Золотой гроб

КУРИЦА — НЕ ПТИЦА, МЫ НЕ МОРЯКИ

Плотник Палыч сидел под кучевыми облаками на стропилах строящейся избы и хрипло кричал вниз напарнику:

— Федьк, а Федьк, у меня молоток упал. Ты его не словил, случаем?

Так мы и не узнаем, — поймал ли Федор плотницкий инструмент? А может, и сплоховал по причине замедленной реакции. Не успел.

Замедленная реакция — явление на Руси эпохальное и обязательное. Как, например, день и ночь. Она начинает победоносное шествие в 11–00 по Камчатскому времени от разбитого солдатскими сапожищами соснового крыльца плохонького магазинчика на крошечном островке имени Макара Ратманова. И, набирая силу и мощь, девятым валом через тундровую и таёжную Сибирь, через Урал прокатывается по всей Великой стране в сторону Иван — Города, грубо сметая на своем пути все, к чему с большим трепетом и уважением относится всероссийское 'Общество Трезвости'. И так — каждый день. Зато, до 11–00 водку, хоть тресни, не продают. Знай Макар 200 лет назад, что отправной точкой всех несчастий на Руси будет открытый им островок — ни за что бы не стал первопроходцем. Бросил бы службу во славу России, и тихо закончил свою жизнь в имение под Тулой в благочинии, да в окружение многочисленных детей и внуков.

Ну, бог с ним Макаром — отступником.

Зато, Палыча голыми руками не возьмешь. Будь у него за плечами не три класса образования, а, скажем, десятилетка, то он бы мог прославиться на поприще, которое принято называть дипломатическим… Дипломат он был отменный и до отчаяния хитрый. Именно его всегда мужики посылали за водкой в райцентр, до которого 10 минут езды на грузовике.

Палыч с колхозным шофером, пробиваясь по заснеженным улицам, прибывал к открытию магазина, делал доброе лицо и говорил полнощекой продавщице:

— Продай-кось, барышня, мне буханочку хлебушка, да колбаски с полкило, вот этой, кооперативной, да сала вот этого соленого. А коли не жалко, так и порежь на кусочки, потоньше. Ножа — то у меня нету.

Великодушная барышня тонко нарезала хлеб, колбасу, сало, а Палыч заговорщитски просил 'уж заодно' продать ему и заветную литровочку.

— Да вы что, гражданин, не знаете что ли, что водка у нас продается с

11 00? — возмущенно рокотала барышня.

— А-а-а — понимающе говорил Палыч — ну, тогда ладно, тогда я пошел.

— А хлеб, а колбасу, а сало?! — повышала голос служительница Меркурия, — куда мне теперь это девать — то?

— Так, и мне колбаса без водки без надобности. Зачем я на нее тратиться стану? — удивлялся Палыч.

— Нет, бери! — начинала закипать барышня — разрезал, значит бери!

— Звиняй, сударыня, я не резал! Все видели. И, наклонившись к очумевшей от подобного нахальства продавщице, шептал, — Давайкось лутше, голубушка, придем к консесюсю…., — с трудом выговорив, надоевшее по телеку слово, хитро щурился Палыч.

В итоге — ударник плотницкого труда всегда находил консенсус с отличниками советской торговли и заветная литровочка перекочевывала из ящиков торговой сети на утренний стол подвижников серпа и молота.

В каком часовом поясе проживает плотник Федька, нам и знать не обязательно. Если где встретите мужика с отпечатком палычевского инструмента на лбу — так он Федька и есть. И гадать нечего.

К тому времени, когда стрелка часов на самом западном рубеже родины — матери подойдет к 11–00, то сколько уже их горемык — сельских и городских пролетариев и пьющих интеллектуалов всех отраслей народного хозяйства получат по лбу в шлейфе Девятого вала на востоке, — вообще никакому подсчету не поддается. Поэтому, ловить кувалды и другие плотницкие инструменты, делать все серьезные дела, а также совершать осознанные поступки — надо до двух часов пополудни. Россия, брат ты мой…. Это на Западе сутки делятся на день и ночь. А у нас — до и после закрытия магазина.

Словом, вовремя все надо делать, вовремя. Вон и Мишка Волков — мой друг, как не встретимся, так сразу и пытает:

— Когда же мы поедем на Керженец, Иван? Вся жизнь пролетит, а байдарки так и останутся сухими. Поехали, я тебе говорю!

Если перефразировать Владимира Высоцкого, то лучше реки Керженец, может быть только лесная красавица — река Керженец. Помилуй Бог, не хочу обижать обитателей берегов Ветлуги, Усты, Линды и других рек и речек романтического Заволжья, но синие заводи и легкий голубой воздух среди янтарных сосен лесного Керженца завораживают и настраивают на самые хорошие мысли. На поэзию. Если, конечно, все кто там бывал — поголовно поэты и романтики.

Это байдарочное путешествие по Керженцу мы с Мишкой задумывали совершить каждое лето. И каждое лето какой — то вихрь неотложных дел захватывал наши погрузневшие от чревоугодия тела, бросал в рабочие командировки, удерживал у телевизоров, или в вечернем пивном баре на 'Скобе'. Словом, на любимом с далекого детства Керженеце, мы не были сто лет.

— Все, поедем! — сказал во время очередной встречи Мишка, — плевать на все обстоятельства!

Тут надо пояснить. В Мишке есть классические задатки настоящего организатора и руководителя, которыми с исстари богата русская земля. Когда он что — то твердо решает, ему действительно плевать на все мешающие обстоятельства. При необходимости он бы непременно повторил подвиг Александра Матросова, и посмертно получил звание Героя. Правда, потом бы наверняка выяснилось, что и амбразуру надо было закрывать не ту. И не в это время. Да и не грудью. Да и вообще могло случиться, что это свой дот, а не вражеский. Да и не дот вовсе, а окошко от подвала, а в подвале, как в падучей тарахтит компрессор. Но и на эти, неожиданно выявленные недоразумения, Мишка бы плевал, поскольку, Мишка был взращен в советской стране, а нашему человеку, как известно, — все по фигу. На амбразуры бросаются все, кто ни попадя и потому у нас так много Героев Советского Союза.

C Михаилом мы подружились в Альма Матер на факультетском комсомольском собрании. На нем судили не сознательного комсомольца, который на студенческой вечеринке в общежитии под мотив известной революционной песни инициировал распевание антиреволюционного пасквиля:

«Смело, товарищи, но-о-о-гу,

Дружно прострелим в бою.

Вашу войну и трево-о-огу,

Видели мы на? ую!»

Песня была сплошь неприличной и, по словам комсорга факультета Юры Розенблюма, — клеветнически извращала революционный дух рабочих и крестьян, очерняла великое историческое значение социалистической революции. Автором нового текста оказался сам вокалист — студент, отличник, неутомимый общественник и впоследствии мой закадычный друг — Михаил Волков. Веселые студенты пели ее дружно, громко, прихлопывая в такт песни по табуретам. А происходило это в год, когда о советской власти и социализме анекдоты уже рассказывали по телевизору — свое победоносное шествие заканчивала Перестройка.

По давно принятой традиции, об этом случае кто — то стремительно 'стукнул' в соответствующую 'контору', которая на последнем вздохе своего могущества и авторитета еще пытались влиять на ситуацию.

'Контора' с бюстом Дзержинского на входе располагалась в двух шагах от нашего факультета — на улице Воробьева, поэтому, 'казачок' мог туда слетать даже зимой, не одевая шапки, и не успев простудиться.

Мишку вызвали в деканат уже на второй день после вечеринки, где с ним без свидетелей стал беседовать молодой человек c внимательными серыми глазами и в костюме черного цвета. Молодой человек, стараясь не выказывать своего панического волнения (первый месяц службы в КГБ и первое дело об антисоветской пропаганде, путем сочинительства стихов пасквильного характера), усадил Михаила напротив, достал бумагу и стал строго задавать всякие вопросы. Ответы он записывал на ту же бумажку. При этом его лицо сохраняло важность опытного и неподкупного чекиста.

После общепринятых вопросов, принятых в практике работы с подследственными: 'как зовут, где и когда родился, судим, не судим', то да сё… — университетский поэт — песенник, наконец, догадался о причине визита сероглазого. А когда догадался, сначала разнервничался, а потом так заорал на следователя, что тот вздрогнул, а у деканата собралась толпа праздно шатающихся студентов.

— Ты чего сюда пришел, Пинкертон хренов?! Чего ты вынюхиваешь, Дзержинский, — недорезанный! — продолжал орать Михаил.

Молодой человек смутился, покраснел и сказал, что, если гражданин Волков не хочет по — хорошему сам во всем сознаться, тогда с ним придется говорить в другом месте. После этого он попросил подозреваемого в антисоветской пропаганде выйти.

Мишка ушел. Но, прежде чем хлопнуть дверью, на глазах у зевак посоветовал сгорающему от стыда КГБшнику, чтобы тот лучше шел работать на производство и приносил обществу пользу, а не поганил жизнь всем честным людям своей гадкой возней.

— Рыцари плаща и кинжала хреновы! Да вы же свою совесть вместе с плащом продали и пропили, а поэтому на голой жопе отовсюду виден только кинжал! — Орал он, выйдя в коридор и, наконец, хлопнув дверью — Вы народу колбасы дайте, задолбали лозунгами, да еще ходят, вынюхивают тут всякое…. Балбесы!

— Ни фига себе, влип!? — суматошно размышлял молодой человек, трясущимися руками запихивая листок с протоколом допроса в папку. Он и представить себе не мог, отправляясь на службу в органы, что его, хоть и практиканта, тем не менее, серьезного штатного сотрудника величественной службы назовут балбесом да еще с голой жопой? И все это произойдет на глазах у девушек, к которым он относился с романтическим благоговением и даже собирался жениться.

Насчет балбесов Михаил явно погорячился. Они больше не стали приходить, но вызвали к себе парторга ВУЗа и ТАМ 'накачали' по инерции струхнувшего старичка так, что, вернувшись в ректорат, парторг сразу заявил о том, что студент — антисоветчик должен быть непременно отчислен из университета

За Мишку вступилась добрая деканша:

— Если мы будем исключать отличников за обыкновенную мальчишескую выходку, кто же тогда у нас учиться станет? — сокрушалась она в ректорате — и потом, чем мы будем мотивировать отчисление Волкова? На всем курсе он один на золото может вытянуть, и с посещаемостью у него проблем нет.

Насчет дисциплины студента Волкова декан ничего не стала говорить. Грешки за Михаилом водились всякие.

После долгих дебатов, было решено разобрать 'дело' проштрафившегося студента на комсомольском собрании. А с КГБшниками собрался уладить дело сам ректор Угодчиков. Благо, его фамилия высоко ценилась в среде областного партийного начальства, которое еще могло сказать свое слово.

На ближайшем комсомольском собрании, специально состоявшемуся по этому поводу, Мишке объявили строгий выговор. Но, перед голосованием выяснилось, что у комсомольца Волкова уже несколько лет висят два выговора. Один — за грубое высказывание в адрес руководства стройотряда, и строгий выговор за драку, учиненную также в стройотряде, но уже на третьем курсе.

По ранжиру, вслед за строгачом должно было следовать исключение из комсомола. Взять на себя такой грех консервативное комсомольское руководство ВУЗа не смогло, потому что после подобного инцидента могли последовать оргвыводы и в отношении их самих со стороны областной комсомольской организации.

Правда, в это время областному комсомольскому начальству молодежные дела в ВУЗе были уже глубоко по фигу. Оно суматошно зарабатывало себе денежки во всевозможных фондах, кооперативах и финансовых компаниях, числясь там консультантами. Но, рядовые университетские комсомольцы об этом ничего не знали и после вялых споров остановились на том, что пора расходиться.

— Товарищи комсомольцы! — взволнованно воскликнула секретарь собрания Леночка Пухова — А как же Волков?

— Так, сами же говорите, что еще один выговор нельзя?!

Выход нашел Юра Розенблюм. Он предложил прежние взыскания с Волкова снять и уж, затем наложить новое взыскание.

— Да, но в повестке сегодняшнего собрания у нас как раз стоит пункт о наказании комсомольца Волкова, а не о снятии прежних его взысканий?! — заявила подлая секретарь собрания

— Ничего, — ответил тёртый в протокольных делах Юра. — Снятие взыскания мы оформим прошлым собранием, а новое взыскание — сегодняшним.

'За' снятие взысканий, борясь с сонной одурью, проголосовали все, а за новый выговор уже никто голосовать не стал. Тогда измученный председатель собрания, предложил, хотя бы, 'поставить ему на вид'. За 'поставить на вид' быстренько проголосовали все. Студенты — народ грамотный и 'Поставить на вид' на одной чаше весов и 'Антисоветская пропаганда, путем сочинительства стихов пасквильного характера' — на другой чаше, еще лет пять назад были в разных весовых категориях. И ехал бы сейчас новоявленный антисоветчик Михаил Волков в синей фуфайке, — собственности министерства Юстиции в крытом вагоне на лесоповал далекой Сибири.

Дело замялось, но мстительный Мишка и его диссидентски настроенные дружки стали вычислять, — кто настучал в КГБ? Все сошлись на том, что 'казачек' не кто иной, как 'писатель' Шурик Носков — женатый и надменный выскочка, единственный из студентов, который имел личный автомобиль, подаренный высокопоставленным тестем — начальником ГАИ всей области.

Шурик еще на первом курсе занялся неблагодарным писательским трудом и тиснул в молодежной газете два рассказика о студенческом житье — бытье. После громкой публикации, Шурик уверился, что его приплюснутая с детства голова таит в себе огромный писательский талант, и пророчил себе великое будущее. Он думал, сочинял, писал, рвал и бросал написанное в корзину и снова писал. Шурик, творил. Яркие поэтические слова, уложенные в русло прозы, так неудержимо рвались попасть на бумагу, будто их скопом выпускали из заточения. Шурик стал рассылать свои произведения в разные литературные издания. Там рассказы вежливо принимали и еще более вежливо отвечали так, что де тематика вашего писательского труда не соответствует направлению журнала.

Его менее талантливые однокашники подсмеивались над усилиями Шурика на литературном поприще и советовали ему плюнуть. Такие советы щемили мятущуюся душу молодого писателя и поэтому, один из трудов Шурика первый раз пошел не в адрес литературного журнала, а прямиком в адрес дома со строгими серыми колоннами на улице Воробьева к мрачным сероглазым людям. Там 'труд' с удовольствием приняли, по достоинству оценили и намекнули, что будут рады и последующим произведениям. С тех пор Шурик регулярно отправлял свои новые рассказы по известному адресу. Все они начинались на удивление одинаково: 'Доношу до вашего сведения, что'…

На занятия Шурик приезжал на горящих красным заревом Жигулях и под завистливым взглядом 'безлошадных' доцентов и профессоров ставил автомобиль на небольшую автостоянку около главного корпуса, где уже стояли 'Жигули' всех проректоров и 'Волга' самого ректора.

Шурик еще и раньше подозревался в том, что регулярно стучит сероглазым людям о том, кто и чем дышит на факультете, но за руку поймать его было не возможно. Были только косвенные доказательства его стукачества: — из всех скандалов и недоразумений, сопровождавших студенческие вечеринки, которые были традиционно часты в общежитии, — он всегда выходил чистеньким.

Отомстили Шурику до гениальности просто. Взяли и подкинули в 'бардачок' его красавца — автомобиля женские трусики, губную помаду, да женскую перчатку (она третью неделю без дела валялась на столе у вахтера общежития. Где раздобыли женские трусики — доподлинно неизвестно). Шурик целую неделю приезжал, как и обычно, — надменный и гордый, ставил свою машину рядом с ректорской. Все уже стали думать, что 'мина' не сработала. Но однажды в дождливый понедельник грустный писатель приехал на занятия на трамвае, а правая щека его была обезображена тремя длинными царапинами.

— Чего, Шурик — спросил его в коридоре Мишка, показывая на щеку — издержки семейного бытия?

— Да нет. Кот — скотина, — ответил Шурик и заспешил в аудиторию.

'Скотина — кот' почти на пол года лишил его права выпендриваться на своих Жигулях, что немножко сбило спесь с зарвавшегося собственника.

После этого комсомольского собрания мы с Мишкой и сблизились, а к выпуску уже были закадычными друзьями и оставались ими все последующие после учебы годы, хотя судьба разделила нас. Мишка трудился в отделе планирования одного полувоенного НИИ, а я работал в газете.

ГОТОВНОСТЬ?

Наконец, мы решились отправиться в долгожданное путешествие. Синий речной воздух! Уже одно предвкушение этого делало поездку прекрасной, а в дороге присоединится все, что только нужно тяготеющей душе: тихая река, лоскутной туман, колдовские зори, отрешенность от всех обязательств и повседневных забот. Романтика.

Состав будущей команды путешественников ограничивался наличием трех двухместных байдарок. Наметились и конкретные участники похода. Кроме нас с Мишкой кандидатами на робинзонаду стали мои двоюродные братья Вовка и Сашка. Пятым участником планировался Мишкин родственник — бывший муж Мишкиной сестры, — художник и поэт Игорь, приехавший погостить к нему из Санкт — Петербурга. Родство, конечно, было уже седьмой водой на киселе, но Игорь стал Мишке родственным по духу, и судьба разведенки сестры была уже не в счет. Одно место в байдарке оставалось вакантным до речного поселка Хахалы, где к нашему отряду должен был присоединиться также наш бывший однокашник Валерка Майоров.

— До Хахал поплыву один, — сказал гордый Саня — не люблю зависимости.

Все мы в среднем двадцати восьми — тридцатилетние недотепы — романтики, и лишь Игорю недавно стукнуло 51. Все, за исключением Игоря, не женаты, не обременены семьями, а Игорь женился раз десять. Во всяком случае, десять жен у него точно перебывало, а еще три сотни женщин утром выходили из его квартиры с чувством, что могли бы стать женами поэта. Игорь слыл отъявленным ловеласом, хотя его бородатый лик излучал скромность и застенчивость, и он был славным малым. Нас объединяли многие годы дружбы, совместные поездки на рыбалку, охоту и многие литры ее 'родимой', выпитые вместе и по раздельности.

Для планирования путешествия мы собрались в Мишкиной квартире. Свою мать Михаил благоразумно сплавил в деревню, где у них был еще дедовский дом. Их короткое хозяйничанье с Игорем в жилище оставило после себя гору не мытой посуды и несколько пустых винных бутылок у холодильника.

Скоро на столе появилась закуска, а из спальни Мишка принес старинный граненый графин, заполненный бесцветной жидкостью, с запахом, напоминающим обыкновенный самогон, коим в последствии и оказался.

После первых рюмок, жуя соленый гриб, Михаил достал из кармана лист исписанной бумаги и, стал зачитывать план предстоящего похода.

— 14 июня форсированным маршем высадится на станции Озеро!

— Разве можно высадится форсированным маршем? — морщась после самогонки и закусывая, спросил вредный Саня — ведь маршем, если нас правильно научил заведующий военной кафедрой майор Сидоров, — это что — то стремительно — молниеносное и тактически грамотное! Это, если куда — то все бегут! А нам то чего бежать? Мы же отдыхать едем.

— Не перебивай, умник, — строго заметил Михаил — и забудь вашего институтского алкаша в форме майора, с лицом Сидорова. Не служил в армии?! — Тогда и помалкивай, студент.

Санька единственный из нас, кто не хлебнул настоящего армейского лиха. Военная кафедра политеха, с вечно красными носом и уверенными глазами майора Сидорова, заменила ему всю армейскую школу. Поэтому, выражение 'форсированным маршем' представлялось ему в чисто академическом плане: — Исходя потом, бренча котелками, 100 солдат — отличников боевой и политической подготовки бегут через болото в обход противника!

Впрочем, самую творческую из нас личность Игоря бывшим солдатом можно было назвать только с большим натягом. Хоть и призывался он в танковые войска, но в танковых баталиях не участвовал, из пушек отродясь не стрелял, а грозные машины видел только пару раз, да и то из окошка штабного автомобиля. Игорь служил при большом полковом начальстве писарем. Многое умел, многое знал, писал в клубе всякие плакаты: 'Солдат, люби Родину — мать твою!' и сочинял стихотворную лирику для влюбленных прапорщиков и младшего офицерского состава. Даже под гнетом защитных погон рядового состава, Игоря преследовало удивительное состояние творчества, когда человек кажется красивее, умнее и выше себя. За все это он получал внеплановые увольнительные, которые использовал для собственных амурных похождений.

Словом, Игорь был приятным во всех отношениях мАлым, и его скромная физиономия расплывалась в приветливой улыбке даже во сне. Вскоре, творческий ум помог ему 'закосить' под больного и успешно комиссоваться из армии, не прослужив и половины срока.

Хотя, по слухам, причина досрочного дембеля оказалась более скандальной: молоденький, хваткий писарь сильно понравился жене замполита полка, которая, к неудовольствию мужа, стала часто пропадать в полковом краснознаменном клубе, готовя какую — то самодеятельность. Ее самодеятельность закончилась тремя днями в гражданской больнице, где ей успешно сделали аборт. В это время суетливый замполит мучительно вспоминал, когда же он в последний раз спал с женой? После двух лет интернациональной помощи еще Вьетнаму, женщины ему стали не нужны. Вероятно, замполит и помог писарчуку сказаться больным и уехать от греха подальше.

Второй пункт — громко и торжественно продолжал читать Мишка — отплытие по Керженцу начинается в 8 00 в районе турбазы 'Автозаводец'.

— Первая ночевка — в районе развалин Монастыря.

— Вторая — в районе Пенякши

— Третья — где застанет ночь.

— 18–го июня прибытие в Макарьев, укладка снастей, отплытие на 'Ракете' в Нижний и все, поход окончен.

Ну, как планчик? — спросил Михаил, потягиваясь за очередным грибком.

— Да уж, — с язвительной улыбкой, протянул до сих пор молчавший Вовка. — Планчик насыщенный. А как же прекрасные креолки, всякие приключения, пляж, рыбалка, дым костра, малиновый закат? Скромнова — то получается. Чувствуется консервативное влияние отдела планирования, где ты работаешь. Только цифры и никакой поэзии. Верно, говорю, Игорь?

— Вся насыщенность и поэзия нашего путешествия, господа, в наших руках — напыщенно сказал Игорь. — Все зависит оттого, как мы сами озарим свое паломничество к реке. Впрочем, думаю, никто не будет возражать, если ты, Вова, в качестве 'креолки' пригласишь с собой Буратину.

Все загоготали.

Речь шла о Розочке — секретарше редактора газеты, где работал Вовка. Относя себя к творческой когорте, она изредка пописывала в свою же газету, что доставляло невероятные мучения редактору во время правки ее сочинений. Конечно, можно было сослаться на то, что статья идеологически не выдержана, не соответствует рамкам политики газеты, и в публикации отказать? Но редактор, запершись в кабинете и ломая карандаши, по пол дня кроптел над творением Розочки и проклинал себя за глубокую интимную зависимость, в которую попал от своей секретарши на старости лет. Не публиковать Розочку было нельзя. Зная ее скандальность и эксцентризм, редактор дрожал от мысли, что когда — нибудь она прилюдно скажет: 'а вот, когда Вы меня тащите в постель, то не требуете знаний каких — то рамок. Вы кобель, Иван Иваныч, а не редактор'?! Это возможное разоблачение разящим молотом висели на бедной головой старого чиновника, и грозило немыслимым позором его честному имени.

Розочка была из семиток, имела длинные худые ноги, чудную талию, полные груди. Все в ней гармонировало, если бы не непомерно длинный, национальный нос за что ее и прозвали Буратиной.

Если бы не нос, она бы вообще смогла сойти за красавицу. А красота Розочке была очень важна, так как ее влюбчивость в творческих людей выходила далеко за пределы штата собственной газеты. Она была половой хищницей, о ней измечталась (и не без поводов) вся мужская половина областной организации Союза журналистов СССР. Поэтому, имя Буратино стала ассоциироваться с извечным, сладострастным чувством плотской любви. Похотливые мужики из различных газет, собираясь на какую — нибудь редакционную выездную 'летучку' или семинар журналистов, который всегда заканчивался веселой гулянкой, спрашивали у организаторов:

'А Буратины там будут?!'

О самом колоритном участником наших будущих странствий Вовке надо сказать особо. Еще в школе он занялся боксом и преуспевал на ринге. По окончанию десятилетки встал перед выбором — то ли всецело посвятить себя спорту, то ли другому интеллектуальному поприщу. Выбор стал неожиданным: двухметровый абитуриент поступил учиться в летное высшее военное училище. Это было странным потому, что из — за физических габаритов его голова должна была торчать над фонарем кабины истребителя. Но то ли истребители стали изготавливать под Вовкину комплекцию, то ли, садясь в машину, Вовка съёживался до нужных размеров, но учеба шла успешно. На курсе он прослыл асом. Однажды инструктор даже хвастался своим подопечным, что курсант Тучин так лихо разворачивает в воздухе самолет, что однажды, чуть было не врезался в собственный хвост.

Три курса Владимир закончил великолепно. А в середине заключительного четвертого курса он, практически готовый, боевой летчик, оказавшись в самоволке и, в сильно выпившем состоянии, был задержан патрулем. В гарнизонной гауптвахте с ним обошлись не очень вежливо, и буйный самовольщик 'накатил' всему караулу. Затем, выскочив на плац, из отнятого у начальника караула пистолета он стрелял по насмерть перепуганным воронам, кружащим над гауптвахтой, крича при этом: 'Рожденный ползать — летать не может!'. Патроны кончились и его скрутили.

Скандал был большой. Лейтенант — начальник караула, неделю униженно ходил с фингалом под глазом, и 'накатал телегу' военному прокурору. Вовке 'маячил' дисциплинарный батальон. Но все обошлось: Вовку просто выперли из училища, еще несколько месяцев он прослужил простым солдатом среди туркменов и киргизов в батальоне обеспечения. Как к самому грамотному солдату, к нему относились по — особому. Перед плановой лекцией для личного состава, к нему уважительно подошел прапорщик Гущин за советом: — Подскажи, как переводится на русский слово караизм?

Вовка, удивился и посоветовал ему сбегать в библиотеку к словарям. Через час он встретил на плацу озабоченного прапорщика и тот жаловался, что опоздал на лекцию из — за того, что прокопался в словарях и ничего не нашел. Помогла библиотекарша, разобрав, что в рукописной инструкции по проведению лекции это слово было 'героизм'. У замполита был неряшливый почерк.

С осенним дембельским составом наш Вовка распрощался с воинской службой. Приехал домой, отдохнул и пошел устраиваться на работу. На ту, которую насоветовали друзья. Это был один из популярных в городе частных ресторанов 'Чебурек& Арсен'

— Вам вышибалы нужны? — спросил он ответственную дамочку.

— Нужны. Только называется эта должность не так грубо, как Вы ее окрестили, а администратор, — кокетливо ответила дамочка (еще подходящего возраста) и выписала ему трудовую книжку.

— Вообще — то у нас ресторан буйный, особенно по ночам — продолжала информировать Владимира дамочка. — Администраторы долго не выдерживают, потому что их бьют. Но у Вас, я смотрю комплекция подходящая. Ваша первая задача — смотреть за порядком. Так что на работу можете выходить уже сегодня. А завтра придет Арсен Тамазович, более подробно расскажет о Ваших обязанностях и подпишет приказ.

К вечеру Владимир, как и обещал ответственной даме, надел свой парадный костюм, оставшийся с до армейских времен и ставший тесным, и прибыл в грохочущий музыкой ресторан. Пошел к бармену Сене, представился и свел с ним дружбу, которая скрепилась добрым бокалом коньяка в подсобке.

— Тут, вообще — то, больше собираются те, кто всю ночь лезгинку танцует, — сообщил Сеня. — Народ горячий. И за ними нужен глаз да глаз. И вообще, лучше сразу дать понять — кто в этом доме правит балом. Позавчера генеральную драку устроили, сам Арсен Тамазович приезжал, чтобы порядок навести. Сегодня тоже обещал быть.

После этого бармен, сдав свою смену ночному служителю виртуозного разлива, ушел домой.

Сновали официантки, то и дело собираясь в кучки, шепча и обсуждая достоинства нового администратора. Через час, Владимир, наконец, выглянул в зал: на сцене возились с инструментами музыканты. Гости уже заполнили все уголки ресторана и за столиками было тесно. В углу за сдвинутыми столами шумно угощались человек сорок людей, которые натурально умеют танцевать лезгинку. Остальные клиенты 'Чебурек& Арсен' — смахивали на бедных соотечественников. Зал был наводнен томными красавицами из соседнего рынка. Серьезные девушки в этот ресторан не ходили.

Владимир еще не много с ответственным видом побродил по залу и, помня слова бармена, что надо сразу дать понять присутствующим, — что бардака тут не допустят, — обратил внимание на один из шумных и самых богатых снедью, и дорогими винами столов. Гости за ним уже порядочно накачались, но более всех выделялся лысый коротышка с золотой цепью на шее. Цепь была такой толщины, что ее должен был носить бык в носу. Проливая шампанское, коротышка бил ложкой по тарелке, привлекая внимание к предстоящему тосту. Окружающие были так возбуждены разговорами, что мало внимали лысому. Тогда он хряпнул ложкой по тарелке так, что та разлетелась вдребезги. Все замолчали.

— А вот этого — то мы и не потерпим! — твердо решил про себя новый администратор. Он подошел к лысому сзади, взял его под мышки, на вытянутых руках, как Карлсона с поджатыми ногами, протащил через весь зал, и в мгновение ока выкинул из двери на мороз. Дверь захлопнул и, не обращая внимания на беснующегося за стеклом золотоносного хулигана, закрыл ее на защелку. Проходя мимо ошеломленного швейцара, велел ему выбросить на улицу пальто буяна, но обратно его не впускать. Все присутствующие удивленно взирали на администратора. Дело в том, что лысый, оказался самим Арсеном Тамазовичем, пришедший в свой ресторан отпраздновать День рождения.

После искрометной карьеры в ресторане, Владимир несколько месяцев проработал в сельхозавиации — вторым пилотом на кукурузнике, развозившем почту и другие грузы по области, потом поступил в институт и параллельно с учебой вновь вернулся к боксу. За год добился невероятных успехов. Его спортивные дела шли в гору так, что тренеры пророчили ему будущее великого Мохаммеда Али. В ВУЗах огромного города не было ни одного мало — мальски подходящего по весу боксера, который бы уже на первой минуте раунда не пал жертвой Вовкиной воли к победе.

Однажды на первенстве Поволжья во время схватки с низкорослым и хилым противником, Вовка задумался о том, — как он встретит высшую ступень пьедестала и с какой скромностью примет удостоверение мастера спорта. Именно в этот момент, когда в его голове уже раздавались литавры победы,

он нечаянно напоролся на прямой правой. В глазах все померкло, и Вовке было очень стыдно, что его — такого лося на глазах у сокурсниц выносят на носилках с ринга четверо дюжих мужиков. А семенящая рядом с носилками медсестричка машет перед его носом кусочком ваты, пропитанной нашатырем… Наутро, с трудом вспомнив, что с ним произошло вчера, он решил, что бокс — это не очень интеллектуальный вид спорта и что лучше или заниматься перетягиванием канатов, или вообще посвятить себя только учебе. На том и решил.

Сейчас он был ведущим спецкором затухающей партийной газеты.

Уже к четвергу к путешествию все было готово. Оставалось лишь докупить рыболовных принадлежностей и кое — что из еды. На Санином горбатом Запорожце мы веселой компанией отправились в универмаг.

Правая дверка машины уже год, как не закрывалась. Саня несколько раз бросал все дела и, поругиваясь, ремонтировал капризный предмет гордости запорожских автопроизводителей, но после ремонта дверке становилось только хуже. В конце концов, она стала надежно закрываться снаружи, но совсем перестала открываться изнутри, поэтому, Саня любил ездить один. Если же случалось вдвоем, то, остановившись, шофер проворно выскакивал из своего помятого со всех сторон авто, обегал ее кругом и выпускал попутчика. По такому жесту окружающие могли бы подумать, что он привез какую — то очень важную персону. Но на самом деле никто так не думал. Все сразу догадывались, что водитель лопух, а у Запорожца не работает дверка.

Пользуясь хорошей погодой, народ оживленно сновал по улице туда сюда. К универмагу часто подъезжали крутые иномарки местных нуворишей. Нувориши вальяжно выбирались из красавцев — автомобилей, пятились на пять — десять метров и, картинно, нажимали кнопку сигнализации на брелке с ключами. Машины пронзительно пискали, а владельцы тачек, под перекрестным взглядом завистливых зевак, удовлетворенно растворялись в широких воротах универмага.

Мы подъехали за час до закрытия. Наш Запорожец бледно — зеленой поганкой прополз между двумя сверкающими в вечернем солнце иномарками и с противным скрежетом наехал остатком бампера на бордюр. Цыганки, гадавшие провинциальной барышне на жениха, в испуге бросились врассыпную. Барышня в недоумение смотрела на свою только что 'позолоченную' ручку, денег уже не было.

Саня обошел машину, открыл дверь, мы, толкая друг друга, выбрались из тесной душегубки. Хозяин с размаху захлопнул дверку. Железным языком она кратко вскрикнула 'Хоп', Запорожец закачался, юморной Мишка свистнул, все захохотали.

Через полчаса, груженные коробками, свертками и пакетами мы вернулись к автомобилю, забились в салон, как кильки и попытались сдать назад. Мотор ревел, Запорожец лихорадило, но теплый бордюр не хотел отпускать, понравившегося 'железного коня'.

— Выходи, амбал, приехали! — Игорь толкнул, сгорбившегося на переднем сидении Владимира, колени которого торчали на уровне ушей. — Видишь, из — за тебя машина застряла.

— Да уж точно не из — за вас, пигмеев. Чего сидишь? Открывай — толкнул он брата.

Саня вздохнул, выбрался наружу и пошел открывать Вовке дверь. Но и без тяжеловесного Владимира наш Запорожец сидел на тротуаре, как на якоре. Мы уж и все собрались, было покинуть капризный транспорт, но в это время многоэтажное здание в лобовом стекле стало проваливаться в тартарары, показалось голубое небо, и машина медленно покатила назад. Через пять метров пути здание стало вырастать вновь, и показалась красная от напряжения Вовкина физиономия.

— Слушай! — закричал Владимиру Игорь. — Ты уж ее теперь и носом в сторону рынка поставь. Чтобы специально не разворачиваться?

Вовка юмор понял, но, разгоряченный предыдущим действом, опять поднял нос машины на 45 градусов и развернул ее вместе с нами по направлению движения. У тротуара собралась толпа праздных зевак, которые впервые видели, как природный силач, словно пушинку поднимает и крутит машину полную седоков. В Запорожец Владимир садился несколько смущенный под аплодисменты десятков зрителей, среди которых были и девушки.

— Трогай! — скомандовал он брату. — Наша светлая радость по поводу предстоящего путешествия не должна быть омрачена казусом с непутевой машиной и с ее непутевым хозяином.

— Есть! — кратко по — солдатски ответил Саня, совсем не обидевшись, и включил зажигание. Стартер только один раз нервно хрюкнул, провернув коленовал, и смолк. Саня еще раз попробовал завести строптивый Запорожец, но реакции у мотора уже не было никакой. Сзади сигналили нетерпеливые автолюбители.

— Блин! — выругался шофер. — Аккумулятор сел. Толкни. — сказал он Вовке. Владимир косо разглядывал толпу, не успевшую разойтись после предыдущего героического зрелища, и замершую в ожидании нового.

— Ты меня выставляешь посмешищем для всего города. Домой приедем — башку сверну — мрачно пообещал он брату. — Иди, открывай.

Саня сбегал, выпустил Владимира и снова занял водительское место.

Машина тронулась с места, Саня засуетился, дергая рычагами. Наконец, скорость была найдена, но Запорожец встал, как вкопанный.

— Дубина! — воскликнул Вовка, появляясь в лобовом окне, — ты на какой скорости едешь?

— На первой..

— Ты бы еще заднюю включил! — уже обозлился Владимир. — Вторую включай, или третью, тетеря!

— Либеральный Саня нащупал третью скорость, и машина рывками тронулась по мостовой. Метров через тридцать в окошке снова появилось распаренное лицо Владимира.

— Все! Не могу больше. Вызываем эвакуатор.

— Извини, брат, толкни еще раз. Я зажигание забыл включить — жалобно сообщил Саня..

— Да я не буду дожидаться дома. Прямо сейчас тебе шею намылю, водитель хренов. Да сидите вы… — досадливо махнул он рукой, видя наше нетерпение принять посильное участие в толкание автомобиля.

Образовавшаяся сзади колонна автомобилей, поняла, что сигналами Запорожец не пронять. Наиболее нетерпеливые водители выскакивали из своих авто и, вздымая руки к небу, сильно ругали 'Запорожец' и особенно его хозяина непотребными словами. Некоторые осторожно объезжали место легкого ДТП. Мы были холодны и невозмутимы.

— На этот раз все было предусмотрено до мелочей: Саня заранее включил зажигание, третью скорость, нажал сцепление, надавил акселератор и крикнул замершему в толкательной позе Владимиру: — Трогай!

— Владимир толкнул, машина завелась, толпа у универмага облегченно вздохнула, и народ пошел кто куда по своим делам. Саня проехал еще десять метров и затормозил, через секунду место командора занял тяжело дышащий Владимир.

— Вперед, Козлевич хренов.

Саня поддал газу включил скорость, машина дернулась и тут же заглохла. В салоне наступила гнетущая тишина, только сзади опять засигналила, успокоившаяся было колонна.

— Вылазим все, быстро! — скомандовал Михаил.

— Саня обежал машину, открыл дверку и вернулся на место. Мы с облегчением высыпались на улицу.

— Выключай сцепление и заворачивай налево. Толкаем, ребята!

Там же 'кирпич' — опасливо сообщил Саня.

— Не рассуждай.

Мы навалились и легко затолкали машину на тихую пустынную улочку за универмагом, которая тянется в сторону Цирка. Раньше по ней ходили трамваи, но сейчас этот отрезок пути ремонтировали, поэтому мы без опаски остановились прямо на рельсах. Вовка в изнеможении ушел на обочину улицы и сел в тени тополей на бордюр. Он критически осмотрел свои руки — они были то ли в масле, то ли в черном солидоле. Поискав глазами траву и не найдя поблизости таковой, он вытер ладонь о ладонь, отчего руки стали только жирнее и грязнее.

— Нашел! — радостно воскликнул Саня, возящийся в моторе. — Клемма отошла — сообщил он. Сейчас я ее проволочкой примотаю и плоскогубцами затяну.

— Вот так у тебя все и всегда, Саня: — с укоризной произнес Мишка, — где проволочкой, где ниточкой. У тебя, наверное, и мозги на ниточке держатся. Нет бы — сделать один раз навечно.

— Ничто не вечно под Луной — веселился Саня, крутя плоскогубцами.

В это время, на фоне доносящегося со стороны универмага монотонного гула оживленной улицы, по асфальту зацокали подковы. В нашем направлении по улице шла стройная девушка небесной красоты. Она была и на высоких каблуках, в розовой блузке и ослепительно белых брюках, которые так туго обтягивали бедра, что всемирная знаменитость — дизайнер Слава Зайцев не задумываясь бы сказал, что брюки малы! Хотя, не исключаю, что какой — нибудь самоуверенный босс модельного бизнеса сходу мог опровергнуть Славино утверждение. Он бы снисходительно сказал, что не брюки малы, а задница велика.

Неизвестно кто, но кто — то из них оказался бы прав. Впрочем, они и оба могли оказаться правыми.

Завидев пятерых импозантных (в джинсах) мужчин, девушка, на всякий случай, перешла на модельный шаг 'от бедра', а ее лицо приняло безразличное и загадочное выражение.

— Может Вас подвезти? — глупо закокетничал Саня, выглядывая из — под капота.

— Мои почитатели ездят на Мерседесах, дорогой. Тоже мне — агент 007 нашелся? Разбогатеешь, тогда и предлагай. С этими словами девушка гордым лебедем проплыла мимо, а опозоренный Саня глупо чесал плоскогубцам затылок.

Через минуту дело сделано: машина завелась сама, мы утрамбовались на заднее сидение, Вовка сел на командорское место и крутанул ручку, чтобы открыть окно.

— Не трогай ее — заорал Саня. — Стекло упадет!

Но было поздно. Стекло уже с грохотом провалилось куда — то во внутрь двери и пропало бесследно. В салон ворвалась живительный воздух. Прямо Рай.

— Ну, все! Считай пол дня ремонта… — загрустил Саня, дергая рычаги.

Машина тронулась и стала набирать скорость, догоняя копытную модельщицу, которая шла по середине дороги и кажется, не собиралась уступать место, хоть и плохонькому, но автотранспорту.

— Ну что она не слышит? Посигналь ей! — приказал Вовка.

Саня нажал на сигнал. Машина запищала, да так тонко и прерывисто, что нам всем перед девушкой стало стыдно.

Барышня — ноль внимания. Только ее шаг 'от бедра' стал еще размашистей и живописней. Тогда Вовка свистнул в окно. Модельщица лишь на шаг отступила вправо. Впрочем, теперь машине хватало места, чтобы проехать между выступающими шпалами и барышней.

Проезжая мимо девушки на скорости 10 километров в час, Вовка вытянул руку в окно и смачно шлепнул гордую красавицу по туго обтянутому заду. Та взвизгнула. Наш автомобиль, набирая скорость и прыгая на ухабах, помчался в сторону Верхнего города, а девушка продолжила свой путь в поисках женского счастья. На две трети ее аппетитной задницы бурыми четкими линиями ярко отпечаталась огромная ладонь с растопыренными пальцами ее нового почитателя из Запорожца.

Вечером, придя домой, уставшая девушка задремала на диване. Через некоторое время ее мама, сделав страшные глаза, поманила жующего на кухне отца. Зайдя в комнату, он увидел, разложенные на столе белые брюки дочери со страшным отпечатком на заднице.

— Как ты думаешь, кто это ее так шлепнул? — шепотом спросила жена, кивая на брюки. Что это за человек такой?

— По — моему это вообще не человек, а какой — то Йети — также шепотом ответил отец.

— Ты так думаешь?

— А ты глянь — отец кивнул на отпечаток, на который он наложил свою ладонь. Его мужская длань терялась на фоне отпечатавшейся лапищи, как ладошка ребенка в папиных руках.

— Ужас! — содрогнулась мать. — Хорошо, что еще не изнасиловал, сволочь. И родители с озабоченной нежностью посмотрели на спящую дочку.

Вечером в пятницу для окончательной утряски всех вопросов, связанных с путешествием, мы вновь собрались у Михаила. Весь вечер пили крепчайший самогон и обсуждали, что еще нужно взять с собой. Кроме шести литровых банок тушенки, которые мне подарил знакомый начпрод с военной части, из съестного было решено прихватить живого петуха, которого друзья из соображений хохмы, подарили Сане на День рождения. Петух уже вторую неделю жил, привязанный за ногу бечевкой, на балконе в Саниной квартире. Он жутко орал и гадил по утрам, будя весь одиннадцатиэтажный дом. Саня уже несколько раз порывался отрубить ему голову, но то ли подходящего случая для жаркого не было, то ли духу не хватало съесть полюбившуюся птицу? Словом, петух с жестким старым телом был жив, благодаря мягкости Саниного характера..

Из поддерживающих средств, мы договорились взять Мишкино подводное ружье с плавательными принадлежностями и аквалангом, купленным им из — под полы, мой транзисторный приемник 'Вега', бинокль. А также, малокалиберную винтовку со сбитым номером, принадлежащую то ли Вовке, то ли Сане? В запасе была 10–ти местная военная палатка, спальные мешки и прочие принадлежности.

Я, Мишка и Саня с предстоящего понедельника оформили полагающиеся отпуска, и лишь Вовку не отпустил редактор, мотивируя это важностью областной промышленной конференции, которая должна состоятся через полторы недели. Тогда Вовка христом — богом договорился с начальством о недельном отпуске за свой счет. А Игорь, учитывая свободную профессию поэта, оформленного каким — то истопником, и очередной этап холостого образа жизни, мог путешествовать до Второго пришествия без опасений, что его будет искать налоговый инспектор или суматошная жена.

Байдарки были проверены на целостность конструкций и вновь уложены, рюкзаки были туго забиты провизией и спальными принадлежностями. Я очень гордился своим рюкзаком, который купил еще во время службы в Эстонии. Он был защитного цвета, огромных размеров, а его карманы были обшиты красной окантовкой. По тем временам это считался самым высшим писком туристской моды. А размеры рюкзака позволяли заложить туда провизии столько, что взвод солдат мог бы два месяца спокойно проводить диверсии в тылу врага, не боясь умереть от голодной смерти.

Зато, Вовка возился со своим рюкзаком очень долго. Он сложил туда необходимые принадлежности и никак не мог упрятать малокалиберную винтовку. Из — за габаритов он разобрал ее по частям. Если приклад легко прятался среди рыбацкого хлама и продуктов, то ствол предательски высовывался наружу. Тогда хитрый Вовка обмотал конец ствола газетами, а поверх надел старый носок. Получилось не очень красиво, но была гарантия, что к туристу не привяжется какой — нибудь постовой милиционер в засаленной форме и кирзовых сапогах и, не станет требовать разрешение на хранение, ношение и т. д.

Мы расходились от Михаила с чувством паломников, отправляющихся в Мекку. Радость и атмосферу праздника от предстоящего путешествия поддерживал духовой оркестр, неведомо как забредший в близлежащий парк? Все было прекрасно.

Вернувшись домой, Саня своего петуха также для пробы попытался запихнуть в рюкзак, но тот вырвался и долго полу летал, полу бегал по комнате, а когда его хватали за ногу, орал нечеловеческим голосом и пугал соседей.

— Да сверни ты ему шею — советовала из кухни сестра, что ты не мужик что ли?

— Я тебе скорее сверну шею, в особенности, раз ты жендсчина, и тем более глупая студентка, — ворчал Саня, прыгая, как вратарь Яшин и, пытаясь поймать дерзкую птицу за ногу.

В конце концов, петуха оставили до утра на балконе. Он, как ни в чем не бывало, несколько раз пропел и хлопал крыльями.

— Надо же, — думал Саня, собирая рюкзак — завтра ему на эшафот, а он поет?! Значит, он об этом не знает и пока счастлив. А знаем ли мы грешные, где наш эшафот

Рано утром после этих философских размышлений, петух, все — таки, был водворен в тесный рюкзак и, понимая беспочвенность своих потуг вырваться на свободу, притих. Его голова торчала наружу, он моргал белыми веками, крутил головой, но молчал, раздумывая о своем грозном будущем и оценивая настоящее.

В 4 00 'после вчерашнего' Михаил проснулся с жизненным потенциалом полевой мыши, чудом выжившей после всеобщего мышиного мора. У зеркала, разглядывая опухшее, небритое лицо, красные глаза, а затем и мелькнувшую в зерцале дикую харю Игоря с потенциалом улитки, пробирающейся к туалету, — он голосом оперного дьявола хрипло молвил: — О, новый день, зачем пришел ты? Хочу вернуться во вчера!

Игорь глухо хмыкнул, оценивая поэтические способности бывшего шурина.

Я проснулся в половине четвертого и еще минут десять валялся в постели просто так.

— Эх, разлюли — малина, — как это приятно думать не о извечных проблемах бытия, когда дома думаешь о работе, а на работе ждешь момента, чтобы улизнуть домой. А вот думать, например, о хорошем, об общественно полезном?!

Например, 'путешествие на байдарках по Керженцу может статься большим жизненным стимулом для любого, павшего духом российского интеллигента. Более того: настоянный на шишках терпкий сосновый воздух, — только укрепит пошатнувшееся здоровье человека труда, заставит еще смелее, ударнее, сильнее, качественнее и производительнее, и что особенно важно, с высокой ответственностью, боевитостью и высоким уровнем мастерства творить надежное, доброе вечное..' (О, мля, ну что бы мне дураку, в свое время было не вырваться в какие — нибудь депутаты…? Ведь запросто смог бы?! И нахрена я пошел в десант?)

ПОДНЯТЬ ПАРУСА

В 5 00 родной Нижний Новгород, который все мы для краткости и по инерции называли Горьким, медленно просыпался. Мы собрались на Московском вокзале. Несмотря на рань, на перроне было не протолкнуться от дачников. Нежное и умытое утро, ни облачка на небе обещали жаркий день и палящее солнце. По перрону, задевая друг друга корзинками, граблями и прочим огородным инвентарем, сновали пассажиры. Стоял шум — гам. Над серой рябью всклокоченных голов гордым лебедем проплывала голова Владимира с античным, греческим носом. Он знал, что многие девушки оборачиваются, глядя ему в след. Его поступь была решительна, а взгляд мужественен и весел.

Игорь всех подивил белыми парусиновыми шортами и белой панамой в колониальном стиле. Если бы его сфотографировать под пальмой, он запросто бы мог сойти за австралийского фаната — миссионера домиклухомаклаевских времен. Правда, Игоря подводил поэтический рост — 154 сантиметров с кавбойскими каблуками. Из — за цыплячьих габаритов чужестранца, Аборигены ни за что бы, не поверили в его божественную миссию и наверняка бы съели миссионера. Но Игорь знал, что едет не в дикую Австралию, а на просвещенный Керженец, поэтому, был смел, невозмутим и лучисто улыбался.

Я попытался всех удивить входящим в моду легким костюмом х/б защитного цвета, недавно купленный мною по дешевке на Мытном рынке. Саня появился тоже в маскировочных брюках, чем несколько омрачил мою недолгую светлую радость.

Отправляющиеся электрички гудели так, что отдельные пассажиры от неожиданности приседали. Мальчик тащил своего небритого папу к ближайшему киоску и пищал: пап, пап, хочу ирисок, хочу ирисок. Папа в задумчивости остановился у киоска.

— Ирисок говоришь? А кариес? Ириски тебя оставят без зубов к двадцати годам. Надо взять чего — то другого? Малыш понимающе смотрел на отца. После этого папа выгреб из карманов всю мелочь, пересчитал, занял у сына пятьдесят копеек и купил бутылку 'Жигулевского'.

Подали электричку. Народ рванул к дверям, как наши деды на штурм крепости Измаил. Старушки из толпы голосили, призывая бугаев к совести, но бугаи могли и сами позавидовать сноровистости старушек, Игорю чуть не сбили миссионерскую панаму, но, к отправлению поезда в вагоны кое — как убрались все.

Проныра Михаил прорвался в вагон в числе первых и, раскинув руки, занял для нас целое купе. Но затем уступил одно место девушке в джинсах и с потрясным бюстом. Совершая свой джентльменский поступок, опрометчивый Михаил смотрел только на бюст. Когда девушка повернулась, чтобы сказать спасибо, Михаил сделал равнодушное лицо, давая этим понять, что ему, как воспитанному человеку, все одинаковы и красавицы и не очень. Его джентльменство нас погубило: девушка прихватила еще свою мамашу с теткой и тремя малышами.

Мы через головы добрых дачников, прорывались к купе.

— Яйца те, яйца те не раздавите! — орала тучная тётенция, закрывая телом полиэтиленовый мешок с яйцами. Те мужчины, которые мешка не видели, одобрительно гудели: — правильно, мамаш. Тут не только яиц — всего на свете лишиться можно.

Мишка с виноватым видом сидел, стиснутый со всех сторон дородными тетками, а на противоположной лавке вокруг бюстовой девушки резвились три пацаненка. Там же, на край лавки половинкой задницы, подсел какой — то мужичок Мужичек, чувствуя, что занял чье — то место, с отсутствующим видом смотрел в окно.

Лодки и рюкзаки с торчащими удочками мы через головы передали Михаилу и он распихал их под сидения и на полки. Наш петух изредка орал из рюкзака на полке под потолком и таращился на окружающих, а окружающие, с удивлением, на него.

Сане сказочно повезло. Столпотворение в проходе стиснуло его грудь в грудь с очаровательной девушкой в соломенной шляпке и с дивными, нежными щеками, похожими на спелый абрикос. Когда вагон дергался, вилял на стрелках, или резко останавливался, Саня, наваливаясь на всякие приятные округлости девушки, делал трагическое лицо мол, де, извините, такова се ля ви. Девушка, на каждый толчок отвечала загадочной улыбкой. Но, когда ее попутчик уже и без повода стал наваливаться слишком плотно и часто, отталкивала его бесподобной грудью. Ее грудь, возвышавшаяся на скульптурном теле, вызывающе выпирала из — под футболки, и не было сомнений, что, например, любвеобильный Игорь за каждое прикосновение к такому вулкану любви с легкостью отдал бы правую руку. Это могло объясниться еще и тем обстоятельством, что Игорь был левша, а на правой руке у него из — за разных жизненных перипетий не доставало мизинца. Саньке же все эти удовольствия доставались бесплатно. Я стоял, сдавленный разноликими дачниками в метре, и с опаской предполагал, что если народу не поубавится, а поезд не перестанет дергаться, то Александр через пять минут этого интим — контакта непременно кончит недоразумением.

Ближе к цели нашего путешествия дачники стали толпами выходить на остановках, в вагоне становилось просторнее. Наш Саня загрустил. Его славная попутчица, откровенно улыбнувшись на прощание, также вышла из толчеи и скрылась в людском водовороте перрона.

Наконец, миновав славный город Семенов, где из окна вагона была видна пятиметровая деревянная ложка, стоящая торчком перед въездом в город, электричка перепрыгнула мост через Керженец и слева за окнами засинела вода большого круглого озера. На полустанке 'Озеро' мы сошли.

— Мамаш, — обратился Мишка к старушке сельского вида, которой он помогал сойти с высокой ступеньки поезда — а как называется это озеро?

— Это озеро называется Озеро, милай — ответила мамаша, встав на дощатый перрон..

— Что так и называется? — удивленно переспросил Михаил.

— Как себя помню, — сказала старушенция, и поспешила в другой конец перрона, где ее встречали родственники.

— Круто, однако! Озеро 'Озеро' у деревни Озеро — засмеялся Мишка. И, подождав, когда старушка уйдет, добавил — богатый русский язык.

После этого он вспомнил, как, пользуясь одним только кратким русским словом, можно разрешить целую проблему из области сложного, но экономически выгодного производства. Если, заменить это слово, на более литературное, то притча звучит так: приезжает бригадир лесорубов на делянку и видит непорядок: мужики — лесорубы, при погрузке лесовоза слишком много навалили бревен на тележку, и превысили все допустимые габариты. Это грозило осложнениями с ГАИшниками. Рассерженный бригадир кричит старшому:

— Эй, фигила, а ну фигач сюда. Фиг ли фиговничаете? Нафига дофига нафигачили? Офигели что — ли! Эти фиги из ГАИ тут же фигнут штрафом, офигеешь. А ну отфигачивайте..!

Чё фигачишься, обиделся старшой — перефегичили, то не долго и отфигачить. Фиг — ли…!

Учитывая, что все это было произнесено словами без литературных скидок, мы чуть не лопнули со смеху!

Через час по наезженной полевой дороге, плавно извивающейся среди ромашек вдоль железнодорожного полотна, мы вышли на берег. Открылся красивый речной пейзаж: хрустальный Керженец словно младенец нежился между крутых берегов, на которых теснились медовые сосны. К воде спускалась широкая полоса белого пляжа, теряющегося за поворотом. Вода была чистая, тихая и прозрачная, а противоположный сосновый берег укутывала легкая голубизна.

— Лепота! — протяжно произнес Вовка, прикрыв глаза. После этого он так глубоко вдохнул ядреный сосновый воздух, словно его прямо сейчас хотели посадить на электрический стул.

Мы сделали коротенький привал.

Попили из термоса кофе. С возмущением отвергли предложение Игоря попить чего — нибудь из Мишкиной фляжки. Возвышенное благородство храма природы нельзя было осквернять запахом самогона.

Полюбовались двумя молодыми дамами в купальниках, которые, появившись на двухвесельной голубой лодке из — за железнодорожного моста, проплыли на лодке вверх по течению к турбазе. Дамы были гордыми и независимыми. По крайней мере, старались делать вид, что пятеро туристов противоположного пола, взирающие на них с берега, их совершенно не интересуют. У гребущей, при взмахе весел, тонкие лопатки на спине выскакивали из под застежек лифчика и был стеснительный вид лица, а впередсмотрящая весила под 150 кг., и было удивительно, как она застегнула лифчик?

— Ну ладно, ребята — сказал я — нас ждут испытания, готовим лодки.

— Ну да! — высокопарно подхватил Михаил. И, со значительностью капитана Кука, добавил: — пора поднимать якоря, господа! Бури, штормы, и волны не будут помехой в нашем грандиозном походе.

Чувствовалось, что Михаилу страсть как хотелось окунуться в мир приключений.

Скоро мы плыли по реке. Я с Мишкой, Вовка с Игорем, а Саня, как и обещал, греб на байдарке в одиночестве. Солнце поднялось над соснами, вода вокруг играла всеми цветами радуги. Кое — где над камышами дымилась испарина, а дальние лесные отроги качались в горячем воздухе и походили на мираж.

Мишка сам себя назначил адмиралом и командующим всей байдарочной эскадры. Вовка тоже получил повышение. Из простого гребца уже к десяти часам утра его повысили до впередсмотрящего. Вовка стал откровенно саботировать: опускал весло на нос байдарки и все чаще с напускным вниманием всматривался вдаль. Из — за этого Игорю приходилось напрягаться вдвойне, чтобы не отстать от эскадры.

— Вот сколько тщеславия и гордыни в людях? — сказал Михаил, показывая веслом на Владимира. — Впередсмотрящий! И должность то никчемненькая, плевёнькая, а амбиций на самого Нельсона. Тебя же впередсмотрящим назначили не из — за каких — то выдающихся способностей, а из — за твоего амбальского роста. Причем, по совместительству с обязанностями гребца.

— Тогда требую и мне дать должность, — сказал выдыхающийся Игорь.

— Ну, и кем же ты хочешь стать, дитя мое?

— Баталером.

— В принципе, можно — сказал великодушный адмирал. — Назначаю тебя баталером. Только имей в виду, все запасы спиртного будут храниться у меня лично.

— Ну, тогда и баталерствуй сам, — пробурчал Игорь, — я отказываюсь от должности.

В конце концов, все номенклатурные места по ходу дела были распределены. Я получил почетную должность боцмана, Саню назначили юнгой, но он возмутился:

— Мне 28 лет. Флотоводец Корнилов в двадцать уже командовал боевым кораблем, а вы меня в юнги хотите задвинуть?!

Мишка поразмышлял и предложил, было, эту вакансию своему бывшему шурину Игорю. Скандальный пятидесятилетний экс баталер от должности юнги наотрез отказался.

— Нет! Уж, лучше я останусь простым, но гордым гребцом, чем пойду на поводу у вашего коррумпированного Высочества. Ишь, какой Наполеон выискался? Командует только… Мы тебя низложим.

— Хорошо, — сказал Мишка, не обращая внимания на угрозу быть низложенным. И обращаясь к Сане предложил, — если ты настаиваешь, то я могу все полномочия командующего нашей эскадры передать тебе, а должность юнги возьму себе. Но, с одним условием: с тебя приготовление обеда и мойка всей посуды.

— Саня с радостью согласился. На этом распределение должностей закончилось.

Было жарко. Александр, пользуясь индивидуальной свободой и должностью командующего, поднажал на весла. Он захотел всех обогнать и возглавить кильватерную линию. Но мы с Михаилом решили не отдавать пальму первенства зарвавшемуся адмиралу, погребли быстрее, легко нагнали выскочку и, поравнявшись, Мишка треснул его по спине веслом.

— Это не честно! — заорал адмирал, — кто тут главный?!

— Ты. Но из соображений безопасности командующий должен плыть внутри кильватерной линии.

В ответ опозорившийся флотоводец забрызгал нас водой, Вовкина байдарка с налету врезалась в нашу лодку, заорал петух в рюкзаке, началась катавасия: крики, брызги, волны, из камышей поднялись и улетели, куда глаза глядят перепуганные утки. Мы с Мишкой вышли победителями и снова заняли место флагмана.

— Хрен вам, а не посуда! — ворчал сзади опальный адмирал.

ПИРАТЫ

До полудня проплыли километров пятнадцать. Догнали бревенчатый плот. На середине плота была поставлена палатка военного цвета, откуда торчали две пары истоптанных в костре босых ног 42 размера. Обладатель третьей пары сидел на перевернутом ведре и, полу прикрыв глаза, лениво бряцал на гитаре. Над палаткой торчал флагшток, сделанный из кривой жердины, на верхушке которого развевался плохо исполненный на лоскутке простыни 'веселый Роджерс'. Когда у черепа рисовали глазное отверстие, — бухнули много краски, она поплыла и накатилась на перекрещенные турецкие сабли. Получалось, будто суровый Роджерс плачет, что не соответствовало психологии отчаянных и мужественных флибустьеров. Ниже флага одним концом к жердине, другим к краю палатки был прикреплен плакат. На нем также расплывшейся синей краской было написано 'Господи! Хорошо то как!'

— Ну, как оно: грабежи, насилия, убийства, много ли богатых судов взяли на абордаж, как добыча? — весело спросил Саня капитана морских разбойников. Тот отложил гитару, нащупал какую — то веревку и с трудом вытянул из воды тяжелую гирлянду пивных бутылок.

— Присоединяйтесь, коли хотите?!

— Как же мы пиво — то забыли — хлопнул себя по лбу Мишка — все ты интендант фиговый — сказал он мне.

— Да, недоразумение, — буркнул я. — Слушай, капитан, а может, продадите нам пять бутылок?.

— Нет, продать не можем. Нас можно только или ограбить превосходящими силами королевского флота, или принять от нас в дар.

— Тогда в дар, мы согласны — закричал Саня. — Давай в дар, душа горит!

Мы причалили к плоту.

— Насколько я помню, у пиратов должен быть черный флаг, а у вас белый?

— А мы хорошие пираты — ответил капитан. — Добрые.

Оказалось, что благородного капитана флибустьеров зовут Леха, он студент пединститута. Теперь сотоварищи уже два дня совершают веселое путешествие на плоту. Плот почти неуправляем и плывет медленно. Эйфория по поводу 'Господи, хорошо то как!' и чувство вынужденного пуританства уже стали надоедать, а красивый речной пейзаж казался сутулой обыденностью. Хотелось привычного — серого, хоть и грубого, но вселенского. То есть того, что обычно бывает в институтской общаге: — днем скучные конспекты, пыльные аудитории, цифры и занудные профессора, а вечером 'Караул!'. Женщины с соседнего факультета насилуют хилых (из — за плохой пищи) студентов! И всенощный топот по коридорам, как при штурме Зимнего дворца.

Спасало изобилие пива, коим пираты пополнялись в каждой встречающейся на высоком берегу деревне. В магазинах сельпо уже давно наплевали на всевозможные запреты и постановления (об упорядочении торговли водкой и другими спиртными напитками, которые принимались каждый год и каждый последующий был строже и изощренней предыдущего) и торговали горячительным и утром, и вечером, и днем, и ночью и даже за рамками общепризнанных временных понятий. Лишь бы были клиенты.

Как и все фантазеры — путешественники, каждый из пиратов, исподволь, рассчитывал на некий спонтанный случай или фантастическую удачу, которая весь последующий учебный год до нового путешествия, будет поводом для различных, веселых разговорчиков в институте, а может даже повлияет на дальнейшую судьбу.

Леха, например, сидя на своем ведре, живо представлял, что в один из прекрасных деньков, их пиратский плот станет проплывать мимо туристкой базы, откуда будет доноситься веселая музыка и смех, а прекрасные наяды — купальщицы, загадочно улыбаясь, станут подталкивать плот к своей пристани. В это время, налетевшая, откуда ни возьмись, гроза выстрелит могучую огненную молнию в высокое дерево, стоящее на берегу. Дерево, кряхтя и оседая, свалится и, как в замедленном кино, упадает толстенными сучьями прямо на плот. Мужественные плотоводцы, словно лягушки попрыгают с плота в воду. Через секунду все стихнет: Мимолетная злодейка — гроза, кашляя и чертыхаясь, уплывет за лес, освобождая место синему беззаботному небу.

В воде поплывут отдельные бревна плота, 'Веселый Роджерс' поникнет на жердине и издали станет походить на культовый знак 'Помогите сиротам'. В это время, собравшиеся на берегу, пираты и насмерть перепуганные наяды, вдруг, обнаружат, что среди наяд не хватает самой главной — Леночки. Леночки, папа которой директор крупного предприятия и дал добро своей дочурке привезти на турбазу, принадлежащую заводу своих подруг.

Все в растерянности. И только Лёха, рискуя своей жизнью, прыгнет в воду, и будет опасно нырять между бревен и торчащих из воды ветвей до тех пор, пока, наконец, появившись из воды в третий или пятый раз, он не вынесет на руках беспомощную девушку. Плечо и рука девушки в ссадинах и крови. Это ее упавшее из — за удара молнии дерево, намертво прижало толстой ветвью к дну реки. И Алексею, приходится не мало потрудиться, чтобы высвободить прекрасную незнакомку и доставить ее наверх. Да и сам он сильно пострадает — на щеках царапины, вывихнута рука, но он мужественен и молчалив. Пока другие мечутся по турбазе в поисках врача, Лёха со знанием дела, пытается вернуть пострадавшую к жизни искусственным дыханием, больше доверяя способу — рот в рот. Губы у прекрасной незнакомки будут приоткрыты, а тонкие античные черты лица бледны. Все закончится через минуту. Леночка, вдруг, вздрогнет, закашляется и, тяжело ловя воздух, придет в себя.

А уже вечером, срочно вызванный из Нижнего Новгорода Леночкин папа, усадит Леху на лавочку, на берегу реки и на фоне красивого вечернего пейзажа серьезно скажет: 'Ну что же, Алексей, ты спас жизнь моей единственной дочери. А я человек благодарный. Давай, заканчивай свой институт. Я чувствую, что учительское дело не для тебя? Ты человек современный, информатику вон, изучаешь, а я как раз подумываю, что моему предприятию просто, как воздух необходим отдел информатики. Время сейчас такое и пророчу этому направлению большое будущее. Как, — потянешь отдел? А там и все дороги для тебя открою. Да и с Ленкой можешь встречаться, ей давно уж нужен такой парень… друг, защитник. Словом, тебе решать? Леха скромно посидит, немного пожеманится, но уже ясно, что он будет готов дать согласие возглавить отдел…..

— И, вот, блин, на самом интересном месте Лехиных простраций, приплыли эти чертовы байдарочники и испортили всю погоду. Леха, уже как раз подумывал о том, — как он возглавит новый отдел, внесет сразу тысячу рацпредложений по упорядочению его работы и возьмет опекунство над Леночкой, которую потом бы мог взять и в жены.

— А что? Прелесть девушка? А папа то — вообще шишка! — мелькнула напоследок в его голове мысль.

Леха с трудом отходил от охватившего его видения и даже на секунду забыл, что все это он только что сам и придумал, пять минут назад… И вот на тебе! Гости.

Мы пили прохладное терпкое пиво. На душе было светло и хорошо.

— Вот доплывем до Волги, а потом с институтским стройотрядом полетим в Сибирь, на стройку — все еще с трудом возвращаясь в действительность, сообщил нам Лёха.

— Эх, золотые студенческие годы! — мечтательно сказал Вовка, допивая свою бутылку, — стройотряд это хорошо! Незабываемо.

Вовкина студенческая эпопея в стройотряде была действительно незабываема не только для него самого, но и для всего института, где он тогда учился. Будучи летом на Чукотке, где их факультет помогал строить газопровод и, прослышав, что у Чукчей есть добрый обычай делиться с пришельцами женами, он закатился в ближайший чум, надеясь, что местный обычай распространится и на него. Но тамошние чукчи о своей традиции вообще ничего не знали и после долгих расспросов о цели визита белого человека, — чукчи все поняли и, матерно ругаясь, прогнали пришельца. Затем, хозяин чума, оказавшийся в последствии бригадиром оленеводческой фермы, да еще и с высшим образованием, пришел в стройотряд и нажаловался руководителю о притязаниях к его жене какого — то студента — бугая. Потом было комсомольское собрание. Бугаю за аморалку влепили строгача, и чуть было, не отправили досрочно в Горький.

Одна пара ног в палатке зашевелилась, пропала, а через секунду появилась растрепанная голова другого пирата. Голова ошалело поглядела на нас, обнаружила Леху и сипло молвила — Пива!

Капитан отцепил от гирлянды очередную бутылку и подал товарищу.

В четыре секунды опорожнив содержимое бутылки, незнакомец, наконец, вылез на плот — Семен — представился он нам.

Мы еще десять минут побыли у гостеприимных пиратов — студентов. Попрощались и отплыли.

После пивной паузы наши байдарки, казалось, взяли невиданную скорость. Целых полчаса мы налегали на весла, летели стрелой и сосны с обеих сторон, казались сплошным забором.

Время подходило к двум часам дня. Причалили к берегу и расположились на лужайке среди деревьев. На зеленой траве яркими золотыми заплатами пестрились солнечные лучи. Пора было обедать. Разгрузили рюкзаки, Санька высвободил петуха.

— Пущай погуляет — сказал Саня — ставя онемевшую птицу на траву — может жирку до вечера наберет.

Мы достали хлеб, завернутый в полиэтилен, тушенку и овощные консервы. На спиртовой таблетке разогрели тушенку. Духовная атмосфера, сопровождавшее наше путешествие, была самая добрая и благожелательная, а начало маленьких туристических удовольствий обещало стать щедрым на взаимную поддержку.

— Надо же, такая маленькая, а столько тепла дает? — неожиданно, философски заметил Игорь, глядя на синий огонек таблетки.

— Химия, брат ты мой — сказал Мишка, раскрывая литровую фляжку с самогоном, — великое достижение человечества. — Он тряхнул флягой — Ведь вот эта огненная вода также еще неделю назад была обычным сахаром, да дрожжами.

— Даже и не верится, что и ты когда — то был простым эмбрионом — по — доброму пошутил Игорь, — а теперь погляди ко, — такой алкашь вымахал?!

— С ума сойти! — в изумлении закричал Мишка, призывая нас отомстить поэту — Острить взялся! А кто тебя вчера из — за стола до постели волоком тащил? Позор! Алкоголик питерский. Да, если б море было водкой, ты бы, наверняка стал Ихтиандром. А ты же по — э — э — т, лекарь наших душ…Ты учить нас должен, вдохновлять…

— Ладно, ладно, я вас научу — забасил Вовка: наливай пропорционально, по росту и по весу. Мне кружку. Тебе, Михаил и Ивану по половине, Саньке четверть, а Игорю — каплю.

— По уму надо наливать, по уму! — запротестовал Игорь — мне кружку, всем по половине, а этому дылде вообще ни капли — сказал он, кивая на Вовку — для его извращенных инстинктов и запаха будет много. Взбесится.

Вовке налили, как и всем. Опасно было не наливать. Посмеялись над обстоятельством: Вовка и Саня родные братья, от одного отца и матери, но Санька метр с кепкой, Вовка почти два метра — странно!?

— Ничего странного. Генетика. Хотя, странностей кругом много. Никто еще не ответил на вопрос, что такое жизнь вообще? — выдал Игорь.

— Ну, как же, как же — шутливо запротестовал Михаил. Всем известно, что жизнь — это существование белковых тел. Обучили. Но лично в тебе, товарищ поэт, белковые тела могут существовать только в комплексе с алкалоидами.

— Я за жизнь изучал разные философии, самые яркие и признанные в истории людского рода, не обращая внимания на подколки Михаила, со сдержанным достоинством сказал Игорь, — но ни одна так и не дала ответа — зачем мы живем?

— Плюнь на все эти философии — возразил Мишка. — Все философии претендуют на истину, и тут же разнятся друг с другом с точностью до наоборот. Относись к ним, как к праздным размышлениям сумасшедших и живи по своей философии. А цель — конечный результат. Я, например, живу для того, чтобы выгодно жениться, купить машину, построить дачу и воспитывать своих детей. Иван, чтобы сделать газетную карьеру. Ты, чтобы издать очередную книженцию, гонорар пропить, прогулять, а потом опять кроптеть за письменным столом или возиться с мольбертом.

— Про этих — он кивнул на насторожившихся при этих словах братьев, — я уж и не говорю. Вообще не знаю, зачем они живут? Если Санька и имеет хоть малюсенькую социальную значимость и цель, то этот дылда — он показал на Владимира — живет только ради того, чтобы других пугать. Ходит по улицам и кулачищами размахивает. Вот скажи, Саня, тебе не страшно было обитать в детстве под одной крышей с этим буйволом? Он же тебя, наверное, бил, как сидорову козу. Да еще и издевался, что братец такой щупленький попался? Может, ты и не вырос из — за этих передряг?

— Это произошло из — за того, что я с самого детства увлекся табаком — сказал Саня, — ну и этим зельем тоже — кивнул он на фляжку! — Вот и остановился в росте в девятом классе.

Стали спорить. Мишка уверял, что табак и зелье не влияют на конституцию тела.

— Ведь я тоже первый раз выпил и закурил во втором классе, но на свои метр семьдесят пять дотянул — горячился он.

— Если бы ты не выпил во втором классе, то дотянул бы, хотя бы, до моего плеча, — усмехнувшись, сказал Вовка, доставая сигарету.

Вся наша компания была курящей. Мишка, Саня Вовка и я, — курили общедоступные сигареты 'Космос', а Игорь курил и Космос, и Ту–134, и 'Приму' и что подадут. Свои сигареты он не имел принципиально. Разговор о табаке, тут же вызвал у всех желание покурить. Недавно перед сельскохозяйственной конференцией, я для презентабельности купил пачку американских сигарет 'Kamel'. Сигареты искурил, а привычный Космос всю последнюю неделю перекладывал в пустую американскую пачку.

Когда я достал свой 'Кемел', Санька воскликнул:

— Надеюсь, не откажете бедному родственнику в импортной сигаретке? Просьба вызвана не корыстными соображениями, а исключительно тягой к познанию нового.

— Да, кури на здоровье, — сказал я, подавая ему пачку.

Санька, опираясь на локоть, вальяжно разлегся на траве и с наслаждением затянулся сигаретой.

— Вот, бля! — сказал он. — Какая прелесть. Крепкие, ароматные, приятные… Умеют же делать за рубежом!?

— Ты на сигарету посмотри, дурень! — сказал Мишка, знавший хитрость с пачкой.

— Кос — мос! — разочарованно прочитал Саня на сигарете. Парни захохотали.

— Ну, все равно, это какой то другой Космос, значительно лучше, чем наш! — дурашливо вывернулся Саня.

Отдохнув, побалагурив и повалявшись в тени, мы снова сели в лодки и плыли под соснами. Солнце было белым, вода голубой, у меня натерлись мозоли. За песчаным поворотом обнаружили пять байдарок, вытащенных на пляж. У самого песка, сбившись в кружок у маленького костерка, сидели на бревнах и плахах, человек семь представительниц прекрасного пола. Иные были в спортивных костюмах, другие в купальниках. Поодаль в гордом одиночестве восседал и чего — то жевал невероятно тощий усатый парень в огромных солнцезащитных очках. Он был худ настолько, что если бы не очки и усы, то можно было бы подумать, что это оживший Рамсес какой — то там, который взял отпуск, и временно покинув свой саркофаг.

— Девушки, мы в сторону Волги правильно плывем? — крикнул Мишка.

— Вы заблудились, ребята. Волга — вверх по течению, — засмеялись те, приняв юмор.

ИНДЕЙЦЫ И АФГАНЦЫ

Через километр на правом высоком берегу, кто — то пронзительно завизжал, и в воду бултыхнулась пустая бутылка. Через секунду визг повторился, и очередная бутылка оказалась в воде. Резвились какие — то парни. Наверное, видели по телеку, что в Индонезии ежегодно проводят соревнования по визгу. Они брали пустые пивные бутылки и, соперничая, кто кого при броске бутылки перевизжит — бросали ее, стараясь перекинуть через 40–ка метровую реку. Бутылки, как гранаты падали вокруг наших байдарок, поднимая султанчики воды.

— Эй, индейцы! — крикнул им Вовка, встав во весь свой прекрасный рост. — Либо вы прекратите засорять реку, и пугать проплывающих туристов, либо мы станем решать вопрос о ваших скальпах!

Вопрос о скальпах заставил задуматься мелких хулиганов. Парни посмотрели на нас, посовещались и крикнули в ответ:

— Ладно, ладно. Все равно бутылок больше нет, завязываем — и скрылись за бугром.

Скорее всего, их остановило не отсутствие пустой тары, а решительный бас и могучий рост нашего впередсмотрящего. Мы плыли дальше. Настроение немного подпортилось.

Визги я не люблю, у меня они вызывают физиологический дискомфорт и с определенного времени заставляют вздрагивать, напрягаться, и шарить около себя рукой в поисках чего — нибудь тяжелого. Именно так визжали 'духи' на севере от Кабула, когда прыгали на нас с ножами и ружьями со скал. Правда, только в начале 80–х у них часто встречались ружья времен куперовского Соколиного глаза. Потом они поголовно имели или китайские АКМы, или американские М–16,

Визг — это непременный психологический атрибут их нападения: — слетает с горы орава в тюрбанах и каком то мышином тряпье с автоматами и тесаками, визжат, как мартовские коты, но хором. Наши 18–ти летние парнишки — солдатики часто приседали и немели от испуга. Это их губило, и потом их головы катились вниз по ущелью. Ну, вот любят эти духи отрезать головы своим жертвам, хоть тресни. Группу солдат моего приятеля капитана Виктора Колесникова, охранявшую керосинопровод, тоже нашли около горного ручья с отрезанными головами. У многих были выколоты глаза и отрезаны уши. Извините за жуткие подробности.

Некоторых вообще не нашли. Значит, их пленили. Но я — то Виктора хорошо знал, пару лет тому назад мы с ним вместе служили в небольшом и красивом эстонском городке. Он был не такой слабак, чтобы попасть им в руки живым. Между телами ребят на земле было рассыпано с пол тысячи пустых автоматных гильз. Парни отстреливались до последнего патрона. Обезображенное тело Виктора оказалось здесь же и на удивление, не надруганным. Чувствуя безвыходность положения, он подорвал себя гранатой. Пленные 'духи' потом говорили, что сам Масуд ставил им мужественного шурави в пример, как символ настоящей воинской доблести и самопожертвования.

Такие военные пейзажи и у наших солдат не вызывали добрых чувств к невинным мирным афганцам. Поскольку, бывало, что днем он мирный пастух, а ночью его ловят с автоматом или кинжалом около наших палаток.

Наши разведчики перехватили опиумный караван с 15–ю мешками наркотиков. Ишаков прогнали, а погонщики куда — то пропали (хотя, я лично догадывался, куда? Выстрелы в горах слышны далеко). С тех пор мешки, охраняемые часовым из отделения сержанта Мурзагалиева, лежали в отдельной палатке и ждали приказа на сожжение. Святое дело. На эти наркотики 'духи' покупали оружие за границей и этими же наркотиками травили наших солдат. Уже сколько их дембельнулось из Афгана законченными наркоманами, и родной Союз получал полноценных преступников. Потому что наркоману наркотик нужен как воздух, а в Союзе наркотиков на одну только зарплату не купишь…..

С отобранным дурманом в Афгане поступали просто: после письменного приказа, обливали бензином, сжигали и составляли акт об уничтожение. Сейчас все ждали возвращения из Ташкента командира бригады полковника Боряева, без подписи которого ни одно сожжение не будет действительным. За последние месяцы бригада раз десять побывала во всяких переделках, о которых в газетах пишут, как 'об огневых контактах' с 'духами' и сильно поредела. Чаще всего выбывали из строя молодые необстрелянные и плохо подготовленные бойцы. Боряев несколько раз созванивался с учебным центром спецназовцев неподалеку от Ташкента, ругался и, в конце концов, поехал за пополнением сам.

Мы пятый день жили в палатках под беспощадным палящим солнцем у безымянного кишлака. Выполняя приказ сверху 'в кишлак не заходить', Солдатики изнывали от жары, безделья, делали набеги на виноградные поля тамошних баев или добывали в дуканах местную водку — Сарап в пол литровых полиэтиленовых пакетах. Опыта спиртопроизводства у афганцев не было т. к. мусульманам вообще пить запрещено. И как изготавливали этот спиртной напиток местные менделеевцы не известно? Но мерзость отчаянная.

Ранним утром меня разбудил дежурный по роте,

— Товарищ старший лейтенант! — возбужденно кричал он мне в полумрак палатки, — там, в кишлаке пальба. Не иначе, наших бьют!? И Вас какой — то полковник срочно вызывает.

Я быстро оделся, вышел. Действительно, со стороны кишлака доносилась беспорядочная стрельба. Я насторожился. У палатки увидел стоящий новенький УАЗ, рядом с ним дежурного по бригаде старшего лейтенанта Сафронова и моложавого полковника со строгим лицом, украшенным тонкими щегольскими усиками.

— Из особого одела армии — успел мне шепнуть Сафронов.

— Вы почему не выполняете приказ, старший лейтенант! — сразу же тонко заорал полковник? Почему стрельба в кишлаке?!

— Вероятно, там стреляют?! — осторожно предположил я, понимая, что острить сейчас не время и можно влезть в глупую историю, — я своих солдат не посылал — продолжил я. — А, Вы кто!? Предъявите, пожалуйста, удостоверенье?

— Что Вы себе позволяете, старший лейтенант?! Разве вам не достаточно того, что, как официальное лицо я прибыл вместе с дежурным по подразделению?

Я хмуро смотрел на полковника, — раздумывая, может заставить все — таки этого выскочку предъявить документы?

— Отстань, — шепнул Сафронов, толкнув меня плечом.

— Стройте роту! — приказал полковник.

Я распорядился..

— После построения, за исключением часовых и больных в лазарете обнаружилось отсутствие в полном составе отделения сержанта Мурзагалиева. Взводный — прапорщик Котов только моргал глазами и старался не дышать. Впрочем, и без дыхания от него разило как из винного погреба. На мой вопрос — куда делось отделение? — Котов скосил глаза в сторону кишлака и нечленораздельно пробубнил, что, наверное, ушли за виноградом?.

— Душу выну — уверенно пообещал я прапору сквозь зубы.

— В общем так, старший лейтенант, — разглядывая повинную рожу прапорщика и медно чеканя слова, сказал полковник. — Я смотрю, — вы здесь хорошо устроились. Сплошь бедлам: командир роты спит, люди в самоволке, ваш взводный пьян, конфискованные наркотики оставлены без присмотра? Вы понимаете чем это пахнет? Или хотите роту наркоманов создать, если уже не создали? Как это объяснить? Где ваши люди!?

— Пока не знаю, сейчас разберусь.

— Разберитесь! Когда самовольщики вернутся — доложите дежурному по бригаде, а Вы доложите мне — приказал он уже Сафронову, — а мешки в машину. Быстро — ткнул он моего прапора в бок.

Котов, обрадовавшись, что дело может как — то спуститься на тормозах, бросился выполнять приказание.

— Отставить, прапорщик! — твердо и громко приказал я Котову.

— Котов по инерции пробежал метра два и остановился, в нерешительности глядя то на меня, то на полковника.

— В чем дело? — грозно сощурился особист.

— Извините, товарищ полковник, но конфискованные наркотики я могу передать кому — либо только по личному распоряжению командира бригады. Такого приказа я не получал.

— Ну, хорошо, — смягчился полковник. Будет распоряжение. Я еще не знаю, чем это дело кончится? — снизив голос до вкрадчивости, продолжал он, кивнув в сторону непрекращающейся стрельбы. — Если стрельбу устроили ваши люди, то боюсь, что серьезного разбирательства не миновать.

После этого он сел в машину и, не попрощавшись, приказал своему водителю трогать.

— Вот так влип! — сказал я Сафронову. — Как мог Мурзагалиев так поступить? Серьезный парень — и на тебе….

— Тиханцов! — крикнул я сержанту — замкому первого взвода. — Заводи БТР, бери ребят и вперед! Поедем спасать

— А как же приказ насчет кишлаков? В Кишлаки не входить! — в сомнении сказал Сафронов. — Смотри Иван, особист — преподлейший человек. Мне про него Климов рассказывал….

— Да пошли они все! — заорал я раздраженно Сафронову, вслушиваясь в выстрелы… — Что мне теперь, ждать пока их всех перебьют?! — Плевать мне на твоего на полковника, на тебя и всех кто там в штабе…

— А я то тут причем, Иван? — обиделся Сафронов.

— Ладно извини, старик. Насчет тебя я погорячился. Быстро, Тиханцов! Быстро!.

Через десять минут мы уже были в селение. Пальба за площадью у мечети то нарастала, то спадала. Мы остановились, пытаясь разобрать обстановку. Рация молчала, никто не взывал о помощи. Значит, самовольщики даже рацию с собой не прихватили, разгильдяи. Мы въехали на площадь, выскочили из машины на песок.

— Командир, смотрите — прошептал мне сержант Тиханцов, показав рукой в сторону культового дома.

Я посмотрел. Метрах в двухстах по краю плоской крыши здания, стоящего впритык к мечети, полз старик с белой бородой. Я взял бинокль. Сказал сержанту — А ну — ка сними его!

Тиханцов достал из БТРа карабин с оптикой, но спросил, — А стоит ли, командир? мирный старик….?

— Старик мирный, но мне его гранатомет не нравится. Да быстрее, он в нас уже целится!

Через секунду 'мирный' гранатометчик мешком свалился с крыши, за ним кувыркался заряженный РПГ.

— Вот так — то лучше — сказал я сержанту, размышляя, что мы чуть было, не попали в легкий казус. — Заводи машину, проедем за мечеть, попробуем вытащить наших самовольщиков

Не успели завестись. Подъехал еще БТР. Оттуда выскочил наш командир батальона майор Торопцев и его зам — майор Климов с солдатами моей же роты.

— Что за дела, Иван? — заорал Торопцев. — Ведь был же приказ в кишлаки без приказа не заходить!

— Валера, — ответил я — ну, а как ты думаешь, — мои ребята с верблюдами так пуляются? —

Торопцев не ответил, а по броне хлёстко пробарабанила дробь пуль и вся площадь и окрестность, где стояли наши машины, не смотря на утро, засверкала трассерами. Стреляли со всех сторон. Мы упали под колеса машин, и повели ответный огонь.

Наш БТР случайно остановился на естественной яме, поэтому под днищем было даже просторно. В нас стреляли в основном из — за каменной двух главой скалы у мечети. Раздался страшный удар, всплеск огня, натужный жар тугой волной полыхнул по лицам, наш БТР задымил. Пронзительно закричал солдат, другой встал и побрел в сторону мечети, волоча автомат по песку.

— Гусев, стой, дурак! Ты куда? Убьют! — закричал ему мой сержант. Но Гусев невидяще брел вперед, голова его была опущена, и он часто — часто мотал ею из стороны в сторону.

— Гусев, опомнись! — рявкнул я ему.

— Иван! — крикнул мне Торопцев из — под другой машины. — Ты посмотри, ему же руку оторвало, и он контуженный.

— У Гусева левая рука висела лишь на обрывках х/б и болталась, как плеть. С скрюченных пальцев водопадиком стекала кровь.

Я рванул из — под колеса за Гусевым, но не успел ему помочь.

— Гусев прошел только семь — восемь метров, шквал пуль буквально разорвал парня. Мне одна пуля задела переносицу, другая чиркнула по бедру. Я споткнулся и упал у машины, и солдаты махом втащили меня обратно под БТР.

НАДО ВЫБИРАТЬСЯ

Чтобы остановить кровь, растекшуюся по лицу, сержант достал пластырь и заклеил мне переносицу. Кровь с моих щек он стер своей пилоткой, но, наверное, не всю. Я предполагал, что вид у меня был зверский?!

— Иван — крикнул, перекрывая шум нарастающей пальбы, майор Торопцев. — Перебирайтесь в нашу машину!

Сначала я хотел бросить пулемет, доставшийся мне от убитого солдата и остаться со своим АК, но потом передумал. Скомандовал хлопцам и мы поползли к машине Торопцева, что стояла метрах в 30–ти. Не проползли и пяти метров, густые вражеские очереди заставили нас опять влететь под колеса.

— Валера — крикнул я — гони машину сюда!

БТР командира заурчал, разворачиваясь, пошел к нам. Оставалось метров десять, как опять раздался жуткий хлопок. Теперь уже в торопцевский БТР угодила граната. Опять кто — то завелся в предсмертном крике.

— Блин, ну нет лучше нашего РПГ — не к месту мелькнула в голове гордая мысль за наших оружейников, щелкает как орехи, будь БТР или даже тяжелый танк, все одно.

Теперь отступать некуда, а главное, — не на чем. Оставалось биться и ждать подмоги. Наш БТР гореть почти перестал, мы лежали под ним, спрятавшись за колеса. Сюда же через минуту переползли оставшиеся в живых наши соседи во главе с Торопцевым.

Приехали за одним делом — попали в другое! Живым бы выйти?!

— Зови подкрепление! — крикнул я связисту Трегубову. — Да быстро!

Лежа под массивным днищем машины, Трегубов кричал в переносную рацию — Гордый, Гордый, я Орел, я Орел! Прием, прием!

Опять хлопнуло так, что ушные перепонки на время онемели, а по нашим головам между колес пронесся маленький песочный вихрь: духи на всякий случай влепили еще одну гранату в уже подбитую машину Торопцева.

Я осмотрелся. Живых нас осталось человек девять — десять, правда, за машиной комбата торчали еще чьи — то ноги в одной кроссовке, но не шевелились. А метрах в двадцати стонал и корчился на песке солдат Прокофьев, приехавший с комбатом. Он был жив, но ранен, похоже, тяжело. Духовские автоматные очереди поднимали фонтанчики пыли густо по все площади и вокруг Прокофьева.

— Валера, его надо принести — прокричал я комбату

Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом, ответил грубо

— Еще двоих положить хочешь? Подмогу дождемся и вытащим.

Но вытаскивать было уже некого. То и дело, глухо шлепая, тело Прокофьева пробивала очередная духовская пуля. Прав комбат. Солдата при такой плотности огня мы бы не смогли затащить за спасительную броню.

Как и обычно, в минуту опасности, челюсть у Торопцева выпячена, речь беспрекословна, слова четкие и отрывистые, было очевидно, что командир готов на все. Я знал Валеру не первый день. Знал его жесткость и решительность в минуту опасности. Да и было не до сантиментов. Легкий казус постепенно перерастал в серьезное испытание. Черная, лохматая Смерть совершенно явственно закружилась над нашими молодыми и отчаянными головами.

— Гордый, Гордый, ответь …твою мать, спишь, собака! — злобливо орал связист.

В ответ рация чего — то нечленораздельно забулькала.

Надо же?! Всего десяток минут отделяло нас от мирного, бесхлопотного, почти деревенского житья в полевом лагере он нынешней патовой ситуации. Наши солдаты, сгрудившись, договаривались между собой, кто будет добивать тяжело раненых. Мы с Торопцевым и Климовым не препятствовали. В Афгане и особенно у нас в спецназе, который не вылезал из боев, такие договоренности были тайной традицией. Попасть в плен к духам — себе дороже. Пытки можно испытать нечеловеческие.

Кому выпадал этот дьявольский жребий, должен стрелять в сердце. Хотя, это было только теорией войны. На практике все часто по — другому. Хватит ли у солдата сил добивать друзей, если он и сам изранен? А во — вторых, кто знает, где проходит граница между полным отчаянием и надеждой на спасение? Поднимется ли рука добить друга, когда есть хоть один шанс выжить, пусть даже из тысячи?

Пока солдаты решали этот вопрос, Климов достал фляжку со спиртом, и мы каждый сделали по хорошему глотку. Тоже, между прочим, подумывая о том, что делать, если положение окажется совершенно безысходным? Чаще всего, 'последнюю пулю себе' здесь не оставляют. Она предназначена врагу. Для себя хороша граната Ф–1: и пленить будет некого, а заодно и нескольких духов можно с собой прихватить.

Отдышавшись после спирта без закуски, фляжку передали солдатам.

Затем все из — под днища, выискивали цели и также стреляли, больше одиночными, экономили патроны. Духи стали палить из миномета. Это был небольшой миномет, скорее пакистанского производства, которых стало пруд — пруди в Афгане. Удобная штука. Особенно для тех, у кого он есть. Правда, — точности стрельбы никакой, но в футбольное поле с трехсот метров попадет. А главное — он всегда держит противника под напряжением. Разрывы сначала бегали по пыльной площади, как незримые привидения, то и дело материализуясь в разных местах хлопком и султаном огня, осколков и песка. Изредка султаны приближались и к нашему БТРу. Но, если носом уткнуться в диск колеса, и не высовываться из — под машины, то от мины можно спастись.

— Нда, ситуэйшен?! Без подмоги выбраться с ровной открытой площади не было решительно никакой возможности. У меня в сдвоенном автоматном рожке сохранилось штук 50 патронов, а в пулемете вообще 250, потому, что пулеметчик не успел отстреляться. Его секануло в голову осколком от брони в самом начале заварушки.

Стал появляться какой то невероятный азарт. В голове проскакивали, как живые картинки из своего детства: мать, отец, братья, детство, все родное.

Сержант Тиханцов, обжигаясь и рискуя получить в спину духовскую пулю, открыл тяжелый люк и нырнул в машину. Через минуту вернулся, притащив с собой полный цинк патронов.

Совсем живем! Но как цинк не разорвало при взрыве гранаты?

Его вскрыли, достали патроны.

— Ну, что, Валера, выходим? Тут нас все равно перебьют, а если еще и гранату в машину добавят, — совсем плохо. Нам бы под защиту скалы спрятаться, метров 200 всего — сказал я Торопцеву.

— 200 метров мы никак не пройдем! Положат.

— А если через горку и в сторону наших? Правда, местность с этой стороны открытая, но все — таки шанс?

— Не получится, — хмуро ответил комбат. — Я сам позавчера спецминерам показывал, где ставить 'Охоту'. Там весь склон заминирован.

Если так, то через 'Охоту' нам не пройти. Эти 'умные' мины ставятся без всякой логики. Но человек, которого нелегкая занесет в район минирования, живым оттуда не выйдет никогда. Датчики мины реагируют исключительно на человеческие шаги. Конь или ишак пройдет через мины безболезненно, а человек погибнет, если даже и не наступит на 'сюрприз'

— Лучше атакуем — продолжал Торопцев, — и попробуем прорваться за мечеть к твоим самовольщикам. Там стены защитят, авось отобьемся? Блин, чистое белье не надел — добавил он то ли в шутку, то ли повинуясь старой воинской традиции.

— Все магазины забейте — приказал Торопцев, хотя и без этой команды наши солдатики забили патронами рожки до отказа. Были и жадные, которые хватали патроны горстями и рассовывая их по карманам. Патронов хватало. По ушам больно били разрывы маленьких минометных мин.

Тиханцов, удобно устроившись между колес, выбирая цели, изредка, но методично стрелял из снайперской винтовки. Я знал, что сержант прекрасный стрелок, и каждый его выстрел уменьшает количество наших врагов.

Духи подползали ближе, сужая кольцо.

— Гордый! — орал в микрофон уже сам комбат, все — таки выйдя на связь — Сафронов! Скотина, чего же ты молчишь!?

— Какое нахрен радиомолчание? Кто приказал? Дубина ты, Сафронов! Причем здесь твой гребаный полковник?! Нас сейчас всех перебьют! Звони начальнику штаба, добывай немедленно 'вертушки', шли подкрепление, десять — пятнадцать минут продержимся, не более!

— Что?

— Да мы не выдержим 20 минут, не выдержим, их тут тьма. Сафронов — кричал он, перекрывая своим хриплым голосом пальбу и минные разрывы, — я понимаю, что вертушкам надо 20 минут, но ведь ты то наших хлопцев можешь подослать за 10. Давай, старлей, давай, вся надежда на тебя. Выручишь, сто грамм с меня! Сделай доброе дело, Юра, — совсем не по — военному прокричал он.

И тут началось такое, что рикошет, звон пуль о броню, о камни, о диски колес, за которыми мы прятались, превратился в сплошной стон. Пыль поднялась, невероятная. Мина хлестко лопнула прямо под боком БТРа.

— А — а — а — а — ы — ы — у — у! — глухо зарычал Тиханцов. Охватив лицо ладонями, он, крича и, пытаясь вскочить с колен во весь рост, бился спиной и каской о днище машины. Из — под его ладоней брызгами вырывалась кровь. Рычание переходило в крик и опять в рычание, и он продолжал дергаться и биться о днище. Значит, парня достало крепко?

— Тиханцов! — закричал Торопцев, — терпи, друг, сейчас перевяжем! — Быстро! — рявкнул он нам всем. Но я уже судорожно расстегивал полевую сумку. Там был бинт.

— Лейтенант, лейтенант! — сквозь стиснутые зубы, натужно рычал Тиханцов, обращаясь видимо ко мне. Пристрели! Пристрели! Христом богом прошу. Не могу — у больше — е — е. Ну, добейте же кто — нибудь меня — я — я, ребята — а!

Я нащупал упаковку с бинтом, бросил ее Торопцеву.

— Открой!

Сам схватил Тиханцова за плечи и сжал, чтобы парень перестал биться головой о железное днище. Сержант слабо сопротивлялся, затем глубоко вздохнул, по его телу скачкообразно пробежала судорога и он замер. Ладони сержанта сползли с лица. На месте левой щеки и глаза зияло пугающее кровавое месиво. Я бережно положил его на дно ямы, достал из нагрудного кармана чистый носовой платок и закрыл им лицо сержанта. Платок мгновенно насытился кровью.

Было очень жаль Тиханцова. Не менее года на этого почти незаметного, тихого парня в сержантских погонах я мог рассчитывать, как на самого себя. Но этот жуткий фрагмент конца молодой человеческой жизни был нивелирован общей смертельной опасностью. Мы приготовились к бою.

Завизжали и справа — в стороне мечети, — и слева возле дукана, и впереди у скалы. Сзади были заминированный склон, а правее от склона стометровая пропасть. Все, значит, начнется атака?! Если атака, они постараются взять нас живыми, потому, что с мертвых нас проку мало, а за живых, тем более за офицеров, они получат по их афганским меркам о — го — го сколько!

Я, убей, не знал, — сколько заплатят духам за меня живого старшего лейтенанта 3–й воздушно — десантной бригады специального назначения Ивана Тучина, но как потом с живых русских они сдирают шкуру, знал. И поэтому напряжение достигло высшей силы. Попасть живым к ним не было никакой моральной возможности. Все что угодно, только не плен!

Духи, вдруг, стрелять перестали. За мечетью стрельба прекратилась уже давно. То ли мои самовольщики вырвались, то ли…все?! Судя по предыдущей плотности огня, скорее, наших самовольщиков перебили всех. Наступила жуткая, зловещая тишина, которая длилась несколько минут.

САМОЕ ВЕСЕЛОЕ

— Слишком уж тихо, — сказал Торопцев — сейчас, похоже, начнется самое веселое. Ребята, готовьтесь! По моей команде вперед и, — к мечети…! И перестань дрожать, Антипов — притворно — весело рявкнул он солдатику — первогодку. Антипов лежал, привалившись плечом к диску колеса рядом с убитым сержантом. Его мальчишеские глаза были полны отчаяния и ужаса. Автомат Калашникова казался большой, неуклюжей игрушкой в тонких руках не созревшего юнца. Антипов попытался улыбнуться. Но это у него получилось плохо. Он смотрел на Торопцева, и его взгляд выражал просящую надежду и мольбу.

— Над песочной площадью и вдали над острыми горами голубилось мирное и тихое небо. Где — то, как ни в чем не бывало, щебетали птицы и предстоящая бешенная смертельная схватка людей под этим домашним небом, казалась противоестественной.

Моджахеды пошли на нас. Между духами и нашим подбитым БТРом 100–метровая дистанция. Негр Джонсон, говорят, за 10 секунд одолевал ее. Но и 'духи' не Джонсоны, да и мы не попутный ветер. По команде майора Торопцева мы выскочили навстречу врагам из — под колес сгоревшего бронетранспортера, и густыми, сочными очередями гулко вспороли, наступившую было тишину. Тюрбанщики, между уже знакомыми нам боевыми криками 'Аллах акбар' и '«Шурави, таслим!», — визжа и крича что — то по — свойски, приближались к БТРу. У них был приказ не стрелять, поскольку нас было мало, и кто — то из тамошних баев мог хорошо заработать на нашем пленение.

Я опорожнил первый рожок автомата в ближайшую кучу духов, мгновенно перевернул его, опорожнил второй. И не напрасно. Я видел, как многие после моего веера пуль 'завинчивались' штопором или просто тыкались горбатым носом в песок. Стрелял я неплохо. Пальба вокруг стояла великая.

Но, Господи, сколько же их!? Мелькнула мысль, что до мечети нам никак не добежать. Оставалось только отбиваться.

Они наваливались по всей площади серой шароварной лавиной. Я бросил порожний автомат и судорожно схватил, наконец, тяжелый пулемет с зеленым квадратным коробом. Не видел, но чувствовал, что наши ребята рядом. Нажав на гашетку, решительно пошел вперед. Пулемет в моих руках, как надежная машина смерти дергаясь и сурово грохоча, выбрасывала беспрерывный поток смертоубийственного свинца. Мне только оставалось поводить стволом, стараясь не задеть своих. Я видел собственными глазами, что 'их' сторона превращалась в кошмар, в ад. Не было ни метра площади позади духов, которые бы не распотрошили наши пули. Наши ребята успели бросить гранаты. Они наделали много шума, и много восточных головных уборов закувыркалось в воздухе. Солдатик Антипов забыл выдернуть чеку, но его РГД–5 попала прямо в тюрбан бородатого. Ахмед схватился за голову и сел на песок. Редкий случай, но неплохо для молодого бойца спецназа.

Похоже, духам психическая атака надоела. Их решительные бородатые лики были уже в двадцати метрах. Они, наконец, тоже начали стрелять, потому, что тут уж не до вознаграждения, — остаться бы живу. Вскрикнул ефрейтор Тихомиров, получив пулю в живот, а рядом упал и задергался ефрейтор Шибалин. Ему то ли пулей, то ли осколком от нашей же гранаты напрочь выворотило коленную чашечку. Шибалин лежал на спине, опершись локтями в песок. Его трясло и он, широко открыв глаза, удивленно смотрел на свою розовую кость. Лехе Климову пробило шею, он, плашмя, упал, уткнулся лицом в песок, но по инерции продолжал стрелять одиночными, рискуя завалить своего. На Валеру Торопцева сзади навалился самый шустрый ахмед. Комбат схватил его руку с занесенным кинжалом, легким приемом уронил и тяжестью своего тела воин Аллаха с визгом мягко навалился на свой же кинжал до самой ручки. Что значит советская школа самбо! Пригодилось.

Среди грохота выстрелов, воинственного многоголосья, криков умирающих и разрыва гранат, тихий одинокий щелчок в моем пулемете отозвался в сердце бомбовым разрывом — кончились патроны! Перезаряжать было некогда, вокруг визжали и метались бородатые. Я скинул с пулемета короб, схватил его за ствол с сошками и, выдержав, ожег от раскаленного металла и, еще больше озлобившись от этого, саданул прикладом первого подвернувшегося ахмеда. Потом второго, третьего. Я не видел — сколько оставалось в этой катавасии своих? — но разъяренных врагов вокруг металось человек пятнадцать — двадцать.

Краем глаза успел заметить, что из — за скалы выбегало еще несколько десятков духов. В кобуре у меня был пистолет, но доставать было некогда, это самый крайний аргумент. А в подсумке на поясе дожидается своей минуты надежная Ф–1 с полу разогнутыми усиками. Пулемет — дубина был пока удобнее.

Какая из них, зараза успела мне кинжалом резануть плечо? — сначала даже не заметил, Потом еще раз резанули. Это был молодой бородатый афганец. Он отскочил от меня на пару метров, держа в руках огромный кривой нож, испачканный в моей крови. Дух дико вращал белками и кружился около меня в каком — то своеобразном индейском танце. Кажется, он улыбался и кружил, кружил, выбирая момент, когда я отвлекусь на другого духа, чтобы докончить меня своим ужасным ножом. Я страшно и матерно закричал, ринулся на бородатого.

Первый глухой удар приклада пришелся на его руку, которую он выставил, защищая голову. Нож выпал, дух согнулся и, уронив тюрбан, бросился бежать, но в меня, словно, вселился неукротимый бес. В два прыжка я нагнал моего врага и с такой силой звезданул по иссиня — черному загривку, что, казалось, треснул приклад. Налетели еще духи. Я кричал до хрипоты то 'Ура', то 'Е? тать', то 'вашу душу', круша своим пулеметом все вокруг, и направо, и налево, и бог его знает куда…. он часто с тупым звуком попадал в цель. Целей было много. Я помнил одно, что важнее всего успеть достать пистолет. Было мгновение, когда я уже это собрался сделать. Но пока было можно, я крушил и крушил. Ахмеды опять визжали, получив по плечу, по рукам, по рылу. Когда получалось врезать по голове, они кричали, мягко оседая на песок. Это только усиливало мою отвагу и злость. Ударило в ногу и в бедро, но кость, вроде опять не задело. Размахнулся, чтобы влепить очередному духу, но тот присел и пулемет вырвался из рук и, ободрав мне ладони мушкой, улетел в сторону. Я выхватил пистолет, дважды пальнул ему в грудь. Потом в другого. Оба упали.

НАШИ

Матерные крики по — русски и выстрелы за закопченной Валеркиной машиной — сначала мне показались какими то слуховыми галлюцинациями. И тут же слепое отчаяние сменилось на заполняющую голову радостную надежду — не подвел Сафронов.

Через минуту бородатых не стало. Вся площадь была устлана телами в серых непонятных одеждах. Некоторые еще шевелились и что — то бормотали. Изредка раздавались глухие хлопки выстрелов (вроде, наши ребята раненых в плен не брали?) С трудом входя в реальность, я стоял с пистолетом на пыльной площади у сгоревшего БТР — а по инерции еще готовый пристрелить или придушить каждого, кто приблизится ко мне ближе чем на полтора метра. Мутно озирался, пытаясь увидеть в живых Валерку Торопцева, Леху или кого — либо из моих солдат. Глаза заливало то ли потом, то ли кровью. Меня трясло.

— Успокойся, Иван, успокойся, дружек, все позади — как сквозь сон я слышал голос моего прекрасного приятеля из соседней роты капитана Гриши Адаменко.

— Успокойся, Иван, все обошлось, мы вовремя пришли, теперь все будет хорошо, все нормально — повторял он.

Гриша взял меня за плечо, вытер мне лицо и глаза своей пилоткой. Я оглянулся: кругом было с полсотни наших ребят. Несколько БМП и БТРов, огибая скалу, вползали за мечеть, а в воздухе уже кружились 'вертушки', которые, заходя по очереди, залпами сокрушали не видимые нами за скалой цели.

— Как Валерка с Лехой и пацаны? — тяжело дыша, спросил я Дмитрия.

С Торопцевым амбулаторный случай, а Леху и троих солдат сейчас эвакуируют в госпиталь. Вон, уже вертолет садится. Остальные — все 'двухсотые', Иван. Слушай, тебе самому надо в госпиталь, у тебя же все плечо разрезано?

Я повернул голову и, действительно, увидел на правом плече через хебэшку две длинные раны до груди. Хебэ вместе с тельником с правой стороны по пояс набухли кровью.

— А Мурзагалиев жив? — спросил я капитана. Мне бы очень хотелось, чтобы сержант Мурзагалиев остался жив. Для того, чтобы я же его и пристрелил подлеца. Сколько же из — за его безрассудства мы сегодня потеряли ребят?

Выяснилось, что из отделения Мурзагалиева в живых остался только рядовой Ковалев. Его полуживого с тремя ранами в груди нашли за мечетью и отнесли в вертолет.

— Кто из докторов здесь? — спросил я у Адаменко.

— Степанов — крикнул он кому — то, давай сюда бегом капитана Ростова.

— Доктор Саня Ростов, которого я хорошо знал еще по мирной службе в Союзе, подошел через минуту. Он велел солдатам помочь мне раздеться, посмотрел плечо, почмокал губами и сказал. — Вообще, Иван, я бы на твоем месте поехал в госпиталь. Обе раны глубокие. Надо шить. Я бы конечно, и сам зашил, но после того, что тут у вас было, тебе обязательно надо в госпиталь.

Он взял мою руку, пощупал пульс. — Ну вот, и пульс говорит, что стрессец был 'Будь здоров' — давай Иван, пошли, потянул он меня к вертолету.

— Не торопись, Саня. У тебя водка есть? — спросил я доктора.

— Спирт.

Он достал фляжку, я сам раскрыл ее и, все еще трясущимися руками, налил две трети армейской кружки, которую подал Димка. Кружка била по зубам, как длинная пулеметная очередь.

— Без воды? — расширил глаза малопьющий Ростов

— Разберусь — сказал я, недовольно прерывая благородный процесс питья, и, затем, в три глотка осушил остатки.

Еле отдышался. Занюхал, поданной кем — то безвкусной галетой из сухпайка.

— Ну, и бляди! — сказал я, приходя в себя после убойного спирта и рассматривая разорванную пулеметной мушкой ладонь на правой руке.

— Кто?

— Да, все и всё на свете, блин!

На пыльной площади в разных мертвых позах лежало несколько десятков афганских моджахедов. Признаков жизни уже никто не подавал. Беспощадные предвестники смерти мухи и какие — то местные птицы уже кружились поблизости, предвкушая добычу.

— Знаешь, Саня, я, ведь в школе мечтал стать или геологом или, как ты, врачом?

Лететь в госпиталь я отказался. Слишком незначительными казались мои раны по сравнению с потерями сегодняшнего дня. Доктор Ростов, как и обещал, наложил мне два или три десятка швов. Две пулевые раны на бедре и на ноге оказались пустяковыми, — все касательные. Вообще, если вспомнить переносицу, меня сегодня задели четыре пули, но только задели. Везуха! Есть Бог на свете! Девчонки из медчасти, пока док без анестезии делал свое дело, держали меня за руку. Одна даже гладила по голове и что — то шептала. Я боли не чувствовал, в глазах стояла пыльная площадь, полная беснующихся и визжащих душманов, и мы ввосьмером или вдесятером у сгоревшего БТРа. Виделся худенький тульский мальчишка Саша Гусев, которого мама была вынуждена отпустить от себя под строгий щит СА.

— Ну, послужит, мужчиной станет — вероятно, утешал на перроне свою плачущую жену Сашин папа — войны — то сейчас нет.

— Их сын, тащит автомат за ремень по песку чужой пыльной площади, неестественно трясет головой и идет в сторону духов. Глаза закрыты, все лицо в крови, полруки нет. Ради чего…? За маму? За папу? За Родину? Помилуй Бог, если мать Саши мне, — командиру ее Саши, когда — то, заставит посмотреть в свои глаза. Что сказать ей?

Дело сделано, я зашит, смазан, дезинфицирован, на носу, где чиркнула пуля, — новый чистый пластырь. Пластыри на бедре и ноге. Рассуждая про себя, что сегодня какой — то чумной день, поцеловал кокетливых сестричек и пошел к ожидавшему меня неподалеку бронетранспортеру.

Около медсанбатовской палатки остановился. Кто — то за тонкой брезентовой стенкой пел под гитару хриплым, как у Высоцкого голосом:

— Комбат в крови, кричал 'Вперед!'

— Сержант кричал 'Давай Огня!'

— И я давал: мой пулемет

— Всю душу вытряс из меня…….

Я вспомнил, как два месяца назад мы сопровождали колонну с топливом из Кабула в Гардез и напоролись на духовскую засаду. Отстреливались отчаянно. Тогда положение во многом спас опять Тиханцов. Мы с солдатами роты вели огонь, спрятавшись за мощным глинобитным духаном. А неподалеку, найдя удобную нишу в расщелине между камней, расположился с ротным пулеметом Тиханцов. Я видел, как он ведет огонь из пулемета, и видел его трясущиеся, как в падучей от выстрелов плечи. Еще подумалось, что несколько месяцев подобных упражнений и какая — нибудь вибрационная болезнь человеку обеспечена. Профессия у солдата вредная. По моему ходатайству Тиханцов был представлен к ордену, но получить награду ему уже не суждено. В СА награждают медленно, и смерть часто обгоняла награды.

Валерка Торопцев дожидался меня в душной палатке. Он тоже был кое — где зашитый. Хоть и командир, но там — в Афгане — он все равно Валерка. Он сообщил, что есть сведения, будто мои самовольщики, случайно набрели на хорошо организованный отряд духов, который по планам должен был ночью внезапно напасть и уничтожить вертолетную эскадрилью. Эта случайность помогла избежать серьезных потерь. И нас, вроде, хотят представить, к наградам.

— Только это между нами — сказал он мне — все неоднозначно, и толком я ничего не знаю. Пользуюсь слухами от знакомца — майора из штаба Армии.

Мы с ним пили водку. Торопцев грустно сообщил, что Леха Климов, не долетев до госпиталя, умер в вертолете.

— Представляешь, Иван, у него и рана, на первый взгляд, была пустяковая. Но пуля задела сонную артерию. Не довезли! — горестно сказал Валерий. — А, под каской у Тиханцова пол черепа было снесено. Просто удивительно, как с такой раной человек жил целых пол минуты?

— Не пожелал бы я никому этих тридцати секунд жизни, — ответил я, вспоминая, как сержант молил добить его. Скольких друзей уже выкосил печальный афганский пейзаж за время этой 'командировки'?

Торопцев, как и обещал, позвонил дежурному — старлею Сафронову и пригласил в палатку, чтобы налить ему честно заработанные сто граммов. Сафронов как раз сдал дежурство и пришел злой, как черт и сказал, что получил втык из штаба бригады.

— За что это тебя так? — шутливо спросил Торопцев.

— За то, что шум поднял, когда понял, что вас спасать надо. Связался по рации с дежурным армейцев майором Смирновым, чтобы вертушки прислали. А пока те соображали, поднял первую роту и на машинах отправил к вам.

— В чем же заключается шум?

— Накануне пришел приказ о радиомолчании. Ну, а я, как вы понимаете, его нарушил. Вот и получил.

Валерка выругался.

— Если бы ты выполнил приказ и не связался с летунами, то возможно бы и не сидели мы сейчас здесь?

— Возможно, — ответил Сафронов. — Но вообще — то шум поднял особист, который утром приезжал к тебе в роту — сказал Сафронов, обращаясь ко мне.

— Полковник приехал с каким то литехой. Их сопровождал начальник штаба бригады Перов. Приехал, чтобы забрать наркоту, и увезти ее для уничтожения. Говорит, что по новому порядку конфискованные наркотики теперь должны отправлять в особый отдел. — А уж потом — продолжал Сафронов, — их или сжигают, или отправляют на нужды фармацевтической промышленности. А здесь особист наводит бучу попутно, чтобы о его принципиальности услышало начальство.

— Как его фамилия? — спросил Торопцев.

— Не помню. Какая — то литовская или латышская. То ли Ельц, то ли Вельц? Вроде, Вельц. Сам он не представился, а сразу стал орать на меня за то, что не знаю — какое будет меню на завтрак личному составу? Мне Климов называл его фамилию, да я из — за расстройства не запомнил точно. Оказывается, они знакомы.

— Разве?

— Ну да. Лет шесть назад им довелось служить в одной части. Не знаю из — за чего, но между Климовым и этим Вельцем произошел личный конфликт и Климов врезал тогда еще капитану — особисту по физиономии и сломал челюсть. Пока особист лежал в госпитале, состоялся суд офицерской чести. Климова судили только за рукоприкладство, но о причинах этого случая никто не спрашивал. Все знали, что особист редкостная сволочь, который был готов копаться в дерьме, лишь бы вытащить на свет две — три строчки, компрометирующие военнослужащего. Вероятно, из — за этого случая Климов и ходил в майорах чуть не до сорока лет?

Мы выпили стоя и по полному стакану за Лешу Климова, за сержанта Тиханцова, и за всех погибших сегодня ребят.

— Но, я никак не могу понять? — сказал я — как сержант Мурзагалиев — всегда ответственный и принципиальный смог снять все отделение, оставить без охраны палатку и уйти в самоволку? Ни дежурный по роте, ни дневальные, ни часовые — ничего не знают. Здесь что — то не так…

— Ладно, — сказал Торопцев. — Дай бог, чтобы рядовой Ковалев оклемался. Может быть, он что — то знает? Тем более, что он был другом Мурзагалиева.

Потом мы закатились в санчасть к Ростову. Его не оказалось, главное, мы не нашли моих сестричек.

— Да ладно, пойдем спать — сказал нам Валерка — Морфей главный из Богов. Я согласился и сказал, что уважаю Морфея, но Бахуса больше. Впрочем, они оба достойны уважения. Ребята с этим также были согласены.

Утром пришел дежурный по части майор Костин (пренеприятная личность).

— Собирайся, Тучин. Тебя срочно вызывает полковник Вельц!

— Кто такой Вельц? Не знаю такого.

— Как же ты его не знаешь, если он к тебе вчера в роту приезжал и наводил там порядок?

— Ах, этот!?

Про него вчера говорил Сафронов. — Я уже понял, что ничего хорошего от этой встречи мне ждать не стоит.

— Через полчаса я сидел в прохладной полутемной палатке начальника штаба бригады Перова. Где — то урчал дизельный генератор. Тусклая лампочка светила сбоку, и ее свет высветил неожиданные подробности на лице полковника: по его левой скуле от уха и почти до подбородка пробегал еле заметный шрам, оставленный скальпелем хирурга, с тонкими следами швов. Наверное, это был результата конфликта особиста с боксером Климовым много лет назад? Вчера я этот шрам на лице полковника не заметил. Впрочем, и не удивительно, это место на лице было затерто каким — то кремом под цвет лица. Я всегда считал, что мужчине нечего стесняться такого рода недоразумений на физиономии и женские капризы щеголя — полковника по поводу сокрытия шрама показались мне дурным тоном.

Выгнав Перова из палатки, и заняв его место за столом, сытый и розовощекий служака из Особого отдела армии с двумя новенькими орденами Красного знамени на груди уже третий раз спрашивал

— на каком основании вы затеяли стрельбу в мирном кишлаке? Это политический скандал. Между разными политическими силами в Кабуле только наметились хрупкие договоренности. Вам кто — нибудь отдавал приказ напасть на кишлак?

Я стал выходить из себя.

— Товарищ полковник, я ничего не знаю о ваших договоренностях. В сотый раз объясняю, что мои солдаты ушли в самоволку, попали в переделку, я поехал их выручать. Здесь Афганистан, и стреляют везде.

— Да Вы понимаете, лейтенант, что ОНИ теперь получили карты в руки в разговоре с Кабулом?!

— Я старший лейтенант.

— Боюсь, что лейтенант, если дело до дисбата не дойдет — доходя до фальцета орал Вельц. Его щегольские усики словно поднялись. — Вы мальчишка, вы подрываете основы советской политики в Афганистане, вы поставили подножку политике страны в этом регионе, значит, вы потворствуете империалистической реакции…

Я угрюмо смотрел на новенькие ордена особиста. Странная закономерность у этих штабистов?! Чем дальше от них душманы с автоматами и кинжалами, тем чаще они проявляют героизм?

— Логически выходит, — продолжал орать полковник, — что вы враг политике КПСС, значит враг своей страны, своего народа, своей матери…!!!

Его визг больно давил на барабанные перепонки. Я поморщился.

— Что морщитесь? — орал Вельц. — Не нравится, когда старший по званию говорит правду? Ответственности испугались? Да вы к тому же и слабовольный трусишка?! Да будь моя воля, я бы таких сопливых Аника — воинов и близко к армии не допускал. Да еще и на войну?! Да еще и в золотых офицерских погонах?!..

Моя мать давно умерла, но я подумал о матерях Саши Гусева, солдатика Прокофьева, сержанта Тиханцова и еще о матерях, для которых я, как командир, вчера стал невольной причиной гибели их сыновей. Ведь это я принял решение отправиться на выручку самовольщиков и взял с собой солдат. Кровь бросилась мне в лицо. Не понимая что делаю, — я схватил горлопана за грудь, с размаху швырнул о сейф, взял его за горло, крепко сжал. Сытая рожа полковника совсем порозовела, глаза выкатились. Сказал:

— Ты, скотина, пригнал нас сюда защищать интересы Кабула? Ты возил наших двухсотых в Союз, отдавал их тела матерям? Тебе хоть раз приходилось бывать в дикой резне в горах, которая называется интернациональная помощь?

Дрожа от негодования, я еще пару раз свирепо треснул его башкой о сейф. После вчерашнего, свернуть шею ватному, источающему какие — то женские духи, полковнику со щегольскими усами было морально легко. Но у меня лопнули швы на плече, по груди опять потекла теплая кровь. Да и мелькнула трезвая мысль, — пусть это дерьмо плавает. Ну, что из — за него себе жизнь ломать? …

Ушел. Меня скрутили через двадцать минут у палатки лазарета. Благо хоть спирту успел выпить.

Суд. Дело. Словом, с родной СА я расстался без выходного пособия 'За дискредитацию высокого звания советского офицера'. Даже второй орден, к которому был представлен за прежние переделки с духами, и тот не дали. Мой последний штрих — выполнения воинского долга в борьбе за интересы Отечества, закончился жестоким избиением полковника Особого отдела, за что и поплатился.

Приехал в родной Горький, несколько недель гулял и прожигал жизнь, отмываясь от афганской пыли, а потом поступил учиться в университет, где и встретил моего друга Мишку. Осенью Валера Тропцев прислал письмо. Он сообщал, что рядовой Ковалев перед смертью в госпитале успел сказать военному дознавателю, будто сержанту Мурзагалиеву было приказано взять свое отделение, войти в кишлак и разведать — нет ли там духов? Приказание беспрекословным тоном отдавал лично начальник штаба бригады подполковник Перов, который приехал на рассвете в расположение моей роты с незнакомым полковником…

Далее Валерий писал, что война в Афгане вот — вот закончится, и войска выведут в Союз. Что недавно Перова вызвали в Ташкент и арестовали за какие — то темные дела в этой войне. И Валерий подозревает, что наш памятный бой с духами в кишлаке у двуглавой скалы не был случайностью. Все было подстроено так, чтобы под шумок вывезти из расположения бригады наркотики, которые охраняло отделение Мурзагалиева? И что я могу написать апелляцию Министру обороны на пересмотр 'моего дела', чтобы вернуться в армию, и что сам он даст мне самые лучшие рекомендации……. В конце письма Валерий сообщал, что был тяжело ранен и, скорее всего его спишут, так как без ноги он служить родине физически не сможет. Куда ехать? — пока не решил. Детский дом, где воспитывался, — позади, семьи еще не нажил….

Валере я отписал, что пусть он только скажет куда? И я приеду за ним, не раздумывая ни минуты, хоть на край света. Что у меня есть, где жить, что его тридцать лет — еще молодость, и вместе мы всегда найдем свое место на этой земле.

Написал, что гражданка и студенчество мне весьма по душе. Что Афган я вспоминаю как кошмарный отрезок моей жизни, и возврата к этому не будет никогда. От него осталось чувство непоправимой вины перед матерями Гусева, Тиханцова и еще десятком матерей моих солдат, оставшихся без сыновей. Осталось два белых шрама на плече и груди, чувство братской любви к своему командиру и другу Валерию Торопцеву, Еще остался мой самый первый боевой орден, который лежит в коробочке, и я его еще ни разу не надевал.

Больше писем от Валеры не было. Я еще трижды писал по его обратному адресу, но никто не ответил.

МАКАРОНЫ ПО ФЛОТСКИ

Меня треснули по спине веслом.

— Тебе что, бутылкой по голове угодило? Мне из — за твоей задумчивости еще час одному грести?

— Ой, Минька, прости, это я, тык — скыть, впал в романтические переживания

— Ну ты же не Ленский после дуэли с Онегиным?! Переживай гребя!

— Все Миня, понял дорогой, гребу

— Гребу — ворчал сзади Мишка — надо же, — сколько хитрости в людях и лености? Все от Лукавого. Мы даже от пацанов отстали.

Пацанов мы догнали через минуту. За поворотом нам встретилась резиновая лодка с рыбаком. Лодка стояла в лопухах посередине небольшой заводи. Она была привязана веревкой к торчащей из воды коряжине. На ней восседал благообразный старичок и держал удочку.

— Ну, чего, дед, клюет? — спросил его Саня, проплывая мимо. В это время поплавок у рыбака лег на воду, старик засуетился, поднялся, дернул удочку и через секунду из воды выскочил здоровый серебристый подлещик..

— Клюет — клюет — беззлобно пробурчал дед, укладывая рыбину под свое сиденье. А вы тут плаваете, да только мешаете.

— А что, ребятки, не порыбачить — ли и нам? — засуетился Саня, вдохновленный успехами деда.

— Уха отменяется из — за наличия петуха — ответил Михаил. И вообще, у нас сегодня другие планы.

И Мишка сообщил об изменившемся плане похода. Буквально перед самым отъездом Михаилу позвонил наш с Мишкой однокашник Валерка Майоров, который также по плану должен был присоединиться к нам в Хахалах. Валерий жил в городе, но сам был хахальским парнем. В этой деревне у него по — прежнему жила мать и все родственники, которых он навещал каждую субботу.

Валерий уточнил время прибытия экспедиции в Хахалы и пригласил отночевать в своей деревне.

— Тем более, тут свадьба у соседа намечается, заодно и погуляем — сказал он Михаилу.

— Так что предлагаю совместить полезное с приятным: ознакомиться с сельским бытом и качественно отгулять на свадьбе, — заключил Михаил.

— Да, но он же только тебя на свадьбу приглашал — сказал Игорь, а мы что будем делать, — с бытом знакомиться?

— Не боись, старина — ответил Михаил, — ты горожанин далек от народа. Свадьба в деревне — это праздник для всех, в том числе и для проезжающих туристов. Приплывем в деревню — сам увидишь. И это даст тебе толчок к творческому поиску. А то вы поэты пишите, пишите. Сами, не зная о чем. Поэт должен быть в гуще людской, жить этой жизнью, чувствовать ее и творить во имя ее — весело наущал он Игоря.

Игорь с усмешкой слушал наставления болтливого критика

За очередным поворотом на правом берегу среди сосен показались крыши разноцветных строений. Судя по шуму — гаму, это был пионерский лагерь. Хотя, в пионеры теперь вроде уже и не принимали, но лагерь работал исправно. Была слышна музыка, ребячья разноголосица, над деревьями взлетал волейбольный мяч. Кто — то пробовал горнить. Горн издавал противные однотонные звуки.

— А я, между прочим, в детстве четыре раза был в пионерлагере и всегда назначался горнистом — похвастался Саня.

— Не лги — одернул брата Вовка — горнистом назначался я, а тебе изредка давал потрубить 'Бери ложку, бери хлеб… ' Он лжет — сказал Вовка, обращаясь к нам — горнист он никудышный. Я, так сказать, в лагере пользовался авторитетом среди молоденьких пионервожатых и поэтому, у меня не всегда было время по утрам будить лагерь. Ну, я Сане и доверял трубу, когда боялся проспать… —

Сам не ври — возмутился Саня — Ты и трубить — то не умел по — настоящему, фырчал как кот…

— Ладно, вы горнисты! Распетушились! — прикрикнул Мишка. Скоро Хахалы, время до вечера есть, может, позагораем малость?

Все согласились и решили, через полчасика сделать привал для загару. Плыли дальше.

Иногда реку до половины русла перегораживали, упавшие в воду деревья — любимое место рыбаков без лодок. Я и сам любил, бывало, посидеть с удочкой на таком дереве, забрасывая крючок поглубже. Иногда с дерева за своим отражением в воде и отражением облаков, можно было увидеть толстую спину неповоротливых язей, хлопочущих в глубине. Появлялось желание отрешиться от всего бренного, стать такой же солидной и спокойной рыбиной, быть властелином волшебного подводного мира, плавать среди его красот, а на ужин иметь до золотой корочки зажаренного язя (!?) Ой, чего — то я говорю не то…. — Нда — а, но это уже опять из земного и бренного.

Справа между редкими соснами, на берегу показались знакомые очертания: приплюснутый дощатый домишко, примкнувший к просторному бревенчатому цеху. От строения к воде спускалась почерневшая от времени лестница. Похоже, нынче там было пусто, а ведь как когда — то здесь кипела социалистическая действительность!?

— Помнишь, Минь? — толкнул я веслом Мишку, кивая на колхозный архитектурный ансамбль.

— Хо — хо — громко воскликнул мой друг — как не помнить! И, привстав в байдарке, весело продекламировал, где — то подобранные строчки:

'Славные чувства! —

— Вам бы продлиться!?

Сердцу уставшему — дай вечерок…

Тихо по Керженцу вечер струится,

К звездам дымится наш костерок.

Эх, сигаретка!

И вздрогнули пальцы.

Мы помолчим. И запахнет сосной

Вечность, какая!?

А мы — постояльцы…

Под равнодушной,

Державной луной'.

Стих был невпопад, но, все равно, некоторым образом, отражал события, происходившие здесь несколько лет назад в нашу студенческую бытность. Особенно, в вопросе дыма. Виденье там, конечно, тоже играло некоторую роль, но не главную. Главную роль играло наше с Мишкой тщеславие, желание выпятиться перед коллективом, а заодно увильнуть от общественных работ:

Однажды, знойным летом в самом конце восьмидесятых четырнадцать студентов и сорок нежных студенток — будущих экономистов, привезли на берег чудесной лесной реки Керженец и высадили на окраине деревни, чтобы помочь отстающему во всех видах соцсоревнования колхозу построить молочно — товарную ферму /МТФ/.

Деревенька так себе, — сплошь староверы — двуперстники, до сих пор, прячущиеся от реформ Петра. Поэтому, если не считать приспособленную за годы советской власти старинную церковь под сельский клуб и выстроенной из силикатного кирпича «Закусочной», — реформ в этой деревне не было с 16–го века. Зато, иногда, выходя из закусочной, где над крыльцом натянут, выцветший коричневый плакат со словами 'СЛАВА ЛЮБИМОЙ ПАРТИИ', и в правду хотелось прошептать жирными губами — Слава КПСС! — Котлеты там делали отменные. Старушки, проходя мимо некогда богатого прихода, мелко крестились на плакат, и было не понятно, кому они крестятся — Богу или КПСС?

Наши палатки раскинулись на живописной поляне у колхозного цеха подсобных промыслов, впритык, к которому ютилась крохотная полевая кухня, где варили обед для сельчан во время страды. О цехе надо сказать особо: ну, где же еще живут русские Левши, если не сельской глубинке?

Кто — то придумал сетку — рабицу (забор такой из проволоки). Кто — то изобрел механизм для полуавтоматического изготовления этой сетки. А вот колхозный умелец — самоучка Филлип Артамоныч взял, однажды и тайно усовершенствовал этот механизм до полной автоматики. Почему тайно? — Так надо, Федя, — сказал бы Шурик из Операции 'Ы'. Потому что и любому ясно что, узнав о волшебном новшестве своих работяг, колхозные экономисты — барыги, тут же расценки пересмотрят в сторону понижения. И понизят их так, что изобретателю свои же братья по пролетарскому классу будут ежемесячно морду бить в день получки. В России — матушке изобретать всегда надо с умом, чтобы не навредить себе и окружающим.

Открытие Артамоныча имело решающее значение для благополучия сельских пролетариев. Раньше заборщики, чтобы заработать крутые 500 рэ, возились с проволокой денно и нощно. После вмешательства в производственный процесс пытливого ума Артамоныча, всех дел счастливым работягам оставалось: — подкатить к специальному агрегату многоцентнерный каток проволоки, через всякие винтики — шпунтики протянуть проволоку, нажать кнопку 'Пуск' и все! Пошло — поехало! С одного конца разматывается каток, а с другого конца накручивается на специальный барабан готовая двухметровая сетка в рулон по 40 метров. Даже специальный ограничитель придумали, — как достигла Бабина с сеткой определенного диаметра, — звенит самодельный звонок, встроенный в старую консервную банку.

Теперь мужики месячную норму за три дня стали выполнять, остальное время в 'Козла' резались, свято тайну от колхозного начальства берегли, да на Артамоныча не могли налюбоваться и лелеяли изобретателя как могли. Первая стопка — всегда ЕМУ. Класс! Начальство на мужиков не нарадуется, — норму всегда выполняют. Только, жены стали относиться подозрительно: мужья каждый день в дербодан, но положенные пол тысячи домой приносят?! К чему бы это? Но молчали. Деньги то есть!

И благоденствовали проволочники до тех пор, пока не приехали 'проклятые студенты' и все испортили.

Несмотря на суматоху отъезда — приезда, наше стройотрядовское начальство предусмотрело все: палатки, постельные принадлежности, жестяные умывальники, деревянный щит для стенгазеты 'ОСТРЫЙ ГЛАЗ', кинопроектор, специальную простыню для экрана… Были заранее составлены графики дежурных по лагерю, ответственных за баню, библиотеку, уборку территории. А вот повара — то ли не предусмотрело, то ли предусмотрело, но он заболел, то ли не заболел, но был не поваром. Словом, весь, сгрудившийся на берегу студенческий люд давно настала пора кормить обедом, но из — за головотяпства (кого — то там другого) в три часа пополудни люд еще оставался, хоть, и веселым, но не кормленым. А на горизонте вставал и другой вопрос: скоро наступит и ужин, а варить опять некому. Скандал! Как быть? — эти и другие проблемы производственного характера крутились в голове руководителя нашего стройотряда Коли.

Вот тогда — то мы с Мишкой, вглядевшись в озабоченное лицо Коли, и проявили настоящую советскую инициативу и смекалку. Зайдя за ним в полевую кухню, вызвались приготовить макароны по — флотски на всех стройотрядовцев. Именно это блюдо Мишка когда — то лично приготовил дома под строгим надзором его матери.

— Ладно, — прокричал нам Коля, перекрывая шум работающих за стеной моторов в цехе подсобных промыслов — сегодня ужин приготовите вы, а завтра повариху, может, из колхоза пришлют?!

— А умеете? — на всякий случай, подозрительно спросил он, разглядывая нас через свои выпуклые очки.

— О, да мы…!!! — Мишка так сильно стукнул себя в грудь, что другой, менее подготовленный студент, тут же, упал бы на пол с тремя сломанными ребрами. Но Мишка выстоял, зато этот жест, без всяких разумных доводов, убедил руководителя строительным отрядом, что этим парням можно доверить любое поварское дело.

— Ладно, ладно, — легкомысленно сказал Коля, — верю. Это и впрямь не сложно. Не пересолите только. Макароны — вон лежат, тушенка — там же. Можете, по случаю первого дня и отсутствия обеда приготовить, тык — скыть, поплотнее, но и без бравады этакой. На этом, опрометчивый Коля, захватив весь отряд, уехал к месту работы.

А мы с Мишкой принялись за дело, горячо рассуждая о том, что если каша сварится вкусной,…

— Не каша, а 'макароны по — флотски'! — поправил я Мишку.

— Ну, да. Я и говорю макароны, если они сделаются вкусными, то не плохо бы и на весь месяц остаться кашеварить?! Зарплата все равно будет на всех одна. Так что, можно не плохо заработать, не горбатясь на таскании бревен для МТФ.

Мишка родился и воспитывался в деревне, поэтому, простой деревенский труд его просвещенной натуре был близко знаком и глубоко противен.

Через час на грузовике к кухне вернулся Коля.

— Мужики! — ревел он, — бегом! Знакомство с объектом заканчивается. Немножко, опять же для знакомства, поработаем и ужин! А тут, как на грех, должна подъехать журналистка из районной газеты! Чтобы, через полтора часа ужин был готов! Сами понимаете, если прессе чего не понравиться — скандал. Поэтому, все должны выглядеть сытыми и ухоженными, и чтобы на каждой морде лица была печать полного удовлетворения.

Мишка вытянулся во фрунт — Партия сказала 'надо', комсомол ответил 'есть!'

— Но чтобы это 'есть' можно было есть — сказал Коля, проявляя недюжинный юмор и умчался обратно.

Мы с Мишкой заторопились. Электрическая плита уже нагрелась докрасна. Оставалось: вскипятить воду, сварить макароны и бултыхнуть туда армейскую тушенку из жестяных консервных банок. Стали прикидывать, сколько ингредиентов нужно смешать воедино, чтобы получить необходимый, достойный в органолептическом смысле продукт?

— Вместе с начальством нас 55 человек — рассуждал Мишка, если каждый получит по 200 граммов макарон и по 100 граммов тушенки + вода получится граммов четыреста? Мишка вытянул вперед себя ладонь, с предполагаемой порцией, и, закатив к потолку глаза, по — прикидывал ладонь вверх: — много этого, или мало?!

— Маловато будет — убежденно сказал он, через секунду. — Тем более что Коля велел ни макарон, ни тушенки не жалеть.

Решили увеличить порцию вдвое.

— Значится так: макарон по 400 граммов, тушенки по 200 граммов — получается, по 600 граммов на нос + вода, — 700 гр… — Это нормальная порция — горячился Мишка, мотивируя тем, что объем человеческого желудка три литра, а мужского и того больше(!).

Каков будет физический объем порции в реальности? — никто из нас толком не знал. Мишка опять по прикидывал в воздухе условную порцию пустой ладонью, но и этот удивительный способ взвешивания не дал даже приблизительных результатов. Тогда, из вороха утвари, он поднял какую — то заржавелую сковороду и взвесил ее в руке.

— Ну, вот это другое дело, теперь, думаю, хватит, — понятным только ему образом, заключил он.

В шестидесяти литровой кастрюле, куда мы влили три ведра воды, уже кипело. Двадцать два килограмма макарон в емкость затаптывали чуть не ногами. Они вставали ёжиком и не убирались! Добавили воды, макароны угрожающе поднялись над краем кастрюли. У меня зародились подозрения по поводу правильности расчетов: кастрюля уже битком, а туда надо доложить еще 11 килограммов тушенки? Своими сомнениями я поделился с главным пищевым технологом — Михаилом.

— Ерунда — сказал он, — как только макароны сварятся, воду сольем, а в освободившееся место запихнем тушенку. Все перемешаем и, — пальчики оближешь!

Прошло минут пять. Макароны варились, из кастрюли вился аппетитный парок. Мишка взялся открывать банки с тушенкой, я пошел к реке за водой для чая.

Когда вернулся, нижняя часть макарон в кастрюле уже сварилась, и увеличилась в объеме в два раза. Верхняя половина, неожиданно, как живая, на глазах перекатилась через край кастрюли и расположилась на плите вокруг ее основания, словно огненная лава вокруг вулкана. Треск от сгораемых на красной плите макаронин стоял великий. Наш домишко, заполнился сизым, удушливым дымом, макароны извивались, лопались, стреляя, как петарды. Мишка в панике метаться от плиты к двери, и орал противным голосом: — Чё делать — то, чё делать — то, ё — маё?!

Я, найденной кочергой, скидывал тлеющие макаронины с плиты на пол. Дым сгущался, макароны стреляли, а из кастрюли все лезло и лезло. Хоть, это было и не по — мужски, но меня назойливо подмывало все бросить и закричать 'Караул!'

— Розетка, розетка — застонал я, закрывая одной рукой лицо от дыма и огненных макаронных осколков, летящих от плиты, а другой, стряхивая, макароны на пол.

— Чего розетка — то?! — плачуще вопрошал шеф повар, стоя по середине кухни и, воззвав руки к потолку.

— Плиту выключай, дурак!

Михаил метнулся к стене, где расположился электрический шкаф с рубильником, нащупал металлическую ручку с эбонитовым набалдашником и дернул ее вниз….

— Фу, слава богу, теперь кажется, не сгорим! Конфорка сразу потемнела, но все еще продолжала жарить вываливающийся продукт. По объему — вывалилось, примерно, треть того, сколько мы закладывали. Я клюкой свалил на пол, обуглившийся макаронный хворост, а кастрюлю отодвинул на другую конфорку.

Наступила тишина. Даже в цехе подсобных промыслов все замерло. Наверное, мужики уже закончили свою работу и уселись за последнюю партию в 'Козла' — любимая карточная игра заборщиков.

— Повар хренов! — сказал я Мишке, — Пол ящика макарон испортили по твоей милости.

— Да я же их варил раньше… Это так просто: высыпал, значит, их в кипяток… — стал подробно объяснять технологию приготовления макарон оскандалившийся шеф.

— Ладно, ладно — сказал я, — завтра настоящей поварихе объяснишь, как надо варить. Иди, лучше, унеси этот позор — я кивнул на горелую кучу под плитой — да спрячь, чтобы никто не видел.

— Это я сейчас — засуетился Михаил. В найденный противень он сгреб всю дрянь с земляного пола. А из кастрюли мы, на всякий случай также вывалили три — четыре кило подозрительных макаронин, чтобы оставался резерв объема. Через пять минут, следы недоразумения были ликвидированы, и можно было продолжать варочный процесс.

На белом, обветшалом боку плиты имелись какие — то включатели, но указатели давно стерлись.

— Ничего — сказал Мишка — включаем рубильник, а необходимый режим нагрева плиты отрегулируем эмпирическим путем — путем поворота включателей вправо — влево…

Подвинули кастрюлю на остывшую конфорку, Мишка дернул вверх ручку на рубильнике. Раздался глухой удар, электроны и атомы, расталкивая друг друга, устремился в плиту под наше варево. Заодно и задрожало под ногами. Видимо, мужики из подсобных промыслов, бросили карты и снова взялись за ум.

Плита покраснела быстро, макароны забулькали и опять угрожающе двинулись вверх.

— У — мень — ша — ю наг — рев! — голосом руководителя космических полетов, громко произнес Михаил, и повернул один из включателей на плите на щелчок вправо. Снова раздался глухой удар. Нагрев не уменьшился, но стала нагреваться вторая конфорка, а над рубильником затрепетал легкий синий дымок. Чувствуя неладное, Мишка повернул включатель обратно на щелчок влево. Щелчка не было. Теперь, включатель крутился куда хотел, как пропеллер на игрушечном самолете.

— Будем регулировать рубильником — уже своим, но, встревоженным голосом, сообщил Михаил, — будем его включать и выключать по мере надобности. В голосе шеф повара прослеживались нотки неуверенности.

Макароны хлестко булькали по нарастающей, как будто внутри кастрюли сначала взрывались охотничьи патроны 12–го калибра, а затем в ход пошли мелкие орудийные снаряды. Кастрюльные плевки стали доставать потолка, и оттуда свисало уже достаточное количество приклеившихся макаронин, чтобы даже неосведомленный в поварских тонкостях человек мог понять, — здесь постоянные баталии между поваром и жизнью.

— Выклю — чай! — скомандовал я шеф повару. Мишка рванулся к рубильнику и в замешательстве остановился: ручка с эбонитовым набалдашником, самостоятельно упала из верхнего положения в нижнее. Он схватил рукоятку и с силой дернул ее вверх, но ручка опять беспомощно свалилась. Обе конфорки раскалились до бела, к кастрюле было страшно подходить. За стеной были слышны глухие выкрики работающих ударников — мужиков. Что — то давно и раздражающе звенело.

— Блин! — заорал Мишка, — контакты, кажется, пригорели. Как теперь выключать — то?

— А хрен его знает! — крикнул я в ответ. — Снимаем кастрюлю….

Из кастрюли опять вывалилось три кило макарон вместе с бульоном, и все это начало жариться и трещать на плите. Помещение снова заполнилось густыми клубами ядовитого дыма, какой бывает на пожаре в нефтехранилище. Пока я клюкой пытался отодвинуть кастрюлю на край конфорки, в дым кухни с рёвом ворвалось какое — то существо.

— Мотат! Мотат! Мотат твою мать! — орало оно сиплым голосом. Инкогнито в фуфайке шарило по стене, пытаясь в дыму обнаружить рубильник. Нашел. Нащупал беспомощную ручку и, аж, взвыл — Зараза Парфеныч, опять жучки понапоставлял!

С воплем — Мотат ведь, блин …! мужик вырвался с кухни и куда — то хотел бежать.

— Стой — рявкнул на него Мишка. Мужик остановился.

— Чего мотат, где мотат, сколько? — грозно спросил Михаил.

— Артамоныча мотат твою мать. Хотел бобину поменять, а оно включилось. Теперь мотат — убежденно сказал мужик и с этими словами убежал.

Кастрюлю я, все — таки, отодвинул. Понимая, что под загадочным выкриком 'мотат твою мать' может скрываться, какая — то особенность русского языка, подразумевающая большую опасность для Артамоныча, мы с Мишкой выскочили на улицу. Из цеха подсобных промыслов доносились невнятные выкрики. Чувствовалась суета, противно и надрывно звенел звонок, предупреждающий мужиков о том, что 40 метров сетки в барабане давно намотано.

Мы обежали цех, проникли внутрь. Электромоторы исправно работали, огромный каток проволоки разматывался, а там где должна наматываться сетка — намоталось столько, что, всю деревню можно было огородить забором в три слоя. Какой — то мужик в углу, размахивая топором, остервенело рубил двухдюймовую металлическую трубу, внутри которой проходил электрический кабель.

— Смотри — крикнул мне Мишка и показал на наматывающийся рулон сетки. Изнутри вверх взималась и крутилась вместе с рулоном в изящной позе рука. Поза руки напомнила заключительное выступление чемпиона — фигуриста, который после каскада фигур: тройной аксель — тройной тулуп, подняв вверх, правую руку, исполнял заключительное — тройная юла с двойным загибом. Если бы не скрюченные, прокуренные пальцы и не ногти, под которыми таился кубометр земли, я бы так и понял, что это фигурист.

Наконец, в углу цеха, где мужик в исступление махал топором, после рёва — Да я тя, мля…! — что то бухнуло, брызнули искры и вырвался дым. Мужик выронил топор и отскочил, машины тут же замерли, и гул прекратился. Перерубил, значит?!

В цех влетели еще трое работяг, во главе с электромонтером Парфёнычем. Действовали все молча, слаженно и уверено. Мы с Мишкой бросились помогать. Пока один из мужиков специальными ножницами перекусывал проволоку, Парфеныч с надеждой крикнул в Рулон

— Живой, Артамоныч?!

Из рулона донесся какой — то кошачий шип.

— Живой — обрадовался Парфёныч. — Мужики, кладем рулон к дверям, чтобы размотать, значит.

Навалились, рулон, шипя изнутри, медленно повалился на пол. Мы потихоньку стали его толкать, разматывая, к воротам. Ну, вот, уже и ворота давно позади, уже размотали метров семьдесят, но в нем еще оставалось достаточно много отменного забора. Докатили до косогора на берегу реки, остановились передохнуть. Рулон, наконец, уже стал полупрозрачен. Изнутри показался силуэт Артамоныча в позе фигуриста. Вернее, только правая рука напоминала у него позу фигуриста, левая была прижата к туловищу по стойке 'Смирно'. Все закурили.

— Живой, значитца, Артамоныч? — уже веселее повторил колхозный электрик, норовясь присесть на рулон

— Ятеблля, п — ш — ш — ш — ш — ш… — донеслось изнутри.

— Да что я, виноват, что ли!? — расшифровав как — то слова намотанного и вскочив на ноги, стал оправдываться электрик. — Вы же сами мне все уши прожужжали, — выбивает, выбивает… Вот я поставил, чтобы не выбивало. Откуда мне было знать, что оно пригорит!? Ведь сто раз говорил, не трогайте рубильник на кухне! Не трогайте рубильник на кухне!..

После этих слов все стали смотреть на нас с Мишкой.

— Мужики, атас! Председатель едет! — заговорщицки молвил один из сеточников, бросая папиросу.

Из леса к цеху подсобных промыслов, прыгая на ухабах, мчался председательский УАЗик. Мы с Михаилом не стали дожидаться конца это замечательной истории, и быстрым шагом направились к кухне, где нас дожидался недоваренный ужин. Мужики заволновались, вскочили. Освобожденный рулон покатился вниз к реке. Докатившись до невысокого обрыва, рулон кончился, и размотанный изобретатель Артамоныч с тонким криком: 'Абля — я — яя!', бултыхнулся в тихий Керженец, распугав мелких рыбешек.

Чем закончилось дело в цехе подсобных промыслов, мы не знаем. Знаем только, что разгневанный председатель очень сильно ругал электрика за жучки, и за то, что оставил всю деревню без света. В гневе он кричал Парфенычу: — Всех коров центральной усадьбы пошлю тебя доить вручную, а недодой вычту из зарплаты …

Мы вернулись на кухню, размышляя над странными словами председателя, — про коров и про Парфеныча. Огромная сила 'Казнить нельзя помиловать'.

Плита уже немного остыла. Макароны все — таки оказались сваренными, хотя и не солеными. Мишка сказал, что это не беда, высыпал в варево с полпачки соли, и вывалил 11 банок тушенки. Для этого часть макарон сверху пришлось также убрать, чтобы освободить место под тушенку. Излишки выкинули в кусты за цех подсобных промыслов, где вороны уже суетились над ранее поджаренным продуктом. Потом, варево мы минут десять размешивали огромным половником. К приезду стройотряда все было готово. Успели даже нарезать хлеб. Правда, не было чая.

— Вы меня убьете! — возопил Коля — Чай под соснами на закате, — это же золотая романтика, а вы лишили нас этого прекрасного мироощущения, повара фиговы!

— Коля, — солидно ответствовал Михаил — ты даже не представляешь, — с какими трудностями нам пришлось столкнуться при приготовлении 'макарон по — флотски'?! Понимаешь, тут местный электрик жучки в электрощит поставил, а в цехе подсобных промыслов они пригорели, и в результате, — кухня осталась без электричества. Ты знаешь, как трудно готовить пищу без электричества?…

Кстати сказать, макароны всем очень даже понравились, и многие приходили за добавкой. Мы добавки не жалели, несмотря на застарелый лозунг, что экономика должна быть экономной. А нас с Мишкой через пару дней даже отметили в районной газете, как искусных поваров, потому что, приехавшая корреспондентка также с удовольствием съела две порции макарон. Когда она нас фотографировала, то долго и мучительно думала — как в фотоснимке отразить нашу тонкую поварскую суть. Выход нашел Мишка. Он сбегал на кухню, принес самый большой половник и два поварских колпака, по расцветке, похожих на маскхалат снайпера.

— Раньше, он был белым — пробурчал Михаил надевая колпак себе на голову. Второй колпак корреспондентка надела на меня и долго переставляла нас около раздачи, чтобы выбрать наилучший ракурс. Кончилось тем, что Мишка с веселым лицом должен был половником доставать макароны из кастрюли, а я должен был эту кастрюлю держать обеими руками, как будто кастрюля могла сняться и убежать. Так мы на снимке и получились.

Чай мы все — таки тоже сварили на костре, который оказался на удивление вкусным, с запахом лесного раздолья.

Следующим утром, завтрак нам привезли из 'Закусочной'. Мишка попробовал отварной рис с котлетой и подливой, и сказал, привлекая внимание завтракающих студенток:

— По — настоящему кашу готовят не так. Она должна быть более рассыпчатой, а котлеты более сочными. Темнота! — заключил он, характеризуя местных поваров и, запуская ложку в свою тарелку.

Я выразительно посмотрел на повара.

— А чего….? Мишка, с откровенным недоумением глядел на меня, сдвинув плечи и, расставив ладони — я сказал что — нибудь не так?! — Скажите, девушки, вчера вам понравились, сваренные мною…, ну, то есть, нами макароны?

— Оч — ччень! Оч — чень понравились! — ответили девушки, доедая свои котлеты, и восхищенно глядя на нас, — Вы не просто повара, вы прелесть!

Мишка был счастлив. Впрочем, похвала представительниц прекрасного пола мне тоже пришлась по душе. Было чудесное летнее утро.

ГАДКИЙ ПЕТУХ

Еще минут двадцать наш небольшой байдарочный отряд махал веслами, как ветряная мельница крыльями. Миновали какой — то палаточный городок на правом берегу реки. Он был пуст, между палаток лениво бродил лохматый пес.

Проплыли устье реки Большая Великуша. Вода в этой речке по цвету напоминала крепкое кофе, которое ежеминутно тоннами вливалось и растворялось в лучезарных водах Керженца.

— Странная река — не преминул сострить Михаил, — этой водой можно заправлять чернильницы.

Приближался вечер. Где — то в сосновых кронах монотонно куковала кукушка.

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?! — звонко прокричал Саня в сторону леса и, приготовившись считать, оставил весло. Перепуганная кукушка, как будто подавилась горохом и заткнулась. Мы захохотали.

— Нда — а, эта кукушка не той породы, — раздосадовано сказал Саня. — Гадать не умеет.

— Зато, нынешние эскулапы гадают будь здоров как. Вычитал я однажды в одном медицинском журнале о разных факторах, влияющих на продолжительность нашей жизни, — поддержал разговор Игорь. — Оказывается, табак в среднем укорачивает жизнь на 15 лет, спиртное — еще пятнадцать долой, стрессы — 7, проживание у оживленных автотрасс — 4 года, неправильное питание — 9, загрязнение атмосферы–4, половое воздержание — 6 … Итого, только основных факторов три десятка! Я взял ради смеха и суммировал негативные факторы, сопутствующие моему способу существования! За основу взял год своего рождения, приплюсовал реальный, отминусовал негативные факторы и ахнул, — я должен был умереть за год до восшествия на престол царя — батюшки Николая второго в 1893 году!

— Это тебя половая активность спасает, — весело резюмировал Михаил. — А то бы так и помер, не родившись. Огромная власть любоффи!

Около деревни с красивым названием Красный Плес причалили к берегу, лодки вытащили на песок.

— А где петух — то? Раздался Санин вопль.

И впрямь, привычной петушиной головы из Саниного рюкзака не было видно. Он схватил из своей байдарки рюкзак и бросил его на песок.

Послышалось недовольное клокотание птицы.

— Тут, однако!

Когда натуралист открыл рюкзак и достал взъерошенного петуха, его взору открылась картина страшного разрушения: где сидела птица, — все было перемазано птичьим пометом. А две буханки хлеба, представлявшие весь хлебный базовый запас на сегодняшний вечер, были общипаны со всех сторон, посередине одной виднелась здоровенная пещера, искусно выклеванная Санькиным любимцем.

— Ах стервец неблагодарный — заорал Саня — я к нему по — человечески, вчера голову не свернул, а он…

— Сам виноват, почему хлеб в полиэтилен не завернул? — пробурчал Игорь.

Мы смеялись. Теперь уже было решено петуха засунуть в полиэтиленовый мешок, перевязав верхушку около петушиной шеи, чтобы он не сбежал и не гадил. А если и гадил, то в мешок. Саня вытряхнул содержимое рюкзака на траву. Почти все было заляпано петушиным дерьмом.

— Ну, дела! — горячился Саня. — Надо же каков негодяй, всего за пол дня наел и нагадил больше чем весил весь рюкзак утром?!

— Петух не дурак, понимает, что сегодня это его земной последний день, поэтому решил взять от жизни все, что возможно — сказал Вовка.

Закусывать обгаженным хлебом никто не собирался, и его выбросили рыбам. В наказание, за хлебом в деревенский магазин отправили самого владельца засранца — петуха Саню. Петуха привязали за ногу к лодке. Санька выругался, вывернул наизнанку и выстирал в воде рюкзак, повесил его сушиться на дерево. А сам, надев на мокрые ноги джинсы, полез наверх к домам и скрылся за ближайшим забором.

Стрелки часов подходили к шести часам вечера. Было жарко и душно, даже у самой воды. Мы дружно нырнули в реку. Она была чистая и прозрачная до дна. Было приятно опустить разгоряченные головы в прохладу воды и шевелить руками, борясь с легким течением. Потом мы развалились на горячем песке и минут двадцать лежали молча.

— А чего, братья — матросы — вдруг подал голос Вовка, поднявшись над песком — не сообразить ли нам по рюмашке? Пока суд да дело!?

— Вовка, прав! — подал голос Игорь, растянувшийся на полотенце, и со значением добавил: In Vino Veritas. Так умные люди говаривали.

— Лежите, алкаши, к Макарьевскому монастырю вы сопьетесь, и мы будем вынуждены вас отправить лечится в дурдом — пригрозил обоим Михаил.

— Подумаешь — с презрительной усмешкой сказал Вовка, направляясь к воде, — Все великие люди были отчаянными пьяницами, — он запахнулся полотенцем, выставил вперед ногу, встал в позу римлянина..

— Ну, это Великие, а вы — то с Игорем тут причем? — засмеялся Михаил.

— Знаешь, Иван, обращаясь ко мне, молвил Мишка — дурдома Вовику с Игорем никак не избежать. Ишь Цезарем себя мнит — кивнул он на моего брата. Кстати, говорят, что от мании величия хорошо помогает слабительное. Ну, а дурдом это просто добрая традиция социалистической страны. А если припомнить, как они с Игорем Памятник солдату ставили, то еще надо думать, куда их обоих справедливее отправить: в дурдом, или в тюрьму — В тюремный дурдом, — посоветовал я.

— Во — во! — согласился Михаил и толкнул ногой, лежащего на животе Игоря. Игорь улыбался. Мы тоже вспомнили историю с памятником и весело засмеялись.

ВАЯТЕЛИ

Этот конфуз произошел, когда Игорь жил еще в Горьком, по — теперешнему в Нижнем Новгороде и промышлял творчеством. Как и все талантливые люди, он талантлив во многом: стихи написать, пожалуйста, он написал и издал три или четыре небольших сборников вполне хороших стихов.

Картину маслом нарисовать — ради Бога, его картины были украшением местных выставок. Опубликовать в газете критическую статью о творчестве молодых поэтов — тоже без проблем. Словом, все дела, связанные с творчеством у него спорились.

В тот год намечалось празднование Юбилея Победы, и все социалистические предприятия негласно соревновались между собой: кто

установит лучший памятник Солдату войны.

Обычно такие памятники устанавливали на площади недалеко от административных зданий. Однажды, Игорь пришел к Владимиру и предложил ему подкалымить — помочь установить такое ваяние в одном из колхозов.

— Так я же лепить не умею? — удивился Владимир.

— Ля — япить… — съёрничал Игорь. — Сейчас такие памятники лепит каждый, кто умеет мешать глину. Все уже слепили местные ваятели. Нам памятник надо только установить, на возведенный нами же постамент и получить честно заработанные деньги.

Деньги всегда нужны и Вовка, не раздумывая, согласился.

Недостаток времени до юбилейного 9–го мая вызвал ажиотажный спрос на всякие памятники и обелиски, связанные с войной.

'Никто не забыт! Ничто не забыто!' — висело — где ни попадя. Руководителю ржевского района, что под Тверью, который на каком — то совещание проговорился — будто у него весь лес покрыт белыми косточками в красноармейских одеждах — договорить не дали. Вытолкали из зала. Говорят, что сейчас доживает свой век, работая сторожем.

Именитые и неизвестные скульпторы, вдохновленные патриотическим призывом партии, работали как ломовые извозчики. Они денно и нощно выдавали на гора жуткий ширпотреб, сбывая его по дешевке сельским и городским комиссионерам от идеологи. Из одной формы скульпторы умудрялись отливать по 5 — 10 бетонных мужчин на одно лицо, с суровым взглядом и с оружием в руках.

Изредка, они изготовляли другую форму с другим лицом, варьируя некоторыми деталями обмундирования и вооружения: — то солдат стоит с автоматом, то с винтовкой, а некоторые с ручным пулеметом. Это зависело от того, кого они хотели отобразить в своем ваянии. Если это солдат — Герой, то он должен быть обязательно с повязкой на лбу, а в руке у него была или винтовка, или последняя граната, которой он сейчас подорвет себя вместе с врагами.

Если же это 'солдат — Победитель', то у него должен быть бравый вид, лихой чуб из — под пилотки, и куча орденов на груди, а в руке он сжимает автомат ППШ. После громкой истории, когда страна узнала, что Леонид Ильич Брежнев тоже воевал на Малой земле, и даже лично стрелял по врагу из пулемета, некоторые, особенно изобретательные скульпторы, умудрялись отливать лежащего в окопе, и строчащего из 'Максима' пулеметчика,

Несмотря на новизну замысла, пулеметчики особой популярностью не пользовались. Это происходило потому, что подобный архитектурный ансамбль не очень высоко возвышается над землей и для придачи этому символу особой значимости, сначала было необходимо имитировать некий бугор — на котором окопался пулеметчик. Отливка такого бетонного бугра и окопа требовала много цемента, и не каждый руководитель хозяйства мог пойти на подобные расходы. Попытка же укладывать пулеметчика в специально вырытый земляной окоп в одном из колхозов кончилась недоразумением.

Приехавшая в село на торжественное открытие такого памятника высокая райкомовская комиссия, перед самым митингом попала под ужасный ливень. Когда дождь, наконец, прекратился, выглянуло солнце, и на парящейся деревенской площади собрался праздный сельский люд, их взору и строгому взору партийцев открылась жуткая картина: окоп был доверху заполнен водой. А из воды торчал лишь кончик каски и руки пулеметчика, сжимающие рукоятки 'Максима'. Еще хорошо, что скульптор не догадался придать солдату образ Л.И.Брежнева. Тут бы всем досталось на орехи.

Открывать памятник утопшему пулеметчику было как — то неудобно. Парторг колхоза с секретарем комсомольского комитета сняли с пожарного щита красные конические ведра, но всю воду откачать не удалось. Так и пролежал солдат весь митинг наполовину в воде. Пока глава партийной делегации торжественным голосом произносил речь, окоп стал осыпаться и заваливаться. Поэтому, парторг на протяжении всей речи представителя райкома, стараясь не шуметь, акробатически перешагивая через неровности почвы, черпал из окопа жижу и выливал ее под крыльцо колхозной конторы.

Через пару недель после праздника солдата вместе с пулеметом краном переложили на грузовик и отвезли в заранее подготовленный цементный окоп. Но потом кто — то отбил у пулемета бетонный ствол, а пацаны, раскрошили тонкий бетонный кожух. У пулеметчика в руках оставались только ручки 'Максима', из которых торчал армированный железный штырь, на котором собственно и держался весь пулемет.

Свои деревенские к такому пулеметчику привыкли, а приезжие полагали, что это задумка автора: памятник поставили бойцу, который, из — за отсутствия патронов, кидается на врага с первой, подвернувшейся под руку железякой.

В конце концов, председатель колхоза получил нагоняй от райкома партии за издевательство над героической воинской памятью и 'солдатские останки' увезли на свалку, а бетонный окоп залило водой, куда в последствии провалился и чуть не утонул колхозный агроном. После этого окоп завалили землей, и с памятью о войне в этой сельхозартели было покончено.

ЕГОР — ЧИК

Словом, приехали Вовка с Игорем в один из заволжских колхозов и для знакомства выпили бутылочку с парторгом и председателем правления. Игорь подарил им по книжке своих стихов. Председатель, впервые живьем увидав настоящего поэта, до того разволновался, что подписал контракт на 'изготовление и установку памятника солдату' с суммой, почитай, втрое, превышающую реальную стоимость работы. Несмотря на хроническую убыточность, деньги в колхозе крутились не малые.

Кроме того, колхозные руководители дали команду бригадиру строителей, и у клуба за ночь возвели белый кирпичный постамент. Мужики так сочно матерились в гулкой тишине сонной деревни, и так это вписывалось в утренний гусинный пейзаж, что даже соловьи молчали, понимая свою воронью беспомощность.

О новом клубе надо сказать особо. Он был выстроен из шлакоблоков в стиле 'Советский модерн шлакошпациренбетонс'. Под крышей здания блоков немножко не хватило, и верх был доложен силикатным кирпичом. Что ужасно — и белого кирпича тоже не хватило (шоферюги — гады, свалили самосвал кирпича да так, что целыми нашли только несколько десятков штук). И, чтобы достроить стены, в одном углу использовали уже жженый красный кирпич. Для этого пришлось ломать часть церковной ограды. При этом вышел из строя трактор. (Трактор утащили ближе к машинному двору, где он и простоял в бурьяне три года, ожидая ремонта. Потом выяснилось, что трактор совершенно исправен. Просто, в баке не было ни капли горючего)

Игорь о клубе отозвался критически.

— Если верить крылатым выражениям, что архитектура — это застывшая музыка, то здесь музыка на уровне местного ансамбля песни и пляски — в два притопа в три прихлопа. Фатьянов в общем, или того хуже. Мятущаяся душа городского поэта Игоря — не смогла понять глубины творческих устремлений местных архитекторов.

Постамент возрос пока Вовка с Игорем, председателем колхоза и парторгом, рассуждая о достоинствах советской поэзии, квасили в партийном кабинете. На стене парткома, на самом главном месте между двумя Ильичами висела культовая копия картины 'Иван Васильевич убивает своего сына'. Этот творческий симбиоз придумал сам парторг, справедливо считая, что к намеченной Лениным цели можно идти любыми путями.

Ровно в 2 часа ночи парторг колхоза Егор Иваныч, убедив всех в том, что Маяковского любить нельзя за то, что он не складно пишет, запел песню про Стеньку Разина. У парторга не было даже признаков музыкального слуха, и голос был отвратительно — скрипучий, но владел он им виртуозно. А для придания своему вокалу бархатной волнистости, — в нужном месте он тряс под столом кулаком.

На следующий день Игорь с Владимиром с утра позвонили знакомому скульптору — ширпотребщику. Игорь сказал своему старому коллеге по художественному цеху только одно слово 'Вези!' и положил трубку.

Пока ждали приезда ваятеля, прогулялись по территории хозяйства и даже заглянули в шоколадный цех колхоза. Кроме мяса, молока и зерновых, многоукладное хозяйство производило еще и конфеты и всякие мочальные щетки, нещадно торговали лесом… Из — за отсутствия современного оборудования, конфеты в сельском цеху делали без фантиков и расфасовывали в фанерные ящики россыпью. В сельскую и городскую торговую сеть конфеты поступали уже намертво слипшимся комком. Продавщицы сильно ругались, с трудом отрезая от конфетной массы, сразу по пять килограммов сладости, которая тут же шла покупателю на производство самогона.

— Продавали бы сразу сахаром, бестолочи! — судачили местные.

Но настроения росли.

По поводу производства легких самолетов для сельхозавиации по опыту литовского колхоза — миллионера председателю правления сразу сказали твердое 'нет'

— Послушай, Пал Степаныч, — сказал ему как — то на половине легкой вечеринки в Райкоме Второй секретарь Семенов, отвечающий за производство в районе — у тебя в хозяйстве сколько техники числится?

— НУ, ежели взять все комбайны, напыжил красное лицо председатель, трактора, машинный, парк понимаешь, молотилки всякие, то токи, да винный завод…. — то штук пятьсот наберется.

— Полтыщи, значится?!

— А сколько работает?

— Н — у — у — у….

А винный завод тут причем?

Ну — у — у…. Там тоже техника…

— Так ты еще о самолетах каких то заикаешься? Ты хоть одно утро трезвым был? Привыкли деньги в прорву спускать….

Затем, художники некоторое время топтались и курили в фойе закопченной конторы. Направо была дверь председателя, налево — парторга, прямо на двери была рукописная табличка с надписью 'СПЕЦЫАЛИСТЫ' Рядом еще одна дверь, за которой толкалась остальная колхозная шушера, окружавшая главбуха, вплоть до ведущего истопника. Штаты были раздуты до отчаяния.

Вышел покурить агроном — старый Вовкин знакомый. В это время из двери парторга раздался звук закрываемого изнутри замка — чик — чик.

— Зачем это он закрывается? — удивился Вовка, глядя на весельчака агронома — секретный партийный доклад пишет, что ли?

— Это у него технология жизни такая — хитро улыбнулся агроспец.

— То есть?

— Он должен выпивать по 50 граммов каждые 40 минут, иначе его умная партейная голова перестанет работать. У Иваныча есть сейф, на котором стоит Ленин (бюсты Ильича были в каждой бригаде, а у парторга главный Ленин), в этом сейфе он и хранит водку. Хотите прокомментирую?

— Крой.

— Вот сейчас Егор Иваныч уже отворил сейф — начал весело комментировать агроном. — Достает бутылку, открывает пробку, кладет ее на голову Ильичу, наливает стопку. Настраивается, выпивает, морщится, занюхивает вареным яйцом, закусывает, закрывает и ставит бутылку обратно. Теперь захлопывает сейф, смотрится в зеркало, причесывается, выдыхает хмельной дух, подходит к двери. Сейчас откроет.

И в подтверждении знаковых слов агронома из парторговской двери раздался знакомый звук, — чик — чик.

— Чудеса! — расширил глаза Вовка, — тебе не агрономом, медиумом работать.

— Да об этом все знают, — застеснялся агроном. — У нас вся деревня про, себя, его так и называет Егор — чик. Я выхожу сюда курить уже пять лет, и за это время ничего не изменилось. Только амплитуда между стопками с годами у него становится все уже и уже.

Егор Иваныч в колхозе слыл личностью крайне неординарной, неколебимой и мужественной. В сельское хозяйство он был брошен на понижение из города. Районная парторганизация ревностно относилась к кадрам и считала необоснованным, когда парторги крупных предприятий, коим тогда являлся Егор Иваныч, пьют больше, чем сотрудники РК КПСС.

По приезду в ссылку в колхоз у горожанина Егор Иваныча сразу появился необычайный и живой интерес ко всему сельскому, исконному русскому. Уже на второй день, проходя мимо 'Чайной', он подошел к оставленной кем — то унылой лошади, отечески потрепал ее по морде и, пытаясь взбодрить грустное животное, сказал: — Ну что Гнедой, как ты тут? При этом он нечаянно, дыхнул на тягловую силу накануне выпитым напитком.

Оказывается лошади, как и собаки на дух не переносят спиртного, и мерин Гнедой, (который при расследовании оказался кобылой 'Дуськой',) не раздумывая, вцепился зубищами в плече новому парторгу. Крик стоял великий. Выскочивший из 'Чайной' возчик, отогнал лошадь за угол и, жалеючи, накатил ей 'за норов' по крутой заднице кнутом. А охающего Егор Иваныча отвели в медпункт, где плечо перевязали. Пока веселая мед сестрица делала пострадавшему укол от бешенства, чуть не плачущий Егор Иваныч спросил:

— Скажите доктор, а бешенство это сильно плохая болезнь?

— Сильно плохая — в тон ему ответила веселая мед работница, — зато знаю сильно хорошую.

— Ну, и какая же хорошая? — морщась от укола, спросил парторг

— Склероз — сказала сестра — и ничего не болит, зато, каждые пять минут — новости.

Не совсем поняв старый крокодильский юмор, парторг с уважением отнесся к служительнице капельницы и шприца и не стал материться. Зато, чтобы оставить о себе в медпункте память, как о высокообразованном с загадкой человеке, ответил:

— Макиавеллизм, какой — то.

Сестрица хотела пошутить и по поводу непонятного словца, но глянув на суровое лицо парторга, поостереглась. Парторг и сопровождающие его лица (возчик, проштрафившейся лошади и пенсионер Дурандин) степенно вышли из медпункта.

На предложение членов парткома колхоза, пойти на больничный, Егор Иваныч публично и с пафосом, принятым в среде профессиональных партработников, отказался, сказав, что никакая махровая лошадь не сломит дух настоящего коммуниста. Правда, потом выяснилось, что в день выдачи жалования, он получил и 100 % 'больничных', и полную зарплату. Председатель ревизионной комиссии колхоза нормировщик Напылов задал секретарю парткома робкий, но принципиальный вопрос, — мол, колхозный Устав гуманен, — он позволяет заболевшему колхознику за время болезни получать ровно столько, сколько и во время работы. Но надо получать что — то одно: или больничные, или зарплату?! На это Егор Иваныч не задумываясь, ответил, — а, что вы хотели? Скажите, я болел?

— Ну, болел — подтвердил председатель ревизионной комиссии.

— Но работал?

— И работал — согласился изумленный председатель

— Поэтому — то, я и получил, и больничные, и зарплату.

Посрамленный общественник долго чесал затылок, потом ушел.

Главбухом колхоза к тому времени уже работала жена Егор — чика, как верная декабристка, последовавшая из города за мужем в деревенскую ссылку.

На селе Егор Иваныч прижился сразу. На ленинских субботниках он очень аргументировано и красноречиво убеждал сельчан в пользе 'красных суббот', как Ленинской традиции, в формирование коммунистической личности. После этого, он первым поднимал скользкое после дождя бревно. Через десять минут парторг уходил по своим партийным делам ближе к своему сейфу и возвращался уже только в обед для торжественного закрытия субботника. Но, торжествовать уже было не с кем. На месте, где еще утром все кипело и бурлило возвышенной страстью к труду, где священная чаша патетического энтузиазма выплескивалась золотыми словами о близкой победе коммунизма лежало штук пятнадцать темных бутылок с красными наклейками 'Портвейн 777' и валялись чьи то грабли.

Но, и эти недоразумения, действительно, не могли сломить дух настоящего партийца. По вечерам, замучив колхозного киношника, у которого в клубе находился сельский радиоузел, с 19 00 до 20–00 вещал по местному радио о деревенских новостях и проблемах, делая упор на критику местных выпивох. То, что он сам, бывало, после радиопередачи на глазах радиослушателей шел через площадь зигзагами, считалось оправданным.

— Если не я, то кто?! — убеждал он утром председателя.

Председатель, который приходил на работу, всегда опохмеленным, хлопал его по плечу и говорил — Не переживай, Иваныч! Я все понимаю. Воспитательная работа это, ведь не хухры — мухры. Если ты сам напился, а двоих от этого отвадил, и они вышли на работу, — значит уже успех!

После такой поддержки, Егор Иваныч вообще уверился в волшебной силе своего партийного слова, признавая в ней необъяснимую моральную потенцию. Поэтому, вызывая под вечер к себе в кабинет, замеченных в выпивке во время работы, коммунистов и беспартийных, он по — товарищески говорил:

— Кончай пить. Ты же видишь, — что ты одинок в этом мире. Весь колхоз, не покладая рук, следуя линии….

— Так ведь, Иваныч — сказал ему однажды механизатор Гульнев, мы же в замкнутом кругу витаем: живешь — хочется выпить, выпьешь — хочется жить…

— Ну, ты мне тут не философствуй — возмущался Егор Иваныч, — придумал, понимаешь, круговорот воды в природе.

— Водки — поправлял его Гульнев.

— Я не знаю чего, но только круговорот. Это не правильно. Для строительства социализма пьяные строители не нужны. Только тогда мы ступим на светлую дорогу коммунистического будущего, когда всем скопом бросим пить!

Убедить мужиков во вреде выпивки, обычно переходящей в запой, красноречивым языком парторга было проще простого. Но, все равно, скопом не получалось. Бросали поодиночке.

Вызванный 'на ковер' колхозник к концу горячей речи Иваныча, плакал, разбрызгивая слезы, бил себя в грудь и обещал 'завязать'. Между прочим, в колхозе находились и волевые мужики, которые после данного слова и впрямь бросали пить на целую неделю, а то и больше.

Правда, в эти светлые дни у некоторых в голове начинали формироваться нездоровые мысли по поводу правильности организации коллективной работы? Почему ни в деревне, ни в райцентре в магазинах отродясь не было колбасы, хотя колхозные грузовики каждый день везут на мясокомбинат в область — то коров, то свиней, то овец? Почему нет масла, когда колхоз из месяца в месяц рапортует о досрочном выполнении задания по производству молока? Почему… словом, вопросов, которые они планировали, при случае, задать парторгу было очень много. Но, только планировали. Потому что к тому времени, когда вопросы в голове у мужика полностью созревали, — он снова начинал пить. А Егор Иваныч борьбу с пьянством уже заканчивал и переключался на экономику хозяйства. Поэтому, настоящая, мужественная и справедливая Россия не давала о себе знать долгие годы, прячась где — то в подсознании мужиков на границе между осознанным существованием и запоем.

После того, как товарищ Леонид Ильич произнес знаменитое 'Экономика должна быть экономной' Егор Иваныча обуял творческий зуд рационализатора. Он ходил в библиотеку, копался в научных сельскохозяйственных журналах, читал, изучал, думал, разыскивая научные пути повышения калорийность питания животных, а следовательно и их молокоотдачу с одновременным снижением потребляемости кормов?

Начитавшись Дарвина, он пришел к выводу, что только эволюция способна привести биологический объект к полному и рациональному совершенству.

— Раз обезьяна стало человеком, то и корова должна стать сознательным животным! По меньшей мере, супер коровой! — убежденно говорил он на собрание животноводов. — Почему мы к этому не стремимся? Почему к этому не стремитесь вы — животноводы!? Почему для коров мы должны строить коровники, кормораздатчики, выгулы, пастбища и прочую ерунду. Почему мы должны создавать для нее тепличные условия и тратить вечно недостающие деньги?? Да мы лучше всем колхозникам зарплату повысим!

— Вы хотите повышения зарплаты?! — взимая к потолку правую руку, неожиданно воскликнул он в зал.

— Хоти — и — и — им! — закричали из зала.

Чувствуя поддержку сельчан, Егор Иваныч еще более раздухарился.

— Ведь живут же лоси и кабаны в лесу, и дают при этом хорошее потомство, — кричал парторг. — Корова должна обитать в естественных условиях, к которым она быстро приспособится и еще будет благодарна человеку за то, что мы не ввергаем ее в конфликт с природой.

Речь парторга вызвала неоднозначные чувства, но большой энтузиазм. Особенно, в среде низкооплачиваемых колхозников: сторожей, учетчиков, кладовщиков и истопников. Доярки больше молчали, заранее жалея своих буренок, но они привыкли верить незыблемости и правоте слов колхозного руководства.

После зажигательных слов парторга тут же на собрание было решено — группу коров на отдаленной ферме содержать исключительно под открытым небом, назвав ее группой экстремального содержания.

Результаты сказались незамедлительно: уже к ноябрю буренки научились спать стаей, прижимаясь боками друг к другу. Каждые две недели бригадир измерял длину шерсти у коров и заносил в специальную книгу. К лютым Крещенским морозам коровы как — то сами натаскали соломы и утеплили ею свои лежанки. Они бродили по загону и, как олени, копали копытом снег в надежде на прошлогоднюю траву

В конце января у них наметился невероятно бурный рост шерсти, а к середине февраля некоторые наиболее восприимчивые к естественной среде обитания буренки уже походили на мамонтов. Если бы в наш просвещенный век, благодаря усилиям археологов и художников мы не знали, — как выглядели мамонты, то Олониховских коров все бы и принимали за мамонтов.

Успех был полным. Некоторые коровы, правда, сбежали в лес. Их вылавливали и с большим трудом возвращали к стадному образу жизни. В бюджете хозяйства впервые за историю существования колхоза и мироздания, появилась новая расходная денежная статья, утвержденная районным Управлением сельского хозяйства: — 'На одомашнивание крупного рогатого скота'.

В колхозе по этому случаю устроили праздник, а местная газета отметила эксперимент, как успешный, хотя в заметке не было ни слова не сказано о том, что коровы уже давно перестали доиться?

— Ничего! — говорил утром Егор Иваныч председателю колхоза. — Перезимуют как — нибудь, а летом наверстаем и план по молокоотдаче, и по мясу. И по шерсти, — со значением добавил он, чуть подумав. — Еще прогремим на всю область!

— Чего? — оглядываясь кругом, переспросил, расстроенный обстоятельствами, председатель. — Ты с кем это разговариваешь то?

Параллельно проходили и другие эксперименты. Ближе к масленице в колхозе стали подходить к концу зимние запасы кормов, предназначенные для основного, не экспериментального стада, и наступала пора научно обосновывать бескормицу в хозяйстве перед вышестоящим начальством.

В ход пошла старая солома, на которую буренки смотрели с отвращением, но ели, потому что другой еды не было. Именно в это время Егор Иваныч с расчетами в руках пришел и доказал сначала председателю, а потом и всему правлению колхоза, что если днем коров подвешивать на специальных ремнях, то они будут потреблять кормов вдвое меньше, а молока давать больше. Потому что, стоя весь день на ногах, они тратят драгоценные калории, необходимые для воспроизводства молока.

Впрочем, этот подход можно было применить и к лошадям, потому что лошади днем вообще не едят, поскольку, работают, а едят только ночью. Причем, спят лошади стоя, и только попусту тратят на это калории, которые потребуются от них днем. В виду этой особенности, подвесной способ содержания лошадей также обещал много экономических выгод.

Его поддержал инженер хозяйства, у которого в страдную пору из тридцати тракторов обычно, работали только пять и необходимые в поле киловатты механической энергии могли компенсировать лошадки. Осторожное правление высказалось за то, чтобы не переводить сразу все хозяйство на подвесной способ содержания скота. А сначала, так же как и с 'экстремальной' группой, экспериментировать на специально выбранной ферме.

Ферме сильно не повезло так, как

эксперимент провалился уже через неделю. Это произошло из — за того, что инженер неверно спроектировал подвесную конструкцию.

Утром, поднятые специальной 'механической рукой' двадцать экспериментальных бурёнок, целый день висели над кормушками, и не могли ни есть, ни пить, ни жевать. Могли только махать хвостами и дрыгать ногами. Потому, что один из ремней, вместо того, чтобы фиксировать коровью грудь, через час сползал и фиксировал морду, да в таком положении, что коровьи глаза целый день недоуменно смотрели в паутинный потолок, а рога упирались в спину. Буренки еле — еле выдерживали до вечера, когда ответственный за эксперимент механик Самолетов приходил на ферму и, по обыкновению ругаясь, выключал специальный рубильник. Коровы рушились на деревянный пол и долго приходили в себя, оставаясь в позе перевернутого коромысла.

Приехавший в колхоз по чьей — то кляузе, главный зоотехник района обматерил и инженера, и колхозного зоотехника, а все эксперименты строго — настрого запретил. Парторгу только сказал, что его предложения антинаучны. На что, тёртый в способах убеждения оппонентов, парторг ответил, что академика Вавилова тоже подвергали гонениям и называли его теорию антинаучной, а оказалось совсем наоборот…

— Ну и дурак ты, Егор Иваныч, прости господи — сказал зоотехник. — Это же был Ва — ви — лов! А не парторг колхоза '25 лет без урожая'!

Впрочем, от продолжения эксперимента со скотом Егор Иваныч и сам отказался, потому что был охвачен новой идеей — увеличения доходности хозяйства за счет развития подсобных промыслов.

Однажды, Егор Иваныч съездил в командировки на Украину, где встретился со своим старым партийным товарищем. После этого Егор Иваныч целую неделю горячо уговаривал председателя хозяйства, чтобы колхоз оплатил, своего рода, производственно — торговый эксперимент, который заключался в организации производства и поставки в торговую сеть одной из украинских областей — 'сала, раскрашенного под Хохлому'.

— Как это под Хохлому!? — удивился председатель. Пал Степаныч много раз бывал в художественных цехах 'Хохломской росписи' и видал ряды художниц, низко склонившихся над своими матрешками. Но, он и представить себе не мог, что искусство золотой росписи способно адаптироваться в мясном цеху?

— Мясо у нас чаще всего продается без упаковки, поэтому грош — цена твоему новшеству.

— Нахрена упаковка? Расписывать будем прямо на сале специальными пищевыми красками. Еще и прогремим на весь мир: 'Сало — хохлома! или сокращенно 'Хохло — сало'! — чувствуешь, как звучит?

— Чувствую, но хохлы обидятся.

— Так речь то о Хохломе, а не о хохлах.

— Ну, о хохлах или о Хохломе — поди, доказывай. Народ не поймет. Украинский — добавил он в сомнениях. — Плюнь, Иваныч! У нас, понимаешь, падеж скота, а ты со своим салом… Работай с людьми. Они больше нуждаются в твоей помощи.

В последнее время председатель, разуверился в новаторских способностях партийного предводителя и к новым его инициативам относился с подозрением. Вечером в своем УАЗике, выпив стакан водки, Пал Степаныч ткнулся в 'бардачок' за закуской, но не нашел ни корки. Впопыхах, понюхал какую то промасленную тряпку, но и ее терпкий запах не отбил одуряющий вкус местной водки. Хватая, как последний раз в жизни воздух ртом, он попытался мысленно представить себе селедку с луком или еще что — то, остро пахнущее, — но аутотренинг тоже не помог. И тут ему в голову вспомнилось предложение парторга про хохлосало. Обладая творческим воображением руководителя, он живо представил его вкус и запах и белую с ворсинками кожу, неравномерно заляпанную краской — председателя, чуть было, не вывернуло на изнанку.

— Нет уж, экспериментировать не будем! — тяжело дыша, твердо решил он.

Сам председатель в последнее время пребывал в состояние конфуза и боялся неверных шагов. Из — за отсутствия специального образования, партия отправила его на универсальную учебу — в областную высшую партийную школу. Учился он заочно и ездил только на сессии, проживая эти дни в гостинице соблазнительного города. Для положительных оценок председателя по разным сложным дисциплинам, его водитель Вася то и дело возил на УАЗике в облцентр туши баранов. А для зачета по 'Политэкономии' пришлось даже пожертвовать стокилограммовой свиньей. Чувствуя, что учеба идет успешно, председатель нередко по — купечески кутил, не забывая и про женщин, которые во множестве крутились вокруг подгулявшего председателя.

После получения диплома и возвращения в колхоз, в один солнечный осенний денек на деревенскую почту в адрес председателя колхоза пришла срочная телеграмма из Горького. В ней было всего несколько слов:

'Паша, поздравляю, у нас дочка! Твоя Люся P.S. Нужны деньги '.

Почтальонка Настюха, прежде чем доставить телеграмму адресату, обошла с новостью всю деревню и уж, только потом вручила телеграмму жене Пал Степаныча (сам председатель был в поле). После этого Пал Степаныч, сказавшись больным, два дня не выходил на работу. Говорят, что из его дома всю это время доносились бранные крики и звон разбитой посуды. На работу Пал Степаныч объявился помятый и исцарапанный, словно побывавший в молотилке. Всем сказал, что его по случайности поцарапал домашний пёс 'Бонифаций', который очень любил хозяина.

Вечером в застольном разговоре с парторгом председатель все свои беды свалил на почтальонку Настюху.

— Да — а! — сказал Егор Иваныч, чтобы, хоть, как то поддержать заблудшего председателя. — Характер у нее скверный, конечно. Хотя, задница, — будь здоров какая?!

— А к чему тут задница?

— Да так, к слову, — уклончиво ответил парторг. Он так и не понял внутренней трагедии Пал Степаныча.

ФРАК ОТ КАРДЕНА

Наконец, на грузовике приехал суетной и растрепанный провинциальный скульптор. Он был так лыс, что было удивительно, как можно быть еще и таким растрепанным?

Особый колорит скульптору придавала нечесаная борода и живые признаки благородного интеллекта в глазах. Но он был так отчаянно пьян, что разобрать эти интеллектуальные подробности в его глазах не было никакой возможности. Скульптор привез свое ваяние, состоящее из трех разных частей: тяжелые ноги, бетонное туловище с руками и вооружением, и голова с бетонной имитацией повязки на лбу. Все свалил на пыльной площади и, махнув рукой, уехал.

За отсутствием в колхозе крана, председатель прислал в

помощь автопогрузчик, благодаря которому наши ребята быстро вознесли все эти части в последовательности на сырой еще постамент. Скульптор где — то в чем — то ошибся, и голова никак не хотела убираться в отверстие для шеи в кителе. Игорю пришлось не мало помахать специальным топориком, откалывая кусочками бетон, чтобы сузить могучую солдатскую шею.

Через каждый час из конторы выходил одеревенившийся за годы сельской жизни парторг,

Одет он был по — местному модно: на нем была зеленая в белую клетку рубаха, красный галстук, серый пиджак, наглаженные, блестящие на коленях черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги, а на плечи была накинута синяя фуфайка. Не смотря на весеннюю прохладу, он носил коричневую фетровую шляпу. Парторг строго наблюдал за работой, многозначительно кашлял в кулак, и изредка советовал, как и что лучше делать, чтобы это все было, тык — скыть, с идеологическим уклоном,

Когда парторг, наконец, ушел, дело было сделано:

швы замазаны гипсом, а сам памятник покрашен бронзовой краской. Игорь и Вовка

спустились на грешную землю. Как это и принято у настоящих художников, отошли метров на десять, чтобы критически оценить свой труд. И только уже тут Вовку продрал ужас. Поводом стала голова солдата? Она была такая большая, что любой мало — мальски мыслящий в антропологии человек, мог уверенно предположить, что в Красную армию забрили либо гения, либо дауна. Только у них встречаются такие большие головы.

Особое недоумение вызвало оружие солдата. Вроде, он держит автомат с круглым диском, а заканчивается оружие каким — то винтовочным стволом со штыком?

— И уж больно вид у него свирепый, — сказал Игорю Вовка, критически разглядывая памятник, — разве может быть у человека такое настроение, когда он в парадном обмундирование? И потом, мог же твой друг — скульптор наделить лицо солдата, хоть признаками элементарной осмысленности? Или он перед зеркалом его ваял?

Игорь хмуро молчал и в задумчивости чесал бороду.

Как человек немного знакомый с военным делом, Вовка понял, что и с другими частями тела памятника скульпторы поступили недопустимо вольно. Особенно суровую его критику вызвали обмотки на ногах солдата? Если есть обмотки, то не должно быть парадного кителя и наград?! Так как, обмотки солдаты носили лишь в начале войны, а тогда не только орденов не давали, еще и погон не носили. И потом, куда делась каска солдата? Если он с оружием, то должен быть в каске или держать ее в руке? Все эти подозрения Вовка резко по большевицки высказал техническому руководителю проекта.

Игорь крякнул, выругался, помолчал и сказал — Ладно, авось проскочит?!

Чтобы авось проскочило, парни пошли в сельмаг, купили две 'Столичные', закуски и прямиком пошли к председателю. Тот, по принятым в колхозе правилам, уже под «газом» сидел у парторга и рассуждал о ремонте техники перед посевной, (дело было в самом начале мая). Через час художники и колхозные руководители, чуть не обнявшись, пошли смотреть работу.

Пришли.

На фоне тревожного, сумеречного неба, памятник высился грозным напоминанием о несгибаемой воле русского солдата, а оружие в его руках олицетворяло великую силу и мощь Советской страны. С минуту все молчали. Вовка, весь издерганный из — за своих переживаний по поводу внешних качеств солдата, стоял и горестно размышлял о том, как они с Игорем будем выкручиваться, когда вскроется недоразумение с одеждой изваяния?

— Ведь все надо переделывать. А ему завтра с утра ехать в командировку. Как быть, что делать?!

От страдальческих мыслей Владимира оторвало какое — то всхлипывание. Он обернулся и увидел: председатель, обняв Игоря и шатающегося парторга, плакал, не скрывая слез. Потом он, оттолкнув своих попутчиков, церемониально выпрямился, постоял и, торжественно чеканя шаг по песочной площади, пошел к подножью памятника. Видя такое дело, парторг перестал шататься и встал в стойку 'смирно'. У всех были самые серьезные лица, присущие моменту. Председатель остановился в пяти шагах от пьедестала, выпрямился, положил руку на сердце, низко поклонился и, высоко задрав голову, сказал памятнику.

— Мы вас никогда не забудем! Затем он еще раз поклонился, развернулся и, вытирая рукавом слезы и не обращая ни на кого внимания, побрел в контору.

Там он вновь оживился, повеселел, достал из сейфа еще одну бутылку водки, долго обнимал Игоря и Вовку. А разливая, говорил:

— Ну, удружили, ребята. Век не забуду. Теперь и любое начальство можно принять. Да что там начальство, теперь и перед сельчанами не стыдно. Знаешь, сколько их тут погибло? Правильно я говорю, Иваныч? — не уточняя, кто тут погиб, председатель хлопнул по ватной спине закусывающего парторга.

— О — о, а — а — а, у — у — у — полным ртом утвердительно замычал Иваныч — Кончик его ярко — красного галстука плавал в банке с килькой в томате..

Затем щедрый председатель, не скрывая своего деревенского самодурства, чуть не ночью вызвал кассиршу и велел рассчитать художников. Кассиршу привез на мотоцикле парнишка лет четырнадцати. Она недовольно прошла в свою коморку, долго гремела ключами от сейфа, щелкала костяшками счет. Мотоциклист остался ждать мать у заборчика перед входом в контору, где справа и слева от калитки висели большие портреты, над которыми крупным плакатным способом было написано 'ЛУЧШИЕ ЛЮДИ КОЛХОЗА'

Портрет председателя колхоза висел с правой стороны от калитки, парторга — с левой. Расположение портретов также было не лишено идеологического уклона. Слева, сразу за парторгом, висел председатель профкома и комсорг. Далее шла сошка помельче, — пропагандисты всех бригад, активисты, а завершали левую портретную галерею, невесть как попавшие в члены колхоза, зав клубом и художественный руководитель ансамбля песни и пляски. Это была духовная элита хозяйства. Председатель возглавлял светскую и техническую, поскольку, сразу за председателем, висел его заместитель, главный инженер, агроном, зоотехник, бригадиры тракторных и полеводческих бригад. Галерея заканчивалась вороватой физиономией колхозного снабженца. Истинных тружеников полей и ферм: трактористов, кузнецов, доярок и полеводов — среди хороших людей не было.

Наконец, кассирша вышла, велела расписаться в ведомости, выдала деньги и, не попрощавшись, уехала со своим спутником.

Вовка с Игорем покинули приветливое село на первом автобусе.

Проезжая мимо колхозного Дома культуры, художники в четыре глаза смотрели на творение рук своих. Несмотря на недоразумение в обмундировании, солдат веско и даже величаво возвышался над деревенской площадью и над деревьями. Хоть и стоял он в обмотках, но свежая бронзовая краска на его парадном кителе и орденах так ярко горела, отражая первые лучи утреннего солнца, что на фоне серого деревенского пейзажа, эта картина смотрелась очень даже торжественно и празднично!

— Красавец! — восхищенно прошептал Вовка.

Оказывается, шаромыга — скульптор все на свете перепутал и

вместо ног и головы солдата — Победителя, ввернул им ноги и голову

солдата — Героя. Поэтому то он и оказался в парадном кителе, весь в орденах, а на ногах были обмотки. Для людей несведущих в хитростях формы одежды военнослужащего, особенно для дам, можно пояснить на цивильном примере: представьте, что на постамент поставили не военного, а гражданского человека. У него мужественный взгляд, на плечах блестящий и строгий фрак от Кардена, белоснежная рубашка от этого же кутюрье и черная, элегантная бабочка. Зато ниже идут, пардон, одни только кальсоны, а обут он в зимние ботинки постового милиционера от фабрики 'Красный ухарь'

На следующий день Владимир поразмыслил и позвонил председателю парткома колхоза. Узнав вчерашнего художника, Егор Иваныч обрадовался звонку и сказал, что ему бы и Ленина на площади надо заменить, поскольку прежний совсем устарел и облупился. Но Владимир порекомендовал Пал Иванычу связаться со скульптором, чтобы тот исправил брак в своей работе и отремонтировал 'солдата' за свой счет.

Выслушав замечания художника, Егор Иваныч поразмыслил и ответил:

— Ну, это правильно. Издеваться над героической воинской памятью солдат, путем замены формы одежды, мы никаким скульпторам не позволим. Спасибо за сигнал.

На этом разговор был окончен. Но к скульптору, похоже, никто так и не обращался. Лишь через год в памятнике заменили винтовочный ствол на автоматный. А ноги обули в цементные сапоги. Причем, доработку изваяния проводил, скорее всего, руководитель ансамбля песни и пляски и сделал это непропорционально. У солдата получились какие — то сапоги — скороходы разного размера и на одну ногу, а автоматный ствол, скорее, походил на армейский гранатомет РПГ–7. Но, ничего! Каждый год на 9 мая там проводят летучие митинги, пьют за Родину, за Сталина и за Победу.

ЗА ХЛЕБУШКОМ

Прошел час или больше. Наконец, появился Саня.

— Ребята! — крикнул он с высоты берега, — если все — таки хотите хлеба, то по коням. Здесь, оказывается, магазина нет, а до Хахал еще пять километров пути. Тамошний сельмаг работает до девяти вечера.

— А где ты час пропадал? — удивился Мишка, подозрительно глядя на возбужденного Александра. —

— То да сё, да живот прихватило после вашей армейской тушенки — ответил Саня, стаскивая свою байдарку в воду. — Да ладно разбираться, магазин закроют! —

Мы уселись в байдарки. Полчаса 'лету', и вот уже наверху с левого берега показалось, утопающее в зелени село. Подплыли к красивому деревянному мосту, перекинутому через Керженец. Байдарки остался сторожить Игорь, а мы вчетвером поднялись на высокий берег. Деревянный, выкрашенный в синий торговый цвет магазин находился в двух шагах. На его крыльце сгрудились, судача, местные бабенки. Они ожидали, когда с той стороны через мост пастух пригонит деревенское стадо коров. На истоптанной и пыльной автобусной остановке два пацаненка лет семи куролесили на мопедах, извергая рев однотактных моторов без глушителей и синий ядовитый дым.

В прохладном, темноватом после улицы, магазине нас встретили две барышни — продавщицы. Одна была совсем молоденькая, другая старше. Они сидели возле весов за прилавком и грызли семечки. Большая, алюминиевая миска перед ними была полна шелухи.

Поздоровались.

— А нам бы, барышни, хлебушка? — вопросил у девушек Вовка. Вовка, привык чувствовать себя весьма респектабельно в любом женском обществе. Его статный рост, античный профиль и густой бас делали его неотразимым, особенно у дам 'кому за 30'.

На вопрос клиента барышни отреагировали весьма странным образом: томно посмотрели на туристов, затем одна ушла в другой конец зала в галантерею, а другая уткнулась в книгу.

— Хлебушка бы нам? — уже растерянно повторил вопрос Вовка.

— Неужто, не видите, хлеба нету — пропела из дальнего конца галантерейная дамочка. — Мало завезли сегодня. Говорят, пекарня сломалась- Вовка сделал нам таинственный жест и пошел к галантерейщице. Пока мы разглядывали прилавки, где на полках изобиловали пачки спекшейся украинской соли, сложенные в пирамиду синие спичечные коробки и какие — то консервные банки, изготовленные в первую пятилетку Советской власти, Вовка вел деликатную беседу с продавщицей. Изредка из их угла доносился Вовкин бас и кокетливый смех продавщицы. Через пять минут, барышня ушла в подсобку и возвратилась с двумя буханками мягкого ржаного хлеба.

— Кушайте на здоровьичко — заулыбалась дамочка — свое отдаю

— Как договорились? — спросил Вовка, принимая от нее буханки.

— Посмотрим, посмотрим — сказала дама, краснея и смущаясь, хотя по ее лицу было видно, что какое — то положительное решение она уже приняла.

— Ты что же, за две буханки хлеба жениться на ней пообещал? — спросил я Вовку, спускаясь с крыльца магазина.

— Она говорит, что сегодня в ДК будет выступать ансамбль из города, танцы под живую музыку. Так что ее дело информировать, а мое — ее же и пригласить.

— Деревенские барышни тем и хороши — продолжил эту философскую мысль Мишка, — что лишены пресловутых городских комплексов. Ну ладно, ребята, топайте к байдаркам, а я схожу к Валерию, раз обещал.

Мы спустились с косогора к реке. Игоря обнаружили бегающим под мостом. Впереди его метался наш петух

— Вот стервец неблагодарный — сказал Игорь, схватив, наконец, буйную птицу за ноги, — я его попоить хотел, а он затрепыхался и вон из рюкзака, еле поймал.

Непокорного петуха опять засунули в рюкзак. Он орал, тряс в рюкзаке крыльями и клевался.

Опускался вечер. Кроны сосен золотисто блестели на фоне сияющего заката.

В тихих заводях кричали лягушки, а злые щуки сигали за мелкой рыбешкой. Рыбешки в отчаянной попытке спастись, выпрыгивали из воды и сколько можно, летели по воздуху. Но плавники никак не заменяли крыльев и они с ужасом падали в воду, где их поджидали острые зубы.

На берегу показались фигуры Михаила и Валерия.

— Привет туристам! — весело поздоровался Валерий, спускаясь к воде. — А я уж думал, что и не дождусь вас?

Валерий был в белой праздничной рубашке с небрежно завязанным галстуком. От него пахло дорогим одеколоном, а сияющие глаза говорили о том, что первую свадебную дозу у соседа он уже принял.

— Давайте бегом, ребята. Там народ уже собрался, но официально свадьба начинается через полчаса. Насчет вас договорено, можете не беспокоиться

Байдарки мы отогнали на сто метров ниже моста к будке гидростанции и связали припасенной цепью с замком. Старик — синоптик, которому было поручено, — ежедневно передавать в область сведения о температуре и уровне воды в реке, принял и спрятал в будке наши рюкзаки. Петуха пришлось развязать и оставить также в будке. Освободившись от поклажи и, налив синоптику за хлопоты сто грамм из фляжки, мы поднялись в деревню. Вид, конечно, у нас был не больно то праздничный: — джинсы, шорты, футболки, кроссовки. Но Валерий сказал, что сойдет и так, народ здесь не очень презентабельный. А на наши сомнения по поводу отсутствия подарка, посоветовал Игорю придумать какой — нибудь поздравительный стишок, добавив при этом, что, люди здесь хоть и простые, но поэзию любят и ценят. Иногда даже матерятся стихами в соответствии с полученной профессией.

— Как это, в соответствии с профессией? — удивился Вовка

— А вот как. Например, наш колхозный агрохимик, бывает, в сердцах кричит рабочим на склад: 'Ингидридтвою в перекись магния через медный купорос, вы когда машину поставите под навоз?!

— Да, действительно, здесь живет культурный и просвященный народ — осторожно заметил Вовка. — Поскольку люди, владеющие столь революционными и продвинутыми научными терминами, никогда не станут материться при девушках. А может быть, даже, они участвуют в художественной самодеятельности?

— Участвуют, участвуют — подтвердил Валека. Каждый день из клуба кого — нибудь солистов на руках уносят.

Мы посоветовались по поводу подарка, и умный Саня предложил, кроме стишка от Игоря подарить молодым еще и нашего многострадального петуха.

— Это будет красиво и символично для села, да и нас избавит от необходимости лишать жизни невинную птицу — сказал добрый Саня. Его предложение было единогласно принято. Не откладывая, Санька опять спустился к будке метеоролога и вернулся уже с петухом, засунув его в полиэтиленовый мешок. Петух совсем привык, что его, то связывают, то куда — то запихивают, поэтому не рыпался, молча и достойно сносил все тяготы и лишения петушиной жизни..

ПУСТЬ ПЕСНИ СВАДЬБЫ НЕЖАТ СЛУХ

Мы шли по утопающей в свежей июньской зелени улице старинного села. Солнце спряталось за ближайший лес, но было еще совсем светло. На другом берегу реки засоревновались соловьи. Вечер был совершенно безмятежный и между тихой, загадочной рекой и рядом деревенских изб благоденствовал покой.

Дом, где предстояло играть свадьбу, мало отличался от других жилищ: изба в шесть окон к реке, резные наличники, высокие разлапистые тополя перед окнами, обязательная лавочка у стены.

Мы поднялись на высокое крыльцо с перилами, прошли по длинному темному коридору и оказались в просторной прихожей. Навстречу нам вышел обаятельный отец жениха. Раскинув руки, он всех так радостно поприветствовал, а Валерку даже расцеловал, стукнувшись с ним при этом лбом. По этому широкому жесту самого искреннего радушия предшествовало долгое сидение в заточение в собственном подполье, извергаемого аромат браги и терпкого запах полученного первача.

Его радость была совершенно очевидна и искренняя, хотя, виделись они с Валеркой не более полу часа назад при дегустации свежевыгнанной партии спиртного..

— Милости просим, милости просим — говорил он — проходите в комнаты, присаживайтесь — и, отозвав Валерия в сторону, стал о чем — то с ним шептаться.

За столом буквой П сидело уже человек 40 гостей. Стоял галдеж. Дверь поминутно открывалась, и заходили празднично одетые люди. Вскоре, гостей собралось столько, что к букве П приладили еще стол, который заворачивал в сторону кухни и скрывался за печкой. Игорь познакомился с хозяйкой дома, о чем — то с ней поговорил. Она заулыбалась, скрылась в одной из комнат и через минуту вернулась, неся с собой листок из школьной тетради и шариковую ручку. Игорь сел за стол и затих над листом, кусая кончик ручки.

— Наблюдай за процессом — толкнул меня локтем Саня. — Вот так рождаются шедевры, кивнул он на Игоря.

На столах было тесно. Среди разнообразной, но нехитрой закуски со своего огорода и из сельмага, для начала торжества была приготовлена настоящая ветлужского разлива водка. А для продолжения празднества — самогонка в зеленых бутылках, заткнутых свернутыми в трубочку газетными пробками. Пришел Валерий. Похоже, что ему была отведена почетная роль тамады. Он сел рядом со мной и громко для всех сказал

— Ну что, уважаемые гости, начнем? Или еще подождем пять минут, когда все подойдут?

— Подождем, — загудели гости — Вон, еще Федора нет…

Гости не очень — то церемонились по поводу протокола свадьбы, и многие поллитровки с бумажными пробками были уже початы. Молодые сидели скромно, потупив глаза в тарелки. Им было неудобно, что вся эта катавасия из — за них.

Вскоре объявился и Федор — среднего пошиба мужичок лет под 50, родственник брачующихся. Федор был гармонистом. Он пришел на свадьбу с гармонью, с женой, и с сильным желанием выпить, поскольку, не успев поставить на пол зачехленную гармонь, он одной рукой налил себе полстакана самогона, этой же рукой вылил содержимое в рот, и этой же рукой закусил. За столом напротив Федора сидела пухленькая экзальтированная дама лет 35–40. Дама была очень современной поскольку, несмотря на некоторый деревенский аскетизм в одежде других представительниц прекрасного пола, она имела потрясающее декольте. Оно было таким, что не требовало особого воображения, чтобы понять, что находится за ним.

— Кто эта дама — спросил я Валерку.

— О, это Мисс — Хахалы, буфетчица Любка. Она тут у нас самая главная и самая галантная девушка для всех потенциальных кавалеров. Уже и замужем побывала. Раз пять.

— Ну, это для Игоря, он тоже жених будь здоров какой!

Но Любку, похоже, не интересовали незнакомые гости, смахивающие на бедных туристов. Уже малость поддатая, она исподтишка лукаво поглядывала на Федора и застенчиво улыбалась.

— Это у них старая любовь — шепнул Валерий. — Федор частенько забегает к Любке в буфет опохмелиться, а Нинка, жена Федора страшно ревнует мужа к буфетчице и все норовит застукать их на месте 'преступления'. Тогда Федору будет несдобровать, Нинка баба решительная.

Свадьба началась. После первого поздравления все дружно опрокинули стопки и стаканы. Потом были опять поздравления и стаканы то и дело взметались над столом. Все хором и вразброд кричали «Горько!». Молодые смущенно вставали и, не тая робости, целовались. На лице жениха было написано, что хоть он и не закончил десятилетку, зато в семье будет справным мужиком. На полном губастом личике молодой было написано, что хоть и не впервой ей выходить замуж, зато эту брачную ночь она проведет, как и в прошлые разы, достойно. Валерий добросовестно исполнял обязанности тамады, и стаканы не успевали быть пустыми.

Настал черед нашего туристического поздравления. Перед этим Игорь пробился к хозяину и хозяйке дома и посоветовался с ними по поводу придуманного им с Саней действа. Хозяйка заулыбалась, стукнула в ладоши, а хозяин даже хлопнул его по плечу и сказал — Давай! Сразу видно, люди городские, с мыслями. Не то, что наше мужичье, им бы только водку глушить по поводу и без повода.

Валерка поднял руку, призывая всех к молчанию.

Игорь встал над столом с бумажкой в руке. Все в ожидании притихли, Санька, нагнувшись, вытянул руки под стол, вылавливал из мешка петуха.

Поэт поднял руку, окинул гостей лучистым взглядом и кратко, но громко продекламировал:

— Пусть песни свадьбы нежат слух,

У незнакомых и родных.

Пусть по утрам кричит петух

О новом дне для молодых! —

Краткости поздравления никто не удивился, зато рифма всем понравилась.

Гости закричали Ура и захлопали в ладоши! Саня разогнулся и подбросил вверх петуха. Задуманного Игорем эффекта не получилось. Вместо того чтобы затрепыхать крыльями и полететь под потолком, тем самым, олицетворяя радость, трепещущую и рвущуюся к полету любовь и жизнь, измученный речными приключениями петух не полетел. Он сначала сильно стукнулся о косяк, замахал крыльями, накренился, сорвался в штопор и плюхнулся в круглую салатницу, забрызгав майонезом и кусочками колбасы ближайших гостей. Затем он сразу же вскочил на ноги и, распустив крылья и угрожающе разинув клюв, сиганул по столу, сшибая по дороге бутылки с самогоном. Вся его петушиная грудь была в салате. Гости визжали и хохотали, подхватывая падающие бутылки. В конце стола петуха поймали, отдали хозяйке, и она его унесла в хлев к курам.

— Однако — сказал Саня, толкнув локтем Игоря намекая на стих и, сделав юмористическое лицо — Перепиши, повешу дома на стену.

— Ладно, ладно — засмеялся Игорь — я знаю, что нужно праздной компании.

Через час в доме лились песни, пол содрогался от беспорядочных плясок,

пахло килькой в томатном соусе и пролитым на скатерть самогоном. Ближе к ночи кто — то уже не удержался и упал с крыльца. Кого — то, ругаясь и волоча его ноги по сухому песку, протащили под фонарем через деревенскую площадь. Носки ботинок уносимого гостя оставляли на песке две неровные борозды, олицетворяющие для него два знаковых постулата: 'день прожит' и 'что несет нам день грядущий?' Кто — то спал прямо за столом. Один гость сначала задремал на подставленном под скулу кулаке, но через минуту его голова сорвалась и уткнулась в тарелку с макаронами. Гость на это мелочное обстоятельство не обратил внимания. Свадьба продолжалось.

ФЕДЬКИНА КОНФУЗИЯ

К раннему рассвету, шумное празднество пошло на убыль. Свои деревенские, взявшись под руки, с песнями шли по берегу вдоль светлеющей улицы по домам. Мы с Валерием, и всем байдарочным отрядом, прихватив пару бутылок самогона и закуски, устроились впереди дома на берегу реки, пили зелье и рассуждали о традициях деревенской свадьбы. Приезжие гости, кто сами, кто с помощью более трезвых гостей, разбрелись по разным уголкам обширного деревенского дома и брякнулись спать..

Видя, что бережно подготовленная в специально отведенной комнате белоснежная постель безнадежно занята, завалившимся прямо в ботинках людом, молодые, в нетерпеливом предвкушении брачного таинства, ушли ночевать к соседям. Федор еще минут десять наяривал на гармошке и перемигивался с Любкой. Он пил, как и все, но так, чтобы не упасть, поскольку Любка уже давно своим взглядом однозначно дала понять, что дело на мази и лишь бы дождаться конца свадьбы.

Нина, — Федорова жена, вместе с другими родственниками стала хлопотать по уборке столов, подметанию полов, мытью посуды и приготовлению к завтрашнему продолжению свадьбы. Местная Царица муз и красоты Любка, уже совсем откровенно подмигнув Федору и, показав глазами на дверь комнаты, покачивая круглыми аппетитными бедрами, продефилировала между столов, скрылась за дверью. Там, с грохотом столкнув с дивана пьяного гостя, заняла его место. Федор понял — пора! Он, пошатываясь (больше для того, чтобы жена поняла, что он опять в стельку пьяный) встал, отставил гармонь, подошел к столу и на глазах у хлопочущей с посудой супруги дрызнул еще пол стакана самогона.

Крякнул. Его шатало из стороны в сторону.

Нинка, видя такое дело, оставив

посуду, схватила мужа за пиджак и потащила в соседнюю комнату. Федька

вырывался у нее из рук и заплетающимся языком бубнил — Куда ты меня… да

я… да ты… да выпить я хочу, как все но — рр — мальные люди ….

— Ты что, паразит, — возмущалась Нинка — нешто тебе не хватило, посмотрись — ка в

зеркало, вся морда наперекосяк. Уже светает, иди спать говорю, алкашь! — С

этими словами она с усилием впихнула Федора в комнату

и закрыла за ним дверь. Хитрецу Федьке…, только того и надо. Он,

осторожно перешагивая через попадавшихся на полу гостей, пробрался к дивану. И через минуту упал в объятия, измученной в ожиданиях буфетчицы. Но, неожиданно для себя получил легкое противление со стороны Любки.

— Ты что, дерзновенный! — возбужденно шептала она, слабеющими руками отталкивая гармониста. — А, если твоя жена услышит?

— Да как же она услышит, если она в другой комнате?

— Так ведь в другой комнате — это не в другой деревне? Погоди, Федьк. Ведь боюсь.

— Не противься, Любка — неожиданно твердо заявил Федор. — А то ведь я и снасильничать могу.

Такой бурной и продолжительной любви, наверное, отродясь не видела

деревенская комната. На улице уже кричали ранние птицы, орали петухи, а

среди храпа и сонного ворчания гостей, на диване разыгрывалась

удивительная французская сцена. Несмотря на свой хлипкий вид, Федька глухо рычал как трапезничающий африканский лев, а разведенка Любка, три дня не испытывавшая радости настоящей любви, забыв обо всем на свете, тонко кричала, словно израненная, но жаждущая жизни лань. Диван ходил ходуном, ритмично стукался своей деревянной спинкой о стену, и вот — вот должен был развалиться. Федька, еще не потеряв окончательного чувства реальности, закрывал Любке рот и умолял ее замолчать. Это не помогало. Любка кричала все громче и самозабвеннее.

— Братцы — сказал Санька, показывая на окно, откуда доносился крик буфетчицы, а ведь там не иначе как драка, кого — то бьют?

Мы с Валеркой и Мишкой ворвались на крыльцо, вошли в темный коридор. Рассветные тени шатались и плавали на дощатых перегородках. Разбуженные Любкиным криком мухи, с разгону бились глупыми головами об стекло над дверью. В горнице родственники жениха и невесты, оставив посуду с недоуменными лицами, столпились перед дверью в соседнюю комнату, откуда доносились крики. Затем рывком открыли дверь, включили яркую люстру и сгрудились в проходе.

Ошеломленный, взъерошенный Федор, подняв голову над диваном, смотрел, моргая на разъяренное лицо своей супружницы, и на родню. У Нинки тряслись губы, она силилась что — то сказать, но только крепче сжимала свои маленькие кулачки, а ее щеки пошли розовыми пятнами.

Все, спасения не было.

Влип Федька. Факт — налицо, окончательный и обжалованию не подлежит. Как теперь доказать Нинке, что его великовозрастный балбес Федька тут ни причем?

На раздумья время не оставалось. Мысли в Федькиной башке

крутились, как цифры в арифмометре у колхозного бухгалтера, а внутри живота

появился противный колодезный холод. И тут Федька, не смотря на свою пропойную деревенскую голову, все — таки нашел, казалось бы, единственный в этой ситуации выход, который бы и ни один академик не придумал. Так и не успев слезть с буфетчицы, опершись руками о Любкины плечи, Федька вытаращил глаза, и, глядя то на жену, то на обалдевшую под ним Любку с удивлением и возмущением в голосе пронзительно закричал:

— Да ты что, Нинк, разве это не ты….?! Да ядри твою в корень…., как же

так, а…! Что же это ты, Нинк, делаешь то? А если я чего ни будь, подхвачу…?! Да в больницу попаду, а? Чтоже это ты себе, Нинк позволяешь то, а? — вопил он, показывая глазами на Любку. Мы с парнями прыснули, сдерживая раздирающий нас хохот, и вернулись на берег, оставив гостей разбираться со своим заблудшим родственником.

Из дома еще долго доносился шум и гам. До глубины души возмущенного

Федора увели спать в другую комнату (по дороге он выпил самогона для самоуспокоения). Любку с руганью выперли из дому. А проснувшиеся от шума гости, кто продолжил спать, а кто, ничего не

понимая, уселся за стол уже по новой. Перед тем как уйти, Любка заявила, что Федька ее снасильничал, и она подаст заявление в милицию.

— В мили — и — ицию?! — съязвила хозяйка дома. — Да кабы всех кто тебя 'насильничал' сажали в тюрьму — на деревне у нас жили б одни бабы.

Любка не нашлась, что ответить на остроту хозяйки вышла и, торопясь, прошла мимо нас по дорожке, и скрылась за углом.

В последствии рассказывали, что Федька с женой помирился и, памятуя о том что, лучшая оборона это нападение, еще долго обвинял супругу в том, что это не она оказалась тогда на диване. А Любка через год вышла замуж за молодого колхозного завфермой и мирно живет в деревне в доме, над которым летают голуби. Она по — прежнему подторговывает в своем буфете водочкой и только иногда по ночам из ее, покрытого свежей дранкой жилища, раздается крик израненной лани. Но это уже никого из соседей не пугает. Жизнь продолжается.

ТАЙНА

Рассвело, поголубело.

Самое время для художников, поэтов и полу чокнутых философов! Наш личный художник и поэт Игорь, иногда падая и кувыркаясь, лавиной скатился с высокого берега к байдаркам и в три секунды заснул в старой деревянной лодке, оставленной кем — то около метеорологического пункта. Служитель Музы, принял на грудь чуть больше, чем мог выдержать его полувековой организм, изможденный многими летами творчества. Годы, знайте ли!?

Мы также спустились к реке, бодрились и ждали Валеру, который побежал домой переодеваться перед плаваньем. Над водой кое — где сказочными парусинными лоскутами вздымался белый туман. Подводные обитатели проснулись и вышли на рыбалку. Она стали ловить друг на друга на предмет завтрака: щуки кушали окуней, оставшиеся в живых окуни, — охотились на пескарей, выжившие пескари прибились к берегу и вылавливали зазевавшихся мошек. А мошкам уже и ловить в этом мире было некого, разве что удачу. Они бестолково кружились столбом над водой, по очереди попадая в прожорливую пескариную пасть.

Мы разбудили старичка — синоптика, который спал в своей будке, и за хранение рюкзаков потребовал опохмелки. Вовка за это время успел достать удочку, откопал на берегу червяка и пытался ловить рыбу. Он сидел на дощатых мостках, болтал в воде босыми ногами и отчаянно зевал. Поплавок течением затянуло в лопухи, он попытался вытянуть удочку, но крючок за что — то зацепился и Вовка, тихо поругиваясь, разделся и полез в воду освобождать снасть.

Поначалу Валерка настаивал идти ночевать к нему. Тем более что его мать все приготовила для ночевки туристов. Но, мы решили неукоснительно выполнять план, что придумал Мишка в своей мало габаритной хрущевской квартире — ночевать в Монастыре. Валерка только успел сбегать переодеться в штормовку, надеть джинсы, получить упрек от матери, которая из — за нас не спала всю ночь и даже приготовила 'Мясо в горшке', думая, что мы придем со свадьбы и будем совершенно голодными. Валерка прихватил теплый еще горшок из печи, взял целую сумку с коричневыми бутылками жигулевского пива, закупленного накануне, поцеловал старуху мать и вернулся на метеостанцию.

Мы перетащили поэта на свое место в байдарку, отплыли.

Стало совсем светло. После свадьбы все мы порядком устали и с нетерпением ждали Монастыря. Наконец, через час — полтора работы веслами на берегу открылась зеленая поляна с редкими, стройными соснами и старых дубов по берегу реки — Монастырь! Мы причалили к берегу, растолкали Игоря, кряхтя, выбрались из лодок и вытащили их на песок. Кое — как поставили 10–ти местную военную палатку, накачали резиновые матрацы, закидали их спальными мешками и завалились спать.

Утром Мишка потряс меня за плечо, сказал, — Выйди, дело есть.

Я проснулся, часы показывали 12 00 дня. Солнечные лучи, кое — где пронизывали крышу палатки и падали вниз тонкими золотыми струнами, в которых куролесили пылинки. Я вылез из палатки. Мишка, Валерка и Саня проснулись раньше, успели развести костерок и сидели около него на толстом бревне.

— Об чем речь, господа? — спросил я их, зевая и потягиваясь. — Когда подадут завтрак? Но сначала пива! Пива хочу даже больше, чем писать, а писать я умираю, как хочу!

— Садись, Иван, — дело есть, повторил Мишка

— Что за дела в отпуске? — Спросил я, присаживаясь рядом на поваленное дерево.

— Не шуми, спят ребята — тихо сказал Михаил, — кивая на палатку, — Ты знаешь, почему Саня в Красной горке на час с лишним задержался?

— Знаю. Животом слаб, он же сам говорил.

Но Саня, Михаил и Валерка оставались серьезными.

— Что за физиологическая тайна, Саня! Подумаешь — понос прошиб? Он бывает у всех — от Софии Лорен до нашего Ельцина — осторожно предположил я, понимая, что дело не в Санькином стуле.

— Расскажи еще раз — ткнул Саню Михаил.

— В общем, такое дело, Иван, — тихо начал говорить Саня. — Не найдя магазина, возвращался я в Красном Плесе по задам деревушки к реке. А мне и впрямь захотелось в туалет! Зашел я в первый попавший нужник, за каким — то домом, закрыл дверь, сижу и почитываю газетку. Только уж собрался выходить, через щели вижу, — с улицы во двор дома въезжает Нива. Ну, думаю, надо подождать, пока хозяин автомобиля скроется в доме, а то еще припишут какой — нибудь счет за пользование чужой уборной. А из Нивы выходят трое мужчин, один высокий, худой очкарик зашел в дом, а двое других прямиком в сад и сели на скамейку в трех метрах от нужника. Один из них был приземистый, светловолосый, солидный мужчина лет 55–ти с ухоженными бакенбардами и с тонкими холеными усами, другой — горбоносый, полный в милицейских брюках с кантом и милицейской рубашке без погон. Через минуту из дома вышел их третий попутчик, а за ним бородатый дедок.

— Ну что, Трифон Егорыч, выяснил, где попадья? Строго, не здороваясь, спросил холеноусый.

— Кое — что выяснил, но дела плохи.

— Говори.

— Померла она. В Святицах жила, прислуживала в тамошней церкви, а уж лет шесть как померла. Осталась у нее дочь, которая живет в ее доме, да сын. Тот живет в Горьком и в Святицы наведывается редко.

— Мне не генеалогическое древо старухи нужно, карта нужна, Егорыч, или схема! — вскочив, заорал очкарик, приведший из дому старика. — Или гони деньги обратно. За что мы платим? Уж, месяц голову всем морочишь!

— Заткнись, Александр — басом сказал усатый. Сядь и успокойся.

— Скажи, Егорыч, не разговаривал ли ты с дочерью монашенки, может быть, старушка передала ей чего перед смертью? А может сын чего знает. Не могла же старая такую тайну унести с собой в могилу. Чуть не семьдесят лет хранила и наверняка рассчитывала, что ее дочь, сын или внуки, наконец, откопают сундучок.

— Подожди, Палыч, — обратился к усатому щёголю беспогонный милиционер. — Нахрена ты меня сюда привез? Целый день катаешь, и толком ничего не сказал в чем дело? Что за тайна, что за сундучок? Может, я быстрей соображу, что надо делать? Все это милиционер произнес раздраженно. Он слегка картавил.

Слыша такое дело, мужики, — почему — то шепотом заговорщика продолжал Саня — я понял, что влипаю в какую — то серьезную тайну. И продолжил. — В общем, из получасового горячего разговора около деревенской уборной я понял немного. Но понял, что дело касается каких — то драгоценностей. Огромных богатств. В частности, понял то, что приехавшие в Красную Горку мужики горьковские, и они знают тайну о каких то драгоценностях, спрятанных местным дворянством в революционную эпоху на территории женского монастыря, что некогда стоял в лесах на берегу Керженца. Собранное с половины губернии дворянское и купеческое золото, предназначалось для поддержки Колчаковской гвардии. Но Колчак до Нижегородских лесов так и не дошел, и золото осталось в подвалах монастыря до лучших времен.

О нем знало только три человека: полковник Карпов, который привез драгоценности на подводе из Семенова, мать Александра — настоятельница монастыря, да послушница сестра Дарья, которая по частям и стаскивала все с подводы и уносила мешки в подземелья культового заведения.

Карпов предупредил настоятельницу о человеке, который должен прийти и увезти сокровища. Шли месяцы, округлявшиеся в годы, а человек все не объявлялся. Уж, давно было покончено с Колчаком, и восторжествовала Советская власть, но мать Александра продолжала ждать гонца от белогвардейского движения, и несколько раз заставляла Дарью перепрятывать сокровища, потому что по окрестным деревням уже пробежал слушок, что в монастыре хранится буржуйское золото. Разболтал об этом мальчишка — сирота из окрестной деревни, которого прикармливала мать Александра, и который видел, как что — то разгружали и переносили из телеги. Обладая природным воровским талантом, мальчишка как — то умудрился засунуть руку в один из мешков и вытянул оттуда несколько ниточек со стекляшками, которыми впоследствии и похвастался перед деревенскими сверстниками. Стекляшки у него пацаны выменяли на стреляные гильзы, и пошли тогда стекляшки гулять по деревне, пока не попались в руки знающему человеку. После этого в обитель пару раз наведывались следователи из Уездного ЧК. Они лазили по многочисленным подземельям, но сокровища так и не нашли. Приехав последний раз, чекисты увезли в милицию мать Александру, и оттуда она уже больше никогда не вернулась.

В 1931 году в обители случился большой пожар, уничтоживший большую часть построек, и монастырь уже никто восстанавливать не стал. Часть монашек поразъехалась по родственникам, другие ушли искать покоя в других монастырях. Сестра Дарья поселилась у тетки в Святицах, где на всю округу оставалась единственная действующая церковь. Долгие годы Дарья ждала весточки или от полковника Карпова или от кого другого, кто должен был прийти за сокровищами. Но полковник, как и мать Александра, сгинул на бескрайних просторах воинственной советской власти, и Дарья осталась единственной обладательницей почти десяти пудов мелких золотых слитков, колец и ожерелий с бриллиантами, золотых монет, кулонов, браслетов и драгоценных камней.

Но Дарья, как выяснилось, уже умерла и, возможно, передала сведения или какую — то карту, или схему захоронения сокровищ детям. Без карты искать клад, все равно, что искать иголку в стогу сена. Монастырь был хоть и не большой, но старинный. В лихие годы за долгие века там было выкопаны десятки различных подвалов и переплетающихся подземных ходов. Поскольку в те времена, в случае осады подземные ходы оставались единственными путями вырваться на свободу, пробраться к источнику воды или послать за помощью.

В пятидесятых годах, когда самого монастыря уже не существовало, в подземельях завалило четырех сельских ребятишек, игравших там в войну. Вскоре, приехавшие военные саперы, все обнаруженные подземелья взорвали.

— Вот все, что я знаю из этого дела — сказал Палыч, заканчивая свой рассказ полу милиционеру о сокровищах.

Под завязку рассказа, — продолжал Александр — усатый скомандовал горбоносому позвонить какому то Тимофею, чтобы Тимоха в двухдневный срок разыскал сына монашки и выяснил у него все, что касается старухиной тайны.

— Если твой мент не найдет концов, то их найдешь ты! — добавил он. Имей в виду, Октябрь Максимович, я рассказал тебе все это не за красивые глазки, а только потому, что надеюсь на тебя. Обо всем этом знаем пока только мы четверо. Эти идиоты из КГБ даже ни разу не заглянули в архив НКВД, где покоился протокол допроса полковника Карпова и монашки. Зато заглянул я. И помилуй Бог, если узнает еще кто — нибудь? Если это произойдет, то я буду считать, что информацию растрепал ты. Ну, а суд у нас, сам знаешь, короткий. А этим я верю, — кивнул на дедка и Саню усатый.

— Ну, если настоятельница не выдала тайну, то откуда ты узнал про послушницу Дарью? И то, что именно она прятала сокровища?

— Я же тебе говорил про мальчика — сироту, который был свидетелем тайного сговора полковника с монашками, а потом спер из мешка колье? Так вот он сидит — и Палыч кивнул на застеснявшегося деда.

И, обращаясь уже к деду и очкарику Сане, сказал — Завтра же с утра езжайте в Святицы, и вытрясите из монашкиной дочки все, что знает и не знает. Медлить больше нельзя. Слухи о выкраденном деле из архива уже дошли до этих боровов из Канавинского клуба, а уж они то знают, что просто так ничего не происходит. И, если где — нибудь есть копия этого дела, то они обязательно его найдут. А если найдут дело, то найдут и средства развязать язык божьим отрокам. Тогда наши денежки будут тю — тю?! А к тебе, Трифон Егорыч, во вторник вечером подошлю моих хлопцев, отвезешь их в монастырь, и начинайте копать там, где ты прошлый раз предлагал, а там, глядишь, и детки монахини расколются. Действуйте!

— После этого — сказал Саня, заканчивая свой сбивчивый рассказ — дедок попросил у Палыча 100 рублей, сказав, что сильно потратился за последнее время.

— Не давай ему, Палыч — встрял в разговор Александр — Пропьет, ведь! Я же его ни разу трезвым не видел, посмотри, его и сейчас трясет!

Но, Палыч очкарика не послушал, достал кошелек и отсчитал старику деньги. При этой церемонии слезливый и жалкий взгляд старика, говорил о том, что он прямо сейчас был готов расцеловать руку Палыча. Старик в порыве благодарности так и хотел сделать, но Палыч с брезгливостью отдернул руку и сказал, что дед должен отрабатывать деньги на всю катушку, иначе скоро ему предъявят счет.

Затем, усатый и картавый милиционер со странным именем Октябрь сели в Ниву и уехали, дедок и очкарик скрылись в доме, а я потихоньку смотался, потому что, заметь они меня, то мне было бы несдобровать, как свидетелю их жульнического разговора. Саня закончил свой рассказ, закурил.

— Нда! — Сказал Мишка после минутного молчания, в течение которой все мы осмысливали Санин рассказ — Дела! — Хотя, нас это, конечно, не касается, но все равно интересно, что это за сокровища спрятаны здесь под ногами? Право интересно! Сань, ты говорил десять пудов? Это же 160 килограммов?! Ё — мае, да нам всем за глаза хватило бы! — Мишкины глаза горели корыстолюбивым огнем.

Санька и Валерка молчали. Я огляделся: в ярком свете солнца поляна выглядела очень живописно. Она была более двухсот метров в диаметре, ее окружал густой хвойный лес, в котором терялась едва заметная дорога, идущая с поляны. В зарослях у дороги лежал проржавелый остов грузового автомобиля. Бортов у него не было, а на остатках кузова валялись какие то старые колеса, рваные автошины, проволока… На самом краю поляны ближе к соснам стоял приземистый бункер, окопанный дерном. Обычно такие бункеры располагались на местах прохождения линий стратегической телефонной связи. Издали был заметен огромный замок, закрывающий металлическую полосу на двери.

На поляне вразброс росли одинокие сосны и толстые дубы, а по самому берегу Керженца дубы стояли почти вряд, образуя своеобразную естественную аллею. Но ежегодные половодья постепенно подмывали высокий берег, и с каждым весенним вздутием река, съедала его, все ближе и ближе подкрадывалась к могучим деревьям. Некоторые из них теснились уже у самой кромки обрыва. Один из дубов, основательно подмытый течением, свалился в воду, и не был унесен рекой лишь потому, что несколько корней толщиной с руку где — то под водой еще цеплялись за берег.

На месте культового заведения не было ни классических для монастырей или старинных укреплений — каменных зубчатых стен, ни башен, остались только развалины фундаментов, да какие — то заросшие зеленой травой большие ямы. Вверх по течению, сразу за дубовой рощицей обрывистый берег под крутым углом сходил вниз и там начинался пляж, покрытый белым речным песком. Пляж тянулся на несколько десятков метров, затем берег опять круто взмывал вверх и был покрыт лесом. Природа словно специально спроектировала это место для отдыха беззаботных туристов. Ширина Керженца здесь не превышала 25–30 метров. Ниже через сто метров река круто уходила влево. На противоположном берегу густой стеной стояли сосны.

В небе кружил пожарный самолет, в воздухе жужжали пчелы, небо было голубым, солнце стояло в зените, была прелесть! Самолет через каждый час куда — то неподалеку заходил на посадку, а через час — два взлетал вновь над бескрайним лесным простором, разыскивая очаги возможных лесных пожаров.

ЗЛОЙ ДУХ

Молчание было затяжным.

— С одной стороны, нам все это и по фигу, но с другой…? — начал говорить Мишка.

— С другой стороны — встрял я в разговор — нам надо отчаливать отсюда, поскольку никакой карты нет. Без карты или схемы искать клад — все равно, что в стогу искать иголку. Да и хлопцы, которых обещал прислать усатый, наверное, не из Красного креста. Если чего, перестреляют всех нас за милую душу. Давайте от греха уплывем до Лыкова, а там и отдохнем.

— Слушай, — сказал Саня — вообще — то нас шестеро, да и винтовка есть! Дело — то, ох как заманчиво! Такая удача в жизни дается раз?

Мы опять замолчали.

— Слушай, Иван, ты же в Афгане воевал, неужели, боишься? — сказал Мишка.

— Причем здесь боишься или не боишься, Миша? — Удивился я. — Все должно быть логически обоснованно и иметь под собой какую — то актуальную базу. Как ты намерен найти клад? С экскаватором сюда приехать? Или ты предлагаешь — напасть на честных бандитов и отнять у них золото, если они его найдут? Это будет выглядеть, как обыкновенный бандитский налет, а уподобляться этой категории наших сограждан я не имею ни малейшего намерения. Дело не в том, что боюсь, а то, что все не известно. Сколько будет этих хлопцев, найдут ли милиционеры концы, под каким соусом мы здесь объявимся? И поверь, если вопрос касается таких денег, то они церемониться не будут, башки нам поотрывают за будь здоров. Надо плюнуть на все? Ты же, дурачок, жениться обещал!!!

И подумай, — нужны ли нам смертельно опасные приключения?

Это я произнес с чувством. Хотя, мой внутренний голос активно протестовал и уверял, что дело стоит свеч. Но я старался быть непреклонным, тем более что если другие парни внутренне и способны на головокружительную авантюру, то Игорь вообще святой человек. Прежде, чем убить муху он сто раз подумает, правильно ли это с философской точки зрения? Вообще, надо всех спросить. Что скажут?

— Иди, Миша, разбуди остальных — сказал я.

— Миня засунул голову в палатку.

— Эй, бояре, подъем. Дело есть! — повторился Михаил, как и в случае со мной.

Сначала появился Игорь. Глаза его были заспанными, к бороде приклеилась высохшая водоросль.

— Щас утро или вечер, этот Свет или Тот, где я, кто вы? Я вижу каких — то фаустов и пилатов, только пиво, больше ни что и ни кто — басил он после сна. Затем, Игорь, не снимая шорт, пробежал к реке и бултыхнулся в лопухи. Опустил голову в воду, раскинул руки, и со стороны можно было подумать, что в реке утопленник. Встрепенулся. Из — под него выскочила перепуганная лягушка. Это в характере поэта — вечно из — под него кто — то выскакивает.

Игорь поднялся наверх. Десятиместная военная палатка зашаталась, кто — то искал выход. Появился растрепанный Вовка.

— Ну, вы даете! — сказал он нам. Поспать толком не дали. Иди, Саня, копать червяков, Сейчас умоюсь, а вы, все остальные, чтобы завтрак и горячий чай были готовы! А ты, командир, — обратился он к Михаилу — лично все мне подашь на подносе! И что бы ни — ни, ухо востро, я шутить не умею…

Двухметровый Вовка был всегда уверен в своих словах.

Мы подождали, пока Вовка умоется. Все уселись на бревна, Мишка занялся тушенкой.

— Ладно, придется рассказать еще раз, давай, Саня — сказал я.

Пока Саня повторял свой рассказ, я вернулся к своим мыслям о буржуйских бриллиантах:

— Искать эти неизвестно чьи сокровища будет не разумно? Конечно, это могло бы быть и полезно, и приятно, если бы не подвергать риску наш маленький отряд. Если бы вся эта история не переплеталась с возможным криминалом, то я бы с удовольствием и сам и соблазнил ребят на поиски клада. Но если завтра приедут конкуренты, то мы можем накликать какой — нибудь беды на свои невинные, легкомысленные головы?

В то же время, злой Дух, сидящий во мне, где — то в районе селезенки тоном Змея — интриганта шептал:

— Давай, Давай, Иван, организуй дело. Тетеря ты, когда еще представится такая возможность…? Вся жизнь впереди… — Я бы мог возразить Духу по поводу ценности жизни, возможных встреч с местным криминалитетом и прочим сдерживающим факторам, но я решил подождать, как отнесутся к 'делу' парни?

— Слушайте, ребята, это у вас после свадьбы приснилось, или чего? — спросил, пришедший в себя Игорь — Я как то не пойму: золото, буржуи, бриллианты. Мишка, — решительно молвил он — доставай флягу.

— Игорь, это серьезно, сказал Михаил, поглядев на поэта.

С утра, вернее, с полудня мы так ничего и не решили. Хотя, я уже склонился к мысли, что и решать — то нам нечего. Первая эйфория по поводу рассыпанных под ногами бриллиантов стала угасать. Действительно! А где их искать? Конечно, можно весь недельный отпуск посвятить раскопкам, на удачу так сказать. Я бы и согласился это сделать, но мысль о завтрашних хлопцах отбивала археологические настроения напрочь.

Но, Злой дух, пытаясь овладеть моим сознанием, нашептывал, что, в конце концов, драгоценности, если они на самом деле существуют, не имеют конкретного владельца, а значить ничьи и каждый имеет на них право?

Злой дух, сидевший во мне, был какой то сволочной. Если бы встретить его в живую — придушил бы. Из самых дурацких ситуаций он меня всегда подмывал выбрать самый горячий и самый неразумный.

Мы искупались, на костре разогрели глиняный горшок с мясом. Мишка достал флягу. Вернее сказать, значительная часть рюкзака, принадлежавшего Михаилу, была занята трех литровой банкой, которую Михаил очень боялся разбить. Из банки он, через специально прихваченную воронку, отливал содержимое во флягу, а мы вставали в очередь с кружками.

Палатка съёжилась, ремонтировать ее было лень. Окружающий нас живописный пейзаж: река, зеленая поляна, дубы, сосны и солнце провозглашал себя образцом самого смелого реализма, и был бы находкой для художника. Но, наш художник после причащения к фляге, вновь спал, и ему было не до живописи. В низине за пляжем Вовка обнаружил неглубокую лужу, оставшуюся после разлива. Он побродил по ней босыми ногами, затем подошел к костру, достал из своего рюкзака котелок и вернулся к луже.

Мы заинтересованно наблюдали за его манипуляциями. Мишка осторожно предположил, что, Вовкина поездка на Чукотку не прошла даром, где он, возможно, приобрел старательский опыт, и сейчас будет мыть золото? Вовка вернулся. В котелке брыкалось три десятка маленьких щурят.

— Стоит взмутить воду и вся рыба всплывает за кислородом вверх и ее остается только собрать, — пояснил он свой способ ловли.

Саня в радостном предвкушение побежал к рюкзакам за сковородкой и маслом. Ничего нет вкуснее жареных щурят.

— Лужа высохнет, и они там все погибнут, — продолжал Вовка и выпустил рыбу в реку.

Мы были потрясены гуманизмом отставного летчика.

— Да ты, прямо, Робин Гуд флоры — похвалил его Михаил.

Саня застеснялся своего корыстолюбивого порыва и спрятал сковороду за спину.

— Не прячь — сказал ему Мишка. — Невозможно спрятать свои варварские нравы.

По реке проплывали знакомые нам наяды во главе с Рамзесом. Санька, забыв про золото и бриллианты, закричал, потрясая сковородой:

— Куда же вы? Мы тут рыбу собираемся ловить, ухой угостим! Причаливайте, базируйтесь. Места всем хватит!

Его холостяка со стажем, сильно привлекали девушки, да и все остальные из нашего отряда затаили надежду, что прекрасные креолки возьмут и разобьют лагерь рядом с нами.

Девушки, похоже, тоже были не против бивака на красивом месте, но все испортил Рамзес. Наверное, евнух или имел среди девушек возлюбленную.

— База у моста за Лыковом — необычайным для его щепкоподобного тела баском прокричал он строгой линии байдарочниц. Все некоторое время молчали.

— Да пошел ты! Командир нашелся! — неожиданно сказала загорелая девушка в предпоследней лодке. — Наташ, может, остановимся? — обратилась она к своей белокурой спутнице, посмотри, какая природа здесь?

Вероятнее всего, под природой стройная креолка имела в виду нас, статных и молодых? Игорь был не в счет. После причащения к фляге он уже спал в сморщенной палатке, и обыденная жизнь была не для его поэтических фантазий.

Байдарка причалила к берегу, остальные проплыли вниз. Вовка спустился и подал руку по очереди девчонкам.

— Эй, ждите нас вечером! — крикнула загорелая революционерка остальным байдарочницам. Не забудьте разжечь костер. Пусть Григорий побольше дров насобирает.

Вероятно, это относилось к тощему. Тощий Гришка зло сузил глаза. Нежная и стройная Наташа была предметом его вожделений. Он так загреб веслами, что байдарка набрала невиданную в природе скорость. Брызги от его невероятных усилий, налетели на девчонок. Они завизжали, бросили весла, а Рамзес греб с напором, которому бы позавидовали гребцы из мифической, легкокрылой ладьи искателей Золотого руна. Лодка рассекала водную гладь, как боевой корабль, волны рогатиной уходили в берега и качали прибрежные лопухи. Этот момент регаты напоминал фрагмент рассказов о невероятных возможностях человека в минуту стресса, когда, например, негр в состояние перепрыгнуть через 12–ти метровую пропасть, в опасении, что его догонит, укусит лев.

СРЕДНЕВЕКОВОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

На шум — гам из палатки снова вылез согбенный Игорь. В силу какой — то чудесной, присущей только ему, прозорливости Игорь всегда постигал творческие возможности реального времени и всегда одним из первых поспевал к разливу стаканов.

Судя по его мученическому лицу, физический потенциал поэта после стольких выпивок и снов уже не превышал потенциала комара. Он сомнамбулом добрел до костра и бухнулся на бревно. Стояла жара.

Девчонки были невероятно симпатичными, особенно Наташа. Мы угостили их нашим простым завтраком, а хитрый Вовка достал из недр своего рюкзака бутылку Шампанского. Мы все были приятно удивлены предусмотрительностью старшего помощника скульптора. Санька даже сказал брату, что примет за обыденность, если за бутылкой последуют и хрустальные бокалы на серебренном подносе?

Шампанское пришлось очень кстати. Сначала мы подняли кружки с шипящим напитком за благополучие прекрасного пола, а второй раз за процветание байдарочного туризма.

Девушки с подозрением бросали взгляды на мой голый торс, где один от правого плеча, и другой от шеи вниз тянулись два длинных косых шрама, испещренных темными полосками неровных швов. Я всегда стеснялся этого обстоятельства, поэтому, несмотря на жару, старался ходить в футболке. Чтобы не смущать дам, я и на этот раз нырнул в палатку и снова оделся.

Узнав, что Игорь поэт, Лариса поведала, что она тоже творческая душа. Почитайте, что ни будь? Игорь выпросил у Мишки 'полкапли', чтобы прийти в себя, и грустно — элегическим голосом прочитал стихотворение.

Курит женщина в тамбуре

Не стесняясь при всех

А в вагоне, как в таборе

Разговоры и смех…..

Иронически морщится

Мой попутчик — сосед,

За окошками рощица,

Просвистела — и нет…

Стих кончался тем, что женщина после первой сигареты сразу же потянулась за второй. И все увидели, — на ее руке синюю наколку с лагерным номером, которые накалывали детям в фашистских концлагерях. Окружающим стало стыдно за свои осуждающие мысли в адрес курящей женщины, и ей даже кто — то поднес спичку.

По окончанию стихотворения девчонки захлопали в ладоши, Игорь засмущался попросил у Михаила еще одну каплю для успокоения.

Потом мы спустились к реке купаться. Визг, шум, гам…. Керженец был открыт во всей своей красе. Пляжный песок на солнце белел как снег и резал глаза. Александра унесло легким течением вниз, он ухватился руками за ветви поваленного дуба. Дуб под тяжестью Саньки стал медленно поворачиваться и отрываться от берега. Выдернулся один корень и оторвал с пол кубометра сырого берега, выдернулся последний. Берег с шумом осыпался и, вдруг, открылась овальная темно — коричневая кирпичная кладка, уходящая в воду. Дуб, медленно переворачиваясь, поплыл вниз по течению, перегораживая сучьями пол реки.

— Мужики — заорал Саня — тут средневековое недоразумение вскрылось.

— Тише ты, глашатай! — цыкнул я на него, имея в виду непосвященных девушек.

Но, непосвященные девушки плавали с Вовкой, смеялись и шлепали по воде ладошками метрах в тридцати вверх по течению.

Я крикнул Мишку и мы, стараясь не привлекать внимание купальщиц, обследовали кладку. Над водой виднелась только ее верхняя часть. Мишка нырнул вглубь и выплыл секунд через двадцать. Выяснилось, что кладка окаймляла решетчатую железную дверь.

— Блин, там решетка с палец! — тяжело дыша, сказал возбужденный находкой Михаил. Мы нырнули еще раз вместе. Дверь была узкая, изнутри которой я нащупал висящий замок. Я засунул за решетку руку, там была водная пустота.

— Дела! — сказал Мишка — всплыв и отдышавшись.

— Странно — сказал Саня — а какой дурак придумал эту дверь прямо в реку?

— В то время дураков не было, не то что сейчас, — ответил Мишка — 100 и тем более 200 лет назад расстояние от этой двери до реки было, может быть, еще метров десять. Вероятно, этот ход и продолжался к реке, но вода вымыла его за это время.

— Ладно, ребята — сказал я — надо подумать, как открыть дверь, чтобы обследовать ход?!

— А если и откроем, кто туда поплывет? — засомневался Саня — Может коридор сто метров и весь залит водой?

— А акваланг?

Мишкин Акваланг вместе с подводным ружьем и специальным подводным фонарем был упакован в нашей байдарке, а сам Михаил когда то обучался подводному плаванию в спортклубе 'Волга' и был дипломированным аквалангистом.

— Я змей боюсь — сказал Мишка

— Какие же в воде змеи?

— Да змеи только и живут в воде или поблизости от нее.

— А как же каракумские кобры? Тоже в воде? — съязвил Саня. — Тогда я поплыву — загорячился он.

— Ты утонешь. Без специальной подготовки акваланг сыграет роль только грузила для таких, как ты самоутопленников.

— Ладно, ребята, — сказал я — позовите Валерку.

Валерку нашли спящим рядом с опять заснувшим поэтом в уже заваливающейся палатке. Стояла духота. Валерка пришел, с разбегу нырнул в воду, вылез на берег, и спросил — Чего вы не купаетесь, первый раз за сто лет вырвались на Керженец и сидите тут, как тибетские монахи в момент медитации.

— Я ему вкратце рассказал — в чем дело, и показал кладку. Саньку в это время заставили залепить ее глиной и грязью. Керженец в это время года сильно обитаем по всему руслу.

— Давайте решать, ребята, будем мы связываться с этим делом, или оставим на потом? — спросил я друзей.

— Что значит на потом?

— У нас отпуск месяц. Вернемся сюда через неделю, и если Палычевских хлопцев здесь уже не будет, — начнем обследовать этот тайный ход.

— Но где гарантия, что все наши труды не будут пустой тратой времени. Ведь, мы не будем знать, нашли горьковские кладоискатели золото или нет?

— Знать, конечно, не будем. А в подземелье можно слазить из археологических соображений.

Парни задумались.

— А я думаю, что все — таки стоило бы рискнуть — сказал Валерий.

— И я также думаю — подал голос Михаил.

В результате импровизированного голосования выяснилось, что все за исключение Владимира, который развлекал девчонок и пока еще не знал о нашем открытии, были 'За'. Я не сомневался, что и Вовка, узнав в чем дело, тут же начнет ломать дверь и будет настаивать на поисках.

Лично я по — прежнему был против, но исходя из принципа демократического централизма объявленного большевиками, подчинился мнению большинства (мой извечный оппонент и противник — внутренний голос, торжествовал). Я только сказал, что если мы надумали обследовать обнаруженное подземелье, то делать надо быстро. В нашем распоряжении чуть более суток.

— Послезавтра, как вы помните, Палыч обещал прислать своих хлопцев. Поэтому, в нашем распоряжение только полтора дня. Послезавтра к обеду, или раньше, мы должны сесть на байдарки и ретироваться. И, если вы настаиваете на продолжение банкета, то нам срочно нужна или ножовка по металлу или еще что — то, чтобы открыть дверь. В крайнем случае, лопаты и кирки, чтобы проникнуть в ход сверху. Лучше всего и то и другое.

— Я все понял — сказал Валерий. Он быстро оделся, взял Санькину байдарку и быстро уплыл вверх по течению. А мы вернулись к костру, куда вскоре подошли Лариса, Наташа и Вовка.

Мишка состряпал на костре обильный ужин, состоящий из литровой банки вкусной военной тушенки, остатков тушеного мяса от Валеркиной мамаши и пачки рожков.

— Растратчик, до Волги еще 100 км, а осталась всего две банки тушенки, — сказал я ему, обревизовав свой рюкзак с продовольственными запасами.

— Действительно — удивился Михаил — одну мы съели вчера на берегу, одну сегодня утром, одну съедим сейчас, две осталась, а кто сожрал шестую банку? Стали искать по рюкзакам. Банка исчезла самым удивительным образом.

Ее обнаружил Саня в палатке за Игоревым спальным мешком. Она была открыта и сильно выедена. Подняв голову Игоря, Саня к своему удивлению нашел и нашу общую флягу с Мишкиным самогоном. Игорь накрыл ее полотенцем и использовал вместо подушки. Из фляги также было значительно отхлёбнуто.

— Бедный Жорик! — воскликнул Саня, одной рукой тряся фляжку, другой, бережно опуская Игореву голову на брезентовый пол. Затем, голосом Гамлета, он патетически продолжил, обращаясь к Мишке

— Горацио! Я бы спросил,

почто так пьет поэт?! Негоже!

-. Михаил на секунду задумался, чтобы в достойной поэтической форме охарактеризовать положение родственника. Но его опередил сам нарушитель винного протокола. Он открыл один глаз и в тон Сане ответил:

— Все потому, что нету сил,

смотреть на ваши глупы рожи.

На трезвую голову, — добавил он прозой. Неожиданный стихотворный диалог вызвал громовой хохот. Смеялся и сам Игорь.

— Ну, все! — отдышавшись, сказал Мишка. — Поэта — алкаша надо беречь для творческого Отечества. Отныне для тебя сухой режим, Гоша. Спи, отсыпайся и забудь, что у меня что — то есть в рюкзаке. А мы пошли.

— Скатертью дорожка! — ответил Игорь, — Топайте!

Его нарочито высокомерный и беззаботный тон мог обозначать лишь одно, что Игорь причастился к фляге всего несколько минут назад, и на некоторое время испытывал благородное чувство моральной и физической независимости.

Мы сидели у дымящегося костерка, пили захваченное Валеркой пиво. В байдарке у девчонок оказалась гитара, которую тут же потребовал Владимир. Честно говоря, я даже не знал, что брат так хорошо умеет играть на гитаре.

— Где же ты познал великое струнное искусство? — спросил я Владимира.

— В летном училище. В длинные, зимние вечера, когда сампо (самоподготовка) уже позади, от нечего делать я и открыл в себе талант гитариста, — скромно, поведал Владимир.

— О, вы еще не знаете, — встрял в разговор Саня. — Мой брат и на балалайке с легкостью сыграет играет 'Лунную сонату' Бетховена. Все засмеялись.

В небе появился пожарный самолетик, который коршуном спускался прямо на лагерь. Ревя мотором, самолет проплыл над верхушками сосен и над нами, от него отделился темный предмет и упал неподалеку на поляну.

— Ого! — сказал Саня — Послание из поднебесья. Оригинально — с! Он сбегал к тому месту, где упало послание. Это оказался полиэтиленовый пакет. Внутри для тяжести лежала гайка, завернутая в бумагу. На блокнотном листе было неряшливо написано: 'Приятного аппетита и отдыха, ребята! Привет вашим девочкам. Но, рекомендуем немедленно затушить костер. В противном случае, мы будем вынуждены принять меры. Инспектор пожарной охраны…' Далее стояла неразборчивая подпись.

— Здрасьте! — сказал Михаил. — А на чем мы будем готовить?

Самолет улетел за Керженец и пошел на посадку.

— Может, нам и вправду затушить костер? — сказал Саня. А то сейчас прибегут с огнетушителями, неприятностей не оберешься?!

— К черту! — ответил Михаил. — Как же без костра? Именно костер на берегу утоляет жажду жизни туриста. Костерок — это стержневой элемент, суть речного отдыха. Только костер на берегу с его ритуальными песнями и танцами шаманов возвращает нас к беззаботной нравственной чистоте и стерильности помыслов! Не — ет, ребята, я грудью лягу на эти тлеющие угольки, но затушить костер не дам — продолжал он выпендриваться словоблудием перед девушками.

Девушки оценили пафос сказанного и улыбались. Михаилу было приятно.

Костер мы тушить не стали из принципа. Я был солидарен с Михаилом. Понятно, что сухо и что жара, но ведь костер под наблюдением?! И без костра у реки, действительно, терялась всякая романтика. Мы пришли к ироническому, но правильному выводу, что пожарникам просто делать нечего, кроме как летать по безлюдному небу, поэтому, они домогаются до безобидных туристов.

Владимир отложил в сторону гитару, взял у костра палку, пошел на пляж и нацарапал на песке большую вытянутую восьмерку в два человеческих роста.

— Восьмерка это что, что, — масонский знак? — спросил Михаил.

— Для тебя, простого человека, измучившего и себя и других скучными цифрами это восьмерка. Для летчика, — это знак того, что внизу свои.

— Как он определит, что внизу свои?

— Для летунов это не цифра, а изображение винта, уважаемый! — ответил за брата Александр. А винт это устройство для приведения в движение летательного аппарата, посредством вращения лопастей. Понимать надо.

— Вот оно что? — притворно удивился Михаил. Теперь буду знать, что винт — это самое главное в самолете!

— Отнюдь. Самое главное в самолете, — надеть привязные ремни и сохранить в сухости штаны.

Старая шутка всех развеселила.

Вовка включил приемник, нашарил какую — то музыку. Над лагерем висела легкая дымка. Мишка встал, вдохнув полной грудью, уловил аромат вечерней реки и пошел прогуляться по поляне. Косые лучи заходящего солнца пробивались между высокими стволами на другом берегу, и отражались в чистой и спокойной воде. За лесом снова зарычал самолет, собираясь совершить заключительный на сегодня полет в поисках очагов возгорания.

— Пойдемте к реке? — предложил я Наташе. Девушка согласилась и встала. Мы прошлись к дубовой аллее.

— Когда — то, бескрайня тишина этих лесных окрестностей, оглашалась колокольным звоном, а над деревьями блистали золотом купола церкви — сказал я Наташе.

— Да, я знаю, здесь был монастырь, а богобоязненные монашки ходили с выражением томной печали на лице, — в такт мне с иронией ответила Наташа.

Я засмеялся, понимая комичность моей лирики в разговоре с девушкой, которая, судя по всему, обладала незаурядным чувством юмора.

Мы сели на берегу. Я косил глазом на Наташу и только здесь понял, — как она божественно хороша. У нее была чудесная фигура, манящие вишневые губы, нежные щеки, голубые глаза, длинные ресницы и вьющиеся белокурые локоны волос. На нее хотелось смотреть и любоваться ею бесконечно. Вероятно, Наташа догадалась о моих неожиданных чувствах? Она улыбнулась. Ее улыбка озарила все вокруг, как солнце в звонкое летнее утро. А в ее мимолетном взгляде на меня я почувствовал взгляд заинтересованной женщины.

— Чем вы занимаетесь? — спросила Наташа, наверное, для того, чтобы как — то разрядить минутное молчание.

Я сообщил. И в свою очередь, попросил девушку рассказать о себе?

— Боюсь, что моя биография крайне проста, — ответила Наташа. — Школа, а теперь третий курс истфака в университете.

— Почему именно истфак? Любите историю?

— Безумно. Еще со школы. Разумеется, люблю не только историю, но и все, что связанно с ней. Люблю живопись, музыку, архитектуру. Ведь не зря говорят, что архитектура — это застывшая музыка, а музыка, — застывшая история. Мне во всем нравится ощущать время и его шаги.

Я тоже был неравнодушен к истории, особенно Серебряного века, и здесь со своей собеседницей мы нашли много общего, и оживленно проговорили с полчаса, которые пролетели как один миг.

— Чай подан! Господа турЫсты! — прокричал Саня от костра

Я встал и подал Наташе руку. Когда она поднялась, я задержал ее ладонь в своей руке немного дольше, чем это требовало приличие. Наташа руку не отдернула, внимательно посмотрела на меня и снова улыбнулась. Мое сердце странно забилось, а по телу пробежала волна загадочного трепета.

— Остынет! — противным голосом кричал Саня от костра.

Мы вернулись к костру. Владимир сидел с Ларисой и что — то шептал ей на ухо. Лариса тихо смеялась. Мишка также возвратился с прогулки. С собой он принес листьев и корней лесной смородины. Чай из смородины великолепен, но Саня уже успел заварить обыкновенный Цейлонский, поэтому смородину мы оставили на потом.

Мы расселись у костра, чай ароматно парил из большого Валеркиного котла. Запасливый Саня сходил к своему рюкзаку и принес пакет с ванильными сушками. Наступавший вечер на берегу был восхитителен.

Пожарники вновь полетали над лесами, а теперь сделав свои дела, возвращались. Их летательный аппарат заходил со стороны Керженца, и опять устремлялся прямо на нас.

— Это воздушное хулиганство, какое — то! — притворно возмущенно сказал Саня.

Самолет приближался и нарастал. Проревев над нами на высоте не более 10 метров, он взмыл в воздух. Девчонки и Саня, закрыв головы руками, бросились от костра в разные стороны. Мы успели заметить за стеклами кабины двух хохочущих парней. Самолет развернулся, опять проплыл над нами и снова на поляну упал полиэтиленовый мешок с запиской.

'Уважаемые туристы, мы вас предупреждали. Затушите немедленно костер! Привет вашим девочкам. Инспектор пожарной охраны', далее опять следовала неразборчивая подпись.

Самолет кружился поблизости над рекой, наверное, готовясь к очередному штурму нашего бивака. Похоже, летуны и впрямь решили добиться от нас уступок. Мишка издали показал им кулак. Самолетик развернулся на боевую позицию и приготовился пикировать на нас. Девчонки в страхе замерли, но на этот раз остались у костра. По всем правилам боевого искусства и авиационного жанра самолет спикировал на костёр и снова взмыл в небо. Летчику нравилось фигурировать высшим пожарным пилотажем перед представительницами прекрасного пола. Опять мелькнули лица хохочущих летчиков.

Это стало надоедать. Где гарантия, что в последний миг у самолетика что — нибудь не откажет? Летуны вновь залетели за реку и приготовились к пику.

— Да затушим его к чертовой бабушке — закричал перепуганный Саня.

— Только попробуй — грозно сказал ему Михаил.

Устрашающе ревя двигателем, самолет приближался. До него уже 100 метров, 50, 30… В это мгновение, замычав от натуги, Мишка запустил навстречу ему пустую бутылку из — под шампанского. Бутылка попала в пропеллер и разлетелась в мелкие брызги, которые падали в кусты, блестя в затухающих лучах солнца, как бриллиантовая пыль. Самолетик тут же взмыл и полетел в сторону аэродрома. В привычный звон его пропеллера, вплелся какой то свистящий звук.

— Ё — маё, — закричал Вовка, — да ты же подбил его?!

— Может быть! — по — деловому ответил Михаил. Я вообще — то хотел его сбить — шутливо добавил он. — Жаль, что под рукой подходящей коряги не оказалось, а то бы он так и рухнул на поляне.

— Нет, ты точно его подбил! Когда в винт попадает птица, то даже в этом случае пропеллер деформируется, а тут тяжеленная бутылка!?

— А ты не защищай своих летунов. Это ведь не мы на них нападали, а они на нас. Я думаю, что эти дымящиеся угли не стоят того, чтобы подвергать риску и себя и всю нашу компанию?

— Да я, в общем — то, их и не защищаю, а констатирую факт. Будь не я, если им теперь не придется менять пропеллер?!

Но, самолет, кажется, благополучно долетел и сел на своем аэродроме, так как мы еще некоторое время слышали его завывания за лесом.

Девчонки, нехотя, засобирались в Лыково, где в исступлении страдал очкарик.

— Может быть, останетесь с нами? — спросил девушек Александр. — Какая вам разница с кем плыть до Волги? А мы вас в обиду не дадим.

— Нет, нет — ответила Наташа — спасибо, ребята, но нас девочки ждут, и будут волноваться.

— А мы гонца пошлем к вашим подругам и предупредим — не успокаивался Саня.

— Нет, ребята, с вами хорошо, но нам надо ехать в лагерь — сказала Наташа.

— Впрочем — продолжила она — Мы с Ларисой будем там только полтора дня. Послезавтра мы вернемся сюда в Монастырь, поскольку именно здесь намерена базироваться университетская этнографическая экспедиция, в состав которой мы включены.

— Вот оно что? А во сколько прибудет отряд?

— Обещали в 18 00. Так что, возможно, мы с вами еще увидимся.

— Конечно, — поддержал разговор Владимир. — Не исключаю, что и мы будем здесь и будем вам рады.

Наташа посмотрела на меня, и наш взгляд снова встретился. Мне, почему — то пришло в голову, что я всю жизнь искал именно ее. Наташа первая отвела взгляд, а я был совершенно убежден, что до сегодняшнего дня более красивой девушки я не встречал?

Девушки сели на байдарку. Мне и впрямь захотелось, чтобы они остались. И я уж, хотел также присоединится с уговором Александра и попросить девушек остаться. Но, мысль о загадочной двери в реке удержала от легкомысленного поступка. Лишние свидетели были не нужны. Я спустился к байдарке и полюбопытствовал у Наташи, — можно ли узнать ее телефон? Наташа назвала цифры, которые я запомнил. Байдарка с нашими прекрасными знакомками скрылась за поворотом, а мы сели к костру.