Золотой фазан

Глава 6 Снова в дорогу. — Вьючная экспедиция. — Владивосток. — Охота на аксисов. — Дорога в гавань святой Ольги. — Пустая фанза

— Выступаем 16 октября, — сдвинул брови Николай Михайлович, — Эту дату я началом экспедиции наметил, и отступать не намерен. Насиделись уже, наспались на перинах, довольно! Ни дня больше медлить нельзя! Зима не за горами, и хоть здесь мы на широте Франции, да только, сказывают, морозы здесь архангельские!

Николай Михайлович, подождать бы, — Коля смотрел виновато, — Невозможно на деньги, что вы мне выдали, необходимое раздобыть! Все — ужасная дрянь, и по ценам самым безбожным! Не могу я эту гниль и слякоть нам в дорогу покупать. Разве это у них седла? Рухлядь, а не седла, а стоят с коня! Разве это пеньковые веревки? Да в них пенька сгнила еще до того, как пароход из Кронштадта сюда вышел. Из соломы эту пеньку делали! Кожа на ремни вся потрескавшаяся какая-то! На ветер выброшу деньги ваши, если куплю!

Покупай, кому говорят! — рыкнул на него Николай Михайлович, — Неоткуда здесь добротным вещам взяться! Нету здесь еще хозяев, одни госпитаки!

Этим местным словцом, слышанным Колей еще на Уссури, обозначалась здешняя голытьба, неприкаянные души, оставленные в Уссурийском крае волею судеб или соблазненные пособием в 130 рублей для остающихся здесь на жительство. Таких госпитаков было в местном русском населении куда больше, чем крестьян, и тем последним много доставалось от них. Коля с болью вспомнил Уссури, Настасьины отчаянные глаза. К горлу подкатил комок, он сглотнул.

— Как скажете. У русских вообще ничего брать нельзя. Разве только легавую, — тут, как вы и сказывали, капитан «Алеута» верную наводку дал. Продают нам молодого кобеля, настоящего легавого, без примеси. Не шерсть — шелк натуральный. Завтра иду забирать!

Хорошая новость, — Николай Михайлович широко улыбнулся. — Всю дорогу от самой Шилки думал, где б хорошую собаку достать! На Уссури и смотреть на этих несчастных псов больно, на Ханке собаки неплохи, да все больше лайки, повадка у них иная, и брехливы больно, а тут такая удача! Сам завтра с тобой пойду! Не могу устоять, хочу чтоб носом мокрым мне в ладонь тот щенок ткнулся, чтоб за хояина признал! А что с остальным?

Манзы китайские тоже дерут три шкуры, но в манчжурском Чун-Хуне, по слухам, можно раздобыть сносных к дороге лошадей. Ремни и веревки могу взять у корейцев, там они на полкопейки дороже, а вот пропускная бумага может на целых десять дешевле выйти, если у тех же китайцев купить. Только вот беда — нельзя тащить ее за собой в зиму, придет же в негодность…

Покупай, а я уж разберусь, как быть, — махнул рукой Николай Михайлович и разбраженно дернул себя за чуб, — Чорт знает что! Месяц уже сидим тут! Можно уже корни пустить со скутотищи. Одно спасение — верный брат мой штуцер да гон у оленных. И какой! Эх, как на рассвете гремит лес от изюбров, Коля! Век бы слушал!

Коля улыбнулся. Он знал, что стоит Николаю Михайловичу заговорить хотя бы об охоте, это сразу его возвращает в хорошее настроение. А уж если после рассветной вылазки придет окровавленный, счастливый, да кивнет, — мол, берем волокушу, идем забирать добычу, — так тут и все ему нипочем. Счет деньгам Николай Михайлович на самом деле не любил: как человек легко увлекающийся во всем, с деньгами обращался то излишне скупо, считал их до копейки, а то, наоборот, не обращал на них никакого внимания, спокойно наблюдая, как они утекают. Это последнее случилось с ним в Новгородской гавани, и Коля был принужден даже взять дело в свои руки. Как оказалось, Николай Михайлович только вздохнул с облегчением и со всем освободившимся рвением предался охоте и беседам с местными охотниками, от которых и впрямь можно было разузнать пропасть интересного.

Однако и здесь Николай Михайлович мало помалу заскучал, и вот уже снова рвался в дорогу. 16 октября он, Коля и двое солдат, на шести вьючных лошадях покинули гостеприимный залив Посьета, чтобы пройти пешей тропой во Владивосток, а оттуда в гавань Ольги, где имел Пржевальский служебное задание. Солдаты вели лошадей, Николай Михацлович шел впереди с ружьем, а Коля замыкал шествие вместе с Ласточкой — так Николай Михайлович назвал купленную молодую легавую суку. На нее оба путешественника не могли нарадоваться — сноровистая, сильная, отлично выученная, — одним словом, Ласточка! С первого дня она признала в Николае Михайловиче строгого хозяина, а в Коле — наперсника и друга и теперь резво бежала рядом, время от времени забегая вперед и проверяя, не позовет ли хозяин поохотиться.

Путешествие предстояло непростое, однако весь этот месяц погода была такой теплой и ласковой, непохожей на привычные Коле байкальские ветра, что Коле казалось, — это будет длиться всегда. Неяркое, но приветливое солнце, тихая вода залива… О, как он будет вспоминать эти безмятежные дни!

Вьючная тропа прихотливо вилась вдоль побережья, куда плавными рядами увалов или отвесными утесами обрывались отроги гор. Сопки, поросшие лесом, сменялись долинами рек, оканчивающихся у побережья маленькими пустынными плесами.

Дыхание моря сказывалось густыми туманами, повисавшими с вечера почти до полудня, а иногда и снова до заката. В такие дни сырело все, — одежда, седла, сухари, порох. Вещи приходилось сушить под навесами у костра, так что Николай Михайлович и Коля однодневный запас сухого пороха, трут и огниво носили под рубашками и шубами, у тела.

Распорядок дня установился безмолвно, сам собой. Вставали с рассветом. После завтрака Николай Михайлович и Коля оставляли солдат с лошадьми и уходили вперед. Потом сходили с тропы и шли вместе или разделялись с тем, чтобы больше увидеть или подбить дичи, которой здесь тоже хватало с избытком. Крупные звери вроде коз, аксисов или изюбров так близко к побережью подходили редко, а вот фазанов было великое множество, — иногда они попадались даже на самой тропе, перебегая ее буквально под ногами у охотников.

Почтовая тропа, выбранная Николаем Михайловичем, была проложена от Новгородской гавани к селению Раздольное на реке Суйфун. От Раздольного Николай Михайлович хотел дальше идти к Владивостоку, а оттуда уже в гавань Ольги берегом. Дорога была не сказать чтоб очень хороша, — о колесном экипаже или даже телеге и думать нечего, но по щебнистой земле лошади шли хорошо. Кроме того, на стасемидесятиверстном пути до Раздольного установлены были шесть почтовых станций, куда можно было обратиться за каким-то мелким ремонтом и переночевать. Потому первая часть путешествия протекала быстро и без приключений. Было еще относительно тепло, но надоедливая мошка теперь уже не вилась вокруг путешественников густыми тучами, и вечера проходили спокойно и приятно. Захваченные в дорогу сухари и просяная каша разнообразились стараниями охотников ежедневной дичью, а, если случалось встретить на пути ручей или речку, то и изумительной на вкус красной рыбой, которая как раз сейчас шла на нерест.

Рыбную ловлю Коля любил, и случалось им с отцом ловить и на Байкале, и на Лене, но что же творилось тут! Рыба шла, трепеща, сплошным серебристым потоком, и порой заходила в такие маленькие речки, что спинные плавники огромных горбуш торчали над водой. Николай Михайлович бил их, за неимением невода и уды, из ружья, а однажды Коле удалось схватить огромную рыбину прямо руками. Это удивительное путешествие давалось горбушам нелегко, — вся пойманная рыба была с поломанными плавниками, с брюхом, покрытым язвами от острых камней. Зато как вкусны были поджаренные на костре сочные розовые ломти, посыпанные крупной солью! Иной раз рыбы было так много, что ее даже не потрошили, вырезая сочные спинки и оставляя в брюхе икру.

Не только путешественники лакомились этой легкой добычей. Вблизи поселений везде они видели плетенки, набитые до отказа, а раза два или три случалось им видеть и медведей, которые, зайдя в реку, били рыбу лапами и вытаскивали на берег.

На одной из казачьих постовых станций, где довелось им остановиться, Николай Михайлович решил задержаться на денек, чтобы посмотреть на ловлю изюбров и коз на зесеках, устроенных неподалеку. Обычай этот, как рассказывали казаки, был в ходу у местных инородцев и оказался очень добычливым. Рано поутру отправились они с местным казаком Степаном Ильичом на засеку, которая пролегала от станции в паре верст. Казак тот сначала показался Коле после хорошей драки, до того у него была раздута щека. Коля пьяниц и драчунов не любил, а потому казака сторонился и демонстративно в его сторону пофыркивал.

Засека представляла собой стену из валежника высотой в человеческий рост, в которой на расстоянии ста сажен выкапывались ямы, прикрытые тонким слоем хвороста. Не имя возможности перебраться через валежник, олени и козы шли вдоль него, пока не натыкались на просвет, и прыгали, проваливаясь в яму. Иногда, по словам казаков, в такие ямы проваливались и кабаны, и даже тигры. В первой же яме нашли убитую козу, наполовину обглоданную.

— Медведь, — покачал головой казак, оглядывая уже несвежую тушу, — Экие шельмы! Сколько раз выходило находить объедки, а чтобы сам медведь попался — ни разу не видал! Здешние охотники говаривают, случалось даже, медведь сначала приносил бревно и опускал в такую яму, чтобы потом выбраться без помехи! Умен мишка, нечего сказать!

Две других ямы оказались пусты, а вот в третьей Ласточка издалека учуяла и принялась облаивать попавшего в ловушку изюбра. Почуяв людей, зверь принялся биться так, что подойти к нему было никак нельзя. Николай Михайлович вскинул было штуцер, но Степан Ильич вдруг поманил к себе Колю:

— Ну-тка, малец, не желаешь ли подстрелить красавца из моего ружьишка?

Ружье было самого древнего устройства, фитильное. Коля из таких ни разу не стрелял, но как же удержаться! Ружье было средней длины и имело короткое ложе вроде полки у пистолета. Замок состоял только из курка, спуска и пружины, прикрепленной на внешней стороне. С помощью Степана Ильича Коля насыпал на полку порох, и вставил туда зажженный фитиль, который, попадая при спуске курка на полку, воспламенял заряд. Коля едва успел прицелиться, как грохнул выстрел. В густом клубе дыма он даже ничего не понял от ослепительной боли, обнявшей щеку. Отдача была так сильна, что его сбило с ног. Кашляя и шатаясь, Коля поднялся с земли, дрожашими руками отдал ружье. Щека у него на глазах вспухала, превращаясь в точную копию той плюхи, что красовалась, уже слегка пожелтев, на лице Степана Ильича. Оленю этим зарядом (потом выяснилось, что в такие ружья обыкновенно засовывали сразу пять-шесть пуль) начисто оторвало голову, а Николай Михайлович хохотал, схватясь за бока, при виде Колиной физиономии:

— Так-то тебе, тезка, нос было воротить! А теперь у самого щеку на сторону повело — уж не узнать!

Щека болела еще с неделю. Солдаты-попутчики посмеивались в усы, но не расспрашивали, а вот Николай Михайлович хватался за бока каждый раз, как Коля с унылым видом рассматривал в ручье свое подпорченное отражение.

В Раздольный пришли ввечеру, и Коля был этому страшно рад, — когда опухоль спала, щека зацвела сначала синим, а потом изжелта-зеленым, и вид у него был что у твоего утопленника. Задерживаться не стали, так как опаздывали против расчетов Николая Михайловича, и наутро же выступили дальше, на Владивосток.

Тропа здесь была много хуже, чем прежняя, и шла она вместо сухого пролеска по краю отвратительных на вид болот, правда, все же высохших по осени. Зато там и сям в небо вздымались дымные столбы, — это, как объяснили в Раздольном, местные жители устраивали палы, чтобы выжечь выросшую за лето огромную траву, которая делала местные леса совсем непроходимыми. Потом на пути им часто встречались эти палы, — чаще в виде полос обгоревшей земли, но иногда навстречу стремительно бежала огненная лента, чтобы вспыхнуть буквально в паре сажен и умереть у самой тропинки. Ночью же, на вершине какого-нибудь холма, удивительно был наблюдать издалека за этими огненными змеями, извивающимися и ползущими прочь, будто живые.

Во Владивосток пришли 26 октября. И вовремя — в тот же вечер разошлась такая метель, какой в иные зимы Коля и вовсе не видывал. Снегу за следующие сутки намело на четыре вешка и селение сразу в нем утонуло так, что ничего и не разглядеть. Ворочаясь под тулупом в теплой избе и глядя, как в окошко хлещут снежные хлопья. Коля испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Успели!

Самое сельцо по ближайшем рассмотрении оказалось небольшим — домов до ста. К вечеру снег стал помельче, и Николай Михайлович собрался было выйти пройтись, как хозяин провел к ним гостя, запорошенного так, что и не сразу они его узнали. И какой же приятной оказалась эта встреча! Заснеженным гостем оказался Этолин, капитан «Алеута», — как оказалось, команда «Алеута» всегда зимовала здесь.

Засиделись они допоздна, и Коля отправился спать, так и не дослушав конца рассказам. А наутро Николай Михайлович с Этолиным, взяв с собой Ласточку, уже отправились на охоту. Коля пообижался было, что его не взяли, но, по правде говоря, так устал, что проспал почти до обеда. Впрочем, как оказалось, и хорошо, что не пошел. Николай Михайлович вернулся в совершеннейшей досаде: они с Этолиным напали на стадо аксисов, пятнистых оленей, да тут Пржевальский сгоряча и дал промаху! Надо сказать, свои промахи Никоалй Михайлович всегда сильно переживал и злился. И если бы это был один промах! Промахнувшись, принялись они преследовать оленей, спустившихся в падь к водопою, и тут, подкравшись уже совсем близко, Николай Михайлович снова промахнулся!

— Нет, не жить мне спокойно, пока не подстрелю хоть одного акииса! — горячился он, сердито дергая себя за пышный ус, — Завтра же опять пойду. Пойду, а ты снова оставайся! Сельцо тут, по словам Этолина, небольшое, но людишки попадаются верткие, как бы багаж наш дочиста не растащили!

Коля смирился. Метель прошла, небо очистилось и хорошо было посидеть на завалинке, глядя на покрытый мелкой волной, еще не ставший полностью залив. «Когда еще так доведется, — думал Коля, — Вот, сколько раз дивился я старухам на завалинке, — как это им не скучно так целый день сидеть. А теперь и сам бы просидел целую вечность!»

Охотники заявились уже затемно, и по их лицам Коля сразу понял, что охота на этот раз была удачной. Правда, самый удачный выстрел сделал все же Этолин, убив двух аксисов, — одного в шею навылет, а другого в грудь той же пулей. Но Николай Михайлович не завидовал, а наоборот, искренне восхищался удивительным выстрелом, да так хвалил Этолина, что тот до самой шеи покраснел.

На другой день они взяли лошадей и повезли убитых зверей во Владивосток, где частью мясо засолили в дорогу, а частью отвезли к Этолину: офицеры снимали в складчину жилье в отдельном двухэтажном доме, а потому мясо там, конечно, пришлось к столу. Встретили там их тепло, и потом звали еще в гости, но, несмотря на хорошее отношение к Этолину, Николай Михайлович отговаривался делами, которых и вправду было невпроворот: уже 4-го ноября путешественники выступили из Владивостока, заменив на новых усталых лошадей и докупив еще одну.

Задержавшись во Владивостоке против намеченного плана, Николай Михайлович всех поторапливал, потому уже 6-го ноября они добрались до русского поста, лежащего на самой оконечности Уссурийского залива, и без промедления двинулись дальше. Неподалеку от поста решено было переправиться через реку Майхэ, где казаки со станции указали им брод. Река здесь была сажен восемьдесят ширины, при этом устье ее разливалось широко и мелко по меньшей мере наполовину. Первым делом в лодке, груженой всем их скарбом, переправились Николай Михайлович и Коля с Ласточкой. Затем солдаты переправили лодку обратно и поплыли сами, ведя за собой в линию семерых лошадей. Ноябрьская водичка животных совсем не радовала, — по реке нет-нет проплывали довольно крупные льдины, берега обледенели и покрылись окоемом инея. Пока было мелко, все шло хорошо. Однако когда лошади пустились вплавь, некстати проплывавшая льдина врезалась в середину лошадиной цепочки, смешав и перепугав животных. Поводья оборвались, и трех лошадей начало сносить по реке к морю, в то время как остальные беспорядочно барахтались, силясь достичь берега. Солдаты тоже растерялись, не зная, что им делать: то ли вытаскивать на берег четверку, теряя драгоценное время, то ли броситься вдогон уплывавшим в море лошадям, оставив остальных выбираться на берег самостоятельно. И самым ужасным было то, что они с Николаем Михайловичем ничего, решительно ничего не могли сделать, чтобы помочь!

Однако тут Пржевальский, до того метавшийся по берегу и даже вбежавший по колено в ледяную воду, неожиданно остановился, потом шумно вдохнул и рявкнул таким гулким басом, что эхо по горам пошло:

— Смииирна! Слушай мою команду! Ко мне лошадей, живо!

Была в его команде такая ясность и сила, что и Коля вдруг сам оказался рядом с ним в ледяной воде. Опомнившись, казаки, наполовину погнали, наполовину потащили лошадей к берегу, и через пару минут бившиеся в панике животные нащупали дно. Удивительное дело, но и они, похоже, ободрились от прозвучавшей команды, поскольку безо всяких понуканий плотным клином поскакали прямо к Николаю Михайловичу, в то время как казаки, развернув лодку, бросились за остальными.

Поймав лошадей, сотрясаемых дрожью от долгого пребывания в холодной воде, Николай Михайлович и Коля все водили их по берегу, растирая заскорузлой от холода холстиной мокрые конские бока и в то же время отчаянно вытягивая шеи, чтобы понять, что случилось с остальными. Несчастных лошадей отнесло довольно далеко в море. Непривычные к волне и соленой воде животные уже еле перебирали ногами. Вот голова одной из них скрылась… появилась будто… и окончательно исчезла, в то время как казачья лодка была уже в каких-то пяти саженях! Николай Михайлович горестно застонал. Остальных двух удалось поймать в повод и наполовину тащить, наполовину упрашивать доплыть до берега. Выскочив с ними, один из казаков галопом пригнал несчастных животных в лагерь, где Николай Михайлович и Коля вновь принялись их выхаживать, успокаивать и вытирать.

— Надо искать жилье со стойлами. Любое. Клянусь, сейчас я готов со штуцером в руках выгнать любого манзу из его фанзы, — Николай Михайлович сроду такого не говорил, и к китайцам относился также ровно и даже с сочувствием, как и к остальным инородцам, но Коля видел, что он нисколько не шутит. По счастью, в следующей же долинке обнаружилась русская деревня Шкотовка, в которой путешественников приняли по всем зачастую забытым здесь законам русского гостеприимства. Коля помнил только, как добрые теплые руки хозяйки стащили с него сапоги и промокшую насквозь, коробом стоявшую шубу, а потом легонько толкнули в грудь, укрывая стеганым шершавым одеялом…

В Шкотовке провели сутки, — Николай Михайлович хотел убедиться, что никто из людей и лошадей не заболел. Сам он на весь день куда-то пропал, а потом вернулся, пропахший табаком, словно побывал в курной избе.

— Игрок, — Коля услышал, как один солдат понимающе кивнул лругому, — Видел, как в местную фанзу ходил, там китайцы играют, а они все как один до без ума азартные. А по нему видно — игрок, и из больших, потому как страсть в нем есть ко всякому занятию.

Коля едва не встрял от возмущения, поскольку ни разу не видел, чтоб Николай Михайлович предавался такому пагубному пороку, но все же сдержался и промолчал.

На следующий день погода установилась распрекрасная. Столбик термометра показывал плюс 5, снег стаял и стояла чистая весна. Не желая терять такую погоду, Николай Михайлович приказал быстро выступать. Однако уже на следующий день опять поднялась метель, являя собой переменчивость местного климата. По счастью, на переправе никто не заболел, и нынешние тяготы и люди и лошади сносили стойко. Однако путь был так плох, что, сгорбившись на спине своей понурой лошадки, Коля мечтал лишь добраться до какого-нибудь человеческого жилья. Не тут-то было! Как назло, тропинки были еле различимы, зачастую приходилось блуждать. Раз даже, сделав круг в пять верст, пришли обратно к собственным следам, и Коле пришлось прикусить губу, чтобы удержать злые слезы.

Лишь однажды на пути их встретилась фанза. Нашла ее Ласточка, а найдя, повела себя очень странно — села у ограды и завыла. Однако, обрадованные, они не обратили на это внимания и завели лощадей за ограду (ограды здесь устраивались повсеместно для защиты от тигров и медведей), а потом вошли с приветствием к хозяевам. Фанза оказалась пустой. Само по себе это было обычно — вдоль побережья стояло много пустых фанз, которые обживались лишь летом сборщиками капусты и ловцами кеты. Но эта фанза была жилой: в яслях лежало сено для лошадей, в самой фанзе обнаружился котел с замерзшим вареным просом.

— Словно бы хозяева ушли ненадолго, да так и не вернулись, — оглядев фанзу, сказал Николай Михайлович, — Можно подумать, отошли осмотреть бредни или на охоту ушли, но только нет вокруг следов — ни кошачьих, ни собачьих. А это известные спутники человека. Значит, поняли они, что фанза опустела, ушли еще до снегопада. Права наша Ласточка, что у порога завыла по ним, как по мертвым. Этих бедолаг-хозяев, должно быть, задавил тигр.

От этих слов мурашки пробежали у Коли по спине. Конечно, слышал он по пути много россказней про уссурийского тигра, отобравшего в здешних местах у мишки его титул хозяина лесов. Сказывали, что зверь этот имеет до полутора сажен в длину, может перекусить ружейный ствол, как спичку, а нагл и хитер настолько, что таскает и давит собак, до которых странно охоч, прямо из сеней, где привязывают их на ночь хозяева. А одному спавшему в своей фанзе у окна китайцу, по рассказу Этолина, тигр вцепился в руку, прорвав бумажное окно и тот остался жив лишь потому, что лежал поперек кровати и застрял в окне, пока остальные на крики не начали стрелять.

«А сколько мы в лесу ночуем, — вдруг появилась противная, трусливая мыслишка, — И в одиночку ходили не боясь. Мамочки, как же теперь-то будет страшно! Как бы Николай Михайлович не заметил того поганого страха — со стыда же сгоришь!»

— Будто уловив его мысли, Николай Михайлович положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:

— Боишься, брат? Правильно боишься. И я забоялся. В лесу по одному мы здесь, точно по моей смоленщине, не от храбрости ходили — от глупости моей. Вот эти два несчастных манзы и научили нас впредь быть умней. А значит, и не зазря умерли. Главное во всем, брат — понять, какой урок тебе жизнь преподносит и прочесть его, словно следы на снегу.