Золотой фонд детектива. Том 7

Часть первая Белая роза

Его застрелили в самый полдень.

Он лежал на перекрестке узких шумных уличек Виллемстада, с дважды простреленным сердцем и с пулей, засевшей в черепе. Эта пуля была выпущена позже других, когда он упал на мостовую уже мертвый.

Распластанное тело целый час покоилось в сиянии дня у выхода из десятка баров, под ярко расцвеченными витринами лавок, в блеске солнца, который еще усиливали огромные окна, бесстыдно обнажающие внутренность жилищ.

Женщины, разносящие жареную свинину, торговцы овощами и рыбой, продавцы соков и липких от жары сластей, мальчишки, которые, нагло подмигивая, расхваливают порнографические открытки, ленивые прохожие и люди, живущие в комнатах с огромными окнами, — все они видели мужчину, падающего на мостовую, и того, кто его убил, спокойно удаляющегося, исчезающего в толпе.

Я сидел с Гарриэт в одном из открытых уличных баров, спрятанных от зноя в нишах стен, и пил несравненный, крепко прожаренный кубинский кофе. Гарриэт тянула через соломинку сок сахарного тростника, в который, по ее заказу, выжали половину лимона.

Тогда и раздался первый выстрел. Я повернул голову и увидел на середине мостовой скорчившегося испуганного человека в белой рубашке и панаме. Стараясь защититься, он панически прижал к груди громадный ананас, и вторая пуля пробила этот ананас.

Сок зрелой мякоти перемешался с кровью и сверкал под солнцем. Расколотый ананас лежал тут же, около руки, сжатой в пароксизме боли.

При звуке второго выстрела Гарриэт вскрикнула и вскочила. Я быстро привлек ее к себе.

— Сиди, — сказал я. — Садись!

Я показал на мужчин за соседним столиком, играющих в кости. Когда раздался выстрел, они на мгновение повернули головы и тут же снова занялись игрой.

— Посмотри на них, вот так надо, — сказал я Гарриэт, бледной и перепуганной.

Снова грохнул выстрел, и Гарриэт спрятала лицо в ладони, увидев, как мужчина в белых брюках и в клетчатой рубашке стреляет в голову лежащего. Это был третий выстрел.

— Уйдем отсюда, — сказала она, — немедленно!

Я попросил бармена, чтоб он подал Гарриэт еще стакан соку сахарного тростника с лимоном, а мне рюмку аранхуэса.

— Ты имеешь какое-то отношение, — спросила Гарриэт, — к этому?.. — не глядя в ту сторону, она движением плеча указала на лежащего. — Боже, уйдем отсюда!

— Мы не можем сейчас уйти. Когда приедут полицейские, люди им скажут, что сейчас же после выстрелов отсюда ушли иностранцы и очень подробно опишут нас. Учись у них, Гарриэт! Видишь, все держатся так, как будто ничего не произошло.

— У меня нет такой сноровки.

— Так учись.

— Я не могу тут сидеть, прошу тебя, уйдем отсюда…

Бармен подал нам сок и аранхуэс.

Я сказал:

— Гарриэт, старайся, чтобы на тебя не обращали внимания. Пей свой сок и улыбайся мне. Иначе я не смогу объяснить, что делаю в этом квартале. Твое место тоже на аэродроме, а не здесь; через два часа у тебя отлет. С этим надо считаться. Улыбнись и пей сок… Я убежден, что убийца тоже никуда не ушел, стоит у какой-нибудь лавчонки или сидит в соседнем баре.

Она взяла стакан и сказала неизвестно почему, без связи с тем, о чем я ей говорил:

— С вами всегда надо считаться. Женщины не улаживают своих дел так, как вы… не стреляют на улице в других женщин. Боже мой, — она вздрогнула от отвращения, — этот ваш мужской мир, ваши войны и революции, убийства и политика… — И вдруг спросила: — Скажи, прошу тебя, скажи откровенно, ты действительно любишь меня?

Я откровенно сказал, что действительно люблю ее.

Она два года ежедневно спрашивала о том же, и два года я ежедневно отвечал так же. Я привык к этому вопросу, мне даже не приходилось задумываться над ответом, это было как условный рефлекс на постоянно повторяющийся звук той же высоты и того же тембра.

Когда прибыла полицейская машина, бесчисленные мурашки и мухи уже покрыли лицо мертвеца, залезли под одежду, в карманы, в ботинки. Полицейские искали свидетелей, спрашивали про обстоятельства убийства, а люди пожимали плечами и с таким удивлением смотрели на них, — глазами, в которых ведь запечатлелась сцена убийства, — словно вообще не верили и в первый раз услышали, что человек может убить человека.

Первым попавшимся на дороге такси я отвез Гарриэт на аэродром. Гарриэт была стюардессой «Пан-Америкэн компани».

Я дождался, пока стартует ее «Дуглас», но напрасно вглядывался в окошечко служебной кабины Гарриэт: за толстым стеклом не было видно ее лица, да и солнце слепило.

Я узнал потом, что мужчину, застреленного в этот день в Виллемстаде на острове Кюрасао, звали Мануэль де Хесус Эрнандес; он был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал я также, что убийца Эрнандеса не пойман.

В сентябре 1955 года я жил в Париже. Снимал комнату в скромной опрятной гостинице «Альма» на улице де л’Экспозисьон. На третьем этаже этой гостиницы жил Фраскуэло Моралес. Однажды вечером он вышел из гостиницы и направился к станции метро Эколь Милитэр. Услыхал, что кто-то его зовет, обернулся и получил в лицо два выстрела из крупнокалиберного револьвера. Услышав первый выстрел, я подбежал к окну и увидал мгновенную вспышку в машине, стоящей перед гостиницей. Это был второй выстрел. Машина тут же отъехала.

Я узнал потом, что Педро Фраскуэло Моралес год тому назад бежал из Доминиканской Республики.

В октябре 1955 года я вернулся в Штаты.

Через несколько дней по приезде я прочел в «Нью-Йорк геральд трибюн», что Андреас Рекена, редактор журнала «Patria», получил телеграмму, в которой его под убедительным предлогом просили быть в определенное время на 234, Медисон Стрит. В то самое время и в том самом месте, которое было назначено в телеграмме (полиция обнаружила потом эту телеграмму в кармане Рекены), нашли его, уткнувшегося лицом в асфальт, с простреленным затылком.

Я узнал, что Андреас Рекена был политическим эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал также, что его убийца не пойман.

В ноябре 1955 года газеты сообщили, что при таинственных обстоятельствах погиб в своей нью-йоркской квартире Сэрхио Бенкосме.

Я узнал, что Сэрхио Бенкосме прибыл в Нью-Йорк из Доминиканской Республики.

Узнал также, что убийцы не пойманы.

В декабре 1955 года на заседании Международной Организации Труда в Вашингтоне Маурицио Базе представил мемориал об условиях, господствующих в Доминиканской Республике. На следующий день он пропал без вести.

Я узнал, что организаторов этого похищения, — вероятно, убийц, — не нашли.

В январе 1956 года в Пуэрто-Рико погиб бежавший из Республики доминиканский поэт Вихилио Мартинес Рейна. Когда Рейна выходил из кафе, в грудь ему всадили целый заряд из ружья. Убийца не был пойман.

В феврале того же года под одной из мрачных арок Колизея застрелили священника Эммануэло Мария Эскуда; он поселился в Риме два года назад, бежав из Доминиканской Республики.

Я узнал потом… И так далее, все то же: эмигрант из Доминиканской Республики, убийцы не пойманы, не найдены, не обнаружены, не удалось напасть на след… А ведь все следы: из Рима и Парижа, из Нью-Йорка и Гаваны — вели в Доминиканскую Республику.

В марте, в апреле, в мае…

Из месяца в месяц, из года в год, иногда еженедельно, или каждые два-три дня гибли на улицах самых разных городов эмигранты Доминиканской Республики. Тайные агенты из Доминиканской Национальной полиции добирались всюду, находили свою жертву, выслеживали, убивали и исчезали, насмехаясь над полицией и контрразведкой обоих континентов.

Двенадцатого марта этого года бесследно исчез доктор Хесус Фернандес де Галиндес, читавший курс истории испанской цивилизации в Колумбийском университете Нью-Йорка. Он спустился на станцию метро Колумбус Сэркль в центре гигантского города, средь бела дня, и больше оттуда не вышел. Не доехал он также до места назначения; не нашли его и в туннеле метро. Он просто «испарился», так сказал мне майор Фрэнк Бисли.

Де Галиндес был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Я узнал, что виновники его исчезновения не обнаружены.

Это было очень запутанное дело.

Мерфи глянул на приборы и поднял руку в перчатке из зеленой кожи.

— Хватит! — крикнул он.

Веснушчатый паренек кивнул и выключил рычаг, регулирующий приток бензина.

— Запасной бак полон, — прошепелявил он.

— Ладно, старик, — сказал Мерфи, — можешь убирать свой танкер.

Он вышел из кабины и дал пареньку несколько монет.

Сорвался ветер и хлопнул его по лицу свободно свисающими кожаными наушниками шлема. Мерфи застегнул их под подбородком и неодобрительно посмотрел на стоящую рядом секретаршу бюро, в котором он нанял самолет: она жевала резинку, двигая челюстями с раздражающей, коровьей медлительностью.

— Вы ждете чего-нибудь? — спросил он.

— Да вроде…

— Еще что-нибудь нужно уладить?

— Нет, — сказала она, — вроде все улажено. Квитанцию на залог вам дали?

— Дали.

— Вы остаетесь до завтра?

— Даже не представляю, что я мог бы делать в этом вашем Линдене. Зачем мне оставаться до завтра?

Всматриваясь в его мальчишеское лицо, она разомкнула склеенные резинкой челюсти и проскандировала:

— Я подумала, что пойдем вечером потанцевать.

— Такая девушка, как вы, должна иметь кого-нибудь на месте, под рукой. На приезжих не стоит рассчитывать.

Она пожала плечами и поправила обесцвеченные перекисью волосы, рассыпающиеся от порывов ветра. Прищурила глаза.

— Шеф не любит, когда около меня крутятся парни.

— А сам, однако, любит крутиться?

— Ему шестьдесят лет, но, знаете, он выглядит на все сто двадцать. А это не забавно, правда? Если бы я нашла другую работу, так сказала бы ему, что о нем думаю. Вы читали такой роман Набокова, об этом пожилом мужчине и этой молоденькой девочке…

— Читал. Но вам, наверно, чуть побольше лет, чем Лолите.

— Именно. Лолита. Так называлась книжка, только, знаете, плохая у меня память на названия. Меня зовут Лана.

Она неизвестно почему засмеялась. Мерфи был уже сыт по горло пустой болтовней; ради этой девушки не стоило откладывать вылета, да он и не мог бы этого сделать и для прекраснейшей в мире. «Пускай она отвяжется, а то я стану нелюбезным».

— Знаете, сколько мне лет? — быстро бросил он, не давая ей заговорить. — Мне всего двадцать два, и я люблю женщин под тридцать. Вы для меня слишком молоды.

— Мне уже двадцать пять.

— Вот именно, это я и хотел сказать. Вам придется подождать меня пять лет.

— Вы, наверное, шутите, мистер Мерфи.

Он сделал вид, что не слышит ее ответа и повернулся к веснушчатому пареньку, тот стоял, опершись о тележку с бензобаком, и глазел на Лану.

— Старик, — сказал Мерфи, — позови механика, пускай он сам проверит рули и моторы и подготовит к полету этот дырявый ночной горшок.

Паренек очнулся.

— Хоросо, сейцас.

Он побежал к ангару, пересчитывая по дороге деньги.

Крашеная секретарша не сдавалась. Она приблизилась к пилоту и поправила пряжки его комбинезона. Он отступил на полшага.

— Шеф спрашивал, — сказала она, — куда вы летите. Вы не заполнили этой графы.

— Скажите шефу, что я его еще никогда не спрашивал, куда он летит. Кто хочет заработать несколько долларов, пускай не сует нос куда не следует.

— Бывают иногда неприятности, он поэтому. Если что случится, полиция штата закроет лавочку шефа. У нас однажды такая была история, что…

— Скажите ему, что я лечу в Чаттануга, в Теннесси.

— Хорошо, запомню… У вас кто-нибудь есть?

— Об этом шеф тоже спрашивал?

— Вы мне очень нравитесь, мистер Мерфи, должна откровенно признаться. Когда вы возвращаетесь?

Приблизился механик. Он был старый, седой и сутулый; левая рука у него была заметно короче правой. Он сказал:

— Я все прощупал. Стартовать будете сейчас?

— Да.

— Так я начал.

Мерфи посмотрел на секретаршу.

— До свиданья, Лана, вы были очень милы. Всего вам наилучшего.

Но Лана не уходила.

— Я тут подожду, мистер Мерфи.

— Нет уж, пожалуйста, идите… Женщины не должны стоять у взлетной полосы, это приносит неудачу. Вы мне сейчас скажете, что пилот не должен быть суеверным, что женщины тоже летают, что вы всем приносите счастье и еще массу других вещей. Но уж лучше ничего не говорите. Я все это наизусть знаю, я летаю уже сто лет. Лучше будет, если вы пойдете в бюро.

— Готово! — крикнул старый механик, неуклюже выкарабкиваясь из кабины. — Можно удирать. Желаю вам шлепнуться при первой посадке.

— Спасибо, парень, — усмехнулся Мерфи, протягивая ему мятую кредитку. — Это тебе на конфетки. С вами я уже попрощался, — сказал он Лане. — И не расстраивайтесь насчет деда. Опыт пожилых мужчин стоит больше, чем наша молодость. Одна семнадцатилетняя девушка бросила меня ради джентльмена, которому было за сорок.

Лана сердито посмотрела на него.

— И потом умерла от счастья, да?

Он сделал вид, что не слышит. Поправил шлем из зеленой кожи, похлопал по пушистым дискам, прикрывающим уши, и, взглянув на Лану, постучал в них пальцем, давая понять, что ее голос до него не доходит.

— До свиданья! — крикнула Лана. — До встречи, мистер Мерфи! Я вас буду ждать!

Влезая в кабину, он слышал ее крики, но не обернулся. Делая широкую дугу над аэродромом, он заметил внизу ее уменьшившийся силуэт.

Лана задрала голову кверху, прикрыла глаза сплетенными ладонями. Ее челюсти жевали резинку все быстрей и ритмичней; они двигались, словно автомат. Веснушчатый паренек смотрел на нее, как околдованный.

— Чего глазеешь? — сердито спросила она.

— Нет, я нисего, так себе, — прошепелявил он, покраснев. — Если делать несего, я всегда на сто-нибудь смотрю. Стою по три, по сетыре саса и смотрю на сто-нибудь…

«Господи, что за назойливая баба, — думал Мерфи. — Вопьется в тебя, как клещ, и ни в какую до нее не доходит, что ты только о том и мечтаешь, чтоб она отстала. С такими связываться не стоит. Когда я снова прилечу в этот Линден, так она мой чемодан отнесет на вокзал, либо в гостиницу, лишь бы я от нее не удрал. Господи, с такими бабами сладу нет… Но, черт его знает, вернусь ли я вообще в Линден; могу и не вернуться, дело-то уж очень паскудное…»

Он пролетел над Нью-Йорком. Разминувшись на окраинах города с другими самолетами, он снизился над Ист-Ривер, прошел над задымленным Бруклином и глянул на удлиненный массив Лонг Айленда. Тут ему следовало сесть, в Эмитивилле.

Остров выглядел сверху, как раскрытая клешня исполинского краба.

Я услыхал тихое короткое дребезжание звонка, но не подошел к двери. Прошло около минуты, и я подумал, что тот, кто хотел меня навестить, вдруг раздумал и ушел. Но лестница не трещала: значит, я ошибся, и посетитель все еще ждал.

Когда я приблизился к двери, звонок снова задребезжал, на этот раз чуть погромче. Я подождал. Прошла еще минута.

Я понятия не имел, чего жду и почему не открываю дверь; потом сам поразился своему чудачеству. Прошла еще минута. Заскрипела лестница, но деликатно, осторожно, как под шагами ребенка или женщины в легких туфельках. Я нажал ручку и выглянул в коридор. Увидел силуэт молодой стройной девушки. Услыхав скрип двери, она испуганно обернулась. Ее длинные темные волосы падали на плечи; лицо было образцом американской красоты, известной по сотням тысяч реклам, по фильмам и ревю. Но оно было утонченней, это чувствовалось особенно в рисунке губ и во взгляде влажных глаз; этим девушка отличалась от несколько вызывающей и подслащенной прелести рядовой американской красотки.

— Я к вам звонила, — сказала она, — два раза звонила, но никто не выходил. Я думала, что вас нет дома.

— С кем вы хотели поговорить?

Она указала на визитную карточку.

— Ваше имя Майк Уинн?

— Войдите, пожалуйста.

Я ввел ее в кабинет, указал на одно из кресел, стоящих перед письменным столом, и сел рядом с ней в другое кресло.

— Простите… Не знаю, как начать, но у меня к вам большая просьба…

— Начните, пожалуйста, о себе. Мое имя вы уже знаете.

Она сплела руки на коленях.

— Меня зовут Лоретта Флинн, я студентка… Изучаю историю искусств в Колумбийском университете. Мне двадцать один год. Мой отец — сенатор… Но, может, уже достаточно?

— Пока да. Кто вас направил ко мне?

— Никто. Я о вас читала.

Я подумал, что передо мной сидит одна из тех наивных и экзальтированных девушек, которые, начитавшись того, что обо мне время от времени пишут, присылают нежные письма или даже сами приходят, чтобы объясниться в любви. Такие вещи приносят много хлопот и мало радости. Я сказал:

— Пожалуйста, не верьте этой чепухе. Вы ведь знаете, что способны выдумать наши журналисты, чтобы заработать несколько долларов и поддержать тираж газеты.

Она догадалась, в чем я ее подозреваю.

— Знаю. Но я умею отличать дешевую сенсацию от фактов. Пожалуйста, не думайте, что я пришла выражать вам свое восхищение и просить о капельке взаимности, хоть я и вправду восхищаюсь тем, что вы сделали… и вашим мужеством. Даже если б я в вас влюбилась, меня не хватило бы на то, чтобы прийти сюда и объясниться в любви. Но я в вас не влюблена.

Я вздохнул с облегчением. Теперь я мог уже безнаказанно сказать, улыбаясь:

— Жаль, мисс Флинн.

Она тоже улыбнулась. Я внимательней присмотрелся к ней и увидел, что глаза у нее припухли и покраснели от слез. Она поняла, что я это заметил. Ее сплетенные пальцы разжались.

— Вы плакали.

Улыбающиеся губы вдруг искривились, как в плаче, подбородок задрожал. Она кивнула. Я ничего не сказал, хоть понимал, что она ждет вопроса. Я хотел, чтоб она сама пересилила недоверие или стыд. Девушка коснулась пачки сигарет «Виндзор», лежащей на столе.

— Можно закурить? Извините, но я забыла захватить свои сигареты, даже сумку с собой не взяла. Наверное, в машине оставила.

— Вы курите такие же?

— Нет. «Мелахрино», и очень много…

Сорт сигарет, туфли, костюм, — все говорило о том, что с деньгами у нее нет хлопот.

Я взял зажигалку, сделанную из противотанкового патрона, и подал ей огонь. Она инстинктивно отшатнулась от пламени высотой в несколько дюймов.

— Да ведь так можно пожар устроить! — сказала она и поглядела вверх, не закоптился ли потолок.

— Я умею с ней обходиться. Это, наверное, единственная зажигалка в мире, которая десять лет подряд дает огонь при одном нажатии рычажка.

Я достал из письменного стола любимую пепельницу, огромную, похожую на опрокинутый цилиндр, и поставил ее на столик, за которым мы сидели. Лоретта была поражена.

— Похоже на артиллерийский миномет! Что это такое?

— Конечно, можно переделать ее на миномет, вы правы. Но это просто очень удобная пепельница, удобная по разным причинам. Иногда ко мне приходят клиенты, которые хотят меня впутать в какую-нибудь подозрительную историю. Тогда, ставя или передвигая пепельницу, я нажимаю на маленькую пластинку в дне цилиндра. У него двойное дно, и туда вмонтирован магнитофон.

— Вы его включили?

— Нет.

— Зачем вы об этом говорите? Чтобы меня предостеречь?

— Затем, чтоб пробудить у вас доверие. Вы хотите сказать что-то важное и медлите. Я боялся, что вы расплачетесь, потому ни о чем не спрашивал. Прошу вас успокоиться. Думаю, что вы уже освоились с этой комнатой и со мной. Я вас слушаю.

— Это очень сложное дело.

— И я не думаю, что вы пришли ко мне с какой-нибудь чепухой. Например, чтобы я проследил за парнем, которого вы… которым вы интересуетесь.

— Это действительно серьезное дело. Вы должны мне обещать, что это останется между нами… и что без моего ведома…

— Эти формальности можно опустить. Прошу вас подробно и по порядку рассказать, что произошло. Лишь тогда я скажу, интересует ли меня вообще это дело и смогу ли я чем-нибудь вам помочь.

— Но ведь вы можете любое дело…

— Нет, не любое. Если вы обратитесь по поводу боли в горле к кардиологу или окулисту, тот отошлет вас к ларингологу, хоть он тоже врач. Такое бывает и в нашей профессии. Я вас слушаю.

— Значит, по порядку, да?

Я посмотрел в потолок.

— Можно еще сигарету? Вы разрешите?

Я молча подал огонь.

— Я уже говорила вам, — начала она после паузы, — что учусь в Колумбийском университете. Я слушала там лекции по истории испанской цивилизации, этот курс читал профессор де Галиндес…

— Доктор Хесус Фернандес де Галиндес?

— О, да! Вы знали профессора?

— Рассказывайте дальше, пожалуйста.

— Двенадцатого марта… — начала она. — Ах, нет! Должна вам еще сказать, что профессор де Галиндес был…

— Был?

— Да, в том-то и дело, что я не могу сказать «есть». Это самое ужасное, и из-за этого я пришла к вам. Но прошу вас, дайте мне слово, что все, о чем я скажу, останется между нами. Я очень об этом прошу.

— Почему?

— Потому что если кто-нибудь узнает, что я рассказала… тогда они могут меня убить. Они наверняка это сделают.

Она заглянула мне в глаза: хотела проверить, серьезно ли я отношусь к этой угрозе.

— Они меня убьют, — повторила она решительно.

Мерфи сел на аэродроме Эмитивилль.

Самолет он поставил так, чтобы можно было стартовать в любую минуту. На острове не чувствовалось ветра, воздух был прозрачен, небо чисто. Мерфи снял свой зеленый кожаный шлем; внутри шлем был влажен от пота.

К самолету подошел сторож из аэродромного обслуживания; он прикоснулся ладонью к потрепанному козырьку форменной фуражки. Мерфи в ответ слегка взмахнул шлемом. Сторож прихрамывал на правую ногу. «Паршиво, что он сюда лезет, — подумал Мерфи, — сейчас никого тут не должно быть поблизости, никто не должен со мной разговаривать».

— Добрый день… Как вы себя чувствуете?

— Как за сутки до свадьбы, — буркнул Мерфи: таким поговоркам он научился в школе пилотов.

— Принести вам сэндвичи и кофе?

— Спасибо. У меня в термосе шестьдесят литров.

— Кофе?

— С сахаром.

— И ничего вам не нужно?

— Чтобы меня оставили в покое, больше ничего.

— Я думал, вам газету принести.

— Я читать не умею.

Сторож преспокойно выслушивал ответы Мерфи, будто они имели смысл. Он пригляделся к машине, потом посмотрел в небо.

— Когда вы летите? — спросил он, стоя с задранной кверху головой.

— Я жду кое-кого.

— Это наверняка дама. Вы даму ждете?

— Нет, рекомендательное письмо к президенту.

— Люблю хорошие шутки. У вас талант на шутки. — Он повернулся на левой ноге и сказал, не опуская головы: — Небо для вас будет чистое. Как стеклышко.

— Я заказывал погоду в Белом Доме.

— Я там никого не знаю.

— Вы бы лучше ушли.

— Если вам что понадобится, позовите Ральфа. Иногда бывает — что-нибудь нужно. Меня зовут Ральф Баллок.

— Никогда не забуду.

Мерфи еще раз проверил приборы; ему сказали, что в Эмитивилле никому нельзя разрешать подходить к машине, даже механику. «В порядке, — подумал он, — на этом ночном горшке можно летать». Он посмотрел на часы: они показывали 17.05.

Получасом позже в воротах аэродрома показалась санитарная машина. Она проехала на стартовую площадку и остановилась в нескольких метрах от «Феникса».

— Они меня убьют, — повторила Лоретта Флинн. — Не знаю, как, не знаю, кто и когда, но сейчас я подумала, что меня наверняка убьют. В таких обстоятельствах меня это не должно было бы волновать… но смерть пугает… Я хочу жить.

Я вспомнил извилистые улочки Виллемстада и мужчину, стрелявшего трижды, и того, кто упал на мостовую, прижимая к груди ананас, пробитый пулей. Вспомнил, как у гостиницы «Альма» в Париже Фраскуэло Моралес получил в лицо две пули. Странное стечение обстоятельств привело к тому, что я стал свидетелем обеих этих смертей, но я ни за что не хотел бы видеть, как умирает Лоретта Флинн.

— Все в порядке, можете не беспокоиться, — заверил я девушку, — даю слово, что никаких неприятностей вам не причиню. Рассказывайте дальше.

— Двенадцатого марта, после лекции профессора Галиндеса, я вместе с ним вышла из университета, — сказала Лоретта.

— Вы в первый раз выходили с профессором? Прошу вас по ходу рассказа упоминать о таких деталях.

— Но ведь не в этом суть, это совсем другое дело!

Я коснулся ее руки.

— Прошу предоставить выводы мне и ограничиться фактами.

Она была озадачена и взволнована, даже сконфужена.

— Ну, так нет, не в первый раз, если для вас это важно. Мы часто выходили вместе. Я готовлю работу об архитектуре ацтеков периода Монтесумы, и профессор помогал мне найти различные источники, например…

— Хорошо. Вы вышли с профессором.

— Я уже говорила. На углу есть аптека, мы туда иной раз заходили перекусить. И в тот день зашли. Ах, да, — она иронически улыбнулась, — вы хотите подробностей. Так, вот, профессор Галиндес заказал кефир, а я пила чай с лимоном и ела пирожное. Мы разговаривали о Кортесе в связи с этой моей работой, о Монтесуме.

Потом, примерно через час, я отвезла профессора на своей машине к станции метро.

— К какой станции?

— Колумбус Сэркль. Профессор живет на Пятой авеню, 30.

— Почему вы не отвезли его прямо домой?

— Он хотел поехать метро. Это имеет какое-нибудь значение?

— Вы не все сказали.

— Жена профессора ждала его всегда на станции метро у Пятой авеню. Потому он и хотел поехать метро. Жена за него боялась.

— Ну и…?

— И жена его не дождалась… Именно поэтому я и пришла к вам.

— Может, профессор вообще не поехал метро?

— Не знаю, боже, ведь я же ничего не знаю! Профессор попрощался со мной, вышел из машины и спустился по ступенькам вниз, в метро.

— Вы видели, как он спускался?

— Да, видела. Ко мне как раз подошли две мои однокурсницы и попросили, чтоб я их подвезла. Они тоже видели, как профессор попрощался со мной и сошел по ступенькам на перрон, хотя я предпочла бы, чтоб меня не видели с профессором.

— Почему?

— Потому что это неудобно: студентка встречается с профессором. Он будет защищать мою работу, и тогда коллеги могут подумать, что профессор согласовал со мной свои вопросы… Но я для этого слишком самолюбива, а он слишком честен.

— Вы не все сказали.

— Прошу поверить, что это не имеет ничего общего с исчезновением профессора!

— Возможно. Однако еще раз повторяю: вы не все сказали.

— Ходят сплетни, будто меня что-то связывает с профессором. Вы понимаете, о чем идет речь? Поэтому я и была недовольна, что студентки видели меня вместе с ним.

— Зачем вы скрываете что-то от меня? Я должен знать по меньшей мере столько же, сколько знаете вы.

— Я обхожу эти личные подробности, потому что история со мной и с его женой не имеет ни малейшего отношения к исчезновению профессора! Не мучайте меня, правда, у меня сил не хватает на все это…

— Кто вам сообщил, что профессор исчез?

— Я отвезла однокурсниц и вернулась домой, остальные лекции были во второй половине дня. Через час после того, как я вернулась, позвонила жена профессора и спросила о нем. Она очень нервничала: она давно уже чего-то боялась и потому всегда ждала у выхода из метро.

— В котором часу это было? Этот звонок по телефону?

Она зачем-то посмотрела на свои маленькие часики, плоские, как монета.

— В тринадцать тридцать примерно.

— В котором часу Галиндес вошел в метро?

— В одиннадцать с минутами. Помню хорошо, потому что одна из студенток посмотрела на часы, вмонтированные в машину, и сказала, что эти часы спешат на пять минут. Я никогда их не регулирую, да и вообще предпочитаю, чтобы они немного спешили, не люблю опаздывать на лекции.

— Значит, позвонила жена профессора. Почему к вам?

— Она понимает, что профессор меня любит, даже приглашала как-то к себе домой, на обед… Она меня приглашала еще несколько раз, но я туда больше не пошла.

— Вам это было неприятно из-за того, что связывало вас с профессором? Вы не любите двусмысленных положений?

Она теребила пуговицу сиреневого костюма. Тихо сказала:

— Да. Профессор любил меня, но не мог развестись с женой. Я ему говорила, что мы должны расстаться. Но я не могла, не умела отказаться, и он тоже. Это был великолепный человек, невероятно отважный, с такими огромными познаниями… Я не знаю, имеете ли вы представление, кем он был. Членом правительства басков, участником испанской гражданской войны…

— На стороне красных?

— Он был революционером всегда. Мне это бесконечно нравилось, вы знаете, как мало на свете людей с собственными взглядами, противоречащими избитым утверждениям и образу мыслей той среды, где они живут… Профессор де Галиндес семь лет пробыл в Доминиканской Республике и написал обвинительную книгу против режима, который там господствует… Книга эта называется «Эра Трухильо».

— Вы ее читали?

— В рукописи. Никто не хочет ее издавать. Профессору удалось заинтересовать уже трех издателей, но они получили письма с угрозами, что будут убиты, если подпишут с профессором договор на издание этой книги. У меня дома есть один экземпляр, профессор мне принес. В Штатах никто не издает эту работу.

— Кто-нибудь знает, что у вас есть экземпляр?

— Нет. Я не упоминала об этом даже в полиции. Потому что меня уже вызывали сегодня в полицию по поводу исчезновения профессора, а потом декан вызвал меня с лекции для разговора с каким-то майором в штатском, кажется, из разведки. Этот майор допрашивал меня целый час, прямо мучил вопросами, и если б не те две студентки, я уж вам говорила… если б они не подтвердили, что стояли рядом со мной, когда профессор спускался в метро, меня бы арестовали.

— Кто это сказал?

— Майор сказал. Они вообще подозревают меня, майор даже говорил, что я нарочно впутала профессора в этот «роман», то есть влюбила его в себя нарочно, чтоб, изучив его привычки, заманить в ловушку и подстроить похищение. Это было так отвратительно, что со мной истерика сделалась, хотя я всегда спокойна и владею собой. Боюсь, что если не найдут виновников, меня арестуют. Впрочем, у меня предчувствие, что профессор жив. Ведь если б его убили, полиция нашла бы труп. Правда?

Я вспомнил, как в декабре 1955 года исчез в Вашингтоне Маурицио Базе. Организаторов похищения не обнаружили и трупа не нашли.

— Вам сказали, что труп не найден?

— Сказали только, что тщательно обыскали весь узел метро, вокруг Колумбус Сэркль и ни на одной станции ни агенты полиции, ни кто-либо другой не видел профессора. Профессор спустился в метро, но оттуда уже не вышел. Не известно, садился ли он вообще в вагон. Ничего не известно.

— Может, он вышел обратно, когда вы уехали?

— Нет, это невозможно. Он знал, что жена ждет его на станции у Пятой авеню. Фернандес к ней очень хорошо относился, заботился о ней, и его мучило это положение… потому что он любил меня.

— А вы?

Она начала плакать. Стараясь подавить спазмы в горле, но не могла сдержать слез.

— Я и сейчас люблю Его…

— Еще один вопрос, на который вы можете не отвечать: связывали ли вас более интимные отношения и с какого времени?

— А мой ответ облегчит вашу работу?

— Вы не обязаны отвечать. Но вы начали чаще встречаться, приблизительно, в последний год?

— Приблизительно, да.

— За это время и был разработан план похищения, — вот что я хотел сказать. Как звали майора, который с вами разговаривал?

— Декан сказал, когда пришел за мной в аудиторию, что меня ждет майор Бисли. Сам майор мне не представился. Не успел, потому что сразу начал кричать на меня.

— Фрэнк Бисли. Военный эксперт Комиссии по делам Латинской Америки.

— Вы хотите с ним договориться?

— Подумаю об этом.

— Но майор меня предостерег, что я и словечка не должна говорить никому. Это для успеха следствия. И для моей собственной безопасности. Возможно, в прессе лишь вечером появятся сообщения об исчезновении де Галиндеса. Майор говорил, что это одна из самых запутанных и щекотливых историй, с которыми он когда-либо имел дело… А вы не можете ничего сделать без договоренности с майором? Я обещала ему, что буду молчать, он требовал этого… Почему вы улыбаетесь?

— Если я займусь делом о похищении де Галиндеса, мне будет грозить большая опасность, чем вам. Однако я не собираюсь копаться в этой истории. Я уже сказал, что знаю, кто такой майор Бисли; если я и буду говорить с ним, то лишь для того, чтобы помочь вам, а не повредить.

— Но как вы ему объясните? Он спросит, откуда вы об этом знаете. Он предостерегал, что меня немедленно арестуют, если я кому-нибудь скажу о похищении профессора и об этом его разговоре со мной… Наконец… Я не хотела об этом говорить, но после разговора с Бисли подумала, что он, может быть, замешан в похищении, такие вещи случаются, правда? Я боюсь этого майора. Такие люди, как де Галиндес, неудобны не только для полиции генералиссимуса Трухильо. Они для всех неудобны. У профессора и тут были всякие неприятности…

— Мисс Флинн, пусть я буду первым и последним из тех, кому вы представите такую версию исчезновения де Галиндеса. Вы наивны, как ребенок. Вы не имеете понятия, с какой грозной опасностью столкнулись. Знаете, почему я не хочу браться за это дело? Не только потому, что мне нельзя переступать границы моих профессиональных полномочий и вмешиваться в политические дела, — бывало и так, что я с этим не считался. Я не хочу трогать это дело потому, что, скажу вам откровенно, потому что мне пришлось бы столкнуться с людьми беспощадными, которые могли бы задуматься над тем, стоит ли прихлопнуть им москита, но не над тем, стоит ли убить человека… Закурите, пожалуйста.

Я видел, что она судорожно прикусила мундштук папиросы.

— Я пришла сюда… Да, зачем я, собственно, пришла? — после паузы сказала Лоретта Флинн, — Вероятно, не за моральной поддержкой, — добавила она насмешливо.

— Чтобы я нашел улики против кого-то другого, — сказал я, — и тем самым отвел подозрения, направленные против вас.

— Не только за этим, хоть это и важно. Я не хотела бы, чтобы мой отец узнал, что связывало меня с профессором… Он меня балует, он добрый, заботливый, но и страшно ревнивый. Я у него одна, и он не может смириться с мыслью, что я когда-нибудь выйду замуж. — Она добавила тихо: — Когда пресса сообщит подробности исчезновения профессора, легко будет догадаться обо всем остальном. Можете вы защитить меня от этого?

— Поскольку вы встретили у Колумбус Сэркль двух однокурсниц, пресса могла бы просто сообщить, что студенты провожали профессора до станции метро. Фрэнк Бисли сумеет это уладить, и, наверно, уже уладил, для пользы следствия. Есть еще какой-нибудь повод, по которому вы сюда пришли? Думаю, что да.

Она посмотрела мне в глаза и проговорила без запинки, даже вызывающе:

— Я люблю Фернандеса. Люблю его и думать не хочу ни о ком другом. Пожалуйста, найдите его, возьмитесь за поиски! Они наверняка не убили Фернандеса. У них были тысячи случаев, чтобы просто убить его, а похищение ведь пришлось долго подготавливать. Я верю, что Фернандес жив…

— А вы не задумались над разницей возрастов? Де Галиндес в отцы вам годится… Может, лучше забыть его, заинтересоваться кем-нибудь из коллег? Простите, что вмешиваюсь в такое дело, но…

— Тем больше я люблю его. Это был первый мужчина, который меня по-настоящему заинтересовал, который благодаря своему опыту любил меня больше, чем мог бы любить молодой человек. Я терпеть не могу своих коллег, этих самонадеянных сопляков… До них ничто не доходит, воображение у них ограниченно, и они так изголодались, что только об одном и думают… Фернандес любил меня не только как женщину, но и как полноценного человека, равного ему…

— Я понимаю, мисс Флинн. Этого мне достаточно.

Она низко склонила голову.

— У меня собственные сбережения и много драгоценностей. Я могу дать вам любой гонорар, какой вы сочтете нужным. Отец не вмешивается в мои денежные дела, не ограничивает меня в расходах, и ему незачем знать… Я еще сегодня могу вам привезти… Простите, что я говорю так откровенно об этих щекотливых делах.

Я встал: не стоило терять время и попусту ее обнадеживать.

— Мисс Флинн, оставим денежные дела, мне гонорар не причитается. Я поговорю с майором Бисли и сделаю все, что в моих силах, чтобы пресса не упоминала вашего имени.

— Но полиция меня подозревает!

— Если во всю эту историю вмешался майор Бисли, это означает, что подозревают они кого-то совсем иного, кто сыграл с ними уже не одну шутку такого рода.

Она посмотрела на меня с надеждой.

— Я должна в это верить?

Я объяснил ей, что, в соответствии с действующими у нас положениями, лишь через семь дней после чьего-либо похищения дело автоматически переходит к федеральным властям, ибо предполагается, что за это время похищенного перевезли уже за границу штата, в котором было совершено преступление. А в этом случае военные сразу взяли расследование на себя, я был в этом убежден.

— Если случится что-либо новое, — сказал я еще, — пожалуйста, позвоните мне.

— И вы займетесь поисками Фернандеса? Это для меня наиболее важно, за этим я сюда и пришла, другие дела были лишь предлогом… Вы займетесь этим?

— Нет, мисс Флинн. Скажу вам откровенно. Я хотел бы еще несколько лет пожить в нашем странном свете, и не будем говорить о том, испаскудится ли он еще больше и не взорвут ли случайно всю нашу планету. Мне тут еще надо кое-что уладить, и я прошу, чтоб вы мне разрешили прожить эти несколько лет. Очень об этом прошу.

Коренастый смуглолицый мужчина выскочил из санитарной машины, приехавшей на аэродром Эмитивилль, и быстрыми мягкими шагами подошел к Мерфи.

«Это он, — подумал Мерфи, — больше некому. Рыжий субъект из бара «Колорадо», который подбил меня на все это, именно так его описывал: коренастый, смуглый, лысина похожа на тонзуру. И сказал, что этот тип приедет на санитарной машине. Ну, вот он приехал на санитарной машине, и лысина у него, как тонзура, он даже снял шляпу, чтоб ее показать, а, впрочем, может, ему жарко, потому он и снял шляпу».

— Хэлло, — сказал Мерфи, — вы приехали по поводу больного?

— Хэлло, — ответил коренастый. — Того, кто знает пароль, зовут Джеральд Лестер Мерфи.

— Меня так и зовут. А вас?

— Я здесь по поручению семьи больного, я его врач. Мы его уже привезли. Вы приготовили подходящее место? Здесь. Ладно. Откройте люк, но осторожненько, оглянитесь, не наблюдает ли кто за нами. Нет? Ладно. Открывайте, мы вдвинем туда носилки.

— Больной не будет мучиться?

— А чего ему мучиться?

— Там плохая вентиляция.

— Будьте спокойны. Мы сделали ему болеутоляющий укол и дали снотворное, для здоровья это не опасно. Он выдержит.

— На вашу ответственность. Я не врач.

— Нам врач не нужен. Открывайте.

«Сейчас, — подумал Мерфи, — не горит. Вполне мог прийти вместо него детектив, и хорошо бы я тогда выглядел. Есть дела поважнее, чем люк открывать. Можно рисковать, но надо видеть, за что».

— Зеленые бумажки есть? — спросил он.

Коренастый мужчина нетерпеливо выхватил из кармана серый конверт и протянул Мерфи.

— Тут деньги и документы больного, на случай, если, не дай бог, будет вынужденная посадка. Пока вы получаете второй взнос.

— Это всего лишь половина. Я должен получить две трети.

— Третий взнос получите во Флориде, аэродром Лантана. Остальное уже на месте. Если все пройдет хорошо, добавим премию. Нигде не садитесь, кроме как в Лантане: больной этого не выдержит. Максимальная скорость, избегайте сотрясений. Откройте люк, мы подведем машину. Скорее!

Водитель санитарной машины дал задний ход и остановился под самым фюзеляжем. Потом вышел и вместе с коренастым мужчиной открыл двери машины. Они поспешно вдвинули внутрь самолета покрытые простыней носилки, прикрепили их ремнями, захлопнули крышку. Водитель сел в машину и запустил мотор.

Тот, с лысиной в виде тонзуры, протянул Мерфи руку.

— В Лантане ждет наш пилот, Октавио де ла Маса. Он вручит вам третий взнос и вместе с вами полетит к месту назначения. Де ла Маса скажет вам все, что нужно. Вылетайте. Каждая минута опоздания может решить судьбу больного. Стартуйте. Все ясно? Сейчас, минутку…

Он повернул худое смуглое лицо и движением подбородка указал на стоящего вдалеке сторожа.

— А этот, который там глазеет, кто он такой?

— Ральф Баллок, сторож аэродрома.

— Он что-нибудь заметил?

— Пожалуй, нет; он, кажется, только что появился.

— У него что-то с ногой?

— Хромает на правую.

— Удобней, если хромаешь на левую. Легче ходить. Все ясно, мистер Мерфи?

— Конечно.

Майор Бисли в своем бюро был доступен лишь для нескольких людей; я в их число не входил. Звонил ему трижды; от меня отделывались под любым предлогом. Вечером я позвонил на частную квартиру Бисли.

— Хэлло, Фрэнк.

— Хэлло, Майк. Я сразу узнал твой пропитой баритон. Что у тебя, старина? Чувствую, что ты хочешь пригласить меня на свадьбу.

— Нет, Фрэнк, свадьбы не будет.

— Ты меня ошеломил. Эта маленькая Гарриэт Клэр, она уже отпала?

— Отпала. Я ей не подошел. Она заслуживает чего-то лучшего.

— Но Гарриэт несколько месяцев назад говорила мне, что ты на ней женишься.

— Это она всегда говорила, не я. Надеюсь, ты не путаешь нас? Она на меня похожа, но немножко красивей. Не будем тревожить могилы, Фрэнк. В прошлом уже ничего не изменишь. Я хотел бы с тобой повидаться.

— Когда? Нельзя ли отложить встречу? У меня сейчас паршивое дело на шее.

— Далеко до цели?

— Слишком близко, чтобы радоваться. Это такое паршивое дело, что я не знаю, какую мину скорчит шеф, когда я дойду до цели. Кто знает, не тянутся ли ниточки к кому-нибудь из наших ребят… У тебя что-нибудь срочное?

— Очень, Фрэнк. Иначе я бы не звонил.

«И чего ты лезешь в это дело? — подумал я. — Шишек захотелось? Мало их у тебя? Когда ты, наконец, научишься равнодушию, без которого, как без умения молчать, можно шею свернуть? Какое тебе дело до пансионерской любви Лоретты Флинн?.. Стоп, стоп, Майк, успокойся; ты прекрасно понимаешь, что речь идет не о любви Лоретты, а еще об одном злодеянии крупного масштаба, из тех, которые всегда будут тебя касаться…»

— Ладно, Майк, — сказал Бисли, — можно встретиться. Что предлагаешь?

— Если есть охота, зайди ко мне. Я сегодня не буду выходить из дому. Приготовлю тебе то, что тигры любят больше всего.

— Да, сэр, — сказал Фрэнк Бисли и положил трубку.

Зазвонил телефон.

— Хэлло.

— Добрый вечер. Говорит Лоретта Флинн.

— Добрый вечер. Как вы себя чувствуете?

— Я немного успокоилась. После нашего разговора многое мне стало ясно, но нервы плохо слушаются. Вы знаете, как это бывает: не могу ни читать, ни спать, ни даже бессмысленно глазеть в телевизор… Вам что-нибудь удалось устроить?

— Я начал устраивать и надеюсь, что закончу еще сегодня вечером.

— А позже?

— Не понимаю.

— Что вы будете делать позже? Не согласились бы вы приехать ко мне? Мы могли бы пойти в какой-нибудь ресторан, мне хочется чего-нибудь крепкого.

«Вот именно, — подумал я, — только этого мне и не хватало».

— Если я улаживаю какие-то ваши дела, никто не должен нас видеть вместе, на людях.

— Но мы ведь не будем танцевать. Знаете, я после этой истории не могу танцевать… Увидимся у меня, тут и останемся. Я приглашаю вас на ужин. Если я навязчива, скажите мне прямо.

— Я сейчас ничего еще не знаю… Может, позже.

— Ох, — прервала она, — не поймите меня плохо! Речь идет не о симпатии и тем более не о внезапной любви, но… но только вы сможете меня успокоить, только при вас я чувствую себя в безопасности. Я чего-то боюсь. Чувствую, что мне что-то грозит. Вы сами меня напугали и, пожалуйста, займитесь мною. Не оставляйте меня.

— Я прошу вас пока что не выходить из дому и не принимать никого чужого. Я посоветуюсь кое с кем по вашему делу и через два часа позвоню. Тогда посмотрим, как будет с нашей встречей. Поищите теперь какую-нибудь глупую, самую глупую передачу по радио — их всегда хватает — и постарайтесь понять, о чем там идет речь.

— Попробую, — сказала она без убеждения. — И буду сидеть у телефона.

Я ждал, пока она положит трубку. И наконец сам положил, потому что Лоретта тоже ждала.

Мерфи пролетел над Мэйпортом, обогнул Джексонвилль. В первый раз в жизни летел над Флоридой.

Что потом? Лантана — только этап. А дальше? Об этом будет известно в Лантане. «Господи, — подумал он, — сколько этих тайн, что закачаешься. Главное, что хорошо платят. Представится ли мне еще такой случай? Слишком хорошо они платят, чтобы все было в порядке. Всюду, где слишком хорошо платят, что-то не в порядке».

Он посмотрел вниз. Сент-Джонс Ривер. Он предпочел бы оказаться южнее, ближе к цели. Например, над озером Окичоби. Такие названия тянут, как магнит, действуют на воображение, как фильмы об охоте на львов. Он еще когда-нибудь слетает в Чихуахуа.

А этот старик на носилках, в багажнике? Наверное, еще не очнулся после укола. Дали ему какой-то укол, чтоб не мучился, чтобы спал… Пускай спит. Если твоя семья сидит на долларах, можно спокойно спать. Спокойный сон в самолете — это для тех, кто начинен долларами.

Он проверил курс.

Значит, приземлиться надо в Лантане, там ждет Октавио де ла Маса. Получу третий взнос и со стариком на носилках и с Октавио полечу за четвертым взносом. И все будет в порядке. Премию они тоже выложат. Отдохну денек-другой, если разрешат, могут ведь и не разрешить. Вернусь опять в Линден, отдам машину и опять появится Лана. Жуя резинку, опять предложит мне пойти на танцы и опять вцепится, как клещ.

Опять, опять… В жизни все повторяется…

Платят они хорошо, но не влип ли я в историю? А, впрочем, ничего они мне не смогут сделать…

А может, все же сделают? Если это важное дело, вернуться не позволят, могут и прикончить. Господи, об этом я не подумал. А ведь они потребовали, чтоб я никому не говорил, куда лечу. Это все же грязное дело. Я об этом думаю не в первый раз, с самого начала понимал, что рискую. Но настроение было паскудное, поэтому и пошел на такую махинацию.

Он вспомнил Марту.

Сжал челюсти и резко рванул машину. Спокойней, спокойней, там этот старик на носилках… Он выровнял полет. Марта…

Он жил в маленьком пансионате поблизости от Нью Фэйр Хэвен, над озером Онтарио. Там и познакомился с ней. Уже в тот день, как Марта приехала, они после ужина зашли в несколько баров по очереди. Вернулись под утро. Их комнаты были рядом. Она переоделась, пришла к нему. Так это и началось. Ни одна женщина не пробуждала в нем столько страсти. Марта говорила:

«Герд, только ты до меня дотронешься, меня пожар охватывает. Я теряю представление о времени… Ничего не хочу, тебя одного… Ах, Герд, это чудесно и безумно, правда? Если б за счастье нужно было платить жизнью, я свою отдала бы в уплату», — Она говорила экзальтированно, как героиня мелодрамы.

Сказала, что по меньшей мере год одинока. Ошиблась в ком-то, и мужчины ей надоели… «И лишь ты, Герд…»

Через неделю Марта сказала, что поедет в Утику, — там она жила и там ей нужно было уладить «кое-что срочное». Но она вернется к нему, в Нью Фэйр Хэвен, через несколько дней, не позже, чем через неделю. Он хотел купить ей билет, спросил, как она поедет, автобусом или поездом, но Марта сказала, что ее старый друг, Освальд Тен, приедет на своей машине. Утром он звонил, что будет здесь по делам фирмы и может прихватить ее с собой.

Она лежала рядом с ним — теплая, измученная, еле живая, но все еще ненасытная, как и он. Ее ладони были беспокойными, по ним пробегала дрожь, когда она дотрагивалась до него.

Он подумал, что это может кончиться, пожалуй, даже сегодня, и от этой мысли стало очень больно. Он посмотрел на часы.

— Уже поздно, тебе надо одеться.

Она оделась и присела к нему.

В шесть часов вечера приехал Тен.

Слышно было, как затормозила машина; потом раздались шаги по лестнице — шаги Освальда Тена.

Марта побежала к дверям.

— Я только уложу вещи, Герд, и сейчас приду. Освальд подождет меня.

Прошло десять минут. Мерфи взял воскресный номер «Нью-Йорк таймс», начал читать объявления. Денег у него почти уже не было, пора поискать какую-нибудь работу. Вскоре он услышал, как щелкнул замок в дверях комнаты Марты — на черта она закрывает двери? — потом приглушенные голоса… О, да, сомнений не было.

Он скомкал газету, бросил ее на пол и лежал неподвижно, с остановившимся сердцем. Он знал, что там творится. Включил радио на полную громкость, стало больно ушам.

Может, Тен ее принудил? Ведь она говорила, что ее с Освальдом ничего не связывает, что он — друг семьи. Говорила, что никого теперь уже не хочет, что прикосновение другого мужчины вызвало бы у нее отвращение, омерзение, что она вся полна лишь им, Мерфи, и еще что-то говорила, всего уж и не упомнишь; да и не все ли равно, что она говорила… Он подумал, что в этом мире намного больше говорится, обещается, чем делается…

Прошло полчаса, может, и больше, пока Марта, в пальто спортивного покроя из рыже-золотистой ткани, не вошла в его комнату. Еще с порога, в ту же долю секунды, как открыла дверь, она заговорила о том, что Освальд не советует улаживать дело в Утике, что это не окупается, что уж лучше…

— Ты не говорила ни о каком таком деле.

— Нет? Ну, видишь ли, я забыла. Но речь идет…

— Ладно, пускай себе идет. Уже поздно, и ты не успеешь мне рассказать. Оставь это!

— Почему ты такой угрюмый, что случилось?

— А ты не знаешь?

— Час назад ты был в другом настроении.

— Да, но то было час назад.

— Не понимаю.

— Марта, ведь кое-что произошло за этот час!

— Ну, знаешь!

— Знаю, знаю. Так же хорошо, как и ты.

— Я тебе еще всего не рассказала, не успела.

— Жаль. Надо было рассказать. Я по крайней мере подготовился бы.

— Герд, о чем ты думаешь? К чему ты хотел подготовиться? Значит, ты мне не доверяешь? Подозреваешь, что я…

— Марта, это не имеет ничего общего с доверием или подозрением. Речь идет лишь о том, что произошло. Я понимаю: само по себе происшествие — это слишком мало, чтобы судить обо всем, куда важнее его причины… Но это было слишком неожиданно…

— Герд, ты оскорбляешь меня… Боже, это ужасно, что ты говоришь. И это всего через неделю… Герд, я не могу тебе простить, — приподнятым голосом произнесла она. — Я снова ошиблась. Ты обидел меня, как и другие… Боже, значит, я и вправду должна жить одинокой…

Его изумила эта тирада: она была довольно длинной. Так что же выходит, — галлюцинация у него была? Он не слыхал, как щелкнул замок, и не долетали до него никакие звуки из той комнаты рядом, — из комнаты, где она была с Освальдом.

— Все в порядке, — сказал он, — не расстраивайся. Мое поведение свидетельствует лишь о том, что я интересуюсь тобой, что не хочу тебя потерять. Все в порядке, Марта, правда, ты можешь идти. Тен ждет, ему, наверное, некогда.

— Час тому назад я была счастливейшей из женщин. А сейчас меня так унизили… Боже, какая я была дура, когда поверила, что можно быть счастливой больше, чем неделю. Ты обидел меня, ты все испортил!..

…Мерфи проверил курс на Лантану.

Бисли пришел поздно вечером.

Я достал из холодильника джин, банку томатного соку и плоский термос с кубиками льда. Бисли обожал «Кровавую Мэри».

— Ты меня растрогал, Майк, — сказал Бисли. — Если б какая-нибудь девушка так хорошо помнила о том, что я люблю и что мне по вкусу, я давно бы женился. Ты меня не обманул, именно такие штуки больше всего нравятся тиграм.

Он взял в одну руку джин, в другую — банку с соком и наклонил их над стаканом, в который уже бросил три кубика льда.

— А ты? — спросил он, протягивая мне банку.

— Я пью крещеный джин.

Я прочертил банкой знак креста над стаканом чистого джина.

Мы пили маленькими глотками.

«Сейчас скажу ему, — подумал я, — о чем узнал от Лоретты, ничего они ей за это не сделают, если… сами замешаны в похищении Галиндеса».

— Какое у тебя дело ко мне, Майк?

Я рассказал ему о визите Лоретты Флинн, заверив Бисли, что я единственный, кому Лоретта, вопреки его приказу, сообщила историю похищения Хесуса Фернандеса Галиндеса.

— С этой малюткой нам будет еще немало хлопот, — сказал Фрэнк.

Я бросил еще кубик льда в стакан: джин быстро согревался в ладони.

— Потому, что она рассказала об этом мне?

— По другим причинам. Вечерние газеты, — не знаю, читал ли ты их, — на первых страницах сообщают о похищении Галиндеса. О похищении… — пробормотал он, будто про себя, — черт его знает, было ли это вообще похищением. Наверняка это не было похищением. — И закончил, — А впрочем, ничего неизвестно.

— И я так думаю, Фрэнк. Убрать кого-нибудь — это удобно и наиболее легко. Похищать, перевозить, прятать — это слишком большой риск.

— Люди, которых я в этом деле подозреваю, идут на любой риск, если дело касается мести. Для того, чтобы поиздеваться над человеком, с которым у них счеты, они даже способны пожертвовать десятком своих людей.

— И на этот раз они кем-нибудь пожертвовали?

— Не знаю, Майк, ничего еще не знаю. Но кем-нибудь наверняка пожертвуют, это у них в порядке вещей, они не любят свидетелей. При одном человеке, ими убитом, обычно мы находим еще несколько трупов, а среди них иногда и останки убийцы.

«Он знает больше, намного больше. Начнем с другой стороны».

Я спросил:

— Кем был де Галиндес? Я слышал о нем, когда он давал показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, и помню, как он сопротивлялся, даже отказывался от дальнейших показаний. Но на этом и кончаются мои сведения о де Галиндесе.

— Если ты помнишь о выступлении в Комиссии, то знаешь, о чем там шла речь. Доктор Галиндес был участником гражданской войны в Испании и играл там довольно значительную роль. После падения республики Галиндес скрывался во Франции. Потом, опасаясь гитлеровской оккупации, он решил перебраться в Доминиканскую Республику, — испанский язык он знал в совершенстве. Вскоре по приезде в Сьюдад-Трухильо он стал заведовать кафедрой юриспруденции.

— Тут у нас, — добавил я, — в Колумбийском университете он читал курс истории испанской цивилизации…

— Не только. Галиндес окончил несколько факультетов, писал о культуре майя и инков, занимался историей законодательства в Латинской Америке и международным правом. Это был такой выдающийся интеллект, что ему простили даже участие в испанской войне. Он не мог жаловаться на недостаток терпимости. Погубило его одно: ссора с властями Доминиканской Республики. Он находился там до 1946 года. Пока он преподавал, никто к нему не имел претензий, но когда он стал юрисконсультом Министерства труда, обнаружились его взгляды на то, что творится в Доминиканской Республике. Воняет там, Майк, воняет больше, чем где бы то ни было в мире.

— И тогда Галиндес «выломился»? — спросил я.

— Да. На лекциях он мог говорить все, что ему хотелось, это была лишь теория, но тут, в арбитражных стачечных делах, начиналась практика. Трухильо любит красивые теории, в особенности демократические, но это ему не мешает все более беспощадно укреплять свой феодальный и вместе с тем фашистский режим. Парламент недавно присвоил ему звания — Benefactor de la Patria, Salvador del Pueblo — благодетель родины, спаситель народа. Ты испанский знаешь?

— Более или менее. Значит, Галиндес уехал оттуда в 1946 году?

— Это было, собственно говоря, бегство. На следующий день, а может, и в ту же ночь, его бы арестовали. А такие аресты там все равно что смерть.

— Я слыхал о его книге «Эра Трухильо». Ты о ней что-нибудь знаешь?

Бисли усмехнулся, но не спросил, откуда я знаю об этой книге.

— Если б не эта книга, его, может, оставили в покое. Доктор Галиндес собирал для нее материалы все семь лет, что пробыл в Доминиканской Республике, и по приезде в Нью-Йорк еще три года работал над ней. Так вот и получился самый сильный обвинительный документ против власти этого современного Калигулы — Трухильо и его мафии. Мафии такой страшной и опасной, что даже Федеральное бюро расследований, в общем, проигрывает в борьбе с ней или выходит из игры…

— Только потому, что они такие опасные и ловкие?

Бисли опять усмехнулся: он понимал, о чем я спрашиваю.

— Ты прав, не только поэтому. В дела Доминиканской Республики впутаны наши могущественные компании и монополистические концерны, — например, «Юнайтед фрут компани».

— И слова «Юнайтед фрут компани» весят больше, чем слово ФБР?

— Может и так случиться, в некоторых делах… Ты не имей ко мне претензий, Майк, что я вожусь со всем этим, я ведь только эксперт. Можешь мне поверить, что в своих отчетах я ничего не скрываю. Но вернемся к этой книжке, в которой, кстати, досталось немного и нам. ;Работа доктора Галиндеса составляет около 750 страниц машинописного текста, и документы, приведенные в ней, просто потрясают. Так вот, доктор Галиндес представил «Эру Трухильо» ученому совету колумбийского университета в качестве своей диссертационной работы.

Может, Бисли знает, что у Лоретты Флинн есть копия, может, вообще он знает гораздо больше, чем рукопись?

— Одна копия — в банковском сейфе, мы знаем, в котором. Об остальных ничего неизвестно.

— Ты сказал, что Галиндес представил свою работу ученому совету. Надеюсь, ректор не забыл ее в гардеробе?

— Работу вернули Галиндесу для внесения чисто формальных поправок. Ученый совет в принципе ее принял.

— И что с ней случилось?

— В день похищения Галиндес имел рукопись при себе. Она улетучилась вместе с ним. Скажу тебе, Майк, что если б доктор Галиндес не скандалил, он жил бы себе спокойно даже в Доминиканской Республике, где ему здорово везло. А тем более тут, в Штатах. Он начинал делать серьезную научную карьеру и хорошо зарабатывал.

…Карьера, заработки, слава и это самое спокойствие, впрочем, недосягаемое, сколько его ни добивайся, — это много, но не все. Фрэнк понимает, но предпочитает прикидываться дурачком, как все, как почти все…

— Ты называешь «скандалами» нежелание согласиться с каким-то установившимся режимом, протест против того, что человек считает подлежащим уничтожению?

— Можно быть против чего-то, но молчать. По этому принципу живет большинство в Доминиканской Республике. Да, впрочем, и не только там.

— Вот поэтому так и живут, и не только там… Выпьешь еще?

— Я сам себе приготовлю. Я смешаю томатный сок с джином на глаз, но если проверишь, убедишься, что налито пополам, с точностью до миллиметра… Майк, я хотел тебе еще сказать, что в доме доктора Галиндеса нашли на письменном столе его записку, вложенную в настольный календарь.

— И что было в этой записке?

— Галиндес написал: «Весьма серьезные причины заставляют меня заявить, что если со мной что-либо случится, то виновники этого будут агенты…»

— А дальше? Какие агенты?

— Из полиции Трухильо. Но этого Галиндес не написал, не мог написать, потому что боялся. Его жена жила в непрестанном страхе: каждый день провожала его до метро и каждый день ждала на станции. Галиндес знал, что мы немедленно догадаемся, о каких агентах он упоминал, «если что-то случится». Случилось — и мы знаем, какие агенты осуществили то, чего он опасался. Жена Галиндеса показала также несколько анонимок с угрозами, присланных за последний год.

— Улики такие основательные, что вы можете взяться за этих мерзавцев.

Бисли ухватил двумя пальцами банку с томатным соком и покачивал ее над столом; следя за ее качаниями, он сказал:

— Ты или сумасшедший или наивный. Добраться до Трухильо на основании этих улик? Думаешь, кто-нибудь это позволит? Без конкретных доказательств, без отчетливых следов, без одного хотя бы «пистольеро» под арестом? Трухильо — самый мощный диктатор карибской зоны, ничего мы ему не можем сделать. А Доминиканская Республика — это единственная из стран Латинской Америки, имеющая положительный расчетный баланс. Какие санкции можем мы применить? Военные? Мы сами продаем им оружие. Экономические? Доминиканская Республика выплатила все свои заграничные долги.

— А мы ко всем государствам относимся так деликатно и осмотрительно?

— Разреши мне закончить. К тем, где это окупается. Мы принимаем сорок процентов всего доминиканского экспорта: сахар, кофе, бананы, какао, табак и еще какое-то сырье. Нашими товарами и сырьем мы заполняем шестьдесят процентов их импорта. И ты не знаешь еще, что наши капиталовложения в этой стране, насчитывающей от силы три миллиона населения, составляют сто пятьдесят миллионов долларов.

— Ты хочешь сказать, Фрэнк, что в сопоставлении с этими цифрами смерть Галиндеса ничего не значит?

Бисли перестал раскачивать банку, поставил ее на стол и пригладил ладонью свои седеющие волосы.

— Мы решительно осуждаем методы агентов Трухильо и их конспиративную деятельность в Штатах. Мы преследуем их так же, как других преступников. Но ты должен признать, Майк, что с этими цифрами тоже приходится считаться.

Я признал, что он прав, и осушил стакан до дна. Ощутил на языке ароматный жгучий привкус можжевельника.

— Благодарю, Фрэнк. Это был полезный урок… политической экономии.

Он проверил курс на Лантану, проконтролировал приборы, поудобней уселся в кресле. И вдруг вспомнил, что тот смуглый коренастый мужчина, который приехал в санитарной машине на аэродром Эмитивилль, не сообщил своей фамилии. Накрытое простыней тело, лежащее на носилках, прямо из санитарной машины вдвинули в самолет, как тесто в печь. К чему эта конспирация? И эти четыре взноса… В Лантане с ним свяжется Октавио де ла Маса, сядет в кабину и будет за ним следить вплоть до последнего этапа путешествия. Путешествия — куда? Боже, я бы не влип в такую историю, если б не Марта!

Марта… Она, как только вернулась в Утику после той ссоры, позвонила ему. Сказала, что страдает, что обижена, что никто еще не причинял ей такой боли. Вечером позвонила еще раз: она все-таки не может от него отказаться, он должен ей верить, что никто для нее не существует, кроме него, с ним она чувствует себя самой счастливой женщиной в мире.

На следующий день он получил телеграмму: «Люблю тебя» и два письма. Марта писала, что сердце ее чисто, но есть в ней какая-то податливость, которую она сама себе простить не может, а он, Джеральд, — ведь она его любит, — мог бы ее от этого освободить, вылечить. Она в исступление приходит от мысли, что он может принадлежать другой женщине. «О, Герд, — писала она, — подожди, я буду у тебя через несколько дней, может, послезавтра, а если ты позвонишь мне, я сегодня же брошу все и приеду!»

Писала она еще о глубокой своей печали, ведь она все отдала ему и лишь с ним поняла, что это значит — «отдаться мужчине», хоть он и не был у нее первым. «Ты не любишь меня, Герд, но меня это уже не задевает, это неважно, потому что моя любовь ослепляет меня и заменяет мне твою, и всю меня наполняет. Когда любят так, как я, то уже не добиваются взаимности».

Спрашивала еще, почему он ей не верит, и это — в самом начале их любви, после таких чудесных дней и ночей… Она не может понять, как он, Герд, хоть на секунду мог плохо о ней подумать…

«Я не буду сейчас объяснять, как обстоят мои дела, не могу об этом писать, я совершенно прикончена, сломлена и так несчастлива… Этот внезапный прыжок с вершины счастья в пустоту… Я, наверное, ничего уж больше не в силах предпринять, хочу остаться одна, но где остаться, если нет «для меня места в жизни?»

«Герд, — молила она в последнем письме, — позвони в Утику. Буду три дня ждать, не сводя глаз с телефона, без еды, без сна. Пришли телеграмму, напиши, чтобы я вернулась, и напиши, что это неправда — то, что ты обо мне подумал. Я не могла бы тебя обмануть».

«И все-таки она меня обманула», — подумал он.

Самолет шел вдоль Индиан Ривер. Внизу, на земле, все казалось похожим на картонный макет.

Была минута, когда он хотел вернуться, лететь в Утику, к Марте… Она значила для него больше, чем он предполагал, он должен ее простить. Он и писал об этом в последнем письме, в единственном письме к ней, в котором он и не обмолвился, что письмо это — последнее, что он уезжает из Нью Фэйр Хэвен и никогда не вернется ни туда, ни к ней.

«Я был не прав, — писал он, — не сердись. Ты жила в своем мире, в который я внезапно вторгся, но никто не дал мне права вносить в твою жизнь какие-то изменения. Или, иначе говоря: из этого своего мира ты ушла, чтоб быть со мной, я тебе за это благодарен, но, оставляя меня, ты должна вернуться в этот постоянный твой привычный круг, ты должна туда вернуться, как и я, и другие возвращаются в свою жизнь. Все в порядке, моя красавица, не огорчайся. Важно лишь одно — какова ты со мной и для меня, а твои дела с другими людьми не имеют значения. Только так можно любить, чтоб не мучиться, ты научила меня этому. Я понял это, пока писал тебе письмо. Будь спокойна, все идет как положено, все хорошо, все отлично. Мне тебя очень не хватает».

Однако он уехал из Нью Фэйр Хэвен, не дождавшись Марты, и два дня шатался по нью-йоркским барам, пропил почти все сбережения. Марта не лгала, когда писала, что любит его, но лгала, что с Освальдом у нее ничего не было, он все думал об этом. Он простил бы ее, он знал, что сможет простить, но она должна была бы рассказать, почему была тогда с Освальдом, из-за чего и как это случилось.

Мысли об этой сцене жестоко мучили его, отравляли воображение. Однако он знал: Марта не расскажет. Может, даже не будет отрицать, и молчание подтвердит его подозрения, но никогда не расскажет, что и почему произошло между ней и Освальдом. Поэтому он и сбежал из Нью Фэйр Хэвен, поэтому и согласился на предложение рыжего парня из бара «Колорадо».

Именно этот рыжий тип после нескольких рюмок предложил ему полет, оговорил разные детали и выложил деньги под залог, который надо было оставить за самолет, в Линдене. Показывал свой нож на пружине — вот это нож! За такой не жалко и десяти долларов.

«Боже, а если б Марта уехала без этой истории из Нью Фэйр Хэвен и лишь где-нибудь по дороге, а то и в Утике, отдалась Тену, и я бы тогда ничего не знал, какая она, и ждал бы ее, как дурак, в этом скучном пансионате, ждал бы, когда Марта вернется, и не слонялся бы по барам, и не встретил бы этого рыжего субъекта, и не летел бы сейчас в Лантану! Боже, как все перепутано, и вся жизнь зависит от одной-единственной глупости, и никогда не знаешь, что выбрать и как кончится вот эта или другая история! Ох, кажется, есть у меня где-то поблизости коньяк?»

Он вытащил плоскую бутылку из кармана комбинезона и открутил золотистую металлическую покрышку горлышка — она могла служить и в качестве рюмки. Приложил к губам бутылку и хлебнул порядочный глоток коньяка.

Он обнаружил, что, летя над облаками, свернул на несколько градусов к западу. «Надо выправить это: хватит гулянья по небу, хватит думать о Марте, хватит вспоминать. Они платят за то, чтоб ты летел с этим, на носилках, и надо сделать то, за что мне платят. Если все пойдет хорошо, они могут дать мне еще какую-нибудь работу, почему бы и нет. И нечего думать об этой ерунде с Мартой, Теном, письмами, телефонными звонками, и об этом моем письме. Боже, как это меня хватило на такое письмо, я его писал чуть не весь день, никогда я таким не был… Тут надо дело делать как следует, а я раскис, как двенадцатилетний щенок, которого поймали в магазине, когда он стянул конфеты. А кто знает, не направят ли в Лантане пулеметы на мой самолет?..»

Бисли опять поигрывал банкой с томатным соком.

— Благодарю, Фрэнк, это был полезный урок. Однако де Галиндес меня тоже кое-чему научил.

— Не совать нос, куда не следует? — усмехнулся он.

— Нет. Деньги, слава, карьера и так называемое спокойствие — это не все, что человеку нужно. Ты знаешь.

Фрэнк пожал плечами: он уже не усмехался.

Я взял с письменного стола книгу, открыл ее на отмеченной странице и прочел.

«Некоторых вещей ты никогда не имеешь права терпеть. Никогда нельзя смиряться с некоторыми вещами. С несправедливостью и насилием, с позором и стыдом. Все равно, молод ты или уже стар. Ни для того, чтобы слыть парнем что надо, ни для заработка, ни для снимка в газете или счета в банке. Попросту не имеешь ты права соглашаться с этими вещами. Это ты хотел сказать?»

— Я? — спросил пораженный Бисли. — Ты меня об этом спрашиваешь?

Я положил книжку обратно.

— Нет, господин майор, — сказал я, — не вы. Но так кончается цитата. Именно это я и хотел сказать.

— Кому? — усмехнулся Фрэнк, — Читателям Микки Спиллейна, пожирателям комиксов, любителям снов, сфабрикованных в Голливуде, типам, которые с утра до ночи, высунув язык, гоняются за долларами? К кому ты хочешь идти с этим евангелием? Где найдешь верующих?

— Фрэнк, — сказал я, — тут речь идет не о политических, религиозных или каких-нибудь еще убеждениях. Но нечто такое, о чем я сейчас читал, живет в некоторых людях, старых и молодых, и эти люди не могут смириться с определенными вещами. Независимо от их убеждений, ибо это сильнее денег, почестей и покоя. Иногда я думаю, что бескорыстная непримиримость — всего лишь рудиментарный орган человечества и скоро совсем исчезнет. Однако такие люди, как де Галиндес, убеждают меня, что не все еще потеряно.

Висли встал. Я был доволен, что он собрался уходить, — мне надо было позвонить Лоретте Флинн.

— Лишь бы только твоя совесть, Майк, не пробудилась и связи с похищением Галиндеса. Не вмешивайся в это, оставь дело специалистам, не наделенным чуткой совестью Таким, которые знают лучше, чем ты, мерзкую сторону жизни и знают, что некоторые вещи надо терпеть. Оставь это дело таким, как я.

— Таким, — подхватил я ему в тон, — которые знают, как можно эту мерзость умножить, правда, Фрэнк? И таким тоже?

Висли отрицательно покачал головой. Я жалел, что начал этот разговор, надо было молчать или поддакивать. Пускай уж идет, все равно ничего он больше не скажет.

— Могу тебя заверить, — сказал он, — что мы не имеем ничего общего с исчезновением де Галиндеса. Почти в каждом случае, с которым приходится иметь дело, я принимаю в расчет самые неправдоподобные решения, но на этот раз возможность участия кого-либо из наших людей совершенно отпадает. Понимаешь, нам уже надоели бандитские выходки этого малограмотного типа с Карибских островов. Государственный департамент в ярости. Терпимость в таких делах не приносит нам славы в международной политике. Почитай только, что пишут в газетах.

— Значит, вы все-таки ведете следствие. Но ты ведь считаешься с тем, что материалы расследования нельзя будет использовать по причинам высшего порядка, например, из заботы об интересах «Юнайтед фрут компани»?

— Я убежден, что это не так. Разве ты не понимаешь, что они попросту издеваются над нами? Задачей определенных органов является обеспечить спокойствие гражданам нашей страны, и они чувствуют себя ответственными за похищение Галиндеса. Мы должны иметь улики против агентов Трухильо, хотя бы для того, чтобы доказать наш перевес и успокоить общественное мнение. Нам не хватает лишь какого-нибудь происшествия, которое послужило бы искрой, предлогом для крупного скандала.

— Еще одно убийство?

— Не знаю, Майк.

— Благодарю, Фрэнк. Пожалуй, так оно и есть, как ты сказал. Мне нужно позвонить Лоретте, я ей обещал. Она ждет уже больше часа… Когда мы увидимся?

Я подошел, чтобы попрощаться с ним, но Бисли сел. Очевидно он хотел услышать, о чем я буду говорить с Лореттой.

— Ты не стесняйся, — сказал он, — Звони к ней.

— Она потрясена, ты напугал ее, Фрэнк. Я, пожалуй, договорюсь с ней о встрече, надо ее успокоить.

— Твое дело, Майк.

Я подошел к аппарату и, прежде чем снять трубку, спросил:

— Ты не рассердишься, Фрэнк, если я скажу, что ты выпутаешь ее из этой истории? И еще мне хотелось бы заверить ее, что ты не имеешь к ней претензий за то, что она рассказала мне о похищении Галиндеса и о твоем допросе.

— Можешь ей это сказать. Я не имею претензий.

— Фрэнк, еще раз о Галиндесе. Автострады, наверно, взяты под контроль? Я так и думал. Но хорошо было бы распорядиться; чтобы контрольные пункты в соседних штатах отмечали частные самолеты, пролетающие над их территорией.

— Они, наверное, так и делают. Но это идея. Ты прав, будем ежедневно требовать рапорты. Ты думаешь, что Галиндеса переправляют самолетом?

— Железная дорога исключается. Не могут же они его втиснуть в чемодан, если он им нужен живым. Если б нужна была его смерть, они оставили бы труп на станции Колумбус Сэркль. Остается машина, либо самолет.

Я набрал номер Лоретты и довольно долго ждал, пока поднимут трубку.

Послышался голос старой женщины:

— Квартира сенатора Флинна. Слушаю.

— Добрый вечер. Могу я поговорить с мисс Флинн?

— Мисс Флинн только что уснула. Она плохо чувствовала себя сегодня, и я не хотела бы ее будить… Ей что-нибудь передать? Может, какое-нибудь важное дело и нужно разбудить мисс Флинн? Она сказала, что ей кто-то должен позвонить по важному делу, но не знаю, кто.

«Эта женщина любит поговорить, — подумал я, — и от нее многое можно было бы узнать, без всяких уговоров».

— Нет, не будите, спасибо, — ответил я. — Но прошу вас проверить, действительно ли мисс Флинн спит.

— Ну, конечно, спит… Я приносила ей стакан молока, но она уже уснула.

— Когда это было?

— С полчаса тому назад.

— Может, вы сейчас проверите, находится ли мисс Флинн в своей комнате и спит ли она? Если она не спит, попросите ее к телефону, я подожду.

Бисли внимательно приглядывался ко мне.

— Чего ты опасаешься, Майк? — спросил он. — Думаешь, могло что-нибудь случиться?

— Для этого я и проверяю, — сказал я, — чтобы так не думать.

— Ты интересуешься Лореттой? Лично?

Я прикрыл трубку рукой.

— Ровно настолько, чтобы хотеть ее успокоить. Если в вечерних газетах ее фамилия не упомянута, она уже могла немного успокоиться и заснуть.

— Там нет ее фамилии, — сказал Фрэнк.

Я услышал в трубке ускоренное дыхание старой женщины:

— Простите… Вы еще ждете?

— Да, я тут.

— Мисс Флинн спит. Она спокойно дышит, у нее хороший сон. Молодые девушки так легко расстраиваются…

— Благодарю вас.

— Передать ей что-нибудь? Ведь она будет спрашивать, кто звонил.

— Нет, благодарю вас. Я, наверное, позвоню позже.

Я положил трубку. Смотрел, как Бисли, держа банку с томатным соком и бутылку джина, наклоняет их и тонкими струйками вливает обе жидкости в стакан.

— Майк, — спросил он, — ты всерьез порвал с Гарриэт?

— В шутку такие вещи не делаются, Фрэнк.

Через минуту он посмотрел на меня.

— И она тебя уже не интересует?

— Интересует, Фрэнк, но это не имеет никакого значения.

— Трудно поверить, что она тебя бросила…

— Так не верь в это. Я от нее отказался и не о чем говорить. Гарриэт нужен кто-то получше меня.

— Извини, Майк, что я так расспрашиваю. Но я хотел… Ты разрешишь, чтобы я с ней договорился о встрече?

— Фрэнк, я тебе уже сказал, что расстался с Гарриэт и не могу разрешать или запрещать. Я не делал таких вещей, даже когда мы были вместе. Она всегда могла поступать, как ей захочется.

— Я мог бы застать ее сейчас дома, если б позвонил?

— Эту неделю она дежурит. Ты же знаешь, что она уже два года работает стюардессой в «Пан-Америкэн».

— Насколько помню, это ты ее и сунул в «Пан-Ам»?

— Просто помог немножко. Там можно хорошо заработать. Гарриэт знает французский и испанский, ей предложили прекрасные условия.

Бисли медленно, глоток за глотком, опорожнял свой стакан. Мне показалось, что он хочет еще о чем-то спросить и ищет подходящие слова.

— Майк, на каких линиях летает Гарриэт?

— «Латин Америка Сервис». Может, интересуешься, на каком самолете? «Дуглас Супер-6 Клиппер». Хочешь адрес? Сказать тебе еще, какие цветы она любит, какой номер туфель носит и сколько дюймов у нее в талии? Она ежедневно принимает ванну, пользуется парфюмерией Элен Рубинштейн и курит папиросы «Голд Флэйк». Хватит или еще что-нибудь хочешь узнать?

Бисли принужденно улыбнулся.

— Ты ведешь себя так, будто все еще влюблен. Если б я ей об этом рассказал, она немедленно вернулась бы к тебе.

— Она знает, что ей не к чему возвращаться. Не будем говорить об этом, Фрэнк, ничего ты не понимаешь. Мы больше не можем быть вместе, вот и все. Ты же знаешь, должно быть, сто тысяч подобных историй, когда люди, несмотря на любовь, расстаются и не могут снова сойтись… Фрэнк, вы оставите в покое Лоретту Флинн?

— Мы оставили ее в покое. Мы. Но не знаю, как они. Можешь ей сказать, чтоб она не болтала об этой истории и не поднимала шуму. Только при этом условии она может быть уверена, что с ней ничего плохого не случится. Скажешь ей это?

— Скажу. Выпьешь еще?

— Свари мне лучше кофе. Полчашки, но чтоб был кипящий и густой, как патока.

Я сварил ему кофе. Бисли выпил, не дожидаясь, пока он остынет.

— Майк; — сказал он, поставив чашку на стол, — надеюсь, ты не собираешься искать Галиндеса? Если тебе что-либо такое придет в голову, предупреди меня.

— А ты? Ты будешь его искать?

— У меня выхода нет. Знаешь, это одна из таких штук, которые делают под нажимом и лишь тогда, когда от этого не отвертишься. Насколько помню, ты не ответил на мой вопрос.

— Мне показалось, что спрашивал майор Бисли, которому на такие вопросы я не должен отвечать, не посоветовавшись с адвокатом.

— Не шути, Майк. Это я тебя спрашиваю, я, Фрэнк. Частным образом и по-дружески.

— Что ты сделаешь, если я отвечу, что собираюсь искать Галиндеса?

— Ты услышишь то же, что я сказал уже несколько раз: брось это дело.

— Ты знаешь больше, Фрэнк.

— Знаю. И только поэтому повторяю, чтоб ты бросил эту грязную историю. Забудь, что тебе вообще приходило в голову заниматься этим.

— Постараюсь, Фрэнк.

«Хорошо сел, — подумал Мерфи, приземляясь в Лантане. — Быстро, мягко, без единого скачка. Это смешно и грустно, что такой летчик, как я, слоняется без постоянной работы».

В Лантане его ждал Октавио де ла Маса. Они узнали друг друга немедленно, хоть никогда раньше не встречались. Де ла Маса приготовил сэндвичи, грейпфруты, бананы и несколько банок с фруктовыми соками. Он поспешно подошел, как только Мерфи вылез из кабины. Он был невысокий, щуплый, у него были маленькие нежные руки. В узких сжатых губах и в выступающем подбородке таилось нечто жестокое.

— Вы Джеральд Лестер Мерфи?

Мерфи снял зеленую перчатку.

— А вы Октавио де ла Маса?

Они пожали друг другу руки, кивнули.

— Все в порядке? Без вынужденных посадок? Как моторы? Что с пациентом? — Октавио говорил по-английски с певучим испанским акцентом.

Они заглянули в багажник. На трех ремнях висели носилки с телом, завернутым в белую простыню. Октавио быстро опустил крышку и проверил автоматический запор.

— Все правильно.

— Вы думаете, что он хорошо перенес путешествие? — спросил Мерфи.

— С виду будто бы…

— И вы думаете, что он еще жив? Может, откинем простыню и проверим…

Октавио замахал руками.

— Вы об этом не беспокойтесь, Мерфи. Получили груз — вот и летите с этой штукой, куда вам положено. Остальное — дело врачей. Вы медицину не изучали? Вот видите. Они-то хорошо знают, что надо сделать с больным и как его усыпить, чтобы он перенес такое путешествие.

— Деньги вы привезли?

— Пожалуйста, — сказал Октавио и полез во внутренний карман летной куртки. — Можете не пересчитывать. Остальное получите на месте.

«На месте… — подумал Мерфи. — Где же оно, это таинственное место? Ведь сказали, что об этом я узнаю в Лантане. Флорида наверняка не является целью это странного путешествия».

— Мы будем еще где-нибудь приземляться по дороге?

— Нет. Тут пополним запас горючего и полетим дальше.

— Вы поведете самолет?

— Нет. Я отвечаю только за больного.

— И за меня? — спросил Мерфи. — Будете меня стеречь?

— За больного, — с ударением повторил де ла Маса. — Вы сами отвечаете за себя. И за выполнение договора, заключенного с семьей больного. Мне платят за другое.

— Но вы летчик?

— Да.

— Куда мы летим? Я хотел бы поглядеть на карту и наметить курс.

— Вы перекусите слегка, Мерфи… Половину пути вы уже проделали. Пока удовлетворитесь этой информацией. Остальное я скажу, когда мы поднимемся на две мили над Лантаной.

— В направлении?

— На остров Андрос. Дальше по этой линии лежит Сант-Яго на Кубе.

— Значит, на Кубу?

— Нет. Остальное я скажу вам в воздухе. Над Барагоа мы ляжем на другой курс. Хватит пока для ориентации?

— Гаити?

Де ла Маса опять замахал руками.

— Больше не спрашивайте, Мерфи. Я уже сказал, когда вы получите дальнейшие сведения. Нет, мы не летим на Гаити… Вы бананы любите? Берите, пожалуйста.

— Благодарю, я, пожалуй, предпочитаю картошку… А там, куда мы летим, мне долго придется оставаться?

— Это от вас зависит, Мерфи. Вы скажете последнее слово, а не мы.

Голос Октавио прозвучал так странно, что Мерфи встревожился. Может и так случиться, что его оттуда не выпустят. Он свидетель какой-то махинации, гангстерской или политической, черт ее разберет. Но не подлежит сомнению, что это — паршивое дело, и он по неосторожности в него замешен.

— Не понимаю, — сказал он.

— Я тоже не понял вашего вопроса. Ведь вы должны вернуться в Линден и отдать самолет, верно? А можете и остаться у нас, на несколько дней… вы торопитесь вернуться?

— Нет.

— Вас не ждут?

— Кто?

— Семья, жена, какая-нибудь девушка…

— Мать думает, что я на работе. Я уже полгода вру ей, что мои дела идут хорошо. И не могу у нее появиться, пока не получу какой-нибудь приличной работы. Знаете, моя мать целых два года жила в негритянских бараках и мыла полы у черномазых, лишь бы я мог окончить летную школу…

— Понимаю, — сказал Октавио. — Мать.

Они сидели на каменной скамье у конторы аэродрома и смотрели на двух механиков, хлопотавших над самолетом. Октавио бросил в проволочную корзину оставшиеся бананы и початую банку апельсинового сока.

— Значит, вас никто не ждет?

— Жены у меня нет. Знался я в последнее время с одной девушкой, весьма неплохой, но это уже кончилось. Вы понятия не имеете, какие девки живут в Штатах.

— Вы говорите о Марте? О той, с озера Онтарио?

— К чертям, — сказал Мерфи, — ко всем чертям! Чего вы суете свои проклятые носы в мои дела, если я не вмешиваюсь в ваши?

Де ла Маса положил ему ладонь на колено.

— Мерфи, послушайте. Нам надо было уладить сложное дело. И мы должны были знать, кому его можно доверить… За такие деньги тысячи ребят полетели бы с десятью больными хоть в Антарктиду. И целый год руки бы нам целовали. Мы должны были знать, кому можно дать заработать. Все остальное нас вообще не интересует. Кончите свою работу — можете возвращаться к бабушке, к мамочке, к Марте. Вообще, куда захотите.

— Но я должен держать язык за зубами, да?

— Вы должны держать язык за зубами. Знаете, Мерфи, зубы до тех пор хороши, пока ими можно что-нибудь разгрызть.

— Вы боялись, что я с вами сыграю какую-нибудь штуку?

— Вы могли увезти больного и потребовать от семьи выкуп. У человека, которого мы везем в багажнике, богатая семья. Они предпочли хорошенько заплатить, чем потом подвергаться шантажу. Мерфи, вас устраивает такая версия?

Мерфи подумал: «Если они знают, что никто меня не ждет, они могут сделать со мной, что захотят. Но самолет? Начальник бюро в Линдене сообщит полиции… Нет, ты глупей, чем они, самолет вернет кто угодно и покажет квитанцию…»

— Если все будет в порядке, то семья откажется от залога, который вы получите в Линдене. Это будет для вас вроде премии, — спокойно говорил Октавио, — Мы о вас заботимся, как о сосунке в инкубаторе. Будьте покойны. Мы не боимся никаких фокусов. И вы тоже ничего не бойтесь.

— Благодарю, Октавио. С такими деньгами я буду жить как следует несколько месяцев. Пошлю маме столько, что она навсегда забудет, как мыла полы черномазым.

— Вы не любите негров?

— Да мне до них дела нет. Я не с юга.

— Меня раздражает их запах.

— Мулы на востоке не переносят запаха белых. С этими запахами по-всякому бывает.

Де ла Маса погасил папиросу, раскрошил пальцами тлеющий табак.

— Скажите механикам, чтобы кончали возиться с машиной. Я им это разрешил, чтобы не вызывать подозрения. Надо лететь.

— Почему вы сами им этого не скажете?

— Они могут запомнить мой испанский акцент. Я этого не хочу.

Мерфи велел механикам уходить, дал им денег.

— Haga Ud. el favor de tomar asiento, — сказал Октавио де ла Маса, когда они подошли к самолету.

— No he comprendido, — ответил Мерфи, — не понял. Я по-испански знаю самое большее сотню слов.

— Я сказал: «Пожалуйста, садитесь». У вас хороший выговор и вы быстро научитесь говорить по-испански. Это хорошо. Muy bien — очень хорошо.

— No lo dudo, — сказал Мерфи, — не сомневаюсь.

— Brillantemente! — с преувеличенным восхищением воскликнул Октавио, — великолепно!

Они уже уселись в кабине, пристегнули ремни.

— А вы не подумали, де ла Маса, — бросил Мерфи, глядя прямо перед собой и проверяя исправность рулей, — вы не подумали, что я все же запомню этот ваш испанский акцент?

Октавио засмеялся, естественно и искренне, без той зловещей ноты, которую Мерфи рассчитывал услышать.

— Мерфи, вы очень рассердитесь, если я не отвечу на этот вопрос?

Ночью меня разбудил звонок телефона.

— Слушаю!

— Говорит сенатор Флинн, Джек Флинн.

— Майк Уинн вас слушает.

— Моя дочь у вас? То есть, я хотел спросить, знаете ли вы, где моя дочь?

— Ничего не понимаю. Почему она должна быть у меня, а не у Бинга Кросби, например, или у Мэрилин Монро?

— Но ведь вы же ей звонили и уговорились вечером встретиться.

— Вечером ваша дочь спала. Я звонил, когда она спала, и сказал вашей кухарке, чтобы она не будила мисс Флинн.

Флинн о чем-то раздумывал.

— Да, наша кухарка говорила, что кто-то звонил и просил, чтобы мою дочь не будили, а только проверили, спит ли она. Но потом вы звонили еще раз, и тогда к телефону подошла Лоретта. Ведь вы звонили, верно?

— Я потом не звонил и не разговаривал с вашей дочерью.

Опять минута колебания.

— Я думал, что вы были где-нибудь в ресторане, и хотел узнать, в котором часу вы ее проводили домой. Я вовсе не имел в виду, что она у вас, очевидно, я неудачно выразился. Я о вас много слыхал и знаю, что вы порядочный человек…

— Так вот: я с ней не разговаривал, не звонил, не был с ней ни в каком ресторане и не провожал ее. И вовсе я не порядочный человек. Все, что вы сказали, не соответствует Действительности.

— Боже, неужели вы хотите сказать…

— У мисс Флинн, надо полагать, немало знакомых. Позвоните им, отыщите ее.

— У нее есть знакомые, но ведь вы запретили ей с ними встречаться! И запретили ей выходить из дому! Лоретта сказала мне, что была у вас по делу этого несчастного профессора…

— Ладно, ладно, я знаю, по какому делу, оставьте имена в покое. Так зачем же она вышла? Я надеюсь, она говорила вам, куда идет в такую пору?

— Потому что кто-то позвонил и сказал, что вы хотите с ней встретиться. Это было около одиннадцати, может, чуть позже. Она должна была взять с собой какую-то рукопись, вы велели ей взять и привезти в «Монтану»…

Ну, значит, игра продолжается. Почему я не предупредил Лоретту, что лишь я сам могу с ней о чем-либо уславливаться, почему не предостерег от любых посредников, почему я все еще так наивен и неосторожен и, хоть кажусь бдительным, недооцениваю этих мерзавцев! Ведь это же трудное и сложное дело — история с Галиндесом и с тем экземпляром «Эры Трухильо», который он дал, чтоб она прочла, а может, и чтобы спрятала. Теперь девушка за это поплатится. Они уже знают, что она была у меня и могут начать охоту за мной. И до чего они быстро все это расшифровали…

Я услышал хрипящее, астматическое дыхание.

— Почему вы не отвечаете, что с вами? — настойчиво допытывался Флинн, — Что все это значит, если вы не звонили и никому не поручали звонить? Надо немедленно уведомить полицию, это моя дочь, моя единственная дочь!.. Мистер Уинн, что делать?

— Сохранять спокойствие, это важнее всего. Не обращайтесь в полицию, а немедленно свяжитесь с майором Бисли, он занимается этим делом. Сейчас я к вам приеду. Никому больше, пожалуйста, не звоните. Немножко терпения и рассудительности, мистер Флинн.

Я дал ему два номера Бисли — сам я не хотел тратить времени на звонки. Но он ужаснулся, услыхав эту фамилию: он знал, чем занимается майор.

Я наспех оделся, сбежал вниз и вывел из гаража свой «студебеккер». Через двадцать минут я остановился у дома сенатора Флинна. Бисли еще не было.

Седой джентльмен встретил меня в холле. Глаза у него были испуганные. Он пожал мне руку, угостил сигарой. Я отказался.

— Вы звонили Бисли? — спросил я.

— Да, я нашел его по первому из номеров. Он сказал, что немедленно приедет. Что могло случиться? Вы не догадываетесь? Все, что у меня есть — в вашем распоряжении. Все мое имущество…

— Прошу вас подробно повторить, что сказала мисс Флинн о том втором звонке, будто бы от меня или по моему поручению.

Он повторил то, что я уже слышал. Остальные подробности не имели значения.

«Ах, черт, — подумал я, — ведь Бисли знал, что я должен был встретиться с Лореттой. Я, пожалуй, совершил ужасную ошибку, когда сказал ему об этом. Лоретта умоляла, чтобы я никому, а особенно ему, не сообщал о ее визите ко мне, потому что майор запретил об этом говорить. Бисли мог отомстить ей за болтовню, хоть и сказал мне, что это не имеет значения и что я могу успокоить Лоретту. Конечно, он не мог сказать ничего иного. Но позвонить Лоретте мог кто-нибудь из его сотрудников, может, такой, который работает не только на Бисли, а заодно и на тех, кто похитил Галиндеса: ведь они должны иметь тут сообщников».

— И что сейчас, что я должен делать? — спрашивал встревоженный Флинн. — Посоветуйте что-нибудь, ведь вы разбираетесь в таких делах…

В его присутствии я осмотрел комнату Лоретты, полку с книгами, ящики и закоулки письменного стола. Я не нашел «Эры Трухильо» и чего-либо подозрительного. Поиски я вел машинально, не веря в успех, тут нечего было искать. Разговор по телефону, при котором кто-то ссылался на меня, объяснял все.

— Где же она может быть, как вы думаете? Что это за рукопись, которую ей велели взять с собой? Кто знал об этой рукописи? — продолжал спрашивать Флинн.

— А она не сказала, что за рукопись?

— Нет. Не сказала. Но это была довольно большая рукопись, в двух пластикатовых папках, кажется, зеленых. Лоретта часто приносит и уносит разные рукописи. Я не придал никакого значения этому факту…

— Важнейшему факту, мистер Флинн. Так я предполагаю.

— Откуда вы знаете?

— Я ничего не знаю. Я сказал, что предполагаю.

— Это может иметь что-либо общее с похищением профессора Галиндеса?

— Вероятно, да.

— Он бывал у нас, у моей дочери, помогал ей собирать материалы для работы о Монтесуме… Вы встревожили меня этим предположением… Я еще не сказал вам, что работаю в Комиссии по делам Латинской Америки. Я так много знаю о подобных делах… Вы не должны удивляться, что я встревожен.

— Я вас понимаю, — сказал я, — Сам я тоже очень беспокоюсь. Но прежде, чем что-нибудь предпринять, мы должны дождаться Бисли. Вам раньше сообщали о похищении Галиндеса?

— Впервые я услыхал об этом от моей дочери, когда к нам позвонила жена профессора Галиндеса. Через несколько часов, раньше, чем появились сообщения в газетах, меня уведомили об этом официально. Я вице-президент Комиссии… Но с моей дочерью ничего не могут сделать? Правда, они ничего ей не сделают?

— Что вы предприняли по делу Галиндеса?

— По соглашению с прокуратурой штата приказал провести строжайшее расследование. В числе прочих, очевидно, займется этим майор Бисли, как эксперт по вопросам деятельности доминиканской разведки. Но лично я майора не знаю, я только читаю его отчеты, к сожалению, довольно часто. Бисли не скрывает фактов, а они ужасны. Вы не имеете представления, как доминиканские агенты расправляются с эмигрантами, а особенно с беглецами.

— Немного ориентируюсь.

— Трухильо, наверно, помешался от страха, и я просто не знаю, чем это кончилось бы для него, если б он не имел в своей полиции таких безжалостных и ловких людей. Его агенты действуют всюду, пожалуй, в любой стране, и убивают, не оставляя следов. Трупы — вот единственный след их присутствия. Если бы убитые не были эмигрантами из Доминиканской Республики, мы никогда б не дознались, почему они погибли… Вы не думаете, что они похитили мою дочь, чтобы меня шантажировать? Может, они хотят добиться, чтобы Комиссия сохраняла нейтралитет в деле похищения Галиндеса? Чтобы прекратили следствие?

— А вы бы пошли на это?

Флинн задумался: наверное, он впервые попробовал решить такую проблему. Потом тихо сказал:

— У меня только Лоретта, мистер Уинн, больше никого. Я отказался бы от этого дела, пускай его ведет кто-нибудь другой. Я старый, усталый человек, и если я когда-нибудь улыбаюсь, то лишь в присутствии Лоретты. Ну, кроме улыбки для газет… Вы же знаете, все политические деятели должны оптимистически улыбаться. Эта улыбка больше влияет на общественное мнение, чем провал того или иного предприятия…

Лоретта улыбалась примерно так, как Флинн перед фоторепортерами. Я смотрел на ее фотографию, стоящую на громадном письменном столе в кабинете сенатора — мы перешли туда после беглого осмотра ее комнаты. Рамка была сделана из узкой полоски буйволовой кожи. Лоретта на фотографии улыбалась, но глаза у нее были печальные.

— Может быть, вы все же решитесь что-нибудь предпринять! — нервно спросил Флинн, — Я ее отец, я не могу… Вы должны меня понять! Для вас это очередное дело, а для меня — одна-единственная дочь.

Я коснулся его руки.

— Еще чуточку терпения, мы должны подождать Бисли. Мне сегодня дали понять, правда, полуофициально, чтобы я не вмешивался в дела, которыми занимается разведка. Вы сенатор, и хорошо понимаете, что я не могу действовать ни вне закона, ни без согласования с официальными представителями закона.

— Но в данном случае мы имеем дело с беззаконием…

— Вы нервничаете, но ведь вы превосходно понимаете, о чем я говорю. С беззаконием мы имеем дело довольно часто, но это не повод…

— Я смог бы защитить вас.

Я поглядел ему в глаза и сказал:

— Нет, не обманывайте себя. Вы можете действовать лишь легальным образом, а те, которым не понравится мое вмешательство, могут прибегнуть к несколько иным приемам… Они даже были бы правы, поскольку предостерегли меня.

— Я в этом не разбираюсь. Думаю, что вы преувеличиваете. Где же он, этот Бисли?

Флинн тревожился все больше: его охватывал отчаянный страх за судьбу дочери.

«Он ее больше не увидит, — думал я. — Они в Штатах не занимаются шантажом и киднэппингом, а если б они и пошли на это, если б сказали ему, что дочь будет у них заложницей, и если б Флинн даже согласился на их условия, все равно они не дали бы ей вернуться к отцу, потому что ей пришлось бы возвращаться из какого-то места, где ее Держали, и от людей, которых она запомнит. Все равно, были они в маске или без маски — это следы, следы, которых нам хватило бы, а они ведь не оставляют следов.

Флинн сам сказал, что они не оставляют никаких следов, только трупы…»

Вошел майор Бисли. Почтительно поздоровался с Флинном, потом обратился ко мне:

— Это ты сказал, что звонить надо ко мне?

— Да.

Бисли повернулся к Флинну.

— Как это случилось?

Флинн еще раз повторил все, о чем я уже знал. Я тут был уже не нужен. Я попрощался с обоими и поехал домой.

— Мистер де ла Маса, — сказал Мерфи, — вы можете мне сказать, как обстоит дело с этим стариком на носилках?

Они летели над Багамскими островами. Справа проступили из туманной дымки массивы Андроса.

— Стариком? Почем вы знаете, может, он молодой человек, даже моложе вас?

— Я его не видел. Но такая беспомощная рухлядь на носилках всегда связывается у меня со старостью. Вы знаете, Октавио, меня это вовсе не касается, но как-никак стоит знать, что за балласт тащишь с собой.

— Выравняйте курс на Грэйт Инагуа, это как раз то, что вам нужно знать.

— Я лечу на Баракоа, как вы мне сказали.

— Держите на Грэйт Инагуа. И запомните, что у того, на носилках, рак горла. Ему сделали операцию в Нью-Йорке, но у него теперь несколько метастазов. Там, куда мы летим, есть знахарь из секты Боду; этот знахарь его вытащит из беды.

Мерфи проверил координаты. Они летели теперь на Грэйт Инагуа.

— Рак горла — это что, в переносном смысле? — спросил он. — Вы хотели сказать, что парень слишком много разговаривал и потому у него заболело горло?

— Мерфи, я ничего не говорю в переносном смысле. Я не знаю, откуда берется рак горла. Пока я заметил, что именно вы слишком много говорите. Что вас может интересовать, кроме платы за такую работу? Не стоит совать нос туда, где может и дыхание перехватить.

— Это чисто спортивный интерес. Я начитался в юности всяких историй о гангстерах и шпионах. Мне всегда казалось, что я один из тех энергичных американских ребят, которые либо ловят преступников, либо сами преступники, но такие, которых никто поймать не может. Я не думал о том, действуют они во имя закона или против закона: меня интересовали те, кто сильнее и умнее своих противников.

— Это мне нравится, Мерфи. В данном случае вы работаете на тех, кто сильнее и умнее. Об остальном не беспокойтесь. Когда мы приземлимся, вы ни о чем не спрашивайте и забудьте об этом человеке на носилках. Nada mas, — добавил он, — это все.

— Si, naturalemente, — сказал Мерфи, — да, разумеется.

— Le agradecera infinito… — ответил де ла Маса, — буду вам весьма обязан. Если вам захотят что-либо сообщить, сделают это без вопросов. Если нет, то все вопросы ни к чему не приведут.

«Да, — подумал Мерфи, — все вопросы могут ни к чему не привести». Он вспомнил Марту и ее нейлоновый полупрозрачный халатик, в котором она по вечерам входила в его комнату. Он задал ей сто вопросов, и на все она ответила, а все же не ответила на самый важный.

Сколько первоклассных девушек в этом проклятом мире, а он уцепился именно за эту одну! Господи, что с человеком творится, когда он забывает, что есть и другие первоклассные девушки! На какого дьявола все эти штуки, если потом мучаешься, уснуть не можешь и проживаешь последние деньги? «Боже ты мой, ну и шлюха эта Марта…» — пробормотал он чуть не вслух.

Он стиснул зубы и судорожно глотнул. Заморгал, чтобы отогнать туманную пелену, застилающую глаза, но никак не мог от нее избавиться.

— Вы нервничаете, — сказал де ла Маса. — Из-за девушки?

— А вы никогда не нервничаете? — вызывающе бросил Мерфи.

Октавио сказал:

— Мистер Мерфи, у меня не бывает неприятностей с моей девушкой. Она знает, что я сделал бы, если б имел из-за нее какие-нибудь неприятности.

— А что бы вы сделали?

— Она знает, мистер Мерфи.

14.

Я не мог заснуть. Если случилось то, что я предвидел, ответственность падает на меня — на меня и на Бисли. Можно ведь было сообразить, что они не хотят иметь никаких свидетелей и постараются уничтожить все, что связано с Галиндесом. Они боялись его книги, в которой Галиндес противопоставлял свои знания, свой гуманизм, свой моральный авторитет и глубокое чувство справедливости их варварству, их лицемерию, их звериной жестокости. Боялись потому, что мятежная мысль страшит тиранов больше, чем бунт. Против людей, даже вооруженных, у них есть танки и полицейские дубинки, но против непокоренного разума у них нет оружия.

Меня мучило чувство вины перед Лореттой и ее отцом, хоть в какой-то мере меня оправдывало и то, что мне запретили вмешиваться в дело Галиндеса, и то, что все же трудно было предвидеть такой трагический конец. Трагический, да, я уже понимал это…

Мне не хотелось принимать снотворное, я в последнее время злоупотреблял этими средствами. Наконец задремал.

Рано утром раздался настойчивый звонок. Мне показалось, что звонят у входа, но это был телефон. Еще в полусне я поднял трубку.

— Мистер Уинн?

— Мистер Уинн еще спит, — пробормотал я.

— Я вас разбудил? Очень сожалею, но…

— Простите, это мистер Флинн?

— Да. Я должен немедленно встретиться с вами. Обязательно.

Я подумал: либо полиция напала на след, либо Лоретта вернулась. Нет, чепуха, если б она вернулась, зачем тогда я вдруг понадобился бы Флинну, тем более в такую пору. Я все же спросил:

— Может, вернулась мисс Лоретта?

— Нет, и поэтому я должен с вами немедленно повидаться.

— А майор Бисли об этом знает? Я вас предупреждал, что Бисли или там его начальники не хотят моего вмешательства.

— Майора Бисли я уже пригласил. Он будет у меня через час. Вас я хотел бы увидеть несколько раньше. Вы приедете? Может, послать за вами машину?

Я сел на тахте, совершенно уже проснувшись. Поеду и отучу его звонить. Пускай оставит меня в покое.

— Клиенты обычно приезжают ко мне, — сказал я, — но вас я не рассматриваю как клиента, и поэтому буду у вас через полчаса. Частным образом, как знакомый вашей дочери.

— Благодарю, я жду вас, — ответил Флинн.

Я принял холодный душ, выпил стакан апельсинового соку, пожевал прессованных фиников и сел за руль «студебеккера».

Я понятия не имел, чего хочет от меня сенатор Флинн.

Они уже миновали Крукед и Аклин и приближались к Грэйт Инагуа, похожему на раздавленный бублик. В самом центре острова, вытянувшегося к северу, нестерпимо ярко блестело громадное озеро. Все вместе выглядело как клякса на океане.

— Я как раз подумал, — сказал Мерфи, — что люди зря портят себе нервы. В конце концов, женщины превосходно знают, что им положено делать, и они могут делать все, что хочется, если им никто не платит за то, чтоб они этого не делали. Вот и надо смотреть лишь на то, что девушка делает и какая она, когда с тобой, и нечего морочить себе голову тем, что она делает без тебя, когда идет по своим делам.

Он помнил, что сказала ему Марта о себе и других мужчинах:, «Я не святая, — говорила она, — и не прикидываюсь святой, но я никогда не испытывала того, что испытываю с тобой. Я иногда сходилась с мужчинами, просто чтобы облегчить себе жизнь, когда они становились слишком настойчивыми. С тобой все было иначе».

Но Тен, Тен! Что ее с ним связывало? Ладно, это случилось, не о том уже речь, но по какой причине? Сам по себе факт ничего не значит и ни о чем не говорит, важнее всего причины, обстоятельства и то, что Марта чувствовала…

Он вдруг понял, что размышления об измене Марты начинают его возбуждать: он представлял себе ее с Теном и хотел ее сильнее, чем когда бы то ни было.

— Мерфи, — сказал де ла Маса, — вы не знали человека по имени Тен? Освальд Тен?

Мерфи с яростью взглянул на Октавио. Его ужаснуло и Удивило, что они столько знают о нем.

— Нет, не знал. Что, я обязан знать всех парней в Штатах?.

— Я только хотел вам сказать, что Тен погиб в автомобильной катастрофе. Мебельный фургон сделал крошево из его машины. Я думал, что вы его знали. Если вы не знали Тена, то я зря об этом говорю.

Глаза Флинна погасли и глубоко запали. На нем был тот же темно-серый фланелевый костюм, в котором я видел его вчера: брюки измялись, лацканы пиджака потеряли форму. Я понял, что Флинн не ложился в кровать и не спал, а по этим смятым лацканам догадался, что он просидел ночь за письменным столом, опираясь грудью на его край и, может быть, дремал, склонив голову перед фотографией улыбающейся Лоретты с печальными глазами.

Мы вошли в кабинет.

— Вы завтракали? Садитесь. Хотите сигару?

— Если можно, я хотел бы крепкого кофе.

— Кофе я уже велел принести. Может, съедите что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Он прошел за письменный стол и уселся в кресло, обитое такой же сыромятной буйволовой кожей, в какую была оправлена фотография Лоретты.

Флинн обрезал сигару серебряным шариком, в котором были скрыты подвижные лезвия.

— Я благодарен вам за то, что вы поторопились, — сказал он, — Должен вам сообщить, что я сегодня пригласил к себе одного из руководителей Международного детективного агентства. Вы знаете агентство Уильяма Дж. Бернса?

— Разве можно найти американца, который не знал бы агентства Бернса? Я работал у них более года.

— И ушли?

— Я не мог бы туда вернуться. Я впутался по неосторожности в нашумевшее дело о шпионаже, может, вы слыхали….

— Люси Меррис, она же Эрика Штумпф? Италия, остатки немецкой разведки, какие-то микрофильмы, бешеная погоня и так далее?[1]

— Что-то в этом роде. Кстати, недавно я получил сведения, что Эрика Штумпф появилась в Аргентине и, вероятно, встретилась с бывшим секретарем Гитлера Мартином Борманом в маленьком поселке на бразильской границе… Мое участие в этой истории лишило меня возможности работать в агентстве Бернса, о чем я, впрочем, ничуть не жалею. Они избегают дел, связанных со шпионажем. Итак, вы встретились сегодня с представителем Бернса — и что же?

— Вы ведь знаете, что это самая мощная организация такого рода, собственно, настоящая армия частной полиции, в которой на постоянной службе находится больше двенадцати тысяч человек, среди них много бывших офицеров полиции. Я потому и решил к ним обратиться. Ведь их постоянными клиентами являются такие фирмы, как «Дженерал моторс», «Дженерал электрик», «Стандарт ойл» и «Дюпон».

— Это, кстати, одна из причин, по которым работа в агентстве Бернса меня не интересует. Я готов взяться даже за самые трудные дела, чтобы помочь людям, которым что-то угрожает, которые попали в ловушку и не видят выхода, но меня не привлекают дела концернов…

Постучали. Флинн нажал кнопку, двери кабинета раздвинулись, и горничная внесла кофе, виски и покрытый инеем сифон… Я заметил, что глаза у нее опухли и покраснели, наверное, она плакала.

Флинн продолжал:

— Да, — но у них бывает ежегодно около шести тысяч таких случаев, когда к ним обращаются люди именно по своим личным, частным делам…

— Верно. Однако они не принимают дела трех категорий: тех, что связаны с разводами, с политикой и со шпионажем. — Я усмехнулся. — Как и я. Полагаюсь на опыт старика Бернса: он знает, чего следует избегать.

— Они делают исключения, мистер Уинн, наверняка делают исключения. Когда в Штаты приезжает какая-нибудь особенно важная персона, правительство обращается к Бернсу, чтоб он обеспечил этому гостю охрану, и Бернс принимает такие поручения. Однако вернемся к делу. Я знал, что у них работают выдающиеся специалисты, а вы отказались участвовать в моем деле, поэтому я, рассчитывая на свое влияние, пригласил представителя Бернса и подробно описал ему всю историю Галиндеса и моей дочери. Назначил громадное вознаграждение и обещал поддержку Комиссии по делам Латинской Америки.

«У нас есть чертовски наивные сенаторы», — подумал я, а вслух сказал:

— А представитель Бернса ответил: «Видите ли, мистер Флинн, нам очень досадно, но мы не можем взяться За это дело. К сожалению, мистер Флинн, агентство Уильяма Дж. Бернса не ведет дел такого рода. Но предлагаем наши услуги в любом другом деле».

Флинн не был озадачен моей проницательностью. Он продолжал:

— Да, так и было. Я тогда сказал, что если б они взялись расследовать это дело, я добился бы для них одобрения контрразведки.

Я опять разыграл роль представителя агентства Бернса. Заложил большой палец за борт пиджака на уровне груди.

— «Минуточку, мистер Флинн. Не будем попусту тратить время. Наше агентство ежегодно ведет шесть тысяч дел, а это означает, что на каждый день, считая примерно триста дней в году, приходится по двадцать дел. Эти двадцать дел ждут меня в бюро, мистер Флинн. Время — деньги. Советую вам с абсолютным доверием оставить дело в руках разведки и полиции. Весьма сожалею, мистер Флинн!» И тут, — продолжал я, — представитель Бернса взял шляпу и встал. Правильно?

Флинн кивнул.

— Примерно, да. Значит, вы понимаете, как они держатся, даже по отношению ко мне…

— Вежливо, но решительно. Я был одним из них.

Я был одним из них целый год, и мне пришлось уйти, когда опубликовали материалы, касающиеся моей вылазки в Италию и неудачной погони за Эрикой Штумпф. Мне нравилась организация Бернса и великолепная подготовка его людей, которые в случае надобности безукоризненно играли роли рассыльных, уборщиц, уличных продавцов, проводников в международных спальных вагонах, моряков на частных яхтах и на трансатлантических судах. Они умели водить автобусы и локомотивы, управлять самолетами и скутерами; они могли сделать в университетской аудитории сообщение на темы электроники или квантовой механики. На банкетах и официальных приемах детективы Бернса, охраняя знаменитых людей или знаменитые драгоценности, появлялись в числе гостей в безукоризненных смокингах и, если с ними заговаривали, безо всякого акцента изъяснялись на французском, немецком, итальянском языках и принимали участие в дискуссиях о Джойсе, Эзре Паунде или Сальвадоре Дали.

Я сказал Флинну:

— Единственное, что возможно, пригодилось бы в этом деле — это доступ к их картотеке. У них зарегистрировано около ста шестидесяти тысяч представителей преступного мира — бандитов, фальшивомонетчиков, мошенников и типов, не брезгующих мокрыми делами. Предполагаю, что доминиканские агенты, действуя на чужой территории, иногда бывают вынуждены искать помощи у местных подонков. Но, простите, и в этом случае ваше личное вмешательство ни к чему не приведет. Более полезны были бы мои личные связи с людьми Бернса. Вы, однако, знаете…

— Знаю! — нетерпеливо бросил Флинн, — Знаю, что вы хотите сказать! Я уже слышал, что Бисли предостерег вас. Но Бисли — пешка. Я мог бы согласовать все это дело с людьми, от которых Бисли зависит…

— Именно эти люди и дали ему соответствующие указания. Мистер Флинн, прошу вас и вместе с тем по-хорошему советую: оставьте все это в их руках.

— Я буду добиваться в Вашингтоне, чтобы вам разрешили заняться делом моей дочери. Мне нужно лишь ваше согласие. Я дам вам столько же, сколько обещал агентству Бернса, и открою вам счет для любых затрат по этому делу — я их не намерен контролировать.

Я встал.

— Весьма сожалею. Прошу меня извинить.

Флинн тоже встал.

— Так вы отказываетесь? — спросил он, испуганный, беспомощный, обманутый этой последней надеждой. — Вы отказываетесь?

Вдруг он повернул голову к окну и прислушался к визгу тормозов: машина сворачивала влево, в переулок за его виллой. За время нашего разговора он уже несколько раз прислушивался вот так к машинам.

Зловещее предчувствие возникло у меня.

— Вы со вчерашнего дня не выезжали? — спросил я. — С того момента, как узнали об исчезновении дочери? Нет, даже раньше: с тех пор, как Лоретта ушла?

— Никуда я не выезжал. Ждал ее всю ночь. С представителем Бернса говорил тут, в своем кабинете, как и с вами. А это имеет какое-нибудь значение?

— Хотел бы я, чтоб не имело…

— Да говорите же ясней! — почти крикнул он.

Мы услыхали совсем близко скрежет тормозов и пискливый звук скользящих шин. Какая-то машина остановилась у ворот, ведущих в сад при вилле Флинна. Я спросил ни с того, ни с сего:

— Может, это Лоретта?

Флинн даже не подошел к окну. Он сел и потянулся за сигарой. Внизу прозвучал звонок: кто-то ждал, чтоб открыли ворота.

— Почему вы спросили о Лоретте? Вы считаете, что она может неожиданно вернуться? Вы в самом деле считаете это возможным? Да?

— Я как раз думал о ней, и, может, поэтому…

Он покачал головой и сгорбился в кресле.

— Нет, это не Лоретта. Наверное, приехал майор Бисли… Лоретта в последнее время ездила на «империале», и я знаю, как она останавливает машину перед домом. Она никогда не тормозит так резко… Вы слыхали, как взвизгнули шины? Я узнаю, когда возвращается Лоретта. Я всегда ждал ее, если она возвращалась позже обычного, и слушал, как она подъезжает к гаражу. Это не Лоретта…

Они пролетали не над Грэйт Инагуа — обогнули остров, так что справа оказался Литтл Инагуа, а слева Майагуна. Под ними был архипелаг Кайкос. Де ла Маса знал, какую территорию следует обходить. Перед ними лежала еще невидимая Эспаньола.

«Надо однако же сказать этому доминиканцу, что я знал Тена, — подумал Мерфи, — или что я слыхал о нем, ведь Октавио все равно это знает и скрывать не к чему. Они дьявольски много знают. Откуда они столько знают? Октавио, должно быть, доверяет мне; если б он не знал, что Тен как-то связан со мной, так зачем бы ему рассказывать об этом несчастном случае?»

— Знаете, — сказал он вслух, — я кое-что припомнил. Насчет этого Освальда Тена. Я его в глаза не видел, но, пожалуй, кое-что о нем слыхал.

— Я только потому и сказал о катастрофе на автостраде, что думал: вас это заинтересует.

— Да вот Марта о нем говорила, я от нее и слыхал это имя.

— Что она говорила? Вы помните?

— Ну, когда мы были над Онтарио, Тен должен был приехать за ней и отвезти ее в Утику. Когда он приехал, Марта пришла со мной попрощаться, но Тена мне не представила. Какое мне дело до этого Тена?

— Действительно. А потом что?

— Да ничего. Они уехали. Он повез ее в Утику.

— Марта ему что-нибудь о вас говорила? Что именно?

— Не знаю. Почем я могу знать, говорила она или нет, если они поехали в Утику, а я вернулся в Нью-Йорк?

— Действительно, вы не можете знать. Иногда задаешь вот такие глупые вопросы.

— А вы что-нибудь знаете?

— Когда наш человек поехал в Фэйр Хэвен, чтобы спросить о вас в этом пансионате, он увидел там несколько телеграмм и писем от Марты. Была и телефонограмма — Марта звонила вам. Она вас искала и, должно быть, сказала Тену, чтобы он вас тоже искал. Были такие места в Нью-Йорке, где Тен в лепешку разбивался, чтобы вас найти. Спрашивал и спрашивал, как нанятый.

— Наверно, Марта ему велела. Потому что я с ней покончил, знаете, именно из-за этого Тена. У нее с ним какие-то шашни были. А он, наверное, дорожил ею, это первоклассная девушка, и можно найти уйму парней, которые дорожили бы ею. Наверное, Марта ему велела, чтобы он меня разыскал.

— Нашим людям эти поиски не нравились. Тен им на нервы действовал.

— Да, это из-за меня. Он хотел что-то сделать для Марты.

— Может, из-за вас, а может, еще из-за чего.

— Я бы голову прозакладывал, что из-за меня. Марте нужно было, чтоб он меня нашел.

— Никогда ничего не известно. Уже после того разговора, когда наш человек условился с вами насчет больного и перевоза его на самолете, Тен опять вас искал. Черт его знает откуда, но он выяснил, что вы едете в Линден. Вы как туда добирались?

— Взял такси. Может, водитель такси сказал Тену, потому что больше никто не слыхал, что я еду в Линден. Но и он не знал, зачем я туда еду.

— Ну, Освальду Тену дьявольски не повезло, что он разыскал этого таксиста. Когда он ехал на аэродром, чтобы там расспросить о вас, на него налетел мебельный Фургон. Некоторым людям и вправду дьявольски не везет.

— Мистер де ла Маса, а письма и телеграммы Марты остались в Нью Фэйр Хэвен?

— Вам этот мусор нужен?

— Нет.

— Правильно, мистер Мерфи. Мы велели это выбросить. Такие штуки незачем таскать за собой. Не стоит, это я вам говорю по личному опыту.

— И я так думаю. Но у вас все же есть какая-то девушка или жена, вы сами говорили.

— Девяносто процентов толковых парней пропадают из-за баб. Вы не будете писать Марте?

— Нет. Я вообще не люблю писать письма.

«Вот теперь-то ее допекло, — подумал он, — Ни меня, ни Тена уже нет, придется ей еще кого-нибудь поискать. Они убрали Тена, потому что тот напал на мой след. Может, он тоже был толковый парень, Освальд Тен, но ведь Октавио сказал, что девяносто процентов толковых парней пропадает из-за баб… Боже, вот это была девушка, можно полмира объехать и все будешь думать о такой, как Марта».

— Мне-то Тена не жалко, — сказал он.

— Еще бы, — ответил Октавио. — В сорока восьми штатах Америки ежегодно гибнет на автострадах сорок тысяч человек, а то и больше, так что в среднем приходится по сто двадцать трупов в день только при автомобильных авариях. И почему вы изо всех этих сорока тысяч должны жалеть именно какого-то Тена? Это было бы смешно. А, мистер Мерфи?

— Не к чему, — поддакнул Мерфи, — Кто знает, может, оно даже и к лучшему вышло с этим грузовиком, бог иногда соображает, что ему делать. Никто не должен знать, что я брал самолет в Линдене.

— Вас спрашивали на аэродроме, куда вы летите?

— Я сказал, что в Чаттануга, в Теннесси.

Через минуту де ла Маса сказал:

— Сверните на юг и огибайте остров Кайкос, — там военная база. Дальше таких препятствий уже не будет. Поняли?

— Вы думаете, — спросил Мерфи, — что этому, на носилках, ничего там, в багажнике?.

— Вы о нем не беспокойтесь. Сколько миллионов людей на свете, а вы об одном все беспокоитесь.

— Может, он проснулся?

— Вы и об этом не думайте.

— Мне показалось: там что-то стучит.

— Пускай себе стучит, мистер Мерфи.

— Это не Лоретта, — повторил Флинн.

«Она могла не выехать из дому, — вдруг подумал я, — вообще могла не выехать. Они, наверное, сделали это — что? Что они сделали? — где-нибудь поблизости, в саду, у ворот… сделали это прежде, чем она села в машину…»

— Простите, — спросил я, — кто-нибудь слыхал, когда уезжала Лоретта?

— Вчера, после звонка по телефону?

— Да, вчера.

Он был ошеломлен этим вопросом, руки у него дрожали.

— Сейчас, позвольте… Я сидел тут, в кабинете, и Лоретта вошла, сказала, куда идет, что это вы…

Я нетерпеливо махнул рукой.

— Машину она в гараже держит?

Флинн был испуган.

— Да, гараж… въезд в гараж как раз под окном моего кабинета… Из дома спускаются в гараж специальным лифтом. Я вспоминаю, ну да! Я слыхал, как спускался лифт, потому что радио было включено, а когда лифт действует, возникают помехи, начинается треск… Как раз передавали биржевую сводку, и я…

— Значит, она спустилась на лифте. А дальше что?

— Не могу сообразить… Сейчас… Не помню, слышал ли я, как выезжала машина… Как раз в это время передавали биржевую сводку…

В дверь постучали. Флинн включил автомат, раздвигающий двери.

Вошел майор Бисли, с ним двое в штатском.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он. — Почему вы так спешно вызвали меня? Хэлло, Майк! Ты что-нибудь нашел?

— Да, Фрэнк, — сказал я. — Пожалуй, я нашел то, чего следовало ожидать.

Флинн посмотрел на меня с тревогой и недоверием.

— Что вы имеете в виду?

— Где, что? — спросил Бисли.

Один из агентов в штатском глазел в окно, другой равнодушно разглядывал картину, висящую на стене.

— Где находится лифт? — спросил я Флинна.

— Вы хотите осмотреть гараж?

— Не будем тратить времени. Фрэнк, идем. Проводите нас, — обратился я к Флинну, оцепеневшему от ужаса. Он уже, видимо, понимал, зачем я иду в гараж. Ведь если «империал» вообще не выезжал из дому…

У лифта я попросил Флинна, чтобы он подождал нас наверху. Он молчал.

— Как открывается гараж, когда из него нужно выехать? — спросил я.

Флинн будто не слышал или не понял вопроса. Я спросил снова.

— Когда передние колеса машины нажимают на подвижную плоскость пола перед дверью, то двери раздвигаются автоматически, на полминуты. Потом, когда машина выйдет, они сами задвигаются.

— А если въезжать с улицы?

— Звук клаксона синхронизирован с электрофоническим устройством, вмонтированным в двери гаража. Если нажать клаксон моей машины или машины дочери — у них одинаковый звук, — двери открываются.

— Каким-нибудь другим способом можно открыть двери?

— Ключом от электромагнитного замка. Но тогда надо самому раздвигать двери.

— Они легко ходят?

— Очень легко, стоит едва толкнуть. Ребенок их раздвинет.

Бисли явно ничего не понимал, но молчал: он знал, что я попусту не буду спрашивать.

Мы вошли в кабину лифта втроем — я, Фрэнк и один из агентов в штатском. Кабина была просторная, по меньшей мере человек на пять. Я спросил Флинна, неподвижно стоявшего в коридоре:

— Как зажигают свет внизу?

— Там есть два контакта: при входе в гараж и при выходе из лифта. Но когда лифт останавливается внизу, свет включается автоматически. Так же, как и при въезде машины в гараж.

Мы спустились вниз.

Свет не включился автоматически. Нас окружала тьма. Я ощупью нашел контакт и несколько раз безрезультатно нажал на кнопку.

— Это следовало предвидеть, — сказал я. — Есть у тебя фонарик?

— У Нэда есть, — ответил Бисли, — Нэд, посвети-ка нам.

Белый кружок света медленно, метр за метром, продвинулся по стенам гаража, задержался на спортивном «мерседесе», затем фордовском лимузине, которым, должно быть, пользовался Флинн, и, наконец, на «империале» Лоретты.

Мы подошли ближе, обыскали все три машины, заглянули под колеса, осмотрели ремонтный канал.

Я, заметил, что «империал» стоит вплотную перед подвижной полосой, нажатие на которую раздвигает двери гаража. Я подумал, что можно подтолкнуть передние колеса машины на эту полосу шириной в полметра и выйти в раздвинувшиеся двери. А потом можно толкнуть машину назад, так, чтобы передние колеса сдвинулись с полосы, и выйти из гаража. Это было нетрудно, ведь двери раздвигались на полминуты.

— Фрэнк, — сказал я, — раз «империал» в гараже, значит, Лоретта вообще не выезжала из дому.

— Она могла пойти пешком или взять такси.

— Нет, Фрэнк, Лоретта спустилась в гараж. Старик сразу после прощания с ней слышал, как она спускалась вниз. Когда лифт двигается, он вызывает помехи в радиоприемнике. Старик слушал в это время биржевой бюллетень. Можно точно установить время.

— Значит, надо обыскать весь дом, Майк, ты заметил, что кабина была наверху? Когда мы подошли к лифту, она была наверху.

«На черта ему было ехать наверх, — подумал я, — если можно выйти на улицу? Убийцы стараются уйти подальше от места преступления, тем более профессиональные убийцы».

Я подошел к лифту и нажал рычажок. Кабина пошла наверх.

— Как видишь, — сказал я, — это нехитрая штука. Не надо трудиться до седьмого пота, чтобы отправить кабину наверх.

Мы услышали шорох — кабина спускалась. Внутри стоял Флинн. Он не сдвинулся, даже когда кабина остановилась внизу.

— Вы послали за мной лифт? — тихо спросил он, — Что тут?..

Агент Бисли стоял в углу гаража: он направил луч фонарика на лицо Флинна, а потом перевел его на большой ящик с песком, стоявший шагах в восьми от нас. Нэд поднял крышку и посветил внутрь ящика. Мы ждали, что он скажет.

Он молчал. Потом направил свет по очереди на нас: на меня, на Бисли и на Флинна, все еще стоявшего в кабине лифта неподвижно, как мумия. Наконец, агент заговорил — впервые с тех пор, как вошел в этот дом.

— Босс!

— Что там такое, Нэд?

— Босс, подойдите сюда.

— Нашел что-нибудь? — спросил Бисли.

— Вы подойдите, босс.

Никто из нас не шевельнулся.

— Ты что, не можешь сказать? — пробормотал Бисли.

— Сами увидите, босс.

— Идем, Майк, — сказал Бисли.

Он медленно двинулся к ящику. Нэд провожал его светом фонарика.

Я стоял не двигаясь.

Де ла Маса посмотрел на контрольные часы и потянулся за картой.

— Мерфи, сделайте поправку на северо-восток и держите курс на Монте Кристи, — он показал это место на летной карте, — и потом летите вдоль побережья, на Пуэрто Плата.

— Садимся в Доминиканской Республике?

— Да, в Республике.

«Значит, в Доминиканской Республике, — подумал Мерфи, — в стране, о которой ходят самые что ни на есть странные слухи».

Он искал в памяти сведения из курса географии. Вспомнил, что Эспаньола — второй по величине из Больших Антильских островов; от Пуэрто-Рико он отделен проливом Мона, от Кубы — проливом Уиндворд. С запада на восток Эспаньолу пересекают четыре горные цепи, разделенные равнинами, — Сьерра де Борохука..

— Вас это поразило? — спросил де ла Маса.

— А какое мне дело, куда лететь. Я бы забеспокоился, к примеру, если б вы сказали, что надо в Лиссабон: у меня бензину не хватило бы.

Что он помнит еще? Да, на Гаити есть два больших озера: Лаго де Энрикильо и Лак Сауматре. Климат? Это он тоже помнит: влажный, жаркий, нездоровый. Желтая лихорадка. В период дождей на равнины льются потоки воды. В этих знойных болотистых котловинах раскинулись громадные плантации сахарного тростника Растительность там пышная, субтропическая. На возвышенностях сажают табак и овощи, а в гористых районах, среди гигантских акаций и зарослей кактуса, расположены плантации хлопка.

Пожалуй, это все, что он знает. Нет, еще кое-что. Территория Доминиканской Республики? Около пятидесяти тысяч квадратных километров, точнее не припомню. Обитают там потомки испанских конкистадоров, туземцы-индейцы, привезенные в свое время негры; ну, конечно, креолы… Генералиссимус Трухильо, нищета и роскошь, тайные убийства, армия шпионов, страх…

Дрожь возбуждения пронизала его.

«Боже ты мой, пошли они к чертям, все бабы в Штатах! — подумал Мерфи. — Посижу немножко в этой распроклятой Республике. Заведу себе какую-нибудь шоколадную куколку, никто мне этого не запретит, какое мне дело до их политики!.. Что-нибудь у меня в жизни да изменится и, может, начнутся большие дела? В Штатах я пропадал со скуки, а тут, может, что-нибудь начнется. Господи, это первоклассный шанс, провалиться мне, если нет!»

Он спросил Октавио:

— Как там с аэродромом, в Пуэрто Плата?

— Мы не садимся в Пуэрто Плата. Идем дальше на юг, в Сьюдад-Трухильо. Семидесятый меридиан. Столица Республики.

— Сан-Доминго?..

— Так было раньше, до эры Трухильо. Теперь она называется Сьюдад-Трухильо.

— Ничего не имею против, но только нашим парням-летчикам не понравилось, что дали новое название.

— Смешно. Какое до этого дело вашим парням-летчикам?

— Ну, Сан-Доминго — ведь это самый старинный город в обеих Америках, его основал еще брат Колумба, Бартоломео. И это имеет значение не только для Доминиканской Республики, но и для всей Америки, Северной и Южной.

Де ла Маса проверял курс по карте; он проворчал, не отрывая от нее глаз:

— Правительство так постановило, значит, все правильно. Если бы всякие типы в Штатах стали высказываться, что правильно, а что неправильно, так зачем нам свое правительство в Республике? Ну, сами скажите, Мерфи, разве я не прав?

— Если правительство постановило, — примирительно сказал Мерфи, — так, наверно, все в порядке…

Желая задобрить де ла Маса, он вытащил из кармана плоскую фляжку с коньяком.

— Глотнете? — спросил он.

Октавио молча взял флягу, налил немного коньяку в отвинчивающуюся крышку и вернул флягу Мерфи: тот приложил горлышко к губам.

— Мерфи, — сказал Октавио, вытирая о брюки смоченные коньяком пальцы. — Когда будете у нас, не болтайте лишнего. Мы не любим типов, которые лезут не в свое дело, вроде тех парней-летчиков, о которых вы говорили. Не любим тех, у кого язык вдвое длиннее, чем положено.

Мерфи несколько раз кивнул.

— Я смогу у вас немного задержаться? — спросил он, — В Сьюдад-Трухильо?.

— Когда довезем нашего пациента, поговорим. Вам нечего расстраиваться, Мерфи. Мы любим таких, как вы.

Мерфи посмотрел на него.

Октавио многозначительно подмигнул. Мерфи тоже подмигнул и неуверенно улыбнулся.

«Господи, что он подмигивает? — подумал он. — Почему сразу не сказать, о чем речь? Не надо мне было говорить о Сан-Доминго, черт бы их всех побрал».

Следственная комиссия не нашла ничего, что могло бы навести на след убийцы. Исследовали электромагнитный замок в дверях гаража. Внутри он был покрыт пылью — им ведь не пользовались уже несколько лет. Густой слой пыли прочерчивали царапины от стальной проволоки, которой убийца открыл дверь. Это объясняло все, почти все…

Итак: кто-то знал, что Лоретта связалась со мной, что даже была у меня. Наверняка за ней следили. Кто-то догадывался, либо знал — но откуда? от кого? — либо только предвидел, что Лоретта договорилась со мной о новой встрече, что я должен ей позвонить, и поэтому сам позвонил, назвавшись моим другом, и сообщил, что я жду Лоретту в «Монтане». Или так: этот человек действовал наугад, ничего не зная ни о том, что она мне звонила после встречи со мной, ни о моем звонке, а только считал, что наша следующая встреча вполне вероятна. Бисли сказал, что такая версия наиболее правдоподобна.

Итак, тот человек позвонил Лоретте и в то же время кто-то — конечно, его сообщник, — проскользнул в гараж, открыв дверь отмычкой. Там он притаился, уже зная, что Лоретта спустится, чтобы вывести машину. Он отключил автоматическое устройство, зажигающее свет, когда опустится лифт, и ждал Лоретту, которая должна была взять с собой рукопись «Эры Трухильо».

Лоретта спустилась в гараж. Поскольку свет не зажегся, она вышла из лифта, чтобы повернуть выключатель. А может, она даже не выходила из лифта, может, испугалась темноты, и убийца настиг ее в лифте.

Он положил труп девушки в ящик с песком. Потом толкнул «империал» Лоретты по наклонному полу к дверям. Передние скаты нажали на подвижную полосу, двери автоматически раздвинулись, тогда убийца стал перед радиатором, оттолкнул машину обратно и вышел. Через 15–20 секунд двери опять задвинулись.

Мы дважды попробовали этот номер с машиной. — Бисли, я и Нэд — и все мои предположения подтвердились. Ясно было, при каких обстоятельствах совершилось убийство. Ясно было, и по чьему приказу это сделано, хоть мы не знали, кто убийца, и не надеялись его схватить. Рукописи «Эры Трухильо» мы не нашли ни в гараже, ни где-либо в другом месте — той рукописи, о которой Флинн сказал, что она была в двух зеленых пластикатовых папках.

Зато — и это нас особенно тревожило — проблематическим оставалось само убийство. Лоретта была мертва, но не существовало никаких признаков убийства. Если бы ее тело лежало не в ящике с песком, а около лифта, можно было бы подумать, что она умерла от сердечного приступа.

Ее труп осмотрели внимательнейшим образом, но не нашли никаких следов борьбы, никаких синяков, кровоподтеков, царапин, ссадин… Чем детальней исследовали тело Лоретты, тем непонятней становилось, отчего она умерла; Лоретта была, что подтвердил ее домашний врач, здоровой, тренированной девушкой, ничем не болела.

Днем позже, после вскрытия, мы получили заключение экспертизы: предположительные следы удушья, может быть, спазма гортани, слабые следы внезапного спазма либо паралича сердца — без явственных причин, без признаков отравления, без типичных изменений, к которым приводят яды, известные медицине.

— Может, это был какой-то яд, неизвестный судебной фармакологии, не попадавшийся нашим токсикологам? — казал Бисли, — Можно об заклад побиться, что существует нечто в этом роде, ведь теоретически это возможно, Но тогда…

— Но тогда, — докончил я за него, — встает другой вопрос: каким образом и каким путем введен этот яд в организм? На теле Лоретты нет ни укола, ни царапины. Разве что он заставил ее проглотить яд… Ты это хотел сказать?

— Эксперты исключают такую возможность, — возразил Бисли, — Они говорят, что в этом случае остались бы какие-нибудь следы во рту, в пищеводе, желудке, кишечнике. Чудес не бывает, Майк. Лоретта не глотала яд.

— И все же ее отравили.

— Не знаю.

— Думаешь, ее задушили?

— Возможно, но как?

— Прижали к лицу подушку…

— А она хоть бы что, недвижимо ждала смерти? Чепуха. Знаешь, сколько минут на это нужно? И как при этом сопротивляется человек?

— Но, надеюсь, ты веришь, что она убита?

— По одной лишь причине: мы видели ее труп.

— Только потому? — спросил я. — Подумай, Фрэнк: отключен автомат, зажигающий свет в гараже; есть свежие царапины на земле; наконец, труп спрятан в ящик с песком. Три факта, говорящие об убийстве. Прибавь к этому, что за Лореттой следили, что кто-то от моего имени пригласил ее в «Монтану» и, наконец, что Лоретта взяла с собой работу Галиндеса, которой при ней не оказалось. Ну, можно ли еще сомневаться?

— Да, — ответил Бисли.

Мы сидели в кабинете Флинна, в креслах у письменного стола, обитых буйволовой кожей. Мы ждали уже полчаса, но Флинна все не было.

— Можно не сомневаться, — повторил Бисли. — Человек, который вошел в гараж, наверняка знал свое дело, знал в совершенстве. Они никогда не связываются с кем попало. Этот человек мог при таких условиях совершить нечто вроде «идеального убийства», раз уж он располагал таким страшным и таинственным ядом. Однако, уходя, он не включил автомат и положил тело Лоретты в ящик, а не оставил у лифта. Если бы он этого не сделал, то подозрение пало бы на кого-нибудь из обитателей дома, замок могли бы и не исследовать, или подумали бы о несчастном случае. Ты можешь объяснить, почему он так себя вел?

— Фрэнк, — сказал я, — убийца вовсе не хотел заметать следы. Он их нарочно оставил.

— Зачем? Чтобы предостеречь Флинна? Чтобы заставить его отказаться от дела Галиндеса, или прекратить следствие?

— Именно так я и предполагаю. Думаю также, что дело тут не только в Галиндесе. Флинн, работая в этой комиссии, знает многое другое. Куда больше, чем ты, Фрэнк, ведь комиссия получает рапорты не только от тебя, верно?

— Я занимаюсь исключительно деятельностью полиции и разведки стран Латинской Америки на территории Штатов.

— Ты думаешь, что Флинн согласится сообщить тебе дополнительные сведения?

Бисли покачал головой:

— Меня это не интересует. Моя роль тут окончена. Дело перешло в ФБР и, пожалуй, в ЦРУ. Возможно, Флинн и знает еще кое-что, но об этом с ним поговорят другие… Ты пойдешь, или будешь дожидаться Флинна? У меня времени мало.

— Подожду. Хочу с ним попрощаться.

Бисли встал и дружелюбно похлопал меня по плечу.

— Ну, я пойду, Майк… Я думаю, смерть Лоретты доказала тебе, что я был прав, предостерегая тебя.

— Фрэнк, ты никому не говорил о моей беседе с Лореттой?

— Нет, Майк. Приберег это для себя. Но ты уже понял, что тебе грозило?

— Да, Фрэнк. Но раз Лоретты нет в живых, не о чем разговаривать.

— И я так думаю, — сказал Бисли, — Не о чем разговаривать.

Белые дома города были залиты лучами закатного солнца. Самолет подходил к Сьюдад-Трухильо.

— Аэродром Дженерал Эндрьюс, — сказал Октавио де ла Маса. — Готовьтесь к посадке.

— Нас там будут ждать?

— С нетерпением, — ответил Октавио. Он посмотрел на часы, — Мы не опаздываем, прибываем точно.

Мерфи побледнел и сжал губы.

— Вам плохо? Что-нибудь случилось?

Мерфи молча дергал за рычаг шасси. Октавио наклонился, дернул посильней.

— Видите, все в порядке, — сказал он.

— В первый раз тоже было все в порядке, — ответил Мерфи. — А потом что-то соскочило. Я попробовал снова.

Он опять дернул за рычаг, перевел его в первичное положение и снова отодвинул вниз. Рычаг упал, как сломанный.

— Ну что? — встревоженно спросил де, ла Маса.

— Пустячок. Шасси не могу выпустить.

— Попробуйте еще раз.

— Не стоит время тратить. Что-то там соскочило — тросы, может, лопнули. Видите, рычаг болтается, как соломинка в стакане.

Они кружили над аэродромом.

— Прыгать нам, что ли? — сказал Мерфи.

У Октавио дрожали губы. Он судорожно стиснул руки и зажал их между коленями.

— Мерфи, мы должны довезти этого, на носилках. Его сам Трухильо ждет… Вы понимаете, что это значит? Сделайте что-нибудь; я же вам говорю, что Трухильо ждет.

— А вы понимаете, что ничего я не могу поделать, даже если бы сам бог ждал? — крикнул Мерфи.

— Нас ждет все равно, что бог, — убежденно проговорил Октавио. — Даже больше, чем бог, Мерфи.

— Мы сейчас ближе к настоящему богу, — уже овладев собой, — сказал Мерфи, — чем к тому, которого вы придумали. Пристегнитесь как следует. У этих проклятых «Фениксов» вечно что-нибудь с шасси случается. Какой-то дефект в конструкции. Поэтому и отказались от них туристские компании. В Линдене меня заверили, что шасси переделали. Покрепче застегните пряжки.

— Мы садимся на брюхо?

— Если удастся.

— Вы не думаете, что тут не просто случай? Наверно, какой-нибудь сукин сын подстроил нам это в Лантане. Постарайтесь сесть на траву, за посадочной полосой… Паршивая история, у нас, пожалуй, мало шансов…

— Вы уж теперь помолчите, — хрипло сказал Мерфи.

Он еще дважды описал круг над аэродромом, потом свернул на юг и по длинной кривой пошел на посадку. Он решил выключить моторы. Кожух шасси был полукруглый, гладкий, может, получится мягкое скольжение.

Полковник Аббес, стоя у окна в кабинете коменданта аэродрома, увидел, что самолет то наискось снижается, то вдруг, почти от самой земли, стремительно взвивается вверх. Он кружил над аэродромом, как испуганная птица около гнезда, в которое забрался хищник…

Пронзительно завыла сирена пожарной машины, следом помчалась карета скорой помощи. Аббес заметил, что санитарная машина, которой он велел дожидаться прибытия самолета у посадочной полосы, отошла задним ходом на полсотни метров.

За спиной полковника стоял один из пилотов Доминиканской Авиационной Компании.

— Оливейра, — сказал Аббес, — что этот дурень вытворяет? Почему не садится?

— Он пробует сесть без шасси. Не знаю, получится ли у него.

Аббес отвернулся от окна.

— Должно получиться. Иди туда. Если он разобьется, не нужно ни пожарных, ни скорой помощи. Вели им уезжать. Подъедет наша санитарная машина, больше никто. Ну, иди.

Оливейра выбежал из комнаты.

После ухода Бисли я еще минут десять дожидался Флинна. Я все смотрел в лицо Лоретты и не мог освоиться с мыслью, что ее нет в живых. Если бы я тогда не условился с Бисли и послушался Лоретту, — ведь она просила меня о встрече, — может, убийство не удалось бы… Если бы, если б… Если б хоть что-нибудь знать заранее, тем более — о готовящемся преступлении!

И еще я думал, что ведь существует громадная армия сотрудников контрразведки, государственной полиции, ФБР и тому подобных учреждений, не считая Международного детективного агентства Уильяма Дж. Бернса, а также других детективных контор, — а в Штатах через каждые три минуты и сорок пять секунд совершается покушение на убийство и каждые шестьдесят минут совершается преднамеренное убийство.

Да… как в случае с Лореттой.

Если б Лоретту не убили, в статистике преступлений, которую так скрупулезно ведет ФБР, произошло бы лишь незначительное изменение. При таких цифрах смерть Лоретты не имела существенного значения.

Для статистики — да… Но ее смерть превратила Флинна в старика. Когда он вошел шаркающей походкой, ссутулившийся, с серым лицом и глубоко провалившимися глазами, я не мог скрыть, как потряс меня его вид.

Он сказал:

— Прошу прощения, что заставил себя так долго ждать… Майор Бисли ушел?

— Он просил меня попрощаться с вами от его имени. Он торопился куда-то. Впрочем, он ведь уже не занимается этим делом.

Флинн обошел стол и уселся в кресло. Взял сигару, потом ножик, скрытый в серебряном шаре. Но не обрезал сигару. Казалось, что у него не хватает сил повернуть этот шар.

— Да, Бисли уже не занимается, а вы не успели заняться. Я сам за это возьмусь.

— Каким это образом? Выследить убийцу вашей дочери я считаю невозможным.

Он нетерпеливо пошевелил рукой.

— Убийца! — сказал он горько. — Убийца! Это вам подходит, а не мне. Я мог бы нанять того же самого убийцу. Если бы я ему дал хоть половину того, что предлагал вам в качестве гонорара, этот человек по моему приказу прикончил бы того, кто велел ему убить Лоретту… Он действовал, как револьвер в чьей-то руке. Не ради идеи.

— Вы думаете, что я об этом не знаю? Что виню только убийцу? Моя профессиональная наивность, выражающаяся в том, что я преследую прежде всего убийцу, не простирается так далеко.

— Знаю, знаю… Простите. Не о том речь.

Он так старательно обрезал сигару, будто делал сложную хирургическую операцию.

— Я сейчас был у одного влиятельного человека, — сказал он после паузы, — у моего друга, поддержка которого обеспечила мне победу на выборах в конгресс. Вы не догадываетесь, о ком я говорю?

— Нам по телевизору не показывают, кто кого поддерживает на выборах и во что ему это обходится, — пробормотал я, — по телевизору дают рекламу и Микки Мауса.

— В тот день, когда Лоретта… когда Лоретту… — начал Флинн, трясущимися пальцами держа сигару, — я пригласил вас и Бисли, чтобы… Я хотел, чтобы вы от моего имени поискали людей, которые угрожали моей дочери, и взамен за ее спасение продали им бесценную для них информацию… о том, что мы замолчим одно дело. Они бы мне десять девушек спасли и миллион впридачу дали, лишь бы я не сообщай, этих сведений никому другому.

— Но сейчас вы им эту новость не продадите? И сообщите кому-то другому?

— Послушайте…

— Мистер Флинн, вы были счастливы?

Его этот вопрос не удивил. Он задумался.

— Пока была жива Лоретта… — сказал он. — Да, я был счастлив, у меня не было основания думать иначе.

— Я так и предполагал.

— Можно было догадаться, ведь вы же знали Лоретту. Но почему вы об этом спросили?

— Я не верю в то, что существуют счастливые люди. Верю только, что существует эгоизм и нехватка воображения.

— Вы так это объясняете? Вы думаете, что люди, считающие себя счастливыми, это лишенные воображения эгоисты?

— Ваша дочь не была счастлива. Посмотрите, какие у нее глаза тут, на снимке.

Он посмотрел. Покачал головой.

— Она была красивая и здоровая, хорошо училась. Я исполнял любое ее желание… Чего ей не хватало?

— Может, эгоизма? Она вовсе не считала, что красота, деньги и модный автомобиль могут дать человеку счастье. Вы знаете, ведь Лоретте нравилось в Галиндесе его мужество, то, что он принимал участие в Испанской войне.

— Я слишком трезв и опытен, чтобы верить в иллюзии, которые заставили некогда Галиндеса, Хемингуэя и других выдающихся людей участвовать в этой войне.

— Пожалуйста, не поймите меня неверно, я не хочу вас обидеть, но думаю, что по меньшей мере каждый второй человек хоть раз в жизни не поступал, как мерзавец. Например, когда верил в то, что вы именуете иллюзиями.

Флинн курил и внимательно слушал.

— Так вы вот о чем?

— Да, только всего я и хотел вам сказать… Что вы собирались предложить за спасение Лоретты?

Он отложил сигару и сплел пальцы. Руки у него все тряслись.

— Вы слыхали о покушении на президента Венесуэлы?

— Я слыхал. Несколько дней тому назад под Каракасом зеленый «олдсмобиль» взорвался на шоссе, по которому проезжал президент Венесуэлы Бетанкур. Взрыв произошел в тот момент, когда машина президента поравнялась с «олдсмобилем», порожняком стоявшим на шоссе. Три человека из личной охраны президента погибли, Бетанкур был ранен. Виновников покушения не обнаружили. Вот и все, что я узнал из газет.

— А вы знаете, — спросил Флинн, — кто все это организовал? Я вам безгранично доверяю. Может, потому, что вам доверяла Лоретта. Она лучше разбиралась в людях, чем я…

Флинн замолчал, будто раздумывая, говорить ли дальше. Он протянул руку к сигаре, уже наполовину сгоревшей, и посмотрел на длинный светлый конус: пепел был такой легкий, что не свалился в пепельницу.

— Наша разведка собрала и представила неопровержимые доказательства, что покушение это совершено по приказу Рафаэля Леонидаса Трухильо, диктатора Доминиканской Республики. Трухильо поручил выполнение этого дела некоему полковнику, одному из столпов своей полиции; зовут его Гарсиа Аббес. С ним сотрудничал Хуан Мануэль Сансиа, авантюрист, выдающий себя за генерала венесуэльской армии. Он прибыл из Каракаса в Сьюдад-Трухильо, и там они вдвоем с Гарсией Аббесом разработали план покушения.

— И они поставили на шоссе «олдсмобиль» со взрывчаткой?

— Да, там были два кожаных чемодана с шестьюдесятью килограммами взрывчатки. Детонатор управлялся радиоволнами. Когда лимузин президента оказался на одной линии с «олдсмобилем»…

— Понимаю, это фокус нехитрый. Вы решили опубликовать эти материалы?

— Мы не можем этого сделать. Вы, надеюсь, понимаете, что нашей разведке нечего делать в Сьюдад-Трухильо и она не имеет права собирать материалы против суверенного государства…

— …в котором вклады Штатов достигают ста пятидесяти миллионов долларов.

Он некоторое время смотрел на меня, потом сказал:

— Хотя бы и поэтому. Но не только поэтому.

— Мы теперь знаем, — добавил я, — что их разведка действует у нас, не считаясь с нашей суверенностью.

— В таких случаях всегда надо делать вид, что об этом не знаешь. Это одно из основных неписаных правил дипломатии.

— Я подумал о дочери.

— Но вы уже знаете, сказал я, — какие формы это принимает…

— Это не имеет значения для международной политики.

— И я так думаю, — насмешливо сказал я, — Мистер Флинн, итак, остался лишь один путь, чтобы предать гласности материалы, собранные нашей энергичной разведкой: передать их анонимно или с гарантией соблюдения тайны венесуэльской разведке.

— Это наилучший способ, и именно об этом я беседовал с тем человеком, который, я вам говорил уже, поддержал меня на выборах. Уже сегодня президент Бетанкур выступит по радио с обвинением против Трухильо. Через два-три дня делегат Венесуэлы в Организации Государств Латинской Америки официально представит материалы, раскрывающие роль Трухильо и полковника Аббеса в покушении на президента.

Я подумал, что это совершенно безобидная и увлекательная игра.

— И Трухильо начнет бить себя в грудь, удалится в монастырь и посыплет голову пеплом?

Флинн начал сердиться.

— Это очень осложнит положение Трухильо в карибской зоне и принудит его обуздать свое патологическое тщеславие… Я сообщаю вам об этом, поскольку материалы уже переданы Венесуэле. Может быть, именно в данную минуту Бетанкур выступает по радио.

— Значит, за то, чтобы сохранить в тайне эти сведения, вы хотели…

— Не будем больше говорить об этом. Я хотел спасти свою дочь, а больше мне нечем дорожить… Впрочем, это был наивный план. И поймите, что эти дела обязаны расследовать не мы, а венесуэльская разведка. В конце концов, у нас с ними нет договоренности, чтобы передавать друг другу точную информацию. Но поверьте мне: теперь я не оставлю их в покое, ни в их зарубежной деятельности, ни в их внутренних делах — в меру своих сил… Что вы знаете о рукописи де Галиндеса? Можно ее где-нибудь раздобыть?

— Не знаю, сколько экземпляров имел де Галиндес. Один экземпляр исчез вместе с профессором, второй был у вашей дочери. Еще один, как мне известно, профессор хранил в банковском сейфе.

— Где, в каком банке? — оживился Флинн.

— Поговорите об этом с его женой.

— Я позабочусь, чтобы эта книга вышла… Не у нас, так в Аргентине. У меня там есть некоторые связи.

Флинн подошел к домашнему бару, достал сифон, бутылку виски, стаканы и поставил на столик между двумя [2] креслами. Потом уселся в кресло и, откупоривая бутылку, спросил:

— Лоретта вам не говорила… Вам налить?

— Пожалуйста, — я пододвинул стакан, — Наверное, Лоретта не сказала мне ничего такого, что было бы неизвестно вам.

— Я хотел спросить, — продолжал Флинн, — не говорила ли она вам что-либо о докторе Галиндесе… Я иногда раздумывал, особенно в последнее время, не связывало ли их… Ну, вы знаете, о чем речь… Нечто большее, чем уважение ученицы и благосклонность учителя.

«Ведь ничего я тебе не скажу, — подумал я. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать, это были их дела, в которые я влез по милости своей профессии, но ты о них ничего не должен знать, раз Лоретта сама тебе не сказала. Очевидно, она не хотела, чтобы ты знал».

— Ничего я об этом не знаю, мистер Флинн. И не думаю, чтобы дело обстояло так. Но скажите — вы взвесили, чем может кончиться для вас интерес к Доминиканской Республике и к деятельности ее агентов?

Флинн медленно отставил свой стакан.

— Я об этом подумал. Вы правы, я был эгоистом. Лояльным, нейтральным, удобно устроившимся эгоистом. Вы с таким же правом могли бы назвать меня оппортунистом. После трагедии… с Лореттой… ничего такого во мне не осталось, пожалуй, ничего. А если что осталось, я это задушу в себе, мистер Уинн. Это — решение человека, который многое видел, многое испытал и уже приближается к концу своего пути. Решение бесповоротное… Вы католик или… вы вообще верите в бога?

— Никогда над этим не задумывался, некогда было. Знаю только, что, безусловно, верю в ценность такого рода решений, как ваше. А это в данный момент, пожалуй, главное, — вы согласны?

— А если у меня ничего не получится?

— Такая попытка все же засчитывается; и само решение тоже засчитывается.

— Где? Кем засчитывается? Кого вы имеете в виду?

— У меня на это свои взгляды, у вас свои. Ведь вы же католик, вы верите в загробную жизнь. Вас, пожалуй, удовлетворит уверенность в том, что в небесах все засчитывается. Я-то не надеюсь ни на какие посмертные расчеты. Но вы?

— Да, может, это и так, — тихо сказал Флинн, — Только я не знаю, справедливо ли ведут счеты там… Нет у меня такой уверенности. Трухильо тоже верит в бога, но, по-видимому, рассчитывает на особое его к себе расположение. Меня все больше одолевают сомнения, мистер Уинн.

— Вы думаете о смерти Лоретты?

— Это было очень несправедливо. Убийца должен был погибнуть раньше, чем приблизился к ней. Вы улыбаетесь, я знаю, что это звучит наивно…

Я понемногу потягивал виски, разговор мне прискучил, я поддерживал его из сочувствия к Флинну.

— Должно случиться нечто иное, — сказал я. — Конгрессу давно уже пора было заняться такими историями, не вычитая из них эти самые сто пятьдесят миллионов наших вложений в Доминиканской Республике. Наша терпимость в связи с этими долларами и с шестьюдесятью процентами нашего импорта, размещенными в Доминиканской Республике, приводит к тому, что Трухильо и его полиция все больше наглеют. Если б мы этим раньше занялись, ни один убийца не решился бы напасть в Нью-Йорке на дочь сенатора в его же гараже и не решился бы похитить профессора американского университета из центра города, на глазах у граждан, которые этих сенаторов избирают.

Флинн глубже ушел в кресло; он безнадежно разводил руками.

— Вы не разбираетесь в этих делах. И не думайте, что мне все известно… Я хотел лишь установить, согласились ли бы вы мне помочь, если возникнут какие-либо трудности… Например, с получением материалов или с розысками кого-нибудь на основе данных, которые я вам сообщу. Есть дела, в которых вы более компетентны, чем я. Могу я на вас рассчитывать?

— Нет, — сказал я.

— Почему? — спросил он.

Я не ответил. Он хотел втравить меня в такую историю, где они потеряют сколько-то денег, а я один расплачусь по-настоящему, может быть, по самой высокой ставке.

— Вы это великолепно проделали, — сказал Октавио, — Хорошего летчика сразу узнаешь по тому, как он делает посадку.

Мерфи был бледен, по лицу у него струился пот.

Не успели они выбраться из кабины, как к ним примчалась карета скорой помощи. Мерфи вспомнил сцену в Эмитивилле; сейчас происходило то же самое, но словно на киноленте, которую прокручивают в обратном порядке. Санитарная машина подъехала вплотную к самолету. Де ла Маса и молодой человек в форме лейтенанта доминиканской авиации подошли к багажнику. Прежде, чем вытащить носилки, Октавио наклонился и трясущимися руками поправил простыню, соскользнувшую с больного пассажира. Носилки поспешно вдвинули в санитарную машину. Водитель высунул голову из кабины.

— Готово? — спросил он по-испански.

— Давай! — крикнул де ла Маса.

Машина немедленно тронулась.

Мерфи расправил занемевшие мышцы, снял зеленый кожаный шлем, вытер рукавом потный лоб, зевнул. Октавио и лейтенант подошли к нему.

— Это Хулио Руис Оливейра, — сказал Октавио, представляя их друг другу. — А это Джеральд Лестер Мерфи.

Они обменялись рукопожатием.

— Я восхищаюсь вами, — задушевно проговорил Оливейра. — Это действительно чудо — такая посадка. Вы гениально это сделали.

— Мне повезло, вот и все, — возразил Мерфи, — Что с машиной?

— Сейчас придут люди и займутся машиной, — сказал Оливейра. — Не беспокойтесь, механики у нас превосходные.

— Пойдем перекурим? — предложил Октавио.

— Немного позже, — ответил Оливейра. — Полковник Аббес ждет нас в конторе аэродрома. Специально ради этого приехал сюда из министерства. Идемте. Вы устали? — обратился он к Мерфи.

— Нет. Идемте.

Они зашагали к зданию аэродрома.

— Полковник Аббес — это большой человек, личный друг Трухильо, — доверительно сказал Оливейра, обращаясь к Мерфи, — Вам надо произвести на него хорошее впечатление.

— Зачем? Мне деньги надо получить, вот и все.

— Послушайте меня, Мерфи. Постарайтесь произвести на полковника самое хорошее впечатление. От этого многое зависит.

— А как производят хорошее впечатление?

— Хулио, объясни ему, как это делается, — сказал Де ла Маса.

— Вы должны улыбаться, должны быть всем довольны, благодарить за то, что вам поручили такой рейс, и восхищаться любезностью полковника, даже если он покажется вам грубым и неприятным.

— И старайтесь выглядеть как человек, который знает о чем можно говорить, а о чем нельзя, — добавил Октавио.

— Вы тоже так делаете? — спросил Мерфи.

— Все так делают, — ответил Оливейра. — Иногда это удается с трудом, но всегда окупается. Октавио, позволим себе сегодня, заглянем вечерком в какой-нибудь симпатичный ресторанчик?

Октавио покачал головой.

— Я условился с Хуаной. Впрочем, все зависит от обстоятельств, я потом дам тебе знать.

— Хуана Манагуа, — пояснил Хулио, — это невеста Октавио. Когда познакомитесь с ней, будьте настороже. В нее можно сразу влюбиться и даже не сообразишь, когда и как это случилось. Октавио застрелил уже троих за то, что они приставали к Хуане.

Мерфи посмотрел на Хулио. Он был того же роста, что и Мерфи, загорелый, стройный; развитые мускулы четко обрисовывались под его летной облегающей формой. Лицо у него было открытое, спокойное, но в рисунке губ чувствовалась неуловимая горечь, странно контрастирующая с юношеской свежестью и веселым взглядом. Де ла Маса рядом с ними выглядел неказисто: щуплый, невысокий, на голову ниже их.

— У вас тут, наверное, отличные девушки, а?

— Гениальные! — сказал Хулио. — Вы прямо плакать будете от переживаний, когда придется решать, какую выбрать.

Они вошли в громадный светлый холл. Полицейские, стоявшие у вращающихся дверей, увидев Октавио, даже не потребовали предъявить документы, только отсалютовали, подняв ладонь кверху. Октавио в ответ кивнул.

— Где ждет нас полковник? — спросил он Хулио.

— На третьем этаже, я вас провожу. Он тут уже полчаса. Из Пуэрто Плата сообщили, что вы пересекли границу.

Флинн ждал объяснений, но я молчал. Пускай еще где Дурачков поищет.

— Вам известно, — спросил Флинн, — что Трухильо Убил уже более пятидесяти тысяч политических противников и заподозренных в оппозиции? Да прибавьте к этому еще живущих, преследуемых, затравленных страхом, арестованных.

— Советую вам сказать об этом в конгрессе или на совещании стран Латинской Америки. И не старайтесь меня растрогать. Я люблю поплакать, но втихомолку, наедине.

Он встал и медленно зашагал по комнате. Потом остановился за моим креслом.

— Я знаю, что вы не боитесь, вы не из трусливых… За вашим отказом кроется нечто совсем иное.

Я вспомнил узкую уличку и мужчину, лежащего на мостовой, и кровь, смешанную с соком расколотого пулей ананаса, и ужас Гарриэт, и молчание всех, кто был свидетелем убийства.

— Что же вы молчите? — спрашивал Флинн, — Ведь вы же знаете, что я не могу заставить вас участвовать в моих делах. Это зависит от вашей доброй воли и не только от доброй воли.

Я повернулся в кресле и откинул голову, чтобы видеть лицо Флинна, — он все еще стоял за мной.

— Мистер Флинн, — сказал я, — вам не кажется, что кое-кто из ваших коллег, финансовые воротилы, а может, и кто-либо в штабе или ЦРУ охотно положили бы это дело под сукно, прекратили бы расследование и с удовольствием вычеркнули из памяти не только Галиндеса, но и вашу дочь?

— Может, так оно и есть… Но вы не знаете, что Государственный департамент имеет серьезные возражения против политики Трухильо, как внутренней, так и международной. Вы об этом не знаете, а я не могу всего сказать, даже вам… В конце концов, Государственный департамент…

«Зачем он тратит столько слов, чего добивается?» Я подхватил, прервав его:

— В конце концов, Государственный департамент не поддержал кандидатуры Эстрелло Уреньи в его предвыборной борьбе против генерала Трухильо. Девяносто процентов доминиканцев ждало тогда, что Вашингтон вмешается. А теперь из генерала-авантюриста вырос опасный генералиссимус. Это уж наша заслуга.

— Вы ошибаетесь. Наш консул по поручению департамента говорил тогда с генералом Трухильо.

— И все же Трухильо «выиграл» на выборах, заранее уничтожив всех противников. Вы знаете, что написал тогда наш консул в рапорте Вашингтону? «Количество голосов, поданных за Трухильо, значительно превышает количество всех избирателей». Ведь фактически Трухильо был единственным кандидатом.

Флинн подошел к одной из полок и указал на ряд книг.

— Мистер Уинн, я знаю все эти дела несколько лучше. Видите? Вот книга бывшего корреспондента «Тайм» Уильяма Крема «Демократия и тирания в Карибской зоне». Вот работа Альберта Хикса «Кровь на улицах», вот вам «Мир свободного труда», с тревожными отчетами международной конфедерации свободных профсоюзов… А это вы знаете — «Доминиканская Республика под игом феодального властителя», «Кровь в Карибской зоне»? Могу дать вам это прочесть, вы узнаете еще больше… больше, чем позволительно сказать мне. Вот сборник статей Теофило Гуэреро, доминиканского корреспондента журнала «Vision». В феврале «Vision» сообщил, что Теофило Гуэреро бесследно исчез… Это, кажется, уже тридцатый журналист бесследно исчезает там…

— И вы хотите, чтоб теперь и я бесследно исчез? «Испарился», как говорит мистер Бисли?

Флинн остановился передо мной.

— Я гарантирую вам абсолютно надежную охрану. И такие полномочия, что никто не осмелится вас пальцем тронуть. Мы будем оберегать вас…

— Я не люблю, когда на работе за мной кто-то ходит по пятам. Это снижает производительность труда, мистер Флинн.

— Вы шутите.

— Вы угадали. И давайте этой шуткой закончим бесполезный разговор: ни к чему он не приведет.

Я встал и поклонился. Но Флинн отошел к полке и достал несколько книжек.

— Прочтите это, пожалуйста.

— Крем и Хикс у меня есть. Если разрешите, я хотел бы посмотреть другие книги, которые вы только что назвали.

— Мне хотелось, чтобы вы это быстро прочли и снова навестили меня. Я буду вас ждать.

— Я прочту, но не знаю, когда. Сами понимаете, мне нужно время от времени зарабатывать пару долларов…

— Я охотно помог бы вам, в какой угодно форме…

— Благодарю, пособиями я никогда не пользовался. Дела мои пока что идут неплохо… До свидания, мистер Флинн. Будьте очень осторожны. «Тише едешь — дальше будешь» — это хороший девиз: действуйте медленно, не спешите, мистер Флинн!

— Лоретта была вами очарована, — сказал Флинн, пожимая мне руку на прощание. — Она сказала, что вы чудесный человек.

— Это недоразумение. Вот Лоретта была чудесная девушка. Но такие девушки обычно слегка экзальтированы и приукрашивают людей, наделяя их своими собственными достоинствами.

— Отвезти вас домой? Я не видел внизу вашей машины.

— Я поставил ее на соседней улице.

Возле моего «студебеккера» вертелся какой-то подозрительный тип. У него были очень светлые волосы и кожа альбиноса. Увидев, что я достаю ключ, он подошел ко мне.

— Это ваша машина? — спросил он.

— Судя по номеру, моя.

— Я с вашего разрешения, хотел бы…

— Купить ее? Воздержитесь. Если мне достанется приличный выигрыш в лотерее, я вам даром отдам эту штуку.

Он засмеялся и прищелкнул пальцами. Глаза у него были налиты кровью.

— Я думал, — сказал он, — что вы разрешите вымыть и привести в порядок машину. Я это здорово умею.

— Благодарю, я сам этим занимаюсь. И, к несчастью, сейчас я тороплюсь, потому что жена рожает, и я еду в лечебницу узнать, кто у нас — мальчик или девочка.

Я протянул ему доллар, но он не взял.

— Я не попрошайка. Хотел заработать, но вот не получается.

«Ладно, сейчас я тебя поймаю, — подумал я. — Сейчас ты попадешься».

— Дайте мне адрес, может, я найду для вас работу, дам знать. На заправочной станции или… или в каком-нибудь гараже, — добавил я с ударением.

Он ответил, ничуть не смутившись:

— У меня нет адреса… Знаете, как это бывает: днем я стараюсь заработать хоть немного, а ночую когда у знакомых, когда в ночлежке, а то и под мостом, либо в парке на скамейке… Но я мог бы на днях позвонить вам и спросить, удалось ли вам что-нибудь найти.

«Обошел ты меня», — подумал я. И дал ему наспех придуманный номер, с бруклинским индексом. Он несколько раз повторил этот номер. Я снова сунул ему доллар, на этот раз он не отказался.

— Я это запомню, — сказал он. — Благодарю вас. Меня зовут Рони. Желаю вам мальчика, с мальчишками хлопот меньше.

Я отъехал от стоянки, не зная, что об этом думать. Одна из бесчисленных случайностей или умышленная инсценировка? Надо будет запомнить этого Рони.

Гарриэт сообщала, что звонит и никак не может меня застать, а поэтому телеграфирует, что она хочет увидеться со мной, вот адрес и название ее гостиницы. Спрашивала, есть ли у меня желание встретиться с ней, не забыл ли я ее. В конце стояло: «Целую. Гарриэт».

Я ничего не забыл, но не имел желания встретиться с мисс Клэр.

Хулио Оливейра ввел их в комнату, где ждал полковник Аббес. Лицо у полковника Аббеса было изможденное и жестокое, с хищными чертами. Он уставился на Мерфи холодными узкими глазами и некоторое время приглядывался к нему, потом сердечно протянул руку и басом прогудел:

— Приветствую вас, Мерфи. Благодарю за услугу. Вы смелый летчик, очень смелый. Хлопот не было?

— Благодарю, господин полковник. Все было в порядке.

— Прелестно. А что же привез в нашу страну храбрый летчик? Что за товар?

Мерфи удивился. Уж, наверное, этот тип отлично знал, кто лежал там, в багажнике.

— У меня был пассажир, больной пассажир.

— Хорошо путешествовал? Больной человек доволен?

— Да.

Октавио повернул к Мерфи голову.

— Господин полковник спрашивает, доволен ли пассажир этим путешествием.

— Ах, вот что! Очень доволен. Погода была хорошая, и он не страдал от толчков.

— Прекрасно. Благодарю, — сказал Аббес и взял конверт, лежащий на столе. — Тут деньги, летчик честно заработал. Не доллары, а наша монета. Песо. Один песо — один доллар, совсем одинаково. Хорошая монета. — Он говорил на ломаном английском языке.

Мерфи спрятал конверт в карман комбинезона.

— Господин полковник разрешит мне остаться здесь на несколько дней?

Аббес не понял.

— Несколько дней. Что несколько дней? — Он посмотрел на Октавио. — Что он хочет?

— Я хотел бы осмотреть Сьюдад-Трухильо, — объяснил Мерфи, — Я слыхал, что это красивый город.

Аббес усмехнулся.

— Красивый, очень красивый. Генералиссимус доктор Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина сам планировал застройку. Ему мы обязаны этим городом.

— Я даже не знал, что генералиссимус еще и архитектор, — сказал Мерфи.

Аббес обратился к Октавио:

— Что он сказал?

— Что генералиссимус, наверное, великий архитектор, — быстро проговорил Оливейра и тут же пояснил Мерфи: — Генералиссимус Трухильо — гениальный человек и во всем знает толк. Это самый великий и самый мудрый человек во всей мировой истории. С тех пор, как пришел к власти генералиссимус, началась самая важная глава истории человечества — Эра Трухильо.

— Да, это правда, — одобрительно сказал Аббес, — Храбрый летчик прийти ко мне завтра утром в министерство. Там говорить по-дружески один час. — Он спросил Октавио по-испански: — Капитан, вы уже подготовили этого человека? Он ориентируется в ситуации? Знает, как обстоит дело с его отлетом?

Октавио предостерегающе качнул головой в сторону Мерфи.

Полковник понимающе кивнул и быстро подошел к Мерфи.

— Вы говорите по-испански? — спросил он.

— Я немного знаю испанский, — медленно сказал Мерфи.

— Немного знаете, — повторил полковник, ничуть не смущенный своей ошибкой. — Прекрасно. Где вы родились?

— Я родился… — начал Мерфи по-английски, но тут же поправился: — Не nacido en Trenton. New Jersey[3].

Жестокое лицо полковника искривила усмешка: он, видимо, был доволен. Октавио и Хулио тоже улыбнулись, как по команде. Видя это, Мерфи улыбнулся тоже.

Аббес отошел вглубь комнаты и стал у окна.

— Где вы живете? — спросил он.

Оливейра, делая вид, что приглядывается к Мерфи, еле слышно шепнул:

— Скажи, что здесь…

— Ahora… vivo an Ciudad Trujillo, — сказал Мерфи, — Сейчас я живу в Сьюдад-Трухильо.

Аббес похлопал ладонями по чрезмерно выпуклой грудной клетке и издал рычащий смех: Мерфи он напомнил гориллу из зоопарка. Октавио и Хулио дружно захохотали, бдительно выжидая момент, когда Аббес перестанет смеяться. Он вдруг оборвал смех, они тоже.

Аббес подошел к ним, проверяя на ходу, застегнута ли верхняя пуговица на его мундире, и протянул Мерфи тяжелую волосатую руку.

— Прелестно. Храбрый летчик идет в гостиницу. Завтра министерство, одиннадцать часов. Мой адъютант ждет.

— Благодарю, господин полковник, завтра в одиннадцать я буду в министерстве.

Аббес холодно глянул на него суженными в щелки глазами.

— Я знаю, что вы будете… Капитан, — обратился он к вытянувшемуся в струнку Октавио, — вы останетесь. Они могут идти, подождут внизу.

Мерфи и Оливейра вышли из комнаты. Аббес, не двигаясь с места, кивком подозвал Октавио.

— Прелестно, — сказал тихо Аббес, — Летчик доживет до завтра. Есть серьезные осложнения в деле Галиндеса: мои люди убрали одну девушку, дочку сенатора Флинна. У нее была копия этой идиотской, лживой книги. Ладно, пускай Мерфи доживет до завтра, потом посмотрим. Так будет лучше после этой истории с девушкой. Мы подобрали боя для этого летчика, он будет следить за его телефонными разговорами, корреспонденцией, вещами и так далее. Вы понимаете, что этот летчик отсюда выбраться не должен — никогда. Может, что-нибудь придумаем для него. Семья у него есть?

— Мать, господин полковник. Он приезжал к ней раз в год, так что это не имеет значения. Он ей врет, что где-то Работает, а на самом деле ходит без работы. Один тип, Освальд Тен, про него допытывался, и нашим ребятам пришлось его утихомирить. Они это хорошо сделали, чисто, без улик. Я при этом был, а потом кружным путем поехал в Лантану и там дождался Мерфи.

— Прелестно. Номер для Мерфи зарезервирован в гостинице «Космос». Рядом — комната для боя. Зайдешь в министерство и возьмешь у моего адъютанта визу, вечером дашь ее Мерфи. Ты вечером занят?

— Хотел кое-что уладить… — несмело проговорил Октавио. — Одно личное дело. Но, если господин полковник… я, конечно…

— Ладно, не надо, тебе полагается немного отдохнуть. С ним пойдет Оливейра. Пускай поведет его в хороший бордель и напоит в лежку. Надо из него вытянуть все, что удастся. От этого зависит, что мы с ним сделаем. Знаете, не стоит рисковать из-за какого-то сопляка.

— Если господин полковник разрешит…

— Можешь говорить.

— Господин полковник, он не сопляк. Если мы дадим ему какую-то работу — конечно, не у нас — так он на коленях благодарить будет. В Штатах он работы не имел, обозлился порядком. Это хороший материал.

— Сегодня надо ему в нутро заглянуть. Внизу ждет машина, черный «плимут». Пускай Мерфи поедет с боем в гостиницу, а ты договорись насчет вечера с Оливейрой. Ему как будто можно доверять?

— Оливейра любит поговорить, господин полковник. Но его никто не купит.

— Это-то и главное, чтобы его никто не купил. Пускай он хорошенько поработает, и мы выпустим на волю его отца и сестру. Можешь так ему и сказать. Пока мы его испытываем и изучаем.

— Разрешите мне кое-что сказать.

— Говори.

— Оливейра считает, что отец и сестра ни в чем не виноваты.

— Профилактика, Октавио, профилактика. Тюрьма воспитывает невиновных лучше, чем действительно провинившихся. — Он отрывисто хохотнул и добавил: — У невиновного в тюрьме куда больше поводов радоваться, чем у виновного, — он еще может оттуда выйти. А виновных мы, в общем-то, не выпускаем, из принципа… Ну, иди!

— Так точно, господин полковник. Все будет сделано. На вечер я что-нибудь организую.

— Прелестно. Придешь завтра с сообщением о Мерфи. В десять. Возьмешь также отчет у Оливейры. До одиннадцати решим, что сделать с этим летчиком. Я понимаю, как трудно было найти подходящего человека, чтобы перевезти Галиндеса. И понимаю, что Мерфи оказал нам большую услугу. Но я не люблю свидетелей. Очень не люблю.

— Еще одно, господин полковник.

— Говори.

— Как быть с его самолетом? Через несколько дней мы должны отправить эту рухлядь в Линден, иначе они поднимут шум.

— Не поднимут. Сегодня его починят, а завтра кто-нибудь из наших полетит в Линден, отдаст самолет и получит залог. А сам останется в Нью-Йорке, нам как раз нужен там человек. Пускай Мерфи отдаст вам квитанцию на самолет.

— Это мне придется лететь в Линден?

— Нет. Ты на год выходишь из игры, этого требует дело Галиндеса.

— Все будет сделано, господин полковник.

— Прелестно. Ну, иди.

В холле его ждали Мерфи и Оливейра.

— Что говорил старик? — спросил Оливейра.

— Сказал, что доволен.

— Это он и при нас говорил, — вмешался Мерфи.

— При вас он мог говорить это из вежливости. А мне дал официальную оценку. Идемте, мистеру Мерфи нужно отдохнуть.

— Что он обо мне сказал? — спросил Мерфи.

— Что он доволен.

— И больше ничего?

— Что он очень доволен.

У выхода с аэродрома стоял черный бой с чемоданчиком Мерфи.

— Что за парнишка? — спросил Мерфи. — Как попал к нему мой чемодан?

— Это ваш бой, — объяснил Оливейра. — Он более или менее знает английский.

— Не нужен мне бой. Ведь в гостинице есть прислуга.

— Вы всегда слишком много разговариваете, — ответил де ла Маса. — Это и есть бой из «Космоса», выделенный в ваше распоряжение.

— Вы перекусите немножко и постарайтесь до десяти отоспаться, в десять я к вам зайду, — сказал Оливейра.

Мерфи не торопился прощаться: он хотел кое о чем опросить.

— Ну, слушаю, — сказал де ла Маса. — Что еще у вас?

— Один только вопрос… Я ведь знаю немного испанский…

— Полковник Аббес был этим доволен.

— Мне показалось, — продолжал Мерфи, — что полковник сказал что-то о моем отчете и о моем положении, когда еще не знал, что я немного понимаю по-испански… Он сказал, что я не могу отсюда улететь или что-то в этом роде…

Де ла Маса засмеялся.

— Чепуха. Полковник ничего такого не говорил.

— Я, должно быть, неправильно понял.

— Наверняка, вы неправильно поняли.

Мерфи обратился к Оливейре:

— Это правда? Вы тоже ничего не слыхали?

— Я не заметил ничего такого, — ответил Оливейра.

— Это значит, что я завтра мог бы улететь?

— Как только отремонтируют машину, — сказал де ла Маса. — Вы хорошо летаете, но без шасси стартовать не сможете. Подождите до завтрашнего разговора с полковником. Может, попадется какая-нибудь интересная работа, связанная с вашим возвращением в Линден. Фрахт в оба конца — это же идеал для кораблей и самолетов. Ну, до скорого свидания.

Черный «плимут» тронулся..

Мерфи сидел рядом с водителем, бой — на заднем сиденье.

Они въехали в Сьюдад-Трухильо.

Огромная неоновая надпись ярко сияла на темнеющем небе.

Мерфи прочел: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

У меня не было желания встречаться с Гарриэт Клэр. Последний раз я видел ее три месяца назад.

— Гарриэт, — говорил я ей тогда, — не надо об этом. Подожди еще. Забудем пока о наших проклятых проблемах, об этих делах, которыми заморочены все вокруг, и мы тоже… Сможешь забыть?

Это было у меня дома. Гарриэт полулежала в кресле. Я сидел рядом с ней на поручне кресла. Гарриэт нервничала с самой минуты прихода.

— Ты обещал, что скажешь. Почему не говоришь? Зачем откладываешь? — спрашивала она. — Надо же как-нибудь это уладить.

— Гарриэт, красавица моя, неужели нельзя хоть часок не говорить об этом и не спрашивать вообще ни о чем?

Она отодвинулась, запрокинула голову и посмотрела на меня, как продавщица на покупателя, пытающегося всучить ей фальшивые ассигнации.

— Кажется… Можешь ничего уже не говорить. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Лучше не говори.

Я пожалел, что пригласил ее к себе для последнего разговора. Она все портила. Мне хотелось побыть с ней еще раз, последний раз, и чтобы память об этой встрече оставалась такой же яркой, как память о первой ночи с Гарриэт.

— Гарриэт, — сказал я, тоже отодвигаясь. — Гарриэт, неужели мы должны говорить только об этом и больше ни о чем? Что же, вся твоя любовь, о которой ты столько говорила, сосредоточилась теперь на единственном желании? Мы поговорим сегодня обо всем, и я открыто скажу тебе, что думаю, но прежде, чем это произойдет, подари мне еще час, добавь час к тем месяцам, которые мы провели вместе. Будь великодушна.

Она придвинулась ближе, прижалась щекой к моему плечу.

— Майк, это бессмысленно. Ты сам знаешь, чем кончится этот прощальный час. Когда ты меня обнимешь, я снова скажу, что мне все равно, что я на все согласна, лишь бы не потерять тебя. Что один час вместе с тобой вознаградит меня за все, даже если я всю жизнь не буду знать счастья… Но я больше не могу так, пойми меня, не могу…

Я поцеловал ее, но это ничуть не напоминало вкуса наших первых поцелуев. Ее губы подрагивали, будто она плакала.

— Пойдем отсюда, — сказал я. — Пойдем в какой-нибудь бар и там поговорим.

— Ты не хочешь разговаривать здесь?

— Да, Гарриэт, лучше не здесь.

Мы вошли в узкий бар и уселись на высоких табуретах, привинченных к полу, в самом углу, там, где металлический барьер длинной стойки упирался в деревянную панель стены.

— Мартини, — сказал я бармену: он знал меня, я сюда заглядывал время от времени. — Для дамы еще пирожное с сыром.

У Гарриэт была странная привычка закусывать пирожными с сыром.

— Драй-мартини или особый?

— Перекрестите джин и добавьте лимонного соку.

Толстощекий, приветливо улыбающийся бармен наполнил бокалы на три четверти джином, добавил горького вермута и лимонного сока, поставил на маленький подносик и придвинул к нам.

— Тебя тут знают? — спросила Гарриэт. — С кем ты пил мартини?

— С массой всяких людей, которых тебе незачем знать, Гарриэт.

— Я вообще не знаю, что ты делаешь, когда я бываю в рейсе. Не знаю твоих друзей, не знаю, с кем ты встречаешься. Если б мы поженились, я была бы куда спокойней.

«Ты успокоишься, — подумал я, — избавишься от ста тысяч огорчений, от мыслей о том, с кем я встречаюсь. Мне будет плохо без тебя. Но я не изменю своего мнения о женщинах, которых замужество интересует больше, чем любовь. Ладно, Гарриэт, ты будешь замужем, как миллионы женщин, кто-то об этом позаботится, но не я…»

— О чем ты задумался, Майк? — спросила Гарриэт.

— Выпей до дна, тогда скажу.

— В таком темпе?

— Над следующей порцией посидим дольше.

Мы выпили.

— Еще два мартини, таких же, — сказал я бармену.

Он убрал пустые бокалы и приготовил еще два.

— Я слушаю, Майк, — сказала Гарриэт.

— Ты не снимаешь свой ультиматум?

— Я не могу. Сам подумай. Мы встречаемся третий год, и оба убедились, что нам вместе хорошо, правда, Майк? Скажи, что нам хорошо…

— Лучше быть не может, Гарриэт, — сказал я. — Не могу себе представить, чтобы мне было лучше с другой девушкой. Гарриэт, не повторяй того, что тебе советует мать. Подумай, разве это не преступление — расстаться, когда нам так хорошо вместе?

— Господи, кто говорит о расставании? Поженимся, поселимся вместе, и все будет в порядке. Я жду этого год с лишним и больше не могу ждать.

— Гарриэт, ты действительно не можешь обойтись без официальной печати на любви?

— И долго ты будешь любить меня? Я ведь не жена, ты можешь меня бросить в любой момент. Я знаю, как это бывает.

— Свидетельство о браке не может принудить оставаться с женщиной, которую разлюбил. Ты ведь знаешь, что существуют разводы… Как мне убедить тебя, что я порядочен и не брошу тебя именно потому, что ты способна любить, как свободный человек, без официальной санкции, без принуждения…

Все мои аргументы ничего не стоили. Гарриэт была трезвой и практичной.

— Моя мама никогда на это не согласится, — сказала она.

— Твоя мама. А ты?

— Моя мама права.

— Но ведь она меня совсем не знает.

— Она хочет, чтобы я была счастлива.

— Если ты уйдешь от меня, ты будешь уверена, что поступила правильно?

— Правильно, потому что так подсказывает мне мое чувство к тебе.

— Это поразительно трезвое и благоразумное чувство.

— Что поделаешь, я женщина и должна быть рассудительной.

Кто-то сел поблизости от нас, заказал виски-сода и черный кофе.

— Гарриэт, — сказал я, — понизив голос почти до шепота, — я не могу от тебя отказаться, но чувствую, что ты заставишь меня сделать это. Тебя брак интересует больше, чем любовь.

— Я считаю это гарантией сохранения нашей любви.

— Бумажка с печатью… Да, это первоклассная гарантия. Если б я стал тебе изменять, ты могла бы обратиться в суд, если б меня посетила какая-нибудь девушка, ты могла бы ее выгнать, если б мы развелись, ты имела бы право на часть моего имущества. Об этом речь? Это ты хочешь себе гарантировать? Я тебе гарантирую все это и даже больше того, без всякой печати.

— Ты говоришь это с ненавистью, Майк. А я вовсе об этом не думала.

— Так о чем же ты думаешь, черт возьми, скажи мне, наконец, о чем?

Она украдкой утирала слезы.

— Я платок забыла — у тебя…

Я достал платок и вытер ей слезы.

— Мне казалось, что ты не покинешь меня, во всяком случае пока нам хорошо вместе… Я отдаю тебе свою жизнь, но не могу дать то, чего ты просишь, потому что для меня это — пустой звук. Скажу тебе больше: выполнение такого условия унизило бы тебя в моих глазах, убило бы то, что для меня важнее всего. Гарриэт, не уходи от меня.

Она взяла бокал.

— Хочется выпить… Ты не боишься, что я начну тут плакать? Я тебя перестала понимать. Не понимаю ни твоей любви, ни твоего страха… Мы не можем договориться по такому простому вопросу, а это лишь начало нашего пути, что же будет потом?

— Потом ты уйдешь, а я буду ждать, пока ты вернешься.

— От другого… И ты бы меня принял?

— В некотором смысле никто не может тебя отнять… Гарриэт, оставим это, не надо об этом говорить…

Она с трудом сдерживала рыдания. Я отсчитал деньги, оставил их на подносике с полупустыми бокалами, и мы вышли на улицу.

Мы пошли к моему дому. Гарриэт остановилась у ворот.

— Майк, подожди!

— Идем ко мне. Выпьем еще немножко, может, поедим и пойдем спать. Ты летишь завтра в два?

— Да, но в двенадцать я должна быть в бруклинской конторе «Пан-Ам» на 459 Фултон-стрит.

— Ладно. Я вовремя доставлю тебя.

— Майк… я не хочу идти к тебе. Позови такси, я поеду в гостиницу. Так будет лучше.

— Я бы очень хотел, чтобы ты осталась со мной.

— Ты позовешь такси?

— Моя колымага стоит во дворе.

— Нет, не надо. Поймай такси.

— Иди, Гарриэт, я отвезу тебя. Ты всегда, если будут какие дела, звони мне. Я буду возить тебя всюду, куда потребуется. Ты основательно сэкономишь на такси, эти деньги тебе пригодятся на подвенечное платье…

— Перестань! — крикнула она.

— Прошу прощения, Гарриэт.

Мы сели в машину, я включил мотор.

— Майк…

— Хочешь остаться у меня?

— Нет, отвези в гостиницу.

Хулио Оливейра посещал все ночные рестораны Сьюдад-Трухильо и знал, в каких лучше всего кутить. Он обошел вдвоем с Мерфи все кабаре в центре и теперь, уже с некоторым усилием, слегка пошатываясь, они добрели до предместий и закружили по узким улочкам, провонявшим тухлой рыбой и гнилыми фруктами.

Здешние рестораны были не такие шикарные и чистенькие, как в новых кварталах, но Мерфи быстро понял, что тут веселей, беззаботней и нет той особой натянутости, которую вносят с собой изысканно одетые люди. И уж, наверняка, среди этих доминиканцев, сидящих за столиками, запятнанными жиром, липким фруктовым соком и кисло пахнущим вином, меньше было шпиков.

Они вошли в таверну «Гавана», встроенную в толстые стены старинного здания. Оливейра, который год тому назад побывал в Испании, уверял, что эта таверна чем-то напоминает ему ночные кабачки в Барселоне.

Мерфи оглядывал зал. В глубине он увидел одуревшего от хмеля гитариста с громадной нижней челюстью. Полусонные девушки с грубо размалеванными щеками и губами сидели у стойки бара, подпирая руками отяжелевшие головы. Около гитариста стояла полуголая женщина в пурпурной накидке, свободно свисающей с плеч; Мерфи отметил ее дикую, классически южную красоту, полные губы и длинные ресницы, высокий взлет бровей и нежные подвижные ноздри тонкого носа.

— Это великолепная танцовщица, — сказал Оливейра. — .Ее зовут Моника Гонсалес.

За столиками сидели парочки, прижавшись друг к другу, и словно ждали сигнала, чтобы начать веселиться. На всех стенах висели плакаты с изображением генералиссимуса Трухильо.

Они уселись за столик. Оливейра бросил на гитару банкнот. Гитарист лениво взял банкнот и сунул его под свою плоскую черную шляпу с полями, закрывающими лицо до половины. Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и кончиками пальцев ударил по струнам.

Пурпурная накидка упала с обнаженных плеч танцовщицы. На Монике Гонсалес были узкие трусики, открывающие весь живот; из-под коротенького болеро, висящего на двух ленточках, при каждом движении виднелись идеальной формы груди — лишь два кружочка размером в полдолларовую монету прикрывали соски.

— Боже ты мой, — шепнул восхищенный Мерфи, — вот это куколка!.

До прихода в «Гавану» они основательно выпили в кабаре «Ла Альта Грасиа» и поклялись в дружбе до гроба. Несмотря на этот дружеский союз, Оливейра пил меньше, чем Мерфи, время от времени пропускал свою очередь, стараясь, чтобы Мерфи этого не заметил. Однако и его движения стали не очень уверенными.

Он положил руку на плечо Мерфи.

— Что будешь пить, Джеральд? Заказывай, что душе угодно, я тебе слова поперек не скажу, хоть бы ты все бутылки здесь опорожнил, я тебе говорю, Джеральд, выбирай, что хочешь, я плачу… Или закажем хорошее старое вино, у этого типа с крысиными усами есть хорошие вина в погребе, — он показал на хозяина таверны.

Мерфи, как загипнотизированный, смотрел на бедра танцующей Моники Гонсалес. Уставившись на нее, слушая все более быстрое и звонкое щелканье кастаньет, он пробурчал, не поворачиваясь к Оливейре:

— Закажи мне, брат… двойное шотландское виски. Порядочное шотландские виски.

— Si, senor, — услыхал Мерфи басистый голос: рядом с ним стоял плечистый мулат с крысиными усами.

Гитарист рвал струны в ускоренном темпе гуарачи и подпевал теплым, лирическим баритоном. Мерфи, завороженный, смотрел на извивающееся гибкое тело танцовщицы. «Господи, вот это девушка! — думал он, — Такое тело можно только выдумать. Шляешься вот так по свету и даже в голову тебе не приходит, что бывает такое тело!»

Оливейра ударил его ребром ладони по загривку.

— Джеральд, у тебя один глаз уже выскочил, на ниточке болтается… Не надо так таращиться, попозже пойдем в один веселый домик, там ты увидишь девочек получше, чем те, которых у вас в кино показывают.

— А с этой, — спросил Мерфи, — с этой нельзя бы? Ты ее знаешь, Хулио? Пошла бы она со мной? А?

— Моника Гонсалес? Я, кажется, тебе говорил, — это одна из самых лучших танцовщиц в самой скверной республике мира. Она разозлила сына Трухильо, и ее выгнали из балета доминиканской оперы. И в больших ресторанах ей полиция запрещает танцевать. Теперь она уже сходит с круга. Пьет слишком много, а это приканчивает танцовщиц.

— Такую девочку выгнать, господи! Ты бы такую не выгнал, а, Хулио? Ну, скажи, выгнал бы или нет? Но посмотри, она ведь вовсе не конченная…

— Понимаешь, Джеральд, она все-таки конченная, она устает от танца. Алкоголь, табак, недосыпание и такая жизнь — это губит сердце. Танцовщицы — они не могут жить такой жизнью.

— Но по ней не видно, чтоб она была конченная, господи, сам погляди! Хулио, она вовсе не выглядит так! — упорствовал Мерфи.

— Это тебе кажется потому, что во время танца она впадает в транс. Моника иной раз пьет, как погонщик мулов, потому что когда ее выгнали из балета, она как раз собиралась подписать контракт на следующий сезон в качестве прима-балерины. Ее приглашала в солистки аргентинская опера, в Буэнос-Айрес… Начиналась блестящая карьера. Монике было тогда семнадцать лет.

— А какое до нее дело Трухильо?

— Сын Трухильо пригласил ее к себе на званый ужин, а она отказалась, потому что там творят жуткие мерзости.

Мерфи недоверчиво покачал головой.

— С таким телом она могла бы найти работу в другом месте, не рассказывай ты мне, Хулио. Могла бы даже в Москву поехать и там ее приняли бы. Я как-то видел в кино первоклассный русский балет.

— Ничего ты не понимаешь. Ее отсюда не выпустят. Она будто на свободе, а живет, как в тюрьме. Да и не только она…

— Она могла бы удрать, Хулио… Господи, почему бы ей не удрать?

— Только не вздумай предлагать ей что-либо в этом духе. Моника знает, что ее всюду нашли бы.

— Кто?

— Ты с одним таким разговаривал, когда подряжался перевезти Галиндеса. Такие люди найдут любого, даже на полюсе. Можешь хоть в пингвина превратиться, но они разнюхают, что ты — это ты.

Мерфи посмотрел на него более трезвым взглядом.

— Я перевез Галиндеса? Какого Галиндеса? Этого дядю на носилках звали Галиндес?

Оливейра встревожился, начал изображать изумление.

— Разве я сказал, что это Галиндес? Что тебе в голову пришло? Наверное, я что-нибудь по-испански сказал, а тебе послышалось.

— Черт побери, все тут чего-то виляют. Паршивые У вас дела творятся, Хулио, не нравится мне история с этой Моникой… Ну, погляди только, как она изгибается, можно подумать, что она из резины сделана… Я как-то читал о ваших здешних штучках, и если все это правду то говорю тебе, Хулио — паршивые у вас дела творятся.

— Ты еще сам увидишь, Джеральд. Только держи язык за зубами, ни с кем об этом не говори. Даже с девушкой в постели. У нас надо бояться всех и всего. В каждом доме шпион, в каждой стене уши, у каждой улицы сто пар глаз, каждый кельнер работает на полицию… Джеральд, моего отца и сестру три года гноят в тюрьме. Долорес сейчас девятнадцать лет… Ничего ты не знаешь…

— За что их зацапали?

— В день рождения Трухильо все дома обвешали и обклеили плакатами с его гениальной мордой. Один плакат, намалеванный на фанере, прицепили перед окном комнаты, в которой работал мой отец, и совсем заслонили ему свет. Отец сказал сестре, чтобы она вышла на балкон и передвинула плакат ближе к балкону.

— Хулио, что ты рассказываешь… Плакат нельзя передвинуть?

— Один сосед, — продолжал Оливейра, — видел со своего балкона, как Долорес передвигает эту фанеру, и позвонил в полицию. Тут же приехала полицейская машина и Долорес забрали вместе с отцом. Хотя плакат висел на балконе, их обвинили, что они хотели сорвать плакат. Вот они и сидят третий год… Такой плакат, вроде этих…

Мерфи огляделся — и лишь теперь заметил, что со всех стен смотрят на него из-под густых бровей маленькие пронзительные глаза генералиссимуса Трухильо. Примитивное, тупое лицо тирана и сластолюбца принужденно улыбалось; на верхней удлиненной губе красовались усики а ля Гитлер. Вокруг портрета, либо под ним, было написано громадными буквами:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГЕНИАЛЬНЫЙ ТРУХИЛЬО!

ВЕРЮ В БОГА И ТРУХИЛЬО!

СПАСИТЕЛЬ И ИСКУПИТЕЛЬ — ТРУХИЛЬО.

ТРУХИЛЬО — МОЙ ЗАЩИТНИК.

ТРУХИЛЬО — ВЕЛИКИЙ СПАСИТЕЛЬ АМЕРИКИ.

За эстрадой, на которой все быстрее кружилась Моника Гонсалес, на стене, служившей фоном для ее стремительных движений, висел самый большой плакат с надписью:

ТРУХИЛЬО — ИСТОЧНИК СВЕТА — ЗАЩИТНИК МИРА — ВЕЛИЧАЙШИЙ ВРАГ КОММУНИЗМА.

Мерфи все трезвее вглядывался в плакаты и лозунги. Потом он усмехнулся и пожал плечами.

— Скажи, Хулио, у вас никто не помирает со смеху, когда читает эти идиотские фразы?

— Ты угадал, Джеральд, такой смех действительно кончается смертью. Ты видел в центре города четырехметровую позолоченную статую Трухильо? У нас две тысячи памятников Трухильо. Верхом на лошади, с книгой, на земном шаре, с детьми, в окружении ангелов… Ты еще увидишь знаменитую огромную фреску, созданную большими художниками, где Трухильо стоит рядышком с Христофором Колумбом.

Оливейра оглянулся, пригнулся поближе к Мерфи и снизил голос до шепота:

— На автобусах, на такси, на локомотивах и тракторах, на вокзалах и в публичных домах, на киосках, даже на велосипедах ты встретишь имя Трухильо. Куда ни пойди, увидишь: «Верю в Бога и Трухильо», «Только Трухильо даст тебе счастье», «Трухильо — спаситель родины», «Трухильо — самый великий человек в истории Америки». Трухильо — гений, философ, строитель, защитник угнетенных, создатель и спаситель Республики… Говорю тебе, Джеральд, с души воротит, все прямо больны от этого…

Мерфи слушал не слишком внимательно. Моника Гонсалес как раз окончила свой танец, гитарист рванул струны прощальным аккордом, она же грациозно поклонилась и кокетливо улыбаясь, послала воздушный поцелуй Мерфи.

— Ты видел, Хулио? Видел, что она сделала?

— Сделай теперь то же самое… Так, хорошо. Похоже, что ты ей приглянулся, наверное, она пойдет с тобой… Только, умоляю тебя, не рассказывай ей, что ты привез!

— Такое приключение, небось, стоит кучу денег?

— Она тебе оплеуху влепит, если ты попробуешь ей заплатить. Она за деньги ни с кем не пойдет. Даже к Трухильо не пошла.

— Ты думаешь, что она меня пригласит так просто, задаром?

— За то, что ты ей понравился. Но это еще не наверняка. И даже если сегодня она пойдет с тобой, не рассчитывай на то, что она тебя позовет снова. Моника не хочет заводить любовника. Иногда она позволяет себе капризы, как скучающая принцесса — только и всего.

— А этот гитарист? Мне с ним не хотелось бы связываться. Нижней челюстью он мог бы камни дробить.

— Это всего лишь ее аккомпаниатор, говорят даже, что какой-то родственник. Не знаю. Может, он работает в полиции и следит за Моникой, чтобы она не удрала из Республики? Я тут никому не верю. Рад, что тебя встретил — с тобой можно говорить по душам.

— Верно, — сказал Мерфи, — со мной можно разговаривать о чем угодно… Хулио, погляди! Этот тип с челюстью встал и гитару на спину перебросил… Они уходят, смотри!

— Не расстраивайся. Они вернутся. Моника танцует еще в кабаре «Аристос», поблизости. Выступает со своим номером в программе ревю. Через полчаса они вернутся, и тогда ты можешь пригласить ее к нашему столику. Гитаристу сунешь денег, немножко.

Мерфи вскочил.

— Пойдем за ней в то кабаре!

Оливейра силой усадил его обратно.

— Нам отсюда нельзя уходить. Сейчас придет Октавио со своей девушкой. Я уговорился с ними встретиться здесь, в «Гаване».

— Ему кто-нибудь скажет, что мы там!

— Октавио принесет тебе временную визу, вкладку в паспорт. Если б тобой сейчас, когда ты без документов, заинтересовалась полиция, тебе пришлось бы переночевать в тюрьме. Лишь утром, а то и в полдень Аббес вытащил бы тебя оттуда.

— Я бы все-таки рискнул.

— И спал бы с крысами вместо того, чтобы спать с Моникой. Уж лучше сиди спокойно, она вернется.

Когда Моника Гонсалес, по-видимому, обиженная тем, что они продолжают сидеть, надменно проходила мимо их столика, Мерфи схватил пурпурные цветы, стоявшие перед ним в глиняной вазе, и бросил их под ноги танцовщице. Она посмотрела на него громадными темными глазами, протянула ему руку для поцелуя, но так молниеносно, что он не успел даже шевельнуть губами.

— Ты будешь с ней спать, — тихо сказал Оливейра, когда танцовщица, провожаемая взглядами, исчезла за дверьми таверны.

— Господи, — простонал Мерфи, — кто бы подумал… Такая девушка со мной, ну, мир перевернулся, брат, скажу тебе — мир перевернулся… — Он вдруг схватил Хулио за рукав, — А если она там кого-нибудь найдет? В этом другом кабаре она может встретить кого-нибудь получше меня…

— Успокойся, на нее не так-то легко произвести впечатление, она привередливая… Не пей так много, а то заснешь, когда Моника тебя обнимет.

— Съем сейчас грейпфрут, от этого трезвеют.

Мулат с крысиными усами подал им корзинку с фруктами — там лежали огромные кубинские ананасы, грейпфруты, айва. Мерфи разрезал грейпфрут пополам и погрузил ложечку в сочную мякоть.

— Хулио, а почему тебя не задержали за плакат? Я подумал, что если твой старик с сестрой сидят, так почему ты…

— Джеральд, ты не думай, я на них не работаю, как работает Октавио. Он парень подходящий, но ты с ним будь поосторожней. Аббес, или кто-нибудь еще из его людей, дает мне иногда какую-нибудь легкую работу, но лишь для того, чтобы меня испытать. И тогда за мной следят.

— А что ты вообще делаешь?

— Я летчик, но кончил-то я, собственно, школу авиа-инженеров-механиков. Месяц тому назад мой самолет перевели на другую трассу, а сейчас купили две новые машины, «Боинг-707», и на одной из них буду летать я, в гражданской авиации. До ареста отца я был военным летчиком. Когда их арестовали, меня не было дома. Два агента поджидали в квартире. Избили меня до потери сознания. Я семь недель лежал в госпитале. Там перед каждой — койкой висит плакат: «Лишь Трухильо меня вылечит». Люди смотрят на это целыми днями и либо дуреют, либо смиряются, как я.

— Я бы на твоем месте отсюда смылся…

— Ты наивный, Джеральд. Они любого найдут всюду, от них никуда не спрячешься. Да и не могу я бросить отца и сестру, хочу им как-нибудь помочь… Там, в госпитале, ежесекундно видя перед собой лицо Трухильо — оно мне даже во сне снилось! — я понял, что избежать опасности я смогу лишь в том случае, если ничем не буду отличаться от своего окружения, если приспособлюсь к климату эры Трухильо… Я убедил себя, что у меня нет никакой индивидуальности, нет совсем, что я должен безоговорочно подчиняться людям генералиссимуса… унижаться и молчать… Это процесс, который здесь переживают многие.

— Но потом-то становится легче, а? А то, знаешь, мне на политику вообще плевать. Это не мое дело, Хулио. Если начнешь совать нос в такие дела, тебя обязательно зацапают.

— В один прекрасный день ты поймешь, что стал жертвой политики, как и все мы. Тут все прямо-таки провоняло политикой… Только в двух местах нет портретов Трухильо — в тюрьмах и клозетах. Знаешь, Хасинто Пейнадо, ловкач, который на общественные средства смонтировал гигантскую неоновую надпись в центре «Бог и Трухильо», был за это выдвинут в качестве кандидата на должность президента Республики.

— Может, и я выдумаю что-нибудь в этом духе и стану у вас хоть министром? — беззаботно спросил Мерфи: до него все эти рассказы по-настоящему не доходили.

— Можешь пройтись по бульварам столицы, неся плакат: «Люблю только Трухильо!» Были и такие. Но вообще-то сам Трухильо не очень заботился о фанфарах, ореоле и пьедестале. Он знает, что ему об этом уже нечего заботиться. Есть у него десяток вонючих подхалимов, главным образом членов Доминиканской партии или милитаристской студенческой организации, так называемой университетской Гвардии имени Трухильо, которая пользуется в учебных заведениях специальными привилегиями. Вот они и лезут из кожи вон, чтобы придумывать все новые штучки по этой части.

— Если б у нас какой-нибудь тип повесил над Нью-Йорком неоновую надпись: «Бог и Кеннеди», его бы отвезли в сумасшедший дом. Не сердись, Хулио, но я таких историй просто понять не могу.

— Но ведь ты же видел эту надпись! Вот я тебе и говорю о вонючих подхалимах, которые изощряются в выдумках. На спортивных соревнованиях они так выстраивают спортсменов на стадионе, чтобы из них получились слова: «Великий Трухильо» или что-нибудь в этом роде. Староста деревни, в которой родился Трухильо, назвал ее «Новый Вифлеем». И теперь все это повторяют, устраивают паломничества в эту деревню, крестьянам велят ползти на коленях к его колыбели… Боже, ну, как тебе все это втолковать!

Мерфи с любопытством приглядывался к Оливейре.

— Хулио, ты вовсе не успокоился после того, как полежал в госпитале, тебя все это по-прежнему угнетает и мучает. А по мне так плевать на Трухильо. Власти пускай себе делают, что хотят, лишь бы только мне давали хороший заработок и не мешали бегать за девочками и есть мороженое.

Оливейра уперся подбородком в стиснутые кулаки.

— Да, пожалуй, я не успокоился. Я вообще не верю, что человек может быть спокоен в нашем мире. Ты говоришь, что в Штатах стали бы смеяться, если бы в честь вашего президента кто-нибудь вывесил надпись вроде той, какую придумал у нас Хасинто Пейнадо. Но почему вы не смеетесь над Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, которая таскает на полицейские допросы ваших знаменитых артисток и писателей, которая изгнала — Чарли Чаплина? Ты читал, наверное, «Охоту за ведьмами в Вашингтоне» Берта Эндрьюса? Вы не смеетесь потому, что на вас давит страх. Обычный, примитивный страх за собственную шкуру.

— Лишь бы меня оставили в покое, — упрямо повторил Мерфи. — До остального мне дела нет.

— Вот это и есть самая страшная болезнь нашего века: «Оставьте меня в покое и пускай там, наверху, делают, что им угодно». Это плохо кончится, вот увидишь, и такая позиция вовсе не обеспечивает спокойствия. Покоя не будет, люди будут бояться и чем дальше, тем сильнее. А государство все активней вмешивается в личную жизнь граждан, ограничивает ее и вскоре придется начинать все сначала, от восстания Спартака…

— Хулио, меня это в самом деле не трогает, я не гожусь для того, чтобы устраивать восстания. Я плачу налоги тем, кто наверху, а они должны заботиться о моих делах.

— За твои налоги, — устало сказал Оливейра, — они пришлют оружие Трухильо. Ты не сердись, что я столько болтаю. Тут ведь рта нельзя раскрыть ни при ком, вот я и пользуюсь случаем. Надо иногда вылить из себя немного желчи, а то подавишься ею… День напролет я прикидываюсь дурачком, как все кругом, и временами теряю ощущение реальности: мне начинает казаться, что все идет, как положено. Но когда я остаюсь один, либо когда перепью, как сегодня, тогда этот яд сочится сквозь все поры, и я чувствую, что подавлюсь молчанием, и хочется выть.

— На, выпей еще, — сказал Мерфи, — И возьми себя в руки, а то и вправду ляпнешь когда-нибудь такое…

— В руки? — почти крикнул Оливейра. — Возьми себя в руки, — повторил он тише. — Самая высокая гора Вест-Индии называется пик Трухильо, самые крупные фабрики носят имя Трухильо… Улицы Трухильо, парки Трухильо, школы Трухильо, библиотеки Трухильо, плантации Трухильо… Провинция Трухильо со столицей Сан-Кристобаль и провинция Трухильо-Вальдес со столицей Бони… Детские дома Трухильо, марки с портретом Трухильо, торты а ля Трухильо… Команда поло, в состав которой входит сын Трухильо, не может проиграть ни в каком матче… Возьми себя в руки, хорошенькое дело! Говорю тебе, Джеральд, выть хочется, на луну или на солнце — ничего больше не поделаешь…

— Всегда можно выпить и позабавиться с девочками… Хулио, что же Моника не возвращается? Может, ее кто-нибудь уже подхватил в том кабаре?

— Завидую я тебе, Джеральд, — грустно сказал Оливейра.

— Из-за Моники?

— Нет. Из-за твоего интереса к Монике. Когда ты видишь женщину, весь мир перестает для тебя существовать, ты умеешь выключаться…

— Ну, не совсем, — помолчав, ответил Мерфи. — Я, к примеру, все думаю, кто же лежал на носилках в багажнике «Феникса»… Хулио, слово чести, я тебя не продам, можешь мне сказать, как брату родному.

— Там был один человек, которого они хотят обработать.

— Что значит — обработать?

— Он им насолил, теперь его прикончат.

— Мне кажется, он был уже мертвый, когда я с ним летел. Я не верю, чтобы человека можно было так надолго усыпить.

— А ты думаешь, стоило бы рисковать, перевозя труп через несколько границ? Ты разве заглядывал под простыню, которой его укрыли? Может, его усыпили, а на случай, если он проснется в дороге, заклеили ему рот пластырем и привязали покрепче к носилкам? Я уже видел людей с пластырем на губах.

— Черт, об этом я не подумал… — сказал Мерфи, — Ну да, может быть, именно так… Они хотят что-нибудь выпытать у него?

— Они все уже знают. Хотят отомстить. Его страдания, его отчаяние, его бессилие — это для них интересней, чем то, что он мог бы рассказать. Ночью его станут будить через каждые четверть часа, чтобы прочесть ему две страницы из «Рассуждений о морали». Эту книгу произвела на свет жена Трухильо, и ее изучают все школьники и студенты в Республике. Он должен слушать стоя или на корточках… Днем — пытки, такие, чтобы не до смерти замучить, а ночью, когда он придет в себя, ему опять станут читать две страницы назидательного произведения госпожи Трухильо. Это продлится месяц, а может и больше, пока они не добьются своего.

— То есть?

— Пока он не спятит.

— А тогда его выпустят?

— Выпустят? Нет, опустят в яму с известью на тюремном дворе.

— Черт бы их побрал…

— Пускай бы… У нас только два шанса, Джеральд: либо такая партизанская армия, которую создал на Кубе Фидель Кастро, либо решительное, радикальное вмешательство Вашингтона, ультиматум этих защитников свободы… в Европе. Есть, правда, еще один шанс, — добавил он шепотом, — покушение на Трухильо… Но боюсь, что тогда к власти придет его сын.

У Хуаны Манагуа было неподвижное лицо с чувственными глазами и губами, и в то же время в ней ощущалось нечто девическое, почти детское, противоречащее этой застывшей чувственной маске. Когда Хуана вошла в таверну, по здешнему обычаю пропуская вперед своего спутника Октавио де ла Маса, Мерфи загляделся на нее.

Де ла Маса подвел Хуану к столику.

— Это Хуана Манагуа, — сказал он, — А это наш друг из Нью-Йорка, отличный летчик. Я уже рассказывал тебе, что он спас мне сегодня жизнь.

— С виду этого не скажешь, правда? — спросил Мерфи.

Хуана сначала опустила тяжелые веки, потом медленно их поднимая, поглядела на юношеское лицо Мерфи и сказала, что не поняла вопроса. Мерфи спросил ее, говорит ли она по-английски. Она ответила, что если говорить медленно, она все поймет.

Де ла Маса подозрительно поглядел на них. Мерфи подумал, что только на юге могут так открыто проявлять ревность. Он заметил, что де ла Маса положил на колено Хуаны свою маленькую костлявую руку и что Хуана слегка вздрогнула от этого прикосновения.

— Можешь говорить с ним по-испански, — сказал Де ла Маса, — Он достал из внутреннего кармана продолговатый кусок картона и протянул его Мерфи, — Это временная виза, смотрите не потеряйте ее.

— На какой срок?

— Там написано. На три месяца.

Хуана Манагуа, глядя прямо перед собой, произнесла:

— Октавио, закажи что-нибудь покрепче.

— Не пей, Хуана, лучше не пей. Ты опять начнешь скандалить. Ты не умеешь пить.

— Вот как раз случай, чтобы научиться. Закажи.

— Хуана, ты ведешь себя, как капризный ребенок.

Хуана повернулась к Оливейре:

— Хулио, организуй мне выпивку. Октавио все не может понять, что я и есть капризный ребенок, а не женщина, и что это для него же лучше.

— Слушай, Хулио, — сказал де ла Маса, — я не желаю…

Тут вмешался Мерфи; он все еще держал в руках визу и разглядывал печати.

— О, господи, Октавио, если девушка хочет напиться, зачем же ей мешать? Я люблю куколок, которые пьют со мной наравне. Так эта виза, — спросил он, — на три месяца?

— Я же сказал, на какой срок, — неохотно пробормотал де ла Маса.

— Да зачем? — удивился Мерфи. — Я тут могу пробыть пару дней, в крайнем случае — неделю, но не больше. Подожду, пока починят дырявый ночной горшок, на котором я прилетел, и смоюсь.

Октавио и Хулио обменялись быстрыми взглядами. Мерфи это заметил.

— Зачем торопиться? — поспешно сказал де ла Маса. — Может, вам дадут какое-нибудь выгодное поручение на обратный путь, за несколько дней это выяснится. Знаете, деньги не дают счастья, но без них и думать нечего о счастье. Впрочем, завтра с вами поговорит полковник Аббес, он лучше всех посоветует, что и как. Погодите до завтра.

— Ладно, — сказал Мерфи, — я не возражаю.

«Раз принесли визу, — подумал он, — и завтра со мной будет разговаривать эта горилла Аббес, то нечего бояться. Если б они хотели меня прикончить, то сегодня бы это и сделали… Однако и дурак же я, надо было кому-нибудь в Штатах сказать, куда я лечу. И если б через неделю не вернулся, можно было бы обратиться в полицию. Да нет, что я выдумываю, ведь я же вовсе не знал, куда лечу, разве что до Лантаны на Флориде, а куда потом, все равно никто бы не знал. Они это ловко обдумали, что и говорить, и только Оливейра ляпнул, что этот дядя на носилках был Галиндес или как его там…»

Задумавшись, он понемногу глотал с ложечки мякоть грейпфрута и поглядывал на Хуану, но та будто и не видела его.

Таверна наполнялась людьми; становилось все более шумно и душно. Моника Гонсалес уже вернулась; она сидела у высокой стойки бара. Мрачный гитарист присел на корточки у стены и ногтями растопыренной руки лениво и ритмично дергал струны.

Рядом стоял толстый доминиканец в белом костюме и старался втолковать гитаристу, чего хочет молодой американец в парусиновых джинсах и пестрой нейлоновой рубашке навыпуск. У американца была «экзистенциалистская», коротко подстриженная борода, окаймляющая лицо; с виду он был типичный битник.

— Дорогой паренек, — говорил он гитаристу, — может, ты знаешь «Горячие губы»? Нет? Ладно, ты наверняка знаешь «Черные чулочки малютки Мод»!

Гитарист отрицательно покачивал головой и дергал струны все в том же ритме.

— Кито, — говорил битник своему собутыльнику в белом, — Кито, бога ради, объясни этому гангстеру, что он должен сыграть, спроси его, может, он знает «Фермера в овраге», ну, спроси, Кито… Или, знаешь, скажи, чтобы он сыграл «Разъяренного тигра», бога ради, ведь должен же он что-нибудь знать, в любом кабачке за пару долларов могут сыграть такие штучки…

Он схватил гитариста за плечо и начал тормошить его. Тот, держа гитару на коленях и не отрывая пальцев от струн, на которых наигрывал все тот же мотив, одним ударом левой ладони сбросил руку американца.

В «Гавану» вошли трое полицейских и остановились у дверей, помахивая тяжелыми дубинками. Воцарилась тишина. Полицейские разошлись по таверне, начали проверять документы.

Старший по чину подошел к столику, за которым сидел Мерфи. Прежде чем тот успел предъявить свою визу, Октавио взмахнул перед глазами полицейского черным прямоугольником удостоверения. Начальник патруля откозырял и удалился. Другие полицейские подталкивали к выходу двоих мужчин и плачущую девушку.

— Чего они от нее хотят? — спросил Мерфи.

— Может, она не заплатила налог, — сказал Октавио.

— Какой налог?

— Это проститутка, — объяснил Оливейра. — Она должна платить налог управлению по делам проституции. Директором этого управления и хозяином всех публичных домов является брат генералиссимуса, Ромео Трухильо. Он это дело крепко держит в руках и никому Поблажки не даст.

— И что же с ней сделают?

— Дадут взбучку, — сказал де ла Маса. — В следующий раз весь свой заработок в зубах принесет. А отсюда ее забрали с теми двумя потому, что она, видимо, хотела подработать налево.

— Прелестно, — сказал Мерфи, пародируя интонацию полковника Аббеса. — Прелестно.

Октавио и Хулио расхохотались. Хуана сидела молча и недвижимо, словно модель на выставке.

Полицейские уже уходили. Начальник патруля обернулся; стоя на пороге и размахивая дубинкой, крикнул:

— Что тут, кладбище, что ли! Ты, старый негодяй с гитарой, принимайся за работу! И ты, Моника, покажи гостям, как задом шевелят! А ну, пойте все! И чтобы мне не приходилось повторять! Давайте, девочки, давайте, ребята! Покажите иностранцам, как развлекается самая счастливая страна в мире!

Мулат с крысиными усами вытолкнул Монику Гонсалес на паркет, прикрикнул на гитариста, хлопнул в ладони. В зале задвигались, зашумели. Моника сбросила свою пелерину на колени Мерфи, ее плечи дрогнули, бедра изогнулись, и она застыла, как изваяние, ожидая, пока упадет на струны поднятая рука гитариста. Уже через минуту казалось, что веселье длится несколько часов подряд, что никаких полицейских тут не было, никого не уводили… За столиками пили до одурения, смешивали напитки, пьяные, покачиваясь, толкая столики и опрокидывая стулья, бродили по таверне, обнимались, угощали друг друга, перекликались через весь зал.

Хуана Манагуа выпила еще две рюмки и вдруг очнулась. Сонное отупение исчезло с ее лица, осталась лишь чувственность, прежде скрытая, а теперь явная, сказывающаяся в блеске глаз, в набухших губах, в движениях.

— Октавио! — крикнул пьяный морской офицер. — Скажи Хуане, чтобы она станцевала! Пусть она станцует!

Другие поддержали его. Хуана посмотрела на Октавио.

— Можно? — надменно спросила она, будто заранее уверенная в согласии. И, не дожидаясь ответа, вспрыгнула на стол.

Легкая дрожь прошла по кистям ее рук и щиколоткам; эта дрожь, как круги на воде, расходилась по плечам и бедрам, все быстрее и порывистей, и наконец пронизала все тело Хуаны. Ее руки взлетели вверх, а каблуки начали выстукивать на столике ритм приглушенного, но яростного фанданго.

Моника Гонсалес подбежала к их столику и, охватив ладонями лицо Мерфи, коснулась его губ своими раскрытыми губами. Он хотел ее удержать, но Моника гибко выскользнула из его объятий и, отпрыгнув назад, остановилась, оглядываясь, будто в поисках партнера. Молодой доминиканец, сидевший у стойки, быстро соскочил с табурета и стал прямо перед Моникой на кончиках пальцев, плотно сомкнув бедра и пятки, напружинившись и подняв руки кверху. Его ладони, изогнутые над головой, быстро и порывисто подрагивали, будто борясь с сопротивлением воздуха. Моника закружилась перед ним.

— Мерфи, — спросил де ла Маса, — вам хочется остаться у нас?

— Господи, — закричал Мерфи, — тут так здорово, скажу тебе, брат, так здорово, что меня отсюда силой не вытащишь. Хулио мне тут всякого нарассказывал, но я скажу, что тут можно жить, а все остальное не в счет…

Де ла Маса наклонился к Оливейре.

— Ты говорил ему что-то? Что именно?

Оливейра настороженно посмотрел на него, сразу протрезвев.

— Заткнись, — шепнул он. — Я хотел его проверить.

— Ладно, — недоверчиво ответил де ла Маса.

— Ты мне не веришь? — беспокойно спросил Оливейра.

Де ла Маса пожал плечами.

— Что ты, не о чем говорить.

— Я хотел бы, Октавио, чтобы ты мне верил. Я бы не возражал, если б люди у нас чуть больше доверяли друг другу. Эта подозрительность…

— Погоди. Раньше надо прикончить тысяч шестьдесят таких типов, как Галиндес, а потом можно будет доверять… Слушай, тебе не кажется, что Хуана уже слишком долго валяет дурака на столе?

— Оставь ее, Октавио, что тебе до этого. Пускай немного подурачится. Это хороший психический душ.

— А что смывают таким душем? — подозрительно спросил де ла Маса.

— Да это просто отдых, — осторожно сказал Оливейру — ничего больше.

— А он как? — де ла Маса кивнул в сторону Мерфи.

— Он парень крепкий, с ним можно договориться. За хорошую девушку и приличные деньги он и Гитлеру пошел бы служить.

— Пускай он только Хуану оставит в покое. Видал, как он на нее пялится? Ты ему скажи, что я не люблю, когда на Хуану так пялятся.

— Он уже в контакте с Моникой. Наверное, уйдет вместе с ней.

— Это хорошо…

— Почему?

— Закажи еще бутылку.

Гитарист все резче дергал струны, отбивал такт громадной ступней и хрипловатым мелодичным баритоном пел во весь голос.

Плавали струи дыма, бил в ноздри густой спиртной запах, побрякивали под столами пустые бутылки. Несколько мужчин, нетвердо держась на ногах, окружили столик, на котором танцевала Хуана, они хлопали ладонями в такт и ритмически выкрикивали. Усатый мулат ловко пробирался сквозь толпу во все углы большого зала, подавал завсегдатаям пиво «Президент Эспециаль», доставляемое контрабандой из соседней республики Гаити. Он предусмотрительно сдирал ногтем цветные этикетки с влажных бутылок. Сунул одну из бутылок бородатому битнику, который неутомимо, с пьяной настойчивостью требовал «Горячие губы» или «Черные чулочки малютки Мод». Он глотнул пива и расплакался на плече у толстого доминиканца в белом.

— Кито, переведи ему, что он должен сыграть, Кито, ну почему ты не переводишь…

На улице раздались выстрелы, зазвенели стекла, кто-то вскрикнул.

Тогда Моника Гонсалес, кружась по паркету, подняла выше ногу и смахнула ею с ближайших столиков бокалы и графины из тонкого стекла. Приблизившись к столику, на котором Хуана выстукивала каблуками фанданго, Моника вспрыгнула на колени к Мерфи и, чтобы не упасть, обняла его обнаженными руками.

Шальное веселье овладело всеми, но было в нем что-то отчаянное, было желание забыть о полицейских с дубинками, о плачущей девушке, о выстрелах на улице, — и о пронзительно глядящих отовсюду безжалостных жестоких глазах спасителя народа и освободителя родины генералиссимуса Рафаэля Леонидаса Трухильо и Молина.

На следующий день я вспомнил дело об убийстве Серхио Бенкосме, который погиб в своей нью-йоркской квартире в ноябре 1955 года. Срочно проведенное вскрытие позволило обнаружить незначительные следы какого-то неизвестного яда, но некоторые эксперты оспорили этот диагноз. На теле Бенкосме не было ни малейшей царапины, никакого следа укола — и оставалось непонятным, каким же образом попало в его организм какое бы то ни было отравляющее вещество.

Вот так получилось и с Лореттой Флинн.

Я позвонил к майору Бисли, телефон был занят. Только на третий раз мне удалось дозвониться. Фрэнк удивился.

— Ты сам звонил мне?

— У меня секретарши нет, ты же знаешь.

— Нет, дело в том, что я тебе тоже звоню-звоню, а телефон все занят. Бывает. Можно к тебе приехать? Очень срочное дело.

— Ладно, приезжай.

Едва переступив порог, Фрэнк спросил:

— Ты принял предложение Флинна?

— Нет. Почем ты знаешь, что Флинн мне что-то предлагал?

— Сегодня утром он получил анонимное предостережение: если не хочет погибнуть так же, как его дочка, пускай оставит в покое дело Галиндеса. Приказали ему также не сообщать полиции об этом предостережении.

— А Флинн, конечно, сообщил полиции. Ну, и что дальше?

— Он позвонил мне. Я с ним виделся. Он считает, что после смерти Лоретты ему нечего терять и он может рисковать, не считаясь с последствиями. Готовит для конгресса материалы о деятельности доминиканской полиции.

Мы вошли в мой кабинет и уселись за столик, на котором стояла громадная зажигалка из снарядной гильзы и пепельница, похожая на опрокинутый цилиндр.

— Выпьешь? — спросил я.

— Нет, у меня через полчаса начнется совещание.

— Вы теперь должны как следует оберегать Флинна.

— Вилла его под постоянным наблюдением, и его самого мы всюду сопровождаем. Ты себе представляешь, что случилось бы, если б мы допустили убийство сенатора? Нам уж и за Лоретту влетело, требуют тщательного расследования, немедленных результатов.

— Фрэнк, — сказал я, — не сердись, может, это и не так, но мне кажется, что вся эта история с Доминиканской Республикой и выслеживанием ее агентов не очень нравится некоторым вашим людям, в Пентагоне, в ЦРУ или черт их там знает, где.

— Как это следует понимать?

— Да очень просто, ты же знаешь, о чем я говорю. Есть люди, которые предпочитают это затушевывать. Прочитай сегодняшние газеты: мы предложили доминиканцам шестьсот миллионов долларов в форме поставок военного снаряжения взамен за то, что они предоставят нам возможность производить испытания ракет на их территории.

— Это еще не значит…

— Фрэнк, будем откровенны. Это значит, что мы поддерживаем Трухильо. Мало того: мы добиваемся его расположения.

Бисли разозлился.

— Не хочешь ли ты сказать, что мы должны поддерживать доминиканских коммунистов? Надеюсь, нет?

— Ну, чего ты представляешься, Фрэнк? Я только не могу согласиться с тем, что можно поддерживать негодяев и убийц. Собственно, меня это ничуть не касается, но раз уж мы заговорили…

— Ты нелогичен. В Аргентине прогнали Перона, в Венесуэле — Переса Хименеса, в Эквадоре Камильо Энрикес провел такие реформы, что теперь там легально действует коммунистическая партия, единым фронтом с социалистами. Ты знаешь, что творится в Гватемале…

— Ты забыл о Кубе.

— Слишком хорошо помню. И это все уже не мятежи и покушения честолюбивых генералов. Под завесой демократических лозунгов и сказочек о свободе открываются ворота для вторжения коммунизма. Чем беднее страна, тем она шире открыта для красных. Мы не можем себе этого позволить. Если б в Доминиканской Республике нашелся кто-нибудь более рассудительный, чем Трухильо, он немедленно получил бы нашу поддержку. Но в существующей ситуации Трухильо представляет собой самый сильный участок на антикоммунистическом фронте. Ты не умеешь мыслить исторически, Майк.

Я засмеялся.

— Фрэнк, в этом мире существуют разные истории и различные виды исторического мышления. Но я не знаю, имеет ли смысл поставлять оружие на шестьсот миллионов долларов в эту маленькую страну, которая уже имеет сорокатысячную армию, тысячу самолетов и мощный флот. Значит, поддержка режима, который позорит Америку и всю нашу эпоху, существование которого лишает нас морального права обвинять Россию, — именно это и есть, по-твоему, историческое мышление?

— Ты меня не убедишь, Майк.

— У меня и нет такого намерения, Фрэнк. И я тоже не желаю, чтобы меня кто-нибудь переубеждал.

— Что ты хотел мне сказать? — он переменил тему. — Зачем звонил?

— Хотел напомнить тебе о смерти Серхио Бенкосме.

— Я не помню подробностей. Слишком уж много было этих смертей… Это ведь кто-то из Доминиканской Республики?

— Да. И он погиб так же, как Лоретта Флинн.

— Так же погибло еще несколько человек.

— А вы сохранили для токсикологического исследования срезы их внутренних органов и секрецию лимфатических желез? Сейчас можно было бы проделать сравнительный анализ.

— Да, мы сохраняем срезы легких, кишечника, желудка, мозга, печени, селезенки, почек. Кажется, по трем случаям. Не знаю, есть ли это по делу Бенкосме. Теперь мы добавили туда срезы, взятые при вскрытии тела Лоретты Флинн.

Пока Бисли говорил о срезах, взятых при вскрытии тела других убитых, не знакомых мне лично, я слушал его с профессиональным равнодушием. Но когда он упомянул о Лоретте, я вздрогнул, у меня перехватило дыхание, и я не сразу смог заговорить.

— Иногда бывает очень трудно открыть даже соединения цианистой кислоты, — говорил Бисли, — А яд, который убил Лоретту и некоторых других, намного совершеннее. К тому же отравление тут приходится предполагать чисто гипотетически. Все зависит от стойкости яда, от его сопротивляемости различным факторам. И количество тоже очень важно. Цианистый калий обнаруживают сравнительно легко лишь потому, что его применяют в громадных дозах, куда больше, чем необходимо для того, чтобы умереть. Доминиканские убийцы отлично знают, какова смертельная доза. Впрочем, повторяю, что в этих случаях отравление — лишь рабочая гипотеза, обосновывающая для следствия факт преступления. Ведь нельзя же умереть потому, что спустишься лифтом в гараж.

— Ну, вот сделайте сравнительный анализ, может, что и найдете.

— Попробуем… А знаешь, зачем я пришел? У меня дело к Гарриэт Клэр.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду тут посредником… Ты с ней, может, уже виделся?

— Не в том дело. Хотя я по-прежнему считаю, что Гарриэт первоклассная девушка, и я не прочь бы иметь такую жену…

— Так почему же ты, имея дело к Гарриэт, обращаешься ко мне?

Бисли потянулся за моими сигаретами, закурил.

— Ты говорил, что Гарриэт сейчас работает в «Латин-Америка Сервис»?

— Полгода назад она перешла на более долгий рейс.

— Какой?

— Нью-Йорк — Майами — Камагуэй — Кингстон — Порт-о-Прэнс — Сьюдад-Трухильо — Сан-Хуан — Каракас…

— Стой! — крикнул Фрэнк. — Дай дух перевести. Говоришь, на этой трассе есть Сьюдад-Трухильо?

— Да.

— Сейчас я тебе скажу кое-что… Скажу больше, чем имею права… Но мне нужно, чтобы ты более или менее ориентировался в обстановке.

— Ну, говори.

— Я хотел бы, во-первых, успокоить тебя насчет наших намерений в деле розысков Галиндеса или хотя бы следов его похищения.

— Ваши намерения… — начал было я, но Бисли нетерпеливо прервал меня.

— Я знаю, что ты умеешь острить, Майк, но уголок юмора пока отложим. Разыскивая Галиндеса, мы шли различными путями, проверяли все и всюду. Ну, всякие подробности неудач тебе ни к чему. Однако мы вышли на интересный след; наиболее правдоподобный. В тот день, когда исчез Галиндес, некий молодой человек взял в Линдене напрокат туристский самолет типа «феникс» с большим багажником.

— Он потребовал именно с багажником?

— Да. И полетел он, как сказал секретарше бюро проката, в Чаттануга, Теннеси.

— Надеюсь, ты не думаешь, что он был настолько любезен, чтобы, покатав профессора, сообщить свой адрес… Время исчезновения Галиндеса известно. Оно совпадает с отлетом этого «феникса».

— Из Линдена он вылетел раньше, но неизвестно, куда девался потом. Потому что через час с лишним контрольные станции на побережье у Филадельфии зарегистрировали перелет такой машины.

— А самолет уже вернулся в Линден?

— Нет. Известно также, что у него была авария при посадке на аэродроме Дженерал Эндрьюс, в Сьюдад-Трухильо.

— А это наверняка тот же самолет?

— Ну, кто же сейчас полетит на «фениксе» к Антильским островам?

— И поэтому вы из нескольких сотен частных самолетов, вылетевших в тот день из Нью-Йорка, выбрали именно этот?

— Ты сделал бы то же самое. Ведь ты сам подал мне эту идею насчет контролирования частных полетов. Я только не знаю, где пилот взял Галиндеса. Из Линдена он вылетел один, с маленьким чемоданчиком.

— Кто подписал гарантийную квитанцию в Линдене?

— Молодой летчик, не имеющий постоянной работы, Джеральд Лестер Мерфи.

— Вы можете поскорее отыскать его в Сьюдад-Трухильо? У вас же там есть свои люди.

— Мы его уже нашли. Все из-за той же аварии — это отличная распознавательная примета.

— А у вас что, есть наблюдатель на аэродроме?

— Нет, работает там на нас одна танцовщица, очень красивая, кстати. Мерфи провел с ней ночь и все хвастался, как мастерски сел без шасси.

— А этот превосходный летчик сказал танцовщице, какого пассажира он привез?

— Нет. Не помогли никакие штучки.

— И бедная девушка зря трудилась.

Джеральд Лестер Мерфи проснулся с мучительной головной болью и пересохшим горлом. Еще плохо соображая, он протянул руку и уперся ею в стену. Он был один. В ванной лилась вода.

— Моника! — крикнул он. — Моника!

В дверях появился черный бой.

— Бой, где эта госпожа?

— Госпожа выйти.

— Adonde? — спросил Мерфи, — Куда?

— Господин говорить по-английски, черный бой понимать, senor comandante.

— Не называйте меня майором, я не майор.

— Si, senor. Госпожа выйти и сказать, что не вернуться. Господин не ждать. Эскудеро знать, что госпожа не вернуться.

— Тебя зовут Эскудеро?

— Черный бой Эскудеро.

Мерфи зевнул.

— Que oraes? — спросил он.

— Господин говорить по-английски. Десять часов. Господин вставать, я приготовить горячая ванна. Господин быть десять часов и тридцать минут в холл «Космос». В холл ждать капитан де ла Маса. — Он нагло подмигнул. — Госпожа быть довольна, senor.

Мерфи сел на тахте, провел ладонью по волосам. Эскудеро заглянул в ванную.

— Ванна быть полна, господин идти.

Получасом позже Мерфи встретился в холле «Космоса» с Оливейрой.

— Де ла Маса не придет? — спросил он.

— В десять он должен быть в министерстве, там будет ждать нас.

— Наверное, дает отчет, а? Ведь он наблюдал за мной, верно? Скажи мне правду, Хулио.

— Ты спьяну засыпал меня, Джеральд. Сказал де ла Маса, что я тебе рассказывал всякие жуткие истории…

Мерфи был потрясен и пристыжен.

— Ничего не помню, Хулио, понятия не имею… Но ведь это не страшно, я в шутку что-нибудь сказал, да?

У гостиницы стоял черный «плимут», тот самый, на котором Мерфи вчера ехал с аэродрома. Оливейра велел шоферу выйти и подождать в гостинице, а сам уселся за руль.

— Не бойся этого отчета, Джеральд. Октавио тобой доволен. Он тебе не повредит, лишь бы ты не лез к Хуане… Главное, что ты Аббесу понравился. Все зависит от полковника Аббеса.

«Что зависит от этой гориллы? Что значит «все»? — думал Мерфи. — Меня хотели убить, как только я прилетел, а потом передумали? Может, я вчера спьяну кого-нибудь задел? Может, зря слушал излияния Оливейры — ведь это могла быть и провокация… Но, пожалуй, я ничего такого не сказал, по сути мне нет никакого дела до Трухильо…»

— Джеральд, — сказал Оливейра, когда красный свет задержал их на перекрестке. — Джеральд, я нарочно велел уйти шоферу, чтобы поговорить с тобой. Возможно, Аббес предложит тебе работу. Ты должен согласиться, так будет лучше.

— А если бы я не согласился?

— Не знаю, что случилось бы, если б ты не согласился. Но лучше послушай меня и соглашайся на все, что тебе предложат. Если вообще что-нибудь предложат.

Мерфи встревожился.

— Я что-нибудь не то сделал, да? Наверное, они недовольны, что я привел Монику к себе в гостиницу… Я так классически надрызгался, что даже ничего и не помню, как это было.

Оливейра усмехнулся. Вспыхнул зеленый сигнал, и черный «плимут» медленно двинулся вперед в толчее автомобилей.

— Это единственное, по отношению к чему Трухильо проявляет терпимость, — сказал Хулио, — Он не только самый богатый человек в Республике, но и самый распутный. За границами нашей страны в это никто не верит, но еще недавно у нас действовало средневековое «право первой ночи». Если девушка, выходящая замуж, нравилась генералиссимусу, она должна была провести с ним первую ночь после свадьбы.

— Скажу тебе, Хулио, это весьма недурная идея…

— Это еще не все, Джеральд. Трухильо устраивает великолепные пиршества, наподобие древних восточных владык, и эти пиршества обычно переходят в неистовые оргии. Когда Трухильо начинает скучать, он велит женам и дочерям своих придворных и приглашенных гостей, чтобы они разделись донага, в присутствии своих мужей, отцов и братьев. И тогда начинается забава, которую Трухильо больше всего любит.

— Можно принять приглашение, но прийти без женщин.

— Можно. Только не у нас. Трухильо тогда сгноил бы в тюрьме всю семью. Не веришь? В Штатах вышло уже несколько книг на эту тему, жаль, что ты не читал.

Мерфи не знал, верить этому или нет. Но с какой целью Оливейра мог бы его обманывать? Чтобы напугать и заставить уехать? Но ведь Хулио только что уговаривал его остаться, принять любое предложение Аббеса. Выходит, он говорит правду…

— Хулио, у нас журналисты раззвонили бы о таких историях на весь мир. Они только и охотятся за такими штуками и никто их не заставит молчать. Ведь есть же у вас какие-нибудь независимые газеты?

— Все наши газеты — частная собственность Трухильо. Ты понимаешь? Ну, скажем, у вас есть большой газетный концерн Херста и в каких-то принципиальных делах редакторы его газет должны считаться с его мнением. У нас есть лишь один концерн — Трухильо и лишь одни директивы для всех газет — от Трухильо и его клики. Газетчику, который никогда не написал, что Трухильо равен богу, что он спаситель родины, гениальный вождь, величайший защитник мира и свободы, ни разу не заявил, что все доминиканцы живут в раю, созданном Трухильо, — ему просто нечего и появляться в редакциях. И он не сможет пожаловаться на это ни по радио, ни по телевидению. Трухильо сам комплектует кадры для прессы и пропаганды.

— Я бы тоже так делал. В конце концов, хочется знать, кто будет о тебе писать.

— И ничем тут не поможешь. Как ты себя чувствуешь, Джеральд?

— Я глотнул три таблетки против похмелья. Жаль только, что я ночью был как в тумане. Вчера готов был отдать всю жизнь за одну ночь с Моникой Гонсалес, а сегодня даже не помню, как это было. Вот не везет, а? Ты думаешь, Моника больше не придет?

— Наверное, нет. Ты иностранец, она должна остерегаться.

— Я хотел бы послать ей какой-нибудь подарок.

— Можешь это сделать. Только не прилагай никаких карточек, не пиши, что это от тебя, а то она откажется принять. Такое, как с тобой, она делает либо бескорыстно, либо вообще не делает.

— Если подарок будет анонимный, так зачем его посылать?

— Я бы знал, зачем, — сказал Оливейра, — А если ты не знаешь, то не посылай. И вообще оставь ее в покое, так лучше будет.

— Для нее?

— И для тебя.

— Я, пожалуй, пошлю ей цветы.

— Пошли.

— И приложу карточку, — сказал Мерфи.

«Плимут» остановился перед зданием министерства.

— Майк, ты стал рассеянным, — сказал Бисли. — Перестань думать о Гарриэт. Так вот, если б не наша танцовщица, мы никогда не дознались бы, что некий мистер Мерфи прибыл в тот день в Сьюдад-Трухильо и что у него была авария при посадке. Сама по себе авария не привлекла бы нашего внимания. Лишь благодаря информации, полученной от этого агента, мы узнали об этом и установили, что на аэродроме садился без шасси самолет типа «феникс». Мы выяснили на контрольных пунктах, пролетал ли в этот день «феникс» и в котором часу. Начали искать в картотеках, у кого есть «фениксы». Оказалось, что такие машины имеются в бюро проката самолетов в Линдене. Там на гарантийной квитанции обнаружилась подпись Мерфи. Поскольку эту же фамилию сообщила нам танцовщица из Сьюдад-Трухильо, можно сделать вывод, что единственный реальный след похищения Галиндеса — это самолет, нанятый Мерфи.

— Это уже линия поисков. Можно начинать действовать. Нужно прорисовать эту линию в обратном порядке. Вы уже довели ее назад — до Линдена. Теперь с линденского аэродрома вы должны дойти до станции метро Колумбус-Сэркль.

— Это самое важное звено. Но, кроме этого неизвестного участка пути, есть еще один: дорога от телефонного аппарата, по которому кто-то говорил с Лореттой от твоего имени, к гаражу Флинна.

Почему Бисли об этом вспомнил? И зачем он вообще пришел? Чего он хочет от Гарриэт? Я начал теряться в догадках.

— Фрэнк, ты думаешь, Гарриэт скажет нам что-нибудь интересное об этой дороге от телефона к гаражу? — спросил я.

— К Гарриэт у меня другое дело, пожалуй, даже более важное.

— Так почему ты сам с ней не поговоришь? Я с Гарриэт не встречаюсь.

— Гарриэт не должна догадываться, что в это дело замешана разведка. Я тебе прямо скажу: Гарриэт должна связаться с Мерфи. Ее уже знают в Сьюдад-Трухильо как стюардессу и не обратят на нее внимания… Я понимаю, что ты хочешь сказать, Майк: что в городе ее не знают.

Да, но речь идет лишь о столовой для летчиков на аэродроме Дженерал Эндрьюс.

«Что за идиотская идея! — подумал я. — Оставили бы они лучше в покое Гарриэт, не ввязывали бы ее в такие дела. Да и меня нечего толкать на посредничество между Гарриэт и разведкой. Хватит того, что из наших налогов идет жалованье Бисли и тысячам других».

— Что ж ты думаешь, — сказал я. — Мерфи так и сидит в этой столовой, поджидая Гарриэт?

— Мерфи послал цветы нашему агенту, этой танцовщице, и на карточке, приложенной к цветам, написал, что нанялся на работу в доминиканскую авиацию. Что сделал это для нее, что хочет быть там, где она, — ну, знаешь, обычные разговорчики в этом духе. Так вот, пускай Гарриэт выяснит, действительно ли он там работает и на какой трассе будет летать. И в этом случайно затеянном разговоре пускай спросит, зачем он вообще прилетел в Сьюдад-Трухильо. Что-то в этом роде — и очень осторожно.

— Ты не можешь это поручить танцовщице?

— Нет. Она работает в невероятно трудных условиях, за ней наблюдают. Новая встреча с Мерфи может подвергнуть ее опасности — ведь они же там знают, с каким грузом прилетел Мерфи. Хватит и того, что она уже сделала для нас в этом направлении.

— Вытащить оттуда Мерфи вы, пожалуй, не сможете, верно? Это слишком рискованно.

— Они его не выпустят живым. Если мы проявим к нему интерес, они его убьют. А для нас особенно важно, чтобы он остался в живых. Он будет единственным доступным свидетелем по делу Галиндеса, когда мы обратимся с этим к Трухильо.

— Понимаю. В такой ситуации с ним может вступить в контакт лишь случайно встретившаяся девушка, достаточно красивая и привлекательная, чтобы он захотел с ней разговаривать.

— Да, Майк. Сейчас это единственный наш шанс. Если Гарриэт будет действовать без нажима, ничто ей не грозит.

— Разве только Мерфи на ней женится.

— Но это уж угроза для тебя, а не для нее. Но только не покажется ли Гарриэт подозрительным, что после трех месяцев молчания ты вдруг звонишь ей и уговариваешься о встрече лишь затем, чтобы поговорить о Мерфи?

Я показал ему телеграмму Гарриэт. Он прочел ее, положил на стол.

— Обстоятельства нам благоприятствуют, Майк. Так ты уладишь это дело?

— Попытаюсь. Я неоднократно пользовался твоей отзывчивостью и, может, сейчас немного уравняю счет.

— Выдумай какой-нибудь предлог, но такой, чтобы ни Гарриэт, ни Мерфи понятия не имели, что это интересует кого-то из разведки.

— Посмотрю, что удастся сделать.

Аббес принял их в кабинете, обставленном с неслыханной роскошью. Глядя на позолоту и пурпур, сверкавшие повсюду, на драгоценный хрусталь, можно было поверить рассказам о фантастических, превышающих всякое вероятие богатствах Трухильо, о том, что он исчисляет свой личный золотой запас тоннами, что у него редчайшая коллекция драгоценностей, что с ворот и балконов его дворца свисают на цепях тяжелые глыбы чистого серебра, а плавательные бассейны и ванны облицованы золотом.

Полковник Гарсиа Аббес сидел за столом, рядом с ним стоял Октавио де ла Маса.

На стене, над резным, обитым пурпуром креслом Аббеса в дорогой золоченой раме висел громадный фотопортрет Трухильо: толстое, заплывшее жиром лицо с двойным подбородком, низкий лоб, увеличенный намечающейся лысиной, мясистый нос, круглые, слегка торчащие уши и широкая улыбка, обнажающая мелкие хищные зубы.

— Подойдите ближе, — сказал Аббес, не вставая.

Мерфи двинулся к нему. В это время открылась боковая дверь и вошел высокий мужчина в форме майора доминиканской полиции.

— Это Джеральд Лестер Мерфи, — сказал ему Аббес. — А это, — обратился он к Мерфи, — майор Мигель Анхело Паулино.

Мигель Анхело Паулино… Мерфи вспомнил это имя: об этом человеке немало писали, когда он был еще капитаном… Когда страшный ураган разрушил столицу Доминиканской Республики, Мигель Анхело Паулино подсказал диктатору жестокую идею: воспользоваться разгулом стихии и уничтожить всех, кто находится на подозрении.

На следующий день газеты сообщили, что во время Урагана погибло около трех тысяч жителей столицы, количество раненых достигает восьми тысяч. Далее сообщалось, что правительство спешит на помощь жертвам и их семьям, но такое количество покойников невозможно быстро похоронить, а потому, чтобы предотвратить угрозу эпидемии, придется сжечь трупы. Начали собирать тела убитых, складывали их в штабеля, обливали бензином и жгли. Этой акцией руководил капитан Мигель Анхело Паулино. Теперь он стоял перед Мерфи в форме майора.

— Объясните ему, майор, — сказал Аббес, — что мы намерены сделать для него.

Майор пожал руку Мерфи.

— Мы вами довольны, мистер Мерфи. Господин полковник был так любезен, что еще вчера лично поблагодарил вас… Нравится вам Сьюдад-Трухильо? Убедились вы уже, что все небылицы, какие пишут о нас в Штатах, высосаны из грязного пальца коммунистов и врагов свободы?

— Мне здесь нравится, — ответил Мерфи.

— Вы энергичный молодой человек, и жаль будет, если вы загубите свои способности. Мы предлагаем вам то, что может открыть путь к блестящей карьере. Вас это интересует?

— Да, господин майор. Очень.

— Мы дадим вам чин офицера гражданской авиации. Генералиссимус Трухильо недавно закупил новые самолеты для авиалиний Доминиканской авиационной компании. Генералиссимус Трухильо предлагает вам должность второго пилота на машине «Боинг-707». Первым пилотом будет уже знакомый вам капитан де ла Маса. Инженером-механиком в этот экипаж мы назначим вашего приятеля Хулио Руиса Оливейру. Оклады в нашей авиации очень высокие, а вы, как иностранец, получите специальную надбавку.

Аббес поднял ладонь, и майор умолк.

— Контракт подпишем на три года, — сказал Аббес.

— Может, на год, господин полковник? — несмело возразил Мерфи, хоть он и был ослеплен предложением майора. — Мне бы надо подумать…

— Это возможно. Пусть будет на год, — сказал майор. — Но меня удивляет эта оговорка. Предложение генералиссимуса Трухильо…

— Собственно говоря, мне все равно, — поспешно ответил Мерфи, — пусть будет на три года. Благодарю вас.

— Прекрасно, — проговорил Аббес. — Изучайте испанский язык, мистер Мерфи.

— Так точно, господин полковник.

— Прошу запомнить, что вашим верховным начальником является генералиссимус, — сказал майор, — Доминиканская авиационная компания находится в личном владении генералиссимуса. Нам нужны такие хорошие летчики, как вы.

— Благодарю, господин майор. Благодарю, господин полковник. Постараюсь оправдать доверие.

Майор подошел ближе.

— И еще запомните, что для политических дел у нас есть специалисты, а вы в эти дела не вмешивайтесь. Тогда никто из нас не будет вмешиваться в ваши личные дела, в то, спите вы с Моникой Гонсалес или с какой-нибудь другой женщиной. Вы любите женщин?

— Ну… я не сказал бы, что нет, господин майор.

— Правильно! — заявил майор. — Это приятное развлечение, лишь бы в меру и не на работе. Молодые люди должны как-то разряжать избыток энергии. Все ясно?

— Вот только самолет, нанятый в Линдене…

— Господин полковник решил, — вмешался де ла Маса, — что как только отремонтируют эту машину, ее доставит в Линден пилот, которому вы отдадите квитанцию. Может, вы…

Майор жестом остановил Октавио и сказал:

— Этот пилот получит в Линдене залог, который мы хотим предложить вам в качестве премии за мастерскую посадку в таких трудных условиях, угрожавших жизни нашего больного друга. Но эту сумму мы выплатим вам на месте, в нашей валюте… Вы хотели что-то сказать?

— Я предпочел бы в долларах, чтобы послать матери…

— Хорошо. Напишите матери следующее. Вы узнали в Нью-Йорке, что доминиканская авиация нуждается в летчиках. Вы наняли самолет, чтобы произвести на нас хорошее впечатление, явились сюда и получили отличную работу. Этого достаточно. Я желал бы, чтобы вы показали кому-нибудь это письмо, вот пускай его прочтет капитан де ла Маса. Он сам и отправит его. О больном, которого вы везли, забудьте навсегда. Не было никакого больного, никаких носилок и по пути, в Лантане, вы никого не брали в самолет. Просто вы прилетели в Сьюдад-Трухильо, рассчитывая на хорошую должность, и вы ее получили. Мы квиты. Согласны?

— Разумеется, я очень благодарен, вы можете на меня рассчитывать… Я действительно счастлив, вы столько для меня сделали…

Аббес стукнул о стол тяжелым перстнем с печатью.

— Мы любим лояльных людей. Вы свободны.

— Контракт мы пришлем вам в гостиницу, — сказал майор. — До встречи.

— До свиданья, — ответил Мерфи.

Аббес не встал, не подал ему руки. Лишь поднял на мгновение волосатую руку и опустил на стол.

Мерфи вышел, пропуская вперед Октавио. За ними пошел Оливейра.

Аббес потянулся было к телефонной трубке, но не снял ее. Он спросил майора:

— Думаете, мы правильно поступили?

Мигель Анхело Паулино потер руки.

— Мы в любое мгновение можем переиграть, господин полковник. Мы не спустим глаз с Мерфи ни на час — вплоть до самой его смерти.

— Однако это забавно, а? — сказал Аббес. — Если б не это неприятное происшествие с Лореттой Флинн, из-за которого подняли шум вокруг похищения Галиндеса, Мерфи не дожил бы до сегодняшнего утра. Везет парню. Моника Гонсалес была сегодня у вас? Что она сказала?

— Она вовсю выпытывала Мерфи насчет его полета, зачем он сюда прибыл, с кем летел. Даже подсказывала ему, что он кого-то привез, но Мерфи ничего ей не сказал. Это еще одна причина, по которой он пока остался в живых.

— Вы доверяете этой Монике, майор?

— Да, потому что она делает это из страха. Я меньше доверяю тем, кто доносит за деньги.

Я позвонил Гарриэт. Сказал ей, чтобы она пришла ко мне. Гарриэт отказалась.

— Может, мне приехать к тебе в гостиницу? — спросил я.

Она не хотела, чтоб я приезжал в гостиницу.

— Ладно. Так где же нам встретиться?

Она назначила встречу в маленьком баре, где мы разговаривали в последний раз, три месяца тому назад. Попросила прощения, что не хочет прийти ко мне и не приглашает меня к себе, — но она знает, чем бы это кончилось.

Я тоже знал, чем бы это кончилось.

— Хорошо, жду тебя в баре.

Долго ждать не пришлось. Гарриэт пришла на несколько минут позже, чем я. Выглядела она очаровательно. Когда я смотрел, как грациозно она взбирается на высокий табурет, мне хотелось ее поцеловать. Но я этого не сделал.

— Ты очаровательна, Гарриэт, ты все хорошеешь.

— Благодарю, Майк. Ты, как всегда, любезен и знаешь, что следует сказать женщине после долгой разлуки.

— Я себя чувствую так, будто мы вовсе и не расставались.

— Я себя чувствую совсем иначе.

— Как с чужим?

— Майк, закажи мне драй-мартини и пирожное с сыром — тут они чудесные.

— Ты еще не отвыкла от этого? От пирожных с сыром на закуску?

— Некому было меня отучать. Я ни с кем не встречалась за это время. Только не думай, что это из-за тебя. Просто мне не хотелось… А ты мне изменял?

Я подозвал бармена, углубившегося в комикс о всемогущем сверхчеловеке, заказал ему драй-мартини и пирожное с сыром для Гарриэт.

— А для вас мартини, крещенное вермутом?

— Нет, дай мне двойное виски на скале, — сказал я; это означало виски на кубике льда, без воды.

Гарриэт старалась меня урезонить.

— Двойное виски? Чистое? Что ты выдумываешь!

— Гарриэт, ты же слыхала, что там будет лед. Разреши мне выпить то, что мне по вкусу.

— Наверное, ты связался с какой-нибудь девкой и от нее научился пить чистое виски.

— Со льдом, Гарриэт. И никого у меня нет.

— Можешь завести себе. Мне это уже безразлично…

— Приходится верить. Ты всегда была очень порядочна и никогда меня не обманывала.

— Но это неправда, Майк, что мне все безразлично…

— Знаю.

— Почему ты так поздно ответил на мою телеграмму?

— Я боялся этой встречи… Гарриэт, ну тебя совсем, напряги наконец как следует свое воображение, подумай о том, что я чувствую. Я не могу обойтись без тебя, я даже не знал бы, что мне делать с другой девушкой.

— Ох, в этих делах ты разбираешься даже слишком хорошо. Обошелся бы без справочника.

— Ты ужасно глупая, Гарриэт.

— А ты еще глупее.

— Может, потому, что все еще надеюсь… Впрочем, не стоит об этом говорить.

— Продолжай, почему ты не продолжаешь? Раз уж начал… Мы ведь для того и встретились, чтобы поговорить. На что ты надеешься?

Бармен поставил перед нами рюмки и тарелочку с пирожным для Гарриэт.

— Съешь поскорее это пирожное, — сказал я, — Не выношу сладкого рядом с алкоголем.

— Раньше выносил. — Она обратилась к бармену, — Уберите это пирожное.

— Плохое? Вы не такое хотели? Их недавно принесли из пекарни, они прямо-таки безукоризненны.

Гарриэт отодвинула тарелочку.

— Мой спутник не выносит вида пирожных в баре.

— Но ведь мистер Уинн сам это заказывал, — удивился бармен.

— Такой уж он.

Бармен отошел.

— Майк, — сказала Гарриэт, — а сегодня ты уже не боялся этой встречи… Тебе было грустно без меня, правда?

— Мне все еще грустно.

— Теперь, со мной?

— Тем более. Выпей… Ты знаешь, что такое одиночество?

Она сделала наивные глаза и чуть глотнула из рюмки.

— Я читала ночью статью о космонавтах. Ждала твоего звонка и читала — не могла уснуть. В этой статье пишется, что пилот межпланетной ракеты в космическом пространстве, находясь за сотни миль от Земли, будет чувствовать себя ужасно одиноким. И что эту проблему надо как-то решить. Ты говоришь о чем-то в этом духе!

— Одиночество космонавта может оказаться ничем по сравнению с одиночеством человека, живущего среди людей.

Я почувствовал, что Гарриэт касается меня коленом.

— Майк, тебе вовсе незачем быть одиноким.

Я отодвинул свою ногу.

— Если я соглашусь на твои условия, то буду еще более одиноким — рядом с тобой. Это было бы хуже всего.

— Никогда мне не понять, почему ты так боишься брака.

«Ну, ладно, — подумал я, — скажу тебе кое-что в последний раз, скажу, хоть это не имеет смысла и не стоит тратить время на это».

— Гарриэт, послушай, почему. Потому что бумажка, которую ты получишь от официального учреждения, значит для тебя больше, чем любовь, а ведь любовь встречается гораздо реже, чем брак… И потому что с меня хватает ограничений, предписаний и условий, я не хотел бы вносить их еще и в частную жизнь, в любовь. Только любовь, только те ограничения, которые она на меня налагаёт — вот что я могу тебе предложить, но это ведь больше всего, что можно дать другому человеку.

— Майк, пойми, что я…

— Выпей, Гарриэт, немедленно выпей до дна. И ничего не говори, тема уже исчерпана.

Я выпил виски, заказал еще. И драй-мартини для Гарриэт. Попросил даже, чтобы бармен принес эти мерзкие пирожные с сыром. Поправил абажур лампочки, чтобы свет не бил в глаза Гарриэт, сдул пепел, упавший с моей сигареты на стойку. Я соображал, что бы еще такое сделать для Гарриэт, но ничего не придумал.

— Если б я на это согласилась, — спросила Гарриэт, — ты повел бы меня сегодня к себе на ночь? Правда?

— Не только на ночь. Немедленно повел бы, даже на вечер.

— Вот видишь, какой ты, Майк.

Я не знал, что она имеет в виду и чем ей не понравился мой ответ. Ведь она же наверняка понимала, что я не ответил бы вот так никому, кроме нее. Но я не сказал этого вслух. Все равно — мы друг друга не понимали.

Гарриэт сказала:

— Видишь сам — ты даже ничего ответить на это не Можешь. Ты должен признать, что я права. Любовь не Может ограничиваться одним этим… Но ты ужасно Упрямый.

Я начал нервничать.

— Гарриэт, умоляю тебя, перестань стрекотать. Ты слишком мало видела в жизни, чтобы разобраться в этом… Слушай, Гарриэт, у меня к тебе есть просьба, — только давай больше не говорить на эту тему, ничего хорошего из наших разговоров не получится. У меня к тебе другая просьба.

— Я тебя слушаю, Майк. Какая у тебя просьба?

— Ты летаешь в Сьюдад-Трухильо. Сидишь там по нескольку часов, иногда и до утра, верно? Я сейчас занят одним трудным делом, таким запутанным, что впору подумать об участии злых фей или гномов.

— Убийство?

— Нет. Похищение драгоценностей из знаменитой коллекции.

— В самом деле?!

— В самом деле. И мне необходима одна маленькая деталь, а ты могла бы мне тут помочь. Если захочешь. Награда назначена большая, я бы отдал тебе половину этих денег на приданое.

— Майк!

— Прости, Гарриэт. Вернемся к делу. В Сьюдад-Трухильо принят на работу летчик Джеральд Лестер Мерфи, американский гражданин.

— Я должна его разыскать?

— Ни в коем случае. Но постарайся побольше сидеть в столовой аэродрома, он там должен появиться. Всякий новый пилот старается показаться людям, выпить с кем-нибудь, поухаживать за девушками. А стюардессы — это, пожалуй, самые красивые девушки в мире… Запомни его имя и, если он обратит на тебя внимание, поддержи разговор. Спроси его, совсем равнодушно, будто бы от нечего делать, когда он приехал и зачем, давно ли там работает. Тогда он расскажет тебе, как садился на пузо, когда заело шасси в его «фениксе».

— Почем ты знаешь?

— Молодежь любит похвастать. Я уверен, что он захочет произвести на тебя впечатление. Тогда ты спроси его, с кем он летел, был ли у него пассажир и не случилось ли с ним беды при такой головоломной посадке. И больше ничего, Гарриэт, это все.

— Если только и всего…

— Еще кое-что. Все эти вопросы должны идти от тебя. Помни: нельзя допустить ни малейшего намека на то, что еще кто-либо этим интересуется.

— А этот Мерфи имеет что-нибудь общее с кражей драгоценностей?

— Нет. Речь идет, возможно, о его пассажире, сам Мерфи ничего об этих драгоценностях знать не знает. Да и вообще мы к нему не имеем никаких претензий.

— Тем лучше, Майк. Я не люблю помогать полиции в поимке преступников. У нас так много полицейских, что они должны отлично обходиться без нашей помощи. Но для тебя я могу это сделать. Я очень хочу, чтобы ты еще больше прославился.

— Допей свою рюмку и съешь наконец это жуткое пирожное.

Гарриэт допила рюмку и съела пирожное.

— Куда мы теперь пойдем?

Я показал на противоположную сторону улицы.

— Там стоит моя машина. Если хочешь, отвезу тебя в гостиницу.

— Но ты не зайдешь ко мне в номер? Обещаешь?

— Не зайду.

— Тебе это уже безразлично, Майк, я знаю…

— Кто тебе это сказал?

— Почему ты не предложил, чтобы я поехала к тебе?

— Потому же, почему я не зайду в твой номер.

Гарриэт открыла сумку и поглядела в зеркальце.

— Хорошо, — сказала она, закрывая сумку, — поедем. Мы завтра летим рано утром.

Мы сели в «студебеккер».

— Ты везешь меня в гостиницу? — спросила Гарриэт.

— Согласно твоему желанию.

— И ты ничего мне не скажешь? Ничего больше?

Она положила голову мне на плечо.

— Гарриэт, — сказал я, — не прижимайся ко мне сейчас, мы того гляди штраф заплатим.

— Ну и заплатим, я угощаю, — ответила Гарриэт, не шевелясь. — А теперь поворачивай машину и поедем к тебе. Надеюсь, ты еще не выбросил мои ночные туфли и зубную щетку?

— Нет, я не выбросил…

Де ла Маса, Оливейра и Мерфи вели в пробный полет громадную махину «Боинг-707». Трасса кольцом окружала Карибское море, посадки предвиделись в столицах всех государств этой зоны.

В хорошем настроении, флиртуя с изящной, смуглой стюардессой Николь, они вылетели из Сьюдад-Трухильо в Порт-о-Пренс, потом в Сантьяго-де-Куба, в Кингстон на Ямайке. Моторы работали идеально, контрольные часы и измерительные приборы действовали с безукоризненной точностью.

— Ты радуешься, как ребенок, которому родители впервые разрешили усесться на качели, — сказал Оливейра, обращаясь к Мерфи.

— Я люблю летать. Ты понятия не имеешь, сколько я намучился, чтобы сдать экзамены. Моя старушка несколько лет голодала, чтобы я мог учиться. Я ей сегодня послал кучу денег, через банк, так будет надежней. Интересно мне, когда она получит эти бумажки…

— Ты доволен? — спросил Оливейра.

— Видишь ли, братишка, — сказал Мерфи, — у вас можно жить. Какое мне дело до всех этих ваших историй с Трухильо, если можно жить. Трухильо сам живет и другим дает жить.

— Какой ценой?

— А я не жалуюсь.

— Заткнись, Джеральд. Мы еще поговорим об этом. Ты и вправду как ребенок на качелях.

Из Кингстона «Боинг-707» полетел в Белисе, Гватемалу, Сан-Сальвадор и Тегусигальпу. И дальше — Манагуа, Сан-Хосе, Панама-Сити, Барранкилья…

Оказавшись на территории Венесуэлы, они приземлились в Маракайбо, на аэродроме Грано де Оро. Чиновник доминиканской авиации, летевший вместе с ними, более двух часов вел переговоры с представителями венесуэльской администрации, они не соглашались на то, чтобы доминиканские самолеты приземлялись на венесуэльских аэродромах. В конце концов уступили и дали согласие на посадку в Каракасе, только на этот раз, чтобы «Боинг-707» мог высадить нескольких пассажиров. Экипажу доминиканского самолета не разрешили выходить за пределы аэродрома.

Де ла Маса принимал участие в этом долгом споре. Оливейра и Мерфи тем временем пили кофе, стоя у широкого окна столовой.

— Слушай, Мерфи, — сказал Оливейра, — не говори при Октавио ничего о Трухильо и не поминай о нашем с тобой разговоре. Сегодня ты при Октавио опять начал что-то болтать.

— А ты боишься за свою шкуру?

— Прежде всего за твою. Как-никак они мне больше доверяют, чем тебе. Даже собираются выпустить из тюрьмы отца и сестру. Аббес так сказал. Ты для них опасней, чем я.

Мерфи скорчил недоверчивую мину.

— И чего ты, Хулио, все запугиваешь меня? Я лично думаю, что Аббес мне благодарен за помощь в этом важном деле. Прибавь к этому посадку без шасси. Они, я так думаю, в особенности заботятся о тех, которые для них что-нибудь сделали.

Хулио поставил на подоконник пустую чашку.

— Джеральд, те, кто для них что-нибудь сделали, особенно опасны, по их мнению. Ты знаешь, кто такой майор Вентура Симо?

— Не знаю, Хулио. Да ты расскажи, я люблю слушать всякие истории.

— Ладно, расскажу. Вентура Симо получил от Трухильо поручение вступить в контакт с виднейшими деятелями доминиканской эмиграции и обманом завоевать их доверие. Знаешь, у таких мерзавцев иногда есть личное обаяние, они умеют привлекать людей. Вентура втерся в доверие к эмиграции и сумел убедить большую группу наиболее активных ее деятелей, что повстанческое движение в Доминиканской Республике одерживает серьезнейшие победы. У нас тогда действительно были некоторые беспорядки, газеты раструбили об этом, и деятели эмиграции попались на удочку. Вентура Симо уговорил их лететь в районы, якобы занятые партизанами. Они хотели сражаться за свободу.

— И он привез их в Сьюдад-Трухильо?

— Да. Он и его люди уже во время полета сбросили маски. Привели в ужас своих пассажиров. Через несколько минут после посадки всех эмигрантов зверски убили. Вентура Симо в награду за это был произведен в полковники.

— Ну и что же?

— А через неделю он пропал без вести. Он слишком много знал. А как погиб управляющий Доминиканским банком Хуан Моралес? Это организатор всех интервенций против кубинских партизан, ты, наверное, о нем слыхал. Он установил связь с майором армии Фиделя Кастро Вильямом Морганом. Морган дал обязательство, что за семьдесят восемь тысяч долларов переправит в партизанские районы группу пособников Батисты… и они там проведут крупные диверсии.

— И переправил?

— Он приземлился в самом центре партизанского края и отдал своих пассажиров в руки Кастро. А семьдесят восемь тысяч долларов он предназначил в фонд земельной реформы, обещанной Фиделем Кастро. Тогда полковник Аббес, который сам же и связал Моралеса с Морганом, приказал убить Моралеса. Еще что-нибудь рассказать?

— Говори, Хулио. Я же сказал, что люблю такие штучки.

— Еще месяц тому назад нашим министром труда был Марреро Ариста, один из наиболее преданных сотрудников Трухильо. Но он знал так много, что когда он уехал в Вашингтон, в мотор и бак его «линкольна» вмонтировали аппаратик, воспламеняющий газолин. Марреро Ариста прилетел из Вашингтона, сел в свой «линкольн» и по дороге сгорел живьем вместе с шофером… Тоже недурная шуточка, верно?

— Я проголодался, — сказал Мерфи, — Ты не возражаешь против чего-нибудь вроде ленча? Рюмочку коньяку с закуской из крабов? Этого нам хватит до Каракаса.

Из Каракаса они полетели в Порт-оф-Спэйн, потом в Сан-Хуан и, пройдя над проливом Мона, вернулись в Сьюдад-Трухильо.

Сразу вслед за их «Боинг-707» прибыл на аэродром Дженерал Эндрьюс самолет «Пан-Ам» «Супер-Дакота-6-Клиппер». Де ла Маса отправился сдавать отчет о ходе пробного полета, а Мерфи и Оливейра ожидали его, стоя у окна столовой, и смотрели, как приземляется американский самолет.

— Их трасса кое-где совпадает с нашей, — сказал Оливейра. — Они стартуют из Нью-Йорка и через Майами, Камагуэй, Кингстон и Порт-о-Пренс прилетают сюда. А потом через Парамарибо, Белем, Рио, Сан-Пауло и Монтевидео идут к Буэнос-Айресу.

— Вот это мне по вкусу, — заметил Мерфи, — Мы тоже будем летать в Штаты?

— Ты — никогда, — тихо ответил Оливейра, — Даже и не пробуй хлопотать о чем-нибудь таком. Тебе и так фантастически повезло, что тебя не запрятали на внутренние доминиканские линии.

— Господи, Хулио, — сказал Мерфи, — ну что ты меня все стращаешь?

Экипаж «Супер-Дакоты» вошел в столовую. Оливейра был знаком с пилотом, тот сразу двинулся к нему. Они уселись втроем за столик, покрытый толстым стеклом, и завели разговор о типах самолетов, о их достоинствах и недостатках. Вскоре Оливейру кто-то отозвал.

— А эта малышка, — спросил пилот, кивая в сторону доминиканской стюардессы, — кто она? Вы ее знаете?

— Я с ней первый раз летаю, — ответил Мерфи. — Это Николь, первоклассная девушка. Хорошо говорит по-английски и смеется по любому поводу. Могу вас с ней познакомить. Шикарная куколка, а?

Пилот свистнул в знак одобрения.

— Правда, пригласите ее к нашему столику. Я хотел бы вас за это как-нибудь отблагодарить, но через два часа мы летим дальше и выпить с вами я не смогу. Здесь у нас самая долгая стоянка, ждем пассажиров с других линий.

— А что если мы устроим натуральный обмен? — засмеялся Мерфи. — Вон там у двери стоит девушка и смотрит кругом так, будто впервые в жизни видит людей. Я смотрел в окно, как она выходит из вашей «Супер-Дакоты», и видел, какая у нее походка. Господи, у нее гениальная походка, вы, наверное, заметили это.

Пилот посмотрел в сторону двери.

— Это наша стюардесса, — сказал он. — Я с ней больше года летаю.

— Она отзывчивая? Любит это занятие?

— Не стоит зря тратить время. Все мы пробовали и все отступились. Она либо квакерша, либо офицер Армии Спасения! В последнее время ей что-то не по себе. Может, поссорилась со своим парнем, если только у нее кто-нибудь был. Вообще-то в таком настроении легче поддаются на ухаживания, но я вам честно говорю — нет смысла возиться. Ничего от нее не добьешься.

— А я бы сделал ставку, — хвастливо сказал Мерфи. — Мне это как-то удается. Скажу вам, я тут подцепил гениальную куколку, самую знаменитую здешнюю танцовщицу. Другой ее не получил бы и за миллион, а со мной она просто так пошла. Уж если с той удалось, так и с этой выйдет. Вы можете ее сюда пригласить? А я тем временем приведу малютку Николь. Идет?.

Пилот озорно усмехнулся.

— Ладно, — сказал он и решительно зашагал к стюардессе.

— Что случилось, Джед? — спросила та. — Не трать время попусту. Я уж тебе говорила, что ничего со мной Не произошло и в сочувствии я не нуждаюсь.

Пилот обнял ее за плечи и показал глазами на Мерфи, который уже вел к их столику смуглую изящную Николь.

— О чем разговор? Ты понравилась этому молодому летчику, видишь его? Он из Нью-Йорка, он работает здесь. Просил, чтобы я его с тобой познакомил, ты его потрясла. Говорю тебе, парень просто с ума по тебе сходит. Иди к нам, не будешь же ты целых два часа торчать У двери.

— Он тебе представился? Как его зовут?

— Лестер Мерфи, что-то в этом роде.

— Хорошо, Джед. Я посижу с вами, — сказала Гарриэт Клэр.

Прошла неделя, и ничего особенного не случилось. Дважды звонил Бисли, спрашивал, нет ли чего от Гарриэт. Я сказал, что Гарриэт пока не звонила, что я не знаю, когда она вернется, и что, как только я получу от нее какие-либо сведения, немедленно сообщу ему.

Над городом прошла гроза, было хмуро и холодно. Я почти каждый день заходил в уютный бар, где мы бывали вдвоем с Гарриэт. Пил двойное виски со льдом и возвращался домой. В «Нью-Йорк Пост» прочел, что сенатор Флинн обвинил правительство Доминиканской Республики в похищении доктора Хесуса Фернандеса де Галиндеса и представил доказательства своей правоты.

Вслед за этим представитель Доминиканской Республики выразил удивление, что мистер Флинн, всеми уважаемый человек, защищает такого опасного преступника, как Галиндес, ужасного коммуниста и вора, который перед отъездом из Республики ограбил кассу Доминиканского Министерства Труда.

«Правительство Доминиканской Республики, — читал я в «Дейли Миррор», — готово представить доказательства, что Галиндес совершил кражу. Если мы до сих пор не ставили об этом в известность федеральную полицию США, то лишь для того, чтобы дать вышеупомянутому преступнику возможность начать новую, благонамеренную жизнь». И далее: «Мы сомневаемся в чистоте побуждений и порядочности любого члена конгресса, который в период усилившейся коммунистической агрессии на нашем континенте, осмеливается защищать кого-либо из красных заправил».

О похищении Галиндеса в этом полуофициальном заявлении не говорилось ни слова. Газета «Сан» в редакционном примечании требовала от ФБР энергичного расследования и публичного отчета обо всех обстоятельствах похищения Галиндеса, напоминая, какие громадные суммы предусмотрены в государственном бюджете на содержание ФБР. «Мы хотим знать, за что платим деньги!»

Я вырезал эти статьи и сунул их в уже порядком разбухшую папку, в которой собирал заметки и публикации, касающиеся Доминиканской Республики. Я чувствовал, что мне это понадобится, что я туда еще поеду — какая-то сила заставит меня это сделать.

Вечером я получил письмо от Гарриэт.

«Майк, дорогой мой, я совершенно случайно встретила в Сьюдад-Трухильо мистера Дж. Л. М., — знаешь, того человека, о котором ты говорил со мной. Не сердись, что я пишу об этом в письме, но я нахожусь в Буэнос-Айрес, где нам придется провести дня три, а то и больше — нужен ремонт. Этот Дж. Л. М. — симпатичный парень и наверняка не имеет ничего общего с теми драгоценностями — ну, ты знаешь, о чем я говорю.

Я узнала кое-что интересное для тебя. Дж. Л. М. рассказывал мне о той аварии на Дженерал-Эндрьюс, как ты и предвидел (ты, однако, хорошо знаешь людей, Майк!) и говорил, что пилот, который летел вместе с ним, чуть не умер со страху. Я только не знаю, откуда Дж. Л. М. летел с этим доминиканским пилотом — это был доминиканец — и не знаю, был ли еще кто-нибудь в его самолете, я не могла так открыто выпытывать. Но я, наверное, еще увижусь с ним и, если узнаю что-нибудь, немедленно сообщу тебе.

Когда я уже собиралась уйти из аэродромной столовой, где мы встретились, как раз пришел тот доминиканец, который так перетрусил, когда Дж. Л. М. садился без шасси. В их экипаже он первый пилот, имя его Октавио, а в фамилии есть что-то вроде «де ла», как у французов. Этот Октавио «де ла» немного похож на китайца, но глаза у него раскосые. Он невысокий, худой, У него очень маленькие руки. Возможно, это и есть тот человек, которого ты ищешь, по нему видно, что он смог бы это сделать — знаешь, с этими драгоценностями.

Целую тебя, дорогой. Я часто думаю о нашем последнем разговоре, и предпоследнем, и должна тебе сказать, что…»

Дальше шло все то, о чем Гарриэт говорила мне уже много раз.

Я позвонил Бисли. Он попросил, чтобы я приехал к нему с письмом Гарриэт.

Он внимательно прочел письмо и сказал, что уже Знает, как зовут пилота, с которым летел Мерфи: Октавио де ла Маса. Человек с такой фамилией был вместе с Мерфи в том кабаре, где работает наш агент-танцовщица. От нее он знает и имя другого спутника Мерфи — Хулио Руис Оливейра. Судя по письму Гарриэт, Мерфи летает вместе с де ла Маса и, возможно, также с Оливейрой. Бисли сказал еще, что информация Гарриэт имеет огромное значение, поблагодарил меня и попросил, чтобы я уговорил Гарриэт и в дальнейшем наблюдать за Мерфи.

— Этот щенок влюбится в Гарриэт, — сказал я.

— Надеюсь, ты не боишься конкуренции щенков, — возразил Бисли. — Во всяком случае я как конкурент отпадаю для успеха дела.

— Ты опасаешься, — спросил я, — что раз уж Гарриэт вступила в контакт с Мерфи, за ней будут следить даже здесь, в Нью-Йорке? Поэтому ты отпадаешь?

— И тут, и там, — ответил Бисли. — Но ты погубишь Гарриэт, если намекнешь ей об этом. Уже это письмо было весьма рискованным. Пускай Гарриэт больше ничего не пишет об этом деле. Представь себе только, что их самолет ремонтировали бы не в Буэнос-Айресе, а в Сьюдад-Трухильо и она оттуда выслала бы письмо с такими сведениями! Мы больше никогда не увидели бы ни ее, ни Мерфи. Скажи ей, чтобы она больше не писала.

Я встал.

— Фрэнк, я скажу Гарриэт лишь одно: чтобы она оставила в покое этого Дж. Л. М. и чтобы вообще забыла о моей просьбе. Ни она, ни я не имеем никаких обязательств по отношению к мистеру Даллесу, к ЦРУ, к вашей комиссии. Если ты встретишь мистера Даллеса…

— Майк, ты же знаешь, что я вовсе не работаю в ЦРУ.

— …то передай ему от меня, что я присоединяюсь к той части прессы, которая не очень-то доверяет и обвиняет его в компрометировании Штатов… Не имеет значения, Фрэнк, работаешь ты в ЦРУ или в «Юнайтед Фрут Компани». Они тебе платят, а не мне, да если б они мне и платили, я вовсе не собираюсь подвергать опасности Гарриэт. Если вам не хватает своих детективов, наймите их в агентстве Бернса, Пинкертона или еще в каком-нибудь…

— Послушай, Майк…

— Фрэнк, я сделал для тебя все, что мог. Оставь Гарриэт в покое!

Бисли преградил мне дорогу к двери.

— Майк, ну дай мне слово сказать! Ничего я не хочу, ни от тебя, ни от Гарриэт: она сделала больше, чем я рассчитывал. Я хотел только сказать, что если бы она еще как-нибудь случайно…

— Фрэнк, таких случаев не будет, не рассчитывай на эти случая, выбей все их из головы и оставь Гарриэт в покое.

— Ну, ладно, Майк, — сказал он, — все в порядке.

— Все в порядке, Фрэнк, — поддакнул я.

Поглощенный собственными делами, я почти забыл о де Галиндесе и Лоретте и в свободные минуты думал лишь о Гарриэт. Через месяц после того, как я получил письмо из Буэнос-Айреса, Гарриэт вдруг позвонила мне.

Я отозвался так, будто ничего между нами не произошло, будто не было тех двух разговоров в баре. Но Гарриэт никак не реагировала на мой сердечный тон, она была необычно сдержанна. Спросила, пригодилось ли мне ее сообщение. Я сказал, что мы уже поймали похитителя драгоценностей тут, в Штатах, но что я ее очень благодарю и прошу прощения за то, что зря беспокоил.

— Это ничего, Майк.

— Мы увидимся, Гарриэт?

— Нет, Майк, я правда не могу, мы вылетаем в шесть утра.

— В Сьюдад-Трухильо?

— Да.

— Ты встречаешься с Мерфи?

— А ты что-нибудь имеешь против этого?

— Нет, Гарриэт. Ты можешь встречаться с кем тебе угодно.

— Ты тоже.

— Знаю… Может, ты влюбилась в этого сопляка?

Она засмеялась, смех получился довольно искусственный.

— Ты говоришь глупости. Так быстрей, в два счета, я влюбиться не смогу. Майк, ты говоришь ужасные глупости.

— Но он в тебя влюбился, правда?

— Не знаю… Пожалуй, что так. Впрочем, ты меня знаешь, я не легковерная и не легкомысленная.

— Почему ты так долго не звонила мне?

— А ты?

— Но ведь ты в письме пообещала, что позвонишь, когда будешь в Нью-Йорке. Так ты написала, Гарриэт.

— Если б тебе хотелось меня видеть, ты не стал бы вспоминать об этом обещании. Сам позвонил бы.

— Ты долго пробудешь в Сьюдад-Трухильо?

— Представь себе, нашу машину предназначили для экскурсии, организованной на наших линиях. Экскурсанты посещают и Сьюдад-Трухильо, и наша «Дакота» пробудет там несколько дней. Ну, так же, как и на всех других аэродромах: понимаешь, эта экскурсия в том и состоит, чтобы они посетили все эти…

— Гарриэт, эти дни в Трухильо ты проведешь с Мерфи?

— Право, не знаю… Но там ужасная скука, и я пожалуй, буду с ним встречаться… Майк, скажи мне что-нибудь приятное.

— Я могу сейчас же приехать к тебе, Гарриэт.

— Я бы рада, Майк, но утром я чувствовала бы себя плохо…

— До отлета у тебя еще десять часов.

— Я знаю, но мне хотелось бы как следует выспаться. Майк, скажи мне что-нибудь на прощание.

— Спокойной ночи, Гарриэт, — сказал я и повесил трубку.

Она опять позвонила.

— Ты на меня сердишься?

— Нет. Мне с тобой было очень хорошо, лучше быть не может, и я не могу на тебя сердиться.

— Я просила, чтобы ты сказал мне что-нибудь приятное.

— Завтра или послезавтра Мерфи скажет тебе массу приятного.

— Ты злой, Майк. Он очень порядочный парень. Он меня даже не поцеловал. Надеюсь, ты мне веришь?

— Раз мы не можем встретиться, это не имеет значения.

— Ты мне веришь или нет?.

— Гарриэт, давай кончать разговор. Тебе надо выспаться.

Тогда она сказала:

— Майк, Джеральд хочет на мне жениться.

— Все складывается как нельзя лучше. Я вам пошлю какой-нибудь красивый подарок.

— Ты так равнодушно это принял?

— Ох, Гарриэт, иди уж спать. А вообще — выходи замуж за этого порядочного парня. Получится очень порядочная пара.

— Ты серьезно говоришь?

— О чем?

— Ну, Майк, ведь ты же сказал, что я должна выйти за Джеральда.

— Посоветуйся с матерью, она в этих делах разбирается. Гарриэт, прошу тебя, ложись спать. И не рассказывай мне об этом порядочном Джеральде, я не переношу таких порядочных типов. Купи себе тетрадь, заведи дневник и пиши туда все, что хочешь рассказать мне о Мерфи.

— Майк, ты ревнуешь и сердишься.

— Я всегда говорил, что тебе нужен кто-то получше, чем я. Спокойной ночи, Гарриэт, спи покрепче.

Я повесил трубку. Телефон снова зазвонил. Я понимал, что это звонит Гарриэт. Если она говорила неправду насчет Мерфи, это означало бы, что она шантажирует меня своим «порядочным парнем». Но это неудачный ход, меня на такое не подденешь.

Телефон все звонил, но я не снимал трубку.

На следующий день я прочитал в «Ньюс Уик», что Конгресс Доминиканской Республики утвердил резолюцию, призывающую президента Трухильо аннулировать соглашения с США, — между прочим, соглашение о военной взаимопомощи и о предоставлении США территории в Доминиканской Республике для испытания ракет дальнего действия.

«Утвержденная резолюция гласит, — читал я, — что Доминиканская Республика не нуждается в 600 миллионах долларов, предложенных ей правительством США в форме поставок военного снаряжения.

В отделе комментариев «Дейли Ньюс» была напечатана статья «Месть диктатора», где объяснялось, что Резолюция является личной местью Трухильо за критику, которой подвергся в Соединенных Штатах его сын Рафаэль Трухильо.

«Он находится в Соединенных Штатах, — сообщал комментатор, — учится в военной академии. Предметом критики нашей прессы является возмутительный стиль жизни молодого Рафаэля Трухильо, который чуть ли не Все время проводит в Голливуде, в обществе красивейших звезд экрана и наиболее привлекательных статисток. Он дарит им дорогие туалеты, шикарные машины, драгоценности. Круги, близкие к Конгрессу, упрекают Рафаэля Трухильо в том, что он транжирит на свои развлечения сотни тысяч долларов, черпая эти громадные суммы без всяких ограничений в правительственной кассе Республики, подкрепляемой Соединенными Штатами».

«Нью-Йорк Джорнэл-Америкэн» напоминал, что Рафаэль Трухильо девяти лет от роду был произведен в полковники, а двумя годами поздней — в генералы. «Рафаэль Трухильо имеет титул доктора юриспруденции, является начальником штаба авиации, генеральным инспектором всех дипломатических пунктов Республики и имеет еще несколько должностей, приносящих ему громадные доходы».

«Белый Дом, — читал я в «Дейли Уоркер», — не выиграет битвы против этого молодого человека. Белый Дом забыл, что семейство Трухильо — неприкосновенная святыня и что «правительство» Республики не потерпит ни малейшей критики в адрес кого-либо из этой святой семейки…»

Я вырезал эти статьи и спрятал в ту же разбухшую папку.

Полковник Гарсиа Аббес расстегнул верхнюю пуговицу мундира.

— Слушай, де ла Маса, — грубовато сказал он, — я сегодня говорил с генералиссимусом.

— Слушаю, господин полковник. Как себя чувствует генералиссимус?

— Это человек поразительного здоровья. Я усматриваю в этом нечто сверхъестественное, подчиненное иным законам, нежели те, которые касаются всех нас. Феноменальный человек.

— И я так думаю, господин полковник, — сказал де ла Маса.

— Слушай. Генералиссимус был настолько любезен, что объяснил мне подробности распрей Республики с Белым Домом. Речь идет о том, что генералиссимус отказался предоставить территорию для испытаний американских ракет с атомными боеголовками.

— Так точно, господин полковник.

— Но надо считаться с тем, что они будут мстить нам, стараясь нанести урон престижу Доминиканской Республики, а это явится новой поживой для врагов свободы и демократии.

— Так точно, господин полковник.

— Мы допускаем, что они поднимут какое-нибудь дело, может, похищение Галиндеса. Флинн все больше шумит в комиссии по делам Латинской Америки. По нашим сведениям, у него есть какие-то доказательства, может, только косвенные улики, но что-то там есть против нас.

— Так точно, господин полковник.

— Брось ты это «так точно». Пошевели немного мозгами и скажи, что ты об этом думаешь.

— Позволю себе заметить, господин полковник: единственное, что могло бы им пригодиться в таком случае, — это показания Мерфи. Но Мерфи у нас, и никто его не получит.

— Мерфи останется у нас до смерти. Но я вот сомневаюсь, останется ли у нас то, что Мерфи знает. Это совсем другое дело.

— Так точно, господин полковник. Но я не знаю, что имеет в виду господин полковник. За Мерфи хорошо следят, и ни на одном аэродроме он не может отойти ни на шаг либо от меня, либо от Оливейры. За это я могу поручиться.

— Прелестно. А в Сьюдад-Трухильо?

— Ну, тут у него больше свободы, господин полковник. Иначе нельзя устроить. Ведь надо, чтобы Мерфи не подозревал, что за ним следят. Дома за ним наблюдает этот маленький Эскудеро.

— Прелестно. Но кто за ним наблюдает, когда он со своей девкой?

— С Гарриэт Клэр? Ну, она считается его невестой. Мы же не можем принудить его к безбрачию. Мы бываем вместе с ними, я и Оливейра.

— Не умничай слишком, де ла Маса. Если она невеста, то следует ожидать свадьбы. Невесты хотят быть женами.

— Я думаю, до этого не дойдет, господин полковник. Мерфи любит женщин, но они ему быстро надоедают. Если дело зайдет слишком далеко, мы подсунем ему какую-нибудь другую девушку.

— А с вашей стюардессой, Николь, не получилось? Я ведь ее специально назначил в ваш экипаж.

— Нет, Мерфи на это не пойдет. Пилот американкой машины, той, где стюардессой работает Клэр, заинтересовался Николь. Это может нам пригодиться, мы им не мешаем.

— Прелестно. Мерфи спит с этой своей Клэр?

— Не знаю, господин полковник.

— Эскудеро тоже не знает. Никто не знает.

— Может быть, она не соглашается.

— А тогда мы должны предполагать, что она не надоест Мерфи. Ты должен следить за ними. Я не желаю, чтобы Клэр и Мерфи встречались без свидетелей. Любовь превращает неопытных и чувственных людей в сентиментальных идиотов, и Мерфи может проболтаться. Ты, надеюсь, понимаешь, чем это грозит. Ничего больше не нужно, чтобы скомпрометировать нас и перечеркнуть все, что мы сделали в этом направлении. Если что-либо подобное случится, ты за это поплатишься. Генералиссимус нам этого не простит.

— Господин полковник, я все же имею заслуги… А в этом деле меня нечем попрекнуть. Мы его провели безукоризненно.

— Прелестно. Мы к тебе претензий не имеем. Без таких людей, как ты, у генералиссимуса было бы в сто раз больше хлопот.

— Благодарю, господин полковник. Надеюсь, я не дам повода…

— Я хочу получать отчет о каждой их встрече. Позаботься о том, чтобы они никогда не оставались наедине. Прелестно, больше ничего не говори. Можешь идти… Нет, подожди.

— Так точно, господин полковник.

— Могло бы с Мерфи что-нибудь случиться? Понимаешь, что-нибудь очень правдоподобное? Мне нужно знать твое мнение.

— Это крайность, господин полковник. Я несколько ориентируюсь в существующем положении дел и считаю, что исчезновение Мерфи может оказаться искрой, от которой сразу начнется пожар.

— Надо было погасить эту искру сразу, когда Мерфи прилетел сюда. Я сегодня утром подумал, что все можно было свалить на аварию. Мы не использовали эту возможность. Почему?

— Но ведь… Таков был приказ, господин полковник.

— Чей приказ?

Де ла Маса молчал, покорно глядя на полковника.

— Не помнишь?

— Господин полковник сказал тогда, что ситуация не благоприятствует такому решению. Речь шла о некоторых осложнениях, связанных со смертью дочери сенатора Флинна.

— Да, всегда случается нечто непредвиденное, всегда из-за этого гибнут наши лучшие планы. Какой-то демон зла во все вмешивается. Никогда нет настоящих условий для спокойной работы… Откуда все это берется, де ла Маса, все эти камни на нашем пути?

— Не знаю, господин полковник.

Аббес застегнул верхнюю пуговицу кителя.

— Поскорее ликвидируйте роман Мерфи и Клэр.

— Так точно, господин полковник.

Я долго ничего не знал о Гарриэт. Она не писала, не звонила — я уже не был ей нужен.

«Может, ее перевели на другую трассу и она не бывает в Нью-Йорке», — подумал было я, обманывая себя, конечно, я догадывался, что ее целиком поглотила новая любовь, любовь счастливая, долженствующая закончиться торжественно и банально — браком, мужем, детьми, общей спальней. Красиво, приятно и поучительно.

Я зашел в центральное бюро «Пан-Ам». Узнал, что уже три месяца Гарриэт работает на трассе Нью-Йорк — Сьюдад-Трухильо — Сан-Хуан — Нью-Йорк с экскурсиями, которые «Пан-Ам» устраивает круглый год. Любезный чиновник показал мне афишу, рекламирующую это мероприятие.

— Мисс Клэр, — добавил сотрудник бюро, словно догадываясь, чем я интересуюсь, — сама хлопотала, чтобы ее перевели на эту линию.

Я спросил:

— Экскурсанты проводят в Сьюдад-Трухильо несколько дней?

— Почти неделю. Мисс Клэр — превосходная стюардесса. Благодаря ее умению заботиться о пассажирах, мы получаем много благодарностей. Наше мнение о мисс Клэр…

— Благодарю вас, — сказал я. — Я тоже летал с ней и был очень доволен мисс Клэр.

Хулио Руис Оливейра зашел к Мерфи в гостиницу «Космос». Мерфи, чтобы свободно с ним разговаривать, послал Эскудеро за виски и льдом. Эскудеро долго копался и пошел весьма неохотно.

— Хулио, — сказал Мерфи, когда бой ушел, — я собираюсь расторгнуть контракт с Доминиканской Авиационной компанией. Какого ты мнения об этом?

— Ты спятил? Кто тебе даст лучшую работу?

— Найдутся такие.

— Скажи правду: это тебя Гарриэт подговорила?

— Ты же знаешь, что мы с ней решили пожениться. Это великолепная девушка. Думаю, что она будет хорошей женой. И с ней всюду можно показаться: она шикарная.

— Вы не можете обождать с этим?

— Мы назначили свадьбу на первое декабря.

— Где же будет свадьба?

— Там, где живет мать Гарриэт. В Мерривилле, штат Луизиана.

— Ты назначил дату и место, не имея понятия, согласится ли компания расторгнуть договор? Слушай, Джеральд, любовь тебе мозги повредила.

— Да если даже оформление затянется, я же могу получить отпуск на свадьбу. Хотя бы неделю. Мне ведь уже сейчас полагаются две недели отпуска.

— Выбрось ты это из головы.

— Может, ты мне, наконец, скажешь, что стоит за этими твоими страхами? Может, перестанешь болтать о своей дружбе и докажешь мне, наконец, что ты и вправду мой друг?

— Джеральд, не торопись ты с этой свадьбой. Дело не в Гарриэт, она хорошая девушка и неприятностей тебе не причинит. Дело в другом…

— Ну?

— Да пойми, наконец, что после той работы, которую ты сделал для Аббеса, после этой перевозки человека на носилках ты не можешь отсюда уехать. Тебе и так удивительно повезло.

— Черт возьми, что ж мне тут, всю жизнь сидеть?

— Пожалуй, что так, Джеральд. Постарайся только, чтобы эта жизнь тянулась как можно дольше. Остальное сам себе доскажи.

— Меня могут убрать?

— Могут.

— Я не доминиканский гражданин. Обо мне вспомнят.

— Не рассчитывай на это. Легче ответить что-нибудь на запрос американского посланника о тебе, чем расхлебать кашу, которая заварится, если ты проболтаешься.

— Хулио, я им дам честное слово, поклянусь всеми святым, что никогда не проболтаюсь. Дам расписку, что согласен умереть, если когда-нибудь хоть слово скажу об этой истории с человеком на носилках.

— Тогда уж было бы поздно, они предпочитают надежно застраховаться. Джеральд, черт тебя побери, ты же знаешь жизнь, и не разыгрывай простачка! Для них убить тебя — это все равно что раздавить москита.

— Слушай, Хулио, я уже решился на это и не собираюсь отступать. Такую девушку, как Гарриэт, не каждый день встретишь. Это идеальная жена для меня, и я не могу с ней расстаться. Ведь можно же у вас к кому-то обратиться, искать помощи в каком-то учреждении, в суде, в полиции, черт знает где! Можно же как-нибудь уладить дело!

— У кого? С кем? Где? У брата Трухильо, у сына Трухильо, у тетки Трухильо, у племянника Трухильо, у дяди Трухильо? С ними ты хочешь уладить дело?

— Не хочешь же ты сказать, что только его семья…

— Именно это я хочу сказать. У Трухильо сто пятьдесят близких и дальних родственников, и именно они занимает самые почетные и доходные места в полиции, армии, администрации, парламенте, дипломатии, в концернах, в суде, во всех министерствах, во всех двадцати двух провинциях. Наша страна — это вотчина Трухильо.

— А конституция, как же обстоит дело с вашей конституцией?

— Джеральд, ты же не хотел слушать, когда я тебе об этом говорил. Наша конституция не стоит и бумаги, на которой она напечатана.

— Ладно, тогда не будем о ней говорить. Посоветуй, что мне сделать, чтобы выбраться отсюда. Должен же быть какой-то выход.

— Для тебя никакого выхода нет.

— Тогда я удеру.

— Джеральд, не сходи с ума. Ты дал бы им великолепный и вполне обоснованный повод для того, чтобы убить тебя и сообщить, в газетах, что ты застрелен пограничниками при попытке нелегально перейти границу.

— Я в это поверить не могу! И ты мне ничего не посоветуешь?

— Одно только: никому не проговорись, что вообще подумал когда-либо, хоть во сне, о том, чтобы расторгнуть договор с компанией.

Мерфи бросился на тахту.

— Хулио… Если б я удрал, они бы тебя за это прикончили? Я знаю, что ты должен за мной следить…

— Я не подумал об этом, Джеральд. И дело не в том, что я боюсь за себя. Если б я знал, что побег удастся, я бы тебя уговаривал бежать. Но я знаю, что ничего у тебя не выйдет.

— Я поговорю об увольнении с Октавио. Он лучше тебя разбирается в делах.

— Не советую, Джеральд. Не делай этого. Я верен дружбе, а Октавио верен режиму. Ему нравится эра Трухильо.

— У меня нет другого выхода. Поговорю с ним осторожно, так, чтобы он и не догадался, чего я хочу.

— Не советую разговаривать с ним, хотя бы и очень осторожно. И никому не говори, что я открыл тебе, в какой ты западне. А сейчас вообще ничего не говори, кажется, Эскудеро вернулся… Да, это он. Он тоже за тобой следит. И в другой раз не усылай его из дому, когда я прихожу, — это выглядит очень подозрительно, ты ставишь под удар и себя и меня.

Заскрипели двери, занавеска в окне выгнулась, как парус, от сквозняка.

Эскудеро вошел без стука. Он принес лед и бутылку виски.

Прошел еще месяц, прежде чем я снова услыхал голос Гарриэт. И только в этот момент я понял, как мучила меня тоска по ней, как ждал я ее звонка.

— Майк, не сердись, что я так долго молчала, — быстро заговорила она. — Я должна сообщить тебе нечто важное: знаешь, Джеральд мне объяснился.

— Ты его любишь?

— Да, Майк, — тихо сказала она. — Ты очень сердишься?

— Если ты его любишь…

— Ты не сердишься на меня?

…И тут я вдруг вспомнил Виллемстад, и выстрелы, и сок ананаса, смешанный с кровью, и испуганный вскрик Гарриэт…

Голос Гарриэт, приглушенный расстоянием, чужой, повторял:

— Майк, что случилось, почему ты молчишь?

…Я увидел человека, который вышел из парижской гостиницы «Альма» и, повернувшись на оклик, получил две пули в лицо. Его звали Фраскуэло Моралес. А другие? Андреас Рекена, Серхио Бенкосме, Маурисио Базе, Вихилио Мартинес Рейна… И Галиндес…

— Майк, умоляю тебя, отзовись! Что случилось, алло, Майк! — кричала встревоженная Гарриэт.

А Лоретта Флинн? Если б она была жива, я позвонил бы ей: она понимала больше, чем Гарриэт… Гарриэт даже не знает, какая опасность ей грозит.

— Гарриэт, слушай, это совершенно сумасшедшая идея, этот твой брак!

— Майк, наконец! Почему сумасшедшая? И почему ты молчал так долго?

— Были какие-то помехи на линии, но теперь ты хорошо слышишь меня, да? Так вот: выбрось это из головы или хоть подожди…

— Ты просто ревнуешь. Ты все еще думаешь, что я собираюсь вернуться к тебе..

— Да, все еще думаю. Но сейчас не об этом идет речь. Прошу тебя, погоди с этим. Ты что, намерена после свадьбы переехать в Сьюдад-Трухильо?

— Нет, что ты!

— Тогда это дело не выгорит. Мерфи ведь работает по контракту. Его не отпустят.

— У него контракт на три года, но там есть оговорка, что через год обе стороны могут расторгнуть соглашение. Джеральд хочет этим воспользоваться.

— Он сказал об этом своему начальству?

— Нет, мы пока держим это в тайне.

— Так пускай не говорит ничего и никому! Умоляю тебя, Гарриэт, держите это по-прежнему в тайне и отложите срок свадьбы. Когда вы назначили?

— Первого декабря. Я не хотела бы откладывать, отсрочка — плохая примета. Майк, ты не радуешься, что я, наконец, счастлива? Я чувствую, что ты ничуть не радуешься.

— Я в ужасе, Гарриэт… Поверь, что дело не во мне. Я не думаю, чтобы Мерфи отпустили.

— Почему? Майк, я ничего не понимаю; ты выдумываешь бог знает что, ведь любой пилот всегда может отказаться от работы. Джеральд теперь отлично знает все пространство над карибской зоной, и у нас его немедленно примут на эти линии.

«Отлично, — подумал я, — идеальные рейсы для Мерфи! Антильские острова и Центральная Америка. Мерфи, наверное, спятил».

— Ты говоришь из Буэнос-Айреса?

— Да, я только что прилетела из Сьюдад-Трухильо.

— Когда ты будешь в Нью-Йорке, мне обязательно нужно с тобой увидеться.

— Ты хочешь, чтобы я пришла к тебе?

— Нет, Гарриэт. Теперь, даже если ты сама попросишь, я тебя сюда не приглашу. К нашей дружбе это все не имеет отношения, но после этого порядочного паренька у меня просто охоты нет… Подожди, не говори ничего. И запомни: до нашей встречи держите язык за зубами, ты и Мерфи. Никому не говорите о свадьбе. А он пускай и не заикается о том, чтобы расторгнуть контракт.

— Но, Майк, срок нашей свадьбы…

— Заткнись, Гарриэт, и слушай, что я тебе говорю. Я сегодня же кое с кем посоветуюсь и потом сообщу тебе, как вам следует поступать.

Минута молчания. О чем это она раздумывает?

— Майк… я боюсь, что ты хочешь нам помешать… Но, я думаю, ты не из таких…

— Если ты мне не веришь, положи трубку и оставь меня в покое. По междугородному телефону о таких вещах не договоришься.

— Хорошо, Майк, я сделаю так, как ты сказал.

— Мерфи еще не говорил никому? Наверняка?

— Нет… Я думаю, нет. Мы уговорились, что я сегодня ему позвоню, узнаю, как и что.

— Ладно, Гарриэт, узнай, как и что.

Де ла Маса отвернулся, подошел к окну и заговорил, глядя на улицу.

— Я вас не понимаю. Простите, я знаю жизнь, и я не могу этого понять. Вы имеете великолепное место с большими перспективами, у вас большое жалованье, да еще с надбавкой как иностранному специалисту. У вас же ничего не было, Мерфи, когда мы пригрели вас, никаких даже надежд на постоянную работу. И вдруг вы теперь хотите уйти от нас. Я знаю жизнь и не могу этого понять.

— Я вам действительно очень благодарен и вполне доволен условиями. Но ведь тут все дело в женитьбе, я вам говорил уже.

Де ла Маса стремительно, на театральный манер, отвернулся от окна.

— Мерфи, поговорим как мужчина с мужчиной. Вы мне разрешите сказать, что я думаю о мисс Клэр? Что я о ней узнал?

— Пожалуйста, хотя никакие сплетни меня не интересуют.

— Мы слыхали, что она ведет себя… аморально. Живет с двумя людьми из экипажа «Дакоты», имеет интимные связи с некоторыми служащими «Пан-Ам»…

— Хватит, больше ничего не говорите. Это же бессмысленно!

— Извините, если я задел вас. Однако я считал своим долгом… Возможно, это лишь сплетни. Но ведь в каждой сплетне…

— Оставим эту тему. Поверьте мне, что я сохраню в абсолютной тайне мой перелет из Эмитивилля и Лантаны: даю слово чести. Я вам очень многим обязан и никогда этого не забуду. Вы всегда можете на меня рассчитывать. Но сейчас помогите мне!

Де ла Маса беспомощно развел руками, его маленькие ладони затрепыхались в воздухе.

— Что поделаешь. Будет так, как вы хотите. Мы не имеем права…

— Это значит, что я могу подать заявление о расторжении контракта?

— Конечно, Мерфи. Ведь вы же свободный гражданин Штатов. Поверьте, мы весьма огорчены расставанием с вами, нам жаль терять такого хорошего летчика. Вы удовлетворены?

— Видите ли, я боялся, что возникнут препятствия…

— Чепуха. Кто вам об этом сказал? Что за идея?

— Просто я не так уж наивен и понимал, что вы потребуете от меня доказательств лояльности, захотите как-то обеспечить себе уверенность…

— Для этого нет поводов. Ничего преступного вы не сделали, и мы никогда не требовали от вас ничего противозаконного. Вы получили от нас одно-единственное предложение: хорошую должность в Доминиканской Авиационной компании. Этого и будем держаться. Больше ничего не было. Правда?

— Я тоже так думаю.

— И вы никак не согласитесь остаться здесь? Решили непоколебимо? Что поделаешь, очень, очень жаль. Не поминайте нас лихом, Мерфи. И не верьте всяким россказням о препятствиях насчет выезда: вы можете жить, как вам вздумается. Это ваше дело, а не наше.

— «Пласа-Отель»? — спросила телефонистка, — Соединяю вас со Сьюдад-Трухильо. Говорите.

— Да, госпожа, — услыхала Гарриэт, — тут нет господин Мерфи.

— Кто говорит?

— Черный бой для господин Мерфи, госпожа.

— Эскудеро?

— Да. Госпожа знать Эскудеро?

— Попроси мистера Мерфи к телефону.

— А кто говорить, госпожа?

— Гарриэт Клэр. Позови немедленно своего хозяина.

— Госпожа звонить из Северная Америка?

— Из Буэнос-Айреса. Где мистер Мерфи?

— Мистер Мерфи не быть дома, госпожа.

— Он должен был ждать моего звонка.

— Он ничего не говорить, госпожа.

— Где он?

— В город.

— Эскудеро, когда он вернется, пусть сейчас же позвонит мне. Он знает мой номер в Буэнос-Айресе. Ты запомнишь?

— Эскудеро иметь хорошая память. Господин вернуться и сразу позвонить в Буэнос-Айрес, господин знать номер. Так, госпожа.

— Хорошо, Эскудеро, спасибо.

Эскудеро положил трубку и почти сейчас же снова ее взял. Набрал номер.

— Говорит Эскудеро, — сказал он по-испански. — Звонила Гарриэт Клэр, она в Буэнос-Айресе. Что мне сказать, если она опять позвонит? Я сказал, что он вышел в город. Она просила, чтобы он позвонил ей сразу, как вернется, — он знает ее номер в Буэнос-Айресе.

— Очень хорошо. Если она снова позвонит, скажи ей что-нибудь такое, чтобы она сразу приехала.

— Если ей не удастся поговорить с мистером Мерфи, она встревожится. Она сказала, что мистер Мерфи должен был сегодня ждать ее звонка. Удивилась, что его нет дома.

— Жди у телефона, Эскудеро. Я дам тебе знать, что ты должен сказать этой госпоже. Жаль, мы не знали, что она сегодня будет ему звонить.

В полночь Гарриэт снова позвонила.

— Эскудеро, почему мистер Мерфи не звонит? Ведь он, надеюсь, вернулся?

— Нет, госпожа.

— Что случилось?

— Звонить капитан де ла Маса, госпожа знать капитан и сказать, что господин Мерфи быть в госпиталь, госпожа. Господин Мерфи очень болеть.

— Боже, Эскудеро, что с ним случилось?

— Бой ничего не знать. Звонить капитан де ла Маса и сказать.

— Эскудеро, слушай. Я подожду у трубки, а ты возьми телефонную книгу и скажи мне номер госпиталя, где лежит мистер Мерфи.

— Эскудеро не знать, какой госпиталь, госпожа. Эскудеро ничего не знать, ни болезнь, ни телефон, ни госпиталь. Госпожа приехать быстро, два дня, три дня и пойти в госпиталь. Господин Мерфи ждать, госпожа прийти. Так сказать капитан де ла Маса. Капитан все знать, госпожа.

— Эскудеро, это был несчастный случай?

Черный бой слышал прерывистое дыхание Гарриэт, чувствовал волнение и страх в ее голосе и наслаждался этим: он ощущал свое превосходство над этой женщиной, испуганной и беззащитной.

— Может, случай, может, самолет, Эскудеро не знать, госпожа.

— Но ведь у него не было никакого полета, я знаю!

— Черный бой не знать. Может, болезнь, может, малярия, ничего не знать, госпожа. Знать сеньор капитан. Капитан де ла Маса сказать: госпожа приехать и идти в госпиталь. Господин Мерфи ждать госпожа.

— Хорошо, благодарю тебя, Эскудеро.

Я позвонил Бисли. Дело было слишком сложное, я не мог ничего делать без его ведома. Я боялся за Гарриэт. Пускай уж она будет с Мерфи, тут я ничего не могу поделать, но нельзя же допустить, чтобы она рисковала жизнью.

Бисли долго не было дома, я дозвонился ему лишь после полуночи. Я изложил ему содержание разговора с Гарриэт, сказал, что велел ей и Мерфи молчать о своих матримониальных планах и не подавать заявления о расторжении контракта. Что дальше делать?

Бисли был ошеломлен, но ответил, не раздумывая:

— Только то, что ты ей сказал. Ничего больше. Немедленно по ее приезде постарайся с ней увидеться. Если дело зашло дальше, чем она говорила, ты меня свяжешь с Гарриэт. Похоже, мы на этот раз сыграем в открытую с полковником Аббесом.

— Если не будет слишком поздно.

— В такой игре слишком поздно не бывает. Чем больше фактов, тем лучше.

— Ты даешь мне понять, что если бы с Мерфи что-нибудь случилось, вы не стали бы его оплакивать?

— Это дало бы непосредственный предлог для немедленного вмешательства Государственного Департамента. И тогда всплыло бы наверх дело Галиндеса и некоторые другие дела, может, даже дело Лоретты Флинн.

— Так почему вы сами не спровоцируете Мерфи, если только и ждете случая, в котором Мерфи все равно поплатится жизнью?

— Майк, не будь сентиментальным, не пускай слезу. Я очень хотел бы спасти Мерфи. Он единственный свидетель по делу Галиндеса, он мне нужен. Поэтому я и одобряю все, что ты посоветовал Гарриэт. Лишь подобная тактика может его спасти.

— К счастью, он свидетель. А то тебе было бы плевать на него. Правда, Фрэнк? И ты имел бы еще один факт.

— Ты сердишься на меня за то, что Мерфи и Гарриэт познакомились благодаря мне? Ты неправ. Там пассажирских самолетов мало, и в столовой аэродрома они рано или поздно познакомились бы. Такова уж судьба.

— Ну, знаешь, разведчик, который верит в судьбу… Может, ты еще и в церковь ходишь, Фрэнк?

— Майк, поддерживай контакт со мной. Постараюсь через наших людей как-нибудь подстраховать Мерфи в Сьюдад-Трухильо. Звони и в контору, я скажу секретарше, чтобы она немедленно соединяла нас с тобой. Самое главное — говорил ли Мерфи кому-нибудь о своих планах. Ты ничего об этом не знаешь?

— Гарриэт сказала, что, пожалуй, не говорил.

— Пожалуй! За такое «пожалуй» они оба могут поплатиться.

— Может, удастся этого избежать, Фрэнк.

— «Может» стоит не больше, чем «пожалуй».

После этого разговора я не мог уснуть. Лежал и читал.

В четыре утра зазвонил телефон.

Гарриэт снова заказала разговор со Сьюдад-Трухильо. Назвала номер телефона де ла Маса. Распахнула настежь окно. Воздух был душный и тяжелый. Гарриэт нетерпеливо ждала звонка. Десять минут, пятнадцать, двадцать — с ума можно сойти от тревоги.

Наконец дали соединение. В трубке отозвался мужской голос. Он показался Гарриэт знакомым… Нет, это не де ла Маса, это Оливейра.

— Это мистер Оливейра? — спросила она.

— Кто это говорит?

— Позовите, пожалуйста, капитана де ла Маса.

Гарриэт услышала какой-то шорох, приглушенные звуки, а потом снова заговорил тот же голос:

— Кто говорит?

— Гарриэт Клэр. Мистер де ла Маса меня знает: мы с ним виделись несколько раз.

Минута молчания — и опять тот же голос:

— Капитана де ла Маса нет дома.

— Но ведь он вернется сегодня?

— По-видимому, нет.

— Это говорит мистер Оливейра?

Опять наступило молчание. Гарриэт сделалось дурно от волнения, она боялась, что уронит трубку — так ослабели у нее руки.

— Нет, — сказал мужчина наконец, — Я вас не знаю.

— Но, может быть, вы знаете мистера Мерфи? Летчик Джеральд Лестер Мерфи. Вы знаете, что с ним случилось?

— Нет, я не в курсе… Впрочем, кажется, знаю… Я слыхал, что он болен: кажется, не очень опасно. Лучше всего будет, если вы сюда приедете. Вы можете приехать?

— Боже, вы что-то скрываете! Прошу вас, скажите мне, что с ним, очень прошу! Почему мистер де ла Маса не хочет подойти?

В трубке послышался треск, зазвучали разноязычные голоса на международных линиях.

— Алло, алло! — кричала Гарриэт. — Алло!

Отозвалась телефонистка из Сьюдад-Трухильо.

— Вы разговариваете?

— Связь прервалась, очень прошу вас наладить.

— Подождите, — сказала телефонистка. Через минуту она сообщила: — На линии все в порядке. Может, там повесили трубку? Подумали, что вы уже окончили разговор? Соединить вас еще раз?

— Да, очень прошу, это срочное дело…

Вскоре та же телефонистка из Сьюдад-Трухильо сообщила:

— Этот номер не отвечает.

Гарриэт хотела сказать: «Хорошо, спасибо», но не могла выговорить ни слова.

— Алло? — спросила телефонистка. — Разговор окончен?

— Все кончено, — сказала Гарриэт.

В четыре утра зазвонил телефон.

— Вас вызывает Буэнос-Айрес.

Я услыхал дрожащий голос Гарриэт. Я понял, что она плачет.

— Майк, — сказала она, — случилось что-то ужасное. Я два раза звонила Мерфи, его нет дома, я потом звонила де ла Маса, а его бой, понимаешь, бой Джеральда, Эскудеро, что-то крутит, говорит, что он пошел в город, а потом о какой-то болезни, о госпитале и что капитан де ла Маса…

— Гарриэт, подожди! Говори медленней и рассказывай все по порядку.

Она постаралась овладеть собой и рассказала о своих телефонных разговорах со Сьюдад-Трухильо.

— Боюсь, что все кончено…

— Что они тебе предлагали, что советовали? Это очень важно.

— Я раз десять услыхала от Эскудеро и от того мужчины, что мне надо приехать. Номер телефона госпиталя они не сообщили.

— Это исключено, Гарриэт. Тебе нельзя туда ехать.

— Майк, но ведь я же должна ехать. Я на службе, — завтра утром мы летим в Монтевидео, Сан-Пауло и так далее, а потом в Сьюдад-Трухильо. Меня некому заменить. И я не могу его так оставить…

— Гарриэт, я улажу все. Твоему начальству сообщат, что ты с ними дальше не летишь. Немедленно вылетай в Штаты, но не самолетом «Пан-Ам», возьми билет на какой-нибудь другой, — может, «Свиссайр». Деньги у тебя есть?

— Да, думаю, что хватит.

— И ты запомнишь все, что я тебе сказал? Гарриэт, не забудешь?

— Да, но я боюсь за Джеральда… Боже, мне так неприятно, что я именно к тебе обращаюсь по такому делу, но ты ведь знаешь, что у меня никого больше нет. И вообще я без тебя чувствую себя такой беззащитной, Майк. Я привыкла, что ты все дела за меня улаживаешь, даже на работу устраиваешь. И сейчас я не знаю, что делала бы без тебя. Ты мне поможешь?

— Ты за Мерфи не беспокойся, там о нем позаботится кое-кто.

— Знаешь, я догадываюсь, в чем дело, и если правда то, что сказал мне Джеральд, то я не знаю, чем все это кончится… Майк, он мне рассказал, кого привез тогда в самолете, как получилось с этой аварией, и сказал, что немного побаивается…

— Расскажешь при встрече. Но теперь ты сама, надеюсь, понимаешь, что тебе нельзя туда лететь? Почему ты раньше не сказала мне, что говорил Мерфи на эту тему?

Она плакала.

— Джеральд просил… чтобы я никому… не говорила… Ах, Майк, но ведь есть еще одна возможность! Он сказал, что когда почует опасность, то сбежит. Потому что там уже предполагали, что мы хотим пожениться. Оливейра даже говорил с ним об этом. Но он наверняка нас не выдал. Знаешь, у Оливейры семья в тюрьме…

— Ну, хорошо, и что же вы решили?

— Что, если я на обратном пути не застану Джеральда, то это значит, что он уехал из Сьюдад-Трухильо и вообще из Доминиканской Республики. И что он будет ждать меня в Майами-Бич. Я как раз и звонила ему, чтобы это выяснить.

— Ну, так чего ж тревожиться? Наверное, он ждет тебя в Майами.

— Боже, какая я глупая… Этот его бой, Эскудеро, так меня напугал, что я ударилась в панику. Да, Майк, возможно, он там… Потому они и не могли мне объяснить, где Джеральд.

Разумеется, это было правдоподобно. Но я не поверил в это так легко, как Гарриэт. Доминиканская Республика — это большой концлагерь, и оттуда бежать трудно, тем более тому, кто знал слишком много, кто знал столько, сколько Мерфи, главный свидетель в деле похищения де Галиндеса.

— Майк, — говорила Гарриэт, — ты думаешь, что он там ждет? Ты действительно так думаешь? Это значит, что я могу лететь дальше со своим экипажем?

— Гарриэт, будь благоразумна. Если Мерфи бежал, ты тем более не можешь там показываться. Вас видели вместе. Тебя могли бы официально арестовать. А если ему не удалось бежать, они это сделают неофициально. Ведь они же могут догадаться, что Мерфи тебе все рассказал.

— Да, Майк, ты прав, — она говорила с трудом, — Я все сделаю, как ты сказал. Но постарайся мне помочь, постарайся, Майк…

Я услышал, что она всхлипывает.

— Значит, ты летишь из Каракаса в Майами-Бич?

— Да… И ты туда приезжай, хорошо?

— Завтра туда поеду. Слышишь меня? Где вы должны были встретиться с Мерфи?

— В Форт-Лодердэйл, в гостинице «Колибри». Ты вправду приедешь? Майк, если я там буду одна и Джеральд не появится, я, наверно, покончу с собой… У Джеральда был план: в случае чего перебраться через границу в Гаити, из Порт-о-Прэнса морем добраться до Кубы, а оттуда лететь на Флориду. В Доминиканской Республике людей легко подкупить, а у него было очень много денег, еще за тот перелет из Линдена…

— Гарриэт, разговор обойдется слишком дорого, положи трубку. Пускай тебе выпишут счет за телефонные переговоры. Постараюсь, чтобы тебе вернули эти Деньги.

— Хорошо. Только помни, Майк, приезжай обязательно!

Я опять позвонил Бисли. Услышал его сонный, злой голос.

— Не злись, Фрэнк, я сейчас работаю на тебя. Устраиваю тебе этот твой предлог, совершенно бесплатно, разве что ты согласишься оплатить Гарриэт несколько телефонных разговоров из Буэнос-Айреса.

— Можно, пускай только счета привезет. Ну, так Что же?

Он слушал внимательно, задал несколько вопросов я не на все смог ответить.

— Ты отлично это устроил, безукоризненно, Майк. Тебе надо работать только для нас. Телеграмму в Буэнос-Айрес я сейчас вышлю, у меня на этот счет есть полномочия. Дай-ка мне адрес аргентинского бюро «Пан-Ам». И ложись, тебе надо выспаться перед Майами. До твоего отъезда нам обязательно нужно повидаться.

— Ладно, Фрэнк. Купи мне на дорогу конфет.

— Мятных?

— Можно мятных.

По каменному коридору тюрьмы прошел надзиратель, побрякивая связкой ключей. Остановился у одной из камер, отпер замок, отодвинул скрипучий засов и открыл обитую жестью дверь.

— Следуйте за мной, — по-испански сказал он мужчине, скорчившемуся в углу камеры, такой низкой, что заключенный не мог ни выпрямиться, ни передвигаться, разве что на коленях.

— Я хочу пить, — сказал Мерфи.

На завтрак он получил очень соленую сушеную рыбу, на обед — то же самое. Его мучила жажда. Пересохший словно пергаментный, язык с трудом двигался.

— Следуйте за мной, — повторил надзиратель.

— Куда? — спросил Мерфи.

— Советую поторопиться, — сказал надзиратель и, наклонившись, схватил узника за плечо.

Мерфи скорчился, прижался к стене.

— Зачем? К кому? — крикнул он.

— Не знаю, — ответил надзиратель.

«Господи, — подумал Мерфи, — господи, Хулио не врал, они меня сейчас прикончат, господи, это конец, это уж конец…»

Согнувшись пополам, он вышел из камеры. В коридоре выпрямился, расправил плёчи, напряг одеревеневшие мускулы. Надзиратель повел его в другое крыло здания. Они поднялись этажом выше, надзиратель постучал в дверь.

— Войдите! — услыхал Мерфи.

Надзиратель подтолкнул его.

Начальник тюрьмы стоял, расставив ноги, посреди комнаты и дружелюбно улыбался.

— Добрый вечер! — сказал он пискливым голосом.

— Можете вы дать мне стакан воды? — спросил Мерфи.

Начальник велел надзирателю принести бутылку вина и стаканы.

«Господи, — подумал Мерфи, — уж лучше по морде получить, чем стакан вина. Когда начинают так любезно, то кончается всегда плохо. Ну и влип я! Хулио говорил правду, не надо было разговаривать с этим шпиком, Октавио, о свадьбе и об увольнении. Ну и попал я в историю, господи, господи, влез в это дерьмо по самую макушку и ушей не видать… Надо будет требовать, чтобы мне дали возможность поговорить с американским послом в Сьюдад-Трухильо, повторять все время насчет разговора с послом, наверное, газеты уже подняли шум. Гарриэт, конечно, звонила мне и могла догадаться, что они меня зацапали. Я ведь ей рассказал, в чем состоит вся эта паскудная история с Галиндесом, и она, наверное, подняла адский шум».

Надзиратель вернулся с бутылкой и тремя стаканами. Начальник налил вино в стаканы. Мерфи, не дожидаясь приглашения, обеими руками схватил стакан и залпом выпил. Он захлебывался, вино текло на тюремную куртку из грубой хлопчатобумажной ткани.

Он протянул пустой стакан в сторону бутылки, и тут в дверях появился Октавио де ла Маса.

— А, Мерфи! — непринужденно воскликнул он, — Что слышно? — Он протянул Мерфи руку. — Como esta? Как дела?

Мерфи лишь сейчас понял, что его кормили соленой рыбой не только для того, чтобы причинять физические страдания. Они хотели надломить его психику, сделать его покорным, перепуганным животным, — ведь так он себя и вел, когда надзиратель вызывал его из камеры. Сейчас, выпив вина, он чувствовал себя гораздо лучше и уверенней.

Он не принял протянутой руки Октавио.

— Что это за дурацкие шутки? С ума вы сошли, что ли! Вы знаете, де ла Маса, чем это пахнет? Я требую, чтобы меня немедленно связали с нашим послом.

— Мерфи, — воскликнул де ла Маса, — успокойтесь! Ведь вам же ничто не угрожает, произошла лишь ошибка, виновные в ней будут наказаны.

— Ничего себе ошибка…

— Подождите же, не торопитесь! Вы выходили из кинотеатра, в котором находился некий опасный преступник. Полиция должна была опознать его на основании фотографии. Полицейские задержали пять человек, похожих на этого преступника. К несчастью, вы оказались среди этой пятерки…

— Меня били палками и не давали мне воды, — сказал Мерфи. — Это не имеет ничего общего с ошибкой.

— Потому что вы сопротивлялись.

— Я должен был защищаться.

— А они защищались от ваших ударов. Однако могу вас заверить, что они будут наказаны за применение палок.

Мерфи облегченно вздохнул. «Господи, значит, они все же не прикончат меня; это была ошибка, и теперь они извиняются, боятся, что я пойду в посольство».

Он снова наполнил стакан, не обращая внимания на начальника тюрьмы, — тот не знал английского языка и прислушивался к их разговору, вытаращив глаза. Глотая вино, Мерфи сказал:

— Я подозреваю, что мой арест и то, как со мной обращались в тюрьме, каким-то образом связаны с тем, что я вам сказал.

— А что вы такое мне сказали? Я не помню…

— Что хочу расторгнуть контракт с компанией.

— Я был уверен, что вы говорите не всерьез… И поверьте, если б я знал, что вы окажетесь там, в кинотеатре, я бы пошел туда и не допустил этого досадного инцидента.

— Значит, я свободен? Меня выпускают из этой вонючей дыры?

— Конечно, — сказал де ла Маса. — Я привез приказ о вашем освобождении. Майор, Мигель Анхело Паулино недоволен случаем с вами. К сожалению, я слишком поздно узнал об этом. Прошу прощения. Еще одно: майор был поражен вашим намерением оставить работу и просил, чтобы я вас уговорил остаться у нас. Он спрашивал, имеет ли его просьба для вас какое-нибудь значение. Я ответил: возможно, вероятно…

— Это решено. Я действительно должен расторгнуть контракт.

— Если б я это знал…

— Меня не выпустили бы из тюрьмы? Хотите меня запугать?

— Не будьте ребенком, Мерфи. Мы не имеем права держать вас в тюрьме. Если б я раньше знал, я сказал бы господину майору, как обстоят дела.

— Так как же они обстоят?

— Я разговаривал с компанией. Что поделаешь — сказали мне, — если мистер Мерфи упирается, мы не можем силой удерживать его. Но до конца первого года, по условиям контракта, остается еще почти четыре месяца, и эти четыре месяца мистер Мерфи должен отработать. Так мне сказали.

— А, черт! — выругался Мерфи, — Мы ведь уже назначили дату свадьбы!

— Это надо будет как-нибудь уладить, — сказал де ла Маса, взяв стакан с вином.

— В таком случае я возьму отпуск. Надеюсь, мне дадут две недели отпуска на мою собственную свадьбу! Я ведь не брал еще отпуска.

— В этом вам, наверняка, не откажут, — ответил де ла Маса. — Я не думаю, чтобы вам стали препятствовать. А если будут какие-либо затруднения, мы попросим полковника Аббеса вмешаться.

— Благодарю вас, Октавио. Вы первоклассный парень.

— Acaso… быть может… — улыбаясь, сказал де ла Маса и поднял стакан с вином, — Мерфи… Желаю большой удачи молодой паре! — Он поглядел на начальника тюрьмы, — A su salud! За ваше здоровье!

— Jgualemente! — пискливо ответил тот, — Взаимно!

Я опять встретил человека с белыми ресницами, который недавно, у виллы Флинна, отрекомендовался мне, назвав себя Рони. Я подошел к «студебеккеру»; Рони снова стоял у машины, как при первом знакомстве.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Как вы нашли меня? — спросил я, — Машина стояла у ворот моего дома.

— Я шел мимо, увидел машину, узнал ее по номеру. Вы где-нибудь поблизости, вот что я подумал, и подожду-ка я, может, вы нашли для меня какую-нибудь работу. А номер телефона вы мне дали неточно.

«Прикидывается, — подумал я. — Он следит за мной. Теперь он уже знает, где я живу, и, наверное, хочет лишь установить, когда я бываю дома, в котором часу выхожу и куда».

— Я тогда был взволнован, — сказал я, — Может, и ошибся, давая номер.

— Вот именно, у вас в тот день жена рожала, и вы не знали, сын будет или дочка. Немудрено было ошибиться. Все обошлось хорошо?

— Великолепно. Тройня, понимаете? — сочинял я. — Три сына.

— Могу только поздравить. Вы ничего для меня не нашли?

— К сожалению, я был очень загружен работой. И пока ничего не обещаю, потому что через неделю уезжаю в Калифорнию, на несколько месяцев. Если б вы оставили адрес, легче было бы известить, в случае чего.

— Жаль. Я думал, вы что-нибудь найдете для меня. А адреса у меня все еще нет, понимаете. Безработных все больше…

Он поправил галстук, заколотый булавкой с жемчужиной на конце, и приблизился ко мне.

— Красивая жемчужина, — сказал я, садясь в «студебеккер».

— Искусственная, — ответил он, коснувшись ее пальцем. — Сувенир. Вы действительно завтра уезжаете? — Он наклонился ко мне.

— Через неделю, в Калифорнию. — Я захлопнул дверцу. — Я ведь вам уже сказал. Извините, я тороплюсь.

Он стоял и смотрел вслед моей машине. Я ему не доверял; догадывался, что строит какие-то козни. Но я и понятия не имел, что со мной случилось бы, если б разговор наш продлился еще минуту.

Выйдя из тюрьмы, Мерфи зашел на почту и дал телеграмму матери: «Жди меня первого декабря тчк повезу тебя на свою свадьбу в Мерривилль тчк если не приеду справься обо мне в Государственном департаменте и срочно свяжись с Гарриэт тчк высылаю двести долларов тчк купи себе красивое платье и туфли тчк у меня пока все в порядке целую Джеральд».

Он пообедал в ближайшем трактирчике и поехал в такси к паркингу у кино «Эсмеральда». Там стояла его машина, купленный в рассрочку белый «ягуар»; он приехал сюда на этой машине, чтобы провести два часа в кино, а потом вернуться в «Космос» и нетерпеливо ждать звонка Гарриэт…

Он вошел в свой номер. Дверь была открыта. На его тахте лежал Эскудеро, попыхивая длинной сигарой. Увидев Мерфи, он стремительно вскочил и сунул сигару в пепельницу.

— Не бить Эскудеро, господин, — тихо сказал он.

— Разве так полагается вести себя бою, когда хозяин уходит?

— Господин де ла Маса сказать, — бормотал Эскудеро, — господин Мерфи быть госпиталь, болеть.

— Когда он это сказал?

— Когда вы ночью не вернуться.

«Каналья! — подумал Мерфи, — Значит, Октавио сразу узнал, что меня арестовали, а пришел только сейчас. Правда, может, он не успел раньше договориться с Аббесом или с этим майором, черт их знает; хорошо я сделал, что в телеграмме велел матери обратиться в Государственный департамент, на всякий случай. Если они прочтут телеграмму, будут опасаться».

— Мисс Гарриэт звонила?

— Госпожа звонить один раз и два раза. Госпожа спрашивать, где быть господин Мерфи.

— Что ты сказал?

— Эскудеро сказать: госпожа приехать Сьюдад-Трухильо, господин Мерфи ждать.

— Почему ты так сказал, кто тебе велел?

— Все велеть сказать капитан де ла Маса.

— Когда ты говорил с капитаном? До звонка госпожи Гарриэт?

— Госпожа звонить один раз, Эскудеро ничего не знать. Сказать: господин быть город. Госпожа перестать звонить. Эскудеро звонить капитан де ла Маса, спросить, где быть господин Мерфи. Госпожа звонить два раз, Эскудеро сказать: господин Мерфи быть в госпиталь, госпожа приехать. Капитан велеть…

— Хватит. Забери эту свою вонючую сигару, включи вентилятор и принеси из ресторана бутылку виски и лед. Живо! Поторопись.

Эскудеро вышел.

Мерфи позвонил на квартиру Хуаны, попросил к телефону Октавио. Тот немедленно взял трубку.

— Октавио, ведь вы раньше знали о моем аресте. Сразу узнали об этом.

— Кто вам это сказал?

— Эскудеро. Вы ему велели сказать Гарриэт, что я в госпитале и жду ее приезда. Зачем?

— Все правильно, Мерфи. Эскудеро дал мне знать о звонке мисс Гарриэт. Я пустил в ход полицейскую машину. чтобы вас найти. Наконец, узнал, что вас задержал Какой-то патруль. Вмешаться я мог лишь утром, то есть, Начать вмешиваться. А пока что я велел сказать, что вы больны, ведь не мог же я поднимать ненужный шум из-за этого ареста. Вот и все. Не знаю, что вас смущает.

— Уже все в порядке, благодарю.

— Вы можете доверять мне, Мерфи. Все ясно и подтверждается фактами… Вы подали заявление насчет отпуска?

— Сейчас напишу и отвезу в бюро.

— Рассчитывайте на мою поддержку. Можете написать, что я, как командир нашего экипажа, согласен предоставить вам отпуск.

— Спасибо, Октавио, — сказал Мерфи и положил трубку.

«Боже, как они врут, — подумал он, — врут бесстыдно». Он еще раз набрал номер Хуаны Манагуа. Отозвался Октавио.

— Извините, что я вас опять беспокою, — сказал Мерфи, — Вы ничего не имеете против того, чтобы я уволил Эскудеро?

— Почему?

— Он мне не нужен, я обойдусь без слуги. В комнате есть звонок, я всегда могу вызвать горничную или кельнера.

— Я думал, вам будет удобнее с боем.

— Он мне на нервы действует, я не хочу его больше видеть.

— Вам незачем это согласовывать со мной, это ведь ваше дело. Можете его выгнать… У меня к вам есть еще одна просьба. Вы в полной безопасности, но полковник Аббес не желает, чтобы вы посетили свое посольство ранее чем через неделю. Скажу вам доверительно, есть люди, которые вас туда не пустили бы… И возникли бы новые неприятности. Не нужно на них сердиться, вы же понимаете, что они должны как-то застраховаться. Если б вы попробовали туда пойти, это усложнило бы дело с отпуском.

— Да. Я понимаю.

— Может, вы все же оставите боя до отпуска?

— Сегодня же его прогоню.

— Как хотите, до свидания… Ах да, еще одно. Наш завтрашний вылет откладывается, меня только что уведомили. Новый срок вылета я вам сообщу. До завтра! — добавил он весело. — Hasta manana!

— Adios, amigo, — сказал Мерфи, — прощай, друг.

Эскудеро принес виски. Мерфи достал из бумажника банкнот, протянул его бою.

— Возьми это. Собери свои вещи и иди отсюда.

— Эскудеро не понимать. Куда идти?

— К черту. Убирайся отсюда!

— Кто так сказать, господин?

— Я. Ты больше не будешь у меня работать.

— Мне сказать работать у господин Мерфи капитан де ла Маса…

— Я звонить к капитан де ла Маса, — сказал Мерфи, от нетерпения коверкая язык. — Капитан де ла Маса сказать: Эскудеро забрать свои вещи, идти к черту и не возвращаться к господину Мерфи.

— Я…

— Ты заткнуть черную наглую глотку и слушать, что говорит хозяин.

Мерфи дождался, пока бой уйдет. Потом он сбежал по лестнице вниз, прошел по холлу мимо дремлющего портье, минуя своего «ягуара», подошел было к стоящему рядом такси, но раздумал и перешел на другую сторону тротуара. Там он остановил проезжающее мимо такси.

— Аэропорт Дженерал Эндрьюс.

— Si, — сказал шофер. — Nortamericano?

— Si у no, — буркнул Мерфи, — и да и нет. Давай на аэродром.

На аэродроме он велел шоферу подождать и зашел в столовую. Там он узнал, что «Супер-Дакота» прибыла сегодня утром в Сьюдад-Трухильо, как и полагалось. Но в экипаже не было Гарриэт Клэр, ее заменяла какая-то другая стюардесса.

Он все уже знал, обо всем догадывался. Гарриэт, встревоженная ночным разговором с Эскудеро, отказалась от этого полета и отправилась в Майами. Там она будет ждать, как они условились. Отлично, он поедет в Майами.

Он вернулся в такси, доехал до почты и там расплатился с шофером. Дал телеграмму Гарриэт: «Флорида Майами Форт-Лодердэйл гостиница Колибри. Есть трудности но все в порядке беру отпуск жди условленном месте тчк Если будут осложнения позвони моей матери Джеральд».

Он подумал, что поступает хитро и осторожно, упоминая об отпуске. Хотел еще встретиться с Оливейрой, Но ведь Оливейра сам сказал, что тут никому нельзя доверять. Ладно, он не доверится даже Оливейре, не будет с ним встречаться.

Мерфи вернулся в гостиницу. Забрал все свои деньги; остальные были в банке, он мог получить их даже в Нью-Йорке. Взял механическую бритву, сигареты, плоскую бутылку виски, которую принес Эскудеро, еще кое-какие мелочи. Потом лег на тахту и закурил.

Через час стемнеет, и тогда он пойдет к Монике Гонсалес на Пласа-дель-Конгрессо. После первой ночи, такой неудачной, он встречался с Моникой еще несколько раз. От нее узнал, как можно бежать отсюда. Через гаитянскую границу его переведет профессиональный проводник, которого рекомендовал гитарист с огромной челюстью.

«Все зависит от Моники, но она, я думаю, сдержит слово. Она-то знает, что это за страна и как тяжело тут жить. Она могла стать знаменитой прима-балериной, но ее выгнали из оперы. Это ей еще повезло, господи, они могли ее прикончить. Других девушек попросту убивали, если они сопротивлялись диктатору. Минерва Мирабель дала пощечину Рафаэлю Трухильо — он грубо вел себя с ней. Вскоре она погибла в автомобильной катастрофе, она и обе ее сестры… Монике еще повезло. Все зависит от Моники».

Он встал, зажег повсюду свет, в ванной тоже. Уходя, он не будет гасить свет. Окна, наверно, под наблюдением. «Ягуара» тоже придется оставить. Он заплатил всего два взноса и терял не так уж много, но он был влюблен в эту машину. Жаль, в Штатах на «ягуара» не заработаешь. Пора уже.

Мерфи снял с вешалки дождевик, свернул его и спрятал в карман; он занимал там не больше места, чем бутылка виски в другом кармане. Вышел в коридор и осторожно захлопнул дверь, оставив ключ с внутренней стороны.

Ночью мне позвонила Гарриэт. Она сказала, что Мерфи жив. Она получила от него телеграмму о том, что были какие-то трудности, но он возьмет отпуск и приедет.

— Он что, уже убежал? Откуда телеграмма?

— Из Сьюдад-Трухильо.

— Ты ему ответила?

— Не хотела без твоего ведома.

— Ладно, не отвечай ему. Жди меня. Жди терпеливо и ничего больше не делай.

— Ты думаешь, он не приедет?

— Я думаю, что я не ясновидец. Я могу задержаться в Нью-Йорке еще день-два.

— Я тут с ума сойду, Майк!

— Ничего, держись. Сиди тихонько и жди.

— Ты думаешь, кто-нибудь другой послал телеграмму от его имени? Но это исключается, он сам послал эту телеграмму. О встрече в Майами знали только он да я — и никто больше. И он бы им этого не сообщил. Помни, Майк, это единственное, за что я могу поручиться.

— Хорошо, Гарриэт. Больше не звони ко мне, жди терпеливо, больше ничего не могу тебе посоветовать.

— Ты будешь его искать, Майк? Найдешь его?

— Конечно…

Я поговорил с Бисли, сказал ему о телеграмме Мерфи. Сказал также, что считаю это каким-то ходом в игре, но не могу понять, в чем тут дело. Бисли спросил:

— Хочешь помочь Гарриэт?

— Да. Она заслужила, чтобы я ей помог. Фрэнк, а что, есть новости?

— Одна новость. Сенатор Флинн умер… Что, тряхнуло тебя?

— Я знал, что его убьют. Как это случилось?

— Наверно, так же, как с его дочерью.

— Дома?

— Нет, на Мэдисон-Сквер, средь бела дня. Врачи утверждают, что это было кровоизлияние в мозг во время приступа астмы. Что-то в этом роде. Но мы знаем, что кто-то остановил его машину, сел туда на мгновение и сейчас же вышел. Он сразу затерялся в толпе, и люди из охраны Флинна его не нашли. Все произошло молниеносно.

— В газетах сообщат, что это кровоизлияние и приступ астмы?

— Таково заключение врачей.

— А твое?

— То же, что и в случае с Лореттой… Майк, приходи ко мне на работу завтра в одиннадцать. Я приготовлю документы.

— Какие документы?

— Узнаешь завтра в одиннадцать.

Генерал Эспайат сказал полковнику Аббесу:

— Генералиссимус обеспокоен оборотом, который приняло дело Галиндеса и этого летчика, как его там…

— Мерфи, господин генерал.

— Дело Галиндеса закрыть, все документы уничтожить. Чтобы никаких следов. Сделать это ночью. Как обстоит с Мерфи?

— Я велел освободить его из тюрьмы, господин генерал. В Штатах пошли слухи о его смерти. Конгресс создал специальную комиссию, которая будет заниматься этим делом.

— Знаю. Генералиссимус вынужден был дать согласие на прибытие этой комиссии в нашу страну и поручил мне курировать все это дело.

— Мы опровергнем слухи о смерти Мерфи, господин генерал?

— Нет.

— Прелестно. Но он на свободе, господин генерал. Разумеется, под наблюдением. Если мы покажем его комиссии, Белый Дом осмеют. Так я думаю.

— Это не имеет значения. Я желаю, чтобы эти слухи поддерживались. Прошу не спорить со мной. Поручите это сложное дело Тапурукуаре, он будет руководить операцией. Он же будет моим связным в переговорах с комиссией, он это отлично сделает. Выполняйте.

Полковник Гарсиа Аббес сообщил майору Паулино:

— Генералиссимус лично поручил дело Мерфи генералу Эспайату. Тапурукуара уладит дело Мерфи. Слухов о его смерти опровергать не нужно. Мерфи напуган, он захочет бежать. Надо ему помочь.

— Понимаю, господин полковник. У нас есть рапорт, что Мерфи спрашивал недавно Монику Гонсалес о возможности побега.

— Прелестно. Пускай Моника ему объяснит, куда и как можно бежать. Вы отвечаете за пробную разработку.

Майор Мигель Анхель Паулино позвонил капитану де ла Маса:

— Октавио, Моника Гонсалес устроит Мерфи побег. Займись деталями, договорись с Тапурукуарой. Он будет проводником Мерфи. Генерал Эспайат назначил его руководителем операции. Позвони сейчас же Монике. Пускай примет Мерфи и устроит ему побег.

— Разрешите сказать одно слово… — начал де ла Маса.

Но майор положил трубку. Никакое слово не могло уже ничего изменить.

В одиннадцать утра я пришел к Бисли. Он проводил меня в кабинет. Там уже сидел седой мужчина с высоким лбом и глубоко запавшими глазами.

— Мистер Даниэль Этвуд, член комиссии по делам Латинской Америки, — сказал Бисли, а потом назвал мое имя.

— Мистер Уинн, — сказал Даниэль Этвуд, — у нас мало времени. Скажу вам вкратце, о чем речь. Конгресс решил создать специальную комиссию, которая, независимо от действий полиции и разведки, расследует дело о похищении доктора де Галиндеса, об исчезновении американского летчика Джеральда Лестера Мерфи и о смерти сенатора Флинна.

— Что касается Мерфи, — сказал я, — то я имею точные сведения, что он жив.

— Я этого не знаю, — вмешался Бисли. — Но знаю наверняка, что он должен погибнуть. Аббес не выпустит его из Доминиканской Республики.

— Ты знаешь больше, — сказал я.

— Немногим больше. Его почти два дня держали в тюрьме, чтобы припугнуть. Но он стоял на своем — разрыв контракта и отъезд. За ним постоянно следят. Возможно, его снова арестуют.

— Сведения надежные?

— От нашего агента из Сьюдад-Трухильо. Он с ней виделся, спрашивал, можно ли оттуда бежать, но она ничем не могла ему помочь. Вот и все, что она нам сказала.

— Если за ним следят, он провалил вашего агента.

— Полиция знает, что они знакомы. Она сказала полиции, что Мерфи пришел переспать с ней и что она его прогнала. Они к ней претензий не имеют.

— Чего вы хотите от меня?

Этвуд сказал:

— Государственный департамент получил сообщение от матери Мерфи о том, что ее сын, несмотря на обещание, не приехал. Он предостерег ее, что такое может случиться и что тогда она должна будет обратиться в государственный департамент. Ночью ей позвонила невеста сына — Клэр, спрашивала, приехал ли он. Поговорив, они послали телеграммы в Государственный департамент. Наш посол в Сьюдад-Трухильо сегодня же вмешается в дело. А потом этим будет заниматься наша комиссия.

— Чего вы теперь ждете? Официального сообщения о смерти Мерфи?

— Я предполагаю, — сказал Бисли, — что его уже нет в живых. А, может, его убьют в ближайшее время. Ждем сообщений в прессе. Тогда комиссия начнет действовать официально.

— И вы должны помочь комиссии, — вмешался Этвуд, — Конкретно — мне. Я не разбираюсь в интригах полиции и разведки. Мне порекомендовали связаться с нашим экспертом — майором Бисли. Мистер Бисли считает, что без вашей помощи ничего мы там не добьемся.

— Я должен ехать официально, как следователь?

— Нет, Майк, — сказал Бисли. — Ты поедешь как историк искусства. Вот твой паспорт. Будешь вести расследование самостоятельно, будто бы нанимая людей для археологических изысканий, покупая необходимое снаряжение и складывая его в посольстве, которое патронирует исследовательские работы нескольких наших университетов. Там уже предупреждены, что вскоре прибудет известный ученый, профессор Олджернон де Кастельфранко, личный друг самого Трухильо. Ты появишься там в качестве его ассистента.

— Профессор об этом знает?

— Он знает столько, сколько нужно, чтобы не засыпать тебя, если их полиция начнет проверку. Мы сказали профессору, что вышлем заранее человека, который подготовит на месте все для изысканий.

— На кого я могу рассчитывать в Сьюдад-Трухильо?

— Там есть несколько надежных людей. Но это дело приобретет такой резонанс, что им сможет заниматься лишь кто-то совсем новый, со стороны, — вот так, как ты. Зайди будто бы случайно в ночное кабаре «Гавана» и осторожно установи контакт с танцовщицей, о которой я тебе говорил; ее зовут Моника Гонсалес. Хозяин этого заведения, мулат, работает на их полицию: будь осторожен. После выступления Моники спроси его, кто эта красавица, попроси, чтобы он тебя с ней познакомил. Ну, в остальном ты сам разберешься. Больше ни с кем мы тебя связать не можем.

— Я заеду в Майами и встречусь с Гарриэт. Выпытаю все, что она знает о Мерфи и Галиндесе. Как тебе это передать.

— Я дам тебе фамилию и адрес человека в Майами, которому ты все немедленно перескажешь. Гарриэт должна оттуда уехать как можно скорей и как можно дальше. Помоги ей в этом. Они уже знают ее адрес из телеграммы Мерфи. Потом полетишь в Сьюдад-Трухильо… Мистер Этвуд, вы уже собираетесь уходить? Майк, ты останься, мы должны обсудить детали.

Даниэль Этвуд встал и протянул мне руку.

— Рассчитываю на вашу помощь. Не представляю себе, как смогу работать без вас, хотя в составе комиссии есть ценные специалисты.

— Я тоже рассчитываю на вас, — сказал я, — Надеюсь, что члены комиссии, те специалисты, о которых вы упомянули, и я найдем кое-что в Доминиканской Республике. Но опасаюсь, что материал, который мы соберем, может привести к тому, что все это дело прекратят. Если б я не рассчитывал на то, что вы будете этому противодействовать, я не согласился бы ехать.

— Я своего отношения к делу не изменю. Варварские зверства доминиканского правительства — как это иначе определить? — вызывают у нас не только негодование, но и тревогу за дальнейшие судьбы американских государств. Я доведу это дело до конца.

— Если только вас не отзовут… Все может случиться…

Пока Бисли провожал Этвуда, я заглянул в паспорт.

Теперь меня звали Андреа Кастаньо.

Я долго разговаривал с Бисли о делах, касающихся моего пребывания в Доминиканской Республике. У него был громадный опыт, он в совершенстве знал тактику разведывательной работы.

Под конец Бисли сказал:

— Слушай, Кастаньо. С утра начнется переселение душ, метаморфоза, и Майк Уинн временно перестанет существовать, превратится в Андреа Кастаньо. Берегись, чтобы ничем не обнаружить себя перед теми, кто убил Лоретту, Флинна, Галиндеса и многих других. Мы знаем, что их убили члены тайной организации, объединяющей всех диктаторов мира, даже Франко и, возможно, Чан Кайши. Их главная база находится в Сьюдад-Трухильо. Называется эта организация «Союз Белой Розы». Я еще не сказал тебе, — добавил он после минутного молчания, — Что в автомобиле Флинна, около его трупа, нашли лепесток белой розы. Так же, как в ящике с песком, где лежало тело Лоретты.

Часть вторая Император Карибских островов

Я прилетел в Майами.

— Джеральд не приехал, — сказала Гарриэт, — и ни строчки не написал… Его еще можно спасти?

Такими словами она приветствовала меня в Форт-Лодердейле.

— Сейчас мы будем пытаться спасти то, что еще не попало к ним в лапы, Гарриэт. То есть тебя. Немедленно собирайся, мы уезжаем отсюда. Кстати, вы с Джеральдом явно не знаете Майами: в такое время Форт-Лодердейл не слишком подходящее место любовных свиданий.

В гостинице я взял напрокат автомобиль, и мы поехали в Палм Бич. Зимний сезон еще не начался, и я без труда снял для Гарриэт комнату в маленьком пансионате «Атлантида».

Гарриэт до сих пор имела представление только о городе Майами — торговом центре и коммуникационном узле Флориды с огромным аэродромом. Поэтому было решено, что я покажу ей побережье от Палм Бич до ультрамодного Майами Бич. На этом отрезке протяженностью в семьдесят миль за последние годы возникло десятка два приморских городков, самыми значительными из которых являются: Брайни Бризес, так называемый «город на колесах», Делрэй Бич, чаще всего посещаемый артистами и писателями, Форт-Лодердейл, облюбованный спортсменами, и Голливуд, заимствовавший свое название от известной калифорнийской страны кино — Голливуда и населенный главным образом военными.

Мы проезжали все эти места в молчании; я просто хотел развлечь Гарриэт видом прекрасных пейзажей и ярких красок. Около Голливуда мы свернули с шоссе 140 и поехали по параллельной автостраде № 1, одной из старейших дорог в Штатах. Это главная магистраль, соединяющая Флориду с Севером; длина ее три тысячи миль, на некоторых участках она расширяется, образуя шесть дорожек, разделенных густым кустарником.

Мы миновали Галанддрэйл и поехали по самому красивому участку дороги, Бискай-Бульвару, ведущему в центр Майами. Я остановил машину у входа «Эверглэйдс Отель» с огромной стеклянной, ярко освещенной башней на плоской крыше.

Я пригласил Гарриэт поужинать. Усевшись за столик, заказал вина и устриц. Гарриэт почти не притронулась к тарелке: она Устала после долгой поездки, кроме того, ей необходимо было задать мне множество вопросов, на которые я не в состоянии был ответить.

Она рассказала обо всем, что узнала от Мерфи относительно похищения Галиндеса. Эти сведения, по указанию Бисли, я должен был передать его человеку, остановившемуся в той же гостинице.

Так я узнал о встрече в каком-то баре с рыжим парнем, предложившим Мерфи перевезти тяжелобольного в другой город, название которого тогда не было упомянуто. Я узнал о найме самолета в Линдене и о том, что Джеральда разыскивал некий Освальд Тен и был за это убит; я узнал о посадке на аэродроме Лантана, где Мерфи пополнил запас бензина и где к нему присоединился доминиканский летчик де ла Маса. Я узнал о катастрофе в Сьюдад-Трухильо и о санитарной машине, которая увезла Галиндеса, доставленного в багажнике. На время полета его, видимо, усыпили и связали, а в рот засунули кляп. Но в каком месте Мерфи принял на борт больного, где ждал людей, которые привезли его в санитарной карете, Гарриэт не знала или не помнила. А это было тем важнейшим звеном, которого недоставало, чтобы напасть на след центра агентов Трухильо в Нью-Йорке, на след убийц Лоретты Флинн, ее отца и многих других…

— Не помню я, не знаю, где Джеральд ждал Галиндеса, может быть, он мне об этом и не рассказывал, — твердила Гарриэт.

Мы договорились, что она останется ночевать в гостинице, а утром отвезет взятый напрокат автомобиль, вернется в пансионат «Атлантида» в Палм Бич и там будет ждать известий от меня или от Бисли, которому я еще отсюда дам телеграмму с ее новым адресом.

— А ты? — спросила Гарриэт.

— Через два часа я должен быть на аэродроме.

— Ты полетишь в Сьюдад-Трухильо?

— Да. Но помни, об этом никто не должен знать.

— Господи, только найди мне Джеральда, умоляю тебя, Майк… Если ты отыщешь его, я сделаю все, что ты захочешь. Ты единственный мужчина на свете, с которым я согласилась бы ему изменить…

— До сих пор я получал гонорары только в долларах или вообще от них отказывался, — сказал я.

Она нагнулась и поцеловала меня в щеку.

— Ты прелесть, Майк.

— Не такая уж прелесть, если ты меня бросила.

— Ты знаешь, почему это произошло, Майк. Не говори так.

— Хорошо, больше не буду… А за меня ты не беспокоишься? Не боишься, что меня там прикончат?

— Страшно боюсь, но я не хотела тебе этого говорить.

— Если б я попал в такой же переплет, как по-твоему, Джеральд стал бы меня разыскивать?

— Он совсем другой человек, более рассудительный…

— Неплохо, однако, иметь среди своих знакомых одного менее рассудительного…

— Не говори так!

— Хорошо. Мне пора. Не уходи отсюда, Гарриэт, я договорюсь относительно номера. И сразу же ложись спать.

— Я не засну, Майк. Мне хотелось бы остаться с тобой здесь, в этом светлом зале на всю ночь…

— Ты бы соскучилась, Гарриэт. Мы не нашли бы теперь, о чем так долго разговаривать.

Через минуту Гарриэт спросила:

— Ты не ревнуешь к Джеральду?

— Ревность выдумана для таких «порядочных» щенков, как Джеральд. Я не ревную. Здесь что-то иное.

— И ты уже меня не любишь?

— Это не имеет значения.

— Может быть, ты полетишь завтра? Отсюда часто улетают самолеты в Трухильо…

— Нет.

— А если бы я согласилась провести с тобой всю ночь?

— Ты замучила бы меня рассказами о Джеральде.

— Тебя раздражает моя любовь к Джеральду? Наша любовь?

— Это очень скучная любовь. Такой любви всюду полно, куда ни глянь. Мне уже тошно смотреть на нее.

— И все потому, что я сказала тебе, что Джеральд — порядочный парень?

— Может, и поэтому.

— Но ты тоже очень порядочный, может быть, даже более…

— Ничуть, Гарриэт.

— Ты не веришь мне?

— Пойдем к портье, я закажу тебе номер. Мне нельзя опаздывать на аэродром.

— Я у телефона, — сказал Октавио де ла Маса. — Кто говорит?

— Тапурукуара. Я должен был позвонить.

— Где янки?

— Сидит у Моники Гонсалес. Они ждут гитариста. Ты знаешь.

— Хорошо. Бери машину и двух человек и ждите на ближайшем углу. Когда янки выйдет от Моники, она сразу же нам позвонит, а гитарист проводит его к вашему автомобилю.

— А дальше что?

— Дальше, как всегда… Машина должна довезти янки и еще двух беглецов до гаитянской границы. Ты поедешь с ними как проводник и займешься этим «дальше». Мы не хотим ничего больше знать о янки, пусть удирает.

— Сделать так, как ты говорил, когда янки вышел из тюрьмы? — спросил Тапурукуара. — Именно так?

— Делай так, как полагается. Полковник Аббес все поручает тебе. Все до конца, потому что еще могут возникнуть некоторые осложнения. Я вздохнул с облегчением, когда он мне сегодня сказал, что делом янки займется Тапурукуара. Генерал Эспайат приказал передать это в твои руки.

— Дерьмо, — выругался Тапурукуара. — Всегда самые скверные дела достаются лучшему среди вас.

— Что еще скажешь? Немедленно бери машину с беглецами… Что ты говоришь?

— Дерьмо, — повторил Тапурукуара. — Не понимаешь? Дерьмо, вот все, что я могу сказать.

— Тапурукуара, — сказал Октавио, — ты стар, как мир, и многое повидал. Если хочешь увидеть еще больше, делай, что тебе приказывают.

— Я-то, пожалуй, увижу больше, чем ты, — буркнул Тапурукуара и повесил трубку.

О Тапурукуаре говорили, что он стар, как мир. Его сухое, опаленное солнцем лицо словно было прикрыто плотно прилегающей к коже вуалью, сотканной из мелких морщинок. Казалось, эта сетка скрывает и его глаза — круглые, темные, пронзительные и старые, как глаза двухсотлетнего карпа.

Он считал себя аристократом Ла-Эспаньолы, называемой также Испаньолой, или островом Гаити. Доминиканцы отказались от последнего названия, поскольку его приняло соседнее с их республикой государство. Тапурукуара утверждал, что его род происходит по прямой линии от истребленного индейского племени Таинос Аравакос, которое в 1492 году приветствовало Христофора Колумба, высадившегося на извилистом берегу богатого острова. Это был первый клочок Нового Света, на который ступила нога отважного мореплавателя, оказавшегося предвестником страшной резни, жертвой которой впоследствии стали почти все туземцы.

Тапурукуара презирал цветных «полукровок», населяющих Доминиканскую Республику и Гаити. Мулатов он называл «ублюдками белых завоевателей» — испанцев и французов, прижитыми с привезенными из Африки черными невольницами.

О креолах Тапурукуара мог рассказать еще более давнюю историю. Когда в XVIII веке морские пираты, флибустьеры, свирепствовавшие в водах Карибского моря, обосновались на Ла-Эспаньоле, назвав этот, к тому времени уже безлюдный и пустынный клочок земли, островом Сан-Доминго, французское правительство признало остров своей колонией. Сделав этот шаг, правительство послало истомившимся без женщин флибустьерам проституток, схваченных прямо на парижских улицах или извлеченных из тюрем и тайных публичных домов. Они-то и стали родоначальниками чванливых креолов.

Тапурукуара настолько хорошо знал историю острова, что вполне мог бы читать лекции в крупнейших учебных заведениях. В его воображении возникали такие яркие картины прошлого, что он считал себя свидетелем всех великих событий в истории Ла-Эспаньолы, разыгрывавшихся на протяжении последних столетий. Например, он говорил, что помнит, как в XVIII веке креолы послали свои пиратские фрегаты в Африку за черной слоновой костью — за неграми. Тысячи черных были убиты на своей земле, остальных заманили на корабли. Половина живого товара умирала в темных трюмах, а те, кому удавалось доехать, погибали на креольских гасиендах и плантациях, либо кончали жизнь самоубийством. До самого конца XVIII века корабли привозили из Африки, все новые и новые группы невольников. В то время юго-восточная часть острова еще принадлежала испанцам, и неграм там жилось лучше. Они спали подле очагов своих хозяев, ели с ними за одним столом.

— В 1791 году, — рассказывал Тапурукуара, — мы восстали против рабства. Год спустя завязалась война между испанской и французской частями острова, и тогда-то вместе со всей огромной армией на сторону испанцев перешел негритянский генерал Туссен-Лувертюр, ставший впоследствии президентом острова; позже он был обманут Наполеоном, который отправил генерала во францию на фрегате «Герой» и приказал убить его в тюрьме крепости Жу.

— Я все это помню, — говорил Тапурукуара так убежденно, что многие считали, будто ему действительно не меньше пятисот лет, и прожить так долго он умудрился при помощи знахарского снадобья, известного якобы лишь индейцам истребленного племени Тайное Аравакос. — Я помню восстания, мятежи и интервенции. Я помню, как негры выступили против армии Наполеона, и обе стороны пели «Марсельезу»… Тридцать шесть тысяч наполеоновских солдат скосила желтая лихорадка, а из шести тысяч польских легионеров мы выпустили отсюда только триста человек, четыреста осели у нас, остальные погибли… Еще я помню, как в 1803 году последние французы удирали на английских кораблях… А потом, уже в.1844 году, произошел раздел Ла-Эспаньолы на две республики — Гаити и Доминиканскую Республику.

Когда в 1916 году президент США Вильсон, подстрекаемый государственным секретарем Лансингом, послал на Ла-Эспаньолу морскую пехоту, Тапурукуара стал тайным агентом руководителя этой экспедиции, прославившегося своими зверствами капитана Г. С. Кнаппа. И, таким образом, он, потомок законных хозяев этой земли, неожиданно получил возможность отомстить за своих предков, вырезанных испанцами, за массовые убийства, совершенные французами, за мучения и издевательства, которые приходилось выносить уцелевшим индейцам со стороны креолов, метисов и мулатов…

И Тапурукуара стал безжалостным мстителем: он выслеживал, доносил, убивал собственноручно. Он представлял доказательства, на основании которых оккупационные власти обрекали людей на смерть, ссылку, многолетнее заключение. Для него не имело значения, против кого, за что или во имя чего бороться. Находясь под защитой правительства, Тапурукуара получил возможность легально преследовать потомков завоевателей, которые стерли с лица земли индейское племя Тайное Аравакос.

Он служил в штабе экспедиции США до самого конца, 8 течение всех восьми лет американской оккупации, вплоть До 1924 года. Там он впервые познакомился с одним из членов семьи Трухильо, дядей Рафаэля по имени Теодуло Пиньо Шевалье. Этот приятель Тапурукуары, профессиональный шулер, служил переводчиком в разведке американских интервентов.

Тапурукуара прочел почти все книги, конфискованные доминиканской полицией и преследуемые цензурой Трухильо. Автор одной из запрещенных публикаций, американский журналист Уильям Крем, так писал о старом знакомом Тапурукуары — дядюшке Трухильо и его племяннике:

«Дядя Теодуло устроил Рафаэля Трухильо в созданную американцами национальную гвардию. Рафаэль был человеком ловким и грубым, с юных лет привыкшим командовать окружающими. Не прошло и года, как он стал старшим сержантом, и все это время он ревностно преследовал партизан, борющихся с оккупантами. Тогда-то он и получил практическую подготовку — понял, каким способом можно обуздать народ, которому вскоре пришлось нести бремя его тирании. После ухода американцев в 1924 году он уже был полковником и скоро стал командующим армией».

Так писал Уильям Крем. Но Тапурукуара лучше, чем Крем, знал, почему Трухильо так быстро сделал карьеру, почему его вскоре назначили начальником штаба, главным шефом полиции, повысили до ранга бригадного генерала, и почему в 1930 году он оказался единственным кандидатом на пост президента Доминиканской Республики. Тапурукуара стал свидетелем этой блестящей и удивительной карьеры.

В глазах скептического индейца Трухильо продолжал оставаться племянником профессионального шулера и сыном конокрада, изъеденные сифилисом останки которого покоились в подвалах собора Санто-Доминго рядом с прахом Христофора Колумба; Трухильо был для него всего лишь наглым авантюристом, который, воспользовавшись поголовной безграмотностью доминиканцев, с помощью самых беспощадных, поистине драконовских мер вознесся на вершину власти, более безграничной, чем абсолютизм императоров и самодурство феодалов. «Каждая ступенька, ведущая Трухильо к власти, обагрена кровью», — писали в своих книгах и брошюрах доминиканские эмигранты, но эти обвинения было нелегко проверить. Тапурукуара же знал, какие страшные события сопутствовали быстрому продвижению Трухильо.

Он знал жизнь Трухильо, как свою собственную, и мог восстановить ее в памяти с самыми поразительными подробностями. Цинизм и хитрую откровенность Тапурукуары приходилось терпеть, потому что он был неизменным «пистольеро» Трухильо. Старый индеец выполнял самые трудные и рискованные задания. Если не удавалось провести какую-нибудь диверсию или покушение, если раскрывалось убийство доминиканского эмигранта, или заграничная пресса раскапывала подробности, компрометирующие режим Трухильо, полковник Аббес говорил: «Жаль, что мы не послали туда Тапурукуару». Тапурукуара был незаменим, и никто не смел его тронуть, несмотря на порой открыто проявляемое им презрение к тем, кто разделил между собой вырванную у индейцев Ла-Эспаньолу.

И на сей раз, поскольку дело Мерфи принимало опасный оборот, пришлось обратиться к Тапурукуаре.

Получив задание от де ла Маса, Тапурукуара направился в управление полиции.

Войдя в кабинет майора Паулино, он сообщил, что уезжает на черном «паккарде» со специальным поручением; ему нужны шофер и еще два человека, но такие, подчеркнул он, чтобы не очень смахивали на профессиональных убийц.

— Всего вас будет четверо, — сказал майор. — Зачем так много?

— Внешнее оформление предопределяет успех, — ответил Тапурукуара.

С аэродрома Дженерал Эндрьюс я попросил отвезти меня в гостиницу «Космос». От Бисли я знал, что там живет Мерфи. Живет? Скорее, жил.

В холле меня встретил метрдотель, сверкая двумя рядами вставных белоснежных зубов, и вместе со мной подошел к конторке портье.

— Вы из Соединенных Штатов? — спросил он.

Я сказал, что приехал из Чикаго. Он попросил документы. Когда я вручил их ему, он велел записать в регистрационной книге: Андреа Кастаньо, откуда прибыл, номер паспорта, номер визы, на сколько времени приехал… Я решил, что, очевидно, в Доминиканской Республике объявлено чрезвычайное положение, поэтому они проводят такую проверку.

— Кто вам рекомендовал мой отель, мистер Кастаньо?

— Я выбрал его по справочнику — название понравилось. А вы хотите предложить мне какой-нибудь другой?

— Я счастлив, что вы будете здесь жить, для нас это большая честь. В «Космосе» останавливаются главным образом приезжие из южных стран, но только очень богатые люди, избранное общество, уверяю вас. Бог милостив к нашей гостинице.

— А из Северной Америки здесь никого нет? — спросил я.

— Есть три джентльмена с Севера. Два торговых представителя восточно-азиатской транспортной компании и очень симпатичный американец, летчик, работающий на наших воздушных линиях.

Я сказал, что такое общество меня вполне устраивает. В Сьюдад-Трухильо я приехал надолго и буду рад встрече с земляками. Нельзя ли меня посадить во время обеда с ними за один стол?

Я изо всех сил старался скрыть удивление. Значит, Мерфи еще здесь? Он жив, его не арестовали? Может быть, он договорился с полицией? Эта невероятная новость сбила меня с толку.

— Два джентльмена из восточно-азиатской компании пользуются нашим рестораном, а мистер Мерфи здесь только завтракает, да и то у себя в комнате. Жаль, потому что он очень симпатичный человек. Его покровитель, святой Джеральд, приносит ему счастье, и он же привел его в нашу гостиницу.

— Он у себя? — с безразличным видом спросил я.

Метрдотель взглянул на доску с ключами.

— Да. Вот его машина, роскошный «ягуар», видите? — он указал в окно холла на белый автомобиль. — Стоит перед домом. Мистер Мерфи, — он оскалил в усмешке зубы, — как ребенок, не может нарадоваться на свою машину — он никогда не ставит ее в гараж, хочет, чтобы ею все любовались. Вы, северяне, очень ребячливы; впрочем, это приятная черта.

Сморщенный, как сушеная слива, неподвижный портье вынул изо рта костяную зубочистку и взглянул на моего собеседника.

— Мистер Мерфи ключа не отдал, но, мне кажется, он ушел, — сказал по-испански.

— И вы молчите? — воскликнул пораженный метрдотель. — И я ни о чем не знаю? Зады у вас к стульям приросли, что ли? Банда вонючих лентяев!

Внезапно он повернулся в мою сторону.

— Вы знаете испанский?

Я беспомощно развел руками: — Ни слова.

— Как только этот тип поднимется наверх, немедленно соедини меня с сеньором де ла Маса. Нет, погоди. О, небо! Соедини меня с дежурным по третьему этажу. — Он опять поглядел на меня. — Простите, одну секундочку, мистер Кастаньо… — произнес он по-английски.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — ответил я и уселся в кресло в глубине холла.

Метрдотель схватил телефонную трубку:

— Нино, ради бога, проверь, у себя ли мистер Мерфи?

После небольшой паузы он снова заговорил:

— Ключ внутри? Возьми свой и открой дверь. Перекрестись и погляди, что там делается.

— Идиот, — дожидаясь ответа Нино, набросился он на портье, — паршивый осел святого Лойолы! Тебе известно, чем это может кончиться? И не рассчитывай на чудо! Ты, грязный подонок, будешь гнить в тюрьме, а не я. Знаешь, что я могу про тебя сказать? Что ты был в сговоре с этим типом, понимаешь? Когда он уходил, ты молчал, потому что вы с ним заодно. Вот как я могу с тобой разделаться!.. Святая Мария и ее благословенный покровитель Иосиф не позволят, чтобы я один за все расплачивался. Я слежу за тем, что мне приказано… А ты, гаитянская дрянь, вонючая падаль, на которую даже стервятник не польстится, аргентинская гнида…

Проклятия усложнялись, становились все изощреннее, однако портье, очевидно, привыкший к терминологии и южному темпераменту своего шефа, сидел неподвижно, ковыряя в испорченных зубах костяной зубочисткой.

— Что? — закричал в трубку метрдотель. — Его нет в номере? Ты все обыскал? А ключ был в замке и дверь захлопнута? О! — завопил он. — Пусть вскроются раны Иисусовы! Пусть скрючит от ревматизма суставы всех святых! Пусть дикий торнадо сдвинет высочайшие вершины Сьера-де-Монте-Кристи и обрушит их на набитую дерьмом голову этого дурня! — ткнул он телефонной трубкой в равнодушное лицо портье, вытирающего костяную зубочистку об отворот форменной куртки. — Займись этим джентльменом, — указал он на меня и выбежал из холла.

— Что случилось? — спросил я портье.

В ответ тот постучал зубочисткой себя по лбу.

— Он слегка тронутый… — сказал портье и, посмотрев на план гостиницы, добавил: — Я вам дам прекрасную комнату на втором этаже, ее вчера освободил начальник штаба армии сеньора Перона. Я хотел сказать: бывший начальник штаба, бывшей армии, бывшего сеньора Перона. Что вы будете у нас делать?

Я объяснил, что являюсь ассистентом известного археолога и историка искусства доколумбовской эпохи профессора Олджернона де Кастельфранко, и попросил портье, чтобы тот приготовил для меня адреса фирм, торгующих археологическим и туристическим снаряжением. Кроме того, я спросил, через какое бюро можно нанять около тридцати рабочих, необходимых для организации экспедиции профессора Кастельфранко.

— Ваша помощь, — добавил я, — значительно облегчит мне подготовительную работу, — При этом я положил на стол двадцать песо.

Портье внимательно меня слушал. Увидев деньги, он проворно сунул их в маленький ящичек.

— Хорошо, пожалуйста, — сказал он, — я приготовлю вам такой список. Меня это очень интересует. Наверно, профессор надеется сделать какие-нибудь открытия?

— Профессор Кастельфранко уже изучал кубинские раскопки и уверен, что найдет у вас следы влияния культуры майя и ацтеков. Ла-Эспаньола, вероятно, находилась в сфере мексиканской цивилизации в период ее наибольшего расцвета от 1500 года до нашей эры до 1500 года нашей эры.

Портье указал зубочисткой на огромный портрет Трухильо.

— Стало быть, его интересует цивилизация, возникшая за три с половиной тысячи лет до начала эры Трухильо.

— Около того, — сказал я. — Но ни у нас, ни в Мексике не признают календаря, созданного генералиссимусом Трухильо.

Портье понимающе подмигнул.

— Смешно это, верно?

— Что смешно? — переспросил я.

— Кажется, у вас есть чувство юмора, — ответил он, понижая голос и делая вид, будто подозрительно оглядывается по сторонам.

Я понял, что все это он проделывает с чисто провокационной целью.

— Я никогда не нахожу ничего смешного в обычаях и правилах, установленных в какой-нибудь стране. Сюда я приехал как ученый, а не как политический обозреватель или корреспондент Ассошиэйтед Пресс. Существуют племена, в которых хозяин дома, приютивший на ночь чужого человека, кладет его в постель с собственной женой или дочерью. В японских гостиницах горничные купают постояльцев. Я не вижу в этих обычаях ничего смешного.

— Вы, должно быть, начитались всякой всячины о нашей стране? Некоторые слухи преувеличены, но в целом, в общих чертах…

— Поверьте, — ответил я, — меня гораздо больше интересует культура, существовавшая до Колумба. Три тысячи лет назад тоже были политики и тираны, совершались убийства из-за угла и заключались военные союзы, на сцене появлялись завоеватели, честолюбивые генералы и ограниченные правители. И что от них осталось? Ничего. Со времен же культуры тотомаков сохранились великолепные скульптуры, ничуть не изменившиеся за тридцать веков. А что осталось от культуры гитлеризма? Мусор, барахло. И именно по ним будут когда-нибудь оценивать его время.

— Все это верно. Однако, судя по вашим словам, вы намекаете, что от эры Трухильо тоже останется один мусор.

— Я не знаю вашего современного искусства.

— Наши произведения искусства и смотреть противно, и читать невозможно. Верно?

Он, несомненно, пытался меня спровоцировать. Я ответил:

— Это ваше внутреннее дело. Наш президент не вмешивается в искусство, потому что разбирается в нем не больше, чем обычный дилетант. Он и не пытается выступать в роли эксперта: у него нет никакого желания стать посмешищем.

— А Трухильо стал посмешищем. Вы это хотели сказать?

— Я хотел сказать и повторяю беспрерывно с самого начала нашей интересной беседы, что меня занимает исключительно существовавшая до Колумба цивилизация, охватывающая культуру стольких различных родов, племен и народов, что даже пятисот лет жизни не может хватить для ее познания. У меня нет времени заниматься политикой или рыться в необъятной свалке современного искусства. Только это я и хотел сказать.

Из Управления полиции они поехали на черном «паккарде» на Пласа-дель-Конгрессо и остановились в боковой улице. Полицейскому, стоящему там на посту, велели отойти. На Пласа-дель-Конгрессо жила Моника Гонсалес, и из ее квартиры гитарист с квадратной челюстью должен был привести Мерфи. Но прошел час, а Мерфи все не было.

Шофер, не переставая, ругался: слишком долго приходится ждать. Тапурукуара только усмехался. Всем этим людям, с которыми он работал, никогда не хватало времени, вечно они спешили. Куда? Зачем? Вот он при любых обстоятельствах оставался совершенно спокойным, никогда не выходил из себя. Человеку, который знал так много, как он, не могло быть скучно. И Тапурукуара снова и снова принимался систематизировать события, отбрасывая подробности, потерявшие с годами значение.

— Такому старику, как ты, — сказал шофер, — всегда все безразлично. Вот ты и можешь спокойно ждать.

Ему действительно все было настолько безразлично, что он даже не счел нужным ответить шоферу. Он сидел возле него, завернувшись в грубое одеяло, и предавался размышлениям…

Он был старый, как мир, и, как говорил о нем полковник Аббес, не менее растленный. Но он был кем-то, он мог бы быть сегодня вождем своего племени, если бы оно существовало. Аббес же был никем, и лишь доминиканский режим сделал его кем-то, дав ему деньги и власть над людьми. Только таким образом Трухильо получил полную власть над Аббесом, превратив его в фанатичного приверженца «божества».

А Тапурукуара знал, как генералиссимус стал божеством.

— Их еще нет, — сказал шофер. — Так и ночь кончится, а они не придут. В карты небось играют, или еще чем занимаются… Может, ты их оттуда вытянешь?

Тапурукуара не шевельнулся. Он думал о том, как создавалось божество.

…24 октября 1891 года на южном берегу острова в нищей деревушке Сан-Кристобаль, названной впоследствии вторым Вифлеемом, родился Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина. Он был четвертым из одиннадцати детей доминиканского крестьянина, который промышлял воровством скота, а в конце жизни стал скромным почтовым служащим. От Рафаэля никто не ждал ничего хорошего. Одно время он пас коров, потом отирался в портах, работал ночным сторожем. Шестнадцати лет он научился читать и писать, и тогда отец решил обучить его профессии телеграфиста. Но это занятие пришлось Рафаэлю не по вкусу, и он в течение некоторого времени служил разносчиком телеграмм, пока не попал в тюрьму за подлог. Несколько лет спустя он появился на большой сахарной фабрике в роли начальника частной полиции хозяина.

Рафаэль Леонидас был ровесником Тапурукуары. В 1916 году, когда на Сан-Доминго высадилась американская морская пехота, ему было двадцать пять лет.

Армия США прибыла на остров в соответствии с заключенным в 1907 году с Доминиканской Республикой соглашением, по которому Штаты получили право финансового контроля и организации военной интервенции. Поскольку Республика перед уплатой своих американских долгов сделала кое-где новые займы, появился предлог для оккупации острова. Американцы, на деле заботясь о сохранении собственных капиталовложений, заявили: «Мы пришли научить вас демократии».

А Тапурукуара помнил, как в 1801 году на том же самом острове, окутанном дымом пожаров и залитом кровью, две стоящие лицом к лицу армии бросились в атаку с пением «Марсельезы»…

В 1916 году он поступил в распоряжение капитана Г. С. Кнаппа. Почти в тот же день безработный пастух и бродяга Рафаэль Леонидас Трухильо при посредничестве своего дяди Теодуло Пиньо Шевалье встретился с майором Мак Лином и был принят к нему на службу; в возглавляемых майором карательных экспедициях, действовавших на западе Эспаньолы, он принимал участие в качестве проводника и посредника.

«Трухильо прославился тогда своей жестокостью», — писал много лет спустя американец Уэллес. Тапурукуара знал, какие зверства прославили Рафаэля Леонидаса Трухильо; он был в ту пору агентом капитана Меркля, который установил такой страшный террор, что военным властям пришлось арестовать его за собственноручные убийства. Если бы капитан Меркль не покончил с собой перед началом судебного разбирательства, военному суду ничего не стоило бы дознаться о «подвигах Трухильо»… А Трухильо мог бы кое-что рассказать о самоубийстве капитана в камере… Но это относится к тем фактам, о которых он никогда никому не расскажет.

Тапурукуара доносил американской разведке о ходе многих экспедиций, в которых принимал участие Трухильо. Их целью была не только борьба с партизанскими отрядами, но также вербовка в доминиканскую полицию и армию, которую собирались организовать американцы. Экспедиции порой превращались в открытую борьбу с мирным населением.

В 1919 году Трухильо поступил в военную школу, руководимую американцами. После двух лет обучения он получил звание младшего лейтенанта и прекрасную характеристику от своего начальства. В 1922 году он стал лейтенантом, в 1924 — капитаном. Он тогда служил в Эм Пи, американской военной полиции.

Тапурукуара все еще оставался скромным агентом разведки, когда в 1926 году, в связи с раскрытием заговора против оккупационных властей, Трухильо стал полковником Национальной доминиканской полиции. Тогда и произошло его знакомство с Тапурукуарой. Ум и образованность самоучки-индейца раздражали Трухильо, но его беспощадность и холодная, словно прирожденная жестокость привлекали будущего диктатора.

Следующий год застает Трухильо уже в чине генерала. Проходит еще один год, 1928-й, и Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина по предложению старого Орасио Васкеса, первого президента Доминиканской Республики после восьмилетней оккупации острова Соединенными Штатами, становится начальником штаба армии и быстро выдвигается в бригадные генералы. К этому времени ему исполняется тридцать семь лет. Через два года он подставит ножку одряхлевшему президенту.

23 февраля 1930 года скромный агент доминиканской полиции Тапурукуара принимает участие в подготовке зародившегося в Сант-Яго тайного мятежа, цель которого пока не была ясна посторонним наблюдателям. Предварительно договорившись с Трухильо, Тапурукуара долго беседует с Рафаэлем Эстрелла Уреньей, после чего Уренью объявляют руководителем антиправительственной оппозиции. По приказу Трухильо усиливаются гарнизоны в Санто-Доминго, Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, Пуэрто-Плата и некоторых других больших городах. Армия принимает участие в заговоре. Передвижения войск вызывают тревогу.

Президент Орасио Васкес и американские дипломаты проводят несколько бесед с начальником штаба армии — Трухильо. Создавшееся положение их беспокоит. Но Трухильо каждый раз заверяет их, что он вовсе не пытается уклониться от контроля правительства и даже не думает противопоставлять свою армию официальной гражданской власти.

— Свою армию? — с тревогой спрашивает президент Васкес, — Свою или доминиканскую? Прошу не забывать, что это я назначил вас начальником штаба.

— Армия должна безоговорочно подчиняться верховному главнокомандующему.

— То есть вам?

— Да. И только тогда она сможет подчиняться Республике.

— Какую роль играет Рафаэль Эстрелла Уренья? — спросил представитель США.

— Насколько вы знаете, он стоит во главе мятежников, — ответил Трухильо.

— Вы его поддерживаете?

— Я поддерживаю официальное правительство.

— А Уренью?

— На его стороне некоторые офицеры.

— Нам стало известно, что штаб армии сотрудничает с мятежниками и связан с оппозицией. Как вы это объясняете?

— В сложившейся ситуации изменение состава штаба армии означало бы крушение Республики, — ответил Трухильо. — Только так я могу это объяснить.

— Что же вы предлагаете?

— Я не являюсь представителем оппозиции, господин президент.

— Но вы ее поддерживаете. Давайте играть в открытую.

— Это мои личные и бескорыстные симпатии. Армия поддерживает законное правительство.

— Будем говорить откровенно, — сказал Васкес, поняв наконец, что Трухильо его предал, — Вас устроит, если я, как президент Республики предоставлю Уренье портфель министра внутренних дел? Таким образом, вы получите возможность пользоваться неограниченным влиянием.

Сделка была заключена.

Это произошло 28 февраля 1930 года. 2 марта доминиканский парламент принял отставку обманутого президента Васкеса. Васкес знал, чем грозит ему участие в борьбе за власть с Трухильо и отказался от этой борьбы. Он был уже стар и хотел еще пожить на свете. Однако перед парламентом он поставил условие: организовать всеобщие выборы без ограничения кандидатур, исключив из списка кандидатов лишь двух лиц — вице-президента Республики Альфонсеса и генерала Трухильо. Сделка, которую поддержала миссия США, успокоила общественное мнение, опасавшееся прихода к власти хунты. 3 марта, согласно конституции, функции временного президента принял министр внутренних дел Эстрелла Уренья, Тапурукуара знал больше, чем пресса и общественное мнение, больше, чем Эстрелла Уренья и американская миссия. Он знал ровно столько, сколько — как утверждали позже — разведка США…

Трухильо призывает верных людей. Перед ним предстают: майор Гарсиа Аббес, капитан Мигель Анхело Паулино и Тапурукуара в числе еще нескольких заговорщике, впоследствии убитых по приказу Трухильо.

Трухильо заявил собравшимся, что назрела необходимость спасать Республику. Исключение его из числа кандидатов в президенты может вызвать мятеж. Он воскликнул: «Армия никогда с этим не согласится! Нужно спасать страну, мир, демократию и свободу!» — и избрать его, Трухильо, президентом Республики.

Тапурукуара усмехнулся: он вспомнил две «Марсельезы»…

Гарсиа Аббес высказал опасение, что наибольшие шансы на приближающихся выборах окажутся у Рафаэля Эстрелла Уреньи, временного президента, которому в огромной степени обязан своей поддержкой Трухильо. А этого допустить никак нельзя.

— Нужно к нему осторожненько подобраться, — ответил Трухильо. Свои мысли он выражал в присущей ему фамильярной манере. — Мы и не таких умников сажали на место, почище его попадались фрукты, да и тем подставляли ножки. Нам выкинуть подобный номер — раз плюнуть, верно, господа?

— До выборов остается всего два месяца, — отметил Мигель Анхело Паулино. — Они назначены на шестнадцатое мая. Может быть, стоит их перенести?

«Капитан городской полиции переносит срок выборов президента Республики! — подумал Тапурукуара. — Да, это позабавней, чем те две «Марсельезы». Вслух же он сказал:

— В нашем распоряжении два месяца, то есть на месяц больше, чем надо.

— Как ты это себе представляешь? — спросил кто-то.

— Так же, как и вы, — ответил Тапурукуара. — Если в течение месяца мы будем убивать по сто человек в день, то за тридцать дней уничтожим три тысячи противников кандидатуры генерала. Мы можем убивать ежедневно и по двести человек. В итоге получаем: шесть тысяч трупов и шестьсот тысяч перепуганных людишек.

— Будем убивать, — повторил Трухильо. — В этом — единственное спасение для Республики. Надо убивать, чтобы захватить власть, и убивать, чтобы ее удержать. В этом я не сомневаюсь. И я буду убивать. Я один могу спасти Республику.

Тапурукуара продолжал:

— Для начала достаточно. А что там люди будут бросать в урны, это наше дело, лишь бы что-нибудь бросили. Уж мы оттуда вынем только то, что понадобится господину генералу.

— Тапурукуара, — сказал Трухильо. — Ты будешь начальником доминиканской полиции.

— Нет, — сказал Тапурукуара. — Начальник полиции нужен только одному главе правительства. Это фигура временная и неповторимая, как улыбка Джоконды. Глава следующего правительства в первую очередь ликвидирует начальника полиции и назначит нового, потому что хот помог ему захватить власть, а предыдущий его преследовал и с легкостью мог повесить. А умный шпик необходим любому начальнику полиции и любому главе любого правительства…

Так началось превращение генералиссимуса в божество.

…В темноте раздались шаги. Со стороны Пласа-дель-Конгрессо приближались две тени: Мерфи и гитариста.

Тапурукуара вылез из автомобиля. Обменявшись несколькими словами с гитаристом, — в свете уличных фонарей его огромная челюсть казалась чудовищной, — он указал Мерфи место на заднем сиденье между двумя мужчинами.

— Они едут туда же, куда собираетесь вы, — сказал он. — Я проводник. Мы подкупили шофера правительственной машины, чтобы нас никто не мог задержать. Мы всегда так ездим. Остальное вам известно; дорогу вы видели на карте.

— Я знаю, — ответил Мерфи и протянул ему пачку денег.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Тапурукуара и обратился к шоферу: — Поехали. Ты знаешь куда.

Я перестал обращать внимание на коварные вопросы портье «Космоса».

— Где метрдотель? — спросил я.

— Сейчас вернется. Вы увидите забавное зрелище. Очень будет смешно.

В дверях, ведущих в служебное помещение, появился метрдотель. Наверно, целую минуту он стоял, ухватившись за дверную ручку и уставившись на равнодушного портье, словно пытаясь его загипнотизировать. Меня он попросту не замечал.

Наконец, он сдвинулся с места и, медленно ступая на цыпочках, пошел, как лунатик, отмеривая шаг за шагом; если бы не барьер, отделяющий конторку портье от холла, он наверняка повалился бы на нее.

— Альварадо, — сдавленным голосом произнес он, — Альварадо…

Портье, которого звали Альварадо, сунув в рот зубочистку, глядел в огромное окно холла.

— Альварадо, — патетически воскликнул метрдотель, — Альварадо, ради всех святых ответь, почему ты мне ничего не сказал?

Альварадо прикрыл глаза и кончиком языка передвинул зубочистку из левого уголка рта в правый.

— Майор Мигель Анхело сказал мне, — продолжал метрдотель, — что ты уже звонил ему, что он уже все знает, что они его ищут, что я напрасно тревожусь, что в отеле «Космос» все в порядке и я зря морочу им голову… Трижды заклинаю тебя во имя святого покровителя всех гостиниц мира…

— Ну так чего вы хотите? — проворчал Альварадо.

— Я? Я чего-нибудь хотел? Да ничего подобного, я хочу только знать, как идут дела в «Космосе». Разве я вообще что-нибудь говорил? Или на кого-нибудь жаловался? Разве я бранился, разве я осмелился сказать тебе хоть одно дурное слово? Альварадо, пусть все святые младенцы и святые девы…

Кинув, наконец, на меня более осмысленный взгляд, он вспомнил о моем существовании.

— Альварадо, позвони бою, пусть отведет мистера в номер. — И обратился ко мне по-английски. — Комнату я вам дал — первый класс. Сейчас придет отличный бой Эскудеро. Он проводит вас в номер и поможет распаковать чемоданы. Когда бы вы ни позвонили, к вам всегда явится тот же бой. Он уж будет знать, что вы любите и чего не любите. Вы останетесь им довольны. Это набожный и исполнительный бой.

Об Эскудеро мне рассказывала Гарриэт.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Тапурукуара Мерфи, засовывая в карман пачку денег.

Захлопнув за Мерфи дверцу заднего сиденья, он, прежде чем сесть рядом с шофером, окинул взглядом машину. Экипаж смерти — так назывался тот красный «паккард», на котором он ездил в 1930 году, самый знаменитый автомобиль в истории Доминиканской Республики. О том, что ему придется ездить на красном «паккарде», Тапурукуара узнал на совещании у генерала Трухильо — тогда диктатор был генералом, — на том самом совещании, о котором он вспомнил, пока поджидал, закутавшись в грубое одеяло, гитариста и Мерфи.

— Поехали, — сказал Тапурукуара шоферу. — Ты знаешь куда. На Асуа.

«Паккард» рванулся вперед. Теперь, от всего отключившись, можно заняться систематизацией хаотических, с виду полных случайностей исторических событий…

— Я со своими людьми, — сказал Аббес на том совещании у Трухильо, — займусь Уреньей и уж постараюсь, чтобы он сам отказался баллотироваться в президенты. Уверяю вас, Уренья сделает это с радостью. Паулино будет держать город в страхе перед арестами. Тапурукуара примет командование над «экипажем смерти». По приказанию господина генерала мы приготовили красный бронированный «паккард», из которого ты будешь обстреливать людей, собирающихся на улицах группами, митинги оппозиционеров, подозрительных прохожих.

Жребий был брошен.

Предвыборная кампания началась с атаки на Уренью: у него похитили машины, на которых он ездил на встречи с избирателями, все его выступления в печати были конфискованы, окна в доме выбиты. Ежедневно Уренью преследовали издевательскими напоминаниями о том, что Трухильо — его покровитель и что только Трухильо может стать президентом. Вмешательство Госдепартамента не произвело впечатления на генерала Трухильо. Он продолжал утверждать, что не имеет к этой травле никакого отношения и не является вдохновителем хулиганских выходок, однако народ, по-видимому, мечтает именно о таком президенте, как он, Рафаэль Леонидас Трухильо.

А апреле Эстрелла Уренья уже был «готов»: он согласился баллотироваться на вице-президента и сам предложил на пост президента Республики, «единственного человека, соответствующего этой высочайшей должности», — генерала Трухильо.

Атмосфера накалилась: банды пистольерос по приказу капитана Мигеля Анхело Паулино грабили город, устраивали облавы и обыски, арестовывали тысячи людей. Ежедневно погибали или таинственным образом исчезали сенаторы и министры, журналисты, землевладельцы, руководители профсоюзов, студенты, люди, подозреваемые в левых убеждениях…

Тапурукуара и несколько пистольерос разъезжали на красном «паккарде» по перепуганному городу, кружили по улицам, строча из ручных пулеметов. «Экипаж смерти» сеял смерть и ужас, держал в страхе весь город. Пистольерос грабили магазины и стреляли в окна, поджигали дома и следили, чтобы их обитатели сгорели живьем.

Тапурукуара помнит, как Комиссия контроля над выборами выразила протест против кровавых злодеяний сторонников Трухильо. Тогда несколько членов этой комиссии были убиты, а остальные сложили свои полномочия. Парламент созвал новую Комиссию контроля, но оппозиция подвергла сомнению законность этого решения. Трибунал конституции поддержал оппозицию, и Тапурукуара знал, почему он так поступил: у ворот здания, где заседал Трибунал, стоял красный «паккард»…

Парламент еще пытался бороться с беззаконием — в связи с решением трибунала он апеллировал к Верховному Суду. Пятнадцатого мая, когда Верховный Суд должен был утвердить решение первой инстанции и узаконить деятельность новой Комиссии по выборам, капитан Мигель Паулино со своими людьми ворвался в зал заседаний. Комиссия была не нужна Трухильо. Судьи, спасая головы, прятались по углам или пытались удрать, под градом пуль выскакивая из окон. Один из них переоделся в женское платье… А на улице беглецов ждал красный «экипаж смерти».

Запуганные организации и парламентские группы взяли обратно свои кандидатуры.

В списке остался единственный кандидат — генерал Трухильо.

Несколько дней спустя Госдепартамент получил сообщение о том, что поданное за Трухильо число голосов значительно превышает количество избирателей. «Оно вдвое больше общего количества отданных голосов». Но Трухильо это не смутило; он знал, что значит обладать властью, и яростно ее добивался.

Тапурукуара помнил, как через год после объявления результатов выборов Трухильо приказал арестовать всех остальных кандидатов. Первый кандидат оппозиции Федерико Валаскес был убит. Второй кандидат, Моралес, убежал в Пуэрто-Рико, где на него был организован ряд покушений. Погиб покинувший Республику поэт Вихилио Мартинес Рейна. Министр финансов из правительства Васкеса был убит двумя выстрелами из «экипажа смерти», когда он выходил из кино.

Тапурукуара стрелял без промаха. Обладание прекраснейшими девушками не приносило ему такого упоения, как то мгновение, когда он прищуривал глаз, ища мушку в прорези прицела, когда сверкала вспышка и пространство разрывал звук выстрела, когда настигнутый меткой пулей удивленный и испуганный человек, скорчившись и попытавшись сделать несколько шагов, падал на землю.

…Взять, например, историю генерала Ларанкуэрта, в первом году эры Трухильо…

10 июня 1930 года популярный генерал Ларанкуэрт, руководитель Прогрессивной партии, организовал партизанские отряды. Правительственные войска выследили и окружили бригаду генерала. Произошла встреча Аббеса и Ларанкуэрта. Аббес, убеждая генерала отказаться от боя, обещал ему от имени Трухильо полную личную безопасность и неприкосновенность. Ларанкуэрт прибыл в столицу, Трухильо приветствовал его у всех на глазах. Когда Ларанкуэрт отправился в гостиницу, Тапурукуара получил секретное задание от Трухильо. Он выполнил его в тот же вечер: в гостинице, где остановился генерал, неожиданно погас свет и раздалось несколько выстрелов. Когда неполадки были исправлены, обнаружилось прошитое пулями тело Ларанкуэрта.

Доминиканская печать писала: «Несмотря на благородство, проявленное Трухильо по отношению к побежденному врагу, возмущенные патриоты, очевидно, совершили покушение, не будучи в силах примириться с мыслью, что в столице пребывает враг народа, свободы и демократии, генерал Ларанкуэрт». Доминиканцы читали и молча глядели друг на друга; посторонний наблюдатель ничего не смог бы прочесть в их глазах. Тапурукуара же прекрасно умел отличать такие взгляды от всяких других.

…Он усмехнулся в окружающей его темноте… Две «Марсельезы». Две враждебные армии, стреляющие друг в друга с песней о свободе и ненависти к тиранам…

Остался позади сонный Сан-Кристобаль, машина приближалась к городу Асуа. Внутри царила полная тишина.

Мерфи, помня совет гитариста с огромной челюстью, не заговаривал со своими соседями. «Все в порядке», — Думал он. — Теперь мы едем в направлении Асуа, потом минуем Дюверже, и тогда уж останется совсем немного, только проехать вдоль берега Лаго-де-Энрикильо, а там и граница Гаити. Господи, — трудно поверить, что все так хорошо складывается. Гарриэт ждет во Флориде, нужно будет послать ей телеграмму из Сальтру или Пентонвиля. Или из Порт-о-Пренса… Может, я из трусости удираю таким способом, может, они дали бы мне отпуск; но нет, нет, на таких типов нельзя рассчитывать, они не пустили бы меня в посольство, стали бы угрожать…»

Он поглядел на сгорбленную спину проводника, сидящего рядом с шофером. «Старик рискует головой, — подумал Мерфи, — но, видимо, не зря. Перед тем, как сесть в машину, я дал ему пятьсот долларов. Если те двое что сидят рядом и от которых разит прогорклым акульим жиром, тоже дали по пятьсот, этот тип за один рейс заработал чистоганом тысячу долларов, потому что пятьсот, наверное, приходится на долю шофера. Черт побери, да если он каждый третий день столько зарабатывает, за год у него собирается немалый капиталец. Сейчас соображу: десять тысяч ежемесячно, потому что в месяце тридцать дней, а он ездит каждые три дня, или десять раз в месяц. В год же получается десять тысяч умножить на двенадцать, потому что в году двенадцать месяцев даже в паршивой Доминиканской Республике. Значит, этот тип с индейским носом откладывает ежегодно чистых сто двадцать тысяч долларов. Приличная сумма. — Он усмехнулся, вспомнив полет из Эмитивилля, — Оказывается, легче заработать, вывозя пташек из Доминиканы, чем привозя их туда…»

Несмотря на открытые окна, было душно; от горячей земли окрестных болотистых полей подымались испарения, запах гниющих растений ударял в нос.

Тапурукуара коснулся лежащей на руле руки шофера, тот замедлили ход и остановил машину в узкой котловине. Тапурукуара обернулся к Мерфи. В темноте сверкнули белки его глаз.

— Можете выйти и облегчиться, если вам надо, — сказал он. — Больше останавливаться не будем.

«Почему он обратился только ко мне?» — подумал Мерфи и вслух спросил:

— А они?

— Все могут выйти, — сказал Тапурукуара, — но только на несколько минут, потому что мы сразу же отправляемся дальше.

С этими словами он вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Те двое, что пахли прогорклым акульим жиром, не шевельнулись. Один из них, слева, отозвался:

— Нет, спасибо.

— Выходите, — сказал Тапурукуара.

Мерфи протиснулся между спинкой переднего сиденья и приподнятыми коленями одного из своих спутников. Тогда с противоположной стороны вылез тот, который сидел справа.

Тапурукуара стоял у открытой дверцы, опершись на нее левой рукой.

Мерфи отошел на несколько шагов и остановился перед стеной высокого тростника. «Господи, только бы они меня теперь не прихлопнули, — подумал он, — я ведь дал им пятьсот долларов».

Внезапно его охватило отвратительное, обессиливавшее чувство страха, от которого судорожно сжался желудок, напряглись слабеющие мышцы, пересохло горло и полезли на лоб глаза. Ужас был так велик, что Мерфи присел на корточки и уперся ладонями во влажную землю. «Господи, да у меня, кажется, понос», — подумал он.

Я позвонил бою, тот появился почти в ту же минуту.

— Тебя зовут Эскудеро?

— Да, мистер.

— Ты всегда обслуживаешь приезжих с Севера, потому что знаешь английский?

— Эскудеро знать английский. Второй бой, третий бой в «Космосе» не знать английский, мистер.

— Ты знал мистера Мерфи?

— Эскудеро не знать мистер Мерфи. Второй бой знать. Мистер хочет говорить с мистер Мерфи? Вы знать мистер Мерфи?

— Не знаю и не собираюсь с ним разговаривать. Вчера метрдотель сказал мне, что здесь живет такой джентльмен и еще двое других из северных штатов.

— Эскудеро поискать мистер Мерфи. Пойти и сказать: мистер Кастаньо хочет говорить с мистер.

— Ты меня не понимаешь, Эскудеро. Я не знаю этого человека и не хочу с ним говорить. Правда, мне бы пригодилось знакомство с каким-нибудь американцем, который давно живет в Сьюдад-Трухильо и сможет мне помочь. Я подумал, что это сумеет сделать кто-нибудь из обитателей гостиницы.

— Мистеру никто не понадобится. Эскудеро все знать, все устраивать. Альварадо сказать Эскудеро: мистер Кастаньо хотеть копать земля, хотеть найти старая фигура, которая иметь один тысяча лет, другой тысяча лет, третий тысяча лет. Эскудеро все устроить, мистер. — И, должно быть, преднамеренно спросил по-испански: — Чем могу быть полезен?

Я заглянул в словарь, притворяясь, что не знаю языка.

— Gracias mozo de hotel, — сказал я. — Правильно? Завтра я скажу, чем ты можешь мне быть полезен.

— Gracias — значит, благодарить, mozo — значит бой. Мистер Кастаньо хорошо говорить. Эскудеро ходить искать мистер Мерфи.

— Да отвяжись ты со своим мистером Мерфи! Убирайся отсюда!

— Si seroidor, sinor, — ответил он. — Как вам угодно.

Я открыл словарь, делая вид, что ищу эти слова.

Тапурукуара возвращался в Сьюдад-Трухильо по дороге, пробитой в южном склоне огромной гряды Центральных Кордильер.

Сзади молча сидели оба его спутника, провонявшие акульим жиром. «Падаль, — подумал Тапурукуара, — такая же падаль, как Мерфи, как все убитые и как все живые. Черномазые и краснокожие, мстительные и лживые подонки — из них любой безумец может сделать, что захочет. Такой вот Трухильо, безмозглая скотина, который не смог выучиться даже азбуке Морзе… А они, дрожа от страха и восторга, лижут ему сапоги, ползают перед ним на брюхе! Падаль!»

Он пошарил жилистой рукой где-то позади себя и из щели между спинкой и сиденьем вытащил плоскую бутылку виски. Отвинтив крышку, он понюхал содержимое и поднес бутылку ко рту. Оторвав горлышко от влажных губ, Тапурукуара приблизил ее к циферблату светящихся часов и убедился, что выпил половину. Не оборачиваясь, он передал бутылку назад; ее подхватила вынырнувшая из темноты рука, послышались шепот и бульканье.

Тапурукуара подумал: наверное, память у него такая хорошая потому, что он никогда ни секунды не тратит зря, постоянно припоминая эпизоды своей жизни параллельно с историей Доминиканской Республики. Вся его жизнь была неразрывно связана не с теми событиями, которые отражались на страницах газет или в парламентских дебатах, а с настоящей историей, скрытой от всего мира, творящейся в полутьме, благоразумно просеянной сквозь густое сито интересов государства и официальной лжи. Тапурукуара знал, что остается на дне сита, этот гнилостный запах был ему хорошо знаком.

…На чем же он остановился? 1930 год, захват власти. — Итак, сначала — в феврале — мятеж Эстрелла Уреньи в Сант-Яго и отставка президента Васкеса. В марте Уренья становится временным президентом; в апреле он снимает свою кандидатуру; красный «паккард» осыпает улицы садом пуль. В мае разделываются со всеми кандидатами на пост президента, в июне погибает министр финансов и еще несколько десятков человек, в июле приходится убрать генерала Ларанкуэрта… Так делается история…

А в сентябре? Еще более жестокие репрессии, и, наконец, великолепный ход Трухильо, когда он воспользовался неистовствовавшим над столицей Санто-Доминго торнадо. Тогда было покончено с остатками противников Трухильо и лицами, подозреваемыми в недоброжелательном отношении к режиму, а жертвы приписали торнадо. Официально было объявлено, что погибли две с половиной тысячи человек и восемь тысяч ранены. Людей в ту пору уничтожали, как саранчу, и дуло пистолета Тапурукуары не успевало остывать.

— Прелестный был торнадо, — говорил потом Аббес.

Из тайных донесений Тапурукуара знал: погибли почти шесть тысяч человек, из них пять тысяч были убиты. На улицах пылали горы трупов, облитые бензином пистольерос капитана Паулино; мертвецов так и не удалось никогда опознать. Это был блестящий ход «Благодетеля Народа и Спасителя Родины», господина президента Трухильо.

История развивается все быстрее, все сильнее бьет фонтаном кровь. Сто пятьдесят членов семьи Трухильо занимают важнейшие посты в Республике. Эти хищники быстро начинают богатеть. Трухильо охватывает жажда неограниченной власти, спесь от сознания своего могущества так и распирает тирана. Он ликвидирует все партии и взамен создает одну-единственную — Partido dominicano[4]. Уже в первый год своего господства он дает пятисотлетнему городу Санто-Доминго новое название: Сьюдад-Трухильо. В процессе перестройки столицы, задуманной после причиненных торнадо разрушений, Трухильо на планах города отмечает места, где должны стоять его памятники.

В сопровождении оглушительного пения труб, при свете факелов и фейерверков, под аккомпанемент пушечных залпов, он вносит в собор Санто-Доминго тело своего отца, конокрада, и помещает его рядом с прахом Христофора Колумба.

— Начинается новый этап мировой истории, — объявляет диктатор, — эра Трухильо.

Меняются названия городов, гор и рек. Все богатства Республики становятся собственностью семьи тирана. Старые календари срывают со стен и выбрасывают на свалку — настало новое время, теперь уже счет годам ведут не со дня рождения еврейского мессии, Иисуса из Назарета, а со дня прихода к власти Рафаэля Леонидаса Трухильо. Наступает первый год эры Трухильо. Но часы идут по-прежнему, и солнце продолжает восходить и заходить как и раньше, когда великим островом управляли индейцы племени Тайное Аравакос.

Тапурукуару сотрясает беззвучный смех. Эра Трухильо… Сколько еще лет она протянется? Год, два, может быть, три? Ведь все возникающее обречено на гибель, все, что родится, умирает, и даже солнце когда-нибудь погаснет. Календарь сменили, но с часами ничего не произошло. Они так же отбивают время, и так же, как прежде, время остается проклятием человека; оно преследует и диктаторов; пожалуй, оно преследует их еще безжалостней, чем других, непрерывно подгоняя смерть.

Что же будет дальше?.. Ты знаешь, — отвечает сам себе Тапурукуара, — ты знаешь, что будет твориться потом. Появится новое правительство и с ним новая ложь. Может быть, Доминиканскую партию ликвидируют и создадут другую, к которой так же будут принадлежать все министры, генералы, все богачи, полицейские и чиновники… Уже было несколько покушений на Трухильо, но ведь одно когда-нибудь окажется удачным. Сколько же таких партий уничтожил Трухильо? Трудно сказать точно, это дело былое. После второй мировой войны образовалось еще несколько партий: Partido Laborista, Faventud Democratica, Partido National Democratico и все они немедленно были ликвидированы вместе со своими руководителями…

Трухильо решает стать императором Карибских островов. Открыто или тайно он вмешивается в дела других государств этой зоны. В 1933 году он посылает военную экспедицию в Кайо-Конфитес на Кубе, финансируя и организуя возвращение к власти бывшего президента Мачадо. Организацию американских государств он призывает к вооруженной интервенции в страны, свергнувшие диктаторов, — в Гватемалу, на Кубу, в Венесуэлу. Он предоставляет убежище лишенным трона диктаторам, [5] организует заговоры, финансирует покушение на президента Венесуэлы. Он получает в парламенте полномочия, позволяющие объявлять войну каждому государству карибской сферы, на территории которого подготавливается вторжение в Доминиканскую Республику.

…Под влиянием солидной порции виски Тапурукуара погрузился в чуткую дремоту. Даты и связанные с ними события мелькали у него перед глазами. Он вспомнил еще 1937 год, когда пистольерос непрерывно пускали в ход оружие… Это был год так называемой «доминиканизации пограничной зоны». Трухильо заявил, что на территории Республики проживает слишком много рабочих и батраков из Гаити, «угрожающих свободе, демократии и чистоте расы», и отдал Национальной гвардии приказ: «Убивайте гаитян».

И они убивали.

На следующий день Трухильо выступил с речью: «Мне стало известно, что доминиканцы мечтают избавиться от гаитян. Я выполняю их желание. Вчера убито триста гаитян в Баника. Это хорошее начало. Будем продолжать в том же духе».

Гвардейцы убили около двадцати тысяч гаитян; их просто закалывали ножами. Тапурукуара видел все и усмехался, читая позже в книге Крема: «Детям разбивали головы о камни, беременным женщинам штыками вспарывали животы». Разве было только это?

Госдепартамент созвал комиссию, состоящую из представителей США, Кубы и Мексики. Комиссия потребовала, чтобы Трухильо выплатил правительству Гаити семьсот пятьдесят тысяч долларов для оказания помощи семьям убитых и беженцев. Трухильо заплатил, не торгуясь. В следующем году на пост президента Республики он не баллотировался.

Черный «паккард» въехал в предместья Сьюдад-Трухильо.

— Вы домой? — спросил шофер.

— В управление, — ответил Тапурукуара.

Когда он проходил через караулку, его задержал офицер полиции.

— Тапурукуара, тебе записка, — сказал он и протянул запечатанный конверт.

— Майор Паулино у себя?

— Нет. Поэтому он и оставил записку. Прочти и уничтожь ее при мне.

Тапурукуара разорвал конверт и прочел:

«По возвращении с операции М., немедленно, в любое время, приходи к генералу Эспайату. Там получишь дальнейшие указания. М. А. П.».

Я позавтракал рано и спустился в холл. За барьером сидел другой портье. Я спросил его, нельзя ли взять напрокат автомобиль. Он сказал, что, конечно, можно, надо только самому пойти в гараж и выбрать машину и дал мне записку к начальнику гаража.

Я выбрал спортивный «форд»; несмотря на то, что модель устарела, мотор у него работал безукоризненно. Выезжая, я окинул взглядом «ягуар» Мерфи, который все еще стоял под открытым небом перед гостиницей. Поглядывая на план города, я непосредственно знакомился с его топографией. Я проехал мимо посольства США, разыскал таверну «Гавана» и кабаре «Аристос».

Час спустя я возвращался в гостиницу. Въезжая на Пласа-Либертадор-Трухильо, где на пересечении Авенида Корринтес и Сан-Мартин находился «Космос», я заметил за рулем белого «ягуара» мужчину в светло-желтой спортивной куртке и соломенной шляпе. Не включая мотора, я остановился у начала узкой улочки Ла-Пас.

«Ягуар» резко рванулся вперед. Я решил ехать следом за ним, однако, пока я огибал площадь, между моим «фордом» и «ягуаром» внезапно вклинился военный джип. В нем сидели два офицера доминиканской пехоты. Джип ехал за белым автомобилем, соблюдая интервал в десять метров. Что за человек в соломенной шляпе сидит за рулем «ягуара»? Было ясно, что это не Мерфи. Еще на площади, когда наши машины поравнялись, я успел увидеть темное морщинистое лицо водителя.

Вначале я решил, что принимаю участие в волнующей погоне, однако вскоре заметил, как человек в соломенной шляпе оглянулся, проверяя, кто за ним едет, и, увидев офицеров в джипе, быстро махнул им рукой. Значит, они действуют согласованно. Оба автомобиля сохраняли между собой прежнее расстояние; «ягуар», который мог развивать скорость сто восемьдесят километров в час, и не собирался удирать от джипа, способного выжать не более ста километров.

Мы миновали грязные предместья и убогие бараки складов и ехали теперь вдоль берега Карибского моря в направлении Сан-Петро-де-Макорис и Ла-Романы. С севера расстилалась беспредельная равнина, занятая плантациями сахарного тростника; за ними, почти не видимые отсюда, тянулись рощи банановых деревьев.

Когда мы выехали из предместья Сьюдад-Трухильо, другие машины уже меня не загораживали. Чтобы водители обоих идущих впереди автомобилей не могли догадаться, что за ними следят, я уменьшил скорость. На некоторых участках изрытой выбоинами дороги я порой терял их из виду, однако это меня не беспокоило. Я понял, наконец, смысл поездки: человек в соломенной шляпе собирается куда-то отогнать «ягуара» Мерфи и вернуться в город на джипе.

Промелькнуло несколько легковых машин и грузовиков. Я не рискнул воспользоваться их прикрытием, понимая, как опасно приближаться к джипу. На прямом отрезке пути я отстал на несколько километров.

Внезапно я увидел, что джип вернулся назад. За рулем сидел человек в соломенной шляпе и светлой куртке, на заднем сиденье — один из офицеров доминиканской пехоты. Второй, очевидно, был оставлен возле «ягуара». Я прибавил газу и разминулся с джипом на большой скорости, низко склонив голову над рулем. Никто в машине не обратил на меня внимания.

Когда я обернулся, джип уже скрылся за поворотом дороги. Теперь я ехал медленно, осматриваясь по сторонам, заглядывая даже в просеки в густых зарослях тростника.

Еще двести метров, и я увидел машину Джеральда. Она стояла на краю крутого обрыва. Я остановил «форд», вылез и заглянул вовнутрь брошенного «ягуара». На переднем сиденье валялись две бутылки виски: одна пустая, другая наполовину опорожненная; рядом лежали зеленые кожаные перчатки и офицерская фуражка летчика доминиканской авиакомпании. Ничего больше в машине я не обнаружил. Офицер, которого здесь оставили, должно быть, куда-то отошел.

Я задержался на краю пропасти над врезающимися в нее слегка закругленным клином водами Карибского моря ‘и обратил внимание на несколько блестящих синих полос, пересекающих поверхность воды. Это были акулы. Целая стая кровожадных чудовищ крутилась возле самого берега; подпрыгивая в волнах, они ударялись о скалы, и их светлые животы сверкали на солнце.

Я понял, что тела Джеральда сюда не выкидывали. Машина была оставлена несколько минут назад, и, если б акулам только что швырнули труп, я должен был непременно увидеть окрашенные кровью волны, клочья одежды, какие-нибудь остатки, из-за которых шла бы драка. Ничего подобного я не заметил — грозные людоеды резвились, как дельфины.

Убедившись, что за мной никто не следит, я отправился в обратный путь, и только тогда из-за отдаленной скалы появился офицер, которого оставили на страже. Мне следовало как можно скорее связаться с Этвудом — с сегодняшнего дня он начал официально выступать в роли руководителя комиссии Государственного департамента.

Оливейра вошел в кафе «Альмендра» и приблизился к столику, за которым возле неподвижной и сонной Хуаны Манагуа сидел Октавио де ла Маса.

Подскочившему официанту он сказал:

— Двойной охен.

Когда официант отошел, Октавио вынул из кармана газету «R.L.T.M.» — официальный орган Доминиканской партии. Название газеты складывалось из четырех букв, являющихся инициалами диктатора: Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина и одновременно было сокращение девиза пользующейся некоторым влиянием, впрочем, единственной правящей партии: Rectitud, Libertad, Trabajo, Moralidad R.L.T.M.

— Читал? — спросил он.

— Нет. Что ты там нашел?

— Хочешь посмотреть?

— Прочти вслух. Хуане тоже хочется послушать.

Октавио раскрыл газету на второй странице, свернул ее вчетверо и, положив перед собой на столике, вполголоса прочел:

«Вчера в середине дня трагически погиб летчик доминиканской авиакомпании, американский подданный Джеральд Лестер Мерфи. Обеспокоенные власти Доминиканской Республики энергично приступили к расследованию».

Манагуа вздрогнула. Ее тяжелые веки приподнялись, открыв слегка расширенные зрачки. Она поглядела на Октавио.

— Оливейра, — сказал Октавио, — о том, что ты сейчас услышишь, никому ни слова. Вчера я разговаривал с Мерфи. [6]

— Ты думаешь, он жив?

— Не знаю.

— Зачем они впутались в такую опасную историю? С ума сошли, что ли?

— Мерфи хотел уехать. Он спрашивал у меня, нельзя ли расторгнуть контракт. Он во что бы то ни стало стремился уехать.

— Мне он тоже об этом говорил.

— Когда?

— Последний раз неделю назад.

— Почему же ты ничего не сказал? Ты ведь знаешь, что обязан был так поступить.

— Октавио, не бери на себя слишком много. Я ничего не стал сообщать, так как объяснил Мерфи, что удирать нет смысла.

— Ты так убедительно объяснил, что позже он с тем же обратился ко мне.

— И ты… Мерфи подал официальное заявление?

— Нет. Он только спросил у меня, имеет ли право расторгнуть контракт или, по крайней мере, взять отпуск для свадьбы с Гарриэт.

— А ты?

— Я сказал, что он свободный человек, американский гражданин, и никто не может ему запретить…

— Октавио, но ты же знал, что это вранье. Он не мог уехать отсюда.

— Если бы я сказал, что ему никогда больше отсюда не удастся уехать, он немедленно удрал бы. А мы с тобой поплатились бы за это.

— И ты пошел к Аббесу.

— Да. Жаль, что ты меня не предупредил. После такого донесения и отца твоего, и сестру выпустили бы из тюрьмы. Аббес только ждал какого-нибудь доказательства твоей лояльности.

Оливейра отвернулся, поглядел на небо, потом на улицу и потянулся за рюмкой. Крутя ее в пальцах, он сказал:

— Не будем об этом говорить. Мне не нравится роль предателя.

— Речь идет не о предательстве, а о верности.

— Чтобы спасти своих близких за счет других? — спросила Манагуа. — Хулио не сможет заплатить такую Цену.

— А ты не вмешивайся, — сказал де ла Маса.

— Не будем об этом говорить, — повторил Оливейра. — Я считал, что Джеральда не тронут до приезда Гарриэт. Они собирались пожениться, и тогда нетрудно было бы выдумать сказку о том, что Мерфи ее соблазнил, обещал жениться, а потом бросил. Можно было бы написать: «Доведенная до отчаяния Клэр пришла к неверному любовнику и перерезала ему горло его собственной бритвой, которую предварительно захватила в ванной, — декламировал Оливейра, подражая стилю бульварной прессы. — При виде бьющей фонтаном из горла крови несчастная девушка обезумела и выбросилась из окна гостиницы; смерть наступила немедленно».

— У тебя слишком длинный язык, Хулио, — сказал де ла Маса.

— Но мой вариант получше вашего.

— У тебя язык в два раза длиннее, чем следует.

— Уж не собираешься ли ты сообщить об этом Аббесу?

— Я шучу.

— Октавио, почему ты притворяешься возмущенным? — спросила Манагуа. — Безусловно, им придется выдумать какую-нибудь басню о смерти Джеральда. Они вечно придумывают всякие небылицы.

— А ты не вмешивайся, — сказал де ла Маса.

Оливейра спросил:

— Что означает это сообщение о его смерти?

— Мы получили сведения о том, что Гарриэт не прилетит в Трухильо. Якобы она заболела на обратном пути, в Буэнос-Айресе. Мы послали туда человека. Как будто, Мерфи тоже собирался в Буэнос-Айрес, а телеграмму в Форт-Лодердейл во Флориде послал для отвода глаз. Туда на всякий случай тоже поехал наш человек. Гарриэт, очевидно, знает не меньше Мерфи, он все ей рассказал. Это никуда не годится. Галиндес еще у нас.

Оливейра с маху опрокинул в рот содержимое рюмки.

— Ты нервничаешь? — спросил де ла Маса.

— Я подумал об этой фразе в газете: «Обеспокоенные власти Республики энергично приступили к расследованию».

— Ну и что с того? Они должны были так написать.

— Госдепартамент США потребует выяснить имя убийцы. Разразится буря, вот увидишь.

— Ну и что тогда?

Оливейра наклонился над столиком и тихо произнес:

— Тогда найдут какого-нибудь убийцу, придется найти. А знаешь, где его будут искать?

Хуана Манагуа прикрыла глаза.

— Октавио, — сказала она. — Хулио прав.

Де ла Маса побледнел и так же наклонился над столиком, как минуту назад Оливейра.

— Ты прав, Хулио, — сказал он.

— Ты боишься, верно? — шепотом спросил Оливейра. — Боишься?

— За тебя, Хулио. Я принадлежу к посвященным, меня не тронут.

В посольстве США в распоряжение Даниэля Этвуда отвели просторное помещение; в одной из комнат конгрессмен устроил свой кабинет.

Меня он принял немедленно. Я рассказал о том, что видел в Бухте Акул — так называлось место, где человек в соломенной шляпе оставил «ягуара».

Я назвал Этвуду номера джипа и машины Мерфи и описал все прочие подробности. Этвуд не скрывал удивления и несколько раз повторил: «Что бы я без вас делал!»

Я объяснил ему, что напал на это дело случайно, но он в случайности не верил. «Как я мог узнать, — спрашивал он, — что «ягуар» принадлежит Мерфи? И откуда мне стало известно, когда именно его уведут со стоянки у «Космоса», и как я сумел выследить, куда они едут? Почему они меня не заметили?»

Поскольку Этвуд вскоре должен был принять официального представителя генерала Эспайата, который по поручению Трухильо занялся делом исчезновения Мерфи, мы разработали несколько вариантов нашей позиции в зависимости от интерпретации, которую предложит ему этот посланец.

Через полчаса после моего прихода в кабинет вошел секретарь Этвуда и положил на письменный стол визитную карточку: «д-р Мария Педро де Тапурукуара, судья».

— Мой секретарь включит в соседней комнате репродуктор, который присоединен к микрофону на письменном столе, — сказал Этвуд, — Мне хочется, чтобы вы слышали наш разговор.

Я отправился в соседнюю комнату и уселся возле маленького радиоприемника.

Я слышал, как они здоровались, как обменялись несколькими вежливыми, ничего не значащими фразами. По голосу я понял, что судья стар. Тапурукуара принялся задавать вопросы — он спрашивал, пробовал ли уже мистер Этвуд знаменитое portico — кукурузное тесто, и tortillas i barbacos — испеченную в земле свинину, пил ли comiteco — водку из агавы, и не приходилось ли ему когда-нибудь принимать участие в любимой игре доминиканцев siete у medio[7], которая не менее эмоциональна, чем покер: игроки подчас проигрывают одежду, оружие, целые ранчо, жен и дочерей…

Я слышал вежливые ответы Этвуда: он изо всех сил старался продемонстрировать интерес к местным блюдам и обычаям. Наконец, не выдержав, он прервал эту комедию:

— Господин судья, вы принесли ответ на запрос посольства относительно гибели гражданина США летчика Джеральда Лестера Мерфи?

— Неужели вы приехали к нам специально для выяснения этого незначительного происшествия, не оказывающего ни малейшего влияния на отношения, связывающие правительство Доминиканской Республики с Вашингтоном? — воскликнул Тапурукуара. — Неужели Конгресс могущественного государства создал специальную комиссию во главе с таким выдающимся деятелем, как вы, мистер Этвуд, только для того, чтобы разыскать одну-единственную мелкую сошку, не заслуживающую внимания правительства США?

— Жизнь каждого гражданина США столь же заслуживает внимания правительства, как и важнейшие внутренние и международные проблемы, — сказал Этвуд, — Конгресс ждет от полиции и следственных органов Доминиканской Республики ответа, который разъяснит причины смерти нашего гражданина.

— Ну, дать такой ответ властям Республики не составит ни малейшего труда. Наша четко действующая полиция привлекла самых способных людей для выяснения этого пустякового дела, которое внесло немало осложнений в наши официальные отношения, и так, впрочем, не блестящие последнее время.

— Я совершенно с вами согласен, — ответил Этвуд, — и хочу вас заверить, что в интересах Конгресса и Организации американских государств как можно скорее выяснить, в чем дело.

— Мистер Этвуд, по сведениям официального государственного статистического управления в Соединенных Штатах, ежегодно совершается восемнадцать тысяч самоубийств. Не станете же вы убеждать скромного судью и представителей власти, которые предложили мне вести это щекотливое дело, что из восемнадцати тысяч самоубийств Госдепартамент заинтересовало именно это? Разве в случае других самоубийств, то есть остальных семнадцати тысяч девятьсот девяноста девяти, тоже создается комиссия? С горечью и сожалением должен отметить, что такой шаг мы расцениваем как попытку дальнейшего ухудшения отношений…

— Вы хотите сказать, что молодой, способный летчик, отличающийся великолепным здоровьем и прекрасным самочувствием, перед свадьбой и через несколько дней после того, как он предупредил мать о своем приезде, внезапно решил покончить жизнь самоубийством?

— И покончил, — твердо сказал Тапурукуара. — Но вы, мистер Этвуд, требуете от меня невозможного. Я не знаю, почему мистер Мерфи принял такое решение, не знаю, что толкнуло его на этот шаг. По поручению генерала Эспайата я сообщаю вам только факты, голые факты. Установление психологических причин превышает наши возможности, а также ваши обязанности в отношении представителей Государственного департамента.

— В таком случае мы, то есть посол, я и мой секретарь, хотим осмотреть тело самоубийцы и отдать необходимые распоряжения для отправки его останков в Штаты.

— Как бы мы хотели проделать все это за наш счет! Но увы, увы… — вздохнул судья. — По данным предварительного следствия, Мерфи в состоянии сильного опьянения и, очевидно, глубокой депрессии, которую вызывает у молодых людей злоупотребление алкоголем, направился по шоссе в сторону так называемой Бухты Акул и остановил свой автомобиль над самым обрывом. Мы можем немедленно туда поехать. По всей вероятности, если Государственный департамент не удовлетворяет версия самоубийства, он упал в бухту, высунувшись из открытой дверцы машины. В машине мы нашли бутылки от виски, его фуражку…

— И зеленые перчатки, — перебил его Этвуд, — Я знаю об этом. И я знаю также, кто и в котором часу ехал в автомобиле мистера Мерфи — белом «ягуаре». Я знаю что этот человек вернулся в Сьюдад-Трухильо на военном джипе, на котором перед тем ехали два офицера… Я знаю также…

Слушая ответ Этвуда, я представлял себе выражение лица Тапурукуары.

И на самом деле — как мне позже сказал Этвуд — эффект был потрясающим, хотя на морщинистой физиономии старика не дрогнул ни один мускул.

Через секунду я услышал немного охрипший голос Тапурукуары:

— Это действительно поразительно. Не могли бы ли вы назвать источник столь сенсационной информации?

— А не могли бы ли вы назвать имя баснописца, который выдумал эту фантастическую и, простите, анекдотическую историю о самоубийстве Мерфи и его беспричинной тоске по желудкам акул? — последовал вопрос Этвуда.

— Я всего лишь беспристрастный посредник, которому поручено передать вам слова генерала Эспайата, — ответил Тапурукуара. — Если не возражаете, я как можно точнее повторю ему все, что вы сказали.

— Прошу вас довести до сведения генерала, что, по всей вероятности, его неверно информировали. Мы же со своей стороны готовы счесть это странное недоразумение не имевшим места.

— Дело в том, что все, о чем я говорил — результат предварительного следствия. Возможно, кто-нибудь из полиции в своем рвении как можно лучше выполнить приказ генерала, поспешил и представил недостаточно тщательно проверенные факты…

Я тоже так думаю, господин судья, — сказал в ответ Этвуд, — И очень прошу вас представлять только тщательно проверенные факты.

Я услышал приглушенные ковром шаги: это Этвуд провожал Тапурукуару до двери. Передо мной стоял магнитофон, на котором был записан весь разговор. Сидящий рядом секретарь по фамилии Гордон выключил его.

Я не сомневался, что теперь они выдумают новую, не менее лживую версию. Я понимал, что нам никогда уже не скажут правды о смерти Мерфи и что мы должны установить эту правду сами.

Этвуд допускал, что Мерфи может быть жив. «Ведь иначе, — утверждал он, — им ничего не стоило бы показать нам его тело с якобы простреленным пулей самоубийцы виском. Сокрытие тела наводит на подозрение, и доминиканской полиции следовало бы с этим считаться».

Однако Этвуд не читал тех книжек и публикаций, которые дал мне когда-то сенатор Флинн. Этвуд не знал, как убивает доминиканская полиция и сколько находит в этом удовольствия. Уильям Крем писал о Трухильо, что его система правления «…основывается на превращении преступления в искусство… Трухильо обдумывает кровавые злодеяния и наслаждается ими с поистине флорентийской утонченностью». Его полиции настолько приелись убийства, что она старается совершать их как можно изощреннее, давая волю своему извращенному воображению.

Теперь нашей главной задачей было предупредить следующие маневры полиции и подготовить контрудар против новой вымышленной версии, которую она представит. В этом деле, кроме Этвуда, принимали участие еще несколько агентов разведки, которых я не знал: мне не сочли нужным их представить. Они также ничего не знали друг о друге — каждый был связан только еще с одним человеком. Руководителем группы был некто Ван Оппенс.

Я должен был действовать самостоятельно, не прибегая пока к помощи Моники Гонсалес. Бисли предупреждал меня, что воспользоваться этой связью следует только в крайнем случае, и лучше всего ни перед кем не открываться. Один только Этвуд знал мою истинную роль, но в его сдержанности я не сомневался.

Тем временем Бисли в Нью-Йорке с нетерпением ждал известий от Этвуда. Уинн через агентов в Майами передал ему все, что Мерфи успел рассказать Гарриэт относительно похищения Галиндеса. Не хватало самого важного: названия местности, из которой «феникс» вывез Галиндеса. Допросили обслуживающий персонал свыше десятка аэродромов, но никаких следов не нашлось.

Бисли знал, что разыскать этот аэродром — значит, Раскрыть и уничтожить нью-йоркских агентов доминиканской разведки, а также, как он предполагал, главную ветвь тайного «Союза Белой Розы», объединяющего агентов. Трухильо, Батисты и даже генерала Франко и финансируемого как находящимися у власти, так и свергнутыми диктаторами. Именно пистольерос из «Белой Розы», центр которой находится в Сьюдад-Трухильо, совершали убийства из-за угла и преследовали политических эмигрантов.

Бисли не сомневался, что появление на аэродроме санитарной машины, той самой санитарной машины, из которой вынесли на носилках прикрытого простыней человека — так Мерфи рассказывал Гарриэт — должно было привлечь внимание служащих любого маленького аэродрома, для которых подобная сцена, безусловно, была необычна. Может быть, кто-нибудь на аэродроме записал номер санитарной машины? Может, запомнили лица или в каком направлении она уехала?

Бисли считал, что Уинн не забудет об этом и с риском для жизни постарается восстановить неизвестный маршрут: станция метро Колумбус Сэркль — аэродром Икс. Этапы: Колумбийский университет — Колумбус Сэркль и Лантана — Сьюдад-Трухильо — уже были известны, причем этап аэродром Икс — Лантана для дела большого значения не имел. Необходимо было найти аэродром Икс; только оттуда, проследив за всеми событиями в обратном порядке, удастся вернуться на станцию метро; подобным образом от аварии «феникса» на аэродроме Дженерал Эндрьюс они вернулись в Линден. Может быть, неслучайная катастрофа с автомобилем Освальда Тена, о которой говорила Гарриэт, наведет на какой-нибудь след?

Бисли поехал в Линден.

Начальник бюро по найму самолетов был неразговорчив, груб и на вопросы отвечал неохотно.

— Ну, был здесь такой Мерфи, да, был; он имел право нанять машину. Он оставил залог, подписал все, что полагается. Сказал ли, куда летит? В Чаттануга в Теннесси, вот что он сказал, — Начальник обратился к молодой женщине с обесцвеченными перекисью волосами: — Лана, детка, повтори этому джентльмену из полиции…

— Я не из полиции, — вставил Бисли.

— Ну, повтори этому джентльмену не из полиции, — съязвил начальник, — что сказал Мерфи насчет того, куда он летит…

Лана жевала резинку, медленно и упорно двигая челюстями.

— Он сказал, что летит в Чаттануга и клялся, что вернется. Он хотел пригласить меня на танцы, но я отказалась, потому что, если б я согласилась, он улетел бы только на следующий день или даже через несколько дней, но я ему сказала, что уже занята, и поэтому он улетел сразу.

— А не говорил ли он, зачем туда летит?

— Говорил, что я похожа на Лолиту и что раньше он любил тридцатилетних женщин, когда же увидел меня, то решил переключиться на более молодых, вроде меня, лет двадцати, потому что с теми, которым еще нет двадцати, сказал он, слишком скучно, они ничего не умеют, а он предпочитает учиться сам, чем давать уроки; пожалуй, он прав, верно?

— И ты, — вмешался начальник, — трепалась с ним о таких вещах? Вечно ты, Лана, забываешь, кому должна быть благодарна за все, что для тебя сделано. Если б ты ему так понравилась, как ты рассказываешь, он вернулся бы на этом самолете. Но он и не подумал возвращаться, а прислал какого-то приятеля и тот отдал нам квитанцию и взял обратно залог. Мне пришлось немного вычесть, потому что они чинили шасси.

— Как он выглядел?

— Лана, детка, ты же его видела.

— Он был такой красивый и приглашал меня на танцы. Шеф тогда куда-то уезжал. Наш механик осмотрел шасси и сказал, что там была починка, и я сама вычла из залога сколько полагалось, но шасси стало даже лучше, чем прежде; так сам шеф сказал.

— Как он выглядел? — повторил Бисли.

— Для меня он был низковат, — сказала Лана, — но плечи у него были широкие и глаза голубые, как у ребенка, волос же его я не видела, потому что шапки он не снимал. А на мистере Мерфи был зеленый шлем и зеленые перчатки…

Бисли поговорил также с механиком, лоб у которого был высотой не больше толщины двух пальцев. Он расспрашивал его о Мерфи и о человеке, который вернулся на взятом напрокат самолете, но механик ничего не смог добавить к рассказу Ланы.

— А ты что-нибудь видел? — спросил Бисли веснушчатого паренька.

— Если мне нечего делать, я люблю на сто-нибудь смотреть, — зашепелявил парень. — Иногда я стою и смотрю, только, когда спросу время, понимаю сто так стою и глязу узе два, а то и три цаса.

— Что же ты видел?

Парень взглянул на механика.

— То зе, что мистер Гарри.

— И ничего больше?

— Мистер Мерфи искал масину с багазником и выбрал «феникса», хотя у нас есть две туристицеские масины куда луцсе. У мистера Мерфи были такие ремни, он их положил в багазник, а я себе стоял и смотрел, потому сто я люблю так стоять и смотреть…

Лана проводила Бисли до самого края луга, который служил взлетной площадкой. Там Бисли оставил свою машину.

— Вы пробудете здесь до завтра, инспектор?

— Почему вы спрашиваете?

— Я подумала, может, пойдем вечерком куда-нибудь потанцевать? Я не хотела говорить в бюро, потому что шеф не любит, когда кто-нибудь около меня вертится. Он страшно ревнив, ему уже шестьдесят лет, а выглядит он на все сто двадцать, верно? Вы читали такую книжку о Лолите…

— Я не могу с вами встретиться, потому что моя жена поручает следить за мной частным сыщикам и не дает ни шагу ступить без ее ведома… До свиданья, мне очень жаль, но я в самом деле не могу, — сказал Бисли.

Следующие несколько дней я занимался покупкой ножиков, кисточек и лопаток для очистки будущих находок профессора Олджернона де Кастельфранко. Я приобрел две лупы и микроскоп, несколько мотков веревки, кипу восковки, специальный клей для камней и глиняных черепков, заказал опилки и трепаную пеньку. Чтобы подчеркнуть важность этих приготовлений, я брал с собой за покупками Эскудеро и без конца распространялся на тему археологии. Уже через пару дней администрация и персонал гостиницы, и в том числе Эскудеро — в чем я больше всего был заинтересован, — нисколько не сомневались, что я действительно ассистент знаменитого археолога и знаток существовавшей до Колумба цивилизации.

У портье я заказал каталоги соответствующих изданий, служащих замучил разговорами о местах, где можно наткнуться на следы древних культур. Я без конца всех расспрашивал: может быть, они о чем-нибудь слыхали от своих родственников, может, кто-нибудь в их родной деревне, может… И был при этом страшно назойлив.

Их интерес к моим приготовлениям резко уменьшился. Они стали меня избегать или пытались отсылать в музеи и археологические институты, однако я объяснял им, что меня привлекают раскопки в местах, еще не известных специалистам, и что мой успех одновременно принесет славу их Республике.

Обеспечив себе полный покой в гостинице, я мог заняться делом Мерфи. С переговорного пункта я позвонил Этвуду. Он попросил меня зайти в посольство.

Когда я туда пришел, Этвуд сказал, что у него ко мне срочное дело, но, как мы условились, он ждал моего звонка. У него был Тапурукуара, и Этвуд хотел, чтобы я прослушал магнитофонную запись их последней беседы. Мы включили магнитофон.

— Господин судья, — сказал Этвуд, — Госдепартамент очень терпелив, однако под давлением прессы он требует, и как можно быстрее, достоверной и согласующейся с фактами информации по делу Мерфи. Меня предупредили, что в случае отсутствия такой информации Департамент предаст огласке некоторые факты, касающиеся причин этого убийства, факты, полученные неофициально и проливающие свет на похищение де Галиндеса. Письмо примерно такого содержания я отправил сегодня утром генералу Эспайату.

— Да, генерал сообщил мне об этом и сказал, что готов представить любые разъяснения, — ответил Тапурукуара. — Однако предварительно он поручил мне конфиденциально договориться с вами по поводу дела, которое, как нам кажется, доставит больше неприятностей Госдепартаменту, чем правительству Доминиканской Республики.

— Мне следует рассматривать ваши слова как попытку запугать нас? Если речь идет об убийстве Мерфи, Госдепартамент не считает, себя в чем-либо виновным. Переговоры же по поводу каких-то недоразумений в иностранной политике превышают полномочия комиссии Госдепартамента и мои, как ее представителя.

— Откровенно говоря, мистер Этвуд, я почувствовал себя глубоко уязвленным в результате нашей первой беседы и даже обиделся на генерала Эспайата, который поручил мне передать, так сказать, временную версию. Когда вы подвергли ее сомнению, я в глубине души с вами согласился. Сейчас я могу признаться, что в тот момент я невольно почувствовал недоверие к генералу Эспайату.

— Меня это очень радует, господин судья. Такое беспристрастие вызывает уважение, — произнес Этвуд.

— Благодарю вас… Однако сегодня я нахожусь полностью на стороне генерала и поддерживаю его первоначальную версию, свидетельствующую о безграничной деликатности в отношении погибшего гражданина Соединенных Штатов и в отношении вас, как представителя комиссии Госдепартамента… К сожалению.

— Я вас не понимаю.

— Генерал Эспайат просит принять первую версию по причинам, которые, надеюсь, вы сочтете совершенно оправданными, — продолжал Тапурукуара, — В противном случае вам будут грозить некоторые осложнения, а гражданин США, за которого вы боретесь с вызывающим удивление упорством, окажется весьма неприятным образом скомпрометированным.

— Пожалуйста, продолжайте, господин судья. Я готов принять удар.

— И поистине чувствительный удар, — заметил Тапурукуара. — Дело в том, что летчик Джеральд Лестер Мерфи погиб в пьяной драке, которую он затеял со своим приятелем, пилотом доминиканских линий. Он получил смертельный удар ножом, когда начал приставать к нашему летчику с назойливыми гомосексуальными предложениями, причем случилось это не в первый раз.

— Вы хотите сказать… — воскликнул Этвуд, но Тапурукуара прервал его:

— Мерфи был человеком развратным, или, мягко выражаясь, человеком с извращенными сексуальными наклонностями… Таким образом, если мы не примем предыдущей версии о его смерти, любезно предложенной генералом Эспайатом, нам придется опубликовать факты, с которыми я только что вас познакомил.

Минута молчания. Я услышал шорох перелистываемых страниц какой-то книги, или, скорее, блокнота, в который Этвуд записывал получаемую от меня и агентов Ван Оппенса информацию. Затем раздался его спокойный голос:

— Как зовут этого летчика?

— Не могу сразу припомнить… — замялся Тапурукуара. — Он вместе с мистером Мерфи был пилотом экипажа «Боинга-707».

— Где мы можем осмотреть тело мистера Мерфи или откуда, в случае надобности, придется его эксгумировать? — спросил Этвуд.

— Убийца отказывается давать показания, по этому вопросу. Мы опасаемся, что труп изрублен на куски, и поэтому убийца молчит.

— Нам хотелось бы сегодня же поговорить с убийцей мистера Мерфи. Конечно, в тюрьме, в его камере, чтобы не доставлять вам хлопот, — сказал Этвуд.

— Пока это невозможно. Ведется строгое следствие, а по правилам нашей страны посторонние не допускаются к подследственному лицу.

— Вы шутите, господин судья. Мы ведь связаны с людьми, которые установили эти правила и в любую минуту могут в интересах дела их отменить, не причинив ни малейшего ущерба законодательству Республики и скорее способствуя укреплению ее авторитета, укреплению престижа следственных органов.

— По этому вопросу я должен посоветоваться с генералом, — ответил Тапурукуара, — Мне чрезвычайно неприятно, но в силу своего слишком скромного положения сам я не имею права принимать решения.

— Тогда прошу вас договориться с генералом. Мы хотим еще сегодня услышать ответ, который должны будем передать в Вашингтон.

— Я считаю, что все эти меры не окажут влияния на наши предложения. Неважно, что скажет вам убийца Мерфи. Факт остается фактом: Мерфи был гомосексуалистом. Поскольку в ваших интересах скрыть этот факт, давайте забудем про все формальности, про беседу с заключенным и тому подобное. И будем считать, что Мерфи съели акулы.

— Знаете, мистер Тапурукуара, мне кажется, я действительно столкнулся с акулами… — не выдержал Этвуд, — Я, конечно, не имею в виду ни генерала Эспайата, ни вас. Ваше поразительное сообщение свидетельствует о создании нового вымысла, не менее фантастического, чем тот, который вы преподнесли мне в ходе нашей первой беседы. Сегодня вам снова предстоит почувствовать в душе глубокую обиду на генерала Эспайата. (Слышен шелест страничек блокнота.) Пилота, вместе с которым летал Мерфи, зовут Октавио де ла Маса. Он капитан.

— Да, похоже, что именно так звучало имя человека, к которому приставал Мерфи… — произнес судья.

— Этот летчик, — продолжал Этвуд, — не далее чем вчера во второй половине дня сидел в кафе «Альмендра» вместе со своей знакомой и еще одним человеком, членом экипажа мистера Мерфи. Он попросил официанта принести испанский абсент «охен».

— Мне нравится, как работают ваши осведомители, — сказал Тапурукуара. — Действительно, Октавио де ла Маса сидел вчера в этом кафе, что не помешало ему вечером быть арестованным.

— Надеюсь, вы не собираетесь сообщить мне, что немного позже его сожрали акулы. Мы имеем право беседовать с близкими мистеру Мерфи людьми. Далее: Мерфи не был гомосексуалистом. Я сказал бы, скорее наоборот… Мы говорили в Нью-Йорке с некой дамой, Мартой Н.; Мерфи познакомился с ней перед самым своим отъездом. Эта особа считает Мерфи лучшим любовником из всех, с кем ей приходилось встречаться за свою довольно бурную жизнь. Первую ночь после приземления в Трухильо Мерфи провел… (в голосе Этвуда опасная нерешительность, вызванная, вероятно, просматриванием блокнота)… Да, с девушкой, с которой он познакомился… на улице или в кафе. Несколько раз он побывал в городских публичных домах. Мерфи был влюблен в стюардессу «Пан-Ам» мисс Гарриэт Клэр, и в связи с предстоящим бракосочетанием решил порвать контракт с доминиканскими воздушными линиями. Как видите, господин судья, что-то не очень это похоже на жизнеописание гомосексуалиста. Это жизнеописание чувственного мужчины, очень темпераментного и даже склонного к распутству.

— Мне понятны ваши сомнения, господин сенатор… — начал было Тапурукуара, но Этвуд перебил его:

— Прошу передать мои слова генералу и попросить, чтобы он не затруднял себя официальным пересказом столь необычных версий смерти нашего гражданина. Мать и невеста Мерфи послали телеграмму президенту США с просьбой о вмешательстве. Об этом я тоже прошу уведомить генерала Эспайата.

На обратном пути из посольства Тапурукуара размышлял: «У них хороший осведомитель, наверное, такой же, как я сам, — невзрачный, не бросающийся в глаза, но тем не менее способный оказать немалое влияние на ход важнейших событий. Мог же я, Тапурукуара, играть значительную, а иногда и решающую роль в столкновениях между целыми государствами».

Перейдя на противоположную сторону, он взглянул на здание посольства и подумал: «Вы несколько раз проигрывали Тапурукуаре; никто еще не мог у него выиграть. И на этот раз вы должны проиграть. Мы уже раскрыли всех ваших людей и знаем, что не они опередили нас в истории с акулами, не они разыскали знакомых Мерфи и сообщили о том, что этот болван де ла Маса пил испанский абсент «охен» в кафе «Альмендра». Я разыщу этого ловкача. Сегодня же необходимо прочесать все гостиницы, все ночлежные дома и пансионаты. Завтра мы продолжим поиски и увидим, кто выиграет: старый и мудрый, как мир, Тапурукуара или пройдоха янки, который пытается в его лице скомпрометировать полицию Республики. Придет и ее черед, но не сейчас — еще немного крови должно пролиться…»

Может, ее прольется не меньше, чем в дни знаменитой резни гаитян? Было это в 1937 году, и именно тогда Тапурукуара, который порой выступал в роли негласного доверенного советчика Трухильо, подал президенту мысль не выдвигать свою кандидатуру на пост главы государства.

— Нужно создать видимость демократии, — сказал он тогда генералиссимусу, — поймите, видимость гораздо важнее действительности. Вы сами выдвинете кандидатуру кого-нибудь из членов семьи, либо, пожалуй, пока так будет лучше, человека постороннего, но пользующегося всеобщим доверием. Причем это нисколько не ограничит вашей власти: вы остаетесь руководителем Доминиканской партии и начальником штаба армии — и вместе с тем произведете хорошее впечатление.

— Что ты думаешь о Хасинто Пейнадо? — спросил Трухильо.

— Я охотно за него проголосую, потому что такой шаг принесет пользу вам, а значит, и всей Республике.

И Тапурукуара отдает свой голос Хасинто Пейнадо. «Весь народ», шумела пропаганда, избирает его президентом; впрочем, в списке кандидатов других фамилий не было. Хасинто Пейнадо прославился двумя важными деяниями, совершенными для блага Республики: одиннадцатилетнего сына Трухильо он назначил генералом, а девятилетнего — полковником. Вторым доказательством его любви к родине было вознесение в центре столицы огромного щита с неоновой надписью: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

Так президентом стал Пейнадо, а диктаторская власть по-прежнему оставалась в руках Трухильо.

В 1942 году Трухильо опять беседовал с Тапурукуарой. Диктатор уже наметил все планы на будущее и теперь жаждал знать «народное мнение».

Тапурукуара сказал:

— Те рискованные, трудные, неприятные, однако необходимые шаги, на которые нам пришлось решаться в течение последних пяти лет правления Пейнадо, были отнесены на счет президента и лишили его остатков популярности. Я считаю, что Хасинто Пейнадо может уйти в отставку. Пришло время вашего возвращения на пост президента Республики.

Так и случилось. В 1942 году, на двенадцатый год эры Трухильо, Тапурукуара бросил в избирательную урну бюллетень с единственным именем: Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина. И снова «весь народ с подъемом проголосовал» за Трухильо. То же самое произошло и через пять лет, в 1947 году. На этот раз, правда, пришлось напомнить диктатору, что настало время выборов: Трухильо чуть не забыл об этой мелкой формальности…

В 1952 году, потерпев несколько неудач в иностранной и внутренней политике, Трухильо великодушно отказывается от выдвижения своей кандидатуры в пользу брата, генерала Гектора Трухильо и Молина. И опять «весь народ» отдает голоса единственному кандидату. Возможность осуществлять диктаторскую власть, прикрываясь именем президента, члена того же семейства Трухильо, слишком соблазнительна, чтобы генералиссимус мог от нее отказаться. И на следующих выборах в 1952 году Трухильо вторично отдает свой голос Гектору Трухильо.

Однажды Тапурукуара явился с донесением об устранении нескольких крупных генералов: донесение принял лично генералиссимус.

В присутствии генерала Эспайата и полковника Аббеса он спросил Тапурукуару:

— Как ты думаешь, правильно я поступил, во второй раз выдвинув кандидатуру Гектора Трухильо?

— Мне кажется, — ответил Тапурукуара, — что вы вообще не умеете совершать неправильные поступки.

В разговор вмешался Гарсиа Аббес:

— Господина генералиссимуса интересует, о чем болтает народ на улицах. Мы хотим знать мнение толпы. Наши враги могут стать опасными, только если добьются поддержки голытьбы. Так что же говорит голытьба?

— Вы сами знаете, господин полковник, — сказал Тапурукуара, — что народ понимает, кому он обязан всеми своими великими успехами с начала эры Трухильо по сегодняшний день. Народ знает, — обратился он к Трухильо, — что только вы, генералиссимус доктор Рафаэль Трухильо, единственный его спаситель и благодетель, без устали заботящийся о благе Республики.

— Ты хочешь сказать, — отозвался Трухильо, — что независимо от того, кого парламент признает президентом, народ не забывает, что правлю только я один, а остальные всего лишь подставные марионетки?

— Да, мне приходилось слышать и такое мнение, — ответил Тапурукуара. — Поэтому я считаю, что лучше уж вам самому занять пост президента, чем снова выставлять кандидатуру Гектора Трухильо.

— То есть лучше, чтобы президент не был членом моей семьи, — сказал Трухильо. — У меня есть новый кандидат — Хоакин Белакер. Приготовьте мне о нем подробную информацию.

Тапурукуара лгал, причем лгал намеренно и льстиво. Он рассчитывал на — то, что эра Трухильо продлится не более тридцати с чем-нибудь лет, и перестал ставить на Трухильо, понимая, что ему это даст. На сей раз организаторы покушения могли быть связаны с ЦРУ.

И неважно, что этот жалкий, двухпалатный парламент Республики, избираемый согласно конституции раз в пять лет и состоящий — о чем в конституции не сказано — только из ставленников и родственников Трухильо, присвоил ему 11 ноября 1936 года титул: Benefactor de la Patria, Salvador del Pueblo — «Благодетель Родины и Спаситель Народа». Народ своего благодетеля и спасителя родины ненавидел.

В 1938 году после резни гаитян, по предложению Гектора Трухильо, парламент утвердил присвоение Рафаэлю нового титула: «Первый и Величайший из Руководителей Доминиканского Государства».

Пресса писала:

«Великому Спасителю Америки. Отцу Возрожденного Отечества, нашему Светочу и Первому Врагу Коммунизма на Американском Континенте, генералиссимусу доктору Рафаэлю Трухильо парламентом Республики был присвоен столь заслуженный почетный титул…» и т. д.

Но Тапурукуара знал: с этого момента что-то изменилось, трон диктатора пошатнулся. Найдутся люди, готовые к решительным действиям, и тогда снова польется кровь. Трухильо восстановил против себя многие государства, его бойкотирует весь район Карибского моря, у него произошел конфликт с Госдепартаментом. Немало богатых землевладельцев и опальных генералов, бывших единомышленников Трухильо, опасаясь доносов и гнева капризного диктатора, предпочли эмигрировать. Когда-нибудь они смогут противопоставить правительственным войскам армию мятежников и начнут выступать с речами о свободе, демократии и благе народа, ничем не отличающимися от речей Трухильо. И снова раздадутся звуки двух «Марсельез».

Тапурукуара знал также, что Трухильо ждет благоприятного торнадо, этого лучшего способа прибавить к списку жертв яростной бури несколько тысяч фамилий тех, кто падут жертвами ярости диктатора. Можно было найти и другой выход: спровоцировать заговор, забастовку, демонстрацию или небольшое вторжение. Однако последнее время Трухильо не хочет пользоваться этой возможностью. Он говорит, что даже такое местное, собственноручно организованное вторжение может разрастись и выйти из-под их контроля. Трухильо боится, впрочем, он всегда боялся: диктаторы лучше других знают, что такое страх. Страх диктатора растет, усиливается с каждым годом, а теперь — с каждой неделей.

Тапурукуара мог бы многих отправить на виселицу. Но он считал, что все эти люди еще пригодятся; пусть пока живут, пусть продолжают свою деятельность: благодаря им снова польется кровь потомков тех конквистадоров, которые когда-то натравливали на индейцев своры полудиких голодных псов.

Эмигранты уже не раз организовывали морские и воздушные десанты, но почти всегда их участники попадали в лапы полиции, поразительно хорошо осведомленной о количестве и вооружении десантников, о месте и времени высадки. Последний десант четырехсот прекрасно вооруженных политических беженцев тоже окончился поражением. Те, кто действуют извне, мало что могут сказать; на них и не стоит рассчитывать. Огонь должен запылать здесь, внутри Республики, и тогда ее реки снова станут красными от крови, а по трупам, как по мосту, можно будет переходить с одного берега на другой. Может быть, Трухильо погибнет, и его власть захватит кто-нибудь другой, но и тому не обойтись без Тапурукуары. Батиста на Кубе взял к себе на службу лучших людей из полиции свергнутого им диктатора Мачадо. Только Кастро не взял людей Батисты…

Тапурукуаре припомнился 1954 год, лица и фамилии заговорщиков, которые рассуждали так же, как он: интервенция эмиграции не приносит желаемых результатов, государственный переворот должен произойти в самой Республике и начаться с убийства Трухильо.

В 1954 году заговорщики решили убить Трухильо. Была назначена дата покушения: 21 января. За три дня до этого полиция перерыла дома подозреваемых лиц, организовала гигантские облавы. В бесправном и запуганном обществе шпионство становится религией. Было арестовано три тысячи человек. Репрессии оказались настолько значительны, что нашли свое отражение даже в местной печати. Тапурукуара тогда прочел, что арестовано… «123 человека, подозреваемых в участии в заговоре и подготовке покушения на жизнь величайшего человека нашей эпохи».

Сложившаяся в ту пору ситуация благоприятствовала осуществлению его собственных планов — попытке поссорить Трухильо с церковью. Тапурукуара представил полковнику Аббесу доказательства участия в заговоре одного студента духовной семинарии. Аббес дал приказ о его аресте, не предупредив церковные власти, вопреки заключенному в 1954 году конкордату с Епископатом.

Арест студента, а также зверские расправы со многими другими арестованными католиками, обвиняемыми в участии в заговоре, вызвали возмущение и протест Епископата. 31 января священники прочитали с амвонов доминиканских церквей проповедь, кончавшуюся словами:

— Мы просим Бога, чтобы семье Трухильо никогда не пришлось испытывать такие мучительные страдания, какие в нашей стране выпали на долю многих отцов семейств, детей, матерей и жен.

Это была самая резкая критика диктатора с момента захвата им власти. Трухильо развил бурную деятельность. Он послал в Ватикан министра иностранных дел с требованием отзыва монсиньора Занини, ватиканского нунция, которого он обвинял в инспирировании проповеди.

И тут Трухильо потерпел первое поражение: ему не удалось полупить благоприятный ответ от папы Иоанна XXIII. Да, подумал Тапурукуара, бороться с оппозиционными партиями, с коммунистами и социалистами оказалось легче, чем с церковью, ибо она может вслух высказаться, с амвонов, впрочем, этой возможностью она пользовалась только один раз. Даже диктатор, возвестивший на весь мир, что он — первый враг коммунизма, был бессилен против церкви. Трухильо струхнул: не так давно в церквях Аргентины прозвучал траурный колокольный звон по Перону, а в Венесуэле — погребальный звон по правительству Хименеса.

Полиция спасала честь уязвленного диктатора. Под ее охраной 21 февраля была организована «стихийная демонстрация двухсот тысяч доминиканских граждан, которые выразили генералиссимусу свою любовь и несокрушимую верность». Для Тапурукуары это был тяжелый день. Десятки тысяч людей вышли на улицы Сьюдад-Трухильо с транспарантами и огромными портретами вождя; повсюду ревели магнитофоны, раздавались свистки, крики, призывы… В толпе замешались тысячи вооруженных агентов тайной полиции, в том числе скромный, почти незаметный агент Тапурукуара, Великий Никто, который любого мог послать на смерть, лишь указав на него пальцем…

Нападки заграничной прессы заставили Трухильо заняться организацией «легальной оппозиции». Он сам подписал письма к восьмидесяти уважаемым гражданам, призывая их во имя блага Республики создать оппозиционную партию, которой он гарантирует полную безопасность и предоставляет свободу высказывания своих взглядов. Он заявил:

«Я утверждаю, что в нашей счастливой стране найдется место для разных организаций и любых точек зрения по сложным вопросам управления государством. Я уже много лет для блага народа несу бремя власти. Критика парламента, правительства, министерств — вообще всех органов власти совершенно необходима для правильного функционирования государственного аппарата. Вопреки распространяемым нашими врагами слухам, я считаю, что чем суровей будет эта критика, тем больше она принесет пользы. Я, величайший из руководителей Доминиканского государства, решил создать оппозиционную партию, существование которой подчеркнет мою безграничную любовь к свободе и демократии. Доминиканский народ знает, что свою героическую жизнь я посвятил борьбе за эти идеалы. И поэтому я направил письма восьмидесяти лучшим гражданам Республики…» и т. д.

Тапурукуара насмешливо усмехнулся. Прошла неделя, месяц, год — Трухильо не получил ни одного ответа. Кое-кто из лиц, приглашенных для участия в оппозиции, испугавшись «доверия» диктатора, убежал за границу. Им не хотелось петь вторую «Марсельезу»…

В черном списке Тапурукуары, где числились лица, намеченные для уничтожения при первой благоприятной возможности, оказались два епископа: Томас Рейли и Франческо Рамирес. «Может быть, еще сегодняшней ночью, — думал Тапурукуара, — над Сьюдад-Трухильо пронесется вихрь, сорвет несколько крыш, убьет человек двадцать, и тогда я добавлю к ним два трупа в епископских фиолетовых сутанах…» Тем временем печать Трухильо обрушилась на Томаса Рейли, который сказал, что «Республика переживает экономический кризис», и на Рамиреса — за «противоречащие истине заявления». В газетах только не упоминалось о том, какие это были заявления и о какой истине шла речь…

«На брошенных когда-то костях, — размышлял Тапурукуара, — остается все меньше очков. Не будет мира в Республике. Приближается грозный торнадо, но Трухильо не знает, с какой стороны он придет. Страшное предчувствие таится в атмосфере города, висит в воздухе: в любую минуту может произойти взрыв…»

…Тапурукуара и не заметил, как дошел до управления полиции.

Он направился прямо в кабинет Аббеса и, не успев еще приблизиться к столу полковника, произнес:

— Не вышло.

— Почему?

— У Этвуда превосходный осведомитель. Новую версию он разгромил так же, как предыдущую.

— Может быть, они уступят? Неужели они не хотят пойти на компромисс?.

— Этвуд не соглашается ни на какие переговоры. Он приехал сюда по поручению Госдепартамента в качестве руководителя комиссии для выяснения обстоятельств смерти Мерфи. Ничто больше его не касается.

Сегодня он собирается передать в Вашингтон информацию о ходе этого дела.

— Прелестно. Что же ты предлагаешь?

— Уничтожить их осведомителя.

— Ты напал на след? Подозреваешь кого-нибудь?

— Пока мне известны только результаты его деятельности. Но я займусь им сам.

— Они слишком быстро разобрались в истории с акулами. Ты ведь отвел «ягуара» и через полчаса после возвращения в Трухильо явился к Этвуду, который уже оказался предупрежден. Очевидно, кто-то ехал следом за вами и, как только машину бросили над Бухтой Акул, умудрился все рассмотреть и вернуться в город раньше или сразу же после вас.

— За нами не ехала ни одна подозрительная машина. По пути нас перегнало несколько разных автомобилей, но ни один из них не шел позади.

— Все это прелестно, Тапурукуара, однако чудес не бывает.

— Бывать-то они бывают, но всему приходит конец, полковник. Я найду их осведомителя и уничтожу его.

— Прелестно. Только Этвуд снова подымет шум.

— Этого как раз можно не бояться. Тот, кто находится здесь нелегально, человек новый. Только такой человек мог проехать возле нашего джипа, всех остальных я немедленно узнал бы. Если он прибыл сюда нелегально, он может так же нелегально погибнуть. Дипломаты в подобных случаях предпочитают не вмешиваться.

Аббес расстегнул верхние пуговицы кителя, распахнул ворот.

— Тапурукуара, — спросил он, — что сейчас поделывает Октавио де ла Маса?.

— Все исполнено так, как вы хотели, господин капитан: обошлось без ареста и без стрельбы. Утром капитана вызвали на аэродром. По дороге на его такси налетел возвращающийся с аэродрома бензовоз. Водитель и де ла Маса погибли на месте.

— Прелестно. А что вы приготовили для прессы? Это важно, поскольку мы не станем в связи с Этвудом менять последнюю версию смерти Мерфи. Никто не может знать о смерти де ла Маса по пути на аэродром. Для нас и для них — он повесился в тюрьме.

— Майор Паулино сообщил прессе, что в результате автомобильной катастрофы погибли водитель и его пассажир Альберто Комо.

— Это кто такой?

— Молодой студент, который во время каникул связался с эмигрантами. Вчера он вернулся из Пуэрто-Рико, и нам пришлось его ликвидировать. Только в газетах надо писать, что такси, в котором погиб Комо, ехало с аэродрома, а не на аэродром. И соответственно изменить направление движения бензовоза. Господин полковник, Этвуд ждет ответа.

— Подождет… Сейчас я позвоню генералу и скажу тебе, с чем идти к Этвуду… Тапурукуара, а ты никогда не чувствуешь себя усталым от всего этого?

— Нужно избегать женщин, есть мало мяса, пить много молока, спать семь часов и иметь при себе пистолет, который не дает осечки.

— Прелестно. А это убийство? История с де ла Маса? Он оказал нам немало услуг и видишь, чем все кончилось. Ты ничего не чувствуешь, занимаясь этой мокрой работой, у тебя не возникает отвращения к самому себе? Знаешь, всякие такие вещи…

— Я не понимаю вопроса, полковник. Что вы имеете в виду?

— Я — доволен тобой, Тапурукуара.

Я остановил пленку, на которой Гордон записал беседу Этвуда с Тапурукуарой.

— По вашей просьбе, — сказал Этвуд, — мы сфотографировали Тапурукуару. Пожалуйста, — он протянул мне несколько снимков.

Взглянув на иссеченное морщинами лицо с индейским носом и круглыми глазами, увенчанное соломенной шляпой, я убедился, что именно этого человека я увидел на Пласа-Либертадор-Трухильо за рулем «ягуара».

— Спасибо, — сказал я, возвращая фотографии, — они имеют для меня огромное значение и многое объясняют. Как вам удалось сделать снимки?

— Вы подали великолепную идею. Наш человек прикрепил к глазку в дверях посольства объектив фотоаппарата. Тапурукуару сфотографировали, когда он в условленный час поднимался по лестнице. Судья ничего не заметил.

— А известно ли вам, что Тапурукуара вовсе не судья? Я просмотрел телефонную и адресную книги, проверил список доминиканских судей.

— Вы думаете, он назвался вымышленным именем?

— Я разыскал такую фамилию, довольно редкую даже для здешних мест, и побывал у дверей его квартиры. На визитной карточке, прикрепленной к двери, под фамилией стоит единственное слово: «Пенсионер». Я считаю, что Тапурукуара — один из самых выдающихся агентов тайной полиции Трухильо. Это наш противник номер один.

— Благодарю за предостережение. А вы-то сами чувствуете себя в безопасности?

— Я никогда не чувствую себя в безопасности. С тех пор как вся наша наука и даже социология свои усилия сосредоточила на разоблачении человека и ограничении его свободы, с тех пор как она поставила его в зависимость от техники, создала возможность массового уничтожения людей и стала все глубже проникать в его личную жизнь, — человек не может чувствовать себя в безопасности. Мои доминиканские приключения — только эпизод, который, пожалуй, помогает забыть об общей угрозе.

Зазвонил один из телефонов на письменном столе.

— Мистер Этвуд? — спросил женский голос, — С вами будет говорить генерал Эспайат.

Этвуд трижды нажал лежащий на столе звонок, давая секретарю сигнал включить в соседней комнате магнитофон, и протянул мне вторую трубку; телефон, по которому он разговаривал, был соединен с другим аппаратом.

Я услышал голос генерала Эспайата:

— Приветствую вас, сенатор, от всей души приветствую. Как вы себя у нас чувствуете?

— Все было бы отлично, если бы не затруднения с…

— Знаю, знаю, и нам это чрезвычайно неприятно.

— Я сказал вашему представителю, что мы настаиваем на разговоре с капитаном де ла Маса, обвиняемым в убийстве Мерфи.

— Я не возражаю, однако, все произошло именно так, как мы предполагали, сенатор. Мистер Мерфи был гомосексуалистом. Мы нашли свидетеля — это бывший бой Мерфи, черный мальчик Эскудеро. Мы можем немедленно связать вас с ним. Эскудеро утверждает, что мистер Мерфи несколько раз приводил к себе в номер мальчиков и даже его принуждал, платя за молчание двадцать песо. Я полагаю, комиссия захочет выслушать этого наиболее осведомленного свидетеля. Думаю все же, что вы предпочтете первый вариант смерти.

— Господин генерал, — ответил Этвуд, — может быть, мы покончим с первым вопросом, а затем вернемся к тому, о чем вы начали говорить. Это значит…

— Зачем, если мы договорились, что обе стороны будут придерживаться первой версии?..

— Об этом мы еще не договорились. Нам хотелось бы побеседовать с Октавио де ла Маса.

— Разве я вам еще не сказал, что Октавио де ла Маса покончил жизнь самоубийством у себя в камере?

— Нет, это поразительно!

Я схватил лежащий на столе блокнотик и, написав на нем несколько слов, подсунул Этвуду.

Этвуд прочел записку.

— Господин генерал, — сказал он, — позвольте, я передам трубку моему секретарю, который занимается формальной стороной проводимого расследования.

— Пожалуйста.

— Слушаю вас, господин генерал, — сказал я.

Генерал Эспайат, не зная, что я слышал начало его разговора с Этвудом, повторил все еще раз.

Я спросил:

— Вы разрешите осмотреть тело самоубийцы?

— Думаю, что серьезных препятствий не окажется… Впрочем, мне нужно посоветоваться: это не входит в мою компетенцию.

— Мистер Этвуд, — сказал я, — хотел бы вас предупредить, что мы располагаем фотографией капитана Октавио де ла Маса; поскольку речь идет об установлении идентичности…

Генерал заметно начал нервничать:

— Ну, не знаю, не знаю, что из этого выйдет… Если тело самоубийцы еще не сожгли в крематории, все будет в порядке.

Я понял, что напал на твердый орешек, однако моя выдумка с фотографией явно произвела впечатление. Я решил раскрыть еще одну карту.

— Господин генерал, — сказал я, — я не собираюсь подвергать сомнению что бы то ни было здесь услышанное, однако, насколько мне известно, в стенах камеры Октавио де ла Маса, как, впрочем, и в остальных камерах тюрьмы, нет никаких крюков или выступов, на которых можно повеситься. Мне также известно, что заключенные не имеют доступа к окнам и глубоко врезанным решеткам, да и окна находятся под постоянным наблюдением охраны. А поскольку у дверей нет ручек…

— Не знаю, господин секретарь, — насмешливо и несколько язвительно произнес генерал, — мне не довелось сидеть в этой тюрьме. Любопытно, видели ли вы ее сами или кто-то вас столь подробно информировал? Я передаю то, что услышал от начальника тюрьмы. В любую минуту он может подтвердить мои слова. Вот и все.

— Не сомневаюсь, господин генерал. Но есть еще один пункт, с которым вряд ли согласится госдепартамент. По правилам у заключенных отбирают не только пояса от брюк и галстуки, но даже шнурки. На чем же повесился пришедший в отчаяние капитан?

— Мне кажется, — раздраженно бросил генерал, — что эти идиоты оставили ему подтяжки. Да-да, насколько могу припомнить, так я и слышал.

— А к чему он их прицепил?

— В настоящий момент не могу вам сказать…

«Отлично, — подумал я — откроем вторую карту».

— Господин генерал, — сказал я, — мне, конечно, совершенно безразлично, однако, только что у меня появилось еще одно сомнение. Итак: по имеющимся у нас сведениям капитан де ла Маса, как большинство летчиков, никогда не носил подтяжек…

— Это уже слишком, — сердито прервал меня генерал. — Я вас не виню, я понимаю, что вы, как эксперт комиссии по делам расследования, должны представить в госдепартамент отчет. Однако сбор подобного рода информации нелегальным путем…

Я не слишком любезно перебил его:

— Господин генерал, мы жаждем получать всю информацию исключительно легальным путем. Однако нам это не удается. Вначале нас угощают басней об акулах; вы знаете, что это была выдумка. Мы хотим увидеть труп Мерфи и узнаем, что его нет, он исчез. Хотим говорить с человеком, арестованным по подозрению в убийстве Мерфи, и узнаем, что во время следствия это невозможно. Когда выясняется, что мы имеем на это право, нам сообщают, что он покончил жизнь самоубийством. Когда мы хотим увидеть тело самоубийцы и сравнить с фотографией, мы узнаем, что его, не занося в тюремный морг, сожгли в крематории. Мы знаем, что Мерфи был отчаянным бабником, а вы делаете из него гомосексуалиста. Господин генерал, меня и мистера Этвуда уполномочили добросовестно выполнять наши задания. И несмотря на всю нашу симпатию к вам лично и уважение к генералиссимусу Трухильо, мы не можем пренебрегать чувством долга.

— Попросите, пожалуйста, господина сенатора.

Этвуд, слышавший разговор, кивнул. Он улыбался.

— Я слушаю, господин генерал, — сказал он.

— Ваш секретарь чересчур взволнован, — шипел генерал — чтобы с ним можно было разговаривать. Вопрос настолько ясен, что у комиссии не должно больше возникать сомнений.

— К сожалению, как и раньше, сомнения возникают непрерывно, от начала до конца.

— Я понимаю ваше положение. Но я хотел бы сообщить вам, господин сенатор, что Октавио де ла Маса, ближайший друг и поверенный мистера Мерфи и в то же время его убийца, перед самоубийством оставил письмо, в котором признался в совершенном преступлении, не указав, однако, места, где спрятан труп. Мы бросили всю нашу полицию и всех собак на поиски.

— Я полагаю, вы передадите нам это письмо?

— Безусловно. И я лично стремлюсь вас заверить, что правительство Республики приложит все усилия для завершения этого столь неприятного для нас дела.

— Мы будем вам очень признательны, — сказал Этвуд.

— Мне кажется, — ответил генерал, — что, прочтя письмо де ла Маса и выслушав боя Эскудеро, вы с удовлетворением примете первую версию о гибели в Бухте Акул. Вот и все. До свидания, спасибо.

Генерал Эспайат повесил трубку.

Мы с Даниэлем Этвудом сделали то же самое. И, наверно, подумали об одном и том же.

— Теперь нас посадят на мель. Они могут настаивать, что письмо самоубийцы с признанием в убийстве — достаточное доказательство. Ответственность за убийство и укрывание тела Мерфи полностью ляжет на мертвеца. После нескольких наивных попыток они проявили поистине дьявольскую хитрость. Они могли вынудить его написать это письмо. Вы видите какой-нибудь выход?

— Надо немедленно связаться с третьим членом экипажа, с которым, как мне известно, Мерфи был на «ты» уже в первую ночь, проведенную в Сьюдад-Трухильо.

— Мы собираемся заявить, что Мерфи погиб только потому, что был свидетелем похищения профессора Галиндеса. С этим в конгрессе выступит сенатор Чарльз Портер.

— Подождите до завтра. Я воспользуюсь одной возможностью, на которую мне указал майор Бисли. Если Тапурукуара принесет письмо самоубийцы, вы, прочитав его и не выпуская из рук, встанете и скажете господину судье, что в соседней комнате стенотипистка снимет копию. Там вас должен ждать человек с фотоаппаратом, который сделает несколько очень хороших фотокопий. Если Тапурукуара захочет оставить оригинал письма, тем лучше. Однако, я полагаю, он откажется это сделать. Настаивать не стоит, фотокопии будет вполне достаточно.

Тапурукуара появился перед Этвудом с широкой улыбкой, которая, как он знал, выражала скорее злорадное удовлетворение, чем дружелюбие. Ему интересно было знать, скомпрометируют ли себя его доверители и на сей раз. Происходящая игра его забавляла, а о хорошей репутации своих хозяев он не заботился. Ловкость его противника, работающего на Этвуда, задевала Тапурукуару лишь из профессионального самолюбия. Он обошел все гостиницы, но ни в одной не обнаружил человека, про которого можно было бы сказать, что тот работает на Этвуда. Несколько членов комиссии, вероятно, агенты разведки, жили на территории посольства. Они бродили по городу, вертелись в разных местах, всюду что-то разыскивали, вынюхивали, однако не составляло труда выяснить, чем они занимаются. Оставался еще секретарь Этвуда, тот самый, который разговаривал с генералом Эспайатом. Он-то и мог быть опасным противником Тапурукуары.

— Никогда еще я не приходил к вам в таком прекрасном настроении, — сказал Тапурукуара. — Наконец-то у меня в руках это письмо; видите ли, в какой-то момент были подозрения, что оно исчезло из дела. Однако такое бесспорное доказательство, способное полностью ликвидировать досадное недоразумение, не может у нас пропасть.

— Садитесь, пожалуйста, господин судья, — ответил Этвуд.

Тапурукуара сел, но письма из кармана не вынимал.

— По ознакомлении с содержанием этого потрясающего послания я испытал беспредельное облегчение, — сказал он. — В письме даже указано, где находится труп Мерфи.

— Это становится интересным, господин судья. А генерал Эспайат ничего не сказал о такой важной детали.

— Начальник тюрьмы, передавая генералу содержание письма по телефону, не придал значения этой детали, поскольку не знал, что вас больше всего интересует. Для него был важен лишь факт признания самоубийцы в совершенном преступлении, вокруг которого создалась такая двусмысленная атмосфера.

— Пожалуй, я не принимал участия в создании такой атмосферы.

— Признаюсь, в известной степени это моя вина. Меа кульпа, как говорят христиане.

— Вы католик?

— Я не могу быть католиком, у меня уже пятьсот лет нет богов. Когда-то на этой земле были боги; они управляли молниями и вихрями, делали землю плодородной и осыпали деревья плодами; они вызывали дождь или засуху, благословляли семя мужчин и приносили женщинам легкие роды. Мы говорили с нашими богами, господин сенатор. Но Колумб привез испанских католиков, и те убили наших богов. От избытка усердия они убили даже своего бога, с которым сюда приплыли.

— Однажды, — продолжал Тапурукуара, — на нашей земле появились две огромные армии, и солдаты обеих армий, вспарывая друг другу животы и раскалывая черепа, пели «Марсельезу». Тогда умер последний бог, и с этого часа слова потеряли смысл; с тех пор ни один человек не может по-настоящему понять, о чем говорит другой. Уже пятьсот лет нигде не существует богов — ни здесь, ни на любой другой земле.

— Я могу согласиться с тем, что некоторые слова потеряли смысл, господин судья. Об этом свидетельствует хотя бы дело Мерфи.

— Я открыл вам только мои собственные убеждения. Наша страна католическая…

— Я видел эту надпись: «Бог и Трухильо».

— Трухильо и Бог, верно, — сказал Тапурукуара. — Я намеренно переставил слова, поскольку теперь богов заменяют люди. Если генералиссимус хочет уладить какие-нибудь дела, он обращается не к богу, а к папе.

Тапурукуара несколько раз взмахнул рукой над письменным столом.

— Вы тоже не спрашиваете у бога о смерти Мерфи, а имеете дело со скромным судьей… Эта история принесла нам новые неприятности — мы потеряли прекрасного летчика. Октавио де ла Маса был отличным пилотом и, кроме того, благородным человеком, обладающим множеством замечательных гражданских добродетелей, о чем свидетельствует хотя бы смиренное признание в преступлении, спровоцированном, впрочем, самим мистером Мерфи.

— Вы упоминали о том, что тело нашлось…

— Де ла Маса все объяснил. Он вынужден был убить Мерфи, защищаясь от его приставаний. Не зная, что делать с трупом, он отвез его в Бухту Акул и бросил прожорливым чудовищам.

— В таком случае ему пришлось ехать на машине Мерфи. Как же он вернулся в город, если оставил автомобиль в бухте?

— Может быть, он остановил какую-нибудь машину, едущую в сторону Сьюдад-Трухильо…

— Неужели он был настолько неосторожен?

— …либо, — продолжал Тапурукуара, — он скрывался в окрестностях, где его и выследила наша полиция.

— Господин судья, вы ведь признали, что версия с акулами была вымышлена для того, чтобы избежать компрометации Мерфи. Меня беспокоит, что с такой жонглерской ловкостью и легкостью…

— Я потому и сказал вам вначале, что чувствую себя виновным в создании несколько двусмысленной ситуации… Под влиянием ваших слов я согласился с предположением, что «ягуара» позднее подбросили в Бухту Акул. Однако генерал Эспайат этого никогда не говорил.

— Генералу Эспайату очень удобно беседовать со мной через посредника. Он получил возможность отказываться от каждого неверного хода.

— Предположение такого рода больше не имеет значения ни для вас, ни для меня. — Тапурукуара полез во внутренний карман пиджака. — Пожалуйста, вот письмо; в нем вы найдете ответ на любые сомнения. Письма мертвых не лгут. Человек, покончивший самоубийством, не станет лгать, поскольку он уже не боится людей. Ложь — одно из немногих защитных средств живых. Предназначенным для сжигания трупам такая защита не нужна. Но вы меня не слушаете…

Этвуд читал письмо де ла Маса.

— Национальная доминиканская полиция, — продолжал Тапурукуара, — глубоко сожалеет о том, что не сумела предотвратить ни убийство мистера Мерфи, ни самоубийство капитана де ла Маса.

Этвуд кончил читать и, положив письмо на стол, прикрыл его рукой.

— Письмо останется у нас? — спросил он.

— Оригинал — а это именно он — должен храниться среди бумаг, имеющих отношение к данному делу, — ответил Тапурукуара, протягивая руку за письмом.

Этвуд прикоснулся к звонку. В задней стенке кабинета отворилась дверь, и вошла рыжеволосая девушка в синем костюме. Этвуд передал ей письмо де ла Маса.

— Сделайте, пожалуйста, три экземпляра.

Рыжая «Девушка вышла.

— Это займет всего несколько минут, господин судья.

Тапурукуара торопливо извлек из кармана конверт.

— Не стоит беспокоиться, мистер Этвуд. Пожалуйста, вот копия; мы можем немедленно сравнить ее с оригиналом.

— Одна копия? — спросил Этвуд, протягивая руку за конвертом, и при этом подумал, как хорошо он поступил, вызвав секретаршу и не предупредив Тапурукуару, что собирается сделать копию.

— Одна.

— Ну ничего, — сказал Этвуд. — Нам нужно несколько копий — для госдепартамента, для ОАГ и для комиссии.

— Можно с этой… — перебил Тапурукуара.

— Копии лучше снимать с оригинала.

— И в самом деле, — сказал Тапурукуара, с беспокойством поглядывая на дверь, за которой скрылась рыжая девушка. Он дорого заплатил бы, лишь бы увидеть, что там делается с письмом де ла Маса.

Тапурукуара подумал, что Этвуд провел игру безошибочно, однако, не сомневался, что идея принадлежала не Этвуду; конгрессменам такие мысли в голову не приходят. Секретарь? Нужно будет немедленно установить его фамилию по списку виз членов комиссии. Вероятно, это он велел сделать фотографию Тапурукуары, ту самую фотографию, которая позволила следить за ним, Тапурукуарой, когда он проверял регистрационные книги в гостиницах.

— Генерал Эспайат, — сказал Тапурукуара, — считает дело об исчезновении американского летчика окончательно выясненным и просит, чтобы комиссия госдепартамента также его прекратила.

Рыжая девушка вошла, не постучав, и положила письмо на стол Этвуда.

— Официальный ответ мы дадим завтра, господин судья. Я должен посоветоваться с послом и остальными членами комиссии.

— Я позволю себе посетить вас завтра в десять. Надеюсь, что в этот Момент мы с вами с огромным облегчением и чистой совестью сбросим с себя бремя столь серьезной ответственности. Генерал Эспайат мечтает завтра или послезавтра дать банкет в честь комиссии госдепартамента.

Этвуд встал.

— Мы польщены, господин судья…

Тапурукуара тоже встал.

— Что касается интересующих комиссию останков капитана де ла Маса, ваш представитель может осмотреть в тюремной часовне урну с его прахом.

Я заметил, что кто-то рылся в моих вещах в шкафу и в чемодане. Ничего компрометирующего у меня не было. В портфеле, где царил полнейший беспорядок, лежали только планы археологических работ профессора Кастельфранко.

Я догадался, что обыск прошел не без участия Эскудеро. Еще раз тщательно осмотрев бумаги и содержимое чемодана, я обнаружил несколько чешуек перхоти. Значит, я прав: воротник голубой куртки боя был постоянно обсыпан перхотью. Видимо, он сам или еще с кем-нибудь копался в моих вещах. Уж не Тапурукуара ли здесь побывал? Я вспомнил жемчужину в отвороте его пиджака, отчетливо заметную на снимке, сделанном через глазок двери посольства. Она не давала мне покоя, казалось, я уже видел в чьем-то галстуке точно такую жемчужину… Но я никак не мог вспомнить, у кого это было, и единственное, что мне оставалось, — прибегнуть к испытанному методу: сосредоточенно думать об одном и том же в надежде, что деталь сама всплывет в памяти.

В ресторане гостиницы я поел карибских крабов и выпил бокал кастильского «Вальдепенас». Еще наверху я позвонил Эскудеро, но вместо него явился другой бой. В зале я огляделся по сторонам, но там его тоже не было. Очевидно, он отправился в управление полиции с сообщением о результатах обыска. Наконец-то и для него нашлось дело.

Я заехал в посольство. Этвуд кратко передал мне содержание своей беседы с Тапурукуарой и вручил фотокопию письма де ла Маса.

— Как зовут вашего секретаря? — спросил я.

— Мартин Гордон. Он очень исполнителен, но чересчур застенчив. Я не советую вам обращаться к нему за помощью.

— Я хочу только в случае некоторых чрезвычайных обстоятельств воспользоваться его фамилией.

— А не лучше ли придумать какую-нибудь другую фамилию?

Нет. Мне нужна занесенная в картотеку представленных в последнее время виз фамилия человека, который уполномочен интересоваться делом Мерфи. Их, безусловно, поразила наша осведомленность, благодаря которой мы опровергли поочередно все варианты смерти Мерфи, и они несомненно, ищут источник информации.

В моей комнате уже был обыск.

— Вас это не тревожит?

— Пока нет.

— Я узнал от Ван Оппенса, что весь персонал гостиницы, в которой вы живете, связан с полицией.

— То же самое можно сказать о любой доминиканской гостинице, о ресторанах, клубах и так далее. Эра Трухильо существует не потому, что народ обожает генералиссимуса. Причину ее существования лучше всего знает полиция.

Этвуд сказал:

— Мистер Уинн, мы должны тщательно избегать комментариев и не высказывать своего мнения относительно истории Доминиканской Республики. Нас интересует исключительно убийство Мерфи.

— Такая позиция госдепартамента, — ответил я, — также является одной из причин существования эры Трухильо. Но можете быть спокойны, я не поведу доминиканцев в атаку на дворец диктатора.

— Мне также сообщили, что бой, который вас обслуживает, работает на полицию. Его зовут Эскудеро.

— Я знаю. Больше того, он прежде был боем Мерфи, когда же я его спрашивал, он все отрицал. Именно этого маленького негодяя Тапурукуара избрал свидетелем против Мерфи.

— Мы не станем его допрашивать.

— Да, этим предложением следует пренебречь. Что касается вашего секретаря, Гордона, то я хотел бы, чтобы он пока не выходил из посольства.

— Он охотно согласится. Могу ли я узнать, что вы собираетесь делать с копией письма де ла Маса?

— Я скажу вам об этом сегодня же, но не теперь.

— А вы успеете? Уже поздно.

— Должен успеть. У меня несколько встреч почти в одно время в разных концах города. Небольшой реактивный самолет оказался бы кстати.

— Может быть, вы все же согласитесь принять какую-нибудь помощь? Ван Оппенс считает также…

— Спасибо, мистер Этвуд. Разведка сообщила вам несколько важных сведений. Например, что де ла Маса пил охен в кафе «Альмендра» или что Эскудеро связан с полицией. Для вас это ценная помощь, я же в ней не нуждаюсь.

— Поступайте, как знаете. А деньги вам нужны?

— О деньгах мы поговорим по окончании этого дела. Пока же я только попрошу вас с завтрашнего дня забронировать по одному месту во всех самолетах «Пан-Ам», летящих в Нью-Йорк через Майами.

— В течение скольких дней?

— Двух.

Я хотел выйти, но Этвуд задержал меня.

— Еще одно. Мне сообщили, что Тапурукуара обходит поочередно все гостиницы в Сьюдад-Трухильо и проверяет, кто в них остановился и с каких пор живет. Он побывал и в «Космосе». Его узнали с помощью сделанных по вашему поручению снимков. Тапурукуара — важная фигура в доминиканской Special Secrete Services[8]. Как видите, люди Ван Оппенса знают немало… Однако в отношении вещественных доказательств я рассчитываю на вас. Только на вас, мистер Уинн. Будьте осторожны… Очень прошу вас, будьте осторожны.

Я подумал, что Этвуд играет роль нерешительной девушки, опасающейся последствий сближения с любовником, но обещал соблюдать осторожность…

Бисли решил поехать в Линден. Он захватил с собой составленный дорожной полицией план того участка шоссе, на котором разбился автомобиль Тена. Узнав, что свидетелем катастрофы был дорожный мастер, отвечающий за состояние этого участка, Бисли остановился у его домика, при котором помещалась бензоколонка.

— Так точно, я видел, — сказал дорожный мастер, прикладывая к военной фуражке протез в кожаной перчатке. — Я услышал шум, выбежал на дорогу и все видел. Большой мебельный фургон даже на секунду задержался возле смятого автомобиля Тена, но как только шофер меня заметил, он дал газу и отъехал. Номера у фургона не было. Мне кажется, они специально убрали свой регистрационный номер, а когда с этим парнем было покончено, остановились немного подальше и снова прицепили. Я служил в Эм Пи, когда мы выкуривали немцев из Франции, и многое повидал, да и немало наслышался о подобных штуках…

Бисли продолжал выяснять подробности. Полиция штата передала федеральной полиции список близких Освальду Тену людей, адрес его жены. Беседа с этой женщиной ничего не дала, так же как и несущественные детали, полученные от нескольких других лиц. Только Марта Коллинз, которую Бисли отыскал в Утике, подтвердила, что Мерфи не фантазировал, рассказывая Гарриэт об убийстве Тена.

— Я верю, — говорила Марта, — что все произошло именно так, как вы рассказываете. Освальд погиб по моей вине, я никогда себе этого не прощу, никогда… Я умоляла его найти Джеральда. Освальд был старым другом нашей семьи, он никогда ни в чем мне не отказывал.

— Вы давно знали Джеральда?

— Я впервые встретила его в Нью Фейр Хэвен. Это было огромным событием в моей жизни. Я и не подозревала, что женщина может быть так счастлива. Мне пришлось срочно вернуться в Утику, Джеральд должен был ждать меня, но внезапно исчез. Я получила от него только одно письмо, еще из Нью Фэйр Хэвен, но он и не думал писать, что бросает меня. Он должен был ждать.

— Можно взглянуть на это письмо?

— Его никто не увидит, письма Джеральда я не покажу никому. Но вы можете мне верить. Освальд отправился его искать. Он был адвокатом и знал много разных людей, в том числе преступников, и, должно быть, от них в каком-то подозрительном баре «Колорадо» узнал, что Джеральд пил там несколько дней подряд и что никому не известный рыжий тип говорил с ним относительно найма самолета в Линдене.

— Это важная деталь, мисс Коллинз.

— Для вас… Освальд вернулся в Утику и рассказал мне об этом. Я упросила его немедленно ехать в Линден. Он согласился, но предупредил меня, что нигде больше искать Джеральда не будет, что это последняя попытка, Так как дело не чисто. И не вернулся оттуда. Остальное я узнала из газет… Джеральд жив?

— Нет, мисс Коллинз.

— Я знала, что так кончится: оба мертвы.

Она произнесла эти слова тупо, с какой-то горестной обреченностью, которая сказала Бисли о чувствах Марты больше, чем самые безудержные рыдания.

В баре «Колорадо» Бисли, как и ожидал, ничего не узнал. Никто никогда не видел рыжего мужчину, никакой Мерфи не пил здесь в течение нескольких дней, они ничего не знают и знать не хотят. Бисли понял, что у Тена здесь было гораздо больше шансов, чем у него, и отказался от дальнейших поисков.

Он выяснил уже немало подробностей, подтвержденных показаниями свидетелей, однако построенное на уликах и фактах сооружение могло рассыпаться из-за отсутствия важнейшей, основной, скрепляющей детали: доказательства того, что Мерфи вылетел с телом профессора де Галиндеса. Располагая таким доказательством, можно было почти автоматически присоединить к делу еще три убийства: Лоретты Флинн, ее отца и Освальда Тена. Исчезновение или смерть Мерфи явились бы последним аргументом: убийцы либо вдохновители этих убийств таким образом избавились от главного свидетеля.

Теперь все зависело от Этвуда, от его изворотливости и способности твердо отвергать подсовываемые ему наглые объяснения. За Уинна Бисли не беспокоился, он знал, что тот не вернется с пустыми руками, и даже если с ним что-нибудь случится, сумеет передать все необходимое.

О подробностях, добытых на трассе Линден — Утика. Бисли послал в папке дипкурьера сообщение Этвуду с просьбой передать его Уинну.

«Гавана». Полумрак и духота, приглушенный гул. Несколько парней, с виду рабочих, громко чавкая, едят суп из черной фасоли, время от времени отрываясь, чтобы потянуться за глиняной бутылкой и глотнуть водки из агавы. В углу зала старый пеон развлекает девушку, которая визжит и смеется. Несколько оборванных бродяг, очевидно, «вьехо», — так называют доминиканцы эмигрантов с Гаити, про которых никогда нельзя сказать, разыскиваются ли они полицией или на нее работают, — играют в «семь с половиной». Возле бара сидят две молоденькие девушки с высоко — задранными юбками.

У стены, под плакатом с изображением Трухильо, возле гитариста с массивной челюстью сидит очень красивая женщина, по-видимому, Моника Гонсалес. А вот мулат, о котором уже упоминал Бисли; он работает на доминиканскую полицию. Мулат подозрительно глядит на меня и шевелит смешными усами, острые и длинные концы которых торчат в стороны, четко вырисовываясь на фоне щек.

— Que desea ud, — обратился ко мне мулат. — Что вам угодно?

Я попросил две большие рюмки водки.

Он спросил, для кого вторая. Я сказал, что хотел бы угостить его.

— Con mucho gusto, с удовольствием, — ответил мулат, принес бутылку водки и две рюмки и сел за мой столик. В дальнейшем мы говорили по-испански.

— Чем могу быть вам полезен? — понизив голос, спросил он.

— Выпейте со мной еще рюмку, — сказал я.

Внезапно у меня появилось желание напиться, отупеть, забыть о Гарриэт, Лоретте Флинн, Доминиканской Республике, Галиндесе и всех прочих историях, в которых я не мог разобраться и из которых не мог выпутаться. Каждая из них, как опухоль, давила мне на мозг. Зачем я здесь торчу, черт побери, какое мне до всего этого дело? Заработаю, что ли, несколько лишних долларов? В Нью-Йорке я мог бы заработать больше. А идиотская история с Гарриэт и Мерфи, этим «порядочным парнем», который пропал, не успев с ней переспать? Может быть, ночь с Гарриэт придала бы, наконец, какой-то смысл жизни этого «порядочного» щенка. Он бессмысленно умер, да и жил бессмысленно. Впрочем, так же как и я, как многие другие.

Мулат снова наполнил рюмки и произнес:

— Я знаю. Мне ничего не надо говорить, я знаю.

— Что вы знаете?

— Вам не с кем выпить. Когда пьешь в одиночку, не получаешь никакого удовлетворения, только зря отравляешь себя алкоголем. Если же выпьешь с кем-нибудь, вот тогда можно сказать, что действительно выпил, да и денег не жаль, даже когда приходится за всех платить. Вот вам не с кем выпить, а в эти минуты становится так одиноко и грустно, как никогда. Тут уж конец, печальнее ничего не придумаешь. Я-то знаю, мне объяснять не надо.

— Вы мне нравитесь, — сказал я. — Не многим людям на свете я мог бы сказать, что они мне нравятся. Налейте-ка еще.

— Теперь я угощаю, но для меня эта рюмка последняя. Нужно оставить местечко в желудке, впереди целый вечер. По вечерам здесь весело — того и гляди обсчитаешься, придется потом доплачивать из своего кармана. Да еще за всем успевай следить!

— Выходит, я должен пить один? Вы же говорили, что если пить в одиночку…

Он подмигнул мне.

— Видите двух девочек у бара? Очень рекомендую. С ними можно выпить.

Я повернулся, делая вид, будто оцениваю этих шлюх. Осмотрев зал, я остановил взгляд на столике, за которым сидела Моника с гитаристом.

— А та? — спросил я. — Кто это? Она с мужем?

— Какой там муж! — пренебрежительно бросил мулат. — Это наша baillarina[9], Моника Гонсалес. Огромный талант. Хотите посмотреть, как она танцует? Вот она могла бы с вами выпить. Вам с ней в этом деле не сравниться будьте спокойны.

— Вы думаете, она подойдет сюда?

— Si[10]. У нас с ней уговор, она присаживается к самым важным гостям. Тем более к иностранцам. Вы ведь не из Доминиканы? Хо, хо! Но испанский вы знаете, тут уж я ничего не могу сказать!

— Я временно работаю здесь переводчиком.

— Что вы переводите? С какого на какой?

— Да все что угодно. С разных на разные.

— Ну и как, выгодное это дело? Неплохо зарабатываете?

— Больше, чем в состоянии потратить.

— А латынь вы тоже знаете?

— Как же без латыни!

— А негритянский, африканский?

— Это моя специальность!

— Я пошлю ее к вам.

— Если ей будет неприятно, тогда не надо…

— Какое там! — пробормотал он и кивнул Монике.

Она зевнула, закуталась в темную кашемировую шаль и не торопясь, покачивая бедрами, направилась к нашему столику.

— Сеньор хочет с тобой поговорить, — сказал мулат, — Мне пора к гостям, да и на кухню надо заглянуть. Что тебе принести, Моника?

— Херес.

Мулат, отошел. Я заметил, что Моника чем-то озабочена или расстроена. Она уставилась прямо перед собой на одно из изображений Трухильо; казалось, никто и не просил ее подойти, и она продолжает сидеть у стены возле гитариста с огромной челюстью.

Я припомнил шифр Моники, который мне дал Бисли как опознавательный знак, и тихо произнес:

— РД 112С.

Никакого внимания. Я испугался — вдруг это какое-нибудь подставное лицо? Но необходимо было немедленно все выяснить, времени для исправления ошибок не оставалось. Я повторил:

— РД 112С.

— Cindado[11]! — сказала Моника. Мулат ставил перед ней бутылку.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — После нескольких рюмочек Моника разойдется. Я знаю, так всегда бывает. Мужчина обычно робеет, если ему по-настоящему нравится какая-нибудь женщина; он боится рискнуть и десять раз продумывает каждое слово, прежде чем его произнести. Я-то знаю. А китайский вы тоже знаете?

— Своей бабушке я всегда пишу по-китайски.

— И она понимает?

— Нет, но ей нравится, как я пишу по-китайски.

Когда он вернулся к стойке, я сказал:

— Моника, меня прислали из центра. Дайте ваш адрес. Я должен встретиться с вами без свидетелей.

— А вам не дали моего адреса в центре?

— Нет. Только назвали кабачки: «Гавана» и «Аристос».

Она медленно потягивала херес, не спуская глаз с портрета Трухильо.

— А знаете, почему? Потому что он им неизвестен. Никто из вас не должен знать мой адрес, это было бы слишком рискованно. Я просила также, чтобы мне никого сюда не присылали. Что вам надо?

— Как звали приятеля Мерфи?

— Приятеля кого…?

— Вы прекрасно знаете, о ком я говорю. Вы были у этого летчика в «Космосе». Приятель Мерфи.

— Октавио де ла Маса?

— Давайте не будем вспоминать покойников. Вы знаете больше. — Она продолжала изучать лицо Трухильо.

— Он умер? Это верно?

— Да. Говорят, он покончил с собой после того, как убил Мерфи.

— Кому так сказали?.

— Так собираются напечатать в газетах.

— Откуда вы знаете?

— Не от вас.

— Я очень рада, что он умер. Вот был с-сукин сын… Вас не шокируют мои выражения?

Нет, такие слова в устах женщины, живущей среди самых низов предместья, меня не удивили.

— Дайте мне адрес невесты Октавио.

— Невесты?

— Может быть, жены или любовницы. Она была здесь с Октавио, еще одним летчиком и Мерфи в тот самый вечер, когда вы пошли с Мерфи в «Космос».

Она придвинула ко мне пустую рюмку.

— Ее зовут Хуана Манагуа. Адреса я не знаю.

Я наполнил рюмку и подал ее Монике.

— Мне необходим ее адрес.

— Думаю, вы найдете его в телефонной книге. Хуана Манагуа.

— Так как же все-таки зовут приятеля Мерфи, того, который был с ним в «Гаване»? Вы сами сообщили нам, что сидели тогда вместе.

— Хулио Руис Оливейра.

— Адрес?

— Авенида Сан-Кристобаль, четырнадцать или шестнадцать. Запомнили? Хорошо. Теперь ответьте на мой вопрос: где вас можно найти?

— Неважно. Я еще приду к вам.

— Для меня это очень важно. Положение становится опасным. Возможно, мне придется бежать, хотя бы из-за того, что я встречалась сегодня с вами.

— И не дала своего адреса, который известен, по крайней мере, нескольким сотням людей.

— Не могу. Зачем вам понадобилась Манагуа?

— Я хотел бы проверить, насколько хорош был вкус у Октавио. Еще одно: с какого аэродрома в Штатах вылетели Мерфи с Галиндесом?

— Он взял напрокат самолет, но где — не знаю. Не знаю я и того, останавливался ли он по дороге. Он мне не докладывал.

— Хозяин за нами наблюдает, — сказал я. — Пейте и улыбайтесь.

Моника улыбнулась и погладила меня по лицу.

— Где вас искать, если мне придется бежать? Из-за вашего упорства в деле Мерфи погибнет много других людей.

— Вы должны незаметно пробраться в посольство. Там я назову свою фамилию и номер. Тогда можно будет подумать о вашей переброске.

— Вы работаете в посольстве? Наверно, в той комиссии, которая изучает причины гибели Мерфи?

— Возможно.

Я не мог ей сказать ничего больше. Я верил в подчас поразительную ловкость женщин-разведчиц, но и не сомневался в том, что они не смогут выдержать физическую боль. Кричат они меньше мужчин, но сломить их легче.

Я выпил еще, поглядел на дно рюмки и подумал, что водка не оказывает на меня обычного действия: она не притупляет ни чувствительности, ни памяти, значит, я потерял еще одну возможность забыться. Гарриэт тоже умела так находить забвение. Я любил ее и за это, но ведь все было так давно, я даже забыл, когда…

Я погладил руку Моники. Она тоже видела, как внимательно следит за нами мулат. Отняв руку, она пригрозила мне пальцем и прижала его к моим губам.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Посидите еще немного.

— Скажите хозяину, что мы условились на завтра.

— А когда вы придете на самом деле?

— Пожалуй, завтра.

Я подумал, что лучше не говорить правды. Если уж я появлюсь здесь еще раз, то только сегодня или через несколько дней, но не тогда, когда меня будут ждать.

— Пожалуй, — повторила она. — К чему такая преувеличенная осторожность?

— Я очень не люблю умирать.

Час спустя Моника сидела у майора Паулино.

Она рассказала ему о неожиданном появлении незнакомца. Да, в «Гаване». О ком он спрашивал? О де ла Маса и Оливейре. О чем еще? Больше ни о чем.

Майор встревожился.

— Кто-то его к тебе прислал. Но кто? И зачем? Из Штатов или здешние? Как он попал в «Гавану»?

— Понятия не имею, Мигель. Я говорю тебе только то, что знаю сама. Я подсела к нему по его просьбе, и тут он начал. Может быть, ему сказали, что я знала Октавио и Оливейру.

— Как его фамилия? Даже если она ненастоящая, ее необходимо знать.

— Я спрашивала, но он отказался себя назвать. Скорее всего он связан с комиссией Этвуда. Вы ведь ищете кого-то, работающего с Этвудом? Наверно, это он.

— Когда его можно увидеть? Он придет к тебе еще?

— Мы условились на завтра, на то же время. Пришли кого-нибудь в «Гавану»… Мигель, скажи мне, что случилось с Октавио?

— А как ты думаешь?

— Вы его убрали.

— Не преувеличивай. Мы его перевели.

— На небо?

— Такие люди на небо не попадают… Завтра в «Гавану» придет Тапурукуара и подождет там твоего янки… Тебе жаль Октавио?

— Очевидно, у вас были какие-то основания, Мигель.

— Меня тебе тоже не было бы жалко?

— Очевидно, нашлись бы какие-нибудь основания, Мигель.

— А себя? — спросил майор Паулино.

— Всегда находятся какие-нибудь основания, Мигель.

Я отправился на Авенида Сан-Кристобаль. На третьем этаже дома номер шестнадцать на двери висела визитная карточка Оливейры. Я постучал. Дверь открыла пожилая креолка с аристократическими манерами, вся в черном.

Я сказал, что работаю в аэропорту и хочу повидать Руиса Оливейру. Она пригласила меня в прихожую и захлопнула дверь.

— Сеньора Оливейры нет.

— А когда можно его застать?

— Не могу сказать ничего определенного. Я сама начинаю беспокоиться. Не хватает кое-каких вещей сеньора Оливейры, но сумка, которую он обычно берет с собой в полет, висит на вешалке. И мундир в шкафу.

— Вы полагаете, он уехал?

— Он непременно сказал бы мне, если бы — уехал, обычно он меня предупреждает. Если меня нет дома, он оставляет записку. Я всего лишь хозяйка этой квартиры, после ареста семьи сеньора Оливейры квартиру у него отобрали. Из больницы сеньор Оливейра вернулся прямо ко мне. Я была близкой приятельницей его бедного, несчастного отца. О Хулио я забочусь, как родная мать.

— Кто бы мог мне что-нибудь подсказать?

— Он дружил с малосимпатичным человеком, капитаном де ла Маса. Тот, очевидно, знает больше. Но я не решаюсь позвонить ему.

— Вы чего-нибудь опасаетесь?

— Я всегда остерегаюсь людей типа сеньора де ла Маса. Вы знаете капитана?

— Я слыхал об их общей знакомой, сеньорите Манагуа.

— Ах! — воскликнула она. — Хуана Манагуа! Бедняжка еще лежала в колыбели, когда в 1934 году во время предвыборной кампании был убит ее отец. Вот уж действительно была кампания, — подчеркнула она, — судя по количеству убитых.

— Вы, наверно, не ведете счет годам с момента наступления эры Трухильо?

— Вы тоже не похожи на человека, который пользуется новым календарем. В нашем доме даже имени этого чудовища не упоминают. Пожалуйста, проходите в гостиную…

— Благодарю вас, но мне необходимо где-то отыскать сеньора Оливейру.

— Он понадобился на аэродроме? Странно, что там о нем ничего не знают. Может быть, вы все же…

— Вы знаете адрес сеньориты Манагуа?

— Да, она живет в двух шагах отсюда, в доме с колоннами. Дом построил еще ее отец. Кажется, номер двадцать девять. Если вы что-нибудь узнаете, пожалуйста, известите меня, очень вас прошу. Сеньор Оливейра — человек молодой, он иногда не ночует дома, но вот уже второй день от него нет никаких вестей. Такого еще не случалось.

На взятом в гостинице «форде» я подъехал к дому двадцать девять.

Тяжелую окованную дверь приоткрыла красивая девушка; красота ее была спокойной, но манящей. «Куколка», — подумал я и догадался, что передо мной Хуана Манагуа. Я протиснулся внутрь, почти касаясь ее груди, потому что Хуана даже не пошевелилась — она продолжала стоять так же неподвижно, как и в тот момент, когда я появился в полуоткрытых дверях.

— Кто вы такой?

— Заприте дверь. Я должен с вами поговорить.

— По вопросу о капитане де ла Маса?

— По нескольким вопросам.

— Но я вас не знаю и не могу с вами разговаривать.

— Пожалуй, я гость опасный. Перед вами — член комиссии госдепартамента США, которая занимается выяснением обстоятельств гибели американского гражданина, летчика Джеральда Лестера Мерфи.

— Я читала об этом. Но вы все еще не назвали своего имени.

— Мы можем сесть и спокойно поговорить?

— Я не знаю вашего имени.

— Меня зовут Мартин Гордон, я личный секретарь руководителя этой комиссии, мистера Даниэля Этвуда.

— Пожалуйста, проходите.

Легким и уверенным шагом она направилась в глубь квартиры. Мы вошли в комнату, обставленную в старомексиканском стиле. Манагуа указала мне на тяжелую, богато украшенную резьбой скамью из черного дуба. Сама она села на один из нескольких табуретов того же стиля, окружающих стоящий перед скамьей стол.

В противоположном углу я увидел скульптурное изображение бога дождя Чок Мооль; он полулежал на подставке из темного дерева, прижимая к животу плоский сосуд и обратив лицо в нашу сторону. Справа, тоже в углу и на точно такой же подставке, помещалась ацтекская скульптура бога радости Куауксикальи в виде лежащего ягуара. Слева с деревянной панели свисал портрет Руфино Тамайо. Мне показалось, что я попал в музей.

— Портрет я купила сама, — сказала Манагуа. — Здесь была любимая комната моего отца, он готов был разорить нас, лишь бы приобрести все это. После его смерти, во время нескольких обысков отсюда украли довольно много предметов меньшего размера. Моя мать утверждает, что они представляли гораздо большую ценность, чем те, которые остались… Простите, я так много болтаю… Впрочем, если бы не помощь капитана де ла Маса, мы бы потеряли этот дом.

— Де ла Маса был вашим женихом?

Она кивнула.

— Он часто бывал здесь?.

— Он фактически жил здесь последние два года.

— Вы знаете, что с ним произошло?

— Знаю. Собственно говоря, понятия не имею, что именно, но знаю, что его нет в живых.

— Еще один нескромный вопрос: откуда вы это знаете?

— Мне сказал наш общий знакомый, сеньор Оливейра. Где он теперь? Я не знаю, где теперь сеньор Оливейра. Он боялся, что его постигнет такая же участь… И предпочел исчезнуть.

— Он не сообщил вам, куда едет?

— Обычно все удирают через Гаити или из какого-нибудь доминиканского порта на частных яхтах и рыбацких ботах… Вам не следовало сюда приходить. Вы подвергаете меня опасности.

— Я пытаюсь разоблачить убийц капитана. Разве вам это не доставит удовлетворения?

— Тем более вам не следовало сюда приходить. Я не получу никакого удовлетворения. Я не любила Октавио.

— Третий нескромный вопрос: разве такую красивую девушку, как вы, можно было заставить жить с нелюбимым?

— Женщинам любить не полагается, на любовь имеют право мужчины. Октавио меня любил.

— И оберегал вас от Национальной доминиканской полиции?

— И оберегал меня, мою мать и наш дом от Национальной доминиканской полиции… Вам пора уходить, мы не в Вашингтоне. Вы должны понять мои опасения.

— Я не понимаю только вашего спокойствия. Капитан де ла Маса писал вам письма?

— Почему вас это интересует?

Я протянул ей фотокопию письма де ла Маса, написанного в тюрьме.

В комнате было темновато, Хуана подошла к окну и там два раза перечитала письмо. Сев на табурет, она отдала мне его.

— Понимаю. Они хотят обвинить его в убийстве, — сказала она.

— Я не сомневаюсь, что де ла Маса этого не писал.

— Да. Я покажу вам его письма. В этом только подпись подделана неудачно… Очевидно, они не предполагали, что кто-нибудь сфотографирует письмо… Я поступаю очень неразумно, что столько говорю, я не должна ничего рассказывать. Вы уладите свои дела и вернетесь в Штаты, а я останусь здесь, на их милость, до конца жизни.

— Если бы я раньше с вами познакомился…

— Не говорите так. Мне эти песенки хорошо знакомы, я нередко их слышу… Надеюсь, вы никому не передадите наш разговор.

— Не могли бы вы показать мне какое-нибудь письмо сеньора де ла Маса?

Хуана принесла несколько писем. Де ла Маса писал ей из многих городов и стран. На одном конверте я обнаружил штемпель нью-йоркской почты с датой «11 марта»… На следующий день был похищен де Галиндес.

— Вы можете мне оставить этот конверт?

— Берите. Но не забывайте, что моя жизнь в ваших руках. Меня не интересует, обвиняет ли кто-нибудь Октавио в убийстве, которого он не совершал. Мне его не жаль. Мне жаль себя; в том положении, в каком я оказалась после его смерти… Скажите, а вам жаль Мерфи? Он тоже был влюблен.

— Мне не жаль Мерфи. Почему же я вмешиваюсь в эту историю? Потому что не могу примириться с существованием системы, при которой людей, чаще всего невинных, убивают без суда, при которой безнаказанно уничтожают личных врагов правящей семьи. Не для того мы платим им налоги, служим в армии, работаем за полцены и поддерживаем их, чтобы нас убивали. С этим я не могу примириться. Если бы Мерфи умер от воспаления легких или от рака, я бы ни к кому не имел претензий.

— Но ведь так и могло случиться. Когда они кого-нибудь уничтожают, я уговариваю себя, что убитые умерли от рака или попали под машину. Их отсутствие среди нас в обоих случаях имеет одинаковый смысл: они перестают существовать. Мой убитый отец умер от рака. Разве я не права?

— Нет. Но сохраняйте эту иллюзию. Ее человек создает, когда он бессилен.

За Ван Оппенсом следили.

Когда он входил в дом Манагуа, его заметили люди Тапурукуары и остались ждать, пока он выйдет.

Они видели, как, выйдя оттуда, он пересек Авенида Сан-Кристобаль и направился прямо в квартиру Оливейры. Может быть, Хуана дала ему адрес? Агенты поджидали его внизу. Один из них по телефону сообщил Тапурукуаре о маршруте Ван Оппенса.

Тапурукуара приказал ему продолжать слежку. Двум другим агентам он велел ждать его у дома Манагуа; сейчас он к ним присоединится.

Тапурукуара приехал очень скоро.

Он нетерпеливо ударил колотушкой в дверь, однако никто не открывал. Тогда он отыскал звонок, изо всех сил нажал кнопку и так и стоял, не отнимая руки.

Манагуа отворила дверь. Лицо ее было спокойно, но в глазах мелькнул ужас. Она спросила у Тапурукуары, зачем он пришел, что ему нужно.

Отстранив девушку, Тапурукуара и вслед за ним два агента вошли в дом.

— Запри дверь, — сказал он.

Щелкнув замком, Манагуа повернулась, глядя на незваных гостей.

Тогда Тапурукуара наотмашь нанес ей сильный удар в подбородок. Хуана затылком стукнулась о дверь и соскользнула вдоль нее на каменный пол.

— Ну и рука у вас, — сказал один из агентов.

— Разве обязательно было бить? — спросил другой.

— Приведите ее в чувство, — приказал Тапурукуара. — Вот теперь можно и побеседовать. Там, — указал он рукой, — в большой вазе цветы. Выброси эти сорняки и вылей на нее воду. Уж сейчас-то она заговорит.

Возвращаясь по Авенида Сан-Кристобаль, Ван Оппенс заметил трех человек, выходящих из дома Манагуа. Одним из них был известный ему по фотографии Тапурукуара.

Мне не хотелось второй раз заходить в посольство; по крайней мере, это посещение нужно было как-то оправдать.

В гостинице я принял ванну, переоделся и велел Эскудеро запаковать все вещи, купленные для профессора Кастельфранко в соответствии с составленным им списком. Я вызвал еще одного боя, чтобы тот помог Эскудеро перенести свертки в машину.

— Куда мистер Кастаньо ехать? — спросил Эскудеро.

— Не будь слишком любопытен.

— Вы ехать в посольство?

— Не задавай вопросов, поедешь вместе со мной.

Он обрадовался, решив, что добудет, наконец, хоть какой-нибудь материал для управления полиции.

По дороге я объяснил сидящему рядом Эскудеро, что мы перевозим все вещи в посольство, так как профессор не будет жить в гостинице.

— Где жить знаменитый профессор?

— Профессор приезжает по приглашению правительства Республики, и оно предоставит ему квартиру.

— Эскудеро понимать.

Я спешил встретиться с Этвудом, чтобы о многом ему рассказать. Прощаясь с Манагуа, я спросил, не знает ли она подробностей закончившегося катастрофой на Дженерал Эндрьюс путешествия Октавио, из которого он вернулся вместе с Мерфи.

— Да, — ответила она, — Октавио рассказывал мне о своих делах. Если бы я ничего не знала, я считала бы, что они поступили с ним ужасно. Но Октавио заслужил такую смерть — он частенько придумывал нечто подобное для других.

— А не помните ли вы названия аэродрома?

— Лантана. Там Октавио ждал Мерфи.

— Это мне известно. Я хотел бы узнать, с какого аэродрома Мерфи увез профессора Галиндеса.

— Вы и об этом знаете? Октавио считал, что отлично все провел и не оставил следов. Давайте условимся: если я не пострадаю из-за того, что вам сегодня рассказала, по окончании работы вашей комиссии я назову аэродром, на котором «Феникс» принял на борт Галиндеса.

— Сообщение о том, что письмо Октавио подложное, мы должны передать дальше, но я гарантирую вам соблюдение полной тайны. Сведения же, которые мне нужны, имеют огромное, решающее значение для расследования нескольких убийств и похищения Галиндеса из центра Нью-Йорка. Успех дела может решить только быстрота, с которой мы их получим. А это зависит от вас.

— Галиндес умер от рака, мистер Гордон. Я придерживаюсь этой точки зрения — он ведь мог умереть от рака. Если бы я так не думала, я сошла бы с ума в этой стране…

— Вы можете мне доверять. Я очень вас прошу не отказывать — ведь вы единственный человек, который знает название аэродрома.

— Я не должна ничего говорить, да и не скажу. Разве несколько дней отсрочки могут иметь значение? Вы считаетесь с тем, что они убьют меня прежде, чем ваша комиссия закончит работу? Прошу вас — в ваших же интересах — устроить все так, чтобы я не умерла… от рака. Тогда я скажу. Это моя единственная гарантия.

Я остановил машину перед посольством.

Пока Эскудеро и швейцар вносили свертки, я стоял с Этвудом в зале, куда мой бой входил через каждые несколько минут. Я хотел все время оставаться на глазах маленького шпиона.

В перерывах между появлениями Эскудеро я успел сказать Этвуду, что письмо де ла Маса подделано. Я объяснил, откуда узнал об этом, и попросил ни в коем случае не устраивать очной ставки с Манагуа. Я обрадовал его, что, очевидно, разыщу другие письма де ла Маса. Пусть люди Ван Оппенса тоже их ищут, но я предпочитаю, чтобы они не шли по моим следам.

Взятый у Манагуа конверт Этвуду я не отдал.

Этвуд передал мне полученные от Бисли новости. Бисли подчеркивал необходимость выяснить название аэродрома Икс.

Я сказал, что узнаю это название раньше, чем обещала Манагуа. В стране, где люди мрут, как мухи, всякая проволочка опасна.

Тогда Этвуд сказал, что у Манагуа побывал Тапурукуара.

Ну что ж, я допускал такую возможность. И тогда я принял рискованное решение.

— Мистер Этвуд, срочно вызовите Тапурукуару, заявите, что письмо де ла Маса неумело подделано и потребуйте немедленной очной ставки с Манагуа.

Когда Эскудеро входил с последней пачкой, мы уже закончили разговор.

Я устал за этот день; бесконечные поездки из одного места в другое и климат, к которому я не мог привыкнуть, вконец меня измотали. Чувство свежести и облегчения после горячей ванны, принятой перед отъездом к Этвуду, бесследно исчезло.

Я вернулся в гостиницу и прилег, обдумывая разные варианты плана действий на следующий день.

Через два часа позвонил Этвуд. Характерный треск в трубке свидетельствовал о том, что нас подслушивают.

— Мистер Кастаньо, — сказал он, — я получил от вас вещи, купленные для профессора Кастельфранко. К сожалению, вы не оставили списка покупок…

Я прекрасно знал, что список ему оставлен. Очевидно, Этвуд ищет предлог для встречи.

— Мистер Этвуд, — сказал я, — в полученном от профессора списке я подчеркнул те предметы, которые приобрел, и возле каждого проставил цену. Эта записка у меня, я собирался отдать ее профессору…

— Если вы случайно окажетесь возле нас, пожалуйста, зайдите и передайте ее мне. Я хочу, чтобы все было в порядке. И сделайте это побыстрее, потому что Олджернон де Кастельфранко приедет, вероятно, завтра.

Тапурукуара равнодушно выслушал Этвуда. Письмо де ла Маса — подделка? Как это можно было установить, не имея оригинала?

— Оригинал оставить вы не захотели. Поэтому, чтобы избежать ошибок при переписке, я велел сделать фотокопию. Пожалуйста, вот она. Вас интересует, с каким настоящим письмом я ее сравнивал?

— Да, об этом и идет речь, господин сенатор.

— Вы знаете невесту де ла Маса?

— Я не знал, что у него была невеста.

— Ее зовут Хуана Манагуа, она живет на Авенида Сан-Кристобаль, № 29.

— Странно. Нам ничего о ней неизвестно.

— А нельзя ли нам туда поехать? Сейчас же?

— Пожалуйста.

— Мне хочется, чтобы при этой очной ставке присутствовало несколько свидетелей. Один с нашей стороны, другого можете указать вы.

— Меня подвез сюда майор Мигель Анхело Паулино, он ждет в машине. Мы готовы отправиться. А кто едет с вами?

— Эксперт следствия, Ван Оппенс. Вы были готовы к такой неожиданности, господин судья?

— Я готов к любой неожиданности. Генерал Эспайат мечтает как можно быстрее закончить это неприятное дело. Поэтому мы просто не имеем права быть захваченными врасплох.

Два автомобиля остановились перед изящным домиком с колоннами на Авенида Сан-Кристобаль. Вслед за Этвудом из первой машины вылез рослый мужчина — Ван Оппенс, начальник следственного отдела, полуофициально переданного в распоряжение комиссии госдепартамента. Ван Оппенс тоже напал на след Оливейры и Манагуа. Через полчаса после Уинна он явился к Хуане. От нее он узнал, где живет Хулио Руис Оливейра, и немедленно отправился к изысканной креолке, называвшей Оливейру «родным сыном».

Ван Оппенс передал Этвуду, что сказала Манагуа при виде фотокопии письма де ла Маса. Она уже видела точно такую копию, письмо действительно поддельное, она все уже объяснила мистеру Гордону, который только что у нее был. Еще она сказала, что никого больше не впустит, что их преследования приведут ее к гибели и что с нее довольно, все это дело ее нисколько не интересует.

Все четверо — Этвуд, Ван Оппенс, Тапурукуара и майор Паулино — вошли в дом.

Пока Тапурукуара представлял посетителей и самого себя, Этвуд, пораженный красотой Манагуа, заметил у нее на виске и на скуле два сильно припудренных кровоподтека. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло.

— Прочтите, пожалуйста, — сказал Этвуд, протягивая ей фотокопию письма.

Манагуа прочла и с прекрасно разыгранным удивлением посмотрела на всех по очереди.

— Ничего не понимаю, — произнесла она. — Почему я должна это читать? Последние два дня творятся совершенно непонятные вещи.

Этвуд хотел что-то сказать, но его опередил Тапурукуара:

— Господин сенатор, в данном случае мы постараемся поступать как можно деликатнее. Мы не хотим, чтобы нас обвинили в нажиме на особу, которую, впрочем, мы видим впервые в жизни. Поэтому мы выйдем в холл, а вы со своим секретарем…

— Этот джентльмен вовсе не мой секретарь, — прервал его Этвуд.

— Я не знаю, кто этот джентльмен. Член комиссии госдепартамента? Допустим. Итак, мы вас покидаем… Видите ли, — обратился он к Хуане, — присутствующий здесь майор Паулино был близким другом сеньора де ла Маса. К сожалению, он и не подозревал, что у капитана была такая очаровательная невеста, хотя мистер Этвуд утверждает обратное.

— Я никогда не была невестой сеньора де ла Маса.

— Но ведь он целых два года жил в вашем доме! — воскликнул Этвуд.

— Мне об этом не было известно. Кстати, прошу учесть, что подобными подозрениями вы меня оскорбляете. Я живу с матерью, которая никогда не согласилась бы на такоё…

— Ваш отец погиб в 1934 году во время вторых выборов эры Трухильо? — вмешался Тапурукуара. — Об этом меня сегодня уведомил господин сенатор.

— Мой отец умер от рака.

— Благодарю вас, — Тапурукуара поклонился и обратился к не проронившему ни звука майору: — Выйдем из комнаты.

Послышались удаляющиеся шаги.

Этвуд указал на фотокопию.

— Это почерк де ла Маса?

— Я не знаю почерка сеньора де ла Маса. Мы случайно несколько раз встречались с ним в большом обществе, но нас ничто не связывало.

— Почему вы лжете? — спросил Ван Оппенс.

— Если вы еще раз скажете что-нибудь в этом роде, я попрошу вас покинуть мой дом.

— Вы не помните о моем вчерашнем посещении?

— Конечно, вы здесь были.

— Вы мне сказали…

Манагуа умоляюще взглянула на своих собеседников.

— Ничего я вам не говорила. Я попросила вас уйти и не морочить мне голову своими дурацкими россказнями. Сегодня я повторяю то же самое.

— Что с вами случилось? — спросил Этвуд.

— А что с вами?

— Мистер Гордон…

— Да, здесь побывал и мистер Гордон. За полчаса до того, как я попросила уйти из моего дома этого джентльмена, — она кивнула в сторону Ван Оппенса, — я выставила отсюда мистера Гордона… До свидания!

Она подошла к двери и позвала:

— Господин судья!

Послышались быстрые шаги. Тапурукуара вошел первым, торопливо пряча что-то в кармане. Этвуд решил, что это аппарат для подслушивания.

— Ну как? Узнали правду? Мне очень жаль, господин сенатор, но кто-то ввел вас в заблуждение.

— Я знаю, кто, — ответил Этвуд. — Знаю, не хуже вас.

Тапурукуара ничего не сказал в ответ.

— Мне чрезвычайно неприятно, — обратился он к Хуане, — что мы побеспокоили дочь такого выдающегося и заслуженного человека, каким был сеньор Педро Мартинес де Манагуа.

Манагуа ничего не отвечала.

Тогда вмешался майор Паулино:

— Очевидно, дело дойдет до суда или трибунала ОАГ.

— Что такое ОАГ? — спросила Хуана.

— Организации Американских Государств. А перед судом или трибуналом вы повторите то, что сегодня сказали господину сенатору?

— Я не понимаю вас, майор, не стану же я придумывать что-то другое.

— Мой секретарь представит на судебном разбирательстве адресованный вам конверт, написанный рукой капитана де ла Маса, — сказал Этвуд.

— Такого конверта не существует. Сеньор де ла Маса никогда мне не писал.

— Не потому ли, что он здесь жил? — спросил Ван Оппенс. Его низкий бас гудел в этой квартире, как в колодце.

— Вы уже второй раз обвиняете меня во лжи. Не будь вы представителем правительства США, я позвонила бы прислуге и приказала проводить вас до двери.

— А что вы скажете на суде по поводу синяков на лице? — спросил Ван Оппенс. — Таким способом вас заставили замолчать? Вчера этих синяков у вас не было.

— Они у меня уже вторую неделю, — спокойно произнесла Манагуа. — Неделю назад я подала в полицию заявление о том, что меня избил один мужчина. Вас интересуют подробности? Этот человек, видевший меня всего два-три раза, в течение нескольких месяцев беспрерывно звонил мне по телефону, настаивая, чтобы я с ним встретилась. Я отказывала ему, наконец, перестала подходить к телефону или вешала трубку, услышав его голос. Неделю назад он в страшной ярости явился сюда — доминиканцы очень вспыльчивы, особенно если дело касается женщин. И тогда он меня ударил. Можете проверить: в полицейском управлении нашего района лежит мое заявление.

— Мы не станем проверять, — сказал Этвуд.

— Рада, что вы мне верите.

— Ну как? — спросил Тапурукуара. — Я полагаю, вам этого достаточно.

— Еще одно, — сказал Этвуд. — Вы, вероятно, знаете летчика Хулио Руиса Оливейру?

Манагуа задумалась.

— Кажется, я где-то слышала это имя. Может быть, там же, где мне представили сеньора де ла Маса?

Этвуд спросил Тапурукуару:

— А вы, господин судья? Именно Оливейра, а не де ла Маса был лучшим другом мистера Мерфи.

— Не помню… Повторите, пожалуйста, имя. Как? Хулио Руис Оливейра? — валял дурака Тапурукуара. Потом он обратился к майору: — А вы, майор?

Майор улыбнулся Тапурукуаре.

— Я его знал. Но я еще не успел вам кое-что сказать, господин судья. Узнав об убийстве Мерфи, Руис Оливейра украл все его деньги и скрылся в неизвестном направлении. Полиция прилагает все усилия…

Что за удивительные совпадения, господин майор, — сказал Этвуд, — стоит нам начать разыскивать какого-нибудь человека, связанного с Мерфи или имеющего возможность внести некоторую ясность в обстоятельства его смерти, как вы заявляете: он повесился, мы его не знаем, он исчез, совершил преступление, убежал…

— Жизнь полна поразительных неожиданностей, — назидательным тоном изрек Тапурукуара, — и никто не в силах этого изменить. Пытаться постичь неведомое или не считаться с неизбежным — значит, не понимать самой сущности жизни.

— Мистер Этвуд, — произнес майор, — даю вам честное слово, мы найдем Оливейру. Не только из-за кражи, мы учитываем то, что он мог быть свидетелем убийства.

Этвуд как бы шутливо погрозил майору палкой.

— Это неправда. У мистера Мерфи была при себе только очень небольшая сумма. Все деньги, оставшиеся после нескольких переводов матери, он поместил в банк. У меня есть номер его счета, и я знаю величину находящейся там суммы. Оливейра не мог украсть этих денег. Поэтому-то меня беспокоит исчезновение очередного свидетеля, — спокойно сказал Этвуд и взглянул на Манагуа. — Напомнить, где вы встречали Оливейру? В «Гаване» в день прилета мистера Мерфи в Сьюдад-Трухильо.

Манагуа сказала:

— До свидания, господин сенатор. Когда вы начинаете выступать в роли человека, знающего мою жизнь и моих знакомых намного лучше меня, вся эта история перестает вызывать раздражение и становится просто смешной. «Гавана», кажется, какой-то второсортный ночной бар. Я никогда не бываю в подобных заведениях. И я впервые в жизни слышу о прилете какого-то мистера Мерри…

— Мерфи, — поправил ее Тапурукуара.

Этвуд, пожимая протянутую руку Хуаны, почувствовал, как острый ноготок впился ему в запястье, и перехватил ее отчаянный взгляд. Незаметно для других, прощаясь с Манагуа, он положил на стол серебряную зажигалку.

Когда все вышли в холл, он сказал:

— Ах, я, кажется, забыл зажигалку.

— Сейчас я вам ее принесу, — торопливо предложил Тапурукуара.

Этвуд удержал его.

— Нет, нет, спасибо, — и поспешил в направлении гостиной.

Их опередила Манагуа, попросив подождать, — она сама принесет зажигалку. Тапурукуара отступил.

Когда он брал зажигалку, Манагуа прошептала, едва шевеля губами:

— Спасибо. Прислать Гордона. — И вслух добавила: — Пожалуйста, господин сенатор.

Тяжелая окованная дверь захлопнулась.

Этвуду показалось, что Хуана прислонилась к ней и зарыдала.

— Вот видишь, голова дубовая, — сказал я Эскудеро после звонка Этвуда, — мы забыли оставить в посольстве список покупок.

— Эскудеро не видеть такой список. Мистер Этвуд звонить?

— А ты думал, что звонит святой Харлампий?

— Мистер Кастаньо смешно говорить. Голова дубовая и святой Харлампий. Вы знать святых. А что значить дубовая голова?

Я поехал к Этвуду. Его вызов нарушил все мои планы, — мне вовсе не хотелось лишний раз появляться в посольстве, за входом в которое, безусловно, следили. Я рассчитывал только на донос Эскудеро — может быть, он поможет оправдать это, уже третье за сегодняшний день, посещение Этвуда.

Этвуд был сильно взволнован.

— Зачем вы только придумали эту очную ставку! Манагуа все категорически отрицает. Ван Оппенс считает, что ход был неудачен.

— Еще сегодня, благодаря очной ставке, я буду знать название аэродрома, с которого увезли де Галиндеса, — ответил я. — Здесь, в Сьюдад-Трухильо, мы, по-видимому, ничего не добьемся, во всяком случае, ничего не сумеем изменить. Однако у нас есть возможность добраться до нью-йоркского центра «Белой Розы» или разоблачить руководителя сети тайных агентов полиции Трухильо.

Этвуд рассказал мне, как прошло посещение Манагуа. Я сразу догадался, что Ван Оппенс, направившись к Хуане, потянул за собой шпика.

Я сказал об этом Этвуду.

— Уж не знаю, кого они выследили — вас или Ван Оппенса, — ответил он, — Где конверт от письма де ла Маса, отправленного из Нью-Йорка? Он должен быть у Ван Оппенса.

— Ван Оппенс его не получит, мистер Этвуд.

— А я? Мне вы его доверите?

— Мистер Этвуд, какого черта Ван Оппенс полез к Манагуа? Что он оттуда принес, чего добился? У Манагуа было несколько таких конвертов, и он мог попросить у нее еще один или все сразу.

— Ван Оппенс непременно должен…

Я перебил его:

— Ван Оппенс непременно должен выбросить из головы даже мысль о том, что я буду на него работать.

— Это наше общее дело, мистер Уинн.

— Нет. Ван Оппенс занимается разными делами, нужными разведке, действующей неофициально и нелегально на территории чужого государства…

— В Доминиканской Республике генералиссимуса Трухильо вы защищаете законность? Это звучит несерьезно.

— Я защищаю свои принципы. Я работаю для открыто действующей комиссии, созданной конгрессом и утвержденной государственным департаментом Соединенных Штатов Америки? Никакая другая роль меня не устраивает.

— Что вы собираетесь сделать с конвертом? Ведь для нас это бесценное доказательство!

— Такое доказательство ровно ничего не стоит. Они могут сказать, что конверт нами подделан. Давайте пока условимся, что письмо не существует. Что это только трюк, который должен сбить с толку Тапурукуару.

— Вы не имеете права так поступить.

— Я не имею права погубить Манагуа. По-моему, это важнее.

— Ах да, Бисли предупреждал меня относительно вашей совести. Совесть — неудобная вещь в таком климате и в такой ситуации. Вряд ли стоит изображать перед ними Дон-Кихота.

— Не будем тратить времени, мистер Этвуд. Существуют положения, в которых приходится идти ва-банк, пустив в ход самые крупные карты. Ван Оппенс забыл, что мы должны действовать согласованно. Кто знает, не наткнулся ли он на дом Манагуа и квартиру Оливейры только потому, что следил за мной?..

— У них есть и другие способы…

— Не сомневаюсь. Вы осведомлены о том, что еще собирается сделать Ван Оппенс?.

— У него был какой-то план, деталей которого я не знаю, но мне кажется, теперь он от него отказался. После этой истории с Манагуа и исчезновения Оливейры он решил изменить тактику.

— Надеюсь, он не рассчитывал, что Манагуа радостно во всем признается в присутствии майора полиции и Тапурукуары и что Оливейра обвинит полицию в убийстве Мерфи! Ну и план! Но вы знаете больше, мистер Этвуд.

— Завтра я вам скажу, в чем сущность его плана. А каковы ваши намерения, позвольте узнать, раз уж вы отвели мне роль посредника?

— Послушайте, мистер Этвуд. Через час я скажу вам, с какого аэродрома увезли де Галиндеса. Далее. Через несколько часов в Нью-Йорк отправляется самолет. Этим самолетом вы пошлете абсолютно надежного человека, которому прикажете передать сообщенное мною название аэродрома Бисли. Пускай Бисли немедленно туда отправляется — это, наверно, какая-нибудь дыра в штате Нью-Йорк — и проведет всестороннее расследование. Ваш посланец дождется результатов поисков Бисли, поговорит с ним по телефону и тут же вернется в Сьюдад-Трухильо.

— Это займет очень много времени, — сказал Этвуд.

— Очень мало. Человек, которого вы пошлете, передаст название аэродрома из Майами. У него будет билет до Нью-Йорка, но он сойдет в Майами. Оттуда он позвонит по телефону в «Эверглэйдс Отель». Один человек, который живет в этой гостинице и работает в Майами для Бисли, поможет ему немедленно получить разговор по правительственному проводу. Я назову вам фамилию этого агента — его посредничеством я уже пользовался. При этом я ставлю категорическое условие: ваш посланец не должен быть обременен другими делами — никаких встреч, никаких разговоров, никаких поручений от Ван Оппенса. Вы мне обещаете?

— Хорошо, я пошлю человека, не имеющего ничего общего с разведкой, которого ни в чем не могут подозревать? Мою секретаршу.

— Эту рыжую девушку, которая должна была переписать письмо де ла Маса?

— Да, ту самую, мистер Уинн. Ее зовут Салли. Как член комиссии она пользуется дипломатической неприкосновенностью. По возвращении она сразу же с вами свяжется.

— Ол райт, мистер Этвуд.

Полковник Аббес вернулся из министерства в управление полиции. Стоя перед Тапурукуарой в кабинете майора Анхело Паулино, он размахивал обезьяньими Ручищами.

— Ты надеешься на полную безнаказанность, Тапурукуара, но когда-нибудь ты просчитаешься.

— Я надеюсь только на свои огромные заслуги и милостивую благодарность генералиссимуса.

— Иногда достаточно тридцати секунд опрометчивого поведения, чтобы тридцать лет самоотверженного труда пошли насмарку.

— Это несправедливо, — сказал Тапурукуара.

— Но так случается сплошь да рядом. Мы гордимся нашим реализмом — ведь мы считаемся только с тем, что существует в действительности. Твоя драка в «Гаване» в теперешней сложной политической обстановке может вызвать недовольство у солдат гвардии. Почему ты ударил ножом сержанта гвардии?

Накануне вечером в «Гаване» за столиком сидели сержант и капрал национальной гвардии имени Трухильо, состоящей из европейцев, главным образом остатков фашистской армии, и пользующейся особым покровительством генералиссимуса. Там же томился Тапурукуара, который уже несколько часов напрасно ждал приглашенного Моникой Гонсалес «янки, говорящего по-испански»; он чувствовал, что это его главный противник в деле Галиндеса и Мерфи.

Однако янки не появлялся. Тапурукуара хотел было подсесть к уже сильно выпившим гвардейцам; с одним из них, сержантом, бывшим эсэсовцем, он был знаком, но тот крикнул:

— Убирайся отсюда, паршивый шпик.

Он вернулся на свое место у бара, и тогда пьяный сержант заорал: «Смотри, не подсыпь нам яду в вино, индейская каналья».

— Берегись! — крикнул сержанту стоящий за стойкой мулат, но было уже поздно. Сержант с ножом, по рукоять вонзившимся в прикрытую лишь поплиновой рубашкой спину, пошатнулся, наклонился всем телом вперед, потом назад, снова вперед и рухнул на пол, стукнув по нему торчащей из-под лопатки рукояткой мексиканского ножа.

— Что случилось? — воскликнул капрал.

Тапурукуара кивнул двум сидящим за соседним столиком людям и приказал им арестовать капрала гвардии, приятеля убитого сержанта. Тело сержанта быстро вынесли в соседнее помещение. Там Тапурукуара вытащил нож из его спины и обратился к мулату, сердито шевелившему тонкими усами:

— Слыхал, что сказала эта белая свинья? Что он сдерет со стен все портреты Трухильо и подотрется ими.

— Да, — равнодушно произнес мулат, — кажется, он говорил что-то в этом роде.

Тапурукуара повторил Аббесу те же слова, которые вчера бросил мулату.

— И поэтому я кинул нож. Если вы опасаетесь недовольства гвардии, можно заявить, что сержанта убил капрал, сидевший вместе с ним в «Гаване». Мы скажем, что капрал арестован и предстанет перед военным судом. Это их успокоит.

— Такие истории с ножами следует поручать другим, — вмешался майор Паулино. — Постарайся никогда больше не впутываться в дела подобного рода.

— Я сегодня беседовал с генералиссимусом, — сказал Аббес. — В связи с создавшимся в стране положением он хочет перевести тебя в личную охрану. Будешь ездить с генералиссимусом и его шофером, капитаном Захариасом де ла Крус. С делом Мерфи ты должен покончить как можно скорее.

— Сначала надо раскусить Гордона. Как раз его я ждал вчера в «Гаване». Этого типа невозможно выследить — его никто не знает в лицо. Фотография с визы секретаря Этвуда ни о чем не говорит; она не соответствует ни одному из тех лиц, которых мы видим перед посольством. Должно быть, это совсем другой человек, но в таком случае он дьявольски хитер.

— У тебя есть какой-нибудь план?

— Манагуа получила единственный шанс на спасение: она должна вернуть конверт, который дала Гордону. Это станет ловушкой. Когда мы с Этвудом были у нее, она сделала, как я велел: прощаясь, подала знак, что хочет поговорить с ним наедине. Этвуд попался на удочку. Он вернулся в гостиную за якобы забытой зажигалкой, и тогда Манагуа попросила его прислать к ней Гордона. Гордон в расчете получить новые разоблачительные сведения по делу Мерфи, очевидно, придет. Тогда он окажется в наших руках: мы увидим, как он выглядит, а там уж нетрудно будет найти способ его задержать.

— Прелестно, — сказал Аббес, — просто прелестно.

— Тапурукуара поистине гений злодейства, — вставил майор Паулино, ободренный похвалой Аббеса.

— Гений преданности, — поправил его Тапурукуара.

— Еще одно, — сказал майор. — Мой человек, которого я послал в Буэнос-Айрес вслед за Гарриэт Клэр, не нашел ее ни в одной из гостиниц. Он утверждает, что она не возвращалась самолетом «Пан-Ам» и перестала летать с экипажем «Супер-Дакоты». С помощью малютки Николь, которая получила разрешение завести роман с офицером американского экипажа Нэдом, мы узнали, что Клэр была освобождена от работы на основании присланной в Буэнос-Айрес телеграммы из Нью-Йорка. Содержания телеграммы и способа, которым Клэр оттуда выбралась, мы не знаем. У нас есть только копия телеграммы, которую Мерфи послал Клэр в пансионат «Колибри» в Форт-Лодердейл во Флориде. Мы направили туда агента, но ее не оказалось и там. Очевидно, Мерфи отправил телеграмму по вымышленному адресу, чтобы замести следы.

— Прелестно, уважаемые господа, — сказал Аббес, — но все это не так важно, как вам кажется. Генерал Эспайат считает, что следствие по делу Мерфи будет прекращено. Мы постараемся выйти из игры победителями. До сих пор все шло неплохо. Теперь наша важнейшая задача — расшифровать Гордона. У этого человека, безусловно, есть более важные задания, чем поиски такой падали, как Мерфи. На самое ближайшее время запланирована беседа генерала Эспайата с послом, военным атташе и Этвудом. Этвуд получит соответствующее указание из госдепартамента, и мы должны одержать верх. Этвуд нам не верит, но он бессилен. В этом-то и суть дела.

Полковник Аббес угостил всех гаванскими сигарами, заканчивающимися соломинкой со стороны мундштука. Тапурукуара от сигары отказался.

— С какого расстояния ты попадаешь ножом в цель? — спросил его Аббес.

— Тем, мексиканским, убиваю или лишаю возможности двигаться с пятнадцати метров.

— Прелестно. Ты еще силен, Тапурукуара. Сколько тебе лет?

— Не помню. Иногда мне кажется, что пятьсот, и тогда я чувствую усталость.

— Я еще никогда не видел тебя усталым или больным.

— Потому что ни усталость, ни слабость нельзя показывать другим. Так поступают белые и цветные, индейцы же никогда этого не сделают, разве что в подражание белым.

— Вместо того, чтобы собирать скальпы, ты ставишь зарубки на своем ноже.

— Этим занимаются только дети. Я собирал скальпы раньше.

— Когда «раньше»?

— Раньше, чем вы себе можете представить.

— Единственный человек, которого я не могу раскусить, это ты, Тапурукуара. Генералиссимус сказал мне сегодня, что не взял тебя в личную охрану только потому, что не знает, о чем ты думаешь. Ему известно лишь одно — ты любишь убивать. Ты убил, наверно, втрое больше людей, чем следовало.

— Никто никогда не убил больше людей, чем надо было. Если бы кому-нибудь удалось это сделать, правители могли бы спать спокойно. А они не спят спокойно, господин полковник.

— Генералиссимус спокоен. Он сегодня сказал мне, что спокоен, но немного расстроен. Бремя власти его гнетет, хотя он рожден для того, чтобы освободить мир и управлять им. «Мир труслив, — сказал он сегодня, — в нем не находится места настоящей отваге, таланту или гению истории. В таком мире Наполеон умер бы лейтенантом». Генералиссимус — гений истории, которого мир держит в золотой клетке в заключении на этом острове, как когда-то Наполеона на Эльбе. Он напомнил мне сегодня, как Фидель Кастро в 1947 году принимал участие в экспедиции против нашей Республики, пытаясь разжечь здесь антиправительственный мятеж. Это была первая выходка молодого Фиделя Кастро. Теперь генералиссимус мог бы справиться с Кубой в несколько недель, он бы уже не промахнулся, как янки. Так он мне сказал. Но мир разинет свою паршивую глотку и начнет лаять.

— Я слышал, что готовится новое вторжение на Кубу, — сказал майор. — И что Республика не может в нем принимать участие.

— Не может, конечно, не может. Республика даже не может подчинить своему влиянию ни Гаити, ни Кубу, ни другие ничтожные государства зоны Карибского моря. А всей этой зоне надлежит находиться под господством генералиссимуса. Первый шаг к власти должен быть таков: Трухильо — император Карибских островов. Потом постепенный захват Венесуэлы, Аргентины и, наконец, всей Южной Америки.

— Война продлилась бы всего несколько лет, — вставил майор.

— Генералиссимус говорил, — продолжал полковник, — что он свою жизнь прожил, что управление доминиканской голытьбой его утомляет. Здесь генералиссимус задыхается. Вместо того чтобы подавлять восстания на границах империи, о которой он мечтал, где-нибудь на побережье Чили или Уругвая, он вынужден бороться с забастовками потребителей масла и творога, производящихся на его фабрике по переработке молока. Такова печальная проза жизни. Эта голытьба не покупает товаров «Централь-Лечера», оправдываясь тем, что у нее нет денег. Она не осмеливается сказать, что ей не нравятся продукты, чтобы не попасть под суд за клевету. «И с помощью этого сброда я хотел когда-то покорить мир! — сказал мне сегодня генералиссимус. — Люди, которые отказываются покупать мое сливочное масло и мой творог, должны были стать губернаторами и командующими моими легионами в Венесуэле, Бразилии и Аргентине… Наверное, бог все предвидел и поэтому изменил мое предназначение и судьбу тех стран. Александру Великому и Цезарю посчастливилось больше меня». Так сказал генералиссимус.

«Цезарь не торговал творогом», — подумал Тапурукуара.

— Как все это печально, — сказал майор Паулино.

— Но у генералиссимуса есть отличная идея. Главное управление безопасности представило ему положительную оценку внутреннего положения… Ты согласен с такой оценкой, Тапурукуара?

— Господин полковник, я недавно читал статью Уолтера Липпмана о ЦРУ. Липпман писал, что разведка, которая в силу собственной политической тенденциозности дает правительству неверную информацию, приносит больше ущерба, чем пользы.

— Ты слишком много читаешь, Тапурукуара. Я бы рекомендовал тебе читать поменьше.

— Тапурукуара, очевидно, имел в виду последние события, забастовки и покушения, — вмешался майор. — Если ЦРУ к этому непричастно, следует серьезней заняться эмигрантской Революционной доминиканской партией. Она действует из Венесуэлы, а центр ее находится в Пуэрто-Рико. Нужно убрать секретаря этой партии Рамона Кастильо.

— Мы обычно ждем, пока эмигранты сами не перегрызутся друг с другом. Это совсем новая партия, и, прежде чем она разрастется, ее в борьбе за власть могут уничтожить другие группировки. Если этого не случится, мы возьмемся за дело сами, — уверенно заявил Аббес. — А пока не стоит менять тактику.

— Управление безопасности составляет слишком оптимистические отчеты. Поэтому я и процитировал Липпмана, — объяснил Тапурукуара.

— Если отчеты будут пессимистические, — проворчал Аббес, — генералиссимус распорядится провести новые репрессии. Опять будут переполнены тюрьмы, опять польется кровь и раздадутся голоса протеста. В сложившемся положении нам следует некоторое время переждать; нельзя увеличивать панику, создавая возможность для распространения слухов об арестах, которые и так неизбежны.

— Да, это правильная позиция, — сказал Тапурукуара, а сам подумал: «Эх ты, мясник, ведь теперешней ситуацией Трухильо обязан тебе. После покушения на президента Венесуэлы, после непродуманной затеи с зеленым «олдсмобилем», начиненным динамитом, который должен был разорвать в клочья Бетанкура за то, что тот критиковал Трухильо и отказался повысить налоги с доходов нефтяных монополий, — после этого покушения Совет Организации Американских Государств применил коллективные санкции против Республики. И все благодаря тебе».

Тапурукуару раздражало ослабление бдительности Трухильо. Ведь его можно было бы подбить на развязывание гражданской войны, и тогда к нескольким десяткам тысяч убитых противников Трухильо, к двадцати тысячам трупов гаитян прибавилось бы по крайней мере столько же новых. Другой такой случай представится не скоро. Сейчас в Республике действуют два пока еще слабых партизанских центра; имена их руководителей уже известны Тапурукуаре. Но он пока не собирался их выдавать, предпочитая подождать, чтобы получить возможность увеличить эти несколько десятков трупов до нескольких десятков тысяч. Ради такой цели стоило подождать.

Но все это не мешает тому, что должно произойти. За последние несколько недель арестованы тысячи людей, сотни других убиты, в Сан-Педро-де-Макорис вся учащаяся молодежь брошена в тюрьмы. Бывшие соратники Трухильо, не будучи уверены в переменчивой милости диктатора, удирают за границу, опасаясь, что в один прекрасный день их обвинят в заговоре и подготовке покушения на Трухильо. Может повториться 1930 год или даже 1954 — год неудачного покушения на диктатора. Несколько недель назад Рамон Кастильо заявил в Пуэрто-Рико, что Трухильо падет в течение ближайших двух месяцев.

Второй месяц был на исходе.

Я поехал к Манагуа. Едва я ударил тяжелой колотушкой в форме головы тигра в дверь, как она отворилась: казалось, Хуана поджидала меня. Она загородила мне дорогу. Я заметил два кровоподтека у нее на лице.

— Вы меня вызывали.

— Лучше уходите!

Я постарался как можно деликатней втолкнуть ее в холл и захлопнул за собой дверь.

— За домом следят, — сказала она.

— Через несколько минут вы меня выставите и крикнете, чтобы ноги моей здесь никогда больше не было. Неплохо бы при этом выругаться, но достаточно громко, чтобы могли услыхать шпики.

— Мне придется позвонить в полицию и сообщить, что вы здесь были. Так они мне велели.

— Звоните, но после моего ухода. Как называется аэродром?

— А вы захватили конверт, который я вам дала?

— Да.

— Мне пришлось рассказать об этом конверте — они меня били… Если я его им не отдам, меня убьют. Вы должны мне его вернуть.

Я протянул Хуане конверт.

— Я обещал, что не причиню вам вреда.

— Все же меня избили.

— Из-за кого-то другого. Когда я заходил к вам, дом еще не был окружен шпиками. Так как же называется аэродром?

— Эмитивилль, на Лонг Айленде.

Я не знал такого аэродрома, да и никогда не подумал бы искать его на Лонг Айленде.

— Вы уверены?

— Октавио меня не обманывал. Он ничего не скрывал, видимо, надеялся, что его участие в секретных делах Республики польстит мне.

— Эмитивилль, — вслух повторил я.

— Да, Теперь у меня к вам просьба. Я сказала им, что вы просматривали письма и, очевидно, взяли конверт тайком от меня. Я не призналась, что дала вам его сама. Они грозили убить меня, если я не получу его обратно.

— Но ведь вы отдадите им конверт.

— Я понятия не имею, кому его надо отдать. Меня страшит сама мысль о том, чтобы пойти в управление полиции. Они просто меня оттуда не выпустят. Достаточно прихоти какого-нибудь мелкого служащего — и мне конец, тогда уж никакой конверт не поможет.

— Вы думаете, что я туда пойду?

— Ах, нет! Но есть другой выход. Меня вчера навестила одна наша общая с Октавио знакомая. Моника Гонсалес. Я ей все рассказала, тогда она предположила, что знает вас, потому что, как ей кажется, вы узнавали у нее мой адрес. Вы действительно обо мне спрашивали?

— Не помню.

— Моника танцует в «Гаване». Туда часто приходят разные люди из полиции; она кое-кого из них знает и обещала мне отдать письмо кому следует. Ее тоже допрашивали по делу Октавио, и человек, который вел допрос, упомянул, что уже разговаривал со мной. Она отдаст конверт прямо ему. Так будет лучше всего.

— Пошлите конверт с кем-нибудь из прислуги.

— Нет, об этом никто не должен знать. Я не доверяю прислуге, которую рекомендовал мне Октавио. Вы скажите Монике, что конверт нашелся.

— Если дом окружен, за мной будут следить.

— У вас есть машина. Вы удерете от них, петляя по городу. Впрочем, какая разница, узнают ли вас здесь или увидят потом в «Гаване». Они только что вас видели и знают, что это вы отняли у меня конверт. Вы ничем не рискуете.

— Пожалуй, так можно сделать… Мне как раз хотелось бы познакомиться с Моникой Гонсалес. Вы не говорили ей, что я узнавал название аэродрома?

— Конечно, нет! Я скорей бы умерла со страху. И так у моей матери сердечный приступ, не знаю, чем все кончится… А на мое лицо вы обратили внимание? На теле тоже несколько синяков. Умоляю, отдайте конверт Монике. — Она сунула конверт мне в боковой карман пиджака.

— Хорошо.

— Теперь я вытолкну вас за дверь. Спасибо за все… И не приходите сюда больше ни под каким видом.

Я сел в машину и, не оглянувшись, отъехал от дома Манагуа. Промчавшись по шумной центральной улице, я принялся кружить по городу: неожиданно сворачивал в узкие переулки и выезжал из них, чтобы, резко повернув, снова скрыться в одной из боковых улиц. Через двадцать минут я остановил машину в старой части Сьюдад-Трухильо, неподалеку от «Гаваны».

Возле бара сидела Моника Гонсалес. Ни мулата, ни гитариста я не заметил.

Я поклонился и громко спросил, можно ли к ней подсесть.

Она кивнула.

— А где мулат?

— Они с моим аккомпаниатором в управлении полиции. Их допрашивают по делу об убийстве какого-то сержанта гвардии Трухильо.

— Кто же его убил?

— Это будет видно. Вы должны были прийти вчера…

— Поскольку вчера произошла такая история, оказалось очень удачно, что меня в «Гаване» не было. Моника, я от Манагуа. Она просила передать вам конверт.

— Ах, вот оно что! Значит, это вы! У нее из-за вас были ужасные неприятности. Вы безжалостны и готовы на любого навлечь опасность, лишь бы только раздобыть какую-нибудь маловажную деталь.

— Манагуа пострадала не из-за меня.

— Но ведь вы Гордон, секретарь Этвуда.

— Нет.

— Теперь уж я ничего не понимаю.

— Манагуа посетили два человека, заинтересованные в этом деле, — я умышленно пытался заморочить Монике голову. — Я — второй, а конверт мне дал тот, первый.

— А он сам не мог прийти к Манагуа?

— Нет. И мне пришлось его выручать, — продолжал я выдумывать, стараясь как можно больше запутать представления о моей особе.

— Я была уверена, что вы и есть Гордон. Кто же вы на самом деле? Как вас теперь зовут, где вас можно найти?

— Вам это знать ни к чему, поскольку мне известно, где вас можно найти. Давайте будем считать, что я — Гордон. И на том остановимся.

— После убийства сержанта гвардии «Гавану», вероятно, закроют, да и все остальные ночные рестораны тоже. Вы, наверно, разбираетесь в сложившейся ситуации?

— Я видел в городу множество полицейских патрулей и войска, слышал об отдельных арестах, но не знаю, в чем дело.

— Предполагают, что было произведено покушение на Трухильо. Вы не догадываетесь, кто на сей раз инспирировал это развлечение?

— Нет, не представляю себе.

— Никто ничего не знает. Очень страшно жить в стране, в которой никогда ничего не знаешь.

— Я знаю, что у власти находится Трухильо. И этим все объясняется.

— Мы утратили способность с такой легкостью ставить диагнозы. С конверта снята фотокопия?

— Нет. Гордон не показывал его Этвуду. Я возвращаю его на свою ответственность, потому что не хочу подвергать опасности Манагуа.

— Хуане повезло, что она так красива. Однако это забавно. Ваша разведка отказывается от старых методов?

— Возможно, ее агенты позволили миссионерам обратить себя в новую веру, — сказал я. — Ну, пора идти. Если обо мне будут спрашивать, скажите, что я пытался назначить вам свидание у себя в гостинице, но вы отказались, и, обидевшись, я ушел. До свидания, может быть, мы еще увидимся.

Нет.

— Вы узнали название аэродрома Икс?

— Может быть, мне кое-что удастся выяснить. Будьте осторожны, за «Гаваной», наверно, следят.

— Почему же вы хотели затащить сюда настоящего Гордона?

— В связи с осложнившимся внутренним положением в нашей Республике и последними арестами мне нужно было передать ему очень важные сведения. Кроме того, я просила прислать его сюда еще до вчерашнего убийства сержанта; тогда за «Гаваной» не следили.

— Можете все сказать мне.

— Вы же занимаетесь исключительно делом Мерфи.

— Вы знаете больше.

— Из центра по коротковолновому приемнику меня предупредили, что ко мне явится некто и назовет мой номер. И что этот «некто» интересуется только делом Мерфи и ничем больше. Но неважно. Если я не смогу ничего передать посольству через Гордона, я пошлю сообщение непосредственно в центр. Послезавтра — забронированный для меня день связи. Прощайте, будьте осторожны.

Тапурукуара вышел из управления полиции. Как всегда, он мысленно систематизировал и закреплял события доминиканской истории. Прошлое он рассматривал с позиций настоящего, а события сегодняшнего дня — в плане историческом, из наблюдателя превращаясь в исследователя, который изучает явления по прошествии ста лет.

История не учитывает преступлений, — думал Тапурукуара, — она всего в нескольких строках упоминает о массовых убийствах, а из жизнеописаний творцов истории выбрасывает большинство их жертв. Трупы превращаются в прах не только в земле, но и в памяти потомков. А о глупости вождей история не забывает.

Трухильо — человек ограниченный. Это алчный выскочка, стремящийся потуже набить себе мошну; глава государства с образом мышления подпольного биржевого маклера и гангстера; купчик, обладающий ловкостью конокрада, которому неограниченная власть облегчила возможность накопления фантастического богатства.

Какая безграничная, поразительная жадность! Когда Трухильо пришел к власти, у него был генеральский мундир и куча долгов. Сейчас он глава нескольких монополий, ему принадлежат вся соль и весь табак Республики, молочная монополия «Централь-Лечера» и усадьба «Ла Фундасьон» в двести тысяч акров земли, ранчо «Сан-Кристобаль» и множество других, десятка два дворцов…

Трухильо — владелец автобусных станций и доминиканских воздушных линий, спортивных стадионов, обувной фабрики, цементного завода, мебельной фабрики, единственного в стране пивоваренного завода, единственной фабрики пастеризованного молока, огромных гостиниц, маслобойни, страхового общества, доминиканского радио и телевидения, военной промышленности, ежедневных газет, спичечной и древесной монополии…

Трухильо обеспечил себе долю и в предприятиях своей семьи. Вместе с братом Арисменди Трухильо и Молина он монополизирует экспорт мяса и фруктов в карибские страны; с братом Ромео он делит доходы от публичных домов и увеселительных заведений, с братом Гектором — поступления из издательств…

Сегодня в разговоре с ним, Тапурукуарой, и майором Паулино Аббес сказал, что они трое и еще несколько сотен доминиканцев, допущенных к участию в управлении, к участию в исторической миссии создания эры Трухильо, были бы никем, если бы не генералиссимус. Трухильо дал им власть и деньги, превосходные квартиры и автомобили…

«Да, уважаемые господа, — сказал Аббес, — если бы не генералиссимус, ходили бы мы в сандалиях из сыромятной коровьей кожи да в льняных или парусиновых штанах и сарапах — грубых одеялах с дыркой для головы, а уж какая вонь шла бы от наших ног!»

У Тапурукуары не было ни автомобиля, ни роскошной квартиры, ни денег. Да он об этом и не заботился, подобные вещи не представляли для него никакой ценности. В первую очередь — при малейшей возможности — он стремился убивать самых привилегированных, а также их врагов, всех, кого можно было убить безнаказанно. Он презирал этих людей так же, как и их тщеславного, тупоумного диктатора; но его он презирал не за жестокость — Тапурукуара считал, что правитель должен быть жестоким, — а именно за тщеславие, тупость и жадность, жадность нищего пеона, грабящего ранчо своего господина.

Трухильо, — думал Тапурукуара, — ухитряется всячески изворачиваться в борьбе с взбунтовавшимися потребителями его творога, постепенно прибирая к рукам всю молочную монополию. Однако ему не хватает изворотливости в борьбе с церковью, с ней ему никак не удается договориться. Он достаточно сообразителен, чтобы не допустить открытия еще одной, кроме его собственной, конкурирующей фабрики военной обуви, но ему недостает ума в борьбе с коммунистами и социалистами.

Он был велик в своих мечтах господствовать над всем миром, о чем как раз сегодня говорил Аббесу, но оказался слишком мелок для того, чтобы управлять двумя миллионами доминиканцев, всего двумя, потому что остальные — старики и дети, да и среди этих двух миллионов — полмиллиона перепуганных трусишек, дрожащих за свои жалкие песо, за свою шкуру, и полмиллиона явных или тайных шпиков.

…Тапурукуара купил у торговки фруктами большой гранат. Разбив кожуру рукояткой мексиканского ножа, он на ходу принялся выковыривать ногтями зернышки, похожие на свежую икру. Набрав полный рот зерен, он давил их зубами, слушая, как они трещат, и наслаждаясь терпким соком, освежающим пересохшие десны.

Приближался последний этап игры с человеком, называвшим себя Гордоном. Этвуд, безусловно, передал ему просьбу Манагуа прийти к ней, когда же Гордон явится, она попросит его отнести конверт от письма де ла Маса Монике Гонсалес. А если Гордон не придет к Манагуа, а только позвонит ей? С этим тоже следует считаться и поджидать его, пожалуй, стоит возле «Гаваны». Потому что к Манагуа он может и не заходить, а уж с Моникой ему встретиться придется — по телефону конверта не передашь.

Только Гордон мог приходить к Монике в «Гавану». Он, правда, не назвал себя, но прежде всего попросил адрес Оливейры, а потом побывал в его квартире, узнал там адрес Манагуа и зашел к ней; значит, он и есть Гордон — так он ей представился, а теперь она вызвала его через Этвуда. В таком случае, — рассуждал Тапурукуара, — все это должно означать, что Гордон от кого-то узнал о случайном знакомстве Моники с Мерфи, Манагуа, Оливейрой и Октавио… А если Гордона направил к Монике кто-нибудь из Нью-Йорка? Это идея! Нужно повнимательней приглядеться к тому, чем занимаются Моника и ее гитарист…

И еще одна догадка: Гордон пытался узнать у Моники название аэродрома, с которого увезли Галиндеса. Тапурукуара усмехнулся: когда Гордона разоблачат, он пошлет к нему Монику, которой тот не назвал ни своей фамилии, ни адреса. Пусть явится и сообщит ему, что самолет вылетел из Эмитивилля. Тогда он поймет, что попался.

Наконец-то и Гордону будет объявлен шах. Более опасный, чем тот, который объявил он, разгадав трюк с Бухтой Акул и несколько других маневров. После такого шаха ставится мат в два хода. Или в один ход, может быть даже именно в один ход, — и фигура летит с шахматной доски. Уже сегодня Гордон попадет в ловушку, избежать ее он не может…

Тапурукуара на черном «паккарде» поехал в «Гавану» и остановил машину в ближайшем переулке.

Я свернул в боковую улицу, на которой стоял мой «форд» и, когда заводил мотор, услыхал шум другой машины: из соседнего переулка выезжал черный «паккард». Тронувшись с места, я так повернул зеркальце, чтобы видеть все, что делается позади, из зеркальца не исчезало отражение «паккарда».

Меня «расшифровали», — подумал я, — в конце концов так и должно было случиться. Теперь они знают мою машину, в каком-нибудь управлении проверят, где зарегистрирован «форд», и следы приведут их в «Космос». Нужно, пожалуй, в первом попавшемся месте бросить мою машину, пешком или на автобусе добраться до посольства и больше оттуда не выходить. Впрочем, нет, так не годится. Лучше машину где-нибудь бросить, а в гостинице заявить, что ее украли. Это оттянет момент разоблачения. Они могут решить, что человек, который был у Хуаны и затем у Моники, пытаясь замести следы, украл мой автомобиль и, выполнив свою задачу, бросил его.

В таком случае за счет вымышленного Гордона удастся сделать еще один ход, правда, весьма рискованный, однако гарантирующий мне свободу действий по крайней мере до утра. Отлично, — подумал я, — так и сделаем. Игра стала требовать все большей точности и хладнокровия.

Я поглядел в зеркальце. «Паккард» все еще держался в почтительном отдалении от «форда», и расстояние, а также большие очки на глазах моего преследователя мешали рассмотреть его лицо. Кроме водителя, в машине никого не было. Пожалуй, мой план можно привести в исполнение. Я ехал не спеша и ни разу не оглянулся, пусть думает, что я его не видел, пусть радуется!

Неожиданно свернув в жалкий, полуразрушенный район, я остановил машину в нескольких метрах от угла улицы, вскочил в ближайшую подворотню и спрятался за приоткрытой дверью.

Тут же я услышал шум мотора «паккарда» и резкий визг тормозов. Хлопнула дверца, раздались торопливые шаги. Как я и рассчитывал, шпик решил выяснить, почему я здесь остановился и к кому зашел.

Его рука легонько толкнула дверь, за которой я стоял. Мне пришлось буквально вжаться в угол между Дверным косяком и обветшалой стеной.

Я увидел кисть руки, заслонявшую часть узкого черепа, и два костлявых пальца, взявшихся за ободок летных очков, чтобы их снять.

Целясь чуть пониже его руки, я нанес удар рукояткой кольта по черепу. Человек покачнулся и вдоль двери сполз на землю. Я сорвал с него очки: у моих ног лежал судья Тапурукуара. Ощупывая отвороты его куртки в поисках значка тайной полиции, я наткнулся на головку булавки величиной с маленькую жемчужину и дернул за нее, но скрытая зацепка, прикрепленная к острию булавки и повернутая зубцом кверху, мешала ее вытащить. Пришлось вырвать булавку вместе с несколькими нитками. Торопливо ее осмотрев, я вспомнил, что точно такая же фальшивая жемчужина торчала в галстуке белобрысого Рони, того самого типа, который вертелся когда-то возле особняка Флинна и предлагал мне помыть машину. Я тогда дал ему доллар. Потом я еще раз встретил его около своего дома…

Воткнув булавку под отворот пиджака, я вышел на улицу, вытащил из замка зажигания «форда» ключ и сел в черный «паккард». На подушке переднего сиденья лежал автоматический пистолет Томпсона. На заднем сиденьи я увидел «уоки-токи» — военный переносный приемник-передатчик.

Тапурукуара прислушивался, выжидая, пока уедет «форд». Услышав звук мотора «паккарда», а не «форда», он забеспокоился. Стрелять вслед? Револьвера у него с собой не было, а скорострельный автоматический пистолет остался в машине.

Удар Гордона — он продолжал называть этого неуловимого агента Гордоном — был силен, но череп Тапурукуары выдерживал и не такие удары. Он потрогал рану на голове и почувствовал кровь. Тогда, приложив к голове платок, он вынул из кармана плоскую черную лакированную коробочку и открыл ее: коробка была наполнена темной мазью с сильным запахом трав. Указательным пальцем он тщательно смазал рану. Лекарству было не меньше ста лет; Тапурукуара в наследство от отца получил полный глиняный горшок мази, и она никогда еще его не подводила. Он лечил этой мазью огнестрельные и ножевые раны, нарывы и звериные укусы; на теле его было около двадцати превосходно заживших рубцов.

Тапурукуара вышел из подворотни и приблизился к «форду»: ключа в замке зажигания не было.

«Теперь очередь за мной, — подумал он, — пришел мой черед. Я уже знаю, как выглядит Гордон, где живет и чьим именем прикрывается. Гостиница «Космос», Андреа Кастаньо. Он и есть Гордон. И я знаю, что у этого янки земля горит под ногами, он страшно спешит и чего-то боится — только человек, который боится, может поступать так рискованно, как он минуту назад».

Тапурукуара знал, что Гордон решился бы и на большее, и поэтому притворился, будто потерял сознание. Если бы он пошевелился, Гордон его пристрелил бы, можно в этом не сомневаться. Теперь необходимо задержать «паккард». Нужно выйти на главную улицу, схватить первую попавшуюся машину, поехать в управление полиции…

Наверно, дело было так: Этвуд официально ввез в Республику своего секретаря Гордона и затем поселил его под фамилией Кастаньо в гостинице «Космос». Маневр блестящий — тут уж ничего не скажешь. Настоящий Гордон якобы пребывает в посольстве, однако его никто не видел — наблюдатели не могли его пропустить. Значит этот тип и есть Гордон.

Оставалась еще одна загадка: перед приездом комиссии Этвуда Аббес получил из Нью-Йорка донесение о том, что некий Майк Уинн, частный сыщик, занялся делом Галиндеса и Лоретты Флинн, что он бывает у Флинна и связан с членами комиссии по делам Латинской Америки. Такую информацию прислал очень ловкий агент, живущий в Штатах под именем Альберта Рони — член «Союза Белой Розы», работающий для нескольких разведок стран Центральной Америки.

Рони получил от Аббеса приказ уничтожить Уинна, если тот не отступится от дела Галиндеса. Вскоре он передал новое сообщение: после смерти Флинна Уинн, очевидно испугавшись, вышел из игры и уехал в Калифорнию. Уинн говорил Рони что-то о жене и детях, но все оказалось выдумкой; ни жены, ни детей у него не было — Рони проверял. Может быть, он хотел растрогать Рони и удрать? А может, сбил его с толку Калифорнией и приехал сюда? В таком случае где же Гордон? Нет, это невозможно: Уинн отпадает. Остается только один вариант: Кастаньо въехал в Республику под именем Гордона и здесь преобразился в интересующегося доколумбовской цивилизацией обитателя гостиницы «Космос», кстати, той самой гостиницы, откуда исчез Мерфи. Все становится ясным.

И всему придет конец.

Тапурукуара дотронулся до борта куртки и вздрогнул: булавки с жемчужиной не было. Присев на корточки, он осмотрел плоский каменный пол подъезда, ногтем пошарил в трещинах. Нет, булавки там не было, да она и не могла выскочить. В крайнем случае могла выпасть одна жемчужина, острие, же, предохраняемое шипом, должно было остаться в материи. Булавку вытащил Гордон в первый момент, пока Тапурукуара не успел прийти в себя. И теперь янки должен умереть, потому что никому нельзя знать о пропаже булавки с жемчужиной. Это был самый сильный удар Гордона, во сто крат более удачный, чем тот, который он нанес рукояткой револьвера. Тапурукуара объявляет ему двойной смертный приговор. После такого приговора еще никто не оставался в живых.

Секретарша Этвуда Салли протянула мне пачку левых кубинских и чилийских газет, уделяющих много внимания делам Доминиканской Республики, и добавила к ним бюллетень госдепартамента и издающийся в Пуэрто-Рико информационный бюллетень Доминиканской революционной партии.

— Мистер Этвуд просил вас пока посмотреть газеты, — сказала рыжеволосая секретарша. — Он будет занят еще полчаса. У него Ван Оппенс.

Я перелистал десятки газетных страниц в поисках информации, касающейся Доминиканской Республики. Я узнал, что сенатор Чарльз Портер возобновил нападки на Трухильо за похищение Галиндеса и указал на существование связи между его исчезновением и таинственной смертью Мерфи и де ла Маса.

«Сенатор Портер, — читал я в кубинской газете, — выступивший в конгрессе с подробностями этого запутанного дела, уже получил несколько анонимных писем с угрозами. После смерти сенатора Флинна и его дочери Лоретты, погибших при таинственных обстоятельствах, очевидно, из-за того, что они собирались опубликовать хранившийся у них труд Галиндеса «Эра Трухильо», сенатор Портер не расстается с оружием и постоянно находится под негласной охраной полиции. Правительство опасается, что рука мстительного диктатора настигнет и Портера. По непостижимым законам истории, — кончалась статья, — получалось, что еще два человека, носящих титул генералиссимуса — испанский диктатор Франко и Чан Кайши, так же как и Трухильо, запятнали свои руки кровью многих жертв и окружены всеобщей ненавистью».

Я узнал также о забастовках, саботажах и покушениях, происходящих в Республике, местная пресса о них, конечно, умалчивала.

Я позвонил в «Космос» и сообщил администрации гостиницы, что у меня украли взятый у них напрокат автомобиль, назвав предполагаемое время кражи и наспех выдуманное место.

— Вы очень кстати позвонили, сеньор Кастаньо, — сказал метрдотель, — к нам как раз пришел представитель дорожной полиции по поводу этой машины. Да, хорошо, сейчас я ему передам, что последние два часа вы на «форде» не ездили. К счастью, серьезного недоразумения удалось избежать. Машину уже нашли, но нет ключика…

— Я оставил его в замке зажигания…

— Ну, мы что-нибудь придумаем, можете не беспокоиться. В гараже есть запасной ключик… А вы уже два часа находитесь в посольстве? Тогда все ясно; Эскудеро так и сказал, что вам звонили из посольства по поводу списка покупок и просили приехать. Я ведь говорил вам, что бог милостив к «Космосу»…

Этвуд пригласил меня в кабинет.

— Ван Оппенс, — сразу начал он, — только не прерывайте меня! — так вот, Ван Оппенс связался с мисс Гарриэт Клэр еще до этой злополучной очной ставки с Хуаной Манагуа… Итак…

У меня аж волосы на голове зашевелились. Я прервал Этвуда:

— Что за великолепная идея!

— Итак, — продолжал Этвуд, — Ван Оппенс рассчитывал захватить всех врасплох. Он был уверен, что ему удастся затащить в посольство Оливейру или Манагуа, и тогда он пригласит Тапурукуару в сопровождении свидетелей! Он хотел организовать «ошеломительную» очную ставку, ведь Клэр часто встречалась с Манагуа, де ла Маса и Оливейрой. Вот тут-то бы и выяснилось, что все они отлично знали Мерфи… Манагуа и Оливейра остались бы в посольстве на основе права убежища, а оттуда мы бы перебросили их в Нью-Йорк. Ван Оппенс еще сегодня утром напал на след Оливейры, который где-то скрывается.

— Превосходная идея, мистер Этвуд, — сказал я.

— Эта идея создавала единственную возможность распутать дело. К сожалению, бегство или убийство Оливейры (о чем нам только что сообщили) так же, как и изменение позиции запуганной Манагуа, лишают смысла приезд мисс Клэр.

— А может быть, и нет, — заметил я, — вдруг людям Тапурукуары удастся ее убрать. Мисс Клэр скорее, чем другим жертвам этой аферы, грозит смерть. Они знают, что Мерфи проболтался Гарриэт о похищении де Галиндеса.

— Мы об этом подумали. Мисс Клэр обычно появлялась здесь в форме стюардессы. На сей раз она приедет в обычном платье, изменит прическу или даже покрасит волосы. Вы знаете, как прическа и цвет волос меняют лицо женщины… Она приедет с документами жены одного из сотрудников посольства. Вот так. Ее никто не узнает, никому даже в голову не придет, что она могла осмелиться приехать в Сьюдад-Трухильо. На это и рассчитывал Ван Оппенс.

— Это был дьявольский план, мистер Этвуд.

— Теперь Ван Оппенс хотел бы отменить приезд мисс Клэр, однако сделать ничего нельзя. Она уже выехала в другой штат и оттуда прилетит в Трухильо. Ван Оппенс не знает, как в новой ситуации осуществить задуманный в совсем иных условиях маневр.

— Можете ему передать, что я беру это на себя. Мне тоже нужно приспособиться к новой ситуации, и я уже понял, что смогу рассчитывать только на помощь мисс Клэр.

— Что вы собираетесь делать?

— Я хочу попросить вас, чтобы кто-нибудь из сотрудников посольства, за которым агенты доминиканской полиции еще не установили слежки, встретил мисс Клэр. Пусть ее привезут в «Космос» и сразу же проводят прямо ко мне в комнату, нигде не задерживаясь. Я буду ждать. Ван Оппенс может организовать какую-нибудь тайную охрану на аэродроме и возле гостиницы. В котором часу прилетает самолет?

— В двадцать три часа. Время удобное, уже будет темно.

— Прекрасное время и прекрасная идея. Далеё, мистер Этвуд. Самолетом, который отправляется через два часа в Майами, вы пошлете секретаршу с сообщением для Бисли. Я уже рассказывал вам об этом плане. Секретарша передаст ему название аэродрома Икс, с которого увезли Галиндеса. Следующим самолетом, после разговора с Бисли, она вернется сюда. Может быть, Бисли сообщит нам что-нибудь новенькое, что позволит быстро покончить с этим делом. Вы приготовили билет на самолет для вашей секретарши?

— Все в порядке… За вами еще не ходят по пятам?

— Это может произойти в любой момент. Сегодня мне бы не хотелось больше выходить. Я запрусь в гостинице и буду ждать от вас известий. С сообщением от Бисли можете прислать ко мне посыльного с телеграммой или боя с цветами. Мне самому к вам приходить не стоит.

— Нас это тоже устраивает. Если за вами следят и станет известно, что вы занимаетесь делом Мерфи, мы окажемся в сложном положении. Вы ведь не включены в официальный список членов комиссии. Не слишком ли вы рискуете, пользуясь именем моего секретаря?

— До сих пор только это меня и спасало. Некое таинственное лицо появляется в разных местах, а визу на его имя получал совершенно другой человек. Это сбило их с толку. После моего сегодняшнего разговора с одной танцовщицей в одном кабаре они начнут принимать меня за Ван Оппенса.

— Думаю, что Ван Оппенс не одобрит такую мистификацию.

— И я ее не одобряю. Так же, как и замыслы Ван Оппенса.

Я поехал в гостиницу.

Там я вытащил булавку с фальшивой жемчужиной и внимательно ее изучил. На довольно толстом острие возле самой жемчужной головки находилось нечто вроде микроскопического гарпуна, удерживающего булавку в материи. Взявшись за этот шип, я дернул головку. Она поддалась, хотя острие было зажато у меня в пальцах. Еще один поворот — и жемчужина отделилась от острия, а вместе с ней — как из миниатюрных ножен — вырвалось скрытое внутри второе острие, гибкое и тонкое, как волос.

Я нажал головку булавки. Тоненькая проволочка на миллиметр вошла внутрь жемчужины. На кончике полого острия появилась капелька сероватой жидкости. Мои подозрения подтвердились.

Я вышел в коридор, по которому постоянно шныряли кошки. Как раз одна из них сидела у моих дверей — я иногда выносил ей остатки завтрака. Она подняла морду. Я положил одну руку ей на затылок, а другой, в которой сжимал головку булавки, легонько, совсем легонько нажал за ухом.

Кошка оскалила зубы, поднялась на задние лапки, передними потянулась к морде и внезапно упала, вытянув все четыре лапы.

Я закрыл дверь. Теперь я знал, как погиб Серхио Бенкосме, как убили Лоретту и ее отца. Доминиканский агент под любым предлогом или без оного, сев в машину рядом с Флинном, такой булавкой уколол его голову и вылез. Во всех известных мне таинственных случаях убийца прикасался к коже головы среди волос, и поэтому никогда не удавалось обнаружить следов укола. Их не нашли бы и у меня, не поторопись я при разговоре с Рони возле моего дома. Рони, коснувшись торчащей в галстуке булавки, направился было ко мне, но я уже сел в машину и захлопнул дверцы.

Я также убедился, что штифт иглы, снабженный направленным кверху острым зубцом, оставался в материи, в которую она была заколота; стоило двумя оборотами повернуть саму жемчужину — и из ножен вылезало острие, наполненное концентратом какого-то необычайно сильного яда, более эффективного, чем кураре, и молниеносно усваивающегося организмом.

Было ли обладание такой булавкой привилегией членов «Белой Розы»? Принадлежал ли к этому союзу белобрысый Рони, с которым я дважды встречался в Нью-Йорке?

Я осторожно вставил острие в штифт и, дважды повернув жемчужину, воткнул булавку под мышкой с внутренней стороны пиджака. Потом я захлопнул окно и запер дверь. В замке я укрепил автомат, не позволяющий вставить извне ключ или отмычку, сунул под подушку кольт и лег спать.

У Бисли не было ни минуты покоя. Члены самых разнообразных комиссий ОАГ засыпали его бессмысленными вопросами и фантастическими предложениями. Время от времени приходилось выдерживать натиск репортеров, однако он не был уполномочен информировать их без согласия совета комиссии. Несколько раз с ним беседовали деятели из ЦРУ, которым он должен был представлять отчеты о ходе следствия. От них же узнать ничего не удалось; он только понял, что в Сьюдад-Трухильо через посредничество Этвуда используют собранные Уинном материалы и что за ним там наблюдают.

Бисли узнал, что цепь страшных происшествий, объединяющая похищение Галиндеса, смерть Флинна и его дочери, а также исчезновение Мерфи, с привлечением дела Тена, вероятно, закончится судебным процессом против третьестепенных лиц, эпизодических статистов чудовищного преступления. Однако финал интересовал Бисли меньше всего — он не был ни шефом ФБР, ни Даллесом, ни председателем Верховного суда США. Пусть они об этом заботятся.

Агент из Майами, тайно собирающий материалы, касающиеся стран Карибской зоны, по телефону сообщил о прибытии в «Эверглейдс Отель» секретарши Этвуда и передал полученные им от нее известия, в том числе название аэродрома Икс — Эмитивилль. Он сказал Бисли, что вместе с девушкой ждет у телефона результатов его посещения Эмитивилля. Бисли обрадовался: наконец-то в сплошном мраке сверкнул луч света — появилась нить, которая приведет их к нью-йоркскому центру «Белой Розы».

Он тут же вызвал трех агентов из так называемой «оперативной группы» и, пока ждал их, позвонил на аэродром.

— Кто у телефона?

— Генри Ковальский, аэродром Эмитивилль. В чем дело?

— Хэлло! Вы сторож аэродрома?

— Есть здесь у нас один, он живет в сторожке возле ворот. Вы как раз в нее и звоните, но он вышел, и пока я сижу вместо него.

— Кто вы такой?

— Я механик. А в чем дело?

— Как зовут сторожа? И где он?

— Ральф Баллок его зовут. Он пошел перекусить. Метрах в двухстах отсюда есть бар, где можно поесть. Может быть, сходить за ним, я могу…

— Нет, спасибо, Генри. Как называется этот бар?

— «Ниагара». У меня есть их номер телефона. Если Ральф кому-нибудь нужен, ему звонят туда, и он тут же возвращается. Дать вам телефон?

Бисли записал номер, позвонил в «Ниагару» и попросил к телефону мистера Баллока.

— Доброе утро, мистер Баллок, — сказал Бисли.

— Доброе утро, — ответил Баллок, — кто со мной говорит?

— Мистер Ральф, не запомнился ли вам один день, когда на ваш аэродром приехала санитарная машина?

— Да, был такой случай с год назад. Кажется, двенадцатого марта.

— Да-да, превосходно, об этом и идет речь. Возвращайтесь сейчас же на аэродром и ждите меня там. Только, пожалуйста, не задерживайтесь.

— Хорошо, иду. Я даже помню номер санитарной машины. Оттуда вынесли какого-то человека на носилках, а пилот «Феникса»…

— Достаточно! Ничего больше не говорите по телефону! Немедленно отправляйтесь в сторожку.

Бисли поглядел в окно. Машина оперативной группы с шофером и двумя агентами уже ждала его.

По забитым улицам Бруклина добраться до Лонг Айленда оказалось не так-то легко. Бисли проклинал густой поток автомобилей, в который они попали, но и это не могло испортить ему настроения.

Наконец они добрались до Эмитивилля. Машина въехала в ворота аэродрома, на котором стояли два спортивных самолета, полузакрытые брезентом.

Бисли постучал в сторожку.

Ему никто не ответил.

Он толкнул дверь — она открылась. Нагнув голову — притолока была низковата, — он вошел внутрь.

В плетеном кресле сидел Ральф Баллок. Голова его была опущена на плечо, губы неестественно сжаты и искажены от боли, в зрачках застыло удивление. Он был мертв.

Бисли обратился к стоящему позади него агенту.

— Джек, отправляйся в бар «Ниагара», мимо которого мы проезжали по пути на аэродром. Погляди, кто там сидит, и узнай, кто там был, когда Баллок говорил со мной по телефону.

— Слушаюсь, шеф.

Бисли подозвал другого агента.

— Беги в ангар и приведи всех, кто там находится. Среди них окажется некий Генри Ковальский. Давай его сюда.

Оставшись один, он внимательно осмотрел шею мертвеца, кисти рук, каждый обнаженный участок кожи. Ральф был лыс. На его блестящем черепе, над самым ухом, Бисли заметил капельку крови.

Он огляделся по сторонам. В углу сторожки над умывальником лежала бритва рядом с баночкой с какими-то таблетками. На маленькой, плотно закрытой баночке была надпись: «Дельта-Бутазолинид, Джейди».

Внизу кто-то каракулями дописал карандашом: «От ревматизма и люмбаго». Бисли высыпал таблетки в раковину и платком тщательно вытер баночку внутри.

Открыв бритву, он сделал глубокий надрез вокруг капельки крови на черепе Ральфа, положил отделенный от кости кусочек кожи в баночку и тщательно ее закрыл.

Потом Бисли допросил обоих механиков. Генри сказал, что сразу же после возвращения Ральфа из «Ниагары» он пошел в мастерскую — входят туда через ангар — и сел играть с товарищем в карты. Он ничего не знает, ничего не слыхал, никого не видел. Кроме Бисли, в сторожку никто не звонил и о Ральфе не спрашивал.

Второй механик сказал, что никаких врагов у Баллока не было. Не было у него и родных. В сторожку, по-видимому, никто не заходил, — окно в мастерской было открыто, и они услыхали бы скрип ворот или двери или какое-нибудь восклицание и уж, безусловно, услышали бы шум мотора автомобиля. У них с Генри прекрасный слух: оба служили в разведке на Окинаве.

Агенты тщательно обыскали сторожку, ангар и все закоулки аэродрома, но ничего не нашли. Бисли сообщил о смерти Баллока федеральной полиции, которая занималась делом Галиндеса.

Вернулся Джек и сказал, что в «Ниагаре» уже несколько часов сидят постоянные посетители, живущие на Лонг Айленд. Последние два дня туда заглядывал какой-то незнакомец, был он в шляпе, но, кажется, волосы у него белые, и он время от времени прищелкивает пальцами. Бармен сказал, что этот белобрысый тип был в баре, когда Баллок говорил по телефону о санитарной машине, о двенадцатом марта и о том, что собирается вернуться на аэродром… Нет, он не вышел из «Ниагары» вслед за Ральфом, а ушел раньше, когда тот еще разговаривал по телефону.

Проверив на обратном пути с аэродрома полученные от Джека сведения, Бисли понял, что никого другого и не нужно искать; убийца — этот «белобрысый тип», и разыскивать следует парня с белыми волосами, который прищелкивает пальцами. Надо просмотреть все картотеки, потребовать от ФБР, чтобы они отправили в город несколько сотен своих людей, организовать наблюдение за мостами и пристанями Лонг Айленда. Во что бы то ни стало необходимо отыскать белобрысого типа, который прищелкивает пальцами. Из сторожки аэродрома Бисли сразу же позвонил в следственный отдел; он был уверен, что врач обнаружит ту же таинственную причину смерти, что и в случаях с Серхио Бенкосме, Флинном и Лореттой.

«Кто же мог меня опередить? — размышлял Бисли. — Надо перебрать сначала всех, с кем связан Уинн. Может быть, Хуана Манагуа, которая назвала ему аэродром? Пожалуй, нет. Неужели Уинн был настолько неосторожен, что проговорился о своих поисках названия аэродрома Икс? Об этом знали Этвуд, его секретарша и агент из «Эверглэйдс Отеля», который передал из Майами привезенное секретаршей Этвуда сообщение.

Может быть, мой звонок в «Ниагару» вызвал или ускорил смерть Баллока? Чепуха. Этот «белый» и так ждал подходящего момента, ждал уже два дня, изучал график дежурств Баллока, выяснял, когда Ральф заходит в бар и когда оттуда возвращается, где находятся механики и в какое время сторож остается один. Известие о том, что Уинн узнал название аэродрома, дошло сюда быстрее, чем шифровка из Майами. Но каким образом?

Человек, который узнал, что Уинн нашел название аэродрома, не успел бы еще ничего сообщить в Нью-Йорк, а ведь «белый» начал подкарауливать Баллока раньше. Это мог сделать тот, кто знал, что Уинн ищет название. И Уинну следует искать ответ именно среди таких людей в Сьюдад-Трухильо. А у меня остается одна задача — найти белобрысого типа, который прищелкивает пальцами».

Вернувшись к себе, Бисли заказал прямой разговор с Майами.

Агент из «Эверглэйдс Отеля» отозвался немедленно.

— Удачно, что вы позвонили… Хорошо, диктуйте, я все передам в Сьюдад-Трухильо… Да, девушка ждет, она у меня и никуда отсюда не выходила… Через час уходит самолет в Трухильо, для нее оставлено место… Хорошо, что вы так быстро позвонили…

Упрощенным шифром Бисли передал краткий отчет о своем посещении Эмитивилля и бара «Ниагара», он упомянул и о белобрысом и посоветовал проверить всех, кто знал, что Уинн пытается выяснить, откуда увезли де Галиндеса.

Час спустя с аэродрома в Майами улетела в Трухильо секретарша Даниэля Этвуда.

Посыльный из цветочного магазина принес в «Космос» букет гиацинтов. Не заходя к портье, он направился прямо в мой номер и, убедившись, что мы одни, вручил мне запечатанный конверт.

Отослав посыльного, я осмотрел заклеенные места и штампы. Конверт был цел. Я нашел в нем письмо Этвуда и предназначенный для меня отчет Бисли. По приезде в Эмитивилль Бисли уже не застал Ральфа Баллока в живых. Вот оно что! Значит, меня опередил человек, который знал, что я ищу название аэродрома, но ему было неизвестно, что я его уже нашел. В посольстве никто, в том числе и Ван Оппенс, представления не имел о моих поисках. Этвуду я сказал, что буду знать название, лишь за два часа до того, как его получил. О том, что я ищу, знала Манагуа. И Моника Гонсалес. Она первая об этом услыхала в тот день, когда мулат пригласил ее к моему столику в «Гаване».

Я позвал Эскудеро и спросил, знает ли он Монику Гонсалес, добавив, что познакомился с танцовщицей в «Гаване» и хотел бы пригласить ее поужинать.

— Эскудеро не знать сеньорита Гонсалес, не знать «Гавана». Эскудеро знать одна красивая сеньорита, другая красивая сеньорита. Вы хотеть, Эскудеро приводить красивая сеньорита. Вы будете иметь большой удовольствие с красивой сеньорита.

«Он лжет так, словно ему за это платят», — подумал я. Впрочем, ему безусловно платили. Мерфи посылал с Эскудеро цветы Монике, и было это, очевидно, наутро после проведенной с ней в «Космосе» ночи. Если Мерфи отправил боя к Монике в первой половине дня, ему пришлось пойти к ней домой, и, значит, он знал адрес.

Я велел Эскудеро убираться вон.

Потом я прочел записку Этвуда. Он писал, что получил из госдепартамента шифрограмму с приказом закончить, вернее прекратить расследование, проводимое комиссией конгресса. В Штатах идет подготовка к процессу против участников похищения Галиндеса. Совершенно, ясно, что здесь мы ничего больше не добьемся; пора, наконец, немного реальней взглянуть на положение вещей. Мне следует не позже завтрашнего вечера покинуть Сьюдад-Трухильо вместе с Гарриэт. Билеты забронированы на каждый рейс, как я просил. Сегодня тем же самолетом, что и Гарриэт, прилетает Кастельфранко.

Необходимость моего отъезда усугубляется тем, что ни в коем случае нельзя допустить моей встречи с Кастельфранко, писал Этвуд. Профессор был предупрежден, что некий мистер Кастаньо по поручению посольства сделает первые приготовления к экспедиции, однако ему не сочли нужным сообщить, что Кастаньо официально выступит в роли его ассистента. Поэтому Этвуд просит меня закончить все дела, имеющие отношение к порученной мне миссии, и порвать всяческие связи. Далее: Этвуд собирается встретиться с генералом Эспайатом, который получил от министерства внутренних дел Доминиканской Республики полномочия для самостоятельных переговоров с комиссией.

И еще несколько слов в заключение: Этвуд благодарит меня за бесценную помощь, оказанную комиссии; в Нью-Йорке меня ждет вознаграждение. В интересах дела он хотел бы избежать встреч со мной в Сьюдад-Трухильо. Он также просит немедленно уничтожить оба письма — его и Бисли.

Я поднес к листочкам сигарету. Через секунду от них осталась кучка сыпучего светлого пепла, как от хорошей сигары.

Итак, они «свои дела закончили» — то ли договорились, то ли просто притаились на время.

У меня же в столице Доминиканской Республики кое-какие дела еще оставались.

Аббес получил сообщение, что генералиссимус покидает столицу и вернется, очевидно, после полуночи. Об этом его известил капитан Захариас де ла Крус.

— Генералиссимус едет с вами?

— Только со мной!

— Прелестно. Разговор окончен.

Аббес ни о чем больше не спрашивал: куда, к кому, как, зачем… Такие вопросы не полагалось задавать даже самому полковнику Аббесу. В обязанности капитана де ла Круса входила передача лаконичных сообщений, об остальном следовало заботиться главному правительственному управлению безопасности, начальнику личной охраны генералиссимуса и гвардии имени Трухильо.

Аббес знал: если Трухильо выезжает в сопровождении Захариаса де ла Крус без личной охраны, значит, он едет к какой-нибудь даме, с женщинами — либо еще с кем-нибудь — он встречался в одной из двенадцати своих резиденций, разбросанных вокруг столицы. В каждой из них его ждали разного типа лимузины и шкафы с полным набором мундиров, костюмов, обуви, шляп, фуражек, орденов, оружия… В каждой из двенадцати тщательно охраняемых роскошных вилл с многочисленной прислугой три раза в день готовились любимые блюда Трухильо. Заграничная пресса наивно комментировала, что это каприз диктатора, который любит, неожиданно нагрянув в любую виллу, найти на столе любимые кушанья.

Аббесу была известна причина в сотни раз более важная, чем фантазия генералиссимуса. Охране и прислуге не полагалось знать, когда появится Трухильо. В некоторых дворцах он показывался раз в два-три месяца, другие посещал часто и проводил в них по нескольку дней, а некоторые избегал по полугоду, и постоянно менял расписание. Однако в любую минуту дня и ночи его ждали во всех двенадцати.

По этой же причине его шофер и адъютант капитан де ла Крус с целью обеспечения полной безопасности Трухильо сообщал лишь об отъезде генералиссимуса и указывал примерное время возвращения. Подробности оставались неизвестными даже специальным отделам полиции — в такой степени Трухильо не доверял никому. К тому же довольно частые поездки в окрестные резиденции относились к области интимной жизни почти семидесятилетнего генералиссимуса.

В тайных архивах ГУБ — главного управления безопасности — хранилось уже несколько сотен имен героинь однодневных или более длительных романов. Трухильо был старый распутник; если избранная им девушка пыталась сопротивляться, он становился опасным, месть его была жестока.

Итак, Аббес знал, что генералиссимус отправляется к даме, и знал, где должно произойти свидание. Трухильо ехал в бирюзовом «шевроле», который вел капитан Захариас де ла Крус, к девятнадцатилетней смуглой и стройной Мони Санчес. Она ждала его в пятидесяти километрах от столицы, на ранчо Сан-Кристобаль.

Об этих свиданиях следовало знать как можно больше, ибо в случае какого-нибудь происшествия Аббесу предстояло безошибочно указать виновников.

«Какое может быть происшествие?» — думал Аббес и сам себе отвечал: — Например, молодой, очень красивой и безупречно сложенной — что для генералиссимуса было особенно важно — девушке обещают сто тысяч долларов, если она предупредит кого-то, интересующегося ее встречей с Трухильо. Ей ничего больше на надо делать, только сообщить о времени и месте свидания…

Сумма совсем невелика, — размышлял Аббес, — масса людей оценивает смерть Трухильо в миллион и более долларов. Девушку просто подсовывают генералиссимусу, представив ее ему на каком-нибудь банкете или даже дипломатическом приеме. Прелестно.

И тогда остается самое простое. Трухильо назначает прекрасной даме свидание, а эта дама обо всем уведомляет некое лицо — того, кто ее нанял, подкупил, кто обещал ей деньги и гарантировал безопасность. Тридцатилетняя женщина может не решиться на такой шаг, но молоденькая девушка не станет колебаться. К тому же сто тысяч долларов на полу не валяются, с такой пачечкой можно неплохо устроиться…

Именно таким методом рассчитывал воспользоваться Аббес, когда Трухильо поручил ему «смахнуть» президента Венесуэлы. Однако номер с девушкой не удался — Бетанкур оказался более сдержан, и пришлось прибегнуть к другому способу — со взрывчаткой и управляемым по радио детонатором в зеленом «олдсмобиле»… Второй вариант тоже не принес успеха. «Ну и дела пошли, — думал Аббес, — уж какая, кажется, мелочь, а справиться вовсе не так легко. Одно есть утешение: Бетанкур все равно уже не президент».

Аббес принялся просматривать рапорты своих агентов.

Среди них была записка, переданная сегодня по поручению генералиссимуса; Аббес получил ее во второй половине дня. Она касалась генерала Диаса. Трухильо не доверяет генералу. Никто не знает, в чем он его подозревает. Известно лишь, что Диасу диктатор не доверяет. Гений знает, на кого можно положиться; об Аббесе он такого не подумает. Сегодня за обедом гений невзначай бросил, что хочет сместить генерала. «Сместить, — усмехнулся Аббес. — Он сам «сместит» генерала Диаса — коренным образом и навсегда». «Очевидно, есть какие-нибудь основания», — как говорит Моника Гонсалес. Нужен только предлог; скорее всего придется инсценировать «несчастный случай». Потом, если Трухильо согласится, можно будет устроить пышные похороны заслуженного генерала с фанфарами и барабанным боем, с траурным шествием и венками на лафете орудия… Дети будут бросать цветы, женщины прослезятся. Прелестно. «Ах, — подумал Аббес, — как легко быть благородным и великодушным по отношению к тем, кто умер!»

Прошел уже час с того момента, когда капитан Захариас де ла Крус сообщил об отъезде генералиссимуса. Пора проверить, приехали ли они на место.

Аббес связался с Сан-Кристобаль.

К телефону подошел агент ГУБ, служивший на ранчо управляющим. Аббес узнал, что генералиссимус не приезжал.

— Мони Санчес здесь? — спросил он.

— Да. Генералиссимус приедет?

— Пусть Мони Санчес ждет, — ответил Аббес. — Пусть ждет, пока я тебе не скажу, что больше ждать не стоит.

Аббес приказал соединить его с Тапурукуарой.

Через минуту ему ответили, что Тапурукуары нигде не могут найти, но поиски будут продолжать.

Я вышел из номера только к обеду и спустился в розовый зал «Космоса». Сев на свое обычное место и потянувшись за меню, я заметил в противоположном углу Монику Гонсалес.

Весь этот маскарад мне уже надоел. Если в зале сидит человек, который за мной следит, он безусловно знает, что я знаком с Моникой. И я подошел к девушке.

— Вот так встреча! — сказал я.

— Надеюсь, вы понимаете, — эта встреча не случайна. Я узнала, что вы здесь обедаете.

— А вы не боитесь?

— Я здесь часто бываю, у них отлично готовят. Сегодня же я пришла специально к вам.

— А я как раз думал, где вас можно найти в такое время.

— Нигде меня теперь не найти. «Гавана» закрыта, как и прочие ночные рестораны. В городе объявлено чрезвычайное положение, опасаются беспорядков, а то и покушения.

— Интересно, как вам удалось меня разыскать?

— Меня вызвали в управление полиции и спросили, знакома ли я с вами и как ваша фамилия. Мне объяснили, что речь идет о мужчине, который пригласил меня — они назвали дату — за свой столик в «Гаване» и затем приходил еще раз.

— Но вы же не знаете, как меня зовут.

— В полиции считают, что ваша фамилия Гордон. Но они нашли где-то на окраине брошенный «форд», в котором ездил приходивший в «Гавану» человек. Вы понимаете?

— И потом они выяснили, — подхватил я, — кто брал напрокат эту машину в «Космосе». Оказалось, что некий мистер Андреа Кастаньо. Все понятно.

— Да, они назвали эту фамилию и заставили меня караулить вас в розовом зале. Если бы мистер Кастаньо не появился в обеденное время, мне пришлось бы позвонить ему в номер и, сделав вид, будто я сгораю от любви, назначить свидание…

— Но к чему все это?

— Цель у них одна: я должна установить, является ли Кастаньо тем самым человеком, который ко мне приходил. Они окончательно запутались, когда Кастаньо заявил, что у него украли «форд». Необходимо наконец выяснить, кто же этот таинственный Гордон — вы или не вы.

— Если они от вас узнают, что это я привез конверт от Манагуа и что к тому же я интересуюсь делом Мерфи, версия, будто мою машину украл в своих целях таинственный мистер Гордон, перестанет их удовлетворять.

— Но ведь я им этого не скажу! Ну вот, теперь вы знаете, почему я не побоялась встретиться с вами у всех на виду. Мне велели сюда прийти. И сделала я это с энтузиазмом, для которого есть причины.

— Какие же?

— Я узнала название аэродрома, с которого вывезли Галиндеса. Это мне стоило огромного труда, но я понимаю, как оно вам нужно.

— Эмитивилль, — сказал я. — Человек, который дал вам название аэродрома, знал, что со вчерашнего дня эта новость утратила всякое значение.

— Ничего не понимаю.

— Вы знаете больше.

— О чем же, скажите, ради бога?

— Кто вам сказал, как называется аэродром?

— Один тип из полиции. Он был приятелем де ла Маса. Не удивляйтесь, что у меня есть такие знакомые. Если бы не они, я вообще не смогла бы для вас работать. Иной раз даже приходится для вида сообщать полиции какие-нибудь факты, не имеющие большого значения.

— Тогда, пожалуйста, сообщите им, что я сегодня Же уезжаю из Трухильо в, Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, вернусь оттуда через несколько дней и сразу же улечу в Штаты.

— Это правда? Или я должна только сбить их с толку?

— Правда. Впрочем… не стоит им этого говорить.

— Кто же займется делом Мерфи?

— Сегодня прилетает специальный агент разведки. Крупная птица из центра.

— Я никак не могу прийти в себя после того, что вы сказали… А вы хотели со мной встретиться в связи с приездом этого агента?

— Да. Именно. Из-за этого агента. Он захочет с вами связаться. У него есть кое-какие данные, с помощью которых он собирается выяснить дело до конца. Уж он-то сумеет добраться до всех могил. Прекращение дела Галиндеса — Мерфи облегчит ему задачу.

— А как я его узнаю? Он назовет какую-нибудь фамилию?

— Сегодня в двадцать один час самолетом «Пан-Ам» прилетит профессор Олджернон де Кастельфранко — это и будет он.

— То есть подставное лицо с бумагами профессора?

— Шишки из разведки обычно предпочитают пользоваться подлинными документами. Оставьте мне свой адрес.

— Зачем, вы же сегодня уезжаете. А Кастельфранко — так его зовут? — наверно узнал в центре, где меня можно найти.

— Да, это верно. Вы рассказали мне все, что вам известно?

— Пожалуй, да. У меня было три дела: сказать, чтобы вы не приходили в «Гавану», передать название аэродрома и предостеречь вас в связи с тем, что полиция интересуется тождественностью Гордона с мистером Кастаньо. Так что мне сказать в управлении полиции?

— Как зовут офицера, который вас сюда прислал?

— Мигель Анхело Паулино. Майор.

— Скажите ему, что, меня все же зовут Андреа Кастаньо и что по поручению археологического института я руководил подготовкой к археологической экспедиции и все свои дела благополучно закончил. Скажите, что я случайно познакомился с мистером Гордоном, — он является секретарем комиссии, о существовании которой я узнал из печати и деятельность которой меня совершенно не интересует.

— И сказать, что вы сегодня уезжаете из Сьюдад-Трухильо?

— Да, сказать, что я сегодня уезжаю в Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, чтобы встретиться там с одним историком искусства, знатоком так называемых культур Залива, в частности культуры тотомаков, которая возникла в период между седьмым и двенадцатым веками нашей эры. Вот уж не знаю, как это получается по календарю эры Трухильо. Номер в гостинице я пока оставляю за собой, потому что послезавтра вернусь и полечу в Штаты отсюда.

Возле нашего столика появился метрдотель.

— Простите, — сказал он, — пришел представитель дорожной полиции, он хотел бы с вами поговорить по поводу «форда»…

— Но ведь машина нашлась.

— Он должен составить протокол…

— Пусть оставит адрес комиссариата и свою фамилию. Я буду у него завтра в десять утра.

Метрдотель отошел.

— Но вы же сегодня уезжаете, — сказала Моника.

— Именно поэтому я условился на завтра. Пусть не морочат голову дурацкими формальностями.

— Мне бы хотелось все-таки сказать в управлении полиции, когда вы уезжаете и куда… Какие-то достоверные сведения ведь я должна им представлять.

— Если это облегчит вам жизнь, пожалуйста…

— Вы первый мужчина, приезжающий с Севера, который не стремится со мной переспать.

— Вы знаете моего боя Эскудеро?

— Он как-то приносил мне цветы от Мерфи.

— Домой? Так я и думал. Тем не менее, когда я просил у Эскудеро ваш адрес, он предложил мне даже двух красивых женщин взамен и уверял, что они доставят мне массу удовольствия.

— И вы не воспользовались такой возможностью? В Сьюдад-Трухильо много красивых женщин. Но вы очень осторожны, как я успела заметить.

— Я даже более осторожен, чем вы успели заметить.

Я попрощался с Моникой Гонсалес.

Зайдя в гараж, я выбрал «мерседес» модели трехлетней давности. У портье я заплатил по счету, забронировал комнату на следующие три дня и сказал, что уезжаю в Сант-Яго-де-лос-Кабальерос. Сеньор Альварадо напомнил мне, что утром я должен явиться в комиссариат дорожной полиции.

— Хорошо, — сказал я, — в таком случае я уеду после составления протокола. Небольшое опоздание не будет иметь значения.

— Вы собираетесь еще выходить в город?

— Почему вы этим интересуетесь?

— Просто так, из вежливости, мистер Кастаньо, — ответил Альварадо.

— Излишняя вежливость вредна, — сказал я.

Поднявшись наверх, я заперся у себя в комнате.

Постучал Эскудеро и спросил, не приготовить ли мне ванну. Я велел ему прийти в девять вечера.

— Вам надо вечер красивая женщина?

— Нет, Эскудеро, отправляйся-ка сам к этой женщине, — через закрытые двери сказал я.

Аббес просто посерел от страха. Его огромные руки тряслись, и он не в силах был унять дрожь. Полковника душила апоплексическая ярость, весь организм, казалось, парализовало от ужаса. Он сделал все, что требовалось, все, что только можно было сделать — никому не удастся обвинить его в каком-нибудь упущении или небрежности. Разве он виноват в том, что Трухильо понадобилась Мони Санчес?

Недоверие генералиссимуса к генералу Диасу не имело никаких реальных оснований. Но теперь, ради спасения собственной шкуры, Аббесу надлежало указать виновного. И он указал генерала Диаса. Арест, допрос, следствие, процесс были бы слишком рискованны, такой номер кровавой лотереи Аббеса мог не выиграть. Диас должен умереть.

А накануне дело происходило так: бирюзовый «шевроле» не доехал до ранчо Сан-Кристобаль. Поразительное совпадение: в деревне Сан-Кристобаль, в этом Вифлееме современной истории, родился величайший человек нашей эпохи. И именно по пути в Сан-Кристобаль…

Бирюзовый «шевроле» ехал по направлению к ранчо, где Трухильо ждала очаровательная Мони Санчес.

Диктатор был в превосходном настроении и вполголоса напевал какую-то фривольную песенку. В этот раз на нем был один из самых скромных мундиров — без тяжелой позолоты, без грузов орденов.

Возле капитана Захариаса де ла Крус лежал автоматический пистолет, второй лежал рядом с генералиссимусом. В этом не было ничего необычайного — так полагалось по уставу охраны.

Но внезапно случилось нечто, не предусмотренное уставом, нечто поразительное, напоминающее дела знаменитого «la carro de la muerte» и сотни других, организованных самим Трухильо, «операций».

С боковой дороги на асфальтированную автостраду выскочил черный «паккард» и помчался вслед за бирюзовым автомобилем генералиссимуса. Он был уже близко, когда Трухильо обернулся и увидел через заднее стекло черный кузов преследующей его машины.

— В чем дело? — спросил он. — Что это может означать?

— За нами кто-нибудь едет?

— Черный «паккард». В чем дело? Погляди!

Крепче сжав руль, капитан выглянул из машины.

— Что прикажете делать?

— Гони быстрей.

И тогда в заднее стекло, на фоне которого четко вырисовывался силуэт Трухильо, ударила очередь из автоматического пистолета.

Стекло разлетелось вдребезги.

Трухильо вскрикнул.

Первая пуля ранила его в шею, другая — в спину. Из затылка ручьем хлынула кровь.

Бог взвыл, выругался, как пьяный пеон, и, скорчившись на подушках, медленно сполз вниз и присел на корточки.

— Убей их! — крикнул он водителю. — Убей их!

Нащупав на сиденье пистолет, он сам взвел курок и с ужасом отодвинул оружие.

Капитан де ла Крус до отказа нажал на педаль газа.

Вокруг свистели беспрерывно ударяющиеся о кузов, отскакивающие от покрышек пули. Казалось, машину обстреливает целый батальон автоматчиков.

Черный «паккард», не переставая поливать огнем из автоматов, внезапно обогнал бирюзовый автомобиль и затормозил, загородив ему дорогу.

Капитан де ла Крус свернул с автострады, остановился на полоске травы и схватил автоматический пистолет. Раздался визг съежившегося на полу машины Трухильо.

— Убей их!.. О, господи! Убей их…

Нападающие открыли огонь по капитану.

Он выскочил из машины, бросил на землю оружие и поднял руки. Но было уже поздно. С пятью пулями в теле капитан рухнул на асфальт. Заговорщики не могли оставить в живых свидетеля нападения. Трухильо тоже никогда не оставлял свидетелей.

Двое мужчин вылезли из — черного автомобиля и, продолжая стрелять, приблизились к бирюзовому «шевроле».

Один из них резким движением распахнул дверцы и увидел скорчившегося на полу диктатора, удивительно похожего на огромного раздавленного жука. Он съежился, пытаясь уменьшиться в размерах, и прикрыл голову руками.

— Не убивайте, — скулил генералиссимус, — ради бога, не… не…

Заметив лежащий возле Трухильо автоматический пистолет, мужчина поднял его и, отступив на несколько шагов, выпустил в скрюченное тело по крайней мере двадцать пуль. Боги умирают трудней, чем обычные люди: богов следует убивать тщательно и по нескольку раз, чтобы не воскресли.

Потом тело генералиссимуса с засевшими в нем двадцатью семью пулями вытащили на асфальт.

Один из заговорщиков спросил:

— Как шофер?

— Готов.

— Можем ехать.

— Погрузите эту падаль в багажник, да поживее!

— Теперь в виллу генерала Диаса?

— Да, так будет лучше всего.

На основании того, что узнал Аббес, все выглядело именно так, однако для всех остальных будет выглядеть иначе.

Выяснив, что генералиссимус не приехал в Сан-Кристобаль, Аббес поднял по тревоге оперативный отдел ГУБ. Немедленно в том же направлении помчалось несколько машин. Они остановились у иссеченного пулями бирюзового «шевроле». На асфальте в лужи крови лежал капитан де ла Крус. Он еще дышал и даже пытался ползти навстречу приехавшим. Его отвезли в больницу.

Тело генералиссимуса не было обнаружено.

Капитан де ла Крус в больнице пришел в себя и сообщил, что нападавшие упомянули имя генерала Диаса. Как раз в тот самый день за обедом Трухильо обмолвился, что не доверяет генералу. Он сказал об этом в присутствии нескольких приглашенных к обеду американских друзей… Значит, американцы слышали имя генерала, узнали, что Диас в немилости. Можно побиться об заклад…

Но зачем осложнять дело?

Только в четыре часа утра, когда все было обдумано и подготовлено, отряд пистольерос окружил виллу генерала Диаса.

Ворвавшись внутрь, они устроили резню. Не уцелел ни один из домочадцев, никто из прислуги. Генерала дома не оказалось. Несколько разведывательных групп бросилось на поиски. Каждая получила приказ: не арестовывать — убить.

Генерала нашли и убили.

Вечером я поехал на Дженерал Эндрьюс. Смешавшись с толпой встречающих, я устроился у окна зала ожидания. Я видел, как приземлялся самолет «Пан-Ам», как спускались по крутому трапу пассажиры. Несколько человек, которые очевидно оставались в Трухильо, задержались возле таможенников.

Я с трудом узнал Гарриэт в даме в бежевом костюме с зонтиком и плоским несессером в руках, в изящной шляпке, из-под которой выбивались ставшие золотистыми волосы. К ней подошла Салли, секретарша Этвуда. Как мы условились с Этвудом, она должна была отвезти Гарриэт в «Космос».

К только что прилетевшему седому господину с воинственным лицом приблизились двое мужчин. Во время таможенного осмотра они не сводили с него глаз и безусловно услышали его фамилию.

— Профессор Олджернон де Кастельфранко?

— Да. Вы меня ждете?

— Конечно… Пойдемте с нами.

— А вы откуда — из института, посольства или из дворца?

Они переглянулись, и один сказал:

— Из института… Пойдемте, нас ждет автомобиль.

Я видел, как профессора втолкнули в машину. Именно этого я и ожидал.

Остановившись вместе с Салли перед киоском обмена валюты, Гарриэт поменяла доллары на песо.

Я поздоровался с ней, успев незаметно шепнуть, чтобы она ничему не удивлялась и не задавала вопросов.

Салли я сказал, что сам отвезу Гарриэт в «Космос», и попросил девушку, чтобы Этвуд оставил у швейцара посольства два билета на самолет, отлетающий в пять утра.

Я отвез Гарриэт в гостиницу. Не задерживаясь в холле, мы прямо прошли ко мне в комнату. Сидящий за конторкой дежурный портье в лучшем случае мог увидеть ее спину. К обитателям «Космоса» приходило так много женщин, что на них не обращали внимания.

Я сказал Гарриэт, что Мерфи нет в живых. Она не пришла в отчаяние, видимо, успев уже свыкнуться с этой мыслью. Я сообщил ей, что его смерть повлекла за собой гибель еще нескольких человек. Теперь в комплекте покойников недоставало только нас с ней.

— Я не понимаю, как ты могла согласиться на идиотское предложение прилететь сюда.

— Они меня вынудили. Мне сказали, что если Джеральд жив, я смогу его спасти.

— Ты же знала, что Джеральда нет в живых. Такие порядочные парни обычно умирают молодыми… Молчи. Ван Оппенс хотел сделать из тебя приманку для агентов доминиканской полиции, тебя же обманул, заставив приехать якобы для очной ставки. Но с кем? С кем, если Оливейра и де ла Маса убиты? С запуганной Манагуа? Ее уже научили повиноваться.

— Ее били?

— Да, Гарриэт. Хуана смертельно напугана.

— А ты? Тебе что-нибудь грозит? Они догадываются, кто ты? Ответь же мне, Майк! С тобой ничего не может случиться; это было бы из-за меня, я тебя уговорила… Ты знаешь, я никогда не смогла бы любить Джеральда так, как любила тебя. Ведь я все делала назло тебе, и флиртовала с Джеральдом, и встречалась с ним назло тебе… И вдруг оказалось, что я влюблена, и мы собираемся пожениться…

— Тоже назло мне… А теперь, Гарриэт, прими ванну, тебе нужно как следует отдохнуть. Я кое-что еще должен уладить, и, если успею все сделать, мы улетим отсюда рано утром. Ты мне поможешь.

— Я сделаю все, что скажешь, Майк. Меня все время терзают угрызения совести — зачем я просила тебя помочь… Какой это ужасный народ! Что здесь происходит? На улицах почти никого нет, люди прячутся за занавесками или крадучись перебираются из дома в дом. На каждом углу солдаты и полиция… Раньше так не было…

— Предполагают, что совершено покушение на Трухильо.

Я протянул ей револьвер, который носил в специальном футляре под мышкой.

— Ты умеешь с ним обращаться?

— Кажется, умею… Ударник взведен? А вот предохранитель, верно? Ты этот самый револьвер показывал мне в Нью-Йорке. Ты думаешь, в нас будут стрелять?

— Я думаю только о том, как бы избежать стрельбы. Ты же знаешь, я не люблю развлекаться, стреляя в людей.

Пока Гарриэт была в ванной, я собрал чемоданчик.

Только она оттуда вышла, постучал Эскудеро. Я впустил его в комнату и запер дверь. Я знал, что бой хитер и нахален и его нужно захватить врасплох. Когда мальчишка подошел ко мне поближе, я влепил ему пощечину, потом еще раз ударил по другой щеке.

— Мистер, мистер! — закричал он, заслоняя лицо рукой. — Не бить Эскудеро, мистер!

На этот раз он получил в ухо.

— Ты был боем мистера Мерфи, но сказал, что не был. Я спрашивал, знаешь ли ты его, а ты соврал, что нет. Я спрашивал у тебя адрес Моники Гонсалес, и ты соврал, что не знаешь, хотя относил ей цветы.

— Эскудеро не знать…

— Знать, но врать. Ты также готов был засвидетельствовать, что мистер Мерфи был гомосексуалистом и даже тебя изнасиловал. Обещал ты это полиции или нет?

— Эскудеро…

— Эскудеро скажет всю правду, или мне придется навсегда заткнуть его наглую лживую пасть. Ты работаешь на этих мерзавцев, ты даже рылся в моих бумагах. Ты постоянно сообщал полиции, куда я выхожу, что делаю и когда посещаю свое посольство.

Я еще раз его ударил. Бой отлетел к стене.

— Из тебя вырастет такая же скотина, как и они все. Как зовут офицера, который велел тебе шпионить?

— Не знать, Эскудеро быть хороший бой…

Я вытащил револьвер. Эскудеро съежился в углу. Я снова его ударил.

— Майк, перестань! — воскликнула Гарриэт.

— Замолчи, Гарриэт, — сказал я.

— Мистер, не убивать, мистер…

— Я буду убивать, если не скажешь правды. Не бойся, полиции я тебя не выдам.

— Мистер не обманывать?

— Отвечай теперь на вопросы, мне некогда. Если соврешь — пристрелю.

— Эскудеро сказать правда. Мистер не бить, мистер пустить Эскудеро?

— Хорошо. Как зовут офицера из полиции, которому ты доносил?

— Майор Паулино. Управление полиции.

— Мигель Анхело Паулино. Отлично. Где живет Моника Гонсалес?

— Пласа-дель-Конгрессо, дом семь. Вы идти одна ворота, идти двор, идти другая ворота. Вы подняться один этаж, два этаж.

— Где мистер Мерфи? Где его убили?

— Эскудеро слышать: полиция возить людей дорога до Асуа, там убивать. Эскудеро не видеть такая смерть. Вы не убивать. Эскудеро хороший бой, говорить правда.

Я усадил боя в кресло и ремнем от чемодана привязал его к спинке. Гарриэт я велел сесть на диван и дал ей револьвер.

— Эскудеро, если ты пошевелишься, эта дама тебя застрелит. Сиди тихо, не произноси ни слова. Я только проверю, сказал ли ты правду. Если ты соврал, я вернусь и убью Эскудеро. Понял?

— Да, мистер.

— Если я не вернусь через три часа, — прошептал я Гарриэт, — позвони в посольство.

Я захлопнул дверь, спустил в замке собачку, вышел из гостиницы и поехал к Монике Гонсалес.

На пересечении Авенида Корриентенс и Сан-Мартин в старом «кадиллаке» дежурили трое пистольерос.

Тот, что сидел возле шофера, указал ему на выходящего из гостиницы мужчину, который быстро пересек тротуар и сел в «мерседес».

— Этот, — сказал он, — я видел, как он выходил из «Космоса». Поезжай за «мерседесом».

Шофер включил скорость.

— Надо было его убрать прямо тут, возле гостиницы. Уж если кому предстоит быть уничтоженным, так не все ли равно, где это произойдет.

— Не будь слишком умным, — сказал третий, сидевший позади водителя. — Если не знаешь, помалкивай. Нам не велели торопиться. Приказали ждать, пока он выйдет из гостиницы, потом идти или ехать следом за ним и снять где-нибудь подальше. Потому что возле гостиницы могут околачиваться люди Ван Оппенса.

— У тебя хорошая память, — сказал водитель, — Я никогда так точно не запоминаю приказаний. Но я бы не стал рисковать, ты же знаешь, что они могут сделать, если он потеряется и нам не удастся его прикончить. С нами что они могут сделать? Слыхал, как поступили с де ла Маса? Ну, а я все знаю. Я сам вел эту цистерну с аэродрома.

«Мерседес» затормозил на Пласа-дель-Конгрессо.

Мужчина, которого им предстояло убрать, вылез из машины и скрылся в воротах.

«Кадиллак» остановился рядом с «мерседесом».

— Здесь? Так близко?

— Ты ни черта не понимаешь. Да он никогда больше не увидит свою машину. Мы снимем его в воротах. Лучшего места, чем такие темные ворота, и не придумаешь.

— Садись-ка в его «мерседес», — обратился этот же агент к водителю, — на всякий случай, чтобы чего не вышло. А мы подождем в воротах, пока он выйдет, и сделаем все, что полагается. Потом ты вылезешь, мы перенесем его в «мерседес» и подожжем машину. Отцепи его канистру с бензином и все приготовь. Ты сидишь за баранкой уже двадцать лет — должен знать, как это делается.

Он громко расхохотался, решив, что неплохо сострил. Однако ни водитель, ни другой агент его не поддержали и не засмеялись, старательно избегая его взгляда.

Они знали, что в один прекрасный день сгорят сами. Свидетели и исполнители представляют наибольшую опасность.

Во флигеле дома на Пласа-дель-Конгрессо на третьем этаже я нашел квартиру Моники Гонсалес и позвонил.

За дверью не стали ни о чем спрашивать, никто не поглядел в глазок. Просто дверь распахнулась, и я увидел Монику в тонком поношенном халатике с веером в руке.

— Это вы? — усмехнулась она, ведя меня в глубь квартиры. — Мне следует рассматривать ваш визит как реванш за то, что я разыскала вас в «Космосе»?

— С небольшой поправкой: я достал ваш адрес не в управлении.

— Вы злорадствуете?

— Меньше, чем по поводу ареста профессора Кастельфранко.

— Не понимаю. Разве профессор арестован?

— Вы знаете больше, Моника.

— Я не получала приказа сообщать вам все, что мне известно.

— Сегодня на аэродроме арестовали профессора Кастельфранко. Только вы одна знали, что Кастельфранко приедет по заданию разведки. Рассказав вам о нем, я хотел только проверить, сумеете ли вы удержать это при себе или тоже постараетесь отправить его на тот свет. Будь профессор на самом деле связан с разведкой, он бы неминуемо погиб. Наша разведка тоже частенько занимается грязными делишками, но на этот раз, как вам прекрасно известно, мы стараемся получить доказательства целого ряда страшных преступлений. А вы стали на сторону убийц. Меня интересует только это и ничего больше.

— Кто-то еще должен был знать… это невероятно…

— Никто ничего не знал, потому что я все выдумал. По приглашению исторического отдела вашего университета приехал настоящий профессор, бывший приятель Муссолини, близкий знакомый семьи Трухильо. Я солгал вам потому, что хотел проверить свои догадки. Только вы знали басню о секретной миссии профессора.

Моника медленно опустилась на стул, закурила сигарету. Она продолжала оставаться поразительно спокойной.

— А вы оказались опаснее, чем я предполагала.

— По вашей вине погиб Ральф Баллок, старик сторож с аэродрома Эмитивилль. Только вы знали, что я ищу название аэродрома.

— Не может быть, чтобы вы ни с кем больше это не согласовывали, ведь не я одна…

— Нет, вы одна. Я согласовал способ передачи этого сообщения, но только после того, как все узнал. А в это время за Баллоком уже следили. Его убили вы.

— Вы не можете себе представить, в каком я положении… Я не стану ничего отрицать: вам, по-видимому, все известно. Может быть, вы даже получили приказ из Центра проверить меня и разоблачить; я давно с этим смирилась. Или они, или вы. Я предпочитаю вас, они мучают.

— Зачем вы вели двойную игру?

— Я работала для вас потому, что я ненавижу всех их, ненавижу Трухильо, ненавижу его семью и его полицию.

— А почему вы на них работали?

— Потому что я их боюсь. Если бы не они, я была бы сегодня первой балериной обеих Америк. Они отняли у меня эту возможность и хотели убить. Я жива только потому, что согласилась на них работать… Что вы хотите со мной сделать?

— Еще не знаю. Где вы храните передатчик?

— У моего гитариста, но он живет за городом…

— И он знает, что вы работаете на обе стороны?

— Он работает вместе со мной… У вас есть револьвер?

Револьвера у меня не было, я оставил его Гарриэт. Я сказал:

— Даже два.

— Выбросьте их перед уходом. Они следят за вами и, без сомнения, видели, как вы сюда вошли. Они обыщут вас на улице и арестуют под предлогом хранения оружия. Им о вас известно все или почти все. Они знают, что вы оглушили старого Тапурукуару.

— А я-то думал, старик хоть немного расхворается.

— Тапурукуара самый выносливый человек в полиции. Потому-то так быстро и нашелся «паккард», на котором вы скрылись. Если бы вы оставили ключик в замке зажигания «форда», Тапурукуара догнал бы вас и убил…

— В этой смерти вы тоже были бы повинны. От вас полиция узнала, что я собирался прийти в «Гавану». А затея с письмом де ла Маса и с Манагуа?..

— Я вынуждена была так поступить. Когда сидишь в западне и всеми силами пытаешься уцелеть, выбирать не приходится. Только обреченные на смерть в состоянии понять подобное чувство. Вы не знаете — да и откуда вам знать, — как приговоренные цепляются за жизнь. Я приговорена, может быть, потому…

— Я не верю такой смеси подленькой философии с дешевой психологией. Каждый из нас приговорен, каждый в каком-то смысле невинен, каждый раньше или позже умрет, но все это не оправдывает преступлений, особенно политических.

— Иначе я не могу этого объяснить. Что вы хотите со мной сделать?

— У вас есть какое-нибудь оружие?

— Даже два вида. Яд в ампуле, который я получила в Центре, и пистолет.

— Где?

— В зеленой сумке, на подзеркальнике, позади вас.

Я открыл сумочку и нашел в ней маленький пистолетик, инкрустированный слоновой костью и серебром. Он был заряжен. Я спрятал его в карман.

— Ампула вставлена в губную помаду, которой я не пользуюсь, — сказала Моника. — Ее ничего не стоит разгрызть, когда мажешь губы. Собственную смерть я представляю себе именно так.

Я протянул ей помаду в серебряной оправе.

— Я полагаю, вы поставили обеим сторонам по крайней мере по десятку жертв.

— Как бы мне хотелось сейчас заплакать! Но я не могу, поверьте… Вы позволите мне одеться? Не хочется умирать в таком тряпье… Не беспокойтесь, я знаю, что проиграла… В течение уже многих дней я просыпаюсь с мыслью, что это произойдет именно сегодня. Так было и нынешним утром. И вот, оказывается, я угадала… Я переоденусь при вас, вы будете последним мужчиной, который увидит мое тело.

Я отвернулся; послышался шелест белья и платья. — Все, — через минуту сказала она. — Я надела лучшее платье… Выходит, последним меня видел без платья Джеральд. Он не спал с Гарриэт, вы знаете? Он приходил ко мне, и за неделю до его смерти мы были вместе последний раз. Мерфи оставлял Гарриэт на потом, он хотел произвести на нее хорошее впечатление…

— Да, — сказал я, — он был весьма порядочный парень. Я всегда твердил это Гарриэт.

— Тапурукуара хотел убить и Гарриэт. Ее искали в Буэнос-Айресе и Майами.

— Он и меня хотел убить, кстати, при вашей помощи.

— Он всегда осуществляет свои намерения, не забывайте. Что вы хотите со мной сделать, мистер Кастаньо?

— Все еще не знаю, сеньорита Гонсалес. Если б знал, давно бы сделал и ушел отсюда. У меня мало времени.

— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы дойти отсюда до ворот. Там вас ждут. Дать вам мою помаду с ампулой?

— Мне что-то не очень нравится грызть такие ампулы.

— И я бы не смогла решиться…

— Вы, что же, думаете, за такие номера не надо расплачиваться? Если бы я работал для вашего Центра, мне следовало бы вас застрелить. Но я на них не работаю, и у меня нет желания вас убивать. Вы знаете телефон Тапурукуары?

Она назвала номер.

Я соединился с Тапурукуарой.

— У телефона, — сказал он, — алло!

— Сеньор Тапурукуара! Добрый вечер, — сказал я по-испански, — Я хочу вам сообщить, что ваш агент Моника Гонсалес работает для нью-йоркского разведывательного центра; ее регистрационный номер РД 112С. Коротковолновый передатчик хранится у гитариста, который аккомпанирует ей в «Гаване». В настоящий момент она собирается бежать. Вы должны ее задержать.

Тапурукуара выругался. Не зная, с кем говорит, он сказал:

— Я это подозревал… Но откуда же я теперь возьму людей?

— Вы можете снять их из-под дома Моники Гонсалес. Они внизу.

— Они там ждут того… — заколебался он.

— Он уже ускользнул. Ждать больше некого. Приезжайте немедленно.

— Кто говорит? Откуда? Где вы находитесь? Алло! Алло!

Я повесил трубку.

Моника сказала:

— Я должна была прийти сегодня в «Космос» и показать им вас. Вы ввели их в заблуждение, казалось, что Гордон действует, не покидая посольства. Но его просто там нет. И я указала на вас. Убейте меня, потому что они будут меня мучить…

— Вы этого не допустите.

— Я должна разгрызть ампулу?

— Я отдам вам пистолет. Оставьте входную дверь открытой и не выходите на звонок. Ждите здесь, за шкафом, направив пистолет на дверь. Когда войдет Тапурукуара, — если вы не ответите на звонок, он наверняка войдет первым, — вы выпустите в него всю обойму. Тогда агенты вас застрелят. Не так уж это страшно. Из-за вас тоже стреляли в людей. Верно? Пришло время расплатиться самой…

— Я никак не могла себе раньше представить, как это бывает, когда нужно умереть. А теперь знаю.

— Ваше время пришло. Но у вас есть возможность умереть с пользой. Простите меня за откровенность. Можно еще раз позвонить? Вам все равно не придется платить по счетам.

Моника усмехнулась: она все еще была спокойна.

— Ни за квартиру, ни налоги за этот месяц. Вот, пожалуй, единственное утешение.

Я позвонил Этвуду. Он сам подошел к телефону.

Я попросил его через час приехать за мной в управление полиции…

— Зачем я туда иду? Я полагаю, что вскоре буду арестован… Нет, без оружия, без единого доказательства против меня. Ни посольство, ни комиссия не будут скомпрометированы… Еще одно: сегодня вечером на аэродроме Дженерал Эндрьюс доминиканская полиция арестовала профессора Кастельфранко.

— Вы шутите! Но почему?

— Они получили ложное донесение о том, что сегодня из США прилетает человек с документами профессора, который на самом деле является крупнейшим шпионом разведки и собирается организовать в Республике диверсию.

— А мы тут страшно беспокоимся из-за отсутствия известий от профессора Кастельфранко. Госпожа Трухильо звонила нам уже два раза и спрашивала о нем. Каким образом его могли арестовать?

— Все аресты, естественно, согласованы с господином Трухильо. Его полиция может представить полную информацию.

— У меня как раз сидит генерал Эспайат, и мы наконец-то начинаем находить общий язык. Мне, вероятно, назовут имя водителя санитарной машины, на которой Галиндеса привезли в Эмитивилль. Генерал Эспайат считает, что его похитили члены какого-то тайного общества.

— Финансируемого генералиссимусом Трухильо.

— Но у нас нет никаких доказательств, которые можно было бы представить суду. Мы должны довольствоваться тем, что раздобыли здесь и что обнаружено в Нью-Йорке… Где мисс Клэр? Ей ничего не грозит?

— Она в безопасности. Ну, мистер Этвуд, пора кончать. Если генерал Эспайат у вас, пусть даст приказ об освобождении профессора Кастельфранко и его ассистента Андреа Кастаньо, которых задержали по недоразумению в результате провокации. Оба имени должны быть названы в одном письме в управление полиции, как относящиеся к одному делу, и адресовать письмо майору Паулино.

— Я тотчас же расскажу обо всем генералу.

— Это исключено, мистер Этвуд! Я еще не арестован. Прошу вас, через час выйти из комнаты, где находится генерал Эспайат, под предлогом, будто вам принесли срочное донесение. Вернувшись, вы скажете ему об этом аресте и потребуете вмешательства. В дружеских дипломатических беседах такие мелочи улаживаются молниеносно, особенно когда предметом вмешательства является друг семьи генералиссимуса.

— А если вас не арестуют?

— Тогда в течение часа я вам позвоню, и придется спасать одного профессора.

— Согласен. Но я вас очень прошу, даже настаиваю и требую, чтобы вы ничего не предпринимали в связи с известным делом. Оно кончено. Усыпите свою совесть до момента отлета. Прошу вас прекратить всякую деятельность. Произошли очень важные события.

— Пускай в них разбирается кто-нибудь другой. Благодарю вас, мистер Этвуд.

Спокойствие Моники Гонсалес меня поражало. Она сидела у стола, подперев голову сплетенными руками, и смотрела на меня.

Я вынул перочинный ножик и перерезал телефонный провод.

— Вы великолепны в своем двуличии, — сказала она. — У меня есть предложение: останьтесь здесь и вместе со мной выстрелите пару раз в Тапурукуару. Вы тоже должны свести с ним кое-какие счеты.

— Меньше, чем с вами. И я никогда не играл со смертью так, как вы.

— Мне все равно пришел конец, независимо от вашего приговора. Раз Кастельфранко оказался приятелем семейства Трухильо, за его арест я могу заплатить только своей головой.

— Да, и я так думаю… Вы случайно не знаете, почему в городе неспокойно?

Время от времени раздавались взрывы, усиливаемые эхом пустынных улиц, рев моторов, шаги патрулей; порой до нас долетали отголоски отдаленной стрельбы.

— Кажется, совершено покушение или только попытка покушения на какого-то сановника. Но такой паники давно не было. Готовится что-то ужасное, и этим ужасом охвачен весь город. А может быть, что-то уже произошло.

Я подошел к открытому окну и выглянул во двор — там маячили две тени. Где-то рядом взревел и затих мотор; это у передних ворот тормозил разогнавшийся автомобиль. Я понял, что приехал Тапурукуара и что именно он приблизился к двум теням, притаившимся под сводом внутренних ворот дома, и заговорил с ними. Я сказал:

— Через минуту вы сможете начать. Станьте за шкафом и ждите, пока они войдут в комнату. Стреляйте, когда они будут совсем близко. Из этой игрушки можно попасть в цель только на расстоянии нескольких метров.

Разговаривая с Моникой, я ни на секунду не спускал глаз с трех теней во дворе. Я решил, что Тапурукуара приехал один. Если он никого не оставил у передних ворот, я спасен. Он приехал потому, что испугался моего звонка, — ему мог устроить проверку кто-нибудь из контрразведки. Моника находилась у него в подчинении, и Тапурукуара отвечал за нее как начальник оперативной группы или отдела по специальным заданиям. А может быть, и сам он был связан с иностранной контрразведкой?

Я положил револьвер Моники на подоконник.

— Пора, Моника. Возьмите его. Хорошо, что вы спокойны. Если вам удастся захватить их врасплох и выстрелы попадут в цель, кто знает, не сможете ли вы прорваться и убежать…

— А я не хочу убегать, — сказала Моника. — С меня хватит, довольно. Вы понимаете, что значит довольно?

Три тени во дворе пришли в движение, и я догадался, что совещание окончено. Я открыл дверь на площадку, поднял собачку автоматического замка и прикрыл дверь за собой.

Едва я успел подняться этажом выше и прижаться к стене в неглубокой нише, как на лестнице послышались шаги. Люди шли очень осторожно. Скрип стих у дверей Моники. Кто-то громко постучал. Еще раз. Тишина. Снова стук, уже более громкий. И, наконец, удар кулаком.

— Здесь есть звонок, — раздался приглушенный голос.

Я услышал резкий прерывистый звонок. И через мгновение громкий шепот:

— Открыто…

— Паскуда! — выругался кто-то. — Небось удрала вместе с янки.

— Да, они могли вылезти в окно и спуститься по водосточной трубе с той стороны. Там никто не сторожит.

Я совсем забыл об этой трубе и из двух возможных вариантов бегства выбрал наиболее рискованный. Может быть, после того, как я вышел, Моника убежала? Она была у меня в руках до самого последнего мгновения, но кто знает…

Кто-то толкнул дверь. Шепот и дыхание стихли, очевидно, все трое вошли внутрь.

И тут же раздались три выстрела, громкий крик, еще два выстрела, за ними еще один… По звуку я узнал калибр пистолета Моники, а по количеству выстрелов понял, что она расстреляла уже всю обойму. Последний, шестой, выстрел только на долю секунды опередил несколько торопливых очередей автоматического пистолета и беспорядочных выстрелов крупнокалиберного револьвера. Все это я услышал уже внизу, в подъезде, пока Моника стреляла, я бегом спускался по ступенькам.

Крадучись, я пересек двор и остановился в тени первых ворот, выходящих на Пласа-дель-Конгрессо. В нескольких метрах от меня стояли три автомобиля: мой, Тапурукуары и «шевроле» агентов. За рулем моего «мерседеса» сидел какой-то человек.

Медленно, шаг за шагом я пробирался вдоль стены, постепенно удаляясь от автомобилей. Когда человек за рулем поворачивал голову, очевидно, оглядывая улицу, я замирал.

Внезапно на небе вспыхнуло несколько ракет, послышался шум моторов, и я увидел пикирующие самолеты; они летели очень низко, почти касаясь крыльями самых высоких домов. Последние несколько дней эти самолеты летали над всей территорией Республики.

При виде ракет я решил, что человек в «мерседесе» непроизвольно подымет голову вверх. Так и случилось. Я пробежал несколько шагов и снова замер. Передвигаясь таким образом, ни на секунду не переставая бояться, что в любой момент из ворот может вынырнуть Тапурукуара или кто-нибудь из уцелевших в перестрелке с Моникой агентов, я добрался до ближайшего угла. Только я собрался пуститься бегом, как увидел прямо перед собой шагающих вдоль стен по обеим сторонам улицы солдат с винтовками в руках. Несколько человек шло по середине мостовой. Они меня заметили.

Я услышал крик: «Стой!» — и приказание поднять руки. Пришлось остановиться и поднять руки.

Подошел начальник патруля. Солдаты с обоих тротуаров направили на меня дула винтовок. Я сказал, что я иностранец, вручил им паспорт и назвал гостиницу, в которой остановился. Офицер показал паспорт одному из солдат и велел позвонить из стоящей рядом телефонной будки и проверить.

— Что вы здесь делаете? — спросил он и ощупал меня в поисках оружия. — Объявлено чрезвычайное положение. В это время ходить запрещено.

— Я ничего не знал. Я весь день провел в гостинице и только что вышел. Что-нибудь случилось?

— Обо всем, что случится, вы прочтете в завтрашних газетах.

Из телефонной будки вышел солдат.

— Капитан, — сказал он, — все совпадает: номер комнаты и номер паспорта. Он живет в «Космосе».

С Пласа-дель-Конгрессо до нас донесся звук заводимого мотора автомобиля. Капитан вернул мне паспорт.

— Капитан, — сказал я, — не могли бы вы выделить солдата проводить меня в гостиницу?

— Я не имею права ослаблять патруль.

— Вы можете это сделать под предлогом проверки, живу ли я действительно в «Космосе»; к тому же меня, как иностранца, следует охранять.

С этими словами я сунул ему в кулак деньги.

Капитан кивнул солдату, который разговаривал по телефону.

— Проводишь этого сеньора в гостиницу.

Мы шли довольно быстро. По дороге нам все время попадались полицейские и военные патрули, но никто и не подумал задерживать штатского, шагающего в сопровождении солдата. Мы беспрепятственно добрались до ворот гостиницы. Я подумал о Гарриэт, сидящей возле Эскудеро с заряженным револьвером, и о том, что надо немедленно позвонить Этвуду и сказать, что я избежал ареста.

Перед входом в «Космос» стояло двое мужчин. Один из них загородил мне дорогу.

— Сеньор Кастаньо? — обратился он ко мне.

— Не хотелось ли бы вам с нами пройтись? — спросил другой.

— Мне очень некогда, — сказал я и попытался проскользнуть мимо них. Наверху ждала Гарриэт.

— Поторапливайся, — сказал первый, подтолкнул меня в направлении открытой полицейской машины и еще что-то крикнул удивленному солдату.

Майор Мигель Анхело Паулино вскочил с кресла и уступил место входящему в кабинет полковнику.

Аббес сел за письменный стол. У него был землистый цвет лица, вытаращенные от страха и волнения глаза были обведены синими кругами.

— Где этот человек?

— Я отправил его на перевязку. У него прострелено плечо. Кроме того, я послал врача в квартиру Гонсалес, сейчас он туда поедет. Выскочивший живым из этой бойни агент рассказал, что автоматная очередь разнесла Монику на куски. Тапурукуара получил пулю в грудь, в живот и в шею, когда нагнулся. Он мертв. У другого агента, одного из тех, кто следил за Гордоном, в двух местах прострелено легкое. Из этой игрушки, — он указал на лежащий на письменном столе маленький пистолетик, инкрустированный серебром и слоновой костью, — она выстрелила шесть раз. И шесть раз попала.

— Прелестно. Но я все-таки ничего не понимаю. Какая-то сумасшедшая история. Гонсалес работала превосходно. Зачем только Тапурукуаре понадобилось туда ехать? Кто ему приказал?

— Может быть, Моника вызвала его по телефону?

— Зачем?

— Оба агента — тот, что уцелел в перестрелке, и тот, который ждал в «мерседесе», — рассказывают, что они остановились у ворот дома Гонсалес, потому что туда вошел Гордон. Неожиданно явился Тапурукуара. Одного из этих парней он оставил внизу возле машины, а двоих взял с собой.

— Но ведь ты велел Монике продолжать поддерживать связь с Гордоном. Могла она сама дать ему свой адрес?

— Не знаю. Она разговаривала с ним днем в «Космосе» и принесла оттуда несколько важных известий. Во-первых, она узнала, что Гордон живет в гостинице под именем Андреа Кастаньо. Во-вторых, сообщила сенсационную новость о Кастельфранко, которого мы сняли сразу же после приземления на аэродроме; он, кстати, упорно твердит, что он настоящий профессор… Загадочная история, господин полковник. А та, с капитаном де ла Крус…

— А что еще он может говорить? Подтвердить, что он шпион? Смешно. Ты слишком многого требуешь от работников разведки.

— Мнимый профессор утверждает, что он друг семьи генералиссимуса. Может быть, настоящий Кастельфранко действительно с ними знаком, но я голову даю на отсечение, что у этого типа всего лишь документы профессора. Но ничего, мы его немножко пощекочем, тогда сразу размякнет. Надо бы еще сегодня начать… А в том деле, капитана де ла Крус… Вы…

— Да пропади все пропадом! И как раз в такой день!

— Эта история может быть связана с тем, что произошло вчера…

— Возможно… Кто такой Кастаньо?

— Наверно, Кастаньо и есть Гордон. Мы знаем всех людей, которые входят и выходят из посольства, но никто не видел никакого Гордона. Зато Кастаньо видели.

— И я так считаю. Операция с участием Гордона и Кастельфранко была задумана с большим размахом. Поэтому я и не понимаю, что Монике взбрело на ум! С ее помощью мы парализовали деятельность целой группы — и вдруг такой эпилог…

— Должно быть, кто-то неверно информировал Тапурукуару. Я знаю только, что ему позвонили, и он немедленно поехал к Монике. О содержании разговора он никому не рассказывал.

— Жаль старика, — сказал Аббес. — Выдающийся был человек, исключительной силы характер. Благодаря ему мы увидели, какое действие оказывают на людей великие идеи генералиссимуса, насколько они их потрясают и на какие поступки вдохновляют. В нашей Республике следует говорить не «верный как пес», а «верный как Тапурукуара». Больше того, Мигель, я бы сказал, что его смерть и смерть Моники символичны. Они оба погибли именно теперь…

— Да, господин полковник, это поистине символическая гибель. Я слышал, что женщины какого-то индейского племени бросались в пылающий костер, на котором сжигали их умерших или погибших мужей… А как обстоят дела с капитаном де ла Крус?

В кабинет со всех сторон то и дело долетали крики и стоны истязаемых людей. Под окнами грохотали подкованные сапоги, на лестницах раздавались тяжелые шаги. Во всем здании беспрерывно трещали телефонные звонки, перекликались друг с другом полицейские. Со двора время от времени доносились отголоски отдельных выстрелов… В городе строчили пулеметы.

— Ну и ночка, — сказал полковник Аббес. — Ну и ночка, ну и ночка, — тупо повторял он. Потом взглянул на майора. — Ты хотел о чем-то спросить?

— О подробностях трагедии, конечно, если можно, господин полковник. О деле капитана де ла Крус… Я тяжело это пережил, такой болезненный удар…

— Что ж, — сказал Аббес. — Он жил, как герой, и погиб, как герой. Когда черный «паккард» преградил им путь, генералиссимус, несмотря на полученные раны, выскочил из машины и открыл огонь по этим мерзавцам. Де ла Крус пытался заслонить его своим телом, но упал сам с пятью пулями в груди. Прежде чем потерять сознание, лежа на шоссе, он успел увидеть, что генералиссимус застыл, как мраморное изваяние, и стоит под градом пуль, не падая на землю. Заговорщикам пришлось выстрелить двадцать семь раз, чтобы обезоружить генералиссимуса… Представляешь себе? Двадцать семь пуль! В этом есть что-то сверхъестественное.

— У них-то потери были?

— Не знаю. Откуда я могу знать? Странный вопрос. Конечно, были, раз стрелял генералиссимус. Несколько человек он, без сомнения, убил, а единственный уцелевший увез на черном «паккарде» трупы остальных бандитов и где-то их выбросил.

— На черном «паккарде»?

— Да. Но смотри помалкивай, не забывай, что о смерти генералиссимуса знают всего пять человек в Республике. Машину мы нашли на вилле генерала Диаса. В багажнике лежало тело генералиссимуса… Какое ужасное зрелище! Я не забуду его до конца своих дней. Мигель, ты не представляешь, как это было страшно… Я — солдат и видел немало смертей. Но там, в багажнике…

— Неужели генерал Диас оказался настолько безрассуден, что оставил машину возле своей виллы? Это же безумие.

— А где он должен был ее оставить? Капитан де ла Крус узнал генерала среди участников нападения. Мне все ясно. Покушение организовал Диас.

— Де ла Крус еще жив?

— Наверно, нет. Мигель, то, что я видел в багажнике, так страшно…

— В какой форме будет объявлено это трагическое известие?

— Понятия не имею. Республика еще не знает о смерти нашего отца и благодетеля. Завтра Рамфис скажет, что нужно делать. Я сразу же позвонил в Париж и сообщил Рамфису о смерти его великого отца. Он нанял самолет Эр Франс за двадцать восемь тысяч долларов и спустя полчаса уже летел к нам. Он не оставил нас в такую тяжелую минуту… А тут еще эта идиотская история с Мерфи. Генерал Эспайат должен был как-нибудь все уладить — таково было последнее поручение спасителя родины… Ты слыхал уже, что Рамфис по приезде отправился в тюрьму и быстро опустошил несколько камер…

— Многие из заключенных были арестованы задолго до покушения…

— Вот и прелестно. Разве это имеет значение? Ни малейшего, Мигель.

Раздался телефонный звонок. Аббес небрежно указал майору на аппарат. Тот снял трубку.

— Да, майор Паулино… Что? Давай его сюда!

Он повесил трубку и обратился к Аббесу.

— Попался этот шпик.

Меня привели в кабинет майора Паулино, предупредив, что там ждет сам полковник Аббес.

Я догадался, что человек за письменным столом, нервно похлопывающий волосатой рукой по стеклу, и есть Аббес. Рядом сидел, очевидно, майор Паулино.

— Вас зовут Мартин Гордон, и вы являетесь секретарем руководителя комиссии государственного департамента? — спросил майор.

— Мне кажется не совсем удобным, — сказал я, — что вы сидите, а я стою.

Майор взглянул на полковника.

— Можно сесть, — не слишком любезно пробормотал Аббес.

— Вас зовут Мартин Гордон, — повторил майор.

Я бросил на письменный стол свой паспорт.

— Ничего подобного. Я сразу понял, что произошла ошибка, и пытался втолковать это двум идиотам, которые меня задержали.

Полковник перелистал паспорт.

— Попрошу вас не называть сотрудников доминиканской полиции идиотами, — сказал майор. — Почему вы оказали сопротивление?

— Потому что никто не имел права арестовывать меня без причины.

— Вы злоупотребили нашим гостеприимством. Кроме всего прочего, вы обвиняетесь в избиении судьи.

— Я хочу получить очную ставку с этим судьей.

Я уже знал, что Тапурукуары нет в живых. Только что, когда я ждал в приемной, один из офицеров сказал товарищам: «Тапурукуара получил от нее три конфетки и все попали в цель».

Майор снова переглянулся с полковником.

— Хорошо. Устроим очную ставку, — отозвался Аббес. — Почему Гордон избил судью?

— Я сам бы охотно его побил, если бы он ходил за мной по пятам. Я обычно так и поступаю с теми, кто следит за мной без моего согласия. Но на сей раз ничего подобного не случилось: я никакого судью и в глаза не видел.

— Почему вы выдавали себя за Мартина Гордона? С какой целью? — выспрашивал майор. — Вы также обвиняетесь в том, что пытались завербовать для работы в коммунистической разведке сеньориту Монику Гонсалес. Так она нам сообщила.

— В письменном виде? Нет? Прошу очной ставки с сеньоритой Гонсалес. Все это ложь. Меня зовут Андреа Кастаньо, и здесь я по поручению своего начальства занимался подготовкой археологической экспедиции профессора Олджернона де Кастельфранко.

— Кастельфранко — опасный шпион.

Я взглянул на полковника, который, видимо, стесняясь своего плохого английского произношения, не подавал голоса.

— Господин полковник, это сущая чепуха. Кто вам сказал? Кастельфранко — старый друг семьи генералиссимуса.

— Он тоже так говорит. Но этого недостаточно, чтобы ему поверить. Вы оба работаете на большевистскую разведку.

— Когда вы, наконец, начнете разговаривать серьезно? — обратился я к майору. — Мне не десять лет, и, кажется, мы с вами не соревнуемся в выдумывании обвинений. Я не собираюсь принимать участия в этой детской игре. Вы ничего не можете мне сделать. Вы отлично знаете, что после убийства вашей полицией американского летчика, исчезновение гражданина США произведет большое впечатление на госдепартамент.

Майор злобно усмехнулся.

— Никто не говорит, что вы исчезнете. Мы сфотографируем ваш труп или даже выставим его для публичного обозрения. Найдутся люди, которые присягнут, что по наступлении полицейского часа вас трижды окликали, но вы убегали и отстреливались. У них было полное право убить вас. Если мы этого не сделали, то только потому, что хотим кое-что от вас услышать. Вы, между прочим, обвиняетесь в тройном убийстве, совершенном в квартире сеньориты Гонсалес, где вы в это время находились. Вы должны уважать законы нашей страны; не мешайте же и нам сохранять к ним уважение и проводить допрос по всем правилам.

— Вы все-таки продолжаете играть в жмурки. В вашей стране господствует полиция, а не закон. Страх и террор здесь значат в сотни раз больше, чем закон. Вы и меня только что пытались запугать нелепыми обвинениями и угрозами.

Я перевел дух, недоумевая, почему меня не прерывают. Не глядя друг на друга, они внимательно слушали и теперь ждали продолжения.

— Можете говорить еще, — сказал полковник.

И я продолжал говорить. Тут мне пригодилось все, что я прочел в книгах и брошюрах, полученных от Флинна, и то, что было собрано в папке с вырезками, и что я нашел в куче газет, которые вчера мне дал просмотреть Этвуд.

Я с иронией сказал, что госдепартамент США очень заботится о сохранении независимости и демократических свобод в Европе, Азии и Африке. Однако я не теряю надежды, что когда-нибудь он подумает о свободе и демократии и на собственном континенте. Уже сегодня под влиянием общественного мнения всей Латинской Америки мы отвернулись от вас. Может быть, в свое время Трухильо предстанет перед трибуналом как обвиняемый номер один. Если его раньше никто не убьет, он окажется рядом с такими, как вы.

— Что вам об этом известно? — быстро вмешался Паули но.

— Что вы знаете о покушении? Какое покушение, какое убийство? — заорал Аббес.

— Я знаю, что приходит конец вашему владычеству в Доминикане, — сказал я, — Я знаю, что в Республике множатся покушения, саботажи, забастовки. Недавно были взорваны портовые доки. Разрушен мост над рекой Рио Вальехуэло. Организовано нападение на управление безопасности в Сан-Хуан-де-ла-Магуана. В театре Сан-Франсиско-де-Макорис перед началом торжественного представления была подложена бомба. В Ла-Вега убит начальник полиции, в Монтекристи потоплена полицейская лодка, в Пуэрто-Плата взорвана силовая станция…

— Вы очень много знаете. Столько знать может только шпион.

— И каждый, кто читает кубинскую, аргентинскую, чилийскую прессу.

— Вы очень много читаете и знаете, что нужно читать.

— А вам чтение тоже не повредило бы. Тогда б вы поняли, что стоите одной ногой на эшафоте… Америка знает, какие вы применяете репрессии. В Сан-Педро-де-Макорис вы арестовали всех студентов. Правительство, не пользующееся поддержкой молодежи, которую оно обманывает, обречено на гибель. Трепещите же в ожидании вашего последнего дня.

— Я вас слушаю, — одобряюще произнес майор. — Говорите.

— На этой неделе вы отдали приказание, чтобы в больницах подготовились к приему раненых. Вот уже несколько дней ваши самолеты патрулируют территорию всей Республики, без устали кружатся над Сьюдад-Трухильо. Вы чего-то ждете — и это произойдет, на сей раз непременно произойдет. А может быть, уже произошло. Вы перешли всякие границы.

— Говорите, говорите, — повторил майор.

И я говорил — иного выхода у меня не было; нельзя было ни на минуту закрывать рта. Я должен был оттянуть момент принятия решения по моему делу; черт знает, что могло им прийти в голову. Нужно было дождаться, пока Этвуд скажет генералу Эспайату, что по недоразумению арестованы профессор Кастельфранко и его ассистент Андреа Кастаньо.

Я говорил о лживости доминиканской пропаганды, о подавлении любого вида оппозиции и критики, о хищной алчности Трухильо и его семейства, о невыполненных обещаниях генералиссимуса, об удушении радио, телевидения и прессы, а тем самым и общественного мнения. Я говорил об убийстве из-за угла и беспрестанной слежке друг за другом, о распространяющейся среди доминиканских граждан эпидемии подлости и цинизма, о нищете крестьян, вечном страхе служащих, продажности журналистов, о лишении искусства свободы и об этом страшном, апатичном молчании граждан, наводящем ужас, молчании, которое приведет к взрыву, и тогда диктатура Трухильо полетит ко всем чертям…

Не спрашивая разрешения, я закурил. Я устал — говорить в пустоту очень утомительно.

— Конец? Вы больше ничего не скажете? — спросил Аббес.

— Конец будет выглядеть иначе, — ответил я.

— Выключите магнитофон, — по-испански сказал Аббес.

Майор Паулино нажал кнопку в боковом ящике стола.

— Мы записали все ваши слова, — сказал он. — Этого достаточно, чтобы заставить вас навсегда замолчать.

— Я мог бы еще рассказать, как вы похитили профессора Галиндеса в Нью-Йорке, как убили Флинна и его дочь — Лоретту, как охотились за рукописью книги «Эра Трухильо». Я мог бы кое-что рассказать об убийстве с помощью булавки с головкой из искусственной жемчужины, начиненной ядом. Так вы убили в автомобиле сенатора Флинна, а в гараже — Лоретту Флинн, так же точно вы убрали Ральфа Баллока с аэродрома Эмитивилль.

Полковник задыхался, судорожно рвал пуговицы ворота мундира.

— Вы напрасно выключили магнитофон, — обратился я к майору. Я заметил, что он перепуган не меньше Аббеса. Теперь они, должно быть, рады, что магнитофон выключен. Уж если о них известно так много, значит, они работают из рук вон плохо. Это могло их погубить.

Майор старался сдержать дрожь в голосе.

— Магнитофон не нужен. К чему записывать бредни о булавках с ядом? Того, что вы сказали раньше, с избытком хватит для оправдания вашей смерти.

— Советую вам не спешить с моей смертью. В вашей должности требуются нервы покрепче. Я умру только лет через двадцать или тридцать.

— Клеветы, которую вы не можете подкрепить никакими доказательствами, — сказал майор, — тоже будет достаточно для смертного приговора.

Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут назад наступил тот момент, предназначенный для вмешательства генерала.

— Допрос окончен, — сказал майор. — Господин полковник, мое предложение — смертная казнь.

— Дайте бланк, — сказал по-испански Аббес, — я подпишу приговор. Привести в исполнение в срочном порядке…

«Если им это удастся, — подумал я, — что сделает Гарриэт с боем и револьвером? Кто ее освободит? В крайнем случае она сможет выйти, потому что дверь открывается изнутри. Но тогда Эскудеро сообщит в полицию. А если меня еще задержат, что было бы для меня лучшим выходом, у Гарриэт не выдержат нервы, и она наделает каких-нибудь глупостей. Опять недосмотр в, казалось, досконально продуманном плане действий, недосмотр, за который может поплатиться Гарриэт, как когда-то за подобный недосмотр заплатила Лоретта Флинн».

— Вы не в своем уме, — сказал я. — Почему вы вынесли мне приговор? По какому праву? Не сообщив моему посольству? С каких пор суд стала вершить полиция?

— Вам не удастся отсюда выйти, — сказал майор. — Никогда.

— Я еще не все сказал, господин майор.

— Вы хотите дать дополнительные показания? Пожалуйста.

— Вы меня не поняли. Я не сказал еще, что вопреки вашему утверждению, я отсюда выйду.

— В подвал, к стенке, — бросил полковник. — Прелестно.

— Я условился с мистером Этвудом, что он приедет за мной в управление полиции. Он уже должен быть здесь.

— Не принимайте нас за дураков. Откуда вы знали, что будете арестованы?

— Предположим, я сам собирался к вам прийти, но возле гостиницы меня задержали два агента. Я посвятил в свои намерения Этвуда и попросил его приехать за мной в управление.

— Даже если бы так было на самом деле, ни Этвуд, ни посол не имеют права переступать порог управления полиции.

— Я и это предусмотрел. Мистер Этвуд приедет сюда с генералом Эспайатом.

— Он ошалел со страху, — сказал Аббес. — Он бредит.

— Можете позвонить в посольство и проверить.

Майор снисходительно ухмыльнулся.

— Ага! Ваш план ясен. Вы рассчитываете, что таким образом станет известно место вашего пребывания?

— Ничего вам не ясно! Они знают, где я и где Кастельфранко… Кажется, подъехал автомобиль, может быть, это они?

— Не фантазируйте, сюда все время подъезжают машины. Идемте со мной.

Майор взял с письменного стола подписанный Аббесом лист бумаги.

— Предупреждаю вас — подождите!

— У нас нет времени. Ваша песенка спета. Теперь мы любезно склоним к чистосердечному признанию следующего аса разведки, мистера Кастельфранко. Вы выйдете сами или позвать стражу?

— Зовите стражу.

Он был уже на границе, в месте пересечения воображаемой линии, проведенной от доминиканской Барахоны до гаитянского городка Сальтру, в районе огромных кофейных плантаций, тянущихся вплоть до Порт-о-Прэнса.

За ним гнались всю ночь. День он провел, прячась в кучах полусгнившего сахарного тростника, в гуще кустарника, в заброшенных хижинах, наступления темноты дожидался в зловонной яме деревенского кирпичного заводика.

Его ни на секунду не покидало ужасное ощущение, что его преследуют по пятам, не давая ни на миг оторваться от погони хотя бы за пределы слышимости. Время от времени до него доносились лай собак и голоса людей. И только когда мрак скрыл даже окружающие его в яме предметы, вокруг воцарилась тишина.

Он вылез из ямы и пошел, петляя, пробираясь по нехоженным, заросшим тропинкам. Его пугало шуршание проползающих ящериц, хлопанье крыльев фламинго, крик ворон; ветки царапали ему лицо, он стукался о стволы огромных деревьев, спотыкался о корни.

Прошел час, который тянулся бесконечно долго. Ему казалось, что он все еще слышит за спиной дыхание людей и собак. Сквозь застилающий глаза туман он увидел огни гаитянской деревушки, услышал бой барабанов и шум голосов.

Он догадался, что обитатели мазанок и бараков, разбросанных по краям огромной кофейной плантации, принадлежат к секте Боду и сейчас готовятся к ритуальному танцу.

Пробравшись сквозь кусты миндальной рощи, он увидел круглую поляну, а на ней медленно, вразвалку двигающихся людей.

Они легко прикасались к земле своими бронзовыми ступнями и, казалось, ласково поглаживали ее, переступая с носком на пятки. Ритм барабанов был медленный, приглушенный, к нему присоединялись другие инструменты: ча-ча, бонгос и марака, гитара и манубао с толстыми стальными струнами.

Сначала танцующие только шаркали подошвами по утоптанной площадке, но постепенно они стали отрывать ноги от земли все выше и все чаще; создавалось впечатление, будто они пытаются перед танцем, который вот-вот должен начаться, натянуть поверхность земли, как кожу на огромном барабане, чтобы потом каждый их шаг сопровождался доносящимся изнутри грохотом и эхом.

Измученный человек подумал — и удивился, когда мысль эта не принесла ожидаемой радости, — что граница осталась позади, и преследователям не удалось его настичь. Он все еще дрожал от страшной усталости, охватившей каждую частичку его тела, и от страха, ассоциировавшегося в памяти с отзвуками погони. Он озирался по сторонам в поисках какого-нибудь укрытия, где можно было бы отдохнуть, унять дрожь тела, успокоить нервы.

Он обогнул несколько кустов и, приблизившись к дереву мапу, прислонился к стволу, внутри которого, если бы он был полым, свободно разместились бы десятка два человек. Дыхание беглеца было учащенным и прерывистым, сердце сжимали внезапные судороги. «Я удрал, — подумал он, — я удрал, но страх не исчез; они могут прийти и сюда; они всюду приходят и везде убивают».

Фиолетовый туман сумерек сгустился, и ночь надвинулась так же внезапно, как внезапно нарушает тишину разорвавшаяся граната. Разорвавшаяся граната… Он видел однажды разорвавшийся ананас, разбитый пулей на груди Мануэля Хесуса Эрнандеса. Это было в Виллемстаде, в самый полдень. Эрнандес упал на мостовую узенькой улочки, не выпуская из рук ананаса, — две пули прострелили навылет его сердце. Стоящие вокруг расступились, стараясь, чтобы их не задело тело Эрнандеса. И тогда Тапурукуара — он был в белых брюках и клетчатой рубашке — подошел ближе и третью пулю выпустил прямо в голову упавшего человека. Это было излишне — Эрнандес уже не дышал.

Точно так же, как он стоит теперь под деревом мапу, стоял он тогда на улице возле бара, укрывшегося от солнца в глубокой нише, распространяющего запах хорошо поджаренного кофе. Он прислонился к стене; ему велели так встать, когда Тапурукуара начнет стрелять, и следить, чтобы никто не выстрелил в старого индейца. Он должен был его охранять.

Но в него никто и не собирался стрелять, потому что, собственно говоря, в толпе, окружавшей Эрнандеса, падающего с прижатым к груди ананасом, он один хотел выстрелить в Тапурукуару — только он, человек, который должен был его охранять. Но он не выстрелил. Он был смел, но ему всегда не хватало чего-то большего, чем смелость. Может быть, решительности, способности принять такое стремительное и импульсивное решение, чтобы не успеть над ним задуматься, чтобы и доли секунды не осталось для оценки причин своего поступка и его последствий…

Он стоял тогда у стены какого-то дома, смотрел, как Тапурукуара стреляет, и его слепило отражающееся в огромных окнах солнце. Так и стоял там в самый полдень потрясенный и взбунтовавшийся Хулио Руис Оливейра, подобно тому, как стоит он сейчас, прислонившись к стволу дерева мапу в гаитянской деревушке… Сгущавшаяся ночь источала дурманящие запахи, колыхаясь в свете костра, который разожгли танцующие. Ночь стала душной, липкой, осязаемой, напомнила тело вспотевшей, дрожавшей от возбуждения женщины. Под ногами Оливейры прошелестела ящерица, зигзагами пробиравшаяся по траве в сторону костра.

Он услышал хлопанье крыльев. Стая вспугнутых пеликанов, сделав несколько кругов над деревьями, улетела по направлению к заливу. Где-то высоким голосом запел петух, сначала тихо, потом все громче; ему ответил другой и третий: на Гаити петухи поют всю ночь напролет.

Раздалось громкое, заставившее его вздрогнуть и съежиться, «абобо» — оглушительный возглас членов тайной секты Боду; ему ответил пронзительный напев «мамбо». Где-то рядом зазвучала дикая песня, похожая на звуки, вырывающиеся из охрипших с перепоя солдатских глоток.

…Отсюда надо бежать на запад, к Порт-о-Прэнс. За время погони он потерял ориентацию и не знал точно, где теперь находится, но судя по кружащимся над головой стаям пеликанов и фламинго, море было недалеко.

Под тем же деревом остановилась торговка, бредущая из деревушки в сторону негритянских бараков. Поднос, на котором поблескивала груда маленьких рыбок «пискитес», она положила на землю и сама села возле него. Человек был голоден, но запах разлагающихся «пискитес» только вызвал у него тошноту.

Я сказал майору, что добровольно никуда не пойду — пусть зовет стражу.

Другого выхода у меня не было. Все средства были хороши, лишь бы удалось оттянуть момент моего препровождения в какой-то подвал во дворе, откуда до нас доносились выстрелы. Я подумал, что у меня есть еще один верный козырь: я могу рассказать о Монике Гонсалес, это их заинтересует. Можно предложить им поехать к гитаристу — показать шпионский передатчик. Тапурукуара ничего не успел рассказать. Нужно тянуть как можно дольше, вдруг Этвуд не сдержит обещания, вдруг он опоздает…

Майор собрался позвать полицейских, чтобы они меня увели. Он уже приоткрыл дверь, когда я воскликнул:

— Господин майор!

Он обернулся, но дверь не закрыл.

— Господин майор, — начал я, — я могу вам рассказать кое-что интересное относительно деятельности иностранной разведки в Сьюдад-Трухильо. Но взамен я требую…

В полуоткрытых дверях кабинета появился молоденький лейтенант доминиканской жандармерии. На его увешанной орденами груди покачивался серебряный шнур адъютанта. Он небрежно козырнул.

— Я прибыл от генерала Эспайата, — отрапортовал он, — с донесением майору Паулино.

— Что вы хотели рассказать о деятельности разведывательного центра? — спросил полковник.

— Я пошутил.

Майор протянул руку за конвертом, надорвал его, прочел записку и передал полковнику. Аббес несколько раз перечел ее, и оба уставились на меня.

— Лейтенант, когда генерал послал эту записку? — спросил майор.

— Десять минут назад. Генерал ждет профессора в посольстве США. Его ассистент может отправляться куда пожелает.

— Это невозможно! Недопустимо! — воскликнул Аббес. — Это… Генерал не в курсе дела!

— Генерал полностью в курсе этого дела, — сказал адъютант.

— Знает ли генерал…

— Он знает обо всем.

— За этим кроется какая-то дипломатическая игра, но я…

— Генерал специально подчеркивает необходимость извиниться перед профессором Кастельфранко.

— Я ни перед кем не стану извиняться, — надменно произнес Аббес.

— Генерал примет вас завтра в одиннадцать утра. Он уже передал для вас телефонограмму в министерство.

Полковник поглядел на меня.

— Кастаньо, вы знаете испанский? Прелестно. Так мне легче говорить. Я узнал, что вы собирались на несколько дней в Сантьяго-де-лос-Кабальерос. Это верно? Нет? Прелестно. А когда вы намерены оставить Сьюдад-Трухильо?

— Послезавтра, — сказал я.

Уже давно пробило двенадцать, я должен уехать сегодня же, еще до начала беседы полковника с генералом Эспайатом. Ни я, ни Гарриэт, о которой еще никто не знал, не располагали поддержкой со стороны Кастельфранко; нам необходимо было покинуть Сьюдад-Трухильо в течение нескольких ближайших часов.

Лейтенант спросил:

— Вы Андреа Кастаньо? — и протянул мне заклеенный конверт. — Сенатор Этвуд просил передать вам это. Генерал Эспайат уполномочил меня выразить вам искреннее сожаление… за столь неприятный для нас инцидент. Генерал уверен, что в управлении с вами обращались с должным уважением.

Я подумал, что в конверте, наверно, лежат билеты на самолет.

— Поблагодарите генерала за внимание и скажите, что У меня нет претензий к оказанному мне здесь приему.

Полковник встал и быстро вышел из кабинета.

Майор Паулино сказал:

— Это была шутка, мистер Кастаньо, предупреждение; очень прошу вас так все и расценивать. Мы хотели немного вас припугнуть…

Потом он обратился к лейтенанту:

— Вам известно, каким образом генерал узнал о задержании профессора Кастельфранко и мистера Кастаньо?

— В моем присутствии ему сказал об этом мистер Этвуд. Генерал объяснил, что всему виной объявление чрезвычайного положения в столице: полицейские нервничают и склонны к проявлению излишней бдительности, так и совершаются ошибки.

Вошел полковник Аббес.

— Я приказал выпустить из камеры профессора Кастельфранко. Лейтенант, согласно письму генерала, вы отвезете его в посольство. Вы же, — обратился он ко мне, — можете уехать на своем «мерседесе», который пригнали сюда с Пласа-дель-Конгрессо. Куда вы направляетесь?

— Генерал решил, что Кастаньо может ехать куда ему угодно, — сказал майор Паулино, — и я за это отвечаю. Я вам выдам ночной пропуск, действительный только на сегодня. До семи утра объявлен комендантский час, и, если вас арестуют на улице, я не оберусь неприятностей.

Он сел, заполнил какой-то бланк и подал мне его вместе с паспортом.

Полковник подошел к телефону, набрал номер.

— Посольство? Попросите генерала Эспайата. Говорит полковник Аббес. Аббес! — нетерпеливо закричал он: — Полковник. По срочному делу.

Он в бешенстве посмотрел на меня.

— Надеюсь, вы все-таки останетесь под нашей охраной. Я вот только сообщу генералу о некоторых деталях, булавках с ядом и нескольких убийствах…

Прижав трубку к уху, он прислушался. Адъютант усмехнулся. Майор спросил:

— Ну, что?

Полковник повесил трубку.

— Генерал велел передать, что ждет меня завтра в одиннадцать, — ответил Аббес. И, обратившись ко мне, добавил: — Можете идти. Я не прощаюсь, мы еще увидимся. Уезжайте отсюда побыстрее. — И проворчал себе под нос: — Ну и ночка, ну и ночка…

Усмехающийся полицейский, поторапливаемый Аббесом, вывел меня на улицу. Адъютант, спустившийся вместе со мной, остался ждать Кастельфранко возле караульного помещения.

Мой «мерседес» стоял неподалеку. Я проехал несколько десятков метров. На канализационной решетке кузов немного тряхнуло, и я услышал звон жести — так мог стучать только неплотно закрытый капот.

Я остановил машину, поднял капот и направил на мотор рефлектор. К радиатору был прикреплен цилиндр сантиметров двадцать длиной, запаянный с обеих сторон; от него к аккумулятору тянулся изолированный провод. Я услышал тихое тиканье.

Теперь я понял, зачем Аббес выходил из кабинета. Часовой механизм, очевидно, должен был сработать через десять-пятнадцать минут, чтобы взрыв произошел по дороге в гостиницу. Но, к счастью, «пиротехник» Аббеса в спешке небрежно захлопнул капот.

Задним ходом я вернулся к управлению и вылез, оставив машину с невыключенным мотором рядом с другими автомобилями. Если Аббес так любит взрывы, пусть грохнет у него под окном. И тут я заметил выходящего из дверей управления адъютанта генерала Эспайата в сопровождении седого, громко выражающего свое возмущение мужчины. Они сели в лимузин с военным флажком на крыле. Я подбежал и открыл переднюю дверцу.

— Подвезите меня, пожалуйста, в гостиницу «Космос», — сказал я.

— А где ваш автомобиль? — спросил адъютант.

— Я никак не могу завести мотор. Машина может остаться здесь до завтра, а я мечтаю только об одном — хорошенько выспаться. Ну как, поехали?

Я повернулся к профессору.

— Разрешите представиться, Андреа Кастаньо. Я приготовил снаряжение для вашей экспедиции. Все вместе со списком в посольстве.

— Как, эти идиоты и вас тоже сцапали? Вот болваны, вот дураки!

— Поскольку они вас подозревали, пришлось и меня арестовать, как вашего сотрудника.

— В таком случае прошу прощения. Но я могу вам гарантировать — они дешево не отделаются.

Не успели мы проехать и нескольких сот метров, как воздух задрожал от сильного взрыва. В пустом спящем городе он прозвучал так, будто разорвалась многотонная бомба.

— В чем дело, черт побери?! — воскликнул адъютант.

— Что это было? — спросил Кастельфранко. — Прекрасно же меня здесь встречают!

— Вот именно, профессор, — сказал я, прикидывая, сколько еще машин взлетело в воздух вместе с моим «мерседесом» и на какую высоту. Взрывчатки для меня они явно не пожалели.

Возле гостиницы, попрощавшись с профессором и адъютантом, я вылез из машины.

Миновав главный вход, я прошел под боковой колоннадой в гараж. Сторож спал. Я разбудил его, сказав, что мне нужен «форд»; у меня с собой была выписанная раньше карточка на этот автомобиль.

Сторож удивился.

— Пресвятая Мария и Иисус Назарейский! В такое-то время? Да ведь ходить и ездить до семи утра запрещено.

Я показал ему ночной пропуск. Он поглядел на подпись майора Паулино.

— Я не знал, что вы из полиции… Пожалуйста, машина в порядке, вот только проверю бензин…

Я протянул сторожу двадцать песо — сумму его еженедельного заработка. Обогнув здание, я оставил «форд» в боковой улице Ла-Пас возле стоянки такси и вернулся в гостиницу.

Войдя в комнату, я увидел дрожащую Гарриэт с револьвером в руке; Эскудеро спал, скорчившись в кресле.

— Майк, — тихо сказала она, — Майк… Я страшно боялась, я думала, ты не вернешься…

— Сейчас же ложись спать, — сказал я, вынимая револьвер из ее стиснутых пальцев. Рукоятка была влажной от пота.

— С тобой ничего не случилось, тебе не пришлось рисковать понапрасну?

— Я был на приеме у очень симпатичного полковника.

— А я уж представляла себе неведомо что…

— Ложись, Гарриэт. Через три часа… — начал было я, но умолк, поглядев на Эскудеро — он мог только притворяться спящим. — Через три часа рассветет, — поправился я, — а в полдень мы должны быть у майора Паулино.

— Это кто такой?

— Спи, потом все расскажу.

Я растворил в апельсиновом соке три таблетки люминала и разбудил Эскудеро.

Он открыл глаза и локтем заслонил лицо от удара.

— Эскудеро не врать. Мистер не бить.

— Да, ты сказал правду. Не бойся.

— Эскудеро хороший бой. Мистер Кастаньо сказать: Эскудеро говорить правда, Эскудеро уйти. Я хотеть уйти.

— Ты останешься здесь. Утром мы поедем в Сант-Яго.

— Эскудеро иметь свои вещи в комнате всех бой!

— Сейчас там спят. Пойдешь утром и заберешь свои вещи.

Он выглянул на темную улицу.

— Мистер Кастаньо ходить ночь? Полиция не спрашивала, почему вы ходить ночь?

Я показал ему пропуск, он прочел его.

— Мистер теперь быть большой человек, быть сеньор алькальд… Эскудеро хотеть идти есть и пить.

Я протянул ему плитку шоколада, привезенную Гарриэт, и стакан апельсинового сока. Он залпом выпил сок, а шоколад спрятал в карман.

Я взял лежащую на кресле вышитую подушку и покрывало с дивана и отвел Эскудеро в занавешенную портьерой нишу, где, очевидно, когда-то стоял второй диван. Бой лег, завернувшись в покрывало. Когда через несколько минут я заглянул за занавеску, Эскудеро храпел. Я мог не беспокоиться — после такой порции люминала он проснется не раньше, чем через десять часов.

Гарриэт спала, неровно дыша, лицо у нее было измученное и усталое, под глазами круги. Я тихонько прилег с ней рядом, завел дорожный будильник и сунул его под подушку.

Заснуть я не мог.

Когда зазвенел будильник, я быстро нажал кнопку. Было четыре часа. Я принял холодный душ и разбудил Гарриэт. Она умоляла оставить ее в покое, уверяла, что не в силах проснуться, что не сделает и шагу. Я заставил ее сесть и вылил стакан ледяной воды ей на шею. Только тогда она пришла в себя.

Я заглянул за занавеску и хорошенько потряс Эскудеро. Он даже не пошевелился и продолжал так же, как и раньше, тяжело дышать и похрапывать.

Я взял чемоданчик и дорожную сумку Гарриэт, запер дверь снаружи и повел Гарриэт к железной лестнице для прислуги. Плетеный коврик заглушал мои шаги.

Лестница вела в маленькую комнату, откуда одна дверь выходила в холл гостиницы, другая — в кухню, третья, закрытая железным засовом, — во двор. Я отодвинул засов, нажал ручку, и мы оказались во дворе.

Обогнув здание гостиницы со двора, мы вышли на улицу Ла-Пас к стоянке такси. Возле моего «форда» дежурил полицейский. Я поставил чемодан и положил руку на отворот пиджака, поближе к револьверу.

— Чего тебе надо? — спросил я.

Мой тон нисколько его не обескуражил.

— Здесь нельзя ставить частные машины. Что вы делаете в такое время на улице?

— Позвони полковнику Аббесу, он тебе объяснит, — Я протянул ему пропуск. Такая бумажка для них значила немало, и, пожалуй, немногие могли этой ночью предъявить подобный документ.

Полицейский козырнул, любезно улыбнувшись.

— Вы едете с дамой?

Я испугался, что он попросит второй пропуск.

— С ней хочет поговорить майор Паулино, — доверительно сказал я и обратился к Гарриэт. — Садитесь. Ваши чемоданы мы осмотрим в управлении полиции.

Полицейский приложил руку к фуражке.

Со скоростью восемьдесят километров в час мы проехали через испуганный вымерший город в направлении аэродрома Дженерал Эндрьюс.

На востоке темноту прорезали первые полоски зари. Ночь отступала, бледнела — моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо! Неужели действительно последняя?

На аэродром мы добрались без приключений.

Глухой барабанный бой не умолкал. Танцующие все быстрее поднимали и опускали ноги на утоптанную площадку, которую тесным кругом обступили зрители; они сидели вокруг танцующих, высоко подтянув колени и раскачиваясь из стороны в сторону.

Раздался крик совы. Казалось, он послужил сигналом для тех, кто бил в барабаны; теперь они били не свободно падающими ладонями, а быстро стучали по барабанной коже кончиками пальцев. Все чаще отрывались от барабанов и все выше поднимались согнутые в локтях руки. На фоне других инструментов выделялся низкий звук стальных струн манубао; ритм поглощал монотонную мелодию.

Все звуки гаитянской ночи растворялись в этом таинственном гудении.

Прислонившийся к стволу мапу мужчина, зачарованный исступленной пляской, покачивался в такт с сидящими вокруг костра.

Шум нарастал; еще больше усилило его внезапное хлопанье крыльев. Мужчина поглядел наверх: над ним пронеслась целая туча встревоженных ворон, и прежде чем все затихло, ослепительная молния прорезала темноту. На землю хлынули потоки теплой воды. Ливень начался столь же внезапно, как внезапно сменяется ночью день.

Человек прижался к стволу. Он видел, как танцоры с криком бросились к группе манговых деревьев, как побежали вслед за ними музыканты, прижимая к себе инструменты, расталкивая растерявшихся зрителей.

Он съежился под деревом, хотя густая крона спасала его от дождя. Оглушенный шумом воды, он не заметил, что согнувшиеся фигуры бежали к нему с разных сторон, а не только от костра. При свете молнии он разглядел, что рядом с ним стоит несколько женщин и мужчин в праздничных нарядах. Один из них прижался к Оливейре и заглянул ему в глаза, бросив какое-то замечание другому, по виду типичному гаитянскому вьехо. И Оливейра понял, что эти люди, как гончие псы, шли по его следам от границы.

Человек в куртке подтолкнул его на противоположную сторону дерева, и теперь Оливейра оказался между ним и вьехо, в стороне от других.

— А, дон Руис Оливейра, — издевательски произнес вьехо. — Что слышно, как поживаете?

— Добрый вечер! — приветствовал его второй.

— Повернись, — резко бросил вьехо.

«Сейчас, сию минуту, — думал Оливейра, — немедленно выхватить револьвер и сделать это быстрее, чем они вытащат ножи; того, что справа, можно двинуть коленом в пах, в другого выстрелить, только сию же минуту, это последний шанс… Может, они уже готовы вонзить в меня ножи или застрелить меня. Нет, нет… Чего же ты ждешь? Давай же!»

Но, для того чтобы сделать этот последний молниеносный шаг, ему опять не хватило решимости, синхронной с движением, инстинктивной, не контролируемой сознанием. Нечто подобное происходило с ним в Виллемстаде, когда он хотел выстрелить в Тапурукуару. Но он начал анализировать свое решение и не выстрелил. А сегодня Тапурукуара настиг его с помощью своих людей.

— Поворачивайся, — повторил вьехо.

Сейчас, только сейчас! Но было уже поздно. По этой же причине в уличной драке жестокий и примитивный, не испытывающий угрызений совести нападающий всегда побеждает своего более сильного, но впечатлительного и мыслящего противника, который никогда не нанесет удара первым и поэтому обречен на поражение.

Оливейра повернулся, как ему велели.

45.

Мы долго не получали сигнала к отлету. Моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо еще не кончилась, она продолжалась. Ночь на испуганных улицах, под небом, раскалывающимся от рева самолетов-разведчиков; ночь ареста Кастельфранко, смерть Моники Гонсалес и Тапурукуары; ночь в управлении полиции и ночь бомбы, взорвавшейся в моем автомобиле; и еще одна ночь, хотя все та же самая, когда я лежал на узком диване рядом со спящей Гарриэт, отодвинувшись на самый край, чтобы не дотрагиваться до нее, потому что от всякого прикосновения к ее телу, даже когда она задевала щекой мою спину, у меня на лице выступали капельки пота.

Я слышал тяжелое дыхание Эскудеро, приглушенное покрывалом, в которое он завернулся, и бессмысленный бред Гарриэт. Она обняла меня и плакала во сне. Я ждал звонка будильника, лежавшего под подушкой, ждал с нетерпением, дрожа от напряжения, так же, как я ждал первых выстрелов в комнате Моники, стоя на ступеньках дома на Пласа-дель-Конгрессо. Она могла сказать агентам, что я в коридоре, могла убежать, могла не выстрелить…

— Почему мы не улетаем? — спросила Гарриэт.

Командир экипажа переругивался с комендантом аэропорта. Кроме нас с Гарриэт — я повсюду предъявлял пропуск, выданный в управлении полиции, — на аэродром никто не приехал; пассажиров же, которые прилетели в Сьюдад-Трухильо, обыскали и заставили дожидаться семичасового автобуса из конторы «Пан-Ам», расположенной на Калм-Эль-Конде.

Несмотря на то, что у Гарриэт был паспорт на имя жены одного из секретарей посольства, а у меня ночной пропуск с вызывающей уважение подписью майора Паулино и пометкой, что данный документ выдан по приказанию генерала Эспайата, нас не сразу впустили на Дженерал Эндрьюс. Я опасался, что начальник охраны аэродрома позвонит в полицию. Я понятия не имел, как они там отнеслись к взрыву у стен управления и каковы его последствия. Они могли решить, что я за чем-то вернулся или замешкался с отъездом и меня разорвало в клочья.

Ясно было лишь одно: если им известно, что я жив, то после разговора Аббеса с генералом они примут все меры, чтобы меня уничтожить. Пока меня спасало обычное в таких случаях отсутствие координации между разными отделами.

Мы поднялись в воздух с опозданием на час.

Вот мы пересекли границу Доминиканской Республики, остались позади ее территориальные воды. Окончилась моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо. Можно разрядить револьвер.

Я подумал, что сейчас в Трухильо собираются кремировать несколько трупов, в том числе трупы Моники Гонсалес и Тапурукуары. Я подумал, что Эскудеро еще спит, и после одиннадцати полиции придется потратить по крайней мере час на то, чтобы по приказанию Аббеса выломать из двери моей комнаты замок с предохранителем. Меня ни на минуту не покидали мысли о Монике Гонсалес, я думал о ее поразительном спокойствии, превратившемся внезапно при появлении Тапурукуары в холодную ярость.

…Когда спустя несколько дней я разговаривал в Нью-Йорке с Бисли, он сказал мне:

— Погиб наш лучший человек в Сьюдад-Трухильо.

— Да? Интересно, кто? — спросил я.

— Эта красотка-танцовщица. Моника Гонсалес. А не кажется ли тебе, что она погибла по твоей вине, из-за допущенной тобой неосторожности?

— Кто тебе об этом сообщил?

— Ее помощник, который работает на коротковолновом передатчике. Он аккомпанировал Монике на гитаре.

— Фрэнк, не связывайся ты больше с этим типом, — сказал я. — Я видел его в управлении полиции, он на них работает. Только он мог засыпать Монику Гонсалес.

— Я так и подозревал. Его сообщение о смерти Моники было весьма сбивчиво. Он передал также, что ты погиб от взрыва бомбы в автомобиле возле управления полиции, но среди разорванных на куски тел нескольких полицейских твоих останков найти не удалось… Очевидно, эти полицейские заметили, что тебя в машине нет, и подбежали, чтобы столкнуть ее вниз под уклон улицы. Поскольку все они погибли, Аббес так и не узнал, что тебя в машине не было. Так я себе это представляю.

…Мы миновали раздавленный бублик острова Грэйт Инагуа, в центре которого лежало огромное озеро, и теперь летели над тянущейся от Эспаньолы до самой Флориды полосой Багамских островов. Гарриэт заснула, положив голову мне на плечо.

…Когда несколько дней спустя я разговаривал с Бисли, он рассказал мне о результатах исследования содержимого жемчужины, насаженной на острие булавки, которую я вырвал из отворота куртки Тапурукуары. Состав яда сравнили с данными анализа кусочка, который Бисли в свое время срезал с черепа Ральфа Баллока.

Из жидкости, наполнявшей искусственную жемчужину, пытались различными способами выделить бруцин, строфантин и стрихнин, то есть растительные яды, но химический анализ показал, что в нем содержится лишь немного экстракта коры и побегов лиан вида «стрихнос», обладающего курареподобным действием.

Большинство составных частей, имевших животное происхождение, проанализировать не удалось.

— Совсем недавно один крупный ихтиолог, занимающийся токсикологией подводного мира, дал описание этого яда, — рассказывал Бисли. — Кроме уже упомянутого экстракта, яд содержит концентрированные вытяжки из так называемой рыбы-мухомора, потребление которой даже в вареном виде вызывает паралич дыхательных путей, слепоту и поражение органов чувств, при котором холодное начинает казаться горячим, а высокая температура вызывает озноб.

Приготовленный из этой смеси яд, подобно яду кураре, сохраняет свою отравляющую способность в течение по крайней мере двухсот лет (как выяснилось при изучении старых индейских стрел); сердце и гладкую мускулатуру он не поражает. Даже самая минимальная доза действует молниеносно и немедленно разносится по кровеносной системе. Убийцы кололи своих жертв в голову не только потому, что среди волос нельзя обнаружить следа укола, но также для того, чтобы мгновенно начинающийся паралич охватил прежде всего мышцы лица, рта и шеи, пищевод и аорту. Вслед за тем быстро наступает расслабление мускулатуры, яд достигает конечностей, брюшной полости и диафрагмы. Поскольку процесс начинался с головы, на лицах убитых всегда сохранялось выражение испуга.

Передо мной возникло лицо Лоретты Флинн, такое, каким оно было, когда она лежала в ящике с песком; я думал о ней, пока Бисли рассказывал о действии яда; я вспоминал ее и раньше, когда летел над Багамскими островами, сидя в кресле рядом с дремлющей на моем плече Гарриэт. Я думал о Лоретте, и меня охватывало чувство тоски и одиночества: мне так хотелось бы еще когда-нибудь увидеть ее.

Я думал о невозможной встрече с Лореттой и тогда, когда Бисли показывал мне рыбу-мухомор, плавающую в аквариуме Океанологического музея. Она была длиной в полметра, и окраска ее, фантастически прекрасная, менялась, как в калейдоскопе. Золотисто-желтая хищная маленькая морда, обведенная идеально ровной красной окружностью, пурпурные и желтые полосы на лбу, оранжевые пятна на спине и крупные белые горошины на золотистом брюшке. Наверно, из-за этих белых пятнышек она и получила название рыбы-мухомора. Ее плавники были совершенно прозрачны и покрыты симметричными складками, как на плиссированной юбке.

Но все это происходило неделей позже.

Пока же мы пролетали над Андросом, крупнейшим из островов Багамского архипелага. Гарриэт проснулась. Мы говорили о ее дальнейшей работе: она останется в «Пан-Ам», но перейдет на линию Гавайи — Аляска и будет летать по маршруту Нью-Йорк — Сан-Франциско — Гонолулу.

Наш самолет приземлился в Майами. Гарриэт хотела выйти, но это было слишком рискованно. Мы остались ждать отправления в самолете.

Вскоре мы летели вдоль побережья Флориды в направлении Вест Палм Бич. Я надел наушники, попал на конец какого-то чепухового репортажа и решил подождать краткого повторения новостей. Внезапно вмешался второй диктор, прервав передачу сообщением последних известий.

— Национальное доминиканское радио, — говорил диктор, — только что передало, что правительство Доминиканской Республики подтверждает сведения госдепартамента США. Официальное правительственное сообщение мы приводим полностью: «На тридцать втором году счастливой эры Трухильо, 30 мая 1961 года, Благодетель Родины, Спаситель Народа, величайший руководитель доминиканского государства, защитник доминиканского рабочего класса, покровитель народа и отец возрожденной родины, светоч мира и самый выдающийся государственный деятель американского континента, первый враг коммунизма, генералиссимус доктор Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина погиб трагической и геройской смертью при покушении, организованном потерявшими человеческий облик заговорщиками, преступную руку которых направляли изменники родины, враги свободы и демократии. Наш народ, охваченный безутешным горем и беспредельной скорбью, в дни траура не забудет о том, что убийцы и их пособники должны понести заслуженное наказание».

— Известие о смерти доминиканского диктатора, — комментировал диктор, — слухи о которой дошли до нас уже вчера, доминиканское агентство печати сообщило со значительным опозданием, причины которого до сих пор не ясны. Неизвестны также обстоятельства покушения. В Доминиканской Республике объявлено чрезвычайное положение, многочисленные военные и полицейские патрули контролируют всю территорию Республики. Наш специальный корреспондент сообщает о массовых аистах. Ночью возле здания управления полиции, в котором находился руководитель главного управления безопасности полковник Аббес, взорвалась бомба.

Вмешался другой диктор.

— Представитель госдепартамента США, еще вчера извещенный о смерти Рафаэля Трухильо, выразил надежду, что теперь доминиканский народ получит возможность создать в своей стране такие условия, которые позволят ему занять надлежащее место в демократической всеамериканской системе сосуществования и Мирного сотрудничества.

— Это сообщение, — подхватил первый диктор, — наш политический комментатор рассматривает как предзнаменование отмены коллективных санкций, примененных к Доминиканской Республике после покушения на президента Венесуэлы.

— Сенатор Джордж Смартерс из штата Флорида предложил послать в Доминиканскую Республику войска ОАГ с целью предотвращения гражданской войны. Сенатор Портер расценивает такой шаг как нарушение суверенитета Республики и добивается проведения в этой стране свободных выборов при участии доминиканской эмиграции. Сенатор Эллендер высказал пожелание, чтобы в каждой стране Латинской Америки нашелся такой человек, как Трухильо. Он утверждает, что в Доминиканской Республике царила дисциплина и порядок, что по состоянию народного образования и здравоохранения и по общему уровню жизни Республика находилась впереди других стран Карибской зоны. Среднегодовой доход жителя Республики составлял 225 долларов, что превышает средний доход во всей Центральной Америке. Сенатор Портер в свою очередь просит обратить внимание на то, что в этой статистике отсутствует следующий факт: из каждых 225 долларов по крайней мере сто приходилось на членов семьи диктатора и руководителей режима.

И снова голос первого диктора:

— К власти в Доминиканской Республике пришел начальник генерального штаба Рафаэль Трухильо, сын убитого диктатора, прозванный Рамфисом. В день покушения Рамфис развлекался в Париже, и, очевидно, поэтому доминиканское правительство задержало опубликование сообщения о смерти Трухильо.

— Приход к власти Рамфиса соответствует желанию его трагически погибшего отца. Рамфис был любимцем Трухильо и самым близким доверенным лицом среди членов его семьи и окружения. Трухильо предоставил ему несколько высших должностей в Республике, ради него вносил изменения в законы, прощал ему серьезнейшие проступки и неслыханное расточительство. Во время пребывания Рамфиса в Штатах к его поведению там отнеслись весьма критически, что вызвало серьезный конфликт между госдепартаментом США и доминиканским правительством.

— Рамфис, играющий главную роль в руководстве доминиканской армией, прибыл в Штаты для учебы в высшей школе генерального штаба. Однако он предпочитал проводить время в Голливуде в атмосфере беспрестанных скандалов либо на своей яхте с экипажем в восемьдесят человек и собственным джаз-оркестром. К числу самых известных романов Рамфиса относятся его связи со знаменитой актрисой Ким Новак и с Заза Габор, которая получила от него специально заказанную модель «мерседеса» и шиншилловое манто ценой в восемнадцать тысяч долларов. Такие щедрые подарки приятельницам Рамфиса не были редкостью, и в общей сложности за время пребывания в Штатах молодой Рафаэль Трухильо истратил свыше миллиона долларов. Экзаменационная комиссия школы генерального штаба не выдала Рамфису диплома об окончании. Разгневанный диктатор в утешение назначил его генерал-полковником, то есть первым маршалом армии, следующим чином после генералиссимуса. Рамфис унаследовал от отца состояние, оценивающееся в миллиард долларов.

Я снял наушники и поглядел на других пассажиров, слушавших радио. Их лица ничего не выражали. Этим людям было скучно, они ждали эстрадной программы, песенки о черных чулочках малютки Мод, биржевых новостей.

— Что-нибудь интересное? — спросила Гарриэт.

— Заговорщики убили Трухильо.

— Какие заговорщики?

— Пока ничего неизвестно.

— Хорошо, что мы уехали. Может, в Доминикане начнется революция.

— Госдепартамент не любит, когда начинаются революции. С них вполне достаточно кубинской.

— Теперь я понимаю, почему вчера такая паника охватила Сьюдад-Трухильо. А ты раньше знал о покушении?

— Я не работаю в ЦРУ.

— Ты думаешь, это дело рук ЦРУ?

— Еще ничего неизвестно.

— Ты знаешь больше, Майк… Ты сам любишь так говорить другим, когда они не хотят рассказывать всего, что им известно… В Нью-Йорке мы поедем к тебе?

— Да.

— Хорошо, Майк.

— Тебе уже надоели порядочные мальчики, да, Гарриэт?

— Он был действительно очень порядочным.

— Одна дама в Трухильо говорила о нем то же самое.

— Между ними что-нибудь было?

— Я никогда не спрашиваю об этом женщин, особенно, когда речь идет о порядочных мальчиках. Такими делами занимается Бисли.

— Если бы не ты, Майк, я бы и не подумала о Джеральде. Все произошло из-за тебя. Я хотела поступить тебе назло. Со зла я могла даже выйти за него замуж. Но ты ничегошеньки не понимал.

— Наверно, нет, Гарриэт, и если ты еще когда-нибудь сотворишь что-либо в этом роде, я тоже ничегошеньки не пойму. Давай сразу условимся — в подобных ситуациях я никогда не сумею тебя понять.

— С тобой страшно трудно разговаривать… А ты скучал без меня? Неужели тебе не жалко было меня потерять? Скажи, Майк, ты хоть немножко еще меня любишь? Так, как раньше, или сильнее? Я по тебе очень тосковала…

Так она щебетала еще с полчаса.

А ведь во мне что-то умерло, и этот эпизод Гарриэт — Джеральд отразится на нашем будущем. Я подумал о безжалостной памяти, о следах, которые остаются в ней вопреки нашей воле, несмотря на усилия стереть их.

Я не испытывал ни капли ревности, только сожаление, что и в Гарриэт я ошибался, что и на нее нельзя было положиться. Гарриэт думала точно так же и мысленно упрекала меня в том же, а это означало, что ее любовь уже никогда не будет прежней.

Конечно, это не было чувство ревности. Оно не возникало у меня даже после того, как мы расстались, когда я часами просиживал над стаканом виски в баре на том самом месте, где сидела Гарриэт, закусывая сухой мартини своими любимыми пирожными с сыром.

Это была уверенность в том, что я потерпел еще одну катастрофу; меня настойчиво преследовала мысль, появившаяся еще в самолете над Флоридой: что бы мы ни старались сделать и как бы ни сложились наши отношения, нам не удастся преодолеть ощущения неизбежного одиночества и отчужденности, той отчаянной и невыразимой отчужденности, которая будет разделять даже наши сплетенные тела.

Оливейра не вытащил револьвер, не застрелил их.

Он повернулся, как ему велели.

«Идиот, — подумал он о себе, — еще секунду назад ты мог их прикончить».

Струи дождя хлестали по земле с силой падающих камней.

— Ты — Хулио Руис Оливейра, — сказал вьехо, прикасаясь губами к кончику его уха. — Мы шли за тобой от границы и видели, как ты ждал нас под деревом мапу.

— А ты кто такой? — спросил Оливейра.

— Я должен тебя убить.

— За что, почему?

— Не задавай бессмысленных вопросов. Ни я, ни мой товарищ — мы этого не знаем.

— Отпусти меня. А им скажешь, что убил. Я сбегу с Гаити, и никто обо мне даже не услышит. Клянусь. Отпустите меня, люди добрые.

— Уши мира велики, — сказал вьехо, — Если кто-нибудь о тебе прослышит, нас убьют, и мы уже не станем спрашивать, за что, потому что будем отлично знать.

— Я дам тебе много денег, все, что у меня есть.

— Ты не умеешь думать, — сказал вьехо. — Убив тебя, мы заберем все, что у тебя есть, а тем, кто нас послал, отдадим только бумаги. Им твои деньги не нужны, у них денег хватает. Теперь молись, сеньор Оливейра. Начинай молиться, и тогда ничего не почувствуешь.

В разговор вступил второй — он до сих пор молчал. Говорил он тихо, хриплым голосом, и в шуме ливня его было трудно понять.

— Тотойе, — обратился он к своему товарищу, — скажи ему еще кое-что. Скажи ему, пусть знает. Может, ему будет легче умирать, если ты скажешь. Может, ему захочется думать об этом, когда ты будешь его убивать. Скажи ему, Тотойе.

— Что ты можешь мне сказать? — спокойно спросил Оливейра. Чувство страха исчезло. Он понял, что эти двое не злые люди, что их заставляют убивать, так же, как и его когда-то заставили поехать в Виллемстад и охранять там Тапурукуару, когда тот будет стрелять в Хесуса Эрнандеса. Он поехал, думая, что послушанием и покорностью заслужит освобождение отца и сестры. Но так и не заслужил. Они останутся в тюрьме и уже никогда оттуда не выйдут. И не узнают, что его давно нет в живых. Они будут думать, что он о них забыл, бросил их, заботясь о собственной шкуре… Через минуту станет светло.

— Ты можешь мне все сказать, Тотойе.

— Ты называешь меня Тотойе, — ответил вьехо. — Его, — он указал на товарища, — зовут Консуэло. Я знаю, чего хочет Консуэло. Я должен тебе сказать, что сегодня заговорщики убили нашего отца и благодетеля генералиссимуса Трухильо.

— Какой там отец и благодетель, он же был вашим палачом! Разве ты этого не знаешь?

— Ты говоришь неправду, сеньор Оливейра. Трухильо сказал, что если мы будем уничтожать его врагов, он не станет нас убивать и даст еду. И он оставил нас в живых и накормил. Мы всегда были голодны, а он накормил нас. Скажи ему, что так и было, Консуэло.

— Было все, как говорит Тотойе, — подтвердил Консуэло.

— Послушайте, — сказал Оливейра. — Если Трухильо нет в живых, вам не надо меня убивать. Приказ, который вы получили, уже не имеет силы, клянусь вам. Я был врагом Трухильо, и если его нет в живых, значит, я больше не враг. Мертвецам не мешают живые враги. Теперь будет править кто-нибудь другой.

— Ты смешно говоришь, — сказал Консуэло. — Да кто другой может править? Мы не ходили в школу, как ты, но твердо знаем, что никто другой править не может.

Шумел ливень, потоки воды обрушивались на землю, как водопад. Почва не могла впитать всю влагу, и ноги Оливейры по щиколотку погрузились в воду. Он чувствовал сильный озноб, по телу пробегала дрожь. Но разве для него имеет значение, что через минуту или через несколько минут дождь прекратится так же внезапно, как начался, так же внезапно, как спускается в этих краях ночь…

…Нет, это невозможно — умереть таким образом, здесь, под деревом мапу, после кошмарной гонки, по другую сторону границы. Остается еще надежда все им объяснить, убедить их. Нужно только взвешивать каждое слово. Я скажу им, что эра Трухильо окончилась, что доминиканцы достанут старый календарь и снова будут считать время со дня рождества того бога, в которого они верили, которому молились в церквах.

Он хотел все это им сказать, но его неожиданно поразила непоколебимая уверенность этих профессиональных пистольерос в его гибели. Они даже не стали его обыскивать, не отобрали револьвера — к чему это делать, когда через минуту они опорожнят карманы убитого? Как сломить их тупую уверенность, как объяснить, что его нельзя убивать, потому что тот, кто придет к власти в Республике, вспомнит о нем, а если узнает, что Оливейры нет в живых, прикажет их обоих повесить… «До чего же наивны мои рассуждения, — подумал он, — разве кто-нибудь бескорыстно вспомнит о мертвецах. Да никто и не станет преследовать убийц…»

— Скажи ему еще, — хрипло произнес Консуэло, — кто теперь пришел к власти. Скажи ему, пусть знает. Я думал, ему легче будет умирать, если ты скажешь ему то, первое, но он хочет услышать второе. И теперь ему уж не удастся легко умереть. Он сам так хотел.

— Выслушайте меня, — сказал Оливейра с отчаянием в голосе. — Если Трухильо нет в живых, меня нельзя убивать. Ребята! Да послушайте же вы меня, эры Трухильо уже не существует.

— Существует, — сказал вьехо. — Ты не разбираешься в истории. Сегодня к власти пришел его великий сын, Рамфис Трухильо…

— Именно это ты и должен был ему сказать, — тихо прохрипел Консуэло. — Пусть знает.

— Я сказал, — подхватил Тотойе. — Сеньор Оливейра, молитесь. Пора.

— Друзья… — начал было он и внезапно умолк.

С левой стороны под последним ребром он почувствовал укол направленного снизу вверх острия. Он бросился в сторону, но узкий клинок уже рассекал слои кожи, пробивая путь к сердцу.

Он слышал усиливающийся шум ливня и сквозь него еще какие-то слова.

Наверно, их произнес Консуэло или Тотойе; а может быть, и он сам.

— Эра Трухильо продолжается.

Дождь перестал.

Послесловие автора

Затратив почти шесть лет на сбор и систематизацию материалов, я закончил «Последнюю ночь в Сьюдад-Трухильо» в середине мая 1961 года, описав в последней главе подготовку покушения на генералиссимуса Трухильо. А спустя две недели представитель государственного департамента США сообщил о смерти диктатора, прошитого двадцатью семью пулями не пойманных до сего дня заговорщиков. На следующий день эту новость подтвердило доминиканское агентство: Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина погиб 31 мая 1961 года на шоссе, ведущем из Сьюдад-Трухильо в Сан-Кристобаль.

Тогда я дополнил повесть описанием успешного покушения на Трухильо и прихода к власти Рамфиса, сына убитого диктатора и начальника штаба вооруженных сил Доминиканской Республики, завершив тем самым повествование о длившейся в течение тридцати одного года «эре Трухильо»; судьба оказалась чрезвычайно снисходительна к моей книжке.

Дальнейшие события развивались с огромной скоростью. Генерал Хосе Роман, которого заговорщики прочили на пост главы нового правительства, заявил, что не желает иметь ничего общего ни с оппозицией, ни с заговором против режима Трухильо, пока своими глазами не увидит останков диктатора. Но осторожный генерал так их и не увидел: участники покушения спрятали труп в багажнике своего автомобиля и подкинули на виллу бывшего в немилости генерала Диаса, чтобы навлечь на него подозрение. После известия о покушении Хосе Роман удрал с острова; впрочем, через несколько дней он был убит за пределами Республики.

Диктаторская власть перешла к Рамфису, который ознаменовал начало своего правления кровавой резней всех подозреваемых в недоброжелательном отношении к семье Трухильо; в его распоряжении тогда еще находилась стотысячная армия и чудовищно разросшийся аппарат полиции.

Рамфису удается удержаться у власти всего несколько месяцев. Нового диктатора начинают всерьез тревожить угрожающие его жизни демонстрации, протесты, саботажу сжигание портретов и уничтожение памятников генералиссимусу Трухильо. Ни залпы по толпе, ни усиление террора, ни массовые аресты и ссылки не помогают — пример Кубы вдохновляет доминиканцев. Рамфис пытается заручиться поддержкой Вашингтона. Но американский посол в Сьюдад-Трухильо отказывает в благословении членам семьи Трухильо.

Вскоре государственный секретарь США Раск делает довольно двусмысленное заявление: «В связи с возможностью создания опасной ситуации правительство Соединенных Штатов решит, какие еще можно было бы принять меры, которые будут оправданы непредвиденным развитием событий в Доминиканской Республике».

Вашингтонские корреспонденты Юнайтед Пресс Интернэйшнл и Ассошиэйтед Пресс доводят до сведения читателей, что американский авианосец «Франклин Рузвельт» получил приказ покинуть порт Мэйпорт во Флориде и направиться на учения к берегам Доминиканской Республики… Корреспондент ФПА сообщает, что на рейде порта Сьюдад-Трухильо появились четыре эсминца военно-морских сил США.

Братья диктатора ведут себя весьма осторожно и предусмотрительно: генерал Гектор Бьенвенидо Трухильо и генерал-лейтенант Хосе Арисменди Трухильо, владельцы огромной части богатств Республики и всех ее публичных домов, взваливают всю тяжесть власти на плечи Рамфиса и улетают на Бермуды, чтобы там переждать самые горячие деньки. Они не верят в закат «Эры Трухильо».

Все обещания и угрозы Трухильо-младшего не действуют: правительство США отказывает ему в поддержке, настаивает на «отречении».

Встает вопрос: кому передать власть?

Власть переходит к доктору Хоакину Балагеру, назначенному Трухильо-старшим президентом Республики. Перепуганный, оставшийся в одиночестве Рамфис отказывается от поста главнокомандующего вооруженными силами Республики.

Балагер — по сообщению агентства Пренса Латина — «не сделал ни одного шага в защиту интересов доминиканского народа и под угрозой интервенции иностранных войск предоставил Рамфису и другим членам семьи Трухильо возможность свободно покинуть территорию Республики».

Клан Трухильо теряет почву под ногами. Тогда братья диктатора — Гектор и Хосе — покидают Бермуды и в своих сверкающих золотом мундирах приземляются на доминиканском аэродроме Дженерал Эндрьюс. Они решили взять власть в Доминиканской Республике в свои руки.

Доминиканцы протестуют: они организовывают пятнадцать крупных рабочих и студенческих забастовок, требуют проведения демократических реформ. 18 ноября в столице устраивается огромная демонстрация молодежи. Полиция открывает огонь по демонстрантам, несколько человек убито, многие ранены.

На следующий день революционный подъем охватывает весь город, участники новых демонстраций несут национальные флаги, обагренные кровью убитых полицией товарищей. Демонстранты требуют отставки Балагера и проведения свободных выборов. В северных районах Доминиканской Республики начинается мятеж в армии: военные настаивают на изгнании из страны братьев генералиссимуса. Образуется демократическая партия «Революционное движение 14 июля».

Балагер посылает каблограмму с требованием немедленного вмешательства Соединенных Штатов. Американский крейсер «Литтл Рок» и три эсминца бросают якорь возле порта Сьюдад-Трухильо, направив дула орудий на город. 1800 солдат американской пехоты на крейсере ожидают приказа вступить в столицу.

Агентство ФПА передает, что США решатся на «непосредственную интервенцию в Доминиканскую Республику, если братья Трухильо совершат государственный переворот при поддержке армии».

Балагер объявляет военное положение, его декрет написан характерным для Трухильо стилем:

«Временно отменяются все права людей, за исключением права на жизнь».

— Что сделать, чтобы спасти это последнее право? — ежечасно твердят доминиканские радиовещательные станции. — Надо хранить полное спокойствие, не выходить из домов, доверять правительству Балагера.

Чтобы успокоить население, правительство издает декрет об изгнании из страны двух членов семьи убитого диктатора: Педро и Хосе Луиса Трухильо, советников доминиканской делегации в ООН. Доминиканский конгресс возвращает столице старое название — Санто-Доминго, присвоенное ей еще братом Христофора Колумба Бартоломео и измененное в 1936 году в честь диктатора на Сьюдад-Трухильо (город Трухильо). Однако эти меры не удовлетворяют доминиканцев: они протестуют против вмешательства Соединенных Штатов. Одновременно Куба подает в Совет Безопасности жалобу на США за «вооруженное вмешательство в дела Доминиканской Республики».

Трудно обвинить в излишней лояльности по отношению к госдепартаменту специального корреспондента «Нью-Йорк Таймс» Шульца, который пишет в своей газете:

«Вмешательство США связано с решением, принятым президентом Кеннеди в мае этого года после убийства генералиссимуса Трухильо. Кеннеди тогда пришел к выводу о том, что ни в коем случае нельзя допустить создания в Доминиканской Республике революционной ситуации, в результате которой власть могли бы захватить крайне левые элементы, сочувствующие премьеру Кубы Фиделю Кастро».

«Все надеялись, — сообщает спустя несколько дней «Нью-Йорк Таймс», — что времена открытой и односторонней интервенции морской пехоты США уже принадлежат прошлому…» Но надежды эти оказались преждевременными.

Газета «Дейли Ньюс» пошла дальше в разоблачении реакционных американских кругов, написав безо всяких оговорок:

«Нам всегда казалось бесспорным, что Трухильо никогда не представлял опасности для Соединенных Штатов, в то время как коммунизм Фиделя Кастро на Кубе представляет такую угрозу и к тому же для всего западного полушария. Только с помощью тотальной блокады с моря и воздуха Соединенные Штаты получат реальную возможность уничтожить коммунизм на этом острове». О существовании такого плана пишет также реакционный орган «Панама Америкэн».

Братья Трухильо оказались в весьма шатком положении: их пребывание в Республике могло вызвать революцию. И вскоре в Форт-Лодердейле во Флориде приземляется самолет Пан-Американской авиакомпании с двадцатью девятью доминиканскими эмигрантами на борту; в их числе находятся Гектор и Арисменди Трухильо, девяностошестилетняя мать убитого диктатора (донья Хулия Молина Трухильо), несколько других членов знаменитого семейства и наиболее выдающиеся деятели свергнутого режима. Все они — миллионеры; Арисменди еще успел взять в доминиканском банке семь миллионов долларов, а Гектор Бьенвенидо — девяносто миллионов.

Тем временем Рафаэль Леонидас Трухильо-младший плывет на нагруженной несметными сокровищами роскошной яхте «Анхелита» к берегам Европы; в европейских и североамериканских банках на его счету лежит сумма в двести миллионов долларов.

Дружная семейка проявила беспокойство о судьбе обреченных на поругание останков «Отца, Спасителя, Благодетеля и Обновителя Родины». Набальзамированное тело диктатора в огромном ящике красного дерева на специально нанятом самолете «Пан-Ам» привезли на парижский аэродром Орли.

Наследники оставленных генералиссимусом миллиардов соорудили ему надгробный памятник ценой в двести тридцать тысяч новых франков. В последний путь абсолютного властелина Доминиканской Республики провожали только трое самых близких родственников: пятидесятидевятилетняя жена донья Мария, тридцатидвухлетний любимый сын Рафаэль Леонидас (Рамфис) и второй сын, двадцатидевятилетний Нети Трухильо.

А в это время из старинного собора Санто-Доминго был извлечен покоившийся возле останков Христофора Колумба прах неграмотного конокрада — отца генералиссимуса Трухильо.

Об авторе

Анджей Выджинский — известный польский романист, публицист и драматург. Литературную деятельность начал в 1946 году. Произведениям Анджея Выджинского присуща сюжетная острота; его романы можно назвать «крутыми». Особенно ярко это свойство проявляется в детективах «Похищение Бретт Макрофт», «Погоня» и других.

Интересно, что вначале он писал под псевдонимами Майк У. Керриган, Артур Морена, и только потом начал подписываться собственным именем.

«Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо» — тоже детектив; но это особая разновидность жанра: детектив политический и к тому же написан на документальной основе — о событиях в Доминиканской Республике во времена правления диктатора Трухильо.

Большая часть персонажей «Последней ночи» — реальные люди, и судьбы их сложились так, как изображено в романе. Не придуман и ужасный тайный союз «Белой Розы».