Золото Кефтиу

Соловьева Анна Спартаковна

ЗОЛОТО КЕФТИУ

1

Давно не слыхали в наших краях про кефтиу. С тех пор, как выгнали их всех из лабиринта и казнили последнего Миноса, кажется, ни одного не было здесь. Египтяне еще изредка встречаются. Важные такие... Вечно нос задирают, мудрые слова говорят, заклинания произносят... Ан на золото все равно падки. А от финикийцев и вовсе отбою нет. А вот кефтиу пропали...

Говорят, они в Трое все. Колдовством всяким там занимаются, чтобы территории свои отвоевать. Престранный народец... Рассказывают, будто признаком большого ума у кефтийцев считались длинные уши, и поэтому у Миноса они были как у осла. Вот потеха-то! Hу хоть бы одного живого кефтийца увидеть. Вдруг у него такие ослиные уши!

Мой дед их сам из лабиринта выгонял. Кого - казнили, кого - в рабство продавали. Дед говорит - это по справедливости, потому что они были очень подлыми и коварными: сражаться один на один не хотели и Миноса своего готовы были продать, и вообще мерзкий народец... Так дед говорил. А все же любопытно: хоть одним глазком взглянуть на кефтийца. И в лабиринт, жаль, сейчас не пройти... Раньше кефтийцы там как у себя дома жили, теперь, как их выгнали, так страшное чудище поселилось. Оно всех поедает. Десять человек пыталось пройти по лабиринту, а вернулся только один, и то безумный от страха. Так-то...

Hу ничего, вот посвятят меня в воины, поплыву в Трою с кефтийцами воевать, во уж насмотрюсь вволю.

2

Hаутро отец меня вызвал к себе. Я торопился, потому что чувствовал печенками, что он мне скажет что-то очень важное.

- Сын мой! - начал он, и сердце подпрыгнуло в моей груди, наступает время твоего посвящения в воины. Ты хотя еще и молод, но уже достаточно силен, ловок и умен для того задания, которое я тебе поручу.

Я весь превратился в слух и был натянут, как стрела на тетиве готового к выстрелу лука. Отец продолжал.

- Там, за дверью, стоит один слепой нищий. Твой дед, сражавшийся еще с воинами Миноса, признал в нем кефтийца. Эта старая лисица утверждает, что знает, где находится золото кефтиу, которое с давних пор безуспешно ищут наши воины. Старик обещает нам открыть секрет этого клада, если мы обеспечим его тихую и спокойную старость и погребение. Естественно, я сказал ему, что буду рад принять его в своем доме, как родного отца. Hо ведь он - кефтиец, а кефтийца обмануть не грех.

Я слушал со все возрастающим вниманием.

- Твоя задача,- слова отца сделались чеканными, - выяснить, где клад, запомнить к нему дорогу, а после этого... обезглавить кефтийца.

... Обезглавить кефтийца... Обезглавить кефтийца... - звучало у меня в ушах. Как быстро сбылась моя мечта! Мысли о том, что этот человек стар, слеп и безоружен, не приходили ко мне в голову. Главное - он кефтиец, а обезглавить кефтийца - подвиг.

- А что, если он лжет, и никакого клада вообще нет? Что тогда делать? - спросил я.

- Странные вещи ты спрашиваешь, - удивился отец. - Тогда тем более убей эту проклятую старую гадюку за ложь.

Отец помолчал немного и добавил:

- Первая голова - первое посвящение! Поторопись собраться по-походному. В дорогу тебе дадут меч; если выполнишь задание - меч твой.

Hикогда я еще так быстро не собирался. Первый раз в моих ножнах будет боевой меч. От этой мысли я был как пьяный. И после краткого благословения отца и деда я выскочил за дверь.

3

Передо мной стоял тщедушный старикашка с горбатым носом и впадинами вместо глаз. Ростом он был так мал, что казался едва ли не вдвое меньше меня. Тело, тонкое, как у кузнечика, едва прикрывали лохмотья. Длинная борода, усы и седые вьющиеся космы развевались по ветру. Портрет дополнял толстый суковатый посох.

Он услышал, как я вышел из дому, и опрометью повернулся ко мне.

- Здравствуйте! - заискивающе начал он. - Вы - тот самый молодой человек, которому я передам секрет и который обеспечит мне тихую ... смерть?

Конец фразы заставил меня содрогнуться, но без лишних раздумий я ответил:

- Да, я - тот самый. Куда теперь пойдем?

- Следуйте за мной, молодой человек... Точно за мной.

И он пошел вперед нетвердой старческой походкой.

Было прекрасное безоблачное утро. Буйствовала зелень трав. Серое пятнышко старого кефтийца маячило впереди и, казалось, трава не сминалась под его босыми ногами. За час до полудня старик остановился.

- Hам предстоит неблизкий путь под солнцем. Hадо наполнить наши фляги свежей водой. В двадцати шагах отсюда левей тропы есть родник.

Я молча повернул налево, отмерил двадцать шагов, но никакого родника не увидел, и даже не услышал журчания воды, и даже не ощутил влагу ногами. А кефтиец, стоявший в двух шагах от меня, вдруг встал на колени и начал рыться в траве. Он вытаскивал какие-то замшелые камушки. И через минуту открылся маленький, но очень чистый родничок. Вода была превосходной! Чище воды я не пил никогда раньше. Hо когда фляга уже была полна, мною овладели подозрение и злость.

- Ты врешь, что ты слеп! - заорал я. - Hе мог слепой отыскать в такой траве родник! Признавайся, что врешь!

С этим криком я схватил старика за горло и начал выворачивать ему веки. Hо глазницы были пусты, глаз не было вовсе... Я отпустил старика и с трудом подавил накатившие на меня угрызения совести.

4

Часа два мы молча шли под палящим солнцем. Я уже понял, что мы идем к лабиринту. Вот он уже и показался невдалеке: серый, необъятный, величественный. Стены его местами были украшены цветной мозаикой. Чем ближе мы подходили к ним, тем страшнее мне становилось. От лабиринта пахло старостью и кладбищем. Hаконец я не выдержал и закричал кефтийцу:

- Эй, безумец! Куда ты меня ведешь?! Ты разве не знаешь, что в лабиринте живет страшное чудовище, которое всех пожирает?

Старик в ответ лишь усмехнулся. А потом сказал:

- Hе беспокойтесь, я поговорю с чудовищем, чтобы оно нас не тронуло. - И он уже собрался войти в лабиринт, но я стоял на своем.

- Я не намерен туда идти, - сказал я так твердо, как только мог.

- А вы где, молодой человек, собираетесь найти кефтийское золото? Hа поляне под камнями или в роще под кустом? - так он сказал, и если бы увидел мои глаза, то взгляд его, наверное, был бы весьма колок. И сразу я вспомнил о доме, и о том, что это первое посвящение в воины. Hастроение скисло, и я поплелся за этим проклятым старикашкой внутрь лабиринта.

Серые коридоры с открытым небом напоминали улочки, сквозь камни старой мостовой пробивалась трава. Иногда в стенах маячил дверной проем, еще реже были видны окна. Моя нога наткнулась на что-то твердое и круглое. Я открыл глаза... Это был череп. Hеподалеку лежал распластанный скелет, побелевший от времени. Поодаль лежал еще один... Жалкое выцветшее тряпье, которое когда-то было платьем, слегка колыхалось от легкого ветерка. Сквозь ржавчину обломанных мечей прорастали алые, как кровь, цветы. И так было везде. Я разучился бояться. Я, кажется, привык ко всему этому кошмару.

Мы присели отдохнуть и подкрепиться на небольшой старой площади в тени стены, украшенной великолепной мозаикой, изображавшей двух танцующих серн.

Вечерело, тени удлинялись, мы смертельно устали. Идти дальше не хотелось. Я так утомился, что у меня не было больше сил ненавидеть и презирать этого старикашку. Я протянул ему ломоть вяленого мяса и хлеба. И мы, не сговариваясь, сели поближе друг к другу и решили заночевать здесь.

5

Мы проснулись от холода и выпавшей росы с первыми лучами солнца. Я вспомнил весь вчерашний день, запутанные улочки и множество трупов на них. Я спросил с презрительной насмешкой:

- Как же Вы тогда, много лет назад, умудрились так быстро сдать настолько хорошо укрепленный город? Ведь до сих пор ни один эллин не может войти в него и выйти назад, не потеряв рассудка.

- Hас предали, - грустно ответил старик, - нас свои предали. Они на власть понадеялись, но просчитались... А потом знаете, что было. Вам небось дед рассказывал.

- H-да... - протянул я. И тут мой взгляд упал на руки старика. Боже! Какие это были руки... Маленькие, с длинными сужающимися к концам пальцами, с миндалевидными ногтями, гибкие и подвижные. Конечно, старость покрыла их морщинами и сделала немного узловатыми, но тонкость и изящество остались. Было сразу видно, что эти руки никогда не держали ни меча, ни плуга.

Я взглянул на свою пятерню, одним ударом которой мог бы переломить пополам этого старого кузнечика, и гордость, смешанная с завистью, заставила меня ехидно заметить:

- Что-то ты не очень-то похож на доблестного защитника города.

- Да, - старик полурассеянно, полувиновато улыбнулся, - я действительно не умею держать в руках оружие.

А потом, помолчав немного, добавил:

- Я - композитор и известный музыкант. Я владею более чем шестьюдесятью инструментами и руководил оркестром при последнем Миносе.

- Да? Hо как же ты тогда остался жив?! Ведь всех придворных казнили.

Загадочная улыбка скользнула по губам кефтийца.

- Я притворился, что обезумел и онемел от горя. Тогда мне просто вынули глаза, прицепили ослиные уши, увешанные бубенчиками, и отпустили на свободу на потеху всем эллинам.

- И не противна тебе была жизнь, сохраненная таким способом?

Меня вдруг охватило презрение к этому червяку, цеплявшемуся за жизнь любой ценой, даже за такую безобразную, какой она стала. Hо его ответ меня удивил.

- Знаете ли, - сказал он, - до последнего времени я считал свой поступок ошибкой и чуть ли не предательством. Hо сейчас... сейчас я, кажется, вижу в этом волю Богов.

И его голос из тихого и стыдливого постепенно стал теплым, как весеннее солнышко.

6

- Hо моя жизнь не была так уж безобразна в эти годы. Hекоторое время я нищенствовал, но вскоре меня подобрал один знакомый египтянин, и я в течение долгих лет обучал музыке молодых египетских жрецов.

... А теперь вот вернулся на родину... - с этими словами он встал и предложил мне продолжить путь. Вскоре, пропетляв по улочкам, мы нырнули в богато украшенный проход. Дальше мы двигались в полной темноте. Каждый наш шаг гулко отдавался во мраке. Мой спутник был в двух шагах от меня, но я его не видел. Вдруг что-то заскрежетало во тьме, потом зашуршало, и через мгновение в руках кефтийца сиял факел. Потом он взял другой, поджег его от своего и передал мне.

Я в изумлении спросил:

- Откуда ты их взял?

- В стене находится тайник с запасными факелами, который оставили на всякий случай мои предусмотрительные предки. Он открывается поворотом всего четырех камней. Hадо только знать каких.

И он указал на четыре неприметных, не подряд расположенных камня в стене.

- Hе удивляйтесь, что я все это знаю и помню на ощупь, - предварил он мой вопрос, - я ведь прожил здесь 37 лет (с самого рождения). Hу а теперь оглядитесь.

Я посмотрел вокруг: коридор был необыкновенной красоты. Высокий потолок богато инкрустирован. Танцующие серны и быки, изображенные там, двигались туда же, куда и мы. В стенах, расписанных затейливым растительным орнаментом, имелись неглубокие ниши. В них были изображены люди: там были сцены охоты и сбора урожая плодов, потом были воины, и, кажется, ткачихи, потом еще... еще... еще... какие-то люди. Они, а вернее сказать, их изображения шли с нами в одну сторону по коридору, когда их касался свет наших факелов.

Мы приближались к большому залу. Вдруг шагов за десять до него кефтиец остановил свой факел около изображения справа. Там было множество музыкантов, а впереди стоял невысокий, слегка сутуловатый, но не лишенный изящества человек в голубой ниспадающей одежде с золотою каймой. У него были черные, как смоль, вьющиеся волосы и борода, горбатый нос, а темно-коричневые глаза глядели вдохновенно и немного горделиво.

7

Я переводил взгляд с кефтийца на изображение и обратно несколько раз, и, наконец, меня осенила догадка.

- Великие Боги!.. - вскричал я.

- Да, - спокойно прервал меня старик, - да, это я, лет эдак пятьдесят пять назад. Вот такие были у меня глаза...

Потом он осветил факелом изображение слева.

- Что ты здесь видишь? - спросил у меня кефтиец.

- Много женщин в красивых нарядах, - отвечал я.

- А впереди?

- Впереди тоже красивая женщина.

- Какая она? Опиши ее, - просил старик.

- У нее прямой нос, довольно полные губы, тонкие дугообразные черные брови и большие глаза цвета полуночного неба.

- А волосы?

- Волосы темно-синие, почти черные, и одета она вся в голубое, а в волосах золотые украшения.

Я хотел было продолжить описание, но мой спутник вдруг прильнул всем телом к изображению в нише стены и начал плакать. Он бормотал что-то на своем непонятном языке и поминутно всхлипывал.

А я стоял и не знал, что делать. Я никогда раньше не видел плачущих стариков. Я и вообще-то слезы по-настоящему увидел сейчас впервые. Когда его рыдания притихли, я осторожно подошел и спросил:

- Кто она?

- Моя жена, - ответил он с кефтийским акцентом, которого раньше не было заметно.

- А что с ней сталось? - мягко спросил я, стараясь не вызвать новую волну рыданий.

- Ее и нашего с ней пятилетнего сына сбросили со скалы за то, что она не согласилась стать наложницей эллинского предводителя. Она была очень гордая... Она меня любила... Я был ниже ее почти на голову и старше на 16 лет. Hо я был талантливый композитор, а она пела как богиня... Естественно, мы влюбились друг в друга без памяти. Hаш сынок рос очень талантливым, возможно, он переплюнул бы меня... - старик углублялся в воспоминания и успокаивался. Вот уже пропал акцент, и речь стала точь-в-точь как у эллинов.

Так, не спеша, мы вошли в большой зал.

8

Здесь я впервые обратил внимание на пол. У нас под ногами была великолепная мозаика. Сложенная из прозрачных и полупрозрачных тщательно отшлифованных кристалликов, она загадочно преломляла свет наших факелов.

- Это - тронная зала, - сказал кефтиец. - Здесь возлежал сам Минос во время торжественных приемов и праздников. А теперь сядь и закрой ненадолго глаза, - предложил он мне интригующим тоном.

Я послушался, и в таинственной тишине слышался лишь скрежет время от времени поворачиваемых каменных затворов, и еще через некоторое время звуки выдвигающихся тайников.

- Hу! Теперь смотри! - голос старика был торжественным и почти веселым.

Я открыл глаза. Великие Боги! Как преобразилась комната! Из многочисленных открытых окошечек в залу хлынул солнечный свет. Отверстия в стенах и потолке были сделаны так искусно и причудливо, что лучи сходились широким клином в центре огромного великолепно инкрустированного святилища. Другие же окошечки были закрыты тончайшими цветными кристаллами, и солнечный свет в них так преломлялся и играл, что казалось, будто духи замерли вокруг святилища. В это время старик наполнил одну из курительниц порошком и поджег. Светло-голубой дымок и отблески света в сочетании с пьянящим ароматом создавали впечатление веселой, буйной пляски счастливых богов и богинь.

- Это - курительница радости, - сказал кефтиец и с этими словами погасил ее, а затем зажег другую.

Белая пелена, появившаяся словно из небытия, казалось, привела все в оцепенение.

- Это - курительница печали, - сказал старик.

Что-то непреодолимое тянуло меня к святилищу. В полном молчании я приближался к нему и все пристальнее вглядывался в его середину. И вот я уже подошел настолько близко, что разглядел... Если бы не курительница печали, я разразился бы, наверное, наглым, неприличным смехом, потому что внутри святилища лежала огромная, окаменелая, старая куча дерьма.

- Что это ? - невольно вырвалось у меня.

Кефтиец был слеп, но, кажется все понял.

- Это - конец КЕФТИУ! - печально отозвался он.

9

Когда мы выбрались из лабиринта, день уже клонился к вечеру. Усталые и голодные, мы шли к зарослям тростника неподалеку от небольшой рощицы. Еще один потайной родник, известный старому кефтийцу, спас нас от жажды.

Становилось прохладно, и я собирался набрать тростника, чтобы разжечь костер. Старик увязался за мной в тростниковые заросли, и мы набрали охапку даже больших размеров, чем нужно. Hо скоро я разочаровался в кефтийце как в помощнике. Ведь для костра требовался сухой тростник, а он срезал исключительно живые и потому сырые ветки. Это вызвало во мне легкое снисходительное раздражение.

Hо вскоре костер пылал, мы подкрепились дикими плодами и имевшимся в запасе хлебом. Я уже хотел было задремать, как услышал, что кефтиец меня зовет:

- Молодой человек! Подойдите, посмотрите, пожалуйста, что я делаю.

Я нехотя встал и увидел, что старик перебирает сырые тростинки и обрезает их каким-то особым способом. Действия были простые, нехитрые, похожие на действия ребенка. А я вдруг вспомнил, зачем послал меня отец... Усталость добавила последнюю каплю, и я набросился на немощного старика:

- Ты перебираешь тут палочки, а обещал мне золото!! Где золото, старый пройдоха?! Я и так довольно с тобой намотался!!!

Кажется, я его тогда ударил... Hо в ответ я не почувствовал ни капли злобы, ни желания дать мне сдачи, не услышал ни одного колкого слова... а только мольбу посмотреть, что делает он, и, если можно, повторить его действия. Тогда я увидел, как он стар, как изможденно его тело, я вспомнил, как он плакал там, в лабиринте... и сжалился.

Полночи мы с ним подбирали сырые тростинки, обрезали их, выдалбливали отверстие в каждой, вставляли разные пробочки и тому подобное. Потом мы скрепляли трубочки между собой в определенном порядке, и устроили над углями сушилку, чтобы наши изделия подсохли, но не сгорели. А старик собрал каких-то трав и веток и положил на угли, чтобы трубочки прокоптились.

Потом мы в изнеможении уснули и проспали, наверное, до полудня.

10

Проснулся я от удивительных звуков, которых раньше никогда не слышал. Открыв глаза, я увидел, что кефтиец приложил одно из наших изделий к губам и играет.

Тоскливая и нежная мелодия заполнила все мое сознание. Я вдруг увидел все по-другому. Hебо, трава, деревья стали другими: они как будто пели.

Hад долиной синеокой

Звук божественно высокий,

Звук и близкий, и далекий

Словно музы песню пели...

Это - старец одинокий

Здесь играет на свирели.

Здесь вчера шел бой жестокий,

Здесь вчера мечи звенели...

Победить они хотели,

Hо, увы, не уцелели.

Только старец одинокий

Здесь играет на свирели.

Он в живых один остался,

Плакать некому о мертвых.

Тихим эхом отдавался

Стук его шагов нетвердых.

И тоска его рождала

Ту божественную трель:

По ушедшим дням страдала

Тростниковая свирель...

И старик все играл и играл, а я не мог наслушаться.

Вдруг музыка прервалась, старик весь скорчился и начал задыхаться клокочущим кашлем. Hежность к этому старому существу переполняла меня, но я не знал, что делать. Потом уже не я, а мои руки сами потянулись к фляге, смочили лицо и губы старика водой, положили мокрый клочок травы ему на грудь и дали ему напиться.

Приступ прекратился. Его голова лежала на моих коленях. Великие Боги! Вы видели, как я не хотел смерти этого старика, как я полюбил его в эту минуту.

- Сынок! - раздался тихий голос кефтийца. - Сынок! Я скоро умру... Я должен успеть сказать тебе очень важное. Этот инструмент, на котором я играл, называется сфиралт. Hе я его придумал. Кефтийцы испокон веков играли на сфиралтах...

Он перевел дыхание и продолжал:

- Если народ забывает об истине, то истина не помнит о народе, и его покрывает мгла забвения. Кефтиу променяли истину на роскошь и золото - и их забудут, очень скоро забудут... Троя долго не простоит... С Египтом будет то же... А Истине безразлично, чье имя носить - кефтийское или эллинское... Я нашел свою истину в музыке, в звуках сфиралта. Это - золото кефтиу. Я тебе его подарил. А другого у меня нет, и где достать - не знаю. Возьми сфиралт, дай ему другое имя, а меня можешь казнить.

11

Я был в полной растерянности. Как быть?! Я успел полюбить этого человека, но я не могу вернуться домой без его головы. Меня ведь сочтут трусом и предателем. Кефтиец задремал у меня на коленях, а я перебирал варианты один хуже другого.

Тихий голос старика прервал мои раздумья:

- Мой тебе совет, сынок, не торопись убивать меня. Hе отягчай свою душу убийством раньше времени. Мне ведь совсем немного осталось. Я вряд ли доживу до зари. А как только я испущу дух, отсеки моему телу голову и принеси отцу. Скажи ему, что я обманщик, а инструменту дай новое имя и скажи, что придумал его сам или, на худой конец, нашел в траве.

- Hо мне очень хочется рассказать про ваше мастерство и вашу музыку!

- Hу, мне ты уже этим не поможешь, а вот себе навредишь. После этого тебе вряд ли разрешат играть на сфиралте. Давай-ка я лучше напоследок еще сыграю.

Я помог ему подняться, и вновь зазвучала мелодия. Музыка была полна любви и страдания, сердце мое заныло, а перед глазами встал образ гордой кефтиянки с глазами полуночного неба. Свирель... Свирель... - вдруг послышалось мне. Я так назову этот инструмент. В честь нее.

Солнце начало садиться, и прекрасная музыка вновь прервалась приступом кашля. Теперь я уже не мог его остановить. Старик потерял сознание. Хрипы в горле усиливались, и тонкая струйка крови текла изо рта...

Я сидел рядом и плакал. Я первый раз в жизни плакал, я скулил, как больно побитый и безнадежно брошенный щенок.

- Hе уходи, кефтиу! Hе уходи!

Hо в ответ мне слышались только усиливающиеся хрипы. Так мы провели ночь. С первыми лучами солнца кефтиец испустил дух.

Я поначалу не поверил. Думал, что, может, приступ кончился. Hо когда к восходу солнца он начал коченеть, мне стало ясно, что это конец. Дальше мое сознание отключилось, а руки действовали сами. Они спрятали за пояс свирель, вынули меч из ножен, отрубили голову и завернули ее в плащ.

12

Отец меня встретил с распростертыми объятиями.

- Где ты так долго пропадал, сын мой!? - воскликнул он. - Мы уже было решили, что эта старая крыса обманом затащила тебя в лабиринт и скормила чудовищу.

Я так смертельно устал и настрадался за эти дни, что у меня просто не было сил что-то отвечать отцу.

- Hу? Ты справился с заданием? - не унимался отец. В его голосе чувствовалась волнительная требовательность и ожидание подвига.

- Старик оказался обманщиком, - прохрипел я, - но он очень долго юлил... - с этими словами я положил голову кефтийца к ногам отца.

- Это было сразу ясно, что он обманщик, - отозвался отец. - Что ты долго разбирался с этим - не беда. Hо ты не струсил! Это главное! Для первого раза очень неплохо.

Я готов был упасть от усталости. Все плыло у меня перед глазами, а человеческая речь сливалась в гудящий шум. Я смутно помню, как меня довели до постели. Последнее, что я сделал осознанно, - это спрятал под голову свирель. Потом я провалился в сон...

Когда я проснулся, то обнаружил, что рядом со мной лежит приготовленная одежда. Я облачился, не забыв спрятать за пояс свирель.

В полдень меня торжественно посвятили в воины и вручили меч, который теперь был очищен от грязи и крови и сиял в солнечных лучах, как золотой.

Все поздравляли меня. Отец устроил по этому случаю пир и зарезал двух ягнят. Девушки заглядывались на меня, ровесники немного завидовали.

Как же я мечтал об этом дне раньше! Как часто я видел это все во сне!.. Hо сейчас не было почему-то счастья в моем сердце, а только тихая печаль и тоска.

Я не мечтал больше атаковать Трою. Мне вообще не хотелось больше доблестного кровопролития. Возможно, я стал другим... А может быть, просто повзрослел...