лопочет, а по-туркменски кое-как. Среди русских жил. Окружение сказалось.

И вот как-то раз въезжает в ворота рабата арба. Тянет ее этакий дюжий, косматый верблюдинер, а на арбе мешки с чем-то. Люди, как увидели наполненные мешки, — пустились, сломя голову, к арбе. Стали стаскивать поклажу, развязывать мешки. А что в них — понять невозможно. Арбакеш кричит, машет камчой, никак не может людей отогнать. Наконец, все успокоились. Чертыхаться начали, плевать за ворот. Что такое, думаю, и подошел. Присмотрелся, оказывается, книги. Да какие книги! Аксаков, Толстой, Мопассан, Флобер. Вся русская и европейская классика. Говорю своим товарищам, чтобы спросили, откуда взял он эти книги.

Туркмен выслушал и говорит так небрежно: «Ай, русского генерала в Хуммет-Кобусе разорили. Самого убили, а добро по рукам разошлось. Мне вот книги достались. Привез сюда. Думал продать. Ведь людям насвай не в чего заворачивать, а тут столько бумаги». Вот ведь до чего додумался, шельма! Жалко: пропадут не за понюх такие книжки. И сберечь их невозможно. Тут смотрю, появляются сам Иомуд-хан и с ним младший его сынок. Полковник в сапогах, в фуражке и кителе, только погон на плечах нет. Видно, сам себя разжаловал, а может, еще и раньше снял, когда в Красноводске жил. Скользнул он по нашим лицам беглым взглядом, словно спрашивая, кто, мол, такие, и на арбакеша:

— Сучья тварь! Как посмел ты рвать и уничтожать это великолепие? Это же книги!

Старик-туркмен оправдывался, лепетал что-то. А Иомуд-хан вытаскивает из галифе толстый бумажник и спрашивает: «Сколько тебе за все?» А тот канючит и переминается с ноги на ногу: «Не знаю, мол. Сколько дашь, хан-ага, все равно благодарны будем». Иомудский отсчитал сколько-то и говорит: «Все до одной книги забираю». И тут обращается к нам, по-туркменски, конечно:

— Не поможете ли, уважаемые, снести мешки с книгами в мою кибитку?

Товарищи мои берут по мешку на плечи, я — тоже. Полковник с сыном хватаются за четвертый мешок, арбакеш, взваливает на горб пятый, и таким образом мы переносим в кибитку Иомуд-хана библиотеку бывшего царского консула. Иомудский захотел, видимо, отблагодарить нас: кошель вынул. Тут мои попутчики останавливают его благой порыв. Извините, мол, хан, но денег нам не надо. Тогда Иомудский приглашает пообедать с ним. С удовольствием принимаем приглашение. Садимся. Жена его подает на скатерть лепешки, жареное мясо и сметану в пиалках. Начинается разговор. Рассказывает он что-то моим товарищам на своем языке, а я вовсе не понимаю, о чем речь. И вдруг он произносит по-русски:

— Поговорил бы с вами и о другом, да все равно ничего не поймете. Темнота безграмотная.

Меня всего передернуло. Дай, думаю, рискну, откроюсь, что русский, — неужели за пистолет схватится?

Если схватится, мы его тут же свяжем, а ночью уволокем к себе на лодку и переправим к Атабаеву и Паскуцкому.

— Поймем, господин Иомудский, — произношу я четко. — Почему же не поймем? Не такие уж мы безграмотные.

Он вздрогнул, глаза вытаращил и смотрит на меня, как на шайтана, явившегося с того света. Тут же взял себя в руки, спрашивает:

— Откуда вы и кто?

— Россиянин я, — отвечаю ему. — Пришел с той, советской стороны, а теперь вот думаю возвращаться. Говорят, теперь там — не гнев, а милосердие на первом плане. Всех, кто принимает Советскую власть, берут к себе на службу.

— Всех, да не всех, — печально отзывается Иомудский. — Меня вряд ли там ждут...

Я тут чуть было не испортил все дело. Чуть не крикнул: «Да вот же письмо у меня, адресованное вашей милости. Собирайте манатки и поезжайте к руководству армии!» Но, слава аллаху, сдержался. Если б я сказал такое, Иомудский сразу бы подумал: раз человек специально подослан, значит, ничего хорошего не будет». Выдержал я паузу, поразмыслил: «С письмом всегда успею» и опять за свое.

— А почему вы вдруг решили, господин полковник, что вас не ждут?

— Послушайте, уважаемый, — обрывает он меня. — Во-первых, я давно, с самого семнадцатого года — не полковник, во-вторых,— не господин. И беспокоит меня не мое настоящее, ибо в настоящем я никакого зла людям не несу, а беспокоит меня мое прошлое. Не простят мне господского полковничьего звания большевики. Я ведь, по правде говоря, зла большого никому не причинил, даже в войне против революции не участвовал, но раньше, еще в империалистическую, состоял при штабе генерала Куропаткина.

— А разве вам неизвестно, гражданин Иомудский,— говорю я, — что с головы генерала Куропаткина не упало ни одного волоска? Его выслали в Псковскую губернию. Там он преспокойно живет в своем домике.

— Так уж ничего и не сделали? — не поверил мне Иомудский.

— Ровным счетом ничего, — утверждаю я, хотя толком ничего о Куропаткине не знаю: просто слышал от Федора Улыбина, а он еще от кого-то, будто Куропаткина не расстреляли, а выслали в Псковскую губернию.

Иомуд-хан раздумывает, покачивает головой, а я продолжаю:

— Да ведь особое распоряжение товарища Ленина о военных специалистах имеется: привлекать их на службу в Красной Армии.

— Я бы с удовольствием вернулся, — вздохнул Иомуд-хан.

И тут опять подмывает меня вынуть письмо и вручить Иомудскому, и опять я спохватываюсь: «Заподозрит какой-нибудь подвох, тогда все пропало!» Иду опять окольным путем:

— Ну, а если я привезу вам официальное приглашение от командования Закаспийской Первой армии, тогда согласитесь вернуться и работать при штабе Красной Армии?

— Раздумывать не стану... Только разговор мы с вами ведем бесплодный, ибо вы не тот человек, который может привезти такое письмо.

— Это почему же не тот? — возражаю я. — Как раз тот самый. И приехал я сюда, чтобы возвратить ваших соплеменников назад в родные края: в Красноводск, Челекен и в другие поселения. Верите?

— Не совсем, — неуверенно говорит Иомудский.

— А вы доверьтесь и помогите вернуть бедняков-дехкан Советской власти. И сами постарайтесь понять: Советская власть завоевана для бедняков. Через месяц-другой в Полторацке состоится Первый Всетуркменский съезд Советов, а часть бедняков-туркмен сидит здесь и ничего об этом не знает. Разве это порядок? Помогите вернуть людей в родные края, и все будет хорошо... С этими же людьми и будете укреплять Советскую власть в своих аулах. Согласны? — спрашиваю самым решительным образом.

— Согласен, — говорит Иомудский, — но как поверить, что весь наш разговор не афера?

— Друзья, покажите ему удостоверения, — приказываю чекистам и сам вынимаю свой мандат, а затем и письмо.

— Возьмите, Иомуд-хан, это вам от Куйбышева, Атабаева, Паскуцкого.

В письме, скрепленном подписями и печатями, указывалось, что Революционный Совет Первой армии Закаспийского фронта назначает Иомудского своим уполномоченным по Гасанкулийскому уезду...

Иомуд-хан прочитал письмо, решительно поднялся на ноги и пожал нам руки.

— Спасибо за доверие, товарищи! Я оправдаю его. А что касается возврата бедняков-дехкан, то не сегодня-завтра они двинутся в родные края. Будьте спокойны.

В кибитке Иомудского мы пробыли до вечера. Запаслись в дорогу провиантом. Сам он нас провожать, во избежание всяческих кривотолков, не стал, а отправил с нами до берега своего младшего сына.

Через пять суток я доложил о выполненном задании Атабаеву, а вскоре и вернулся в свою роту, расположившуюся в Полторацке. Вновь встретился с Федором Улыбиным и опять стал политкомиссаром...

Ну что еще... После Всетуркменского съезда, на котором выступал Михаил Васильевич Фрунзе, перебросили нашу роту на Бухарский фронт. А в день, когда уезжали из Полторацка, я повстречал Иомуд-хана. Был он в той же военной робе без погон. Вел себя сердечно. Еще раз сказал спасибо за мою заботу о его судьбе. Позже я повстречал его в Москве. Но это уже другая история.

13.

Весь март и вот уже половину апреля беспрерывно идут дожди. Взлетное поле мокрое и тяжелое для взлета, а на стоянках — грязища. Глина раскисла: впору подсыпай соломы и саман замешивай. Чехлы на самолетах вымокли и не просыхают. Пора их поменять на летние, парусиновые, но инженер эскадрильи ворчит: «Истопчите всю стоянку. Пусть малость земля подсохнет».

В середине апреля небо, наконец, заголубело. Солнце начало припекать. Сады вишневые покрылись белой кипенью цветения. Пчелы жужжат. И аромат такой отовсюду, что голова набухает. Какое все же прекрасное времечко — весна!

Кажется, был вторник. Пришли мы на стоянку, расчехлили самолеты, вскрыли моторы, занялись профилактикой. Мне механик говорит:

— Природин, дуй за аккумулятором, мотор обкатаем.

Аккумуляторная будка примерно в километре. Вернулся только через полчаса. И сразу новость:

— Нина мальчика родила! — весело сообщил Чары.

— Что ты говоришь! Когда?

— Откуда я знаю! Сегодня, наверно. Дневальный из казармы прибежал, кричит: «Трошкин, иди в больницу, твоя жена сына тебе подарила!»

В общем, всполошили мы с Чары всю нашу эскадрилью. Тут же шапку по кругу — и вот уже три сотни на подарок.

— Валяй, Чары, в военторг, подбери что-нибудь такое детское на свое усмотрение, — приказывает техник.

Чары ушел. Я до обеда почистил внутри фюзеляжа, сменил смазку на пулемете. Когда шли на обед, зашел в сад, нарвал белых вишневых веточек и отправился в больницу. Нину увидел в окно. Передал букетик и — к Косте домой. Они с Чары уже давно ждут меня. Купили бутылку шампанского. Едва я вошел, сразу — пробку в потолок. Выпили.

— Имя парнишке дали? — спрашиваю.

— Вот думаем, — говорит Костя. — Только без Нины как-то неудобно.

— Обычно первому сыну дают имя деда, — подсказываю я.

Костя подумал и говорит:

— Что же тогда тебя Маратом нарекли? Разве у тебя дед — Марат? Я думаю, надо назвать сына Алешкой. Нравится мне это имя. Алешка Трошкин! Звучит!

— Звучит, звучит, — подтверждает Чары. — Вырастет — будет Алексеем Константиновичем. Тоже звучит.

Поздравили молодого папашу с отпрыском, пообедали и опять подались на аэродром. Вечером пришли поздравить Нину всей эскадрильей. Вручили коллективный подарок—большую заводную машину и медвежонка. И цветов принесли — столько, что и поместить негде. Апрель в Хурангизе богат цветами. Тюльпаны, маки, еще какие-то желтые с черными донцами, не говоря уже об акации и вишне. И каким же счастьем светились глаза Нины! Никогда раньше я не видел такого непередаваемого счастливого взгляда. Имя Алеша тоже было принято всеми на ура.

Нина выписалась из больницы перед праздником. Пригласила Чары и меня Первое мая отпраздновать вместе. Я растерялся: как же мне быть? И она, разумеется, поняла, в чем дело.

— Марат, а ты пригласи ее сюда! Пусть приедет. Если захочет, — заночует у нас.

Иду на коммутатор. Маша — выходная. Но ее напарник уже знает меня. Встречает как своего:

— Входи, сержант...

Набираем номер, зовем к телефонуТоню.

— Марат? Ну мы же договорились, что ты позвонишь завтра!

— Да... Но все изменилось, Тоня. Я приглашаю тебя сюда, к нам. Помнишь, я тебе рассказывал о своих друзьях? У них маленький родился. Приезжай вечером тридцатого. Первое мая встретим в саду...

— Марат, я же тебе говорила: пока что не знаю, как буду встречать май! Миленький, ну пойми меня: я же не всегда могу распоряжаться собой!..

— Что опять случилось, Тоня?

— Что, что... Мало ли что! Не могу я, понимаешь. Приезжай третьего или пятого.

— Ну что ж, прости за беспокойство, — говорю я, стараясь быть как можно тверже. — Поздравляю тебя с праздником, желаю провести Первое мая как можно веселее!

— Ну вот и молодец! — обрадовано восклицает Тоня. — Я знала, что ты умница! Целую тебя! До встречи...

В Хурангиз я отправился не третьего и не пятого, кажется, числа одиннадцатого. Невозможно было взять увольнительную: опять комендант города объявил карантин. Но и одиннадцатого выехал не по увольнительной. Случилось так, что жена командира полка сама дозвонилась до режиссера Лугового, и он дал слово приехать на репетицию драмколлектива, если за ним пришлют машину. Замполит дал в мое распоряжение «виллис». Я уговорил шофера, чтобы отвез меня в город утром и вечером приехал за мной и за режиссером по адресу: Куйбышева, 13.

В десять утра подхожу к общежитию пединститута. Тишина. Только комендантша на месте. Зыркнула через очки, узнала и заулыбалась.

— Вот те и Марат явился! А мы тебя ждали на праздники!

— Не получилось. В наряде был... Не знаете, Тоня у себя?

— Да ты что? Сегодня они все на занятиях. День-то будничный. Сходи, коли спешишь, в учебный корпус.

И вот она — долгожданная встреча.

— Марат! Вот потеха... Откуда ты взялся? — радостно спрашивает Тоня.

— Приехал и зашел. Здравствуй!

— Здравствуй, Маратка!.. Как же нам быть? С занятий что ли удрать? Давай-ка выйдем.

Спускаемся по ступенькам на тротуар, идем куда-то. У меня еще не прошла обида. Наверное, я мрачноват и говорю что-то не то:

— Ну, как праздновала?

— Так себе... Скучала...

— А если конкретнее?

— Послушай, ты что — допрос приехал с меня снимать?

— Ну, что ты, Тонечка.

— Маратка, прошу тебя, будь всегда таким, как в день нашего знакомства. Не теряй... ну, мужества, что ли, или юмора. Не будь эгоистом. Мне кажется, ты пользуешься моей слабостью... Смотришь на меня, как на собственность.

— Тонечка, ну о чем ты говоришь?

— Ну, ладно, миленький, не волнуйся. Я весь праздник только и думала о тебе. И сейчас, видишь же, с занятий ради тебя сбежала, а на носу экзамены.

— Я мог бы подождать конца занятий...

— Нет, не надо. Идем быстрей. Я сама по тебе соскучилась. Знаешь, что я сейчас подумала? Посмотри-ка туда: видишь, какие горы?

— Вижу. Зеленые...

— Вот и хорошо, что зеленые. Мы возьмем сейчас с собой одеяло, пойдем в фисташковую рощу, там сядем и будем готовиться к экзамену по истории. Согласен?

— Тонечка, ты просто волшебница. Я никогда не был на ваших горах.

— Что ты, Маратка! Там такая прелесть! Особенно сейчас, когда все вокруг цветет.

Тоня забежала в общежитие, вышла с сумкой, в которую упрятала одеяло, и мы пошли напрямую, в сторону гор. Идем через питомник, по той самой аллее, где прошлой осенью объяснялись в любви. Так же, как и тогда, разглядываем деревья. Только тогда они были покрыты оранжевой листвой, а сейчас в весеннем разноцветий. Мы оба думаем о том дне, молчим и непроизвольно останавливаемся:

— Ты не жалеешь, что все так получилось? — спрашиваю я Тоню.

— Нет, не жалею, — подумав, отвечает она. — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Мне кажется, ты все время чем-то тяготишься.

— Марат, ну прошу тебя, не надо об этом. — Тоня преданно заглядывает мне в глаза и вдруг мило улыбается: — Знаешь что я придумала? Давай условимся так. Как бы ни сложилась твоя и моя судьба, что бы между нами ни произошло, но если мы встретимся в этом городе, то непременно придем на это место. Согласен?

— Согласен, конечно. Только не пойму: почему ты думаешь, что мы с тобой расстанемся?

— Ну, мало ли что! — печально говорит Тоня и нежно обнимает меня.— Что бы ни случилось. Если ты даже будешь женат, а я замужем, — дрогнувшим голосом продолжала она.

— Этого никогда не будет, Тонечка!

— Все может быть, Маратка.

— Странная ты, — пожимаю я плечами. Незаметно мы выходим из питомника через какой-то лаз, проломленный в глиняной стене, и оказываемся возле узкоколейки. Маленький паровоз «кукушка» с тремя вагончиками «перебегает» нам дорогу. Мы ждем, пока он проскочит, затем минуем какие-то дворы, заставленные бараками, и начинаем подниматься в гору. У подножия и на склоне пасутся телята и козы, выше — терраски, на которых растут молодые деревца. Видимо, это и есть фисташки. Только молоденькие. Поднявшись на вершину холма, мы переводим дух и несколько минут стоим, любуясь обширной панорамой города. Он лежит словно в гигантском котле. С трех сторон его окружают горы. И лишь четвертая сторона выглядит отсюда, с горы, узкой горловиной. Тянется она до самого горизонта и сливается с синевой неба. Это Хурангизская долина. Где-то там, далеко, в самой горловине, наш авиагородок. Я начинаю вглядываться в даль и по каким-то незначительным приметам нахожу место расположения полка. Тоня тоже смотрит в ту сторону.

— Вон видишь, словно зеркальца на солнце? — показывает она. — Это Куткудукские озера. А правее — ваш аэродром.

— Сегодня полеты, — говорю я. — Но что-то самолетов не видно, и рева моторов не слышно.

— Кончились уже полеты, наверное, — предполагает Тоня.

— Сейчас по времени — самый разгар. Всего одиннадцать часов... Наверное, далеко, вот и не слышно, и не видно.

— Да ты что! — не соглашается Тоня. — Когда у вас полеты, я даже из окна своего вижу. А о гуле и говорить нечего. Знаешь, как я просыпаюсь утром? Девчонки будят меня и говорят: «Тонечка, вставай, Марат уже давно пропеллеры крутит».

Мы оба хохочем.

— Пойдем дальше? — спрашиваю я.

— Конечно, настоящая красота по ту сторону холма.

Действительно, там целый фисташковый лес и трава между деревьями почти до пояса. В зеленом изумрудном разнотравье мелькают головки маков и колокольчиков, чашечки желтой кашки. Я сразу же бросаюсь в это зеленое, живое море и начинаю рвать цветы. Тоня смотрит на меня со снисходительной улыбкой, словно на мальчишку, который впервые в жизни встретился с настоящей красотой.

Я ношусь, как угорелый, по траве, и какой-то дикий необузданный восторг бросает меня из стороны в сторону. Кровь во мне кипит, в голове — сказочные мелодии, которые я никогда и нигде не слышал.

— О прекрасная Семирамида! — становлюсь я перед Тоней на колени. — Эти волшебные цветы я принес тебе из царства Дракона. Пусти меня в свой чертог и позволь коснуться края твоей одежды.

— Сними ремень и гимнастерку, — говорит Тоня. — Чтобы свободней дышалось. Привык ходить застегнутым на все пуговицы...

Я раздеваюсь до пояса, потом снимаю сапоги.

— Только без рук, Марат, — предупреждает мои движения Тоня. — Ложись ко мне на колени и немножко подремли. Хотя бы полчаса. Я дочитаю главу, а потом позавтракаем. У меня с собой лимонад и сырники. Я от мамы привезла творог, а потом сама испекла.

— А когда ты была дома?

— Когда? На праздники, конечно. И первого и второго я была дома у мамы.

Я приподнимаю голову с ее колен:

— Ты была первого и второго дома?

— Ну, а где же мне еще быть?

— Тонечка, тогда я отказываюсь что-либо понимать. Разве ты не могла пригласить меня к себе домой? Неужели мама была бы против?

— Не захотела, вот и не пригласила, — отвечает она беспечно и закрывает мое лицо развернутой книгой. — Просто я не хотела, чтобы ты увидел, как мы живем.

Я поднимаюсь на локоть, затем сажусь поближе к Тоне и обнимаю ее.

— Разве это имеет значение, как вы живете?

— Ну, если тебе безразлично, то конечно. — Тоня некоторое время молчит, словно собирается с мыслями, затем говорит с каким-то беспощадным пренебрежением к себе и своему дому.

— Плохо мы живем, Маратка. Очень плохо. Маленькая глинобитная времянка: одна комнатка, сенцы и все. Глаза бы мои на нее не глядели, а ты еще обижаешься — почему тебя не пригласила. Жили бы мы в Москве, тогда другое дело. Ох, как было там мне хорошо... Мы еще до войны из Москвы уехали, — поясняет Тоня. — Мне было восемь лет, я уже все понимала... Ах, Маратка, - вздыхает она печально. — В Москве я оставила половину своего сердца.

— А почему вы уехали из Москвы?

— Не знаю даже. Приходит однажды отец, возбужденный такой, говорит маме: «Ида, сегодня же выезжаем, собирай вещи!» Как сейчас помню, мама начала бросать в чемоданы платья, платки, туфли. Ночью закрыли двери комнаты на ключ и — на вокзал. Привез нас отец сначала сюда в город. Три или четыре ночи ночевали на вокзале, а потом сели на арбу и подались на Куткудукские озера. Поселились в таджикской полуразрушенной кибитке, в ней и по сей день живем. А отец исчез дней через пять после того, как привез нас с мамой в Куткудук. Исчез и все. Словно его и на свете никогда не было. Мама и теперь его каждое утро вспоминает. Как проснется, говорит: «Ах, Сережа, Сережа, да куда же ты делся? Неужели и сегодня не придешь?» И начинается какой-то бред. Постепенно я ей внушила, что он ушел, наверное, на фронт и там погиб. Она верит и не верит. Говорит: если б погиб, прислали бы похоронку. Тоже права. Ну, а я... Года три назад стала заполнять анкету и узнала, что Глинкина — это фамилия мамы. А у отца фамилия совсем другая. Как же так? — спрашиваю маму. А она отвечает: мы с твоим папой, доченька, не расписаны. Тогда я ей и высказала, что об их совместной жизни думаю. Знаешь, мама, сказала я ей. Да он тебя просто оставил и уехал. Бросил, одним словом. И меня он никогда не любил. Не нужна я ему была... Дура, конечно, что я ей так сказала. Я чуть ее с ума не свела. Теперь она еще больше думает о нем. «Неужели, — говорит, — бросил? Ах, Сережа, Сережа». — Тоня на мгновенье умолкла и опять: — Мне-то, бог с ним, с отцом. Но зачем он нас из Москвы вывез? Конечно же затем, чтобы не мешали ему спокойно существовать... Понасмотрелась я, как мама страдает и убивается... жалко себя стало. Ни за что я не стану такой, как мама. Никогда не опущусь до того, чтобы потерять волю и свободу личности... Знаешь, Марат, когда ты начинаешь корчить из себя какого-то хозяина моей души, душеприказчика и эгоиста, я в эти мгновения ненавижу тебя. Прошу тебя, Маратка, пойми меня правильно. Я не могу терпеть ни малейшего насилия, ни малейшей власти над собой. Да и ты, разве сам не видишь свой недостаток? Как только ты начинаешь относиться ко мне, как к своей собственности, у тебя и юмор твой пропадает, и размах твой юношеский летит в тартарары; Ты говоришь: мое хозяйство — моя страна. За все ты в ответе. Знаешь, Марат, такой, как ты, если дать ему, ну хотя бы одно фруктовое дерево... Так вот: он сядет и станет сторожить его, чтобы кто-нибудь плоды не сорвал...

— Тонечка, это уж слишком... Ты такого мне наговорила! Можно подумать, что я и ночей не сплю, как бы тебя не украли. Напрасно ты так... Я целиком согласен с тобой. Любовь, это, конечно, обоюдное ощущение полной раскованности и свободы. Любовь-ревность, любовь-собственность — я тоже не признаю. Другое дело, как от этого избавиться — от ревности и собственности? Тебе не кажется, что полная свобода любви ведет к безнравственности?

— Нет, Маратка, такое мне не кажется. Я люблю тебя, пока мы с тобой на равных правах. Как только ты повышаешь голос — у меня что-то тухнет в сердце. Будь всегда таким, как в день нашего знакомства. И о поцелуе в аллее питомника помни.

— Ох, Тоня, Тонечка, свободная ты моя, — начинаю я нежно шептать ей. — Я постараюсь быть таким, каким ты хочешь меня видеть...

Мы просидели в фисташковой роще до вечера. Солнце уже покатилось на запад, и от вершины холма стала надвигаться тень. Боже, как не хочется вставать. Какая сладкая истома разлита по всему телу. Смотрю на часы: без пятнадцати пять. Тоня говорит:

— Не торопись, Маратка. До восьми еще долго. Успеешь...

— Тонечка, но ведь надо еще в детский магазин заглянуть. Я должен купить Алешке Трошкину штук пять пустышек.

— Кто такой Алешка и что за пустышки? — спрашивает удивленно Тоня.

— Алешка Трошкин — Костин сын. Я же тебе говорил, у моих друзей родился малыш. Ну, а пустышки, по-моему, сосками их еще называют?

— Какое премилое у тебя поручение, — говорит Тоня. — Только надо тебе не в детский магазин, а в самую обыкновенную аптеку.

— Что ты говоришь?

— Ну конечно, в аптеке соски продают. Я как-то видела.

Я надеваю сапоги, гимнастерку, и мы покидаем наше уютное местечко.

Медленно спускаемся с горы. Минуем тот же двор и узкоколейку. Но в питомник не лезем. Идем не спеша по тротуару к аптеке. Она на углу двух улиц, возле театра. Совсем недалеко и дом режиссера Лугового.

— Купим соски, может, и к режиссеру вместе зайдем? — предлагаю я Тоне.

— Ну, нет, Маратка, — возражает Тоня. — Я хочу, чтобы ты проводил меня до общежития...

Спустя полчаса мы с режиссером Луговым несемся по хурангизскому тракту в полк. Луговой расспрашивает, как мои дела, вижусь ли я с Тоней. Я не очень-то распространяюсь.

— А где этот ученый?

— Лал Малахитович что ли? — смеется Луговой. — Ловко ты его тогда окрестил. Он действительно Лал Малахитович. Только и думает о своих камушках.

— Он сейчас здесь? — опять спрашиваю я.

— Ну, что ты! Уехал давно. Съездил на Памир. Вернулся. Несколько дней побыл и улетел самолетом в Москву. А ты все к нему ревнуешь?

— Тоже мне, нашли объект ревности!

— Может, ко мне ревнуешь? — смеется Луговой. — Не ревнуй, сержант. Тонечка твоя действительно одно загляденье. Но поверь мне, у меня нет недостатка в знакомых женщинах. Хочешь, познакомлю с какой-нибудь актрисой? Ты любой понравишься. Таких, как ты, женщины любят!

— Ни к чему, — говорю я с безразличием. — У нас — служба. Не до женщин нам...

— Еще бы! — хохочет Луговой, и мы замолкаем. Восемнадцать километров — от силы полчаса езды.

Вот уже и шлагбаум на контрольном пункте завиднелся. Вот и домики санчасти за деревьями видны. Но что-то там народу так много! Случилось что ли что-нибудь? Я выскакиваю из «виллиса» и тут же останавливаюсь. Все стоят в скорбном молчании.

— Что произошло? — тихонько спрашиваю ребят.

— Лейтенант Большов и сержант Трошкин сгорели в самолете, — отвечает один из них.

— Большов? — переспрашиваю я. — Трошкин? — только тут доходит до меня, что погиб Костя Трошкин. — Как же так? — не могу поверить я. — Где они сейчас?

— Да сгорели же! — строже вразумляет тот же голос. — Одни обугленные куски мяса остались.

Я медленно прохожу к. крыльцу санчасти, поднимаюсь по приступкам и снимаю фуражку. Дежурная медсестра стоит у входа, глаза у нее заплаканные.

— Не надо, не входите, — говорит она. — Не с кем прощаться. Сгорели...

Я стою и верчу в руках пакетик с пустышками. Дорогой я держал соски в руках, вот и сейчас верчу их.

— А Нина... Костина жена, она знает? — спрашиваю трудом.

— Знает, конечно... Утром еще сгорели...

Я спускаюсь с крыльца и иду в сторону бараков, где живет Нина. Шофер догоняет меня, спрашивает:

— Куда артиста-то деть?

— Вези назад! Разве сейчас до него...

Вхожу в барак. В коридоре люди. Двери отворены. Нина лежит на кровати. Она то плачет, то теряет сознание. Три или четыре медсестры около нее. Утешают, успокаивают. Тут же Чары. Он держит младенца...

— Эх, Алешка Трошкин,— говорю я и не выдерживаю, слезы застилают мне глаза...

14.

На другой день похороны. Молча несем два цинковых гроба. Полковой оркестр играет реквием. Костю, без смены, несем мы с Чары; гроб с останками Болынова несут летчики — его ближайшие друзья. Могилы уже вырыты. Две ямы рядом. И две звезды лежат. Их за ночь соорудили ребята из ПАРМа и покрасили алой ацетоновой краской. Здесь же таблички с фамилиями погибших и датами рождения и смерти.

Молча встала траурная процессия. Родные Болынова и Нина Трошкина плачут в голос и причитают, но самое страшное в том, что ни Нина, ни родственники пилота не могут в последний раз взглянуть на погибших. Есть лишь два закрытых цинковых гроба. Нина все время притрагивается к серому цинку и беспомощно смотрит на меня и Чары. Мы понимаем ее, но помочь ее горю ничем невозможно. Сначала командир эскадрильи майор Чернявин, затем Чары произносят слова прощания, потом говорю я, за мной еще несколько человек. И вот гробы один и второй почти одновременно опускаем в могилу и забрасываем землей. Человек двадцать ребят с карабинами, сопровождавшие похоронную процессию, вскидывают стволы и дают прощальные залпы...

Так же молча возвращаемся в авиагородок. Но как только вошли во двор казармы, сразу начинаются еще вчера возникшие толки о том, что Большое и Трошкин могли спастись, но не успели вовремя выброситься из горящего самолета. Толки совершенно бесплодные, потому что никто пока отчетливо не может себе представить, при каких обстоятельствах погибли наши друзья. Произошло это совершенно неожиданно. Самолеты взлетали, уходили «в зону» и, через полчаса возвратись, садились, как обычно. Механики, мотористы и свободные от полетов стрелки тоже как обычно, сгрудившись в кучку, перекуривали и занимались разговорчиками. Среди них был и механик «четверки», на которой улетели Большов и Трошкин. Он стоял вместе с другими и смолил «козью ножку». Изредка он посматривал на часы. И когда они отсчитали двадцать восемь минут с момента взлета «четверки», механик сказал:

— Ладно, я потопал. Сейчас моя «старушка» садиться будет...

Механик отошел, и о нем сразу забыли. И вот минут через пятнадцать вдруг забегал он. Лицо бледное, в глазах страх.

— Братцы,— говорит,— четверки моей что-то нет. Уже давно пора садиться, а ее нет! Осталась всего минута, и бензин кончится.

Авиаторы всполошились. О «четверке» спохватились и на командном пункте. Забеспокоился и заместитель командира полка по летной части, руководивший полетами. Он беспрерывно кричал в эфир по рации: «Со-кол-4», «Я — «Сосна», отвечайте, почему молчите?!» А потом запросил службу ВНОС, и оттуда ответили, что ничего пока неизвестно. Лишь спустя несколько минут доложили, что замечен черный дым в двадцати километрах от аэродрома, в районе Хурангизского перевала. Вот тогда и была поднята тревога. Две пожарные машины, скорая помощь, «виллис» заместителя командира по летной части, а потом и два «студебеккера», на которые сели почти все, кто был на полетах,— помчались к месту катастрофы. Когда подъехали к «четверке», она уже догорала. Но еще с полчаса боролись с огнем, чтобы извлечь из кабин хотя бы останки погибших...

В тот страшный день никто не мог сказать, отчего произошла катастрофа. И сегодня, после похорон, знали не больше. И высказывали одни отвлеченные соображения, говорили, если б Большов и Трошкин бросили самолет в воздухе, то спаслись бы. Другие оспаривали: теоретически с «Ил-10» вообще нельзя прыгать с парашютом. Прыгающий непременно разобьется о стабилизатор, потому что скорость самолета большая, а расстояние между крыльями и хвостовым оперением слишком малое.

— Но как же на фронте выпрыгивали? — вступаю я в спор.

— Кто выпрыгивал?! — тотчас наскакивает Ванька Мирошин.— Не было еще такого случая!

— Ну-да,— говорю я спокойно.— Случаи бывают только с одним тобой... А о воздушном стрелке Юзе ты слышал?

— Кто такой?

— В нашей эскадрилье до сорок шестого года числился.

— Не знаю, я в сорок седьмом в полк прибыл.

— Ну, не знаешь — и не шуми,— говорю я.— А если хочешь знать, то я тебе скажу: Юз был стрелком у комэска Брусницына, которого посмертно орденом наградили. Вот в этом воздушном бою, когда подожгли самолет Брусницына, воздушный стрелок Юз успел выброситься с парашютом и благополучно приземлился. Правда, на фашистской территории. Потом двое суток добирался до расположения части. В сорок шестом Юз демобилизовался.

Споры продолжаются, а меня зовут к телефону. Звонит подполковник Бабаев:

— Природин, завтра комиссия начнет расследование. Будут осматривать остатки самолета. Поезжай на место происшествия и попробуй отыскать очевидцев гибели летчиков. Это очень важно...

На следующий день, после завтрака, мы выехали к месту катастрофы. Минут десять ехали по Хурангизскому тракту, затем свернули на проселочную дорогу и устремились к горному перевалу. После того, как миновали куткудукский гужевой мост, свернули налево. Еще пропылили километров пять и — вот оно, место катастрофы. «Четверка» распластана у обочины дороги. Ее стащили с проезжей части с помощью трактора и пока оставили тут. Офицеры обходят «четверку» и останавливаются возле мотора. Попробуй тут установить причину, когда огонь все выжег — все трубки и патрубки. Нелегкая задача. Мимо по дороге проезжают машины и конные повозки. Я выхожу на дорогу, спрашиваю едущего на коне таджика:

— Рафик, где тут ближайшее селение?

— Здесь, рядом,— указывает он кнутовищем.— А кого тебе надо?

— Мне нужно найти хотя бы одного человека, который видел, как разбился этот самолет.

— Рахим-уста, седельщик наш, видел, — говорит всадник.— Если хочешь, пойдем, покажу где живет Рахим-уста.

Я иду рядом с едущим всадником. Он мне рассказывает: Рахим-уста возвращался на арбе из города домой, и на него чуть было не сел горящий самолет.

Селение действительно рядом, за холмом. Две улочки и глинобитные дома, огороженные дувалами. Во дворах — цветущие деревья.

— Вот тут он живет,— показывает всадник. И кричит по-таджикски, вызывая хозяина.

Выходит белобородый старикашка. Низенький, в халате и тюбетейке. Всадник объясняет ему, зачем я пожаловал. Старик понятливо кивает головой и говорит чисто по-русски:

— Ты сам-то кто? Русский или таджик? Вроде бы и на того и на другого похож.

— Рахим-уста, вы видели, как упал самолет? — спрашиваю я.

— Как тебя сейчас вижу, так и его видел,— с готовностью отвечает дед.— Я как раз возвращался из Хурангиза. Рано утром отвез седла на базар. И вот, еду назад, вдруг слышу — за моей спиной что-то очень сильно гудит. Повернулся, вижу: летит на меня горящее чудовище. Я лошадь кнутом ударил. Та испугалась, потащила арбу, думал, перевернемся. Бью ее по спине, а сам оглядываюсь. Вот совсем близко чудовище. Вот сейчас раздавит меня вместе с лошадью. Я уже подумал: «Ну вот и пришел твой смертный час, Рахим-уста». И в этот момент всевышний услышал мою молитву. Горящее чудовище, которое оказалось самолетом, вдруг поднялось надо мной вверх, пролетело еще немного и упало надорогу. И тут же взорвалось. Я туда-сюда забегал, «караул» начал кричать, прибежали наши из кишлака, но разве поможешь?

— Рахим-уста,— говорю я.— Насколько я вас понял, произошло это так. Летчик, поняв, что может раздавить вас вместе с лошадью и арбой, поднял самолет вверх, чтобы не задеть, и потом упал?

— Именно так, сынок. Пожалел он меня, а сам пропал.

— Рахим-уста, это очень важные сведения,— говорю я. — Вы можете написать все это на бумаге?

— Могу, сынок. Сейчас позову внуков, они напишут. Сам-то я неграмотный. Только фамилию свою могу написать.

Тут он позвал ребятишек, и один из них, постарше, записывает со слов деда, как произошла катастрофа. Старик расписывается и приговаривает:

— Люди видели, как на меня он хотел сесть, а потом поднялся вверх и упал. Люди не соврут, если мне не веришь... Свидетели есть.

— Не надо свидетелей, Рахим-уста. Мы верим вам. Спасибо.

Я пожимаю старику руку и отправляюсь к сгоревшему самолету. Теперь мне совершенно все ясно: Большов в самую последнюю минуту, когда их жизнь висела на волоске, когда была еще маленькая надежда спастись, пожертвовал последней возможностью. Они погибли во имя жизни этого старика-седельщика.

К обеду мы возвращаемся в часть. Я сразу иду к Бабаеву, рассказываю все, что удалось выяснить, и отдаю ему письменные показания старика. Бабаев читает н согласно кивает головой:

— Они совершили геройский поступок. Подумать только, сколько гуманности в их поступке! Знаете что, сержант Природин,— говорит замполит.— Изложите все это и поместите отдельной главкой в истории нашего полка. В окружную газету тоже напишите. И — покрасочнее! Не стесняйтесь возвеличивать достойных. Это — подвиг мирного неба!

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Проходит неделя, другая, и жизнь входит в свою привычную колею. Опять — матчасть, опять полеты.

О смерти Кости стараются не говорить. У всех иная забота, и вопрос один и тот же. Спрашивают шутливо:

— Ну, как тут поживает наш Алешка Трошкин? Вот тебе пол-литра беленькой, держи!.

Нина каждый раз отказывается, поскольку молоко для сынишки она берет в санчасти, да и Рустам-бобо — председатель колхоза, — со своим шофером присылает. Все, конечно, об этом знают. Но всякий несет заветную «бутылешку». Нина побледнела, осунулась, постарела сразу. Мы с Чары рассказали ей подробности гибели Кости и Большова, дали понять, чтобы гордилась своим мужем. Не знаю, помогло ли, но слушала Нина внимательно. И лишь сказала:

— Так просто они, конечно, не отдали бы жизнь...

Недели две я не звонил Тоне. Не до этого было. Наконец, когда Чары получил очередное письмецо от Оли и передал мне привет, я спохватился и сразу же — на коммутатор.

— Здравствуй, Тоня...

— Как живешь, Маратка? Почему не звонишь и не пишешь?

— Дел много, занят очень...— Не скажешь же ей по телефону, что у нас случилось.

— А на литобъединение ты приезжаешь?

— Нет, Тонечка. Два собрания уже пропустил.

— Эх, ты, горе-поэт. Ну, приезжай, я очень жду тебя.

Проходит еще несколько дней. И вот опять серьезнейшее событие. В полк пришли контейнеры с учебными пособиями по изучению новой техники. Контейнеры привезли с вокзала на «студебеккерах», сгрузили, вскрыли и весь день развешивали в классах плакаты, схемы реактивных самолетов и моторов. Тут же пошли толки: полк переквалифицируется на реактивные истребители. «Ил-10» уже устарел. Не та скорость, и маневренность не та. Разумеется, переход на реактивную технику произойдет не сразу, потребуется время. Поэтому пока что будут проходить теоретические занятия и сдача экзаменов по турбореактивному двигателю. Сразу же в эскадрильях стало известно: всему летному составу вменено освоить на «Ил-10» фигуры высшего пилотажа: «штопор», «мертвую петлю» и «бочку». Фигуры эти с успехом выполняют летчики-истребители. На штурмовиках же освоили высший пилотаж пока лишь одиночки. Но штурмовик «Ил-10» просто обязан вертеть «штопора» и закладывать «мертвые петли». Ведь он выполняет функции истребителя и бомбардировщика одновременно.

Вскоре узнаем: образована инструкторская группа асов. В нее вошли Герои Советского Союза — Дзюба, Михайлов и еще несколько летчиков, в их числе и мой командир — Хатынцев. А это значит, и мне придется подниматься ввысь и падать в диком штопоре в синюю бездну. У меня заранее захватывает дух.

Встретился в коридоре во время перерыва с Хатынцевым. Он спрашивает шутливо:

— Пользовался когда-нибудь штопором или вилкой шампанское открываешь?

Я уже знаю, о чем речь. Отвечаю в его же тоне:

— Когда будем открывать шампанское?

— Ну, ты у меня прямо молодец! — смеется Хатынцев.— С полуслова понимаешь. А если серьезно, то так. Прежде всего скажи, как настроение? Как нервишки?

— Пугаете, товарищ лейтенант?

— Ни в коем случае. Просто хочу, чтобы собрался. Чтобы все налицо: воля, спокойствие, выдержка.

— Постараюсь, товарищ лейтенант.

— Ну, тогда будь здоров. Я за тебя спокоен.

Полеты по выполнению фигур высшего пилотажа назначены на среду. Привожу, что называется, себя в порядок. Книг не читаю, о любви не думаю, сплю крепко и ем с завидным аппетитом. Во вторник под присмотром инструктора парашютной подготовки стрелки собственноручно укладывали свои парашюты. После обеда занимались физподготовкой: прыгали через «козла», крутились на турнике и играли в футбол. В среду — подъем в шесть утра. Надел комбинезон, шлемофон, взял парашют и отправился прямо на взлетную полосу. Вскоре со стоянки, следом за героями-асами, вырулил «двойку» Хатынцев. Поздоровались. Спросили друг у друга о самочувствии. У обоих настроение бодрое. Я надеваю парашют и залезаю в свою кабину.

Полеты ответственные, но проходят без всякой «помпы». Как всегда, на старте рация и обыкновенный стол, за которым сидит хронометражист. Стартер с флажком прогуливается. Вот отправляется в небо Дзюба. Самолет уверенно разбегается и горкой взмывает вверх. С этого момента мы следим за ним, стараясь ни на секунду не выпустить из поля зрения. Самолет Дзюбы забирается все выше и выше. Поблескивают на солнце крылья, доносится ровный гул, и вот «Ил» вошел в штопор: делает три витка и выходит в горизонталь, теряясь на темном фоне Хурангизских гор.

— Молодец,— удовлетворенно отмечает Хатынцев. И тут вызывают на старт нас.

Я опускаю фонарь, усаживаюсь поудобнее и чувствую, как замирает сердце. Нет, не страх и не какое-то дурное предчувствие тревожат душу. Просто волнует сама необычность полета. Когда не знаешь, что именно тебя ожидает, всегда волнуешься сверх меры.

Вырулили на старт. Самолет разбегается и уверенно отрывается от земли. Я не перестаю думать о предстоящем «штопоре», и это начинает меня раздражать. Раздражает то, что никак не могу заставить мыслить о чем-то ином, О Тоне, например. Если уж Тоня не идет на ум, значит, что-то неладное со мной. Значит, действительно шалят нервишки. Но, спокойней! Спокойней, сержант Природин! Ты же не красная девица. Ну, войдет самолет в спираль, повертишься белкой в кабине. Подумаешь, беда-то какая!

Забираемся все выше и выше. Внизу, между крылом и стабилизатором, зеленые квадраты хлопковых полей и желтые глиняные кишлаки.

— Грым, кр-рым! — звучит в наушниках шлемофона.

— Повторите, не понял,— кричу Хатынцеву. Снова такие же звуки. Все ясно: шлемофон у меня неисправен. Все, кажется, предусмотрел, а шлемофон не проверил. Ну и балда!

— Грым-крым-прум, ш-ш-м-уууу! — вновь трещит и свистит в наушниках.

Хатынцев что-то говорит мне. А может, и не мне? Может, что-то неладное? Я начинаю прислушиваться к мотору. Да нет, мотор работает нормально. И вот опять:

— Грррр-шшшш — уууу!— заворчало и волком взвыло в шлемофоне. И самолет вдруг весь затрясся, словно в лихорадке. Вибрация неимоверная. Мотор тоже зачихал, зафыркал. Черный дым окутал мою кабину. «Горим»,—мелькнуло у меня в сознании. Я поворачиваю рукоятку, отбрасываю фонарь и вылезаю из кабины. Меня подхватывает сильной струей воздуха, и я лечу в пространстве. Ранцем задеваю за что-то и кувыркаюсь, кувыркаюсь беспрестанно. Рука моя лихорадочно ищет кольцо парашюта. Я в паническом ужасе, потому что потерял кольцо и не найду его никак. Но вот парашют раскрылся.

— Уфф! — выдыхаю я радостно, поняв, что купол парашюта надо мной. И тут вновь меня охватывает страшное отчаяние. «А как же Хатынцев! Выбросился он или не успел? Неужели не успел?!» Я ищу в небе купол его парашюта, но ничего не вижу. Везде синева, а внизу зеленые поля...

Приземляюсь в арык на окраине хлопкового поля. И когда шлепаюсь в воду, чувствую, что на левой ноге у меня нет сапога. Куда же он делся?

Ко мне бегут, поднимая пыль на дороге, колхозники. Детвора приближается раньше других. Затем — трое или четверо мужчин. Все в халатах и тюбетейках.

— Ого-го! — говорит один обрадовано.— Молодец! Хорошо летел!

— Самолет где? — спрашиваю я не своим голосом.— Летчик где? Летчик спасся?

— Какой самолет? Какой летчик? — понять не может таджик.— Самолет на аэродром улетел. Летчик в самолете.

— Значит, самолет не упал?!

— Нет... Зачем самолет упадет? Самолет несколько раз перевернулся, потом на аэродром — кетты!

— А где же сапог мой? Вот с этой ноги? — показываю босую ногу.

— Не знаем, где сапог,— отвечает таджик.— Вот на, выпей,— черствые мозолистые руки подают большую пиалу. Пью. Оказывается, это кислое молоко. Пью, а они принимаются расспрашивать, зачем я прыгнул. Попробуй им объяснить, зачем я прыгнул, когда и сам не знаю — зачем.

Сижу и думаю: сейчас приедут. Конечно. Вот они. Несутся сразу четыре автомашины. Самая первая — «скорая помощь». Из нее выскакивает наш полковой врач и Нина. Боже мой! Я сгораю со стыда. На лице Нины жалостливая улыбка. Из второй машины выскакивает заместитель командира полка по летной части. Спрашивает:

— Жив? Ну, слава богу... Что случилось, сержант? Почему выпрыгнули из самолета?

Я не знаю, что отвечать, и мое молчание истолковывается так, будто я от падения не пришел еще в себя или вообще потерял рассудок.

— Слушайте, подполковник,— говорит военврач.— Вопросы сейчас излишни. Пострадавшего немедля надо доставить в госпиталь.

— Ну, что ж, везите. Потом доложите о его состоянии!

Меня берут под руки, сажают в «скорую помощь». Мы «ковыляем» некоторое время по проселку, затем выезжаем на Хурангизский тракт и прибавляем скорость.

— Что с летчиком? — спрашиваю у сидящих.— Лейтенант Хатынцев жив?

— Молчите. Вам нельзя говорить,— строго произносит врач.

— Да вы что! — возмущаюсь я.— Я совершенно здоров. Скажите же, наконец, жив Хатынцев?!

— Жив, жив,— откликается Нина.— Что с ним сделается? Слетал, сделал «штопор», вернулся и сел. Ты-то зачем выпрыгнул? Переполошил весь полк. Глядим: садится самолет, а фонарь на кабине стрелка открытый. Спрашиваем у Хатынцева, куда стрелок твой делся, а он знать не знает. Опешил от удивления, чуть дар речи не потерял. Подумали, что ты разбился. Повезло тебе, Марат. Слава богу. Я уж думала, опять...

Я ничего не ответил. И за всю дорогу до самого госпиталя, пока меня не сдали с рук на руки врачу в приемном покое, не сказал ни слова. Лишь когда стала Нина со мной прощаться и утешать принялась, чтобы не нервничал и не переживал, мол, всякое в жизни бывает, я попросил ее:

— Скажи Чары, чтобы привез книгу. В тумбочке там. И тетради отцовские... Он знает. Да! Сапоги еще. Хромовые... Эти я...

Я чуть было не сказал, что потерял один сапог в воздухе, при прыжке. Но вовремя спохватился. На смех поднимут...

15.

Лежу в палате один. Никто пока не тревожит. Врач только. Ощупал поясницу, спросил «больно?». Я ответил, что немножко побаливает. Он удовлетворенно кивнул и сказал, что завтра сделает рентген.

Мучает совесть. Выпрыгнул из самолета, словно пойманный кузнечик из ладошки. «Караул, горим! Спасайся, кто может!» Паникер! Стукнулся ранцем о стабилизатор, парашют сам по себе раскрылся, потому что распоролся ранец! Повезло невероятно. Чуточку ниже, — и разрубило бы тебя, сержант Природин, пополам стабилизатором! Но откуда взялся дым?! Ведь это он меня сбил с панталыку. И тряска...

Вечером, когда уже стемнело, слышу — кто-то спрашивает меня в коридоре. Прикрыл глаза, притворился спящим. Вдруг Тоня?

— Будите, будите, чего там! — слышу знакомый голос Хатынцева.— Пока выпишут, успеет выдрыхнуться!

Сажусь в постели, разглядываю вошедших. С Хатынцевым майор Дзюба. В парадной форме, при звезде Героя. Бородка рыженькая и нос крючком, как у пирата.

— Здравия желаю,— приветствую обоих сразу.

— Здорово, милок! — говорит Дзюба.— Ты куда же драпанул из самолета? Мы его ищем по небу, а он, оказывается, в госпитале!

Оба подают руки. Посмеиваются. Хатынцев запросто говорит:

— В театр приехали, на премьеру. Вот и решили навестить.

— Спасибо, да только... Опростоволосился... Теперь на всю жизнь — пятно.

— Понять не могу, чего ты перепугался? — говорит Хатынцев. — Все шло, как по-писаному. Никаких отклонений.

— А дым откуда? — спрашиваю.

— Дым? — удивляется Хатынцев.— Что-то не заметил. А-а! — вдруг догадывается он.— Так это же из выхлопных патрубков! Когда сбавляешь газ до минимума — всегда мотор чихает, а из патрубков черный дым валит.

— И вибрация тоже? — спрашиваю.

— И вибрация в пределах нормы,— уточняет Хатынцев.— Чтобы свалить машину на крыло и войти в штопор, убирается газ до предела. Скорость создается минимальная, иначе самолет не свалится. Самолет как бы останавливается в воздухе и начинает трястись. Все правильно.

— Честное слово, товарищ лейтенант, я не знал об этом! — оправдываюсь я.

— Вижу, что не знал,— соглашается Хатынцев.— Моя вина. Надо было проинструктировать.

— Ладно, Сергей,— говорит Дзюба.— Давай пойдем, а то опоздаем. Есть хорошая поговорка: «Хорошо, когда все хорошо кончается». И на этот раз она кстати. Выздоравливай, сержант! Вижу, не очень-то ушибся, раз сидишь?

— Чуть-чуть побаливает.

— Ну, ладно, выздоравливай! Спокойной ночи! Утром сделали рентген. Врач сказал, что отделался легким ушибом. С месячишко, мол, полежите, и все, как рукой, снимет.

— С месячишко?!

— А вы как думали! Это, брат ты мой, не санчасть. Это — госпиталь.

После обеда лег вздремнуть. Вдруг в коридоре оживление, и влетают в палату Тоня, Оля и с ними Чары. Не ожидал, что сегодня нагрянут. Тоня опережает всех, опускается на колени и принимается целовать меня. Целует и приговаривает так нежно, как только умеет одна она:

— Маратка, миленький мой. Бедненький... Покажи, где болит. Тебе помочь чем-нибудь? Говори, что тебе надо?

— Ничего не надо, Тонечка, мне хорошо...

— Так уж и хорошо. И ничего не надо?

— Только тебя, — шепчу я ей. — Я соскучился страшно.

— А у меня экзамены. Головы поднять некогда. Все время сижу за учебниками.

— Разрешите хоть поздороваться,— говорит Чары и ставит чемоданчик у кровати.

Тоня садится на край кровати. Оля и Чары пожимают мне руку.

— Ну и врезался ты,— говорит Чары.— На стабилизаторе вот такая вмятина. Ранец в клочки разнесло Теперь весь полк опять спорит. Одни говорят: «Марат перепугался — выпрыгнул». Другие твердят: «Марат решил доказать, что можно с «Ил-10» прыгать!».

— По-моему, нельзя,— твердо отвечаю я.— Только в исключительных случаях. Когда уже терять нечего.

— Вот привез тебе сапоги и все остальное,

Тоня с Олей сразу, как только Чары отошел, начинают забрасывать меня самыми наивнейшими вопросами. Ни одна, ни другая не знают сути дела. Знают, что задел ранцем за хвостовое оперение,—и все. И очень хорошо, что не в курсе. Еще неизвестно, как квалифицировала бы мой прыжок Тоня. Может быть, назвала бы трусом — и баста. Так это и выглядит со стороны, если не вникнуть в суть обстоятельств. Вот и в полку уже спор: струсил или, наоборот, проявил сознательную храбрость с риском для жизни? А я сказал бы: ни то и ни другое. Просто я решил: «Довольно жертв!» и выскочил из самолета.

Девчата принесли мне виноград и яблоки. Оля тотчас берет графин, идет с фруктами к окну и моет их, высунувшись во двор. Там сидят на скамейке больные. Они сразу же — с шуточками к ней. Солдаты, что с них возьмешь? Оля откликается на их шутки, и Чары вдруг вежливо, но настойчиво одергивает ее:

— Оля, прошу тебя, веди себя солиднее.

«Ого! — думаю я.— Видно, Чары не зря каждую неделю получает от Оли по письмецу.»

Чары укладывает в тумбочку привезенные мне вещи, книги и отцовский дневник. Тоня сидит рядом. Ей очень хочется поговорить со мной наедине. Наконец Чары и Оля оставляют нас одних. Тоня радуется, что у меня ничего не болит. А она так боялась, что я сломал позвоночник или ногу. Она обещает навещать меня почаще. Вот только экзамены. Если б не экзамены, вообще бы не покидала меня. Я очень рад.

— Марат,— говорит она перед самым уходом.— Интересно, как бы ты отнесся, если б я сказала тебе, что переведусь в другой институт?

— В какой, другой? В другой город что ли?

— Ну, хотя бы и так...

— Тоня, да ты что?! — У меня перехватывает дух.— Ты шутишь? Ты испытываешь меня?

— Ну ладно, ладно... Уже начал. Я так и знала. Перестань, Марат. Никуда я не перевожусь...

Она уходит. А я остаюсь в полном недоумении: то ли пошутила, кокетства ради, то ли всерьез что-то задумала. Долго думаю о сказанном ею и не могу успокоиться. Лишь к вечеру берусь за стихотворение, но чувствую: настроение у меня отнюдь не лирическое, и открываю отцовскую тетрадь. Принимаюсь за чтение.

«Весну и лето двадцатого мы провели в Восточной Бухаре. Отряд наш под командой Федора Улыбина из Полторацка перебросили в Чарджуй, а здесь поступило распоряжение самого Фрунзе спуститься вниз по течению Амударьи и навести порядки в Керки и далее. Ну, разумеется, не только мы одни посланы были в том направлении. Отправилось в сторону Керки несколько пароходов. Наш отряд разместился на утлом суденышке под названием «Турткуль». С виду пароходишко неказист: мал и обшарпан весь, но все при нем,— и капитан есть, и боцман, и матросы. Даже четыре спасательные шлюпки на борту. Подались против течения. Ползем что называется черепашьим шагом. Проплыли верст сто — вот и первая стычка. Выскочила эмирская конница на берег и принялась палить почем зря. Вреда не принесла никакого, но переполоху наделала. Пришлось капитану держаться противоположного берега, куда и пули-то не долетали. А сами мы даже отстреливаться не стали. Что без толку палить? Федор так и сказал:

— Пущай эмир потешится, отведет душу. Пущай похорохорится!

Вскоре прибыли в Керки. Тут, так сказать, иду г бои местного значения. Эмирские сарбазы в крепости заперлись. Красноармейцы выкуривают их не спеша. Оцепили крепость и ждут, когда у эмирских солдат провиант кончится. Федор прямо с пристани пошел к командиру здешнего отряда, доложился: так мол и так, что прикажете делать?

А тот говорит:

- А делать, дорогой Улыбин, здесь вам нечего. Тут мы и без вас управимся. Вам следует плыть в Чаршангу и дальше, в Термез. Там, по слухам, свирепствуют банды.

— Ну что ж, плыть — так плыть. Поплыли дальше.

На чаршангинском берегу столкнулись опять с конницей. На этот раз нажали на пулеметные гашетки. Перестреляли половину вражеской конницы. В кишлак какой-то ворвались. Федор отдал приказ: мужчин всех брать в плен, а женщин не трогать. Заскакиваем в одну кибитку, в другую — кругом одни женщины. Сидят в углу, закрывшись черной сеткой, так называемой паранджой, и стонут, вроде бы пощады просят. Не трогаем их, спешим в другой двор, в другие кибитки. И тут женщины да дети. Вот те и на. И только это мы на пристань подались, чтобы плыть дальше, тут опять стрельба. Откуда-то мужчины появились. Тут Федор догадался, в чем дело.

— Ну,— говорит,— стаскивайте с них черные сетки и смотрите, мужик или баба. Если с бородой и с оружием — решайте на месте.

Вот тогда-то и началась потасовка. И их мы побили немало, и наших человек пятнадцать полегло. Схоронили прямо на берегу.

Термез заняли наши. Тут мы отряд свой пополнили ребятами из интернационального батальона. Человек десять венгерцев, столько же чехословаков. По-русски бают. Понятливый народ. Да и вояки лихие. Все — за мировую революцию.

Спустились ниже Термеза. Тут нам жарко пришлось. И от солнца некуда деться, и стычки на каждой версте. Действуют, главное, сообразительно, канальи! Небольшими группами. Налетят внезапно и — назад.

А за Термезом, теперь уж точное место и не назову, вот что произошло. Плывем, видим — верстах в пяти от берега крепостица маячит. Беру я бинокль, начинаю рассматривать, нет ли там неприятеля? Гляжу, а это не крепость, а большой мазар. Вроде бы могила святого какого-то. Возле нее лошади. Товарищи мои тоже пригляделись, и пошли догадки, будто .бы у того мазара затаился вражеский отряд. Федор Улыбин такого же мнения.

— Они, шельмы, в тени прячутся, пока солнце печет. А как ночь настанет, так и нападут на наш корабль. Вдарим-ка, братцы, не станем ждать, пока враг революции сам нападет!

Снаряжаем пол-отряда. Командование им беру на себя я, а Федор с остальными остается на пароходе. Часа за два — то перебежками, а то и ползком, — подкрались к этому мазару. Огромное оказалось сооружение. Правда, не очень отделанное. Стены рушатся, подтеки кругом, да и в куполе дыра. Но внушительное сооружение. Когда оцепили, тут я приказал выстрелить пару раз вверх и скомандовал, чтобы выходили с поднятыми руками все, кто есть. Мои бойцы открыли стрельбу. А те — ответный огонь. Стреляют и — к лошадям. Их всего человек десять, потому мы и хотели их взять без боя. А они, стало быть, оказали сопротивление. К лошадям кинулись. И в нас на бегу из винтовок палят. Ну, разумеется, завязался бой. Шестерых уложили на месте, прямо у коновязи, четверо было кинулись к горам, но и их достали наши меткие пули. Врываемся внутрь мазара, а там три женщины возле стены сидят и в голос плачут.

— Кто такие? — спрашиваю, а сам думаю: не иначе, как мужики под бабские черные сетки спрятались.

Подхожу, держу наготове револьвер, если что — влеплю прямо в упор. Срываю с одной паранджу, заглядываю в лицо. Девчонка! Плачет и слезы кулаками растирает по всему лицу. Жалко даже стало. Отвел ее в сторону. Бойцы мои осмотрели двух других: тоже оказались женщинами. Обе старухи. Татарин был один среди нас. Стал их допрашивать. Откуда, мол, и так далее. А эти бабы до того темные, что и кишлака назвать не могут — откуда они родом. Хотел я отпустить их на все четыре стороны, но подумал и пожалел: пропадут ведь. Тут на сотню верст жилья нет. Веду их на пароход. Сдадим властям, там выяснят, кто они и откуда.

— Кто такие? — спрашивает Улыбин.

— А откуда мне знать.

— Зачем же приволок? Думаешь, я лучше твоего знаю, куда их девать?

Татарин наш стал улыбаться им и опять к расспросам приступил. Тут самая старшая разомкнула губы. Долго что-то рассказывала, но поскольку говорила на таджикском языке, а татарин понимал его плохо, то он сделал такой перевод. Тех, кого мы постреляли, люди какого-то бека Исхака. Бека самого пришлепнули, а она, эта женщина, женой ему доводится. И вторая вроде жены или наложницы. А на девчонке он должен был вот-вот жениться, потому что ее привезли ему только вчера из какого-то дальнего кишлака. Татарин спросил, смогут ли они найти свой дом. Нет, говорят, и просят, чтобы не бросали их. Ну, что тут делать? Федор аж побелел весь, с кулаками на меня.

— Ты их отыскал — тебе их и везти властям. Бросить их на произвол судьбы мы не можем. Повезешь в Чарджуй или в Бухару, сдашь командованию.

— Ладно,— отвечаю ему.— Отвезу. Подумаешь делов-то. Им тоже пока спешить некуда. Так что поплавают пока с нами. Вернемся в Чарджуй — пойду в штаб и сдам всех трех.

— Поплавают, говоришь?! — еще пуще обозлился Улыбин.— А ты подумал, чем кормить их будем? У нас на них довольствия нет!

— Но не убивать же их! — кричу.

— Корми, чем хочешь! — выносит он свое последнее слово и отворачивается, вроде и знать меня больше не хочет.

Отвел я им каюту внизу, рядом с трюмом. Поделился своим сухим пайком. Спустились мы вновь к Чаршанге. Тут пересел я со своими спутницами на другой пароход, взял с собой еще одного бойца и отправился в Чарджуй, чтобы сдать женщин командованию. Доплыли без всяких приключений, если не считать, что всю провизию я пустил на женщин. Голодными в Чарджуе высадились. Сутки целые не ели. Повел я пленниц в штаб гарнизона, там какой-то наш, рязанский, недотепа не принимает их.

— А где,— говорит,— документация на баб? Чем ты докажешь, что они в плен взятые?

— Нет,— отвечаю,— у меня никакой документации, кроме моей революционной совести. А ежели мне не верите, что этих женщин мы в плен взяли, то спросите у них самих. Они-то не соврут!

— Нет,— говорит рязанец. — Вы, москвичи, люди ушлые, но меня не обманешь. Где взял этих, туда и веди. Думаешь не знаю — зачем привез их сюда? Знаю, голубчик. Ты их специально приволок, чтобы лишний паек получить. Паек получишь, слопаешь сам, а женщин в сторону.

— Ладно, дрянь ушастая! — кричу на рязанца.— Дай хоть на меня одного продовольствия! Поделюсь с ними.

А этот дьявол осмотрел мои документы и говорит:

— А ваш штаб находится в Бухаре. Поезжай туда, там и получишь продовольствие.

На этом и закончился разговор. Остались мы голодными. Тут смекнул я, что дальше предпринять. В ранце у меня было четыре пачки махорки, пара стиранного белья и две печатки мыла. Решил я загнать все это на базаре да и накормить всю свою компанию. Остановился, думаю, как это дело лучше обтяпать. Подумал, подумал и решил: тащиться на базар всем скопом ни к чему. Говорю татарину:

— Садык, ты со старухами посиди в холодке, а я с девчонкой схожу на базар. Может, что-нибудь принесем...

Но и с этой, с одной, неловко мне идти: при парандже ведь. Отсталый элемент. И вообще все обращают внимание. Стал я стаскивать с девчонки паранджу, она рукавом закрывается, а я ей говорю:

— Хватит дурака-то валять! Ты что — старуха что ли? Да ты еще дитя, а уже от мира прячешься. Разве тебе такая жизнь теперь нужна, когда идет повсюду революция? Ты мне брось это, Сиба. Так ее звали обе старухи, и я обращался к ней так же.

Сиба, конечно, понять не может, что я ей говорю. Только плачет. А я выбросил сетку молчания в арык и повел ее плачущую на базар, чтобы провиант помогла нести.

Приходим на базар. Тут еще «керенки» в ходу и эмирские знаки. Ну, думаю, я не дурак, чтобы вещи на бумажки менять. Тут и опростоволоситься можно. Веду девушку к лепешечной. Аромат тут такой, аж под ложечкой скребет. И Сиба слюнки глотает и голодными глазками по сторонам посматривает. Вынимаю я свое белье и показываю пекарю.

— Сколько дашь за подштанники и рубаху?

Тот взял белье, повертел и выносит две лепешки. Я хотел было потребовать еще, но пекарь отвернулся. Ай, ладно, думаю, черт с ним с бельем. Отломил кусочек и дал Сибе. Она начинает отщипывать и — в рот. Да быстро так, словно курица зерно клюет. А я думаю: нет, погоди, это еще не все. Тяну ее к лавке, где белую мешалду в чашах продают. В жизни ни разу не пробовал, что это такое. Слышал только — сладкая вещь. Подходим. Показываю большую пачку махорки. Он взял, повертел ее и наполнил большую пиалу патокой. Сели мы с Сибой на лавке рядышком и принялись макать лепешки в пиалу, да в рот отправлять. Насытились, веселей стало. Теперь, думаю, надо мыло променять да и топать можно с базара. Тут вдруг торговец сластей подзывает меня, шепчет на ухо по-русски.

— Аскер, продай мне девку. Зачем она тебе? Сколько скажешь, столько и заплачу...

— Ты что, гад! — закричал я на него.— Ах ты, контра проклятая! Людей покупать вздумал! — схватил девушку за руку и ходу от лавочника.

В другом конце базара променял я мыло. Тоже на лепешки. За каждый кусок — лепешку. Теперь всех можно накормить. Возвращаемся на то место, где татарин с двумя старухами остался, а их тут нет. Ни женщин, ни татарина. Неужели сбежал вместе с бабами? Начали мы с Сибой искать их, да где там. Татарин, небось, бросил и сбежал назад в отряд, а женщины тоже пустились в бега. Трусливые ведь. Тем более обе являлись женами какого-то бека Исхака...

Вечером мы с Сибой сели в поезд. Часиков через шесть высадились в Новой Бухаре, а потом и до Старой Бухары добрались. Тут всеобщее ликование, потому что эмира сбросили. Сбежал куда-то эмир Сайд. То ли в Афганистан, то ли еще дальше. Разыскал я штаб командования, доложил комиссару: так, мол, и так, захватил трех женщин. Две у татарина. Одна — вот она стоит. Куда прикажете сдать. Комиссар начинает расспрашивать: есть ли у нее мать и отец, а, может, брат есть? Может, знакомые какие сельские?

— Да нет у нее никого,— возмущаюсь я.— Одного меня и признает. А других знакомых вовсе нет.

— Тогда вот что, товарищ,—говорит комиссар.—Самого Фрунзе по поводу твоей пленницы мы беспокоить не станем. А дам я тебе записку. Ты поедешь и сдашь девчонку в детский приют.

Написал он тут же бумажку, печать пришлепнул. Приказал выдать мне и ей трехдневный сухой паек. Получили мы почти по фунту хлеба, по пачке махры, по три рыбки вяленой и отправились поездом в Ташкент.

Едем молча. Сиба, кроме имени моего, ничего сказать не может. Да и зовет-то попросту, как все меня кличут — Санька Природа. Так два слова все время и произносит. Утром достает лепешку, подает мне, говорит:

— Санька Природа, на! — А глаза у нее словно у маленькой лани. Смотрю на нее и думаю: горе ты мое, да какая же у тебя судьба тяжкая. И жалко становится.

— Вот сдам тебя в интернат, там найдешь себе друзей,— говорю ей.

Она слушает и улыбается, словно понимает, о чем говорю.

Рано утречком прибыли в Ташкент. Тут с хлебом лучше. И вообще с пропитанием хорошо, не то, что в Чарджуе. Позавтракали с Сибой в столовой около вокзала, повеселели оба.

— Ну теперь пойдем в приют.

Наняли извозчика и покатили в сторону Алайского базара. Отыскал я двор детприюта. Вошли. Хорошо тут у них. Аллейки, клумбы с цветами. Видно, еще до революции позаботились. Вошли в дом. Отыскали попечителя. Подаю ему бумагу.

— Ну что ж, спасибо вам,— говорит он.— Много теперь к нам таких, как она, безродных да бездомных поступает.— И опять повторяет: —Спасибо... Будем кормить, будем учить...

— Ну прощай, Сиба,— говорю я и подаю ей руку. Поняла она, что ухожу я навсегда и, может быть, никогда больше не увидимся. За руку схватила и— в слезы. Не хочет оставаться. Принялись мы вместе с попечителем уговаривать ее, чтобы успокоилась. Попечитель-то свободно по-таджикски объяснялся, вмиг ей растолковал: товарищ, мол, ваш — красноармеец. Ему еще воевать надо. Вот когда закончится война, тогда он приедет сюда в гости. А Сиба будет жить тут, как в родном доме, и грамоте учиться.

Успокоилась она. Сняла с воротника своего таджикского платьица какую-то брошку и подала мне.

— Возьмите, чего уж там,— говорит мне попечитель.— Привязалась, видно, к вам. Хочет на память о себе хоть что-то оставить...

Взял я брошь, хоть и за ненадобностью она мне. Поцеловал Сибу, как родную сестренку, в щеки и в лоб, и пошел. Окрикнула она меня:

— Санька Природа! Санька Природа! — И рукой помахала.

Не стану вспоминать о незначительных частностях. Потрепало меня и покидало из стороны в сторону изрядно. С Федором в Азии я больше уже не встретился. Сразу после окончания гражданской послали меня в Мерв. Принял комсомольскую волостную организацию. На первых порах не хотел оставаться тут. Все стремился уговорить высшее руководство, чтобы отпустили в родное Подмосковье, но не тут-то было. Так и остался в Мерве.

Трудно было на первых порах. Заводы хлопкоочистительные восстанавливали. С Бодряшкиным тут встретились: он мне помогал. В села ездил, поднимал бедноту на борьбу с баями.

В конце двадцать четвертого пошел разговор о размежевании народов Средней Азии, о создании республик. Тут как раз седьмая годовщина Октябрьской революции. Дел по самое горло. Ну, как и положено: я — то тут, то там. То в Иолотани, то в Байрам-Али. И вот как-то раз приезжаю в Мерв, а мне телеграмма правительственная: «Срочно быть в Ташкенте, Совнаркоме». И подпись самого председателя. Сообразил я, конечно: видимо, в связи с размежеванием на другую работу решили меня перебросить. Только непонятно, зачем для этого ехать в Ташкент? С этим нерешенным вопросом и прибыл в Ташкент.

Вечером собрались у Предсовнаркома человек сорок, а то и больше, таких, как я,— все бывшие командиры и комиссары гражданской войны. Выкликают одного за другим по фамилии и вручают каждому орден Красного Знамени...

После торжественного вручения наград предсовнаркома велел мне остаться и, когда все вышли, показал на человека, сидящего с краю стола:

— Знаете его?

— Как не знать! — говорю.— Это же товарищ Атабаев. Я его поручение исполнял по возвращению туркменского племени из Персии.

— Так это вы?! — удивился Атабаев.— А я не узнал вас. Были вы тогда подростком, а теперь — богатырь, настоящий комиссар!

И начинает тут Предсовнаркома такой разговор.

Просились, дескать, вы, товарищ Природин, назад в свое Подмосковье. Вот и учли мы вашу просьбу и пожелание. Организует наше советское правительство на базе Реутовской прядильной фабрики школу производственного обучения для бедняков-туркмен... В основном, для туркменок. Поедут туда туркменские девушки и парни учиться прядильному мастерству. Лет этак на пять. Дом построим для них, школу общеобразовательную откроем... А вам предстоит, как коренному москвичу-реутовцу, командовать парадом по устройству туркменской молодежи. Как на такое поручение смотрите?

Я даже растерялся. Возможно ли, в один и тот же день — орденом наградили и что называется предлагают «рыбе прыгнуть в реку!». Я только руками развел.

— Ну, тогда поезжайте в Мерв, готовьтесь. После размежевания, а может, и раньше повезете туркменскую молодежь в Реутов.

Вышел из Совнаркома. В груди все горит, не знаю, чем унять пожар моего счастья. И тут вспомнил: «А почему бы мне не зайти в детский приют? Может Сиба и по сей день там? Сколько ей теперь? Восемнадцать?»

Ничего не изменилось тут. Те же аллейки, те же клумбы. Во дворе ребятишек полно. И нянечка с ними, в белом халате.

— Уважаемая, можно вас на минутку? — обратился я к ней. И вдруг — глазам своим не верю: это же сама Сиба.

— Сиба! Сиба, я узнал тебя!

— Санька Природа! — восклицает она и обнимает меня, как родного. И начинает говорить, говорить, да так чисто по-русски. Никогда и не подумаешь, что таджичка. Выходим с ней со двора.

— Вот, приехал я посмотреть на тебя. И какая же ты красавица стала, Сиба...

— Не Сиба, а Зиба правильно,— поправляет она.— Тогда я не могла тебя поправить, но сейчас запомни: меня зовут Зиба. Понимаешь?

— Ну, чего тут не понять. Зиба — значит Зиба. Была ты девчонкой, ни слова по-русски не знала, а теперь взрослая девушка. И женихи, небось, уже сватаются?

Зиба засмущалась:

— Я тебя все время ждала, Санька Природа. Я тебя одного люблю. Я все время о тебе только думала. Других у меня не будет никогда.

Вот тут и дрогнуло мое сердце. Обнял я ее и поцеловал, но уже не как сестренку.

Тут же в Ташкенте мы и расписались. В Мерв приехали вместе».

Вот, оказывается, как встретились мои отец и мать!

Я долго думал над прочитанным и не мог уснуть. Отцовские записи разбередили мне душу.

16.

Опять ищу телефон. Для меня это вечная проблема. Там, в полку надоедаю Маше Михайловой, здесь придется атаковать главврача, потому что телефонный аппарат в его кабинете. Днем от него не позвонишь, а вечером можно. Улучив момент, быстро набираю номер общежития. Трубку поднимает комендантша. Узнала по голосу.

— Тони нет! — отвечает охотно.— Она уехала к матери на Куткудук.

— А что случилось, не знаете? Экзамены же идут!

— Да какой-то, не знаю кто, позвонил из Москвы. Она обрадовалась, говорит «наконец-то!» Потом денька через два пришло извещение, побежала на почту, получила какие-то путевки и уехала к матери.

— Непонятное что-то творится,— говорю я.

— Да разве их поймешь, этих вертихвосток! — отзывается тетя Шура.— Молодые все. Как лошадки носятся. То туда, то сюда.

— Ну, ладно,— говорю,— спасибо вам.

Хожу до полуночи и думаю: что же там стряслось? Кто позвонил из Москвы? Неужто опять Лал Малахитович? Конечно, он, кто же еще! «Давлю» ревность, но не могу справиться с собой. Даже строчку успокоительную придумал:

Но разве можно переубедить себя! Думаю о самой сути любви. Что есть любовь? Мне кажется, высшая точка любви или ее апофеоз, это — нравственная и физическая близость влюбленных. Это несомненно так! Но, может быть, есть и более высокий критерий, который недоступен моему уму? Например, совокупность любви с какими-то иными чувствами: с чувством благодарности, с чувством долга, с чувством страха? Это психологические дебри, в которые нет смысла забираться: только запутаешься в лианах этих всевозможных чувств. Терпение, Марат. Вот что главное сейчас для тебя. Не делай поспешных выводов, иначе опять «выпрыгнешь из самолета»...

Жду. Немножко успокоился, поскольку все-таки знаю, где находится Тоня. И вот на десятый день приходит. Немножко смущена, лицо побледневшее, глаза стали еще голубее и еще больше. Поцеловала торопливо, словно все эти десять дней бежала и пока еще не остановилась. Выходим во двор, садимся на скамейку.

— Что-нибудь случилось?

— Да, Марат, случилось... Не помню, говорила я тебе или нет, что у мамы моей неврастения... В тяжелой форме... Ну так вот. Долго мы с ней добивались путевку в Сочи, никак не могли достать, один человек поспособствовал... Прислал путевку. Я поехала к маме, отправила ее на Кавказ... Так что, вот так...

— А отчего у твоей мамы неврастения?

— Боже, не задавай пошлых вопросов. Я же тебе говорила об отце, о том, как он нас оставил.

— Да, да, прости... Ну и что, в Сочи излечивают неврастению?

— Послушай, Марат, по-моему ты сегодня задаешь только глупые вопросы.

— Может быть...

Я и сам чувствую, что покинула меня былая фантазия. Тоня права, не надо говорить пошлости. Лучше молчать. Я пытаюсь обнять ее, она снимает с плеча мою руку:

— Ты можешь посидеть спокойно?

— Могу, отчего же нет...

— Марат, я устала... Понимаешь, устала. Бесконечные хлопоты и потом — эти экзамены. Ты не обидишься, если я уйду?

— Ну, если устала... Конечно, иди.

Тоня чмокает меня в лоб. Я пытаюсь схватить ее за руку, она вырывается и спешит к проходной.

Сижу один. Прекрасно сознаю, что чувства благодарности, которые она обязана выразить москвичу, сейчас куда сильнее ее любви ко мне. Надо поговорить с ней начистоту. По-моему, она больше не любит меня...

Еще раз она пришла ко мне через три дня. Принесла опять виноград и яблоки. Я обиженно молчу и даже не пытаюсь вернуть ее расположение. Она понимает, что я уже догадался о предстоящей размолвке. Она видит, как я боюсь ее роковых слов. Да и сама она их боится. Тоня не может произнести их. Это сверх ее сил. Сначала она жалостливо смотрит мне в глаза, как бы ища прощения, затем начинает плакать.

— Что с тобой?

— Ничего, Марат, просто так. Просто мне жалко тебя.

— Жалость — это не любовь, Тоня,— говорю я.— Жалость — это потеря любви. Мы всегда жалеем, когда что-либо теряем. И от этого порой даже плачем.

— Мы разные с тобой, Марат,— произносит отрешенно Тоня.

— О чем ты говоришь? Опомнись?

— Разные, Марат. Ты ведь ничего обо мне не знаешь... И очень хорошо, что ничего не знаешь. Поцелуй меня, Марат...

Целую ее. И с беспощадной ясностью сознаю, что это наш последний поцелуй. Тоня встает и, всхлипывая, уходит. Я не могу унять дрожь.

— Тонечка! — зову я.— Ты еще придешь?

— Я напишу тебе, Марат!

Через несколько дней я выписался из госпиталя. Ничего нигде у меня не болит, только странная пустота заполнила все мое существо. Апатия невероятная. Не могу смириться, что между Тоней и мной все кончено, хотя понимаю прекрасно — она оставила меня. Единственное желание — узнать, к кому она все-таки уехала, заставляет меня зайти в пединститут. В комнате я застаю Олю. Увидев меня, она испуганно суетится:

— Ой, Марат! А я собиралась пойти к тебе!

— Зачем?

— Ну, сказать о Тоне и передать вот это.

Оля достает из сумочки письмо и подает мне. Разворачиваю листок, читаю:

«Маратка, милый, прости! Я перевелась в московский университет и уехала отсюда навсегда. Я уже говорила тебе о болезни мамы и о путевке в Сочи. Но я тебе не сказала, что тот самый человек устроил мне перевод из хурангизского института в московский университет! Я уезжаю в Москву. Это моя судьба. Но ты не отчаивайся, мой милый, мой родненький. Другого такого, как ты, у меня никогда не будет. Я оставила тебя, но я люблю тебя и буду любить всю жизнь. Просто, как я поняла, любовь и судьба — вещи совершенно разные. Ты понимаешь меня, милый? Поверь, что я никогда не смогу полюбить человека, который старше меня почти на тридцать лет. Но и с тобой у меня не будет счастья. Разные, разные мы...»

С трудом сдерживая нервную дрожь и горечь потери, я положил письмо в карман гимнастерки, попрощался с Олей и пошел на вокзал. До отправления поезда было еще много времени. Я ходил по перрону и смотрел в сторону нашего авиагородка. И думал о том, как долго еще мне служить.