Золотой фазан

Глава 1 Знакомство. — Подготовка экспедиции. — Отплытие. — На пароходе по Байкалу

— Войдите! — голос из-за двери раздался глубокий, звучный.

Коля потоптался на пороге, стянул гимназистскую фуражку со светлых вихров и шагнул вперед. В просторной комнате с зелеными обоями за ореховым столом сидел человек.

При появлении Николая он вежливо поднялся, что еще больше сконфузило юношу, — не пристало штабс-капитану из самой столицы раскланиваться с юнцами вроде него. Но внутри прокатилась теплая волна приязни. Впрочем, и без того офицер был приятных манер и наружности — высокий, плечистый, с пышными усами и белой прядью у виска, придававшей молодому еще лицу некоторую таинственность.

— Помощник топографа Сибирского отдела Русского Географического общества Николай Ягунов, выше благородие, — хрипловато от волнения отчеканил Коля, — Его высокопревосходительство генерал Кукель велели мне явиться к вам, Николай Михайлович… на ознакомление, так сказать…

«Вот дурак, — сбился, залепетал!» — чувствуя, как зарделись уши, подумал он.

— Стало быть, тезка, — весело прищурясь, сказал Николай Михайлович, — Как по батюшке?

Яковлевич…

Ну-с, Николай Яковлевич, что ты о моей надобности знаешь?

Их высокопревосходительство говорили, вам слуга в дорогу до Николаевска надобен.

Не слуга — товарищ! — чуть сдвинул брови штабс-капитан, и Коля разом ощутил, что он может быть очень грозным, — Мужчина на то и мужчина, чтобы уметь самому о себе позаботиться. И я, уж поверь, в слуге не нуждаюсь. Мне нужен спутник, — русский человек, к здешней природе привычный, не размазня. Потому как и верхом идти придется, и пешком, и на лодке. И под дождем мокнуть, и гнусь кормить. Да и чтоб мимо мишени на аршин не мазать, порох и пули в тайге золота дороже.

«Так вот почему их высокопревосходительство меня послал!» — обрадовался Коля. Он, признаться, недоумевал, отчего вдруг генерал решил похлопотать за едва окончившего гимназию сына ссыльной, пусть даже мать уже много лет и жене его, и детям, и самому губернатору платье шьет.

— Вижу, огонек в глазах загорелся, — стало быть, к ружьецу прикладывался, — приподнял бровь Николай Михайлович, — Да уж, здешние места для этого — прямо благодать! Что, юноша, на охоту ходить случалось?

— Случалось! — обрадованно вскинулся Коля, — Первый раз батя на охоту взял, едва мне семь лет сровнялось. Да и потом, пока батя жив был, часто хаживали. И на уток, и на тетеревов. Белок били, бобра. Соболя иногда удавалось.

— И что, сколько на твоем счету беличьих шкурок? На шапку-то настрелял? — Николай Михайлович явно оживился.

— Двадцать, — не без гордости выпалил Коля. Знает штабс-капитан, о чем спросить. Белка — зверек шустрый и мелкий, а чтобы шкуру не попортить, выстрел должен быть очень метким. Не зря же говорят: «он за сто шагов белке в глаз попадет».

— Фью, — Николай Михайлович уважительно присвистнул, — Хорошо, если так-то. А зверя покрупней брали?

— Раз довелось, — скромно сказал Коля, хотя это было самым главным в его жизни событием, — Прошлой зимой подняли из берлоги медведя, вот только у бати осечка вышла, так медведь-то едва нашу Белку не задрал. Пока батя ружье перезаряжал, я его на рогатину поднял, как здешние буряты. Еле успел батя, медведь-то уже рогатину поломал и почти ко мне подобрался…

— Так прямо и кинулся?

— Так ведь он того… задрал бы Белку нашу. А она у нас не просто собака — лучшей лайки во всем Иркутске не сыскать! И так весь бок ей располосовал, я месяц ее выхаживал…

— Хорошо, — кивнул чему-то своему Николай Михайлович, — Что еще умеешь?

— Ну… — замялся Коля, — Читать, писать, считать, само собой… Рисовать немного. Латынь изучал, географию, естествознание…закон Божий, — он лихорадочно перебирал в памяти свои гимназистские умения.

— Это, конечно, хорошо, — кивнул Николай Михайлович, — Но для целей моих не особо надобно. Мне достаточно уже ученых писарей сватали. Хм… топограф… стало быть, карты разумеешь?

— Немного. Больше пока срисовывать приходится те, что обветшали.

— А на местности по солнцу и звездам определишься?

— Могу, — Коля от облегчения широко улыбнулся, — Мы с батей за триста верст на соболя ходили, к самому Верхоленску. Это туда, на север. А на юг по льду Байкала до Энхалука доходили. И на Ольхоне нерпу били…

— А шкурки-то, поди, батя выделывал?

— Больше батя, — честно ответил Коля, — Белок позволял, а соболя — ни-ни, больно дорого ошибка-то встанет…

— И то ладно, — снова кивнул Николай Михайлович, — Верхом ездить умеешь?

— А как же! Здесь, по городу-то, это незачем, — Коля презрительно фыркнул, хотя на самом деле все бы отдал за своего коня, вот только держать его слишком дорого выходило, — А летом я с десяти лет на подпасках в табуны подряжался. Здешние буряты, они до коней страсть как охочи…

— Вот и славно. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать, — Коля сначала хотел соврать: в конце концов, до семнадцати ему всего-то пара месяцев оставалась, но что-то в Николае Михайловиче было такое, что он нутром почуял — если соврать, он узнает. Обязательно. И лжи не простит, — Семнадцать в августе сровняется.

— Маловато, по столичным-то меркам, а? — Николай Михайлович снова пронзил его взглядом, — Ну а мне в самый раз. Парень ты крепкий, не хлюпик, по виду шестнадцати и не дашь. Вон, товарищ мой горемычный, Кехер, — я его с самой Варшавы за собой притащил, а он что? Не вынес, скис. Интерес, говорит, у меня на родине сердечный. Амалия фон-какая-то. Что поделать? Вот и остался я по этому сердечному интересу без спутника. Так-то.

Коля только плечами пожал. Дурак он, этот Кехер. Пол-России проехал, столько повидал, и еще больше мог, а повернул назад из-за какой-то юбки.

— Так что, тезка, — посерьезнел Николай Михайлович, — Дел у меня невпроворот, экспедицию еще месяц собирать буду, и ты мне очень даже понадобишься прямо с завтрашнего дня. Иркутск — город для меня незнакомый, а в дорогу много всего закупить надо. И денег на то не сказать чтобы много. Будешь мне подсказывать, где и что лучше купить, да и учиться помаленьку.

Коля снова кивнул, хотя ему очень хотелось спросить, чему именно предстоит учиться. Неужели той же скукотище, что в гимназии?

— А пока вот тебе первое поручение: отнеси-ка на почту мои письма, да спроси, не приходило ли чего на мое имя. Я, брат, этих писем из Петербурга очень жду.

Коля взял конверт и повернулся, чтобы выйти, но вслед ему донеслось:

— Эй, тезка! А про жалованье-то забыл спросить? Что робеешь? Чай, не лишние деньги-то будут?

— И что…жалованье? — проглотив комок в горле, спросил Коля. Он и не чаял свои деньги получить — довольно было бы и того, что с материной шеи слезет. И так после смерти отца она из сил выбивается, чтобы их с сестренкой прокормить. А неужто и ей что-то оставить выйдет?

— Двадцать рублев я тебе перед отбытием выдам, вперед, — сказал Николай Михайлович, понимающе усмехнувшись, — В тайге деньги незачем, кормиться будем чем добудем, — А уж по прибытии еще двадцать. И на обратную дорогу, если меня что-то задержит.

Коля, не веря своему счастью, вихрем скатился по ступеням. Так ведь оно не бывает, — чтобы за то, о чем только мечтал, еще и деньги платили!

Иркутск расцветал сибирской поздней весной. С Ангары тянуло прохладным ветром с чистым речным запахом, и воробьи чирикали вовсю. В палисадниках набухали почки на черемухах, обещая богатый урожай и изумительные черемуховые пироги, какие лучше, чем в Иркутске, нигде на белом свете не выпекают.

Коля мигом долетел до почты, остановился в дверях, надел фуражку для солидности. И только тогда решился прочитать надпись на конверте.

На нем крупными, размашистыми буквами значилось:

«Ну вот и началось,» — думал Коля, глядя, как между светлым бортом парохода и пристанью ширится полоса прозрачной воды. Месяц пролетел так быстро, что даже не верилось. Каждое утро Коля поутру являлся к Николаю Михайловичу и получал от него ворох поручений: слетать ли на почту или в скобяную лавку, разузнать, где подешевле продают порох, дробь, холстину… После обеда Коля возвращался и садился за ученье: с помощью Николая Михайловича учился разбираться в картографии и переписывать карты, зарисовывал из иностранных альбомов, в большом количестве привезенных Пржевальским в Иркутск, зверей и птиц, читал об их повадках и способах охоты….

Николай Михайлович привез с собой и учебник по географии, написанный им во время его работы в Варшавском юнкерском училище. Читать его, к удивлению Коли, считавшего учебники непременной частью гимназистской каторги, оказалось интересно и легко, и за этот месяц Коля узнал о географии и картографии больше, чем за год в гимназии. Понемногу Коля начал осознавать, зачем Николай Михайлович приехал в Иркутск и что именно ему (и Коле) предстоит. Грандиозность поставленной цели поражала: описать доселе практически не изученную мировой наукой природу Уссурийского края, нанести на карты реки, долины, болота и горные хребты по всему маршруту, собрать и привезти образцы растений, шкуры животных и чучела птиц…Ко всему прочему, за столом Николая Михайловича много обсуждались и чисто практические задачи, которые Сибирский отдел Русского географического общества поспешил приобщить к планам экспедиции: разведать возможность пароходного сообщения по Уссури, описать имеющиеся села и живущих в них людей, оценить удаленность поселений от основных конных и водных путей на предмет организации в дальнейшем почтовых и военных казачьих станций… В общем, дел было так много и таких важных, что дух захватывало. Коле как-то и не верилось, что он не только увидит все своими глазами, но и сам будет в этом деле участвовать.

И вот, ярким солнечным весенним утром 26 мая 1867 года, путешествие началось. И как началось! Шестьдесят верст от Иркутска до Лиственничного проехали с ветерком, поскольку поклажа была уже переправлена туда загодя, а дальше — дальше они сели на пароход! До того Коля о пароходном сообщении по Байкалу только слышал: жили они далеко от Листвянки, а по Ангаре пароходы не ходили, и оказии хоть одним глазком посмотреть на механическое чудо не выпадало. Да все его однокашники враз умерли бы от зависти, доведись им оказаться вот здесь и сейчас, рядом с ним, на одну только минуту! Как знать, — вдруг кто-то из них и стоит сейчас в толпе, провожающей пароход? Коля на всякий случай приосанился и надел фуражку.

Мимо проплывали черные от времени избы с белеными ставнями, огороды, ленты сбегающих по крутому берегу тропинок. Пароход неспешно разворачивался, и потому вовсю пыхтел жирным дымом, оставляя позади длинный сизый шлейф. Солнце уже ощутимо припекало, однако от Байкала шел холод, напоминая о расстилавшейся под ногами громадной толще воды, настолько прозрачной, что, приглядевшись, можно было разглядеть в ней шарахающихся в стороны рыб.

Быстро промелькнул справа Шаман-Камень, и перед восхищенными взорами столпившихся на палубе путешественников во всей своей суровой красоте раскинулся Байкал. Несмотря на то, что Коля бывал здесь уже раз сто, не меньше, у него все равно перехватило дыхание: окруженный поросшими лесом горами, на вершинах которых еще кое-где лежал снег, Байкал серебрился до самого горизонта, заставляя прикрывать веки. Сейчас, в этот ясный весенний день, он казался спокойным и ласковым, как далекие теплые моря на открытках, которые бережно хранила его мать. Но Коля видал Байкал и в ноябре, когда баргузин, северный ветер, поднимает полутораметровую волну, когда на двадцатиградусном морозе одежда стоит коробом, веревки не гнутся, и причалить к пристани хорошо если с пятой попытки… Видал Коля Байкал и зимой, когда его свирепый нрав, наконец, смирен толстой ледяной шубой, и лед этот так крепок, что держит тройку лошадей с поклажей. А сейчас он поедет по Байкалу на пароходе. Что для эдакой махины 90 верст пути! Коля счастливо улыбнулся. Николай Михайлович был внизу, в их общей с Колей каюте — разбирал свои бесконечные бумаги. Коля видел, что он всегда много писал. Если не официальные бумаги и не многочисленные письма, то просто что-то записывал в большую тетрадь с кожаным переплетом. Почерк у Николая Михайловича был крупный и по-военному четкий, и чернила он никогда не проливал, даже в качку — вот чудо. Коля подумал, что хорошо бы разузнать у него, куда лежит их дальнейший путь. С этой мыслью он вернулся в каюту, однако Николая Михайловича не застал: на аккуратно заправленной койке лежала только та самая кожаная тетрадь.

Любопытство оказалось сильнее воспитания: с замирающим сердцем Коля шагнул к ней, открыл закладку из красной тесьмы:

Коля подивился необычайной складности написанного. «Читаешь — и слова как будто в уши льются!» Но, — самое удивительное, — читая эти строки, можно было себе представить, что речь идет о чем-то необыкновенном, как Северный Полюс, Санкт-Петербург или мороженое (его Коля видел на одной открытке).

Кроме водного сообщения через Байкал вокруг южной оконечности этого озера существует еще сухопутное почтовое, по так называемой кругобайкальской дороге, устроенной несколько лет назад. Впрочем, летом по этой дороге почти никто не ездит, так как во время существования пароходов каждый находил гораздо удобнее и спокойнее совершить переезд через озеро.

«А я и не знал! — удивился Коля, — Вот было бы здорово обратно поехать берегом! Глядишь, вызнаю дорогу да буду потом сам на баргузинского соболя ходить! Соболя на Баргузине — лучшие и самые дорогие, а охотники из Иркутска туда ездят только когда станет Байкал, по льду, как мы с батей. И далеко-то от побережья не уходят. Но если в осень по той дороге пойти, когда снег еще не такой глубокий, мы с моей Белкой в лучшие места попасть сможем. Враз разбогатеем!».

За дверью послышались шаги и Коля торопливо закрыл тетрадь.

— Ты что это здесь сидишь? — весело спросил его Николай Михайлович, — День такой погожий, а вокруг — эдакая красотища! Так бы и простоял у поручней до самого Посольского!

— А дальше, после Посольского… куда? — быстро спросил Коля.

— Дальше на почтовых поедем, в Сретенское, что на реке Шилка, — тут же ответил Николай Михайлович и Коля понял, что он загодя хорошо продумал их будущий маршрут, — Это с тысячу верст будет, но по моим подсчетам, если без остановок, в несколько дней пройдем. А в Сретенском снова сядем на пароход.

— Ух, здорово! — не удержался Коля, хотя мысль о том, что можно в несколько дней проехать тысячу верст, не слишком укладывалась в голове.

— Эх, юность, — ухмыльнулся Николай Михайлович неизвестно чему.