Звезда Лапландии

Ханс Лидман. Звезда Лапландии

Эйно допивает кофе и, спустившись к реке, споласкивает почерневший от копоти кофейник. Затем, наполнив его водой, заливает тлеющие угольки костра. Вода булькает и шипит, клубы дыма поднимаются кверху и исчезают. Эйно заворачивает кофейник в грязный от сажи пластиковый мешочек, прячет в рюкзак и неторопливо говорит:

— Нет, этого медведя нам не догнать. — Затем, повернувшись ко мне, продолжает: — Ну, швед, на этот раз тебе вряд ли удастся что-нибудь снять. Медведь напуган и ушел далеко за речку.

Да я и сам это понимаю. Но на всякий случай все же оставляю камеру с тяжелым телеобъективом на груди.

Альфред сидит на поваленной ветром сухой сосне и в бинокль внимательно осматривает местность вдоль реки. Где-то далеко наверху река огибает крутой обрыв, и, мне кажется, Альфред думает, что медведь пошел по мелководью вдоль обрыва, обогнул его и снова вылез на наш берег. Как бы там ни было, он настолько от нас оторвался, что все мои надежды снять лапландского медведя, взлохмаченного от быстрой погони, снова тают в голубой дали.

Тут я слышу голос Альфреда:

— Что-то копошится там в кустах, наверху у поворота реки.

Эйно и я быстро подносим к глазам бинокли. Да, нам тоже видно, что в кустарнике, метрах в двух от воды, и вправду шевелится что-то темное.

У меня громко стучит сердце. Я уже прикидываю, как туда побыстрее добраться. Марш-бросок вверх по течению, и там, наверху, я где-нибудь засяду со своим аппаратом. А Эйно и Альфред с собакой-следопытом не спеша пойдут вверх и спугнут медведя так, чтобы тот бросался к засаде. Вот это будет кадр!

Но вот раздвигаются кусты, и к реке пробирается человек со спиннингом. Боязливо озирается вокруг и делает первый заброс. Хотя лето в разгаре, на нем кожаная шапка, такая же куртка и высокие до колен резиновые сапоги.

Я спрашиваю, кто это такой.

— Это Микко, — отвечает Эйно. И, немного подумав, говорит — Ты когда-нибудь слышал про Звезду Лапландии?

Конечно, слышал. Несколько лет назад, находясь среди золотоискателей в Култале, я многое узнал об этом редком камне. Звезда Лапландии — самый желанный для старателя минерал, корунд, который после обработки превращается в красивые рубины и гранаты. Это редкий корунд, и ценится он очень высоко. Истоки реки Лемменйоки — единственное место в Европе, где встречаются залежи таких камней.

Звезда Лапландии — призмообразный минерал, имеющий форму правильного шестиугольника. Он назван так по звездовидному образцу, в котором лучи расходятся от центра к периферии.

Выше всего ценятся темные крупные камни, но найти Звезду Лапландии бывает так же нелегко, как и прочие виды корундов. Ее нельзя намыть, как золото, и лишь самый тренированный глаз может обнаружить такой камень в слое рыхлого песка или же гальки либо в выветренных горных породах. На Лемменйоки он свободно встречается в песке и гравии и чаще всего бывает здесь бесцветным, непрозрачным. Прозрачный и цветной корунд встречается лишь в странах Востока.

— Этого Микко, — продолжает Эйно, — часто называют Звездой Лапландии. Так его прозвали много лет назад. История его довольно примечательна.

Как и многие другие старатели, Микко бродил по Култале, намывая золото, но сосредоточиться он по-настоящему не мог, то тут, то там копал ямы. И если выяснялось, что до горной породы далеко, бросал яму на половине. Старатели жалели его и помогали чем могли, а то бы Микко наверняка уже умер от голода. Работать, как другие, он так и не научился и лишь бесцельно бродит вокруг, рыбачит, охотится, иногда промывает песок.

Но порой ведь бывает и так, что даже слепая курица находит зернышко. Точно так оно- случилось и с Микко. В один прекрасный день он наткнулся на большой корунд, лежавший на отмели прямо на гальке. Великолепная Звезда Лапландии, величиной с кулак — крупнее тут не находили. Если, конечно, верить его рассказу.

Но бремя счастья, которое так неожиданно легло на его плечи, голодранцу Микко оказалось не под силу. Быть может, у него случился небольшой удар или слегка отшибло память. А может, он так ошалел от внезапно привалившего богатства, что просто не помнил, что творил. Как рассказывал Микко, он очень боялся, что кто-нибудь украдет его находку. Он поднялся на гору Екелепяя и спрятал там корунд под каким-то камнем.

Какая странная идея. Ведь воровство, нечестность редко встречаются среди золотоискателей. И если посторонний старатель, какой-нибудь охотник за счастьем, пустится на хитрости, его хорошенько отдубасят и так погонят с Леммениоки, что он никогда уже не вернется.

И вот с того самого дня, уже двадцать долгих лет, Микко ищет свой тайник.

Эйно замолкает. Время от времени он закидывает спиннинг, но рыба у него не клюет. Скоро он будет рядом с нами.

— Может, сварим еще кофе? — спрашивает Альфред. — И угостим Микко?

Все согласны, что это хорошая идея. Эйно достает свой кофейник, и скоро красные языки пламени снова лижут прокопченное днище.

В тот момент, когда кофе сварен, из кустарника появляется Микко. Увидев нас, он пятится назад.

— Ты что испугался, Микко? — смеется Эйно.

— Гм, — бормочет Микко, немного успокоившись. — Я думал, это опять медведь.

— Что ты говоришь? Ты видел медведя?

— Да, мне повстречался медведь. Едва не сбил с ног.

— Что он, так быстро бежал?

— У-у-у, несся, как пуля! Это вы, видать, его так напугали.

Мы переглядываемся. Уголки рта у Эйно выражают недовольство, Альфред почесывает подбородок. Дальнейшая погоня теперь бесполезна. Медведь наверняка нас учуял. Или, быть может, услышал. Теперь он промчится без остановки много километров подряд.

— Присаживайся, Микко, — говорит Альфред. — Мы как раз сварили кофе.

Микко опускается на траву. Время от времени он кидает на меня любопытный взгляд. Заметив это, Эйно, объясняет:

— Этот чудак швед, он приехал фотографировать медведя.

Микко смотрит на меня испытующе.

— Гм, — говорит он, — если тебе надо снимать медведя, можешь пойти со мной. Я почти каждый день встречаю медведей.

Эйно и Альфред хохочут. Эйно протягивает Микко свою чашку и наливает в нее кофе. Потом спрашивает, не нашел ли он свою чудесную Звезду Лапландии. Микко что-то бормочет.

— Она лежит там, где лежит. Ворам и бандитам ее не найти.

Эйно и Альфред снова разражаются хохотом, смеются как-то злорадно, бессердечно. Альфреду так весело, что он кидается навзничь в траву. Даже собака, и та пару раз громко тявкнула.

Микко сердито озирается, губы его складываются в угрюмую гримасу. От этого он становится еще смешнее, и Эйно с Альфредом захлебываются от смеха, из глаз у них катятся слезы.

Что до меня, то мне трудно участвовать в этом неугомонном веселье, оно мне непонятно. Ведь история с пропавшим корундом — трагедия, день и ночь мучившая Микко, его мечта, которой так и не суждено сбыться.

Микко держит в руках большущую чашку с кофе, еще слишком горячим, чтобы его можно было пить; рука его дрожит, и кофе расплескивается через край. У него сердитый и несчастный вид человека апатичного и разочарованного в жизни. Впалые щеки, широкий плоский нос, слегка выступающие скулы и острый подбородок с редкой бородкой. Сейчас он рассержен, и в глазах у него сверкают угрожающие искры, а несколько минут тому назад, прежде чем Альфред и Эйно стали над ним насмехаться, глаза его, были мягкими и добрыми.

Я просто не могу его не пожалеть. Мне кажется жестоким подтрунивать над ним. И чтобы как-то сгладить злорадный и бездумный хохот моих спутников, я осторожно говорю:

— Да, обидно вышло с этим редким камнем. Но ты его в конце концов найдешь.

Микко бросает на меня благодарный взгляд и начинает отхлебывать кофе. Когда те двое наконец угомонились, он обращается ко мне с вопросом:

— Ты о нем слышал?

Я утвердительно киваю головой.

Микко что-то весело напевает. Сделав пару больших глотков, он смотрит мне прямо в глаза и говорит очень серьезно:

— Мой корунд — самая большая и самая прекрасная Звезда Лапландии. Ты верно говоришь, я обязательно ее найду. Я это точно знаю.

Эйно фыркает. Альфред разражается приступом кашля.

Выпив пару чашек кофе и поговорив о том, как трудно рыбачить в этой реке, Микко поднимается, чтобы идти дальше. Его пустой рюкзак уныло висит на спине. Уходя, он поворачивается ко мне и говорит:

— Приходи как-нибудь. Я могу показать тебе медведя.

Когда я спрашиваю, где он живет, Микко теряется и ничего не отвечает. Глаза его бегают. Наконец он бормочет:

— Где я живу? Да здесь, вдоль реки, видишь, вон там в лесу. У меня нет постоянного места, я сплю и ем там, где мне больше понравится. — И он исчезает в кустах.

Мысли мои часто возвращаются к Микко. Его судьба меня сильно волнует, хочется встретиться с ним наедине, послушать его собственный рассказ о запрятанной Звезде Лапландии. К тому же ему явно везет на медведей, и он наверняка лучше других поможет мне сделать хорошие снимки.

Неделю спустя я снова отправился в глухие места в верховья Васкийоки. Местность я знал довольно плохо и слышал, что охотничьих домиков тут совсем немного, да и найти их бывает нелегко.

— Если будешь держаться тропинок, то всегда выйдешь к домику или к хорошему месту, где сможешь переночевать, — учили знатоки.

Но такой совет неудачен, я это знал по собственному опыту. Ведь лучшие тропы в лесу чаще протоптаны оленем и могут вдруг теряться в траве. Полагаться в этой глухомани на карту тоже не всегда возможно — на ней нанесены лишь крупные лесные дороги.

Целых два дня я бродил близ реки. Местность там совсем закрытая — заросли, топи, болота, низкорослый лесок. Крупных высот нет, и это затрудняет ориентировку. Тропинок тоже было мало, а те, что удавалось обнаружить, вскоре скрывались в вереске и через пару километров исчезали совсем. Зато медвежьего помета и медвежьих следов было хоть отбавляй, а на озерах и небольших водоемах я видел много гусей и лебедей-кликунов. Фотоаппарат в полной готовности постоянно висел у меня на груди.

К счастью, стояла теплая и ясная погода. Чувствуя усталость, я находил сухой клочок земли, опускался на хрустящий олений мох и спал часок-другой. Проголодавшись, ловил форелей и, разведя небольшой костёр, зажаривал их на вертеле. Я наслаждался природой и жизнью, проблемы и загадки завтрашнего дня меня совсем, не волновали.

Я старался держаться поближе к реке. Кое-где берег был песчаным, и тут всегда можно было обнаружить чьи-то крупные следы. Но определить, кому они принадлежали — медведю, оленю или человеку, — было не так-то просто, ибо ветер с дождем превращали их в бесформенные ямки.

То тут, то там я находил остатки костров, и если это было на песке, то рядом с золой всегда были начерчены какие-то странные фигуры, причем повсюду одинаковые, и по форме, и по размеру. Фигуры напоминали магические рисунки: они походили на подкову, от которой отходили небольшие короткие линии. Но одна линия была длинной и жирной, а на конце ее маленький крестик. С левой стороны круга много мелких точек, одна из них обведена кружочком. На некоторых фигурах тот кружок размещался чуть-чуть подальше, в остальном же рисунки были совершенно одинаковы.

Эти фигуры заставили меня призадуматься. Что-то они наверняка означают, ведь нарисованы они у каждого костра. Быть может, их автор — какой-нибудь саам, который не забыл еще поверий своих предков? И он, быть может, рисовал фигуры, желая благословить свой кофе или сушеное мясо? А может быть, фигурки призваны остановить оленей, не дать им перейти на другой берег реки? Но подходящего решения так и не нашел.

На третий день вечером я обнаружил на песчаной отмели у реки совсем свежие следы человека. И решил, что Микко где-то рядом.

Чуть позже, перед заходом солнца, когда звонко пищали комары, а река «кипела» от гулявшей рыбы, я заметил, как метрах в ста ниже по течению над поверхностью воды появилась большая рыбина. Она взлетала на полметра, а водяные брызги поднимались выше, чем на метр.

Форель по доброй воле прыгать так не станет. Она, видно, попалась на крючок.

Я торопливо направляюсь вдоль берега, огибаю нависший над водой куст и успеваю как раз вовремя — Микко вынимает из реки форель килограмма так на полтора. Увидев меня он и на этот раз вздрагивает, лицо его выражает испуг. Но затем широкий рот расплывается в улыбке, и он заливается каким-то детским смехом. Нанеся рыбе удар по голове, он говорит:

— Хорошо, что ты пришел. Я ждал тебя.

Он тотчас начинает разделывать рыбу, разрезает ее вдоль позвоночника и, выкроив два отличных филе, достает мешочек с солью. Посыпав солью эти сочные куски, Микко бормочет:

— Я видел вчера медведя. Я знаю, где он сейчас.

Потом, собрав немного сушняка, разводит на берегу костер. Пока пламя бурно взмывает кверху, затем понемногу сникает, Микко нанизывает рыбу на ветки. Затем подбрасывает в огонь пару свежих веток можжевельника. Они шипят и потрескивают, густой дым поднимается к небу.

Микко поудобнее устраивается рядом с огнем. Затем внезапно заводит разговор.

— Неделю назад вон там в расселину свалился олень. Теперь медведь оттащил тушу чуть в сторону. Если его подкараулить, будет хорошее фото.

Микко поворачивает рыбу и подбрасывает еще веток в костер. Дым валит вертикально вверх. Комары отступают. Чудесный запах полукопченой форели щекочет нос, и мы оба сглатываем слюну. Время от времени Микко проверяет, не готова ли рыба.

Когда я достаю масло и хлеб, Микко делает большие глаза. Масла у него, конечно, нет, да и хлеб, возможно, тоже кончился. Последний раз Микко видели в сельской лавке недели две-три назад.

Мы приступаем к еде, не произнося ни слова. Комары пищат, в воде плещется рыба. Посредине реки проплывает большая рыбина, и нам отчетливо видна ее широкая черная спина. Видать, гуляет настоящий верзила.

Когда мы съели рыбу, а Микко умял еще и весь мой хлеб да большую часть масла, кофе уже был готов. Он очень крепкий, заварки я не пожалел.

После второй чашки Микко начинает урчать почти что по-медвежьи.

Одна из веток, на которых жарилась рыба, лежит у самого костра. Микко вдруг хватает ее и что-то рисует на песке. Возникает фигура, точно такая, какие я находил в разных местах у реки.

Сдерживая себя, я подхожу к Микко и заглядываю через его плечо.

— Вот тут я его нашел, — говорит он будто сам себе, указывая на крестик. — Мне показалось, что кто-то идет за мной по пятам, я испугался и понесся наверх, сквозь густой березняк. Возможно, добежал до самой высокой вершины Екелепяя, точно не знаю. Скорее отклонился слишком вправо — там виднелся подходящий камень, с нижней стороны в нем была впадина. Я ее углубил, стараясь копать поровнее.

Микко сидит, показывает мне свой чертеж и что-то бормочет под нос. Когда он, наконец, умолкает, я осторожно спрашиваю:

— Ты уверен, что хорошо проверил все места?

Он медленно поворачивается, мучительно долго глядит на меня. Затем проводит веткой по песку в направлении горы Екелепяя и произносит с такой горечью, что мне кажется, будто я слышу крик его души:

— Я искал до отупения. Все мои мысли и вся жизнь навеки связаны с этой проклятой горой. — Он бьет себя кулаком по лбу. — Звезда Лапландии, которую я там нашел, сделала жизнь мою адом. Все надо мной насмехаются, злорадствуют. Каждый встречный заводит разговоры о Звезде. Я ненавижу ее, слышишь, ненавижу!

Микко швыряет ветку в реку, туда, где гуляет большая рыба. Широкие круги бегут к другому берегу.

— Никто мне больше не верит. Ведь это было так давно…

Микко затронул свое больное место. Я и сам подумывал, что, быть может, вся история с корундом его выдумка, в которую он сам свято поверил.

Я наливаю ему третью чашку кофе и перевожу разговор на оленя. Микко успокаивается, и мы обсуждаем, как застать медведя врасплох. Мы оба считаем, что он вернется к оленьей туше утром, как только появится солнце.

Мы идем к каменистому склону, где медведь пытался закопать оленя. Резкий запах тухлятины ударяет в нос.

Метрах в десяти от того места, где зверь разрыхлил землю, мы строим примитивное укрытие. Я взвожу затвор фотоаппарата, достаю длинный спусковой тросик и усаживаюсь поудобнее.

Некоторое время сидим молча. Я спрашиваю Микко, случалось ли, чтобы на него нападал медведь. Или просто угрожал?

— Нет, никогда, — шепчет Микко в ответ. — Медведь первым не кинется на людей, если он только не ранен или не может удрать.

Мы лежим перешептываясь. Микко рассказывает о встречах с медведем. Многие из них и вправду интересны, но если бы я начал их тут пересказывать, это увело бы нас далеко от темы.

Время идет совсем медленно, один час сменяет другой, но медведь не появляется. Быть может, он услышал или же почуял нас. Если это так, то теперь он далеко отсюда.

Солнце поднимается над березовым леском, в нашем укрытии становится тепло и душно. Теперь чувствуем, что устали, и начинаем хором зевать. Веки становятся тяжелыми, они все время опускаются, и когда пытаешься снова их раскрыть, то тебе кажется, что поднимаешь что-то очень тяжелое.

Неожиданно я слышу дикий крик и спросонья нажимаю спусковой крючок. Микко бешено машет руками, брыкается, кричит, едва не заваливая все наше укрытие. Он таращит на меня глаза и, не говоря ни слова, делает ужасные гримасы. Наконец соображает, где находится, стыдливо проводит рукой по лицу.

— Мне приснилось, что я его нашел. Мне он снится часто, почти каждую неделю. Просыпаться после такого сна чертовски противно.

Если медведь и бродил поблизости, то теперь уж его наверняка спугнули. Мы продолжаем лежать в укрытии, наслаждаясь уютным теплом; мысли витают, пока мы опять не засыпаем.

Выспавшись, мы отправляемся бродить по низинам, но нигде медвежьих следов не видно. Тишина. Солнце ярко сияет, жужжат и гудят слепни и мухи, гуляет рыба.

Мы подходим к оленьей туше, но, судя по всему, медведь к ней не притрагивался. Видно, мы его все же спугнули.

После целого дня безуспешных поисков я отправляюсь обратно к Инари. Но, прежде чем распрощаться, мы уславливаемся о времени и месте нашей следующей встречи — на вершине горы Екелепяя.

На юго-западной оконечности низкого горного массива Марастуоддарак расположена гора Екелепяя, напоминающая подкову. На ее вершине, точнее на плато, лежит небольшое болото, из которого вытекает крохотный ручеек. Уже давно нет дождей, и ручеек совсем пересох. Он служит истоком Миесийоки, реки, которая чуть ниже по течению впадает в Патсойоки, а уже та через Васкийоки, наконец, впадает в озеро Инари. Плато Екелепяя довольно ровное, и на его самой плоской части обычно садится самолет, который нанимают в Инари старатели, когда покутят там несколько дней и им надоест пить стаканами «карпанпаймен» — отвратительную смесь молока и шотландского виски.

Когда вы поднимаетесь на Екелепяя, то после зарослей березняка на нижнем склоне горы взору открывается на редкость красивый вид. Подойдя к самому краю плато, я оборачиваюсь и вижу под собой волнистые просторы березовых лесов. Где-то там внизу течет Миесийоки, вся изрытая неутомимыми руками золотоискателей. Кое-где вдоль реки смутно вырисовываются песчаные гребни. Там, среди глубоких ям и высоких туч гравия у Миесийоки, Микко нашел свой большой корунд. А может, это было километрах в двух южнее, в верхнем течении небольшого ручейка Пускуяврипасхавдси. Во всей Европе лишь в этих двух местах можно встретить корунды такого типа и размера, как Звезда Лапландии, которую нашел Микко.

Далеко к западу, за волнистым березовым лесом, по ту сторону бескрайних просторов плато Финмарксвидда, мутно очерчиваются остроконечные, покрытые снегом горы у самого побережья Норвегии.

Выйдя на плато, замечаю вдали на фоне неба силуэт человека. Выпрямившись во весь рост, он торопится мне навстречу.

— Вот тут он где-то лежит, — произносит Микко, даже не здороваясь и таким тоном, словно мы и не прерывали разговор, состоявшийся внизу у Патсойоки пару недель назад.

— Под камнем, который торчит над землей, не очень большим, но и не очень маленьким. Где-то вот здесь! — Он смущенно смотрит на меня стеклянными глазами. Потом разводит рукой, обводя все широкое плато.

Плоскогорье занимает огромную площадь. То тут, то там виднеются вросшие в землю камни — не слишком большие, но и не очень мелкие. До меня сразу доходит, что камень Микко со спрятанным под ним сокровищем — все равно что булавка в муравейной куче. Монотонный, однообразный ландшафт плато лишает поиски всякого смысла.

Мы присаживаемся. Я достаю из рюкзака бутылку пива. Микко с жадностью хватает ее и единым глотком выпивает большую часть содержимого.

Я спрашиваю, почему он спрятал камень здесь, где почти нет точных ориентиров. Микко начинает нервничать, глаза бегают, его, видно, мучает удушье.

— Понимаешь, я так торопился, — бормочет он наконец.

— Торопился? Отчего же?

Микко допивает остаток пива. Отвернувшись, он откашливается, что-то бормочет. Затем бурчание его переходит в пронзительный фальцет, почти что в крик о помощи:

— Нет, ты только послушай! Никому другому я бы этого не рассказал. Но ты, я знаю, меня не выдашь.

Микко делает паузу, высасывая из бутылки последние капли пива. Затем продолжает уже более спокойно.

— Как-то лет двадцать назад мне надоело мыть золото, и я решил сходить на Патсойоки порыбачить. Речушку Миесийоки старатели перекопали вдоль и поперек, там всюду виднелись кучи нарытого гравия. Перебираясь через одну из них, я зацепился сапогом, и какие-то камешки покатились вниз. Весь тот день шел дождь, но как раз в этот момент выглянуло солнце. Яркий луч упал на един из камней, и передо мной ясно засверкала большая Звезда Лапландии. Когда я поднял камень, стер с него песок и землю, он стал почти совсем прозрачным. А размером он был с кулак.

Корунды я видел и раньше, порой находил их сам и неплохо в них разбирался. Но столь крупную и ясную Звезду Лапландии я никогда еще не встречал и о таком камне даже не слышал. Никак не ожидал, что в Лапландии можно найти подобный камень. Он стоит много-много тысяч марок. Как только камень оказался у меня в руках, я понял, что нашел целое состояние.

Голова у меня закружилась, мозг словно набух и отяжелел. Все вокруг заходило ходуном, и мне пришлось опуститься на землю. Так вдруг разбогатеть, внезапно найти деньги, которых хватит до самой смерти… осознать все это было не так-то легко.

В этот момент я внезапно подумал, что корунд-то, собственно, не мой. Ведь это был участок другого старателя, которого я хорошо знал. Много лет он копал и намывал тут золото. Значит, Звезда Лапландии должна принадлежать ему. Правда, я уже давно его не встречал.

Эта мысль поразила меня точно молния. Помню лишь, что я мчался сквозь березовый лесок, и ветки, как злые оводы, хлестали по лицу, а корунд, лежавший в кармане, больно стучал по ноге. Помню, что поднялся на гору, наверно, здесь, а может быть, и вовсе не здесь, стал искать какой-то камень, который смогу потом легко найти и под которым можно спрятать мое сокровище. Помню, как нашел подходящий камень, он торчал немного над землей, я закопал под ним корунд, присыпав землей, а сверху разбросал еще гравия…

Потом я спустился к Патсойоки, наловил форели, поел, напился чаю и сразу успокоился. На берегу реки прожил несколько дней, совсем один, погруженный в размышления, но так и не мог решить, украл я камень или нет. Ведь, не пройди я здесь случайно, корунд бы и сегодня лежал в куче гравия, скрытый вереском и березовым кустарником, и никто никогда бы его не нашел.

К тому же человек, владевший участком, так тщательно перекопал весь берег Миесийоки, что ни он, никто другой в эти места уже больше не придет. И все же в глубине души меня что-то мучило. Я попробовал себя успокоить, и на несколько часов это чувство исчезло, но вскоре оно опять возвратилось. Конечно, лучше всего бы вырвать эту колючку с корнем, пойти к тому человеку и все ему рассказать. Он бы наверняка согласился разделить со мной выручку. Но, черт побери, ты же знаешь, как трудно на это решиться!

В конце концов у меня созрел определенный план. Я решил подать прошение об участке для намывки золота где-нибудь у Миесийоки. Оформив такой участок и получив бумаги, я начну там копать и найду свой большой корунд, не сказав, конечно, никому, как было на самом деле. Потом одолжу в Инари немного денег, отправлюсь в Хельсинки и там продам свой драгоценный камень. Построю себе домик на берегу Патсойоки, а остальные деньги положу на книжку в банк. Вот это будет жизнь!

Поначалу все шло как по плану. Мне дали участок, который был уже весь перерыт и не так давно вновь возвращен государству. Участок обошелся мне очень дешево, а надежды найти там золото не было почти никакой. Но мне ведь на это было наплевать.

Когда я отправился на Миесийоки, чтобы взглянуть на участок, оказалось, что это было как раз то место, где был найден корунд. Какой приятный сюрприз! Я, правда, не знаю, когда этот участок возвратили государству. Возможно, чуть раньше того, как я сделал там свою находку. Но теперь я чувствовал себя вполне уверенно.

Я начал кое-где копать и одну из ям прокопал довольно глубоко, найдя там немного золота, всего несколько граммов. И в один прекрасный день я поднялся сюда, на плато, чтобы забрать свой корунд, прекрасную Звезду Лапландии, спрятанную под одним из камней.

Остальное тебе известно. Я искал и искал. Много дней, много недель, весь остаток лета и до поздней осени. Временами я падал от голода и изнеможения.

Как только пришла весна и стаял снег, я снова начал поиски. Вот уже скоро двадцать лет, как я ищу этот проклятый камень. Все надо мной смеются, считают, что я сошел с ума. Дело дошло до того, что я порой и сам начинаю думать — может, Звезда Лапландии и впрямь плод моей больной фантазии?

Я до сих пор не знаю, украл я камень или нет. Раскрыться перед кем-нибудь, кроме тебя, я так и не решился, и эта неясность меня больше всего удручает. Я ведь знал, что участок принадлежит другому. Я потерял огромные деньги, обеспечившие бы мне тихую старость, и это, конечно, страшно досадно. Но такое можно пережить. А вот если ты украл, значит, ты вор. Все эти годы меня гложет совесть. — Микко умолкает. Где-то рядом поет золотистая ржанка, кричит зимняк. В вереске шуршит лемминг. — Но, — продолжает он немного погодя, — у меня тоже, быть может, кто-то украл этот корунд. Ведь не исключено, что кто-нибудь меня в тот день подкараулил.

Мы ходим по плато из конца в конец и просто так, на авось, ищем. Заметив какой-нибудь вросший в землю камень, не слишком большой и не слишком мелкий, мы тотчас же бросаемся к нему, но почти везде земля уже разрыта. А кое-где можно заметить темные полоски — это небольшие тропки, которые за долгие годы протоптал Микко.

Постепенно мы уклоняемся влево и подходим к небольшому болоту. Сквозь редкий березняк виднеются кучи гравия и маленький домик старателя. Но Микко не желает даже смотреть в ту сторону, и мы снова взбираемся вверх.

Часть горы, что лежит западнее болота, Микко совсем не интересует. Он твердо убежден, что корунда там нет, хотя в момент находки он был страшно возбужден и вряд ли соображал, куда идет. Но говорить с ним об этом бесполезно.

Иногда мы отклонялись к востоку, и тогда перед нами открывалась глубокая и узкая долина между Екелепяя и низкой горой Каскоайви. Долина называется Екелеэйтси, или Золотое ущелье. Там тоже работают старатели, и Микко испуганно поворачивает назад, на плато.

Под вечер я нахожу ряд камней, которые привлекают мое внимание. Земля вокруг них разрыта, быть может, ее перекапывали каждый год на протяжении долгих двадцати лет. На одном из камней, если вглядеться внимательно, можно заметить слегка выступающий гребень.

Я смотрю вверх, чтобы окликнуть Микко и показать ему этот гребень, но его нигде нет.

Достав бинокль, я осматриваю местность. Вдали на равнине я замечаю Микко. Лишь голова его ясно видна на фоне неба. Он идет по небольшой ложбинке к северному склону Екелепяя, постепенно превращаясь в маленькую точку. И без бинокля уже не разобрать, человек это или животное.

Через полчаса он исчезает, а я присаживаюсь на камень, чтобы слегка перекусить.

Все вокруг стало вдруг зловеще пустынным и голым. По-прежнему поет золотистая ржанка, где-то причитает канюк. Но теперь еда кажется невкусной, на душе становится как-то неприятно.

Я собираю вещи и бреду туда, откуда пришел, вниз к Миесийоки и далее к Моргам.

Чуть ниже по склону, как раз в том месте, где встречаются первые горные березки, я натыкаюсь на плоский камень, примерно на фут выступающий над землей. На камне высечен рисунок, такой же, как те, что я видел на песке у Патсойоки недели две тому назад, — та самая странная фигура, какую чертил Микко, когда мы пили кофе, а крупная форель резвилась в реке. Определив направление самой длинной черточки на рисунке, я обнаруживаю, что она указывает вниз, в сторону наиболее перекопанной части Миесийоки.

Фигурка на камне старая, и мелкий лишайник уже начал покрывать отдельные насечки. И все же хорошо видно, что кто-то расчищал рисунок совсем недавно, может быть, даже вчера. При ярком солнечном свете насечки отливают белизной…

Прошло еще две недели. Болота, покрытые красноватой морошкой, уже побледнели и теперь, сплошь усеянные спелой ягодой, приобрели светловато-желтую окраску. После форели, поджаренной на углях костра, сочные ягоды буквально таяли во рту, придавая бодрости и сил. Это были чудесные дни — яркое и еще теплое солнце, гулкие раскаты грома, черные тучи комаров и свежие утренние зори, глубокая тишина и всплески гуляющей форели.

Я по-настоящему влюбился в болотистый ландшафт вокруг богатых рыбой Тайменских озер, расположенных на водоразделе Оунасйоки, Китиненйоки и Ивалойоки. Конечно, пробираться сквозь кустарник и болота здесь было нелегко, а комары и слепни кусали, как нигде. Зато рыба водилась в каждом ручейке, в любой самой мелкой лужице, а в озерах она была отменно крупной. Когда особенно докучали комары, я подбрасывал в костер немного сыроватого ягеля; от костра валил густой дым, а я, свернувшись калачиком, засыпал на часок-другой.

Так проходил день за днем. Журавли, гоголи и морские чернети вскоре привыкли к моим ежедневным странствиям среди озер на болотах. Но гуменник и детеныши этой птицы оставались подозрительны и пугливы, не допуская меня даже на дистанцию фотографического «выстрела».

Медведь тоже не желал появляться, хотя я каждый день находил на болоте его следы, а однажды был от него так близок, что даже видел, как медленно поднималась примятая трава там, где только что прошел косолапый. Он обладал поразительной способностью нырнуть куда-нибудь в кустарник и исчезнуть бесследно. А сам стоял где-то рядом и потихоньку за мной наблюдал.

Однажды ранним утром, когда над равниной стелилась дрожащая дымка, а благоухающий запах земли, воды и трав был еще резким и сильным, я заметил, как что-то крупное движется вдали среди болотных кочек, недалеко от маленького озера Каскаерви. Это вполне мог быть медведь, который вышел полакомиться морошкой, и я, конечно, сразу загорелся. Но в линзах бинокля «медведь» вскоре превратился в человека.

Фигурка быстро приближается ко мне, но встречаться с людьми на этом диком и пустынном горном плато у меня нет ни малейшего желания, и я скрываюсь в зарослях густых березок. Отсюда можно наблюдать за человеком в бинокль, и мне уже отчетливо видны его кожаная шапка, такая же куртка и высокие резиновые сапоги. К своему большому удивлению, я вскоре убеждаюсь, что это Микко, чудак с вересковых пустошей речки Патсойоки.

Но что же он тут делает? Ведь прежде Микко никогда не рыбачил в притоках Тайменйоки. И как странно он себя ведет! Как ошалелый носится по кочкам, то тут, то там срывает несколько ягод, прыгает и быстрым движением отправляет их себе в рот. Левая рука его засунута глубоко в карман.

Микко в каких-нибудь ста метрах от меня. Когда он подходит совсем близко, я выхожу из укрытия. Застыв, словно высохший пень, он прикладывает к глазам ладонь. Помахав рукой, я направляюсь к нему, но Микко продолжает стоять в нерешительности, готовый пуститься наутек.

— Микко, разве ты меня не узнаешь?

— Узнаю.

Микко кашляет, не разжимая губ, двигая подбородком. Взгляд его безжизненный и вместе с тем смущенный, жиденькая борода уже месяц не брита, а одежда на нем рваная и грязная. Таким я никогда не видел его прежде. И до чего же он исхудал! Скулы торчат, точно маленькие рога, суставы на пальцах большие, опухшие.

— Послушай, Микко, что ты делаешь тут, у Таймен-озера?

— Понимаешь, я собираюсь пойти продавать.

— Продавать? Что же ты будешь продавать?

— Я поеду продавать в столицу!

Правой рукой он прижимает левую, которая по-прежнему засунута в карман. Рука дрожит, да и все тело Микко теперь охватила дрожь.

— Ты… ты… нашел его?

— Да, да, нашел.

Глаза у Микко горят как в лихорадке. Их словно окутало пеленой, хотя взгляд по-прежнему кажется острым и резким.

— Ну что ж, кто знает…

— Да, да, — перебивает он меня, — я знаю. Несколько сот тысяч марок, возможно, целый миллион. А может быть, даже больше.

Я предлагаю спуститься вниз к Сарвескэйдитоайви, развести там костер, сварить кофе и немного перекусить. У меня есть на берегу укрытие от ветра, и мы сможем отдохнуть, немного поболтать. Нам есть о чем поговорить.

Но Микко возражает, он размахивает рукой, едва не задевая меня по лицу. Потом выкрикивает:

— У меня нет времени! Понимаешь, нет времени! Мне надо продавать, продавать, продавать. Несколько сот тысяч марок, может быть, миллион. Ох… ох…

— Но, Микко, ты ведь можешь съесть хотя бы хлеба, ты, очевидно, голоден. В рюкзаке у меня много еды, есть копченое сало, которое ты так любишь, есть колбаса…

— Конечно, люблю, но у меня нет времени. Я должен, я наверняка получу…

Он в плену у своей мечты, и ничто не может его остановить. Он идет, высоко подняв голову, непоколебимый в своем убеждении.

Сам того не сознавая, я иду следом за Микко.

Идиллический тайменский ландшафт словно подменили. Бесконечный мир и покой вдруг исчезают — над болотами и озерами витают тысячи вопросов, навязчивых и безответных. Меня уже не радуют, скорее утомляют и перезрелая морошка, и плеск гуляющей форели, и те таинственные тропы, что протоптал медведь.

Полдень, самое пекло, а я упорно двигаюсь на запад, словно меня что-то гонит, подхлестывает в спину. Я иду быстро, очень быстро, хотя торопиться мне, собственно, некуда. Пот струится градом, я насквозь промокаю, прежде чем выхожу на старую тропу, широкую и прямую, как шнур. Приятно наконец услышать, как стучат по твердой земле сапоги, видеть вокруг себя густые сосны, первозданный лес, который защищает от превратностей судьбы.

Я иду быстро, чуть ли не бегу в сторону Инари. Слепни, точно облако, окружают меня, и я тщетно пытаюсь отогнать их березовой веткой. Олень, заметив меня, широко раскрывает рот и кидается прочь, издавая хриплые звуки.

В животе тяжесть от съеденной морошки. От голода и жажды не осталось и следа. Я испытываю только смутную тревогу.

Микко, Микко, куда же ты теперь подался?

В один из ясных дней середины августа я сижу на вершине Моргам, одной из самых высоких гор финской Лапландии. Передо мной открывается великолепный вид — к югу до самого Рованиеми — бескрайние лесистые просторы, к востоку, близ русской границы, округлые и голые кряжи Саарисселькя. На севере, словно гигантское серебряное украшение, сверкает Инари, а к западу, по ту сторону огромных оленьих пастбищ равнины Финмарксвидда, встают прибрежные норвежские горы, и строгая цепочка ледово-синих вершин едва-едва заметна в тонкой солнечной дымке горизонта. Волнистые леса на равнинах. Голые, обнаженные горы. Лапландская грусть и тоска. И вместе с тем эта красота оставляет неизгладимый след в душе, вызывая благодарность и смирение.

Я долго любуюсь этим пленительным пейзажем с голой вершины Моргам и, лишь когда день начинает клониться к вечеру, быстро спускаюсь по круче в долину реки Лемменйоки. Чуть выше лодочной стоянки, дальше которой вверх по реке подняться уже невозможно, я перехожу вброд на другой берег реки. Уровень воды сейчас невысок, и мне хорошо видна форель, которая носится между камнями.

Холодная вода обжигает кожу, а острые мелкие камешки так и впиваются в подошвы.

Перейдя на другую сторону, я натягиваю сапоги и, пройдя несколько шагов, натыкаюсь на Альфреда и Эйно. Они сидят у догоревшего костра и над чем-то смеются. Оба видели, как я спускался с горы, и сидели совсем тихо. Если бы я их не заметил, они, конечно, меня бы окликнули.

Встреча обещает быть приятной. Мы не виделись с тех самых пор, когда, поджидая у Патсойоки медведя, неожиданно встретили Микко. Сейчас оба снова охотятся на медведя. Эйно достал свой маузер — возможно, просто затем, чтобы усесться поудобнее, а может быть, и на случай, если вдруг покажется медведь. О планах своих они говорить не любят.

Альфред подбрасывает веток в догоревший костер и наливает воды в кофейник. Мы заводим разговор о медведях, и Эйно рассказывает, что после нашей встречи он несколько раз видел косолапого, однажды совсем близко.

— Одного выстрела было достаточно. Пуля попала в глаз и вышла через затылок. Шкуру я натянул дома на стене, скоро, видно, подсохнет.

Эйно обнажает зубы и радостно смеется. Своим выстрелом он очень доволен, это была опасная игра со смертью. Эйно стрелял без упора, но ведь он недаром лучший стрелок из пистолета во всей Лапландии. Он никогда не употребляет кобуру маузера для упора, как это делают здесь другие охотники, а всегда стреляет с руки и точно попадает в цель.

Когда мы всласть наговорились о медведях, я решил спросить, не слыхали ли они про Микко. Эйно удивленно смотрит на меня и спрашивает:

— Ты что, и в самом деле ничего не знаешь?

Я отрицательно качаю головой, а он кидает на Альфреда быстрый взгляд. Глаза у того загораются, и он не спеша говорит:

— Так вот, послушай. Микко нашел свой корунд!

Оба разражаются таким неудержимым хохотом, что в конце концов оказываются в вереске. Они лежат на спине, рычат и гримасничают, держась за животы. Наконец немного успокаиваются, но от смеха у них по щекам все еще катятся слезы.

— Понимаешь, — разъясняет мне Альфред между приступами смеха и икоты. — Микко долго носил в кармане камень. Размером такой же, как корунд, который он когда-то «нашел». В конце концов Микко внушил себе, что этот камень и есть та самая пропавшая Звезда. Он так боялся потерять его снова, что всегда ходил, засунув руку в карман.

Альфреда и Эйно опять охватывает гомерический хохот.

— Если верить его рассказу, то он нашел Звезду на Екелепяя, — продолжает Альфред.

— Можешь себе представить! Никто ведь никогда не находил на той горе корунды. И Микко прямиком через лес бросился вниз в Ваотсо. Хотел дойти до Хельсинки, чтобы продать там камень, так он сам всем говорил. Ну и ну!

Эйно отпивает глоток кофе, жидкость попадает в дыхательное горло, вызывая приступ кашля. Альфред вытирает слезы ладонью и продолжает свой рассказ:

— Но далеко, конечно, он уйти не мог. Где-то у Рованиеми его задержала полиция и отправила в дом умалишенных. Микко, говорят, считает, что живет в гостинице, а доктор — это геолог, который исследует камень, потом отшлифует его и продаст ювелиру. Камень он по-прежнему держит в кармане, а ночью берет к себе в кровать.

Они смеются, словно Альфред рассказал один из своих самых веселых анекдотов.

Я спрашиваю, где находится больница и как она называется, но этого они не знают. Зато Эйно вспоминает коё-какие детали из жизни Микко в больнице.

— Он страшно боится за камень, который носит в кармане. Ты ведь знаешь, кого держат в сумасшедшем доме, — каждый там свихнувшийся на свой манер. Они весь день скандалят и мучают друг друга. Живут они так же, как и мы, но совладать со своими страстями никак не могут.

В один прекрасный день этим слабоумным пришла в голову идея отнять у Микко его Звезду, чтобы хоть посмотреть на нее, подержать в руках. Окружив его плотным кольцом, пять самых отчаянных пошли в атаку.

А Микко только кажется тщедушным, он очень сильный и проворный. Мигом переложив камень в правую руку, он стал раздавать зуботычины. Нападавшие полетели кувырком, как захмелевшие сороки, а кое-кто из них был так нокаутирован, что лишь через несколько часов пришел в себя. Не один зуб и не один клок волос остались лежать на поле боя. Микко вышел из него без единой царапины, и камень теперь остался у него навсегда, никто, конечно, не решится снова на него напасть. Эта история попала в газету.

Эйно хохочет, прихлебывая остывший кофе. Альфред молчит и задумчиво смотрит в тлеющие угли. Лицо у него серьезное. Наконец он произносит медленно и неуверенно:

— А ведь в Микко, собственно, ничего такого странного и нет…

Эйно бросает на товарища удивленный взгляд, ухмылка так и застывает на его лице. Затем, швырнув палку, на которой висел кофейник, в затухающие угли, бормочет:

— Что за чертовщина! Ничего нет странного в этом придурке Микко, который всю жизнь гоняется за воображаемой Звездой!

Альфред даже не поднимает глаз, но лицо его сурово и задумчиво, он медленно поглаживает себя по подбородку.

Тишина становится гнетущей. Эйно тяжело дышит, он пытается что-то сказать.

Наконец, взглянув сначала на Эйно, потом на меня, Альфред произносит:

— Ты и я, Эйно, мы оба охотники. Мы стреляем в медведя, когда беззащитный зверь вылезает из берлоги, убиваем медведицу, когда та пытается защитить своих детенышей. Ты, швед, гоняешь по лапландским лесам, своим фотоаппаратом ты до смерти пугаешь медведей и волков. Почему же Микко не может иметь свою Звезду Лапландии, искать ее, мечтать о ней? Быть может, среди всех нас он самый безобидный чудак. Вреда-то он никому не причиняет.

У костра снова воцарилась тишина. Эйно бросает на меня испуганный взгляд. Затем смотрит на часы.

— Ну, нам пора, — говорит он.

Мы поднимаемся. Эйно споласкивает кофейник, Альфред собирает рюкзак. Похоже, он уже забыл о Микко.

Мы сердечно прощаемся. Альфред и Эйно скрываются в лесу, направляясь к болотам у Наукуссуо. Сам я иду к лодочной стоянке у Культы, чтобы подождать там почтальона и вместе с ним спуститься вниз по реке в сторону озера Инари.

До конца лета я не встретил больше никого, кто мог бы рассказать мне что-нибудь новое про Микко. Стоит кому-нибудь исчезнуть из этих мест, и никто им уже больше не интересуется. В глубине души я надеялся, что там, в психиатрической больнице, Микко наконец успокоится. Ведь он нашел свою Звезду Лапландии, и незыблемая вера в то, что он в любой момент — сегодня, завтра, может быть, через неделю — сумеет продать этот камень за баснословную сумму, одна эта мысль должна наполнять его радостью и счастьем. Теперь его, наверно, больше не мучает и то, что он, возможно, украл эту Звезду у другого.

Но как он чувствует себя в больнице, лишенный уединения, без ароматов леса и пустынных равнин, не слыша крика журавлей, тявканья лисицы и легких всплесков гуляющей по вечерам форели?

Прошла зима. С наступлением тепла, когда я снова собирался в Лапландию, мне попалась газетная заметка. В ней говорилось о корунде, на редкость большой и красивой Звезде Лапландии, которую через посредника продали в Германии крупнейшему в мире торговцу драгоценными камнями. Цена не называлась, но отмечалось, что более высокой цены за европейский корунд никогда еще не давали. Строились догадки, что камень был найден где-нибудь на финских приисках, вероятно, в районе Лемменйоки, ибо только там еще встречаются подобные корунды.

Я еще раз перечитал заметку, и мне стало как-то не по себе. Наверняка это тот самый камень, который искал Микко. Не его ли Микко носил в кармане брюк?

Но нет, это маловероятно. Будь так, уже через неделю камень отполировался бы и засверкал Лапландской Звездой. И уж наверняка какая-нибудь умная душа его бы рассмотрела.

Итак, оставалось только одно объяснение, то самое, на которое Микко раза два намекал. Звезду, очевидно, украли. Вполне вероятно, кто-то видел, как Микко прятал камень. Ведь Микко вел себя так странно в день находки, что кто-нибудь из любопытства последовал за ним, стараясь выяснить, что происходит. Или же, что более вероятно, кто-нибудь заметил, как Микко день за днем бродит по нагорью, раскапывая один камень за другим. Тому человеку повезло, он нашел тайник с большим корундом.

Но почему же тогда он так долго не продавал корунд? Возможно, вор боялся, что Микко разоблачит его? А теперь, когда Микко упрятали в больницу, почувствовал себя увереннее? Безумие подкрадывалось к Микко много лет, медленно и верно. Теперь, в больнице, болезнь будет прогрессировать, пока наконец, утратив все человеческое, Микко не заснет навсегда. Кто же ты, вор, разрушивший жизнь человека?

Одно я знаю точно — это не старатель с Лемменйоки. Все они честные и порядочные люди, ни один из них никогда не пошел бы на столь низкий и подлый, типично клондайкский обман.

Вопросы громоздились один на другой, побуждая поскорее отправиться в Лапландию. Ночью я лежал с раскрытыми глазами, снова и снова переживая те дни и часы, что мы пропели вместе с Микко в глуши бескрайних финских лесов. Но стоило. мне хорошенько прислушаться, как до меня долетал грубый и злорадный хохот Эйно. Кровь закипала тогда у меня в жилах.

Остановившись на ночлег в Рованиеми, я не встретил никого из старых знакомых. В автобусе, который следовал на север, мне тоже не с кем было потолковать о новостях. Трехсоткилометровая дорога до Ивало была такой же, как и прежде, — старое, разбитое шоссе с гравийным покрытием прорезало гигантское лесное море с плоским, тонувшим в дымке горизонтом; редкие пассажиры, входившие на остановках, были людьми бедными, одетыми малоопрятно, но как будто довольными своим существованием.

В туристской гостинице в Ивало мне также не удалось разузнать ничего интересного. Все работники были тут новыми. К тому же в финской Лапландии часто встречаются удивительные судьбы, а тех, кто не заявляет о себе снова и снова, просто-напросто забывают.

И лишь на Инари, привлеченный дымом костра на одном из бесчисленных островов огромного озера, я разузнал кое-что новое о Микко. У костра сидел рыбак, ожидая, пока рыба попадется в сеть. Этого человека я уже однажды встречал, но где и когда — не припомню. Имя его и фамилию я тоже забыл. Я называю его Ниило, и поскольку он меня не поправляет, возможно, это и есть его настоящее имя.

Ниило предлагает мне кофе, и разговор заходит о рыбе, медведях и волках. Прошлой зимой он видел трех волков, они пробежали вдали по льду озера Инари; он послал им вдогонку пару пуль, но расстояние было слишком велико. Следующей ночью волки снова появились и стащили рыбу, которую он припрятал у берега в снегу. Сущие дьяволы!

Я спросил, не слыхал ли он что-нибудь про Микко?

— Как же, слыхал, — ответил Ниило и сразу оживился.

Снова раздув костер, он поставил кипятить кофейник.

— У меня есть дочь, зимой она работает в столице, а летом приезжает к нам, в Лапландию, и так из года в год. У нее всегда есть что порассказать.

Прошлой осенью она работала в той самой больнице, где находился Микко. Она часто встречала его, но поговорить с ним так и не удавалось. Микко не узнал ее, он начисто забыл все имена, все лица. Казалось, он витает где-то в другом мире. Он был одним из самых слабоумных в той больнице.

Ты, видно, слыхал про камень, что он носил в кармане брюк?

Как-то в конце весны Микко сидел и слушал одного больного, школьного учителя, вслух читавшего газеты. Тонким хрипловатым голоском тот читал заметку за заметкой, тщательно выговаривая каждое слово. Микко был одним из его самых постоянных слушателей. Когда речь заходила о чем-то драматичном или тема казалась ему знакомой, он что-то бормотал, ерзая на стуле. Вообще же обычно он сидел совсем тихо.

Но вот однажды учитель прочитал про редкостный корунд, который продали в Германии, причем через посредника, и никто не знал, кто был его истинным владельцем. Немецкий покупатель заплатил за камень бешеные деньги — судя по заметке, целое состояние. В газете говорилось также, что камень нашли в районе приисков близ Лемменйоки.

Тут Микко взорвался. Вскочив, он заревел, как бешеный медведь, и потребовал, чтобы учитель перечитал заметку. Прослушав снова текст, Микко тут же сник и, как-то странно присмирев, отправился к себе в палату. Он так долго не выходил оттуда, что сестре-хозяйке пришлось пойти позвать его к обеду, а такое там бывает лишь в том случае, когда у человека что-то не в порядке. Ведь в местах, где людям делать совсем нечего, они только и дожидаются еды.

Войдя в палату, сестра-хозяйка обнаружила, что Микко сидит, обхватив голову руками, но глаза у него чистые и ясные — пелена и блуждающий взгляд бесследно исчезли. А на столе лежал камень, над которым Микко так трясся.

Сестра спросила, как он себя чувствует. Микко ответил не сразу, но в конце концов произнес:

— Как-то странно. Я сам себя не узнаю…

Потом, заметив на столе камень, спросил:

— Что это за камень?

— Это ж твой камень, Микко! — удивилась сестра.

— Нет, нет, я никогда его не видел. Это совсем не тот камень!

И он снова задумался, обхватив голову руками. Возможно, у него болела голова.

Сестра-хозяйка увела его в столовую, но Микко почти не притронулся к еде. После обеда, подойдя к сестре, он сказал, что здесь слишком шумно и ему хотелось бы поскорее возвратиться в Лапландию.

— Что ж, это, наверно, возможно, — ответила она. — Только пусть доктор решит, достаточно ли ты поправился.

В тот же день врач выписал его из больницы, а еще через два дня он был уже в Лапландии. Теперь он снова, как и прежде, бродит по своим лесам — рыбачит, охотится и ведет себя как самый обычный человек.

Но о большом корунде, Звезде Лапландии, Микко больше никогда не говорит, этот камень словно вылетел у него из памяти. И если кто-нибудь его об этом спрашивает, Микко отвечает недоуменным взглядом.

Но самое удивительное — Микко навсегда покончил со старательством. Свой собственный участок совсем забросил, а с другими старателями не желает иметь никаких дел. Отправляясь на Патсойоки, в свою жалкую лачужку, чтобы половить в реке форели, он далеко обходит стороной Екелепяя и весь район приисков.

— Ну вот, — говорит Ниило, закончив наконец свой рассказ. — Теперь как раз время проверить сети. Может, ты поможешь чуток и посидишь на веслах?

Солнце поднимается все выше. Вода в Инари ясна и прозрачна, как стекло; то тут, то там в сетях заметны серебристая форель и красноватый голец, а кое-где и сиг. Пожалуй, наберется несколько кило. За день выручка составит крон десять, максимум пятнадцать, но Ниило и этим, мне кажется, доволен.

Я прощаюсь с рыбаком и пускаюсь наугад петлять среди бесконечных островков и шхер; утреннее солнце и легкий бриз разрывают туманную дымку, в ушах у меня все время звучат слова Ниило. Он словно пропел мне концовку волнующей песни.

Микко, Микко! Мы еще встретимся в глубине твоих многомильных лесов, где-нибудь на оленьей тропе. Нам есть о чем поговорить, но о Звезде Лапландии мы не скажем ни слова.

Сокращенный перевод со шведского В. Якуба