Золотой лис

Лис появился совершенно неожиданно одним октябрьским вечером, когда, кроме Лукаша, дома никого не было. Отца как раз вызвали по какому-то срочному делу, у матери была учительская конференция в школе, а Гжесь ушел с товарищами в кино, на восьмичасовой сеанс.

Лукаш был уже в постели, и, хотя дремота понемножку овладевала им, ему было жалко уснуть, так как на дворе шел проливной дождь и в тишине комнаты приятно было прислушиваться к тому, как за окнами, на мариенштатском откосе, в темноте, озаряемой колеблющимися огнями фонарей, льет как из ведра, шумят деревья и свищет ветер.

Только Лукаш хотел завести на сон грядущий тихую, журчащую беседу с близким ветром, как вдруг скрипнула дверь из коридора, и в комнату вошел лис. Лукаш сразу забыл о сне, но не пошевелился, даже дыхание затаил, чтоб не вспугнуть неожиданного гостя. Впрочем, лис вовсе не производил впечатления преследуемого или испуганного. Напротив, он держался совершенно непринужденно. Сначала остановился у двери, быстро огляделся по сторонам, сверкнув глазами, и было ясно видно, как он слегка приподнял острую мордочку, словно желая ознакомиться с запахами нового помещения, потом все так же тихонько, но очень смело вышел, бесшумно переставляя лапки, на середину комнаты.

Несмотря на царивший мрак, Лукаш сразу заметил, что вечерний гость необычайно красив. Лис был очень крупный, но в то же время легкий и гибкий, великолепно сложенный, с глазами, поблескивающими в потемках, как два горящих уголька, с большим пушистым хвостом и — что всего поразительней — весь золотой какой-то необычайной золотистостью, мягкой и шелковой, распространяющей во мраке изумительное сияние.

Несмотря на свои пять лет, Лукаш был мальчик сообразительный и в этот момент меньше всего хотел выдавать свой восторг. Однако произошло то, чего он не желал: вдруг в тишине очень внятно прозвучало короткое —«Ах!».

Услышав свой голос, Лукаш оцепенел от ужаса. «Конец!»— в отчаянье подумал он. И, не желая видеть, как лис убежит, зажмурился, для верности закрыв глаза руками. В то же время он мысленно шептал: «Ах, лис, мой дорогой, ненаглядный лис, не убегай, пожалуйста, останься со мной, — хорошо? А я обещаю очень, очень тебя любить и думать обо всем, что тебе нужно, быть во всем твоим помощником, — только, пожалуйста, не уходи…»

Ни малейший шорох не нарушал тишину, и Лукаш, крепко прижимая веки кулачками, слышал только учащенное биение своего сердца. Когда он наконец отважился открыть глаза, то не сразу поверил своему счастью: лис не убежал, а по-прежнему стоял посреди комнаты, в точности на том самом месте, где был перед его возгласом. Он только повернул теперь голову к Лукашу, благодаря чему оба глаза его казались еще более крупными, огненными и блестящими.

Лукаш не выдержал, сел на кровати.

— Ах, лис! — прошептал он.

Вдруг лис дружески кивнул головой, явственно улыбнувшись при этом Лукашу, потом, колыхая пушистым золотым хвостом, направился к стоящему в глубине комнаты шкафу. Там, встав на задние лапы, отворил дверцу и бесшумно забрался внутрь. На секунду золотистое зарево вспыхнуло внутри шкафа, потом дверцы закрылись — так же беззвучно, как только что раскрылись, и в комнате снова стало темно.

Лукаш не очень ясно представлял себе, сколько времени лежал он без сна в этот вечер, прислушиваясь к все еще слишком торопливому тиканью своего сердца. Во всяком случае, с появления лиса прошло порядочно времени, так как Лукаш еще не спал, когда в комнату вошел Гжесь, по своему обыкновению громко стуча лыжными ботинками.

Включив верхний свет, Гжесь сразу заметил, что Лукаш не спит.

— Ты не спишь? — спросил он. — Почему? Уже одиннадцатый час.

Лукаш инстинктивно почувствовал, что в данный момент не следует устремлять глаза ни на какие внешние предметы. Как знать, не выдаст ли он тотчас же своим взглядом присутствие лиса? И он поспешно закрыл их.

— Я сплю, — пробормотал он.

Гжесь сел на кровать и принялся расшнуровывать ботинки.

— Как это ты спишь? — рассердился он. — Я же вижу, что не спишь… И еще врешь вдобавок.

В другое время Лукаш, задетый таким образом за живое, тут же предпринял бы против брата действия оборонительно-наступательного характера. Но так как все такого рода операции, безусловно, требуют открытых глаз, он не принял боя, сделав вид, будто сказанное не имеет к нему никакого касательства.

И быть может, Гжесь, занятый развязыванием шнурков, сам прекратил бы допрос, если бы в коридоре, со стороны ванной, не послышались шаги матери.

— Мама! — тотчас позвал Гжесь.

Мать, конечно, заглянула в комнату. Она была еще в пальто, — наверно, только что вернулась.

— Что случилось? — спросила она. — Чего ты кричишь?

— Лукаш не спит, — объяснил Гжесь.

Когда мать подошла к постели Лукаша, Гжесь, уже разутый, тоже оказался возле.

— У него, должно быть, жар, — сказал он. — Видишь, какие красные уши.

Мать внимательно посмотрела на Лукаша, потрогала руками его лоб.

— Горячий? — спросил Гжесь, стягивая через голову свитер.

Мать не нашла, чтоб у Лукаша лоб был теплей обычного.

— Но уши красные, — сказал Гжесь.

Мать, наклонившись над Лукашем, поправила сбившееся одеяло.

— У тебя ничего не болит, сынок?

Лукаш покачал головой.

— А почему не спишь?

— Я сплю, — сонно пробормотал он.

— Врет! — объявил Гжесь, снимая штаны. — Когда я вошел в комнату, у него сна — ни в одном глазу. И уши красные.

Мать еще раз склонилась над Лукашем, поцеловала его в лоб.

— Спи, сынок, поздно уже.

Потом повернулась к Гжесю.

— Погаси верхний свет, Гжесь, Лукаш сразу заснет.

Но в этот момент она, видимо, что-то заметила, так как Лукаш услышал ее короткое и полное упрека восклицание:

— Гжесь!

Он навострил уши.

— Сколько раз я тебе говорила, — продолжала она, — чтобы ты не раскидывал своих вещей по всем углам?

— Я раскидываю? — удивился Гжесь.

— А то кто же?

— Я и не думал раскидывать.

— Посмотри, на что комната похожа.

Лукаш тихонько повернулся на бок, лицом к комнате, и, чувствуя, что перестал быть в центре внимания, осторожно открыл глаза. Гжесь в коротенькой рубашке и плавках стоял возле стола. Тощие ноги двенадцатилетнего подростка и взгляд, выражающий растерянность и удивление, показались Лукашу презабавными. «Получай за красные уши», — с удовлетворением подумал Лукаш. И тотчас убедился, что отдельные части гардероба Гжеся действительно разбрелись по местам, не вполне соответствующим: один башмак — под кроватью, другой — посреди комнаты, свитер — на столе, а штаны, небрежно кинутые на стул, видимо, сами слезли на пол.

Между тем Гжесь вдумчиво оценивал создавшееся положение.

— Ты видишь? — настаивала мать.

Он тяжело вздохнул.

— Да это только пока.

— То есть как пока?

— Я как раз хотел собрать.

— А башмаки?

Гжесь посмотрел искоса на грязные ботинки.

— Сейчас возьму.

— Их надо бы почистить. Как по-твоему?

И, не дожидаясь его ответа, она зажгла ночник у постели, а потом погасила верхний свет.

— Не валандайся, Гжесь, — сказала она, выходя. — А то завтра опять не проснешься… И не забудь умыться.

— А в чем же мне спать? — спохватился Гжесь.

— То есть как в чем?

— Ведь ты взяла пижаму в стирку.

Мать соболезнующе покачала головой.

— И ты не знаешь, что в шкафу есть другая, чистая?

Тут у Лукаша страшно забилось сердце. Шкаф! Как мог он забыть о том, что в шкафу — не только его вещи, но и Гжеся. Что же теперь будет? Что произойдет, если Гжесь увидит спрятавшегося лиса? Он, конечно, подымет крик, лис испугается и убежит. Может, предупредить? Но кого? Лукаша взяло сомнение. Кого предупредить: Гжеся или лиса? Кому довериться?

Между тем Гжесь, видимо, принял материнское замечание близко к сердцу, так как, тщательно сложив одежду и постелив постель на ночь, отправился с ботинками в ванную и пропал там. В конце концов Лукаша долгое отсутствие брата начало страшно тревожить. «Что он там делает? Ведь не моет же уши…» Однако он не решался встать с постели и принять какие-нибудь меры. Лежал неподвижно, прижавшись щекой к подушке, но тревога его росла, и он чувствовал, что уши у него не только не хотят остыть, но все сильнее горят, пылают.

Наконец Гжесь вернулся из ванной. На этот раз Лукаш не дал захватить себя врасплох и сумел сделать так, что Гжесь, видя, как он спокойно и ровно дышит, удовлетворился этим явным доказательством сна и, не говоря ни слова, начал снимать рубашку. Лукаш наблюдал за братом из-под опущенных ресниц. «Ах, лис, лис!»— шепнул он беззвучно.

В этот момент Гжесь направился к шкафу. На мгновение остановился перед ним, словно над чем-то напряженно раздумывая, после чего открыл дверцу, потом другую и стал искать на верхней полке, среди белья, пижаму. Лукаш боялся дохнуть. Однако самые страшные опасения его не оправдались: лис не выскочил из шкафа и не бросился бежать без оглядки. Но, что еще удивительней, Гжесь как будто совершенно не замечал спрятавшегося тут же рядом гостя. А так как Гжесь не был бы самим собой, если б сразу нашел нужную вещь, поиски пижамы продолжались довольно долго. Лукаш прекрасно знал, что обе пижамы — и его и Гжеся — лежат сверху на второй полке. Он уже хотел было сказать об этом, чтоб положить конец опасно затянувшейся ситуации, но неожиданно вздрогнул, словно его вдруг опалило огнем. Дело в том, что помимо света, падавшего от ночника у постели Гжеся, в глубине шкафа вдруг ярко вспыхнуло знакомое золотистое, нежное-нежное и дивно-таинственное сияние. Это было так прекрасно, что Лукаш сразу забыл о всех своих тревогах и почувствовал прилив безграничного счастья, обезволивающего восторга, словно бы и в нем неожиданно вспыхнула заря, подобная этой.

Потом, уже в потемках, после того как Гжесь погасил свет, Лукаш долго еще лежал, переполненный до кончиков пальцев этим безмолвным и в то же время каким-то непостижимо певучим светом. Он вдруг почувствовал потребность хоть частичкой этого счастья с кем-нибудь поделиться — и притом не откладывая, сейчас же. Он поднял голову и позвал вполголоса:

— Гжесь!

Брат пошевелился, под ним скрипнула кровать.

— Ты все не спишь?

Голос Гжеся звучал отнюдь не поощрительно. Но Лукаша это ничуть не обескуражило.

— Гжесь, скажи…

— Спи.

— Ты когда-нибудь видел золотого лиса?

— Что, что?

— Золотого лиса.

— Что — золотого лиса?

— Видел когда-нибудь?

Гжесь сел на кровати.

— Ты что, спятил? Нету никаких золотых лисов.

— А вот и есть.

— Где же это? Кто-то наговорил тебе всякой ерунды. Лисы бывают такие, как у нас, обыкновенные, рыжие — или еще серебряные и голубые; но у голубых такая шерсть только летом, а зимой они белые.

Лукаш в темноте снисходительно улыбнулся.

— А я видел золотого.

— Лиса?

— Лиса.

— Где?

— Видел. Весь золотой. И хвост у него золотой.

— Врешь! — рассердился Гжесь. — Не мог ты видеть золотого лиса.

— А вот мог.

Упрямо-победоносный тон малыша заставил Гжеся понять, что он незаметно дал себя вовлечь в дискуссию, не совсем подобающую для его старшинства. Это было крайне досадно.

— Послушай, — промолвил он, стиснув зубы, — не зли меня. Если ты сию же секунду не перестанешь валять дурака и не заснешь…

— То что? — крикнул Лукаш.

— Увидишь.

— Что ты мне сделаешь?

— Отлуплю как следует, сопляк! — загремел Гжесь, окончательно выведенный из равновесия. — Понятно?

Воцарилась тишина. И вдруг среди нее раздался слегка приглушенный, но все-таки очень ясный и отчетливый голос Лукаша:

— Ты не видел золотого лиса? А я видел.

Гжесь моментально вскочил на ноги и, размахнувшись, запустил в глубь комнаты подушкой. Но прежде чем он, вслед за артиллерийским снарядом, успел сам налететь на Лукаша, тот скрылся под одеяло, да так хитро свернувшись калачиком, что сразу, при первом штурме атакующий в потемках не нашел его. Вскоре, однако, раздавшийся из-под одеяла тонкий писк Лукаша известил о том, что Гжесь добрался-таки до своей жертвы. Через мгновение на постели заклубилось, закипело, и стремительный ход событий начал складываться явно не в пользу Лукаша, — как вдруг дверь отворилась, и царившую в комнате тьму рассеял свет из коридора. На пороге стоял отец.

— Что тут делается? — вполголоса спросил он. — Что вы вытворяете?

Гжеся как ветром сдуло. В мгновение ока он был уже у себя в кровати. С не меньшей быстротой Лукаш юркнул под одеяло. Все это произошло так молниеносно и почти бесшумно, что менее наметанный глаз, чем отцовский, счел бы совершившееся игрой воображения.

Но отец спросил по-деловому:

— Ну-с?

Гжесь, всклокоченный и страшно красный, беспокойно заморгал своими длинными ресницами.

— Лукаш не дает мне спать.

— Лукаш?

— Конечно. Говорит глупости: будто видел золотого лиса.

— Какого?

— Золотого. А ведь никаких золотых лисов нету.

— И за это ты бил его?

— Я его не трогал! — возмутился Гжесь. — Пальцем не тронул. Я хотел только объяснить ему, что золотых лисов не бывает. А он не верит, упрямится: видел, да и только.

— Не ори, — сказал отец. — Весь дом разбудишь.

— А зачем он врет, будто видел золотого лиса, когда этого не могло быть?

Кудрявая голова Лукаша высунулась из-под одеяла.

— Совсем не вру!

— Как же? Ведь ты не мог видеть золотого лиса.

— Успокойтесь, — сказал отец.

И, сев к Лукашу на край постели, погладил малыша по светлым волосам.

— Тебе, наверное, приснилось?

Лукаш отрицательно покачал головой.

— А как же было с этим лисом?

— Я видел.

— Золотого?

— Ага.

Под Гжесем заскрипела кровать.

— Видишь! И он еще говорит, что не врет. Скажи ему, что золотых лисов не бывает, а то он мне не верит.

— Успокойся, Гжесь, — остановил его отец. — Ты ведешь себя так, будто ты меньше Лукаша.

— Я? — снова возмутился Гжесь. — Ну ладно, тогда больше ни слова не скажу. Но пускай он не врет, что видел золотого лиса, потому что этого не было.

В знак протеста он повернулся лицом к стене и натянул на голову одеяло.

Отец наклонился над Лукашем.

— Где же ты видел этого лиса?

Малыш заколебался.

— Везде, — шепнул он наконец.

— Как это — везде?

— Правда видел.

Он прижался к отцу, ткнулся, на свой лад, носом ему в щеку и обнял его за шею.

— Скажи, — пробормотал он тихонько, — ведь есть золотые лисы?…

Отец улыбнулся:

— В сказках, сынок.

— Не в сказках. На самом деле.

— А на самом деле — нет.

— Нету?

— Всякие бывают: рыжие, голубые, серебряные, а золотых нет.

— И ты никогда не видел золотого?

— Никогда.

Лукаш немного помолчал, прижавшись к отцовскому лицу.

— Ну, Лукаш, спать! — сказал отец. — Уже страшно поздно.

Лукаш лег без единого слова; отец укрыл его и поцеловал.

— Спи спокойно.

И вышел, тихо затворив за собой дверь. Было слышно, как он вошел в ванную. И тотчас в темноте раздался голос Гжеся:

— А зеленую корову видел?

Лукаш вздрогнул, но ничего не ответил. Только сильней прижался лицом к подушке и подогнул под себя ноги, потому что в таком положении, занимая меньше всего места, чувствовал себя уверенней и безопасней. Впрочем, Гжесь больше не подавал голоса, — видно, быстро заснул, так как вскоре послышалось его ровное дыхание.

А Лукашу было не до сна. Он лежал с открытыми глазами, и когда они привыкли к темноте, комната снова начала наполняться хорошо знакомыми очертаниями стен, вещей, мебели. В особенности шкаф выступил из мрака чрезвычайно отчетливо. Но каким безжизненным он теперь казался! Вот он стоит у стены, тяжелый, неподвижный, и трудно поверить, что всего каких-нибудь четверть часа тому назад внутренность его была полна чудным золотистым сиянием. И вдруг Лукаша стало брать сомнение, сидит ли еще там лис. А может, услышав шуточки Гжеся, обиделся и ушел незаметно? Но когда, каким образом, в какую сторону? Как можно себе представить, чтоб он прошел по комнате и его никто не видел?

«Ах, лис, дорогой мой, любимый, — прошептал Лукаш мысленно, — ведь ты не ушел, не покинул меня, не простившись, правда?» Но чем горячей старался он утвердиться в этой надежде, тем сильней его охватывала тревога. Наконец, не в силах больше вынести мучительной неуверенности, он откинул одеяло, сел на постели, минуту внимательно прислушивался, — уверившись, что Гжесь крепко спит, стал красться на цыпочках к шкафу.

Никогда еще не представлял он себе, чтобы расстояние между кроватью и шкафом было таким длинным. Днем он преодолевал его обычно в два-три прыжка, а теперь шагов все прибавлялось и прибавлялось. Он старался ступать как можно легче, но, несмотря на это, пол несколько раз скрипнул под его босыми ногами. При этом он каждый раз останавливался и задерживал дыхание. А когда он стоял так в потемках, слегка дрожа от возбуждения и холода, ему казалось, будто сердце его бьется так громко, что от этого может проснуться Гжесь. Вдобавок ко всему и дождь перестал, и ветер улегся, и вокруг распростерлась ночная тишь — такая огромная, словно глубочайший сон охватил всю землю и весь простор — до далекого и тоже уснувшего неба. Лукаш прислушался к этой тиши, и, хотя от природы он не был боязлив, его охватил какой-то смутный страх. «А что, если золотой лис на самом деле исчез?»— подумал он. И, представив себе, что внутри шкафа пусто и мрачно, почувствовал себя страшно одиноким и несчастным.

Наконец он достиг цели. Вот шкаф — здесь, прямо перед ним, но он кажется гораздо шире и выше, чем обычно. Будто из мрака выпирала тяжелая громада исполинской горы. Лукаш осторожно вытянул вперед руки, но, нащупав пальцами дверцу, заколебался: открывать или нет? Он довольно долго стоял в нерешительности, с сердцем, бьющимся все быстрей и сильней, как вдруг совсем близко, внутри шкафа, что-то как будто зашуршало, зашевелилось. Сам не зная, так это или ему только почудилось, он придвинулся ближе, прижался всем телом к дверце и затаил дыхание. Да, это так, никаких сомнений быть не может! Внутренность шкафа на самом деле не была пуста и безмолвна. Она явно жила. Слышалось чуть заметное, очень легкое движение, сопровождаемое каким-то веяньем волнующего тепла. Лукаш сразу угадал в этом веянии дыханье спящего существа.

Дрожащими пальцами повернул он ключ и замер, потрясенный: в щели не шире указательного пальца сияло, наподобие тоненькой ленточки, знакомое золотое зарево. Лукаш оцепенел, боясь вспугнуть его. Потом, набравшись храбрости, опустился на колени и, коснувшись губами чудной лучезарности, шепнул:

— Это я, золотой мой лис, я, Лукаш. Ты спишь?

Лис не ответил; слышно было только его дыханье.

«Спит», — подумал Лукаш и тишайшим образом, нежно прошептал:

— Доброй ночи, милый лис… бай-бай!

Потом осторожно затворил дверь. Но, повернув ключ, решил, что на всякий случай лучше взять его с собой до утра. Почем знать, а вдруг, скажем, Гжесь догадался обо всем и ждет не дождется подходящей минуты, чтобы тайком выгнать лиса на улицу? Такое предположение показалось Лукашу до того правдоподобным и — даже больше — абсолютно реальным, что он не стал раздумывать: осторожно вынул ключ из замочной скважины и уже не выпускал его из крепко сжатой ладони, даже после того как вернулся обратно в постель. Правда, он подумал было, что лис может рассердиться, увидев себя арестованным на всю ночь, но на это сомнение Лукаш не нашел ответа, так как его одолел сон.

Утром он проспал звонок будильника, ежедневно рокочущий у кровати Гжеся без четверти семь. Проснулся только от шума другого рода, но не менее бурного. В первое мгновение, еще не стряхнув с себя сон, он не мог понять, что произошло. Но вскоре, открыв глаза, к великому своему удивлению, увидел, что Гжесь никак не может открыть шкаф. Война его с упрямыми дверцами длилась, видимо, уже долго, так как теперь он, красный от злости, молотил в них кулаками и ногами, очертя голову и с таким ожесточением, что казалось — шкаф вот-вот треснет и разлетится в щепки.

К счастью, шум донесся до комнаты матери.

— Гжесь! — откликнулась она. — Что ты делаешь? Опомнись! Зачем ломаешь шкаф?

— Я не виноват, что нет ключа, — в отчаянье крикнул Гжесь. — Как я могу открыть шкаф без ключа?

— Куда же он девался?

Гжесь мрачно поглядел на запертый шкаф и пожал плечами.

— Почем я знаю. Вечером был, а теперь нет.

— Небось засунул куда-нибудь?

— Я его засунул? — вскипел Гжесь. — Всегда я во всем виноват!

— Чудес не бывает, — спокойно возразила мать. — Раз ключ был, значит…

Она еще не окончила, как из постели Лукаша вылетел и брякнул об пол пропавший ключ. В комнате воцарилась тишина. Мать и Гжесь вперили изумленный и растерянный взгляд в столь неожиданно вернувшуюся потерю. Наконец Гжесь кинулся к ключу.

— Видишь, кто его забрал? А ты сразу на меня…

— Лукаш, — сказала мать, — можешь ты нам объяснить, зачем ты спрятал ключ?

Прозвучавший в ее голосе легкий оттенок упрека огорчил Лукаша. Но он не знал, что ответить. Разве мог он сказать правду при Гжесе?

— Да, я спрятал, — подтвердил он в конце концов.

Между тем Гжесь поднял ключ и с большим интересом принялся его рассматривать.

— Он забрал его, наверно, еще вчера вечером и спал с ним всю ночь.

— Это правда, Лукаш? — спросила мать.

Лукаш кивнул головой.

— Но зачем, Лукаш? На что тебе понадобился ключ?

Лукаш напрасно искал подходящего объяснения.

— Я знаю, — сказал Гжесь. — Он просто хотел сделать мне назло. Чтоб я опоздал в школу.

— Нет, нет! — запротестовал Лукаш.

— Зачем ты брал ключ? Чтоб я опоздал…

«Ах, лис, — с горечью подумал Лукаш, — почему никто не хочет понять меня?» И вдруг почувствовал, что нужно оказать решительный отпор начавшемуся допросу.

— Да, для этого! — объяснил он, садясь на постели.

У Гжеся изумленно округлились глаза и быстро замигали ресницы. Потом на лице его появилась гримаса глубокого отвращения. Отвернувшись от Лукаша, о» обратился к матери:

— Слыхала? Из этого ребенка получится хулиган, вот увидишь.

— Гжесь!

— Да я ничего. Но вчера он врал, будто видел золотого лиса, а потом лег спать, спрятав ключ. Скажи ему, что никаких золотых лисов нет, ведь он даже отцу не верит. Врет, будто видел золотого лиса. И спит, спрятав ключ.

Однако ввиду позднего времени — было уже около семи — мать не считала, что к обсуждению еще неизвестной ей проблемы о лисе, а равно истории с ключом, следует приступать сейчас же. Каждого из членов семьи ждал день, полный забот и обязанностей. Отец ездил к восьми в хирургическую клинику при больнице Младенца Иисуса. Школа медсестер, в которой мать преподавала польский язык, находилась на Жолибоже; Гжесю тоже надо было проделать немалый путь, так как он посещал школу на улице Коперника. Из всей семьи одному только Лукашу было недалеко: детский сад его помещался тут же рядом, на Совьей улице.

В утренние часы семья подчинялась раз навсегда установленному порядку. Раньше всех вставала мать и первая шла в ванную, потом брился и принимал душ отец, а мать готовила завтрак, успевая в то же время поторапливать обоих мальчиков, особенно мешкотного Гжеся. В десять минут восьмого все садились завтракать, на что отводилось четверть часа; в половине восьмого в квартире никого уже не было: родители уходили вместе с детьми. Отец с матерью шли наверх, к трамвайной остановке у туннеля Трассы, Гжесь мчался прямо по Повислью к Тамке, а Лукаш, обцелованный на прощанье, размахивая мешочком с домашними туфлями, направлял свои стопы в сторону Рынка, к детскому саду.

Так что, вполне понятно, в то утро у матери не было времени для беседы с Лукашем, а у Лукаша не было возможности перед уходом вступить в сколько-нибудь длительный контакт с поселившимся в шкафу гостем. А что лис не испугался поднятого Гжесем шума и не убежал — в этом Лукаш был уверен. Правда, внутри раскрытого настежь шкафа не было никакого сияния, но отсутствие золотой зари при дневном свете вполне понятно. К тому же при Гжесе Лукаш не считал возможным ни подходить слишком близко к шкафу, ни вертеться около него, особенно после того, как, встав с постели, осторожно двинулся было в ту сторону: Гжесь поглядел на него так подозрительно, что пришлось для отвода глаз поскорей изменить направление и с самым безразличным видом, слегка напевая, встать у окна.

После вчерашней вечерней бури день наступил пасмурный, но дождя не было; зато роса сверкала на все еще зеленых склонах откоса у подножия костела святой Анны и в воздухе стоял легкий туман. Может быть, именно благодаря этой дымке тумана казалось, что и одинокая на фоне широкого небосклона Колонна Зигмунта, и стены костела, и высовывающиеся из-под него дома Краковского Предместья расположены дальше и выше, чем обычно. Точно так же и путепровод казался более удаленным, и трамваи двигались по нему очень медленно, будто огромные красные жуки. Все, вместе взятое, производило такое впечатление, словно весь пейзаж вдруг взмыл в воздух, чтобы улететь, и застыл так в первом порыве. А тут, под окном, на каменной балюстраде вокруг статуи мариенштатской торговки бойко прыгали два воробья.

Несмотря на неприятности, вызванные пропажей ключа, на сердце у Лукаша было радостно и весело. Он уже нисколько не сомневался, что Гжесь — единственное лицо в доме, которое не верит в золотого лиса и даже относится к нему враждебно. Это немного досадно: ясное дело, лучше бы такого явления среди ближайших родственников не наблюдалось; но с другой стороны, недоверие Гжеся имело и свои положительные стороны, так как гарантировало, что Гжесь никогда не увидит лиса и, значит, не будет иметь возможности нанести ему прямую обиду или вред. А родители? Хотя отец вчера вечером явно недооценил важность события, Лукаш не думал, чтоб он говорил совсем всерьез, не шутя. Слишком многое заставляло думать, что отцу если не теперь, то, во всяком случае, раньше тоже случалось видеть золотых лисов, и он только не хотел признаваться в этом при Гжесе. Остается мать; у нее-то уж, наверное, найдется, что порассказать интересного о золотых лисах, и на кого, на кого, а уж на нее можно положиться: она окажет решительный отпор дурацким выходкам Гжеся. И воображение тотчас нарисовало Лукашу тот день, когда посрамленный Гжесь захочет в конце концов увидеть золотого лиса и не сможет, ах, никак не сможет сделать это.

Но пока Гжесь был еще очень далек от мысли, что его ждет впереди неминуемое посрамление, а самое главное — страшно мешал завязать дружбу с лисом. Однако, несмотря на помехи, Лукаш сумел улучить минутку одиночества, когда мать позвала: «Мальчики, завтракать!» — и Гжесь, схватив сумку, выбежал из комнаты, свистя и, конечно, грохоча ботинками. Этим моментом и воспользовался Лукаш, чтобы подбежать к шкафу и, приоткрыв дверцу, сказать лису: «Добрый день!»

— Лис, — продолжал он, — сейчас мне надо в детский сад, но ты не огорчайся: в четыре я вернусь, мы с тобой запремся в шкафу и будем рассказывать друг другу разные истории, ладно?

На это лис храпнул в глубине шкафа, явно в знак согласия.

— Спасибо, — ответил взволнованно Лукаш. — Ну пока, дорогой мой…

— Пока! — храпнул в ответ лис.

Лукаш хотел еще попросить своего друга, чтоб тот не обращал внимания на фортели глупого Гжеся, но в коридоре послышался стук ботинок. Прежде чем Лукаш успел запереть шкаф и отойти, Гжесь уже стоял на пороге.

— Что ж ты не идешь завтракать?

— Я иду, — ответил Лукаш.

— Иди скорей! А почему ты такой красный?

Лукаш почувствовал, что горячий румянец залил ему все лицо до корней волос и даже шею. Но он решительно отрезал:

— Я вовсе не красный.

— А это что? Красный как рак. Верно, опять что-нибудь выдумал. Что ты делал около шкафа?

Лукаш решил, что, в общем, лучше на эти придирки не отвечать; поэтому он молча пошел рядом с Гжесем. К несчастью, до так называемой общей комнаты, которая на самом деле принадлежала матери, но служила также столовой, было слишком близко, чтобы румянец на щеках Лукаша успел хоть немного побледнеть. Если б Гжесь не шел за ним по пятам, как злой дух, Лукаш задержался бы в передней и подождал минутку, чтоб овладеть собой. Но теперь, по понятным соображениям, он предпочел не рисковать возможностью нового столкновения с Гжесем и, краснея еще больше от сознания, что покраснел, абсолютно твердым шагом вошел в комнату.

Родители уже сидели за столом. Комната была просторная, в два окна, очень светлая, и мать, как только поглядела на Лукаша, сразу заметила достойное быть замеченным.

— Что ты такой красный? — спросила она.

Гжесь шумно отодвинул свое кресло.

— С этим мальчишкой можно спятить! — объявил он неестественным басом. — Опять чего-то ловчил около шкафа. Скажи по правде: опять ведь хотел стибрить ключ?

— Гжесь, — довольно резко остановила мать, — ты становишься надоедливым, как злая муха.

— Я — надоедливым? — удивился Гжесь. — Это он — надоедливый. Вчера врал, будто видел золотого лиса, потом спрятал ключ, а теперь вот снова что-то задумал.

Мать повернулась к отцу.

— Что это за история с золотым лисом?

— Врет, будто видел золотого лиса, — тотчас объяснил Гжесь. — А этого не может быть.

— Гжесь, — возразила мать, — я, кажется, спрашиваю не тебя, а отца.

Отец отнесся к делу довольно легко.

— Ничего особенного, — ответил он. — По дороге расскажу.

Лукаш, потупив глаза в стол, пил мелкими глотками слишком горячее молоко. «Все-таки отец не отверг золотого лиса, — подумал он. — Ах, чудный лис, я тебя защищу — вот увидишь: все тебя полюбят…»

Между тем Гжесь тянул свою песню:

— Никаких золотых лисов ведь нет, и он такого лиса не мог видеть, правда, мама?

Но мать ответила уклончиво:

— Я с этим делом незнакома, Гжесь, я не могу сразу сказать — да или нет.

— Как это не можешь? Ведь он не видел золотого лиса, а врет, что видел.

Тут Лукаш, приободрившись и осмелев, не выдержал и, отстранив от губ чашку с молоком, высунул Гжесю язык.

— Мама! — крикнул Гжесь. — Лукаш показывает мне язык.

— По-видимому, — откликнулся отец, подливая себе кофе, — двум персонам придется сейчас же встать из-за стола. Имеют заинтересованные персоны что-нибудь сказать по этому поводу?

Оказалось, что заинтересованным персонам по этому поводу сказать, в сущности, нечего; но, учитывая нависшую опасность, они успокоились, и завтрак был окончен без недоразумений.

Гжесь, у которого в этот день перед уроками был еще короткий сбор звена, связанный со школьным соревнованием по сбору макулатуры, первый выбежал из дому.

— Когда ты вернешься? — спросил Лукаш у матери при прощанье.

Он расставался с родителями всегда в одном и том же месте: на углу Мариенштата и Рынка.

— Сегодня рано, — улыбнулась она.

— И больше никуда не пойдешь?

— Нет, буду дома.

Лукаш взглянул на отца.

— А ты?

— О, у меня сегодня битком забит весь день до вечера. Во-первых, клиника, потом конференция в министерстве, лекции, посреди дня — собрание Народного фронта, а вечером — встреча с врачами из ГДР. Хватит?

Лукаш сочувственно кивнул.

— А вот завтра днем будет, кажется, несколько часов свободных.

— Подумать только! — вздохнула мать. — А у меня как раз завтра в пять собрание.

— И должна быть?

— Обязательно. Важное собрание родительского комитета.

Отец развел руками.

— Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок, — повернулся он к Лукашу, — шагай в детский сад: нам пора.

— Пока, пока! — сказал Лукаш.

И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.

На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.

— Знаешь, Лукаш, — сообщила она сразу, не успев подойти, — мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.

— Мой уже был в Москве, — ответил Лукаш. — Теперь он поедет в Париж на один съезд.

Эмилька задумалась.

— А далеко это — Париж?

— Страшно далеко.

— Дальше, чем Москва?

— На поезде дальше.

— А на самолете?

— А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.

— Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва — самая большая и самая красивая.

Лукаш взмахнул сумкой.

— Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.

— Это где?

— О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы — до самых туч. И озера. И леса — страшно высокие. А дома — все из мрамора, белые-белые…

— Такие, как у нас в новом районе?

— Еще огромней!

— Ну да!

— Ей-богу, правда.

— Уж не огромней Дворца культуры?…

— Да, да, гораздо огромней. До самых туч.

— Ты ведь сказал, что там горы — до туч.

— И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды — рукой подать. Хотела бы?

Эмилька тряхнула головой.

— Нет.

— Почему? Какая ты глупая!

— Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?

— Там лифты не портятся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Эмилька, по своему обычаю, выпятила нижнюю губу.

— Ты не веришь? — встревожился Лукаш.

— Потому что ты все выдумываешь.

— Я не выдумываю.

— Нету таких домов и такого города. Самый большой город — Москва.

Лукаш с удвоенной энергией взмахнул сумкой.

— Ладно. Раз не веришь, не скажу тебе одной тайны.

— И не говори. Москва — самая большая.

— Не хочешь, чтоб я сказал?

Поглощенные беседой, они даже не заметили, что давно уже прошли свой детский сад и повернули на Беднарскую. Но тут им пришлось остановиться на краю тротуара, так как по Доброй в этот момент проходили с характерным шумом два «Урзуса»— один с одним, другой с тремя прицепами.

— Какие замечательные! — воскликнула Эмилька.

Лукаш не разделил ее восторга.

— Воняют страшно… Значит, не хочешь?

Эмилька пожала плечами,

— Говори.

— А никому не разболтаешь?

— Что это за тайна?

— Приходи ко мне после сада, покажу. Только тебе одной. Придешь?

— Не знаю. Мама сказала, что после детского сада пойдет со мной сегодня покупать мне новое платьице.

— Так приходи потом. Понимаешь, Гжеся не будет, он днем пойдет в Дом молодежи, мы будем одни, и я покажу тебе тайну.

— А сказать не можешь?

— Нет, нужно показать. Придешь? Приходи, Эмилька.

— А не выдумываешь?

— Нет.

— А про город и дома ведь выдумал? Москва — больше всех.

Лукаш мгновение колебался.

— Выдумал?

— Про город — да.

— А про дома?

— И про дома — тоже. А тайна — на самом деле.

— А то была сказка?

— Сказка.

— Ну, так я тебе тоже расскажу сказку, только всерьез. Хочешь?

Лукаш просиял.

— Да? Ну, расскажи. Интересная?

— Это было так…

— Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.

— А воспитательница не рассердится, если опоздаем? — встревожилась Эмилька.

Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.

— Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.

Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.

— Я не хочу врать.

— Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой…

Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.

Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета, — зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.

Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.

Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.

— Погляди, — сказал он наконец, — видишь, как это облако похоже на летящего аиста?

Эмилька задрала голову.

— Где?

— Вон, вон! — показал Лукаш. — Ну прямо аист. Видишь?

— Ничуть не похоже.

— Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист. Пойдем посидим здесь…

И он потащил Эмильку к каменной лестнице на набережную. Но Эмилька уперлась.

— Мама не велела сидеть на камнях, потому что это вредно. Можно простудиться.

— А вот на этом можно! — указал Лукаш на чугунный барьер вдоль бульвара.

Но Эмилька выбрала скамейку под каштаном. Лукаш сделал гримасу.

— Это неинтересно, — на скамейке. Лучше там.

Но, видя, что нижняя губа Эмильки уже недовольно поехала вперед, он поспешил согласиться. Эмилька, прежде чем сесть, старательно расправила пальтишко.

— Рассказывай, — промолвил Лукаш.

— Сейчас, дай вспомнить.

— Ты забыла?

— Нет, сейчас вспомню.

Минуту она молчала с важным, сосредоточенным видом, между тем как Лукаш, опершись локтями на широко раздвинутые колени, болтал ногами, концом одного ботинка задевая гравий.

— Ну?

Эмилька откинула назад сползшую набок косу.

— Вспомнила. Это было так: давным-давно, когда нас еще совсем на свете не было…

— Во время войны?

— Нет, еще раньше. Перед войной.

— Где жили твои родители во время войны?

— Папа в Варшаве, а мама в Кельцах, но они еще не были знакомы.

— А мои уже были. Познакомились страшно далеко отсюда, в Советском Союзе. Там в одном колхозе родился Гжесь. А папа был в Первой армии.

— А это было раньше, — сказала Эмилька.

— И что было?

— Жил тогда один пес.

— Какой породы?

— Ну, обыкновенной.

— Дворняга?

— Дворняга.

— Жалко, не овчарка.

— Нет, дворняга.

— Как его звали? Эмилька запнулась.

— Сапфир?

— Нет.

— Может, Искра?

— Нет, не Искра. По-другому… Да, да его звали Тузик.

Лукаш почувствовал легкое разочарование.

— Тебе не нравится?

— Нравится. Но Сапфир или Искра было бы лучше.

— А мне Тузик больше нравится.

— И что с ним случилось?

— Подожди, все расскажу. Тузик жил у одних богатых людей, ну, знаешь, у капиталистов.

— Знаю.

— У них была фабрика.

— Какая?

— Очень большая.

— Автомобилей?

— Нет. Просто фабрика. И они его ужасно эксплуатировали.

— Били?

— Есть ему не давали, а он должен был на них работать.

Лукаш сверкнул глазами.

— Я бы не стал!

— А что бы ты сделал?

— Убежал бы.

— Ишь какой умный! Тузику некуда было бежать, потому что на этой улице жили одни капиталисты.

— Я бы дальше убежал.

— И дальше тоже капиталисты жили.

— Так я бы приделал себе крылья и полетел.

Эмилька нахмурилась:

— Я правду говорю, а ты выдумываешь.

— Не выдумываю, а на самом деле улетел бы.

— Но он не мог улететь, — твердо возразила Эмилька.

— А что же он сделал?

— Хотел убежать.

— Ну вот!

— Но его поймали и начали еще хуже эксплуатировать. А потом…

— Капиталистов прогнали?…

Эмилька покачала головой, и ей опять пришлось откинуть назад упавшие на плечи косички.

— Нет еще… Потом Тузик состарился.

— Умер?

— Погоди, еще не умер. Когда он состарился и больше не мог работать, капиталисты выгнали его из дома. Он стал безработным и нигде не мог найти заработка.

— У него дети были?

— Были.

— Его выгнали вместе с детьми?

— Ага.

— И что с ними сталось?

— Тузик умер.

Лукаш задумался. Вблизи, на чугунной балюстраде, тихо чирикала крохотная серая птичка с длинным хвостиком.

— А дети?

Эмилька довольно долго молчала, в раздумье покачивая левой ногой. Круглое личико ее имело очень серьезное выражение, глаза были устремлены куда-то в пространство, в неведомую даль.

— Что сталось с детьми?

— Дети живы, — ответила она, не сводя глаз с далекого небосклона.

— Где же они?

— В разных местах. Но один будет у меня.

— Как — у тебя?

— Вот так. Папа обещал на рожденье подарить мне маленького щеночка.

— Сына этого Тузика?

— Ага.

— И как ты его назовешь? Назови его Искрой, Эмилька…

Она покачала головой.

— А как?

— Постой, я назову его…

— Искрой, говорю тебе; назови его Искрой.

— Нет, не так.

— А как же?

— Да, да, я назову его Тузик.

Увидев падающий с каштана лист, Лукаш быстро поймал его в воздухе. Лист был уже сухой и сразу стал рассыпаться между пальцами.

— Если бы я попросил отца, — промолвил Лукаш, — он тоже подарил бы мне собачку. Но мне не нужно.

— Ты не хочешь собачку?

— Мне не нужно. У меня есть кое-что получше.

— Что такое?

— Вот это и есть тайна. Когда придешь, покажу.

На этот раз Эмилька заинтересовалась, видимо, больше, чем прежде.

— Это живое?

Лукаш хотел было сказать — да, но прикусил язык.

— Живое?

— Приходи, увидишь. Придешь?

— Не знаю, — ответила Эмилька. — Если будет время…

Однако вышло так, что Эмилька не смогла прийти. Ее, как и Лукаша, никто ни в детский сад, ни оттуда домой не провожал, так как они жили очень близко, рядом, на Гарбарской. Но в тот день в четыре часа ее ждала у выхода мать, молодая статная женщина, тоже румяная, голубоглазая и светловолосая, в общем, до смешного похожая на дочь, только, конечно, старше и гораздо крупней и плотнее. Оказалось, что им обеим сейчас же надо ехать на Брацкую, в Дом ребенка, покупать Эмильке новое платье. Эмилька была этой перспективой заметно взволнована, но, хорошо владея собой, держала себя, как обычно в таких случаях, важно, с достоинством.

— Приходи! — напомнил Лукаш при расставанье.

Но Эмилька ничего не ответила, и Лукаш, не без чувства обиды, минуту смотрел на свою подругу, как она мелкими шажками идет рядом с матерью через Рынок, выпрямившись, преисполненная важности и достоинства. «Глупая!»— подумал он. Но от этого утверждения ему ничуть не стало легче. Он взмахнул сумкой и медленно пошел домой. На площади повстречал двух товарищей по детскому саду — Войтека и Лешека.

— Куда путь держишь? — спросил маленький черный Войтек, грызя ноготь.

— Домой, — ответил Лукаш.

Лешек забавно скривил свою сморщенную мордашку.

— А мы — в город, к медведям.

Лукаш очень любил медведей на Трассе, и особенно дорогу к ним через мост, но помнил, что обещал лису вернуться в четыре.

— Идем, — сказал Войтек и выплюнул отгрызенный ноготь. — Чего зря дома торчать?

Лукаш крутанул сумкой.

— Нет, мне надо домой.

— Трусишь? Маму боишься?

— Э, маменькин сынок, ну его к свиньям, — сказал Лешек, пнув валяющуюся на земле спичечную коробку. — Идем, Войтек, что терять время с этим сосунком.

— Сосунок! — крикнул Войтек.

И, угостив Лукаша тумаком в бок, помчался по Рынку.

— Сосунок! — пронзительно взвизгнул Лешек — и за ним.

Лукаш, пожав плечами, пошел своей дорогой.

Дома ему, как обычно, открыла дверь высокая, костлявая Эльза, приходившая каждый день, кроме воскресенья и праздников, от десяти до четырех помогать по хозяйству.

— Мама дома? — спросил Лукаш прямо с порога.

— Дома, — ответила Эльза своим низким голосом.

К сожалению, оказалось, что мать занята. Заглянув к ней в комнату, Лукаш увидел, что она сидит за письменным столиком и около нее на столике — целая стопка ученических тетрадей.

— Не мешай, Лукаш, — сказала она.

— У тебя работа?

— Ты видишь.

— А вечером почитаешь?

— Не знаю, Лукаш, — усталым голосом ответила она. — Если кончу поправлять упражнения, то почитаю. А теперь не мешай.

Лукаш тихонько вышел в переднюю, снял там штормовку, повесил ее, подставив себе стул, на вешалку, потом сменил башмаки на домашние туфли и, выполнив, таким образом, все, что полагалось по возвращении домой, с тяжелым сердцем отправился к себе в комнату.

Гжесь был не один. К нему зашел его приятель Кшыштоф, тоже из шестого класса, светловолосый паренек, очень высокий для своего возраста, длинноногий, не без небрежного высокомерия дающий почувствовать свое первенство, недавно завоеванное в стометровке для двенадцатилетних. Кшыштоф одевался всегда по-спортивному и теперь был в грубом свитере цвета бордо, в тренировочных штанах и в кедах.

Гжесь, по-видимому, уже приготовил уроки, потому что как раз прятал книги и тетради в портфель. На Лукаша он не обратил никакого внимания, даже не взглянул в его сторону. Зато Кшыштоф приветливо улыбнулся и по-товарищески протянул ему руку.

— Привет, Лукаш. Ты, кажется, видел золотого лиса?

Лукаш покраснел и смущенно остановился посреди комнаты. Но Кшыштоф как будто этого не замечал.

— Красивый он? Сколько у него ног? Четыре или больше? А может, только одна?

— Лучше не трогай этого сопляка, — проворчал Гжесь, запирая портфель. — Он еще язык тебе покажет. Собрались, идем…

— Ах, вот как, Лукаш? — заинтересовался Кшыштоф. — Ты людям язык показываешь? И мне тоже покажешь?

— Идем, Кшыштоф, — повторил Гжесь.

— Постой, не торопись.

— Во всяком случае, я пошел, — заявил Гжесь. — Этот золотолисий пакостник действует мне на нервы.

И он на самом деле пошел.

— Ничего не поделаешь, — сказал Кшыштоф. — Ты расскажешь мне о золотом лисе в другой раз. Расскажешь, да?

Лукаш решительно потряс головой, но Кшыштоф не принял этого всерьез.

— Вот увидишь, расскажешь!

— Кшыштоф! — позвал Гжесь из передней.

— Иду! — ответил Кшыштоф. — Привет, Лукаш. Поклон от меня золотому лису.

И вдруг быстро подставил Лукашу ногу.

— Эх, братец! — захохотал он, когда тот кувырнулся. — Ты слабоват на ноги. Не в форме.

Лукаш довольно сильно ударился локтем, но не крикнул и не заплакал. Только когда Кшыштоф выбежал из комнаты и за уходящими мальчиками хлопнула дверь в передней, на глаза его навернулись слезы. Но и тут он быстро овладел собой. Поднялся на ноги, потер ушибленный локоть и среди наступившей тишины, которую он только теперь услышал, вдруг отдал себе отчет, что в его распоряжении до ужина — почти три часа полного одиночества. И тотчас любовь и преклонение, испытанные им вчера к спрятавшемуся в шкафу золотому лису, нахлынули на него такой могучей волной радости и боли, что ему показалось, будто в одну секунду за плечами у него из самой глуби сердца выросли два огромных крыла и каждое из них тянет его вверх, страшно далеко и высоко, но в двух противоположных направлениях. Он почувствовал себя пылинкой, затерянной в необъятном, неведомом пространстве, и в то же время разорванным, как сиянье и мрак среди взметенных просторов.

Эти чувства были такие особенные и до того пронизаны счастьем и скорбью, что Лукаш долго стоял потерянный, плохо понимая, что с ним происходит. В конце концов все внутри у него начало странно путаться и сбиваться. С одной стороны, например, он испытывал смутную потребность без промедления дать знать лису о своем возвращении, но в то же время другая мысль стала ему нашептывать, чтоб он отложил этот разговор на потом. И вдруг, посреди этих колебаний, ему страшно захотелось спать. Он стал тереть глаза, но это не помогло, сон одолевал его все сильней, и у него теперь было только одно желание: спрятаться куда-нибудь поглубже, в отрадное тепло и мрак. «Ах, мой лис!»— пробормотал он. И скорей инстинктивно, чем сознательно, подошел к шкафу, открыл его почти ощупью и залез внутрь, словно в уютную нору. Там было тесно, полно висящей одежды, но под ней оказалось достаточно места, чтобы удобно устроиться, поджав ноги. Он хотел было закрыть дверцу, да не было сил пошевелить рукой. Его сразу охватило со всех сторон золотистое зарево, и он почувствовал тут же рядом пушистый и насыщенный теплом мех лиса.

— Я люблю тебя, — пролепетал он, обнимая лиса за шею.

И, глубоко вздохнув, заснул.

Когда проснулся, вокруг царил мрак, но он сразу понял, что в комнате кто-то есть. И действительно, послышался голос Эмильки, приглушенный и как будто немножко неуверенный:

— Лукаш, где ты?

Когда он выскочил из шкафа на середину комнаты, Эмилька вытаращила на него глаза. Но она быстро овладела собой.

— Я пришла, — промолвила она коротко, но с большим достоинством.

Лукаш, еще не совсем проснувшийся, присмотрелся к ней чуть-чуть растерянным взглядом, словно не вполне уверенный, что перед ним в самом деле — Эмилька.

— Я пришла, — повторила она. — Но должна сейчас же уходить.

Лукаш понемногу приходил в себя.

— Куда?

— Домой. Мама позволила только на час.

Лукаш в этот момент очень боялся, как бы не зевнуть; он минуту боролся с одолевавшей его потребностью скинуть остаток дремоты, но в конце концов не выдержал и зевнул так, что слезы выступили у него на глазах. Эмилька посмотрела на своего приятеля довольно критически.

— Тайна есть? — спросила она.

Лукаш, окончательно очнувшийся, кивнул головой.

— Где же?

— Тут.

Эмилька важно осмотрелась по сторонам в знакомой обстановке.

— Выдумываешь. Здесь нет никакой тайны.

— Погоди, — возразил Лукаш, — сейчас увидишь. Я только опущу занавеску.

В комнате стало совсем темно.

— Зажги, — сказала Эмилька.

— Не надо. Нужно, чтоб впотьмах.

Но Эмилька запротестовала.

— Зачем? Лучше зажги.

— Боишься?

— Нет, но зажги, Лукаш!

— Чего ты кричишь?

— Зажги.

— Говорю тебе, нужно, чтоб темно.

Голос Эмильки чуть задрожал.

— Где ты?

— Здесь, — послышался в потемках ответ тут же рядом.

— Зажги…

— Не бойся. Дай руку. Ну, давай… Идем.

— Да я ничего не вижу.

— Идем, сразу увидишь.

И он потащил ее, слегка упирающуюся, к шкафу. Там, как заранее можно было предвидеть, во всей своей красе, во всем великолепии полыхала золотая заря.

— Видишь? — прошептал он.

— Ничего я не вижу, — ответила она плаксиво. — Зажги свет.

Лукаш начал нервничать.

— Не кричи… Глупая, ну как же можно не видеть? Если погасишь свет, можно что хочешь увидеть. Полезай внутрь — и увидишь. Лезь, говорю, не глупи… Эмилька!

И он стал насильно толкать ее в шкаф.

— Пусти! — закричала она. — Мама!

Тогда Лукаш, совсем выведенный из равновесия, схватил ее за талию, несмотря на отчаянное сопротивление, втолкнул внутрь, быстро захлопнул дверцы и повернул ключ.

— Видишь? — спросил он.

Но вместо ожидаемого ответа из шкафа послышался несколько приглушенный, но тем не менее ужасно громкий рев Эмильки. Она безумно заметалась в тесном пространстве, принялась колотить кулачками в дверцы.

— Пу-у-у-сти! — взывала она не своим голосом. — Пу-у-сти!

Лукаш совсем потерял голову, просто не знал, что делать. Убежать? Спрятаться куда-нибудь? Или, может, открыть дверцы? Зажечь свет? Сам не свой, он кинулся вперед, наткнулся впотьмах на стол, метнулся в сторону, но опрокинул стул, который упал со страшным шумом. Тут в комнату прибежала мать.

Она, конечно, сразу поняла, что случилось. Но когда она вывела кричащую и плачущую Эмильку из шкафа, девочка разревелась еще пуще, и не было никакой возможности ее успокоить, она отталкивала мать Лукаша и дрожала, вся бледная, чуть не синяя, отчаянно крича:

— Домой, хочу домой!

Лукаш, скромно отойдя в сторонку, хмуро глядел на эту сцену… «Зачем такой крик? — недовольно думал он. — Ведь ничего не произошло… Глупая!»

В конце концов мать, видя, что на Эмильку не действуют никакие уговоры, увела ее к себе. Лукаш вздохнул с облегчением. Первым делом он запер шкаф, потом стал прислушиваться. Долго еще из глубины квартиры долетали плач и крики Эмильки, но, видимо, мать нашла все же какой-то способ ее успокоить, так как все наконец утихло и через некоторое время в передней послышались два голоса: голос матери и, уже совершенно спокойный, деловой, голос Эмильки.

Для Лукаша не было сомнения, что после этого ему не миновать долгого разговора с матерью, и он был уверен: как только Эмилька уйдет, его сейчас же позовут. Он даже подумал было, не сделать ли вид, будто не слышит. Однако мать, по-видимому, учла эту возможность, так как сперва открыла дверь в коридор и только тогда позвала, — правда, совсем негромко, но зато весьма выразительно. К сожалению, такого зова нельзя было не услышать. Лукаш шепнул в сторону лиса:

— Ничего не бойся!

И пошел.

Мать сидела у себя за письменным столиком. Как только Лукаш вошел, она спросила:

— Лукаш, скажи мне, пожалуйста, что все это значит?

Не зная хорошенько, куда девать глаза, Лукаш стал искать для них какой-нибудь спасительной опоры. Сверх ожиданий он быстро нашел ее в своей разорванной подошве.

— Зачем ты запер Эмильку в шкафу? Что это за игра?

— Это не игра, — пробормотал он.

— Так в чем же дело?

— Потому что она глупая.

— А ты? По-твоему, это умно — запереть кого-нибудь в шкафу? Что ты сказал бы, если б тебя так заперли?

Лукаш пожал плечами.

— Я могу.

— Что ты можешь?

— Да в шкафу.

— Что ж, если тебе нравится, чтоб тебя запирали в шкаф, это твое дело. Но Эмилька, кажется, вовсе не просила, чтоб ее запирали.

— Потому что она глупая.

Мать некоторое время молча смотрела на него.

— Подойди поближе, Лукаш.

Он подошел без особой готовности.

— Что тебя так интересует в твоей туфле?

— Там дырка, — объяснил он.

Он поднял глаза на мать.

— Скажи мне, Лукаш. — Она притянула его к себе. — Эмилька говорит, что ты хотел показать ей какую-то тайну. Что это за тайна? Ты можешь мне сказать?

— Могу, — прошептал он.

— Ну?

— Потому что, понимаешь…

— Так.

— Ко мне пришел…

— Кто?

— Золотой лис… — еле слышно промолвил он.

И, боясь уловить на лице матери оттенок недоверия, снова стал искать глазами дыру в туфле. Но в голосе матери он не услышал никакой подозрительности.

— И где же он?

— У меня.

— Где это — у тебя?

— В шкафу.

Минуту царила тишина. Наконец он рискнул взглянуть на мать.

— Ты не веришь?

— Почему ж мне не верить? Ведь ты же не врешь? Правда?

— Ах нет! Он в самом деле пришел. Золотой.

— И ты хотел показать его Эмильке?

— Да. А она, глупая, ничего не видит.

— Погоди, Лукаш, — возразила мать, — постой; разве это хорошо — заставлять кого-нибудь насильно видеть золотого лиса?

— Потому что я хотел, чтоб она увидала.

— Но она все равно не увидала. Ты только напугал ее, а лису могло быть неприятно, что ты таким дурным способом его показываешь.

— Ты думаешь? — встревожился Лукаш. — Я перед ним извинюсь.

— А перед Эмилькой?

Минуту он боролся с собой, наконец решил:

— И перед Эмилькой тоже… А ты хочешь видеть золотого лиса? Пойдешь смотреть? Нет?

— Я не говорю, что не хочу. — Она погладила его по голове. — Но подумай, Лукаш, ведь лис пришел к тебе…

— И к тебе тоже.

— Допустим. Но это твой гость, и ты должен следить за тем, чтобы ему было у тебя хорошо.

— Ему очень хорошо, — заявил Лукаш.

— Ты в этом уверен? Ты думаешь, ему приятно, чтоб на него все время кто-нибудь смотрел?

— Совсем не все время. А ты можешь?

— Конечно, могу. Но условимся, что сегодня мы оставим его в покое, хорошо?

— А завтра придешь посмотреть? Ты в темноте увидишь…

— Об этом завтра поговорим…

К несчастью, на другой день и в ближайшие дни все так неудачно складывалось, что мать не могла посмотреть золотого лиса. То ее днем не было дома, то ей было некогда, то — опять оказия — нанести официальный визит лису не позволяло присутствие Гжеся. Впрочем, Лукаш не возобновлял своей просьбы; только два раза: один раз — вернувшись из детского сада, и другой — за ужином, — он пытался взглядом напомнить матери ее обещание, но в обоих случаях вынес впечатление, что мать не хочет понять его намеки. В общем, все домашние, включая и Эльзу, держались так, словно хорошо знали о присутствии золотого лиса, но не хотели говорить на эту тему. И что самое удивительное, даже Гжесь с того вечера, как Лукаш открыл матери свою тайну, изменился до неузнаваемости и ни разу не возвращался к этому вопросу. Точно так же и Эмилька, когда Лукаш на следующее утро объяснил ей, что имел добрые намерения и не хотел ее пугать, ответила, выпятив нижнюю губу:

— Я совсем не испугалась.

Она не производила впечатления обиженной или оскорбленной, но о тайне больше не расспрашивала и держалась так, словно вообще ничего не произошло.

Лукаш понять не мог, что все это значит. Почему все, как заговорщики, вдруг набрали воды в рот, словно взяв друг перед другом обязательство упорно молчать? Может ли быть, чтоб золотой лис на самом деле их не интересовал? Чтоб их не брало любопытство, как он выглядит и как великолепно светится в темноте? Почему эту тему так старательно избегают, осторожно обходя ее издали? А что все стараются пройти потихоньку мимо нее, это было для Лукаша совершенно ясно. И конечно, он мог бы быть доволен, что их обоих — его и лиса — оставляют в покое, если б вскоре не обнаружилось, что это не тот покой, какого можно себе пожелать.

Дружеские отношения Лукаша с лисом складывались как нельзя лучше, оставаясь неизменно искренними и нежными, но, при всем том, имели всегда несколько отрывочный и случайный характер, развиваясь не столько как хотелось и нужно было им двоим, сколько в зависимости от положения в доме. Так, например, все вечера для этой дружбы, в сущности, пропадали даром, так как Гжесь имел привычку читать в постели, а ясное дело, пока он не погасит свет и не заснет, о свидании с лисом нечего было и думать. Днем Гжесь готовил уроки, а по утрам?… Ах, об утренних часах лучше вовсе не говорить. Утром так мало времени, что еле успеваешь поздороваться. И мало-помалу Лукаш начал понимать, до какой степени горьки и отравлены чувством неудовлетворенности могут быть самые лучшие сердечные порывы, .когда ими нельзя поделиться с другими людьми. Оказывается, то, что надо хранить в тайне, обладает не только прелестью необычайного, но, кроме того, полно печали, тем более мучительной, что иногда трудно бывает определить, что преобладает в такой любви: счастье или боль. Оказалось также, что люди, даже самые близкие, черствы и плохо тебя понимают.

Несмотря на этот факт, Лукаш не потерял надежды, что наступит день, когда создавшийся в доме заговор молчания вокруг лиса распадется. Он не знал, как и когда это произойдет, но все время таил в душе уверенность, что решающий шаг в этом направлении будет сделан матерью. Порой он даже начинал подозревать, что мать давно уже нанесла визит лису, да кто знает, не вместе ли с отцом, — и если ничего об этом не говорит, то, может быть, только чтоб не сделать неприятное Гжесю, который, мы знаем, увидеть лиса попросту не мог.

Однако когда прошло несколько дней и в доме не случилось ничего, что можно было бы счесть предвестием назревающих перемен, Лукаш стал серьезно беспокоиться. Потерял аппетит, побледнел, ходил сонный и осовелый, так что однажды вечером на это обратил внимание отец и после ужина взял его к себе на осмотр.

Лукаш молча дал себя выслушать. Дышал обыкновенно и глубоко, носом и ртом, покашливал и снова дышал, поднимал руки кверху и вытягивал их вперед, наконец, послушно перестал дышать, когда отец, сказав: «не дыши!»— приложил холодный стетоскоп ему к сердцу.

Тут в кабинет вошла мать.

— Ну что?—спросила она.

Отец, выпрямившись, похлопал Лукаша по голым плечам.

— Все в порядке.

Но Лукаш хорошо знал, что это не так, хотя и в другом смысле. И в тот же вечер, воспользовавшись присутствием матери, что бывало не часто, постановил предпринять, не откладывая, важные, решающие шаги. Так удачно получилось, что на этот раз Гжесь погасил свет раньше обычного — еще не было девяти — и почти сейчас же заснул. Лукаш только этого и ждал. Он сел на постели, нашел ощупью туфли и тихо прошел в переднюю.

В обеих комнатах — материнской и кабинете отца — был свет, но одного Лукаш не предусмотрел: что мать может быть не одна. У нее был отец, они разговаривали, и, так как дверь в переднюю оставалась открытой, было отчетливо слышно каждое слово. Уже первая фраза, услышанная Лукашем, заставила его остановиться.

— Знаешь, меня тревожит Лукаш, — сказал отец. — Тебе не кажется, что с ним что-то происходит?

— Не знаю, — задумалась мать. — Мне иногда кажется, что мы попросту страшно мало знаем о наших детях. У нас на них никогда не хватает времени. Как будто живем вместе, а на самом деле каждый сам по себе.

— Разговаривал он с тобой когда-нибудь о золотом лисе после той истории с Эмилькой?

— О золотом лисе? — В голосе матери звучало удивление. — Нет, откуда же? Он, наверно, о нем забыл. Такие детские фантазии обычно недолго длятся.

— Ты думаешь?

— Да…

— А я в этом совсем не так уверен. И, откровенно говоря, сомневаюсь даже, правильно ли ты поступила, поощряя это его фантазирование. Мальчик страшно впечатлительный, а ты еще укрепила в нем склонность к химерам.

Минуту царило молчание.

— Знаешь, — заговорила мать, — я сама об этом думала. Но должны ли мы отнимать у детей право фантазировать? Или я должна была сказать ему прямо: «Не болтай глупостей, Лукаш; тебе привиделось; никаких золотых лисов нет»?

— По-моему, да, — сказал отец.

— А мы в свое время не фантазировали? Вспомни хорошенько.

— Мы — другое дело. Да, у нас были разные фантазии, и не только в детстве, но мы получили за это от жизни порядочно подзатыльников. И лучше пусть наш опыт не будет примером для наших детей. Теперь человек должен с детских лет приучаться жить мыслями и чувствами, общими со всем обществом. Ну, скажи сама, какая участь ждет человека, который захотел бы думать иначе, чем все? Ведь пути познания и оценки у нас общие, это ясно, не так ли? И если мы уже начали привыкать к мысли, что иной раз говорим не совсем то, что думаем, — зачем же нашим детям кривить душой?

— Ты устал? — спросила мать вполголоса.

— Да, — ответил он. — Мы все устали. Но что из этого? Тем больше оснований оберегать разум наших детей.

— Не знаю, может быть, ты все это сильно преувеличиваешь, — помолчав, отозвалась мать. — В общем, эта история с лисом — пустяк…

— Да, пустяк, — согласился отец. — Но совсем не пустяк, по-моему, некоторые черты характера Лукаша. Не знаю, может быть, с моей стороны это капитуляция, а может — правильное понимание нашего времени, только мне кажется, что лучше всего ничем особенным не отличаться от других людей. Я не хотел бы, чтобы наш сын…

Тут он перешел к себе в кабинет и продолжал говорить оттуда, но слов уже нельзя было разобрать. Лукаш прижал ладони к сердцу и минуту стоял, прислонившись лбом к нише.

Не все из этого разговора он понял, но одно вдруг стало ему ясно: мать никогда золотого лиса не видала, — больше того, как и отец, как Гжесь, как Эмилька, как все вообще, не допускала возможности существования золотого лиса и, значит, провела его, Лукаша, гадко обманула, обошлась с ним, как с глупым ребенком, которому можно оказать снисхождение, позволить ему верить в какие-то сказки. Так что последняя опора, самая надежная и, казалось, неколебимая, тоже изменила. Все отказались от золотого лиса, все перечеркнули его и выгнали из своей жизни. Но почему, почему? Что он им сделал? Разве он не добрый, не красивый, не дружелюбный? Разве не распространяет он вокруг себя самое восхитительное на свете золотое сияние? Разве он неохотно выслушивает то, чем с ним хотят поделиться? Разве не услаждает он одиночество своим присутствием? Разве не помогает ткать легкие, летящие вдаль мысли? Не шевелит теплых чувств в сердце? И разве он лукав, разве он строит козни? «Ах, лис, лис, — с болью подумал Лукаш, — зачем от тебя отреклись? Почему никто тебя не ценит? Отчего никто не жаждет увидеть тебя? Но ты есть, ты существуешь, тебя слышно и видно, лис, дорогой мой лис!»

Таким образом, с этого памятного вечера в отношениях Лукаша с золотым лисом наступил совершенно новый период, уже без иллюзий и надежд на то, чтобы столь значительное для них обоих могло встретить со стороны самых близких людей понимание и поддержку. Если б хоть им можно было жить вдвоем где-нибудь в пустыне или в глуби безлюдных пущ, где еще не ступала нога человека и ни один человеческий голос не нарушал лесной тишины… Но в том-то и беда, что они находились среди людей, со всех сторон окруженные ими и их бесчисленными делами, словно бурной, стремительной, широкой рекой. Какой маленькой и хрупкой казалась порой Лукашу его тайна! Она плыла где-то здесь, посреди глубоких мраков равнодушных пространств, сияя одиноким светом, — но к каким берегам, к какому будущему, куда могут занести ее враждебные ветры? И вот все чаще и чаще получалось, что, когда домашние обстоятельства складывались благоприятно и предоставляли ему возможность побыть с лисом подольше, он, подойдя к шкафу, не находил иных слов, кроме короткого приветствия, в котором старался излить всю свою скорбь: «Добрый день!»— отвечал лис. И потом оба молчали, прижавшись друг к дружке, окруженные со всех сторон безмолвием золотого сияния.

Неоднократно и в разную пору дня Лукаш решал при следующей встрече с другом рассказать ему одну из своих разнообразных сказок. Но когда наступало самое свидание, молчал. Он жаждал поделиться с лисом всем самым своим любимым, но как мог он говорить, если не находил слов, способных вместить этот летучий и чародейный мир? К тому же он чувствовал, что самый этот мир, когда-то такой живой, полный голосов и красок, понемногу начинает в нем бледнеть, как бы уплывая в туман.

Да, это были невеселые дни! С того вечера Лукаш решил в присутствии родителей и при Гжесе быть таким, как прежде: ровным и общительным. Иногда ему это удавалось, но чем лучше и естественней выходила эта игра, тем тяжелее у него было на сердце и тем более глубокая грусть охватывала его в те минуты, когда он получал наконец возможность остаться один. Но он не жаловался лису, хоть ему казалось, что друг его и без этого догадывается о его огорчениях и ждет признаний. Ему стыдно было говорить об этих делах, не хотелось, чтобы лис дурно думал о родителях и Гжесе. Зачем ему знать, что он находится во враждебном окружении, среди людей, которые не хотят его знать? Или он и об этом догадался? Разве можно скрыть такую вещь…

Лукашу становилось все яснее, что лис знает точь-в-точь столько же, сколько он сам. И, думая об этом, в молчанье, к которому он во время встреч с лисом успел уже привыкнуть, он находил то, чего в нем до сих пор не было и что теперь все настойчивее давало о себе знать и называлось… Нет, этого слова он даже подпускать к себе не хотел, отталкивал его, отгонял, но оно назойливо возвращалось, все громче, все отчетливей и резче выступая из тишины. Но в конце концов как-то раз Лукаш не выдержал и, обняв лиса за шею, в отчаянье воскликнул: «Ты не оставишь меня, лис, правда? Мы никогда не расстанемся?» И лис в ответ храпнул по-своему: «Никогда».

Между тем время шло, приближалась середина октября, и подошел день рожденья Лукаша. Лукаш знал, что Эльза приготовит шоколадный торт, на котором в соответствующий момент, за вечерним чаем, загорится шесть свечек. Знал он и то, что в письменном столике у матери уже спрятаны подарки. И сам, среди своих огорчений, не заметил, как поддался праздничному настроению. Это было очень приятное чувство, из года в год освежаемое и совершенно новое, полное догадок и жгучего любопытства, немного раздражающее, но примерно так, как бьет в нос содовая вода с малиновым соком.

Засыпая накануне своего праздника, Лукаш был так поглощен ожиданием завтрашнего дня, что забыл пожелать лису доброй ночи. Можно бы, конечно, выпрыгнуть из постели и спокойно заглянуть в шкаф, так как Гжеся в комнате не было. Но Лукашу очень хотелось спать, поэтому он только протянул в темноте руку и шепнул:

— Бай-бай!

— Бай-бай! — откликнулся из глубины лис, словно далекое эхо.

На другой день было воскресенье. Лукаш проснулся чуть свет. Но Гжесь, хоть и любитель поспать, на этот раз тоже не спал. Когда Лукаш открыл глаза и сел на постели, Гжесь в пижаме и босиком стоял возле стола и рассматривал разложенные там подарки. Увидев, что Лукаш проснулся, он бросил ему:

— Иди, Лукаш, посмотри, какой у тебя законный трактор.

Лукаш соскочил с постели и закрыл глаза.

— Видишь? — спросил Гжесь.

Но Лукаш решил еще несколько секунд не открывать глаза. В таких случаях ему всегда мучительно хотелось убедиться в том, что самое ожиданье приятней удовлетворенного любопытства. Наконец он окинул стол взглядом из-под опущенных ресниц.

— Законный трактор, правда? — сказал Гжесь. — Совсем как «Урзус», только меньше. Смотри, у него еще комбайн, косилка и прицеп. Видишь, два прицепа… А от меня тебе «Стара». Законно?

— Ага! — прошептал Лукаш.

В самом деле, возле металлического трактора, за комбайном, косилкой и прицепами, стоял деревянный, но зато довольно большой грузовик. А рядом — красная коробка с кубиками. Лукаш осторожно заглянул внутрь. Гжесь тоже наклонился над открытой коробкой

— Законно! Ты можешь из них целую деревню построить.

Кубики были крохотных размеров, но среди них имелись все элементы, нужные для постройки большой деревни. Здесь были белые, желтые и кирпичные шестигранники домов, высокие крыши — красные, голубые и коричневые, отдельная колокольня с часами, заборы, — кроме того, множество шарообразных деревьев и микроскопических людей, собак, лошадей, коров.

— Гляди! — воскликнул, все более оживляясь, Гжесь. — Даже утки есть…

— А пруд? — спросил Лукаш.

— Нет, пруда нету. Но пруд ты можешь устроить сам.

— Я знаю! — воскликнул Лукаш. — Налью воды в мыльницу — и получится пруд.

— Можно даже в блюдечко, — посоветовал Гжесь. — Вода будет чище: получится пруд для проведения мелиоративных работ, понимаешь? Гляди, а трактор можно заводить!

Лукаш протянул руки.

— Дай, я заведу.

— Подожди, ты испортишь.

— Не испорчу.

Гжесь с явной неохотой отдал трактор брату. Тот сел на корточки и стал осторожно заводить. Гжесь стал на колени рядом.

— Смотри не перекрути.

Но Лукаш благополучно докрутил до конца, и трактор резво побежал по полу, фыркая совсем как настоящий «Урзус».

— Законно! — объявил Гжесь с полным удовлетворением.

Но настоящая игра началась после завтрака. День был тихий, солнечный, небо, голубое, без единого облачка. Славно жить в такой день…

— Построим кооперативную деревню! — решил Гжесь.

К сожалению, он не мог довести постройку до конца, так как ему пора было в школу: в десять шестой класс должен был встретиться со своими одноклассниками — учащимися одной из подваршавских школ. Лукашу было весело играть с Гжесем, но, оставшись один, он убедился, что планы Гжеся далеки от совершенства и всю стройку надо, по существу, начинать заново. После этого он разрушил улицу, вытянутую под руководством Гжеся в одну прямую линию, минуту с удовлетворением созерцал развалины, потом, зрело поразмыслив и убрав их, принялся сперва создавать пейзаж и, только после того как в одном месте встал лес, на противоположном краю заблестело зеркало пруда, а поперек пустых еще полей начала виться вырезанная из голубой бумаги речка, приступил к строительству самой деревни.

Эта работа отняла у Лукаша много времени, так как среди широких полей возникали все новые и новые дела. Только он начал перебрасывать через речку мостик, чтобы можно было перегонять коров на пастбище, как вдруг ему пришло в голову, что ведь он совсем забыл о своем друге и до сих пор, несмотря на то, что, наверно, уже полдень, даже не сказал ему «добрый день». Он уже хотел было подняться, но подумал, что надо как можно скорей перегнать на пастбище собранных на берегу коров. Он докончил постройку мостика, перегнал коров на другую сторону и, только приставив к ним для охраны пастушонка с собакой, встал, чтоб поздороваться с лисом и рассказать ему о том, как он теперь занят.

Но прежде, чем это сделать, подумал, стоит ли ради столь короткого свиданья занавешивать окно. И тут же решил, что, пожалуй, не стоит: жалко время терять, а лис — не такое мелочное существо, чтоб придавать значение подобным пустякам. Решив, что не надо, Лукаш подошел к шкафу, отворил дверцы и прежним, не раз уж испытанным способом быстро залез внутрь.

— Добрый день, лис, — произнес он, как обычно, шепотом и протянул руку, чтобы обнять друга за шею.

Но не нашел его, а вместо этого нащупал низко свисавшие лыжные штаны Гжеся. Лукаш подвинулся немножко глубже, спросил вполголоса:

— Где ты? Лис!

И кровь бросилась ему в голову: он понял, что происходит что-то не то! Получалось, как будто лиса вовсе не было. Еще не доверяя своему впечатлению, Лукаш позвал громче:

— Лис!

Ответа нет. Тишина. Он закрыл плотней дверцы, остававшиеся только притворенными, и тотчас его обступила со всех сторон непроглядная тьма. Он стал всматриваться в эту тьму широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, но ни единый, даже самый слабый луч света не озарял ее. Она царила вокруг, мертвая, глухая. В ней не было жизни. Была только пустота.

Лукаш почувствовал, что у него на глаза набегают слезы.

— Ах, лис, лис… — прошептал он.

И сердце его сжалось от боли, так как он понял, что никогда уже больше лис не ответит на его призыв: лис исчез. Пошел искать новых людей, новую дружбу. Но где? У кого? В какой стороне? Может ли он найти такое место, где б ему было так хорошо, как здесь? Где будет он скитаться? Где спать?

Лукаш чувствовал, как горючие слезы катятся по его щекам, но в то же время у него было такое ощущение, словно самое тяжелое и трудное уже позади, словно после бесконечно медленного подъема на вершину горы он начал спускаться по отлогому склону вниз. И этот новый поворот воспринимался как облегченье. «А может, и лучше, что лис пошел себе…»— неожиданно подумал Лукаш. И хотя ему стало стыдно этой мысли, он не отогнал ее от себя. Вытер рукой мокрые глаза и щеки, хлюпнул носом и, вздохнув, вышел из шкафа.

В первую минуту ему пришлось даже зажмуриться — так ослепил его дневной свет. Но он скоро с ним освоился, радуясь, что солнце заглянуло в комнату. Та часть ковра, на которой располагалась пестрая деревня с лесом, речкой и прудом, была уже освещена, но другая часть оставалась пока в тени. Получилась очень красивая картина, и Лукаш опять подумал, что, может, и хорошо, что золотой лис пошел бродить по свету…

Потом у него уже не было времени думать об этом. После воскресного обеда, на который Гжесь привел Кшыштофа, пришла Эмилька и вызвала восторг мальчиков подарком, который она преподнесла Лукашу, — в виде прекрасной модели «Варшавы».

Эмилька была в новом платьице, синем в белый горошек, с белым отложным воротничком; тонкие косички ее были перевязаны тоже новыми синими бантами. Она разрумянилась, глаза у нее блестели; видимо, она была очень горда — и своим новым платьем, и успехом «Варшавы». Надо сказать, что эта самая «Варшава» чуть не оказалась яблоком раздора, так как Гжесь и Кшыштоф, завладев автомобилем, не хотели подпускать к нему Лукаша, а тот вовсе не собирался отказываться от своих бесспорных прав. И не миновать бы заварушки, не вмешайся в это дело Эмилька.

— Если вы будете ссориться, я возьму обратно подарок, — твердо заявила она.

Гжесь ударился в амбицию.

— И бери, пожалуйста, — буркнул он, отодвигая от себя автомобиль.

Но в этот момент Лукаш проявил великодушие, сказав, что вовсе не намерен забирать «Варшаву» в свое безраздельное пользование. Благодаря этому, к счастью, обошлось без неприятностей, и Гжесь снова выдвинул прежний проект: строить кооперативную деревню.

Сперва Лукаш пытался провести в жизнь свой план, но были очень сильные доводы, говорившие в пользу Гжесевых наметок.

— Какой ты глупый! — возразил Гжесь, видя, что Лукаш настаивает на своем. — Если ты разбросаешь хаты там-сям, как же ты в этой неразберихе будешь вести рациональное хозяйство?

После этого возникла деревня в том виде, как Гжесю хотелось, потом началась жатва, пошли в ход все машины, приехала из города спортивная команда, по инициативе Кшыштофа, чтобы принять участие в уборочной кампании. Потом Лукашу пришло в голову, что над полями должна разразиться гроза с ливнем, громом и молнией. Но Гжесь воспротивился.

— Нет! — сказал он решительно. — Дождя не нужно. Это повредит хлебам. А наш производственный кооператив должен быть передовым.

Так что дождя не было, и к вечеру, после успешного окончания жатвы, можно было приступить к сдаче поставок и заготовкам.

— Знаешь что? — воскликнул Кшыштоф. — Давай разоблачим кулака.

— Законно! — согласился Гжесь.

— А как вы разоблачите кулака? — спросил Лукаш.

— Очень просто,—г объяснил Гжесь. — Кулак толстобрюхий.

— И с противной мордой, — дополнил Кшыштоф. — Его сразу узнаешь.

Между тем начало понемногу смеркаться. Вдруг в самом разгаре игры, уже после разоблачения кулака, Кшыштоф наклонился к Гжесю и начал что-то шептать ему на ухо. Тот пожал плечами.

— Оставь его, — проворчал он.

— Почему? Я его спрошу.

Лукаш инстинктивно почувствовал, что речь идет о нем. Он остановил грузовик, на который только что погрузил мешки с мукой — в виде маленьких квадратных кубиков.

— Ну как, Лукаш? — обратился к нему Кшыштоф. — Что слышно насчет золотого лиса?

Лукаш вздрогнул и покраснел.

— Ты видишься с ним?

Минуту царило молчание.

Лукаш тихонько положил на грузовик еще один кубик.

— Нет, — пробормотал он.

— Совсем не видишься?

Лукаш поднялся и взглянул на Гжеся, но тот сделал вид, что очень занят.

— Значит, так? Совсем не видишь золотого лиса?

— Конечно, не вижу, — ответил Лукаш. — Ведь никаких золотых лисов нету.

И, чувствуя, что краска все не сходит с лица, отвернулся, подошел к окну.

Осенний день кончался. Синева неба над Колонной Зигмунта и домиком Джона была еще озарена солнцем, но ниже, над склонами откоса, воздух был уже предвечерний, голубой, чистый-чистый и нежный.

«Никогда я не видел золотого лиса», — подумал Лукаш, вперив взгляд в тихий и спокойный пейзаж за окном. И вдруг почувствовал сильный толчок в сердце: в голубых сумерках возле откоса, среди краснеющих деревьев, прошел золотой лис. Да, это был он, бесспорно, он! Он бежал к спуску и по направлению к городу. Значит, к людям?…

Приблизив лицо к стеклу, Лукаш понял, что стал жертвой иллюзии. Никакого лиса не было. «А может, я еще увижу его? — вдруг подумал он. — Может, он еще придет когда-нибудь ко мне?»

Но, подобно тому видению, и эта внезапная мысль тотчас улетела прочь.

— Лукаш! — послышался голос Гжеся. — Иди играть.

Лукаш повернулся, окинул взглядом сидящих на диване мальчиков и Эмильку.

— Ну, иди! — улыбаясь, повторил Гжесь.

От этой улыбки у Лукаша сразу стало тепло на сердце.

— Я никогда не видел золотого лиса! — почти торжествующе крикнул он.

— Ура! — воскликнул Гжесь.

И веселая игра продолжалась дальше.

1954