Золушка беременная

Всё холоднее и холодней,

А на родной Украине

По сёлам режут сейчас свиней

Да на колодцах иней…

Сверху исходит пронзительный свет,

Вдруг на свинью: «Святая!»

Сердце свиньи вырезает дед,

Ворон кричит, предстоит обед,

Сходят снежинки, тая…

День догорает, хохлы молчат,

Пир предстоит и брагу

В жёлтых кувшинах несут из хат.

Малороссийскую сагу —

Сценка живая «Убой свиньи» —

Сделает Вам могучей.

Воспоминания Вам шлю свои,

Плотно закрывшись тучей…

Вся закопчённая, как колбаса,

Режет свиней Украина,

Переговариваясь в полголоса

С мужчиной стоит дивчина…

Что ж, полиэстер на Бульбе штаны,

Но он старик колоритный,

Рядом два хмурые, то сыны,

Щёк не касались бритвы…

Что же, Остап? Ничего, Андрiй!

Батько чего не весел?

Да отвлечёмся, хохлы, от мрiй,

Надобно нам бы песен…

Мелкокалиберные вожди

Сменятся крупнокалиберными?

Жди двухэтажных вождей впереди

— А что, если будут гибельными?

Тогда наши лысенькие, они,

Миниатюрные, с проседью,

Станут немедленно вроде родни.

В сравненьи с верзилами сосенными…

Уже вот прожит и сентябрь!

И «брь», и «се», и «я»,

Своими ветвями корябрь,

Своими звёздами снуя…

Могучий полевой подъём

Сменился уж упадком сил,

Нет, в октябре мы не умрём,

Но каждый загрустил…

Аграрный и цветастый сон,

Как лето, он прошёл,

И только ворон водружён

На ёлку нагишом…

Строптивый ветреник присел,

И каркает как бес.

От злобы перьями вспотел,

Летел бы лучше в лес!

Нас согревает воротник,

И шапка тяжелит,

И каждый мелкий ученик

Имеет бледный вид…

И снега редкие горсти

Раскидывает твердь,

А мне покой бы обрести

Чтобы не круть и верть,

Но Гёте олимпийский cool.

Парик, тропинка, парк,

Состарившийся Вельзевул

Ногами стук и шарк.

Заплёванность китайского квартала,

Вонючая китайская еда…

Ты, девка, в Чайна–тауне бывала

Тогда, в семидесятые года?

Спускаешься в подвал, сидят раскосы.

На Канал–стрит над мисками с едой,

И жаркий пар, как дым от папиросы,

Ну, опиумной, едкой бьёт волной…

С улыбками и жёлтыми, и злыми,

Обманут, предадут и завлекут.

Разделают ножами полевыми.

Сейчас же приготовят, коль убьют…

Ну что, моя немытая девчушка,

Мы входим тут в чужую карусель.

Здесь опиум, вот ложка, вот и кружка,

А вот она и мокрая постель…

Здесь гангстеры отбрасывали ноги,

Здесь в жутких шубах из морских зверей,

Актрисы бывшие, стары да и убоги,

Выкуривали трубки поскорей…

Нам подают змею или акулу?

У китаянки под ногтями грязь…

Мы опустились, детка, к Вельзевулу

В его всегда прожорливую пасть…

Простейшая китайская таверна,

Варёных тряпок загустевший смрад…

Вот нюхай, как она воняет, скверна,

Вот так он пахнет, твой предбанник, Ад…

Китай коммунистический? Ты шутишь,

Китай всегда как мыло с молоком,

Смелей, смелей, чего ты носом крутишь…

Ешь саранчу, с подкрылком и брюшком…

Зимой я ложусь с темнотой

И сплю до рассвета,

Обогреваюсь плитой

И жарю себе котлеты…

Я читаю историю Древних времён,

Я Египтом захвачен и увлечён.

Я одет в безрукавку из пуха,

А за окном сыро и глухо…

Я учёный. Зовут меня Аменхотел.

Я прогорк, хотя не ослеп.

Всё больше поножовщины и драк,

Всё солнца меньше, а дожди всё гуще,

То, что случилось в Беловежской пуще,

России не переварить никак…

И даже сквозь хмельную даль стакана,

Сжимая заскорузлою рукой,

Раздумываешь, что страна с тобой.

Вдруг натворили три злодея, спьяна…

Раздумывает подлинный мужик.

И хочется кому–то взрезать горло.

Чтобы пришёл бы злыдню бы кирдык,

Ведь до сих пор не легче, так припёрло…

Вот на окне дозревают

Сливы и помидоры,

Словно бы головы догнивают

Кровавого термидора…

О, Робеспьер, и о, нежный и злой

Сент — Жюст…

Ваших волос можжевеловый, молодой

Жёсткий куст…

Кровью пропитан, друзья якобинцы,

Вы термидора для буржуазии гостинцы,

От париков не успевшие освободиться,

В толщу веков Вам, напудренным, вниз провалиться…

Головы смяты…

Целуют друг друга.

Amies, comradы и браты,

Как вы упакованы туго!

Напротив — дом многоэтажный,

В нём — магазины и кафе,

А также «Альфа–банк» продажный,

Где буква «Фэ» как галифе

У красного кавалериста,

Пылает «Альфа — Банк», кровав

Народной кровью, что игриста…

Пётр Авен, долларов набрав,

С противным Фридманом… Из пушки

Я «Альфа–банк» бы расстрелял,

Все распорол его подушки,

А деньги бедным бы раздал…

Граф пьёт пятые сутки молодое вино,

Он оставил Шато Лафит,

Граф бессмысленно смотрит в ночи порно,

Граф и корчится, и кричит!

Граф оставлен женою его, Жаклин,

Хлыстик, туфельки, пара шляп…

У французского графа английский сплин

И тоска, словно он араб…

Где контесса? Контессы повсюду нет:

В библиотеке, в саду, в окне…

Граф желает, чтобы его к стене

Вдруг поставил Военсовет…

Граф расстрела хотел бы, ещё темно,

Чтоб палач был простужен и зол,

А пока граф лакает свое вино

И бокалы швыряет в пол…

Ведь нежнее не будет её бедра,

Был так тонок её язык…

Хоть убийцу арестовать пора…

Жандармерии нет, старик…

Приняв в себя болванку алую

И внутренности этим балуя,

Рыдает женщина от счастья,

Я в этом принимал участье…

Всего лишь ночью этой прошлою,

Как офицер с улыбкой пошлою,

Однако же восторга бес

Со мною в женщину залез…

А дома — светлая культура,

Ряды уютных умных книг,

Великая литература,

Которая есть твой двойник,

Однако вспомни, сын мой, вспомни!

Что было с Фаустом тогда,

Когда в Москве или в Коломне

Ещё казнили иногда…

Ведь Фауст цвёл, цвела Европа,

Фаянс, фарфоры, гобелен,

Изобретенье микроскопа

И просвещённый суверен.

Ты хочешь, чтоб тебя убили?

Чтобы потом бы ты лежал

В цветах, в завалах роз и лилий,

И чтоб буржуй бы ликовал?

Ты хочешь мумией бесстрастной

Войти в истории пласты,

Как раковиной неопасной,

Стеснённой в недрах мерзлоты?

Но нужно заслужить такое…

Еще старайся и дерзай,

Чтоб жало выпустил стальное

В тебя любимый русский край.

Портрет Шикльгрубера висящий,

Но всё равно он идеал,

Под ним немецкий отрок спящий

В предчувствии своих Валгалл

Погоны чёрных офицеров,

Корниловцев, а то эсеров,

И девок скользкие чулки,

А то ещё большевики!

Позывы к Эросу и к бою,

И к алкоголю, что таить.

Жить, как положено герою,

Резню и эпику творить

И папиросы всё курить…

Вот как хотел он жить иначе,

И прожил volens nolens так,

И лишь созвездия лохмаче

Глядели в гущу наших драк.

И девок сытая промежность

Нас заставляла не забыть,

Что за убийством будет нежность

За нежностью — позыв убить…

Когда прекращаются авиарейсы

С началом гражданской войны,

Когда убегают принцессы Грейсы

«Из этой проклятой страны»,

Когда иностранные злые посольства

Стоят холодны и темны,

Когда в супермаркеты продовольства

Уже не завезены…

Тогда появляются юные банды,

Подростков угрюмых орда,

И, как людоеды из чёрной Уганды,

Бесчинствуют сквозь года.

Разбросаны в городе свежие трупы,

И стаи бродячих собак,

«А в двери бушлаты, шинели, тулупы»,

Иначе нельзя никак…

Насте

Тебе тогда шестнадцать было…

А вот и тридцать уж…

Меня ты девочкой любила,

А интересно, кто Ваш муж?

Я помню бутылец твой с пузырями мыльными,

Они летали столь умильными…

Еще был шарик на резинке.

Значок с Егором на косынке

И белые–пребелые носочки…

Ты родила? Есть сын? Привыкла к дочке?

Как время, Господи, течёт сквозь пальцы…

А мы всего лишь по нему скитальцы,

Мы неуверенно по миру бродим…

Мы выцветаем, и совсем уходим…

Н. М.

С войны в Абхазии привёз

Не только связки свежих роз,

Но фрукты, фейхоа с хурмою,

Я их волок, я их тащил,

Я думаю, что нимб всходил

Во Внуково за мною…

Приехал, дом опустошён,

Подруги нет (приехал он…),

Сидит понурая хозяйка,

И сразу понял я: беда.

Она уехала. Куда?

Поди, узнай–ка…

В Москве снега, в Москве мороз,

Вот–вот и Рождество нагрянет,

А я сидел как тот Христос,

Со связками свежайших роз,

Вот–вот весь груз завянет…

Такая ты тогда была,

И хорошо, что умерла

В конечном счёте

В кровати наркомана ты,

Бог с ними, с розами, цветы,

Других найдёте…

Не нужно образ сочинять

Красивой, стильной,

Была ты по натуре блядь

Любвеобильной…

…И металлическая тишина,

Приборов каменных молчанье…

Вселенная погружена

В глубокое воспоминанье…

Со скрежетом летят миры…

Планеты в чёрных дырах тонут,

Друг друга почему не тронут

Вечно летящие шары?

Кто этот ужас зарядил?

Стремительный и непреклонный,

Среди пылающих светил,

Кипит наш разум возмущённый…

Итак, ты зиму прожил в Риме,

Видал страну как в пантомиме,

Была морозна и странна

Вся итальянская страна…

Светило солнце неизменно.

Вонял домашний керосин,

Там рынок клокотал надменно,

Но был ты в Риме не один,

И в Ватикан, как в карантин

Непревзойдённого искусства,

Ходил ради его картин,

Ходил, а по дороге чувства

Свои в порядок приводил,

И это Бог тебя водил…

Но злая женщина в платке

Висела на твоей руке,

Тебя уныньем заражая,

Да только ты был так здоров,

Что всех стряхнул. Закат, багров,

Алел, над Римом нависая…

Тёмные заводы,

Тихий храп природы,

Улицы разбитых фонарей,

Полные таинственных людей,

Девки молодые,

Их отцы смурные,

Крики их отъявленных детей,

И пейзаж без эльфов и без фей…

Скорбна и побита

Ваша Афродита,

И отправлен в лагерь Аполлон,

Детский сад, и школа, зэквагон…

Годами весь увешанный,

Я пью, живу как бешеный,

Смиряться не хочу,

И всадником, не спешенный,

На женщине скачу.

Жестоким я татарином,

Любвеобильным барином

Держу её за круп,

Бока её в испарине,

Я ей, кобыле, люб…

Брыкастая, бокастая,

Ты мне кобыла частая,

Трясёшься подо мной

И вся дрожишь спиной…

Во всех столовых, где я был,

Там луч косой всегда бродил,

Пронзал пространство пыли,

Где мы еду любили…

В окно там виден был Восток,

И неба красного кусок,

Рассвет. В аду трамваи

Те, что носили на завод…

Дрожанье мышц, шуршанье вод,

Как будто Гималаи

Горбами снежными вершин

Нам на столы светили,

Был каждый слесарь — блудный сын,

И мы еду любили…

Быть богатым отчаянно скучно,

А быть бедным не очень легко,

Чтоб гляделось на мир простодушно,

Чтобы виделось не далеко…

Бедный ходит, повсюду заплаты,

У подруги — дырявый платок,

Так писал о них Диккенс когда–то,

Устарел этот Диккенс, сынок…

Бедный нынче трясётся в машине

В чистых джинсах, и ходит в кино,

Покупает мяса в магазине,

И куриный кусок, и свиной…

Бедный зол. Но не очень, немного,

Раздражён. Да и то лишь едва.

Он теперь уже верует в Бога,

Революций забыл он слова…

Быть богатым, быть занятым вечно,

В отвратительных пробках спешить.

Бедным быть — значит быть безупречным,

Без напряга, спокойненько жить…

Узнав о смерти Лизы Блезе

Нету Лизки с сигаретом,

Лизки, пьяненькой при этом!

Рослой девочки худой,

Спал с тобой я, боже мой!

Как ты нравилась мне, крошка!

Пожила б ещё немножко!

Как ты «нориться» умела!

Как умеючи болела,

Но затем, уйдя гулять,

Пропадала суток пять!

О, француженка моя!

Элегантная красотка!

Ядовита как змея.

Отличалась попкой кроткой,

Груди — дыньки, яркий рот,

И развратна как енот,

С темпераментом козы.

(Ты верстала нам газету!)

Второй год тебя как нету…

Что ж, скатились две слезы…

Как вкусно целование цветов,

Иль поцелуй одной особы рыжей,

Под крышей утомлённого Парижа,

Роскошным летним утром, в шесть часов…

Прокисла от шампанского. Без сна.

Сухие губы агрессивно шарят.

Ещё пьяна, но больше не пьяна.

Как горячи! Как жгут! И как пожарят!

Хотя тебе и нужно уходить,

Но медлишь и, конечно, не уходишь.

Чтоб рыжую замедленно любить,

Ты над постелью, как светило, всходишь!

Давай сойдёмся в роковом goodbye.

Как страстные…