Зуб мудрости

Она так красива, что у Ванюшки перехватывает дыхание. Нервно переступив с ноги на ногу, он осторожно, частями выдыхает застоявшийся воздух, затем щупает языком нижнюю губу, чувствуется шершавый рубец: прикусил.

Именно такой Ванюшка видел ее во сне, в мечтах, рисовал на страницах ученической тетради. Но наяву она была в сто, в миллион раз лучше!

Она была совершенством. От солнечно-веселых, озорных фар до последнего винтика на черной, отливающей бархатом раме — вся она принадлежит ему. Только ему. Краски высокого кузова зелены, обтекаемо жмутся крылья к девственно чистым покрышкам колес, линии капота напоминают воздушную стремительность ракеты, передние колеса расставлены косолапо, отчего машина спереди выглядит доброй, покорной, точно понимает, что принадлежит ему. Потому, наверное, она весело глядит на Ванюшку чистыми зрачками фар, а когда в них попадает солнечный зайчик, радостно подмигивает: «Здравствуй! Вот это и есть я — твоя машина!»

— Автомобиль стоит на ограничителе, — строго произносит механик гаража, но затем неожиданно хихикает. — На ограничителе стоит… Невинная она еще, девушка!..

— Петр Семенович, — просит Ванюшка. — Вы, Петр Семенович… идите в гараж… Ладно, Петр Семенович…

— Дура! — стараясь не смотреть в сияющее лицо Ванюшки, говорит механик. — Ду-ра!.. Расписку я с тебя должен получить или нет? Должен, я тебя спрашиваю, получить с тебя расписку, что тебе вручена машина для эксплуатации на вверенной нам трассе передвижения?

— Должны! — соглашается Ванюшка, сообразив, что после того, как он распишется в толстой клеенчатой тетради, механик уйдет. Ванюшка хватает тетрадь, не глядя нацарапывает буквы своей фамилии, затем просительно складывает руки на груди.

— Число! — тычет пальцем в тетрадь механик. — Проставь число получения вверенной тебе техники!

Теперь механику нечего делать возле машины, но он не уходит. Засунув карандаш за оттопыренное ухо, скороговоркой произносит привычную, десятки раз говоренную фразу:

— Машина государственная, общественная, долг водителя — беречь ее, как зеницу ока, проводить соответствующие осмотры и уходы, о чем я и предупреждаю вас, товарищ Чепрасов, как ответственного водителя… Понятно?

— Понятно! — облегченно вздыхая, отвечает Ванюшка, так как механик после торопливой скороговорки, насвистывая, уходит в гараж.

Стоит тишина. Светит полуденное солнце.

Всю прошлую ночь шел крупный грозовой дождь, над землей клубились тучи, а сейчас на небе ни облачка; оно промыто дождем до голубого сияния. Тучи, видимо, упали на пашни, на луга, на реку, поэтому все дымится. Правда, в низинах тучи так и остались тучами — ползут, ворочаясь, задевают за тальники и траву, проливая холодную воду. Солнце — тоже промытое, чистенькое, без пятнышек — торопливо греет развороченную землю, пашни простреленные дождевыми пулями, излучину реки Ингоды.

Ванюшке кажется, что она, его машина, — яркая, красивая, стройная, — словно не стоит на мокрой траве, а, едва касаясь земли четырьмя точками колес, висит в воздухе. Поджарая, она ему кажется похожей на самолет, готовый стремительно уйти в воздух. Для этого у нее обтекаемо скошена округлость кабины, расправлены по-птичьи крылья колес, напружинены стальные полукружья крепких рессор; у нее под капотом в сдержанном ожидании молчит огромной силы мотор, пахнущий бензином и автолом.

Проглотив загустевшую слюну, Ванюшка поднимается на цыпочки, кладет на капот голые по локоть руки — металл ласков и гладок, от мотора веет теплом. Как перед чудом, Ванюшкина мысль натыкается на препятствие, которое пока не может преодолеть: реальна ли она, машина? Вчера, позавчера, неделю, год назад, когда Ванюшка работал стажером на старых автомобилях, ее не было. «Когда-нибудь дадим новую машину!» — говорил начальник автоколонны Спиридонов, и это «когда-нибудь» скрывалось в дымке далекого будущего.

Чудо в том, что слова Спиридонова превратились в металл, стекло, кожу, резину. Ее не было, машины, а теперь есть. Ее только вчера привезли на станцию, потом самоходом — в гараж, и она стала Ванюшкиной. Об этом никто не догадывался: ни рабочий, что свел автомобиль с конвейера, ни кондуктор поезда, ни начальник станции; для них это была просто машина, без слова «моя».

— Моя машина! — вслух произносит Ванюшка.

Некто громадный, состоящий из людей, домов, заводов, гор, рек, полей, железных дорог, неба, солнца, создал эту машину. «Государственная!» — сказал механик, и Ванюшка сразу же подумал о громадном, представил все то, что входит в самую громадность…

— Моя машина! — повторяет он, вслушиваясь в звучание слов. Ванюшка точно заучивает их, пытается связать с автомобилем. Он вспоминает, что все знакомые шоферы о машине говорят «моя» и при этом в их тоне звучит не сомнение, а наоборот, слышится властная снисходительность, привычное панибратство: «Моя барахлит! Сцепленьице того!..»

Ванюшка на цыпочках обходит машину, поднимает с земли прутик, счищает грязь с кирзовых сапог. Прутик слаб, тонок, он сердито бросает его, выхватив из кармана носовой платок, вытирает им.

Сиденье мягко, волнующе проваливается под тяжестью Ванюшкиного тела, с мелодичным звоном захлопывается дверца, и он оказывается в интимном, уютном полумраке кабины, пахнущей свежей клеенкой, масляной краской, бензином. Он теперь отделен дверцами от земли, неба, луж, один в кабине, закрытый от мира металлом и стеклом; только для него светятся циферблаты приборов, бархатится маковка рычага коробки скоростей.

Ванюшка смущенно, чуть косовато улыбается загорелым, узкоглазым лицом с крупными скулами и так близко сведенными на переносице бровями, что кажется — Ванюшка всегда сердит. Однако сердится Ванюшка не слишком часто, а когда это случается с ним — брови смыкаются совсем. Тогда он здорово похож на монгола-степняка.

Погасив улыбку, он осторожно прикасается ногой к стартеру — машина отзывается приветливым, звонким голосом; он нажимает на акселератор посильнее, она отвечает посуровевшим, крепким голосом, словно говорит: «Могу и так! Как захочешь, Ванюшка!»

Счастливо засмеявшись, он на миг прижимается щекой к прохладной баранке, потом, как будто устыдившись порыва, отшатывается и еще раз нажимает ногой на педаль газа, чтобы после этого заглушить мотор. Звук становится металлически грозным, предостерегающим, и Ванюшка суровеет тоже: на скулах ходят крепкие мускулы, подбородок, широкий и выпуклый, туго обтягивается кожей.

— Хороша! Хватит! — говорит Ванюшка, вынимая ключ зажигания.

Теперь, когда в ушах еще слышится гул мотора, а ноги твердо стоят на педалях и в ладони теплая луковка рычага коробки передач, он, наконец, отчетливо, зримо понимает, что у него есть машина. От знакомой позы за рулем Ванюшка окончательно приходит в себя: кажутся смешными его взволнованность, боязнь поверить в то, что прибыла наконец в гараж новая машина.

— Чудак ты, Ванюшка! — вслух укоряет он себя и сразу же неторопливо выбирается из кабины, обходит машину, внимательно осматривает ее, попутно сняв с фары засохшую на солнце лепешку грязи. Он становится все солиднее, сдержаннее, неторопливей; понимание того, что у него есть машина, изменяет Ванюшку. Лицо его серьезно, жесты четки, ноги в больших кирзовых сапогах он ставит на землю так уверенно и твердо, точно прихлопывает печать. В его походке, высоко поднятой голове уже чувствуются хозяйственность, обстоятельность человека, имеющего свою машину.

Таким и видит Ванюшку механик, который высовывается из дверей гаража; он собирается что-то крикнуть, но не кричит, а сначала внимательно осматривает юношу.

— Сгоняй-ка за резиной, Ванюшка! — наконец негромко говорит механик. — На пристань…

— Хорошо! — соглашается Ванюшка. — Прошу вас заполнить путевой лист!

— Ого! — сдержанно улыбается механик. — Ого-го! Какой ты…

— Прошу заполнить путевой лист! — решительно перебивает его юноша.

Освещенный восходящим солнцем, Ванюшка стоит на крыльце общежития и, прикрыв ладонью глаза, озабоченно глядит в небо: определяет погоду. Она, видимо, будет неплохой, так как он остается довольным и легкими подвижными облаками и по-утреннему чистым солнцем, поднявшимся немного над горизонтом. Ванюшка здоровый, бодрый, с чугунно налившимися после зарядки мускулами. Дышит глубоко, ровно, мысли его по-утреннему чисты, хотя ни о чем определенном Ванюшка не думает. Ничто не тревожит его. Он целиком отдается восходящему солнцу, теплу, утреннему чувству возвращения к жизни, которое в его молодом теле переливается счастливой бодростью.

Ванюшка до судороги в желудке голоден. Но чувство голода доставляет ему радость, ему приятно думать, что скоро он будет есть завтрак, приготовленный Анкой. Сглотнув слюну, он весело почесывает в затылке, спрыгнув с крыльца, торопливой рысцой трусит по безлюдной улице поселка. Он пробегает не меньше километра — из одного конца поселка в другой, заворачивает в переулок, осторожно, боясь заскрипеть, поднимается на крыльцо общежития, в котором живут работницы их автоколонны. Здесь еще пусто, тихо, хотя за плотно закрытыми дверями кое-где слышится сонный шепот, шелест материи, шлепоток босых ног. Сдерживая дыхание, Ванюшка пробирается вдоль коридора, тихонько открывает дверь в кухню — на него пышет жаром и запахом свежего хлеба. С широкой некрашеной лавки на него смотрит тоненькая рыжеволосая девушка.

— Здравствуй, Анка! — говорит Ванюшка.

— Здравствуй! — еле слышно отвечает она.

Положив руки на колени, Анка сидит рядом с горячей печкой, наклонив набок голову, и смотрит на него светлыми серыми глазами — очень серьезными, очень внимательными и очень большими. Она отводит взгляд только тогда, когда Ванюшка снимает клетчатую кепку, хлопчатобумажный пиджак, садится и тоже глядит на нее — молча и как-то странно, словно на незнакомую.

— Готово, Анка? — спрашивает, наконец, Ванюшка.

— Готово! — поднимаясь, отвечает она.

— Гречневая каша, у! — протягивает он, следя за ее движениями. — Давно не было гречневой каши, а? Правда ведь?

— Правда! — соглашается Анка, помешивая кашу. — Клади масло на дно тарелки, скорее растает… Руки у тебя мытые?

— Мытые! — торопливо отвечает Ванюшка. — Утром с мылом мыл и вечером… Вчера я, Анка, в картере масло сменил, рессоры подтянул. Грязный пришел, страх! Полкуска мыла извел.

— Ешь! — садясь, говорит Анка. — Хорошо машина работает?

— Хорошо! — подтверждает Ванюшка. — Скажу тебе, Анка, как часы машина работает!

— Ну ешь, ешь!

Они едят из одной тарелки.

Анка ест аккуратно: маленькими мысками набирает на ложку кашу, затем медленно несет ко рту, но перед тем как съесть, терпеливо дует, сгоняя пар, глядя поверх ложки на Ванюшку. Он ест по-другому — захватывает большие островки, не дует на кашу, а немедленно тащит в рот, проглатывает, и сразу же делает следующий ход ложкой, так что каша с его краешка тарелки исчезает быстро, точно ее переносят в Ванюшкин рот конвейером. Чем жаднее, охотнее ест Ванюшка, тем Анка чаще останавливается. Дольше глядит на него, делается задумчивой, ласковой.

— Ты ешь больше! — говорит Анка. — У меня каши полная кастрюля.

— Я ем, Анка! — с набитым ртом мычит он и восторженно мотает головой, чтобы показать, как здорово доволен кашей.

— Я знаешь как сделала! — говорит Анка. — Я, Ванюшка, чтобы каша лучше упрела, вчера ее поставила, а сегодня встала в пять часов и снова поварила… Гречневую кашу надо долго варить!

— Во-во! — мычит он.

Анка сидит рядом с Ванюшкой, прикасаясь к нему плечом. Наверное, от горячей плиты Анка разогрелась — плечо теплое, это он чувствует даже через толстый рукав ковбойки.

— Вкусная каша! — радостно хвалит Ванюшка.

— Потому что долго варила!.. — отвечает она и прижимается к нему плечом. Затем, отстранившись, спрашивает: — Чай будешь?

— Ну его! — пренебрежительно отмахивается он, — Какая от него польза!

Немного посидев в блаженной неподвижности, Ванюшка прищуривает левый глаз, палец правой руки приставляет к носу — лицо от этого делается лукавым, точно он придумал что-то ловкое, хитроумное, способное поразить Анку, — и тоном фокусника, задающего самый каверзный вопрос, спрашивает:

— Ну-ка, скажи, Анка, сколько сейчас времени?

— Полвосьмого.

— А работа начинается когда? — торжественно продолжает Ванюшка.

— В девять.

— Так вот! Я сейчас побегу в гараж, до работы проверю передний мост, все посмотрю, а вечером сразу прибегу к тебе. Пойдем в кино, на семь тридцать! — закапчивает он, убирая палец от носа. — Хорошо, Анка?

— Хорошо! — по-прежнему тихо отвечает она. — Ты грязную рубаху принес?

— Принес. — Ванюшка тянется к рубахе, завернутой в газету. Отдав ее Анке, левой рукой обнимает Анку за плечи, оглянувшись на дверь и послушав, привлекает к себе. Анка наклоняется к нему, прижавшись щекой к груди, замирает. Ванюшка гладит ее ладонью по теплой, нежной щеке, целует в волосы. Затем Анка поднимает голову и подставляет Ванюшке губы — они крепкие, шершавые, горячие.

— Здорово ты от плиты разогрелась! — шепчет Ванюшка, опять приникая головой к плечу Анки, — Ты больше не вставай в пять, Анка… Рано!

— Я из-за каши, — отвечает она. — Если бы не каша, я не встала бы в пять… От тебя бензином пахнет, Ванюшка.

— От меня теперь всегда будет пахнуть бензином, Анка…

— Я ничего, Ванюшка! — торопливо успокаивает Анка, обхватывая его шею тонкими руками и заглядывая в глаза. — Я ничего… Уже привыкла!

— От всех шоферов пахнет бензином.

— А от тебя еще росой пахнет, Ванюшка.

— Это я в переулке пропах, Анка. У меня и сапоги от росы мокрые…

— Помолчи, Ванюшка! — жалобно просит Анка, поднимаясь на носки, чтобы поцеловать его, но вдруг, торопливо разжав руки, испуганно отскакивает в сторону.

— Стой, Анка! — пытается удержать ее Ванюшка, но в кухню уже входит высокая, по-мужски крутоплечая женщина в кирзовых сапогах, брюках, в точно такой же клетчатой ковбойке, что и на Ванюшке. В крупных губах женщины — погасшая папироса, нос с горбинкой, лицо восковое, твердое, начертанное резкими линиями. Увидев ее, Ванюшка почтительно здоровается: это известный в районе шофер-дальнерейсовик Валька Скаткова. Она же отвечает сквозь зубы, зло. Видимо, сразу поняв по смущению Анки и невозмутимости Ванюшки, что за секунду до ее прихода они целовались, Валька насмешливо фыркает.

— Сосунки! — хриплым голосом произносит она. — Целовались небось!

— Целовались! — как можно веселей и независимей отвечает Ванюшка.

— Молодцы! — иронически кривит губы Валька и неожиданно заливается грубым, икающим смехом. Так хохочет плохой драматический актер, когда нужно изобразить демонический, уничтожающий хохот. — Ха-ха-ха! — грохочет Валька. — И это называется муж с женой! Боже ж мой, что делается на белом свете! Эй вы, сосунки, вы хоть разочек полежали в кровати?! Ха-ха!

Анка краснеет до слез, закрывает лицо руками, а Ванюшка быстро выступает вперед, точно хочет закрыть своим телом Анку от смеха Скатковой.

— Потише, Валентина! — угрожающе говорит Ванюшка.

— Ого! — вскидывает узкие брови Валька. — Ты никак хочешь напугать! — Откачнувшись назад, она смешно закатывает глаза, разыгрывая испуг. — Ой, не пугай меня! Может припадок хватить. Не пугай, прошу! — умоляет она.

Наверное, все это выглядит не слишком смешно, Валька хватает через край, так как Ванюшка успокаивается и мирно, тихо просит:

— Не надо, Валентина! Тебе самой, наверное, противно казаться такой…

— Какой? — спрашивает Валька и быстро гасит улыбку. — Какой, Ванюха?

— Сама знаешь! — со вздохом отвечает он.

И вот уже не лихой шофер-дальнерейсовик стоит перед Ванюшкой и Анкой, а пожилая женщина с густой сеткой морщин на восковом лице. Папироса и та уныло свешивается из уголка ее помягчевших губ.

— Не сердись, Ванюшка! — устало говорит Валентина. — Мне же вас, дуралеев, жалко. Поженились, а живете отдельно. Разве это дело. Вот я и злюсь!

Сказав это, она тяжело поворачивается, кладет ладонь на высокий лоб.

— Голова болит! — вздыхает Валентина. — Я ведь вчера водку пила, Ванюшка…

— Ты… не пей! — жалея ее, страдая, говорит Ванюшка. — Ты не пей водку, Валентина!

— Водку не пей, мужиков не люби, махру не кури, дома не имей… — как во сне произносит Валентина, глядя на Ванюшку, — Что же делать? — спрашивает она себя и сама отвечает: — Ничего не делать!

Обхватив лоб длинными пальцами, запнувшись о порожек, Валентина выходит из кухни.

Ванюшка и Анка, не сговариваясь, одновременно делают движение друг к другу и крепко, порывисто обнимаются. Она, маленькая, тоненькая, кажется рядом с высоким Ванюшкой девочкой. Глядя на нее, действительно трудно представить, что Анке восемнадцать лет и она десять дней назад стала законной женой Ванюшки Чепрасова…

Это случилось на третий день после того, как он получил новую машину. Ванюшка пришел в общежитие, вызвал Анку в коридор, пошептал что-то на ухо, и она тотчас же вернулась в комнату за паспортом. Через полчаса они были в поссовете, а через час весь поселок знал, что Ванюшка и Анка расписались. Парни из мужского общежития остолбенели, когда Ванюшка вернулся на свое привычное место, дико заржали, но замолкли, так как Ванюшка показал им кулак — это был хороший кулак, которым Ванюшка, положив на шляпку гвоздя пятикопеечную монету, вколачивал гвоздь в доску.

Анкины подруги по общежитию сочувственно поплакали, кляня девичью судьбу, но скоро перестали, охваченные любопытством, желанием узнать, как «это бывает».

Начальник автоколонны Спиридонов, услышав о женитьбе, пришел в ярость. Он стучал кулаком по столу, кричал, что он подобные фокусы видел, и Ванюшка у него отдельную квартиру такими выкрутасами не выбьет, а получит ее в порядке очереди. Начальник рассердился сильно.

После свадьбы в жизни Анки и Ванюшки внешне ничего не изменилось, если не считать того, что они стали есть вместе…

— Спиридонов даст комнату! — после продолжительного молчания говорит Ванюшка. — Коли дал машину, значит, даст и комнату.

Мысль о связи комнаты с машиной Ванюшка высказывает Анке, наверное, в сотый раз, но она неизменно встречает его радостным изумлением. Вот и сейчас широко открывает серые глаза, всплескивает ладошками, склонив голову, восклицает:

— Ты думаешь, даст? Если дал машину, значит, даст и комнату!

— Конечно! — басит Ванюшка, а она еще более изумляется, растопырив пальцы обеих рук, говорит:

— И верно! Раз дал машину… Он ведь не дал бы машину, если бы не думал дать комнату. Правильно я рассуждаю, Ванюша?

— Правильно! — тоном старшего уверяет ее Ванюшка. — Он, Спиридонов, хоть и сердитый, а хитрый. Он — у, какой хитрый! Вот, думает он, дам Ванюшке Чепрасову машину, а потом и комнату, коли он женился. Ты не обращай внимания, он только думает, что сердитый, этот Спиридонов.

— А и верно хитрый! — тоненько хохочет Анка. — Дам, думает, машину, а потом и комнату… Ох, и хитрый он, этот Спиридонов!

Перед тем как пойти в гараж, Ванюшка забегает на почту, чтобы, послать заказное письмо.

За окошечком с кудрявой надписью «Заказная и прочая корреспонденция» сидит усатый толстый старик с выпуклыми глазами, которого в деревне зовут дядя Яша-торопыга. В чем соль прозвища — понять нетрудно.

Стоит только однажды посмотреть на дядю Яшу, понаблюдать минуту за ним, как все станет ясным.

— Здравствуйте! — здоровается Ванюшка с дядей Яшей, который в этот момент достает из книги марки, заложенные менаду страницами. Услышав приветствие, дядя Яша медленно скашивает на Ванюшку выпуклый глаз, двигает губами, точно дожевывает остатки пищи, затем, открыв рот, мгновение держит его открытым.

— Здра… — немного погодя произносит он первую часть слова. Вторую часть дядя Яша говорит секунды через четыре, когда затосковавший Ванюшка протискивается головой в окошечко, — вствуй! — доканчивает дядя Яша, возвращая на место скошенный глаз. Он снова с головой занят выниманием марок — очень сложным делом, состоящим из ряда ответственных операций. Первая из них заключается в том, что, далеко отнеся книгу от дальнозорких глаз, дядя Яша внимательно, с недоверчивой подозрительностью осматривает ее, словно боится, что часть марок книга утаит. Операция эта заканчивается тем, что дядя Яша перевертывает листок книги и, ничего не обнаружив под ним, снова относит книгу от глаз. Операция номер два состоит в вынимании марок. Ее дядя Яша, в свою очередь, разбивает на две операции: длительное осматривание марок, изучение их и вынимание с целью положить на стол.

Во время производства всех этих ответственных операций дядя Яша совершенно забывает, что Ванюшка стоит перед ним.

— Дядя Яша! — громко, как в лесу, кричит Ванюшка. — Дядя Яша… Заказное письмо!

Но старик находит очередную порцию марок и потому не способен слышать Ванюшку.

— Дядя Яша! Да дядя Яша же…

— На один рубль двадцать копеек, — медленными словами говорит дядя Яша. — Всего — на четыре рубля четыре копейки…

— Заказное письмо! — надрывается Ванюшка.

— Заказ… — произносит дядя Яша первую часть слова, — ное… Давай сюда!

Когда он берет письмо, Ванюшка пугается: только один жест отнимает у дяди Яши секунды три, что же будет дальше! Дяде Яше нужно открыть квитанционную книжку, проставить номер квитанции, выписать ее, затем проштемпелевать письмо, выдать квитанцию и отсчитать сдачу с рубля. Ванюшке думается, что все эти операции займут не меньше часа, и он протягивает руку, чтобы взять письмо обратно. Но поздно: оно уже на столе, и дядя Яша искоса и придирчиво разглядывает его.

— Авиа… — не то спрашивает, не то утверждает дядя Яша.

— Простое! — кричит Ванюшка.

— Хорошо! — в два приема произносит дядя Яша и приступает к работе.

Ванюшка томится. Он уже жалеет о том, что посылает письмо заказным, хотя это важное, серьезное письмо, которое он писал так долго, что выучил наизусть:

«Дорогие мама и папа! Сообщаю вам, что получил новую машину. Марка ГАЗ-51, выпуск этого года. Новая, хорошая.

Теперь меня будут отправлять на длинные перегоны. Машину привезли на платформе, так что у нее на счетчике всего двадцать три километра. Теперь сообщаю следующее. В нашем гараже работает учетчицей Анна Перегудова. Фигурой она схожа на Лизу Власову, а лицом на тебя, мама, да и по характеру схожая. Отец у нее умер от болезни, мать живет в областном городе. Посылаю вам ее фотокарточку. Так что я жду вашего решения насчет женитьбы. Девушка она хорошая, а я теперь получил новую машину, и жить нам можно неплохо. Жду от вас скорейшего ответа насчет женитьбы. Ваш сын Иван Чепрасов».

Ванюшка дважды повторяет фразу: «Жду от вас скорейшего ответа насчет женитьбы». Лицо у него делается хитрым. Он страшно доволен этой фразой, так как написать правду о женитьбе не решился.

— Десять… — говорит дядя Яша, — копеек…

Получив рубль, дядя Яша долго держит его на ладони, рассматривает на свет, что-то шепчет про себя. Глухая тоска охватывает Ванюшку. Сырой полумрак почты, тишина, в которой глухо, обреченно жужжат мухи, запах пыли и сургуча, темно-коричневый пол — все угнетает. Хочется вырваться под голубое высокое небо, хватнуть полной грудью лесной воздух, почувствовать ногами твердую мягкость земли. Мысль о том, что дяде Яше предстоит просидеть на почте целых семь часов, пугает Ванюшку — он поеживается, сочувственно глядит на старика.

— Де… — говорит дядя Яша, медленно протягивая Ванюшке сдачу, — вяносто копеек!

Ах, какая тоска! Ванюшке вспоминается пологий, пустой берег реки, пыльная трава, на которой топчутся серьезные, задумчивые ребятишки — с ними воспитательница детского сада играет в каравай. Мальчишки и девчонки ходят по кругу, держась за руки, грустными тонкими голосами поют дурацкую монотонную песню. Они так хорошо вымуштрованы, эти мальчишки и девчонки, что не смеют глядеть на прохладную реку, на близкий лес и потому покорно топчутся. В своей серьезности, сосредоточенности они похожи на стариков, сидящих на завалинке.

Ванюшка ненавидит «каравай». Он вспоминает его, если видит людей, для которых работа не страсть, не удовольствие, а пыльная тоска истоптанной травы. Ему сейчас до боли в сердце жалко дядю Яшу. Несчастный человек! Для Ванюшки работа — это… это… Трудно, очень трудно передать то чувство, которое испытывает Ванюшка, работая. Трудно потому, что утром он садится за руль новой машины, выжимает сцепление и… работа кончается, и ему нужно вылезать из кабины, ставить автомобиль в гараж. Невозможно передать то, что он чувствует, работая, но в память о прошедшем дне у него остается ощущение крылатости, голубого сияния; в глазах серой лентой развертывается дорога. Ноздри щекочет бензин, руки хранят тепло рычагов. Единым мгновением, ослепительным, ярким остается в памяти прошедший день, наполненный дорогой, а все остальное: обед на трассе всухомятку, торопливые часы погрузки и выгрузки, остановки для заправки — вспоминается как незначительное, второстепенное, не нужное ни ему, ни другим.

Работа заполняет не только семь часов, а сутки полностью: ночь — тоже серая лента дороги, чувство крылатости, запах бензина. Правда, Ванюшка видит сны всего долю секунды, а остальное время спит без сновидений, но ему кажется, что ночь повторяет день.

— Что? — недоуменно спрашивает дядя Яша, высовываясь из окошка.

— Ничего! — смущается Ванюшка, так как, оказывается, он вслух произнес слово «каравай». — Ничего, дядя Яша, — повторяет он, сердясь на свое смущение и, наверное, от этого по-настоящему сердится.

— Это вам не каравай! — гневно вскрикивает Ванюшка. — Не каравай, говорю…

С этими словами Ванюшка выбегает на улицу, поглядев на часы, удивленно морщит лоб — оказывается, он пробыл на почте всего десять минут. И Ванюшка сразу же забывает о почте, о тоскливом дяде Яше, о запахе сургуча, словно этого не было, не могло быть на свете. Над ним — солнце, под ногами — росистая трава, в легких — сосновый воздух. Сорвавшись с места, Ванюшка резво бежит по улице.

Остановившись перед гаражом, он вынимает из нагрудного кармана спецовки обтянутый зеленым коленкором блокнот, бережно перелистывает страницы, найдя нужную, читает: «19 июня. Проверить задний мост, крепление колес, затяжку рессор. Смазать подшипники передних колес, а также подшипник вентилятора».

— Таким солидолом шприцевать машину не буду! — раздельно, почти по слогам говорит Ванюшка и прямо, вызывающе смотрит на начальника автоколонны Спиридонова. — Вы слышите?

— Слышу! — отвечает начальник.

Широко расставив ноги, Ванюшка стоит посередь гаража; поза у него прочная, устойчивая, словно его прикрутили к бетонному полу. Начальник дышит тяжело и быстро, Ванюшка — спокойно и ровно. Возле них молча, выжидательно стоит пожилой усатый шофер, а чуть поодаль, сложив руки на груди, — Валька Скаткова.

— Значит, не будешь шприцевать? — свистящим шепотом спрашивает начальник в четвертый раз.

— Не буду! — в четвертый раз отвечает Ванюшка.

— Ну, хорошо! — бледнея, говорит Спиридонов. — Хорошо, хорошо! — зачем-то повторяет он.

Начальник автоколонны Спиридонов не знает, что еще сказать, мучительно ищет нужные слова, но, видимо, не находит и от этого окончательно теряет самообладание.

— Безобразие! — визгливо кричит Спиридонов, — Нахальство.

Странно слышать его крик в сдержанной, приглушенной тишине гаража, в котором люди привыкли работать и двигаться спокойно, неторопливо. Спиридонов, вероятно, чувствует это, понимает по выражению лиц пожилого шофера и Вальки. Растерявшись, он хочет закричать еще раз, но голос срывается от волнения.

— Идите к машине, Чепрасов! — хрипит Спиридонов.

— Дайте тугоплавкий солидол! — спокойно отвечает Ванюшка, не шевелясь, не меняя позы, в которой очень удобно говорить с начальником. За весь разговор он только один раз украдкой оглядывается на машину — она стоит в трех метрах, тихая, но властная, так как ей нужен тугоплавкий солидол.

За самый кончик, за тонкий ускользающий кончик Ванюшка ловит промелькнувшую мысль и немедленно выкладывает ее Спиридонову.

— Машина государственная, — стараясь не упустить мысль, раздельно произносит он, — машина государственная, я прошу солидол для нее, а это значит, солидол нужен не мне, а машине и, значит, государству. Понимаете? — спрашивает он, радуясь тому, что так точно сформулировал мысль. — Я для государства прошу…

Ванюшка произносит эти слова веско, значительно, и мысль, вероятно, удачная, так как начальник, с шумом выдохнув воздух, отшатывается от Ванюшки. Проходит еще несколько мгновений, и Спиридонов окончательно приходит в себя: теперь перед Ванюшкой стоит обычный Спиридонов — суховатый, подтянутый, с начальственными складками у губ человек. Голос у него басовитый, движения четкие, сдержанные, он много выше и сильнее Ванюшки.

— Вы правильно сказали, Чепрасов, машина государственная! — подтверждает начальник автоколонны.

Да, теперь это тот человек, который дал Ванюшке машину, принял его на работу и который одним росчерком пера мог осчастливить его и Анку: «Дать квартиру. Спиридонов».

— Правильно, машина государственная, — сухо повторяет начальник. — В связи с этим прошу вас, товарищ Чепрасов, сдать машину Зорину. Я вас отстраняю от управления автомобилем. — После этих слов он поворачивается к Ванюшке спиной, решительно показывая этим, что вопрос исчерпан. Чтобы поставить окончательную точку, он громко обращается к пожилому шоферу:

— Товарищ Зорин, примите машину у Чепрасова. — И, по-прежнему не поворачиваясь к Ванюшке, скороговоркой бросает: — Так сдавайте машину, Чепрасов, сдавайте… Время не ждет!

Ванюшка молчит, молчит секунду, вторую, третью. Сквозь дощатые стены гаража слышно, как на далекой станции тонко и тревожно перекликаются паровозы.

— Так что же, Чепрасов! — не выдержав молчания, резко оборачивается начальник.

По лицу Ванюшки бродит задумчивая, мечтательная улыбка, словно он вспомнил о радостном, светлом, скуластое лицо юноши симпатично, добродушно. Сморщив нос, он коротко вздыхает, как вздыхает ребенок, когда ему покупают яркую, давно обещанную игрушку.

— Что такое? — сухо спрашивает Спиридонов.

— Машину у меня отнять нельзя! — с той же мечтательной ласковой улыбкой говорит Ванюшка. — Это моя машина! — И ясными глазами смотрит на Спиридонова, — Теперь у меня машину отнять нельзя. Нет такого человека, чтобы мог взять ее. Теперь она — моя. Работаем мы с ней.

Ванюшка бережно вынимает из кармана ключ зажигания в аккуратном клеенчатом футлярчике, который сшила ему Анка. На вытянутой руке подносит ключ к Спиридонову, тихо говорит:

— Вот ключ! Никому не отдам…

— Придется привезти из района тугоплавкий солидольчик! — вдруг вмешивается в разговор Валька Скаткова, до этого с молчаливым интересом наблюдавшая за Ванюшкой.

— Надо, Иваныч, привезти солидольчика-то! — неожиданно для самого себя поддерживает Вальку пожилой усатый шофер. — Время жаркое, опять же машин новых много…

— Ты слышишь, Спиридонов! — кричит Валька Скаткова. — Послушала я тебя сегодня, с души воротит… Вези солидол, пока плохо не стало!

Но Ванюшка теперь уже не обращает никакого внимания ни на Спиридонова, ни на Вальку, ни на усатого. Безоблачно, мечтательно улыбаясь, идет к машине, забирается в кабину, заводит мотор, выезжает в проход. Возле начальника Ванюшка останавливается. Полуоткрыв дверцу, он говорит мирно, тем же самым тоном, каким объяснял, что машина государственная:

— До райкома дойду, Василий Иванович, до области дойду, а солидол будет… Мое дело выигрышное — не для себя прошу! Подпишите путевку…

Начальник автоколонны Спиридонов подписывает путевку. Ее нельзя не подписать: Ванюшкины руки лежат на баранке гудящего автомобиля, стоят в молчаливом ожидании усатый шофер и Валька Скаткова, открытая дверь гаража голубеет.

Спиридонов бледен, веко левого глаза подергивается, пальцы дрожат. Как только начальник делает последний завиток кудрявой росписи, Ванюшка благодарит его коротким кивком головы… Важно покачиваясь, машина уходит из гаража, за ней вторая, третья.

Спиридонов остается один. Неподвижный, затаив дыхание, слушает, как в груди тяжело и неровно бьется сердце — больное сердце под перебитыми немецким осколком ребрами. Он слушает, как бьется оно, и бледнеет от нехватки воздуха. На душе тяжело и пусто.

— Ц-ц-ц-ц-ц! — ссутуливаясь, огорченно цыкает Спиридонов.

Как, когда и почему заболел он этой страшной болезнью? Откуда у него это? С офицерских ли погон завелось, началось ли тогда, когда впервые оказался распорядителем сорока шоферских душ, или после того, как понял, что дома, машины, бензин, автол люди получают из его рук? Когда впервые в жизни стал кричать на шоферов?

Не помнит этого Спиридонов, не знает, когда и как. Знает одно — стоит шоферу потребовать что-нибудь, заговорить твердым голосом, как свет меркнет перед глазами, кажется, что земля уходит из-под ног. Уходит вместо с правом командовать машинами, людьми, с правом быть Спиридоновым. Тогда он начинает кричать.

Почему он сразу не согласился с Ванюшкой, что нужен тугоплавкий солидол? Ребенку ясно, что нужен, а он кричал, позабыв о том, что юноша прав… Черт возьми, да не сволочь же он, Васька Спиридонов! Полгода бился, чтобы получить для Ванюшки — хорошего парня, старательного шофера — новую машину, переругался с областным начальством, а сам кричит: «Сдавай машину, Чепрасов!» Дом — двухкомнатный дом с кухней — собирается дать он Ванюшке, а кричит: «Сдавай машину!»

— Ц-ц-ц-ц! — сутулится начальник автоколонны. — Позор! Позор!

Он еще долго стоит в полутемном гараже. Потом нервно хлопает себя по карманам, найдя портсигар, достает папиросу, ломая, чиркает спичками. Спиридонов делает несколько торопливых затяжек, жадно глотает дым, он почти докуривает папиросу, когда рассеянный взгляд натыкается на крупные буквы: «Не курить! Штраф десять рублей!»

Обжигаясь, Спиридонов пальцами сминает папиросу.

— Подлец! — громко произносит он. Эхо разносит звуки по гаражу.

«Подлец!» — ругает себя Спиридонов, вспоминая, что только он курит в гараже. Курит демонстративно, при всех, не обращая внимания на шоферов, которые уже привыкли к тому, что начальник автоколонны курит там, где им курить строго запрещено.

На скорости пятьдесят километров проселочная дорога кажется ровной, как полотно. Ямки и бугорки исчезают, трещины сливаются с песком. С обеих сторон дороги солнечной стеной стоят сосны; убегая назад, они словно подпрыгивают, так как неодинаковы ростом. Дорога виляет: то струится в распадок, то взлетает на сопку. От этого солнце мотается из стороны в сторону, как шальное.

Ванюшка перестает слышать гул мотора. Это происходит с ним на пятом или шестом километре пути, когда нагревшийся мотор работает ровно, устойчиво, и ухо привыкает к его монотонному пению. Ванюшка не слышит мотора до тех пор, пока в гул не ворвется фальшивая нотка — дребезжанье расшатанной гайки, стукоток, шипение. Он не слышит мотора точно так, как человек не слышит биения собственного сердца, если оно не болит.

Это интересно — полное отключение слуха по отношению к работающему мотору. Трудно представить, что Ванюшка совсем не слышит металлического гула мотора, который разносится по тайге, пугая диких коз, перебористым эхом мечется по сопкам; невозможно поверить, что Ванюшка слышит шум тайги: приглушенные голоса дроздов, треньканье сорок, позванивание лесного ручья. Но это так, он слышит тайгу, словно в голове есть специальное реле, отключившее слух от мотора и настроившее его на посторонние шумы.

Из обступивших машину звуков Ванюшка отчетливей других слышит шум груза. Пожалуй, это и есть тот шум, на который, как радиостанция на определенную волну, настроен слух Ванюшки. Он слышит, как на крутых бугорках тяжело пошевеливаются в кузове мешки с сахаром, как наваливаются на передок кузова, отшатываются на подъеме. Слышно даже шуршанье брезента, закрывающего мешки.

Между дорогой и Ванюшкой — гибкая, чуткая связь. Нельзя сказать, что, управляя машиной, он работает, как нельзя сказать этого о человеке, который идет по улице. Пешеход не думает о том, что нужно переставлять ноги, взмахивать руками. Ванюшка управляет машиной так же: его движения диктуются дорогой. Машинально он переводит язык дороги на язык рычагов машины. Бугорок, ямка, поворот, спуск — понятные для рук и ног слова; он легко разбирается в них. Ванюшка не едет на машине, а идет машиной по дороге. Он испытывает удовольствие, радость от движения.

Думать в рейсе легко, приятно. Мысли неторопливы, обстоятельны, они текут так же ровно, как развертывается под колесами лента дороги. Каждую из них Ванюшка додумывает до конца, до полной ясности. В дороге многое сложное, непонятное становится ясным. Дорога, отделив человека от суетности будней, помогает думать шире, спокойнее, глубже.

Течение Ванюшкиной мысли неприхотливо, определенно: он думает о себе, о машине, об Анке, начальнике автоколонны Спиридонове. В рейсе редко приходят мысли об отвлеченном. Воспоминания тоже предметны, осязаемы, их можно представить в картинах, услышать в словах, они почему-то разворачиваются в обратном порядке, словно время пятится назад.

Что ответят отец и мать на письмо? Понравится ли им Анка? Обрадуются ли тому, что он получил новую машину?.. Ванюшка думает об этом, представляя родной дом, мать, отца, трех старших братьев. Машине они, конечно, обрадуются, наверняка пришлют приветственную телеграмму.

«Батько, батько, — улыбаясь, шепчет Ванюшка, — Здорово же ты обрадуешься машине!» Мать обрадуется тоже, а старшие братья будут говорить, что вот и Ванюшка наконец-то вышел на торную дорогу. Ему представляется дом, вечер, большой стол, за которым собирается вся семья. Ванюшка слышит слова, видит жесты братьев, ему становится тепло, уютно, ласково. Он даже поеживается, удобнее устраивается на сиденье.

В его семье культ машины. Четверо мужчин Чепрасовых — водители. Отец, Павел Павлович, — тракторист, старший брат — тракторист, второй — шофер, третий — бульдозерист.

Тридцать лет проработал Павел Павлович на тракторе, был первым трактористом в большой казачьей станице. На память об этом он носит на виске звездчатый шрам, а по праздникам, немного выпив, подпирает поседевшую голову руками, низким голосом грустно поет: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Мать запечаливается тоже, устроившись рядом с мужем, подпевает ему молодым голосом: «Кулаки на тебя разобижены…» Вспоминается ей, наверное, молодой Пашка-тракторист, гулянье за околицей, она сама на крыле «фордзона», повязанная, назло кулачью, алой косынкой, от которой отрезан уголок и алым бантом горит на груди Пашки-комсомольца.

С пяти лет, как Ванюшка помнит себя, он знает машины, которые в их семье заменили все: свиней, коров, огород. Сверстники Ванюшкиных братьев уходили в инженеры, во врачи, а Чепрасовы один за одним шли в водители, как будто иного пути не было.

Мать Ванюшки не походила на деревенских женщин. Как в старину жены помогали мужьям ухаживать за кормильцем конем, так ухаживала она за трактором мужа и сыновей. Когда деревенские бабы спешили доить коров, она уходила на пашню к трактору — поила его ключевой водой, остатками изношенных бабьих нарядов протирала грязный металл. Умела снять и поставить свечу, сменить масло в картере, отрегулировать сцепление. В 1942 году, сменив ушедшего на фронт Павла Павловича, мать сама села за руль.

С раннего детства молодые Чепрасовы возились с машинами, а летосчисление в семье вели по маркам автомашин и тракторов. Так и считали: «Это было в том году, когда батько получил новый дизель!» или: «Да, вспомнил! В тот год Петр на ДТ-54 работал!»

Отец любил философствовать: «Род у нас старинный, казачий. Мы сыздавна тележного скрипу не боялись, потому и перешли всем гамузом с коня на трактор!» Это он, отец, однажды сказал про себя: машинный казак, — и этими словами Чепрасовых стали дразнить в деревне. Дразнили и Ванюшку, но он не обижался: правда!

«А ну, машинные казаки, ужинать!» — весело кричал отец вечерами…

— Батько, батько! — вслух произносит Ванюшка, сморщив нос от нежности к отцу. Ванюшка вообще часто потешно морщит крупный нос — от радости, от ласковости к чему-то. Поэтому у него на носу, в том месте, где горбина, лежит тоненькая морщина.

— Батько, батько! — повторяет Ванюшка.

Ему не хватает семейных вечеров, когда в комнате ярко светит лампа под зеленым абажуром, сидящий во главе стола отец довольно щурит узкие глаза, а братья чинно и серьезно попивают из расписных блюдечек чай. Говорят о прошедшем рабочем дне, о машинах, мать ворчит, что Ванюшка взял моду таскать в комнату грязные рессоры и карбюраторы, словно им нет места в сенцах. Дружные, любящие друг друга, они сидят за столом в тесном кружке. «В августе возьму отпуск, поеду домой с Анкой!» — думает Ванюшка.

Видна уже быстрая Ингода, сопки все круче и голубее подымаются окрест; за сопками видны еще сопки, а за теми сопками — другие сопки, и вся земля горбатится ими, словно стадо верблюдов идет на водопой к реке.

На тридцатом километре Ванюшка останавливает автомобиль, выходит из кабины, оглядывая, обходит машину. Довольно покачав головой, назидательно строго говорит:

— Будешь отдыхать десять минут, товарищ машина!.. Остынь, отдышись! А пока мы измерим уровень масла…

Измерив, опять довольно качает головой, потом берет несколько гаечных ключей и ужом проскальзывает под машину. На каменистой земле он устраивается вольготно, удобно, для чего подкладывает под голову камень, а ногами упирается в задний мост. Для начала Ванюшка бегло, вскользь осматривает болты и гайки. «Так! — говорит он им. — Так! Очень мне интересно, что вы из себя гнете… Поведение меня ваше интересует!» Затем ощупывает пальцами все болты и гайки, не пропуская ни одной. Их очень много, но каждую гайку, каждый болт Ванюшка знает в лицо.

У него есть любимые, уважаемые гайки и болты, есть и такие, которые Ванюшка недолюбливает, то есть он с ними всегда держится начеку, чтобы коварные гайки и болты не творили разные пакости. Разговаривает с болтами и гайками он по-разному: с хорошими — по-хорошему, с плохими — по-плохому.

В любимчиках у Ванюшки ходят гайки и болты коробки скоростей — это солидные, обстоятельные гайки, радующие постоянностью, непоколебимостью. Они прочно сидят на болтах, цепко держат то, что им полагается держать, никогда не проявляют легкомысленного стремления развертываться. Они отлично выполняют свой долг, эти болты и гайки коробки скоростей, и потому он подтягивает их осторожно, словно поглаживает. «Молодцы! — хвалит их Ванюшка. — С вас бы пример брать тем чертям, которые развертываются!» — И в тесном пространстве под машиной умудряется укоризненно мотнуть головой в сторону несамостоятельных гаек.

С настороженностью, явной подозрительностью Ванюшка относится к гайкам крепления рессор и колес. Прежде чем прикоснуться ключом, он придирчиво оглядывает их, ожидая подвоха, осведомляется: «Ну, что! Опять за свое!» И действительно: гайки рессор сидят на болтах слабовато, ключ делает тугой полуоборот на каждой. «Болваны! — сердится Ванюшка. — Только вчера вас подкручивал — и вот, пожалуйста!» От рессор он переходит к колесам, ворчит на них еще сердитее, а для отдыха занимается гайками дифференциала, которые его тоже радуют: хорошие, солидные гайки, мало чем уступающие в положительных качествах гайкам коробки скоростей. Подтянув их, Ванюшка приходит вновь в отличное расположение духа: «Всем бы гайкам быть такими! Не работа была бы, а курорт Мацеста».

Ванюшка не торопится вылезать из-под машины, не жалеет времени на болты и гайки. Если понадобится, он пролежит на земле три часа. Он создал свою теорию продолжительности рабочего дня. В советском законодательстве не сказано, что человек не может работать больше семи часов, а, наоборот, там подчеркнуто, что человек должен работать не меньше семи часов. Таким образом, там говорится, что человек должен работать семь часов, и ни слова нет о том, что ему нельзя работать больше семи часов. То есть человек может работать семь часов, его никто не может заставить работать больше семи часов, как и никто не может заставить работать меньше десяти часов. Изобретя эту теорию, Ванюшка пришел в восторг, чувствуя себя умным и ловким. Хитрая формулировочка! Как ни бейся, не найдешь ни конца, ни начала… Никто не может заставить человека работать больше семи часов, но и никто не может приказать работать меньше десяти часов или даже одиннадцати… хо-хо!

Ванюшка убежден в том, что осмотр и уход за машиной — это не работа. Как и те часы, когда Ванюшка моет автомобиль на речке, когда вместе с Анкой наводит на него солнечный глянец; тогда работой нужно считать и вечера, когда Ванюшка собирает из списанных радиоприемников приемник для кабины. Всю жизнь Ванюшки нужно считать работой.

— Дураку понятно, что это не работа! — усмехается Ванюшка под машиной. — Работа — это когда на трассе…

Наедине с автомобилем Ванюшка самые важные мысли произносит вслух. Так думать лучше, удобнее спорить с невидимым противником, который ему представляется унылым, серым человеком с бледным лицом. Такого человека на свете не существует. Ванюшка его выдумал сам, составив из разных людей, с которыми ему приходилось встречаться. Бледное, нервное лицо невидимого собеседника Ванюшка взял от шофера, который прожил в общежитии всего неделю, называл шоферов презрительно «извозчиками», ругал забайкальскую погоду, начальство и жизнь. Унылую расслабленную позу Ванюшка запомнил после встречи с другим водителем, который вечерами тихонько напивался и длинно говорил о том, что жизнь шоферов скучна, неинтересна и только хороший заработок удерживает его. Были и другие люди, составившие облик невидимого Ванюшкиного противника.

Юноша не подозревает, что этот противник, составленный из черт неприятных ему людей, играет в его, Ванюшкиной, жизни большую роль. Незаметно он, невидимый, следует за ним, становится почти осязаемым, материальным, когда Ванюшке трудно. В такие минуты Ванюшка спорит, ругается с ним. Он реже встречается с невидимым противником в радостные, хорошие минуты.

— Ох, и мороки мне с тобой, ох, и мороки! — ворчливо говорит Ванюшка автомобилю, но в голосе слышно другое, словно он произносит не эти слова, а иные: «Хоть и много с тобой возни, машина, я бы сто лет возился».

Он аккуратно складывает под сиденье ключи, вытирает руки мягкой фланелевой тряпочкой, открыв капот мотора, кладет ладонь на блок.

— Остыла? — строго спрашивает Ванюшка. — Чуть тепленькая? Прекрасно! Ну, а как ты заведешься? Ничего себе, хорошо заводишься… Не хвастайся, не хвастайся! — с иронией продолжает он. — Тебе хвастаться нечего! Ты новая, должна хорошо заводиться. Вот пробеги сто — сто пятьдесят тысяч, тогда и хвастайся!

Деревни бегут одна за другой, но Ванюшка нигде не останавливается — проносится мимо распахнутых дверей магазинов, зеленых киосков, чайных, столовых. Продавщицы, привыкшие к тому, что шоферы-дальнерейсовики скрипят тормозами возле их дверей, провожают его удивленными взглядами, гадая, что это такое особенное, спешное повез молодой водитель.

Просторный, голубой мир открывается перед Ванюшкой. За каждым поворотом — новое, свое, непохожее на прежнее: блеск озера, темень каменистого увала, серебряный распадок меж сопками, полет птиц над низиной. Все это бежит навстречу торопливо, жадно, снова спешит показаться, похвастаться броской красотой.

Природа Забайкалья ярка и празднична. В ней нет приглушенной задумчивости обских заливных лугов, тихо-водности западносибирских рек, неоглядной зелени Барабы. Краски Забайкалья почти не знают полутонов, они чисты, нарядны. Здесь даль образуется не призрачной линией горизонта, а бесконечным чередованием разноцветных сопок, похожих то на верблюжьи горбы, то на караваи хлеба. Даль тем неогляднее, чем больше сопок видит глаз, чем темнее синева самых далеких из них.

Ванюшкина машина ныряет вверх и вниз, летит по склонам, мчится прямниной; кажется ему, что машина чувствует покатость земли, путь ее бесконечен. Не останови, унесется автомобиль в далекое далеко, за которым свое далекое. И только у кромки моря замрет машина, так как только у моря, которого Ванюшка не видел, конец пути.

Скучна, печальна жизнь людей, не знающих, как велик мир. Вечерами, вернувшись из рейса, Ванюшка на карте области проводит ногтем черту — она пересекает коричневатость гор, зелень равнин, голубые жилы рек. Кто лучше шоферов знает, как просторна земля? Машинисты паровозов? Для них мир туго стянут обручами стальных рельсов… Летчики? Они слишком далеки от земли, которая представляется им вогнутой чашей с едва различимыми подробностями; они свысока смотрят на мир, летчики. Только шоферы-дальнерейсовики владеют всей землей.

Вот дорога ныряет под сопку, в полумрак сосняка, пробитого пиками солнечных лучей. Здесь так тихо, так ласково бархатится трава, что Ванюшка беспокойно возится на сиденье: хочется остановиться, выйти из машины, надолго остаться в сосняке. Но дорога уходит наверх, он видит просторную площадку на сопке, с которой открывается пойма Ингоды, снова появившейся на горизонте и он забывает о сосняке и опять томится от желания надолго остановиться здесь, на площадке. И так — бесконечно: сто новых картин, сто желаний. И тогда Ванюшка поступает так, как поступает всегда в подобных случаях: начинает разговаривать сам с собой.

«Дурак! — говорит Ванюшка. — Зачем тебе останавливаться! Это же все твое!»

Испытанное средство помогает. Он думает о том, что вся земля, со всем, что на ней есть, принадлежит ему — и этот зеленый островок, и изгиб Ингоды, и серый овраг, и легкие дымчатые облака. Он будет всегда возвращаться к ним, проезжать тысячу раз этой дорогой, и, значит, не уйдут, не исчезнут из его жизни ни сосновый тенистый бор, ни площадка над синей Ингодой, они всегда будут с ним, так как у него есть машина, которая сулит все новые и новые богатства.

— Эх ты, серый, скучный! — вслух произносит Ванюшка, обращая укоризненные слова к своему невидимому противнику. — Сам ты скучный! — ворчливо продолжает он. — Так ведь, товарищ машина? — И ему кажется, что автомобиль охотно отвечает: «Ск-у-у-у-у-чный!»

Табун веселых, гладкошерстных лошадей с развевающимися по ветру гривами представляет Ванюшка, когда думает о том, как сильна его машина. Не касаясь земли подковами, лошади несутся в синем воздухе, и земля дрожит под ногами, так как очень сильные, очень быстрые и хорошие кони… Километр за километром ест машина, накручивая ленту дороги на новые баллоны, перебирает шаткие доски деревянных мостиков, мягко катится по пыльным проселочным дорогам, сердито, натужно ревет на подъемах.

В сумеречном проеме густых сосен Ванюшка замечает разноцветный блик — яркое пятнышко средь тугой зелени. Оно движется. «Попутчица… Веселее будет ехать!» — думает Ванюшка, заранее выжимая сцепление, чтобы остановиться возле женщины. Она идет босиком, покачивает палкой, на которой болтаются связанные вместе туфли и шерстяная кофточка. Услышав звук сильных тормозов, быстро поворачивается к автомобилю лицом.

— Довезешь до Короткино? — белозубо улыбается женщина.

— Садись! — распахивает дверцу Ванюшка.

Она ставит длинную ногу на подножку, и только тут Ванюшка замечает, что она голубоглаза, стройна, красное платье глубоко открывает смуглую грудь, губы жадные, блестящие. На Ванюшку она смотрит прямо и смело.

— Повезло мне! — смеется женщина, усаживаясь рядом с ним, а он опять замечает, что у нее молодое, свежее лицо, хотя у глаз тонкие веселые морщинки. Ей лет около тридцати, а может быть и больше. Пахнет от женщины цветами.

— Езжай же, езжай! — удивленно и в то же время лукаво, вскинув высокие крутые брови, восклицает она. Затем опять окидывает его несмущающимся взглядом, который длится так долго, что у Ванюшки останавливается дыхание. Она словно вобрала, впитала его взглядом — с комбинезоном на широких плечах, с нежной загорелой шеей.

— Ну, поезжай же! — повторяет она низким голосом, в котором слышится улыбка.

Женщина устраивается в кабине, как дома, — аккуратно складывает кофточку, надевает туфли, откинувшись на спинку сиденья, косо смотрит на себя в зеркало над ветровым стеклом. Затем ловкими, мягкими движениями поправляет волосы, которые, освободившись от шпилек, рассыпаются по плечам.

— Пропылились… ужасно! — говорит она. — Пыль на дороге… страшная!

Ванюшка молча вертит баранку и не решается посмотреть на женщину. Но он чувствует каждое ее движение: и как закалывает волосы, и как на круглых коленях одергивает платье, и как поводит плечами, чтобы платье удобнее сидело на них. Женщина возится и возится, заставляя Ванюшку преувеличенно внимательно глядеть в стекло. Чувство волнующей неясности исходит от женщины; именно оно мешает Ванюшке смотреть ей в глаза, хотя он знает, что стоит ему посмотреть прямо в глаза незнакомой женщине, как сразу пройдет неловкость, забудется, что это незнакомая женщина.

«Надо посмотреть ей в глаза!» — твердо решает Ванюшка и, выбрав удобный момент, поворачивается к женщине. Он видит широко раскрытые голубые глаза, блестящие губы, выгнутые брови. Жарко покраснев, Ванюшка решает взгляд не отводить, но не выдерживает, и женщина понимает Ванюшку. Понимает, что он смущен, что видел ее смуглую грудь, следил за ее движениями, когда закалывала волосы, понимает, что он боится ее. Женщина открыто, весело улыбается. Торжеством сияет ее лицо, на котором написано откровенное: «Понравилась? Ничего мудреного в этом нет! Глаза у меня голубые, стан тонок, ноги стройны, грудь смугла… Влюбляйся в меня, влюбляйся!»

Поза женщины, движения, улыбка, губы говорят о естественности, необходимости того, что должно было происходить с Ванюшкой — молодым, здоровым парнем, сидящим рядом с молодой женщиной в кабине, укрывающей их от мира. Вокруг них тайга, безмолвие, одиночество дороги. Женщина словно говорит: «Дорога бежит под нами, над нами светит солнце, стоит вокруг лес, а мы сидим вдвоем. И мир так устроен, что люди должны любить друг друга, и ничего стыдного, зазорного нет в их любви!»

Когда смущенный Ванюшка отводит глаза, она с добродушной усмешкой говорит:

— Я из Короткино… Незамужняя…

И это звучит так естественно, что нет сомнения: в человеческой речи не существует более нужных, более естественных в этот миг слов. Именно эти слова женщина должна была сказать после того, как Ванюшка смутился, так как слова устраняли преграды, которые возводит человеческая мораль между незнакомыми мужчиной и женщиной. И между этих слов прозвучало: «Ты понравился мне. Ты молод, красив! Смотри, светит солнце, бежит дорога!»

— Меня зовут Лиза!

— А меня — Иван… Ванюшка! — отвечает он, понимая, что страшно обидит ее, если не скажет своего имени.

— Вот и познакомились! — легонько, удовлетворенно вздыхает она и невольно, сама не замечая, придвигается к Ванюшке. — Ты откуда едешь?

— Из Абрамкино, — отвечает Ванюшка.

С ним происходит непонятное: чувство неловкости, застенчивости исчезает, в движениях, позе, наклоне головы появляются простота, изящная легкость. Незнакомым для себя жестом — кивком головы — он забрасывает назад светлые волосы. Теперь ему совсем не трудно повернуться к женщине, посмотреть в глаза. Она отвечает веселой белозубой улыбкой.

— Пешком-то надоело идти? — спрашивает Ванюшка. — Поди, обрадовалась, когда машину увидела?

— Обрадовалась, Ванюша! — с готовностью подхватывает она. — Боюсь я одна по лесу ходить.

— Чего бояться? — спрашивает он.

— Одной — страшно! — поежившись, ответила она. — Одному плохо… Человеку плохо одному. Вот сейчас я шла дорогой… Тихо, дремотно, словно на земле и нет никого. О боже, думаю, неужели так и останется! Ни мамы у меня, ни мужа, ни ребятишек…

— Замуж бы выходила. Тебе замуж… — говорит Ванюшка, быстро взглядывая на нее. — Тебе замуж…

— Легко выйти! — заканчивает она и приглушенно, радостно смеется. — Замуж можно выйти, да не хочу!

— Почему?

— Мне и одной неплохо!

— Не поймешь тебя! То ты одна боишься быть, то тебе одной хорошо!

Лукаво подтолкнув его плечом, она вызывающе, грудным голосом поясняет:

— Я редко бываю одна!

— Чудная ты! — покачивает головой Ванюшка. — Ой и чудная ты! — с восхищением повторяет он. Так естественно, так просто выглядит все, что говорит и делает женщина, что ему и не приходит на ум осудить ее. Осудить ее — это значит осудить непонятное и незнакомое ему. Ей, женщине, вероятно, действительно жить одной лучше, хотя она боится одиночества, тайги, пустынной дороги.

— Ты сам чудной! — отшучивается Лиза. — Шибко чудной!

— Почему же? — живо спрашивает Ванюшка, морща нос. На душе весело, ласково.

— Понятный ты, открытый! — мягко, душевно произносит она. — С женщинами робеешь, стесняешься. Ты любить будешь долго, крепко. Вот за тебя бы я замуж вышла.

— Почему, ну почему! — хохоча, добивается Ванюшка.

— Верный ты человек, крепкий… — серьезно отвечает она, откровенно любуясь им.

Ванюшку с новой силой охватывает чувство легкости, простоты. Странным кажется, что он спервоначалу стеснялся глядеть на открытый ворот легкого платья, на оголенные коленки. Теперь он смотрит на нее без чувства неловкости: ему даже нравится смотреть, а ей видеть, что он смотрит.

— Замуж тебе надо! — убежденно говорит Ванюшка.

— Бери! — тянется Лиза к нему.

— Быстро! — хохочет Ванюшка и, машинально глянув на спидометр, восклицает: — Ух ты! Тридцать километров иду без передышки!

Резко затормозив, он выключает мотор, шутливо обращается к женщине:

— Остановка Березай, кто хочет — вылезай!

Откинувшись на сиденье, она языком проводит по алым губам; заметная, синеватая, на виске бьется жилка.

— Прогуляйся, отдохни! — предлагает Ванюшка, протягивая руку к двери.

— Подожди! — шепчет она и ловким, гибким движением рук обхватывает его голову, притягивает к себе. Сидящий в неловкой позе Ванюшка теряет равновесие, валится к ней на грудь. Падая, он быстро думает о том, что остановку автомобиля Лиза истолковала по-своему. «Она подумала, что специально остановился!» — пробегает мысль, но тут же глохнет, моментально забывается. К его губам прижимаются теплые губы женщины, руки крепко обнимают шею.

— Бензином от тебя пахнет… страшно!

Ванюшка не может освободиться из ее рук, не может оттолкнуть женщину — это будет сильнее пощечины, больнее, чем удар наотмашь. Ванюшке кажется, что если он оттолкнет ее, то он оттолкнет не только ее, а все, что вокруг них: солнце, тайгу, голубую стремнину Ингоды, весь сияющий мир. Добрая жалость, нежность к женщине — красивой, одинокой, сильной — охватывает его. «Она хорошая», — убежденно думает Ванюшка и мягко, легко обнимает ее за плечи. Она зябко сжимается, замирает. Слышно, как в остывающем радиаторе пощелкивает, побулькивает.

— Хороший ты! — шепчет женщина.

— Ты — хорошая! — тоже шепотом отвечает Ванюшка.

— Я недавно женился, — после длинной паузы говорит он. — Десять дней как женатый…

— Молчи! — закрыв глаза, просит Лиза.

Так проходит еще несколько минут.

— Хорошая у тебя жена? — наконец спрашивает она.

— Хорошая!

— Я знаю! — говорит она. — Поцелуй меня!

Он целует.

— А теперь поехали! — грустно произносит Лиза.

Отвернувшись, она долго молчит. Они проезжают километров пять, когда женщина садится прямо, поправляет волосы. Глаза ее сухо блестят.

— Не торопись! — просит она Ванюшку. — Не торопись!

После Короткино Ванюшка остается один.

Ни стыда, ни угрызений совести он не испытывает, словно то, что было, должно было быть. Происшедшее не имеет никакого отношения к Анке, как будто Анка находится в одном мире, а случайная попутчица — в другом. Ванюшка сердцем чувствует, что, поцеловав женщину, поступил правильно, так как что-то высшее, не поддающееся объяснению, руководило его поступками. Это непонятное, высшее, человеческое для него связано с тем, что окружало его и женщину: с солнцем, тайгой, голубыми реками и пустынной лентой дороги.

«Трудно человеку быть одному!» — печально пожаловалась женщина, и это тоже было связано с окружающим миром. Ванюшке думается, что грех совершил не он, а другой, неизвестный ему человек, оставивший женщину одинокой среди солнца, тайги, синих рек, зеленой травы. О сложности жизни думает Ванюшка, понимая, что до самой смерти будет помнить о встрече с женщиной. Воспоминание будет принадлежать ему точно так, как принадлежит весь мир.

…За кедрачами дорога круто вздымается на увал, петлянув по островерхой сопке, зигзагом опускается к небольшой речушке Блудной. Бурная, стремительная, Блудная встает на пути.

— Ого! — восклицает Ванюшка.

Блудная разлилась — мутно-коричневая, громкоголосая, выпирает из берегов, облизав прибрежные тальники, заползает на полотно дороги.

— Ну и ну! — Ванюшка по знакомой талине старается прикинуть, на сколько прибыла река. Пожалуй, на полметра, если судить по тому, что вода касается нижних ветвей кустарника.

— Вот беда! — восклицает Ванюшка, нахлобучивая на лоб кепку, чтобы не слепило солнце, затем, немного подумав, снимает сапоги, портянки, потом, еще подумав, — брюки.

— Интересно, холодная или нет? — соображает он, пробуя воду большим пальцем ноги. — Холодноватая, черт возьми! Впрочем, они все холодноватые, эти горные речушки! Все!

Нащупывая пальцами неровности дна, Ванюшка медленно входит в воду. Она обжигает ноги. Вода кажется холоднее от того, что ожесточенно палит полдневное раскаленное солнце. Но постепенно ноги привыкают к холоду.

Как слепой, вытянув вперед руки, нащупывая дно, идет по Блудной Ванюшка. Вода поднимается выше колен, потом река мельчает: середина позади. Течение валит с ног, так хватает за икры, что чудится — их сжимают пальцами. Под ступнями скользят катыши — камни, режут кожу осколки гранита.

Прежде чем вернуться к машине, Ванюшка опять забредает вглубь, указательным пальцем прижимает на ноге то место, до которого дошла вода. Палец он не отпускает, старательно придерживая его, идет к машине. Став рядом с колесом, обмечает на нем глубину.

— Тю-тю! — вытягивает губы Ванюшка. — Так, пожалуй, и выхлопную трубу захлестнет! А что, запросто захлестнет! Скажи, захлестнет или нет? — подозрительно прищуриваясь, спрашивает он машину. — Не знаешь! Вот и я не знаю…

От отметки на ноге до отверстия выхлопной трубы сантиметра три-четыре, Ванюшка мрачнеет.

— Если наклонишься, чуть пойдешь боком, что произойдет? Захлебнешься! — говорит он, грозя пальцем выхлопной трубе.

— Что же делать? — вслух размышляет он.

Ванюшка колебался бы дольше, если бы не заметил на песке свежие следы шин. Судя по протектору, по ширине колеи и скатов, через Блудную часа два-три назад прошла такая же машина, как у него.

— Что же мы имеем перед собой? — машину и себя спрашивает Ванюшка.

Подпрыгивая на камнях, Блудная спускается с сопки, полого уходит в распадок. Река потому и называется Блудной, что блудит, виляет меж сопками, быстрая и неспокойная. Места дикие, безлюдные; буреломистая тайга громоздится на сопках. «Засяду — помощи не жди! — мелькает мысль, — Река эта такая — невежливая…»

Ванюшка осторожно сводит машину в реку. Как только колеса окунаются, он прибавляет газу — журчит, пенится, ревет вода. Брызги вздымаются стеной, солнце зажигает в них многоцветную радугу. Ванюшка не видит, что делается под машиной, он лишь представляет, как вода заливает диски колес, доходит до тормозного барабана, затем поднимается к выхлопной трубе. Это опасно.

Когда под машиной слышен негромкий всхлип воды, которую будоражит выхлоп, Ванюшка до отказа выжимает акселератор, чтобы на большой скорости выскочить на крутой берег.

Ваа-а-ай! — ревет машина. Она, подпрыгивая, мнет, раздвигает в стороны воду, тугие, толстые струи двумя веерами поднимаются вверх, отчего автомобиль оказывается как бы в коридорчике. Ванюшке больно слушать надсадный вой машины, видеть, как она напрягает силы, старается отбросить воду, чтобы быть свободной, способной к полету.

— Давай, милая, давай! — умоляюще, с верой в машину шепчет Ванюшка.

Автомобиль медленно движется вперед, упрямо наклонив радиатор, и Ванюшка тоже наклоняется вперед, втягивает шею в плечи, напружинивается, как перед прыжком; он даже раскачивается взад и вперед, чтобы помочь этим машине.

— Ну, еще немного, ну капельку! — умоляет он.

Громко, захлебываясь, ревет под выхлопом вода: глушитель совсем погрузился в нее.

— Еще немножко! — вдруг свирепо кричит на автомобиль Ванюшка. Машина проходит метр, второй, прошла бы третий, но из-под капота вдруг цевкой брызгает вода, раздается такой звук, словно мотор подавился, захлебнулся. Сразу Ванюшка не может сообразить, что произошло — почему под капотом вода, почему она бьет вверх. На мгновение он теряется и только поэтому не отпускает ногой акселератор, и машина продолжает двигаться. В следующее мгновение он понимает, что воду на капот гонит вентилятор охлаждения, но машина еще минует самое глубокое место.

— Молодец, милая, молодец! — кричит Ванюшка, готовый обнять машину. — Молодец, товарищ машина!

Как раз в эту секунду автомобиль наклоняется, вздрагивает и, прежде чем Ванюшка успевает перекинуть рычаги, останавливается. В тишине победно, обрадованно ревет Блудная.

— Яма! — догадывается Ванюшка.

Он резко нажимает на стартер, затаив дыхание, ждет, когда мотор вздрогнет. Сильный аккумулятор проворачивает поршни, сквозь рев воды раздается неуверенное биение первых тактов. По-прежнему не дыша, боясь, что мотор заглохнет, он осторожно прибавляет обороты.

— Поехала, поехала! — морщится от жалости к машине Ванюшка. Автомобиль судорожно цепляется за песчаное дно колесами, силится оторваться от песка, покачивается, как человек с зубной болью. — «Ой-уй-оу!» — ревет мотор. А у Ванюшки вдруг холодеет в груди: стараясь выбраться, машина с каждым мгновением все глубже и глубже зарывается в песок. Он протягивает руку, чтобы выключить зажигание, но не успевает: утробно всхлипнув, машина останавливается сама.

Из-под капота валит пар.

— Все! — шепчет Ванюшка.

С ног до головы мокрый, Ванюшка стоит на крыле машины. С него струйками льется вода, смешанная с песком. Подождав, чуточку обсохнув, он забирается в кабину, чтобы обдумать положение.

Две-три минуты прошло с тех пор, как забуксовала машина, но в мире все переменилось: и солнце светит не так ярко, и тайга не веселая и праздничная, как была раньше, и Блудная не кажется живописной, причудливой рекой. Совсем другой, незнакомой стала машина. Где легкость, подвижность, крылатость Ванюшкиного автомобиля? Тяжелый, насупленный и мертвый стоит он в холодной воде.

Фары машины, точно потеками слез, облиты грязной жижей, колеса тупо упираются в воду. Погруженный в реку автомобиль кажется обрубком металла. Кургузый, жалкий, несчастный обрубок.

Сгорбившись, Ванюшка сидит на горячем сиденье. Шум неистовой Блудной как бы углубляет, подчеркивает тишину распадка, тишина звенит в ушах, тревожит, как иногда тревожит непонятный, разнобойный шум… Итак, нужно все обдумать.

Разных шоферов знал Ванюшка, и все они, забуксовав, по-разному вели себя. Одни, обозлившись, негодовали, бросались, как в драку, на машину, чтобы натиском, злой энергией, выдернуть из земли или воды; другие отчаивались, схватившись руками за голову, стонали от огорчения; третьи терпеливо, скучно, борясь с ленью, превозмогая нежелание работать, возились с машиной. Все это не подходит Ванюшке. Он вспоминает, как поступал с забуксовавшим трактором отец.

После нескольких безуспешных попыток выбраться из грязи, отец выходил из кабины, садился на сухое местечко. Он любопытно, осуждающе глядел на трактор: «Просили же тебя засесть!», не спеша курил, смачно пускал дым и крепко чесал пальцами седой висок. С каждой затяжкой самосадом отец веселел — наливались насмешливой влагой светлые глаза, морщился нос, в лукавой хитринке кривились крупные зубы. Наконец он, улыбнувшись, говорил Ванюшке поучительно: «Смотри, в этой холерине, в этой тракторюге, восемьдесят лошадиных сил, а он сидит, как ползунок на горшке, — ни встать, ни пойти! Ослаб, этот холерный тракторюга!» Когда Ванюшка соглашался, что трактор действительно, видимо, ослаб, отец снисходительно бросал: «Я его вытащу! Вытащу, хоть во мне и четверти лошадиной силы нет!»

Отец вытаскивал трактор из грязи так ловко, с таким изощренным изобретательством, что Ванюшка замирал от восторга, а отец по-детски, взахлеб смеялся: «Ну скажи, тракторюга, у кого больше сил — у тебя или у меня?»

Вспомнив отца, его лукавую улыбку, привычные жесты, Ванюшка, ни секунды не раздумывая, выскакивает из кабины в воду, раздвигая ее крепкими, мускулистыми бедрами, выбирается на берег.

— Ну, батька, ну, батька! — любовно шепчет Ванюшка.

Через пять минут план готов: он поддомкратит задние колеса, натаскает под них камней, машина встанет на твердую основу, он рывком подаст ее вперед и выберется из ямы. Вот и все, хотя придется труднехонько: домкратить в воде машину — это не пироги с морковкой есть.

— Сколько у вас лошадиных сил? — спрашивает Ванюшка машину. — Благодарю! А у меня и четверти силы нет! Однако пожалуйста бриться, товарищ машинюга…

Ванюшка идет к автомобилю, достает домкрат, вороток, гаечный ключ. Старательно протерев запылившийся инструмент, осматривает задние колеса, которые сидят значительно ниже, чем передние. Они почти целиком ушли в воду, так что видна только черная блестящая кромка.

— Неприятность! — восклицает Ванюшка, потому что, качая домкрат, ему придется с головой погружаться в воду.

— Водолазом заделаюсь! — решает он.

Поставив домкрат на дно, он набирает в грудь как можно больше воздуха и опускается плечами и лицом в воду. Он, видимо, плохо рассчитывает движение — валится на бок, домкрат выскальзывает из рук. Вынырнув, Ванюшка хочет удивленно свистнуть, но вместо свиста изо рта пузырится вода.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — говорит Ванюшка.

Следующее погружение в воду он рассчитывает лучше — удается поставить домкрат, сделать несколько качков воротком. Вынырнув, он дрожит от холода, дышит тяжело.

— Ванюшка, ты дурак! — вдруг убежденно говорит он и снимает с руки новенькие часы «Победа».

Часы стоят.

— Ванюшка, ты дурак и чучело! — повторяет он. Подумав, снова надевает часы на руку. — «Потом вылью воду, разберусь, что к чему!»

Во время следующего нырка Ванюшка делает десять качаний воротком, мысленно ругая себя за то, что не сделал отметку на колесе, по которой можно было бы узнать, поднимается оно из воды или нет. Поэтому во время очередного отдыха он прочерчивает ногтем на резине тоненькую риску. Затем делает еще десять качаний. Дальше домкрат не идет.

— Тьфу! — выхаркивает воду Ванюшка. Несколько секунд он дышит так тяжело, как дышит рыба, выброшенная на берег. Открыв слипшиеся веки, он глядит на черточку — она и не думала подниматься.

— Домкрат уходит в дно! — догадывается он.

Пьяной походкой, борясь с осатаневшим течением, выходит на берег, поеживаясь от холода и острой боли в ногах, идет искать плоские камни, которые можно было бы подложить под домкрат. Как назло, хороших камней не видно. Попадаются круглые и овальные, слишком большие и слишком маленькие. Он все дальше поднимается на сопку и вдруг мычит от острой боли: в палец левой ноги впивается осколок камня. Вытащив его и послюнив ранку, Ванюшка невольно оглядывается, и его вновь поражает вид окружающего. Горы, сопки перед горами, сосняк за сопками, река кажутся не такими, какими они бывают обычно. Дремотно-тяжелое, неприятное, притаившееся живет вокруг Ванюшки, и непонятно, почему оно такое. Сумрак кедрача кажется жутковатым, полным опасностей, изгиб Блудной — коварным, сопки полны пугающих неожиданностей.

С кручи машина кажется почти затонувшей: ни колес, ни крыльев не видно, представляется, что вода подбирается к мешкам с сахаром. Машина грязна, понура. У Ванюшки щемит сердце, словно не машина, а сам он мокнет в холодной речке, намертво прикованный ко дну. Некоторое время он неотрывно глядит на машину, затем встряхивает головой, как будто отмахивается от липкого, неприятного.

— У тебя сколько сил… А у меня! — говорит он тихо, невнятно. Перед глазами встает серый, унылый человек — невидимый противник, с которым Ванюшка спорит, когда бывает тяжело. Тускло-свинцовыми глазами серый человек смотрит на него, недобро усмехается: «Вот она, шоферская жизнь!» Еще раз упрямо мотнув головой, Ванюшка громко, веселее повторяет: — У тебя сколько сил… А у меня!

Невидимый противник исчезает.

Ванюшка бегом поднимается по склону сопки, не сразу, но находит два плоских камня, потом — еще три.

— Попались! — торжествует он, хотя торжествовать рано: один камень он снесет вниз легко, а два — нет. Значит, придется подниматься на гору четырежды. «Ничего! Погуляю!» — думает Ванюшка, взваливая на голое плечо камень. Он уносит его, кладет на берегу, погрозив пальцем автомобилю:

— Вот обожди! Притащу четыре, тогда узнаешь, что будет!

Он притаскивает еще камень, хочет пойти за третьим, как обращает внимание на то, что в наклоне машины есть какая-то перемена. Неуловимая еще, но он уже твердо уверен, что с машиной произошло неладное, хотя внешне как будто ничего не изменилось. Просто у него такое ощущение, словно машина сделалась еще более жалкой, несчастной. Ванюшке мерещится, что машина зовет его на помощь.

— Глупость! — говорит он, стараясь успокоить себя, но не успокаивается, а стремглав сбегает с кручи. Ему вдруг кажется, что машина позвала его тревожным, испуганным голосом: «Иди на помощь, Ванюшка!»

— Что случилось? — спрашивает он. Рядом с машиной Ванюшка теряет ощущение, что с автомобилем произошло неприятное. Потом он догадывается, что нужно посмотреть на черточку, проведенную ногтем.

Черточки не видно. Да что черточки — задних колес не видно, точно их и не было.

— Вот это дело! — раздельно, по слогам произносит Ванюшка.

Машина медленно-медленно погружается: вода вымывает песок из-под колес, выхватывает песчинку за песчинкой.

Дно Блудной, на котором стоит машина, подобно трясине.

Ванюшка на миг представляет: машина уходит в воду все глубже и глубже; уже нет передних колес, потом крыльев, мотора, кабины. Нет ничего — бурливая река несется поверх автомобиля.

Ванюшка до крови закусывает губу, трясет головой, чтобы отогнать ужасное видение.

Дальнейшее похоже на дурной сон. Далекое, полузабытое воспоминание охватывает Ванюшку. Он слышит приглушенный голос матери, которая рассказывает о страшном.

— И пошли мы по миру просить хлеба Христа ради! — с болью говорит мать, а ссутулившийся отец поддакивает ей, его голос тоже приглушен и тосклив. Жуткие тени от керосиновой лампы бродят по комнате, заползают на печку. Ванюшке делается совсем страшно, так как он теряет ощущение времени, которое вдруг пятится назад. Чудится Ванюшке, что за темными окнами нет сельсовета с алым флагом, школы-десятилетки, лозунга на клубе: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация», который он умеет читать, но еще не понимает. Холодный пот выступает на Ванюшкином лбу.

— Мама, не надо! — просит он мать.

— Глупенький! — ласковым шепотом говорит мать, — Это же давно было… Еще до Советской власти…

Ванюшка сбрасывает шубейку, подскочив к окну, прижимается носом к холодному стеклу. Он видит ярко освещенный красный флаг на сельсовете, школу-десятилетку, знакомый плакат. Нет, не повернулось назад время!

Ванюшке теперь не так страшно слушать рассказ матери о том, как у деда за недоимки отняли единственную лошадь, и семья пошла по миру.

— А когда пришла Советская власть, дед первым вступил в колхоз, — продолжает мать. — С ним вступили и мы.

— Наш конь, Гнедок, тоже пошел в колхоз! — шутит отец. — Отобрали его у кулака. Хороший был конь, смирный да работящий! А мне не до него было — за тракторами гонялся.

Ванюшка от радости дрыгает ногами под шубой, тоненько хихикает, свертывается уютным калачиком.

— Хорошо, что Советская власть, а, мама? — дрогнувшим голосом, боясь, что опять пригрезится повернувшее назад время, спрашивает Ванюшка.

— Сказанешь же! — улыбается отец, ласково опуская руку на голову сына. — Ты как тот лектор…

— Какой лектор? — счастливо-капризным голосом тянет Ванюшка.

— Прошлогодний. Читал лекцию о преимуществах Советской власти. Смешно, будто мы без него не знаем!

— Мы знаем… — лукаво, ямочками на детских щеках улыбается Ванюшка, испытывая желание схватить руку отца, прижаться к ней, но сдерживает себя, так как мужикам миловаться негоже.

Сморенный дневной усталостью, Ванюшка быстро засыпает, вздыхает во сне от счастья, но перед пробуждением видит суставчатые мохнатые лапы паука, ползущего к матери; алым светом в темноте горят жадные паучьи глаза, а когда паук открывает рот, в нем бьются в смертельной судороге тонкие лошадиные ноги. «Мама, беги!» — хочет закричать он, но не может… Проснувшись, Ванюшка торопливо нащупывает руку отца. Здесь!

Сейчас, на берегу Блудной, ему вспоминается тревожный голос матери, лошадиные ноги, бьющиеся в жадной пасти. Детские воспоминания всегда сильны, а Ванюшкино — страшно. Невозможное, дивное сравнение приходит на ум — лошадь и машина. У деда с семьей хлеб и жизнь отнял исправник, отобрав лошадь; песчаное дно Блудной засасывает новую Ванюшкину машину, в которой для него все: работа, радость, любовь к Анке, отдельная квартира.

Что делать, как бороться с песком? Как паук в паутину, затягивает он теплый металл, не успевшее остыть тело его машины. Ванюшка — одни на одни с быстрой горной рекой. Дикие, могучие силы природы и девятнадцатилетний юноша. Ни души человеческой вокруг. Замер, полег на землю табун лошадей, заключенный в моторе, не помощник теперь машина, а несчастное существо, нуждающееся в помощи.

Ванюшка одинехонек на берегу быстрой Блудной.

Жадно чмокая волной, река засасывает автомобиль; насмешливые блики несутся по реке, дразнят наглыми зайчиками, ехидно подмигивают: «Моем-моем! Мы сильны, нас много!» Из насмешливых наглых зайчиков внезапно выглядывает серое, скучное лицо невидимого противника, подморгнув, оскаливает зубы: «Ну как! Хороша твоя жизнь, Иван Чепрасов? Что теперь скажешь?»

Ванюшка вздрагивает, словно его наотмашь полоснули тонким бичом. Сколько времени он стоит в неподвижности? Час, полчаса… Нет, всего несколько секунд, с его руки еще стекают холодные капли воды. Значит, всего несколько секунд длились воспоминания, растерянность; значит, ничего страшного не произошло, ибо самый страшный враг Ванюшки сейчас не река, не песок, а время. Оно — враг!

Ванюшка хватает камень, обдирая ногти, взваливает на плечо, бросается в реку. Он не чувствует ни холода, ни уколов в подошвы, ни тяжести камня; ничего не чувствует, не видит Ванюшка, реально в мире одно — машину засасывает песок.

Набрав воздуха, он ныряет в воду, кладет камень, на него ставит домкрат и, стараясь не думать об остальных трех колесах, качает вороток. Как секунды, считает про себя качки: «Раз, два, три…» На семнадцатом воздуха не хватает, но он не выныривает, досчитывает до двадцати, решает прибавить еще пять, но резкая боль в легких выбрасывает его на поверхность.

Колесо по-прежнему скрыто водой, поднялось ли оно хоть немного, узнать невозможно — черточка скрыта.

— Не думать! — приказывает себе Ванюшка.

Когда стержень домкрата кончается, Ванюшка выныривает нарочито медленно, заранее уговаривает себя: «Ну и пусть подалась мало, что из этого! Буду еще подкладывать камни!»

— Так! — громко произносит Ванюшка.

Поддомкраченное колесо — на прежнем месте. Камень под давлением домкрата уходит в песок.

— Нужен другой камень! — говорит реке Ванюшка. — Я знаю, где есть такие камни… Я видел такие камни! — упрямо продолжает он. — Я знаю! Я видел! Я принесу эти камни, принесу! — взмахивает он обеими руками.

Поднявшись на вершину сопки, Ванюшка понимает, что большие плоские камни одному не взвалить на спину. Придется катить их.

— Ты молодец, гора! — с вызовом, обращенным к реке, хвалит сопку Ванюшка. — Ты поможешь катить камни.

Камень поворачивается тяжело, медленно, а время начинает бежать с бешеной скоростью. Часы стоят, поэтому Ванюшка никак не может убедить себя в том, что время движется обычно — в минуте столько же секунд, сколько и было, а в часе не стало больше минут. Ему представляется, что он больше часа катит камень до берега Блудной. Пальцы кровоточат, ноги — в царапинах, песок и пот покрывают тело.

Ванюшка не смотрит на машину. Не смотрит потому, что боится увидеть, что она еще больше погрузилась в воду. Не поднимая головы, он закатывает камень под задние колеса, хочет разогнуться, чтобы хватить свежего воздуха, но больно ударяется головой о кузов.

— Сахар! Сахар! — замирая, шепчет Ванюшка.

Через пять — десять минут волна лизнет кузов, ворвется под доски, проникнет в мешки с сахаром…

Время для Ванюшки сливается в сплошное ощущение тяжести, боли в ногах, в пояснице. Путь от машины до берега состоит из трех неравноценных отрезков — трудного у машины, когда его, нагруженного мешком, валит с ног вода; легкого, когда он шагает в десяти метрах от машины, и самого тяжелого, когда он, изнеможенный, делает последние метры. Он не проходит их, а бежит под тяжестью мешка и обессиленно падает на землю.

Мысли, как вата, которой набили голову. Думает он разрозненными словами, клочками мыслей: «В мешке семьдесят килограммов… Если надеть сапоги, ноги не будет резать, боль прекратится, но в них невозможно работать. Сапоги наполнятся водой… Килограмм сахара стоит девяносто четыре копейки… Где-то я читал, что ребятишки без сахара плохо растут… Анка не любит сахар-песок, а рафинад она грызет с хрустом. Зубы у нее белые-белые… Лопну, надсажусь, а сахар вытаскаю… В клубе сегодня идет „Люди на мосту“»…

Время сосредоточивается, концентрируется в мешках с сахаром, которые как бы становятся мерой секунд и минут.

Чем больше устает Ванюшка, тем длиннее кажется путь от кузова до берега, тем бездумнее работает он. В бездумии — облегчение, так как для мыслей нужна энергия, которую он бережет. Мыслей нет, а вместо них в голове гвоздем сидит твердая убежденность в том, что сахар нужно спасти. Перед этим затушевывается все, даже боль, даже страх за машину, которую по-прежнему засасывает река. Машина ему в этот миг представляется менее обиженной, жалкой, чем мешки с сахаром. Автомобиль, он все-таки живой, он все-таки оживет.

Ванюшка как-то вдруг обнаруживает, что мешки кончились. Это открытие неожиданно, но большой радости не приносит: слишком он устал, слишком ноют ноги и руки для того, чтобы радоваться. Он бегло оглядывает кучу мешков на берегу и, выпрямившись, вскидывает голову. Подобие улыбки появляется на черном потном лице Ванюшки.

— Ого! — восклицает он и морщит нос.

Он стоит, выпрямившись, закинув голову. Поза у него гордая, взгляд — углубленно задумчивый, точно Ванюшка вглядывается внутрь самого себя. Кажется, он открыл что-то удивительное, нашел негаданно-радостное.

— Ого! — кричит Ванюшка.

Проходит усталость, спина перестает ныть, словно ее погладили теплым.

— А ты ничего… ты молодец, Ванюшка! — говорит он сам себе, — Ты, в общем-то, ничего!

Ванюшка доволен собой, так как он только теперь обнаружил, что перетаскивал мешки с сахаром на левый берег Блудной. Значит, он никогда не терял уверенности в победе над рекой, не допускал мысли, что может вернуться назад.

Гордость за самого себя испытывает Ванюшка. «Вот ты какой!» — впервые в жизни думает он о себе, как о постороннем. Повеселевший, за несколько секунд отдохнувший, Ванюшка, как на штурм осажденного города, бросается на большой квадратный камень, подталкивает его под задний мост, ставит домкрат, набирает воздух в легкие, но останавливается…

— Погоди, товарищ машина, — широко открыв глаза, говорит Ванюшка. — Ты стала легче? А может быть, теперь охотнее пойдешь вверх?.. Не отвечаешь! Хорошо же!

Нырнув, качает домкрат — легко, споро. Как послушная лошадь ногу, автомобиль поднимает левое колесо. Докачавшись до звона в ушах, Ванюшка тяжело облокачивается на кузов.

— Ду-рак! Про-сто-филя! — меж прерывистыми вздохами говорит он. — Нужно было сразу облегчить машину!

— Дурак! — зло ругает себя Ванюшка, забывая о том, что вынести мешки с сахаром, справиться с такой работой, какую на складе выполняют два здоровенных грузчика, ему помогла боязнь за груз, тревожная мысль о том, что сахар погибнет.

— Вот так-то, товарищ машина! — обращается он к автомобилю и в этот момент думает о том, что он теперь знает, как поступать с машиной, когда она утопает в реке с тяжелым грузом. Теперь знает, а раньше, полчаса назад, не знал. Мысль о том, что знания приходят с годами, приобретаются так же тяжело, как сегодня в Блудной, поражает Ванюшку. «Ой-ой!» — шепчет он, сидя по горло в воде; в этот миг жизнь представляется непрерывной цепью узнавания неизвестного. В неоглядном, громадном пространстве его будущей жизни Ванюшка видит тысячи Блудных, тяжелых квадратных камней, миллионы ссадин и ран на руках и ногах, бессонные ночи, ломающую тело усталость. Впервые за свои девятнадцать лет он думает о жизни не как о голубом, солнечном течении дней, а как о днях труда, ошибок, открывания в себе неизвестного.

Не знал, не умел!.. «Сколько же этого во мне!» — тоскливо думает Ванюшка, щупая пальцем лоб таким движением, каким слепой человек ощупывает незнакомый предмет. Что есть под твердой лобовой костью? Учебники семи классов, курсы шоферов, от силы сотня книг да шесть-семь лет жизни, когда он стал осмысленно относиться к окружающему. И все! Ужасно мало в его, Ванюшкином, лбу… Он многого не знает. Пугающая бездна незнания открывается черным провалом, в котором редко-редко блестят искорки, — это то, что он знает.

Ванюшке вдруг представляется, что он словно со стороны смотрит на самого себя — молодого, неопытного, знающего так мало, что знание кажется ничтожной пылинкой.

— Ох как трудно! — с болью произносит Ванюшка.

Он разжимает пальцы, подносит руку к глазам. На ладони песок. Из чего состоит он, почему так крепок? Ничего не знает о песке… Подняв голову, видит раннюю большую звезду. Почему она появляется раньше всех, почему свет ее ласков и мягок?.. Как запустили люди спутник Земли, что значит орбита наклонена к плоскости эклиптики, или нет, не к эклиптике, а… К чему она наклонена? Господи боже мой, что это значит — эклиптика?

— Трудно, трудно! — тоскует Ванюшка.

Время опять то останавливается, то летит с небывалой скоростью — нет у него меры, кроме качков домкрата. Подняв одно колесо, Ванюшка снова идет на гору за большим камнем, скатывает вниз, домкратит левое колесо. Он торопится, горит от спешки и нетерпения. Совершенно случайно Ванюшка замечает, что на небе нет солнца. Вечереет, прозрачная дымка стелется в низинах. Не меньше пяти часов возится он с машиной. Уже пришла с работы Анка, оканчивается семичасовой сеанс в поселковом клубе.

Встав задними колесами на два больших плоских камня, машина не проваливается в песок. Теперь на гору Ванюшка поднимается медленно, передыхая. Сразу наваливается вся боль, которой раньше он не чувствовал, — в ногах, в пальцах, в пояснице; горит кровоточащая ссадина на плече, огромный кровоподтек на колене.

Острым краешком выплывает из-за кедрачей прозрачный месяц, пыльным светом рассасывается по сопкам и распадку. Блудная похожа на поток струящегося олова. Сопки кажутся выросшими, громадными, а лощинка меж ними узкой, уменьшившейся.

Полчаса Ванюшка тратит на то, чтобы прикатить еще два камня, полчаса — на то, чтобы поднять на них передние колеса, и только тогда облегченно вздыхает: автомобиль стоит на твердом. Ванюшка не торопится заводить мотор — обходит машину, притрагивается пальцами к мокрому дереву и металлу, словно хочет убедиться, что и металл и дерево на месте. Потом тяжело, устало садится в кабину, закрыв глаза, отдыхает. Голову он кладет на гладкую баранку.

Ванюшка набирается сил перед тем, как рвануть машину вперед. Автомобилю предстоит трудное испытание — поставленный на ограничитель, он должен сделать такой рывок, чтобы, опершись о четыре точки на камнях, махом выбраться из ямы. Несколько секунд будет длиться это, но все силы машины Ванюшка бросит на последний рывок.

Наконец Ванюшка стряхивает оцепенение. На широких скулах застывают желваки, глаза суживаются, кирпичный румянец стекает со щек. Жестким становится взгляд Ванюшки.

— Для тебя же, товарищ машина! — как бы оправдываясь, говорит он и надавливает ногой на стартер.

Машина заводится легко, охотно, словно давно уже истосковалась по работе, соскучилась по Ванюшкиным рукам и ногам. Услышав голос ожившей машины, Ванюшка суровеет, сильнее стискивает зубы. «Ты бы не так пела, машина, коли бы знала, что предстоит!» — думает он. Ванюшка напружинивается, чтобы стремительно сделать три слитных движения — выжать сцепление, переключить рычаг скорости и дать самый полный газ. От этого машина должна вздрогнуть, как от удара, взревев бешеным голосом, рвануться на простор дороги.

— Ну, давай! — говорит Ванюшка и почему-то вспоминает любимую песню отца: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…»

— Кулаки на тебя разобижены, — в полную силу поет он и неуловимо быстро перекидывает рычаги, жмет на газ.

Диким зверем воет машина. Что-то гремит, скрежещет металл, колеса разбрасывают воду, песок, камни. Просвечивающий в сероватом свете луны поднимается каскад брызг.

Проходит секунда, вторая, третья, сперва кажется, что машина неподвижна, но потом она резко дергается, делает рывок вперед.

— Давай! — кричит Ванюшка, раскачиваясь, чтобы движением своего тела помочь автомобилю. — Давай! Ну, давай!

Тишина наступает внезапно — кажется, что в машине обрывается, рвется с треском звонкий металл. Тишина ударяет Ванюшку мягким, но сильным кулаком.

Сорвавшись с камней, машина опустилась в ту же яму.

Ванюшка приходит в себя оттого, что кровоточащими пальцами вцепился в холодный вороток — железный прут, которым он качает домкрат. Как попал он в руки, когда, Ванюшка не знает. Вывалившись из машины в воду, он в исступлении машет воротком, кричит машине, реке, сопкам:

— Что вы делаете? Что делаете?

Гнев охватывает его. Все, значит, напрасно: камни, мешки, опасный для машины рывок, напряжение нервов. Ванюшка широко замахивается и, ослепленный ненавистью, наотмашь ударяет воротком по кузову. Дерево жалобно хрустит.

— Получай! — кричит Ванюшка.

И наступает отрезвление — рваная полоска на кузове притягивает, манит к себе Ванюшку; перекосив лицо, он смотрит на нее, борясь с течением, вплотную подходит к кузову, как незрячий ощупывает ямку и вдруг, дергаясь всем телом, беззвучно плачет.

В его плаче — беспомощность перед Блудной, боль в теле, усталость перенапряженных нервов, жалость к машине, к себе, к мешкам сахара, сиротливо белеющим на берегу, к Анке, не спящей в темной комнате общежития, жалость к тому, что он один под темным небом с равнодушными звездами.

Он плачет потому, что начальник автоколонны Спиридонов утром кричал: «Сдай машину!»; плачет оттого, что ему снова придется подниматься на колючую сопку, снова таскать камни, и теперь уже не четыре, а десять раз по четыре, чтобы вымостить дорогу до самого берега.

Багровое солнце поднимается над кедрачами, неярко освещает сопки, реку. Покачиваясь, медленно переступая подламывающимися ногами, Ванюшка идет по берегу, держа в руках камень. Когда лучи скользят по лицу, Ванюшка зажмуривается — в глазах вращаются разноцветные, расплывающиеся круги.

Скоро сутки, как Ванюшка ничего не ел. У него не хватает сил положить камень в воду, он бросает его.

Ванюшка испытывает горькое чувство недовольства собой, хочется наотмашь ударить себя.

Плакал, даже рыдал… Самое страшное — что Ванюшка подозревал это в себе. Он и раньше догадывался, что в нем мало мужества, выдержки, что он — слабак. Читая книги о войне, Ванюшка примерял к себе поступки героев, думал, как поступил бы он, и испытывал холодок страха. Он боялся смертельного пике самолета капитана Гастелло, горячей амбразуры, на которую грудью шел Александр Матросов.

Ванюшка испытывал страх, хотя он только представлял опасность. Что будет испытывать он, если столкнется с настоящей опасностью? Струсит?.. У него замирает сердце. Покрасневший до пунцовости, Ванюшка прячет горячее лицо в холодную воду Блудной, но легче не становится.

— Неужели бы струсил, Ванюшка? — спрашивает он самого себя.

Никто не отвечает. Ревет Блудная, молчат розовые сопки, тайга, распадок.

И Ванюшка продолжает работать — таскает камни, укладывает их в реку, чтобы проложить по дну две дорожки от ямы до берега. Сколько их, этих камней, сосчитать трудно, наверное, миллион раз он поднимается и опускается с горы, миллион раз ныряет в Блудную.

Тугое время раскручивается длительными секундами, минутами, тяжестью труда, болью в ногах и пояснице. Как автомат снует Ванюшка от берега к реке. Он работает так же быстро и сноровисто, как работал прошедший день, ночь; он работает даже напряженнее, так как стыд за себя подгоняет сильнее, чем подгоняла радость, но ему кажется, что движения вялы, расслабленны.

— Вот я какой! — тоскливо думает о себе Ванюшка.

Он вспоминает фронтовые рассказы отца, думает о его ордене, медалях. Становится еще тяжелее. Под шквальным минометным обстрелом Ванюшкин отец водил тяжелый тягач, трижды был ранен, а остался веселым, живым человеком.

— Охо-хо! — по-стариковски кряхтит Ванюшка.

Ни радости, ни облегчения не испытывает он, когда каменистая дорога по дну Блудной достигает берега. Положив последний камень, Ванюшка тяжело, медленно подходит к машине, берется за дверцу, хочет открыть ее, но вместо этого печально ссутуливается: на борту машины рваная рана от металлического воротка. Никакой краской не замазать ее. Можно переменить доску, но что это даст — разве забудет когда-нибудь Ванюшка о том, как полоснул машину воротком…

Замедленным движением Ванюшка давит ногой на стартер, слушает, как заводится мотор, выжимает сцепление. Рокотнув, машина напрягается, медленно движется вперед по двум дорожкам из камня. Ничто не задерживает ее в этом движении, и через несколько секунд передние колеса стоят на берегу реки, недалеко от мешков с сахаром.

Ванюшка расслабленно откидывается на спинку сиденья. Не хочется ни думать, ни двигаться, ни смотреть на белый свет. Он закрывает глаза. Тяжелые, дрожащие веки слипаются плотно, крепко, во тьме бешено вращаются разноцветные круги, затем исчезают, словно растворяются в голове, а на их место суетливо выскакивают серые квадратные камни — громоздятся, ворочаются, падают в воду. Потом и камней нет — бурная, клокочущая вода струится перед закрытыми глазами.

«Усну!» — думает Ванюшка и тяжело раскрывает веки. Оттолкнувшись рукой от руля, не выходит, а вываливается из кабины. Шаг его труден, замедлен, но он идет к мешкам, хватает ближний, взваливает его на спину. Спотыкаясь, несет к автомобилю, потом возвращается за следующим, потом еще за одним…

Проходит час.

Бросив в кузов последний мешок, Ванюшка ничком валится на теплую, согретую солнцем траву. Он едва успевает прикоснуться к ней лицом, как вспыхивает мысль: «Усну!» Опершись на ломкие, дрожащие руки, поднимается.

«Здорово ослаб!» — думает Ванюшка, стараясь вспомнить, что нужно делать в таких случаях. «Поесть!» — отвечает он сам себе.

В сереньком ситцевом мешочке он находит бутерброд с маслом, соленый огурец и большой кусок мяса, который Анка еще вчера — теперь уже позавчера — вынула из супа. Он запускает зубы в хлеб и вскрикивает от боли в скулах — их сводит судорогой. Потом боль проходит, во рту делается сладко от прилившей слюны — он жадно ест. Рвет зубами мясо, хрустит огурцом, отхватывает от бутерброда огромные куски. От еды наваливается тяжелая сонливость, расслабленность, но Ванюшка не может остановиться, все ест и ест, пока не чувствует во рту что-то мешающее.

Где-то у окончания челюсти чувствуется лишнее, постороннее. Прожевав кусок мяса, Ванюшка широко открывает рот, запускает в него пальцы и настораживается: за коренными зубами нащупывает острое, колющее, непривычное.

— Ум! — мычит Ванюшка, не понимая, что это такое.

Затем он ощупывает непонятное мизинцем и вдруг понимает, что маленькое, острое, колючее — новый зуб.

Это зуб мудрости, который вырастает у одних людей раньше, у других — позже.

— Так, так! — негромко произносит Ванюшка, отодвигая еду, так как есть новым зубом ему кажется неловко, больно и как-то неудобно.

Ванюшка складывает остатки пищи в мешочек, завязывает его, — поднявшись, относит в машину. Движется он теперь не быстро и не тихо, не энергично и не расслабленно, а как-то средне. И самочувствие после еды у него среднее — не восторженное, не радостное, но и не печальное. На желудке теплее, во время еды он немного отдохнул, и потому легче бороться с сонливостью, которая у него тоже средняя, — хочется спать, но не так чтобы очень. И о себе Ванюшка теперь думает как-то средне — трус он, может быть и не трус, а только несколько трусоват; совсем слабым его не назовешь, но и крепости, особой силы в нем пока нет.

Ванюшка подходит к берегу Блудной, останавливается, оглядывает реку, сопки, крутой увал, с которого таскал камни. Он спокойно думает о том, что и сопки, и увал, и камни, и река, и тайга теперь навечно останутся в его памяти, как останутся в памяти тридцатилетняя женщина и ссора со Спиридоновым, и мысли об отце и матери, и рыдающий плач, и царапина на борту автомобиля, и все то, что он увидел, услышал, продумал и понял за это длинное и тяжелое время. Он думает о том, что Блудная стала ему близкой, родной, а та жадность, которую он испытывает к природе, не только не прошла, но стала еще сильнее. Ему не хочется расставаться с рекой, но надо, так как его ждут тысячи Блудных, товарищи, Анка, работа. Машина тоже ждет его, терпеливая, притихшая. Обыкновенная, вообще-то, машина, на которой ему работать много лет.

И так же спокойно Ванюшка думает о том, о чем не хотел думать все эти длинные, тяжелые сутки: до соседней деревни всего шесть километров. Ванюшка знал это с самого начала, с того момента, когда попал в яму, но он гнал от себя мысль о близости деревни.

Несколько часов назад Ванюшка гордился бы собой, какой, дескать, он молодец, что справился сам. Теперь же думает только о том, что поступил правильно. Это трезвое, спокойное рассуждение. Ванюшке нужно было выбраться из реки самому. Это нужно было сделать для себя, для Анки, для машины. Ванюшка должен был выбраться потому, что видел перед собой скучного, пустоглазого невидимого человека, с которым он будет внутренне спорить всю жизнь.

Спокойный, немного тяжеловесный стоит Ванюшка на берегу Блудной. Потом идет к машине, тяжеловато-уверенно, но без лишней подчеркнутой четкости. Так ходят рабочие люди.

Через два часа, достигнув места назначения, Ванюшка заходит на почту. Она такая же, как в их поселке, но за окошечком вместо Дяди Яши сидит веселая девушка. Ей и протягивает Ванюшка телеграмму: «Женился жду гости. Иван Чепрасов».