Звуки, которых мы не слышим

Был жаркий летний вечер. Выйдя из дому, Клаузнер прошёл в глубь сада, где находился старый деревянный сарай. Он вошёл и плотно закрыл дверь.

Сарай служил ему мастерской. Слева у стены стоял длинный деревянный стол, заваленный мотками проволоки, батареями и инструментами. В центре стола возвышался чёрный ящик в метр длиной, похожий на детский гробик.

Клаузнер подошёл к ящику. Снял крышку и начал копаться в сложном сцеплении разноцветных проводов и серебристых ламп. Он взял схему, лежавшую рядом, и стал внимательно изучать, затем отложил её, снова заглянул в ящик и лёгкими движениями пальцев стал трогать провода, проверяя прочность их соединения; при этом он поглядывал то на схему, то на прибор, пока не проверил каждый провод. На это ушло не меньше часа.

Затем он занялся наружной частью ящика. На передней стенке были три регулятора. Он стал поворачивать то один, то другой, наблюдая за работой механизма внутри ящика. Всё это время он тихонько разговаривал вслух, кивал головой, иногда даже улыбался; его руки находились в непрерывном движении, пальцы ловко сновали между тончайшими проводами; когда у него что-то не получалось, он смешно кривил рот и бормотал; «Да… угу… а тетерь что?.. да… так… правильно ли это? А это что — где моя схема?.. а, да… конечно… да-да, правильно… а теперь… хорошо… да… да-да». Он не замечал ничего вокруг; движения его были порывисты, чувствовалось, что он очень спешит, волнуется, с трудом сдерживает возбуждение.

Внезапно послышался звук шагов — кто-то шёл по дорожке, посыпанной гравием. Клаузнер выпрямился и резко обернулся — дверь открылась, вошёл высокий мужчина. Слава богу, это был Скотт, доктор.

— Так, так, — сказал Доктор. — Вот вы где, оказывается, прячетесь по вечерам.

— Привет, Скотт, — сказал Клаузнер.

— Я проходил мимо, — сказал Доктор, — и решил узнать, как вы себя чувствуете. В доме никого не было, и я подумал, что вы в сарае. Как ваше горло?

— Всё в порядке. Мне гораздо лучше.

— Ну, раз уж я пришёл, могу заодно вас посмотреть.

— О, не беспокойтесь. Всё прошло. Я прекрасно себя чувствую.

Доктор понял, что Клаузнеру не до него. Он взглянул на чёрный ящик, затем на Клаузнера.

— Почему вы в шляпе? — спросил он.

— Правда? — удивился Клаузнер. Он снял шляпу и положил её на стол.

Доктор подошёл ближе и заглянул в ящик.

— Что это? Радио?

— Да нет. Так, пустяки.

— Замысловатая штука.

— Да. — Клаузнер отвечал односложно и рассеянно.

— Так что же это всё-таки? — спросил Доктор. — Выглядит устрашающе, а?

— Это пока всего лишь идея.

— Какая идея?

— В общем, это связано со звуком.

— Помилуйте, неужели вам на работе это не надоело?

— Нет. Звук — это интересно.

— Понятно. — Доктор пошёл к двери, на пороге обернулся и сказал: — Ну, ладно. Не буду вам мешать. Значит, с горлом у вас всё в порядке. — Он продолжал стоять в дверях, взгляд его был прикован к загадочному ящику. Уж очень ему хотелось знать, что задумал этот странный человек.

— Для чего это всё-таки? — спросил он. — Вы разожгли моё любопытство.

Клаузнер посмотрел на ящик, затем на Доктора и стал задумчиво почёсывать правое ухо. Некоторое время оба молчали. Доктор, улыбаясь, ждал.

— Хорошо. Я расскажу, если вам интересно. — Снова пауза. Доктор чувствовал, как трудно Клаузнеру начать. Тот переминался с ноги на ногу, дёргал мочку уха, глядел в пол и, наконец, медленно заговорил:

— Видите ли, дело в том, что… это… теоретически это довольно просто. Человеческое ухо… Вы ведь знаете, что оно улавливает не все звуки. Существуют такие низкие и такие высокие звуки, которые оно не может воспринимать.

— Это известно, — сказал Доктор.

— Так вот, как бы вам это объяснить… звуки частотой свыше пятнадцати тысяч колебаний в секунду мы услышать не можем. У собак слух гораздо тоньше. Ну, например, есть такой свисток — его можно купить в магазине, — тон его настолько высок, что вы его не услышите. А собака услышит.

— Да, есть такая штука, — сказал Доктор.

— Так вот, в диапазоне звуковых частот есть звук ещё более высокий, чем тон свистка, — это просто еле уловимое колебание воздуха, но я склонен называть его звуком. Его вы тоже не можете услышать. Но и это ещё не всё. Есть звуки ещё выше, и так до самого конца звукового спектра, непрерывная последовательность звуков… бесконечность звуков… а есть такой звук, — если бы мы только могли его слышать — частота которого достигает миллиона колебаний в секунду. А есть звуки в миллион раз выше этого и так далее… всё выше и выше… даже чисел не хватает… бесконечность… безмерность… дальше звёзд…

Клаузнер говорил, размахивая руками и всё более оживляясь. Это был низенький, тщедушный человек, нервный и дёрганый, его руки не знали ни минуты покоя. Большая голова его слегка клонилась набок, словно тонкая шея не могла выдержать её тяжести. Очень бледное, без морщин лицо; выцветшие серые глаза подслеповато мигали и щурились за толстыми стёклами очков в металлической оправе, и взгляд его казался смущённым, рассеянным, отчуждённым. Тщедушный, нервозный маленький человечек, бесцветный, как моль, мечтательный и отрешённый, — и вдруг такое горение, такой пыл. Глядя на это странное бледное лицо и прозрачные серые глаза, Доктор внезапно понял, что этот человек был далеко, неимоверно далеко отсюда, его мысль как бы парила над всем земным.

Доктор ждал. Клаузнер вздохнул и стиснул руки.

— Я думаю, — сказал он теперь уже гораздо спокойнее, — что нас окружает целый мир звуков, которых мы не слышим. И, возможно, где-то там, в недоступных нашему восприятию высотах, звучит необыкновенная, волнующая музыка, с тончайшими гармониями и грандиозными диссонансами, музыка настолько мощная, что она могла бы потрясти человека до основания, будь он способен её слышать. Да мало ли чего мы не знаем…

— Может быть, может быть, — сказал Доктор. — Но это маловероятно.

— Ну почему, почему это маловероятно? Вы видите эту муху? — Клаузнер указал на муху, сидевшую на мотке медной проволоки. — Как вы думаете, она издаёт сейчас какой-нибудь звук? Мы ведь ничего не слышим, правда? А на самом деле она, может быть, сейчас пронзительно свистит или лает, или квакает, или поёт. Ведь у неё есть рот, не правда ли? У неё есть горло!

Доктор посмотрел на муху и улыбнулся. Он всё ещё стоял у двери.

— Насколько я понимаю, это и есть ваша идея?

— Не так давно, — сказал Клаузнер, — я сделал довольно простой прибор, который подтвердил существование множества странных, неслышимых звуков. Я часто замечал, что он регистрирует звуковые колебания, которые моё ухо не улавливало. Меня интересуют именно эти звуки. Я хочу знать, откуда они идут и кто их издаёт.

— Значит, ваш прибор предназначен именно для этого? — спросил Доктор.

— Да. Если бы он, наконец, заработал! До сих пор мне не везло. Но я кое-что переделал и сегодня хочу ещё раз испытать его. Этот прибор, — сказал он, нежно поглаживая свой чёрный ящик, — должен улавливать звуки, недоступные по частоте для человеческого восприятия, и преобразовывать их в слышимые тона. Он настраивается почти так же, как радиоприёмник.

— Что значит, как радиоприёмник?

— Это несложно. Например, я хочу послушать писк летучей мыши. Это очень высокий звук — тридцать тысяч колебаний в секунду. Человек его не слышит. Теперь представьте себе, что сюда влетела летучая мышь, — я настраиваю свой прибор на частоту тридцать тысяч колебаний и ясно слышу этот писк. Я даже точно могу услышать ноту — фа-диез, или си-бемоль, или какую-нибудь другую, но уже на гораздо более низкой частоте. Понимаете?

Доктор посмотрел на чёрный гробообразный ящик.

— Вы будете его сегодня испытывать?

— Да.

— Ну что ж, желаю удачи. — Доктор взглянул на часы. — Господи! — воскликнул он. — Мне нужно бежать. Всего хорошего и спасибо. Очень интересно, что у вас получится. Я зайду как-нибудь узнать о результатах.

Доктор вышел, прикрыв за собою дверь. Клаузнер ещё некоторое время копался в ящике, затем выпрямился и возбуждённо прошептал: «Попробуем ещё… на этот раз в саду… и, может быть… надеюсь… что-нибудь выйдет. А теперь поднимем… осторожно… бог ты мой, до чего тяжёлый!». Он понёс ящик к двери, но не смог открыть её, так как руки у него были заняты; тогда он отнёс ящик назад, поставил его на стол, открыл дверь и уже потом, сгибаясь под тяжестью, вынес его в сад. Он осторожно поставил его на маленький деревянный столик на лужайке и пошёл в сарай за наушниками. Подключил наушники к ящику и надел их на голову. Его движения были быстры и точны. Он очень волновался и дышал тяжело, через рот. Всё это время он разговаривал вслух, то утешая, то подбадривая себя какими-то отрывистыми восклицаниями, словно он боялся и того, что устройство не сработает, и того, что он услышит, если на этот раз всё будет в порядке.

Он стоял перед деревянным столиком в саду, бледный, маленький, худосочный, похожий в своих очках на старообразного, болезненного ребёнка. Солнце зашло. Ни малейшего дуновения ветерка. Казалось, всё замерло. Оттуда, где он стоял, ему был виден соседний сад; по дорожке шла женщина с корзиной для цветов. Некоторое время он машинально следил за нею. Затем он повернулся к ящику и нажал клавишу на передней панели. Левой рукой стал регулировать переключатель громкости, а правой — поворачивать ручку, соединённую со стрелкой на большой центральной шкале, похожей на шкалу волн радиоприёмника. На шкале было много цифр, соответствующих полосам частот, — от 15 000 до 1 000 000.

Внезапно он склонился над прибором. Напряжённо прислушался. Правой рукой покрутил ручку настройки. Стрелка медленно поползла по шкале, так медленно, что он едва замечал её движение, — и тут в наушниках послышалось лёгкое неровное потрескивание.

Вслед за этим раздалось жужжание, но это был шум самого прибора. Он вслушивался в эти звуки, и вдруг ему стало казаться, что уши его вытягиваются всё больше и больше, и вот уже каждое из них прикреплено к голове только тонкой проволокой, и эта проволока тоже удлиняется, уши устремляются куда-то ввысь, навстречу таинственной и неведомой зоне ультразвука.

Маленькая стрелка продолжала медленно ползти по шкале, и вдруг он услышал крик — страшный, пронзительный крик; он вскочил и схватился за край стола. Он огляделся вокруг в надежде увидеть человека, который кричал. Поблизости никого не было, если не считать женщины в соседнем саду, но она же не могла так кричать. Она среза́ла чайные розы и складывала их в корзину.

И снова этот звук — душераздирающий, нечеловеческий крик, резкий и короткий, отчётливый и звонкий. В звуке было что-то грустное и одновременно металлическое, такого он никогда не слышал раньше. Клаузнер ещё раз огляделся, пытаясь проследить, откуда исходит звук. Единственным живым существом поблизости была эта женщина в соседнем саду. Он видел, как она наклонилась, взяла пальцами стебель розы и перерезала его ножницами. И тут он снова услышал вскрик.

В ту самую минуту, когда она срезала розу.

Женщина выпрямилась, бросила ножницы в корзину и уже направилась было к дому.

— Миссис Сондерс! — крикнул Клаузнер срывающимся от волнения голосом. — Миссис Сондерс, подождите!

Женщина обернулась и увидела соседа, стоявшего на лужайке своего сада, — нелепый маленький человечек, размахивающий руками, с наушниками на голове. Он окликнул её так громко и неожиданно, что она испугалась.

— Срежьте ещё одну розу! Пожалуйста, срежьте ещё одну! Быстрее.

Она стояла неподвижно, ничего не понимая.

— Зачем, мистер Клаузнер? — удивилась она. — Что случилось?

— Ну, пожалуйста, я прошу вас, — сказал он. — Срежьте ещё одну розу!

Миссис Сондерс всегда считала своего соседа довольно странным человеком, но теперь… теперь он, кажется, совсем сошёл с ума. Она подумала, не сбегать ли ей в дом за мужем. Нет, ничего, тут же успокоила она себя. Ничего, он не опасен. Сделаю, как он просит.

— Ну, конечно, мистер Клаузнер, если вам это нужно, — сказала она и, вынув из корзины ножницы, срезала ещё одну розу.

И снова Клаузнер услышал тот ужасный вопль, опять в ту самую минуту, когда был перерезан стебель розы. Он сорвал наушники и побежал к забору, разделявшему два сада.

— Всё в порядке, — сказал он. — Достаточно. Больше не надо. Ради бога, не надо!

Женщине стояла и смотрела на него недоумевающе, держа в руке только что срезанную чайную розу.

— Сейчас я вам что-то скажу, миссис Сондерс, — обратился он к ней. — Что-то такое, чему вы не поверите. — Он схватился за забор и внимательно посмотрел на неё через толстые стёкла очков. — Сегодня вечером вы нарезали полную корзину роз. Острыми ножницами вы перерезали стебли живых существ, и каждая роза, которую вы срезали, издавала пронзительный крик. Вы знаете об этом, миссис Сондерс?

— Нет, — сказала она. — Я, безусловно, этого не знаю.

— Но это так. — Он учащённо дышал и старался справиться с волнением. — Я слышал, как они кричат. Каждый раз, когда вы перерезали стебель, я слышал крик боли. Очень высокий звук, примерно сто тридцать две тысячи колебаний в секунду. Вы сами вряд ли могли бы услышать его. Но я слышал.

— Неужели, мистер Клаузнер? — Она решила, что через пять секунд убежит домой.

— Вы могли бы возразить, — сказал он, — что куст розы не может чувствовать, потому что у него нет нервной системы, и не может кричать, так как у него нет горла. И вы были бы правы. Ничего этого у него нет. Но как вы можете знать, миссис Сондерс, — при этом он перегнулся через забор и понизил голос до шёпота, — как вы можете знать, что стебель розы не испытывает такой же боли, когда его перерезают пополам, какую почувствовали бы вы, если бы кто-нибудь перерезал вам талию садовыми ножницами? Откуда вы можете знать это? Ведь роза тоже живая, не правда ли?

— Да, мистер Клаузнер. Да, да. Ну, всего хорошего. Спокойной ночи, — она повернулась и побежала по садовой дорожке к дому.

Клаузнер вернулся к своему прибору. Он надел наушники и ещё некоторое время слушал. Он по-прежнему слышал слабое неровное потрескивание и жужжание. И больше ничего. На клумбе он заметил маленькую белую маргаритку. Он медленно наклонился и, захватив её большим и указательным пальцами, тихонько стал тянуть вверх и в стороны, пока стебель не переломился.

С того самого момента, как он начал выдёргивать стебель, и до того момента, как сорвал цветок, он слышал, он отчётливо слышал в наушниках слабый писк, удивительно непохожий на писк живого существа. Он проделал то же самое ещё с одной маргариткой. И снова он услышал такой же писк, но теперь он уже не был уверен, что этот звук был выражением боли. Нет, это была не боль, это было удивление. Удивление ли? Это не было похоже на выражение каких-либо знакомых человеку эмоций. Это был какой-то неопределённый, неживой звук, одиночной и бесстрастный, не выражавший абсолютно ничего. Так же, как и крик роз. Нет, он был неправ, называя это криком боли. Вероятно, цветок не ощущает боли. Он испытывает что-то ещё, о чём мы не знаем.

Он выпрямился и снял наушники. Темнело. В окнах домов мерцали огоньки. Он осторожно приподнял чёрный ящик, отнёс его в сарай и поставил на прежнее место. Затем вышел, запер дверь и направился к дому.

На следующее утро Клаузнер встал на рассвете. Он оделся и прошёл прямо в сарай. Взял прибор и, обеими руками прижимая его к груди, вынес из сарая. Нести было очень тяжело. Он прошёл мимо дома, вышел через переднюю калитку и, перейдя дорогу, вошёл в парк. В парке он остановился и, оглядевшись вокруг, пошёл дальше, пока, наконец, не дошёл до большого дерева — это была берёза; он поставил прибор на землю, рядом со стволом. После этого он снова пошёл домой, достал из подвала, где он держал уголь, топор и принёс его в парк. Положил топор на землю рядом с деревом. Снова огляделся. Его близорукие глаза нервно мигали. Ни души. Было шесть утра.

Он надел наушники и включил прибор. С минуту он прислушивался к уже знакомому, едва уловимому жужжанию, затем поднял топор, встал, широко расставив ноги, и со всего размаху вонзил топор в ствол дерева у самого основания — лезвие глубоко вошло в древесину.

В момент удара он услышал в наушниках совершенно необычный шум. Это был новый звук, непохожий на все остальные, которые ему приходилось слышать, резкий, немелодичный громкий звук, жалобный, низкий, стонущий, не короткий вскрик, как у розы, а продолжительный, как рыдание, длившийся, наверно, целую минуту, особенно громким он был в тот момент, когда топор ударил по стволу, затем становился всё тише, тише, тише, пока совсем не замер.

Клаузнер в ужасе смотрел на то место, где лезвие топора вонзилось в плоть дерева; он бережно вытащил топор и бросил его на землю. Слегка потрогал свежую рану, оставленную в ствола топором, провёл кончиками пальцев по её краям, попытался стянуть их и закрыть рану, бормоча при этом: «Дерево… милое дерево… прости меня… я так виноват… но это заживёт… это скоро совсем заживёт».

Некоторое время он стоял, обхватив руками толстый ствол; внезапно он повернулся и побежал к выходу из парка, пересёк дорогу и через переднюю калитку вбежал в свой дом. Он направился прямо к телефону, полистал справочную книгу, набрал нужный номер и стал ждать. Он судорожно сжимал в руке трубку, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. Наконец, раздался гудок, затем щёлканье снимаемой трубки, и сонный мужской голос произнёс:

— Алло! Я слушаю.

— Доктор Скотт? — спросил Клаузнер.

— Да. Кто это?

— Доктор Скотт, вы должны немедленно приехать, только, пожалуйста, побыстрее.

— Кто это говорит?

— Это Клаузнер. Помните, вчера вечером я рассказывал вам о своём опыте со звуком и о том, что я хочу услышать…

— Да-да, конечно. Но что случилось? Вы не больны?

— Нет, я не болен, но…

— Вы звоните мне в такую рань — в половине седьмого — и после этого утверждаете, что не больны?

— Ну, пожалуйста, Доктор, приезжайте. Быстрее. Я хочу, чтобы кто-нибудь слышал это. Это невероятно! Я не верю своим ушам!

Доктор почувствовал в его голосе отчаяние, почти истерику — так обычно говорили по телефону люди, у которых произошло несчастье. Он спросил:

— Вы действительно хотите, чтобы я поднялся с постели и приехал именно сейчас?

— Да, сейчас. И, пожалуйста, как можно скорее.

— Хорошо, в таком случае я приеду.

Клаузнер сел возле телефона и стал ждать Скотта. Он пытался вспомнить, на что был похож крик дерева, но не мог. Он только помнил, что содрогнулся от ужаса, когда услышал его. Он пытался представить себе, какие бы звуки издавал человек, если бы он не мог оторваться от земли, а кто-нибудь намеренно вонзил бы ему в ногу острый предмет, да так, чтобы остриё глубоко вошло в рану и застряло в ней. Наверно, это был бы точно такой же крик. Нет. Совсем другой. Крик дерева был страшнее любого человеческого крика именно этой своей ужасающей пронзительностью и монотонностью. Он стал думать о других живых существах, и сразу перед его мысленным взором возникло поле пшеницы, зрелой, живой пшеницы с тяжёлыми колосьями, в самую гущу которой врезается косилка, подкашивая её под корень, — пятьсот колосьев в секунду, в каждую секунду. О господи, как же они должны кричать! Пятьсот колосьев пшеницы кричат в один голос, и каждая следующая секунда несёт гибель ещё полутысячи колосьев, и они тоже кричат — нет, думал он, я не понесу свой прибор на поле, где колосится пшеница. После этого я не мог бы есть хлеб. А как же картофель, как капуста, в морковь, а лук? А как же яблоки? Хотя нет! У яблок всё по-другому. Они сами падают, когда созревают. Яблокам не больно, если вы даёте им самим упасть, а не срываете их с веток. Но вот овощи! Например, картофель. Картофель, наверняка, кричит, так же как и морковь, лук, капуста…

Он услышал, как щёлкнула задвижка садовой калитки. Он вскочил и выбежал из дому. По дорожке, навстречу ему, шёл Доктор с маленьким чёрным чемоданчиком в руках.

— Ну, что случилось? — спросил Доктор.

— Пойдёмте со мной, Доктор. Я хочу, чтобы вы слышали. Я позвал именно вас, потому что вы единственный, кому я рассказал о своём опыте. Это недалеко через дорогу, в парке. Пошли?

Доктор взглянул на него. Клаузнер выглядел гораздо более уравновешенным, чем вчера. Никаких признаков сумасшествия или истерии; он был просто озабочен и взволнован.

— Хорошо, я пойду, — сказал Доктор.

Они перешли через дорогу, вошли в парк, и Клаузнер повёл Доктора к большой берёзе, возле которой стоял длинный чёрный ящик-гробик и лежал топор.

— Почему вы принесли сюда прибор? — опросил Доктор.

— Мне нужно было дерево. В саду нет больших деревьев.

— А зачем вам топор?

— Сейчас увидите. Но прежде наденьте наушники и слушайте. Слушайте внимательно и рассказывайте мне обо всём, что будете слышать. Я хочу окончательно убедиться…

Доктор улыбнулся и надел наушники. Клаузнер повернул выключатель; затем он поднял топор и встал в позу, чтобы замахнуться. Но не решался.

— Вы слышите что-нибудь? — спросил он Доктора.

— Что я должен слышать?

— Вы слышите что-нибудь?

— Какое-то жужжание.

Клаузнер стоял с топором в руках не в силах поднять его — воспоминание о крике берёзы удерживало его.

— Чего вы ждёте? — спросил Доктор.

— Ничего, — ответил Клаузнер. Он поднял топор и с силой ударил им по дереву. Когда он размахнулся, он мог поклясться, что почувствовал, как почва под его ногами всколыхнулась. Он почувствовал лёгкое движение земли на том месте, где он стоял, словно корни дерева дёрнулись под слоем почвы; но было уже поздно остановить удар — лезвие топора рассекло древесину и глубоко вклинилось в образовавшееся отверстие. В этот момент высоко над его головой раздался треск ломающихся веток и шум цепляющихся друг за друга листьев. Они одновременно подняли головы, и Доктор закричал:

— Берегитесь! Отойдите в сторону! Скорее!

Доктор сорвал с головы наушники и бросился бежать, Клаузнер же стоял, словно пригвождённый к месту, и смотрел, как огромный сук длиной по меньшей мере метров в двадцать стал медленно клониться к земле и затем, ломаясь и расщепляясь в самом толстом месте, там, где он прикреплялся к стволу, с грохотом полетел вниз. Клаузнер едва успел отскочить. Сук упал прямо на прибор и разбил его вдребезги.

— Боже мой! — воскликнул подбежавший Доктор. — Ещё немножко, и вас бы придавило.

Клаузнер не отрывал глаз от дерева. Его большая голова склонилась к левому плечу, на побледневшем лице застыло выражение ужаса. Он медленно направился к дереву и осторожно высвободил топор.

— Вы слышали? — спросил он Доктора. Он говорил почти шёпотом.

Доктор ещё не мог перевести дух от быстрого бега и волнения.

— Что слышал?

— В наушниках? Вы слышали что-нибудь, когда я ударил по дереву топором?

Доктор потирал шею.

— Видите ли, — сказал он, — дело в том, что… — Он замолчал, нахмурился и прикусил нижнюю губу. — Нет, я не уверен. Я не могу утверждать. Ведь наушники были на мне не более секунды после удара топора.

— Да-да, но что вы слышали?

— Не знаю, — сказал Доктор. — Не знаю, что я слышал. Вероятно, это был шум падающего сука. — Он говорил быстро, даже с некоторым раздражением.

— Какой это был звук? — Клаузнер слегка наклонился вперёд, в упор глядя на Доктора. — Скажите мне точно, что вы слышали.

— Чёрт вас побери! — закричал Доктор. — Я не знаю. Я больше опасался за свою жизнь. Хватит об этом!

— Доктор Скотт, какой звук вы слышали?

— О господи! Что я мог слышать, если в эту минуту на меня падало чуть ли не целое дерево и я должен был спасать свою жизнь?! — Доктор явно нервничал. И Клаузнер почувствовал это. Он стоял неподвижно и молча глядел на Доктора. Тот переступил с ноги на ногу, пожал плечами и отвернулся. — Ладно, — сказал он. — Нам пора идти.

— Послушайте, — остановил его Клаузнер, его бледное лицо залилось краской. — Послушайте, — сказал он, — зашейте это. — Он указал на последний след, оставленный топором в дереве. — Зашейте это. Скорее!

— Не говорите глупостей, — сказал Доктор.

— Делайте, как вам сказали. Зашейте! — Клаузнер говорил тихим, но угрожающим тоном, выразительно сжимая в руках топор.

— Перестаньте нести чушь, — сказал Доктор. — Я не могу зашивать дерево. Пошли. Уже поздно.

— Значит, вы не можете зашить дерево?

— Ну конечно, нет.

— У вас в чемодане есть йод?

— Да, разумеется.

— Тогда помажьте разрез йодом. Будет жечь, но это быстро пройдёт.

— Послушайте, — начал Доктор, собираясь уйти. — Это уже абсурд. Пойдёмте в дом и…

— Помажьте рану йодом.

Доктор стоял в нерешительности. Клаузнер стиснул ручку топора. Доктор понял, что наилучший выход для него — бежать, но он остался.

— Хорошо, — сказал он. — Я помажу йодом.

Он принёс свой чёрный чемоданчик, который лежал на траве в десяти метрах от дерева, открыл его и достал оттуда пузырёк с йодом и вату. Подошёл к дереву, вынул из пузырька пробку, смочил кусочек ваты йодом, наклонился и стал смазывать разрез. Он то и дело поглядывал на Клаузнера, который молча наблюдал за ним, не выпуская из рук топора.

— Постарайтесь, чтобы йод проник как можно глубже.

— Хорошо, — сказал Доктор.

— А теперь точно так же другой разрез, немного выше.

Доктор послушно проделал то же самое с другим разрезом.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь всё в порядке. — Он выпрямился и с самым серьёзным видом проверил результаты своей работы. — Скоро заживёт.

Клаузнер подошёл ближе и внимательно осмотрел обе раны.

— Да, — сказал он, кивая своей большой головой. — Да-да, теперь всё в порядке. — Он сделал шаг назад. — Вы придёте посмотреть завтра?

— Ну конечно, — сказал Доктор. — Конечно.

— И ещё смажете йодом?

— Если будет нужно.

— Спасибо, Доктор, — сказал Клаузнер. Он отбросил топор в сторону и улыбнулся. Это была радостная, взволнованная улыбка.

Доктор подошёл к нему, ласково взял под руку и сказал:

— Пошли. Нам пора идти.

Они молча пошли по парку, пересекли дорогу и вошли в дом.