Золото Иссык–Куля

Такие разные люди

Когда–то Земля была огромной и необъятной. Человек не знал, что находится за океанами. Континенты были гигантскими, на них были «белые пятна».

Теперь человек знает практически обо всех местах на своей планете. Еще пройдет немного времени, и с помощью Интернета можно будет заглянуть в самую отдаленную и безлюдную часть нашей Земли. Сейчас в программе Global Earth стали доступны любые участки земной поверхности.

Люди стали ближе. Без особых проблем можно общаться хоть со всем миром по электронной почте.

На книжном рынке появилось много книг, которые помогают жить и работать. Широко известными стали Карнеги, Хилл, Луиза Хей, Кьехо… всех и не перечислишь. Эти и другие авторы советуют, как поступать в той или иной ситуации, учат манипулировать людьми. Плохо это или хорошо?

С одной стороны, человек, по их мнению, постоянно должен контролировать свои чувства, знать, что сказать, как улыбнуться в той или иной ситуации, чтобы вызвать у людей определенные эмоции. Кто–то назовет такое поведение фальшивым, полагая, что человек, контролирующий свое поведение и реакцию на него других людей, обманывает окружающих, надевает маску, скрывая свои истинные чувства. Наверное, с этим можно согласиться. С другой стороны – что такое воспитание? Это определенная система ограничений и действий в тех или иных ситуациях. В принципе, все авторы пытаются воспитать человека, научить его общаться с людьми. Только через это умение пролегает путь к жизненному успеху.

Человек – существо общественное, стадное. Без общества он не может стать человеком. Появляясь на свет, человек впитывает от матери и окружения манеры поведения, общения. Учится приемам жизнеобеспечения и безопасности.

Все системы человеческого воспитания, включая религиозные, стремятся из индивидуумов сделать «серую массу», чтобы их поведение легко прогнозировалось и управлялось. И большая часть людей поддается такому «зомбированию». Они ведут себя так, как хотят «сильные мира сего». Потребляют то, что предлагает им масскультура, жуют то, что рекламируется с экрана, выбирают пепси, сникерсуют, гоняют за «клинским», курят «Мальборо», чтобы «почувствовать вкус настоящей жизни». А настоящая жизнь несется своим чередом за окнами их квартир. Чтобы почувствовать ее вкус, надо окунуться в нее с головой. Не сидеть в душных, прокуренных комнатах за бесконечными беседами о погоде, политике, смысле жизни и ее несовершенстве, запивая затхлый воздух городов «освежающим» глотком пива или рюмочкой «кристально–чистой» водочки. Надо хотеть чего–то добиться под этим солнцем, кроме вкусно поесть и сладко поспать. Взять в руки лыжи и ощутить радость полета при спуске с горы, почувствовать наслаждение от общения с природой, от созерцания дикого цветка или пестрой бабочки, вид которых не поблек от выпитого пива и дыма от мангала, на котором жарится шашлык, позвавший вас за город.

Есть люди, которые пытаются разорвать круг суеты и идти против течения. Они не хотят делать как все, а делают только то, что им самим нравится. Но если присмотреться к любому человеку, мы увидим, что он другой. Все люди разные. И именно своим отличием от других они привлекает нас.

Вот, например, все говорят: «Евреи то, евреи се», анекдоты про них травят. Я ни в коем случае не антисемит, у меня полно друзей евреев. Но их отличие от других наций очень заметно. Ведь и русские не похожи на киргизов не только лицом, но и душой.

А над евреями кто только не потешался из–за их скупости и расчетливости. И Шекспир, и Бальзак, а Гоголь так почти в каждом произведении «жидов» поминает.

То, что евреи умные и талантливые – все знают. Если перебрать знаменитых людей, начиная с глубокой древности, то половина из них, наверное, окажется еврейской нации. И писатели и ученые. Фейхтвангер, Эйнштейн, например. А про современную эстраду, так и говорить нечего. Вся советская эстрада делалась евреями, даже шансон.

Мы смеемся, когда Роман Карцев рассказывает о людях своей нации по телевизору. Это своеобразный юмор, который не надо выдумывать, он жизненный. Например, разговаривают два человека, подходит третий, совершенно посторонний, встает рядом и слушает, о чем беседуют два первых. Стоит десять минут, стоит полчаса. Потом восклицает: «Перестаньте морочить мне голову, что вы такое говорите?!» и с достоинством уходит прочь.

Я несколько раз был участником международной книжной ярмарки во Франкфурте–на–Майне в Германии. Попасть в Европу и не воспользоваться случаем, чтобы посетить какое–нибудь интересное место, – грех. Например, Венецию, Париж, вечный город Рим. Правда, до Рима я еще не добрался, но в Тоскане побывал, а это – Пиза со знаменитой падающей башней, Сан–Джаминиано со средневековыми «небосребами» – башнями и, конечно же, великолепная Флоренция с гигантским собором, который начал возводить Джотто, а закончил Брунеллески.

Флоренция – центр Возрождения. При Медичи здесь развивалось искусство и науки. Все знают «Божественную комедию» и Данте, «Декамерон» и Боккаччо, Боттичелли и Леонардо да Винчи, Микеланджело и Бенвенуто Челлини, Савонаролу и Макиавелли. И это далеко не полный список гениев, которые прославили Флоренцию в веках. Оказывается, Достоевский свой знаменитый роман «Идиот» писал, живя во Флоренции.

Так вот, во Франкфурте я начал искать туристические фирмы, которые работают с русскими эмигрантами. Нашел несколько фирм, выбрал подходящий тур – три дня во Флоренции – и купил путевку.

В назначенный день, а скорее ночь, потому как вылет из Франкфурта в Пизу был в три часа утра, а прибывать на место сбора участники должны были в час пополуночи, мы с женой появились около железнодорожного вокзала – места встречи. До этого я немного волновался: все–таки эмигранты, у них свои интересы, своя жизнь. Как они на нас будут смотреть? Как встретят? Подхожу, вижу: две женщины пожилые стоят, беседуют. Я их спрашиваю: «Это здесь в солнечную Тоскану народ собирается?», а дело было в октябре, ночи довольно холодные, люди в пальто и куртки кутаются. Дамы на меня посмотрели так, словно я сморозил какую–то глупость, что–то буркнули в ответ и дальше беседуют. Мы со Светой притулились в сторонке, ждем остальных участников поездки.

Потихоньку люд подходил. По тому, как они друг друга приветствовали, я понял, что все побывали вместе не в одной поездке. Неожиданно ко мне подошла одна из двух первых женщин, с которыми я поздоровался. «Вы нас извините, что мы не оценили ваш юмор. Вы так мило с нами поздоровались, а мы беседовали» – обратилась она ко мне. «Да что вы! – запротестовал я, – все нормально!» – «Нет, вы мне прямо скажите, – упорствовала дама, – вы не обиделись на нас?» Я отчаянно замахал головой.

Вскоре подошел руководитель фирмы Борис. Он был высокого роста, с большими залысинами и глазами навыкате. Возрастом Борис не сильно отличался от наших попутчиков, ему было лет шестьдесят. Тур во Флоренцию был новым для их компании, и он хотел лично с ним познакомиться. Окружающие нас люди разговаривали с Борисом словно со старым знакомым. Спустя несколько минут я осознал, что все участники, включая руководителя, были евреями. Принадлежность к нации выражалась не столько особенностями внешности, сколько манерой разговора.

«Вы можете себе представить, – говорил Борис, обращаясь к нашим туристам, большая часть которых была пенсионного возраста, – эти итальяшки не завтракают». Меня эта информация сильно удивила, и я с интересом ждал продолжения.

«Да, да! Абсолютно не завтракают, мне с трудом удалось уговорить администрацию отеля, в котором мы будем проживать, чтобы они утром организовали нам бутерброды с маслом и джемом. У них совершенно другие традиции. Просто безобразие – люди не могут понять, зачем нужны завтраки!» Все горячо благодарили Бориса за внимание и заботу. У меня мелькнула мысль, что это смахивает на жульничество. На самом деле, видимо, руководство турфирмы пытается сэкономить на завтраках несчастных пенсионеров. Да бог с ними – завтраками, не ради них мы едем в Тоскану. Хотя, насколько я знаю гостиничный бизнес, завтраки включаются в стоимость проживания, и надо сильно постараться, чтобы уговорить принимающую сторону снизить оплату за счет еды.

Меня удивляло время сбора. Франкфурсткий аэропорт расположен недалеко от города, и добраться до него мы могли быстро. Оказалось, что вылетали мы не из Франкфурта, а из городишка, расположенного в полутора часах пути на автобусе. Борис пояснил, что из Франкфурта в Пизу рейсов нет. Я же подумал, что просто авиабилеты из городка значительно дешевле, нежели из большого международного аэропорта Франкфурта. Да и самолетик был маленький и без особых удобств. Но наша цель была другой – увидеть Пизанскую башню, Давида Микеланджело, Персея Челлини, красавицу Флоренцию. Ради этого мы готовы были переносить и большие неудобства.

Тоскана встретила нас теплой солнечной погодой. Ощущалось дыхание Средиземного моря. Пизу окружали зеленые луга и рощи, Сан–Джаминиано возвышался на холме, утопающем в виноградниках. Городок славится своим белым вином «Верначча» – одним из лучших в Италии.

Нашим гидом во Флоренции оказалась милая женщина, искусствовед, одиннадцать лет некогда прожившая в Петербурге. Катерина, так ее звали, безумно любила свой город, знала все о нем, о художниках, которые некогда жили во Флоренции, и их картинах. Она говорила с небольшим акцентом, но так горячо и страстно, как могут говорить только итальянки. Мы буквально влюбились во Флоренцию и нашего гида. Мы смотрели на город глазами Катерины. Сидели на лавочке в часовне, где Данте встретил свою возлюбленную. Любовались видом города с высоты грандиозного восьмигранного купола кафедрального собора Дуомо – символа Флоренции. (Было страшно стоять на узком круговом балкончике, опоясывающем верхушку купола, смотреть вниз сквозь металлическую решетку пола на пролетающие под нами патрульные вертолеты.) Мы открывали для себя давно знакомые полотна Боттичелли, с удивлением узнавая, что на всех картинах он рисовал единственный образ своей рано погибшей возлюбленной. Увидев ее лишь один раз, Боттичелли помнил о ней всю свою жизнь.

Там я понял, почему раньше все русские художники обязательно приезжали в Италию и, непременно, во Флоренцию. Нельзя стать мастером, не вдохнув воздух этого «города Искусств».

При размещении в небольшой гостинице Борис доверительно шептал каждому из наших туристов, что он все–таки добился того, что нам организуют завтрак в семь тридцать утра. При этом наш шеф повторял речь о странностях итальянцев, которые не имеют обычая завтракать по утрам и смотрят на нас как на ненормальных. Борис строго предупреждал всех, что выделено нам на завтрак лишь полчаса и кто не успеет, тот останется без вожделенного бутерброда с маслом и джемом. Перепуганные пенсионеры являлись за десять минут до назначенного срока.

На третьи сутки мы, как обычно, вошли в залу для завтраков. Представьте себе, как округлились глаза наших престарелых туристов, когда они увидели на столе вместо привычных самолетных упаковочек с маслом и джемом тарелки с нарезанной колбасой и сыром нескольких видов. Народ тут же бросился к столу и принялся ваять гигантские бутерброды, прослаивая колбасу сыром. Надо было видеть, как изменилось выражение лиц официантов, когда они, наконец, осознали смысл происходящего. Накануне в гостиницу заселили обычных туристов, японцев или американцев, не знаю, но точно не бывших наших советских. И им, как положено, приготовили завтрак. А тут мы с евреями. Очнувшиеся от шока официанты кинулись прятать колбасы с сыром.

Слегка опоздавшие к началу завтрака наши туристы с завистью смотрели на нас, уплетавших свои «бигмаки» – на столах опять сиротливо лежали упаковочки с джемом.

«Кто рано встает – тому Бог подает!» – приветствовали мы их.

Через два года мы совершали поездку в Венецию, пользуясь услугами той же компании. К нашему огорчению, авиарейсами они уже не пользовались, выбрав в целях экономии автобусы. Причем маршрут был так замысловато разработан, что мы двигались кругами, ожидая по часу приезда различных групп. Кто ехал в Париж, кто во Флоренцию, а мы – в Венецию. Подбирали части групп в разных городках, все нещадно ругались, кляня предприимчивость руководства, но терпели. Люд был разный – кто из Израиля, кто из Канады и США. В основном это были евреи, и лишь два человека, кроме нас, – люди других национальностей. И большая часть – опять люди пенсионного возраста. Во время экскурсий они семенили за группой, напрягая все свои силы, взывая к нашему гиду – дородной итальянке тоже почтительного возраста, которая шествовала впереди группы, прикрываясь от солнца шелковым изящным зонтиком: «Куда мы так летим, нельзя ли помедленнее?!» На что та отвечала, не оборачиваясь: «Мама мия! Мы и так передвигаемся как черепахи – это моя самая медленная экскурсия!»

По программе у нас было несколько часов свободного времени. Наша матрона, собрав нас на площади, несколько раз громогласно объявила: «Встречаемся через час у вот этого памятника Виторио–Эмануэлю II – это он объединил Италию и создал единое государство». Через несколько секунд раздался возмущенный крик одного из старцев–туристов: «Ну почему вы не скажете нам, через сколько мы встретимся и где?!»

Все это меня веселило, но лишь отчасти. Я думал: «Как хорошо, что люди путешествуют и не сидят дома» – и с горечью вспоминал о наших брошенных стариках, об их нищенской пенсии. Для них такая старость, как у этих бывших советских граждан, теперь уже иностранцах, – несбыточная сказка. Мне было обидно до слез за наших родителей, так никогда и не увидевших светлую зарю коммунизма, ради которой они жили, трудились и сражались во Второй мировой войне. Светлая им память! Обидно, что на Западе, который мы обвиняли в бездушии и невнимании к людям, все делается для удобства человека. Там не чувствуют себя в изоляции ни старики, ни инвалиды. О них беспокоятся, им приносят продукты на дом, правительство выделяет им деньги для достойной жизни. Они могут путешествовать, покупать машины, нанимать прислугу.

Однажды, будучи в Нарыне, я встретил огромный туристический автобус. Двухэтажный, он тащил за собой не менее внушительных размеров прицеп, вид которого мне напомнил пасеку на колесах. Прицеп состоял из небольших ячеек с маленькими окнами, расположенными в несколько рядов. Из автобуса выходили туристы, средний возраст которых был около семидесяти лет. Оказалось, существует такой специальный автобусный тур из Лондона в Пекин. Народ может подключаться в любой точке маршрута и покидать его. Весь маршрут занимает около трех месяцев и очень популярен среди пожилых людей. В автобусе есть своя полевая кухня, в прицепе – ячейки для сна.

У нас же, где правительство не устает говорить о том, что заботится о своих гражданах, старики могут запросто умереть с голоду или замерзнуть в собственной квартире, потому как у них нет денег для оплаты коммунальных услуг. Вот и покидают люди нашу страну. У них нет уверенности в завтрашнем дне. Они боятся остаться без средств к существованию.

Все мы, люди, отличаемся друг от друга. Национальность – не просто запись в паспорте. Она прописана в наших генах, закреплена воспитанием, пронизывает культуру, речь, манеру поведения и глубоко сидит в нашем сознании. Я принадлежу к той национальности, которая раньше называлась советским народом, воспитывали нас на Пушкине, Лермонтове и прочих классиках русской культуры.

Еврей – это тоже не только принадлежность к нации, но и образ жизни. Не просто скупость или расчет во всем. И в древнетюркской пословице говорится: «У правителя Син (Китай) много шелка, но и он не отрезает, не отмерив».

Недаром любая еврейская бабушка таскает внука по разным музыкальным школам и кружкам. Он должен уметь все: играть в шахматы, на музыкальных инструментах и, конечно же, знать математику. Мальчику хочется балбесничать на улице, так же как это делают его друзья, но он вынужден подчиняться – в еврейской семье царит матриархат. Среди еврейского народа так много талантливых людей, потому что всё дается им трудом. Я видел это в Израиле. Они превратили пустыню в цветущий сад. Там есть все. Нет на Земле, наверное, фрукта или овоща, который бы не выращивался в этом Эдеме. Рядом – нищая Иордания. У арабов растут только финиковые пальмы и оливковые деревья, которые здесь существуют со времен римской империи.

И все же евреев не любят. Раньше я думал, что это из–за того, что они Христа распяли. Римлян за это никогда не осуждали. Ведь Пилат трижды предлагал простить Иисуса, но иудеи были против, и прокуратор «умыл руки». Но теперь я думаю, их ненавидят потому, что они умные и добиваются во всем успеха. Люди не могут простить преуспевающим их благополучия. Видят в этом вселенский заговор и жидовскую хитрость. В дореволюционной России было такое народное развлечение – погромы евреев. И в советское время их не жаловали. Про евреев было столько анекдотов – бытовал даже такой: «В компании один предлагает: ”Что мы все про евреев, да про евреев – давайте что–нибудь другое расскажите». Заводила соглашается и начинает: ”Идут по пустыне два негра. Мойша и Абрам…»»

Сейчас, не только у нас, в Киргизии, но и в других развивающихся странах, стараются заманить туристов, приближая сервис к европейским или американским нормам. При этом совершенно забывают о национальном колорите, о душе народа. В Бишкеке – столице Киргизии – трудно отыскать кафе или ресторан с национальной киргизской кухней. Есть уйгурская, корейская, китайская, даже вьетнамская, не говоря уже о европейской, а киргизской нет. Я, когда работал над книгой «Традиции кочевников», обратился в Музей изобразительных искусств, в отдел, занимающийся прикладными национальными искусствами. Попросил дать материал по национальной киргизской одежде. На меня посмотрели так, словно я свалился с Марса. «К нам японцы обращались по такому же вопросу, мы не смогли им ничем помочь. Нет у нас ничего». А я хотел узнать, чем отличаются женские головные уборы – элечеки в разных киргизских родах и племенах, проживающих в различных регионах нашей республики. Жаль, что старые традиции и искусства уходят. Ведь люди приезжают к нам, чтобы ощутить наше своеобразие, познать нашу жизнь. Мы разные – и это хорошо, – этим мы и интересны друг другу.

Женщина и автомобиль

Указующий знак жезла автоинспектора – и Света послушно сворачивает к обочине. Правда, инспектор стоит на противоположной стороне дороги, а из машины Света, как обычно, не спешит выйти. Мол, тебе надо было меня останавливать, ты и подходи. Другие водители бегут к инспектору с документами, и он тут же направляет их к командиру. Тот принимает мзду, не выходя из припаркованного рядом авто. Картина напоминает конвейер. Только Света из него выпала. Инспектор искоса бросает на нашу машину тревожный взгляд. Наконец, тяжело вздохнув, тащится через дорогу к Светиной машине. Учитывая его габариты и далеко выступающий вперед живот, видно, что для него это тяжелое занятие.

Приоткрыв окно, Света еще издали кричит инспектору: «В чем дело?» На лице гаишника видно разочарование – женщина за рулем! Теперь инспектору понятно, почему его заставили оторваться от денежного потока и тащиться к нарушителю. «Вы нарушили правила, эдже, – нерешительно начинает говорить гаишник, – скорость превысили».

Света машет ему из окна, прикрывая платком рот: «Вы, пожалуйста, близко не подходите. А то заразитесь! У меня грипп». Инспектор тормозит на солидном расстоянии от машины и ждет, когда ему предъявят документы. Света, продолжая закрывать половину лица платком, словно паранджой, честными глазами смотрит на гаишника. «Я ведь не очень сильно превысила скорость?» – осведомляется она у мило улыбающегося ей инспектора. Тот уже понял, что денег ему не дадут, и думает, как бы побыстрее избавиться от этой женщины. Ведь на другой стороне дороги встал денежный конвейер. Он с явным сожалением провожает проезжающие мимо авто. Инспектор всем своим существом чувствует, как уплывают его родные денежки и с каким осуждением на него взирает командир из машины. Тот тоже остался не у дел.

«Вы ремень безопасности не пристегнули», – обреченно замечает гаишник, в его душе еще теплится огонек надежды, что хоть двадцатку эта дама ему даст. «Да он же меня душит! – возмущенно отвечает Света. – И потом, это же моя безопасность. Хочу – пристегиваюсь, а если не хочу? Я понимаю, что в правилах написано, а если я не могу?» Инспектор извиняющимся тоном говорит: «Вы, эдже, будьте, пожалуйста, осторожны». И с видимым облегчением гаишник заканчивает свое напутствие словами «Счастливого пути!» Ему, наверное, не впервой приходилось иметь дело с водителем–женщиной, и он предпочел с ней не связываться. Даже документы не проверил.

Однажды Света забыла дома свои документы. Дело–то, как вы понимаете, абсолютно житейское. Другую сумочку утром взяла, может быть, другую куртку надела. Да мало ли еще всяких причин. Что, только о документах женщина, собираясь утром на работу, должна думать? Тут, пока приведешь себя в порядок, как говорил один юморист – восстановишь лицо по черепу, больше часа уходит. Пока выберешь себе подходящий костюм, пять юбок и трое брюк перемеришь… А еще прическа, макияж. Успеть бы между делом кофе хлебнуть, цветы полить, кошку, крыс, собак покормить – голова кругом пойдет. С трудом себя в зеркале узнаешь. Так, только части лица замечаешь: брови, нос, шею и так далее. А просто в глаза себе посмотреть, остановиться на мгновение – некогда.

А в сумочке разве сразу определишь – есть там документы на машину или их там нет? Тут, если что надо найти, полчаса сумочку выворачивать надо. В ней столько карманов и отсеков, что Света сама точно не знает, сколько их и где они находятся. Спроси ее про документы, даже если они в сумочке, она не вполне уверена, что может их отыскать. Они могут найтись, но как–то сами. А чтобы документы нашлись по желанию или по приказанию – в этом она сильно сомневается. Ведь даже сотовый телефон, для которого предусмотрен специальный кармашек, способен потеряться в ее сумке. Разговаривать–то по телефону приходится на бегу или за рулем автомобиля. Сейчас такое движение. Все нарушают правила. Едешь и только клянешь участников движения. А тут телефон то и дело начинает трезвонить. Странное, дело, он сигналы подает, а попробуй найди его в сумочке! Ведь там чего только нет: косметика (это само собой), расческа, деньги, блокнот, ручка, куча чьих–то визиток, зеркальце, капроновые чулки (их не напасешься, только повернулась – уже затяжка), квитанции за свет, газ, воду, еще за что–то (оплатить надо), СД–диск (фильм записали друзья), фотографии (показать знакомым, рассказать им о поездке на юг), украшения, батарейки для фотоаппарата (муж просил купить), несколько конфет (чай попить), упаковка сосисок из «Штайнброя» (по пути захватила на ужин)… И еще много чего в этой сумочке, что попадает в нее как в черную дыру и не торопиться ее покинуть. Так что иногда Света сама с удивлением обнаруживает в недрах сумочки давно пропавшие вещи: какие–то оторванные пуговицы, затерявшиеся монетки других стран. Кажется, брось туда булыжник, Света ничего не заметит и будет его таскать в сумочке до следующей ревизии. Телефон среди всех этих крайне необходимых вещей найти сложно. И представьте себе, телефон еще хоть сигналы «SOS» подает, а документы на машину и водительские права безмолвны. Как догадаешься, внутри сумочки они или там их нет вовсе?

И вот останавливает Свету инспектор. Сколько ни рылась она в своей черной дыре, а ничего похожего на документы и права обнаружить не смогла. А гаишник такой правильный попался, хочет машину у Светы отобрать и на штрафную стоянку отогнать. Она ему по–человечески объясняет, что забыла документы дома. Дом рядом – квартала три–четыре, и если гаишник ей не верит, что это ее машина и что у нее есть права на ее вождение, то она, Света, готова съездить за ними и показать их инспектору.

Видимо, гаишник имел дело с женщиной–водителем впервые, потому как потребовал, чтобы Света покинула транспортное средство, и принялся отвинчивать номера. Света сразу его предупредила, что делает он это зря, так как ему же и придется назад их привинчивать. Но инспектор был упрям и непреклонен.

Когда Света на такси привезла гаишнику свои документы, он забрал у нее права и пригласил разбираться в ГАИ. Естественно, гневная речь Светланы в стенах этого заведения вызвала совершено неожиданный для инспектора эффект: его крепко пожурили за нетактичное поведение с женщиной. Ему пришлось публично извиниться и, пыхтя от досады, прикручивать Светины номера. С тех пор женщин он больше не останавливал. Поднимет свой жезл, но как только увидит, что за рулем женщина, отчаянно машет ей, проезжай, мол, быстрее. Или сам заскакивает в автомобиль и по газам – подальше от греха!

У Светы такая же фамилия, как и у одного известного генерала госбезопасности, так что, когда инспектора берут ее документы для проверки, тут же подтягиваются и желают счастливого пути, а также здоровья супругу – «байке–генералу».

Женщина и автомобиль как будто созданы друг для друга. Они прекрасно дополняют один другого. Не зря вся реклама автомобилей не мыслима без присутствия в ней женщины. Но для того, чтобы этот симбиоз существовал, нужен мужчина–механик. Кто–то должен заливать масло в мотор, проверять аккумулятор, подкачивать шины, делать всяческий ремонт и плюс восторгаться ею, женщиной. Женщину–водителя можно понять только зная женскую логику.

Например, останавливаю как–то машину у магазина. Слышу бешеный сигнал клаксона. Машина сзади непрестанно подает сигналы. Ничего не могу понять: дорога практически пуста, можно спокойно обогнуть мою машину и проехать. Но сигнал продолжает настойчиво звучать, приводя меня в некоторое замешательство. Думаю: чего ему, идиоту, от меня надо? Грозно выхожу из машины. И тут как обухом по голове: водитель–то женщина! Приходится, мило улыбаясь, показать, как проехать. Вижу, клянет меня на чем свет стоит. Я тут же вспомнил анекдот. Туман сплошной на дороге, водитель еле пробирается, следуя за габаритными огнями впереди идущего автомобиля. Ехали, ехали, потом остановились. Пять минут стоят, десять. Водитель стал беспокоиться: что случилось? Давай сигналить. Из тумана появляется водитель первой машины и подходит ко второму: «Ты чего сигналишь?» А тот его спрашивает: «Чего стоим, пробка что ли?» – «Нет никакой пробки. Просто я в гараж заехал!» Вот мне и кажется, что подобный туман существует в голове женщины–водителя и редко рассеивается.

Один раз стою я возле Дворца спорта. Там проходит ярмарка иранских товаров. Дело к вечеру. Ярмарка закрылась, и иранский народ товары вывозит. Опоздавшие посетители прорываются в выставочный зал в надежде что–нибудь прикупить по дешёвке.

Вдоль задней стены Дворца спорта тянется неширокий проезд, оканчивающийся тупиком. В нем один из участников ярмарки поставил свое авто. Вот он, поговорив с товарищами, направился к машине, в надежде поехать в ресторан на ужин. Тут к зданию подъезжает автомашина, за рулем которой сидит женщина средних лет, блондинка. Она сворачивает с основной дороги и въезжает в узкий проезд. По нему, навстречу блондинке, начинает движение иранец. Блондинка останавливает свое авто, полностью перегородив выезд несчастному иранцу, который подает знаки женщине пропустить его автомобиль. Блондинка же несколько секунд смотрит на иранца, потом достает из сумочки зеркальце и пудру и начинает поправлять макияж. Иранец в шоке, пытается привлечь внимание женщины сигналом. Блондинка ноль внимания. Закончив макияж, выходит из машины и поворачивается, чтобы уйти. Иранец выскакивает из автомобиля, догоняет ее и пытается объяснить блондинке, что ему нужно проехать. Говорит по–русски он очень плохо и больше объясняется знаками. Блондинка смотрит на него в упор, соображая, что нужно иностранцу. Потом, наконец, осознав его просьбу, женщина с негодованием восклицает: «Ты что, хочешь, чтобы я задом отсюда выехала?! Ты же видел, что я сюда заехала, зачем навстречу поехал? Выезжай теперь как хочешь». И гордо удалилась, оставив ошарашенного иранца одного. Он, немного постояв с потерянным видом, обошел проезд и нашел небольшую лазейку между деревьями, посаженными возле Дворца спорта. Иранцу повезло, что автомобиль у него был малолитражный и протиснулся между деревьями.

Для женщин автомашина – необходимый аксессуар, вроде сумочки или вечернего платья. Я знал одну женщину, которая занималась рекламным бизнесом. Когда я поинтересовался целями ее предприятия и планами на будущее, она, закатив мечтательно глаза, произнесла: «Белый мерседес!» То есть он для нее был символом процветания и успеха. Вожделенной целью. Есть жизнь без белого мерседеса, и есть жизнь с белым мерседесом. Этим все сказано. По крайней мере, для нее.

Сегодня все больше и больше на дорогах машин, за рулем которых красуется лучшая половина человечества. Женщины начинают диктовать свои правила дорожного движения. Ведь они более спокойны и уравновешены, чем мужчины. Они менее авантюрны и более прагматичны. Они не носятся по улицам, сломя голову, законопослушны и, обычно, не нарушают правила дорожного движения. И мне кажется, что женщины приносят больше порядка на дорогу, чем мужчины. Женщины предсказуемы. Если, конечно, знаешь их логику!

Автомобиль и мужчина

Едва мой внук научился ходить и издавать хоть какие–то звуки, отличные от плача, как начал с наслаждением бегать по комнатам, крутя в руках любую вещь, отдаленно напоминающую руль автомобиля. Это могли быть погремушки, подставки под стаканы, булки, блюдца – все, что имело округлые очертания. При этом внук надувал щеки и пытался воспроизвести рокот двигателя.

Различие между мальчиком и девочкой кроется не только в анатомии, но и в психологии. Это записано на генном уровне. Дайте маленькой девочке игрушечный автомобиль – она не будет знать, что с ним делать. Мы пытались научить внука играть с куклой. Немного покормив ее из игрушечной ложечки (это занятие имело для него практический смысл), внук начинал хватать «лялю» за волосы и ноги и, повертев ее в качестве автомобильного руля из стороны в сторону, закидывал подальше, потому как находились более удобные предметы для кручения.

Автомобиль и мужчина существуют друг для друга. Представьте себе мужчину, который бы с упоением не рассказывал о различных моделях авто. Такое возможно лишь как редкое исключение. Мужчина за рулем чувствует себя не больше и не меньше, как Шумахером, даже тот, кто делает свои первые шаги в вождении транспортного средства. Он с гордостью рассказывает о своем мастерстве, о том, например, как он лихо обогнал еле двигающийся автомобиль. Хотя на деле все могло быть иначе: его автомобиль двигался со скоростью около сорока километров в час и создавал массу аварийных ситуаций, а разгневанные участники дорожного движения кляли его на чем свет стоит. При этом новобранец в ряды автолюбителей поругивал пролетающие мимо авто и их водителей, мешавших его движению, и был безумно счастлив, ощущая свою свободу. Он мог двигаться в любую сторону по своему желанию. Это было сродни полету в небесах. Автомобилист уже представлял себе, как ведет самолет, наслаждаясь безбрежным небом. И только свисток автоинспектора мог вернуть его на нашу грешную землю.

Настоящий мужчина с вожделением смотрит на приглянувшийся автомобиль, словно на любимую женщину, может часами рассуждать о его достоинствах, изучать его характеристики, представлять себя в нем, и это видение начинает его мучить и преследовать, превращаясь в настоящую страсть.

В моем детстве автомашина была роскошью. Человеку, чтобы приобрести простой «запорожец», приходилось откладывать деньги почти всю свою трудовую жизнь. И естественно, любой обладатель авто берег его и ценил. Он досконально знал свою машину и мог разобрать ее и собрать буквально с закрытыми глазами. Правда, при этом могло остаться несколько «ненужных» болтов, гаек и даже деталей, но машина продолжала работать, приводя хозяина в неописуемый восторг.

Совершив поездку, владелец потом несколько дней лежал под машиной, приводя ее в порядок: менял износившиеся детали, настраивал зажигание, разбирал–собирал коробку передач и совершал тысячу других операций, ибо советские машины были не очень надежны, а купить другую автолюбитель не мог.

Я помню, как меня однажды взял с собой на охоту мой дядя, муж маминой сестры, Борис Николаевич. Охота – это еще одна отличительная черта между мужчиной и женщиной, кроме страсти к автомобилям.

Мне тогда было лет десять. В стареньком «москвиче» первого выпуска, у которого дверь открывалась не вперед, как у современных авто, а назад, что, кстати, удобнее для посадки пассажира, сидело четыре охотника и два ребенка – я и мой двоюродный брат Коля, который был старше меня на полгода. Автомашина была малогабаритная и имела всего две двери. В ней мы себя чувствовали словно сельди в бочке, кроме нас в салоне были ружья, рюкзаки и пара охотничьих собак. Кроме того, что замок пассажирской двери был сломан и приходилось постоянно придерживать ее, чтобы она не распахнулась на повороте, у машины не работал бензонасос. Вернее, бензонасос–то работал, а вот толкатель бензонасоса был сломан. Обычно бензонасос подает топливо в мотор автоматически, именно благодаря толкателю. Двигатель вращается при работе и приводит в движение толкатель, который заставляет работать бензонасос. Но толкателя не было, и «толкателем» работал пассажир. В салон был выведен шнур, связанный с ручкой бензонасоса, и пассажир при движении «москвича» постоянно дергал за конец шнура, подавая в мотор топливо. Я помню, с какой гордостью взрослые доверили мне это священнодействие.

Вообще бензонасос был проклятием советских автомобилей. В «запорожцах» он, нагреваясь, терял свои нагнетательные функции, и автовладельцу приходилось возить с собой запас холодной воды. Водой смачивалась тряпка и ложилась на бензонасос, в целях охлаждения. Вконец отчаявшиеся водители поливали насос прямо из банки.

Однажды я поехал с Агизом, мужем моей старшей сестры, на Иссык–Куль. Обычно такая поездка занимала три с половиной часа, мы же ехали целый день – с раннего утра до поздней ночи. Виной тому был бензонасос. Он отказался подавать топливо. Сначала мы пытались его охладить. Но ритм «десять минут езды – полчаса охлаждения» нас не устраивал, так как мы бы не добрались до конечного пункта назначения и за неделю. Потом я обнаружил, что насос можно подкачивать вручную. Теперь мы могли ехать практически без остановки. Правда, бечевки, чтобы связать бензонасос с салоном, как в моем детстве, у нас с Агизом не было. И, когда кончался запас бензина в камере карбюратора и машина глохла, замедляя ход, я выскакивал на ходу из салона, открывал капот, лихорадочно дергал за рычажок ручной подкачки, пока не накачивал полную камеру карбюратора, и мы двигались дальше. Запаса хватало минут на десять – и все повторялось сначала. Труднее всего было передвигаться на нашей машине по Боомскому ущелью. В горах, на подъеме, жигуленок Агиза норовил скатиться вниз. Наше движение напоминало сизифов труд, я физически чувствовал, как толкаю машину по направлению к Иссык–Кулю. Тем более, что после второго десятка выскакивания из машины с меня градом катил пот и дышал я словно загнанная лошадь.

Раньше людей, которые смотрели на машину и относились к ней как к средству передвижения, настоящие автолюбители презрительно называли «летчиками». Уважающий себя мужчина, по их мнению, должен был больше находиться под машиной, чем в ней. Он обязан был отыскать и устранить любую неисправность своими силами.

Теперь настало время других машин и других автолюбителей. Теперь автомобиль снабжен компьютером и напичкан такими сложными прибамбасами, что наши умельцы, открыв капот, только руками разводят. Тут с трудом разберешься, где карбюратор, а где бензонасос. Сейчас люди предпочитают пользоваться услугами автосервиса. Даже анекдоты на эту тему есть. У одного автолюбителя машина заглохла. К нему подкатывает другой, выходит из машины и интересуется в чем дело. «Да вот не заводится», – жалуется ему первый. «А ты фары протирал? – спрашивает второй. – Шины пинал?» – «Конечно, – отвечает первый, – даже дворники включал, не помогает». – «Ну, тогда не знаю, чем тебе помочь», – сокрушается второй.

Автомобиль становится предметом роскоши, показателем положения человека. Богатый мужчина без шестисотого мерседеса все равно как без золотого роллекса на руках. Вроде, как и неприлично в обществе появляться.

А раз у тебя крутая тачка, «Мерседес» или «БМВ», или как новое поколение называет их презрительно «мерин» или «бумер», разве можно допустить, чтобы тебя обогнал какой–нибудь дешевенький автомобиль, типа «Мазды» или «Жигулей»? Вот и мчатся новые Шумахеры по автострадам, нарушая все мыслимые и немыслимые правила, ставя новые рекорды скорости на дорогах. А когда их останавливают, не торопятся выходить из авто, если вообще останавливаются при взмахе жезла автоинспектора, ждут, когда он сам к ним подойдет. А когда гаишник мешкает, кричат, опустив стекло окна: «Я не понял, кому из нас нужны деньги?!» Это, конечно, очередной анекдот, но времена умельцев–самоделкиных уходят. Теперь, если машина начинает барахлить, ее продают и покупают новую. И тут не обходится без курьезов. Автомобилисты – народ суеверный, верят во всякие приметы. Например, если после покупки машина вскоре ломается – значит, состояние ее плохое. Надо избавляться, ремонтами замучит. Правда, бывают абсолютно анекдотичные ситуации. Например, один мой знакомый купил жене авто. Она, едва успев по блату приобрести права, въехала машиной в зад мирно стоящего троллейбуса. Женщина пыталась объехать какого–то пешехода и не заметила припаркованный троллейбус. Не верите? Бывают случаи и более удивительные. Я лично видел по телевизору абсолютно ошарашенного владельца «Волги», у которого машина заглохла посреди Московской круговой дороги. Пока он пытался справиться с зажиганием, сзади раздался оглушительный скрежет тормозов и в «Волгу» на скорости врезалась автомашина. Конечно же, за ее рулем оказалась женщина. Она с возмущенным видом говорила подъехавшему автоинспектору: «Я же ему сигналила, чтобы он отъехал в сторону! А он не уступил мне дорогу!» Когда женщина узнала, что «Волга» вообще не двигалась и двигаться не могла, женщина–водитель передернула плечами: «Этого я не заметила!» И моя знакомая не заметила троллейбус. Он же такой большой, а обращаешь внимание на мелочи. И вы думаете, моя знакомая сказала, что она плохо водит автомобиль, и что ей надо учиться, прежде чем снова садиться за руль? Тогда вы не знаете женщин. Вместо этого она прямо таки атаковала моего друга с требованием продать «несчастливую» машину и купить другую, более «удачливую».

Мир летит в будущее с бешеной скоростью. Количество автомобилей на дорогах растет с катастрофической быстротой. Скоро нам, людям, не будет места на городских улицах. Там будут властвовать автомобили. У нас за городом, на горе, уже появился кинотеатр, в котором можно смотреть фильмы, не выходя из своего авто. Человек становится придатком к своей автомашине. Она же требует заправки, помывки, ремонта. За ней надо ухаживать, словно за ребенком. Правда, машина позволяет владельцу делать больше дел, бывать в разных местах. Но она убыстряет ритм его жизни. Человек постоянно начинает спешить, ведь у него есть шанс поспеть в сотни разных мест. Естественно, он не успевает их все посетить, по вполне объективным причинам: где–то надо переговорить, где–то обсудить, где–то просто простоять в пробке между такими же спешащими автолюбителями. Но чувство неудовлетворенности, недоделанности важных дел остается. Автомашина задает жизненный ритм ее владельца. Кроме того, она наполняет жизнь человека массой проблем: необходимо найти какие–то детали, пройти техосмотр, содержать автомобиль в чистоте и прочее, и прочее.

На самом деле, человек сам должен быть хозяином своей судьбы. Он не должен смотреть на автомашину как на предмет своих мечтаний и не носиться с ней как с писаной торбой или любимой девушкой. Существует масса автоцентров, где вам сделают все – от мойки машины до любого ремонта. И в принципе, это хорошо, потому что автомобиль не роскошь, а средство передвижения.

Ох, уж эти американцы

Наша машина ехала по дороге Бишкек – Ош, тонкой ниточкой вьющейся по склонам гор над бирюзовыми водами реки Нарын. Скорее всего, это была даже не река, а протяженное водохранилище, зажатое стенами ущелья. Далеко впереди путь водам Нарына преграждала плотина Ташкумырской ГЭС, поэтому уровень реки был высок по всей ее длине от городка энергетиков Каракуля до шахтерского городка Ташкумыра. Из воды виднелись верхушки затопленных опор старой линии электропередач. Участки старой дороги выходили прямо из реки, взбирались на косогор и опять исчезали в беловато–бирюзовой глубине Нарына. Затопленные ущельица создавали причудливую форму береговой линии. Верхушки гребней, погруженные в воду, смотрелись небольшими островками. Между ними скользили редкие лодки рыбаков, своими крошечными размерами, подчеркивая масштаб произведенных тут человеком изменений.

В салоне машины «Тойота серф» нас было четверо: водитель Вадим, рядом с ним дремал руководитель туристической фирмы и вдохновитель сегодняшней нашей поездки на юг Кыргызстана Сергей Дудашвили, а на заднем сиденье расположились Василий Плоских и я.

Не единожды мы одолевали те семьсот километров дороги, которые отделяют столицу Киргизии от Оша. Когда–то этот путь был исключительно тяжел. Шоссе вьется через горные перевалы, подымаясь вплотную к границе вечных снегов, проходит через несколько туннелей, пробитых в толще гор, спускается по живописным ущельям. Зимой путников подстерегают «белые драконы гор» – снежные лавины, норовя смести с трассы назойливые машины и заносчивых людишек, жмущихся друг к дружке в тесных салонах автомобилей. Ржавые останки жертв «белых драконов» до сих пор покоятся вдоль трассы, напоминая водителям, что они лишь гости в этих заоблачных местах.

В течение шести лет дорога Бишкек–Ош находилась в состоянии ремонта, и движение по ней было сущим адом. Туннели закрывались время от времени, каждый участок дороги приходилось проходить после долгого ожидания своей очереди. Несмотря на то, что грунтовое покрытие постоянно поливалось водой, кругом стояло густое облако пыли. Она обволакивала идущие машины, заполняла салоны, толстым слоем лежала на всех склонах окружающих гор и на работающих людях. Теперь все это позади. Дорога проходит между зелеными альпийскими лугами Сусамыра, спускается по красивому, поросшему елями, ущелью Чичкана, длиной лентой обвивает «рукотворное море» – Токтогульское водохранилище, переваливает через перевал Кумбель и устремляется вниз в благодатную Ферганскую долину. Монотонная хорошая дорога располагает к дремоте пассажиров, но и представляет немалую опасность для водителей. Задремав, они рискуют проснуться в перевернутой машине. Вдоль высокой насыпи видны следы таких досадных аварий: перевернутые КамАЗы, улетевшие в кювет легковые автомашины. Мы, пассажиры, дружно клюем носами.

Цель нашей поездки не Ош, а Исфана, которая находится на триста километров дальше. Это самый юг Киргизии. Там совсем другая страна. Если север и центр Кыргызстана – это зеленые горы, увенчанные белыми шапками снегов, глубокие ущелья, в которых с шумом несутся полноводные реки, а склоны поросли арчой и елями, то юг – это выжженные горные склоны, редкие желтые реки, несущие воды вперемешку с глиной, обширные безжизненные пространства, обожженные безжалостным солнцем. Жизнь жмется к воде, заполняя места вокруг рек и родников. Где–то в центре пустынного района недалеко от горного хребта Сары–Тоо лежат «бэдленды» – удивительный мир, который приводит путешественника в состояние шока. Пласты песчаника, некогда бывшие дном первобытного океана, вздыбились к небу каким–то подземным штормом и внезапно застыли, словно по мановению волшебной палочки Творца. Дорога вьется по дну каньона, прорезанного между разноцветными массивами песчаника и выходами меловых отложений юрского периода. Ярко–красные песчаники горят на фоне белых и желтых глин. По ним черной причудливой вязью змеятся слои угля. Точно гигантские красные черви, протянулись по холмам выходы красных глин, отороченные желтыми полосами. Так может выглядеть только Марс или Луна, но никак не наша зеленая планета. В этом мире живут фаланги, скорпионы и ящерицы, в воздухе парят одинокие грифы. Дно каньонов усеяно окаменелыми раковинами, возраст которых не одна сотня миллионов лет, круглыми каменными шарами, внутри которых пустота. Некоторые из них из песчаника, другие из халцедона различных оттенков: от чисто белого до почти дымчато–черного. Внутри халцедоновых конкреций, как называют шары геологи, прячутся щеточки кристаллов.

Недалеко от этих каньонов в склонах гор скрывается вход в мрачную пещеру Кан–и–Гут. Рядом с пещерой на несколько десятков километров нет ни одного источника с пресной водой. В ней в течение тысячелетий добывался свинец и серебро. Когда я впервые посетил эту пещеру, то обратил внимание на большое количество обломков керамической посуды, рассеянной вокруг входа в пещеру. Естественно, что на этом руднике погибели, как называли эту пещеру в древности, работало множество людей, в основном, рабы. За тысячу лет, можно себе представить, сколько было разбито посуды! Я подумал, что рабов надо было охранять, иначе бы они постарались убежать из этого гиблого места. Словно в подтверждение моим мыслям, я обнаружил на гребне одного из холмов большой стальной наконечник копья. Когда–то он безжалостно погружался в плоть несчастной жертвы.

Лет двадцать пять назад Сергей Дудашвили с группой спелеологов добирался до пещеры Кан–и–Гут на машине. Дело было к вечеру, и в сумерках группа заблудилась. Отчаявшись найти вход в пещеру, спелеологи заночевали в каньоне. Наутро они увидели необычные каменные башни, возвышающиеся среди красных скал. Конусовидной формы, они имели вход вовнутрь, увенчанный полукруглой аркой, и небольшие окна. Это были остатки средневековых плавильных печей. Одна печь была в хорошем состоянии, другие были почти разрушенные. Спелеологи спешили в Кан–и–Гут, поэтому, сфотографировав сооружения, покинули место.

Позже, вспомнив о случайной находке, Сергей решил отыскать каменные печи. Я сопровождал его в этой поездке. Исколесив почти все каньоны и истратив на поиск печей почти два дня, мы вынуждены были уехать в Бишкек. Мы не думали, что опять направимся в эти места.

Но жизнь распорядилась по–своему. Информацией о средневековых печах заинтересовался известный российский телевизионный канал, который делал серию фильмов о путешествиях, тайнах истории и прочих вещах, которые будоражат умы зрителей. Но, чтобы снять фильм, надо было сначала отыскать эти полумифические печи. И вот наша маленькая экспедиция в пути.

Василий Плоских, с которым я рядом дремлю на заднем сиденье нашего джипа, с детства принимал участие в археологических экспедициях своего отца, известного в нашей республике историка. В них он часто соприкасался с киргизским населением, живущим в горах. У Василия выработался свой, несколько идиллический взгляд на эту кочевую жизнь. Он с восторгом говорит о древних традициях, которые сохраняют до сих пор киргизские семьи.

Я осторожно возражаю ему, подчеркивая, что это только внешняя сторона жизни, а многие старые традиции утеряны. Привожу пример с национальной одеждой, о которой я сам не мог получить информацию от ученых–этнографов, вспоминаю о киргизском узоре, многие мотивы которого неизвестны современным мастерам.

Василий упорствует:

– Да вы знаете, как встречают киргизы гостя? Все, что есть в юрте, на достархан выложат. Вот настоящее гостеприимство, а не показное американское. Те вроде улыбаются, а в душе ты им глубоко безразличен.

– Ты, Василий, не прав, – ввязался в наш разговор Дудашвили. – Я был в Штатах в течение месяца. Посмотрел, так сказать, изнутри американскую жизнь. И, надо сказать, она мне понравилась. Там реальная свобода.

– Какая там может быть свобода? – возмутился Василий. – Во–первых, американцы свято почитают законы и боятся их нарушать. Кстати, это их единственное качество, достойное уважения. Во–вторых, они признают только свое, американское. Все остальное для них чуждо. Американец будет с наслаждением поглощать свои бутерброды, упиваясь тем, что они американские!

– Вовсе американцы не такие, – обиделся за «великую нацию» Сергей. – Я жил в семье ученого, хобби которого – альпинизм. Ему близок и туризм, поэтому я и попал к нему. Да, он и его домочадцы не готовят дома, а обедают и ужинают в кафе и ресторанах. Но, я думаю, это определенная степень развития общества. Готовка дома сродни натуральному хозяйству и отнимает уйму времени. Если можно качественно и вкусно поесть в ресторане, к тому же если и средства это позволяют, то чего время терять?

Мало того, скоро и у нас в Кыргызстане придут к подобному образу жизни. Посмотрите, сколько кафешек в Бишкеке открылось за последнее время. И ведь все они переполнены!

– В общепите нет души, – сурово отрезал Василий. – Даже яйцо сварить надо с чувством и умением. А в конвейере, по определению, не может быть ничего духовного. Например, если меня женщина любит, то она мне такие блюда готовит! И наоборот! А американец вообще никого не любит, кроме себя! Ему и дела нет до других народов.

– Позволь мне не согласиться, – запальчиво произнес Дудашвили. – Если бы им дела не было до других стран, то я не попал бы в Америку. Они, заметь, за свой счет принимают гостей вроде меня и стараются помочь в их бизнесе. Мне они оплатили все расходы: проживание, билеты, поездки – это не малая сумма.

– Америка – богатая страна. Она вон Ирак и Афганистан захватила, сосет оттуда нефть и полезные ископаемые. Плевать она хотела на живущие там народы, – отозвался Василий.

– А страна тут ни причем, – продолжал упорствовать Сергей. – Программа обучения, благодаря которой состоялась моя поездка, была частная. Простые американцы приходят в проект и платят свои кровные деньги на прием гостей. Они так воспитаны, такого поведения требует их культура. Есть деньги – помоги другим людям.

Василий даже зашелся от смеха.

– Ну, вы, Сергей Давыдович, насмешили меня! – наконец проговорил он. – Какая культура может быть у американцев?! Субкультура – это да, а культура может быть только у древних народов. Например, у киргизов. У них традиции сложились за тысячелетия. А американцы – кто? Сброд со всего мира! Какая у них культура общая? Там каждый третий побывал за решеткой, я статистику видел.

– Что–то я тебя, Василий, не пойму, – вмешался я в спор Плоских и Дудашвили, – то у тебя американцы сплошь законопослушны и ты уважаешь их за это, то, они у тебя все преступники и нарушители законов. Где же правда? А потом, если киргизы носители великой культуры, кому они ее передают? Кому они помогают? Я вижу только американские, швейцарские и прочие иностранные фонды и организации, которые поддерживают киргизскую культуру и традиции, а сами киргизы копейки на нее не расходуют. Только с протянутой рукой стоят, ждут кто им очередные деньги отвалит. За шестнадцать лет существования независимого Кыргызстана даже эпос «Манас», о котором на каждом углу кричал Акаев и прочие деятели, прилично не издавали. Только «Раритет» на английском языке выпустил этот эпос в 2004 году. Так его сейчас официальные власти не покупают. При Акаеве, все–таки, на подарки иностранным гостям брали. А теперь, видимо, лишь калпаками обходятся. Народ шутит: «Окалпачим весь мир!»

– Все эти фонды – сплошное отмывание денег, – безапелляционно объявил Василий. – А вся их пресловутая культура – это мусоропровод. Они по нему к нам всякий отстой сливают. Пропагандируют секс, насилие, разрушают устои общества. Это у американцев и ЦРУ такая специальная программа, чтобы наше общество разложить, а потом уже прибрать беспомощных к своим рукам. Американская культура – это сплошное пепси, жвачка и порнуха.

– Ты это брось, – в один голос закричали мы с Дудашвили, – в Америке культ семьи развит. Для них семья святое. На этом их общество держится.

– Да американцы друг к другу так запросто, как мы с вами, даже в гости пойти не могут! – возопил Василий. – Им за год извещение посылать надо и еще ответ ждать – соизволят вас принять или черес чур заняты! А киргиз для гостя последнего барана не пожалеет – зарежет!

– Смотря для какого гостя, – сыронизировал я, – для нас с вами вряд ли.

Василий замолчал, подбирая новые аргументы в пользу своей точки зрения. Дудашвили, слегка раздраженный упрямством оппонента, тоже молчал.

Машина продолжала нестись вперед. Перед нами лежала Ферганская долина. Лучшие ее земли принадлежат Узбекистану. Территории узбеков лежат вдоль долин рек, стекающих с хребтов Тянь–Шаня. Они острыми клиньями далеко врезаются на киргизскую сторону. Тянь–Шань – это уже земля киргизов. Такое впечатление, что все плодородные земли при разграничении государств отдали узбекам, а киргизам оставили выжженные предгорья. Теперь, когда все республики стали суверенными, Кыргызстану пришлось прокладывать дороги в обход территории Узбекистана. Там, где раньше было два–три километра пути, теперь надо преодолеть двадцать–тридцать, а то и более километров. При Советской власти можно было пересечь Ферганскую долину и сразу попасть в Баткен, минуя Ош. Сегодня нам не хватит одного дня, чтобы добраться до цели нашего путешествия. В Оше придется переночевать.

– Я недавно читал в Интернете, – нарушил молчание Василий, – что киргизы, по исследованию ученых, одни из самых счастливых людей на нашей планете. Они находятся на втором месте. Я не помню, кто на первом, но американцы даже в двадцатку счастливых наций не попадают.

– По каким, интересно, критериям оценивали, какая нация счастливая? – тут же отозвался Дудашвили. – По количеству съеденного бешбармака или выпитого кумыса? По–моему, самые счастливые – это американцы. У них страна самая богатая в мире.

– Да у них самый большой внешний долг, – прервал его Плоских. – У меня друг живет в Америке, женат на американке. Так он не хочет принимать американское гражданство. До этого тоже уважал америкосов, а пожил с ними и в корне изменил мнение. А вот все, кто к нам приезжает, все отмечают, какой прекрасный и гостеприимный народ в Кыргызстане.

– Я жил там, – настаивал Сергей. – Такой свободы, как там, нигде нет! Хочешь дело открыть – за полчаса фирму оформишь, кредит получишь. У них любое дело перспективно, потому что у населения куча денег, надо только предложить им что–нибудь стоящее. А у нас – страна нищая, поэтому проблема и с зарплатами, и с платежеспособностью населения. Какой тут бизнес?!

– А счастье – это категория не экономическая, – заметил Василий, – это состояние духа. Киргизы бедные, но счастливые. В этом их свобода.

– Ребята, о чем вы тут спорите? – опять вмешался я в разговор. – Сейчас многие посещают другие страны, видят, как там живут люди. Везде они трудятся, в поте лица добывая свой хлеб. Все страны развиваются. Посмотрите на Казахстан. В Алматы чувствуется достаток. Можно спокойно гулять вечерами. В воздухе нет напряженности и опасности. У нас же с наступлением сумерек нельзя выйти на улицу, даже в Бишкеке. Хорошо, если только ограбят, а если убьют? Не знаю, как себя чувствуют киргизы, счастливы они или нет, только больше миллиона наших граждан, именно киргизской национальности, уехало работать в Россию и Казахстан. От счастья вряд ли бегут. И ведь само правительство агитирует уезжать из страны. Целая рекламная кампания развернута. Провожают целые эшелоны уезжающих гастарбайтеров. С помпой и оркестром. Я видел рекламный ролик: сидят два друга за достарханом, один из них на комузе играет, второй у первого спрашивает: «Ты специальность какую–нибудь получил?» Первый отрицательно машет головой и продолжает играть на комузе. Второй опять его спрашивает: «А русский хорошо знаешь?» Тот опять трясет головой: «Нет!» Друг его опять вопрошает: «А как же ты поедешь в Россию? Там надо язык знать и специальность нужную освоить. На комузе играть там некому, туда едут деньги зарабатывать!» И потом титры, призывающие учиться в техникумах и училищах. Грустная реклама.

– Киргизы – кочевники. У них в крови переезды, – упрямо отозвался Плоских. – Это ваших любимых американцев с места не сдвинешь.

По сопению Василия я понял, что спорить с ним бесполезно. Ему было удобнее и спокойнее представлять киргизов идиллически. Они счастливо кочуют по горным джайлоо, поют свои протяжные песни, живут в юртах, впитывая через тюндюк космическую энергию, и поджидают дорогого гостя, чтобы зарезать ему барашка.

– А сколько американцев волонтерами к нам приезжает? – отозвался Сергей Дудашвили. – Насколько я их знаю, американцы очень легки на подъем.

– Волонтеры либо миссионеры, которых спонсируют религиозные организации, либо шпионы, – тут же отрезал Василий, – а те, кто побывал в Кыргызстане, уезжать не хотят. Говорят: «Какая прекрасная страна!» и добавляют: «Какие гостеприимные люди!», это про киргизов. Некоторые остаются жить у нас, причем не в Бишкеке, а в глубинке.

Спорить я не хотел, в этой дискуссии вряд ли родилась бы истина, каждый упорно отстаивал свою точку зрения, но все же не удержался от реплики:

– Знаешь, Василий, ты не совсем прав, говоря, что на Западе люди крепко держатся за обжитое место или работу. Я лично знаю классных специалистов книжного дела, которые в пять–шесть лет круто меняют все свои жизненные обстоятельства, оставляют престижные должности, хорошую работу, меняют города, потому что начинают терять вкус к жизни. Им хочется добиваться успеха в других, менее преуспевающих организациях, применять свой опыт, профессионализм и показывать, чего они стоят на самом деле.

– С жиру бесятся, – буркнул в ответ Василий.

…Наша поездка удалась на славу. Ночевка среди марсианского пейзажа причудливых скал юрского периода, долгожданная находка средневековых печей, остатков керамических трубок, по которым подавался в печь воздух, великолепные пейзажи пустыни, зеленых оазисов у родников… А потом, на обратном пути, пустынные пространства сменили обширные зеленые горные долины близ реки Нарын, сплошь усеянные весенними цветами: оранжево–желтыми головками купальниц–жарков, фиолетовыми шарами дикого лука и чеснока, красным диким пионом–воронцом, синими метелками колокольчика и массой других цветущих растений. Вот где рай земной!

В Исфане, конечной точке нашего путешествия, мы заночевали у одного знакомого Сергея Дудашвили. Народ в глубинке живет бедно, и мы, не ожидая мифического барана, купили на базаре все необходимые продукты для ужина.

Чай подавал нам старший сын хозяина. Ему было на вид лет двадцать или чуть больше. Мы спросили, где он работает. Оказалось, что на стройке в Москве. Живет на квартире. Когда я сказал, что снимать в Москве квартиру очень дорого, юноша ответил, что вместе с ним в ней проживает еще двадцать девять человек из Киргизии. Молодой парень с гордостью поведал, что в Кремле работают только киргизы из Ляйляка. Мой друг Володя Шестопалов, недавно вернувшийся из двухмесячной командировки из Москвы, первое, что сообщил мне при встрече, – так это то, что в Москве полным–полно киргизов. Они работают официантами в кафе и ресторанах, продавцами в магазинах, а раньше, как сказал Шестопалов, они работали только дворниками.

Однажды я ходил по полю с металлоискателем не так далеко от Бишкека. Я искал древние монеты и другие артифакты. Ко мне подъехал молодой пастух. Мы с ним разговорились. Оказалось, что он собирается уезжать во Францию! Я сильно удивился и спросил юношу, знает ли он иностранные языки и имеет ли какую–нибудь профессию. Как я и предполагал, ответ был отрицательный. Родственников и знакомых во Франции у этого парня тоже не было. Видя мое крайнее удивление его выбором, пастух пояснил: «Хочу поступить в Иностранный легион. Мне нравится армия. Но в нашей, киргизской, делать нечего, а там большие деньги платят и интересно, по всему миру можно ездить!»

Мы возвращались по трудно проходимой горной дороге. Наш путь пролегал в самом центре Тянь–Шаня. Мы переваливали через высокие хребты, спускались в просторные долины. Наша машина казалась маленькой букашкой, пробирающейся среди огромного зеленого простора. В очередной раз мы с восторгом наслаждались дикой красотой нашей республики. Кое–где в долинах жались к склонам гор небольшие селения.

Нас неприятно поразило то, что почти все мужское население в селах было в подпитии. Давно оторванные от цивилизации и культуры, сельчане с удивлением взирали на русских, вторгнувшихся в их владения. Опомнившись от изумления, они пытались остановить нашу машину. Что хотели сказать нам местные жители, я не знаю. Большинство из них не понимает русского языка. Но, судя по перекошенному лицу всадника, который яростно нахлестывал лошадь, пытаясь догнать нас в течение не менее получаса на горной дороге, что–то очень важное. Может быть, хотели поделиться секретом своего счастья? В этой поездке у нас были другие задачи и цели. Возможно, эти счастливые люди когда–нибудь будут целью нашей будущей экспедиции. А сейчас по дороге домой задержка в пути нам была ни к чему.

Массовый туризм

В советское время был очень развит внутренний туризм. Во–первых, попасть за границу в условиях железного занавеса и холодной войны было делом нелегким и почти не реальным. Исключение составляли страны соцлагеря, но и туда пускали далеко не всякого, и под присмотром доверенных лиц, чтобы чего не выкинули наши граждане, не опозорили высокое звание советского человека. Во–вторых, наша советская Родина была настолько широка и разнообразна, что можно было путешествовать бесконечно, познавая родные просторы. Это и Сахалин, и Приморье, и Камчатка с вулканами и гейзерами, тайга, тундра, Заполярье, пустыни, горы, моря и океаны. Можно было сплавляться по рекам, плавать в Черном море, искать капли янтаря на побережьях Прибалтики. Я уже не говорю о культурных программах, экскурсиях по городам и историческим местам. Всего хватало.

Люди узнавали свою Родину. Только так и можно полюбить свою страну – когда вы ее знаете не понаслышке или из книг, а своей личной памятью, своими ощущениями и эмоциями, когда ее уголки пропечатаны в ваших воспоминаниях теми тяготами походов, которые заставляли вас чувствовать вкус жизни. Так уж устроена человеческая память, что все хорошее и беззаботное льется сквозь нее, словно вода в решете, а все неприятное, нарушающее покой и порядок, трагичное и драматическое, будто корявые камни, задерживается в ней, но зато потом доставляет массу приятных воспоминаний о преодолении трудностей и составляет суть и соль всех ваших рассказов о совершенных путешествиях.

Внутренний туризм необходим, граждане обязаны знать свою Отчизну и дорожить ею. Во многих странах существуют специальные программы для школьников и студентов, по которым дети знакомятся с красотами своей страны, с ее культурой, традициями, природой. Государство выделяет для этого средства. Очень жаль, что в нашей сравнительно небольшой республике многие жители не имеют представления ни о ее истории, ни о природе. Редко кто из наших соотечественников путешествует по Кыргызстану. Все стремятся наверстать упущенное: раз сейчас можно поехать практически в любую точку Земли, то, если средства позволяют, едут. Надо же отметиться у египетских пирамид, прогуляться по Лувру и подняться на Эйфелеву башню. Это стремление можно понять.

Когда в советском государстве началась перестройка и наступила пора гласности, народ ошалел от вседозволенности. Издатели печатали все, что когда–то было под запретом. На людей обрушился поток новой информации. Каждая семья выписывала по нескольку наименований газет и журналов. Почтовые ящики трещали от получаемой ежедневно печатной продукции. Покупались книги эмигрантов и диссидентов, запретный ранее плод манил. Рынок захлестнула волна эротической и мистической литературы. А потом – как отрезало. Народ пресытился и вообще перестал выписывать газеты и журналы. Почтовые ящики стали ненужным и бесполезным атавизмом. Люди даже письма друг другу прекратили писать. Так и с туризмом. Народу, в конце концов, надоест ездить по дальним странам или это станет не таким модным и престижным. А незнание своей страны будет признаком дурного воспитания. Люди и поедут по Киргизии.

У нас есть что показать своим согражданам. Есть чем гордиться. И не только Иссык–Кулем, хотя и про него кыргызтанцы мало чего знают. В Кыргызстане масса горных озер, которые хранят свою дикую красоту вдали от туристических троп. Кто из вас, читающих эти строки, наблюдал движение ледяных айсбергов по водной глади озера Мерцбахера? Или всматривался в матовую глубь вод Каракуля, ища малейшие признаки существования там, на дне, космической станции пришельцев? Кто любовался перевернутым миром, отраженным в зеркальной поверхности Алакёля, когда кажется, что под ногами нет твердой опоры и ты повис в пространстве меж двух параллельных миров, а над тобой и под тобой простирается лишь бездонное небо? Арчовые леса Кыргыз–Аты, ореховые рощи Арсланбоба, которым уже не одна сотня тысяч лет, красивейшие водопады практически в любом горном ущелье, экзотические села в Кожокелене, где кажется, что домики, сложенные из камня и глины, не произведение рук человеческих, а творение матери природы, что они просто выросли, словно грибы, из окружающей их красной глины и валунов? А петроглифы, начертанные в древних святилищах, скрывающихся в горах? А завораживающие просторы высокогорных пустынь–сыртов? Всех красот и чудес нашей республики и не перечесть…

Когда я впервые попал за границу, в Англию, был шок – я посетил другую планету, настолько разной была жизнь в бывшем Советском Союзе и на Западе. Удивляло все, начиная от жевательной резинки и «Сникерса» с «Марсом» до помытых тротуаров и переполненных пабов, которые, в отличие от наших пивных, посещались не только мужиками, но и женщинами с детьми, стариками и старухами – это были своеобразные клубы по интересам. Существовали пабы любителей футбола, бокса, даже спелеологов.

Затем были Германия, Венгрия, Польша. Эта была добропорядочная Европа. Чистая, ухоженная. С удобными сквериками, красивыми парками и дворцами, строгими соборами и следами некогда могущественной Римской империи.

Потом были Голландия, Франция и Италия. Европа уже казалась узнаваемой и знакомой привычным изобилием и приветливой улыбкой: «Чем могу вам помочь?»

По улицам ходили толпы туристов, спешащих по одним и тем же маршрутам познакомиться с местными достопримечательностями. Елисейские поля, Эйфелева башня, Триумфальная арка, Лувр, Трафальгарская площадь, Лондонский музей, кофе–шопы в Амстердаме и улица «красных фонарей». И тысячи наших бывших соотечественников, жаждавших приобщиться к вожделенной и недосягаемой прежде европейской культуре. В основном это были евреи, живущие в Европе, Израиле, Канаде, Америке или Австралии. Русская речь звучала везде: «Вы еще не были в Милане?! Там же «Тайная вечеря» самого Леонарда да Винчи! А Венеция – это же великий Веронезе и Тинторетто!» «Как, вы не видели «Давида» Микеланджело?! Не посещали Флоренцию? Не насладились искусством Челлини, не любовались куполом собора, произведением Брунеллески? Что вы тогда делаете в Европе? Зачем уехали из Союза? Что вы тогда пишете оставшимся на родине родственникам? Они же должны жгуче завидовать вам, что вы имеете возможность посещать все эти замечательные места!»

Конечно, и у меня захватывало дух от того, что я прохожу по улочкам, по которым некогда ступали стопы Данте, по камням, помнящим легкую поступь Боттичелли или неспешную походку Бродского. Но я видел, с каким удивлением смотрели на меня мои попутчики. «Вы в самом деле из Киргизии?! Неужели вы опять туда возвращаетесь?!» В их представлении лишь они, эмигранты, имеют полную свободу передвижения по Европе, а оставшиеся соотечественники в СНГ влачат жалкое существование. Когда же я выяснял обстоятельства «забугорной» жизни, то оказывалось, что бывшие наши сограждане живут либо на пособиях и пенсиях, либо в страхе потерять работу, за которую они получают меньше, чем настоящие европейцы. Все, что они там получили – это переполненные магазины и абсолютно безрадостная жизнь, в которой ты по большому счету никому не нужен. Вот наши эмигранты и спешат по Европе, чтобы доказать своим родственникам и друзьям, оставшимся в СНГ, что жизнь за границей великолепна, всего валом. «А вот посмотрите, видите, я рядом с Эйфелевой башней, а на этом снимке – в Афинах, а здесь – Рим». А может быть, они сами себе пытаются внушить, что их жизнь прекрасна? И изумляются, узнав, что мы тоже можем позволить себе путешествовать, и даже туда, куда они себе позволить не могут. Одно дело – дешевенькая путевка в нетуристический сезон, плохонькие отели без завтраков и автобусы без удобств, и совсем другое дело – путешествие по Китаю, Вьетнаму или Африке, куда одни только авиабилеты стоят кругленькую сумму – тут уж одной–двумя сотнями долларов не обойдешься.

А насчет автобусов без удобств – вполне серьезно. Раз мы с женой, будучи в Германии, присоединились к одной туристической группе, едущей в Венецию. Само собой разумеется, народ в автобусе весь – бывшие «наши». Почти поголовно евреи. Местные, из Германии, кроме одной молодой женщины из Америки и пожилой пары из Израиля.

Только мы отправились в путь, гид передал нам пожелание водителей, тоже бывших «наших»: «Туалетом не пользоваться!» А автобус хороший, современный, не то, что туалетом, а и душем оборудованный. В дополнение гид сообщает, что остановок практически не будет, так как расстояние большое, а программа насыщенная. А публика–то почти вся – пенсионного возраста. На слабые возражения против запрета пользоваться туалетом, один из двух водителей отрезал: «Смыть забудете, вонять всю дорогу будет!» Народ понял, что защищать свои права бесполезно и покорно затих.

Следующее грозное предупреждение со стороны водителей было выслушано тоже в тишине: «Бутылочки с водой и пивом выкиньте в мусорные баки. Пройдем по салону, у кого найдем, пеняйте на себя, заберем и выбросим». Сей запрет они объяснили тоже довольно просто: «Вы их, бутылочки, суете в сетчатые карманы на спинках передних кресел, а они рвутся!»

Я хоть и припас с собой в дорогу пару бутылок с минеральной водой, выкидывать их не стал. Меня, во–первых, возмущал беспредел водителей, а во–вторых, я не собирался толкать бутылки в сетчатые карманы. Я их просто положил на сидение рядом с собой. Каково же было мое негодование, когда после одной из остановок я не обнаружил свои бутылки на месте. Водители все–таки обнаружили мой запас и изъяли. При этом сами они вовсю торговали и водой и пивом. Их бутылочки можно было держать на своих местах и, видимо, даже совать в сетчатые карманы.

Кроме этого, наш маршрут проходил самым сложным образом. Мы постоянно куда–то заворачивали, забирая очередных пассажиров, ожидали стыковок каких–то автобусов, на которых прибывали наши попутчики. Сначала я объяснял это себе заботой туристической фирмы об удобствах туристов, но когда обнаружил, что в нашем автобусе собрались люди, едущие в разных направлениях – кто в Париж, кто во Флоренцию, мы – в Венецию, понял: весь этот запутанный и долгий маршрут разработан только с одной целью – сэкономить деньги, а о людях никто и не думал.

Я уже побывал в нескольких странах в качестве туриста и могу кое–что сказать о том массовом туризме, который увидел.

Во–первых, я прекрасно понимаю, что туризм – это выколачивание денег из клиента. Он платит за все: за услуги, проживание, транспорт, экскурсии. Турист ест, покупает сувениры – деньги текут рекой. Каждый шаг должен быть оплачен. И это–то понятно. Но меня коробит другое: то, что выколачивание денег становитФ ся самоцелью. Например, в Иордании, стране довольно бедной, где можно на любом базарчике за доллар выпить десять стаканов вкуснейшего финикового сока, туристу предлагается стакан такого же напитка за два доллара. Гиды водят туристов в определенные магазины и рестораны, где с них дерут три шкуры. Такие специализированные магазины есть практически в каждой стране. В Китае или Вьетнаме вас привозят на фабрику, где производятся какие–либо изделия, например, из шелка или лака, показывают технический процесс и после экскурсии препровождают в фирменный магазин, который готов вам сделать хорошие скидки. Потом вы обнаруживаете, что существуют базарчики, на которых можно точно такой же товар приобрести за сумму в два–три раза меньшую, чем вы выложили за него на фабрике. Правда, гид вас успокаивает, мол, там вы взяли товар настоящего качества, а тут предлагают плохой. Разницу, как правило, вы заметить не можете.

Существует еще несколько способов беззастенчивого выбивания денег из клиента. Скажем, вы плывете на лодке по реке во Вьетнаме. Она пробила себе дорогу сквозь многочисленные известняковые скалы, островами возвышающиеся среди зеленой равнины. Подземные проходы сплошь увешаны сталактитами. Все красиво и необычно. Но вот вьетнамец, сидящий сзади, на корме вашей лодки и искусно гребущий веслами не руками, а ногами, внезапно останавливает лодку, и из прибрежных зарослей на нас набрасывается целая флотилия торговцев на утлых лодочках. Предлагаются напитки, конфеты, сигареты. Когда вы возмущенно отказываетесь от их товара, они просят купить его для гребца, ведь он работал для вас и устал, и для его жены, которая сидит на носу вашей лодки. Ее присутствие на борту становится ясным во время следующей внезапной остановки – женщина проворно вытаскивает из большой сумки сувениры и национальную одежду. Вы обязаны что–то у нее купить.

Точно такая же ситуация повторилась и на Филиппинах. На одном из поворотов реки, по которой мы двигались на каноэ к расположенным в верховьях водопадам, нас окружила орда торговцев на лодках, предлагавших напитки. Точно так же они предлагали нам угостить наших утомленных гребцов.

Стандартные шоу, организуемые для туристов, наряженные папуасы – все это мне напоминает цирк. Экскурсии «посмотрите направо – посмотрите налево» не оставляют какого–либо следа в памяти. Она хорошо фиксирует чувства и наши эмоции. Я навсегда запомнил тот прилив адреналина, который заполнил безграничной радостью все мое существо, когда я прошел довольно большой отрезок по почти вертикальной скале без страховки. Я шел первым, вбивал крючья и навешивал веревочные перила. Впереди оказалась стенка метра в три. По ней шла вертикальная узкая трещина. Используя ее в качестве зацепов и заклинивая в трещине носки ботинок, можно было сравнительно легко подняться на небольшую полочку выше стенки. Но идти надо было без страховки, потому что бить крючья было бы нечем – руками я должен был цепляться за края трещины. Малейшая ошибка могла привести к срыву – выдержат ли нижние крючья, я не знал. Была еще возможность: попотеть и вбить шлямбурный крюк, но на это потребовалось бы много времени и усилий. Я решил рискнуть и пошел по трещине. Страха не было, но когда я вышел на полочку и сел на нее, меня охватила теплая волна радости – я понял: жизнь прекрасна!

Или другой случай, когда я еще был зеленным новичком, не так давно получившим гордое звание «Альпинист СССР». Мы были на сборах на Памире. Величественный Гиссарский хребет, необычно красивые названия вершин – «Мечта», «Корона Сиамы», ущелья, поросшие орешником, – все это придавало нашим восхождениям ореол романтичности. Несмотря на ноябрь, было тепло, Душанбе утопал в зелени и цветах. В горах скалы тоже были теплые, безо льда, и по ним было легко и приятно передвигаться.

На одном из восхождений я был в группе с бывалыми альпинистами, перворазрядниками, которые решили совершить тренировочный выход перед сложным маршрутом.

Шли они легко, шутили, смеялись. Мне, как новичку, давали право идти первым. Я гордился собой. В одном месте на гребне я вышел на узкую перемычку, обойдя небольшой скальный выступ, и стал невидим для своих товарищей. Согласно маршруту, я должен был спуститься с перемычки по узкому кулуару на другую сторону гребня и пойти дальше вдоль каменной стены горного массива. Но в кулуаре оказался лед. По неосторожности я поскользнулся и полетел вниз. Правда, не слишком быстро, потому что меня страховали мои товарищи. Сам я остановиться не мог – ледоруб я не взял, послушав перворазрядников, которые сказали, что это не восхождение, а простая прогулка, притом, в основном, по легким скалам, поэтому таскать лишнюю тяжесть не стоит. Так я и скользил беспомощно вниз, болтаясь на вытравляемой веревке. Я даже не мог как следует дернуть за страховку. Наконец я остановился, и на перемычке показалась голова Юры Кудашкина. Он удивленно посмотрел на меня. Я виновато развел руками: «Сорвался я». Кудашкин засмеялся: «То–то мы смотрим, больно быстро ты побежал, выдавать веревку не успеваем!»

Мы возвращались из Таджикистана на поезде. Половина плацкартного вагона – наши альпинисты. Дорога дальняя и нудная. Вот наш тренер и бог Анатолий Тустукбаев, в простонародье легендарный Тук, говорит: «Чего сидите, носы повесили? Вам, молодежи, тренироваться надо». Мы смотрим на него преданно и беззаветно, не понимаем, чем нам заняться. Тук командует: «Открывайте вагонные двери и все на крышу!» На полном ходу лезем по лесенке на боку вагона, рассыпаемся по крыше, перепрыгиваем с вагона на вагон. Вот она – свобода! Ветер навстречу такой, что лежать на нем можно. Много ли надо молодому человеку для романтики! Даже по ночам некоторые из наших выходили прогуляться по свежему воздуху. Двоих из них пограничники арестовали и привели к нам в вагон для опознания. «А мы смотрим, – гордо рассказывали они нам потом, – огни в темноте появились. Думаем, станция близко. А огни к нам плывут. Глядь – а это погранцы с фонарями. Ну, вот и повязали».

Вот из таких событий создается наша цепь воспоминаний, в которую вплетены, словно бусинки, наши эмоции и переживания. Они зафиксированы в памяти каким–то химическим образом и никогда из нее не будут вычеркнуты, пока мы живы.

Путешествия, которые предлагает массовый туризм, максимально безопасны и не могут быть другими, потому что туристы на двести процентов должны быть уверены, что с ними ничего незапланированного не произойдет. Мне же такой туризм больше напоминает отдых в советских пансионатах. Завтрак, обед и ужин по расписанию, экскурсии «посмотрите направо, посмотрите налево», лежание на пляже, курортные романы, рыбалка и дискотека.

Безусловно, то, что предлагается туристическими фирмами, проверено временем и самое лучшее. Стена Плача, храмы в Петре, Запретный город, залив Халонг и многое другое, что я видел, уникально само по себе. Но местные фирмы и жители создали навязчивую инфраструктуру вокруг каждого такого удивительного места. Вас фотографируют, когда вы плывете на лодке, и потом продают снимок вам втридорога. Вам навязывают напитки или сувениры, вас осаждают толпы профессиональных нищих, демонстрируя несчастных младенцев. Вас лишают свободы действий, заставляя следовать расписанной программе. Вы теряете возможность полюбоваться понравившимся местом, побродить в поисках объектов для собственных фотоснимков, потому что вы спешите. Иногда совершенно бессмысленно.

В Иордании мы проехали чуть не полстраны на север, чтобы посетить развалины римского города. По пути мы посещали другие интересные места и в конечный пункт прибыли в густых сумерках. Еще на полдороге стало понятно, что там мы ничего не увидим. О чем мы и сообщили гиду. Абдулла почесал затылок и принял решение: нарушать программу нельзя, и мы продолжали бессмысленное движение вперед. Когда мы прибыли на место, разразилась мощная гроза и пошел ливень. Под ненадежной защитой зонтов мы, шлепая по лужам, пробирались в кромешной тьме по древней улице меж каких–то мрачных развалин. Даже неожиданные вспышки молний не помогли нам сориентироваться и определить, в какой стороне находится амфитеатр. Хотя потом, судя по плану, я обнаружил, что мы дважды прошли мимо него.

Сервис должен быть ненавязчивый, и у туриста должна быть свобода выбора. Не должно быть искусственных построений маршрута. Турист сам должен выбрать его схему, чтобы не получилось так, как это было с нами во Вьетнаме или на Филиппинах. Нас везли в лодках по рекам, хотя рядом была хорошая дорога. До водопадов или пещер – цели нашей поездки можно было легко добраться на машине. А для желающих можно было организовать сплав по течению реки. Но в обоих случаях это был маршрут в два конца: туда и обратно, с налетом флотилии надоедливых торговцев.

Мне на память приходит одна встреча. Еще во времена Союза я ездил в Узбекистан налаживать оборудование в знаменитый Шахресабз – родину эмира Тимура. Однажды в поезде моим попутчиком оказался директор небольшого магазина в каком–то узбекском городишке. На мой традиционный вопрос о жизни он кивнул головой, хорошо, мол. И добавил, что магазин его, продающий продовольственные товары, пользуется почетом у покупателей, жителей его городка, потому что вопросами снабжения он, директор, занимается лично. И в его магазине всегда широкий выбор московских конфет. По тем временам это было в диковинку. Я понимающе улыбнулся: чуть–чуть недовесил, чуть–чуть сдачи недодал, вот жизнь и прекрасна. Мой попутчик оскорбился. Его весы верны как аптекарские, а сдачу всегда он дает копейка в копейку, чужого ему не надо. И народ потому к нему валит, что, во–первых, он честный, не обманет, а во–вторых, потому что ни у кого нет такого ассортимента и такого свежего товара! Узбек гордо посмотрел на меня и, понизив голос, добавил: «И деньги я имею всегда лишние, но честно заработанные» Увидев мой непонимающий взгляд, он пояснил: «Бумага! Все очень просто: я продаю бумагу». Насладившись моим непониманием, директор добавил: «Оберточная бумага. Я продаю конфеты, расфасовывая их в кульки. Правило требует, чтобы продавец положил на противоположную чашу весов лист упаковочной бумаги, а я забываю положить. Кто обратит внимание на такую мелочь? Несколько граммов – пустяк. А я тоннами продаю упаковочную бумагу по цене московских шоколадных конфет! Знаешь, не только на хлеб с маслом хватает! А потом, я же для людей стараюсь, они сами выбирают мой магазин. Значит, им у меня нравится, должны же они хоть чуть–чуть мне заплатить за услугу?» Раньше, действительно, до появления полиэтиленовых пакетиков, все продукты паковались в плотную бумагу. Подход моего попутчика – директора магазина к незаметному взиманию платы за услуги меня тогда просто умилил. Мне кажется, что и туризм должен дать такую же свободу выбора и не попирать права людей, грубо обвешивая их или обсчитывая. Народ должен испытывать радость от покупки.

Путешествуя по Киргизии, я имею полную свободу действий, и это мне приносит удовольствие. Я могу остановить машину в любом приглянувшемся месте и провести там столько времени, сколько захочу. Сворачивая с наезженных путей, я открываю все новые и новые привлекательные стороны нашей страны. И я боюсь, как бы навязчивый сервис не захватил Кыргызстан. Сюда едут, потому что у нас сохранились нетронутые, дикие места. Нам надо сохранить нашу уникальность. Иссык–Куль никогда не будет Лазурным берегом или филиппинским пляжем. И не надо. Театрализованное представление никогда не заменит обычного вида высокогорного джайлоо с белыми шапочками юрт, сизым дымком над ними и картины мирно пасущихся отар на склонах гор. Добавьте сюда кристально чистую воду из журчащих родников, могучие вершины, закованные в ледяную броню, гордых беркутов, парящих в синеве небес, посвист сурков и свежий прозрачный воздух, наполняющий вашу грудь – этого достаточно, чтобы испытать радостное чувство свободы. Поверьте мне.

Испытание Тибетом

Меня всегда интересовал вопрос: почему люди верят в Бога? Ведь нет на свете какой–нибудь общности хомо сапиенсов, которые жили бы без религии. Взять хотя бы любой островок в Тихом океане, и на нем у туземцев обязательно будут свои божки для поклонения.

На протяжении всей истории человечества существовали разные религии, да и сейчас сотни новых появляются. Их апологеты истово выполняют обрядовые церемонии и свято верят, что их Бог самый правильный и их поклонение – эталон для всей остальной части человечества. Многие готовы приносить себя, а то и других в жертву своим идолам.

Атеизм, как и коммунизм, тоже далеко не ушел от религии. Его сторонники нанесли непоправимый ущерб человеческой культуре, наверное, больше, чем средневековая инквизиция. Например,борьба большевиков с церковью. Подсчитайте, сколько было разрушено храмов и сожжено реликвий и икон. А если вспомнить про Китай, так там хунвейбины во главе с Мао чуть ли не все исторические памятники Поднебесной уничтожили. Хорошо, что сил не хватило все дотла разорить, а то что бы сейчас туристам показывали? История человечества накрепко привязана к истории религий.

Не может человек жить без веры. Если нет подходящей, он сам себе какую–нибудь выдумает и будет свято верить, что она ниспослана ему свыше. Помните, когда Моисей пошел на гору Синай беседовать с Господом, народ, устав ждать своего пророка, понаделал себе жертвенников и идолов и давай им поклоняться. Так что потребность человеческого существа в вере, видимо, сидит где–то на генном уровне. Или в процессе эволюции она там прописалась, либо эту запись сделали раньше, чем человек появился на свет. Создатели нашего бренного мира, вероятно, считали, что человек верующий имеет больше шансов выжить, чем неверующий.

Но вера и религия – совершенно разные вещи. Первая – это внутреннее состояние человека, а вторая – организация, которая кнутом и пряником, огнем и мечом принуждает людей выполнять определенные правила, ею же придуманные. Например, послушание, десятина. А зачастую какая–нибудь религиозная организация и все состояние и имущество прихожан норовит к рукам прибрать, «во имя Господа нашего». Главная задача религии как организации – так напугать правоверных, чтобы ими можно было управлять как своей рукой. «Побойтесь Бога! Устрашитесь Его кары! Гореть вам в страшном огне преисподнии! – кричат проповедники своей пастве. И тут же добавляют: – Бог добр, Он всех вас любит, в обиду не даст». Да какой же он добрый, если Его всевидящее око только и знает, что за людишками подсматривать да вести счет каждому мелкому прегрешению, чтобы потом злорадно предъявить список несчастному смертному в день Страшного суда, вот, мол, я все видел, чем ты там занимался! Если начнешь читать Библию, так этот добрый Бог таким жестоким самодуром представляется. Чуть что не по Нему – в ярость приходит. То Еву с Адамом из рая прогнал, смертными сделал, то вообще весь род человеческий погубил, всемирный потоп наслав. Да что там людишки, все живое на Земле извел, оставив Ною лишь каждой твари по паре. А Содом и Гоморра? Громом поразил, водой залил; жену Лота за то, что из женского любопытства обернулась, в соляной столп превратил. Всех зверств и жестокостей и не перечтешь. Оно и понятно, религии надо человека сильно запугать, чтобы он послушным стал.

Вера же подобна способности испытывать счастье. Можно дать тысячу рецептов, как пережить чувство радости или счастья, но ни один из них не поможет получить нужный результат, если нет у вас внутри соответствующего настроения. Так и религия придумала тысячу и один способ обретения веры. Но если ее внутри нет, то обряды остаются лишь обязательным, но совершенно бессмысленным ритуалом.

Когда я попал в Иерусалим, в душе теплилось предчувствие встречи с чем–то необычным. Ведь сколько крови пролилось в борьбе за обладание Гробом Господним, тем самым Крестом. Здесь можно пройти Его скорбным путем, ступая по тем же камням узкой улочки Виа де ла Роса, подняться на Голгофу… В Иерусалиме много мест, хранящих память об Иисусе.

Но, глядя на то, как расторопно торгуют иудеи и магометане кусочками Креста, пузырьками со святой землей, иконками с сертификатом святости, я подумал – это же хорошо налаженный бизнес! Народ зазывать не надо, сам толпами валит. Успевай только объяснять ему, где колено преклонить, где лобызнуть, где рукой дотронуться. Особенно меня умилил один паломник – православный батюшка. Окруженный толпой каких–то монашек, он спешил посетить все необходимые места, с удовольствием позируя, стараясь увековечить свое посещение Святой земли на фотоснимках. Ну вылитый новый русский! Такой же упитанный, увешанный золотыми цепями и крестами и такой же самодовольный и пустой, как бурдюк из–под вина.

Конечно, сейчас другое время. Раньше, рискуя жизнью, паломник добирался до Святой земли через враждебные страны, турецкие кордоны. Голодал, спал где придется, выносил все тяжести пути, но доходил, потому что его вела вера. И находил в Святой земле то, что искал. Ведь оно и так жило в его душе. А сейчас сел паломник в самолет и вот она – Палестина! За неделю обернешься туда–сюда и кучу сувениров для родственников и знакомых привезешь.

Иерусалим с его святыми местами мне вспомнился в Тель–Авиве при посещении Яффы – старой части города. Когда евреи построили Тель–Авив, стали думать, чем же привлечь внимание туристов, что им показывать. Никаких памятников еще нет, город новый, кроме остатков старой Яффы. Тут кто–то из городского руководства предложил: «Давайте построим Мост желаний. На нем поместим изображения знаков зодиака. И на улочках Яффы в разных местах повесим такие же изображения. Любой человек может загадать свое заветное желание, стоя на мосту у своего знака зодиака, а потом, отыскав в Яффе свою улочку, повернутся несколько раз вокруг себя – и желание сбудется!» Вроде как шутка, но народ–то поверил! Бегает, ищет знаки, вертится – а вдруг сбудется! Так и религия – понапридумала всяческих касаний и верчений, а народ рад стараться, лоб готов разбить!

Захотелось мне увидеть настоящую «святую землю», чтобы в душе что–нибудь отозвалось, открылось. Мекка и Медина представлялись мне таким же местом, что и Иерусалим. Там Каабы коснись, тут в дьявола камень кинь – тот же религиозный туризм.

А вот Тибет до сих пор остается какой–то загадкой. Никто толком не может сказать, что такое Тибет. И почему толпы пилигримов идут в него из Индии, Непала, других стран. Не только буддисты и индуисты, но и люди других верований. Говорят, Гитлер и Сталин пытались разгадать тайны Тибета и использовать их в своих целях. Недаром первый взял символом нацистов тибетскую свастику. Многие люди искали таинственную Шамбалу – город богов.

Теперь Тибет – территория Китая, который насильственно присоединил его в 1949 году. Далай–лама находится в изгнании. Сейчас он проживает в Индии. Но до сих пор Тибет на особом положении, китайские власти выдают специальные пропуска на посещение каждой провинции этой горной страны.

Я уговорил своего друга Сергея Дудашвили очередное путешествие совершить в Тибет. Он с радостью согласился, ибо это путешествие отвечало и его желанию, и тут же предложил ехать в Лхасу – столицу Тибета прямо из дома на машинах. Путь не близкий – четыре с половиной тысячи километров по самой высокой в мире дороге – перевалы порой выше пяти тысяч метров над уровнем моря! Но ведь и там живут люди!

В нашем вояже приняли участие жена Сергея Лариса, Ольга Губаева и моя жена Света. Еще к нам присоединился знакомый Сергея – Василий. Я знал его по экспедиции на Аксай, которую проводил Сергей Дудашвили два года тому назад. Аксайская долина, окруженная со всех сторон высокими горами и лежащая рядом с границей с Китаем – самое холодное место в Киргизии, полюс холода. Говорят, зимой там морозы бывают до шестидесяти градусов. Мы были во второй половине августа, и в середине экспедиции выпал снег. Было холодно, особенно ночами. К тому же мы все ходили насквозь мокрые, потому что вокруг были болота и приходилось откапывать нашу машину ЗиЛ, провалившуюся в трясину по самые оси. И это на высоте более трех с половиной тысячи метров над уровнем моря. Тогда–то я и познакомился с Василием. Но это совсем другая история.

А теперь мы, оставив позади более пятисот километров, проезжаем мимо высокогорного озера Чатыр–Куль и начинаем подниматься к перевалу Торугарт, по которому проходит граница с Китаем. И вот – первое предупреждение о том, что наше путешествие не простая прогулка. Пока наша группа стояла на перевале, ожидая прибытия китайской машины, на которой мы должны были продолжить путь, со стороны Китая подъехал микроавтобус и из него начали выходить люди. Это были французы, которые проехали нашим же маршрутом, только наоборот – из Лхасы до Торугарта. Руководитель французской группы Лео выбрался из бусика лишь при помощи двух друзей и заковылял через границу, опираясь на их плечи. Одна нога Лео была забинтована, и француз скакал, размахивая ею в воздухе. «Отморозил возле Кайласа», – шепнул нам их переводчик. Я увидел, как слегка округлились глаза нашего друга Василия. Да и мне стало не по себе. Что же нас ожидает?

Собираясь в Тибет, я несколько раз перечитал программу нашего путешествия. Дорога, идет через перевалы, высота которых превышает пять с половиной тысяч метров над уровнем моря! Это же фантастика. У нас на Тянь–Шане оледенение начинается с отметки три с половиной тысячи метров. На четырех тысячах – вечные льды и снега! Я, занимаясь когда–то альпинизмом, поднимался максимум на четыре тысячи восемьсот, а тут пять с половиной! Ну, ничего, думаю, раз там проходит дорога, значит, ничего страшного. Люди ездят, и мы проедем. Ведь Тибет намного южнее Тянь–Шаня, по Гималаям граничит с Индией и Непалом, значит там намного теплее и ледники лежат выше.

В программе я прочитал, что ночевки планируются в гостевых домах, поэтому решил, что спальники брать не буду. Зачем лишний груз – ведь в гостевых домах должны быть предусмотрены спальные принадлежности. Спутники наши, Сергей, Лариса и Ольга, на всякий случай спальники захватили. Сергей, перед нашей поездкой побывавший на Памире, глубокомысленно изрек: «А вдруг машина по пути сломается? На улице без спальников спать будем? Хватит с меня Памира. Там подобное случилось, так я один без спальника всю ночь мерз». Но я все–таки понадеялся на «авось». Если бы я обладал даром предвидения и на секунду мог представить те «гостевые дома»!

Миновав теплую Кашгарскую долину, оставив позади густо заселенные уйгурские поселения и города, обогнув западную часть пустыни Такла–Макан, наша экспедиция, состоящая из двух джипов «Тойота Лендкруизер» и «Мицубиси Паджеро Спорт», направилась по дороге, идущей прямо на юг в сторону Тибета. Асфальтовое покрытие сменилось грунтовым, и густая пыль, шлейфом тянувшаяся за машинами, стала нашим постоянным попутчиком. Пылевые облака сопровождали нас и в родной Киргизии, когда мы ехали по Ат–башинской, а затем и Арпинской долине. Пыль сплошным ковром покрывала траву и пасущиеся табуны лошадей на несколько сотен метров от дорожного полотна. Она густым туманом висела в воздухе, и я клял про себя наши власти и дорожников, представляя, какое тягостное впечатление производит эта пылевая завеса на туристов, путешествующих по Великому шелковому пути. Но на китайской стороне дорога от Торугарта до Кашгара оказалась не лучше. И я с болью смотрел на прилегающие к автотрассе поселки, задыхающиеся от вездесущей пыли. Движение через Торугарт интенсивное, поэтому для местных жителей пыль поистине бич божий!

На Тибете попутные или встречные машины попадались крайне редко, и, в основном, наши две машины, следующие друг за другом на значительном расстоянии, неслись сквозь высокогорные пустынные равнины, словно две кометы, волоча за собой пылевые хвосты. На нас с удивлением взирали многочисленные стада диких коз и антилоп, бродящих в этих безлюдных пространствах. По всей вероятности, здесь на них никто не охотится. И не удивительно. Во время прохождения китайского кордона, охраняющего границы Тибета, у нас едва не отобрали купленные нами сувенирные уйгурские ножи.

Когда по дороге нам попадалась большая попутная машина, скажем грузовик, наше движение превращалось в адскую пытку. Грузовик обычно шел на приличной скорости и походил на гигантский болид, окутывающий своим пылевым шлейфом полнеба. Дороги в Тибете достаточно узкие, и вдоль обочин насыпаны кучи грунта. Обогнать в таких условиях грузовик совершенно невозможно. Догнав его, двигаешься словно в густом тумане. Видимость впереди не более вытянутой руки, лишь клубы пыли и ничего более. Где грузовик, где кучи грунта – не разберешь. Обогнать движущийся грузовик равносильно самоубийству: а вдруг еще и встречная машина из пыли вынырнет? Приходится следовать за ним, глотая пыль. Причем, водитель грузовика в свои зеркала следом едущую машину не видит, только свой пылевой хвост. Сигналить тоже совершенно бесполезно. Грузовик так натужно ревет, что водитель вообще ничего не слышит. Хорошо все–таки, что дорога узкая. Попадется встречная машина, грузовик останавливается, чтобы ее пропустить, тут и нас замечает. Мы вырываемся вперед и опять летим, как хвостатые звезды по чистому небу.

Поднявшись на первый перевал, мы ахнули. Насколько хватало глаз, впереди нас дыбились горные хребты, сплошь состоящие из вертикальных пиков. Словно землю дыбом поставили. Василий, ехавший в той же машине, что и мы со Светой, зачарованно произнес: «Оказывается, на самом деле бывают такие горы. А я думал, Рерих их выдумал. Считал, что это плод его фантазии. А они вот – передо мной. Даже глазам своим не верю».

На перевале мы поняли, что поднялись очень высоко. Тяжело давались шаги и кружилась голова от резкого движения. Гулко билось сердце. Ему не хватало кислорода. Скорее вниз! Но на ближайшие семь дней низа для нас уже не существовало. Все было выше четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря!

Пошли бесконечные пустынные равнины (настоящая тундра!), лежащие между хребтами, через которые крутым серпантином вилась наша дорога. И перевалы: пять двести, пять триста и, наконец, пять тысяч семьсот шестьдесят метров над уровнем моря. От быстрого набора высоты мы дышали, словно выброшенные на лед рыбы. Мы двигались, превозмогая головокружение и бешеное сердцебиение. У Светы постоянно болела голова. Я успокаивал ее: «Терпи, скоро акклиматизируешься. Организм привыкнет к высоте». Но день проходил за днем, а высота не отпускала ее. Да и другим было не сладко. Второй день едва притрагиваются к пище Сергей и Василий. Болит голова у нашего китайского водителя Ши. Не спит ночами наш гид Шао, которого мы зовем просто Чао. Ночи превратились в сплошную пытку. Гостевые дома оказались приютами без отопления и без горячей воды. Просто помещения с нарами и ватными одеялами. Мы валились на постели прямо в одежде, в куртках, кутаясь в одеяла. На улице стояли морозы. В помещениях, наверное, было чуть теплее от нашего присутствия.

Но больше всего донимала высота. Каждую ночь Света ждала со страхом. После самого высокого перевала на ночевку ее привезли в полубессознательном состоянии. Голова раскалывалась от боли, желудок не принимал никакой пищи. Я сильно переживал. Я знал, что такое «горная болезнь». Нередко в горах она приводит к летальному исходу. Могло быть кровоизлияние, тем более, что у жены внутричерепное давление. И никакие лекарства тут не помогут. Спасение только одно – спуститься ниже четырех тысяч метров над уровнем моря. Но как раз этого мы сделать не могли! Позади нас лежали перевалы выше пяти тысяч метров, впереди нас ожидали не ниже. Вся земля Тибета поднята к небесам на заоблачную высоту. Сюда даже вертолеты не летают! Воздух их не держит!

Каждое утро я говорил жене: «Ну, сегодня мы опустимся ниже». Но каждый раз наша ночевка оказывалась значительно выше, чем я предполагал. Четыре шестьсот, четыре восемьсот, пять сто… Мы все проходили испытание Тибетом. Кто меньше, кто больше. Василий шутил: «Это – очищение. Кто больше грешил, тот больше и страдает!» И тут же добавлял: «Не переживайте, очиститесь – полегчает. К Кайласу подъедем – все просветлеете!»

Кайлас – святая гора Тибета. К ней тысячи паломников со всех стран устремляются. Индусы верят, что Кайлас – трон Шивы. Паломники вокруг горы ходят, грехи замаливают. А круг не маленький – пятьдесят два километра. По ущельям да перевалам. Говорят, что для полного счастья надо сто восемь раз обернуться, а это пять с лишним тысяч километров! Длиннее нашего пути из Бишкека до Лхасы!

Но гора красивая! Похожа на пирамиду со ступенями. Многие сегодняшние гуру, типа Мулдашева, утверждают, что это искусственное сооружение, созданное атлантами. А вокруг не горы, а остатки храмов, зданий и тому подобное. И от святой горы порой, якобы, какое–то свечение исходит.

Ждем мы, не дождемся, когда же к Кайласу приедем. Наши водители по десять–двенадцать часов баранку крутят, от усталости валятся. И тут я понял: Тибет еще одно испытание приготовил, кроме пыли и высоты – расстояние! Гигантские просторы горных долин, по которым рассыпаны тысячи аквамариновых озер, бесконечные километры грунтовых дорог, покрытых осточертевшей «гребенкой», особо чувствительной при головной боли. Кажется, что нашему пути никогда не будет конца. И невольно все разговоры крутятся вокруг «А когда мы увидим Кайлас? А какого числа приедем в Лхасу?» А я думаю: «Мы постоянно торопим будущее. Не замечаем, как течет настоящее. Мы теряем ощущение времени. Мы перестали ощущать саму жизнь!»

И я говорю своим попутчикам: «Перестаньте думать о завтрашнем дне. Оглянитесь вокруг. Любуйтесь этими озерами, этими стадами диких животных. Посмотрите, впереди показались Гималаи. Когда еще мы их увидим?! Может, больше никогда! Ощутите и насладитесь этим мигом, как он ни тяжел. Завтра все кончится!» Это было первое открытие Тибета.

Да, это не было простой прогулкой. Четыре раза лопались шины на наших джипах; хорошо, что на каждой машине было по две «запаски», и мы могли продолжать свой путь. Но что дальше? Вдруг лопнет еще одна и мы останемся одни посреди пустынных холодных пространств? Холодная ночевки при отсутствии спальника совсем не прельщала меня.

Однажды, ближе к вечеру, когда мы взбирались на очередной перевал, наш «Лендкруизер» провалился, проезжая замерзший ручей, и сел задним мостом на лед. Столкнуть его нам было не под силу. Хотя нас было пятеро мужчин, включая одного водителя и гида, и три женщины, второй водитель был за рулем застрявшего автомобиля. Вес машины плюс высота более пяти тысяч метров делали наши усилия совершенно бесполезными. «Паджеро» был намного легче «Тайоты». Он беспомощно тянул за буксировочный ремень, «Лендкруизер» даже не шелохнулся. Вскоре ремень лопнул, не выдержав нагрузки. Было от чего потерять спокойствие! Не волновалась только Света, которая, занятая своей головной болью, вообще не покидала салон «Паджеро». Но наши водители имели большой опыт в преодолении экстремальных ситуаций. Подняв домкратом зад «Тойоты», они все же столкнули его назад с помощью «Паджеро». Мы вздохнули с облегчением – холодная ночевка отменяется!

Но, как оказалось, не такими уж мы были безумцами, выбрав для путешествия в Тибет не очень популярную среди туристов труднодоступную высокогорную дорогу в «нетуристский» месяц – октябрь. Все–таки мы ехали на джипах, с опытными водителями и гидом. Безумцы те, кто, рискуя собственной жизнью, пускается в подобное путешествие в одиночку, не зная языка, не имея представления, что ждет его в этих заоблачных далях. Двух первых мы встретили посередине большой высокогорной пустыни. Кругом лежали песчаные барханы и снега. Больше сотни километров и несколько перевалов отделяли нас от последнего приюта, где жили люди. Впереди нас было такое же расстояние до следующего человеческого жилья. Хрупкие фигуры двух велосипедистов показались нам миражом. Но это были живые люди. Они медленно крутили педали, превозмогая высоту и разреженный воздух. Я был уверен, что ночевать им придется в этой же пустыне. Дай бог, чтобы они знали, что делают, и готовы к таким испытаниям! Но еще больше поразила нас другая парочка, на мотоциклах. Молодой парень и девушка из Германии забрались еще дальше в Тибетские горы. Мы столкнулись с ними у переправы через небольшую речку. Мост оказался разрушенным, и пришлось проезжать реку вброд. Мотоциклисты неуверенно стояли у воды. При переправе они неизбежно бы вымокли, а при морозе это было бы катастрофой.

При виде нас они отчаянно замахали руками. Девушка была синяя от холода. Судя по легкой одежде обоих, они не представляли, что такое Тибет. С трудом шевеля замерзшими губами, они попросили что–нибудь поесть. Им оставалось около двух–трех километров до очередного приюта, где мы остановились на обед. Хотя мы пробыли там около часа, мотоциклисты так и не появились. Мы даже сожалели, что дали им пищу. Видимо, они расслабились и сели отдохнуть. Лучше бы они добрались до людей! С тяжелым чувством мы покидали приют. Помоги Бог этим путникам живыми вернуться домой!

Очередное открытие Тибета – это его люди. Любая страна – это не только и не столько природные красоты, а, в основном, люди, которые эти места населяют, их культура, традиции, одежда и пища. Тибетцы, живущие на таких высотах, где не растут ни деревья, ни кустарники, целиком зависят от яков. Эти величественные животные кормят горцев, давая им молоко и мясо, одевают за счет своей шерсти и шкуры, защищают жилища и святые места тибетцев, правда уже в виде рогатых черепов, прогоняя злых демонов и духов. На высоте более четырех тысяч растут лишь трава и мох, поэтому единственное топливо для очага – ячий кизяк. Яки – неотъемлемый символ Тибета. Резкий запах ячьего жира преследует путника по всему Тибету. На нем готовят пищу, с ним варят специальный тибетский чай, добавляя его к горячему молоку, разбавленному подсоленным кипятком. В монастырях чадят свечи из ячьего жира, горящие в огромных чашах, куда каждый прихожанин льет свою лепту жира. Им поливают любые священные места: скалы, камни, ступени. На него лепят принесенные монеты и бумажные деньги, предметы, символизирующие присутствие семьи в этих святынях: зеркальца, расчески, авторучки и прочую мелочь. Многие паломники прибывают из отдаленных районов, прихватив с собой с трудом заработанные не за один месяц средства своих семейств, поэтому они с усердием молятся за процветание своих фамилий, за их благополучие и здоровье. Причем, не просто молятся, а выполняют так называемую ритуальную «пантерку» – ложатся ничком на землю, плавно прогнувшись, скользя на ладонях, защищенных либо специальными щитками, либо просто обутыми на них ботинками. И плавно встают, выполняя обратное движение. И так целыми днями! Некоторые совершают Кору – обход святых мест с моленьями и «пантерками». Вознесет паломник руки к небесам, помолится, падет ниц, встанет, сделает два шага вперед и все начинает сначала. Так обходят священные ступы, монастыри, дворец Потала, даже святую гору Кайлас, и не по одному разу! Это же сколько здоровья надо иметь, чтобы совершать безостановочно такие поклоны!

Тибетцы западной части страны, по которой мы путешествовали, по всей вероятности, не часто видят туристов. Они с нескрываемым любопытством разглядывали нас, гурьбой ходили вместе с нами по магазинам, горячо обсуждая наши покупки. Их очень веселил и наш вид, и наш выбор товаров. Василий, имеющий рост сто девяносто сантиметров, был вне конкуренции по популярности. Горцы, в основном не превышающие полутора метров, рядом с ним были как лилипуты с Гулливером. С Василием они охотно позировали перед фотокамерами, хотя обычно отворачивались или закрывали лицо руками. В одном местечке нам пришлось обедать под пристальными взглядами целой толпы тибетцев. Они мирно дремали на своих тюках в ожидании попутного транспорта. Завидев нашу компанию, горцы побросали скарб и выстроились вдоль стеклянной двери кафе, в котором мы устроились. Ни наши пристальные взгляды в их сторону, ни резкие крики хозяев харчевни не возымели никакого действия. Наоборот, народ с каждой секундой прибывал. Выход нашелся сравнительно просто и неожиданно: Сергей, утомленный вниманием тибетского народа, вытащил фотокамеру и, шутя, направил ее на толпу. Все, как по команде, повернулись к нам спинами и, казалось, разом утратили к нам всякий интерес.

Мне этот простодушный и добрый народ живо напоминал детей. Так же залихватски носят они свою верхнюю одежду, не вдевая правую руку в рукав, а просто перекинув его за спину. Так же не любят мыться и расчесываться по утрам, так же не стыдясь справляют нужду прямо на улицах своих небольших селений. «Все мы в душе дети, – глубокомысленно произнес Василий, когда я поделился с ним своим наблюдением. – Особенно мужчины».

Он сам был большим ребенком, когда рассуждал о тайных возможностях Мастеров, которым доступна левитация и способность творить чудеса. Василий с упоением рассказывал о своих встречах с некоторыми из них, приводил примеры демонстрации их Силы, свидетелем которых он был сам. «Вселенная многомерна, – говорил Василий. – Существуют тысячи параллельных миров. Есть люди, которые могут путешествовать по ним, переходить из мира в мир. Они могут даже перемещаться с планеты на планету. На Луне есть одна стена, на которой оставляют свои росписи Мастера, достигшие вершины Силы. Таких подписей всего несколько. Их невозможно стереть или уничтожить. Но я был знаком с одним суфием, который обладал неимоверной Силой. Он стер все предыдущие надписи и оставил свою, единственную…» – «Здесь был Вася?» – полюбопытствовал я. Василий молча посмотрел на меня, потом задумчиво произнес: «Что–то вроде этого…»

Василий отправился с нами в путь накануне своего сорок пятого дня рождения. Он жаждал оказаться возле священного Кайласа двадцать восьмого октября именно в знаменательный для него день. Узнав, что мы там будем раньше, двадцать шестого, Василий, подумав, изрек: «Восемь – знак бесконечности. Это даже лучше, чем двадцать восьмого». Заметив мой недоуменный взгляд, он пояснил: «Это нумерология. Двадцать шесть – два плюс шесть – восемь. Очень символично, главное – успеть».

Волноваться было из–за чего. В тот день мы ехали более двенадцати часов, спускаясь в бесконечные каньоны, взбираясь на гребни хребтов. Сумерки застали нас на полдороге. В темноте мы долго блуждали, пока слева не засияла призраком гигантская пирамида Кайласа, озаренная светом полной луны. Кое–как отыскав приютившийся у подножья священной горы небольшой поселок пилигримов Кайлас–виладж, мы без пяти минут полночь устроились на ночлег. Василий торжествовал: «Мы успели! Не только двадцать шестого, но и к двенадцати! Это же конец цикла! Двенадцать лет, двенадцать часов – знаменуют конец фазы развития. Это начало нового цикла». И поспешно скрылся в отведенной для него каморке. Надо было успеть медитативно пообщаться с Кайласом и с теми, кто его создал: с древними атлантами, чей дух до сих пор витает над священной горой.

Василий трижды пережил клиническую смерть. Последний раз, когда его ограбили и раздели, он зимой почти всю ночь пролежал без сознания в снегу. Замерзнуть насмерть не дала его собака – колли, которая все это время согревала Василия своим телом. После реанимации Василий увидел мир другими глазами. Как будто упала пелена и засиял невидимый свет. Он взглянул на родителей и понял, что они совсем не такие, как он их себе представлял, что они намного лучше и родней. Василий с болью в сердце заметил, какие родители седые и старые и как много горя и переживаний он внес в их жизнь. А при встрече с женой, с которой прожил тринадцать лет, Василий подумал: «Боже милостивый! Как мог я жить с этой чужой женщиной!» И ушел, захватив с собой лишь смену белья.

Василий каялся и постигал религии. Он месяц прожил в монастыре и крестился, пройдя послушание, посты и службы. И разочаровался, видя, что и среди монахов так же мало веры, как и среди мирян. Василий принял мусульманство и читал Коран. Постигал тайны суфиев и даже пытался стать иудеем. Познакомился с буддизмом, и вот она – долгожданная встреча с Кайласом!

Для нас со Светой ночь тянулась так же бесконечно, как и предыдущие. Высота около пяти тысяч метров, воздуха опять не хватает бедному сердцу. Света пытается уснуть, заглушив головную боль последней таблеткой анальгина. Сны путаные и тревожные.

Рано утром, несмотря на ощутимый морозец, мы поспешили на улицу. Из–за ближайшего гребня выглядывала гигантская белая шапка Кайласа, уже освещенная лучами восходящего светила. Гора имела форму правильной пирамиды, пересеченной вертикальной трещиной от основания почти до самой вершины. Трещина вгрызалась в Кайлас уступами, казалось, что это гигантские ступени, ведущие наверх. Точно на середине пирамида пересекалась другой трещиной, параллельной основанию. Две трещины рисовали на грани священной горы огромный крест, в котором пилигримы видели свастику. Кайлас так и называют – горой свастики.

Я поднялся на ближайшую горку, возвышающуюся над Кайлас–виладжем, чтобы оттуда сделать фотографии «трона Шивы». На противоположном склоне я заметил поднимавшегося вверх Василия.

Наверху, как и всюду в Тибете, был установлен высокий шест, к которому тянулись несколько веревок, сплошь увешанных разноцветными флажками–мантрами. Они развевались утренним ветром, словно стая потревоженных птиц. Сверху открывался удивительно красивый вид на долину. На юге, насколько хватало глаз, высились острые пики Гималаев. Чуть ближе их в утренних лучах сверкали ледовые склоны горного гиганта. Гурла Мандата – индийская вершина, высотой семь тысяч семьсот двадцать восемь метров над уровнем моря – царила на юге над всей долиной пилигримов. Под ней плескались аквамариновые воды двух священных озер: Лангака и Манасоровара. Первое было символом Луны и порождением дьявола, второе – символом неба. Естественно, что в первом была мертвая вода, а во втором – живая. На севере царил Кайлас. Высота его шесть тысяч семьсот метров, хотя Василий утверждает, что на самом деле его высота – равна ровно 6666 метров. Без одной шестерки – это знак дьявола.

Вдоволь насладившись видами просыпающихся гор, я спустился в лагерь. Оказалось, что Василий до сих пор не вернулся.

Ожидая его возвращения, я вспомнил один случай, который произошел в Аксайской экспедиции. Мы исследовали каньон, по которому течет река Кёк–Кия, в поисках пещер. Наш лагерь расположился в долине реки Ак–Сай, вытекающей из озера Чатыр–Куль и несущей свои воды в Китай. В центре долины возвышался одинокий утес прямоугольной формы, высотой 25– 30 метров. Киргизы называют его Чатыр–Таш – «Камень–палатка». Я думаю, и озеро Чатыр–Куль получило название от этого скального утеса, хотя от него до озера – километров шестьдесят–восемьдесят.

Места в Аксайской долине и прилегающих ущельях дикие. Людей там проживает мало, посторонних и случайных путников не встретишь. Кругом пограничные кордоны и заставы. В этот район специальный пропуск надо получать. Так же, как и в Тибете, много яков, но по виду они отличаются от тибетских.

Кёк–Кия пробила себе сквозь скалистый гребень глубокий извилистый каньон, местами представляющий собой непроходимые вертикальные стены. Нам троим, Сергею Дудашвили, Василию и мне, во время обследования верхнего участка реки приходилось постоянно то спускаться на дно каньона, то подниматься вверх, обходя скальные прижимы. Высота была более трех тысяч метров над уровнем моря, шел второй день экспедиции, и мы еще не успели адаптироваться к высоте и нагрузке. Поэтому каждый следующий подъем, а это не менее ста пятидесяти–двухсот метров по высоте, отнимал у нас все больше времени и сил. И вот, наконец, последний подъем. Но погода портится, вот–вот пойдет ливень, да и времени до вечера остается немного, а до лагеря у Чатыр–Таша около трех километров. Пора возвращаться. Я медленно поднимаюсь по дну кулуара. Склон очень крут, и не привыкшее к высоте сердце гулко стучит в груди, заставляя делать глубокие и частые вдохи. Дудашвили идет по соседнему кулуару. Немного отстав от нас, шествует Василий.

Поднявшись наверх первым, я с трудом перевожу дух. Здесь неиствует ветер, небо льет дождь с градом. Спасаясь от порывов ветра, я спустился на несколько метров обратно в кулуар. Лишь минут через десять на склоне появился Сергей. Видимо, поднявшись, он, как и я, успокаивал дыхание. Первым его вопросом было: «Где Василий?» Я пожал плечами. Он следовал за мной, но на значительном расстоянии. По всем расчетам, Василий уже должен был присоединиться к нам. Я подошел к краю кулуара, откуда он просматривался до самой реки. В нем никого видно не было. Покричав для верности и не получив ответа, я вернулся к Дудашвили. Василий мог последовать за Сергеем и подняться по соседнему кулуару. Дудашвили ушел назад, а я проверил соседние кулуары справа от своего подъема. Мы кричали что было мочи. Но лишь эхо да шум ветра – вот и все, что могли уловить наши уши. Во мне зрело подозрение, что Василий, поднявшись по боковой щели, просто–напросто тут же направился в лагерь. Не мог же человек просто взять и исчезнуть. Это уже мистика, если только рядом не пролетала «тарелка» и инопланетяне не забрали Василия с собой, на опыты. Сергей в ответ на мои предположения лишь качал головой: «Не мог Василий уйти в лагерь! Исчезнуть тоже не мог! Вдруг у него сердце сдало? Может, лежит где–нибудь под камнем?» Пришлось нам опять спускаться вниз по кулуару. Мы добрались до того места, где я последний раз видел Василия. Его не было нигде. Мы проверили все кусты и камни.

Я не буду утомлять читателя подробностями наших поисков и рассказом о наших волнениях и тревогах, скажу только, что мы вернулись в лагерь измотанные и злые. Как я и предполагал, встретил нас Василий. Оправдываясь, он говорил о том, что подумал, мы ушли в лагерь, не подождав его, что его друзья альпинисты так же ходят, не дожидаясь друг друга. Я видел, что он говорит первое, что приходит ему в голову. Любое его объяснение не выдерживало элементарной критики. Причина, видимо, была другая, но мы не стали ее выяснять.

Теперь рядом с Кайласом, я был уверен, что Василий решил пойти к горе, ледовая шапка которой, как кажется, нависает прямо над Кайлас–виладжем. Создается иллюзия, что Кайлас вот он – рукой подать. Но люди, знакомые с горами, знают – это кажущаяся близость. До подошвы горы не менее десяти километров, а это день пути на высоте, где каждый шаг дается с трудом. Очевидно, во время медитации Василий услышал зов Кайласа и не смог противостоять ему.

Я снова поднялся на вершину ближайшей горки. Во–первых, хотел отыскать крышку от объектива фотоаппарата, которую потерял утром, а во–вторых, надеялся, что обнаружу Василия. Ветер прекратился, и флажки–мантры беспомощно лежали на земле. Найти крышку я не смог. Кругом были лишь камни с выбитыми надписями «Ом мани падме хум», принесенные сюда паломниками. Подобные надписи я находил и у нас, в Киргизии, – вокруг Иссык–Куля. Вскоре я заметил вдалеке возвращающегося Василия.

«Я думал, – говорил он Дудашвили, – что вы поедете к Кайласу и подберете меня. Там дорога есть». – «Ты подумай, – горячился Сергей, – как бы мы без тебя уехали? Мы даже не завтракали, тебя ожидая!» – «А я не хочу завтракать!» – наивно защищался Василий. Его объяснения были неубедительными. Лишь проходя мимо меня, Василий доверительно шепнул: «В голове что–то замкнуло. Очнулся, словно въявь услышав резкий окрик Сергея Дудашвили: ”Вася вернись!» Огляделся, мать честная, куда занесло!» Я кивнул головой. Обидно, что у нас так мало времени и надо двигаться дальше – теперь уже от Кайласа. Был бы еще хоть один день для встречи с этой священной горой. А ведь рядом еще и два таинственных озера. Жаль покидать эти места. Возможно, нам уже никогда не доведется их увидеть!

На тринадцатый день нашего путешествия мы наконец добрались до столицы Тибета – Лхасы. Одну половину дня мы посвятили знакомству с Кашгаром, еще одну, другую – руинам древнего города Тцапаранг, столице некогда процветающего княжества Гюгю.

Дома, храмы и дворцы Тцапаранга буквально облепили один из пятисотметровых склонов гигантского каньона. Дорога от одного строения до другого шла ступенями по почти вертикальной стене утеса. Эта была своеобразная природная крепость. Местами лестница вилась по пробитым в толще скалы проходам. С южной и западной сторон границу княжества защищала цепь гималайских вершин, с севера и востока – обрывы многочисленных каньонов и горные перевалы высотой более пяти тысяч метров.

Близок конец нашему путешествию. Всего лишь два дня для знакомства со столицей Тибета, и мы должны возвращаться домой, теперь уже – самолетом.

Лхаса расположена на высоте трех с половиной тысяч метров, для нас это уже не высота. Обычно туристам, которые попадают в Тибет, прилетая в Лхасу самолетом, дается свободный день для акклиматизации, чтобы организм привык к высоте. Мы же, спустившиеся в столицу с заоблачных высот, чувствовали себя комфортно и легко.

Лхаса освоена туристами давно. Площади вокруг монастырей – настоящий базар всяческих сувениров: из Индии, Непала, Китая и Тибета. Среди безделушек можно найти настоящие раритеты и антиквариат. Местные продавцы – настоящие тибетцы – быстро усваивают фразы из разных языков. На проходящего мимо туриста обрушивается шквал призывных возгласов: «Луки–луки, ноу мани!», то есть: «Подходи–смотри, денег не берем за это». При торге тибетцы, когда вы предлагаете ему за товар половину, а то и треть запрашиваемой им цены, отчаянно закатывает глаза, громко сокрушается по поводу вашего предложения, будто оно напрочь разорит и пустит по миру его семейство, умоляюще просит покупателя: «Ласа–ласа!», то есть: «Хоть чуть–чуть поднимите цену», но тут же соглашается уступить, заметив ваше желание покинуть его лавку. Стоило мне произнести какую–нибудь фразу по–русски, ее сразу же подхватывали несколько голосов, повторяя на свой лад незнакомые звуки. Например, стараясь отвязаться от назойливого продавца, я говорил: «Надо подумать!» По рядам неслось: «Нао поума!» Или я спрашивал жену: «А где Лариса?», в ответ слышал: «А е лаиса?». Проходя на следующий день мимо прилавков с сувенирами, я слышал восторженное приветствие: «Нао поума! А е лаиса?» и по–детски простодушный смех.

В Лхасе проходил какой–то очередной религиозный праздник. Улицы были переполнены паломниками. Они шли плотными рядами, обходя монастыри и святые места, включая дворец далай–ламы Поталу, строго по часовой стрелке. При этом большинство раскручивало ручные молитвенные барабаны, бормоча молитвы. Некоторые совершали «пантерки». Улицы были полны людей, то и дело падающих ниц прямо на мостовую. Возле монастырей чадили огромные жертвенные печи. Дым клубился по площадям и улицам, окутывая густым туманом прохожих. Вся площадь у главного монастыря Джоканг была заполнена стоящими и лежащими пилигримами. Они без устали молились, бесконечно грохаясь о землю и воздевая руки к небу. Все монастыри были забиты паломниками, и мы буквально продирались сквозь массу тел.

В одном из монастырей, когда мы шли узким коридором, внезапно погас и без того тусклый свет. Мы оказались в кромешной тьме, зажатые со всех сторон сотней паломников. В темноте был слышен лишь гул бормотания священных текстов, которые беспрестанно произносились паломниками, и далекие удары барабана, с помощью которого молитвы уходят на небо. Запах пота, немытых тел и вездесущего ячьего жира плотной пеленой окутал нас. Мы пытались выбраться из коридора на ощупь, двигаясь цепочкой друг за другом, вдоль одной из стен. Но народ вокруг стоял, словно ожидая чего–то. Нам удалось повернуть из коридора в какое–то ответвление, но и там были люди. Внезапно я, шедший впереди, увидел слабый свет – кто–то зажег небольшой фонарь. В неясном свете я разглядел, что дальше хода нет. Люди стремились к боковой нише, где стояла статуя Будды. «Дальше тупик, – сообщил я товарищам, – давайте попробуем пробраться назад. Там должен быть другой проход. Здесь они все Будду целуют». Кто–то из местных указал нам путь, и мы с трудом пробились в следующее помещение.

Здесь нас ожидало новое испытание. Обходя по узкому проходу очередную статую Будды, мы вновь попали в пробку. В единственные двери, через которые мы пытались выйти наружу, устремился поток паломников. Вокруг нас образовалась плотная толпа тибетцев. Среди них было много стариков и старух. Ступени в монастырях очень крутые, и многие пожилые тибетцы добирались до верхних этажей, сидя на спинах сопровождавших их более молодых и крепких родственников. Вынужденные ждать, пока освободится выход, мы рассматривали статуи божков вдоль узкого коридорчика. Лариса прочитала вслух надпись под ближайшим божеством: «God of Wealth. Это что значит?» Я перевел: «Это значит – Бог здоровья. Посмотрите вокруг, они же все больные. Пришли просить себе исцеления». Как бы в подтверждение моих слов стоящая рядом старуха подняла голову и посмотрела на нас. Лицо ее было покрыто потной испариной и обрамлено слипшимися волосами. При этом она, как и все окружающие нас люди, бормотала какие–то молитвы и покачивалась из стороны в сторону. Я неудачно пошутил: «Эта вот точно серьезно больна и, возможно, заразна». Сзади меня раздался вопль ужаса – я совершенно забыл, что моя жена очень впечатлительна и внушаема. Оглянувшись, я увидел поистине комичную картину: испугалась не только Света, но и вся наша группа. Зажатые тибетцами, мы стояли цепочкой друг за другом. После моих слов все, как по команде, уткнули носы в спину стоящего впереди товарища, стремясь ограничить поступление «зараженного» воздуха. Вечером никто не отказался от предложенного виски.

Заканчивалось наше путешествие, которое Сергей назвал «тибетской авантюрой». Как оно ни было трудно и долго, но подошло к концу. Невозможно остановить время и сказать мгновению, чтобы оно задержалось. Об этом я и говорил товарищам в пути: «Не торопите ход событий, все пройдет, и мы не сможем вернуться назад, в эту минуту, как бы мы ни хотели этого». Хорошо, что мы попали в Тибет именно так, а не прилетели прямо в Лхасу. Не было бы тогда этих трудностей и «очищения», как говорит Василий и добавляет: «А то, что мы приобрели взамен, станет ясно не ранее чем через месяц после нашей встречи с Кайласом. Ждите».

Я верю, что Василий обязательно что–то откроет в себе новое. Я видел, с каким упоением он слушал молитвенный барабан в одном из монастырей. Сидящий монах ударами по натянутой коже задавал ритм молящимся людям. Звук барабана был низкий, словно удары сердца, и проникал во все уголки большого здания. Василий стоял прямо перед барабаном, закрыв глаза, и, казалось, впитывал звуки всем телом, вибрируя в такт ударам монаха. «Ом мани падме хум!» – рефреном разносилось под сводами монастыря, отзываясь эхом по всему Тибету. Тысячи и тысячи уст повсеместно и без устали твердят эту мантру–заклинание. Священный звук «Ом» родился раньше нашего мира. «Сначала было слово» – говорит Библия и, видимо, этим словом было «Ом». Оно слышится в молитвах христиан и иудеев: «Аминь!» Его вторят мусульмане: «Омин!» Его произносят даже все дельцы на белом свете: «О мани, мани, мани!» Я слышал, как Василий повторял про себя: «Ом мани падме хум!»

Там, у Кайласа, все мы видели просто красивую гору, овеянную легендами и мифами разных религий. Василий видел другое: «Это же пирамида. А вон то – храмовый комплекс. Только слепой этого не видит!»

А я думаю, что увидит лишь тот, кто хочет увидеть. И получит что–то от этого посещения только уже имеющий что–то в сердце, какую–то веру.

Мы будем ждать: вдруг внутри нас что–то просветлеет, и мы поймем такое, что недоступно простым смертным? Но в любом случае мы и так уже отличаемся от многих из окружающих нас людей. Ведь на наших душах осталась глубокая печать: «Испытано Тибетом», и мы гордимся ею, как знаком качества.

А в памяти навсегда останется наша бесконечная дорога через высокие перевалы – к таинственному Тибету; вечер в Лхасе, цветной музыкальный фонтан на центральной площади и, словно плывущий корабль, заслонивший собой половину темно–бархатного неба, ярко освещенный дворец Потала, всеми своими тринадцатью этажами охвативший гору, возвышающуюся над столицей Тибета. Потала – по–тибетски так и переводится – Белый Корабль.

Мы не нашли Шамбалу – город богов, пока еще не почувствовали на себе влияние святых мест, но я еще больше утвердился в том, что Шамбала, как и Святая земля, находится в сердце верующего человека. И попасть туда он может когда угодно и из какого угодно места – стоит только захотеть.

Черная археология

Первый интерес к археологическим раскопкам у меня возник в долине Чон–Кемина, когда я, успешно сдав вступительные экзамены, стал студентом первого курса энергофака Политехнического института. Студенческая жизнь начиналась тогда с уборки картошки в горной долине Чон–Кемина. Студенты напоминали большую стаю грачей, которые после вспашки трактора выискивают в поднятой земле добычу. Мы так же, как и птицы, набрасывались толпой на вспоротую «Беларусью» грядку и старательно разгребали рыхлую почву специальными скрепками–лапками, выуживая свою добычу – картофелины. Вот там–то, на картофельном поле, мне впервые попались черепки средневековой керамики. Это были остатки сосудов и посуды, одни – украшенные узорами, другие же были лишены всякого орнамента. От них исходила странная энергетика. В голове рождались картины далекого прошлого. Представлялись караваны верблюдов с товарами, сопровождающие их воины, в шлемах и кольчугах, богатые города, в которых шла шумная торговля и раздавался многоязычный говор жителей, работающие ремесленники, кузнецы, гончары, лавки ювелиров.

При мысли о ювелирах и их изделиях возникало волнующее чувство, что где–то здесь в земле могут быть зарыты клады. Богатые люди в те далекие времена не могли положить свои сокровища в банк или в сберегательную кассу, только, как сейчас шутят, могли спрятать в «трехлитровую банку» – в какую–нибудь кубышку или сосуд. Естественно, самое надежное – это закопать сокровища в укромном месте. Ведь кругом столько разбойников и любителей разжиться за чужой счет!

В те времена часты были войны, междоусобная вражда. Поэтому такие кубышки могли остаться без хозяина – то ли он бежал в спешке, то ли отошел в мир иной.

А мне, семнадцатилетнему, начитавшемуся романов Купера, Майн Рида, Саббатини и Стивенсона, виделись живописно одетые главари разбойников и бандитов, промышлявшие на торговом пути грабежом караванов и прятавшие свои богатства вдали от алчных взглядов своих сотоварищей. В общем, земля мне представлялась нашпигованной тайными кладами, которые осталось только найти. Естественно, при советской власти вся земля принадлежала государству. И все, что сокрыто в ее недрах, тоже было государственное. В моем комсомольском мозгу не было и тени сомнения, что я найду сокровища и отдам государству. Пусть их выставят в музее. Конечно, по закону полагалось вознаграждение в двадцать пять процентов от стоимости клада, но этот факт мало трогал меня. Волновал сам факт открытия некой тайны, соприкосновения с глубоким прошлым. Не случайно, наверное, любой турист хочет воочию увидеть чудеса природы и осмотреть памятники истории. Он мог бы узнать о них больше, читая книги или просматривая фильмы. Но эффект присутствия, возможность коснуться, ощутить энергетику места – для человека имеет первостепенное значение.

К мысли о сокрытых в земле кладах я вернулся много позже, когда начал заниматься издательской деятельностью. Я задумал книгу об озере Иссык–Куль и искал информацию об исторических местах вокруг горного озера. Меня интересовали подводные города, затерянные в ущельях городища, петроглифы, древние надписи на камнях.

Правда, многие памятники, описанные в книгах, были к нашему времени уже разрушены. Курганы и городища распаханы, места прошлых раскопок растащены местными жителями.

Так, например, когда я отыскал место, где должны были быть руины средневековой бани вблизи Торуайгыра, небольшого села в двадцати километрах от Балыкчи, то обнаружил там простую мусорную яму. Лишь небольшие осколки древнего кирпича, покрытого синей глазурью, говорили мне, что когда–то это место имело интерес для историков. Судя по фотографиям 1948 года, которые я нашел в книге «Памятники истории в Киргизии», это был архитектурный комплекс, который при реставрации, несомненно, мог бы стать интересным туристическим объектом.

Но раскопки были приостановлены, и впоследствии местные жители использовали древние кирпичи для постройки сараев и гумбезов. Подобная же участь постигла и другие памятники истории.

На южном берегу Иссык–Куля, в межгорной долине вблизи села Туура–Су, располагаются руины древнего города. До сих пор можно различить крепостные валы, опоясывающие центральную часть крепости. Вся долина была перегорожена высокой крепостной стеной, остатки которой можно было видеть еще в середине девятнадцатого века и которую местные жители называли «Великой китайской стеной». Теперь же все вокруг распахано, кроме одинокого холма – бывшей цитадели крепости. Невозможно отыскать и намека на «Китайскую стену». А города, оказавшиеся под водой, были разрушены и размыты много веков назад. Лишь выброшенные волнами на берег черепки керамической посуды, человеческие кости и черепа свидетельствуют о том, что некогда здесь кипела жизнь.

Проезжая по побережью Иссык–Куля, я останавливал машину и прогуливался по пустынным песчаным пляжам в надежде, что судьба подарит мне какую–нибудь находку – весточку из далекого прошлого. Или надевал маску и ласты и плыл над занесенными песком и илом городищами. Изредка мне попадались черепа, смотревшие на меня пустыми глазницами, и черепки керамики. Иногда я находил каменные орудия, ступки, пестики, какие–то терки, ядра, почти целые кувшины и с замиранием сердца брал их в руки, ведь этих предметов тысячу лет назад касались люди. Черепки были украшены простыми орнаментами и печатями мастеров, на керамике сохранились отпечатки рук древнего гончара. Однажды я нашел небольшой осколок дорогой вазы из тонкого фарфора, на котором красовалась часть надписи, выполненной замысловатой арабской графикой. На одном из завитков буквы приютилась изящная фигурка сокола.

Как–то раз я плавал в маске и ластах возле Торуайгыра. Озеро волновалось, и видимость в воде была плохой, подымалась илистая взвесь. Я решил возвратиться на берег. И вдруг прямо по моему курсу я заметил на дне стоящий вертикально кувшин, довольно большой: около восьмидесяти сантиметров в высоту и около полуметра в диаметре. В той мутной воде я не мог найти его иначе, как только столкнувшись с ним лоб в лоб. Я поднялся на поверхность озера и посмотрел на берег. До него было метров сто. Встав краем ласт на горло кувшина, я мог свободно дышать. Значит, до дна было около двух с половиной метра. Не так уж и много. Отдышавшись, я вновь погрузился в воду.

Толстостенный кувшин, наполовину обросший какими–то солевыми отложениями, внутри был заполнен грунтом. Я попробовал раскачать кувшин, но он стоял неподвижно, словно осколок скалы. Видимо, весил он довольно много. Я еще раз попробовал сдвинуть находку с места и, не добившись результата, поплыл к берегу.

Мне вспомнились и другие мои интересные находки. Однажды, проплывая мимо городища, я заметил нечто, напоминавшее человеческий череп. Черепа меня не интересовали, но что–то в его облике заставило меня поднять предмет. Чем–то он отличался от обычного человеческого черепа. И действительно, это была керамическая миска. Округлая, она напоминала верх человеческой головы. Миска не была украшена каким–либо орнаментом, была незатейлива, но то, что она была совершенно целой и тысячу лет назад из нее ел какой–то человек, делало ее для меня необыкновенной и наполненной таинственного смысла. Вещь, в моем представлении, как бы вмещает в себя частицу души того человека, который ею пользуется.

В другой раз поднятый невзрачный осколок, обтертый волнами Иссык–Куля, оказался изнутри украшен разноцветными узорами и глазурью. Эти узоры рисовал древний мастер. Они пришли из другого мира, который давно исчез даже из памяти людей.

Но такой большой кувшин мне встретился впервые. Я горел желанием вытащить его на свет божий.

Я вернулся на то место через неделю вместе с женой и своим родственником Сергеем, в котором было роста около двух метров. Я надел гидрокостюм, потому как был уже октябрь, и вода в Иссык–Куле была градусов всего на 15–16 выше нуля. Мне предстояло сначала найти кувшин в водах озера, что было занятием не из легких. Я надеялся, что за прошедшее время кувшин не занесло песком и илом. Нашел я его на удивление быстро. Я подал знак Сергею, чтобы он двигался мне на помощь.

Пока он ко мне добирался, я снова попытался сдвинуть кувшин с места. Теперь, ободренному возможной помощью Сергея, мне удалось слегка качнуть кувшин в сторону. Вынырнув, я увидел, что Сергей, не доплыв до меня, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился обратно в сторону берега. Видимо, холодная вода, сводящая конечности, пришлась ему не по вкусу. А гидрокостюма на его рост у меня не было. На Сергее был костюм серфингиста, который защищает лишь от водяных брызг и сквозь него свободно струится холодная вода. Правда, Сергей так и не вышел из воды: моя жена уговорила его вернуться обратно, сказав, что мне без его помощи не обойтись. Сергей обреченно устремился ко мне, кружащему в ста метрах от берега.

Я вновь погрузился под воду, к кувшину, и стал раскачивать его из стороны в сторону. Подплывший Сергей помог его перевернуть. Но дальше дело не пошло. Я был в ластах, а Сергей без, кроме того, нам постоянно приходилось выныривать на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Все это создавало несогласованность действий, и кувшин не трогался с места. Я уже стал сомневаться в успехе, но тут, Сергей, видимо окончательно замерзший в холодной осенней воде Иссык–Куля, отчаянно схватил тяжелый кувшин и побежал с ним по дну в сторону берега. Только на мелководье, где мне было по грудь, я сумел догнать его и помог вытащить находку на прибрежный песок.

Горловина кувшина была украшена рубчиком, на боках виднелись узоры в виде двойных дуг, но большая часть кувшина была скрыта под толстым слоем солевых отложений. Кое–как сбив часть наростов с помощью подобранной палки, мы понесли немного полегчавший кувшин к машине. Дома, счистив отложения, мы обнаружили, что на боку кувшина нанесена большая шестиконечная звезда. Конечно, звезда Давида тут ни при чем. Шестиугольная звезда – довольно распространенный символ. Он составлен из двух равносторонних треугольников, один из которых вершиной своей направлен вверх, а другой – вниз. Это один из древних знаков, образ которого, наверное, запечатлен в памяти каждого человека на генетическом уровне. Он понятен многим народам. Треугольник, указующий вверх, является символом Неба, высшего божества. У многих народов, в том числе и у киргизов, такой треугольник используется в качестве оберега–тумара. Этот же знак присутствовал в символике масонов и христиан. Возьмите долларовую купюру. Вы обнаружите там изображение глаза, заключенного в треугольник, – знак масонской ложи. В христианстве треугольник – символ Святой Троицы: Бога–Отца, Бога–Сына и Святого Духа. Кроме того, у многих народов такой треугольный знак обозначает мужское начало.

Треугольник, обращенный вниз, связан с силами земли. И, конечно же, он символизирует женское начало, женское лоно. Шестиконечная звезда – символ нерушимой связи небесных сил с земными, символ равновесия в природе возвышенного и земного, мужского и женского. Этот знак такой же древний, как и свастика – солярный знак, символ солнца и бесконечного движения жизни. Причем вращение солярного знака против часовой стрелки обозначает женское начало, по часовой – мужское. Свастика – очень распространенный символ в Азии. Его можно увидеть на статуях Будды в Индии, Непале, Тибете. Он красуется на автомашинах, сундуках, украшениях. На старых киргизских вышивках я часто нахожу различные формы свастики – от знакомых с прямоугольными хвостами до завуалированных изображений солнца с загнутыми лучами. Такие изображения можно найти на резных деревянных дверях юрты или сундуках, в которых хранятся продукты питания или одежда. Поэтому нет ничего странного в том, что на нашей находке был изображен символ шестиконечной звезды, но с какой целью он был нанесен и что хранилось в этом кувшине под защитой магического знака, теперь это вряд ли кто поведает.

Я люблю пройтись по берегу Иссык–Куля зимой. Светит солнце, снег лежит только в горах, цепочкой окаймляющих незамерзающее аквамариновое озеро. В нем мирно плещется вода, нет бриза, как это бывает летом. На солнце так тепло, что кажется, раздевайся и беги купаться. Но, окунув руки в воду, понимаешь, что она очень холодная. Правда, есть на Иссык–Куле любители зимнего купания. Они утверждают, что купание зимой вполне обычная вещь и к тому же очень полезная для организма. Человек забывает о болезнях. Приводят массу примеров из жизни, когда моржевание спасало людям жизнь. Например, известному Порфирию Иванову, основателю целого учения под названием «Детка». У него был рак, и врачи признали его безнадежным. От болей Иванов не находил себе места и, вконец измучившись, решил разом прекратить свои мучения. Он залез в прорубь и сидел в ней, пока не окоченел. Он надеялся замерзнуть насмерть, но, выйдя из проруби, почувствовал себя значительно лучше. На следующий день Иванов опять полез в прорубь. Через некоторое время оказалось, что он абсолютно здоров. Всю оставшуюся жизнь, а прожил он более девяноста лет, Порфирий Иванов обливался холодной водой в любую погоду, зимой стоя босыми ногами на снегу, купался в проруби, и, в довершение ко всему, у него открылся дар лечить людей. Вот что такое зимнее купание!

Если бы я жил вблизи Иссык–Куля, то, наверное, тоже купался бы зимой. Потому как если ты вчера купался в озере, то почему бы и сегодня не искупаться? А сегодня уже осень, завтра – зима. Привычка – большое дело. Народная мудрость гласит: заставляй себя делать что–то до тех пор, пока это не войдет в привычку. Ведь из привычек складывается характер, а характер влияет на судьбу. То есть от воли делать или не делать какие–то не совсем приятные дела, оказывается, зависит ваша судьба.

Зимой на берегу Иссык–Куля мало людей. Там можно встретить лишь одиноких чабанов, пасущих лошадей, коров и баранов. Я бреду по пустынному берегу и смотрю, что вынесли волны на песок. Вдоль береговой линии большие стаи черных уток–нырков, рыжих огарей–атайек, над ними с криком носятся чайки и крачки, важно плавают величавые лебеди. На Иссык–Куле зимует много водоплавающей птицы.

Среди пучков водорослей лежат осколки керамики. Встречаются черепки с интересными узорами и, иногда, с надписями. Лежат человеческие кости и черепа, пугающие темным взглядом своих пустых глазниц. Местный лесник каждый день приходит на берег, собирает человеческие останки и закапывает их в укромном месте. Он считает, что их покой, который уже длится более тысячи лет, никто не должен нарушать. Иногда удача улыбается мне, и я нахожу каменное украшение или пряльце, керамический светильник – черак, покрытый зеленой глазурью.

Однажды мой родственник Сергей, проходя по берегу, наткнулся на большой фрагмент слоновьего бивня. Случайная находка привела Сергея в восторг, и он даже утверждал, что это бивень мамонта. Бивень был коричневого цвета и напоминал кусок дерева без коры. С одной стороны срез бивня был отполирован, другой конец был неровный, там была часть корня, которым бивень крепился в челюсти животного. На трети бивня был надпил почти на половину толщины. Видимо, бивень служил материалом для работы древнего мастера или ремесленника.

Находки украшают мой рабочий кабинет. В одном из книжных магазинов «Раритет» я организовал небольшую выставку, где можно не только смотреть на экспонаты, но и трогать их руками, ведь для человека прикосновение играет большую роль.

Я решил, что буду продолжать поиски предметов из далекого прошлого. Однако найти их случайно – шанс невелик. Среди моих находок только два металлических предмета – это наконечник копья, найденный возле пещеры – средневекового серебряного рудника Кан–и–Гут, да выброшенное водами Иссык–Куля китайское бронзовое зеркальце второго века до нашей эры.

И вот я вооружился, купив металлоискатель. Такими на пляжах, после окончания туристического сезона, любители ищут потерявшиеся цепочки, серьги и монеты. Я надеялся, что с таким прибором мои прогулки станут более содержательными и интересными.

Весь вечер я ходил по квартире с включенным металлоискателем, обнаруживая загнанные в пол гвозди, спрятанные мною под ковер монетки и кольца. Дух кладоискательства уже вселился в меня, и по углам моей комнаты вился алмазный дымок моих будущих находок. Впереди меня ждали Трои и Атлантиды!

Найти себе компаньона было не трудно. Позвонив своему бывшему однокласснику Володе Шестопалову, я объявил ему, что приобрел металлоискатель. После короткого молчания Шестопалов произнес замечательную фразу: «Где копать будем, знаешь?» – «Конечно, знаю! В одной Чуйской долине сотня мест, где были древние поселения. Я уж не говорю об Иссык–Кульской котловине». Второй вопрос Володи был тоже сакраментальный: «Когда едем?»

И вот мы пробираемся на машине вверх по ущелью Шамси, которое расположено недалеко от городка Токмак. Когда–то, после окончания института, мы с женой прожили четыре года в этом небольшом городке. Мы были молодыми специалистами и работали по распределению на камвольно–прядильной фабрике. Сначала ютились в общежитии для семейных, потом получили роскошную по тем временам двухкомнатную квартиру, построенную по улучшенному проекту.

У меня с детства хранилась небольшая книжка–путеводитель туристических маршрутов по Киргизии, написанная Маречеком, старейшим альпинистом и туристом. Я знал ее чуть ли не наизусть. Я тщательно изучил каждый маршрут и мечтал, что когда–нибудь пройду по нему. Оказавшись в первый раз в Токмаке, я принялся исследовать близлежащие горы и ущелья.

Токмак в те годы был развивающимся городом, «промышленным спутником» города Фрунзе – так называлась тогда столица Киргизии. В Токмаке было несколько больших предприятий: стекольный завод, мясокомбинат, фабрика по первичной очистке шерсти, авторемонтный завод, который выпускал небольшие пассажирские автобусы. Строилась камвольно–прядильная фабрика, на которой устанавливалось современное итальянское оборудование. Возводился радиозавод, который должен был сотрудничать с южно–корейской фирмой «Голд Стар».

В городке в основном жили русские (потомки переселенцев девятнадцатого века, осевшие в этих краях), бывшие зеки, направленные в Токмак на поселение и немцы. Последние стекались в Токмак со всех концов необъятной советской страны. Из Киргизии, в частности из Токмака, немцы могли уехать на ПМЖ на историческую родину, в Германию. Видимо, были здесь какие–то послабления со стороны властей. Правда, психологическое давление на отъезжающих было очень сильное.

Я тогда был мастером электроцеха, и как–то одному работнику–немцу из моей бригады пришло приглашение на выезд.

Нас обоих вызвали в горком Коммунистической партии. Собралось в кабинете человек, наверное, десять из всяких отделов. Игорь Вайс, мой электрик, стоит посередине кабинета как на лобном месте. На него сыплются со всех сторон вопросы, словно автоматные очереди:

– Тебе, паразиту, Советское государство дало все: бесплатное образование, медицину, лечили тебя, предателя, бесплатно, а ты в капитализм захотел, мерзавец! Плохо тебе жилось, подлецу?

Работа у тебя есть. Ты хочешь пополнить собой ряды безработных на своей исторической родине, лодырь? Хочешь пособие по безработице получать? Ух, зря мы вас в сорок пятом не добили. Надо было всех уничтожить. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. Фашисткое нутро в вас говорит. Тебе, как нормальному советскому человеку, квартиру дали, дети твои в детский садик ходят, местком каждый год путевки выделяет, а ты наложил большую кучу на нас, советских граждан, сволочь!

– Тебя воспитывали в патриотическом духе, а ты, негодяй, вынашивал свои черные планы в своей мерзкой душе, как бы поскорее предать свою родину, которая выкормила и вспоила тебя, немецкое отродье? Вот, пусть твой начальник тебе в лицо скажет, что он про тебя думает.

Ну, встаю я, юноша двадцати трех лет отроду, и говорю такие слова:

– Люди добрые, отпустите вы Игоря на родину, у него там родственники и душой он там. А потом, зачем нам, советским людям, нужна пятая колонна? Случись что, они же против нас пойти могут. Отпустите его с богом!

На меня все десять пар глаз членов горкома партии так посмотрели, словно хотели испепелить на месте. Такой подлости от меня, комсомольца и советского парня, они никак не ожидали – чтобы вот так просто взять и отпустить живым врага. Когда мы покидали помещение, меня отозвали в сторону и строго предупредили, чтобы я на подобных заседаниях больше не появлялся. На что я с радостью согласился.

В горах близ Токмака была благодать. Рабочим людям, трудившимся на производстве, воскресные дни нужны были либо для того, чтобы с хозяйством возиться, у кого оно есть, либо водку пить, чтобы смысла жизни не потерять. Поэтому в горах было тихо, туристов практически не было. Только охотники, чабаны и егеря. Живности в осенних горах, когда я попал туда, приехав в Токмак после военных сборов в сентябре, было много. По осыпям при моем приближении бежали, вытянув свои короткие шеи, сотни жирных каменных куропаток: чилей и кекликов. В зарослях вдоль рек трубно кричали фазаны, внезапно пугая меня шумным вылетом из–под ног, бестолково махая крыльями и неуклюжа волоча за собой свои пышные хвосты. В чаще арчовника на склонах гор можно было вспугнуть стадо кабанов, которые с дикими воплями и громким топаньем спешили скрыться с глаз. На свежевыпавшем за ночь снегу можно было найти следы хозяина этого ущелья – барса. Следы были пугающе большими. Представлялся сильный могучий зверь, который неспешно пересек лог, обходя свои владения. Вокруг скал были видны цепочки отпечатков раздвоенных копыт – это горные козы, любимая добыча снежного барса. Видимо, их–то и высматривал хозяин гор.

Чистый снег – как увлекательная книга: на нем записаны различные истории. Вот, прямо из–под снега, вынырнул какой–то маленький зверек – полевка или пищуха, немного пробежал по поверхности и опять скрылся под снег, заметив опасность. На белом листе появились следы лисицы. Она остановилась и вслушивается, что творится под ее ногами. Уловив деловитое шуршание ничего не подозревающего грызуна, лиса встает на задние лапы и разом обрушивается передними на рыхлый снег. Небольшая ямка, обагренная капельками крови, говорит о том, что охота прошла успешно.

В небе парит пара беркутов. Их острые глаза зорко оглядывают окрестности. Они тоже ждут свою добычу. На белом снегу ее видно издалека.

Возвращаюсь к оставленной палатке и обнаруживаю, что у меня были посетители. Снег вокруг палатки пестрит множеством отпечатков лап то ли волков, то ли собак. Все мои съестные припасы выпотрошены из рюкзака, остался только рис, но и тот рассыпан вокруг. Пришлось мне идти домой не солоно хлебавши. Но я был счастлив, что хоть пару дней дышал природой, наслаждаясь ее первозданной красотой.

Бывал я и в ущелье Шамси, куда теперь лежала наша с Шестопаловым дорога. Один мой знакомый как–то в разговоре упомянул, что на терраске возле реки Шамси видел следы древних построек. Я сначала удивился: зачем надо было возводить какие–либо сооружения далеко в горах? Потом, почитав исторические книги и документы, я узнал, что через ущелья Шамси и Кегеты проходили торговые пути из Нарына в Чуйскую долину. Видимо, в Средние века тоже существовали налоговые службы, которые взимали определенную дань за проход каравана через контрольно–пропускной пункт. В то же время, наверное, эти пункты служили и пограничной охраной. По всей вероятности, такие таможенные крепости существовали во всех ущельях, через которые можно было пройти в густо заселенную Чуйскую долину.

Мы с Шестопаловым решили попытать счастья в ущелье Шамси. Конечно, все памятники истории охраняются государством. И мы знали об этом. Всякие раскопки на территории таких памятников могут вестись только с разрешения Академии наук и под надзором археолога. Поэтому мы договорились вести наши поиски в тех местах, которые не интересуют ученых. Это распаханные поля на местах бывших городов. Для археолога очень большое значение имеет культурный слой. При раскопках ученые осторожно снимают слой за слоем, датируют его, и все находки классифицируют согласно слою, в котором их обнаружили. В полях, которые возделываются десятилетиями, никакой археолог раскопки делать не будет. Поэтому, заключили мы, обнаружив на пашне какие–нибудь монеты или другие артифакты, мы не нанесем ученым археологам никакого урона, а наоборот, может быть, спасем какие–то предметы от разрушения и тлена и выставим в нашем музее для всеобщего обозрения.

Вдохновленные этой патриотической идеей, мы въехали в ущелье. Дорога была, мягко сказать, не очень хорошего состояния. Кругом из грунта торчали большие камни, норовя пробить у нашей машины картер или оторвать выхлопную трубу. Мой знакомый в общих чертах описал место, где видел следы строения. Я подумал, что отыскать терраску над рекой будет несложно.

Но, проехав по ущелью, мы поняли, что это не так. Сразу же обнаружилось, что идут две дороги по разным сторонам реки. Террас, подходящих для постройки крепости, тоже было предостаточно. Правда, была еще одна примета, которую описал мой знакомый, – полуразрушенный мост. Какие–то мосты мы проезжали, но считать их полуразрушенными или нормальными мы не могли – не было критерия. Все они были не в лучшем состоянии. В памяти было еще одно замечание нашего «наводчика» – терраса была недалеко от входа в ущелье.

Мы въехали в небольшую горную долинку, в которой стояли два деревянных домика лесника. Рядом был довольно солидный пешеходный мост, сложенный из бревен. Через километр дорога сузилась настолько, что мы решили возвращаться назад. Нужна была дополнительная информация для обнаружения заветной терраски над рекой. Была ли она впереди нас или может, мы ее давно миновали, мы не знали.

Опечаленные неудачей, мы ехали назад. Внезапно за поворотом мы увидели мужчину и женщину. Они отчаянно замахали нам руками. Встретить попутную машину в горах было редкой удачей. Мы взяли на борт счастливую пару, хотя я и переживал за нашу машину. Она едва выдерживала нас с Шестопаловым, а теперь же буквально ползла на брюхе. Опасность пропороть двигатель возросла многократно.

По дороге я разговорился с попутчиками. Оказалось, они гостили у лесника. Родом они были из этих мест, и их детство прошло здесь, в Шамсинском ущелье. Родители пасли в ущелье скот. Мой разговор неизменно вертелся вокруг занимавшей меня проблемы.

Нет, про древний город ничего они не слышали. Родители ничего подобного им не рассказывали. Развалины на террасе? Нет, никогда не видели. Есть только старое кладбище у входа в ущелье. Может быть, оно древнее, еще дед рассказывал о нем…

Мы потихоньку спускались вниз, лавируя между торчавшими зубьями камней. Иногда машину сотрясал мощный удар. Трудно было избежать столкновений в этом жутком лабиринте.

Наконец я задал нужный вопрос: «Может быть, вы знаете какой–нибудь полуразрушенный мост?» Опять недоуменное пожимание плечами, но вдруг мужчина произносит: «Полуразрушенного не знаю. Есть один недостроенный. Там хотели в советское время дом отдыха строить и начали мост возводить. Потом Советский Союз развалился, а мост так и стоит, может, его приняли за полуразрушенный?» – «И где он?» – «Так метрах в двухстах выше того места, где вы нас подобрали».

Я нажал на тормоза. Извинившись перед попутчиками и оставив их на дороге, мы развернули машину и поехали назад.

Вскоре мы стояли около нужного моста. Мы не доехали в первый раз до него метров десять. Густые заросли вдоль реки скрывали его от нас. Прихватив с собой металлоискатель и саперную лопатку Шестопалова, мы перешли на другую сторону реки. Мы оказались в месте слияния двух рек. Одна, вдоль которой мы двигались на автомашине, уходила на запад, другая, более мощная, втекала в первую с юга. Между ними была поляна, усеянная заросшими травой фундаментами так и не построенных зданий дома отдыха. На юге возвышался крутой горный склон, поросший елями и арчой. Над противоположным берегом южного притока, который оказался самой рекой Шамси, возвышалась наша терраса. До нее было рукой подать. Но река Шамси оказалась слишком бурной, чтобы мы могли перейти ее вброд. Пришлось нам вернуться на километр вниз, к домикам лесника и, оставив там машину, перейти реку по бревенчатому мосту. От домиков шла хорошая тропа вверх на небольшое плато–террасу. Вскоре мы с Шестопаловым обозревали открывшуюся нашему взору панораму. Перед нами лежало небольшое довольно ровное плато. Ближе к южной его оконечности возвышался невысокий холмик. Рядом с холмом было видно углубление – наверное, когда–то здесь велись раскопки. Дальше за плато тропа уходила вверх по склону, поросшему елями. Да, лучшее место для постройки крепости вряд ли можно было отыскать. Плато возвышается над рекой Шамси, в этом месте зажатой скальными воротами, проход возможен только через эту терраску. Отсюда же хорошо просматривается и ущелье, уходящее на запад.

Осмотрев плато, мы обнаружили лишь несколько обломков древних кирпичей. Они был грубо сделаны. Лепили, видимо, их прямо на траве и формовали руками, так как на одной стороне были видны отпечатки стеблей, на другой следы рук древних каменщиков. Очевидно, и обжигали их где–то здесь, неподалеку. Кроме этих обломков ничего не говорило о некогда существовавшей здесь крепости.

Мы собрали свой прибор, и уже вскоре с энтузиазмом копали в месте, указанном металлоискателем. Металлическим предметом оказалась гильза от мелкокалиберной винтовки. Воодушевленные результатом, мы копали уже новую яму. Через некоторое время на свет божий был извлечен большой болт. Судя по его размерам, он был частью трактора. Через час напряженной работы северная часть плато напоминало поле сражения, по которому лупили из минометов. Нашей добычей были: несколько болтов и гаек разного калибра, пара дробинок, обломок алюминиевой ложки советского образца, какие–то неопознанные металлические кусочки, консервная банка – и ничего похожего на артефакты из далекого прошлого. Сверху нещадно палило полуденное солнце, мы с Володей были с ног до головы покрыты пылью, которую поднимали сами, выкапывая бесчисленные ямы. Оказалось, что обнаружить искомый предмет не так то просто. Он имел такой же серый цвет, как и пересохшая почва, и зачастую был таких размеров, что только писк металлоискателя говорил нам о том, что там «что–то есть». Мы устали и отчаялись.

И тут мы нашли наконечник стрелы. Почему–то он был медный, небольшого размера и с тупым углом заточки. По всей вероятности, такой стрелой охотились на мелкую птицу и дичь. Энтузиазм вновь проснулся в наших утомленных душах, и мы продолжили наши поиски. К вечеру мы нашли пару караханидских монет одиннадцатого века и несколько бронзовых нашивок на одежду. Мы возвращались к машине гордые и счастливые. Вместе с нами возвращались и пасшиеся на лугу домашние птицы лесника – несколько индюков и стая кур.

Мы подошли к краю плато. Внизу под нами, ниже метров на пятьдесят по вертикали, вилась река Шамси. Чуть далее по ущелью на уютном лугу расположились домишки лесника. Тропа спускалась прямо к ним. Индюки тоже подошли к краю терраски и, вдруг, сорвались вниз в планирующем полете. Признаюсь честно, я впервые видел, чтобы домашняя индейка так лихо «вставала на крыло». Штук шесть солидных крупных индюков планировали прямо к своему дому. Следом за ними, вытянув от напряжения шеи, по склону неслись куры. Они не надеялись на силу своих крыльев, а больше полагались на свои ноги.

В Бишкеке мы обнаружили, что все–таки пробили картер двигателя. Масло текло на землю тоненькой струйкой. Машину пришлось ставить на ремонт.

Но мы, ободренные и раззадоренные первым успехом, рвались на новые поиски. Я принялся расписывать красоты Шамсинского ущелья своей жене Свете. Я рассчитывал, что она клюнет на приманку и отвезет нас с Шестопаловым к месту раскопок на своей машине. Так оно и случилось. Серебристая «Хонда–Одиссей» с полным приводом и более высоким зазором между корпусом и дорожным полотном спокойно проехала там, где мы с Шестопаловым практически ползли на днище «Мазды».

Вскоре мы втроем стояли на плато. Светлана, понаблюдав, как мы с Володей выкапываем болты и гайки, заскучала. Половина плато уже выглядела словно после артобстрела. Правда, мы с Володей старались засыпать выкопанные ямы. Увидев, сколько времени и упорства требуется порой, чтобы отыскать в пыли маленький осколочек металла, Света, махнув на нас рукой, ушла завтракать. На ее приглашение присоединиться к трапезе Володя сурово ответил: «Не заработали еще!» Вскоре у нас были первые находки. Это была большая металлическая пряжка от пояса в виде изогнутых рогов и небольшая бронзовая нашивка с надписью арабским шрифтом. Пряжку мы с гордостью отдали рассматривать Свете – в доказательство того, что мы находим не только болты и гайки. Мы тут же про нее забыли, увлеченные новым сигналом прибора и новым поиском. К вечеру, вспомнив о находке, мы попросили Свету вернуть ее нам. Но Света недоуменно развела руками: «Вы же не сказали, что она вам нужна. Я ее посмотрела и выкинула!» Мы искали злополучную пряжку. Но не в этот, ни в последующие наши приезды обнаружить ее так и не удалось. Пряжка вновь канула в Лету.

Нашивка вызвала ожесточенные споры. Володя со Светой утверждали, что она современная, типа лейбла на джинсах, я же стоял на том, что она древняя. Их утверждение зиждилось на том, что нашивка была аккуратно выполнена, с ровной четкой надписью. Я же, разглядывая толстый зеленый слой патины, покрывавший находку, буквально физически чувствовал ее старину.

Некоторое время Светлана созерцала, как мы с Володей ползаем на четвереньках вокруг выкопанной ямы. Но это зрелище, каким бы комичным ни было, вскоре Свете надоело. Я ей предложил прогуляться в близлежащий лесок и поискать грибы. Об их наличии там нам поведал подошедший лесник. Он с любопытством оглядел вспаханное плато и сообщил, что иногда сюда приходят какие–то люди и тоже что–то ищут, но мало чего находят. Лесник ушел дальше в горы, где пасся его скот, а мы снова взялись за металлоискатель и лопату.

Светлана отсутствовала недолго. Одна в лесу она чувствовала себя неуютно и решила вернуться к нам, тем более что время было обеденное.

Отдохнув в тени деревьев у реки, мы вновь выбрались на открытую знойному дневному солнцу террасу. Света не захотела одна оставаться у реки под прохладной тенью елей и обреченно поплелась за нами. На плато она выбрала еще не тронутый нашей деятельностью участок, постелила куртку и прилегла на отдых. Вскоре мы копались недалеко от ее лежбища. Мы с Володей несколько раз просили ее переменить место, и каждый раз на том месте, где Света пыталась уснуть, мы откапывали древнюю монету. Домой мы вернулись, окрыленные успехом.

Между тем, найти предмет из далекого прошлого – это только полдела. Его еще надо отчистить от грязи и многовекового слоя окислов и патины. В наших с Шестопаловым домах появилась масса различных баночек, скляночек и плошек, в которых в различных растворах покоились наши находки. Мы держали их в уксусе, лимонной кислоте, нашатырном спирте и в каком–то растворе под названием «Трилон». Время от времени жены нас теряли по вечерам и неизменно находили согнувшимися над раковинами и ожесточенно надраивающими находки тряпочками, щетками и губками. При этом всё вокруг и мы сами были покрыты грязным жирным налетом, который с трудом смывался даже современными моющими средствами. Но мы были счастливы. Из–под налета показывались завитки узора, арабской вязи, изображения животных и человека. Мы штудировали историческую, нумизматическую и археологическую литературу, блуждали в недрах Интернета, выискивая по крупицам интересующую нас информацию. Мир прошлого приподнимал перед нами свою завесу.

Однажды, когда мы с Володей прочесывали очередное вспаханное поле, рядом остановилась машина, небольшой уазик, и из него вывалила толпа ученых–археологов. Как стая черных коршунов налетели они на нас с Шестопаловым. Разгорелась ожесточенная полемика. Ученые кричали, что мы, черные археологи, пиратствуем, нарушаем культурные слои, грабим городища и торгуем историческими ценностями. Володя обстоятельно и спокойно объяснял оппонентам, что, во–первых, мы не уничтожаем исторические ценности, а спасаем от тлена, ибо ведем поиск только на возделываемых полях, до которых у них, настоящих археологов, дела нет и вряд ли будет. Во–вторых, найденными предметами мы не торгуем, а выставляем для всеобщего обозрения, и, если им, ученым, что–нибудь из наших находок приглянется, то мы с радостью им наши находки подарим. И, вообще, наша выставка продвигает Кыргызстан, делает его интересным для иностранных туристов, так как они воочию могут увидеть нашу историю. «Поэтому, – Володя выдержал паузу и затем сделал официальное заявление, – мы сейчас копаем на полях и будем это делать и впредь». На том мы и расстались, пожав друг другу руки.

Ободренные первыми успехами, мы с Володей раздобыли второй металлоискатель. Теперь мы блуждали поодиночке, так как приборы влияли друг на друга и производить поиск рядом мы уже не могли. Вырос наш профессионализм. Теперь мы достаточно быстро могли найти искомый предмет, отличить по звуку прибора, что за металл спрятан под землей. Правда, работать одному было несподручно. Приходилось постоянно класть прибор на землю, чтобы работать лопаткой. Вытащив очередную порцию грунта, мы вновь брались за прибор, чтобы произвести сканирование. Такой цикл мог повторяться по несколько раз. Издали я со смехом наблюдал, как производит поиск Шестопалов. Высокий, худой, в нахлобученной солдатской панаме с обвисшими краями, он напоминал цаплю, которая идет по болоту на своих ногах–ходулях, зорко выискивая спрятавшихся в тине лягушек. В одной руке Володя сжимал металлоискатель, которым постоянно водил из стороны в сторону, другой стискивал саперную лопатку. Вот раздался характерный писк прибора, и Володя исполняет «шаманский танец». Не кладя прибор на почву, он поднимает его к небу, при этом, причудливо изогнувшись, второй рукой умудряется сделать копок лопаткой. Затем, выгнувшись в другую сторону, опускает первую руку с прибором к земле для сканирования, вторая рука с лопаткой взлетает к небу. И так Шестопалов гнется из стороны в сторону, то приседая, то выпрямляясь во весь свой рост, пока не обнаружит искомый кусочек металла. Со стороны кажется, что Володя не ищет, а занимается камланием, привлекая дождь, бурю или что–то в этом роде.

Когда мы с Шестопаловым приезжали на поле и начинали поиски, к нам со всех сторон обязательно спешили чабаны или земледельцы. Каждый рассказывал какую–нибудь чудесную историю о случайной находке, которую сделал кто–нибудь из их знакомых. Это были какие–то мифические золотые львы, статуэтки, которые потом продавались за баснословные суммы. Причем от рассказа к рассказу эти суммы росли. Некоторые предлагали нам искать клады в горах. По местным легендам, там существует тайная пещера, вход в которую расположен высоко на вертикальной скале. Какой–то хан, пожелавший спрятать свои сокровища, пригнал к той скале целую отару овец. Он приказал резать скот, и так как дело было зимой, его джигиты кидали залитые кровью туши животных на стену скалы, и они, по легенде, примерзали к камню. По этой импровизированной лестнице джигиты подняли все богатство хана и сложили в пещере. С тех пор никто из смертных не мог попасть внутрь этой таинственной пещеры. Мы с Володей не хотели разочаровывать зевак и обещали им, что, как только у нас будет свободное время, непременно займемся поисками мифической пещеры.

Азарт вдохновляет человека на совершенно, казалось бы, непрактичные вещи. Посчитайте стоимость бензина, который мы сожгли с Шестопаловым, носясь из одного конца Чуйской долины в другой или пробираясь по горным дорогам в поисках затерянных городов. Прибавьте к поученной сумме наше с ним драгоценное время, которое могло быть направлено, например, на вскапывание картофельного поля или прополку садовой земляники. Помножьте на недовольство наших жен, огорченных «бесцельным» времяпровождением своих мужей. И положите все это на чашу весов. На другой чаше поместите наши скудные находки: полустертые медные и бронзовые монеты, горсть каких–то нашивок, бронзовых пряжек от сандалий и ремней и ржавые наконечники от стрел. И всё–таки вторая полупустая чаша перевесит, потому что ее тянет вниз незримая сила, которая кипит в наших душах. Мы жаждем открытий, нас манит возможность прикосновения к далекому прошлому. Хотя иногда я думаю, что мы с Шестопаловым с наслаждением бродим всего лишь по мусорной свалке средневекового поселения и как сумасшедшие радуемся находке какой–нибудь сломанной безделушки. Но мы с ним верим, что это не так, что впереди нас ждет какая–нибудь замечательная находка, которая будет интересна ученым. Ведь как были открыты терракотовые воины в Китае? Совершенно случайно. Рыли колодец и наткнулись на обломок статуи. Что сделали крестьяне? Побежали к археологам. Теперь терракотовое воинство – визитная карточка Китая, одно из достояний человечества.

Сейчас в Кыргызстане землю раздают местным жителям. Они ее распахивают, невзирая на наличие на ней каких–нибудь исторических памятников. Я лично видел, как на курганах, охраняемых государством, местные жители спокойно добывают глину. Просто подгоняют экскаватор и гребут ковшом нужный им строительный материал, в котором могут быть бесценные исторические находки. Сиюминутная нужда затмевает государственный интерес. Я слышал о случайных находках при таком разграблении городищ, и однажды даже видел золотой браслет караханидского времени, найденный какими–то земледельцами на выделенном им участке земли. Браслет был очень красив, весь украшен тонким изящным узором. Браслет состоял из сегментов, залитых черной эмалью, в центре которых было изображение журавлей. За него просили тысячу долларов. Мне было безумно жаль, что я не в состоянии выложить такую сумму за эту находку. Жаль не потому, что я не мог стать обладателем этой реликвии, а потому что Кыргызстан навсегда лишается ее. Она могла бы украсить наш Исторический музей. Как я впоследствии узнал, подобных браслетов тогда найдено было несколько. Были в том кладе и другие серебряные, золотые и бронзовые предметы. Сколько их сейчас находят люди по всей нашей республике? Куда они уплывают? Никто из наших сограждан не спешит стать Шлиманом и прославить свое имя. Лучше, считают они, нарушив закон, потихоньку продать коллекционерам или перекупщикам, которые отправят находку за границу. Там за нее дадут приличные деньги. Никто из них не думает о Кыргызстане, о том, что найденные предметы древности могут привлечь к нашей стране внимание туристов, ученых, и, может быть, внесут свой вклад в процветание Кыргызстана. Увы, свой карман ближе и дороже.

И снова и снова пылим мы с Шестопаловым по дорогам республики в поисках своих Трой и Атлантид. В конце концов, нам с ним просто нравится эта полевая жизнь. Нравится, когда вокруг просыпается природа, поют птицы, из–под ног в разные стороны разбегаются ящерки, воздух напоен ароматами цветущих трав и цветов, наполнен жужжанием насекомых… И мы, оставив душные квартиры, выходим на поиски, в одной руке держа металлоискатель, а другой сжимая саперную лопату наперевес. Пожелайте нам удачной охоты!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Иссык–кульский монастырь

9 августа лета Господня 1916 по тракту, пролегавшему по северному берегу горного озера Иссык–Куль, медленно катила повозка, запряженная парой полусонных волов. Озеро, мирно дремавшее в гигантской чаше межгорной долины, сияло в лучах полуденного солнца подобно драгоценному сапфиру. Слева от дороги, то удаляясь на несколько километров, то приближаясь вплотную, возвышался горный хребет Кунгей–Алатоо. Справа от тракта склон полого спускался к аквамариновым водам озера. За необозримой синевой водной глади, казалось прямо из вод Иссык–Куля, подымались седые от вечных снегов вершины хребта Терскей–Алатоо, протянувшегося по южному берегу озера. Горные склоны и берега озера были сплошь безлесые, лишь кое–где вдоль берега встречались заросли колючего кустарника – джерганака, ветви которого сплошь были усеяны мелкими оранжевыми ягодами, облепиха – так называли кустарник русские поселенцы, да из–за далеких складок Кунгей–Алатоо выглядывали верхушки елей, которые росли на невидимых глазу северных склонах хребта.

Повозкой управлял мужик крепкого телосложения с окладистой бородой и густой шевелюрой. Одет он был в холщовую косоворотку с расшитыми цветными нитками воротником и рукавами, на голове красовалась широкая соломенная шляпа, защищавшая хозяина от жгучих лучей солнца. Рядом с ним на телеге сидел средних лет мужчина, по облику и одежде которого сразу можно было узнать обитателя одного из православных монастырей. Он с интересом слушал словоохотливого хозяина повозки.

– Вам, отец Иреней, совсем недалече осталось, – мужик вытянул вперед руку, – видите вон там, вдали, у озера домики – это село Курменты. А чуть ближе на мысу небольшая рощица и над деревцами маковки храмов – это и есть Светлый мыс. На нем стоит Свято–Троицкий монастырь, куда вы направляетесь. Деревца–то совсем молоденькие, не так давно насажены. Когда поближе подъедем, увидите – они крест наш православный рисуют. Валаамские монахи, которые к нам сюда в Киргизию пришли на помощь миссионерам веру укреплять и распространять ее среди киргизцев, так придумали саженцы посадить. Место на мысу святое, говорят, и в древности там християнский монастырь стоял, да под воду ушел. Поглотило его озеро. В спокойную погоду наши рыбаки стены под водою видят. Наверное, большой город когда–то рядом был. Часто сетями кирпичи люди достают. Киргизцы вон свои могилки этими кирпичами обкладывают, наподобие домиков, гумбезами называют. Кирпичи крепкие, даром что неведомо сколько веков в воде пролежали, лучше новых будут.

– А как жизнь здесь, Петр? – полюбопытстствовал отец Иреней, с видимым наслаждением оглядывая окрестности. Несмотря на палящее солнце, ветер с озера приносил прохладу и аромат цветущих лугов, покрывавших берега. Озеро в этих местах врезалось в берег длинными рукавами заливов, живописно змеящихся меж холмистых узких мысков. Поверхность воды сплошь была покрыта черными пятнами больших стай разнообразной водоплавающей птицы. Над ними с криками сновали белоснежные чайки.

– Грех жаловаться, отец Иреней, – отозвался Петр, – пшеница родится богатая, яблони, груши урожай дают, ягоды много всякой. В полях да в горах живности столько, что хоть палкой бей. И уток, и бекасов, в лугах зайцы, лисы. В камышах тигры да кабаны. В горах олени, медведи встречаются. В Иссык–Куле рыбы много. А про пчел и говорить нечего – столько цветов, медок получается ароматный, целебный. Поешь его, ни одна хворь не берет.

– Откуда–то родом будете? – опять задал вопрос отец Иреней.

– Из Курска родители. Только уже пять десятков лет прошло, как сюда на землю киргизскую они перебрались, я–то тут родился, – проговорил Петр и добавил: – Ни одного разу отец не пожалел, что так далеко забрался от России. Там–то все больше голодали, все земля плохо родила, а тут–то рай земной. Вот только киргизцы больно пошаливают.

– Не ладите с инородцами? – снова поинтересовался монах.

– Скотину пасут на наших полях, – вскричал мужик. Видно было, что этот вопрос не раз обсуждался поселенцами. – Сколько с ними договаривались, чтобы не гоняли их пастухи овец да лошадей на нивы, только отвернешься, а они уже на посевах! Ты им про Фому, а они про Ерему. Мол, мы их земли заняли! Так ведь до нас тут пустыня была! Окромя проса ничего киргизцы не сеяли.

– Инородцы тоже подданные Государя нашего императора, – вступился за киргизов отец Иреней, – они ведь скотоводы. Им животину свою пасти надо. Мы, русские, не должны притеснять их. Властям губернским и уездным такие споры решать должно.

Петр только махнул с досадой рукой.

– Да, места тут знатные, – попытался сменить тему разговора монах, – и красиво как!

– Не до красоты сейчас, отец Иреней, сам ведаешь, какие времена настали. Все мужики на войне воюют, в селах одни бабы с малыми ребятами, да мы, старики, а работы хоть отбавляй! Вот правильно Государь Император указ издал инородцев на работы в армию призвать. Пусть на деле покажут, как они Государя своего почитают да Отечество наше любят!

Телега тем временем приближалась к селу Курменты. Справа и слева дороги возвышались невысокие, до десяти метров, курганы, выстроившиеся в несколько цепочек, идущих от предгорий к далекому берегу Иссык–Куля. Отец Иреней заметил их больше двух десятков и, сбившись, бросил считать.

– Никак люди эти холмики настроили? – обратился он к Петру.

– Это могилы древние, царей тамошних. Даже киргизцы не знают, чьи они. Ну вот, отец Иреней, здесь вам идти.

Петр остановил быков и слез с повозки. Монах, забрав свой небольшой скарб, уместившийся в небольшом холщовом мешке, тоже спрыгнул с телеги и попрощался со старым казаком. Вниз от тракта к озеру вела укатанная дорога. Вдоль нее и справа и слева тянулись длинные узкие заливы озера. Сам монастырь стоял на нешироком полуостровке, языком вдающемся в голубые воды Иссык–Куля. Дорога, обсаженная молодыми деревьями, вела прямо к монастырю и там пересекалась с двумя другими, так, что отсюда, с тракта казалось, что на земле раскинулся гигантский православный крест, на концах которого стояли два храма, колоколенка и часовня. Подсобные помещения разместились вдоль улиц.

Отец Иреней, подходя к монастырю, не уставал любоваться открывающимися видами. Вот у самого бережка примостился цветущий куст шиповника. Над ним вьется пара больших желтоватых бабочек с вычурно изрезанными крыльями. На веточке мелодично посвистывает птаха с малиновой грудкой. Другая, желтенькая, с кирпичной головкой, надрывно кричит, расположившись на высоком кусту конопли: «Ви–и–тю видел?!» В воздухе стоит гул от несметного количества насекомых, деловито облетающих цветущий луг, раскинувшийся на берегу горного озера.

«Слава Господу за то, что Он создал столь чудесные места, – подумал монах. – Наверное, отсюда молитвы монахов быстрее доходят до Творца! Удивительное и святое место».

Это был единственный мужской монастырь в Туркестане. Два других – в Ташкенте и Верном – были женскими. На Иссык–кульский возлагались большие надежды в деле распространения православной веры среди местного населения. Он и назван был Свято–Троицким миссионерским, ибо миссионерство было основной его целью. Для выполнения этой святой задачи сюда на берега Иссык–Куля прибыли в 1886 году одиннадцать иноков из Свято–Михайловской Закубанской пустыни, пополнив собой немногочисленных до того обитателей монастыря. А в 1894 еще восемь иноков во главе игуменом Севастианом из Валаамской обители решили связать свою судьбу с миссионерским монастырем. Они принесли с собой дух Валаама и строгое соблюдение правил монашеской жизни. В 1905 году еще несколько иноков из Рождество–Богородицкой Глинской пустыни Курской епархии были приглашены в Свято–Троицкий монастырь. Среди них был и монах Феогност, который вскоре был назначен исполняющим обязанности настоятеля монастыря.

Отец Иреней был тепло встречен обитателями монастыря и после вечери приглашен в келью архимандрита Иринарха. Иеромонах Феогност – благочинный монастыря – в это время отсутствовал. Он уехал в большое село Тюп по хозяйственным нуждам.

Сокровища несториан

– Отец Иреней, то, что вы поведали, достойно удивления, – архимандрит Иринарх вытер выступивший от волнения пот со лба. – Вы считаете, – клад до сих пор там, в таинственной пещере? Ведь прошло уже почти шесть веков с тех событий, когда братья несторианцы спрятали сокровища в недрах земли!

– Достопочтимый архимандрит, вы правы. Орды монголов во главе с нойоном Джебе и сыном Чингисхана Чагатаем оказались здесь в лето 1218 от Рождества Христова. В те далекие времена христианское учение широко было распространено по всему Туркестану и Ближнему Востоку. Последователи еретического учения епископа Нестория после гонения со стороны римлян из Сирии проникли далеко на Восток и были приняты всеми царствующими династиями азиатских царей. Несториане взяли на себя миссию обращать в свою веру местное население и премного преуспели в этом деле. Епархия Восточной Церкви была одной из самых богатых в христианском мире! Лишь нашествие Чингисхана воспрепятствовало утверждению ее на всем Азиатском континете. Хотя сам Великий полководец не воевал против чуждых ему религий, но тот хаос и тлен, которые принес он миру, разрушили многие цветущие цивилизации. Несториане из Баласагуна и из Чуйской благодатной долины собрали все достояние церквей, погрузили его на двести верблюдов и направили караван сюда, на Иссык–Куль. Их целью было достичь Кашгара, но он далеко, а враг гнался буквально по пятам. Поэтому караван пошел не на юг в Кашгар, а на восток – сюда, на Светлый мыс. Здесь был несторианский монастырь армянских братьев, и караванщики рассчитывали получить помощь от единоверцев. Так оно и получилось. Монахи указали им путь к укромной пещере, где и были схоронены сокровища.

– Все же почему вы уверены, что за шестьсот лет никто не нашел их?

– Братьям монахам удалось повернуть реку, которая протекала вблизи утеса, под которым была пещера, и вода полностью закрыла вход. Перед тем монахи закрыли пещеру каменными плитами. На них были сделаны какие–то надписи. Пришествие монголов полностью уничтожило торговый путь, который связывал Китай с европейскими странами. Умерли все города, некогда процветавшие в Иссык–Кульской долине. С тех пор, кроме кочевников да проходящих войск Тамерлана и его племянника Улугбека, никого не было здесь до прихода русских поселенцев. Да и сами несториане хранили свой секрет за семью печатями. Лишь Божье провидение открыло его епископу Пимену, который теперь служит в Урмийской Русской миссии в Персии. Там осталась большая община несториан, за души которых борется епископ Пимен, обращая их на праведный путь православной веры. Вы же знаете, достопочтимый архимандрит, эти люди называют себя христианами, но не верят в божественную природу Иисуса Христа. Они считают, что Христос был человеком, в котором жил Бог. Несториане не почитают Богородицу, ибо думают, что она родила просто человека. Епископ Пимен в совершенстве изучил не только современный сирийский язык, но и постиг тайну древнесирийского письма, на котором написаны священные тексты несториан. Они сами были не в состоянии читать их, и епископ много труда положил, чтобы перевести и опубликовать некоторые бесценные документы многовековой давности. Епископ Пимен имеет божественный дар к языкам, говорит на многих тюркских наречиях.

– Все же, отец Иреней, – прервал монаха архимандрит Иринарх, – объясните мне цель вашего приезда сюда. Вы же не думаете, что насельцы миссионерского монастыря будут заниматься поисками мифических сокровищ?

– Ваше преподобие, – монах старался говорить спокойно и убедительно, – исключительно серьезное положение России подвигнуло епископа Пимена заняться этим авантюрным проектом. Святой Синод неоднократно отмечал бессеребреничество и чистоту помыслов отца Пимена. Высокий сан говорит за него. Но Россия и Император нуждаются в помощи. Епископ Пимен усмотрел в открывшемся ему документе руку Господа. Я послан к вам, чтобы и вы протянули руку помощи.

Архимандрит задумался. Тишину нарушал лишь равномерный ход настенных часов. Отец Иреней сидел молча, вперив взор в дощатый пол кельи. Наконец архимандрит Иринарх пошевелился. Прибывший монах вскинул на него взгляд.

– Никто в округе не знает ничего о какой–нибудь пещере, – произнес архимандрит.

– Я привез с собой подробную карту, – отозвался отец Иреней, – она была в том документе. Епископ сделал копию и перевел на наш язык.

– Дайте мне взглянуть. – Монах вытащил из холщового мешка сверток и, развернув его, протянул Иринарху.

Архимандрит принялся изучать от руки нарисованный план и вскоре нашел на нем Светлый мыс и монастырь армянских братьев. Береговая линия оказалась совершенно другой, озеро было значительно меньших размеров. Там, где сейчас плескалась вода, стояли дома и жили люди. Крест, обозначавший вход в пещеру с сокровищами, находился в верховьях реки Кутурга. Рядом возвышался скалистый склон, вдоль которого дугой текла речка Курменты.

– Я знаю это ущелье, – проговорил архимандрит Иринарх, – мы с братьями ходили туда собирать грибы для засолки. Но пещеру не видел.

– В документе написано, что монахи повернули реку и залили вход, – напомнил отец Иреней.

– Там есть одно место, где река течет вдоль утеса. По утесу идет вертикальная трещина, которая опускается прямо в речную быстрину. Видимо, там и должен быть вход в пещеру, – предположил архимандрит.

Их беседа была прервана громким стуком в ворота монастыря, который громом прокатился по полусонным окрестностям.

Нападение киргизов

В келью архимандрита вошел монах и доложил, что у ворот собралась толпа киргизов и требует выдать им золото и серебро, хранящееся в монастыре. Архимандрит Иринарх и отец Иреней поспешили во двор монастыря.

За воротами стояла разъяренная толпа. Путая русские и киргизские слова, люди, наполненные лютой злобой, выкрикивали угрозы в адрес монахов, русского царя и русских людей. Киргизы были вооружены пиками, саблями, половина имела длинные фитильные ружья, часть вооружена была карабинами «Бердана» с приделанными к цевью деревянными ножками для прицельной стрельбы лежа. Увидев вышедшего за ворота архимандрита, от толпы отделилось несколько человек, вероятно, зачинщиков мятежа, и направилось к нему.

– Мы придем завтра в десять часов утра, – на чистом русском произнес один из них, довольно богато одетый киргиз. Расшитый халат и серебряный пояс выделяли его из общей толпы. – Вы должны приготовить для нас все ценные вещи, которые есть в монастыре. Иначе мы с вами сурово расправимся и возьмем сами.

– Мы – рабы Божьи, – дрожащим от волнения голосом проговорил архимандрит Иринарх, – мы не держим ничего ценного в домах и храмах. Мы – монахи, и нам должно вести скромный образ жизни. Все серебро – это церковное: кадила, оклады на иконах, утварь – более ничего. У нас нечего взять. Оставьте нас в покое.

– Я вас предупредил, – мрачно отозвался киргизский главарь и, кивнув толпе, увел ее прочь от стен монастыря.

Ночь прошла без сна. Монахи все время провели в молитвах, прося Господа отвести карающую руку, защитить их от нападок инородцев.

Утром решено было идти на лодках к недалеко расположенному от Светлого мыса Заячьему острову, на котором монахи выкопали большую подземную пещеру с центральным коридором и боковыми кельями. В ней монахи отгораживались от суетного мира и в тиши подземных камер предавались молитвам, словно древние праотцы. Монахи знали, что киргизы суеверны и боятся ходить по озеру на лодках. На острове обитатели монастыря будут в безопасности.

Но восемь монахов отказались сесть в лодки. В основном это были почтенные старцы, которые твердили: «Никуда мы не поедем. Мы старые, нас не тронут. Как Богу угодно, так и будет, а монастырь мы не покинем». Среди них оказался и схимонах Ираклий, которому было чуть более пятидесяти лет.

Островок был совершенно маленький, и все монахи, в числе которых был и отец Иреней, с трудом на нем разместились. Правда, сразу несколько человек могли спрятаться в подземных катакомбах. Все усиленно молились за оставшихся в монастыре братьях, просили Господа вступиться за них. Архимандрит Иринарх призывал всех мужаться и достойно принять смерть за веру, если Творец потребует их жизни.

До монастыря было около двух километров, но до монахов, сгрудившихся на острове, явственно долетел гул многочисленных голосов, резких криков и беспорядочных ударов, донесшихся со стороны Светлого мыса в назначенный час. Люди продолжали неистово молиться.

К вечеру на Светлом мысу стихло. Над монастырем закурился черный дымок. «Сжечь хотят», – мелькнуло в голове отца Иренея, и он закричал: «Братья, давайте быстрее на лодках к монастырю. Не дадим сгореть святой обители».

Когда монахи достигли Светлого мыса, оказалось, что на дым съехались люди из близлежащих деревень и потушили пожар. Оба храма, часовенка и колокольня остались целы. Но, Боже, какое ужасное зрелище предстало их взорам!

Весь церковный двор был залит кровью. На земле лежали обезображенные трупы монахов. У всех были отрезаны уши, носы, у некоторых были отрублены руки и ноги. Посередине двора на шесте пугала своим спокойным видом насаженная голова иеромонаха Рафаила. Иеромонах Исихий висел на дереве с наполовину содранной кожей, конец которой был зажат навеки стиснутыми зубами.

Соседские мужики, пришедшие на помощь, плакали от бессильной ярости.

– За что, Господи, такой ужас? Мы же жили с ними как с братьями!

Со стороны колокольни раздался какой–то шум, и повернувшиеся люди увидели, как со ступеней кто–то скатился наземь. Это оказался отец Ираклий, чудом спасшийся от кровавой резни. Он все не мог встать на ноги и падал оземь. Весь день он пролежал, спрятавшись под жестяную крышу колокольни, боясь пошевелиться. Его руки и ноги затекли и теперь не слушались.

– На меня страх напал, – плакал отец Ираклий, – видимо, не пришло мне время умирать. Неготовый я к смерти был. Начал метаться, искать, где спрятаться. Влез на колоколенку, подлез под тес, схоронился под листом железа. Все видал: как грабили, иконы наши побили. А потом казнить наших начали. Сделают человека словно самовар, без рук и ног, и он кровью истекает. Всех порубили, один я остался! А как солнце пекло, прямо будто на сковородке в аду жарюсь. Так пить хотелось, чуть не сгорел! Но терпел. Господи, почему я не умер?!

Из окрестных сел прибывали новые люди. Они говорили, что киргизы восстали против царского указа и теперь перебьют всех русских. Решено было немедленно уходить к Пржевальску, где был небольшой отряд казаков.

Дорога к городу, до которого было около сорока километров, сплошь была усеяна трупами. Это были дети, старики и женщины. Кое–где лежали трупы киргизов. Русское население, вооружившись охотничьими ружьями, начинало палить при виде любого нерусского человека. Гибла масса ни в чем не повинных людей.

В течение пяти дней Пржевальск со страхом ждал нападения киргизских орд. В городе было всего пятьдесят солдат. Приходили тревожные новости. Восстал весь Иссык–Кульский уезд. Убито более полутора тысяч человек. Много женщин взято в плен, изнасиловано, заражено сифилисом. Разгромлены все храмы и государственные учреждения. Бунт, по слухам, поддержан и в Чуйской губернии, и во всем Семиречье.

Но вот, 15 августа в город прибыла дружина из 150 человек и 52 казаков из города Джаркента, через пять дней еще одна сотня казаков. 2 сентября – 500 казаков из Верного и еще через пару дней – отряд из Ташкента с пулеметами и пушками. Началось беспримерное истребление целого народа, который в страхе побежал в соседний Китай. Убивали запросто любого, кто хоть отдаленно напоминал киргиза. Убивали дунган, уйгур – тех, кто сам пострадал от киргизского бунта и был на стороне русского населения. Более ста тысяч человек унесла эта страшная братоубийственная война. К ней приложили свою руку и китайцы, грабя и убивая беззащитных киргизских беженцев, гонимых с родной земли. И только Февральская революция, а затем и Октябрьская дали шанс киргизскому народу остаться в истории и создать, в конце концов, свое независимое государство.

А что же наш знакомец отец Иреней? Выбравшись невредимым из пекла киргизского бунта и двух революций, он сам оказался выброшенным из родной страны и объявился в китайском городе Урумчи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Золотой молоток

Город Пржевальск раскинулся у самых предгорий Терскей–Алатоо. Прямо за последними дворами поднимаются склоны, густо поросшие травой. Выше лугов темнеет широкая линия хвойных лесов, а над ними громоздятся скальные пики. Завершает это грандиозное зрелище зазубренная цепь снежных вершин, над которыми вьются облака, гигантские грифы и беркуты.

Ущелья вокруг городка часто посещаются людьми: во всех ущельях есть выходы термальных радоновых источников. Вот и тянутся сюда немощные и больные, страждущие выздоровления. Прямо в скалах выбиты ванны, в которые, с незапамятных времен, погружаются желающие избавиться от мучительных болячек люди. И многие получают в этих водах долгожданное облечение.

В десяти километрах от Пржевальска на севере начинается озеро Иссык–Куль. Оно тянется на двести с лишним километров с востока, где лежит город Пржевальск, на запад до села Рыбачьего.

Город, носящий имя великого русского путешественника, могила которого находится на берегу озера, был построен русскими военными в шестидесятых годах девятнадцатого столетия. Населяли его русские поселенцы, купцы и военные. Здесь же нашли приют дунгане, бежавшие из Китая, где им грозило полное уничтожение.

Одноэтажные домики с деревянными резными ставнями, резными крылечками и аккуратными палисадниками, тенистые улочки, обсаженные поселенцами тополями, создавали впечатление, что город этот стоит где–нибудь в центре России, а не в самом сердце Азии. Впечатление это усиливалось и из–за того, что очень редко можно было встретить на его улицах киргиза–кочевника, спешащего на рынок, чтобы продать овцу или купить необходимые товары.

В один из прохладных майских вечеров 1926 года по улочке, проходившей мимо городского православного храма, шел человек лет тридцати. По его осанке и манере прямо держать голову можно было догадаться, что это кадровый военный. Одет мужчина был в короткий полушубок, полы которого были не застегнуты, и при ходьбе открывалась деревянная кобура маузера, висевшая на ремне и которую человек инстинктивно прижимал к телу.

Идущий был погружен в свои мысли и не сразу заметил, что на некотором расстоянии за ним следует другой человек. Надвигающиеся сумерки не давали возможности рассмотреть лицо преследователя, но военный был уверен, что это «хвост». Сегодня не единожды он замечал этот силуэт в толпе. Ничем не выдавая свое открытие, мужчина завернул за угол первой попавшейся улочки и встал за широким стволом тополя.

Вскоре он услышал учащенное дыхание преследователя и медленно обогнул ствол дерева, так чтобы «хвост» не мог его заметить. Через секунду мужчина стоял за спиной преследователя, соображавшего, куда же делся «ведомый».

– Милейший государь, – произнес негромко военный, – уж не меня ли вы ищете?

От неожиданности преследователь едва не полетел наземь, споткнувшись о корни дерева. Но тут же, придя в себя, кинулся к мужчине со словами:

– Михаил Константинович, вы ли это? – тот резко зажал преследователю рот:

– Тише ты, дурак. Кто таков?

– Иван Ильич Кочергин, бывший унтер–офицер Семиреченской армии, мы же с вами Лепсинск брали вместе с Борисом Владимировичем…

– Я вас вспомнил, Иван Ильич, но ради бога, давайте уйдем отсюда – нас могут слышать! – при этих словах Михаил Константинович огляделся.

Кочергин провел военного к себе в дом.

– Я еще утром вас заметил, Михаил Константинович, – возбужденно говорил Иван Ильич, помогая гостю раздеться.

Тот опять нервно дернулся и поспешил внести ясность:

– Иван Ильич, прекратите меня величать Михаилом Константиновичем. Капитан М. К. Успенский погиб в тысяча девятьсот двадцать первом году в боях с Красной Армией в Джунгарии. На это есть письменные указания. Прошло уже пять лет, как я, Иван Андреевич Усенко, помогаю молодой Советской республике в разведке полезных ископаемых. По профессии я горный инженер. В этом качестве прошу меня жаловать впредь.

Только через час после обстоятельного разговора с Кочергиным Успенский согласился отужинать со старым боевым товарищем, окончательно поверив в его лояльность.

– Иван Ильич, можете быть уверены: мои документы в полном порядке. Более того, у меня есть бумага, предписывающая местным властям всячески содействовать мне. Да, Иван Ильич, мы воевали с вами против большевиков. Любая революция сметает власть созидающую и приводит к власти разрушителей, которые потакают толпе в ее низменных инстинктах. Я бы запретил всякие революции. Это всегда откат назад от цивилизованного пути развития. Но наше с вами прошлое лучше не ворошить. Хотя мне есть что вспомнить. После вашего ранения, Иван Ильич, прошла целая жизнь. Я пережил разгром Семиреченской армии в конце девятнадцатого года. В начале двадцатого я с Борисом Владимировичем Анненковым ушел в Китай. Но и там мы не смогли скрыться от красногвардейцев. В мае 1921–го части Красной Армии по соглашению с китайскими властями перешли границу и вступили в Синьдзян, где собирались остатки белого воинства. До этого события атаман Дутов Александр Ильич был застрелен в феврале в Сайдуне в собственном кабинете красными агентами. Атаман Анненков был посажен в тюрьму китайцами в Урумчи. Руководство белой армией взял на себя генерал Бакич Андрей Степанович. Но что это была за армия?! Разрозненные отряды, не имеющие четкого руководства, подчиняющиеся только своим командирам. А те действовали словно удельные князья. Хотят, выполняют приказы командующего, не хотят – игнорируют. Наступления Красной Армии в Китае никто не ждал. Бакичу удалось вырваться из окружения с пятью тысячами солдат и офицеров. Мы двинулись в сторону Алтая. Это был ужасный переход. Люди голодали, не выдерживали тягот перехода, треть отряда погибла в пути. В начале июля мы захватили китайскую крепость Шара–Суму. Нам удалось захватить большое количество оружия, десяток пулеметов и столько же орудий, боеприпасы и, самое главное, более тысячи пудов риса и пшеницы. Мы были спасены от голодной смерти. Но она шла за нами по пятам. В сентябре Красная Армия вновь перешла границу и практически полностью уничтожила отряд генерала Бакича. Андрею Степановичу вновь удалось бежать с небольшим отрядом в Монголию. К тому времени захлебнулся поход против большевиков в Забайкалье барона Унгерна и атамана Семенова. Барон был вероломно предан в Монголии своими же солдатами и передан красным. Та же участь ожидала и генерала Бакича. Они оба расстреляны большевиками: барон Унгерн в сентябре двадцать первого года, Бакич в мае двадцать второго. Я слышал, что недавно в Монголии агенты НКВД захватили и атамана Анненкова. Я не заблуждаюсь по поводу его дальнейшей судьбы. Лишь атаман Семенов продолжает борьбу с Советами.

Кочергин слушал Успенского молча, вперив неподвижный взгляд в дощатый пол. Наконец он поднял глаза на своего бывшего боевого командира:

– Иван Андреевич, я так теперь должен вас величать, зачем вы здесь? Вы можете на меня рассчитывать. Многие наши братья отдали свои жизни за правое дело, теперь наша очередь.

Успенский долго смотрел на Кочергина, потом, решившись, проговорил:

– Дорогой Иван Ильич, мне не нужна ваша жизнь. Но от помощи не откажусь. Буду с вами откровенен – ваша искренняя готовность принести себя в жертву ради Отечества заслуживает откровенности. Я прибыл сюда с вполне определенной целью. Только не говорите мне, что я начитался романов Буссенара и Майн Рида, каким бы фантастическим не показался вам мой рассказ. Так вот, в Синьдзяне я познакомился с одним священником, отцом Иренеем. После злодейского убийства епископа Верненского и Семиреченского Пимена большевиками в 1918 году, который был наставником отца Иренея, сей священник, после длительных и опасных блужданий, оказался в Урумчи вместе с остатками Белого воинства. Я помогал ему выжить в этой неприветливой для нас стране, не дал умереть от голода. Но когда мы отходили к Алтаю, отец Иреней сильно ослаб. Было ужасно холодно, и мы все мучились от страшного истощения. Редкая убитая дичь была единственным нашим спасением. В отряде было более пяти тысяч человек, из них полторы тысячи погибли в пути от недоедания. Среди них оказался и отец Иреней. Он умирал у меня на руках посреди заснеженной Джунгарской степи. Перед смертью священник поведал мне об одном секрете, который хранил по завету владыки Пимена. Епископ, будучи в Урмийской миссии, открыл тайну древнего захоронения сокровищ христиан–несториан, которые во времена нашествия Чингисхана закопали в пещере золотые и серебряные вещи. В сущности речь идет о двух кладах, которые с трудом увезли на себе двести верблюдов. Епископ Пимен с помощью отца Иренея пытался обнаружить этот клад в 1916 году, но восстание туземцев помешало довести дело до конца. Уже будучи епископом Семиречья Пимен вновь пытался добраться до сокровищ, но его убийство красноармейцами отряда Мамонтова поставило точку в этих исканиях. Он хотел найденные богатства отдать на дело Белого движения, на спасение нашей гибнувшей Родины.

– И эта пещера находится где–то недалеко отсюда? – предположил Кочергин.

– Да, вы правы. В районе реки Кутурга.

– Я знаю те места, – отозвался Иван Ильич, – неоднократно охотился, но ни разу не слышал ни об одной пещере в тех краях. Больше того, вокруг Иссык–Куля неизвестно о существовании каких–либо пещер вообще, кроме большого грота в ущелье Зуука, в свое время в нем было киргизское укрепление, и пещер на островке близ Светлого мыса, которые когда–то выкопали монахи из Свято–Троицкого монастыря.

– А что случилось с монастырем? – спросил Успенский.

– Закрыли в девятнадцатом. Монахи кто куда разъехались, некоторые до сих пор в горах живут, отшельниками.

– Я должен выполнить наказ отца Иренея – найти спрятанный в древности клад и пустить его на благо нашей Отчизны, – голос Успенского звучал твердо и решительно. – Вы, Иван Ильич, должны помочь мне в этом!

Предсказание шамана

Трое всадников поднимались от села Курменты к входу в ущелье. Два из них были наши знакомые – Успенский, он же Усенко, и Кочергин. Третий всадник, Семен Михайлович Галкин, был другом Ивана Ильича и вошел во вновь созданную компанию по поиску древнего клада. Он, как и Кочергин, хорошо знал окрестности озера Иссык–Куль и мог быть полезен при раскопках.

Прямо перед ними вздымалась скальная стена каменных ворот, через которые можно было въехать в ущелье Курменты. Из ущелья вытекала река, огибавшая скальный утес, с северной стороны поросший кустарником и елями. Река Кутурга протекала западнее ущелья Курменты. Но троица разведчиков направлялась именно в это ущелье.

– Я думаю, Иван Андреевич, – говорил Кочергин Усенко, – и со мной согласен Семен Михайлович, поиски клада надо начинать отсюда.

– Но ведь на карте крестом обозначено верховье реки Кутурга? – вопрошал Усенко.

– Да, но там есть приписка, – спорил Кочергин, – клад зарыт в пещере под большим камнем. Скажите, пожалуйста, где вы здесь видите большой камень? Такой большой, чтобы под ним могла быть пещера?

– Мне трудно об этом судить, я впервые в этих местах, – отозвался Усенко.

– Я считаю, что большой камень – это скальные ворота ущелья Курменты, – вступил в разговор Галкин, – кроме того, только здесь река огибает скальный выступ. Вы же сами рассказывали, что монахи завалили вход в пещеру каменными плитами и пустили по ним реку. Похожее место лишь здесь, в Курменты.

Хребет и отроги, отходящие от него, были сложены из известняка, породы, в которой вода может промыть подземные ходы и пещеры. Успенский видел это, и в его душе крепла уверенность, что они на правильном пути.

Вскоре всадники подъехали к скальному склону, где река делала поворот на 90 градусов и уходила на северо–восток, огибая скалы. Прямо под противоположным от реки склоном путники заметили небольшое озерко, которое лежало уже ниже всадников.

– Иван Андреевич, – проговорил Кочергин, указывая на озерцо, – видите, в него не впадает ни речка, ни ручеек. Оно питается подземными водами. Видимо, воды реки Курменты проходят сквозь толщу горы, разделяющей реку и озеро, по скрытым проходам. Вполне вероятно, что в древности вход в пещеру, куда втекала река, был открыт. После завала поток вынужден был огибать скалы. Река нашла себе новое русло, а на месте старого осталось это озеро.

В ущелье вела хорошо различимая тропа. Поднявшись на ближайший пригорок, всадники увидели две юрты, стоявшие на зеленной поляне возле реки. Перейдя поток по широкому, но мелкому броду, разведчики направили коней к юртам.

– Здесь всегда пасут свои стада два брата калмыки Оскамбай и Огимбай, – сказал Кочергин. – Остановимся у них на отдых. Заодно осмотримся.

Навстречу им из юрты вышел мужчина лет сорока. Он оказался племянником двух братьев, которые уехали на верхнее джайлоо. Пока Кочергин и Галкин беседовали с Мамбетом и помогали ему приготовить ужин, Успенский решил прогуляться окрест.

Поднявшись на склон, он увидел, что горная река, спускаясь по дну ущелья, недалеко от юрт, встречает на своем пути преграду – огромный скальный уступ, в который бьется со всей своей мощью, затем огибает его и устремляется дальше вниз к Иссык–Кулю. Поток выбил в скале глубокую нишу, полукругом опоясывающую уступ. Видимо, не одно столетие грызла река каменную преграду. Уступ весь порос дерном и елями. Лишь над самым потоком возвышались голые скалы, в самом центре пересеченные несколькими вертикальными трещинами. «Одна из них, под землей, может оказаться скрытым входом в пещеру», – подумал Успенский и начал спускаться к реке, чтобы ближе рассмотреть скальную стену и трещины.

К вечеру приехали братья. Старший – Оскамбай, лет шестидесяти, усадил гостей на почетное место и сам сел рядом с Успенским. Мамбет раздал куски вареной баранины, и все принялись за трапезу, запивая мясо ароматным бульоном.

Неторопливо текла беседа. Оскамбай и Огимбай интересовались, что привело троицу к ним в горы. Успенский поспешил объяснить, что они по приказу Советского правительства исследуют горы в поисках полезных ископаемых. Здесь, в Курменты, большие залежи известняка. Его можно добывать открытым способом. Успенский пустился в пространные рассуждения об огромных выгодах, которые принесет краю разработка известняка, о заводах, которые вскоре вырастут возле гор. Братья слушали его молча. Лишь Оскамбай изредка подымал на Успенского острый, испытывающий взгляд.

Неожиданно старый калмык обратился к горному инженеру:

– Я хочу погадать тебе, искатель подземных богатств.

Успенский умолк, глядя на хозяина юрты. Взоры остальных присутствующих также были прикованы к Оскамбаю. Калмык взял обглоданную баранью лопатку и, разворошив уголья, сунул ее в очаг, теплившийся в центре юрты. При этом он что–то невнятно бормотал, слегка раскачиваясь. Через некоторое время Оскамбай вынул кость обратно и начал пристально изучать ее. Она местами обуглилась. Иногда предсказатель в упор смотрел на Успенского, отчего у инженера словно мороз пробегал по коже. Затем калмык вновь сунул лопатку в очаг. Успенский различил невнятное: «Ом–мани–падме–хум» – тибетскую мантру–заклинание, которую старик твердил на разные лады не переставая.

Наконец он опять вытащил кость и тщательно осмотрел ее.

– Ты пришел, чтобы найти сокровища, – голос калмыка прозвучал так внезапно, что все вздрогнули от неожиданности, – и ты достигнешь входа в пещеру. Но ты не войдешь в нее! Духи, которые охраняют золото и серебро, спрятанные под землей много–много лет назад, не позволят тебе прикоснуться к ним. Ты всю жизнь будешь мечтать достать эти сокровища, но духи будут смеяться над тобой! Я вижу, через много лет ты вновь придешь сюда. Тебе будет помогать большой человек, наделенный властью. Но ваши усилия будут напрасны.

Оскамбай умолк, и тишину, воцарившуюся в юрте, нарушал лишь легкий треск горящих веток и взволнованное дыхание трех разведчиков.

– Ты уверен в этом, шаман? – негромко произнес Успенский. – В наших целях и в наших желаниях?

– Я никогда не ошибался в своих предсказаниях, – ответил калмык, – через меня с тобой говорят духи гор, им открыто будущее.

После ужина Успенский вышел из юрты и закурил папиросу. Он присел на камень и залюбовался ночным небом. То и дело черный бархат, усеянный снежинками звезд, прорезали черточки падающих метеоров. «А не загадать ли заветное желание, – мелькнула вялая мысль, – вдруг сбудется?»

Из юрты вышел Оскамбай и, устроившись рядом, закурил трубку.

– Я помогу тебе, Усенко, – негромко произнес старый калмык. – Духам угодно, чтобы ты нашел вход в пещеру.

– Если я найду вход, я обязательно войду, – решительно сказал Успенский, – я не верю в духов, старик! Никто не сможет мне помешать добраться до сокровищ!

Оскамбай не ответил, глядя на всходившую луну. Призрачный свет ночного светила залил окружающие склоны гор, делая их таинственными и нереальными.

– Ты, Усенко, не обижайся на меня и моих духов, – проговорил наконец калмык. – Много веков тому назад мои предки пришли сюда вместе с Чингисханом. Здесь местные жители спрятали от монголов сокровища богатого государства. Войска ушли дальше, их ждали битвы и слава, им некогда было заниматься поисками, нескольким калмыкам приказали стеречь спрятанный клад. Они думали, что, когда жители вернутся за своими сокровищами, калмыки воспрепятствуют им, если же этого не случится, после победы монголы сами вернутся и разыщут драгоценности. Не вернулись ни местные жители, ни монголы. Видимо, в огне сражений погибли те, кто помнил о кладе и оставленных стражах. Мои предки прожили здесь восемь веков, охраняя подземное богатство. Они были, как и я, буддистами, которым открыто тайное знание. Веришь ты или не веришь, мне все равно, но я общаюсь с духами древних, которые взяли на себя охрану этих сокровищ. Теперь они говорят мне, чтобы я пришел тебе на помощь. Надо, чтобы ты нашел вход в тайную пещеру.

– Спасибо, Оскамбай, я приму твою помощь, – произнес Успенский. В голове его мелькнула мысль: «Там посмотрим на твоих духов», и рука непроизвольно коснулась тяжелой кобуры маузера.

Вход в пещеру

Вскоре на поляне возле скалистого утеса вырос целый лагерь. В больших палатках разместилось четырнадцать рабочих, которых привел Успенский. Завезли необходимые инструменты. Кочергин и Галкин командовали земляными работами. Михаил Константинович распорядился отвести русло реки в сторону от утеса. Спустя неделю после начала работ возле скалы журчал лишь небольшой ручеек.

С волнением ступал по бывшему дну реки Успенский. Вода за тысячелетия выбила себе широкое каменное ложе в толще скалы. За его пределами были наносные породы: ил и камни. В том месте, где в уступ врезался водяной поток, вертикальная трещина расширялась до небольшого грота. Был большой соблазн копать именно в этом месте. Возможно, под наносами скрыт заветный вход в пещеру.

Но Успенский медлил с решением. Ручеек, оставшийся от реки, исчезал в почве, шагах в двадцати не доходя до грота. Не там ли начать поиски входа?

Сомнения горного инженера решил старый калмык. Оскамбай постоянно присутствовал при работах, поручив заботу за скотом брату и племяннику. Он–то и подошел к Успенскому, сидевшему под скалой в раздумье.

– Иван Андреевич, духи говорят, что вход в пещеру здесь, – и калмык показал на то место, где скрывался в земле ручей. Но я должен сначала помолиться духам и спросить их согласия.

Успенский махнул рукой: все что угодно, лишь бы добраться до сокровищ.

Оскамбай долго сидел на камнях, бормоча невнятные заклинания, из которых лишь «Ом мани падме хум» было известно Успенскому. Затем калмык развел костер и что–то жег в нем, бросая щепоточками в огонь. В заключение Оскамбай сложил в некотором отдалении несколько обо – каменных пирамидок с укрепленными деревянными шестами и навесил на них хадаки – связки разноцветных флажков с написанными на них мантрами.

– Теперь вы можете дать команду начать раскопки, Иван Андреевич. Но духи сказали мне, что вход охраняет жертвенный бык, поэтому как только ваши рабочие откопают его, позовите меня. Иначе быть беде.

За восемь столетий река принесла с собой массу камней. Некоторые из них с трудом удавалось оттащить в сторону усилиями всей команды рабочих. Работа продвигалась медленно и тяжело. Когда шурф углубился на два метра, над ним Успенский распорядился установить блок, подвешенный на связанных между собой в виде пирамиды бревнах. С помощью канатов, перекинутых через блок, из шурфа поднималась бадья с грунтом и камнями. На глубине около четырех метров рабочие наткнулись на тушу быка. Когда его откопали полностью, Успенский с Оскамбаем спустились в шурф.

– Видишь, Иван Андреевич, мои духи сказали правду, – проговорил калмык, обходя крепко стоящего на прямых ногах жертвенного быка.

Шерсть на животном хорошо сохранилась, тело его, видимо, было чем–то обработано, что придало ему устойчивость, даже большая голова была приподнята, открывая широкий надрез по всему горлу. Казалось, бык вот–вот зашевелится и повернет к людям свою морду, увенчанную полумесяцем гигантских рогов.

Шаман стал ходить вокруг быка, вращая в руке молитвенный барабанчик и читая свои молитвы.

Успенский почувствовал нереальность происходящего. Откуда Оскамбай мог знать о быке? Можно предположить, что его предки закопали зарезанное животное. И не так давно, как говорит калмык. Но зачем нужно было помещать тушу на четырехметровую глубину?! А может, и вправду существуют духи древних, которые нашептывают шаману то, что не видно глазу? Стоя здесь, в глубокой яме, в центре которой, словно изваяние, застыл мертвый бык, слушая заунывное бормотание буддиста, можно было поверить во что угодно. Духи Оскамбая разрешили Успенскому достичь входа в пещеру. И он докопается до него! Что сможет помешать Успенскому войти в подземную обитель духов? Смерти он давно не боялся, духов тоже. Дороги назад нет. Только вперед!

Тем временем Оскамбай дал знак рабочим. Те обвязали быка веревками и вытащили наружу. Следом поднялись Успенский и Оскамбай.

На поверхности калмык подошел к лежащему на боку животному и с трудом открыл ему пасть. Для этого он вставил между челюстями быка нож и, прилагая большие усилия, слегка раздвинул их. Потом калмык, используя палку в качестве рычага, расширил щель и в отверстии показался синеватый язык животного. Оскамбай резко взмахнул ножом, и бычий язык оказался у него в руках.

– Усенко, – позвал калмык, – я сварю этот язык, и ты должен будешь съесть его.

– Ты в своем уме, Оскамбай? – вскричал Успенский. – Если этому быку действительно восемьсот лет, я его мясо даже в рот не возьму. И не советую варить его – вонь, наверное, такая будет, что мы все разбежимся!

Шаман лишь молча посмотрел на него и торжественно удалился, бережно неся в руках бычий язык.

Вечером все же Успенскому пришлось отведать мясо восемьсотлетнего животного. Более того, рабочие, проведав о его эксперименте, отхватили от туши быка солидный кусок мяса, сварили его и тут же съели. На вкус пища получилась отменная.

Утром, решив приготовить себе на завтрак отбивные, рабочие вернулись к быку. К их удивлению, они обнаружили лишь груду обглоданных костей. Прибежавший на их крики шаман, осмотрев землю вокруг, произнес: «Волки. Ночью приходила большая стая волков. Их прислали духи, чтобы забрать мясо жертвенного животного».

Через час после начала работ в палатку Успенского вошел возбужденный Кочергин.

– Иван Андреевич, началось! – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

– Что случилось, Иван Ильич? – встревожился Успенский.

– Да вы не волнуйтесь, Иван Андреевич, – поспешил успокоить Кочергин начальника, – посмотрите, что я нашел сейчас в шурфе, чуть глубже того быка, – и с этими словами Иван Ильич протянул Успенскому что–то, завернутое в грязную тряпку. Тот принял сверток. Он оказался довольно тяжелым. Развернув, Михаил Константинович увидел два металлических предмета, облепленных грязью и по форме напоминающих молоток или кирку. Один темного неопределенного цвета, покрытый патиной, но второй… даже сквозь грязь Успенский видел, что он желтого цвета. С бьющимся сердцем горный инженер обтер грязь с молотка.

– Неужели золотой?! – прошептал он.

– Золотой, золотой, а второй – серебряный! – так же шепотом принялся убеждать Успенского Кочергин.

– Похоже – это какие–то обрядовые предметы, – предположил Михаил Константинович, – возможно, ими пользовались, когда приносили в жертву быка.

– Иван Андреевич, – горячо зашептал Кочергин, – мы на правильном пути, а ведь я до последнего не верил в существование клада.

– Кладов, – поправил его Успенский, – было два клада: один золотых вещей, второй – серебряных. Я не сомневаюсь, что мы их разыщем.

Еще через два дня кладоискатели обнаружили каменные плиты, испещренные какими–то значками. В центре одной из них был начертан крест.

– Это христианский крест, – объявил Успенский, – а знаки, по всей вероятности – древнесирийское письмо. Друзья, мы у входа в пещеру. Завтра утром мы войдем в нее!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОГПУ НКВД

1 сентября 1952 года в кабинете начальника политического управления НКВД по Иссык–Кульской области майора Эргеша Алиева произошел довольно странный для такого солидного учреждения разговор.

Беседовали двое: один – сам Алиев, кадровый офицер, отличившийся еще при разгроме басмаческих банд, а во время Отечественной войны успешно сражавшийся с диверсантами и бандитами, кавалер боевых орденов Красного Знамени и трех Красной Звезды, в будущем первый киргизский генерал; другой – бывший заключенный далекого колымского лагеря, ушедший добровольцем в штрафной батальон в Великую Отечественную войну, проползший от Москвы до Берлина по грязи и снегу, благополучно избежавший встречи с вражеской или своей русской пулей, ныне находящийся на поселении недалеко от Пржевальска, сильно постаревший Иван Андреевич Усенко.

– Гражданин начальник, я совершенно искренне хочу помочь нашему родному государству и лично товарищу Сталину, – устало повторял Иван Андреевич.

– Товарищ Сталин в вашей помощи не нуждается, – встрепенулся Алиев. – Вы, гражданин Усенко, битый час кормите меня своими сказками. Я занимаюсь вполне конкретными делами, которые нужны товарищу Сталину. Еще много у нас несознательного элемента и тайных вредителей, в то время как наш глубоко уважаемый Иосиф Виссарионович требует как можно быстрее восстановить страну от послевоенной разрухи.

– Гражданин начальник, то, что я предлагаю, поможет стране, ведь там спрятаны огромные богатства. Товарищ Сталин, я думаю, не одобрит, если вы упустите такую возможность пополнить золотой запас Советского государства. Ведь это станки, машины, заводы, я не говорю о научной ценности этого клада. Сокровища времен Чингисхана – это же мировая известность!

Алиев нервно дернулся. Жалкая попытка Усенко напугать его ответственностью перед Сталиным еще больше разозлила майора. Бывший заключенный грозит начальнику ГПУ, неслыханная дерзость! Но, с другой стороны, в словах этого человека столько уверенности.

– Я знакомился с вашим делом, – наконец спокойно произнес Алиев, взяв себя в руки. – Почему вы сразу не сдали золотой молоток в ГПУ?

– Гражданин майор, я в 26 году был начальником поисковой геологической партии. Мы откопали вход в пещеру с сокровищами. Оставалось поднять каменные плиты, закрывавшие вход. Ночью произошел обвал породы. Огромные камни, подмытые оставшимся после нашего отвода реки ручьем, рухнули, уничтожив двухнедельные труды моих людей. Мне пришлось вновь пустить реку по старому руслу, затопив наш разрушенный шурф. Власти не оказали мне содействия в дальнейших поисках. Партия и правительство были заняты более важными делами: раскулачиванием и борьбой с церковью. Я же хотел найти клад и отдать его государству. Золотой молоток не представлял для меня большой ценности. Даже хранился он не у меня, а у Кочергина, который его и нашел.

– Кочергин Иван Ильич после неудачной попытки сбыть молоток в контору потребсоюза в 1930 году, был арестован сотрудниками ГПУ. Дал подробные показания по вашему делу, Иван Андреевич. Был осужден на десять лет, находится в данный момент на поселении в селе Нарынкол, в Казахстане, – отчеканил Алиев, давая знать Усенко, что хорошо осведомлен о теме разговора.

– Да, жалко Кочергина, ведь он–то был ни при чем. Как, впрочем, и Галкин Семен Михайлович. То же десять лет? – спросил Успенский.

– Хорошо, гражданин Усенко, – не отвечая на вопрос, проговорил Алиев, – вы пока свободны. Я сообщу вам о своем решении. В любом случае мне необходимо доложить о нем начальству. Если вы правы и клад существует, об этом необходимо известить самого наркома внутренних дел товарища Ягоду. Вас найдут, гражданин Усенко.

Поиски продолжаются

Успенский сидел в юрте Оскамбая, которому исполнилось уже 84 года. Внутри юрты находились также Кочергин, Огимбай, брат старого шамана, и их племянник Мамбет.

– Вот мы и встретились опять, шаман, – говорил Успенский, – я привел к тебе большого начальника, как ты и хотел.

– Я не желал этого, – возразил калмык, – так говорили духи, и так произошло. Мы не виделись с тобой давно, Иван Андреевич. Вон уже Мамбету 65 лет, а тогда совсем молодым был. Не рассказывай о себе, Усенко. Мои духи не покидают меня, и я все знаю. На этот раз вы снова уйдете, не найдя сокровищ. Ты же помнишь мое предсказание?

– Да, Оскамбай, но у этого человека очень много силы.

– Твой большой человек допрашивал нас всех. Мы рассказали ему легенду о кладе. Теперь он, как и ты, Успенский, хочет найти сокровища. Они ему долго не дадут жить спокойно. Он еще не раз захочет вернуться сюда.

– Он их не найдет? – спросил Успенский, не удивляясь, что калмык назвал его настоящим именем.

– Никогда.

– Я не узнаю этих мест, Оскамбай, – переменил тему Успенский.

– Десять лет назад духи спустили большое озеро высоко в горах. Был сель. Возле утеса образовался нанос из камней и почвы. То место, где ты начинал копать, лежит теперь на глубине пятнадцати метров.

– Это не остановит майора, – ответил Успенский.

Выйдя из юрты, он внутренне содрогнулся. Все ущелье было огорожено колючей проволокой, всюду виднелись вышки с вертухаями. За колючкой копошились зеки под присмотром солдат ВОХРа.

– Словно опять в лагерь попали, Иван Ильич? – спросил Успенский подошедшего к нему Кочергина. Тот мрачно кивнул в ответ.

Несмотря на конец октября, Алиев решил начать раскопки. Геологи, осмотрев скалы, дали заключение, что в толще скалы возможны полости. Было получено одобрение из центра. Это шанс отличиться перед страной, партией и великим Сталиным. Он использует этот шанс. Слава богу, силы дармовой хоть отбавляй: японские военнопленные недалеко в Оргочере трудятся; своих, советских, сосланных на поселение да сидящих по зонам, половина республики.

Договорившись о помощи с начальником лагерей Фомичевым, Алиев приступил к работам.

Зеки били шурф и крепили стенки бревнами. Надо было избежать ошибки 26 года. Алиев приказал бить наклонную штольню. Затем, когда ход уперся в скальную стену, начали копать вертикальный шурф. Вскоре пятиметровый колодец снова привел к скальному массиву. Дальше штольня пошла опять горизонтально в обратном направлении, завершая спиральный круг и уходя все глубже под землю. В конце концов, штольня вышла на уровень первых раскопок. Успенский, прямо предупредил майора, что в 26 году он копал в другом месте. Штольня вышла под скалы в расщелину, в которую когда–то била вода реки. У самого Успенского вначале была мысль начать раскопки с этого гротика. Но Оскамбай убедил его копать шагах в двадцати в стороне. Алиев отмахнулся. Геологи говорили о том, что полости могут соединяться друг с другом. Главное – войти в скрытую пещеру, а там, если потребуется, – пробиться сквозь скалы!

Еще неделя упорной работы. Приходилось вручную вытаскивать из глубокой и узкой, не более полутора метров, штольни наносной грунт и камни. Штольня вошла в неширокую щель между скалами. Трещина была забита мелким песком и лессом. Алиев и Успенский не могли заснуть по вечерам от волнения. Еще немного, и щель приведет их в большой подземный зал. Что там будет, какие сокровища их ожидают? Об этом они старались не думать. Сейчас надо пройти узкое место. Все глубже спускается шурф, все труднее работать. В нем место лишь одному человеку, который, лежа вниз головой, потихоньку выбирает грунт. Трещина все вертикальней уходит вниз. Наконец она сузилась настолько, что человек не в состоянии в нее протиснуться. Надо либо искать обходные пути, либо расширять трещину. Из нее, освобожденной от песка, чувствуется движение воздуха. Возможно, долгожданная пещера рядом! Но свет фонариков теряется в черноте за стенками трещины.

И тут неожиданно произошел обвал нижней части штольни. Видимо, рабочие, вытаскивая большой камень, прикрепили трос к балкам крепежа и они не выдержали. Двое заключенных с травмами были вытащены на поверхность.

А в горы пришла зима. Все чаще выпадает снег и, не тая, лежит на склонах окружающих хребтов. Алиев решает отложить поиски на весну 53 года.

В марте 53 вся страна содрогнулась от великого горя – умер Вождь и Тиран Иосиф Виссарионович Сталин. В стране началась борьба за власть. Алиев завалил вход в штольню, и снова река вернулась в свое прежнее русло, похоронив бесплодные попытки людей найти таинственный клад несториан.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Пещера Омана

В ночь с 5 на 6 апреля 2007 года инженеру Горнорудного Карабалтинского комбината Оману Энгельбердиеву не спалось. Вся страна обсуждала, стоит ли входить Кыргызстану в международную программу ХИПИК. Если правительство даст согласие и признает полное банкротство своей финансовой системы, то международные банки и фонды простят республике взятые еще при Акаеве непомерные долги, при условии, конечно, что эти банки и фонды будут полностью контролировать все процессы в стране. Как объявил всенародно министр финансов, у Киргизии это единственный шанс выжить, так как своих ресурсов страна не имеет. Но депутаты не поверили ему и дружно сказали: «Нет!» Международные фонды и банки дали стране время подумать и принять нужное решение. Вот весь народ и горячился, на все лады споря, сможет ли Кыргызстан без посторонней помощи выкарабкаться из долговой ямы. Попутно вспоминали экс–президента, который при этом, наверное, неуютно чувствовал себя в гостеприимной Москве.

Вот и Оман все ворочался в постели, пытаясь отогнать навязчивые мысли. Ну, в самом деле, кто он такой, чтобы заботиться государственными думами? Мелкая сошка, маленький человек. Вон депутатов сколько – пусть думают, решают. Но кровать казалась непривычно жесткой, подушка неудобной и одеяло колючим. И шальные мысли вертелись в воспаленном мозгу. Комбинат, на котором работал Оман, производил очистку золота, добытого на киргизских месторождениях, в первую очередь, на заоблачном Кумторе. Оман сам воочию видел тонны золотых слитков, которые куда–то уплывали за стены комбината. Куда, естественно, государственная тайна. Но ведь они были, есть и будут. Почему же все вокруг твердят о банкротстве и нищете Киргизии? Что–то тут не так, что–то неправильно. Оман забылся тяжелым сном лишь под утро…

Он шел по цветущему лугу. Открывающийся глазам простор радовал Омана и приносил ощущение покоя и счастья. Прямо перед ним лежала огромная Иссык–Кульская долина. Синева озера сверкала многочисленными бликами в лучах яркого солнца. Громады гор казались такими родными и близкими. Как он живет вдали от них в душной столице? Изумрудная зелень лугов и предгорий, расцвеченная желтыми, синими и красными пятнами полевых цветов, темно–коричневые утесы скал и вершины гор в грозных ледово–снежных шапках – до чего же красива его родина! Оман родился и вырос здесь, на берегах теплого озера. Его село Тюп виднеется вдалеке, а сам он… Оман осмотрелся. Озеро, словно в гигантской чаше, лежало значительно ниже Омана. За его спиной стеной стояли горы. Вокруг не было не души. Внезапно Оман уловил звук колокольчика. Прислушавшись, он понял, что кто–то приближается к нему. Колокольчик звучал все громче и громче. И вот, из–за ближайшего отрога, показалась фигурка человека, он шел к Оману. Расстояние между путником и инженером сокращалось, и Оман уже смог разглядеть, что это глубокий старик. На голове у него был одет лисий малахай, несмотря на палящие лучи солнца. На плечи был накинут поношенный, местами залатанный полосатый халат. «Не видел я такого одеяния», – мелькнуло в голове Омана. Рядом со стариком семенил белый козел с большими изогнутыми дугой рогами, на шее которого и болтался колокольчик, издававший мелодичный звук. Старик при ходьбе опирался на сучковатую палку, и было видно, что он сильно спешил. Инженер нерешительно направился навстречу идущему.

– Ассалом алейкум, уважаемый! – первым заговорил Оман, приветствуя старика.

– Алейкум ассалом, сынок, – отозвался старец. – Помоги–ка мне сесть, а то я так стар стал, что сяду – не встану, а встану – сесть не могу.

Оман помог старцу устроиться на валуне, заменившему тому стул.

– Отдыхаешь, сынок? – спросил старик, прищурив один глаз – яркий солнечный свет бил ему прямо в лицо.

– У меня мать тут недалеко живет, в Талды–Суу, – словно оправдываясь, ответил Оман.

– Ничего, ничего, места у нас тут славные, – ласково проговорил старец, – сидеть и любоваться можно, сколько душа пожелает. Так ты здесь родился?

– Да, а вы? Что–то я вас в наших краях не видал никогда.

– А ты и не мог меня видеть, – закивал головой собеседник Омана. – Хотя я всю свою жизнь здесь прожил. И отец мой, и его отец, и все мои предки с глубокой древности тут обитали. Ты, Оман, здесь жил, а слыхал ли ты когда–нибудь о кладе, спрятанном в горах?

– Конечно, все местные о нем знают, старшие говорят, что сами видели, как чекисты здесь копали, да только рассказывают, не удалось им сокровища найти, – Омана почему–то не удивило, что старик назвал его по имени.

– Правильно, сынок, – снова радостно кивнул головой старец. – Еще, говорят, заколдованное это место, правда? Мол, голоса по ночам слышны, огни какие–то блуждают. А многие, кто копал, пострадали. На кого камень упал, кто ногу сломал, про судьбу и не говорю.

– Да, наверное, откапали этот клад давно уже, – предположил Оман, но старик быстро перебил его:

– Не нашли, не нашли, хотя всю жизнь положили, пытаясь его найти.

– А вы–то откуда знаете? – с недоверием спросил Оман, все больше проникаясь чувством нереальности происходящего. Этот странно одетый старик, его манера разговора, не терпящая возражений, начинали раздражать инженера. Да кто же этот старец, которому все известно?

– Ты, сынок, не обижайся на меня, – старик опять ласково посмотрел на Омана. – Мои предки обязались хранить этот клад. И я, пока был жив, тоже нес службу. Ты не пугайся, Оман. Да, я давно умер, а сейчас ты видишь сон. Сынок, ты сейчас спишь. Но запомни то, что я тебе скажу. Сокровища еще там. Ты можешь найти их, если духи разрешат. Время уже пришло. Спрятанное должно открыться! Ты маленький человек, но сможешь сделать кое–что для своей страны!

Оман хотел узнать о кладе поподробнее, задать старцу какие–то вопросы, но вдруг почувствовал, что все куда–то стремительно уносится прочь, исчезает и тает, пропадает безвозвратно. Оман лихорадочно начал повторять про себя: «Я видел сон. Ко мне пришел старец и сказал, что я должен отыскать сокровища. Духи помогут мне». Он твердил эти слова до тех пор, пока его сознание не вынырнуло на поверхность бытия из моря липкого сна. Краски увиденного поблекли, и все детали сна растворились в памяти, остались только обрывки смутных видений, и лишь одна фраза крутилась в голове словно заезженная пластинка: «Старец пришел и сказал мне: ”Ищи сокровища, духи помогут тебе!»» Оман вновь провалился в глубокий сон.

Алиев, Сабитов, Плоских и проданная квартира

Старенькая женщина любовно перебирала фотографии и протягивала их Оману. Он, посмотрев, вежливо возвращал назад. Они сидели за столом, покрытом старой скатертью с кистями по краям. Стены комнаты были увешаны поблекшими, выцветшими фотографиями. Старая мебель 50–60–х годов и весь вид помещения соответствовали облику своей хозяйки.

– Вы как меня нашли? – в который раз спрашивала она посетителя. Тот терпеливо объяснял:

– Ну кто же не знает дочь первого славного генерала Кыргызстана? Ведь именем Эргеша Алиевича названа Киргизская милицейская академия. Всем известно о его подвигах, борьбе с басмачями, книга даже написана о нем.

– Да, да, я понимаю. А вот видите, где я живу? Вдали от города, можно сказать, на задворках империи. Так тяжело бывает выбраться в город, когда в зтом есть необходимость. Легендарному генералу не смогли выделить квартиру в столице, наверное, есть более заслуженные люди. А ведь мой отец 42 года прослужил в милиции, орденов вон сколько заслужил: Орден Красного Знамени, Ленина, три Красной Звезды, два «Знака Почета», медалей и не сосчитать. А какие банды громил? Так вы, молодой человек, интересуетесь иссык–кульским кладом?

– Да, я хочу помочь родной стране. Долгов у нас очень много, поэтому и проблемы в государстве. Экономики никакой, ничего не развивается. Вот найдем сокровища и долги раздадим. Все и наладится.

– Вы так думаете? Все наши беды от наших долгов?

– Конечно, Акаев набрал денег и удрал, а стране теперь расхлебывать приходится!

– Вас Оманом зовут? Вы сидите, сидите, я вас чаем угощу с вареньем. Как у вас, Оман, все просто получается. Есть сокровища – есть экономика, нет сокровищ – нет экономики. Я до сих пор считала, что экономика создается государством и правительством. Разумным, конечно. Ну, бог с ними, государственными проблемами. Давайте лучше про клад поговорим. Отец частенько о нем рассказывал. Всю жизнь мечтал найти и подарить государству. В этом вы, Оман, на него похожи. Сколько раз обращался отец в правительство и в министерство свое, чтобы разрешили поиски. Все говорил, что в 52–м еще немного и добрался бы до клада. Но, не судьба, видимо. В 68–м, когда выходил на пенсию, писал в правительство, в 75–м вновь напомнил о своих поисках. Вот посмотрите, Оман, какое письмо он тогда получил.

Письмо адресовалось Совету Министров Киргизской ССР и подписано было президиумом Академии наук республики. Оман пробежал письмо глазами: в нем говорилось о мифической природе кладов, о которых говорят легенды Таласа и Иссык–Куля. Академия наук сообщала так же, что не располагает средствами для проверки, основаны ли эти легенды на каких–либо реальных исторических фактах.

Дочь Алиева рассказала Оману о том, что в 76–77 годах была сделана геофизическая разведка местности в Курменты и что геофизики «что–то» обнаружили.

Вернувшись из поездки к дочери генерала Алиева, Оман кинулся в геологическое управление. Начальник Госгеологии Зубков посоветовал обратиться к Сабитову Альберту Камоловичу, который в те времена был начальником геофизической партии в Курменты. Круг поисков постепенно расширялся, втягивая в орбиту все новых и новых людей. Сабитов тоже оказался пожилым человеком, вышедшим на пенсию. Он подтвердил, что его партия делала съемку района Курменты. Место, где в 52 году копали энкавэдэшники, Сабитов проверял особенно тщательно. Зондирование показало аномалию прямо в толще горы. Возможно, там скопление металла, хотя может быть и другое объяснение феномену: сбой техники или наличие руды. Но Альберт Камолович, как и все, кто соприкасался с тайной древнего клада, был твердо уверен, что там находятся сокровища.

– Молодой человек, они там и ждут того, кто решится их откопать.

Решимость Омана росла с каждым днем. Знакомство с новыми фактами, постоянная мысль о близости сокровища укрепляли его уверенность в победе. «Я найду. Я должен найти. Мне дал благословение сам Оскамбай и его духи. И потом, ведь я не для себя их ищу, а для людей. Аллах должен помочь в благом деле!»

Оман по Интернету нашел все, что касалось иссык–кульского клада. Он знал и о попытках Успенского и генерала Алиева, об интересе к раскопках во времена Акаева в 1996–1997 годах. Тогда не было денег на поиски, и в 1999 году начался поиск инвесторов, кто бы мог заинтересоваться легендарным кладом. Желающих не нашлось.

Чем больше размышлял обо всем этом Оман, тем больше идея копать клад захватывала его. Он не мог уже спать ночами, постоянно просыпаясь, он подолгу лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звучащему нестройному хору в голове. Он может спасти страну. Удивительно звучит, словно в кино. Неужели в реальности возможно такое? Власть предержащие только говорят, что заботятся о государстве и своем народе, на самом деле они пекутся лишь о собственном благополучии. Криминал сросся с властью и пытается диктовать свои условия стране. Что делать простому человечку? Вот так встать красиво и сказать: «Возьмите – это на спасение страны!» Но как же найти сокровища? Даже у государства нет средств на раскопки. Он должен чем–то пожертвовать, тогда духи горы откроют ему вход в пещеру. И Оман, наконец, решил, что ему надо делать. Он продаст квартиру в Бишкеке и начнет работы в Курментинском ущелье.

Его решение вызвало бурю негодования в семье. Жена и мать плакали, говоря, что, видно, шайтан в него вселился и что Оман оставит семью в нищете. Жена объявила, что уйдет к своей матери, забрав детей. Оман, поразмыслив, пришел к выводу, что судьба испытывает его, заставляет отказаться от намеченной цели. Нет, он на правильном пути. Через тернии – к звездам, иного не дано!

Разузнав, что требуется для начала работ, Оман направился в Академию наук. Его принял вице–президент Академии академик Плоских. Владимир Михайлович, могучий потомственный казак по происхождению, с пышной гривой седых волос, седыми усами и обаятельным взглядом, произвел на инженера сильное впечатление. Тем более, что академик оказался историком, знал о кладе всю имеющуюся в наличии информацию и руководил осмотром места в 96–97 годах – как говорится, на стрелка и дичь бежит. Лучшего собеседника Оман и не смог бы найти. Плоских, кроме информации о пещере, рассказал инженеру о всех формальностях, связанных с раскопками, помог оформить «открытый лист» и пообещал лично курировать все работы, при этом осторожно намекнул, что, по всей вероятности, клад всё еще находится там, где его зарыли.

Окрыленный надеждой, Оман готов был приступить к раскопкам пещеры. Будущее рисовалось грандиозным и захватывающим.

Котлован

В мае 2007 года на поляне возле реки Курменты, где она делала изгиб вокруг скального выступа, совершалось жертвоприношение. Черный баран со связанными ногами лежал на траве, рядом молилась Аллаху небольшая группа людей. Среди них был Оман, несколько его родственников, которых он сумел зажечь интересом к будущим несметным богатствам, таившимся в недрах горы, и аким района, которому инженер пообещал, что все местные жители будут процветать получив определенную долю найденных богатств и благодаря огромному потоку туристов, которые устремяться в это прославившееся на весь мир место.

– Вы только подумайте, байке, – лил елей Оман, – клад времен Чингисхана! Его ищут по всему свету, а он тут, у нас! Тысячи, нет, миллионы туристов рванут сюда, чтобы прикоснуться к святому месту. А сам клад? Да ему же цены нет! Золотые и серебряные вещи пролежали в горе восемьсот лет. В целости и сохранности. Такой коллекции позавидует любой музей мира. Берлин, Лондон, Нью–Йорк локти будут кусать, а мы на аукцион все вещи направим. Нет, часть в музей в Бишкеке отдадим, пусть туристы приезжают и смотрят, какие мы богатые. А часть непременно продадим – стране валюта нужна. Долги отдадим, людям, вот местным раздадим, всем хватит. Подумайте только, двести верблюдов с трудом дотащили до пещеры свой груз! А сколько может поднять взрослый верблюд, кто–нибудь знает? Нет? Я тоже не знаю, но думаю, много. А двести верблюдов? Это же огромная гора золота и серебра. Достояние целого государства. По–видимому, караханидов. При них Шелковый путь существовал, города сказочно богатые были.

Аким радостно кивал и думал о том, что надо бы поделиться хорошей новостью с губернатором. Пусть знает, что они тут времени даром не теряют, думают, как страну спасти и прославить. Молодец Оман, пусть копает, тем более, что денег не просит, знает, что у страны их нет.

Прочитав молитву, освежевали барана. Вскоре заклубился дымок над казаном с мясом. Из близлежащих сел потянулся народ поглазеть на чудака, продавшего квартиру в столице, чтобы закопать деньги в землю.

– Слушай, Оман, – говорил ему один из земляков, – сорок тысяч баксов стоила твоя квартира, мне бы на всю жизнь таких денег хватило бы.

– Да как ты не понимаешь, – горячился Оман, – для такой цели, которую я себе поставил, это совсем не деньги. Если я найду, всем в Кыргызстане хорошо будет, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Как это сорок тысяч баксов не деньги?! Ты голову мне не морочь.

Люди приходили и уходили, а Оман со своими рабочими оставался у изгиба реки и продолжал работать. Для начала они выше места работ сделали большую плотину и пустили реку по отводному каналу, прорытому еще зеками Эргеша Алиева. На дворе стоял 2007 год, и в распоряжении Омана был мощный корейский экскаватор, который он доставил к месту работ. Инженер решил действовать с размахом, соответствующим сегодняшнему времени. Надо было снять пятнадцатиметровый пласт наносного грунта, который когда–то принесен был селем и плотно закрыл вход в пещеру. Через него в 52 году пробивался майор Алиев. Оман в последний раз прошелся по пересохшему дну горной реки вдоль скальной стены. Сколько лет река мирно текла вдоль этих скал, потихоньку размывая их и оставляя на них свой след? Наверное, почти восемьдесят лет. Ведь в 26 году этого наноса не было.

Оман махнул рукой, и ковш экскаватора вгрызся в землю. Что же ждет их впереди?

…Дни шли за днями, прошел один месяц, другой. Оман вскрыл почти всю штольню энкавэдэшников. Котлован углубился на пятнадцать метров, ковш экскаватора расчистил древнее ложе горной реки. Желоб, по которому когда–то текла вода, вдавался в скалу более чем на два метра. Его верхний край нависал над ложем подобно массивному навесу. На дне котлована лежала груда почерневших от времени стволов, служивших энкавэдэшникам для крепежа штольни. Оман вышел на уровень 26 года.

Куда копать дальше? Видимо, вход в пещеру лежит глубже еще метров на пять–шесть. Но деньги катастрофически кончаются. Машинист экскаватора ворчит и требует денег. Использовать машину стало практически невозможно. Поднявшиеся стены котлована мешают развороту экскаватора и грозят рухнуть вниз. Шутка ли, пятнадцатиметровая стена из огромных булыжников, величиной со шкаф, и лесса. Стоит ей упасть – прощай корейская техника. Оману вовек не расплатиться, да и жизнь людей в опасности.

Экскаватор пришлось убрать, в котловане остались лишь рабочие Омана. Рядом с гигантской ямой на оставшейся лужайке стояла юрта Омана, где жили его жена и дети, он сам и его рабочие–родственники. Дело зашло в тупик. Местные жители, устав от долгого ожидания заманчивого будущего, стали роптать на Омана, обвиняя его в том, что в родниках, которыми питался водопровод села, начала иссякать вода. Хотя это было еще одно подтверждение наличия подземных каналов, Оману пришлось несладко. Помогло лишь то, что он был местным жителем и сумел отговорить сельчан от выступления против его работ. Нужны были какие–то знаки, что Оман на верном пути. И вскоре они появились.

Новые горизонты

После ухода экскаватора Оман продолжал работы вручную. Его люди потихоньку выбирали ил и лесс из старой штольни. Вот они откопали тот участок, где у энкавэдэшников вырвало крепеж и завалило шурф. Остаток троса до сих пор лежал в штольне. Сама она круто, под углом 90 градусов развернулась назад к скале, заходя в глубокую расщелину. Рабочие продолжали вынимать грунт из штольни, идя по следам раскопок 52 года.

Оман опять плохо спал. В первые дни ему мешал заснуть азарт, волнение, захватывающее все его существо. Казалось, еще чуть–чуть, и вот он – вход в заветную пещеру. А там, в сундуках, в курджунах, в хумах навалены несметные богатства. Вот они, только протяни руку. И он протягивал, и видение всякий раз исчезало. Теперь же спать мешала крамольная мысль: «Вдруг все затеяно зря и я не найду пещеру?» Но Оман тряс головой, отгоняя назойливую мысль. Только вперед! Пещера есть, она где–то рядом. А в голове опять предательски звучало: «Деньги кончаются, если не найду пещеру, что делать?» Вспоминалось ворчание матери по поводу непутевого сына, недовольство жены. Их можно понять – все в дом тащат, а он из дома. Родственники, работающие в котловане, угрюмы. У кого отпуск кончился, пора на работу, кому надоело в грязи копаться без толку. Где они – золотые горы? А что если это только миф и никакого клада вообще не существовало?

Утром рабочие нашли странный камень. похожий на неправильную пирамиду. Он весь был обвит пересекающимися прямыми линиями. Кристаллические жилки были удивительно ровными, и в голову приходила мысль об их искусственном происхождении. Тем более, что общее ожидание чего–то необычного витало вокруг котлована, заряжая людей нервозностью и неясными предчувствиями. Все жаждали чуда. Каждый этап работ Оман сопровождал жертвоприношением, чтобы задобрить духов горы.

Находку камня все обсуждали в приподнятом настроении. Для Омана и рабочих это был знак. Рядом обнаружился зуб верблюда и какие–то кости. Оман радостно сжимал в руке зуб, в сотый раз объясняя ежедневным посетителям: «Вот видите, здесь были верблюды. Помните легенду? Сокровища привезли двести верблюдов. Откуда в горах могли быть верблюды, если только не из числа тех двухсот?!» – грозно вопрошал он, демонстрируя пожелтевший от времени зуб. А посетителей было хоть отбавляй. Местные жители привозили непременно сюда всех своих гостей, чтобы показать местную достопримечательность – парня, который продал все, чтобы перекопать целое ущелье. Частенько прибегали мальчишки, которые могли целыми днями глазеть на то, как работают люди. Туристические фирмы и агентства начали привозить иностранных туристов, чтобы они воочию убедились в реальности клада времен Чингисхана. Им рассказывали о раскопках энкавэдэшников, указывая на ворох почерневших балок: каждый гид, стараясь привлечь внимание туристов к объекту, красочно описывал историю тайной пещеры. Так легенда обрастала все новыми и новыми невероятными подробностями. И, конечно же, каждый турист считал своим долгом пожать мужественную руку Омана и сфотографироваться с ним на память.

На котлован потянулись и ученые люди. Благодаря заботам академика Плоских все научные конференции и семинары обязательно заканчивались посещением Курментинского ущелья. С академиком приезжал и его сын Василий. Младший Плоских был не менее могучего роста, что и папаша, но более худощав. Оман, узнав, что Василий интересуется оккультными науками, эзотерикой и может медитировать, попросил его пообщаться с духами и выведать какую–нибудь информацию о кладе. Василий с удовольствием согласился. Оман с трудом дождался рассвета, чтобы переговорить с Василием о его ночных бдениях.

Медиум был очень серьезен.

– Можешь быть спокоен, Оман, внутри горы что–то есть!

– Василий Владимирович! А вы не могли бы спросить у духов, – взмолился Оман, – как мне найти сокровище? Пусть путь укажут!

– Если бы в жизни все было так просто, Оман! – важно вещал Василий. – В том–то и вся штука, что все в жизни мы должны делать сами. Духи могут лишь приоткрыть завесу тайны. Но выполнить за тебя работу – это уж слишком!

Теперь, найдя необычный камень, Оман первым делом позвонил Василию. Благо, тот был рядом на Иссык–Куле с аквалангистами в археологической экспедиции. Василий долго изучал камень, потом, глядя прямо в глаза Оману, проговорил:

– Очень интересный камень, я думаю, надо продолжать поиски.

Сказать Оману, что это обычный камень, Василий не смог – с такой надеждой на него смотрел отчаявшийся кладоискатель.

И тут – как гром с ясного неба! Метрах в пятидесяти от штольни на дне котлована отвалился пласт грунта, обнажив в скале два входа в пещеру. Один – почти круглый колодец, под углом уходящий куда–то вниз, второй – узкий горизонтальный лаз. Сердце Омана готово было разорваться от счастья. Наконец–то, пещера! Правда, не в том месте. Но вдруг эти ходы приведут в нужную полость? Похоже, гора и в самом деле испещрена подземными тоннелями. Решено было на следующий день спускаться по веревке в круглый колодец.

Утром, кладоискатели увидели, что ручей подмыл стену котлована и два больших камня свалились прямо в колодец, плотно закрыв его. Часть воды ручья потоком устремилась в пещеру. Целый день провозились люди, пытаясь вытащить заклинившиеся в колодце булыжники. Но камни были настолько массивными и тяжелыми, что шесть мужчин, вооруженных ломами, веревками и бревнами, не смогли их сдвинуть ни на йоту.

Оман решил войти в горизонтальный лаз. Он сильно переживал, что в любую минуту может еще раз обрушиться зыбкая стена котлована и похоронить под камнями вход в пещеру. Рассчитывать на спасение будет очень сложно. Без мощной техники откопать людей будет невозможно.

Кое–как укрепив борт котлована бревнами из старой штольни, Оман ползком двинулся по горизонтальному лазу. Сразу за входом лаз расширился, и Оман встал в полный рост. В слабом свете фонаря он увидел, что попал в довольно просторный зал, в котором свободно могли разместиться человек шесть. Потолок, сужаясь, круто уходил вверх. В половину пола зиял двухметровый колодец. Ход по нему уходил вниз. Могли ли здесь быть спрятаны сокровища? Оман осветил все углы зала и осмотрел все ниши. Поверхность стен была усеяна острыми гранями и вымоинами, в колодец можно легко спуститься, держась за выступы. Внизу Оман обнаружил, стоя на небольшой полочке, что ход уходит узкой трещиной под углом глубже. Слышно было, что где–то там потоком шумит вода. Дальше идти Оман не рискнул. Боялся, что застрянет в узкой расщелине.

Вскоре о находке пещеры знали все вокруг. Местные жители, побаивавшиеся темноты подземного царства, тем не менее уговорили одного подростка помочь Оману, высказавшему предположение в том, что древние могли по этому ходу пронести в пещеру сокровища, может быть, они использовали карликов? В задачу подростка входило исследование узкой части пещеры, но он подойдя к колодцу,, тут же утратил боевой дух и лезть в трещину наотрез отказался. Выручил приехавший посмотреть на пещеру Василий.

– Ты, Оман, к специалистам лучше обратись, – посоветовал он. – Есть у меня знакомые спелеологи, – и дал адрес Сергея Дудашвили.

Сергея давно в республике называют «пещерным» человеком. Энтузиаст спелеологии, он побывал практически во всех пещерах Средней Азии, организовывал международные экспедиции, бывал в пещерах Германии, Англии и Чехии. Заветное слово «пещера» было вполне достаточным основанием для того, чтобы тут же собраться в дорогу. А слова «сокровища» и «миф» были для него абсолютными синонимами. Да и в саму пещеру Сергей верил слабо, предполагая, что это лишь небольшая полость.

– Но если это действительно пещера, пусть не очень большая, – заявил Дудашвили друзьям, – то это уже будет открытием. Потому что это будет первая пещера в районе Иссык–Куля. И назовем мы ее пещерой Омана!

Сергей приехал к Оману не один, а с двумя друзьями – Василием и Виктором. С первым Дудашвили связывала давняя дружба и общая тяга к подземным приключениям, со вторым он тоже немало путешествовал по Киргизии и по миру. Тем более, что Виктор сам выказал интерес к поиску легендарной пещеры. Еще с детства миф о несметных сокровищах манил к себе романтическую душу, и прикоснуться к разгадке многовековой тайны он счел за подарок судьбы.

Три спелеолога вошли в пещеру и спустились на дно трещины, которая оказалась глубиною в пять метров. С одного края ее брызгами билась о дно вода, видимо, вылетавшая из закрытого валунами колодца. Другой край трещины круто поворачивал в толщу горы на 90 градусов. С трудом завернув за угол, Василий, шедший первым, увидел, что ход заканчивается небольшим отверстием, через который устремлялась вода, бежавшая по дну расщелины. Края отверстия, как и все стены вокруг, были покрыты острыми гранями вымытого известняка. Дальше была пустота. Оценить размеры находящегося за отверстием зала Василий не мог. Свет фонарика терялся в темноте. Пролезть дальше спелеолог не решался. Он не знал, что его там ждет, а снаряжения, необходимого для прохождения, с собой они не брали. В их задачу входил простой осмотр найденной пещеры, и, в случае ее продолжения, спелеологи должны были вернуться для тщательного обследования. Слишком велика была вероятность, что трещиной пещера и закончится.

Выбравшись наружу, все возбужденно обсуждали увиденное. Пещера продолжается! Значит, впереди новые открытия!

Виктор расспрашивал Омана о легенде, о поисках в 1926 и 1952 годах и сообщил, что года два назад он встречался с одним довольно известным человеком, Сергеем Мельникоффом, который утверждал тогда, что откопал мифическую пещеру и нашел в ней раку – серебряный гроб апостола Матфея. Оман отмахнулся. Этого быть не может. Русло, по которому он отводил реку, выкопали зеки майора Алиева. Никаких земляных работ, кроме штольни энкавэдэшников, Оман не обнаружил. Значит, Мельникофф жулик и нагло врет. И академик Плоских, который ищет на Иссык–Куле место захоронения святого апостола, тоже говорит, что американец русского происхождения – аферист и мыльный пузырь. Пещера лежит на глубине около восьми метров от поверхности. Энкавэдэшники копали далеко в стороне и ушли гораздо глубже. Был ли открыт ход в 1926 году? Об этом молчат все источники, живых свидетелей не осталось. Так что разгадка впереди!

Великий комбинатор и путешественник

Вернувшись в Бишкек, Виктор не мог выбросить из головы Сергея Мельникоффа. Этот человек заставил говорить о себе весь Кыргызстан где–то в 2002 году. Виктор помнил помпезную рекламу на телевидении: компания Мельникоффа IPV берет на себя продвижение Киргизии в туристическом плане. Это совпадало с доктриной первого президента республики Аскара Акаева, рассчитывавшего, что туризм станет главнейшей отраслью страны. Тут и подвернулся русский американец с грандиозными проектами. Мельникофф предлагает снимать на Иссык–Куле серию передач о поисках подводных сокровищ. Настоящих поисков, а не киношных. То есть Сергей обязуется найти сокровища затонувших Атлантид горного озера и заснять на пленку все действо. Все найденное добро Мельникофф презентует киргизскому государству – его лично древние сокровища не интересуют. Ведь Мельникофф миллионер, все его проекты приносят баснословные прибыли. Он – киношник, зарабатывает деньги на съемках приключенческих путешествий и программ. Сергей привезет на Иссык–Куль небольшую субмарину – и успех поисков гарантирован. У него в распоряжении мощная техника зондирования, любой цветной металл будет обнаружен и вытащен на поверхность. Плюс ко всему Мельникофф обещал показ своих фильмов по каналу «Дискавери», передачи по ВВС и ССN. Мир ахнет от незнакомого до сих пор Кыргызстана, и в страну ринется огромный поток туристов. Возникнет киргизский бум. Туристические агентства будут захлебываться от работы, отели не будут знать, где селить людей. В общем, Москва–Васюки. У нашей верхушки, видимо, челюсти отвалились от такого подарка судьбы. Как же, такой знаменитый человек, принимавший, по его словам, участие в подводных поисках легендарного «Челюскина», – и тут, у нас – в Кыргызстане!

Конечно же, Мельникофф получил все карты в руки. Ему дали информацию обо всех подводных исследованиях археологов, познакомили со всеми мифами, которые связаны с Кыргызстаном. В первую очередь – с мифом о захоронении святого апостола Матфея на берегах озера Иссык–Куль. Дело в том, что в атласе карт, который издавался в Каталоне в 1375 году, была карта Центральной Азии, где возле озера Иссык–Куль был нарисован дом с крестом и рядом стояла надпись: «Исикуль, монастырь армянских братьев–несториан, где хранятся мощи святого Матфея». Сам атлас являлся копией с более древних карт. Очевидно, монастырь существовал в четвертом–пятом веках нашей эры, возможно, что он продолжал существовать и в начале тринадцатого века, когда в эти земли пришли монголы Чингисхана.

Несториане – последователи еретического направления в христианстве – считают, вслед за своим духовным учителем Несторием, что Бог вселился в человека – Иисуса Христа. Они не поклоняются Марии, не считая ее Богородицей, ибо она родила обычного младенца, которому была уготована необычная судьба. Это осуждалось в Римской империи и на первых Вселенских соборах, и несториане вынуждены были бежать на Восток. Так они появились и на территории, которую ныне занимает Киргизия.

Мельникофф узнал и о Курментинском кладе и о его поисках.

Еще более сильно укрепилась дружба Мельникоффа с киргизским правительством и президентом в сентябре 2002 года, когда Акаев, с подачи американца, сделал Бушу поистине царский подарок – «гору», которую накануне первого визита киргизского президента в Америку покорила киргизско–американская группа альпинистов и назвала «11 сентября» в память о событии 2001 года, разорвавшем мир на две части: воинствующий ислам и все остальные. Причем Мельникофф умудрился буквально за два месяца организовать экспедицию в Талас, где была непокоренная безымянная вершина, снять и смонтировать фильм о восхождении в формате, пригодном для показа по американскому телевидению. Кассету с фильмом и подарил Акаев растроганному Бушу. Фильм показали по нескольким каналам телевещания.

Было заявлено еще несколько проектов, которые постоянно рекламировало киргизское телевидение. Это – «Миллион за вершину» и «Ставка больше, чем жизнь». Оба проекта сильно не понравились Виктору. Если первые идеи Мельникоффа, в случае успеха, сулили Киргизии популярность, то последние поражали цинизмом и профанацией.

Миллион долларов обещал Мельникофф человеку без альпинистских навыков, который рискнет взойти на семитысячник Победа. Сам он обещал вести съемку восхождения в режиме он–лайн и передавать по всем мировым каналам телевидения. В случае непредвиденного ЧП участник восхождения не получал никакой помощи и должен был выжить или умереть перед лицом телекамеры. Виктор когда–то занимался альпинизмом и знал, насколько суров и опасен этот семитысячник, сколько жизней замечательных спортсменов он забрал. Решится на его восхождение без соответствующей подготовки может только самоубийца либо абсолютный профан. Результат заведомо известен. Как может шоумен предлагать такой проект? Это же чистое безумие.

Второй проект – «Ставка больше, чем жизнь» предполагал одиночное восхождение Эльвиры Насоновой на Эверест. Зная ее возраст, Виктор не сомневался, что это путь в один конец. Накакую высоту она поднимется и где умрет – будет зависеть только от физического состояния Насоновой. Да, в прошлом она была отличным спортсменом, Эверест для нее – недосягаемая мечта. Может быть, смерть на склонах Джомолунгмы будет венцом всей ее жизни, но зачем это снимать на пленку?!

Через некоторое время Виктор услышало том, что Мельникофф нашел мощи святого Матфея, но все специалисты говорили, что это «утка». В Киргизии это вполне возможно.

Как–то по новостям прошла информация, что киргизская экспедиция собирается штурмовать Эверест и уже разбила базовый лагерь. Виктор бросился по знакомым альпинистам в надежде разузнать подробности. Все пожимали плечами: по всей вероятности, кто–то у кого–то взял немалые деньги на эту экспедицию и теперь пытался «отмыться». Деньги, естественно, уплыли в неизвестном направлении, а на штурм горы никто и не собирался идти.

Потом налетела революция, жизнь закрутила так, что Виктор на время забыл о фантастических проектах Мельникоффа.

Однажды, когда Виктор вернулся из очередной поездки по Киргизии, ему сообщили, что его разыскивает Сергей Мельникофф. Теряясь в догадках о возможных интересах богатого американца, Виктор просмотрел оставленные шоуменом материалы. В них говорилось об открытии в Нью–Йорке художественной галереи–выставки знаменитого путешественника и фотографа Сергея Мельникоффа. Прилагалась ксерокопия фотографии выставки. Виктор был директором издательства, которое специализировалось по выпуску фотоальбомов и книг. Его наметанный глаз сразу определил, что фото выставки – фальшивка, то есть сделанная в компьютерной программе модель. Сейчас сплошь и рядом используются такие модели в рекламных буклетах, если, скажем, реклама опережает само событие. Но, по словам персонала издательства, Мельникофф утверждал, что выставка существует уже давно, поэтому отсутствие обычного снимка галереи настораживало Виктора. Тем не менее, интерес со стороны известной личности несколько польстил издателю. Может быть, Мельникоффа привлекли какие–то издания или фотографии Виктора? Это было бы приятно.

Вскоре в его кабинете появился и сам Мельникофф в сопровождении симпатичной секретарши.

Шоумен оказался мужчиной довольно внушительного роста и размеров. На его лице застыла маска утомленно–скучающего интеллектуала–экстремальщика, мол, сколько прошли, сколько видели, а вот рутина жизни заставляет заниматься скучными, мелкими делишками. Прихлебывая предложенный кофе, Мельникофф изучал Виктора сквозь прищуренные, словно амбразуры, глаза. Тот поймал испытующий взгляд, но не подал вида, решив занять выжидательную позиции. В конце концов, он нужен для чего–то американцу, а не наоборот.

Слушая о грандиозных проектах Мельникоффа, которые тот пространно изливал, Виктор полюбопытствовал о поисках мощей святого Матфея. Насколько он знал, академик Плоских до сих пор разыскивает армянский монастырь.

– Милый мой, – фамильярно обратился Мельникофф к Виктору, – о чем вы спрашиваете? Я давным–давно нашел раку с мощами Матфея и вывез из Кыргызстана.

– Но это же мировое открытие. Весь мир бы говорил о вашей находке, – усомнился в достоверности сказанного Виктор.

– Дорогой мой, – небрежно бросил американец, – вы не знаете мир. Я предложил мощи Ватикану и Патриарху всея Руси, теперь они рядятся, кто больше мне даст. А мне что, я подожду.

– Но как же вы смогли вывезти раку из Киргизии?! – не унимался Виктор. – Тут безделушку не вывезешь без бумажки из Министерства культуры.

– Неужели ты думаешь, что это дело обошлось без участия Акаева? – перешел на ты шоумен. – Да Аскар Айтматов, тогдашний министр иностранных дел, лично помогал мне грузить раку в самолет в Тамчи.

– А где же вы нашли ее? – спросил несколько ошарашенный Виктор, – под водой? Я слышал, вы подводную лодку собирались привезти на Иссык–Куль.

– Не только собирался, но и привез, – тон собеседника не допускал возражений. – Мы столько тогда со дна вытащили! Под водой, где–то на глубине пятнадцати–двадцати метров, есть терраса, сплошь усеянная бронзовыми мечами, кинжалами, топорами, котлами саков, скифов, усуней.

– Я знаком с академиком Плоских, он на протяжении многих лет проводит археологические подводные экспедиции. Есть, конечно, находки, но чтобы столько, сколько вы говорите… – недоверчиво проговорил издатель.

– Господи, что ты всё Плоских, да Плоских? Да я этого академика подвел к горе наших находок, выбирай, говорю ему, что тебе надо. Я ведь сокровища искал, золото и серебро. Кое–что нашли, но мало. Поэтому я проект свернул. А всю бронзу эту обратно в Иссык–Куль выбросил. Пусть академик обратно достает. Ему тоже свой хлеб зарабатывать надо.

– А мощи вы все же где нашли? – напомнил свой вопрос Виктор.

– Где, где, в пещере. Про Курменты слышал?

Получив утвердительный ответ, Мельникофф продолжал:

– Я реку отвел, пещеру выкопал. Там рака стоит, деревянный такой гроб, весь серебряными пластинами покрытый. Мне со спутника американского зондирование сделали, и я знал точно, где копать. Рака, между прочим, двести кило весила. Если ты помнишь, Виктор, легенду о кладе, так там двести верблюдов фигурируют. Оказалось, что это туфта – не двести верблюдов, а двести килограммов. Вот о чем гласила легенда.

– И все же, такая находка, и совершенное молчание прессы, – осторожно усомнился в правдивости информации Виктор.

– Ты на мой сайт зайди, там все есть. Или в Курменты поезжай, там до сих пор обводной канал воочию увидеть можно.

Мельникофф вытащил из портфеля большой календарь с фотографиями гор.

– Вот мои снимки. Я все горы мира фотографировал. Хочу теперь издать шикарный альбом. Его давно ждут в свете. Подписаны крупные контракты, фотоальбом будет уходить по баснословным ценам. Многие миллионеры уже в очередь записываются на него.

Виктор имел дела со многими людьми и уже мог предугадывать, что им от него надо. Раз Мельникофф не интересуется работами Виктора и вряд ли американцу интересен рынок Киргизии для реализации его бесценного шедевра, значит, остается одно – Мельникоффу нужны деньги. И раз он пришел в небольшое издательство Виктора, следовательно, дела его очень плохи. Видимо, из других мест Мельникоффа уже турнули. Виктору сразу стало неинтересно, и он выжидал, когда собеседник начнет просить деньги.

– Понимаешь, на издание надо около десяти миллионов долларов, – Мельникофф продолжал следить за реакцией Виктора сквозь амбразуру глаз. – Сам понимаешь, проблем с деньгами нет. Загвоздка с издателями. Им срочно требуется предоплата, чтобы тираж был готов к сроку. У меня же ответственные контракты. Просрочу, надо платить штрафы. Мои деньги придут через месяц. Я вынужден предложить кому–нибудь супервыгодную сделку. Мне сейчас нужно тридцать тысяч баксов, через месяц я плачу втрое.

Мельникофф замолк, устремив взгляд на Виктора.

– Да, предложение заманчивое, – ответ Виктора был готов заранее, – но вы же понимаете, издательство имеет свой портфель изданий. На всё нужны средства. Все расписано заранее на год вперед. Чулка, набитого баксами, у нас, к сожалению, нет.

Мельникофф тут же потерял интерес к дальнейшим разговорам и начал собираться. Он прихватил и свой календарь, который Виктор ожидал получить в презент. Виктор обещал помощь в подготовке издания, в организации съемок. Мельникофф любезно улыбался и торопился проститься.

Сейчас, после знакомства с Оманом, вся эта история всплыла в памяти Виктора. А вдруг все это правда и Мельникофф нашел пещеру? Неужели Оман тратит время и деньги зря?

Расследование по Интернету

Виктор решил разузнать о Мельникоффе и его проектах поподробнее и потому засел за компьютер. Машина выдала кучу информации, в которой речь шла о Мельникоффе.

Виктору показалось, что ему на голову вылили ушат грязи. Как только не поминали великого шоумена. Грозились при встрече оторвать ему голову, обзывали нехорошими словами. Виктор узнал кое–какую правду о восхождении 2002 года, об экспедиции на Хан–Тенгри–2003. Везде обман, недовольство фирм, которые непосредственно обслуживали Мельникоффа и его компанию. Обещание золотых гор, продвижение по «Дискавери», ВВС и другим мировым каналам – и фирмы клевали это золотое зерно и предоставляли Сергею услуги бесплатно. Потом, разобравшись, кусали локти, но оставались ни с чем. Этот великий комбинатор далеко обошел сына лейтенанта Шмидта – Остапа Бендера. Тот плавал слишком мелко. Нынешний потомок барона Мюнхаузена был не столь безобиден. Виктор зашел на сайт Мельникоффа «Гулаг», где тот открыто объявляет войну России и Путину. Этот новоявленный фюрер провозгласил себя полномочным представителем Чечни, Африки и других угнетенных народов. На сайте масса фальшивок, то фотография времен Второй мировой войны, на которой изображена девочка – жертва гестаповцев, выдается за жертву российских солдат в Латвии, то публикуется сфабрикованное письмо чеченских боевиков, якобы признающихся в убийстве питерской журналистки. Мельникофф не брезгует ничем, лишь бы добиться своей цели – бросить тень на Россию. Параллельно он восхваляет свои способности, как фотографа, путешественника и продюсера телевизионных приключенческих передач.

Какой Мельникофф опытный путешественник и горовосходитель, Виктор узнал из рассказов участников экспедиции «Хан–Тенгри–2003». Тогда Сергей кинул клич по Интернету: «Кто хочет со мной на Хан–Тенгри?» Обещал «чайникам» обеспечить безопасное путешествие по леднику Эныльчек в районе озера Мерцбахера, обучение их навыкам альпинизма и восхождение на пик Хан–Тенгри высотой 7010 метров. Сказка! В итоге оказалось, что Мельникофф с женой–американкой Полиной и 14–летней дочерью за счет участников, согласившихся на предложение Сергея, и фирмы, которая обеспечила им все: снаряжение, вертолет, спутниковый телефон, – в свое удовольствие поснимал ледник, Хан–Тенгри и окружающие горы, не потратив ни копейки. Мало того, что Мельникофф показал себя никудышным организатором и человеком, не имеющим представления, что такое горы, он восстановил всех членов экспедиции против себя своим хамством, капризами и цинизмом. Только то, что все находились далеко в горах, откуда было очень трудно вернуться назад, останавливало участников от того, чтобы набить морду Мельникоффу. Казахской компании «Азия–Туризм», которая потратила на экспедицию более 28 тысяч долларов, пришлось потом отбиваться от нападок Мельникоффа, который обвинял представителей компании в непорядочности и отказе от обязательств, хотя сам все обязательства перед этой фирмой нарушил или, точнее сказать, и не собирался выполнять. Пообещал казахам прямую трансляцию по «Дискавери», ВВС и СNN – в общем, стандартный набор.

Чеченцы тоже сильно удивлялись: миллионер, а деньги на свою фотовыставку у них просит! Виктору понравился анекдот про Мельникоффа, который появился в Интернете. Мол, чеченцы разобрались, что Сергей лапшу на уши им вешает и схватили его. Полевой командир вызывает одного бойца, обвешанного гранотометами: «Махмуд, отвези его в зиндан. Пусть его зеки насилуют». По дороге Мельникофф говорит бойцу: «Махмуд, я тебе тысячу долларов дам, отпусти». Тот молчит. Мельникофф опять ему предлагает: «Махмуд, десять тысяч дам, отпусти». Тут звонок, командир звонит: «Махмуд, забери по пути пленных у Казбека, расстреляешь». Дальше едут. Мельникофф за рукав бойца дергает: «Махмуд, ты не забыл? Меня – насиловать!»

Чем больше знакомился с информацией Виктор, тем яснее становились методы великого комбинатора Мельникоффа: игра на низменных чувствах людей и откровенная ложь, выдаваемая за чистую правду. Жаль, что в его капканы до сих пор попадают люди. И не только простые люди, но и правительства целых государств. Он морочил голову казахам, киргизам, а узбекам обещал организовать первую узбекскую антарктическую экспедицию. За всем стоят деньги. Мельникоффу нужно очень много денег.

Виктор прочитал новое сообщение: одна русская, живущая в Лондоне, отвалила Мельникоффу четверть миллиона баксов на его поездку по странам мира, где он будет фотографировать горы. Потом Мельникофф планирует издать фотоальбом «Горы мира», а фотографии продать на аукционе Сотсби за большие деньги. Виктор уже слышал об этой идее, правда, года три назад. Да, как поется в песне Окуджавы: «Покуда живы дураки, нам умирать, стало быть, не с руки. Дураку покажешь медный грош, наврешь с три короба и делай с ним, что хошь».

Значит, все, что говорил Мельникофф о Курментинской пещере – выдумка. У него просто не было денег, чтобы откопать клад. Да и с ракой святого Матфея та же картина.

Значит, Оман может спать спокойно. Он первый, кто вошел в пещеру в ущелье Курменты. Что же там дальше, за поворотом узкого лаза?

Поиски продолжаются

Василий Филипенко с трудом пролез в слегка расширенный лаз, следуя за бежавшей по дну трещины водой. Свет налобного фонарика выхватывал из тьмы куски известковых стен, испещренных желобками и острыми гребнями. Это следы многовековой работы водяного потока. Наверное, все эти туннели заполнены водой, когда река течет по своему обычному руслу. Встав на ноги, Василий осмотрелся. Он был в довольно просторном каменном зале, пол которого полого уходил вниз. Там впереди была темнота.

Филиппенко прошел по коридору еще метров пятнадцать. В бок уходили какие–то узкие проходы, но Василий двигался по основному коридору. Будет еще время детально изучить подземную полость и нарисовать ее план. Снова впереди появился небольшой колодец, ведущий в следующий зал пещеры.

Попав в него, Василий увидел, что правая стена – это вынос завала из лесса, песка и булыжников. Представив себе месторасположение этого выноса, Филиппенко догадался, что, по всей вероятности, это вход в пещеру. Когда его заваливало, грунт частью попал внутрь залы, заняв ее наполовину. Тот ли это вход, который искал Оман, Василий не знал. Можно предположить, что он находится глубже дна котлована метров на пять. Видимо, в том месте, где когда–то копал Успенский. Неужели Василий наконец–то в таинственной пещере несториан?!

Вверх из зала поднимались три почти вертикальных хода. Слабый свет фонаря упирался в далекие каменные своды, которыми кончались эти проходы. Определить их протяженность Василий не мог, так же как и наличие в них других боковых коридоров. Нужны еще ребята, чтобы детально исследовать найденную подземную полость. Под ногами струился небольшой ручей, по пути которого пришел сюда Василий. Филиппенко проследил дальнейшее движение ручья и обнаружил, что он скрывается в дальнем углу зала под завалом из песка и булыжников. Когда–то здесь был проход в следующую полость. Может быть туда, куда рвется Оман? Но чтобы попасть туда, надо выбрать из прохода грунт. Это тяжелая работа. Сейчас пора возвращаться.

Оман был опять на седьмом небе от счастья. Пещера продолжается! Но это не единственная радостная весть. Его рабочие, очищая скальную стену в котловане недалеко от шурфа энкавэдэшников, наткнулись на каменную плиту. Она была испещрена какими–то знаками. Так, по крайней мере, показалось взволнованному Оману. Ну, конечно же, это та самая плита, которой закрыли монахи вход в пещеру с сокровищами!

Плита была большая, и шестеро человек не смогли сдвинуть ее в сторону. Оман дал распоряжение разбить плиту ломами. Сердце билось как птица в клетке. Как можно быстрее вперед! Он и так слишком долго здесь копается! Уже сентябрь, скоро наступят холода – и конец работам. Оман должен найти хоть что–нибудь, что приблизит его к разгадке многовековой тайны.

Убрав осколки плиты в сторону, рабочие с новым энтузиазмом принялись выгребать грунт из забитого доверху колодца. Камней не было, плита надежно защищала проход от них, внутри был только лесс и песок. Через полметра рабочие наткнулись на остатки древних факелов. Удобные, вырезанные под руку ручки и обожженные верхушки… Сомнений быть не может! Это действительно факелы. Вероятно, тех людей, которые зарыли здесь сокровища.

Оман вновь связался с Василием.

– Василий Владимирович, – дрогнувшим голосом проговорил Оман, – вы можете организовать транспорт – грузовики с охраной? Желательно автоматчиков?

– Что случилось, Оман? – встревожился Василий. – Ты что, клад нашел?!

– Да, вернее, пока еще нет, – тут же поправился кладоискатель, – я нашел плиту с письменами, и ход за ней. Там четыре древних факела. В общем, не сегодня–завтра я войду в пещеру с сокровищами.

– Оман, – обеспокоенно заговорил Василий, – я приеду. Ты не пори горячку. Сначала найди, а потом решим, как быть дальше.

Вскоре Василий осматривал осколки разбитой плиты. Или знаки сильно попортились от времени и от ударов лома, или… Василий не мог разобрать ни знака. Может быть, плод разыгравшегося воображения кладоискателей? Или действительно что–то было?

Проход между большим камнем и стеной утеса круто уходил вниз. Через пару дней его удалось углубить на шесть метров. Копать стало трудно. Проход сузился настолько, что одному человеку сложно было развернуться. Завернув за стену, ход через узкую трещину соединился со старой штольней энкавэдэшников. В эту трещину искатели кладов уперлись в 52 году. Оман уже был за ней. Но куда идти дальше?

Неожиданные гости

Около юрты Омана стояло три «крутых» джипа. Пассажир первой машины, сбитый мужчина среднего роста в дорогом сером костюме, не спеша выбрался наружу, перед которым рослый телохранитель, сидевший в том же джипе на первом сидении и пулей вылетевший из нее, предупредительно распахнул дверцу. Коротко остриженный и чисто выбритый гость резко диссонировал с Оманом, вышедшим ему навстречу. Кладоискатель, слегка заросший и растрепанный, одет был в поношенный грязный чапан. То, что сопровождающий важного гостя верзила был телохранителем, Оман не сомневался. Достаточно было посмотреть на его озирающуюся по сторонам фигуру и оценивающий взгляд. Из остальных двух джипов вывалила тоже не очень приветливая компания. Оману стало неуютно под пристальными немигающими взглядами этих людей. Казалось, они все ждали, что Оман выкинет что–нибудь этакое, словно клоун в цирке.

– Ассалом алейкум, Оман, – приветливо улыбнулся посетитель. Все сопровождавшие его «мордовороты» тоже натянули на лица улыбки. Но Оману лучше не стало. Колючие глаза незваных гостей терзали сердце.

– Алейкум ассалом, – отозвался кладоискатель, – проходите в юрту, жена самовар поставит.

– Давай–ка, Оман, – предложил главный, – посмотрим, что ты тут наделал.

Оман повел людей в котлован. Там, в который раз за этот год, поведал историю своих поисков и раскопок.

– Значит, благородное дело затеял? – спросил мужчина, потирая висок, словно страдая от головной боли.

– Не знаю, просто стране хочу помочь, – скучно отозвался Оман.

Приехавшие рассматривали котлован. От некогда большой кучи потемневших стволов, служивших в качестве крепежа старой штольни, осталось всего несколько, их Оман использовал для укрепления стены котлована возле входов в пещеру. Еще несколько стволов было в земле, в том месте, где штольня входила в узкую щель между скалами. Остальные бревна местные жители растащили на дрова во время одного из отсутствий Омана – иногда по делам ему приходилось ездить в Бишкек.

Главный подал знак, и все потянулись в юрту Омана. Уже сидя в ней и попивая ароматный чай, главный проговорил, глядя в упор на кладоискателя:

– Ты какой стране хочешь помочь, Оман?

Видя замешательство кладоискателя, главный глухо рассмеялся:

– Депутатам или президенту? А может быть, народу? Опять же какому? У нас теперь и народ разный. Кто с севера, а кто и с юга. Друг друга готовы съесть. Или своим, иссыккульцам, подарок желаешь сделать?

– Я для страны, для государства, – упрямо проговорил Оман, – чтобы всем хорошо было. Не будет внешних долгов, правительство сможет льготы своим предпринимателям дать, чтобы они развивались…

Громкий смех главаря прервал патриотическую речь кладоискателя.

– Ну, ты – лох. Рассмешил меня. Полагаешь, что если дать правительству денег, то оно начнет думать о народе и государстве? Неужели ты, Оман, забыл наш менталитет? Сначала должно быть хорошо мне, потом моим родным человечкам, а вот потом уже их родным и близким, потом близким моих близких и так, пока всем не станет хорошо! Другого пути, к сожалению, нет! Разве мало государство брало и получало кредитов и грантов? Где они? Думаешь, что–то изменилось в системе с уходом Акаева и приходом Бакиева? Ты, я слышал, работал на горнорудном комбинате? Куда уходит наше киргизское золото? Откуда у госмужей и налоговых инспекторов, получающих гроши, роскошные особняки? Или ты не видишь, как собственность переходит из рук в руки? Не останавливаются ни перед чем, вплоть до убийства. Сколько заказных преступлений совершилось за последнее время? Со счета уже сбились. Сколько раскрыто? Ни одного! Потому, как все повязаны: и менты, и суды, и власть. Так кому ты подаришь найденные сокровища? Государству? Но государство – это люди, которые его олицетворяют. Ты этим людям подаришь? Рассчитываешь получить законное вознаграждение за труды? У государства ведь нет денег для таких, как ты. Из чего оно заплатит тебе вознаграждение?

Оман закивал головой:

– Мне ведь никто и не помогает. Я сам. Квартиру продал. Если потребуется, еще одну продам. У меня в Чолпон–Ате есть. Главное – найти! Там часть сокровищ на Сотсби продадим – вот и будут деньги. И на долги, и на вознаграждение!

Главарь тоже кивал головой, слушая Омана. Потом опять в упор посмотрел на кладоискателя своими холодными, как дуло пистолета, глазами.

– Я не верю в сказки и привык делать то, что приносит деньги. Запомни то, что я скажу тебе, Оман. Я повторю, что не верю в легенды, не верю в твой клад. Но если все же случится так, что тебе повезет и ты докопаешься до своих мифических сокровищ, ты первым делом дашь знать об этом мне, Юсуфу. Скорее всего, ты слышал обо мне. Здесь, на Иссык–Куле, без моего ведома ничего не происходит. Все платят дань мне и моим ребятам. Я лично позабочусь о том, чтобы твои сокровища попали к народу. Не к абстрактному, а вполне конкретному. Иссык–кульскому. И ты лично обижен не будешь, государство в накладе не останется. Знаешь, когда страна богатая и благополучная? Когда богаты люди, которые живут в ней. Сделаем их счастливыми, и у нас с тобой будет счастливое государство. Или ты против?

Оман отрицательно помахал головой.

– Ну, вот и лады, – удовлетворенно проговорил главарь, – хорошо, что мы поняли друг друга и сразу договорились. Конечно, я бы с радостью помог тебе деньгами в твоих поисках, но я не верю, что ты что–нибудь дельное найдешь. А на ветер деньги я бросать не могу. Я так, на всякий случай, к тебе завернул. Любопытно посмотреть, что тут у тебя. Да и на тебя, патриота, интересно было взглянуть. И не советую поступать по–другому: государству сдавать что–то, туману напускать. Все тогда может кончиться плохо, в первую очередь для тебя и твоих близких.

Гости уехали, нехороший осадок в душе Омана остался. Он вспомнил, как, недавно Нурлан Мотуев захватил в Кара–Кече угольный разрез и противопоставил себя государству. И оно ничего не могло сделать. Нурлан собирался вооружить всех местных жителей Джумгала, говоря, что его армия будет сильнее действующей армии Киргизии. Вспомнились убийства депутатов и авторитетов криминального мира, последние громкие захваты частной собственности – ничего нет стабильного и надежного в этом мире. И Оман почувствовал себя одиноким и беспомощным в этом безлюдном ущелье рядом с несметными сокровищами, присутствие которых он ощущал физически.

Непредвиденные хлопоты

Оман с трудом протиснулся в открывшуюся после расчистки щель. Он уже получил кое–какие навыки после общения со спелеологами и не боялся шагать в неизведанную темноту. Спелеологи работают в Бишкеке. У каждого свои заботы. Вытащить их сюда в Курменты за триста пятьдесят километров от столицы сложно. Всю зиму Оман, когда выкраивал время, выгребал грунт из расщелины на глубине более двадцати метров, куда уходила вода из подземного ручья. И вот ход открыт. Оман расширил его с помощью молотка, оббив торчащие по краям шипы и выступы, с опаской осветил проход светом фонаря: ход слегка заворачивал направо и конца его видно не было. Оман вздохнул и, хотя его сердце трепыхалось внутри, словно птичка в когтях у кошки, полез внутрь.

За поворотом ход был свободен от грунта. Вода хорошо промыла его, лишь дно было усеяно острой галькой, которая больно врезалась в колени Омана.

Строительная каска надежно защищала Омана от случайных ударов, но Оман вынужден был смотреть прямо перед собой. Поворот головы в сторону сопровождался глухим ударом каски о скалу. Но вот Оман перестал ощущать давление каменного потолка. Теперь он мог вертеть головой в разные стороны. Не вылезая из хода, кладоискатель осмотрелся. Перед ним был огромный зал. Луч фонаря терялся в темных углах пещеры. Пол наклонно уходил вниз от лаза, из которого торчала голова Омана. Он сделал усилие и вылез из прохода. Не потерять бы его! Зал громаден, и здесь легко можно заблудиться, потеряв ориентацию. Надо отметить местонахождение лаза. Оман выложил пирамидку из камней рядом с выходом. Когда он осмотрелся, то понял, что сделал это своевременно. Зал весь пещрил различными ходами и коридорами, которые расходились в разные стороны.

То, что увидел Оман в центре зала, заставило его задержать дыхание и попытаться успокоить безудержно бьющееся сердце. «Спокойно, спокойно», – твердил Оман, делая равномерные вдохи–выдохи.

Перед ним лежали какие–то предметы. Трудно было определить, что именно, потому что ил и грязь, покрывавшие предметы плотным ковром, скрывали их поверхность. Но этот покров не смог скрыть их форм. Прямоугольные, квадратные, полукруглые – они говорили о том, что их изваяла рука человека. Дрожавшими от волнения пальцами Оман попытался расчистить песок и ил, покрывавший одну из его находок. Налет спрессовался в твердую плотную корку. Оман вытащил из–за пояса небольшую лопату и молоток.

От ударов железа о поверхность предмета полетели небольшие искры, но корка треснула и местами начала отваливаться. С большим трудом Оману удалось очистить прямоугольный предмет. По виду он напоминал сундук, но добраться до его поверхности кладоискатель не смог. Он был плотно обмотан какой–то материей и просмолен. Столетия превратили это покрытие в непробиваемую броню.

Оман ругался и рычал от нетерпения узнать, что же находится внутри сундука, но был бессилен пробиться сквозь окаменевшее покрывало сундука. Наконец подгнившие доски сундука не выдержали отчаянных ударов Омана, и сундук треснул. Из образовавшейся дыры на пол пещеры посыпались какие–то предметы. Оман бросился подымать их.

В свете фонаря он увидел, что это были монеты. Они были черными и слиплись по несколько штук в бесформенные куски. Оман попытался отчистить одну из отвалившихся от общей массы монеток. Черный налет не поддавался его усилиям. Вконец обессиленный, Оман опустился на разбитый сундук, сжимая в руке небольшую монету. Что же это может быть? Золото? Вряд ли, Оман помнит смутно романы про пиратов и кладоискателей. Там всегда наступает момент, когда внезапно изумленному взору предстает сверкнувшее золото. Ведь золото – благородный металл, который не подвергается окислению. Даже самородки находят по блеску. Нет – это не золото.

Серебро? Или бронза? А возможно, медь. В древности медь тоже ценная была. Да и сегодня в цене. Всю ее в Китай вывезли. Телефонные кабели вырезают грабители, охотясь за цветным металлом. Нет, не может быть бронза или медь! Ведь в легенде говорилось о золоте и серебре. Но серебро – тоже благородный металл. Окисляется ли оно или нет? Подумав, Оман вспомнил, что серебряные вещи темнеют и покрываются патиной. Значит, это серебро! А темный налет – мощная патина. Ведь восемь столетий эти монеты здесь лежат. А раз есть серебро, значит, и золото где–то рядом. Может, не здесь, а в соседней пещере? Это уже не важно. Оман нашел серебро, найдет и золото!

Вот оно, наконец, сокровище! Как долго он его искал! В голове Омана гремел хор голосов от шумевшей в висках крови. Надо успокоиться. Все позади. Все закончилось так, как он хотел.

И вдруг тишину пещеры нарушил шаркающий звук чьих–то ног. Шаги приближались к оторопевшему от неожиданности Оману. Волосы на его голове зашевелились от ужаса. Здесь, на двадцатиметровой глубине, не может быть живого существа, кроме Омана!

В страхе кладоискатель озирался по сторонам. Звук усиливался. Внезапно Оман заметил небольшое свечение в одном из боковых ходов. Неужели существует еще один проход к сокровищам, о котором Оман не знал?! Как такое может быть? И, наверняка, есть кто–то, кому известен этот проход и кто давно пользуется им для своей выгоды. Первым желанием Омана было спрятаться и подсмотреть, кто нашел сокровища раньше его. Но не успел он сделать и шага, как в проходе показалась фигура старика. Что–то знакомое почудилось Оману в темном облике пришельца. Какие–то смутные воспоминания вихрем пронеслись в воспаленном мозгу кладоискателя. Это же тот старец, который приснился ему во сне! Как это возможно? Как может сон стать явью!

– Здравствуй, Оман! – проговорил Оскамбай, а возможно, призрак старого калмыка. – Вот ты и добрался до желаемых сокровищ. Сколько веков духи моих предков охраняли этот клад! Сколько людей пыталось его найти! Ты первый, кто коснулся этого богатства, потому, что мысли твои были чисты. Правильно я говорю?

Старик уселся на разбитый Оманом сундук и пристально посмотрел на кладоискателя.

В голове Омана пролетел рой мыслей – о проданной квартире, о долгах перед своими рабочими по зарплате, о его обещании жителям Курменты и близлежащих сел доли от найденных на их землях сокровищ. Вспомнился аким района и губернатор области, вспомнились и холодные глаза Юсуфа и его телохранителей, отчего Оман вздрогнул. Где–то вдалеке появился академик Плоских и призывно замахал рукой. Спелеолог Дудашвили за его спиной хрипло сказал: «Не нужно мне никаких сокровищ. Главное, что ты нашел пещеру. Мы назовем ее пещерой Омана!»

– Что ты сейчас будешь делать? – сурово спросил Оскамбай, прерывая поток безумных мыслей в голове у Омана. – Будешь звать Юсуфа или позвонишь академику? Отвечай!

Оман покрылся холодным потом. Его то бросало в жар, то обдавало леденящим холодом. Везде ему мерещился пронизывающий взгляд Юсуфа. Оман ощутил холодок приставленного к виску пистолета. Что будет, если он скажет о находке академику Плоских? Привезет ли Владимир Михайлович с собой охрану? Спрячется ли Оман от вездесущего Юсуфа? А если скажет этому бандиту, что будет с ним самим, останется ли Оман в живых? Можно ли верить этому вору в законе? Может быть, ничего не говорить никому и закрыть котлован. Это еще в его силах. Взять часть сокровищ и попытаться продать. Нет, так нельзя, всем станет ясно, что он отыскал клад. Взять и не пользоваться найденными сокровищами? Всю жизнь чахнуть над созерцанием тайного богатства, словно Кощей бессмертный? Что же делать?!

Оман в отчаянии посмотрел на призрак старого Оскамбая. Тот, не дождавшись ответа от Омана, мирно похрапывал, устроившись на сундуке. Кладоискателю нестерпимо захотелось открыть другой сундук. Есть ли там золото? Может, его и нет вовсе. Надо проверить. Оман схватил молоток и лопату и бросился ко второму сундуку. Не обращая внимания на спящего призрака, он взмахнул молотком и что было силы ударил, стараясь проломить сгнившие доски. И тут Оман проснулся.

На поляне горел костер. Возле него сидели три человека. Через открытую дверь юрты Оман узнал Василия, Виктора и Сергея Дудашвили. Вокруг было темно, видимо, наступила ночь. Когда Оман уснул, он совершенно не помнил. В горле все пересохло и был дурной вкус. По всей вероятности, они выпили водки по случаю прохождения пещеры. В туманном от сна сознании вертелись обрывки видений и воспоминаний. Внезапно Омана ударило как током. Он был в пещере и нашел сокровища! Как же он вернулся в юрту?

Оман прислушался к разговору спелеологов.

– Совершенно не важно, найдет Оман клад или нет, – говорил Сергей, – я даже думаю, что, скорее всего, не найдет. Все это миф. Главное – это то, что он уже нашел пещеру. Здесь есть легенда, есть остатки шурфа энкавэдэшников. Есть, что показывать и рассказывать туристам. То есть Оман создал новый туристический продукт, который будет приносить стране деньги. Мне кажется, это и есть то сокровище, которое искал Оман. Руками его не возьмешь, а пользу оно несомненную государству принесет. Причем не единовременную, а на многие годы и века.

– Для меня сокровища вообще не имеют никакой ценности. Что я с ними буду делать? – продолжил разговор Филиппенко. – А вот пещера – это действительно интересно. Если Оман все–таки откопает проход из завального зала, может быть, пещера и дальше продолжится. Со временем, после того, как мои ребята исследуют ее полностью, можно будет организовать посещение ее туристами. Вкупе с легендой это будет для них очень интересно. На Иссык–Куле таких мест не так уж много. Молодец все–таки Оман, что пещеру нашел.

– Конечно, молодец, – согласился Виктор, – но если бы еще и сокровища нашел, тогда бы вообще прекрасно было. Не забывайте, Оман квартиру потерял ради своей идеи помочь государству. Я первый раз встречаюсь с человеком, который готов реально отдать свои деньги, и немалые, ради своего патриотизма. Если бы в нашей республике все так думали и поступали, как Оман, горя бы не знали.

– А может быть, он и ради себя старается, – возразил Сергей, – награждение в случае находки ему все–таки причитается. Хотя рассчитывать, что кто–то ему заплатит, – абсурд. Вон в прошлом году академик Плоских нашел золотой слиточек весом тридцать грамм, а никто ему ни копейки не выплатил. Так–то вот.

Спелеологи продолжали пить чай. Оману жутко хотелось к ним присоединиться, жажда мучила, но осознание того, что все ему приснилось, сильно его огорчило. Когда же он уснул? Что было на самом деле, а чего не было? Существовал ли на самом деле страшный Юсуф или и он плод его воображения? Ничего, сейчас он встанет, подойдет к костру и узнает, что же из его воспоминаний явь, а что сон. И Оман опять заснул.

Вознесенье Господне

Этот рассказ о жизни монаха Ираклия, того самого, кто забрался под кровлю в Свято–Троицком монастыре в 1916 году во время киргизского бунта и тем спасся от неминуемой смерти, не является продолжением повести «Золото Иссык–Куля». История его жизни напомнила мне жития святых, на долю которых неизменно выпадало множество страданий. И так же, как и они, отец Ираклий до самой смерти был верен своему Богу.

День 27 мая 1937 года обещал быть теплым и радостным. Это был канун великого праздника Вознесения Господня. Сады в селе Сазановка покрылись бело–розовым одеянием, сотканным из сотни тысяч нежных цветов. Казалось, облака спустились на землю и прилегли на отдых у подножия Тянь–Шаньских гор полюбоваться утренним солнцем, превратившим темные воды озера Иссык–Куль в алый кумач. Село еще спало, и лишь приветственные крики петухов да ленивое брехание собак нарушали сонную тишину.

В доме Бочарниковых, который стоял ближе остальных к горам, в это время уже не спали. Бывший монах Ираклий вместе с домочадцами служил утреню. В келье старца молились сам отец семейства Сергей Бочарников с женой Анастасией и их пятеро дочек, старшей из которых было около десяти лет. Кельей отцу Ираклию служил покосившийся закром, сбитый из горбылей. В это сооружение и двери–то не было. Чтобы попасть вовнутрь, надо было отодвинуть одну досточку и бочком протиснуться в образовавшуюся щель. Вместо кровати старому монаху служил длинный дубовый стол, на котором были постелены две дерюжки, свитые из конопли. На одну отец Ираклий ложился, другой покрывался во время короткого отдыха.

Когда он жил у Мирона Николаевича Дубинина девять лет назад, то ни на минуту не ложился в постель. Помолится, сядет на лавочку, отдохнет немного и опять за служение принимается. Евдокия, жена Мирона Николаевича, все удивлялась, почему это кровать стоит не тронутая, хотя она каждое утро приходила поправлять ее. Тогда у отца Ираклия поболее силы–то было, теперь годы берут свое. Правда, сколько ему лет, сам старец точно не знал.

Отдали его еще ребенком в монастырь, ни родителей, ни возраста своего отец Ираклий не помнил. Еще когда Ираклий был монахом Свято–Троицкого Иссык–Кульского монастыря, находившегося недалеко от села Сазановка на Светлом мысу, ему было лет шестьдесят. В 1916 году после киргизского бунта, во время которого монастырь чуть было полностью не сгорел и было убито семеро монахов, отец Ираклий уехал в город Верный, где жил в горах вместе с монахами Серафимом, Анатолием и Феогностом. Эти святые старцы в 1913 году построили на горе Кызыл–Жар в урочище Медео скит, где постоянно жили и молились. Отец Серафим в выкопанной пещере устроил церковку, обшитую тесом. Внутри был иконостас со множеством икон, написанных его руками. Отец Серафим обладал редким даром изображать святые лики. В эту церковь во время праздников любили приезжать многие жители Верного. Народу было столько, что места внутри не хватало, и люди стояли снаружи. А как пели отец Серафим и иеромонах Анатолий! Это были незаурядные певцы – слушателям казалось, что они парят в облаках вместе с ангелами! На душе становилось так благостно, что многие плакали от счастья. Сам губернатор Фольбаум приезжал к старцам. Раз, когда отец Серафим заболел и лежал в своей келье, представилось ему, что, поев рыбки, он непременно исцелится. Да где же отцу Серафиму взять ее, рыбку? А тут стук в дверь кельи – губернатор пожаловал и рыбу старцам привез!

В Верном существовал тогда женский Иверско–Серафимовский монастырь, и до ухода отца Серафима в горный скит настоятельницей была монахиня Нектария. Сильной веры была женщина. Сто насельниц монастыря души в ней не чаяли, с рвением выполняли все службы. Игуменья Нектария относилась к монахиням как к собственным дочерям, знала их нужды и чаяния. Но в 1913 году епископ Семиреченский и Верненский Иннокентий убрал мать Нектарию из монастыря и поставил настоятельницей молодую дочь генерала Бакуревича – послушницу Таисию, при постриге получившую имя Ефросиния.

Как ни просил за матушку Нектарию отец Серафим, владыка Иннокентий был непреклонен в своем решении. Со слезами на глазах провожали мать Нектарию насельницы монастыря.

Как и ожидал отец Серафим, при матери Ефросинии начались всякие вольности. Дочь генерала хоть и была набожной, но была воспитана в баловстве и относилась к монахиням как к девчонкам. Многие тогда покинули стены монастыря.

В горах тогда многие монахи жили. Рядом с горной церквушкой поселились несколько покинувших монастырь монашек. На Мохнатой горе жил отшельником странник Виктор. Он много путешествовал, пока не появился в Семиречье в 1906 году вместе с переселенцами. Здесь ему понравилось. «Горы красивые, люди добрые, набожные», – говорил Виктор. Он вырыл себе пещеру для моления, рядом поставил небольшую келью, в которой жил. И зимой и летом ходил укутавшись в брезентовый плащ. В Верном многие его знали и уважали. Пытались дать старцу денег и еду, но от денег Виктор категорически отказывался, а из еды брал только хлеб и сухари. Он рассказывал, что в отрочестве сильно болел, и его, скрюченного от недуга, мать привезла к Иоанну Кронштадтскому. Тот помолился и излечил мальчика. Потом, внимательно посмотрев на него, отец Иоанн изрек: «Вижу, отрок будет набожным, странником станет. Пусть питается лишь хлебом, сахаром и чаем». С тех пор Виктор и ходил по всяким местам, пока не осел в горах Медео близ города Верный.

Вот его–то и попросил отец Серафим подыскать подходящее место для скита. Виктор вместе с отцом Серафимом и двумя монахинями отправились по горам. В одном месте остановились, около Кызыл–Жарской горы. Сидят, пьют чай. Виктор говорит: «Посмотри, Серафим, какой дивный свет от горы исходит!» и показывает на вершину Кызыл–Жара. Отец Серафим тоже удивляется: какая красота! Монахини глядят наверх – не видят никакого света. Отец Серафим и Виктор поднялись на вершину. Спускаются через некоторое время, и всё не могут надивиться, что за чудесное место. На Кызыл–Жарской горе скит и устроили.

В 1916 году к отцу Серафиму и иеромонаху Анатолию присоединился отец Ираклий, а в 1919, когда большевики закрыли Иссык–Кульский монастырь, пришел отец Феогност. В 1920 к ним присоединился и отец Пахомий, который после закрытия Иссык–Кульского монастыря уехал в Ташкент. Когда же и там закрыли монастырь, он поехал в Верный, который к тому времени назывался уже Алма–Атой.

Редко спускались в город монахи, там было неспокойно. В 1918 году красноармейцы расстреляли владыку Пимена. Великий человек был. В Урмийской миссии обращал в православие христиан–несториан. Ученым был, знал многие языки, в том числе и древнесирийский. Переводил древние священные писания.

Вскоре большевики расстреляли двух монахинь – Евдокию и Анимаису. Анимаиса оказалась жива, и ее удалось выходить после ранения. Евдокии выстрелом снесло половину лица. Монахиня Феодора, близкая подруга Евдокии, увидев ее обезображенное лицо, не могла спать ночами, просыпалась от страха и кричала диким голосом, пока ей во сне не явилась Евдокия и не сказала ласковым голосом: «Посмотри на меня, Феодора. Я такая же, как и прежде. Не бойся ничего!» И Феодора успокоилась.

Аресты и расстрелы верующих продолжались. А в 1921 году случилось страшное несчастье.

Перед самым праздником, посвященным целителю Пантелеймону, 28 июля отцу Серафиму приснился удивительный сон. Вроде идут они втроем, он, Феогност и Анатолий, и видят: стоит чудной красоты часовенка. Зашли они туда, а внутри пять паникадил висят, освещают иконы. Внезапно одно паникадило стало раскачиваться, словно кто его дергает из стороны в сторону. Раскачалось сильно и рухнуло на пол. Следом второе начало раскачиваться, покосилось и тоже с грохотом упало наземь. Третье только покачнулось, но осталось висеть, двое оставшихся висят, не шелохнутся. Анатолий в страхе бросился вон из часовенки и убежал. Проснулся отец Серафим в страшном волнении. Рассказал братьям про свой сон. Те тоже удивились, но не знали, как толковать увиденное.

Отец Серафим же почувствовал, что надвигаются страшные события. Будучи еще малым ребенком и имея склонность к молитвам и пению, он часто, играя на аккордеоне и распевая псалмы, ловил на себе печальный взгляд матери. Пел мальчик замечательно и проникновенно, все вокруг умилялись и ликовали, а мать, бывало, улыбнется и заплачет украдкой. Как–то раз она открылась Серафиму: «Было мне видение, что умрешь ты мученической смертью». Запали эти слова в сердце Серафима, и подумал он: «Раз мне все равно погибать, то нечего мне желать в этой жизни. Отдам ее служению Иисусу Христу» – и ушел в монастырь. Теперь отец Серафим был уверен: сегодняшний сон – предвестник его мученической смерти.

Отец Серафим имел незримую связь со своим духовным наставником – отцом Домном. Хотя тот и умер давно, но отец Серафим часто обращался к нему за помощью. Когда всю царскую семью большевики расстреляли, дух Домна первым поведал об этом событии отцу Серафиму. Так что когда к нему прибежали взволнованные монахини, неся горестную весть, он все уже знал и попытался успокоить женщин. Домн ему рассказал и о будущих бедах: гонениях на церковь, грядущей войне, царстве Антихриста.

Но в этот раз Домн не предупредил Серафима об опасности.

На Пантелеймона–целителя все пятеро монахов были в Алма–Ате в Никольском соборе на служении. Отец Серафим, иеромонах Анатолий и отец Феогност вернулись назад в скит, в горы Кызыл–Жара, а отец Пахомий и отец Ираклий остались ночевать в Верном.

Ночью приснилось отцу Пахомию, что на скит напали эфиопы и разорили его. В спешке собрались они вместе с отцом Ираклием и подались в скит. Добрались к темноте до пасеки, что под горой была. К скиту надо было через реку горную перебираться. А воды в ней много, так бурлит, что валуны катит. Речка эта летом так разыгралась, что чуть было весь город Алма–Ату не снесла. Больше половины домов сель уничтожил. Решили Пахомий и Ираклий утра дожидаться, а засветло на другой берег перебираться.

А к ночи на пасеке переполох случился. Снизу прибежали рыдающие монахини, из города народ пришел. Оказалось, что отец Анатолий, в страхе бежавший со скита, принес ужасную весть: отца Серафима и Феогноста убили!

Женщины требовали немедленно идти в скит. С большим трудом пасечники на лошадях перевезли людей на другой берег бурной реки. Ночью при свете факелов отцы Пахомий и Ираклий разыскали своих товарищей.

Отец Серафим, как молился, так и остался стоять на коленках в поклоне, одной рукой за столбик держится, а в другой – четки. Отца Феогноста нашли лежащим в своей келье. Лег, наверное, отдохнуть после молитвы, сложил крестом на груди руки, так его и застрелили.

Народ вокруг тел кричит, рыдает. Подошедший отец Анатолий рассказал, что вчера к вечеру к ним в скит пожаловали три красноармейца. Отец Серафим принял их, накормил, чаем напоил и уложил в своей келье спать. Сам же пришел к Феогносту и Анатолию и поделился своими страхами: солдаты подозрительные какие–то, все что–то шушукаются и по сторонам озираются, не спят. А утром постреляли Серафима и Феогноста. Серафим успел только крикнуть: «Беги, Анатолий!», и он побежал сломя голову подальше от скита.

Весь ободрался, всю одежду порвал, чуть было в реке не утонул, пока до пасеки добрался.

После того события отец Анатолий уехал в Ново–Афонский монастырь на Кавказ. Отец Пахомий скрывался в семьях верующих в Алма–Ате, а отец Ираклий жил в селе Талгар в семье старосты талгарской церкви Иллариона Дмитриева. В конце двадцатых годов пришла весть, что иеромонаха Анатолия арестовали и расстреляли. Вскоре и Дмитриева сослали на Аральское море. Подался отец Ираклий в знакомые некогда места, в иссык–кульские горы.

Построил он себе в лесу келью и жил там отшельником. Там–то его и нашел в начале зимы Мирон Николаевич Дубинин. Он ехал по лесу и услышал какие–то странные звуки, вроде как медведь рычал. Прислушавшись, Мирон Николаевич понял, что это стонет человек. Идя на звуки, Дубинин разыскал спрятанную в лесу келью–пещеру, в которой обнаружился старец. Отец Ираклий загнал себе в руку большую занозу. Рука распухла и покраснела. Старик места не находил себе от боли. Кое–как уговорив Ираклия сесть на лошадь, Дубинин привез старца в село Сазановку. Вызвал фельдшера, натопил баню, пропарил отца Ираклия и поселил у себя в маленькой деревянной кухонке, стоявшей отдельно в саду за домом.

Узнав, что у Дубининых появился святой старец, к ним потянулись односельчане. Спрашивали совета, просили помолиться. Многим помог отец Ираклий: кого от болезни избавил застарелой, кого на ноги поставил, кто уже и не ходил – только лишь силой своей молитвы. Молился Ираклий за упокой и за здоровье. И людям становилось легче. Обладал отец Ираклий, как и многие монахи, даром предвидения, открывалось ему будущее. Поэтому мог старый монах дать людям хороший совет. Благодарные сельчане спешили отблагодарить старца. Все, что приносили люди, отец Ираклий отдавал Евдокии, жене Мирона Николаевича. Выходил он из своей кельи редко, только в местную церковь, где проповедывал священник Исайя Горборуков, и в соседнее село – Семеновку, где служил архимандрит Геннадий, бывший благочинный Иссык–Кульского монастыря.

Очень любил отец Ираклий детей. В многодетной семье Дмитриева так играл и веселился с детьми, что порой закрывал лицо руками и говорил: «Прости мне, Господи!»

И у Дубининых, бывало, разыграется ребятня и давай снежками отца Ираклия забрасывать, мать ругается, а старец говорит ей: «Господь с тобой, Евдокия! Это же ангел в детях взыграл!»

Всего год прожил монах у Мирона Николаевича. В 1929 году Дубинина посадили в тюрьму за отказ присоединиться к колхозу, а семью раскулачили. Чекисты спрашивали, что за старик у них живет. Мирон Николаевич говорил, что отец Ираклий – его дядя.

Бывшего монаха забрал к себе двоюродный брат Дубинина Андрей. У него самого было девять детей. С женой Марией Петровной работали на поле с утра до поздней ночи. Отец Ираклий жил у них в небольшой избушке. Помогал по хозяйству, смотрел за детишками, кормил их обедами. Когда жена Андрея жаловалась ему на жизнь, отец Ираклий отвечал ей: «Мария Петровна, подумайте, какая жизнь будет! Мы ведь идем, как по ступенькам, чем дальше, тем тяжелей». Рассказывал им жития святых об их испытаниях и горестях.

Но даже года не прожил старец у Андрея. Того тоже раскулачили и посадили в тюрьму на десять лет.

После этого отец Ираклий попал в семью Бочарниковых, которая жила очень бедно. У Сергея и Анастасии было пятеро маленьких дочек. Ютились все в маленькой ветхой избе, в которой была только одна комната и печь, на которой спали дети. Сергей Бочарников хотел построить монаху келью, но отец Ираклий воспротивился и поселился в закроме. Даже печь отказался ставить. В особо холодные зимние ночи Анастасия приносила в закром ведро, наполненное тлеющими углями, вот и весь обогрев! И что удивительно, никакая хворь не могла одолеть старого монаха. Всегда он был в хорошем здравии и бодрости духа. Когда отцу Ираклию говорили об этом, он отвечал: «Я что, вот отец Серафим был крепок духом. Какие зимы мы с ним переживали в горах! А странник Виктор, тот вообще в одном брезентовом плаще ходил. Зато как они служили! Вот какие чудеса творит сильная молитва!»

Как ни был беден Бочарников, но и его пришли раскулачивать местные коммунары. Все из дома вынесли, оставив лишь голые стены. Хоть петлю готовь и вешайся. А куда жену с пятью детишками девать? Отца Ираклия тогда дома не было. Он ходил по горам, грибы собирал да святые места искал.

Пришел под вечер. Молча вынес две свои дерюжки, протянул Анастасии: «На, постели ребятам. Пусть спят, а мы с вами посидим ночью, поговорим».

Так всю ночь и просидели. Рассказывал отец Ираклий им о своей жизни, о своих товарищах–монахах и успокаивал: «Завтра Бог поможет, не бросит в беде». И, правда, наутро, прослышав об их несчастье, приехали родственники, пришли односельчане. Каждый что–то приносил Бочарниковым. Но были и такие, кто, отвернувшись от религии, кричали вслед Сергею презрительно: «Во, Бог идет!», а детей его дразнили Боговыми дочками…

В день накануне Вознесения Господня после заутрени семья села завтракать. Потихоньку отламывая кусочки от картофелины, отец Ираклий, как обычно, рассказывал детям о житии святых. Правда, сегодня он больше вспоминал своих товарищей–монахов. Иногда, поддавшись своим думам, отец Ираклий восклицал: «Ах, я грешник!» На вопрос Сергея, в чем же он грешен, старец горестно отвечал: «Всех побили в монастыре, когда киргизский бунт был, а я, грешник, под крышу спрятался! И отцы Серафим и Феогност погибли, и Анатолия расстреляли, а я все живу!»

И стал отец Ираклий рассказывать о страннике Викторе:

– Он долго в лесу жил, и его все звери слушались. Придешь, бывало, к его келье, а там медведь сидит. Громадный, как скала, страшный, пасть откроет, там такие клыки, вмиг раздерет на кусочки. А Виктор выйдет, скажет зверю: «Иди, Миша!», и уходит медведь. А еще ворон у него был. Крикнет Виктор как–то по–особому, птица к нему из лесу летит. Покормит, она назад улетает.

Девочки слушали, разинув рты, забывая при этом про еду. Отец цыкнул на них, они носы ткнули в тарелки, а Люба, что постарше, попросила:

– Дедушка, а про клопов расскажите.

Отец Ираклий усмехнулся:

– Виктор запрещал любую живность убивать, даже клопов. Зайдешь к нему в келью, а все стены красные от клопов. Они, говорит, тоже тварь Божия, не смейте их трогать! Виктор, удивительное дело, никогда не мылся, только иногда керосином мазался, чтобы меньше клопы донимали, а запаха неприятного от него никогда не было, только елками пахло. Истинно святой человек. Не монах, а какой набожный. Подхожу раз я к его пещерке, а Виктор молится. И такая сильная молитва его, что воспарил он над землей метра на два. Испугался я, что нарушу его службу, и потихоньку, чтобы даже веточка не хрустнула, удалился к себе. Вот человек!

Помолчав немного, отец Ираклий продолжал:

– Сегодня ночью передо мной вся моя жизнь прошла. Было мне видение, что погибнет Виктор в этом году. И архимандрит Геннадий, и священник Исайя, многие погибнут в этом тридцать седьмом году. Кончится и моя жизнь. Господь забрал всех моих братьев по духу, один я живу – это неправильно. Но как Господь решил, так и будет.

Сергей Бочарников посмотрел на отца Ираклия:

– Может, и я погибну? Я ведь тоже в колхоз не пойду. Хотя и беден я, но привык на себя рассчитывать да зарабатывать собственным трудом.

На вопрос Сергея старец сразу же ответил, не задумываясь:

– Ты, Сергей, будешь жить долго. Ничего не бойся. Верь в Бога, и он тебе поможет!

Уже после завтрака отец Ираклий сказал Сергею:

– Жалко архимандрита Геннадия. Достойный он человек. В своем видении я словно был рядом с архимандритом в Пржевальской тюрьме. Я видел, как жестоко над ним измывались чекисты. Как вывели его в киргизском халате с волосяной веревкой на голове, вместо тернового венца, и расстреляли. Я видел, как пытались сломить дух странника Виктора. Нет такой силы на земле, чтобы сломать веру божьего человека. Я видел, как в ярости от собственного бессилия над простым жалким человечком, которого они не могут подчинить своей воле, чекисты выкинули Виктора из самолета по пути к месту его ссылки. «Пусть твой Бог спасет тебя!» – кричали они вслед. Тело Виктора стремительно падало вниз, а душа устремилась ввысь, навстречу с Творцом. Теперь наступают черные времена. Скоро, очень скоро, в сороковом году людей ждет страшное испытание. Спасутся те, у кого есть вера. А вы больше не ходите в церковь. Нет теперь на Руси настоящих церквей, там только волки в овечьих шкурах. Дома молитесь, ищите святых людей!

К вечеру, помолившись, отец Ираклий отодвинул досточку и выполз из своей кельи–закрома. Вокруг цвели яблони, и на землю спускалась благодать. Наступал светлый праздник Вознесения Господня.

Увидев старого монаха, подбежали дочки Сергея. «Пойдемте, ребятки, погуляем», — позвал их отец Ираклий, и они пошли в сад. Утомившись, старец прилег под яблоню и уснул. Девочки продолжали играть рядом. Внезапно отец Ираклий вскрикнул громко: «Ратуйте! Ратуйте!» Да так громко и страшно, что девочки испугались и побежали в дом за старшими.

Когда отца Ираклия внесли в дом и положили на кровать, он очнулся и позвал к себе Сергея.

– Вы живите. Сейчас интересное время, надо жить. Теперь надо смотреть, как все происходит. Не надо бояться. Наступает царство Антихриста. И люди вокруг думают только о своей плоти. А что есть наше тело? Оно же вроде как одежда. Поносили и выбросили, когда она стала ненужной. Только вера спасет человека. Человек без веры, словно зверь дикий, за еду собрату глотку перегрызет. Там, куда я сейчас иду, не нужны богатства земные, а лишь духовные. Там воздастся каждому по делам его. Все, что вы накопите на земле, превратится в тлен. После вашей смерти нажитое вами растащат родственники и знакомые. И память о вас умрет вместе с вашими вещами. Копите духовные сокровища не на земле, но на небесах. Творите добро. Любите людей и когда они любят вас, и когда ненавидят и преследуют. Они не ведают, что творят. Никогда не отчаивайтесь, Господь с вами!

Потом монах сложил руки на груди крестом, закрыл глаза и сделал последний вздох.

Сергей благоговейно смотрел на почившего старца. В комнате было тихо, и в полусумраке казалось, что от почившего изливается слабое сияние. Сергей на всю жизнь запомнил этот миг, то светлое чувство, которое охватило все его существо. Как будто не человек умер, а случилось радостное и светлое событие – святого старца призвали к престолу Господню. Сергей не знал, сколько времени он стоял, словно зачарованный глядя на тело отца Ираклия. Печаль в сердце Бочарникова смешивалась с какой–то возвышенной радостью. И на душе у него было легко и чисто. Сергей благодарил Бога за то, что видел кончину праведника. Отца Ираклия похоронили в синем костюме, который он попросил Анастасию сшить незадолго до своей смерти. Видимо, Господь известил старца о дне, когда Он заберет монаха к себе. Хоронили отца Ираклия люди из села Сазановка и близлежащих сел, которым старый монах помог избавиться от хвори, излечиться от духовного недуга, те, кто с помощью святого старца обрел путеводную нить в жизни – веру в Господа Бога. По тогдашнему обычаю, в вырытой могиле сделали подкоп в сторону, вроде ниши, и в него поставили гроб монаха.

Через тридцать восемь лет, когда и Сергей Бочарников предстал перед ликом Бога, его дочери решили похоронить отца рядом с мощами святого старца в селе Ананьево, так теперь называлась Сазановка. Каково же было их изумление, когда рабочие, вскрыв старую могилу, обнаружили совершенно не тронутый тленом гроб отца Ираклия. Он стоял словно новый, как будто не было этого долгого времени, а был лишь один миг между сегодняшним днем и далеким тридцать седьмым годом. Казалось, что отец Ираклий вот–вот откроет крышку гроба, пробудившись от чудесного сна, и спросит: «Ну, ребята, а какая сейчас у вас жизнь настала? Истинно ли веруете вы в Господа нашего Бога?»

Рабочие тихо опустили рядом гроб Сергея Бочарникова. Они боялись потревожить сон праведника, потому что им нечего было бы ответить на его вопрос…

Последний день Николая Алексеевича

26 января 1885 года в 9 часов утра в село Петровское, родовое имение помещика Николая Алексеевича Северцова, по тракту, ведущему к губернскому городу Воронежу, въехал колесный экипаж. Обычно в такую пору использовались сани, запряженные лихой тройкой. Но в этом году зима выдалась малоснежная, с оттепелями, которые не давали черной земле прикрыть свою наготу белоснежным нарядом. Деревья, воздев к серому небу свои изломанные руки–сучья, стояли серой унылой стеной вдоль тракта и по всему течению Дона, на берегу которого приютилось небольшое село Петровское. Василий Михайлович Стрижевский, сидевший в экипаже, с неудовольствием осматривал покосившиеся избы крестьян. Он кутался в накинутую на плечи шубу, а его мысли постоянно возвращались к странному посланию, которое он получил третьего дня от владельца сих мест Николая Алексеевича. Стрижевский был соседом Северцовых. Его родители были накоротке с родителями Николая Алексеевича, да и сам Василий Михайлович, несмотря на свою молодость, знавал и любил Алексея Петровича и Маргариту Александровну Северцовых. Отец Николая Алексеевича, подполковник гвардии в отставке, до самой смерти не терял офицерскую выправку, был быстр в решениях и удачлив в ведении хозяйства. Ни одно из сел большого имения не оставалось без его зоркого глаза, везде царил порядок и процветание. Всюду появлялась его внушительная фигура, слышался громовой голос, подкрепленный подвижной жестикуляцией левой руки. Правая неизменно покоилась у бедра. Лишь подросши, Василий Михайлович узнал о беспримерной отваге Алексея Петровича в годы Отечественной войны 1812 года, о подвигах Северцова–старшего во время Бородинской битвы, когда тот и лишился правой руки. Василий Михайлович, бывая с родителями в доме Северцовых, проникся глубоким уважением к супруге Алексея Петровича Маргарите Александровне, нежной, любящей матери, воспитавшей пятерых сыновей и двоих дочерей. В их доме витал дух любви, каждый член семьи был привязан к семейному очагу, родителям и друг другу. Все дети были хорошо образованы, как и подобает истинным дворянам. Все свободно изъяснялись на французском, немецком и английских языках. Алексей Петрович, служивший по ведомству народного просвещения, организовал у себя дома превосходную школу для своего потомства. Воспитанием детей занимались хорошие гувернеры и лучшие учителя.

После смерти родителей все владения Северцова–старшего были поделены, и Николай Алексеевич вместе со своим любимым братом Александром получили в наследство село Петровское. Николенька и Сашенька в семье всегда слыли чудаками. Оба получили блестящее университетское образование, однако с детства были рассеянны, потому как постоянно предавались размышлениям и по этой причине часто не замечали вопроса или просьбы в свой адрес, не следили за своими манерами и потому были постоянно предметом розыгрышей и смеха остальных членов семьи.

Ныне Николай Алексеевич был единственным хозяином Петровского, Александр рано умер, оставив старшему брату заботу о своем единственном сыне. Стрижевский знал, что Николай Алесеевич всю свою жизнь отдал науке и путешествиям, но относился к этому достаточно прохладно. Василию Семеновичу, впитавшему все нравы и привычки крепкого русского помещика, не чужды были науки и образование, но землю и сильное хозяйство он ставил во главу угла. Поэтому неодобрительно рассматривал он следы запустения на соседских землях. Хозяину надлежит смотреть за имением, ибо любой, даже самый лучший управляющий, лишенный зоркого глаза, начнет воровать и расстроит самое хорошее и надежное дело.

Стрижевский кое–что слышал о прошлых заслугах Северцова, читал в газетах о его путешествиях в дикие азиатские земли. Путешествия были зачастую опасные, так как проходили в районах боевых действий. Россия в те времена вела войны со всякими ханствами и эмиратами, которые угрожали ее спокойствию на вновь присоединенных землях. Северцов был даже отмечен за участие в военных действиях, награжден орденом Святой Анны с мечами. Как известно, такие ордена просто так не дают. Да и научные заслуги соседа тоже не раз были оценены российским государством. В 1866 году Северцова наградили малой золотой медалью Императорского Географического общества. В 1875 году, когда Русское Географическое общество произвело настоящий фурор на Международном географическом конгрессе и выставке в Париже, в чем была и заслуга Николая Алексеевича Северцова, он получил высшую награду Парижского конгресса – золотую медаль за доклад о своих азиатских исследованиях. Да и в 1878 году за Памирскую экспедицию Географическое общество удостоило Северцова награды – медалью Литке.

Но Василий Михайлович, хотя и знавший Николая Алексеевича по–соседски с детства, позднее редко с ним виделся по причине постоянного отсутствия оного. Северцов был или в путешествиях, или в Петербурге, или в Москве, где занимался обработкой результатов своих исследований, либо путешествовал по Европе, знакомясь с работой зоологических музеев Парижа, Лондона. Мечтой Северцова было создание зоологического музея, который бы достойно соперничал с музеями мира. В этом он, говорят, немало преуспел. Его богатейшие коллекции, которые он привозил из экспедиций, украсили залы зоологического музея в Петербурге. В Петровском же его видели редко. Чаще появлялась супруга Северцова – Софья Александровна, из семьи известных путешественников Полторацких, с сыном Алексеем. Но жили они скромно и уединенно.

Вот уже более пяти лет прошло, как семья Северцовых обосновалась в Петровском на постоянное жительство. Но Стрижевский не часто встречается с кем–либо из этой семьи. Их сын учится в университете в Петербурге. Сам Северцов, иногда появляясь в присутственных местах, вызывает возмущение и удивление у почтенной публики. Привыкший к жизни в диких степях и горах, он мало значения придает своему внешнему облику и одеянию.

Николай Алексеевич, высокого роста и сильно располневший за годы оседлой жизни, напоминал поднятого из спячки громадного медведя. Поверх военного мундира Северцов надевал меховую доху, что усиливало впечатление от него как от дикого зверя. На длинных, спутанных волосах смешно топорщилась чиновничья фуражка. Густая борода, закрывающая весь низ его широкого лица, придавала ему какой–то насупленный вид. Сутулая фигура с низко опущенным лицом, взгляд поверх приспущенных очков, выдающийся вперед огромный лоб с залысинами, рассеченное надвое правое ухо, шрамы по всему лицу производили шокирующее впечатление на неподготовленного зрителя, а дети при появлении Северцова спешили спрятаться в укромном месте и оттуда с ужасом смотрели на «страшного человека».

Василий Михайлович был наслышан и о финансовых трудностях, преследующих Северцова. Имение без надлежащего надзора пришло в упадок. Большая часть доходов ушла на субсидирование путешествий, зарубежные поездки, лечение сына за границей. Несмотря на научные достижения Северцова и его признание как ученого с мировым именем, о котором с уважением говорили во всех научных кругах Европы и от которого ждали новых открытий и публикаций, в России положение стареющего ученого, а Северцову уже исполнилось 58 лет, было далеко не безоблачным. Стрижевский слышал, что Военное министерство и Императорское Географическое общество ходатайствуют о назначении Северцову пожизненной пенсии, и лично Петр Петрович Семенов–Тян–Шанский хлопочет за Николая Алексеевича. Но Василий Михайлович знал бюрократическую машину родного отечества. Сколько воды еще утечет, прежде чем желаемое станет действительностью. На все должно быть Высочайшее соизволение.

Велики заслуги Северцова в отечественной биологической, географической и геологической науках. Такого энциклопедического ума и разностороннего таланта не сыскать более по всей России, да и военные его подвиги нельзя умалить. Во время экспедиции 1864 года в составе отряда генерала Черняева, кроме научной работы, Северцову пришлось исполнять обязанности начальника штаба, составлять планы и съемки при взятии кокандской крепости Чимкент, лично водить отряд на приступ и быть парламентером, после того как двоих, выступавших до него в этой роли, Якуб–хан посадил на кол.

Колесный экипаж остановился возле дома Северцовых. Василий Михайлович вошел в еще сохранивший внешние черты роскоши двухэтажный особняк с колоннами, ажурными розетками и витыми перилами.

Старый слуга открыл дверь и проводил Стрижевского в гостиную. Василий Михайлович был поражен обилием картин, которые разноцветным ковром покрывали стены широкого коридора и просторной гостиной. Вперемежку с ними висели охотничьи трофеи Николая Алексеевича: головы оскалившихся барса и тигра, взиравших на спокойные, полные достоинства, увенчанные великолепными, массивными рогами головы архара и козерога. В разных позах застыли чучела пестрых диковинных птиц. Довершала композицию огромная птица, раскинувшая свои гигантские крылья чуть не в половину ширины гостиной.

– Великолепный экземпляр снежного грифа…

Голос человека, произнесшего эти слова, был так громок и раздался так неожиданно, что Стрижевский вздрогнул.

– Но я видывал особи и поболее этого красавца, – продолжал вошедший в гостиную, это был он сам, Северцев. – В Московском университете хранится чучело кумая, которого я и назвал грифом нивикола, то есть снежным, с размахом крыльев в 10 с половиной футов (3,2 метра), а длиной туловища 4 фута и 7 дюймов (1,39 метра). Вы представляете себе этого гиганта? Это же не меньше знаменитого кондора Южной Америки!

Стрижевскому показалось, что Северцов занял собой все свободное пространство в гостиной, настолько громоздок и огромен он был. Картавил Николай Алексеевич сильно и говорил так быстро, что проглатывал окончания слов. Василий Михайлович, привыкший к размеренной деревенской речи, не сразу уловил смысл сказанных ему слов.

– Ради Бога, извините меня за многословность, Василий Михайлович. Вы же давно у нас не были. Все нам было недосуг встретиться. Знаете, сколько трудов стоило добыть этих кумаев? Живут они очень высоко в горах, около снежных пиков. Очень осторожные. Приходилось сутками сидеть в засаде, чтобы добыть такой экземпляр. Более–менее серьезные его популяции есть только в сердце Тянь–Шаня, в Нарыне и в долине реки Ак–сай. Их нет ни на Гималаях, ни на Памире. Возможно, кумай живет в Тибете, но пока никаких сведений об этом нет.

Северцов устремил пронизывающий взгляд поверх очков на Стрижевского и надолго замолчал. Василий Михайлович знал об этой чудаковатой манере общения Николая Алексеевича. Тот, в пылу любой беседы, мог внезапно предаться размышлению над сказанной одним из собеседником фразы. Так же внезапно Северцов, после тщательного анализа и пощипывания бороды, мог выкинуть вперед руку со скрюченными пальцами и воскликнуть: «А ведь это верно!» или, наоборот, резко возразить ничего не понимающему человеку: «Нет, это вовсе не так!», хотя тема разговора могла уже смениться раз десять. Особенно людей шокировало его громкое возражение на азиатском языке: «Джок!» Василий Михайлович несколько смущено ожидал, когда Николай Алексеевич очнется от своих размышлений. Наконец Северцов вновь заметил стоящего перед ним Стирижевского:

– Бог ты мой, Василий Михайлович! Присаживайтесь, пожалуйста, на кушетку. Я велю позвать Софью Александровну. Она очень любит, когда у нас бывают гости.

Стрижевский с удивлением осматривал гостиную. То тут, то там он замечал яркие, украшенные причудливым орнаментом вещи: ковры и коврики, какие–то варварские украшения. На стене висело древнее ружье, типа мушкета. Заметив любопытствующий взгляд своего гостя, Николай Алексеевич тут же пояснил:

– Мне его подарил мой проводник по Нарыну – каракиргиз Атабек. Он из него мог на скаку или на бегу поразить любую добычу – от тигра, медведя до фазана или лисицы. Не буду хвастать, но я очень хорошо стреляю, что не один раз сослужило мне хорошую службу. Поверьте мне, стрельба из такого сорта ружья под силу лишь настоящему батырю. Представьте, что ружье надо зарядить на бегу, потом для каждого выстрела, все не останавливаясь, высечь огня на фитиль и затем вправить зажженный фитиль в курок так, чтобы он попал при спуске курка прямо на полку с порохом; вся эта мешкотная процедура потруднее на полном скаку, чем стрельба из пистонного ружья, а тот же каракиргиз убивал зверя одной пулей, вот чудеса ловкости!

– Уважаемый, Николай Алексеевич, – начал было Стрижевский, – я получил ваше приглашение и хотел бы уточнить…

Но в залу вошла хозяйка. Софья Александровна была намного моложе мужа и полной противоположностью ему: небольшого роста, изящная и со вкусом одетая. Василий Михайлович поспешил встать, приветствуя ее появление, и подошел поцеловать протянутую для приветствия ручку.

– Будьте снисходительны к чудачеству моего мужа, – мягко проговорила Софья Александровна, – для него, кроме любимой Азии и Тянь–Шаня, кажется, ничего больше на свете не существует.

– Как же дорогая Софьюшка, а вы с Алексеем? – тут же тоном обиженного ребенка возразил Северцов.

– Ради науки ты и жизнь готов положить, – с улыбкой произнесла Софья Александровна. Она распорядилась приготовить чаю и провела гостя по комнате, давая кое–какие замечания по поводу имевшихся там картин и предметов. Северцов оказался большим знатоком и ценителем живописи. В его коллекции были работы известных мастеров, с которыми он был дружен и которые сочли за высокую честь преподнести ему в дар свои работы. Кроме того, сам Северцов, как и Софья Александровна, недурно рисовал. Стены были увешаны их зарисовками азиатской природы и ее обитателей. Софья Александровна, до рождения сына, принимала участие в одной из экспедиций мужа в качестве рисовальщика живой природы. Как она сама, смеясь, рассказывала Стрижевскому, путешествия были ее тайной мечтой с детства.

После чая Северцов пригласил гостя в свой кабинет. Василий Михайлович был потрясен количеством книг в обширной библиотеке Николая Алексеевича. Там было множество томов по разным областям наук на русском, французском, немецком и английском языках.

– Настоящий ученый, – сказал хозяинбиблиотеки, – должен быть в курсе всего того, что происходит в мире. Невозможно быть хорошим зоологом без того, чтобы не быть хорошим географом. Все в нашем мире взаимосвязано. Географические условия влияют на жизнь животного и растительного мира. В этом я согласен с Чарльзом Дарвиным. Его теория очень полезна для понимания процессов, происходящих на нашей планете. Я ему говорил об этом при личной встрече. А в тех путешествиях, в которых я был, без хорошего знания геологии я был бы бесполезен.

В кабинете висели картины и было много предметов из далекой Азии. Видно было, что все помыслы хозяина устремлены к тому, что находится далеко от Воронежской губернии.

– И все же, уважаемый Николай Алексеевич, – вновь заговорил Стрижевский, пытаясь прояснить для себя причину своего приглашения к Северцовым, – я хотел бы узнать причину вашего приглашения.

– Да, да, я еще раз прошу прощения за ваше беспокойство и премного благодарен за вашу благосклонность, – поспешил раскланяться несколько смущенный Николай Алексеевич. – Если вы не против, я хотел бы сразу ввести вас в курс дела. Увы, все мои занятия наукой в финансовом плане не принесли мне никакой выгоды. Более того, зачастую мне приходилось организовывать исследования на свои средства. Да и времени для ведения хозяйства у меня не было. Вы, Василий Михайлович, вероятно, обратили внимание на то запустение, которое царит сегодня в моем имении. Я не любитель делать поспешные выводы и отчеты, поэтому большая часть моих открытий и публикаций впереди. За одиннадцать лет скитаний по азиатским просторам и горам накоплен богатейший материал. Но он для меня ничто, если я его не подвергну тщательнейшему анализу. Многие мои теории переворачивают сегодняшние научные взгляды – они требуют кропотливой работы и проверки. Если я что–то говорю, это имеет под собой крепкое основание. Сегодня я должен посвятить себя кабинетной работе. Многие открытия совершаются именно в тишине кабинетов, во время обработки полученных полевых исследований. И в то же время, я должен признать ужасную правду – у меня нет средств для дальнейшего существования!

– Я слышал, что ваш вопрос решается по Военному ведомству, – ободряюще проговорил Стрижевский, – да и Императорское Географическое общество в лице Петра Петровича Семенова–Тян–Шанского прилагает немалые усилия в этом плане.

Северцов нетерпеливо махнул рукой и, в упор глядя на Василия Михайловича своими слегка навыкате глазами, резко выпалил:

– Я хочу заложить часть своего имения. Зная вас как честного человека и добропорядочного соседа, я предлагаю вам, Василий Михайлович, свои земли. Вы рачительный хозяин и сможете с выгодой для себя распорядиться ими. Вы можете все обдумать и сообщить мне свое решение. Но я хотел бы вас несколько поторопить. Я подготовил к печати несколько работ, в том числе «Атлас карт земель Уральского казачьего войска». Поверьте мне, это будет новое слово в русской географии! Не скрою, мне срочно нужны средства для публикации этих материалов.

Стрижевский был вполне готов к такого рода просьбе. Финансовое положение этого научного гения ни для кого не было секретом. В голове Василия Михайловича пронесся поток различных воспоминаний. Тут был калейдоскоп ярких детских впечатлений: однорукий бравый подполковник Северцов с доброй и нежной Маргаритой Александровной, рассеянный и смешной «Николенька», лазающий по саду на четвереньках и собирающий любезных его сердцу жучков. Вспомнилась и давняя юношеская мечта отправиться в дальнее плавание или путешествие, совершить воинские подвиги, сделать научное открытие. Жизнь развеяла мечтания Стрижевского, научила практической сноровке и принесла благополучие и спокойствие. Пойди Василий Михайлович по другой, опасной и тернистой дороге, не оказался бы он еще в более худшем положении, нежели Северцов? Тот – несомненный талант, звезда первой величины. И вот, поди же ты, просит помощи у помещика, напрочь лишенного честолюбивых мечтаний!

Вспомнились Стрижевскому и анекдотичные истории, которые досужая публика рассказывала о его ученом соседе. Сам Семенов–Тян–Шанский со смехом поведал однажды одну из занятных историй о Северцове, как Петр Петрович говорил – «происшествие с дамой».

Случилось это происшествие на Невском проспекте в Петербурге. Средь бела дня одна прогуливающаяся дама внезапно обнаружила, что ее преследует какой–то господин странного вида. На страшном лице, изборожденном шрамами, горели глаза такой страстью, что бедная дама решила, что это маньяк, который немедленно набросится на нее прямо на проспекте. Она пыталась скрыться от преследователя, но вскоре силы покинули несчастную женщину, и она в ужасе ожидала приближения «страшного человека». В этот ранний час на Невском мало было почтенной публики, и дама не могла позвать кого–нибудь на помощь. Странный мужчина с горящим взором бросился к перепуганной насмерть женщине, подошел вплотную и осторожно снял со шляпки дамы какое–то насекомое. Потом торжествующе поднес к расширенным от ужаса глазам женщины жука, отчаянно молотящего в воздухе лапками, и проговорил, сильно картавя: «Извините, судалыня, но у вас на шляпке – уникальный экземплял» – и поспешно удалился.

Вспомнив эту смешную историю, Стрижевский, неожиданно для себя, спросил хозяина:

– Николай Алексеевич, бога ради, извините мое любопытство, откуда у вас эти шрамы на лице? Я что–то слышал о вашем плене в Азии, но это было так давно…

– Дорогой Василий Михайлович, – с готовностью отозвался Северцов, – вы не видели и половины тех шрамов, которые у меня есть. – Николай Алексеевич слегка повернулся назад и приподнял рукой свои длинные пряди волос. Поперек шеи шел большой неровный шов.

– Посмотрите, вот тут мне пытались отрубить голову шашкой. Ну, ухо трудно не заметить. А вот под бородой шрам – удар той же шашкой, который разломил мою левую челюсть напополам. На голове несколько шрамов – череп мой был расколот как орех. Но вы спросите, как я смог выжить после стольких страшных ранений? Это отнюдь не короткая история. Если вы готовы слушать, я вкратце поведаю ее вам.

Стрижевский испросил разрешения закурить трубку и приготовился слушать рассказ Северцова.

Тот на секунду задумался, устремив на слушателя свой бычий взор поверх круглых очков, и начал:

– Во–первых, вам надо понять, почему я оказался там, в азиатских степях. Это не было случайностью. Все в нашей жизни тесно взаимосвязано. Все наши встречи находят отражение в нашей дальнейшей судьбе. Конечно, у меня была склонность к зоологии с детства, но лишь в университете мои учителя смогли направить меня по верной дороге. Михаил Федорович Спасский, хотя и был физиком и метеорологом по образованию, привил мне любовь к географии и геологии. Через него я познакомился с идеями Гумбольдта и Риттера, которые я впоследствии опроверг. С каким упоением и любовью читал Спасский свои лекции! Мы, студенты, обожали его. Но боготворили мы другого преподавателя. Карл Францевич Рулье – вот кто был нашим божеством. Это был гений преподавания, блестящий ученый. Он научил меня философскому осмыслению фактов, оригинальным методам анализа. Его лекции студенты слушали, затаив дыхания, боясь нарушить ту атмосферу высокого духа, которая возникала в аудитории. Порой наши лекции проходили под сводами кофейни Печкина на Тверском бульваре. Не найдя нашего лектора в залах университета, мы шли на его поиски и часто заставали в этом питейном заведении с кружкой пива и трубкой в руках. И так как аудитория была в сборе, Рулье тут же и начинал свою лекцию, и всегда это было так замечательно и талантливо. Он направил мои первые научные шаги. Рулье был моим оппонентом на защите магистерской диссертации. На сбор информации и написание диссертации ушло девять лет, но моя работа стала новым словом в биологии. Именно Рулье побуждал меня искать связи в биологии, географии и климате. Жаль, что он умер молодым. Наука потеряла в нем настоящего гения.

В студенческие годы я познакомился с Григорием Силычем Карелиным – знаменитым натуралистом и исследователем Средней Азии. Он–то и заразил меня страстью к Азии. То, что он рассказывал о своих путешествиях, снилось мне во сне. Я бредил Азией. Она представлялась мне какой–то идеальной дикой страной, раем диких животных. Я рвался туда. Хотя мне было восемнадцать лет, а Григорию Силычу более сорока четырех, нас объединяла одна страсть – желание путешествовать и изучать мир диких зверей. Я умолял Карелина взять меня с собой в следующую экспедицию.

Григорий Силыч был человеком удивительной судьбы. Двадцатилетним юношей он был отчислен из университета за карикатуру на Аракчеева и сослан в Оренбургскую крепость прапорщиком артиллерии. Но это не заслонило от него науку. Карелин занимался исследованием природы, сбором коллекций. Ему повезло. В 1822 году в составе конвоя Григорий Силыч сопровождал археологическую экспедицию Свиньина по Сибири, участвовал в путешествии Берга в Киргизские степи. Вскоре Карелину и самому доверили руководство несколькими экспедициями. Он исследовал побережье Каспийского моря, изучал Восточный Казахстан, Алтай и Саяны. Григорий Силыч не только блестяще справился с поставленными задачами, но и снискал известность как замечательный ученый. Он рассказал мне о таинственной горной системе – Тянь–Шане, который сделался моей заветной мечтой. Карелин собрал уникальные коллекции животного и растительного мира, подготовил к печати научные отчеты о своих путешествиях. Весь просвещенный свет России с нетерпением ожидал их публикации. Но случилось непредвиденное. Все погибло во время большого пожара в Гурьеве в 1872 году. Несчастный Григорий Силыч не выдержал такого удара. Он умер от разрыва сердца…

Северцов выдержал паузу, опять в упор глядя на Стрижевского. Тот, пуская клубы дыма из своей элегантной трубки, кивнул головой в знак внимания. Рассказ Николая Алексеевича трогал какие–то скрытые струны в его душе. Где–то далеко, далеко за горами ему грезилась Великая Тайна. Чтобы достичь ее, надо преодолеть бездонные пропасти, острые снеговые пики, пройти невредимым мимо орд диких и свирепых народов, готовых разорвать вас на куски. И существовали люди, готовые на лишения и испытания, решившиеся дойти до этой Великой Тайны, отказавшиеся от всего того, что составляет сущность его, Василия Михайловича, жизни. Это было страшно и непонятно. Стрижевский хотел разобраться в своих чувствах.

– После успешной защиты магистерской диссертации, – продолжал рассказ Северцов, – я получил приглашение Императорского Географического общества возглавить экспедицию к Сырдарье. В ней участвовало только трое ученых: я, в качестве зоолога, Борщов – ботаник и топограф Алексеев. У нас было несколько препараторов. Рассчитана была экспедиция на два года – 1857 и 1858.

Как раз перед путешествием мне довелось беседовать с одним офицером, недавно вернувшимся из Семиречья. Он так восторженно описывал красоты природы вокруг Сырдарьи, что я вспыхнул новой усиленной страстью к Азии. Офицер вдохновенно описывал обилие птиц, зверей, наполняющих густые прибрежные заросли. Я его слушал и радовался, что еду в этот земной рай для натуралиста. К великой реке мы добрались лишь в ноябре 1857 года. Представьте себе, Василий Михайлович, мое разочарование. Этот рай натуралиста был похож на мои мечты, которые рождались в моей голове, как уксус на колесо! Обширные безводные пространства, лишенные какой–либо растительности, голые кустарники по берегам закованной в лед реки. Но коллекции я собрал богатые!

Зиму мы переждали в форте Перовском. И лишь в середине апреля нам удалось пройти вверх по Сырдарье. Вы меня извините, Василий Михайлович, если я рассказываю излишне подробно. Но я хочу, чтобы вы поняли, какие мысли и стремления мной владели в то время. Кроме того, как вы, наверное, помните, в январе 1858 года умер мой отец Алексей Петрович. Мне пришлось покинуть форт и добираться до Воронежа, где жили мои родители. Вернулся я лишь в феврале.

Надо сказать, что форт Перовский находился вблизи с границей Кокандского ханства. Местные жители–казахи подвергались постоянным нападениям кокандских отрядов. Путешествовать в степи было небезопасно. В моем отряде было восемь казаков и два охотника.

Однажды, а именно 26 апреля, я поехал на озеро Джарты–куль с препаратором, в сопровождении трех казаков и двух проводников. Мы охотились и пополняли наши коллекции.

И вот около берега озера мы заметили двух козлят. У нас в головах зародилась жестокая идея – дождаться прихода матки и подстрелить ее для коллекции. Мы с Гурьяновым, моим препаратором, залегли в засаду. Но мы не долго там были, прискакали проводники и объявили, что на нас двигается шайка кокандцев. Я послал проводников в лагерь за помощью. Сами же мы приготовились отбить нападение.

Кокандцы налетели как вихрь. Гурьянов был ранен, и я приказал ему спрятаться в зарослях. Казаки спешно ускакали прочь, и я остался с противником один на один. Я хотел было последовать за казаками, но впереди и сзади были кокандцы. Один из них догнал мою лошадь и ранил меня пикой. Вот тут мной овладела злоба пойманного волка, кусающего своих ловцов с яростью безнадежного отчаяния. Я уже не надеялся спастись и решил не достаться им даром. Я хорошо стрелял и послал пулю в своего противника. Он упал мертвым поперек дороги, а его конь помчался дальше без седока. Труп кокандца тут же сыграл злую шутку со мной, моя лошадь споткнулась перед ним и я, обернувшись, для следующего выстрела был пронзен пикой в грудь. Неудачно досланная в ствол пуля разорвала ствол моего ружья, а сам я полетел наземь. Рассвирепевший кокандец нанес мне несколько ударов шашкой по голове. Расколол скулу, разбил череп и принялся отсекать голову ударами по шее. Его подоспевшие товарищи спасли мне жизнь. Они решили взять за меня выкуп и сохранили жизнь. Меня, израненного, потащили на аркане по земле вслед за конем. Но, видя, что живым они пленника не довезут до своего лагеря, вскоре привязали к седлу лошади и привезли в Джаны–Курган. Потом меня доставили в город Туркестан.

Вот там был настоящий рай для натуралиста. В сочных зеленых зарослях пели соловьи. В небе парили орлы, кругом бегали жаворонки и ползали земляные черепахи. Меня сильно занимал хребет Кара–Тау. Он теперь был очень близок от меня. Я изучал гальку, пытаясь понять геологическое строение местных гор.

В плену я провел месяц. Раны сильно загноились и покраснели. Я боялся, что начнется гангрена. Я потерял надежду на спасение. Не принимая никакого лечения, я ждал смерти как единственного способа освобождения от своих мучений. Вскоре я уже не мог ходить без посторонней помощи. Единственное, что связывало меня с жизнью, – это наблюдение за поведением птиц.

Освобождение пришло неожиданно. Генерал Данзас, узнав о моем пленении, выступил с большим отрядом к Джулеку и потребовал немедленной выдачи пленника. Известие об этом я получил от самих кокандцев, которые привязались ко мне и наперебой выкрикивали мне эту радостную весть. В этот день я блаженствовал. Даже город Туркестан мне нравился, хоть и был моей тюрьмой. Не много помню я на своем веку таких отрадных впечатлений!

Северцов умолк, и в кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Стрижевский, время от времени осторожно выпускающий струю табачного дыма, ожидал продолжения рассказа, но Николай Алексеевич в думах был уже далеко отсюда. Наконец, Стрижевский шевельнулся и спросил:

– И что же произошло дальше, Николай Алексеевич?

Северцов встрепенулся и проговорил:

– Ожидая освобождения, я начал лечиться. Естественно, в Туркестане и нечего было ожидать наличия каких–нибудь современных лекарственных средств. Моим врачеванием занялся Абселям – русский пленный, который принял мусульманство. Мне во время моего пленения тоже предлагали принять ислам, в противном случае угрожали пожизненным заточением в зиндане или грозили посадить на кол. Я знал, что их угрозы вполне реальны. Я был наслышан о казни Стотдарта и Коноли в Бухаре. Если вы помните, в 1857 году в Кашгаре на кол был посажен Адольф Шлагинтвейт, первый исследователь, который воочию увидел Тянь–Шань. Так что я понимал свое положение. Но принять магометанство наотрез отказался. Так вот, Абселям лечил оригинальным кокандским средством: к ранам прикладывалась сырая парная баранина, затем они посыпались порошком, куда входили толченые черепашьи яйца и сушенные змеи. И вы представьте, Василий Михайлович, раны, которые непременно должны были перейти в гангрену, затянулись, и я пошел на поправку! Ровно через 31 день после своего пленения я вернулся в форт Перовский. Вид у меня был ужасный, самостоятельно передвигаться я не мог, но я чувствовал себя счастливым. Все самое ужасное было позади…

Стрижевский готов был и дальше слушать историю Северцова. Но по тому, как тот неожиданно умолк и отдался своим внутренним думам, Василий Михайлович понял, что вопрос, который задал ему Северцов, мучит ученого. Стрижевский знал, что условности не для Северцова. Он мог, зайдя к кому–нибудь на прием, бесцеремонно схватить интересующий его журнал с криком: «А, у вас уже есть!» и тут же усесться читать, оставив публику в полном недоумении.

Стрижевский, наконец, решился потревожить Северцова:

– Уважаемый Николай Алексеевич! Я не хотел бы выглядеть нескромным, но не откажите принять мою помощь. Я готов помочь вам с вашей публикацией. Скажите мне, сколько требуется денег для печати ваших работ. Я также готов помочь вам с ведением хозяйства.

Видя протестующие жесты Северцова, Стрижевский добавил:

– Вы меня очень бы обязали, если бы приняли мою помощь. В конце концов, если вас не устраивают мои предложения, мы могли бы обсудить аренду ваших земель.

Через некоторое время дверь кабинета распахнулась, и из него стремительно вышел Северцов, увлекая за собой Стрижевского. Николай Алексеевич громогласно потребовал пригласить к ним жену Софью Александровну.

– Софьюшка, – при ее появлении прогремел Северцов, – благодари, пожалуйста, нашего дорогого соседа Василия Михайловича. Он предлагает нам свою бескорыстную помощь. Мы немедленно едем в Воронеж. Там ждут мои работы. Василий Михайлович обещал все устроить.

Через полчаса все было готово к отъезду. Решили, что до железнодорожной станции Лиски они доберутся на экипаже Стрижевского. Северцов поверх мундира нацепил свою тяжелую меховую доху, и коляска двинулась в путь. Дорога вилась то по берегу Дона, то по самой замерзшей реке. Чтобы скоротать время, Стрижевский просил Северцова рассказывать о своих путешествиях. Вскоре он знал о трудном походе через высокогорные сырты Нарына, об удивительной поездке на Памир. С особой теплотой говорил Николай Алексеевич о горном озере Иссык–Куль:

– Вы себе представьте, Василий Михайлович, синее небо, синий же Иссык–Куль, а между ними белая зубчатая стена гор, на первом плане голый, красно–желтый берег – вот и весь вид, весьма несложный, но от которого глаз с трудом отрывается: так великолепен колорит, так изящны и легки очертания снегового хребта.

Стрижевский слушал, и в его завороженном сознании возникали удивительные картины дикой природы. Они будоражили его и звали куда–то.

Внезапно раздался громкий треск, и экипаж с разбегу врезался во вставшие дыбом льдины.

– Лед треснул! – взвизгнул кучер, и, в одно мгновение, коляска вместе с лошадьми и пассажирами рухнула вниз в образовавшуюся полынью. Кучер, словно обезьяна, метнулся с козел в сторону и упал неподалеку от кромки треснувшего льда. Вода в полынье кипела. Тройка лошадей отчаянно боролась за жизнь. Они вспенивали воду копытами, разбивали попадающий им под ноги лед, расширяя полынью. Но коляска, перевернувшись, камнем пошла под воду, увлекая за собой животных и находящихся в ней людей. Стрижевский вытолкнул из экипажа Северцова и сам выпрыгнул следом. Вода леденящими клещами обхватила его со всех сторон. Намокшая одежда свинцом тянула вниз, в черную воду. Стрижевский отчаянно работал руками и ногами. Ему удалось ухватиться за край льда, но он не в силах был выползти из воды. Еще немного – и Стрижевский выпустит скользкий лед и воды сомкнутся над его головой. Внезапно он почувствовал теплую руку, вцепившуюся в его ладонь. Несколько минут борьбы и Стрижевский оказался вытянутым на лед. Рядом с ним стоял перепуганный кучер.

– Где Северцов? – прохрипел Стрижевский, с усилием вставая на ноги.

Обернувшись, он заметил Николая Алексеевича в самом центре полыньи. Лошади били его своими копытами, но Северцову удавалось удерживаться на поверхности. Намокшая меховая доха сковывала его движения и неумолимо тянула вниз. Стрижевский и кучер беспомощно стояли у края полыньи и наблюдали за мужественной борьбой ученого. Отчаяние охватило все существо Василия Михайловича. Он ничем не мог помочь Северцову.

Наконец лошади и экипаж навсегда скрылись в черных водах Дона. Николай Алексеевич из последних сил доплыл до края полыньи. Стрижевский и кучер мертвой хваткой вцепились в него и попытались вытащить его из воды. Северцов был грузен и обессилен борьбой за жизнь, намокшая одежда весила очень много. Все усилия Стрижевского и кучера извлечь ученого из воды ни к чему не приводили, Северцов вновь соскальзывал в воду. Собрав всё же остаток сил, они кое–как втащили Николая Алексеевича на лед. Северцов был бледен, и Стрижевский с ужасом подумал, что ученый сильно переохладился. Надо было двигаться, чтобы согреться.

– Василий Михайлович, где мой портфель с бумагами? – едва различимым шепотом спросил обессиленный Северцов Стрижевского.

– Ради бога, Николай Алексеевич, – отчаянно закричал Стрижевский, – вас спасать надо, а не бумаги!

Северцов теперь сидел на льду. Вода на его одежде уже замерзла длинными сосульками.

– Как у Григория Силыча, все сгорело. Все труды погибли, – пробормотал Северцов непослушными губами.

– Вставайте, Николай Алексеевич, – пытался поднять его Стрижевский. Кучера он отослал в ближайшее селение за помощью. – Двигаться надо. Вы не должны погибнуть. Это же глупо. Вы прошли через столько опасностей, столько раз могли погибнуть. Неужели здесь, дома, вас ждет нелепая смерть? Вы обязаны жить!

Им удалось пройти шагов сто. Силы покинули Стрижевского, и он выпустил Северцова. Тот лег на лед и больше уже не встал. Стрижевский умолял его идти, но Николай Алексеевич твердил только: «Погибать так погибать». Вскоре он мог только шептать, и Стрижевский, наклонившись, услышал: «Василий Михайлович, позаботься, пожалуйста, о Софьюшке и Алексее. Не забудь и Сашеньку. Мне его оставил брат, умирая».

Когда через полтора часа пришла помощь, они нашли замерзший труп Северцова и обессиленного Стрижевского рядом с ним.

Возвращаясь назад в Петровское, Василий Михайлович с ужасом думал, как будет говорить Софье Александровне о гибели ее мужа, знаменитого путешественника и исследователя Азии Николая Алексеевича Северцова, и комок стоял у него в горле. Он думал о том, что сделает все возможное, чтобы свет увидел его работы. А что же было там, в погибшем портфеле? Теперь на этот вопрос никто никогда не даст ответа.

Кукла

– Мама, посмотри какая замечательная кукла, – восторженно закричала Кристинка, одной рукой теребя за рукав Вику, а другой указывая на стоящую в витрине магазина куклу. Игрушка действительно привлекала внимание прохожих. Возле витрины стояла еще одна мамаша с девочкой около шести лет от роду, которая настойчиво требовала от матери «купить ей сестренку». Вика подошла ближе к витринному стеклу. Кукла была довольно большой, почти одного роста с пятилетней Кристинкой. Обычная одежда малыша – легкая курточка и джинсы – придавала кукле сходство с заблудившимся ребенком. Казалось, маленькая девочка по ошибке забралась в витрину магазина и ее закрыли там на ночь. Но больше всего поразило Вику даже не лицо и волосы куклы, которые были натурального цвета и фактуры, что усиливало ощущение от нее как от настоящего ребенка, а глаза – большие и выразительные. Часто просматривая глянцевые журналы, Вика иногда встречала такие глаза у фотомоделей. Обычно красавицы, демонстрирующие наряды и аксессуары, как бы ни были они милы и привлекательны, особого интереса у Вики не вызывали. Они были обязательным приложением к коллекциям модных одежд. Их взгляд был пустой и плоский. Но изредка Вика не могла отвести глаз от портрета безвестной фотомодели. Лицо затмевало наряд. В глазах светился ум. Взгляд бездонных глаз вызывал тревожные и волнующие чувства. Вика могла подолгу разглядывать портрет, удивляясь, что простое созерцание чужого лица не надоедает, а, напротив доставляет эстетическое наслаждение.

Сейчас, стоя у витрины, Вика поняла, что именно взгляд куклы привлек ее внимание. В нем светился ум. Глаза молили о помощи. Пухлые щеки и слегка увеличенная голова кукольной девочки будили в душе инстинктивные чувства матери. С полных полуоткрытых губ куклы, казалось, вот–вот сорвется тихий шепот: «Забери меня отсюда, мама». На глаза непроизвольно навернулись слезы. Вика мотнула головой, отгоняя наваждение.

Кристинка продолжала настойчиво трясти ее руку:

– Мама, я хочу, чтобы ты ее купила.

– Кристи, у нас полный дом игрушек, – попыталась возразить Вика, – скоро маме с папой места дома не будет. У тебя же много кукол.

– А такой куклы нет! – отрезала дочка. – Если ты не купишь, я скажу папе. Он мне обязательно купит!

– Кристи, – умоляюще проговорила Вика, – такая кукла стоит, видимо, безумных денег. Ты же знаешь, я работаю всего полдня, у папы тоже есть проблемы на работе. Мы не можем тратить деньги только на твои игрушки, нам еще и жить надо, кушать. Ты же большая девочка, должна понимать это.

– Извините меня, пожалуйста, фру, – Вика вздрогнула от неожиданности. Она не заметила, как к ним подошел служащий магазина. Сколько времени он стоял рядом и что он слышал из ее разговора с дочерью, Вика не знала, и это ее рассердило.

– Извините меня еще раз, что я вмешиваюсь в ваш разговор с этой милой фрекен, – мягко продолжал мужчина, средних лет, с безукоризненным пробором прилизанных волос, одетый в какой–то синий фирменный сюртук с пришпиленным на груди бейджем. – Я хотел бы, если конечно вы не возражаете, немного рассказать вам о нашем новом товаре.

Вика прищурилась, пытаясь прочитать имя мужчины, написанное на бейдже (очки она отдала в ремонт), но мужчина, заметив ее взгляд, тут же представился:

– Ульф Ларсен, менеджер отдела маркетинга торговой сети «Волшебный мир». Это наш первый магазин в Стокгольме, хотя во многих странах нас хорошо знают.

Вике хотелось ответить менеджеру резко, в ней еще кипело раздражение от неожиданного вмешательства, но Кристина уже решительно дернула служащего за рукав сюртука:

– Ульф, расскажи мне о ней, – и указала на стоящую за стеклом куклу.

– Это наша гордость, фру, – с готовностью начал Ларсен, обращаясь к Вике и обворожительно улыбаясь Кристинке, – совершенно новая модель. Замечательный подарок юным фрекен. Ее можно кормить и поить, как настоящего ребенка. Она так же требует ухода, то есть кукле надо менять подгузники, приучать к горшку и туалету. С ней надо гулять и играть. В игрушку вмонтировано компьютерное устройство, в которое заложена самообучающая программа – это позволяет кукле совершенствовать свое поведение. Она спит и бодрствует столько, сколько должен спать и бодрствовать нормальный ребенок. Куклу можно учить говорить, ходить, она может проявлять определенные желания. Будущие мамы, как эта маленькая фрекен, – Ларсен опять улыбнулся Кристине, – могут получить бесценную практику ухода за ребенком. Во–первых, они сами могут многому научиться, – теперь он снова обращался к Вике, –«молодая мама» сама будет преподавать уроки гигиены «своей дочке»: чистить зубы, пользоваться туалетом. Вы же знаете, у нас в Швеции это большая проблема, дети до тринадцати лет ходят в подгузниках. К тому же, родители могут наконец–то вздохнуть свободно, у них появится время для личной жизни. Ребенок сам будет читать книги, играть в игры и гулять со своей новой подружкой, ведь кукла довольно быстро догонит в развитии свою «мамашу» и из беспомощного младенца превратится в верного друга.

– А это не опасно? – спросила все еще раздраженная Вика, хотя то, что говорил Ларсен о кукле, поразило ее. – Уже столько написано о том, как роботы начинают вредить людям.

– Ну что вы, это же просто кукла, – мягко проговорил менеджер, – ее очень просто отключить. На ее спине обычный тумблер, в любой момент вы можете обесточить игрушку и положить ее на полку. И, кстати, вы можете взять ее в рассрочку, наша фирма, в целях продвижения нового товара, дает большие скидки и, кроме того, оформляет беспроцентный кредит на покупку. Не упускайте момент, фру, сэкономив деньги, вы доставите радость себе и своему ребенку, подарив ему нового друга. И ваше собственное время тоже не мало стоит.

– А чье производство? Надеюсь, не Китай? – спросила Вика, скорее для того, чтобы протянуть время, нужное ей для принятия решения. Кристина, красная от нетерпения, продолжала теребить Вику за руку.

– Что вы, что вы, – затараторил Ларсен, – хотя весь мир сейчас завален китайскими игрушками, да и мы, сознаюсь, предлагаем товар из Китая, но он тщательно проверяется на качество нашими специалистами. Более того, на производстве постоянно находится представитель фирмы и следит, чтобы не нарушался технологический процесс. Так что, приобретая в нашей сети китайские игрушки, вы можете быть на сто процентов уверены – они безопасны, надежны и качественны. Это я вам говорю не только как менеджер «Волшебного мира», но и как отец. Мои дети играют игрушками, выпущенными в Китае. Для меня вопрос цены тоже немаловажен. Эта же кукла выпущена в Японии, что говорит само за себя. Она имеет международный сертификат качества и прошла все необходимые испытания. Плюс вы можете воспользоваться рекламной кампанией по продвижению нового товара и приобрести куклу со значительной скидкой и в рассрочку.

Кристина умоляюще смотрела на Вику. Женщина знала: если она сейчас откажет дочке в покупке, та устроит ей целый спектакль – с криками, слезами и паданием на пол.

– Хорошо, – сказала Вика Кристине, – но я должна посоветоваться с папой. Кукла стоит очень дорого.

Девочка уже протягивала ей мобильный телефонный аппарат с набранным номером отца.

– Андрей, – начала объяснять в трубку Вика, наперед зная ответ мужа. Любимой дочке он отказать не мог. – Тут в «Волшебном мире» – это новый детский магазин, продается какая–то суперкукла. Нет, не Китай, Япония. Настоящий робот, точь–в–точь маленький ребенок. Стоит очень дорого. Ты спрашиваешь, хочет ли Кристи? Можешь сам ее об этом спросить. – Вика протянула трубку подпрыгивающей от нетерпения Кристине. Подняв глаза, женщина встретилась с умоляющим взглядом куклы: «Забери меня отсюда, мама!»

– Викуля, ты посмотри, с какой аккуратностью Кристя кормит Катю, – восторженно вскричал Андрей, влетая в столовую. В смежной со столовой кухонке Вика готовила все необходимое для выпечки хлеба: засыпала в комбайн муку, добавляла яйца и другие ингредиенты. Они с Андреем предпочитали выпекать хлеб дома, а не покупать в магазине. Во–первых, это намного дешевле, во–вторых, всегда можно иметь свежий хлеб к столу. Комбайн программируется на определенное время, и, например, встав поутру, приятно извлечь из него горячую, ароматную булку хлеба.

– Меня тревожит, что она слишком много времени проводит со своей куклой, – отозвалась Вика. – Из–за этой игрушки страдает наше общение с ребенком. Раньше Кристя от меня не отлипала.

– Зато у тебя теперь уйма свободного времени, – парировал Андрей, – тебе же надо и языком заниматься, и дела делать.

– Я не об этом, Андрей, – задумчиво произнесла Вика, – она предпочитает возиться со своей Катей, а не общаться со мной. Это же ненормально! Для детей мать – самое важное существо на свете. Мне самой не хватает Кристинкиного внимания.

– Это в тебе говорит ревность, – засмеялся Андрей. – Да ты взгляни, с какой любовью наша дочь кормит и поит это японское чудо. Мне кажется, что и кибернетическое создание отвечает ей взаимностью. Кукла реагирует на голос Кристи, начинает что–то говорить и, я видел, даже улыбается!

– Я не особенно разделяю твоих восторгов, Андрей, – раздраженно проговорила Вика. – Я больше провожу времени с ребенком, чем ты. Я же вижу, что Кристи меняется, причем не в лучшую сторону. Она отдаляется от нас. А кукла, – Вика умышлено избегала называть игрушку Катей, хотя у любого ребенка, да и у нее самой в далеком детстве, все куклы носили имена, – действительно слушается только Кристину. Видимо, устройство запрограммировано на ее тембр голоса. Я пыталась общаться с игрушкой – она совершенно глуха к моим командам.

– Ты все драматизируешь, Виктория, – попытался успокоить жену Андрей, – это обычная кукла. Кристи от нее без ума. Она даже кашу варит своей Кате! Самую настоящую, я попробовал – есть можно! – и залился заразительным смехом.

Вика тоже улыбнулась, вспомнив, во что превратила кухню Кристина, осваивая кулинарные рецепты. Крупа была везде: в чашках, стаканах, на столе, полу, в мойке. Кашей были перемазаны все полотенца, стулья, Катя и, конечно же, сама Кристинка с головы до ног.

– Я звонила домой, в Киргизию, мама и сестра тоже обеспокоены этой покупкой.

– Вика, ты же знаешь свою мать, – возразил Андрей, – она беспокоится по любому поводу. Ей вообще ничего нельзя говорить – она замучит своими заботами. Да и твоя сестра Галина – чересчур эмоциональная натура, любительница всё драматизировать, как и ты.

– Андрей, эта кукла проявляет свой характер, – упрямо проговорила Вика. – Когда Кристи предлагает ей сыграть в какую–нибудь игру, кукла обязательно настаивает на другой игре. Может, это так записано в ее дурацкой программе, я не знаю. Вроде тех компьютерных игр, когда убегаешь от какой–нибудь каракатицы, а она обязательно следует по твоим следам, иногда даже предугадывая твой следующий шаг, так что куда бы ты ни бежал, каракатица настигнет тебя и поймает. Все зависит от уровня игры. Сначала тебе уступают, позволяют поверить в свои силы, а потом задают такой темп, чтобы ты запутался, и безжалостно убивают. Так и с этой чертовой куклой. Если Кристина настаивает на своем выборе, игрушка устраивает настоящую истерику: рыдает и голосит, пока Кристи не пойдет ей навстречу. То же самое и с прогулкой: если кукла захотела гулять, ее ничто и никто не остановит!

– Викуля, Катя простая игрушка. Современный очень умный компьютер, – вновь попытался успокоить жену Андрей, – ну, в конце концов, возьми и выключи ее!

Вика повернулась и в упор посмотрела на мужа, сидящего на стуле. Сквозь очки глаза казались непомерно большими для ее лица. Андрей почувствовал себя неуютно под строгим взглядом жены и непроизвольно сел прямо, положив руки на колени. Он напоминал провинившегося школьника в кабинете директора школы.

– Андрей, я пыталась это сделать. И знаешь, что мне заявила твоя дочь?! – Андрей сидел молча, подавленный мощной энергетической волной, бьющей из Вики. – Что это вредит ее Катюше, нарушает права куклы, ущемляет ее свободу! Кристина не позволила мне отключить эту дрянную куклу!

– Ради бога, тише, Вика, – испугано зашептал Андрей, подбегая к жене и заключая ее в объятья. – Кристина услышит и испугается. Ты излишне впечатлительна, и у тебя слишком богатое воображение. Успокойся, все хорошо. Если тебе не нравится эта Катя, я думаю, мы сможем от нее избавиться.

– Андрей, – Вика спрятала заплаканное лицо на груди мужа, – мне порой кажется, что эта кукла меня не любит и способна убить меня, задушить, когда я сплю.

– Виктория, у тебя просто нервный срыв и богатое воображение. У меня Катя вызывает совсем другие чувства. Она мне кажется беззащитной, хочется приласкать ее. И мне нравится, что Кристина сильно изменилась с тех пор, как у нас в семье появилась Катя. Кристи стала взрослей и серьезней. Она читает Кате книги, заботится о ней. Я считаю, что это была очень полезная и удачная покупка.

Вика смотрела сквозь стеклянную дверь гостиной и видела в детской Кристину, сидящую на полу рядом со стоящей рядом Катей. Дочка увлеченно что–то рассказывала кукле. Вике показалось, что глубокие, таинственные глаза Кати смотрят в упор на нее и кукла пытается разобрать, о чем они беседуют с Андреем.

Виктория бежала по длинному коридору, прижимая Кристинку к груди. Все ее существо было переполнено паническим ужасом. Женщина с трудом передвигала ногами, словно к ним были привязаны чугунные болванки. Чем быстрее Вика пыталась бежать, тем тяжелее становилась ее ноша и каждый шаг давался с неимоверным напряжением. Кристина прижималась к ней, обхватив Вику руками и ногами. Вика в страхе оглядывалась назад и видела, что расстояние между ней и приближающейся куклой неумолимо сокращается. Катя шла прямо за ними, вытянув вперед ручки и не сводя с Вики широко раскрытых глаз. «Она хочет отобрать у меня Кристинку, – пульсировала в голове Вики мысль, делая ее беспомощной от душащего страха. – Надо позвать кого–нибудь на помощь».

– Андрей, Андрей! – отчаянно закричала Вика. – Бога ради быстрее помоги, избавь нас от этой куклы!

Одновременно в голове Вики пронеслось, что это не может быть реальностью. Все, что сейчас происходит, может только сниться ей. Такой кошмар не может быть явью. Но кукла все приближалась, а Вике все труднее было двигаться. Какой–то животный ужас охватил ее, парализуя.

Внезапно предметы вокруг Вики стали зыбкими и туманными. Видение стало меркнуть и куда–то уплывать из сознания. Женщина вздохнула с облегчением – она благодарила Бога, что все происходящее оказалось сновидением. Сейчас кошмар исчезнет, и все станет на свои места. Но сон липкой массой обволакивал мозг, не давая Вике выплыть на поверхность действительности. Женщина изо всех сил пыталась пошевелиться, сбросить с себя оковы сна, но он не отпускал ее. В ужасе Вика подумала, что не сможет проснуться и Катя настигнет ее и отберет Кристину. Тут она обнаружила, что дочери нет рядом. Пока Вика боролась со сном, она потеряла ее! Ошеломленная женщина огляделась по сторонам и увидела, что Кристинка бежит по направлению к преследовавшей их кукле, которая теперь устремила на Вику победный взгляд. Потрясенная Виктория хотела позвать дочь, но из горла вырывались лишь глухие хрипы, и тут, наконец, она окончательно проснулась. Пот струился по ее телу, в горле было сухо, словно Вику трепала тропическая лихорадка. Простыни и одеяло сбились на сторону, где спал безмятежным сном Андрей. Вике даже стало немного досадно. По всей видимости, она кричала во сне, Андрей мог бы услышать ее голос и разбудить, вырвав из цепких рук ночного кошмара. А он спал!

Вика повернулась на другой бок и попыталась уснуть вновь. Но в голове вертелась назойливая мысль: «Не спи, она вновь придет и будет тебя мучить!» Воспаленный мозг фиксировал все ночные звуки. Откуда–то издалека принесся звук проехавшего мимо одинокого автомобиля, в их спальном районе такие поездки не часты. Вот зашумела вода в канализации, видимо, кому–то из жильцов их многоэтажки тоже не спится. Легкий шорох за дверью спальни заставил Вику вздрогнуть. Она показалось, будто слабый ветерок колыхнул волосы на ее голове. Женщина поняла, что это страх прикоснулся к ней своими холодными руками. За дверью кто–то был. Вика не сомневалась в том, что это была Катя. Кукла пришла убить ее!

Надо найти в себе силы, встать, подойти к двери и распахнуть ее. И там встретиться с врагом лицом к лицу. Вика должна прекратить свои мучения. Если так будет продолжаться дальше, она сойдет с ума.

Вика резко встала с постели, задержалась на мгновение, соображая, разбудить ли ей мужа, и затем шагнула к двери.

Сердце стучало в груди женщины, словно набатный колокол, отзываясь импульсами в висках. Вика схватилась за ручку двери так, будто за ней должна была разверзнуться бездонная пропасть, в которую она могла провалиться, и рванула дверь на себя.

В темноте коридора действительно кто–то был!

Вика не успела сделать ни одного движения, не издать ни звука. Ее внезапное появление испугало то маленькое существо, которое находилось за дверью спальни, и оно вскрикнуло от испуга. Это был голос Кристинки! Мать схватила дочку и прижала ее к себе.

– Что случилось, Кристи? – шептала она, боясь разбудить Андрея. – Что тебя испугало?

– Я видела плохой сон, – так же тихо ответила ей дочка, – я хочу спать с тобой.

– Конечно, дорогая, – выдохнула Вика.

Лежа вместе с Кристинкой в постели и чувствуя ее тепло, Виктория ощутила, что их тела связывают многочисленные невидимые нити. В душе наступил долгожданный покой. Кристина была частью ее самой и, наверное, ощущала сейчас такое же блаженное чувство безопасности и душевного тепла.

Вике с трудом удалось уговорить Кристинку пойти в цирк с отцом без Кати. Теперь, оставшись в квартире наедине с куклой, женщина пыталась успокоиться и войти в комнату дочери. Вика в который раз ловила себя на мысли, что боится этого механического чуда. Наконец, Вика решилась. Катя сидела на детском диванчике и листала книгу. При появлении Вики она подняла голову, и взгляд ее загадочных темных зрачков встретился с широко раскрытыми глазами женщины. Почти минуту они молча смотрели друг на друга.

Внутри Вики закипала ярость. Да что же это такое? Она робеет перед простой игрушкой! Надо подойти и отключить тумблер, потом отнести это чудо назад в «Волшебный мир» или, нет, лучше отдать ее в приют для сирот. Наверное, где–нибудь в Швеции есть такой. Пусть несчастные дети, лишенные внимания родителей, получат верную подругу.

Под пристальным взглядом Кати Виктория сделала шаг в ее направлении. Кукла закрыла книгу и слегка наклонила голову, не спуская глаз с Викиного лица. Казалось, Катя всем своим видом спрашивала женщину, что произошло.

В голове Виктории пронесся вихрь воспоминаний о событиях последних дней. Ей вспомнились ночные кошмары, мерещащиеся шорохи, тихие шаги за дверью их с Андреем спальни, отдалившаяся Кристинка.

И тут Вику прорвало:

– Ах ты, мерзкая кукла, как ты смеешь отнимать у меня мою дочь?! Я разобью тебя на части, дрянная машина! Я сейчас же тебя отключу и выкину вон из нашего дома!

Женщина, грозно сжав кулаки, продолжала надвигаться на молчавшую куклу. Еще шаг, и Вика стояла прямо перед сидящей Катей, которая опять слегка повернулась корпусом так, что заветный тумблер оказался недосягаем для рассвирепевшей женщины. Мало того, что выключатель находился на спине куклы, он еще прятался где–то за складками одежды.

В отчаянии Вика схватила куклу и подняла на вытянутых руках, словно какую–то ядовитую и опасную тварь. Еще мгновение – и она зашвырнет это порождение больной человеческой мысли в угол комнаты, разобьет о стену, выбросит из раскрытого настежь окна.

– Мама, – тихо произнесла Катя, не отводя взора от широко раскрытых, пылающих яростью глаз женщины, – мы пойдем с тобой гулять?

Это было так неожиданно для Вики, что она едва не выронила куклу из рук. Если бы игрушка завизжала или начала кусаться, женщина с наслаждением исполнила бы задуманное и расколотила игрушку, но этот детский голос и печальные глаза в один миг заставили ярость, бушевавшую внутри Вики, стихнуть. Она вдруг остро осознала беспомощность этого кибернетического создания. Это же просто «умная игрушка»! Вика увидела себя как будто со стороны и смутилась. Женщине стало стыдно за свои беспочвенные страхи. Господи, да она же сама извела себя своими страхами и подозрениями!

Виктория стояла посередине комнаты, продолжая держать Катю на вытянутых руках. Кукла казалась удивительно легкой для своего роста пятилетнего ребенка. Вика провела пальцами по спине куклы и нащупала выключатель. Одно движение, и Катя превратится в безмолвную вещь. Вика в упор посмотрела в темные глаза Кати.

В глазах куклы застыл такой испуг, что она вновь напомнила Вике потерявшегося ребенка, который ищет и не может отыскать свою мать. Казалось, еще немного, и Катя расплачется. Вика сделала над собой усилие и решительно дернула за тумблер. И почувствовала, что жизнь покинула тело куклы. Оно еще было теплое, но Вика знала – это просто кусок пластмассы, нашпигованный электроникой. Женщина вновь щелкнула тумблером, и в глазах Кати зажегся огонек разума. Вика опять дернула тумблер. Виктории пришлось повторить это несколько раз, пока не она успокоилась. Кукла беспомощно висела в ее руках. Наконец Вика осторожно опустила Катю назад на диван.

– Мы пойдем гулять? – вновь спросила кукла.

– Мы пойдем гулять, когда вернется Кристина, – мягко ответила Виктория, все еще удивляясь, что кукла реагирует на ее голос.

– Вместе? – снова спросила кукла.

– Вместе, – спокойно произнесла Вика. Теперь она уже не боялась «умной игрушки». Женщина поняла, что демон, который сидел внутри нее, вырвался из глубин ее души и исчез. – Теперь мы всегда будем вместе. Я, Кристинка и ты, Катя. Нам многое надо исправить и наверстать.

«В первую очередь мне, – подумала Вика. – Я поддалась своим мыслям и создала демона ужаса, который, словно вампир, питался моими страхами. Он вырос и чуть было не заслонил от меня родную дочь. Я не должна была оставлять ее одну с игрушкой. Ни в коем случае нельзя оставлять ребенка наедине даже с телевизором или компьютером, каким бы умным он ни был. Мы, взрослые, всегда должны быть рядом. Иначе можно потерять своего ребенка. И ему и нам, родителям, необходимо общение. Оно должно приносить ребенку радость и счастье. Так же, как и нам».

– Ты подождешь, Катюша? – спросила Вика куклу. Та в ответ кивнула головой.

Вика вышла из детской. Катерина смотрела ей вслед своими темными бездонными глазами.

Граф

Володя, по кличке Граф, гнал стадо коров вдоль канала, разделяющего поле на две части. За скотиной нужен был постоянный надзор – вокруг лежали частные наделы хуторян. На одном поле стеной стояла кукуруза, на другом – цвел картофель. Выпасать можно было только на берегах поливного канала, поросших осокой и камышом. Граф подслеповато следил своим единственным видящим глазом за коровами. Второй, затянутый бельмом, с трудом мог отличить свет от тьмы. Животные не понимали, почему нельзя было есть сочную кукурузу, а только сухой грубый камыш, хотя прошли хорошую Володину школу выучки. Каждой корове был известен тяжелый удар палкой или просто кулаком в случае нарушения установленных правил. Но скотина отлично знала и слепоту своего пастыря. Время от времени какая–нибудь корова, зайдя со стороны Володиного незрячего левого глаза, делала рывок к вожделенным зарослям кукурузы, ловко откусывала куст у корня и с ним в зубах мчалась галопом подальше от ничего не подозревающего охранника. Или перебиралась на другой берег канала и там с наслаждением принималась хрустеть сочной добычей. Остальное послушное стадо с тоской смотрело на «беспредельницу», тщательно пережевывая жесткий камыш.

Опомнившийся Граф, заметив наглую нарушительницу, громко матерился и, размахивая палкой, лез через довольно глубокий канал. Но хитрая корова, подпустив его поближе, с шумом бросалась в густые заросли камыша и перебегала сквозь мутные воды быстротока на противоположный берег. Володя в бессильной ярости ругался на чем свет стоит.

Со скотиной он возился уже лет пять–шесть, с тех пор, как перебрался жить на хутор к Таджидину. Граф ютился в небольшой котельной хозяйского дома. Зимой там было невыносимо жарко, печь раскалялась докрасна, летом было сравнительно прохладно. Котельная располагалась в отдельном строении рядом с коровником, и Володя практически не расставался с животными. Едва рассветало, он вставал и тащился с ведрами наполнять водой коровьи поилки. Его появление на скотном дворе отмечалось нестройным, но шумным приветствием. Крякали утки, вперевалку спешившие к своим кормушкам в ожидании завтрака. Кричали петухи, хлопая крыльями и созывая свои гаремы толстых несушек. Мычали голодные коровы, устремив на своего пастуха томные влажные глаза. Бормотали индюки, размахивая лысыми головами и распушая хвосты. Две собаки, звеня цепями, натягивали свои привязи в направлении Графа, грозя задохнуться в своих тесных ошейниках. Всех надо было накормить и напоить.

Таджидин, сорокапятилетний осетин, обремененный семьей и не без успеха делающий бизнес на хуторе, даже не пытался как–то помочь Володе в делах по хозяйству. Жена Таджидина держала небольшой магазинчик, который снабжал всем необходимым хуторчан. Особенно бойко шла торговля хлебом, водкой и сигаретами. Правда, в перестроечное время народ приноровился гнать самогонку и теперь водку старался брать только по большим праздникам. Таджидин занимался снабжением магазина продуктами, продажей выращенных быков, мясом забитых животных, выполнял кое–какие работы на хуторе – в общем, дел было по горло. Поэтому человек на хозяйстве ему был просто необходим. Володя как нельзя лучше подходил Таджидину. Одинокий, без особых претензий, работающий не за деньги, а лишь за еду и угол. Да и ел Володя мало, больше курил. Таджидин разрешал своему работнику брать из магазина курево – благо, тот курил дешевый табак, да иногда жена хозяина наливала Володе стаканчик самогона. Делала она его хорошо, без запаха сивушных маслов, крепким, так что при глотке дух перехватывало. Но больше одного стакана не давала. Да и Таджидин запрещал – Граф в пьяном виде становился неуправляем. Его тянуло на подвиги. Он становился агрессивным и задиристым. Сам себе он казался сильным и ловким, как когда–то в молодости, в послевоенные годы, когда они с пацанами из двора, насмотревшись трофейных фильмов, представляли себя Тарзанами или, по крайней мере, благородными разбойниками. Теперь, «оттянув» две ходки на зоне, Володя загнал свое сердце «чефиром», истощил тело постоянным курением анаши, без которой уже давно не мог жить. Хорошо – ее здесь прорва. Конопля растет везде: в полях, вдоль арыков, в горах, в садах и огородах. Сколько не борется государство с растением, а оно неистребимо. Пройдешь вдоль канала, оботрешь ладонями кустики – и вот полный спичечный коробочек сырца есть. Так что Володя был такой комплекции, что разденется – анатомию можно изучать. Местные пацаны Таджидинова работника йогом дразнили.

И, действительно, Володя был кожа да кости. А пьяный ко всем задирался, напрягал грозно свои усохшие мускулы. Вокруг смеялись: соплей перешибешь! Пить Володе было нельзя – страдал хроническим алкоголизмом. Видимо, эта болезнь была прописана у него где–то на генном уровне. Другие пьют, и ничего, могут остановиться, знают свою норму, а он нет, как начнет, так до последней нитки все пропьет. И глаз–то свой незрячий по пьянке повредил. Где – сам не знает. Может кто–то из собутыльников, кому надоела его неуемная агрессивность, врезал со злости. Предки Володи – и русские и азиаты. Первые всегда отличались по делу пития, вторые не имели иммунитета против алкоголя. Вымирали от водки еще в царской России, как индейцы в Америке от «огненной воды».

Отец Володи был видным человеком – ученым с именем. Работал в Академии наук. Володя мог бы пойти по его стопам. Придя из армии, поступил в университет и проучился два года. Но удержаться не смог. С треском вылетел за пьянство и систематическое нарушение дисциплины. Ну и со знаниями были большие проблемы.

А откуда эти знания могли взяться? Володя школу с трудом закончил – 9–10 класс в вечерней отмучился.

А как все начиналось? Когда в послевоенный 47 год в семье появился второй ребенок – сын, родители души в нем не чаяли. Жили тогда тяжело. Отец военную форму не снимал, так как другой одежды не было. Работал самозабвенно, отдавая всего себя науке, защитил кандидатскую диссертацию, а много позже – и докторскую. Нужно было кормить все разрастающуюся семью.

Володю записывали во всевозможные кружки, за ручку водили в музыкальную школу, где он учился пиликать на маленькой скрипочке.

Улица оказалась сильнее. Там была настоящая жизнь. Там были верные друзья и подруги. Там было весело и можно было делать все что захочешь. Впереди была длинная интересная жизнь.

Потом у Володи появился брат, и внимание родителей переключилось на него. Восьмилетний мальчик вначале остро переживал потерю исключительного места в семье, а потом понял, что появление брата принесло ему долгожданную свободу. Володю перестали опекать, он наконец–то был предоставлен самому себе. Это было счастье!

Энергия била из мальчика ключом, он не мог усидеть в скучной школе, не мог долго изучать эти нудные учебники. Память у Володи была прекрасная, схватывал он все на лету, поэтому времени на игры было много.

В большом трехэтажном доме, куда они переехали после того, как у Володи появилась еще одна сестра, было много новых друзей. Наверное, это были лучшие годы в жизни Володи. Он еще был ребенком, но его уже волновали школьные подруги, хотелось быть мужественным и щедрым, как герои трофейных фильмов. Хотелось ехать в авто, курить дорогие сигары, пить вино и чтобы тебя обожали девушки.

Пусть это были дешевые папиросы и дрянное вино, но они кружили голову не только ему, но и тем подружкам, которые оказывались рядом, и которым тоже нравилось внимание парней и та свобода, которой они были лишены дома, где их строго стерегли отцы.

В послевоенные годы двор жил словно большая интернациональная семья: русские, евреи, казахи, киргизы, украинцы и татары. В праздники во дворе играл патефон, все танцевали, пели, пили. Когда запускали первые советские космические спутники, весь двор от мала до велика вываливал посреди ночи на улицу и ждал, с нетерпением вглядываясь в черное небо, пролетающую рукотворную звездочку.

В семье Володи появился первый большой телевизор «Темп». В других семьях или вовсе не было никакого телевизора, или был маленький «КВН» со стеклянной линзой перед экраном, поэтому почти каждый вечер кто–нибудь из соседей приходил в квартиру Володиных родителей «посмотреть кино». Володя со своими товарищами проводил время или на крыше, где они были вне досягаемости родителей и над ними было лишь просторное небо, либо спускался в подвал, где одна комната была оборудована диваном, столом и парой кресел. Это был их «клуб». Сюда тоже не допускались взрослые. Здесь можно было втихаря выкурить папироску или выпить бутылку вина. Здесь же происходили и встречи с подругами.

А потом была пьянящая близость с одной из подруг и гордость собой, что он настоящий мужчина, который может подарить блаженство женщине. Не важно, что с этой Люськой переспали все его товарищи, он же лучше всех их. Сама Люська постоянно говорила ему об этом. Вот она, прекрасная жизнь – ему уже восемнадцать, он взрослый и может сам решать, как ему жить. Володя работает, оканчивает вечернюю школу, его ждет служба в армии. Надо, чтобы его дома ждала не только мать, но и верная подруга. И Володя с Люсей расписываются в ЗАГСе. Потом скандал дома, «холодная» соседская война – Люська жила в соседней квартире и, наконец, долгожданный призыв в армию. Три года не шутка, да еще вдали от Родины, в Германии! Есть время поутихнуть страстям и все расставить на свои места.

Много произошло за те три года: и подавление бунта в Чехословакии, в котором Володя принимал участие, и измены Люськи, о которых ему сообщала мать, и перемена родителями места жительства.

Хотя Володя и переживал потерю жены, но не очень долго. Военная форма ему шла, он сам ее перешивал, чтобы она сидела на нем словно влитая. Молодые девчата заглядывались на стройного старшину, охотно отвечали на его веселые шуточки.

Володя был полон жизненного задора и поддался уговорам матери поступить в университет. Уволенные в запас пользовались льготами, да и отец обещал помочь – среди преподавателей были его знакомые и ученики. Жизнь налаживалась. А вскоре Володя повстречал ту, которая согласилась стать его женой. У нее было все, что нужно для счастливой жизни: большая квартира с полной обстановкой, хорошая работа, но женщина мечтала о спокойной семейной идиллии, а этого Володя ей обеспечить не мог. Превыше всего для него были друзья – они ему не изменяли. Те, из старого двора.

Встречи друзей проходили шумно и с сильным возлиянием. Да и новые университетские товарищи тоже были не дураки выпить. Правда, многие из друзей уходили посередине празднеств, совмещали гулянки с учебой или работой. Володя так не мог. Если гулять, так гулять. Жизнь, она короткая, что завтра будет, мы не знаем. Некоторые из его друзей ушли из их двора тюремными коридорами, как и он сам. Правда, много позже. Второй жене довольно быстро надоели пьяные скандалы Володи, и он опять оказался холостым. Одинокая жизнь обладала своими преимуществами. Можно было спокойно приводить к себе в квартиру, которую снимал Володя, подруг из университета или просто знакомых.

Опять с ним была его дорогая свобода.

Через несколько лет, когда Володя был по горло сыт этой свободой, он вновь решил круто изменить свою жизнь. И снова причиной была женщина. Надежда была образцовой женой – шила, стирала, готовила обеды, работала в трех местах, помимо своей инженерной должности, чтобы обеспечить свою семью достатком. Тем более, что вскоре у них с Володей появился сын. Родители Володи наконец–то дождались внука. У старшей сестры Володи были только девочки, младшие брат и сестра еще не обзавелись семьями.

Надежда долго терпела выходки Володи, она, как и любая русская женщина, была привычна к мужскому пьянству. Но однажды сказала: «Баста!» и уехала в Россию к матери, увезя с собой Володиного сына и любимого внука его родителей.

А дальше – лучше не вспоминать, Володя сам с трудом помнит то время. Какой–то пьяный угар. Он еще раньше попробовал и пристрастился к анаше. Теперь же Володя вовсю курил «плант». Вокруг него собралась компания каких–то субъектов, а, может быть, Володя сам к ним пристал, этого он уже не помнит. Они–то и назвали его Графом. Володя всегда был стилягой и придирчиво выбирал себе стильную обувь и одежду. Кроме того, воспитание в приличной, образованной семье, где всегда были книги, которые Володя читал с удовольствием, выделяло его из среды малообразованных пьянчуг.

Потом было «дело», и еще несколько. Появились деньги, и можно было делать то, что ему нравилось. А нравилось ему пить, играть в карты и иметь женщин. Неважно, что они были затасканы и пропиты. Он получал от них то, что хотел. Большее его уже не интересовало. Потом был «провал», предварительное заключение, суд и колония.

После первой ходки Граф вышел с «авторитетом». Он даже гордился, что побывал «там». Мелкая шпана и фраера до ужаса боялись, что их заметут «мусора». А Граф уже побывал на зоне, так что его уважали и побаивались.

Вторую ходку он еле выдюжил. В стране был сплошной кавардак. В зоне заключенных держали впроголодь. Кормили ровно столько, чтобы те не загнулись раньше срока. Почти все были заражены туберкулезом. Когда вышел, решил – хватит с него, надо потихоньку жить.

Полтинник перевалил. Даже не заметил, как отец ушел в иной мир. Пришел Володя с зоны опять домой, к матери. Сколько прожил, а «ни кола, ни двора» не нажил.

Мать–то есть мать. Ей свое чадо всегда родным будет. Хоть и долгое время не было вестей от сына, а объявился – на душе легче стало. Она и на зону проведывать сына ездила.

Не долго, правда, длилась Володина жизнь под отчим кровом. Там жила еще и младшая сестра с мужем и двумя сыновьями. Бывало, иногда Володя принимал внутрь, ну и начинал куролесить.

Так что купили ему в селе какую–то халупу и отселили. Опять началась его свободная жизнь. Раньше Володя и стихи писал, и маслом картины писал, чеканил по меди, резал скульптуры из дерева. Способности у него были, за что брался, все получалось. Когда–то и на камнерезке работал.

Теперь, оставшись один в полупустом доме, Володя задумался над будущим. Надо было чем–то жить. Пробовал вырезать из дерева скульптуры. Ходил по рощам, искал коряжки и сучья. Но из–под его рук выходили какие–то уродливые создания с перекошенными лицами, вроде уродцев Урфина Джюса из Волшебной Страны Александра Волкова. Может быть, эти лица Володя видел на замысловатом узоре обоев в своей пустой комнате после очередной затяжки марихуаны. Иногда эти лица казались ему такими прекрасными и изящными, что он хватал карандаш и начинал обрисовывать их контуры прямо на обоях. Когда «кайф» проходил, Володя долго смотрел на неровные линии, пытаясь вспомнить, какой образ ему мерещился на стене.

Вокруг Графа стала опять собираться местная пьянь. У него в доме всегда можно было распить бутылку и, при необходимости, переночевать. Правда, через некоторое время в жилище у него не осталось ни одной вещи. Случайные товарищи бывало, прихватывали с собой что–нибудь из его нехитрого скарба.

Поплатившись после очередной пьянки здоровьем одного глаза и плохо видя другим, Володя потерял возможность что–либо делать своими руками. А тут на него свалилась новая беда.

Хотя доподлинно он не знал, случилось ли несчастье на самом деле или просто пригрезилось в одном из его наркотических снов. Граф убил человека. В пьяной ссоре выхватил нож и вонзил прямо в сердце. Потом в страхе убежал. Домой Граф так и не вернулся: вдруг этот кошмарный сон окажется реальностью?

Объявился Володя в соседнем селе и нанялся в работники Таджидину. Ему нужен был кров над головой и еда. Больше в жизни его ничего не интересовало. Даже женщины.

Он осторожно прислушивался к новостям из когда–то родного села, но там все было спокойно.

Возможно, произошедшее было просто его пьяным видением, но оно было настолько реальным и пугающим, что Володя решил больше дома не показываться.

В этом году ему стукнет шестьдесят один год. Не так уж и мало. Таджидин начинает ворчать, что Володя сдал за последнее время, не справляется с работой. А Граф и за дворника, и за пастуха, и за скотника. Зима нынче суровая была. Морозы лютые стояли. Убери, попробуй, навоз за шестью коровами, когда все взялось льдом. А хозяйство большое. И уток надо кормить, и кур. Овец пасти. С раненого утра до позднего вечера бьется Володя – везде надо поспеть. Да и здоровье стало пошаливать. Тяжело по снегу или по мокрой от дождя траве весь день таскаться. А одежду Таджидин не покупает. Вот Володя и донашивает все, что остается от племянников да от брата. А оно все ветхое, долго не держится.

Хорошо, что кругом, куда ни глянь – конопля густо растет. Покуришь и дальше жить можно. Один раз Володе даже сам Господь Бог пригрезился. Говорит Он Володе, а они с ним на небесах стоят: «Что, нравится тебе у меня?» А у Володи слов нет, такая лепота вокруг. И по телу блаженство разливается. «Ничего, скоро у меня жить будешь», – опять говорит ему Господь и смеется.

Вот и мать умерла, и уже никто не ждет Володиного появления в городе, да и сам он не спешит туда. Ему там делать нечего. Хотя и тут стало так же тяжело жить. Устал он от зимнего холода, промозглых, мокрых дней осени и весны. Летнее пекло иссушило его и без того сморщенное лицо, обрамленное спутанными седыми волосами и бородой, желтой от табачного дыма. На вид Володе можно дать и семьдесят лет, и восемьдесят. А он все тащится вдоль канала за пасущимися коровами и представляет себя ловким и сильным, как Тарзан из старых, давно забытых фильмов. Ребятня кричит ему вслед: «Йог идет!», и Володя гордо расправляет свои худые плечики. Да, он – йог, у него здоровья – всем бы такого!

Граф остановился и повернул к берегу канала. Надо сполоснуть вспотевшее лицо. Он осторожно встал у края воды и, подслеповато щуря единственный видящий глаз, наклонился зачерпнуть сложенными ладошками воду из быстротока. И тут же ткнулся головой в мутноватую воду канала. Шкодливая корова, недавно под самым его носом утянувшая с соседского поля куст кукурузы, увидев своего пастыря в неудобной позе, не преминула отомстить Володе за его тяжелую палку. Один удар головой под зад – и Граф, матерясь и чертыхаясь, летит в воду. Корова, победно подняв хвост, гордо отбегает на безопасное расстояние. Володя вылезает на берег злой, мокрый, с налипшей грязью на волосах. Потом, немного отойдя, смеется – вот до чего хитрая скотина! Хоть Володя и ругается на животных, матерится, лупит по чему придется кулаком или дубиной, чтобы слушались его на прогулках, а все же привык он к ним. Они могут быть такими теплыми и ласковыми. И каждое утро, когда Граф выползает из своего логова на свет божий, они радуются его появлению и шумно извещают его об этом.