Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская

ГЛАВА V

Вскоре принцесса Саксонская обнаружила, что скромная сумма, полученная от отца Батильды, не может поддерживать их существование вечно, гордыня же ее отказывалась хладнокровно ожидать неумолимо надвигавшуюся на них нужду. Рожденная в роскоши и изобилии, принцесса не намеревалась соглашаться с уготованной им незавидной участью и, не заботясь о том, что уже завтра, быть может, ей не на что будет пообедать, на последние средства сняла во Франкфурте роскошные апартаменты.

Однажды, когда нужда грозила предстать пред ними во всем своем ужасе, Аделаида и ее спутница отправились погулять в ту часть города, которая благодаря ярмарке стала самой красивой и оживленной. Заметив, как какой-то человек внимательнейшим образом ее разглядывает, принцесса вгляделась в него, и лицо его показалось ей знакомым.

— Ах, сударь, — подошла она к нему, — вы ли это? Неужели это вас видела я при дворе отца моего, герцога Брауншвейгского? Само Небо посылает вас мне на выручку!

— Сударыня, вы не ошиблись, — ответил Бундорф. — Однако позвольте спросить, почему вас, дочь повелителя моего, нынешнюю принцессу Саксонскую, вижу я в столь простом платье? Надеюсь, ваше высочество не откажется принять мое приглашение, дабы мы могли подробно обо всем побеседовать. У меня вы найдете жилище гораздо более удобное и приставшее вашему высочеству, нежели то, кое, полагаю, вы сняли в одном из домов, где сдаются меблированные комнаты.

Почтительно припав к протянутой в знак согласия руке Аделаиды, Бундорф повел принцессу вместе с Батильдой к себе домой, где супруга его оказала им великолепный прием. Выслушав историю принцессы, Бундорф, до глубины души растроганный горестной участью дочери повелителя своего, сообщил, что в Саксонии идет война, а посему возвращаться сейчас туда было бы неразумно, и лучше всего принцессе либо остаться на время во Франкфурте, либо продолжить свой путь.

— А пока вы обдумываете ваши планы, сударыня, — продолжал он, — не позволите ли вы мне исправить несправедливость судьбы?.. Вот вексель на неограниченный кредит; при предъявлении его самые богатые купцы Европы немедленно ссудят вас деньгами, в коих вы столь нуждаетесь. А это, — произнес он, вручая принцессе два кошелька, полных золота, — небольшая сумма на мелкие расходы, кои у вас, без сомнения, будут, прежде чем настанет нужда воспользоваться векселем.

— Сударь, — ответила принцесса, — я тысячу раз благодарю вас за эту услугу; но, согласитесь, сейчас мне не пристало принимать такие подарки. Скажите, как в положении моем я смогу вернуть вам эти деньги? После ссоры с супругом я не могу дать вам гарантий, что отдам долг сразу, как попаду в Дрезден.

— А мне не надобно ваших гарантий, сударыня, — ответил Бундорф, — меня вполне удовлетворит признательность ваша, тем более что деньги, переданные вам, принадлежат отцу вашему, герцогу Брауншвейгскому. Сумма, врученная мне для набора войска, оказалась слишком велика, так что, отдав остаток вам, я нашел прекрасный способ применить ее.

— Вы даете мне честное слово, что говорите чистую правду?

— Даю, сударыня.

— Убедившись в прямоте вашей, сударь, я беру эти кошельки и заявляю, что признательность моя и поддержка обеспечены вам до конца всей моей жизни.

Засим подали простой обед, скрепивший вышеозначенное соглашение. Не желая стеснять Бундорфа, принцесса поблагодарила его за гостеприимство и немедленно сняла комнаты в роскошной гостинице в самом красивом квартале города и наняла нескольких слуг. Не желая компрометировать титул принцессы Саксонской, она назвалась баронессой Нейхаус и велела Бундорфу называть ее так же.

Через несколько дней баронесса Нейхаус дала обед в честь посланца герцога Брауншвейгского, и вскоре во Франкфурте только и разговоров было что о щедрости и красоте прибывшей в город богатой иностранки; к счастью, никто не узнал в баронессе Нейхаус принцессу Саксонскую.

Бундорф приобщил Аделаиду ко всем развлечениям, какие только мог предоставить избранный ею для проживания город. Но влюбленное сердце живет надеждой на встречу с предметом страсти своей, и его интересует только то, что о предмете сем напоминает. К несчастью, в то время Людвиг Тюрингский никак не мог прибыть во Франкфурт, ибо сражался с войсками императора; зная об этом, Аделаида пребывала в тревоге за жизнь его.

— О милая моя Батильда, — часто восклицала она, — неужели ты считаешь, что развлечения, коими окружили меня, могут дать отдохновение моему сердцу, где безраздельно царит маркиз Тюрингский? Не зная, когда снова обрету я счастье видеть его, я содрогаюсь при одной только мысли о тех опасностях, что грозят ему в бою!.. Сердце мое леденеет от страха при одной только мысли о том дне, когда мне сообщат, что тот, кого я боготворю, пронзен вражеским мечом, что его более нет в живых!.. Ах, стоит мне только подумать, что он сейчас пожинает лавры победителя, как внутренний взор мой видит его плавающим в луже крови!

Батильда всячески успокаивала принцессу, но слова подсказывал ей рассудок, а Аделаида хотела слышать речи, идущие из сердца.

Среди знати, прибывшей на ярмарку во Франкфурт, выделялся маркграф Баденский, владевший той частью Швабии, где расположены минеральные источники, известность которых дожила до наших дней; границы его владений омывали воды Рейна. Маркграф имел счастье увидеть Аделаиду в обществе, и она произвела на него столь великое впечатление, что он страстно в нее влюбился. Осведомившись, он узнал, что дама его сердца зовется баронесса Нейхаус, но откуда она родом — никто не знает. Тайна, окружавшая баронессу, вселила в него надежду, что ухаживания его будут встречены благосклонно, и он известил Аделаиду о своем желании посетить ее и выразить ей свое восхищение. Возмущенная подобной непочтительностью по отношению к женщине ее ранга, принцесса велела передать маркграфу, что прибыла во Франкфурт, дабы поправить здоровье, и не намерена никого принимать. Ничто так не распаляет любовное чувство, как сопротивление предмета страсти нежной. Маркграф снова попросил принять его, и снова получил отказ.

Меж тем, продолжая встречать Аделаиду в свете, он все больше в нее влюблялся, и однажды, когда она прогуливалась по пустынной аллее, он дерзнул остановить ее.

— Как это понимать, сударыня, — воскликнул он, — неужели мне так никогда и не дозволят выразить те чувства, кои вы разожгли во мне?

— Но, сударь, вы уже все сказали, — ответила ему Аделаида, сделав вид, что не знает, каков титул того, кто осмелился заговорить с ней. — Ваши устремления давно доказали мне бессмысленность вашего горения, а мои ответы должны были убедить вас, что я не намерена вас выслушивать.

— Сударыня, в вас говорит каприз или связующие вас узы? Удостойте меня хотя бы ответа на сей вопрос.

— Зачем вам знать причины моего отказа? Каковы бы они ни были, вы не сумеете их преодолеть, так что не трудитесь более обращаться ко мне с вопросами.

— Знай я причину вашего отказа, я мог бы утешиться.

— Но почему, скажите на милость, я должна вас утешать, если вы сами себе причиняете неприятности? Утешение, коего вы ждете, даст вам только собственная гордость: оскорбленная моим отказом, она не должна позволять вам получить еще один. Посему вам следует умолкнуть и не докучать мне более, дабы мне снова не пришлось отказывать вам.

— Но, сударыня, мне кажется, если вы дозволите мне явиться к вам с визитом, я не доставлю вам никаких хлопот, вы же меня весьма обяжете.

— Не могу с вами согласиться, сударь. Я ничего не жду от ваших визитов и советую вам прекратить утомлять меня просьбами и расспросами.

— Что ж, сударыня, — отвечал уязвленный маркграф, — в таком случае я буду считать, что получил полную свободу действий…

Не прошло и трех дней, как маркграф Баденский предстал перед Аделаидой.

— Виноват, сударыня, — промолвил он, входя, — я не подчинился приказу вашему и явился к вам.

— Ваш визит, сударь, не сулит приятности ни вам, ни мне: вас одолеет скука, меня же будут терзать сожаления о потерянном времени.

— Ах, сударыня, — воскликнул маркграф, бросаясь к ногам Аделаиды, — умоляю вас, скажите, почему вы отвергаете любовь мою? Хотите мое состояние? Одно лишь слово, и оно ваше. Хотите властвовать? Подайте знак, и я вручу вам бразды правления своими землями.

— Мои желания не простираются столь далеко, сударь; скипетр зачастую бывает тяжело удержать в руках, а казна, коей распоряжаются правители, нередко им не принадлежит.

— Тогда, может, вам угодно принять мою руку? Вот она, я предлагаю ее вам.

— По собственному опыту мне известно, что узы брака далеко не всегда сулят счастье; впрочем, я уже отягощена этими узами и не могу связывать себя новыми.

— Ах, сударыня, — произнес маркграф, усаживаясь подле Аделаиды, — так, значит, моим надеждам не суждено сбыться?

— Проявите мудрость и согласитесь с этим.

— Однако я считаю решение сие слишком жестоким.

— Вы сами в этом виноваты; откажитесь от ваших фантазий, и никто более не покажется вам жестоким.

— О боги, но я не могу!

— Человек может достичь всего, чего он хочет, надобно только научиться управлять самим собой.

— Когда нас обуревает страсть, воля не в состоянии справиться с ней.

— Сударь, я сама испытываю подобного рода чувство, а посему предложения ваши для меня совершенно неприемлемы…

Взяв маркграфа за руку, принцесса подвела его к двери.

— Сударь, я требую: откажитесь от несбыточных желаний и не заставляйте меня чураться тех мест, где я могу вас встретить, или же отдавать приказ слугам не впускать вас ко мне. Настойчивость ваша вынуждает меня сказать, что если вы чувствуете себя несчастным только потому, что не можете обладать той, кого любите, то я не могу любить того, кого любить обязана, и не могу обладать тем, кого люблю. Печальное сходство это нисколько не сближает нас, а, скорее, разлучает навеки. Отбросим же несбыточные фантазии и не станем омрачать друг другу те немногие удовольствия, кои может предоставить нам этот город.

С этими словами Аделаида выпроводила маркграфа из своих апартаментов и захлопнула дверь, а вернувшись к себе, приказала больше не впускать его.

Не подозревая о высоком положении Аделаиды, непримиримый и необузданный маркграф не простил ей преподанного ему урока и решил отомстить. Она еще не знает, кого посмела оскорбить, в ярости думал он, не знает, кого отвергла. Что ж, придется научить ее любезному обхождению. Если бы она была мне ровней, я, быть может, и простил ей такие речи; но кто она такая, чтобы мне отказывать? С такими, как она, надо применять силу. И маркграф принялся размышлять, как ему заполучить предмет своей буйной страсти. Эта женщина, убеждал он себя, никому не известна; во Франкфурте у нее никого нет, поэтому никто ее не хватится; откуда она приехала, также мало кто знает… Так что все говорит о том, что мы имеем дело с искательницей приключений. Даже слуги ничего о ней не знают. В тайны ее посвящена, похоже, только некая Батильда, что сопровождает ее повсюду; значит, надобно похитить их обеих; подруга-служанка расскажет мне о госпоже своей или хотя бы поможет разобраться в ее характере. Еще ни одна женщина не устояла перед таким мужчиной, как я! К чему нам власть, коей наделили нас смертные, если мы не можем поставить ее на службу собственным страстям?

Лелея коварные замыслы, порожденные рассуждениями, присущими возрасту, когда ни искусства, шлифующие манеры людей, ни учтивость, прививать кою необходимо всем правителям и государям, еще не оказали своего благотворного влияния, маркграф обладал всем необходимым, чтобы осуществить свой замысел, а именно похитить принцессу и ее подругу.

Однажды ночью, когда чаровница-природа вывела всех на улицу, где певцы, труверы, менестрели и поэты радовали публику игрой своей и своими талантами, четыре вооруженных человека схватили Аделаиду и Батильду и посадили в карету, запряженную шестеркой резвых коней. Захлопнув и заперев дверцу, они подали знак вознице, и тот, меняя через каждые четыре мили лошадей, повез пленниц в Баден, в замок маркграфа, расположенный на высокой горе. Нетрудно представить себе, сколько страху натерпелись наши героини, когда с головокружительной скоростью мчались в закрытой карете, не зная, куда доставит их неведомый похититель.

Исполняя приказ своего господина, слуги встретили дам со всеми возможными почестями, предупреждали любое их желание; но сам маркграф не появлялся. Беспокойство дам удвоилось, а вскоре они убедились, что, несмотря на позолоту, цепи их тяжелы, ибо все, что окружало их, являло собой препятствие, преграждавшее им путь к свободе.

— Не вижу большой разницы, — говорила принцесса, — между этой тюрьмой и той, где мы, словно, парки, вынуждены были прясть нить нашей жизни… Жестокость в одной, ложь в другой, и в обоих случаях злодеи намерены посягнуть на жизнь нашу и честь.

Ах, Батильда, дорогая, сколь злобны мужчины! А когда нам выпадает случай отомстить им, с каким возмущением они воспринимают естественный наш порыв! Этому человеку известно, что я связана нерасторжимыми узами и надеяться ему не на что; так зачем же похищать меня? Неужели он, зная мое к нему отношение, рассчитывает вынудить меня пойти на поводу у своей страсти? Это вопиющая несправедливость! А ведь именно несправедливость супруга моего положила начало несчастиям моим. Он, и только он виноват в страданиях наших, в том, что нам нигде нет покоя. Ах, Батильда, никогда я не смогу забыть все эти ужасы! Воспоминания о них будут преследовать меня до самой могилы, и я, быть может, окончу дни свои, так и не обретя утешения и не успев рассказать избраннику моего сердца, сколько мне пришлось выстрадать из-за него! О Батильда, какие же мы несчастные, ведь мы даже не можем сообщить честному Бунсдорфу о новых наших бедах! К счастью, кошель со мной и полон золота, которое дал мне Бунсдорф.

От печальных рассуждений сих глаза Аделаиды увлажнились; но тут доложили о прибытии посланца от маркграфа, и принцесса немедленно утерла слезы. Посланца звали бароном Дурлахом. Уроженец Трента, он в юном возрасте вступил в армию императора, где встретился с маркграфом Баденским и, привязавшись к нему, стал и другом его, и поверенным его тайн. Двадцативосьмилетний Дурлах имел приятное лицо и отличался нежным и кротким характером.

— Сударыня, — смущенно улыбаясь, обратился он к принцессе, — мне поручено сообщить вам, что маркграф страстно желает вас видеть; также он чрезвычайно сожалеет, что ему пришлось силой вынудить вас воспользоваться его гостеприимством. Ему очень хотелось бы, чтобы вы изменили свое к нему отношение, иначе ему придется применить к вам новые меры убеждения, кои, без сомнения, крайне вас удручат; а насколько мне известно, подобное положение вещей сильно его огорчит, ибо он питает к вам истинную страсть.

— Сударь, — ответила Аделаида, — он заключил меня в темницу. Я же убеждена, что, если любят, в темницу не сажают.

— Сударыня, когда боишься потерять любимого человека, приходится прибегать к любым мерам, дабы удержать его.

— Значит, у вашего господина совсем нет гордости, ибо из всех способов завоевать женщину ему известен только насильственный.

— Но, сударыня, он сказал, что все прочие средства он уже перепробовал.

— Возможно, у него короткая память и он забыл о главном способе.

— И что же это за способ, сударыня?

— Понравиться своей избраннице. Так что, прошу вас, передайте ему от меня, что он сможет достичь своей цели, только когда вернет меня во Франкфурт, откуда он силой меня увез.

— Но, сударыня, маркграф обо всем позаботился: все ваши дела в городе улажены, а все ваши вещи доставлены сюда.

— Но кто, скажите мне, давал ему право распоряжаться моими делами, отпускать моих слуг, оплачивать мои долги? Неужели он считает, что может купить меня? Передайте ему, сударь, что ему не удастся поработить меня; настанет время, и он узнает, что рождение мое не позволяет мне терпеть от него подобные унижения, и ему придется принести мне извинения за все свои поступки, оскорбляющие честь мою и достоинство.

— Уверен, сударыня, мой господин питает к вам глубочайшее уважение и любовь, однако за них было заплачено неблагодарностью, и теперь сердце его исполнено горечи.

— Сударь, я не могу разделить его чувство, а потому не принимаю и не добиваюсь его благодеяний.

— Ваша суровость, сударыня, повергнет маркграфа в отчаяние. Ужель вы не подарите ему хотя бы каплю надежды?

— Почему вы хотите, чтобы я его обманывала?

— Чтобы вы сами почувствовали себя немного счастливее.

— А почему мое счастье должно зависеть от него? Разве я не была счастлива до знакомства с ним?

— О сударыня, — тщетно скрывая пылкость свою, воскликнул молодой человек, — сколь драгоценно благоволение такой женщины, как вы! И какое счастье ждет того, кому удастся внушить вам нежные чувства!

Мгновенно сообразив, какую пользу может принести ей сей молодой человек, Аделаида, ласково улыбнувшись, сказала ему, что напрасно он взваливает себе на плечи чужое горе. Сейчас сердце ее пребывает в плену нежных уз, но, если она встретит кого-нибудь более достойного, возможно, она сменит эти узы новыми.

Неутешительный ответ баронессы не только не огорчил, но, напротив, скорее, ободрил Дурлаха. Баронесса, в историю с которой его втянули против его воли, оказалась отнюдь не бесчувственной, и он решил, что отныне подле нее он будет стараться только для себя.

В двадцать восемь лет подобное фатовство вполне позволительно; однако имелись ли на это основания? Неужели принцесса Саксонская внезапно отринула присущую ей гордость, равно как и страстную любовь, связывавшую ее с маркизом Тюрингским?

Не желая предоставить читателям нашим возможность хотя бы на миг приписать героине помыслы, нисколько не соответствующие ее характеру, поспешим объяснить причины ее поведения. Без сомнения, Аделаида по-прежнему питала склонность к маркизу Тюрингскому; так, может, она всего лишь солгала? Нисколько; позволяя себе иногда прибегать к хитрости, она никогда не опускалась до лжи. Когда женщина дерзко выставляет напоказ чувства, коих она не испытывает, она лжет; когда же обстоятельства понуждают ее чувства сии изображать, не скрепляя их печатью милостей своих, она всего лишь хитрит. Оказывая милости свои тому, кто ее любит, или же тому, кого она хочет привлечь на свою сторону, она лжет; когда же она дарует надежду только потому, что от уловки этой зависит ее счастье или даже сама жизнь, она всего лишь хитрит. Дальнейшая беседа принцессы с верной своей спутницей разъяснит вам то, что мы попытались кратко вам изложить.

— Сударыня, — промолвила Батильда, которой речи принцессы также показались странными, — не ошиблась ли я?

— Боюсь, что ошиблась, — ответила принцесса. — Ибо ты полагаешь, что я увлеклась Дурлахом, в то время как я всего лишь хочу вернуть себе свободу.

— Но почему вы даровали надежду этому молодому человеку и не дали ее его господину?

— Потому что мне не нужен ни первый, ни второй; однако, дорогая Батильда, мне показалось, что, вскружив голову первому, проще будет отделаться от второго. Однако не будем обольщаться: у нас слишком мало времени, чтобы пустить в ход доступные нам уловки. Впрочем, когда готовишься слишком долго, также не жди ничего хорошего…

Речи Аделаиды рассердили маркграфа, но барон сумел его успокоить, и, поразмыслив, маркграф решил последовать совету принцессы и добиться ее расположения честным путем, а именно понравиться ей.

Дурлах, при таком повороте дела лишь выигрывавший, ибо у него прибавлялось поводов увидеться с Аделаидой, в которую он постепенно влюблялся со всем пылом своей души, не преминул использовать все свое красноречие, убеждая правителя Баденского, что тот непременно преуспеет, если применит самые изысканные и утонченные способы ухаживания. С этого времени в замке то и дело стали устраивать пиры и празднества, царицей которых всегда избиралась Аделаида. Но среди разнообразных игр и развлечений незаметная для множества съезжавшихся отовсюду гостей стража по приказу маркграфа исподтишка наблюдала за Аделаидой и пресекала ее попытки выйти за ворота замка. Почувствовав, что за каждым ее шагом следят, принцесса не на шутку возмутилась и заявила, что отныне не намерена участвовать в развлечениях. Гнев ее был велик, и она велела сказать маркграфу, что, если даже во время празднеств замок остается для нее тюрьмой, она более не намерена покидать свои апартаменты.

Дабы уговорить ее изменить свое решение, к ней снова был прислан Дурлах, напомнивший ей, что свобода ее зависит исключительно от ее благосклонности к маркграфу, а сей последний решил непременно овладеть ею. Дурлах столь долго изъявлял Аделаиде свое искренне сочувствие, пока наконец она не поняла, что он окончательно попался в расставленные ему сети.

— Слушая вас, сударь, — проговорила она, — начинает казаться, что, если вы полюбите женщину, вы станете обходиться с ней столь же несправедливо.

— Вы ошибаетесь, сударыня; мне неприятны подобные азиатские способы обращения с дамами, и я всегда буду относиться с почтением к той, кому бы я смог высказать свои чувства.

— Подобные манеры значительно приятнее, и, полагаю, вам воздастся сторицей.

— Увы, сударыня, хотелось бы этому верить; пока же мне не представилось ни одного случая.

— Как! Вы никогда не любили?

— До встречи с вами я мог бы с уверенностью ответить на ваш вопрос, но с тех пор мое сердце мне не принадлежит.

— Значит, примерно в то время появилась та, что привлекла ваше внимание?

— О да, сударыня, но я сумею победить, задушить в себе чувство, о возникновении которого впоследствии мне придется сильно пожалеть.

— Кто вас в этом убедил?

— Ваше поведение по отношению к моему сеньору, сударыня: последовав вашему примеру, меня сделают несчастным, как вы сделали несчастным лучшего повелителя в Германии.

— Но быть может, у той, кого вы любите, нет причин отвергать вашу любовь, в то время как я имею все основания не поощрять страсть маркграфа.

— Боюсь, причины есть, и это те же самые причины.

— Что ж, тогда, возможно, вам следует изрядно потрудиться, чтобы завоевать победу.

— Поклянитесь, — пылко воскликнул Дурлах, бросаясь к ногам Аделаиды.

— Вы хотите, чтобы я поклялась от имени возлюбленной вашей?

— Ах, мне вполне хватит того, что вы будете любить меня так же, как я хотел бы, чтобы любила меня она!

— А если я, к несчастью, стану любить вас больше?

— Как будто вы уверены, что она может быть мне неверна!

— Полно, не обижайтесь на нее, я отпускаю ей грехи!

— О сударыня, — воскликнул Дурлах, — вы сделали меня счастливейшим из смертных!

— А что такого я вам пообещала?

— Ах, после столь сладостной минуты забвения не будьте слишком строги и согласитесь принять мое почтение, идущее из самого сердца.

— Однако подобные разговоры могут завести нас слишком далеко! Разве мы оба не связаны, вы — посредством уз долга, я же — по праву беззащитной слабости?

— Связи сии не вечны: я всегда буду почитать маркграфа, но я не обязан провести всю жизнь подле него; вы же, сударыня, будете вольны поступать, как вам захочется, а я позабочусь, чтобы ничто вам не препятствовало.

— Но если вы похитите у маркграфа возлюбленную, как вы докажете ему вашу преданность?

— Ах, сколько препятствий стоит на пути у любви! И как бы мне хотелось убедить вас, что я готов на любые жертвы!

— Во-первых, я требую, чтобы вы не теряли голову. Я не отвергаю ваше чувство, однако требуется исполнить немало условий, чтобы я смогла разделить его, и, может статься, вы сочтете их невыполнимыми или слишком суровыми. Сейчас же предлагаю расстаться: столь долгая беседа может навредить и вам, и мне. Окружите наш разговор мраком тайны, а продолжение его отложим до лучших времен.

— Итак, Батильда, — воскликнула Аделаида, как только барон ушел, — надеюсь, теперь ты меня понимаешь?

— Да, сударыня, по крайней мере, мне так кажется; но что, если этот молодой человек обманывает вас?

— Батильда, — с улыбкой сказала принцесса, — вы недооцениваете мою власть над мужчинами и мое очарование.

— Ну вот, сударыня, наконец-то вы пустили в ход ваши женские чары.

— Нет, Батильда, нет; если бы я попыталась обольстить Дурлаха, меня можно было бы упрекнуть за измену маркизу Тюрингскому, а я никогда не переставала любить его. Нет, дитя мое, кокетство не для меня; женское кокетство — это маска, скрывающая недостатки своей владелицы, когда та хочет понравиться мужчине. Те, кому не в чем упрекнуть создавшую их природу, никогда не призывают на помощь искусство обольщения. Я не намерена соблазнять барона, но мне очень хочется выбраться из замка, а я не вижу никого другого, кто бы смог помочь мне осуществить это желание.

— Вы же обманываете барона.

— Разве нам не позволено пускать в ход обман, когда речь заходит о спасении? В анналах истории вы найдете множество фальшивых договоров, ложных клятв, данных по принуждению, несправедливых войн… и всегда интересами одних жертвуют ради интересов других!

— Если вы обманете этого молодого человека, он будет безутешен!

— Я сделаю все, чтобы он изгнал образ мой из своего сердца.

— Но, утратив ваше сердце, сможет ли он вознаградить себя?

— Оставим сей пустой разговор, дорогая: нет смысла думать, как исправить еще не свершившееся зло. Есть нечто, о чем мы забыли, но что кажется мне весьма существенным.

— Что же это, сударыня?

— Надобно сообщить о наших несчастьях Бундорфу: он наверняка окажет нам полезные услуги.

— Вы правы, сударыня, но, думаю, для вас не секрет, что все письма наши перехватывают, и вряд ли хотя бы одно дошло до адресата. Подождем результатов вашего обхождения с Дурлахом, а потом начнем действовать, стараясь не подвергать себя опасности…

Тут, прервав разговор их, в комнату ворвался маркграф.

— Сударыня, вы не знаете, что значит привести в бешенство такого человека, как я, — в ярости кричал он. — Не заставляйте меня явить вам гнев свой!

— Честно говоря, сударь, — произнесла принцесса, — я не вижу ничего особенного в вашем настроении. Скажите только: по какому праву вы так со мной разговариваете?

— По праву силы, способной уничтожить все малое и ничтожное, что встает у нее на пути.

— Иначе говоря, по праву льва или медведя, способного загрызть свою жертву.

— Гм, определение не слишком приятное, но я готов с ним согласиться.

— И еще больше упадете в моих глазах.

— Кто вы такая, сударыня, чтобы сопротивляться моим ухаживаниям, вниманию, коим окружил вас я?

— Гордая и свободная женщина, зависящая только от самой себя и не нуждающаяся ни в вас, ни в ком-либо ином, и которая всегда презирала тех, кто по любому поводу готов употребить силу. Еще раз прошу вас, сударь, велите отвезти меня туда, откуда вы меня похитили, и это единственное средство заставить меня забыть о ваших проступках. Каждая минута, проведенная мною здесь, отягощает вину вашу. Пока я к вам равнодушна… Но бойтесь моей ненависти.

— Я сумею обезопасить себя от нее, — ответил маркграф и вышел, громко хлопнув дверью.

В тот вечер Аделаиде, успевшей привыкнуть ужинать вместе с маркграфом, накрыли стол у нее в комнате. Подобная перемена насторожила ее, а Батильда словами своими лишь разбередила пробудившиеся в ней опасения.

— Это зловещий признак, сударыня, — убеждала ее Батильда. — Поверьте, давайте, как обычно в тяжелую минуту, возьмем с собой все наши бумаги и приготовимся противостоять судьбе.

Настала пора отходить ко сну; прочно заперев дверь своей спальни, они не стали ложиться и с трепетом ожидали, как станут разворачиваться события. В два часа ночи раздался шум; они прислушались: шум нарастал, и вскоре множество рук забарабанили в дверь. Несмотря на прочные запоры, дверь, не выдержав натиска, с треском рухнула на пол и в комнату ворвались трое разбойников. Двое молча схватили Аделаиду и поволокли ее в коридор, а третий в это время удерживал Батильду, рвавшуюся последовать за своей госпожой.

Рыдания Батильды и вопли Аделаиды, проклятия нападавших и хлопанье дверей, ужасный вид принцессы, чьи прекрасные длинные волосы разметались по едва прикрытой разодранным платьем груди, ее ослепительно белые руки, стиснутые грязными волосатыми руками чудовищ, волочащих ее за собой, кровавые полосы на жутких физиономиях негодяев, оставленные ногтями яростно сопротивляющейся жертвы, силою влекомой по мрачному коридору, освещенному лишь бледным похоронным светом луны… Несчастная слабеет, и от зеленоватых отблесков, что время от времени озаряют лицо ее, кажется, что разбойники тащат в могилу мертвое тело…

Аделаиду втолкнули в комнату, куда не проникал ни единый луч света, и заперли на замок. Она осталась одна… Великий Боже! Что за страшные предчувствия охватили ее! В такие минуты силы полностью покидают нас, нам кажется, что нить дней наших вот-вот оборвется, и, парализуя все наши чувства, в душе звучат слова: тебя больше нет…

Осторожно обойдя помещение, принцесса наткнулась на лестницу, коя, сбегая вниз, привела ее в спальню преследователя, озаренную множеством свечей. Хозяин спальни очевидно ждал ее: подав ей руку, он подвел ее к ложу и пожелал разделить его с ней.

— Итак, горделивое создание, — надменно произнес он, — неужели и сейчас ты осмелишься сопротивляться? Кому же ты намерена молиться? Откуда надеешься получить помощь?..

— Я приду к ней на помощь! — раздался знакомый голос, и в комнату, обнажив клинок, ворвался Дурлах. — Да, это я, и я не позволю тебе, отныне недостойному именоваться моим повелителем, я не позволю тебе совершить преступление! Ты посмел оскорбить невинность, и теперь власть твоя бессильна; ты не имеешь права на эту женщину, я вырву ее из твоих ненавистных рук.

Маркграф пытался защищаться… но Дурлах оказался сильнее, и маркграф упал, призывая на помощь слуг…

— Довольно кричать, бросай оружие, — приказал ему барон. — Преступник всегда слаб, и никто не рискнет поддержать его… Я почитаю титул твой, но преступление твое вызывает у меня отвращение. Узнав о нечестивых поступках твоих, все, кто были в замке, бежали; дай и нам покинуть тебя, не чини нам препятствий; как только оскорбленное тобой невинное создание окажется вдали от тебя, дабы не бояться более твоих преступных замыслов, ты вернешь себе свободу.

И, почтительно взяв за руку Аделаиду, Дурлах обратился к ней:

— Идемте, сударыня, экипаж ждет нас, ваша верная Батильда уже заняла в нем свое место.

Затем, повернувшись к напуганному маркграфу, он сказал:

— Ты же не пытайся преследовать нас; следуя твоему примеру, я принял надлежащие меры, и при первой же попытке погони ты немедленно сам станешь ее жертвой.

Не раздумывая, Аделаида пошла за освободителем своим; как только они вместе с Дурлахом сели в экипаж, возница хлестнул лошадей, и карета покатила по дороге в Тироль, откуда беглецы намеревались отправиться в Тренто, родной город барона. Слишком взволнованные, чтобы вести беседу, все трое в молчании доехали до Инсбрука, где остановились передохнуть.

— Как я счастлив, сударыня, — проговорил барон, — что мне удалось спасти вас от страшной участи! Вам грозила потеря не только чести, но и самой жизни, ибо, разъяренный маркграф, услышав жалобы ваши, мог вас убить. К счастью, предвидя это, я сделал все, чтобы разрушить его планы и, как вы сами могли убедиться, внушить ему страх, оснований для которого, разумеется, нет никаких, кроме его нечистой совести. Простите, сударыня, если я не спросил вас, куда бы вам хотелось уехать, но признаюсь, я думал только о безопасности, как о собственной, так и о вашей, ибо там, где безопасно для меня, там не потревожат и вас. Я отвезу вас, сударыня, туда, где проживает моя семья, и там я надеюсь получить вознаграждение за ту маленькую услугу, кою вы соблаговолили принять от меня.

— О, вы, несомненно, заслужили его, сударь, — ответила Аделаида, — и воистину не стоит сомневаться, что вы получите от меня любую награду, кою я в состоянии буду вам вручить!

Но, как записано в книге судеб, несчастная принцесса Саксонская избежала одной ловушки только для того, чтобы угодить в другую, еще более опасную. Небо, беспрестанно ее преследуя, похоже, уготовило ей мир только в тиши могилы.

Выехав из Инсбрука, наши беглецы направились в Бриксен, крошечный городок в Тироле, расположенный у подножия горы Бреннер; в те времена в этих краях орудовала шайка разбойников во главе с кровожадным негодяем, проживавшим на склоне горы, обращенном в сторону Италии. И вот теплым сентябрьским вечером, часов около шести, на подъезде к горе четыре негодяя из шайки дерзкого и жестокого Кримпсера, о котором мы только что рассказали, остановили карету.

— Куда вы направляетесь? — спросил один из разбойников.

— В Бриксен, — ответил Дурлах. — И прошу вас, позвольте нам продолжить свой путь, или же мой кинжал обагрится вашей нечистой кровью, побудившей вас ступить на стезю преступления.

— Что?! Какой-то хлыщ и две жалкие женщины осмеливаются дерзить нам?! — воскликнул другой разбойник. — Давай вытащим их, свяжем и доставим к Кримпсеру, он решит, что с ними делать. А мы тем временем пошарим в их багаже.

Стащив кучера с козел, они тут же, на глазах у пленников, убили его, потом отвели в сторону карету и, прочно связав Дурлаха и обеих женщин, препроводили их к своему главарю.

— Что это за дичь такая? — спросил Кримпсер, увидев пленников.

— Эти негодяи пытались оказать нам сопротивление.

— Что ж, вы все правильно сделали, — промолвил предводитель. — У них есть деньги?

— Их вещи остались в карете, — ответил один из разбойников. — Наши товарищи обыскивают ее, а потом сообщат вам, что им удалось найти.

— Хорошо, а пока отправьте этих субъектов в темницу и посадите в одиночные камеры; если потребуется, завтра мы их убьем или отправим работать на наши шахты. А теперь пошли все прочь, сегодня мне предстоит большая работа, и сейчас я хочу отдохнуть.

Кримпсер, в чьи руки угодила принцесса Саксонская, прежде был солдатом, побывавшим на службе почти у всех правителей Германии. Не имея ни денег, ни ремесла в руках, он стал негодяем по склонности, однако в глубине души сумел сохранить присущие каждому солдату чувства верности и чести, и, возможно, требовался всего лишь подходящий случай, дабы чувства сии вновь пробудились. Но когда он стал во главе разбойной шайки, его уже никто не призывал к добродетели, а жертвы, коих приводили к нему, казались ему исключительно невзрачными, и он обходился с ними крайне жестоко.

На следующее утро Кримпсер поинтересовался о судьбе вчерашних пленников, дабы, в зависимости от того, что ему расскажут, решить, надобно их убивать или нет. Когда же разбойники ответили, что карета следовала из Бадена, Кримпсер, состоявший во вражде с маркграфом, недавно посылавшим против его шайки целое войско, велел усилить охрану пленников. Он не стал приговаривать их к смерти, полагая, что в качестве заложников они принесут ему больше пользы, ибо при случае ими можно весьма выгодно распорядиться и заодно уладить отношения с правителем Баденским, вооруженных отрядов которого он весьма опасался. Поэтому на некоторое время узников оставили в покое.

Время шло; однажды Аделаиде показалось, что донесшийся из-за стены голос принадлежит Батильде. Желая подтвердить свою догадку, она несколько раз ударила в стену.

— Это ты, Батильда? — громко спросила она.

— Да, сударыня.

— Слава Богу, я не ошиблась!

— Нет, дорогая госпожа! Это я, и я в отчаянии, что не могу заботиться о вас, ибо пребываю в заточении.

— Ах, что с нами будет, Батильда?

— Не знаю, сударыня, однако, судя по некоторым обмолвкам здешних гнусных сторожей, я полагаю, нас ждет смерть.

— А что стало с нашим несчастным освободителем?

— Мне кажется, он находится в темнице этажом ниже, но я не знаю, как можно подать ему знак.

— Как бы мне хотелось помочь ему! Но к сожалению, я вряд ли смогу что-нибудь для него сделать. При тебе ли деньги Бундорфа?

— При мне та часть денег, которую вы мне доверили.

— Моя часть тоже при мне. Разбойники вряд ли знают, что мы располагаем значительными суммами.

— Надобно и дальше держать их в неведении.

— Напротив, я уверена, что мы обязаны воспользоваться этими деньгами, дабы завоевать расположение кого-нибудь из сторожей и с его помощью бежать.

— Боюсь, сударыня, ничего не получится: узнав о деньгах, они захотят как можно скорее разделаться с нами.

— А если нас убьют раньше, чем мы попытаемся бежать?

— У меня есть предчувствие, что этого не случится.

— Разве ты не знаешь, сколь призрачны предчувствия наши? Рожденные надеждой, они сродни лжи и точно так же нас обманывают…

Скрежет ключей в замке прервал их разговор: принесли обед. Пользуясь случаем, они попытались расспросить прислужников об участи своей, и получили ответ, что вскоре тюрьма должна освободиться. Разумеется, узницы не поняли загадочного высказывания: ясность всегда претит преступлению; а под видом аллегории преступник доносит до жертв своих ложь, заставляющую их страдать еще сильнее.

— Говорят, вы убиваете людей прямо здесь, — произнесла Аделаида.

— Почему бы и нет? — пожал плечами тюремщик. — Если мы вас ограбили, значит, мы должны убить вас. Сами посудите, ведь если мы не избавимся от вас, то, очутившись на свободе, вы не станете молчать и выдадите наше убежище.

— О, какой отвратительный расчет! — возмутилась Аделаида. — Разве низкий поступок непременно должен влечь за собой отвратительное преступление?

— Мы не привыкли рассуждать! Мы действуем. Полно, полно, успокойтесь, ждать осталось недолго; мне велено носить вам обед еще три дня.

И негодяй вышел, принцесса же похолодела от ужаса.

Немедленно сообщив Батильде все, что сказал ей тюремщик, Аделаида с горечью узнала, что другой тюремщик лишь подтвердил его слова.

— Неужели ты и теперь не хочешь пустить в ход последние наши средства? — спросила Батильду принцесса.

— Нам по-прежнему грозит опасность, сударыня, но, кажется, у нас нет иного выхода; обещаю завтра же попытаться пустить их в ход.

Батильда сдержала слово. Тюремщик согласился взять деньги, но, как принято у негодяев, вместо помощи отнес деньги главарю и выдал просительницу с головой.

Батильду немедленно доставили к Кримпсеру, и тот спросил ее, почему она так поступила; девушка честно призналась, что хотела бежать, чтобы сохранить себе жизнь.

— А у тех двоих, что были с тобой, тоже есть деньги?

— Мне это неизвестно.

— Послушай, — обратился к ней Кримпсер, — от того, что ты мне сейчас расскажешь, зависит твоя жизнь. Советую говорить мне правду; не забывай, что смерть уже ждет тебя. Кто эти люди, что ехали с тобой в карете?

Напуганная Батильда простодушно поведала ему историю с маркграфом Баденским, не скрыла ни единой подробности и, разумеется, назвала имя барона Дурлаха.

— А кто эта женщина, которую влюбленный молодой человек вырвал из лап маркграфа?

Сраженная страхом, Батильда решила, что, раскрыв истину, она окажет услугу своей госпоже, и рассказала о принцессе все, что знала.

— Как! — в изумлении воскликнул Кримпсер. — Ваша госпожа — Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская?

— Да, сударь, она самая.

— Отведите эту девушку обратно в темницу, — приказал разбойник, — и через два часа явитесь за дальнейшими приказаниями. А сейчас доставьте ко мне ее госпожу.

Приказание исполнили: Аделада предстала перед Кримпсером.

— Сударыня, — начал разбойник, — извольте сесть и внимательно меня выслушать. Компаньонка ваша сказала мне, что вы — принцесса Саксонская.

— Я отругаю ее за нескромность.

— А я, сударыня, отблагодарю ее. Свирепейший лев на арене Рима пощадил того, кому был обязан жизнью: я не хочу перещеголять в жестокости хищника и не отправлю на смерть дочь герцога, спасшего мне жизнь. В юности, когда я имел честь служить в Брауншвейге, в гвардии вашего батюшки, я совершил дурной поступок, заслуживавший сурового наказания, но августейший батюшка ваш помиловал меня, взяв с меня обещание исправиться. Обещания я не сдержал, однако признательность за его доброту по-прежнему жива в моем сердце, и я счастлив, что мне представился случай это доказать. Вы свободны, сударыня, а когда увидите вашего батюшку, в знак благодарности расскажите ему обо мне: иной благодарности мне не надобно. Вот бумаги, которые были с собой у компаньонки вашей. Мои разбойники проводят вас до границы Венецианского государства: у меня есть все основания просить вас отправиться именно туда. Что же касается барона Дурлаха, я вряд ли смогу отпустить его вместе с вами.

И Кримпсер объяснил, почему и зачем он вынужден задержать Дурлаха: барон останется у него в качестве заложника.

— Но, сударь, — промолвила Аделаида, — если вы решите выдать его повелителю Баварии, вы обречете его на верную смерть.

— Не бойтесь, — ответил главарь разбойников, — я отвечаю за его жизнь.

— Но по крайней мере, вы передадите ему мои живейшие сожаления, что я не могу быть более ему полезна?

— Даю вам слово, сударыня; только что я доказал вам, что сердцу моему не чуждо чувство признательности. Вы признательны Дурлаху, и я с удовольствием оплачу ваш долг, сожалея, что не могу сделать большего для столь прекрасной и достойной уважения принцессы, отца которой я буду чтить до конца дней своих.

Вошел старший помощник Кримпсера, и главарь поручил ему Аделаиду. Помощник вместе с принцессой и Батильдой сел в карету, специально доставленную из Бриксена, и, сопровождаемый эскортом, экипаж покатил к границе Венецианского государства. Доверяя своему помощнику обеих дам, Кримпсер сурово приказал ему не делать остановок нигде, кроме Падуи.

Прибыв в Падую, женщины вышли из кареты, и помощник Кримпсера спросил, хотят ли они, чтобы он и дальше сопровождал их. Дамы ответили, что нет, и, щедро вознаградив провожатого, отпустили его на все четыре стороны. Довольные, что они наконец одни и в безопасности, они решили немного отдохнуть и отправились осматривать город, где прежде не бывали.

Падуя, основанная Антенором четырьмя столетиями раньше Рима, в то время уже славилась своими учеными заведениями и блестящими наставниками. Расположенный в красивейшей долине, орошаемой двумя реками, город являл собой место спокойное и приятное для пребывания, и дамы полагали, что могут беспрепятственно провести в нем несколько дней. Потом они намеревались нанять лодку и среди восхитительных пейзажей проплыть по каналу Бренты до самой Венеции.

Хотя Венеция в ту пору насчитывала всего три сотни лет и была далека от великолепия, коего она достигнет несколько веков спустя, тем не менее уже и тогда город являл собой весьма живописное зрелище.

Когда пребываешь в Венецию по каналу Бренты, издалека город напоминает не столько поселение, сколько стоящий на рейде флот. Здесь, на болотистых островках Адриатического залива, в середине VII века, спасаясь от ярости грабивших Италию готов, нашли пристанище несколько семейств из Падуи; они и основали сей необычный город, решив, что он станет пристанищем для их соотечественников, кои будут им править. Провозгласив территорию лагуны, именуемой Риальто, свободной и независимой, они быстро удвоили население тамошних островков, ибо туда устремились все, кому удалось спастись от зверств воинов Аттилы; свобода торговли, дарованная жителям лагуны, также много способствовала процветанию начинаний падуанцев.

Сначала каждый из островков имел собственного правителя. Затем, договорившись, они сбросили иго Падуи, как в наше время англо-американцы избавились от ига своей матери-родины. Ибо верно сказано: люди не меняются, а потому потомкам всегда приходится решать одни и те же вопросы.

Закрепив свои завоевания и свою неблагодарность поддержкой Пап и императоров, новые венецианцы, гордясь собственным могуществом, преобразовали маленькие владения в единую республику во главе с дожем.

Вскоре и дожи, и те, кто их выбрал, превратились в независимых деспотов. Они стали назначать себе преемников и настолько расширили власть свою, что республике, дабы сдержать их амбиции, пришлось создать совет, получивший от сената право в случае необходимости смещать их, равно как и назначать пожизненно. Наконец, гордые островитяне добились разрешения чеканить собственную монету: в 950 году король Беренгарий II даровал им такое право. В уплату за это право им назначили ежегодно вручать правителю Италии золотой покров; однако вскоре они сумели освободиться от этой дани. В середине X века дожи приняли титул герцогов Далматинских; постепенно величие Венеции настолько возросло, что корабли ее во множестве бороздили воды всех морей, в то время как многие народы Европы, а особенно Германия, ближайшая соседка Венеции, томились во мраке невежества и варварства.

В те времена набережные Риальто еще не застроили великолепными домами, где с охотой принимают путешественников, тем не менее чужестранцам, посещавшим владычицу морей в пору ее детства, без труда находили вполне удобные жилища. Под гостеприимным кровом одной из венецианских гостиниц и остановилась принцесса Саксонская вместе с верной своей спутницей.

Прежде всего принцесса решила узнать, где проживает самый почтенный купец в Венеции: она намеревалась воспользоваться векселем Бундорфа, чтобы получить необходимые для безбедной жизни деньги и заодно завязать полезные знакомства. Ей указали на богатого арматора, синьора Бьянки. Хозяин гостиницы лично отправился к арматору и, отрекомендовав ему баронессу Нейхаус, попросил назначить день и час, когда дама сия могла бы посетить его.

Бьянки незамедлительно отправился к Аделаиде лично, и та предъявила ему вексель. Любезный и воспитанный, арматор заверил баронессу, что не только касса его, но и он сам к ее услугам, и пообещал познакомить ее со всеми развлечениями, что предоставляет путешественникам Венеция. А дабы не быть голословным, пригласил ее на ассамблею, где собиралось самое изысканное общество, украшением коего, без сомнения, должна была стать очаровательная баронесса. С природным изяществом и достоинством, подобающим ее рангу, принцесса обещала посетить ассамблею и согласилась — как только начнет выходить — прибыть к арматору на обед.

Синьор Бьянки отбыл, а дамы, успокоившись и освежившись, предались размышлениям.

— Главарь разбойников оказался вполне порядочным человеком: кто мог представить себе, что в нем столько благородства? Скитаясь по миру, я вижу, как страсти дурно влияют на людские души, размышления же, напротив, влекут их к добру; когда же человек хочет остаться самим собой, он непременно склоняется к добродетели.

— Но разве можем мы совладать с нашими страстями, если мы с ними родились?

— Именно так рассуждает тот, кто следует на поводу у своих страстей. Дорогая Батильда, хотя мы действительно рождаемся вместе с нашими страстями, не стоит придавать им большого значения; они чужды природе нашей, ибо дают о себе знать только в определенные периоды нашей жизни; детству они неведомы, а старости чужды.

— Если это так, тогда почему бы, призвав на помощь достойное воспитание, не истребить их сразу, как только они поднимут голову? Почему бы не подавить их в зародыше, чтобы мы воспринимали их так, как воспринимаем в сорок лет? Почему бы сразу не достичь спокойствия, кое рано или поздно приходит на смену страстям?

— Это было бы возможно, если бы с помощью воспитания мы могли заранее выявить наши страсти; к несчастью, мы ощущаем вредное их воздействие, только когда они начинают разрушать нас; поначалу же они обманчивы и соблазнительны.

— И все же, сударыня, мне кажется, нельзя утверждать, что, поразмыслив хорошенько, человек сумеет совладать со своими страстями.

— Ты права, таких сильных личностей очень мало; я всего лишь напомнила об одном из способов самоусовершенствования, забыв сказать, что результатов достигают очень редко. Размышляя о мотивах многих добродетельных поступков, часто приходишь к печальному выводу, что в основе их лежит эгоизм.

— Понимаю; значит, эгоизм лежит и в основе поступка Кримпсера.

— Нет, мне кажется, в этом случае основную роль сыграло чувство признательности. Возвращаясь же к страстям, хочу добавить, что они гораздо реже посещают нас, когда души наши открыты добродетельным чувствам. Жестокий Кримпсер, для которого ничего не стоит совершить преступление, являет нам пример того, что даже самые разнузданные страсти не исключают великодушных порывов.

— Ах, — воскликнула Батильда, — как было бы хорошо, если бы он простер свою признательность и на Дурлаха и вернул ему свободу!

— Я безутешна, вспоминая отказ его, — ответила принцесса. — Но Кримпсер не только обещал сохранить ему жизнь: он позволил ему надеяться, что, как только я смогу открыто отблагодарить барона за оказанные мне услуги, ему дозволят отбыть в Тюрингию, и он сможет явиться туда, куда я укажу.

Через два или даже три месяца положение наших беглянок нисколько не изменилось, а потому нам совершенно нечем удовлетворить любопытство охочего до событий читателя; мы лишь можем сообщить ему, что, пользуясь наступившим для них покоем, дамы решили насладиться Венецией и полюбоваться этим величественным городом. У нас же появилось время вернуться к злосчастному Фридриху, коего Аделаида полагала первопричиной всех случившихся с ней бед.

ГЛАВА VI

Мы оставили повелителя Саксонии в крепости Альтенбург, вдали от его друга Мерсбурга, умчавшегося, по его словам, ради того, чтобы спасти своего повелителя из темницы, где того обрекли томиться.

Благодаря воинской доблести маркиза Тюрингского саксонцам удалось отбросить войска императора от столицы; как только Альтенбург освободили, граф и маркиз помчались выручать своего повелителя; затем они разместили в покинутом врагом городе свой гарнизон. Невозможно вообразить себе что-либо более трогательное, нежели встреча этих трех сеньоров. Но если маркиз Тюрингский, недовольный поведением Фридриха по отношению к Аделаиде, был слегка холоден, а Мерсбург слегка фальшивил в проявлениях радости, то принц был искренен и от всего сердца обнимал своих освободителей. Не было таких похвал, которые он бы не расточал Людвигу, а молодой герой делал все, чтобы родственник его вновь взял в руки бразды правления государством. Мерсбург придерживался такого же мнения, однако никому не удалось убедить принца; он горько сожалел, что неподобающим образом вел себя по отношению к Аделаиде, и жаждал отыскать ее, чтобы попросить прощения, необходимого ему для обретения спокойствия: ничто не могло отвратить его от продолжения поисков. Он предложил графу вновь последовать за ним, и тот согласился, впрочем, не по велению сердца, а из политических соображений: продолжение странствий Фридриха входило в его планы. Друзья расстались. Людвиг Тюрингский снова взял в руки доверенный ему на время скипетр, а оба наших рыцаря в сопровождении известного нам оруженосца отправились на поиски.

Как было решено ранее, отважные рыцари поехали в сторону Майнца.

После окончания Франкфуртской ярмарки многие, чей путь лежал через Майнц, рассказывали историю про маркграфа Баденского и красавицу саксонку, которую, судя по слухам, он похитил. И хотя никто не мог вспомнить имени саксонки, в сердце Фридриха тотчас пробудилась ревность, и он захотел во что бы то ни стало узнать, кто такая эта прекрасная саксонка.

— Друг мой, — обратился он к графу, — не сомневаюсь, речь идет о моей жене; она уступила этому мелкому князьку; она его любовница, я это чувствую; так мчимся же в Баден и бросим вызов неверному подданному, осмелившемуся сделать меня несчастнейшим из смертных.

Но Мерсбург остудил его боевой пыл.

— А вы уверены, что эта саксонка — ваша жена? — спросил он.

— Нет, — ответил тот, — но подозреваю, что это она.

— В таком случае зачем вам ехать к маркграфу? Чтобы погубить жену необоснованными подозрениями и самому стать посмешищем?

— Признаюсь: я неправ; тем не менее давайте поедем по направлению к Бадену: уверен, там мы непременно узнаем что-нибудь полезное и продолжим искать Аделаиду.

— Не возражаю, хотя и уверяю вас, что, если путь сей и не опасен, проделаем мы его без всякой пользы.

Ничто не могло погасить ревность Фридриха, и в тот же день наши паладины направились в Баден.

Прибыв в город, они обнаружили, что там все бурно обсуждают историю романа маркграфа и прекрасной саксонки. Маркграф посулил награду за голову барона Дурлаха; также он обещал щедро заплатить тому, кто приведет обеих беглянок. Когда известия эти достигли ушей Кримпсера, тот, торопясь примириться с маркграфом, отправил содержавшегося у него в тюрьме Дурлаха к маркграфу в Баден, на верную смерть. Совершив сей коварный поступок, он тем не менее не выдал тайну Аделаиды, и сколько его ни спрашивали, упорно отвечал, что понятия не имеет, кто были женщины, похищенные Дурлахом. Уверенный, что это разыскиваемые им беглянки, разгневанный маркграф сорвал злость свою на том, кто оказался у него в руках, и вскоре барон Дурлах исчез. Итак, ниточка снова оборвалась.

Именно в это время Фридрих и приехал в Баден.

— Ах, государь, — сказал ему граф Мерсбург, — разве я не предупреждал вас, что поездка сия не опасна, но бесполезна? Что вы намерены спросить у повелителя этого города? Ему известно не более, чем вам. Он знает, что у него из-под носа увели женщину, в которую он безумно влюбился, но он не знает, кто эта женщина, и, разумеется, ни за что не признается, каковы на самом деле были их отношения.

— Возможно, — согласился Фридрих, — однако след — я уверен — отыскать еще можно; мы знаем, что барон Дурлах, пойманный разбойником Кримпсером, был знаком с прекрасной саксонкой, так что у Кримпсера, мы, возможно, сумеем получить разъяснения.

— Государь, — молвил Мерсбург, — только такой влюбленный ревнивец, как вы, станет пытаться разузнать, не был ли спаситель жены его заодно и ее любовником. Не стану напоминать о трудностях подобного предприятия, хотя я готов помочь вам преодолеть их. Но унижение!.. Подумайте об унижении, коему вы намерены добровольно себя подвергнуть, пожелав расспросить разбойника о том, что стало с вашей женой. Вы всегда преследовали разбойников в собственных владениях, а тут вдруг вознамерились идти к ним на поклон, дабы узнать о судьбе супруги, разделившей с вами трон. О мой государь, правильно говорят: страстям неведом стыд. А если главарь будет с вами непочтителен или окажет вам дурной прием, что вы станете делать?

— Прежде всего, я не стану называть своего настоящего имени; а потом, если он встретит меня подобающе, я награжу его, а если он поведет себя непочтительно, при первой же возможности я его уничтожу.

Мерсбург попытался возразить, однако напрасно; пришлось идти.

Когда разбойники остановили наших путешественников у подножия горы, те назвались баварскими дворянами, прибывшими в эти края с целью «обговорить одно дельце с знаменитым Кримпсером». Ночь пришлось провести под деревьями, где к ним для охраны приставили шестерых разбойников; утром же разбойники направились к главарю и доложили, что трое баварских рыцарей живейшим образом просят оказать им честь побеседовать с ними. Вернувшись, посланцы объявили, что главарь готов принять чужестранцев, но прежде им следует сдать оружие.

— Какое унижение! — воскликнул Мерсбург. — Я же вас предупреждал!

— А если мы откажемся выполнить это условие? — спросил Фридрих.

— Воля ваша, — ответил гонец. — Тогда вас не допустят к нашему предводителю, схватят и бросят в темницу.

— Сударь, — продолжил Мерсбург, обращаясь к Фридриху, — если это те самые увлекательные приключения, кои вы мне обещали, согласитесь, я поступил бы умнее, если бы остался дома.

Однако надобно что-то делать. Разбойники Кримпсера заявили, что решения их главаря не обсуждаются.

— Едем, — произнес Фридрих и первым сложил оружие; граф и оруженосец последовали его примеру.

— Поиски той, от которой зависит счастье всей моей жизни, завлекли меня сюда, а ради нее я готов пожертвовать всем, даже честью.

— Честь ваша нисколько не пострадает, — ответил один из разбойников. — После беседы с главарем нашим вам вернут оружие. Склонить чело перед одним из тех, кто в свое время заставлял содрогнуться пол-Европы, бесчестья нет.

Они прибыли на место. Восседая на груде оружия, разбойник принял чужестранцев, коим велели стоять перед ним, обнажив голову. Сначала Кримпсер расспрашивал сам, затем пожелал выслушать прибывших; Фридрих изложил цель своих поисков. Не нарушая законов чести и признательности, Кримпсер посчитал необходимым присоединить к сим добродетелям немного хитрости, которую он всегда полагал не лишней, ибо она позволяла ему извлекать из разбойного ремесла немалые прибыли.

— Рыцарь, — издалека начал он, обращаясь к Фридриху, сразу его узнав, — та, кого вы ищете, — ваша жена?

— Она дама моего сердца, и вот уже два года я сражаюсь ради нее с невежами и предателями.

— В таком случае советую вам сменить предмет привязанности своей; она вас недостойна: не имея доказательств ее верности, я бы не стал сражаться ради нее.

— Вы бесчестный человек, и ответите мне за эту клевету.

— Если вы не питаете ко мне уважения и вам не угодно знать истину, не стоит меня расспрашивать, иначе вам придется жестоко поплатиться за свою неучтивость. Поверьте, не мне одному отдалась ваша прекрасная саксонка: когда она прибыла ко мне, она была любовницей барона Дурлаха, укравшего ее у маркграфа Баденского, с которым, как известно, она состояла в самых близких отношениях.

Охваченный гневом, Фридрих бросился к груде оружия, служившей сиденьем разбойнику, и попытался выхватить меч, однако Мерсбург успел перехватить его руку, сдержав его пыл.

— Это все, что вы хотели узнать у меня? — ухмыляясь, спросил Кримпсер.

— Нет, — ответил Фридрих. — Вы должны мне сказать, что стало с той женщиной, судьба которой меня столь интересует; она все еще томится в вашей грязной темнице или вы вернули ей свободу?

— Ее здесь больше нет; полагаю, сейчас она в Далмации.

— Она поехала туда через Венецию?

— Возможно, — надменно ответил Кримпсер. — Однако ваши вопросы меня утомили. Стража, уведите этих людей; у подножия горы верните им оружие, и далее они вольны идти, куда им угодно.

Возразить было нечего. Разбойники в точности исполнили приказание главаря своего; ночевали рыцари уже в Бриксене, в харчевне, расположенной на окраине города.

Пребывая в смятении и отчаянии, Фридрих никак не мог заснуть. Утомленный глупыми утешениями оруженосца Питремана и раздраженный упреками соратника по оружию, он решил прогуляться.

Вокруг царила непроглядная тьма, и принц, занятый исключительно собственными мыслями, сам того не заметив, забрел на какое-то холмистое поле. Ощупав окружавшие его холмики, он понял, что стоит среди могил: тропинка привела его на городское кладбище.

— Увы, — воскликнул он, — зачем мне идти дальше? Сама природа, указав мне это место, призывает покинуть юдоль земную! Утратив сердце и душу обожаемой супруги, мне нечего больше желать в этом мире! Стоит ли идти дальше, подвергать себя новым опасностям? Ах, Аделаида, Аделаида, я должен умереть здесь, чтобы никогда более тебя не видеть, ибо, увидев тебя, я тотчас вспомню, что ты мне неверна! Подозрения мои оправдались, и я не зря предал смерти Кауница; впрочем, стоило ли убивать его? Ведь ты сама предпочла его мне! Кровь этого несчастного молодого человека падет на мою голову, и я уже вижу, как его зловещая тень преследует меня в мрачной обители мертвых.

Внезапно черноту неба пронзила молния, в горах загрохотал гром, и сполохи озарили долины; заметавшись по небу, тучи сталкивались и разлетались в разные стороны, отчего вокруг становилось еще темнее и страшнее. Молнии, эти сверкающие предшественницы грозы, участились и вскоре стали столь часты, что превратили ночной небосвод в огненный океан; казалось, пламенеющие волны его вот-вот выплеснутся на землю, дабы истребить последнее пристанище людское. Земля содрогалась, могилы отверзались, возвращая Небу флюиды смерти, низвергнутые им на землю; возмущенная человеческими преступлениями, природа содрогалась в конвульсиях.

— Порази меня, — крикнул Фридрих навстречу молнии, — дай искупить преступные деяния мои, дабы мог я присоединиться к несчастным обитателям мрачного кладбища сего! И если Небо справедливо, то наградою за страдания мои станет прощение за те страдания, которые причинил я.

Продолжая двигаться вперед, Фридрих блуждал по кладбищу, раскаиваясь в грехах своих и ожидая, когда длань Господня покарает его. Перед чьей-то могилой, отверзшейся из-за содрогания земли, он остановился, и в блеске молний ему показалось, что он видит призрак.

— Ты меня не узнаешь? — раздался замогильный голос. — Забыл, кто в Амстердаме все верно предсказал тебе? Да, это я, и я прибыл сюда, дабы окончить здесь дни свои. Слушай же меня, Фридрих: главные несчастья твои еще впереди, поэтому готовься мужественно встретить их. И отправляйся в Венецию: там ты найдешь свою жену — живую или мертвую.

С этими словами тень исчезла, гроза умчалась, и принц, испуганный услышанным, заторопился вернуться к спутникам своим, коих отсутствие его уже начинало беспокоить; однако он ничего не рассказал о том, что с ним случилось.

— Я более чем когда-либо настроен ехать в Венецию, — заявил он. — У меня предчувствие, что именно там я найду свою любимую жену. Либо найду ее, либо умру.

Тем временем Аделаида, не решаясь вернуться в Саксонию, куда ее призывали и любовь, и долг, полагала возможным немного развеять свои тревоги и заботы в городе, где, казалось, все было создано для того, чтобы даровать успокоение. Пока Аделаида ожидала ободряющих вестей из Саксонии, Бьянки ввел ее в лучшие дома Венеции, однако как частное лицо — как ей того и хотелось.

Такой галантный народ, каковым являются венецианцы, просто не мог оставить без внимания принцессу, наделенную очаровательным лицом и соблазнительной фигурой, и враги, преследовавшие ее, разумеется, не преминули этим воспользоваться.

Роскошью и особым положением Венеция обязана жесткой и загадочной для непосвященных политике своего правительства. Известно, что душой политики является тайна; если правительство шатается, значит, политика его больше ни для кого не секрет. Хотя в середине XI века Венецианская республика еще не вышла из колыбели, она уже усвоила эту истину и приобрела в Европе репутацию города, где любой самый секретный заговор непременно будет раскрыт. Грозный сенат и правительство принимали самые суровые меры, чтобы не допустить в свои ряды чужестранцев. Поэтому прибывшим в Венецию приходилось делать выбор между окружением своих соотечественников и обществом местной знати, большая часть которой была приближена к правительству; после того как выбор был сделан, появление в клане противника расценивалось как предосудительное.

Когда Аделаида обосновалась в гостинице, ее немедленно ознакомили с означенным обычаем. Не желая видеть никого из немцев и оказавшись связанной по делам с венецианским арматором, она решила довольствоваться обществом местной знати, и уже через несколько дней Бьянки ввел ее в дом сенатора Антонио Контарино, племянника дожа, правившего в то время Венецией.

Этот молодой синьор, еще не связанный узами Гименея, жил в доме матери, сестры нынешнего дожа. Остроумный, наделенный природным изяществом, Антонио, оставаясь в рамках, предписанных ему долгом и приличиями, тем не менее сообщил принцессе о чувствах, пробудившихся в нем при виде красоты ее. Аделаида, ощущавшая потребность бывать в обществе, о существовании опасных подводных течений в котором она даже не подозревала, не решилась полностью отвергнуть ухаживания молодого Контарино; убежденная, что опытность ее и любовь, по-прежнему питаемая ею к маркизу Тюрингскому, смогут защитить ее от назойливости поклонника, она продолжала развлекаться и бывать в домах, где взор, более проницательный, чем у нее, наверняка бы заметил немало подозрительных людей.

Впрочем, со временем принцесса обнаружила, что в дом племянника дожа, где устраивали незамысловатые и приличествующие добропорядочному семейству развлечения, часто приходили вельможи и, словно не замечая праздных гостей, тотчас проскальзывали в кабинет сенатора; гости эти приходили явно с иной целью, нежели развлечения.

— Антонио, — однажды спросила Аделаида племянника дожа, — если вы хотите, чтобы я поверила в искренность ваших чувств, вы должны полностью мне доверять. Для начала скажите мне, кто те серьезные вельможи, чей унылый вид часто омрачает наши игры… Зачем они приходят к вам в дом?

— Сударыня, — ответил Антонио, — весьма странно, что какие-то неизвестные вам вельможи интересуют вас гораздо больше, нежели мои к вам чувства, и что в уплату за вожделенное мною счастье вы требуете раскрыть тайну, которой я не знаю, а если бы и знал, то не смог бы вам раскрыть.

— Я уверена, что обязана разгадать эту загадку, настолько уверена, что готова идти на риск и продолжать бывать в доме, где собираются подозрительные личности; а ведь если кто-то из них случайно выдаст тайну, он, без сомнения, скомпрометирует меня точно так же, как и себя.

И, усмехнувшись, она добавила:

— Аделаида, предавшая Антонио, возможно, напомнила бы Фульвию[3], разоблачившую Катилину… Но я не намерена навлекать на себя подозрения, сенатор, а потому ухожу.

Однако страстно влюбленный Антонио, убедившись, что возлюбленная его почти раскрыла его тайну, бросился перед Аделаидой на колени и воспрепятствовал ее уходу.

— Нет, божественное создание, — воскликнул он, — не уходите! Если вам для счастья необходимо узнать наш секрет, то мне для счастья необходимо обладать вашей небесной особой. Надеюсь, вы не станете порицать меня за то, что я бросаю тайну на одни весы с любовью: если предательство привяжет вас ко мне до конца всей моей жизни, я готов совершить его, уповая, что в глазах ваших я найду поддержку, чтобы пережить свой позор. Поэтому не вынуждайте меня напрасно жертвовать честью, ибо, погубив свою честь, я погублю и честь своей родины. Судьба Венеции — вот цена любви, которой я мечтаю добиться от вас. И пусть сердце ваше, сударыня, само вынесет решение; подумайте, готово ли оно пожертвовать жизнью моей и моих сограждан.

— Груз, возложенный на чаши весов, слишком разный, сударь, — ответила Аделаида, — и то, чего желаете вы, несоразмерно с тем, чем придется вам пожертвовать. Тем не менее вы заслуживаете моей признательности уже потому, что непомерной гордостью своей вы указали мне на мои заблуждения и поставили меня на место. Отныне, сударь, нам не следует больше встречаться. Быть может, возлюбленному я бы поклялась не выдавать его секретов, но я не могу дать слово не разглашать тайну того, кто для меня ничто, тем более когда разоблачение сей тайны затрагивает судьбу целого города, где я нашла себе пристанище. Так что успокойтесь, Антонио, вас не предадут и не полюбят; я же с полным равнодушием буду относиться и к человеку, чей секрет не может быть мне доверен, и к тайне, которая могла бы отдать меня ему.

Антонио пытался удержать Аделаиду, но тщетно. Она поспешно села в гондолу и отбыла к себе, предоставив Контарино самому решать, правильно он поступил или нет.

Не прошло и суток, как Антонио пожелал вновь увидеть возлюбленную свою. Обед, который давала в этот день его мать, предоставил такую возможность, ибо Аделаида приглашение приняла; когда же она выходила из-за стола, Антонио предложил ей продолжить недавний разговор. Сурово напомнив ему, что она более не намерена с ним беседовать, принцесса откланялась.

— Сударыня, — удерживая ее, воскликнул Антонио, — вы требуете от меня раскрыть вам тайну, от которой зависит судьба Республики, участь семьи моей и моя собственная. Однако награда, обещанная вами мне взамен, поистине бесценна, и я хочу быть ее достоин. Итак, сударыня, я готов раскрыть вам тайну, ничего от вас не требуя. Требование вознаграждения свидетельствует о чувстве, кое претит моему сердцу, я же хочу, чтобы деликатность моя сравнялась с вашим великодушием. Возможно, вы были бы еще более великодушны, если бы не требовали от меня ничего, но милости, коих я жду от вас, заслуживают жертвы, и я готов на нее пойти.

— Погодите, Антонио, — прервала его Аделаида, — вы, похоже, не поняли меня либо поняли исключительно в свою пользу. Получив интересующие меня разъяснения, я не намерена давать вам никаких прав над собой; обещать вам награду означает обмануть вас: как я могу обещать вам то, что мне не принадлежит? Видите, какая я требовательная: прошу у вас все, но не хочу давать ничего. Но если вы окажетесь достойным моей дружбы, я подарю вам ее и поклянусь нерушимо хранить вашу тайну. Иного я вам обещать не могу. Иначе говоря, я сделаю для вас столько же, сколько вы для меня; я обещала вам все, что могу дать, дабы получить от вас то, чем располагаете вы; но если вы цените вашу тайну выше моей дружбы, нам следует немедленно расстаться и никогда более не встречаться.

— Если бы эта тайна принадлежала только мне, сударыня, — ответил сенатор, — я бы посчитал предложенную вами цену необычайно высокой. Но, повторяю, тайна эта принадлежит не мне, а моей семье и моей родине… так что, согласитесь, это уравнивает чаши весов.

— Что ж, Антонио, ваша жертва значительно больше моей, и вам устанавливать равновесие.

— Оно установлено: сейчас я вам все расскажу.

Старательно закрыв дверь, Антонио увлек Аделаиду в дальний угол больших апартаментов, и шепотом принялся рассказывать.

— Сударыня, — начал он, — речь идет о заговоре, и, включив вас в число его участников, я связываю вашу судьбу с судьбой заговорщиков; вам придется принести ту же клятву, какую принесли они.

— Я согласна. Видите, Антонио, равновесие установлено: я умею быть справедливой.

— Если вы предадите нас, мы погибнем вместе. Так разве могу я, соединив вас с собственной смертью, оставаться спокойным и не тревожиться за вас? Неужели за самую большую жертву, кою только могу я принести, я получу от вас всего лишь дружбу?

— Если вы ставите любовь выше дружбы, значит, вы не цените предлагаемое вам чувство.

— Но хотя бы скажите, может ли оно привести к любви?

— Не заставляйте меня повторять сказанное… Ну же, Антонио, какую клятву я должна произнести?

— Любите меня самой нежной любовью.

— Значит, вы не желаете ничего рассказывать! Что ж, тогда я навсегда покидаю этот дом.

И уверенным шагом Аделаида направилась к двери.

— Нет, нет, — вскричал сенатор, — сейчас вы все узнаете! Вот клятва, прочтите и подпишите: «Клянусь молчать о том, что мне доведется здесь узнать, и исполнять все, что будет мне предписано. Если же будет доказано, что я предала тех, с кем добровольно заключила союз, я без сожалений расстанусь с жизнью».

— Итак, я стала сообщницей преступников, — грустно улыбнулась Аделаида, откладывая перо, коим только что начертала имя, которое она носила в Венеции.

— Нет, сударыня, эта клятва не является преступлением, напротив, она свидетельствует о торжестве добродетели. Наше отечество изнывает в цепях, его надобно освободить от них. Правящий нынче мой дядя-дож согласен в одиночку взять бразды правления государством, если его избавят от совета угнетателей, тиранящих отечество. Завтра все члены этого совета погибнут, и, попирая прах тиранов, возвысится семья Контарино. Дядя, который станет основателем династии суверенных дожей, передаст свой скипетр мне, а я предлагаю его вам, сударыня: мы будем править вместе.

— Сударь, я не хочу ни править, ни проливать кровь ваших врагов, а потому не присоединюсь ни к одной, ни к другой стороне; но я еще раз клянусь, что сохраню вашу тайну, и никому ее не выдам. Пойдя на поводу у собственного любопытства, я оказалась посвященной в дела, нисколько меня не интересующие, и тем самым совершила непростительную ошибку, исправить которую может только моя предельная скромность. Это все, что я могу вам обещать.

— А ваша столь ценная для меня дружба, способная возместить мне мою жертву?

— Я дарю вам ее; однако, дорогой Антонио, позвольте мне заметить, что вы совершили проступок, недостойный ее.

— Проступок?

— Да, именно проступок. Каким бы ни было правительство, хорошим или дурным, оно является подобием небесного устройства, и ни один подданный не имеет права безнаказанно свергать его. Если же подданный дерзает покуситься на могущество монарха, то в лице его он оскорбляет власть, которую обязан почитать, ибо властью своей монарх обязан Небесам. Также должна вам сказать, что мятеж — это всегда разрушение. Во время государственного переворота гибнут люди, жизнь которых представляет отнюдь не меньшую ценность, чем жизнь честолюбивого мятежника, чьи капризы развязали ненужную бойню. Подумайте, что движет заговорщиком, решившим свергнуть правительство, при котором он живет? Он действует только в собственных интересах, его волнует собственное благополучие, а не благо народа. Что ответите вы мне, если я попрошу вас измерить вину бунтаря, ценой всеобщего несчастья решившего извлечь пользу для себя и своих друзей? Кто может поручиться, что государственное устройство, которым мятежник хочет заменить существующее, окажется лучшим, нежели то, что есть сейчас? А если он ошибся, кто знает, каковы будут последствия заблуждений его?

— Республиканский способ правления порочен, — ответил племянник дожа.

— А разве в роду, из коего будут происходить сменяющие друг друга правители, не может родиться человек порочный?

— Пороки одного менее опасны, чем пороки народа, когда тот хочет занять трон.

— Предположим, — согласилась Аделаида, — но это не помешает мне повторить, что не нам судить, хорошо или плохо правительство; наша обязанность подчиняться тому правительству, при котором мы родились по воле Неба, и почитать те руки, что держат бразды правления. Перестав подчиняться, вы совершаете ошибку, кою я разделять не намерена. Антонио, я обещала вам свою дружбу, и обещание сдержу; я обещала вам хранить тайну, и сохраню ее; но не требуйте от меня большего; я могу пообещать, но слова не сдержу.

Тут пришли заговорщики.

— Расстанемся, — произнес Антонио, — помните о ваших клятвах и приходите сюда завтра на рассвете.

Аделаида молча вышла, а вернувшись домой, рассказала обо всем Батильде, от которой у нее не было тайн. Принцесса хотела немедленно покинуть Венецию, но Батильда рассудила, что бежать из города, где начинается смута, еще опаснее, чем оставаться в нем.

— Если победят заговорщики, — с присущей ей прозорливостью промолвила мудрая спутница Аделаиды, — то, даже полагая вас в числе друзей, они станут опасаться, что вы со временем раскроете тайные причины заговора, и начнут вас искать, чтобы погубить. Если же заговор провалится, ваш побег сочтут попыткой избежать наказания, уготованного предателям, и жизни вашей снова будет угрожать опасность. Ах, дорогая госпожа, боюсь, ваше любопытство дорого вам обойдется!

— Я сознаю свою ошибку, — отвечала принцесса Саксонская, — но времени исправить ее у меня нет… Что же ты мне посоветуешь?

— Не склоняться под натиском бури, оставаться на месте, а завтра, как и обещали, отправиться к сенатору.

Желая исполнить обещание, Аделаида проснулась раньше, чем обычно; но только она собралась выходить, как увидела, что дом окружают стражники.

Трое сбиров, закутанных в широкие плащи, скрывавшие от посторонних глаз все, что хотели скрыть их владельцы, поднялись наверх.

— Сударыня, — начал один из них, — знакомы ли вы с молодым сенатором Контарино?

— Я часто общалась с его матерью, но редко с сыном.

— Ваша светлость лжет, и тем самым совершает ужасную ошибку. Вот документ, свидетельствующий обратное: он подписан вашей собственной рукой.

Взглянув на бумагу, Аделаида узнала подписанную ею вчера клятву. Опустив глаза, она ничего не сказала, но молчание ее было красноречивее любых слов.

— Разве ваша светлость, — продолжал сбир, — не знали, какая опасность грозит тому, кто вступает в преступное сообщество?

— Я это знала.

— Тогда, сударыня, — произнес сбир, вытаскивая из-под плаща окровавленную голову Антонио, — смотрите, чем рискуют в Венеции заговорщики: всех ваших сообщников постигла та же участь. Так что следуйте за нами.

— Меня поведут на казнь?

— Вас ожидает кара за содеянное преступление.

Несчастная Аделаида не сомневалась, что настал ее последний час. Собрав все свое мужество, не покидавшее ее на протяжении всего пути, она попросила дозволения взять с собой Батильду; стражники не возражали. Посадив обеих женщин в гондолу, трое сбиров сели рядом с ними, и гондола направилась к дворцу дожей. Еще издалека несчастные пленницы увидели голову мятежного дожа, прибитую к дворцовым дверям.

Проведя пленниц по бесконечным коридорам и лестницам, их ввели в большой зал, под сводами которого раскачивались трое повешенных.

В зале сидели два сенатора, один из которых приказал принцессе внимательно посмотреть на лица повешенных и сообщить, узнает ли она в них близких друзей молодого Контарино. Преодолевая отвращение, Аделаида вгляделась в лица, еще не тронутые посмертными изменениями настолько, чтобы их нельзя было узнать, и сказала, что никогда не видела этих людей.

— Вам приготовлено место рядом с ними, — произнес один из сенаторов. — Стража, исполняй свой долг…

Аделаиду и ее спутницу отвели в дворцовую тюрьму, расположенную под свинцовой крышей. В Венеции хорошо известны ее жуткие камеры, узники которых страдают от нестерпимой жары летом и от пронизывающего холода, леденящей сырости и снега — зимой; перепады погоды доставляют заключенным столько страданий, что мало кто протягивает в этих камерах больше года; мебель в них отсутствует полностью, еду дают самую скудную.

— Благодарите Бога, — сказал им тюремщик, запирая дверь, — да, именно благодарите за то, что вас не лишили жизни, хотя вы этого заслужили, а предоставили возможность мирно окончить дни свои в темнице.

— А нельзя ли мне повидаться с советником или, по крайней мере, с кем-нибудь из друзей? — спросила Аделаида.

— Составьте прошение, — ответил тюремщик, — и я доставлю его в сенат; там решат.

Воспользовавшись доброй волей тюремщика, Аделаида немедленно составила прошение, где испрашивала разрешения повидаться с Бьянки. Арматор явился через неделю.

Принеся принцессе тысячу извинений за то, что подверг ее опасности, введя в дом, где собиралось общество, известное ему только понаслышке, он сказал, что единственный способ выйти из тюрьмы — это открыто заявить, кто она такая.

Принцесса согласилась, и для начала посвятила в свою тайну арматора; изумленный, он выразил повелительнице Саксонской надлежащее почтение и поторопился сообщить сенату титул узницы, заключенной в тюрьму Пьомби. Один из членов этого грозного собрания в сопровождении Бьянки немедленно отправился к принцессе, выслушал ее и взял с нее слово, что она никак не замешана в заговоре, и лишь неосмотрительность и любопытство сделали ее к нему причастной…

— …что вполне естественно для такой женщины, как я, сенатор, — проговорила Аделаида, — ибо мне, рожденной править, было интересно узнать, какие ловушки злоба и непослушание заставляют подданных расставлять своим повелителям, особенно в смутное время, кое настало сейчас в Европе.

Проводив принцессу Саксонскую в гостиницу, сенатор дозволил ей не только пребывать в городе столь долго, сколько потребуют ее дела, но и по-прежнему именовать себя вымышленным именем.

Мятеж заставил венецианцев содрогнуться: более четырехсот человек лишились жизни. Опасаясь, что потрясение отзовется в окрестностях Республики, Аделаида прислушалась к голосу благоразумия и осталась в городе. Сенатор, освободивший ее из темницы, пригласил ее бывать у него в доме, заверив, что там ей не грозят опасности, с коими она столкнулась в доме Контарино; Аделаида согласилась. Город быстро возвращался к прежней жизни. Приближался карнавал, и привычные хлопоты вскоре вытеснили последние воспоминания о смутах и беспорядках. Беспечные венецианцы, в большинстве своем легкомысленные и не слишком склонные к серьезным размышлениям, покинули площадь, где стоял эшафот, и устремились на балы. Такова извечная природа человеческая: стоит розе распуститься, как мы тотчас забываем о ее шипах.

И вот когда все занялись подготовкой к карнавалу, наши рыцари въехали в Венецию и остановились в трактире, находившемся неподалеку от гостиницы, где проживала Аделаида.

Ах, как горько столь старательно и с такими трудами искать любимую, в то время как предмет поисков твоих пребывает у тебя под боком, а ты, будучи в неведении, не можешь устремиться к нему в объятия!

Всем известно, какие безумства позволяют себе венецианцы во время карнавала; однако главной особенностью венецианских карнавальных сумасбродств является полнейшее хладнокровие их участников: В самом деле, разве не странно, что, глядя, как здравомыслящие горожане — священники, нотабли, сенаторы, старцы, почтенные матроны — бегают ряжеными по улицам, никто даже не подумает отказать им в мудрости или рассудительности? Следовательно, карнавальные чудачества порождены не игрой ума и нелепыми поступками, а костюмами. Почтенные горожане ведут себя так, словно они с цепи сорвались, только потому, что переодеваются в маскарадные костюмы: снимите с них домино или плащ Арлекина, и к ним вновь вернется здравый смысл. Тем не менее характерной чертой венецианцев стали считать именно сумасбродство и в соответствии с этим определили им место среди других народов.

Подобно всем прочим горожанам, Фридрих и Аделаида тоже хотели побегать по улицам; но, не подозревая, что они оба находятся в Венеции, каждый отправился на карнавал сам по себе, а значит, даже если им и довелось повстречаться, они вряд ли узнали друг друга.

В Венеции Фридриху сообщили, что некая саксонка участвовала в попытке государственного переворота; так как он знал, что с некоторых пор именно так называют его жену, у него появилась надежда отыскать ее в этом городе. Но инкогнито принцессы препятствовало поискам; доверив секрет своего рождения арматору и нескольким именитым членам правительства, Аделаида попросила сохранить его, поэтому никто даже не намекнул Фридриху, что супруга его здесь; расспрашивать также было не у кого, а особых привычек и примет Аделаида не имела. Все, что удалось выяснить принцу Саксонскому, заключалось в следующем: на Риальто проживала некая дама из Саксонии, но ни имени ее, ни города, откуда она родом, никто не знал. Фридрих немедленно обошел несколько гостиниц на Риальто, но так как по просьбе прекрасной саксонки ему везде отвечали, что интересующая его дама недавно отбыла в Германию, поиски его успехом не увенчались.

Тогда принц вместе с Мерсбургом решили надеть маски и, слившись с толпой, отправиться бродить по улицам, где именитые чужестранцы сейчас проводили все свое время; иного способа отыскать Аделаиду они не видели. Ах, сколь ненадежны подобного рода поиски, сколько бесполезных хлопот и волнений они доставляют! И все же они принесли свои плоды, и об этом мы вам сейчас расскажем.

Благодаря высокому росту Аделаида даже в толпе не оставалась незамеченной. На площади Сан-Марко Фридрих увидел очаровательную женщину, шествовавшую в окружении восхищенных поклонников, осыпавших ее комплиментами. Протиснувшись сквозь толпу, он шагнул навстречу красавице, совершавшей променад вместе с супругой арматора, и приветствовал ее на немецком языке. Выражение лица ее изменилось, однако она по-итальянски ответила ему, что не поняла из его речи ни слова. В эту минуту сопровождавший принца Мерсбург незаметно сжал руку Аделаиды и шепнул ей по-итальянски:

— Опасайтесь человека, только что с вами заговорившего.

Уверенная, что разговаривает с собственным супругом, Аделаида, изменив голос, по-итальянски заявила принцу, что не может поддержать с ним беседу, ибо не понимает его речи. Когда Мерсбург перевел Фридриху ее слова, тот, сгорая от любви и ревности, воскликнул по-немецки:

— Это она, друг мой, она! И я не отстану от нее, пока не сниму с нее маску!

Немедленно передав слова его Аделаиде, Мерсбург посоветовал ей как можно скорее бежать от разъяренного супруга, без сомнения жаждавшего схватить ее и заковать в цепи.

Сообразив, в какое затруднительное положение попала принцесса, жена арматора знаком подозвала нескольких молодых дворян, и те, стремительно отделив Аделаиду от собеседников ее, быстро посадили обеих женщин в гондолу и умчали их.

Нетрудно догадаться, в каком ужасном состоянии пребывал оставшийся на площади Фридрих: он видел, как гондола с молодыми людьми увозила его супругу, которую он столько времени безуспешно разыскивал, но ничего не мог сделать. О, сколько новых поводов для тревоги и ревности!

— Друг мой, — обратился он к Мерсбургу, — не кажется ли тебе, что более странное положение трудно себе представить?

— Я не считаю его странным, — хладнокровно ответил Мерсбург. — Эта женщина — не Аделаида; давайте расспросим людей, и вы убедитесь, что я прав.

— Господа, — обратился он к юношам, которые только что осыпали Аделаиду комплиментами, — нельзя ли узнать, кто та особа, на которую вы столь благоговейно взирали? Ни я, ни друг мой не обнаружили в ней ничего особенного.

— Вы просто не видели ее лица, — ответили им. — Это самая красивая женщина во всей Европе.

— Не скажете ли нам, как ее зовут?

Уверенный, что ответы не будут идти вразрез с его замыслом, он попросил их отвечать на языке франков, ибо друг его не понимает по-итальянски.

— Эта женщина, — отвечали молодые люди, — искательница приключений из Неаполя, прибывшая сюда в поисках фортуны, что само по себе является поступком вполне разумным, ибо сейчас здесь для такого рода женщин самое раздолье. Она не только красива, но и умна, однако часто бывает непоследовательна. Вместе с Контарино она присоединилась к вчерашним заговорщикам, что едва не стоило ей жизни; из тюрьмы она вышла по приказу соперника Контарино, ее нынешнего любовника. Первый погубил ее, второй спас. А теперь прощайте, господа! Более мы ничего сообщить вам не можем; в Венеции запрещено обсуждать государственные дела; возможно, мы и так сказали вам слишком много…

И они удалились.

— Ну вот, принц, что я говорил? — торжествующе произнес граф. — Теперь вы сами видите, что ошиблись. Разве стала бы ваша жена участвовать в заговоре? А тем более убегать вместе с молодыми людьми? Какие бы проступки вы ей ни приписывали, полагаю, вы и сами скажете, что на такое она неспособна.

— И все таки, друг мой, — порывисто воскликнул Фридрих, — женщина, которую мы только что видели, — это Аделаида. Скажу вам больше: я чувствую, что она верна мне, а потому я обожаю ее и в то же время ненавижу. Она правильно сделала, что бежала от меня, ибо, упав к ногам ее, я бы ее заколол: да, отчаявшаяся любовь вложила бы мне в руки кинжал, дабы я смог кровью ее обагрить алтарь, где Гименей принял клятвы от неблагодарной моей супруги.

— Это уже просто бред какой-то, сударь… — произнес Мерсбург. — Тише, за нами наблюдают, уйдемте отсюда; вам сейчас не следует оставаться на людях.

— Вы совершенно правы, и я иду за вами, ибо чувствую, что сам себе не принадлежу. Решите же участь мою, а еще лучше, покончите со мной, это самая большая услуга, кою вы только можете мне оказать: жизнь стала для меня невыносимой.

На следующий день, успокоившись, Фридрих пожелал продолжить поиски и начать с дома арматора. Граф пытался возразить, принц настаивал… завязался спор… но тут принесли письмо, и принц стал читать его:

«Та, кого вы ищете, находится в Венеции и сгорает от желания увидеть вас; но я не знаю, где она проживает. Если вы готовы проплыть две мили по каналу Бренты, возможно, вам удастся повидать ее. Наша гондола приблизится к вашей, и вы, возможно, ее увидите. Никому ни слова; малейшая нескромность, и все пропало».

Полагая, что друг его не числится среди нежелательных персон, Фридрих показал записку Мерсбургу.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он. — Видишь, ты заблуждался, полагая, что ее уже нет в Венеции; она здесь, дорогой граф, она здесь! И я найду ее, чего бы мне это ни стоило.

ГЛАВА VII

Усилия графа Мерсбурга, пытавшегося убедить принца, что анонимные письма не заслуживают доверия, оказались напрасны. Фридрих твердо решил не покидать Венецию до тех пор, пока не найдет супругу, и сделать все, что требовал от него неизвестный автор загадочного письма.

Поэтому в урочное время оба саксонца сели в гондолу и отправились к месту встречи. Едва они приблизились, как на ожидавшей их гондоле запели баркаролу, и их собственные гондольеры подхватили ее. Сблизившись, гондолы соприкоснулись бортами… Боже! Какая страшная картина предстала перед глазами влюбленного супруга! В гондоле стоял гроб, над которым молились двое священников; какой-то человек, лица коего разглядеть не было никакой возможности, бросил в гондолу принца записку; Фридрих развернул ее и с дрожью в голосе прочел:

«Такова участь принцессы Саксонской и всех, кто плетет заговоры против Республики. Вчера я в последний раз видел супругу свою; ее арестовали и доставили к месту казни. И запомни: обвинение, предъявленное жене, вполне может быть предъявлено и мужу. Скорее покинь Венецию, и знай, что, ежели ты желаешь уничтожить Республику, приходи с войском, а не злоумышляй против нее».

Пока Фридрих читал, гондолы быстро удалялись друг от друга.

Мерсбургу пришлось употребить силу, дабы помешать Фридриху броситься в воду. Принц кричал, что хочет умереть на гробе своей единственной любимой жены.

— Бежим, принц, бежим из города, — убеждал его граф, — это все, что мы можем сделать; вспомните о своем долге перед народом, о чести вашего имени, о славе. Ваше место на троне Саксонии; потомки не простят вам, если вы проявите слабость и лишите себя жизни из-за женщины, тем более когда эта женщина не раз пробуждала ваше недовольство.

Но любви неведомы доводы разума, и средства, употребленные, чтобы загасить ее факел, зачастую лишь раздувают его.

В отчаянии принц никого не желал слушать и лишь взывал к Всевышнему.

— О праведное Небо! Неужели я больше не увижу возлюбленную жену свою, — восклицал он, вскакивая, подобно буйно помешанному, с кровати, куда его уложили по возвращении, — неужели я навсегда потерял ее?! И все проступки мои, за которые я хотел попросить у нее прощения, так и останутся непрощенными?.. О Мерсбург, разве могу я вернуться на трон, зная, что она никогда не разделит его со мной? Что значит теперь для меня слава, если я потерял ту, ради которой я стремился к этой славе? Пожелав единолично царить в ее сердце, я потерял ее, и теперь должен последовать за ней… Но сколь дерзок народ Венеции, нагло бросивший мне вызов! Решено: на него я обрушу справедливую месть свою и потоплю его в его собственной крови! Он жаждет войны, и он ее получит. Я сотру этот город в порошок, и руины его надменных дворцов станут надгробием на могиле той, кого они отняли у меня.

Пока шли спешные приготовления к отъезду принца, принесли еще одно послание, и, как и прежде, податель его моментально скрылся. Принц прочел записку:

«Женщина, с которой вы хотели побеседовать на площади Сан-Марко, ждет встречи с вами. Приходите сегодня вечером на то же место: она будет одна, и вы сможете говорить с ней, сколько вам угодно.»

— Право, Мерсбург, — воскликнул принц, — в этом мерзком городе, похоже, все задались целью свести меня с ума! Что все это значит? Если женщина с площади Сан-Марко — Аделаида, в чем я ни разу не усомнился, значит, в гробу, который мы видели на канале, была не она! Но если на канале мы видели ее гроб, то кто тогда написал эту записку?

— Не понимаю, — произнес Мерсбург, — как может любовь настолько вскружить вам голову? Дорогой принц, только такой страстно влюбленный, как вы, неспособен прозреть истину. К несчастью, принцесса действительно была замешана в заговоре, за что Республика жестоко покарала ее, в чем вы могли убедиться собственными глазами. Женщина же, замеченная вами на Сан-Марко, всего лишь куртизанка из Неаполя, о чем вам и было сказано, и вы это слышали собственными ушами.

— Но эту так называемую неаполитанку похитили у нас на глазах, — возразил Фридрих, — и как ты, надеюсь, помнишь, сказали, что похищенная — принцесса Саксонская, которую везут на казнь!

— В одно и то же время вполне могли похитить двух женщин, — невозмутимо ответил граф. — Но разумеется, принцессу похитили втайне — в отличие от куртизанки, ибо Республика всегда тайно расправляется со своими врагами.

— Допустим. Тем не менее я хочу разгадать эту страшную загадку, способную свести с ума самых опытных мудрецов; меня не оставляет предчувствие, что опутавшая нас сеть хитросплетений изготовлена для того, чтобы заставить меня прекратить поиски.

— Вы поступаете крайне неосмотрительно, повелитель, — проговорил граф, — и поступок ваш может дорого вам обойтись. Я повинуюсь вам, но только с одним условием: если и сегодня вечером ничего не разъяснится, завтра мы покинем Венецию.

Фридрих пообещал, и они отправились на свидание.

Ни одна женщина из тех, что гуляли по площади, не была похожа на ту, которую они видели в тот памятный день карнавала; отчаявшись, они уже собрались уходить, как перед ними из толпы вынырнул какой-то человек без маски и нагло заявил принцу:

— Если завтра вы не уберетесь из Венеции, вы покойник.

— Вот видите, — укоризненно промолвил Мерсбург, — что я вам говорил?

— Значит, она мертва, — воскликнул принц, покидая площадь вслед за графом, — и я навсегда потерял ее! Больше сомнений нет!

— Ах, дорогой принц, — отозвался Мерсбург, сделав вид, что разделяет горе своего повелителя, — довольно, довольно закрывать глаза на случившееся несчастье. Несчастья всегда приходят не вовремя, поэтому мы и стараемся сделать вид, что ничего не произошло. Едем, принц, едем, я не хочу, чтобы мне пришлось везти в Саксонию тела обоих правителей ее, составлявших счастье ее народа. Я вижу занесенный над вами меч, но любимый народом государь не вправе окончить жизнь под топором палача.

Ужасная ночь осталась позади: вняв уговорам, утром Фридрих согласился покинуть Венецию, и в тот же день они с Мерсбургом прибыли в Триест, откуда перебрались обратно в Германию.

Нетрудно догадаться, что поглощенная единственной мыслью — не попадаться на глаза супругу, дабы не стать жертвой его гнева, Аделаида не была причастна к приключениям саксонского правителя. Правда, в тот день, когда Фридрих заговорил с ней, она действительно гуляла на площади Сан-Марко с женой арматора и, увидев неожиданно возникшего перед ней супруга, в испуге стремительно от него бежала. Однако последующие происшествия не имели к ней никакого отношения. Со своей стороны, она предприняла попытку проникнуть в замыслы мужа, дабы благоразумно держаться от него подальше, но пока она его разыскивала, синьора Бьянки вручила ей письмо от Мерсбурга. Дальнейшие ее решения были приняты под воздействием этого письма, поэтому мы приводим его полностью:

«Сударыня, вы подвергаетесь большой опасности, и, не претендуя на особые заслуги в глазах ваших, все же смею надеяться, что именно меня должны вы благодарить за вновь обретенное спокойствие. Ваш муж хотел похитить вас, и с помощью покровителей, которых ему удалось найти среди членов сената, вас должны были принудить уехать вместе с ним в Саксонию, где для вас уже приготовлены новые оковы. С таким мужем вы стали самой несчастной из женщин. Вы не представляете, сколько хитростей и уловок пришлось мне изобрести, чтобы избавить вас от его ярости; когда настанут светлые времена, я все вам расскажу. Сейчас же сообщаю вам, что мы уезжаем, и, когда вы получите это письмо, нас уже не будет в Венеции. Не беспокойтесь, с принцем я неразлучен. Надеюсь, привязанность моя к вам дозволяет мне дать вам несколько советов. Возвращайтесь в Саксонию; маркиз Тюрингский, с коим вы давно пребываете в разлуке, с нетерпением ждет вашего возвращения. Когда вы приедете, мы, ваш супруг и я, уже будем на месте. Пока я рядом с ним, вам нечего бояться, ибо главным долгом и основным занятием своим я буду почитать служить вам и оберегать вас от опасностей. Настала пора разбить ваши оковы, пора вернуть вам счастье. Но прежде следует принять кое-какие предосторожности; уповая на ваше благоразумие, я расскажу вам, что надо делать, и тешу себя надеждой, что вы поступите правильно; поэтому не теряйте времени и приезжайте. Ваш муж считает вас погибшей и очень об этом сожалеет: чтобы утихомирить его ярость, я убедил его в вашей гибели. Если ваше внезапное появление осушит его слезы и он вновь поддастся гневу, я буду радом и сумею вас защитить; его несправедливость придаст сил маркизу Тюрингскому, и мы избавим вас от варвара-супруга. Не бойтесь же его, и смело возвращайтесь; остановитесь в Фридрихсбурге, куда к тому времени приедем и мы, и выдайте себя за чужестранку. Дайте мне знать, когда ожидать вас, и ни о чем не беспокойтесь».

— Итак, Батильда, что ты думаешь об этом письме? — спросила принцесса Саксонская свою спутницу.

— Сударыня, я всегда полагала, что Мерсбург является вашим самым лучшим другом. Раз он готов обеспечить безопасность вашу, значит, вы можете спокойно следовать его советам. Подумайте сами: он хочет, чтобы вы наконец встретились с возлюбленным; хочет покончить с вашими несчастьями, а значит, положить конец бродячей жизни, кою приходится нам вести, той жизни, опасности которой вы не раз испытали на себе.

— Что ж, дорогая Батильда, последуем его совету, и пусть фортуна наконец повернется к нам лицом… Но почему воображение мое рисует картины самые мрачные?

Несмотря на заверения Батильды, Аделаида опасалась ехать прежней дорогой, полагая, что рискует встретиться на ней с мужем: ведь если верить Мерсбургу, преждевременная встреча не сулила ей ничего хорошего.

— Тогда, сударыня, — сказала Батильда, — давайте повременим, чтобы они смогли опередить нас. Покинем Венецию и остановимся в первом же городке, который покажется нам особенно приятным, и проведем там несколько дней.

И они уехали…

Едва странницы наши въехали в Баварию, как тут же дороги стали непроходимыми. С трудом перебравшись через бушующие потоки, которые, выплескиваясь из берегов, то замедляли, то преграждали их продвижение, они свернули на узкую тропу, проложенную у подножия гор, скрывавших за тучами свои вершины; с другой стороны тропа обрывалась, а внизу зияла бездонная пропасть.

Невозможно передать весь ужас, охвативший Аделаиду… Неожиданно чужой экипаж потребовал уступить ему дорогу… напуганные лошади Аделаиды бешено рванулись вперед, а кучер, не сумев удержать их, свалился с козел… и вот уже, закусив покрывшиеся белой пеной удила, скакуны мчатся куда глаза глядят… Пропасть уже близко, и даже самый зоркий глаз не может разглядеть в ней ничего, кроме смерти, подъявшей свою роковую косу… Вопли женщин лишь подстрекают неукротимых скакунов, вершащих свой яростный бег; малейший камешек, попавший под колесо кареты, может стать причиной гибели ее пассажиров, а с ними и всех их радужных надежд… Небо не внемлет их словам, напрасно они умоляют его о пощаде… Неожиданно появился всадник; опередив экипаж, он сумел оттеснить его к подножию скал, и, рискуя свалиться в пропасть, успокоил обезумевших лошадей. Опасность миновала… Соскочив на землю, всадник схватил коней под уздцы, и те окончательно смирились. Выглянув в окошко, принцесса Саксонская с превеликим удивлением узнала спасителя своего, коему уже не в первый раз выпадала честь прийти ей на помощь.

— Как?! Дурлах… Это вы?! — воскликнула она.

— Ах, сударыня, — ответил Дурлах, узнав Аделаиду, — какое счастье даровано мне снова! После того как мне удалось вырвать вас из лап жестокого маркграфа Баденского, я еще раз сумел сохранить вам жизнь, прервав опасную гонку!

— О Дурлах, вы…

И Аделаида бросилась в объятия дорогого друга:

— Ах, как я рада вас видеть!.. А я была уверена, что вы стали жертвой негодяя маркграфа. О храбрый мой освободитель! Как вы, наверное, проклинали меня в застенках Кримпсера, обвиняя меня в коварстве!

— Нет, я все знаю… Но поторопимся свернуть с опасной дороги. Отсюда недалеко до Регенсбурга, где живет моя сестра; позвольте мне отвезти вас к ней: она будет рада принять вас. В ее доме вы будете в полной безопасности, и там я расскажу вам обо всем, что произошло со мной вплоть до той самой минуты, когда случай второй раз представил мне возможность оказать вам услугу.

Добравшись до берега реки, они сели в лодку, которую странницы наши сочли более надежным средством передвижения, нежели следующий по бездорожью экипаж.

Сестра Дурлаха, удачно нашедшая себе в Регенсбурге супруга, оказала гостям радушный прием. После того как женщины освежились и привели себя в порядок, барон рассказал им, как Кримпсер выдал его маркграфу Баденскому, а тот решил его убить и распустил слух о его смерти. Но в конце концов, маркграф пощадил его, заставив дать обещание отправиться на поиски баронессы Нейхаус и, отыскав ее, немедленно доставить в маркграфство. Не желая выполнять данное им обещание, Дурлах перебрался к сестре в Регенсбург, откуда отправил маркграфу прошение об отставке, предложив оному маркграфу назначить кого-нибудь другого исполнить вышеуказанное поручение, ибо его честь и совесть не дозволяют ему это сделать; согласие же он дал только для того, чтобы спасти свою жизнь…

— Сегодня, — сказал в заключение барон, — дела привели меня туда, где мне посчастливилось вновь встретить вас. Так решайте же, сударыня, вправе ли я радоваться тому, что вместе с отрадным событием, коего удостоила меня судьба, я обрел надежду убедить вас, пусть даже в знак признательности, хотя бы на день подарить мне счастье принадлежать вам.

— Дорогой барон, — произнесла Аделаида, — садитесь рядом со мной и внимательно меня выслушайте.

Батильда пожелала удалиться, однако повелительница удержала ее.

— Дорогой Дурлах, так как чувства мои пребывают на перепутье между признательностью и самой нежной любовью, долг мой и честь велят мне немедленно дать вам ответ. Я знаю, что обязана вам жизнью; если бы вы дважды не спасли меня, что могла бы я предложить возлюбленному, похитившему мое сердце? Разумеется, ничего; вопрос этот я задаю самой себе, но я могла бы услышать его и от вас, и, признаюсь, у меня не было бы на него ответа. К сожалению, я могу сказать вам только одно: вы спасли мне жизнь, и я отдаю ее вам; берите ее, она ваша. Но если вы будете столь великодушны, что сохраните мне ее, знайте, я не могу связать ее с вашей.

И, возвысив голос, продолжила:

— Клятвы, нерушимые как с одной стороны, так и с другой, узы, кои я не могу расторгнуть, — вы сами видите, друг мой, что судьба навеки возвела преграду между мной и вами.

— Ах, сударыня, — в отчаянии воскликнул Дурлах, — я вижу, вы замужем и у вас есть любовник!

— Не только. У меня еще есть друг, и этот друг вы, Дурлах, друг, ради которого я хотела бы пожертвовать всем… но я не могу этого сделать; клятвы я принесла тому, кто составляет счастье моей жизни; узы являются ее наказанием, однако долг побуждает меня хранить их, и я не могу их разорвать. Так требуйте же от меня, дорогой барон, всего, что я могу дать вам, не совершив преступления, и вы получите.

— Ничего, сударыня, — воскликнул Дурлах, заливаясь слезами, — я ничего не стану требовать от вас! Ах, сколь же я несчастен!

— Нельзя называть себя несчастным, когда у тебя есть верный друг, а я буду вам другом на всю жизнь.

Видя, что молодой человек продолжает рыдать, Аделаида вытерла ему слезы.

— Ах, дорогой Дурлах, — утешала она своего чувствительного и нежного друга, присоединяя рыдания свои к его слезами, — быть может, случится так, что ваша верная рука не сможет более оказать мне услуги..

— Как можно, сударыня? Неужели вы считаете, что я смогу оставить вас в беде? Ах, ваши страдания раздирают мне душу!

— Кто знает, возможно, творя добро, я когда-нибудь сумею облегчить терзания свои…

И тут принцесса назвала свое имя.

— Сударыня, — воскликнул барон, бросаясь к ногам государыни, — ваши титулы не преумножили и не умалили мою любовь; тот, кто любил баронессу Нейхаус, просит принцессу Саксонскую даровать ему счастье служить ей до конца жизни.

— Как друг, барон, как друг; все самое прекрасное, что в душе моей связано с этим понятием, я отношу к вам. Несчастья вынудили меня на время удалиться от двора, теперь я возвращаюсь. Надеюсь, вы приедете ко мне, дабы полностью насладиться правами, дарованными вам вечной и искренней дружбой, в которой вам клянется Аделаида. Вы знаете, как необходима правителям дружеская поддержка: на троне друзей встретишь редко… Поклянитесь, что в вас я всегда найду верного друга.

Едва сдерживая рвущиеся из груди рыдания и утирая слезы, несчастный молодой человек снова пал к ногам принцессы и стал уверять ее, что сердце его, принять которое она отказалась, отныне и до конца жизни ему более не принадлежит. Наконец на смену сей бурной и трогательной сцене явилось благодатное спокойствие, и Дурлах, равно как и сестра его, в дальнейшем заботились только о том, как им наилучшим образом принять знатную странницу, посланную им самой судьбой.

Проведя несколько дней в Регенсбурге, принцесса сказала Дурлаху, что ей надо ехать дальше. Барон, все еще не исцелившийся от любви, от такого ужасного известия едва не лишился чувств. Мы с содроганием встречаем известие о разлуке с любимым, а час расставания для нас подобен молнии, слепо разящей наповал. Разделяя печаль своего друга, Аделаида взяла с него обещание навестить ее в Дрездене. И странницы, по-прежнему инкогнито, причины коего нам известны, продолжили свой путь по дороге на Нюрнберг, надеясь в урочное время добраться до назначенного им места встречи.

В то время подле Нюрнберга располагался знаменитый женский монастырь ордена святого Бенедикта, основаный сестрой Бенедикта, святой Схоластикой, утвердившей в нем весьма суровый устав. Затем на время устав смягчили, но впоследствии, при святой Кларе, он вновь стал суровым, каким был в XI веке.

Снедаемая любопытством, Аделаида захотела осмотреть обитель, ибо, как сказала она с улыбкой, возможно, когда-нибудь ей самой придется в нее вступить; и она предложила спутнице своей посетить означенный монастырь. На следующий день после прибытия в Нюрнберг принцесса вместе с Батильдой сели на коней и вдвоем отправились в обитель, расположенную в глубокой долине, мрачной и дикой. В притулившейся на склоне уединенной хижине жил святой отшельник, и наши героини попросили его послужить им проводником. Святой человек согласился, но велел привязать коней возле хижины; далее они пошли пешком.

— Вы выбрали наилучшее время для посещения, сударыни, — сказал отшельник. — В эту неделю святые сестры предаются своим самым благочестивым трудам.

— Сударыня, — зашептала охваченная воспоминаниями Батильда, — что, если этот отшельник такой же негодяй, как тот, кто обманул нас, когда мы бежали из башни Шиндерса?.. Сумеем ли мы сами выбраться из этой дыры?

И, обратившись к отшельнику, она спросила:

— Скажите, святой человек, а есть ли в обители монахи-мужчины?

— Только один, он возглавляет общину тамошних сестер, — ответил отшельник. — Его зовут Урбан, ему шестьдесят лет, и он служитель Господа. Уверен, он по-доброму примет вас, и вам будет чему у него поучиться.

Не прекращая разговора, путницы спускались по отвесной тропе, заросшей вереском, дроком и колючими кустарниками, длинные ветви которых назойливо цеплялись за одежду. Так шли они два часа; наконец показалось аббатство. Окруженное плотным кольцом кипарисов, сосен и лиственниц, оно едва просматривалось с тропинки.

— Вот вы и достигли стен святой обители, — произнес отшельник. — Теперь позвольте мне удалиться, дальше я идти не могу. Позвоните, и вам откроют ворота. А когда станете возносить молитвы Господу, не забудьте помолиться и за меня.

Батильда предложила отшельнику денег, но тот отказался, заверив, что возложенное на него покаяние не позволяет ему брать плату за свой нелегкий труд.

Тем временем Аделаида позвонила в колокольчик. Выбежавшая к ним навстречу сестра тотчас бросилась к ногам принцессы.

— Кто бы вы ни были, — быстро заговорила она, — благословите меня, ибо я великая грешница.

Взволнованная, Аделаида подняла ее; монахиня затронула самые чувствительные струны души принцессы, и та словно преобразилась.

— Сестра моя, — произнесла она, — поверьте, сколь бы ни были велики прегрешения ваши, увидев ваше раскаяние, Небо простит вас… Скажите, нельзя ли посетить вашу святую обитель и отогреться у божественного огня ваших небесных душ?

— Извольте, сударыня, назвать ваше имя, — ответила монахиня, — и я пойду доложить аббатисе.

— Скажите ей, что я прибыла сюда, движимая единственным желанием проникнуться духом сего святого места, а потому имя мое ничего не значит.

— Хорошо, сударыня; я не замедлю сообщить ее ответ.

— Если эта бедная девушка считает себя великой грешницей, — заметила Батильда, — то кто же тогда мы, сударыня?

— Увы, дорогая подруга, — вздохнула Аделаида, — мы очень далеки от совершенства!

Вернувшись, сестра сказала, что сейчас монахини пребывают на молитве, поэтому аббатиса просит гостей поприсутствовать на службе, по окончании которой она сможет их принять.

Путницы последовали за своей провожатой. О, какое трогательное волнение охватило их обеих, когда они увидели, как сто коленопреклоненных дев, воздев руки к небу, хором распевали возвышенные слова молитвы, отчего казалось, что собор, внимая трудам их, приоткрывал свод свой, дабы голоса благочестивых созданий возносились непосредственно к Всевышнему. С каким пылом присоединила Аделаида голос свой к голосам монахинь, пропев вместе с ними:

— Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно[4].

Исполняя псалом, где звучали и раскаяние, и месть, и вера, Аделаида, казалось, стала еще прекрасней. Словно устами ее пела душа самого царя-пророка, сочинившего сей псалом. Сестры, с восхищением на нее взиравшие, видели, как изменилось выражение лица ее, когда прозвучали слова раскаяния:

— Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «Исповедую Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего[5].

Все неотрывно глядели на вдохновенный лик гостьи, и всем виделся ангел, заслуживший гнев Небесный, но раскаявшийся и прошенный. Слезы наполнили прекрасные глаза Аделаиды, и монахини ощутили исходившую от нее святость, хотя именно за святостью и чистотой пришла она к ним в обитель.

Служба окончилась, и сестры стали подходить к священнику за благословением; некоторые из них, преклонив колени, каялись в недостаточном рвении при исполнении святой молитвы.

— Господь да услышит вас, дочери мои, — отвечал им священник. — Он наш отец милосердный, всегда готовый раскрыть объятия Свои навстречу раскаявшемуся грешнику и утешить его.

Раздался звон колокола; все поднялись и, построившись парами, через внутренний дворик направились в рефекторий, где их ожидала весьма умеренная трапеза. Аббатиса пригласила принцессу и ее спутницу занять места рядом с ней; легкая трапеза, прошедшая в полнейшем молчании, завершилась в течение нескольких минут.

Выйдя из трапезной, аббатиса пригласила новоприбывших к себе в келью; священник, что вел службу, уже ожидал их там; завязалась беседа. Желая понять, что привело обеих дам в их уединенную обитель, аббатиса задала им несколько вопросов и по ответам поняла, что гостьями двигало благочестивое любопытство. Священник, удивленно и внимательно взиравший на принцессу Саксонскую, слушал и одобрительно кивал, однако в беседу не вступал. Вскоре вечерний колокол призвал монахинь ко сну. Гостий проводили в отведенные им кельи, где они нашли все необходимое, но без малейшего намека на роскошь.

Утром, едва они пробудились, святой отец прислал сказать, что готов показать им монастырь — как они и хотели. Пройдя через спальни, гостьи изумились царившим там суровым порядкам: несчастные спали в гробах; никаких одеял, только носильное платье; никакой мебели, чтобы присесть: только распятие у изголовья, кое можно было посчитать за украшение; запоры на дверях отсутствовали, дабы дежурные могли в любую минуту войти в приют морфея.

Пройдя спальни, направились в церковь: вчера посетительницы не успели ее осмотреть. Святилище Всевышнего с трудом вмещало всех, кому приходилось в нем молиться. Стены покрывали темные резные панели; в глубине часовни был сооружен небольшой, должным образом убранный алтарь; у его подножия виднелась могильная плита из черного мрамора, с изображенным на ней скипетром, обвитым змеями.

— Кто покоится там? — с дрожью в голосе спросила Аделаида.

— Принцесса Саксонская, правившая сто лет назад, — ответил отец Урбан. — Она совершила немало преступлений, но потом ее замучила совесть и, раскаявшись, она явилась в эту обитель умирать; она сама нарисовала эскиз своей будущей могильной плиты. Скипетр, обвитый змеями, ясно показывает, что несчастья подкарауливают нас даже на вершине славы. Вы живете в миру, а потому наверняка слышали об этой принцессе.

— Да, отец мой, — печально ответила Аделаида. — Но бедствия, обрушившиеся на нее, не имели отношения к скипетру, они происходили из поведения ее.

— Вы правы, — ответил отец Урбан, — но поведение ее стало неподобающим только потому, что она начала злоупотреблять своей властью; следовательно, высокий титул предопределил злополучие ее, что мы и видим на рисунке.

— Но ведь она раскаялась?

— Да, истово и искренне, и мы уверены, что сейчас она пребывает в лоне Господа.

— Однако если несчастья вынуждают нас совершать преступления, если преступления эти вынужденные, то, скажите, отец мой, всегда ли они являются тяжким грехом в глазах Предвечного?

— Человек всегда повинен в том, что не употребил все дарованные ему Богом силы для преодоления неудач, толкающих его на преступления; пребывая в заблуждении, он поступает дурно лишь потому, что таким образом полагает избавиться от своих бед. Избежать дурных дел можно, только научившись терпению; поступая скверно, мы не избавляемся от наших неприятностей, а наживаем новые. Поэтому прежде чем сделать шаг, посредством которого, как нам кажется, мы избавимся от своих горестей, должно вспомнить, что вместе с содеянным проступком на нас обрушится новая беда, еще ужасней прежней. Но если мы, прежде чем действовать, хорошенько подумаем, то, скорее всего, преступления не совершим. Таким образом, всему виной человеческая слабость, проистекающая исключительно из недостатка рвения: мы вяло просим помощи Всевышнего и прилагаем слишком мало усилий, чтобы стать достойными милостей Его, даже когда возносим Ему молитву.

— О святой отец, — воскликнула Аделаида, — скольких бед можно избежать, внимая вашим советам!

— Приходите в нашу обитель, — отвечал Урбан, — и вскоре вы поймет, что тишину и покой можно найти только вдали от людей, от ядовитого вихря их роковых страстей. Только в уединении человек может прийти в согласие с душой своей и очистить ее, дабы в конце пути она стала достойна своего творца. Тот, кто не познал сладости уединения, тому чужды кроткие порывы; но дабы вкусить очарование сих порывов, надобно сохранять чистоту. Только тот обретет счастье, кто, отринув сомнения, станет жить в согласии с самим собой и навсегда позабудет сомнительные радости суетного мира.

Взволнованная, Аделаида безмолвно устремилась к могиле принцессы Саксонской; исступленный восторг охватил все ее существо, и кровь, струившаяся в жилах ее, замедлила свой бег, словно наполняясь торжественной недвижностью вечности.

— Как вы думаете, отец мой, — воскликнула она наконец, — когда настанет мой час, дозволено ли будет мне занять место в могиле принцессы?

Урбан внимательно посмотрел на нее.

— Да, сударыня, — торжественным тоном ответил он, — ибо вы тоже принцесса Саксонская и имеете право разделить могилу с той, кто сошла в нее столетием раньше.

— Пройдемте в вашу келью, святой отец, мне надо поговорить с вами. Вы внушаете мне робость и одновременно источаете свет, к коему тянется моя душа; я словно те израильтяне в пустыне, коим светили небесные огни на голове Моисея. Мне необходимо познакомиться с вами поближе.

Сделав дамам знак следовать за ним, Урбан повел их в свое скромное жилище.

— Выслушайте меня, — начал он, — выслушайте меня обе, ибо вы хотите знать, кто я и откуда знаю, кто вы такие… Помните, сударыня, — начал он, обращаясь к Аделаиде, — несчастного Кауница, коего супруг ваш столь несправедливо заподозрил в бесчестных сношениях с вами? Так вот, я отец злосчастной жертвы ревности Фридриха, а точнее, жестокости гонителя семейства моего, ибо жена моя умерла от яда, подмешанного той же рукой, что направила кинжал принца в грудь моего сына. Отчаяние, охватившее меня после смерти дорогой супруги, побудило меня отречься от мира, я сделался монахом, а потом священником. Занимаясь воспитанием мальчика, я полагал, что обязанность эта, а затем и новое положение мое залечат рану, оставшуюся в сердце после гибели супруги… Я ошибался. Известие о смерти любимого сына удвоило мою боль… С той минуты я окончательно затворился у себя в келье. В этот монастырь требовался священник; аббатиса его является дальней моей родственницей со стороны жены, и с ее помощью я получил это место. После смерти сына у меня не осталось никого, кроме Господа, и теперь я посвящаю все свое время служению Ему. Наставляя благочестивых сестер, проживающих в обители, я сам укрепляюсь в принципах, которые мир слишком часто забывает. Полагаю, принцесса, теперь вам ясно, почему я знаю супругу повелителя моего, и я счастлив, что могу явить вам свое смирение. Вы, сударыня, неповинны в гибели моего сына, я это знаю. Коварная жестокость устроила так, что он невольно стал свидетелем свидания, кое вы обещали не ему, ибо его вы не знали. Увы, все указывает на один и тот же источник: и яд, положивший конец дням моей супруги, и кинжал, пресекший жизнь моего сына… всем, сударыня, всем, повторю я, управляла одна и та же рука. Долгое время меня не покидало желание узнать, кому принадлежит эта рука; законная жажда мести подталкивала меня к поискам… Но религия запрещает мстить, а потому я хочу окончить дни свои в этой обители, не зная имен тех, кто причинил мне зло, и отринув мысли о мести: брать на себя месть означает сомневаться в небесном правосудии, я же уповаю только на него. Не думайте, сударыня, что я оплакиваю свою судьбу: клянусь прахом двух самых дорогих мне существ, я всегда молился, чтобы убийце их было даровано счастье раскаяния и обращения на путь праведный.

— Ах, святой человек, — восхищенно воскликнула Аделаида, — знайте же, я вместе с вами оплакиваю жертвы кровожадности людской и обещаю вам, что, если мне доведется вновь взойти на трон Саксонии, я отыщу врагов ваших и отомщу им.

— Нет, нет, сударыня, — остановил ее Урбан, — пролив их кровь, я стану таким же злодеем, как они. Знать, что они счастливы, в то время как я умираю от горя, является для меня высшим наслаждением… Так не отнимайте же у меня единственную радость, доступную мне в этой обители.

— О святой отец, сколь вы великодушны и благочестивы! Вы уже заслужили место на небесах, куда негодяи эти не попадут никогда!

— Но почему? Они могут раскаяться!

— Достойный и несчастный Урбан, — продолжала принцесса, — пожалуйста, попробуйте разобраться, кто виноват в том, что нас преследовали разбойники, назвавшиеся родственниками вашими? Почему, когда мы вместе с Батильдой, связавшей со мной судьбу свою, бежали из горящей крепости Торгау, нас захватили люди, сказавшие, что они принадлежат к вашей семье, и нас едва не настигла гибель от их мечей?

— Не знаю, сударыня, у меня больше нет ни семьи, ни родственников; никто из друзей тоже не собирался мстить за меня, ибо я тщательно скрывал утраты свои.

— Ах, святой отец, я чувствую, что виновник несчастий ваших преследует и меня; мы должны узнать, кто он.

— Не стоит к этому стремиться, сударыня; прощение гораздо сладостнее мести.

Тут вошла аббатиса и предложила чужестранкам осмотреть монастырские сады и постройки. Шепотом напомнив Урбану, что ему нельзя называть ее настоящим именем, Аделаида вместе с ним и Батильдой последовала за аббатисой. В саду монахини копали землю.

— Что они делают? — спросила принцесса.

— Сударыня, — отвечал Урбан, — они роют могилы, дабы в урочный час земля была готова принять их. Если почва слишком твердая, они увлажняют ее слезами раскаяния; спят же они в саванах, в которых их и похоронят. Судите сами: если эта горькая жизнь является всего лишь мигом по отношению к вечности, что может быть полезнее, чем заботы о той счастливой минуте, когда она прекратится? Тот, кто постоянно думает о смерти, не умирает, ибо, когда он удаляется от суеты жизни, душа его погружается во мрак вечной ночи, и ему остается лишь отдернуть завесу ее и самому шагнуть в вечность. Только тот, кто привязан к жизни, может сожалеть о ней. Ах, почему он не обернется, дабы с ужасом увидеть усеянную шипами тропу, по которой он прошел? Кто после этого пожелает снова ступить на нее, пожелает терпеть муки, если конец их близок? Ведь сей конец, коего мы имеем слабость бояться, одновременно является началом будущих безмятежных дней, ибо смерть развеет вихрь гнетущих нас бед.

— А что вы скажете о монастырском саде, отец мой?

— Видите ли, сударыня, в нем произрастают только полезные растения. Господь одолжил нам землю, дабы мы могли жить плодами ее; так не будем же злоупотреблять ею для выращивания продуктов роскоши. Здесь все исполнено мудрости и благоговения перед Господом; сад этот — подобие нашей жизни, как и в нашей жизни, в нем полно шипов, и то необходимое, что надобно для поддержания существования нашего, произрастает посреди того, что жизнь нашу разрушает.

Тут прибежала монахиня и сообщила отцу Урбану, что одна из сестер умирает. Засобиравшись, Урбан попросил аббатису не пускать с ним Аделаиду, но та проявила такую настойчивость, что пришлось уступить желанию принцессы.

У подножия алтаря, подле нарисованного углем креста, лежала закутанная в саван монахиня. Видя, что Господь еще не прибрал к Себе ее душу, Урбан, опустившись подле нее на колени, зашептал ей о радостях, что ждут ее за порогом исполненной заблуждений жизни. Милосердные слова утешения звучали столь вдохновенно, что, приподнявшись, умирающая воскликнула: «О Боже, сделай милость, возьми меня скорей к Себе, ибо только в лоне Твоем я обрету счастье!»… и испустила дух.

— Видите, сударыня, — молвил Урбан, — она умерла счастливой. Никогда не следует показывать мореплавателю океан, который он, презрев опасности, намеревается переплыть; ему надо показать порт назначения. Поэтому пора перестать порицать счастливых отшельников, примеру которых я стараюсь следовать; вечность пугает только тех, кто ни разу в жизни не пытался заглянуть ей в глаза.

Несмотря на необычайное волнение, охватившее ее, принцесса была слишком молода и, как следствие, слишком подвержена обуревавшим ее страстям, чтобы воспользоваться советами священника.

— Я обдумаю каждое ваше слово, отец мой, — сказала она, прощаясь со святым человеком. — Но к сожалению, мне кажется, что пока еще я вас недостойна.

Аделаида спросила Урбана, что она сможет сделать для него, когда вновь займет место на троне Саксонии.

— Ничего, сударыня, — ответил мудрый наставник. — В обители есть все, что нужно для поддержания жизни в нашем теле, души же находят здесь спокойствие и умиротворение, неведомые живущим мирской жизнью. Если вы еще раз удостоите нас своим посещением, счастью нашему не будет границ.

— Да, да, я приеду, — с нескрываемой поспешностью пообещала Аделаида, — а вы помните о своем обещании принять меня; прошу вас, поклянитесь мне в этом на могиле принцессы Саксонской.

Урбан дал обещание, о котором просила его принцесса… Помолившись подле могилы принцессы, Аделаида и спутница ее, с трудом сдерживая слезы, покинули монастырь и, утомленные до крайности, с превеликим трудом добрались до хижины отшельника, где оставили лошадей.

— Что ты думаешь о той обители, где мы с тобой побывали? — спросила у Батильды принцесса Саксонская, когда они тронулись в путь.

— О, я все еще взволнована, сударыня! Не будь я связана с вами узами приязни и преданности, я бы наверняка осталась там!

— Ах, не будь в этом мире того единственного, коего я люблю, я бы последовала твоему примеру… Я так устала от превратностей судьбы!

— А сколько их ждет нас впереди!

— Скажу честно, Батильда: я, как и ты, с ужасом думаю о том, что уготовано нам.

— Сударыня, Мерсбург заверил нас, что нам бояться нечего.

— Обман — частый гость в этом мире; сегодня настоящие друзья встречаются редко, особенно подле трона!

Исполненная страхов и волнений, принцесса въехала в Фридрихсбург.

Согласно полученным указаниям, она под вымышленным именем остановилась в гостинице и послала сказать графу, что ждет его; он явился.

— Как я рад, что вы приехали, сударыня! — с порога воскликнул он. — Все устроилось так, как я и желал: маркиз Тюрингский здесь, а ваш супруг вновь взял в свои руки бразды правления. Он только что вернулся из Дрездена, и я успел намекнуть ему, что в Венеции его, похоже, обманули, и не исключено, что вы тоже вернулись в Саксонию. Изумление его смешалось с чувством, определению не поддающимся: я затрудняюсь его описать.

— А вы не боитесь этого нового, неведомого чувства?

— Нет… возможно, это любовь… непрошеная любовь, в которой он не хочет признаться не только самому себе, но и другим. В Венеции вы для него умерли, сейчас же, когда с моей помощью вы воскресли, мне начинает казаться, что новое чувство, охватившее его, — это любовь, хотя в душе его по-прежнему гнездятся месть и ревность; впрочем, вскоре мы узнаем, что же он чувствует на самом деле.

— Могу ли я прежде повидаться с маркизом Тюрингским?

— Я этого хочу точно так же, как и вы. Но не стоит спешить, каждый шаг следует делать осмотрительно и с оглядкой.

— Тогда не будем спешить.

— Переночуйте в этой гостинице, а главное, сохраните ваше инкогнито. В урочный час я приду к вам, и мы все устроим ко всеобщему удовольствию.

Нетрудно представить себе, в каком унылом настроении Аделаида ожидала графа. Пришел он под вечер следующего дня.

— Вы сейчас увидите маркиза Тюрингского, — торопливо произнес он.

— Честно говоря, я уже раскаиваюсь в этом желании: оно рождает во мне угрызения совести.

— Для этого нет никаких оснований, сударыня: разве мы властны над нашим сердцем? Вы выбрали маркиза, выбрали его сердцем; с Фридрихом же вас соединила политика. Откуда же берутся сомнения? Да и как может поведение супруга вашего привязать вас к нему? Что даровал он вам с тех пор, как его судьба оказалась связанной с вашей? Жестокость, ревность, оковы… Скольких злоключений вы могли бы избежать, если бы вас не принудили к бегству! А ведь вы могли погибнуть во время ваших скитаний, и тогда ему пришлось бы винить себя в вашей смерти! И вы все еще считаете, что чем-то ему обязаны?.. Идите, идите сюда, — поманил он появившегося на пороге маркиза Тюрингского, — помогите мне победить предрассудки любящей вас женщины, ибо она не осмеливается ни поверить в то, что любит вас, ни признаться вам в своей любви.

Маркиз упал к ногам принцессы.

— О божественная возлюбленная моя, — проникновенно воскликнул он, — неужели вы не хотите ответить на пламенное чувство мое? Неужели мне снова придется заставить молчать свою любовь? Или, может, вы хотите, чтобы я истребил ее вовсе?

— Прости меня, милый друг! — воскликнула Аделаида. — Прости страх, что теснит мне грудь; ты дорог мне по-прежнему, но ты не хуже меня знаешь, сколько препятствий отделяют нас друг от друга и какие узы держат меня в объятиях другого.

— Можно найти средство ослабить или разрубить эти узы, — подал голос граф.

— Я не могу согласиться ни на одно из ваших предложений, — ответила Аделаида, — долг не велит мне. Полагаю, что и вы, маркиз, превыше всего почитая обязанности свои, не станете уговаривать меня презреть мои узы. В отсутствие Фридриха чело ваше увенчали лаврами, и вы не опозорите их поступком, несовместимым с честью.

— Неужели вы считаете, что честь может ополчиться против любви, может осудить ее? — воскликнул маркиз Тюрингский.

— Ах, сударыня, — произнес Мерсбург, — вы не любите моего друга столь же страстно, как он любит вас.

— Разве любовь не должна заботиться о его славе?

— А если Фридрих вновь готовит вам оковы? — проговорил Месрбург.

— Я ускользну от него, как ускользала уже не раз… и вы оба поможете мне; а если убежать не получится, я предпочту страдать, нежели поступиться своим долгом.

— Ах, — воскликнул маркиз Тюрингский, и в голосе его зазвучала нежнейшая любовь, — на коленях клянусь вам, что лучше я тысячу раз погибну, чем допущу, чтобы вы вновь подвергались опасностям! Я отомщу за ваши страдания!

— Отбросьте прочь эту ужасную мысль, — воскликнула принцесса Саксонская, — быть может, в ином случае месть была бы оправданна, но, исходя от вас, она станет преступлением.

— Если супруг будет лелеять вас, я буду почитать его, но, если он оскорбит вас, я его уничтожу.

После того как влюбленные обменялись не одной сотней слов любви, мужчины попросили Аделаиду рассказать о своих скитаниях, и она исполнила их просьбу. Когда же речь зашла о встрече с отцом Кауница, принцесса обратилась к Мерсбургу:

— Признайтесь, странно, что в тот день, когда я ждала маркиза возле вольера, вместо него пришел сын этого почтенного старца, тот самый молодой человек, что погиб от кинжала моего ревнивого супруга; разумеется, для нас это было везением, однако назвать случайностью сие событие нельзя.

Помрачнев, Мерсбург не стал пытаться объяснить столь невероятное совпадение, а, нарушив воцарившееся молчание, напомнил, что пора расставаться.

— Пора, пришло время прощаться. Вам, сударыня, я советую провести здесь еще одну ночь. Приготовьтесь: завтра вы увидите своего супруга; надо, чтобы он нашел вас здесь; я готовлю ему сюрприз, и мы увидим, каковы будут результаты наших трудов.

— Как я и думал, монсеньор, — в тот же день сказал Фридриху граф, — в Венеции нас обманули: ваша супруга жива и ждет вашего решения в одной из гостиниц Фридрихсбурга.

— Аделаида жива!.. Ах, дорогой граф, почему она не со мной?.. Что мешает ей броситься в мои объятия?

— Боязнь ревности вашей, побудившей вас заточить ее в крепость Торгау.

— Неужели она все еще пеняет мне? О праведное Небо, ведь это я должен броситься к ногам ее: если Аделаида страдает, я один повинен в ее страданиях.

— Сударь, прежде чем каяться, подумайте о славе своей… Вы правите целой страной и не можете, не замарав трон, делить его с супругой, запятнавшей себя неисправимыми ошибками.

— Ошибки? Но какие ошибки могла допустить моя Аделаида?

— Вспомните, на каком основании решили вы заточить ее в крепость! И сами подумайте, если при дворе она изменяла вам с молодым Кауницем, как знать, со сколькими она изменила вам за время своего отсутствия? Супруга, решившаяся на измену на глазах у мужа, неизбежно продолжит изменять, когда находится вдалеке от него. Знайте, принц, сделав первый шаг по пути измены, женщина на этом не остановится. Вчера Аделаида рассказала мне о своих скитаниях; о, сколько темных пятен я нашел в ее рассказе! Напомню вам, что в Венеции она вступила в общество заговорщиков только потому, что была любовницей сенатора, стоявшего во главе заговора… А чем она занималась в Бадене, где она назвалась вымышленным именем?

— И чем же она, по-твоему, там занималась, Мерсбург?

— Ваша светлость, это знает вся Германия: она открыто жила с тамошним маркграфом. Помните главаря бандитов в горах, того, что принял вас столь непочтительно? Она успела побывать и его любовницей. Иначе говоря, Аделаида стала пропащей женщиной, лишенной чести, и вы не можете приблизить ее к себе.

— Отведите меня к ней; я хочу услышать рассказ о ее странствиях из ее собственных уст.

— Ваша светлость, — ответил граф, — я нисколько не намерен разлучать вас с женой; ее должны видеть на троне, но она не должна делить с вами ложе. Не ссорьтесь с ее отцом, герцогом Брауншвейгским; честь не менее священна, чем политика, поэтому, воздавая должное одной, не забывайте и о другой. Воссоединившись с женой, установите за ней наблюдение. Если она станет вести себя как честная женщина и убедит вас забыть прошлое, тогда предоставьте действовать снисходительности вашей; но женщина, ступившая на стезю порока, крайне редко возвращается к добродетели. И тогда вам любой ценой придется остановить ее, дабы она не пала еще ниже. Цезарь говорил, что жена его должна быть вне подозрений: разве сей великий человек стал бы так говорить, если бы не был уверен, что грязь, запятнавшая супругу, оставляет брызги на челе супруга? Идемте же, принц, идемте, ваша Аделаида ждет вас; и будьте столь же тверды, сколь были мужественны, когда получили доказательства ее первого преступления: государи не вправе идти на поводу у любви, если та грозит затуманить их разум. Если бы не распутство Мессалины[6], возможно, Клавдий стал бы великим императором. Но, главное, принц, не подавайте виду, что вам известны подробности ее похождений, о которых я вам сообщил; в противном случае я не смогу больше служить вам.

И вот Фридрих предстал перед супругой; любовь, неуверенность и ревность мучительно терзали его со всех сторон; у него не хватило сил начать разговор первым. Мерсбург вышел.

— Принц, мой повелитель и господин, — дрожащим голосом начала Аделаида, бросаясь к ногам Фридриха, — я так давно мечтала увидеть вас и оправдаться в бегстве своем!

— Вы оправдываетесь, сударыня! — воскликнул принц, поднимая супругу с колен. — Однако это кажется мне подозрительным… Неужели искренность ваша станет мне приговором?

— Если вы согласны выслушать меня, — отвечала принцесса Саксонская, — я надеюсь, мне удастся вас в этом разубедить.

Подробно рассказывая о скитаниях своих, она неустанно напоминала, что сама судьба испытывала ее, подвергая всевозможным опасностям.

— Ах, какое страшное преступление совершил я, убив Кауница! — воскликнул Фридрих.

— Да, это ужасная ошибка, — промолвила Аделаида, — но повелитель заблуждался, а его любовь ко мне оправдывает эту вспышку ревности, и, если предположение мое верно, я не вправе порицать ее.

Принц устремился в объятия жены.

— О, дражайшая половина моя, — воскликнул Фридрих, заливая слезами, — так, значит, ты никогда не переставала любить меня?

Аделаида не умела лицемерить; изумленная столь бурным излиянием чувств, она отвечала искренней, однако сдержанной радостью, наталкивавшей на мысль если не о равнодушии, то о порожденной гордостью неприступности. Растроганный Фридрих, сгоравший от желания увидеть, как слезы жены его смешаются со слезами, что лились из глаз его, не мог не заметить невозмутимости Аделаиды. Подозрения, на время уснувшие в его душе, пробудились и стали терзать его с новой силой; слезы мгновенно высохли, и он, разжав объятия, подал супруге руку и сказал:

— Идемте, сударыня, Саксония ждет вас; и пусть присутствие ваше посрамит клеветников.

Аделаида последовала за супругом; на следующий день во всех землях, подвластных Фридриху, начались торжества в честь возвращения принцессы и примирения супругов. Отягощенные подарками и поздравлениями, прибыли посланцы герцога Брауншвейгского, и все с удовольствием предались развлечениям.

— Ах, Батильда, — обратилась однажды Аделаида к любезной спутнице своей, неотлучно ее сопровождавшей, а теперь получившей должность первой придворной дамы, — дорогая моя Батильда, мне кажется, супруг по-прежнему подозревает меня в измене; но что я могу ему сказать, когда сердце мое молчит? Я не могу лгать, как лгут изменницы, и не имею сил совладать с сердцем своим.

— А как сильно маркиз Тюрингский любит вас!

— Он иногда говорит с тобой обо мне?

— Во время празднеств, сударыня, он смотрит только на вас, а если иногда и отводит взор, то лишь для того, чтобы сказать мне о том, как он счастлив, что возлюбленная его наконец находится рядом с ним.

— А Фридрих с тобой говорил?

— Очень редко, сударыня; он то слишком сдержан, то нарочито весел.

— Боюсь, он снова что-то замышляет, дабы лишить меня покоя!.. А что скажешь ты о Мерсбурге?

— Я по-прежнему считаю его искренним другом. Помните, как быстро он привел к вам маркиза Тюрингского — на следующий день после нашего прибытия!

— Очень мне хотелось бы, чтобы мы в нем не ошиблись.

О заблуждении Батильды свидетельствовали многие беседы графа с принцем, а если бы обеим женщинам довелось услышать последнюю их беседу, подозрения Аделаиды переросли бы в уверенность, а Батильда была бы искренне изумлена.

— Итак, государь, — обратился Мерсбург к своему повелителю, — вы так до сих пор и не сказали мне, довольны ли вы принцессой.

— Я думал, дорогой граф, что ты все понял по лицу моему; разве ты не видишь, как я обхожусь с ней? И как холодно разговариваю с Батильдой, этой свидетельницей ее беспутного поведения, кою она почтила своим доверием?

— И все же не следует слишком волноваться, принц; возможно, мы ошибаемся.

— Нет, Мерсбург, нет, ее холодность и замешательство в день нашей встречи все мне прекрасно объяснили: она опустила глаза и не осмелилась ответить на мои вопросы. Она виновна, и я сомневаюсь, правильно ли я поступил, оставив ее подле себя: не исключено, что в конце концов эта женщина навлечет на меня позор… Впрочем, крепость в Торгау сгорела не полностью, а выгоревшая часть уже восстановлена.

— Нет, сударь, не следует прибегать к таким средствам, они и опасны, и бесполезны; признание заблуждений дочери герцога Брауншвейгского навлекут на вас гнев ее отца, а нынче князья Германии не должны ссориться между собой: иностранные государи хотят завоевать нас, поэтому нам необходимо объединить наши силы. Почитая себя оскорбленным, будьте сдержанны в обращении с ней, и продолжим наши наблюдения. Ведь до сих пор мы так и не нашли истинный предмет страсти ее, но если предмет сей обнаружится, надобно покарать, скорее, его, нежели ее.

— Значит, ты уже кого-то подозреваешь?

— Мои подозрения еще слишком смутные, а потому я не хочу посвящать вас в них; я хочу выяснить все досконально, и как только все узнаю, немедленно вам сообщу.

От принца Мерсбург отправился к принцессе.

— Сударыня, — начал он, — отношение к вам Фридриха начинает меня беспокоить. Если бы я не понимал, сколь важно поддерживать в вас решимость оставаться при дворе, не знаю, возможно, я бы и посоветовал вам снова его поки-путь; однако отъезд ваш скомпрометирует вашу репутацию… Оставайтесь.

— О, — в тревоге воскликнула Аделаида, — значит, меня снова ждут оковы? Скажите, что вам удалось узнать?

— Увы, супруга вашего терзают новые сомнения, а значит, он может опять заточить вас в темницу. По возвращении вы не сумели полностью рассеять злосчастные подозрения его, а теперь они преумножились, и супруг ваш намерен наказать вас еще более жестоко. Чтобы защитить себя, вам понадобится сила.

— Но зачем она мне, если я ни в чем не виновна? И зачем ему видимость ошибки превращать в тысячу проступков, заслуживающих кары? Неужели он хочет сделать меня самой несчастной женщиной в мире?

— Боюсь, теперь он смотрит в сторону маркиза Тюрингского; если он догадается, что мы станем делать?

— Я предпочитаю бежать, нежели подвергнуть маркиза хотя бы малейшей опасности!

— Узнав о бегстве вашем, впрочем совершенно бесполезном, ваш возлюбленный умрет от горя. Успокойтесь, я за всем наблюдаю. Если нам придется прибегнуть к крайним средствам, мы используем их без колебаний.

— Праведное небо! О каких средствах вы говорите?

— Я пока не знаю, чего могут потребовать обстоятельства, но, во всяком случае, вам понадобится еще больше мужества, нежели приходилось вам являть прежде.

— Ах, я не желаю обрести счастье ценой преступления!

— Дайте хотя бы согласие: все будет сделано за вас.

— Я никогда не дам согласия на преступление.

— Что значит преступление для государей? Однако вы меня разочаровываете: нельзя цепляться за подобные заблуждения.

— Что вы хотите этим сказать?.. Объясните мне.

— Пока не могу; все зависит от того, как станут разворачиваться события.

— Постарайтесь не делать ничего, что могло бы отяготить мою совесть.

— Подумайте о том, что великие преступления иногда являются столь же необходимыми, как и великие добродетели, а чтобы обрести счастье, нередко приходится поступаться добродетелями.

— Не знаю, Батильда, — сказала принцесса Саксонская через несколько дней после встречи с Мерсбургом, — не знаю, что он хотел сказать, не знаю, что он намерен сделать, но чувствую, как вокруг меня плетется какая-то запутанная интрига. Мерсбург толкует о каких-то преступлениях… Неужели кто-то решил покуситься на жизнь моего супруга? Ах, я не допущу покушения на жизнь его!

— Ничего не бойтесь, сударыня, — ответила Батильда. — Маркиз Тюрингский верен государю, и я твердо уверена, что он не пойдет на такой шаг.

— Постарайся что-нибудь разведать, Батильда; надеюсь, ты понимаешь, что госпожа твоя никогда не согласится на преступное деяние.

— Я слишком хорошо знаю вас, сударыня, и не ожидала иного ответа.

Тем временем маркиз Тюрингский не упускал ни единой возможности побеседовать со своей возлюбленной.

— Но, сударыня, неужели я вновь обрел вас лишь для того, чтобы окончательно утратить надежду на сближение наше?

— А разве вы не почитаете за счастье возможность видеться каждодневно?

— Это счастье лишь подогревает желание никогда с вами не расставаться.

— Вы знаете, что это невозможно; сама мысль об этом является преступной.

— Мне кажется, граф полагает иначе.

— Значит, он сообщил вам нечто, отчего у вас появилась надежда?

— Еще нет, но я вижу, как он постоянно хлопочет о том, что более всего интересует нас.

— Ах, милый друг, не будем думать о том, о чем потом придется горько сожалеть; чувства, кои скрывать мы не в силах, сами по себе являются преступными.

— Я не вижу в них никакого преступления; разве вы не полюбили меня раньше, чем познакомились с тем, кто сегодня омрачает ваше счастье?

— Только эта мысль и успокаивает мою совесть; я часто призываю ее на помощь; но еще чаше я прогоняю ее, ибо при виде вас я забываю обо всем…

— Милая, нежная моя подруга, почему Небо не предназначило нас друг для друга?.. Ах, кто знает, что оно нам приготовило…

— Увы, рок судьбы тяготеет над нами, счастье наше идет бок о бок с преступлением.

— В таком случае, Аделаида, нам надо расстаться; не стоит совершать проступка, способного омрачить всю твою жизнь.

— Вот, — произнесла принцесса, кладя ладонь на грудь маркиза там, где билось его сердце, — вот алтарь, на котором я клянусь любить тебя всю жизнь.

— Тогда позвольте мне, — воскликнул маркиз, — подкрепить эту клятву моей собственной, запечатлев поцелуй на руке, коей я столь тщетно добиваюсь! И да погибнет нарушитель сей священной клятвы…

И пылкий влюбленный, нежно сжимая пальчики возлюбленной, в залог вечной верности запечатлел на прекрасной руке принцессы долгий страстный поцелуй.

ГЛАВА VIII

Желая облегчить сердечную печаль, принц Саксонский послал за маркизом Тюрингским.

— Дорогой кузен, — начал он, — вы видите перед собой несчастнейшего из людей. Я отыскал жену, но обрек себя на муку до конца жизни. Как я был бы счастлив, если бы она осталась в отцовском доме, если бы вы никогда не привозили ее сюда! Она вот-вот сделает позор свой достоянием общества: в ответ на мои упреки она не оправдывается, а лишь краснеет, и искренность ее, единственная оставшаяся у нее добродетель, только преумножает терзания мои.

— Но где доказательства вины ее, в чем вы ее подозреваете? — спросил маркиз.

— Когда я спрашиваю, сумела ли она соблюсти честь свою, она смущается и умолкает.

— Ах, государь, где тут доказательство измены? Неужели вы не знаете, что выяснение отношений всегда заставляет женщину краснеть? Ни одна женщина, услышав подобные обвинения, не сумеет сохранить хладнокровие! Если в свое время у вас действительно имелись подозрения относительно молодого Кауница, то кого вы подозреваете сегодня?.. Послушайте, принц, что я вам скажу: вы сами придумали себе неприятности, они существуют исключительно в вашем воображении. Отбросьте заблуждения, порожденные мнительностью, и вы станете счастливейшим из людей.

— Я настроен не столь радужно, как вы, — отвечал принц, — и сомневаюсь в невиновности Кауница… В конце концов, что понесло его в дальний угол сада? Но даже если предположить, что в тот день Аделаида не совершила никаких ошибок, разве можно простить ей побег из Торгау, куда ее отослали по моему приказу? Презрев приказ мой, она бежала, странствовала по Германии, становясь любовницей то маркграфа, то бандитского главаря, то какого-то заговорщика… Разве можно оправдать всю череду измен ее? А когда я ее спрашиваю, она смущается и преступно молчит! Нет, друг мой, ей никогда не удастся оправдаться!

— Поверьте, принц, — отвечал маркиз Тюрингский, — ваша честь мне столь же дорога, как и моя собственная, а потому я собрал все возможные сведения, касающиеся скитаний Аделаиды. Батильда мне все рассказала. Девушка эта, неспособная на ложь, заверила меня, что в поведении супруги вашей невозможно отыскать ничего предосудительного. Во время скитаний своих и вплоть до дня сегодняшнего она ни разу не оступилась, следовательно, вам не в чем ее упрекнуть. Что же касается смущения, в кое повергают ее ваши расспросы, то, как я уже сказал, причиной тому женская застенчивость: если бы она, выслушав вас, дерзко все отрицала, я бы усомнился в ее скромности. Поэтому прогоните ваши химеры, отриньте их навсегда и более не терзайте самую прекрасную и самую несчастную из женщин.

Возможно, это объяснение и успокоило бы Фридриха, если бы Мерсбург, именно его и опасавшийся, не поторопился вновь напустить в душу принца змей ревности.

Когда Фридрих рассказал графу о том, какое спокойствие снизошло на него после разговора с кузеном, Мерсбург промолвил:

— Разумеется, меня это не удивляет, ибо, будучи виновником преступного поведения жены вашей, он как никто иной заинтересован в том, чтобы вы признали ее невиновной.

— Людвиг соблазнил мою жену!.. О нет, это невозможно!

— Принц, я все разведал: хотя он и привез вам в жены дочь герцога Брауншвейгского, он сам мечтал стать ее супругом. Желание сие было обоюдно, а потому все, что случилось, является последствием сговора. Вас ввел в заблуждение Кауниц, случайно оказавшийся возле вольера, поэтому ни пожар в Торгау, ни последующее бегство супруги вашей, ни странствия, в которые она подалась, желая избежать вашего гнева, вы не сумели связать с именем любовника ее. Меж тем даже Батильда, сопровождавшая ее во всех непристойных похождениях, была нанята вашим кузеном с полного согласия вашей преступной супруги.

— Сударь, — взревел Фридрих, закипая от гнева, — вы жизнью ответите за это обвинение! Добудьте мне доказательства, и я осыплю вас благодеяниями; но если вы меня обманываете, вас ждет эшафот.

— Не ожидал я, государь, что сообщение мое будет встречено угрозами, однако я подчиняюсь всем вашим требованиям. Да будет вам известно, что сегодня вечером влюбленные договорились встретиться возле рокового вольера, где они встречались прежде; приходите туда, и, если окажется, что я вас обманул, вот грудь моя: пронзите ее своим мечом.

Нетрудно представить себе, что негодяй все устроил так, как требовал коварный замысел его.

Прежде всего следовало сменить место встреч Аделаиды и маркиза Тюрингского, кои после возвращения принцессы обычно беседовали у нее в апартаментах. Но Мерсбург заявил, что это опасно и предложил устроить свидание, как и прежде, возле вольера; ничего не заподозрив, влюбленные согласились, посчитав, что на прежнем месте наверняка будет более безопасно. И, как следствие, на следующий день, ближе к закату, маркиз Тюрингский примчался к вольеру, где ожидала его принцесса. Едва завидев ее, он бросился на колени и принялся умолять дать ему обещание, что если она потеряет супруга, то отдаст свою руку только ему одному.

Неосторожно дав требуемое от нее преступное обещание, Аделаида скрепила его пламенным поцелуем… О, бесценный залог чистой любви, увы, от вашего огня уже запылал факел фурий!

— Предатель! — взревел Фридрих, бросаясь на маркиза. — Иди, иди сюда и собственной рукой положи конец дням того, чьей смерти с таким нетерпением ты ждешь!.. Иди же, убей меня и разруби узы, омрачающие твое счастье! О, почему я не разглядел истинное лицо твое, почему не убил в объятиях несчастной, развращенной твоей недостойной лестью? Почему не скрепил клятву вашу потоками крови, текущей в ваших жилах? Но нет, я этого не сделаю, ибо тогда нечестивые души ваши, покинув мир сей, сольются воедино, а я не намерен даровать вам такое удовольствия. Я отомщу за честь свою, и мстить буду на поле брани. Приди же, Людвиг, и найди там смерть или возлюбленную! А если смерть суждена мне, то исполни последний приказ мой: собственными руками вырви из груди моей сердце и каждый день показывай его неверной моей супруге.

— Что ж, повелитель, вперед, — с гордым видом воскликнул отважный соперник Фридриха, — на бой, на поле брани! Я следую за вами: пусть на меня одного падет ваш гнев. Аделаида чиста, и я готов предоставить вам сколько угодно доказательств. Назначайте время и место, и я докажу, что тот, кому вы сочли достойным доверить бразды правления, столь же достоин скрестить с вами оружие.

Соперники расстались. Аделаида лишилась чувств, и Фридрих распорядился унести ее; в ожидании поединка каждый удалился к себе.

— О Мерсбург, — проговорил Фридрих, увидев своего коварного друга, — какую страшную услугу вы мне оказали! За все время вы оказали мне немало услуг, но это самая жестокая!

— Государь, — ответил граф, — я не мог долее смотреть, как вас осыпают оскорблениями; все, что я сделал для вас, я делал по велению чести и дружбы!

— Ах, друг мой, какой ужасной оказалась истина! Скажите, что мне теперь делать с несчастной моей супругой?

— Пока вы не можете ничего предпринять, — ответил граф, — исход поединка решит ее участь. Если, к несчастью, для вас он завершится плачевно, тот, кто займет ваше место, избавит ее от наказания. Но как бы ни хотелось вам наказать ее, даже если вы победите, политические интересы подсказывают вам помиловать ее. Как я уже сказал, иное решение поссорит вас с ее отцом, а вы знаете, почему сейчас нельзя разрывать этот союз. И не забывайте: воинская удача зыбка, ей часто повелевает случай, а не справедливость, следовательно, вам надобно назначить преемника, дабы сохранить спокойствие среди ваших подданных.

— Я думал об этом, — произнес Фридрих, — и вот что я скажу: в случае моей гибели бразды правления перейдут к моей супруге. Надеюсь, мое великодушие растрогает ее, и, быть может, несколько слезинок из прекрасных глаз ее оросят крышку моего гроба. В том же завещании я повелю ей взять в супруги моего самого лучшего друга… да, тебя, Мерсбург, и, полагаю, ты уже об этом догадался.

— Нет, государь, это невозможно: если Аделаида любит маркиза Тюрингского, значит, преемником вашим следует назначить его.

— Мое великодушие не простирается столь далеко. Если я готов увидеть в жене своей честную женщину, то на Людвига я могу смотреть только как на предателя.

— Как вам будет угодно! Тогда пусть завещание ваше гласит, что регентша вправе отдать свою руку тому, кого она сочтет достойным трона.

— Согласен!

Завещание, составленное согласно требованиям тогдашнего времени, приобрело свою неумолимую силу; Фридрих подписал его и стал готовиться к поединку.

На следующее утро после вызова Мерсбург явился к принцессе.

— Сударыня, — начал он, — событие, к коему прикованы взоры всей Саксонии, без сомнения, станет для вас началом новой жизни.

— Ужасной жизни, сударь, ужасной и мучительной для моего сердца! Ибо сегодняшний день лишит меня либо супруга, либо возлюбленного.

Тут Мерсбург поведал ей содержание завещания.

— Ах, — воскликнула Аделаида, — как смогу я править, если супруг погибнет от руки маркиза Тюрингского! Как смогу остаться на троне, если возлюбленный мой падет от руки супруга!.. Ах, я не знаю, что мне делать!

— Интересы государства обязывают вас исполнить волю супруга, изложенную в завещании. В случае своей гибели государь желает, чтобы вы вышли замуж, выбрав себе достойного супруга, способного облегчить вам бремя правления. Вы можете остановить свой выбор на маркизе или любом другом, на кого упадет ваш взор.

— Но, сударь, что на этот раз стало причиной несчастий, обрушившихся на мою голову?

— Ваша неосмотрительность, сударыня… неосторожность, кою я тотчас устранил бы, если бы имел возможность повидаться с вами. Кто-то из пажей прогуливался возле вольера; увидев вас, он помчался к принцу и все ему рассказал; мгновенно пробудившаяся ревность заставила супруга вашего отправиться на место свидания. Если бы вы, сударыня, больше мне доверяли, несчастья можно было бы избежать; но вы всегда были ко мне справедливы, и вот результат ваших необоснованных опасений.

— Поверьте, дорогой граф, я нисколько не заслуживаю подобного упрека: ведь завтра вы, возможно, останетесь моим единственным другом.

— И вдобавок самым искренним, сударыня!

Вот запели трубы, и на арену вышли герольды. Соперники заверили Мерсбурга, назначенного распорядителем поединка, что дело их правое и отступать они не намерены. Оруженосцы тщательно проверили оружие участников поединка, и всадники выехали на ристалище, куда уже бросили перчатку.

Прозвучал сигнал к бою, и облаченные в доспехи соперники, пришпорив коней, понеслись друг на друга, выставив вперед копья и прикрываясь щитами. Бой был долгим: сталь звенела о сталь, от щитов летели искры. Однако в доспехах Фридриха оказался изъян, и, не выдержав удара копья противника, принц вылетел из седла и, упав на арену, обагрил ее своей кровью.

Немедленно спешившись, маркиз Тюрингский подбежал к поверженному противнику и попытался помочь ему, но напрасно. Оплакивая лавры, кои он не намеревался пожинать, он тем не менее решил возложить их к стопам возлюбленной своей. Однако отыскать принцессу составило великого труда; запершись у себя, она с трепетом ожидала исхода битвы, чреватого для нее единственно лишь слезами.

— Принцесса, — обратился к ней маркиз Тюрингский, когда Аделаида покинула убежище свое, — никогда еще победа не была для меня столь печальной, ведь теперь для вас я навсегда останусь убийцей вашего супруга. Поэтому я более не вправе претендовать на вашу руку.

— Сударь, — отвечала Аделаида, — вы правы, эта злосчастная победа навсегда воздвигла между нами непреодолимую преграду; и тем не менее вы сохранили мое уважение. Завещание супруга моего передает мне трон, однако он по праву должен принадлежать вам. Привыкнув смотреть на вас как на своего правителя, саксонцы будут рады снова увидеть у вас в руках скипетр, который вы столь часто украшали лаврами. Так примите же его, сударь, вы его достойны, и навсегда забудьте несчастную женщину, не посмевшую разделить с вами трон, ибо это преступное желание зародилось в ней без всякого на то права, в результате чего супруг ее пал от руки вашей. Взойдите на трон, сударь, он принадлежит вам, и не отдавайте его никому. А если душа ваша, направив полет свой к душе моей, принадлежащей вам навеки, обнаружит в ней еще не угасший пламень страсти, не усугубляйте ее страдания, укоряя ее за то, что она принесла в жертву и преступную любовь, и себя самое… Правьте, сударь… а я стану плакать; мы оба исполнили свой долг, и счастье это сознавать неизмеримо выше любых соблазнов мира сего.

С этими словами принцесса вернулась к себя в апартаменты. Людвиг хотел удержать ее, бросился к ногам ее… напрасно… она ушла.

На следующий день Аделаида созвала правителей всех подчиненных ей земель. В последний раз украсив себя королевскими регалиями, она явилась на ассамблею и властным тоном торжественно произнесла:

— Великодушные и почтенные представители нации, случилось горестное событие, достойное найти свое место в анналах. Мы все сожалеем об утрате государя, коего вы любили, словно родного отца, а я почитала как самого мудрого и добродетельного супруга. Назначив меня исполнителем воли своей, он поручил мне позаботиться, чтобы на трон взошел тот, кого и вы, и я сочтем наиболее достойным его преемником. Сам же он пожелал увидеть на своем месте маркиза Тюрингского, сумевшего, пока супруг мой странствовал, не только привести вас к победам на поле брани, но и успешно управлять государством, а потому я утверждаю, что он единственный, кто может занять место Фридриха. Но, назначая маркиза Тюрингского его преемником, я не могу представить вам его как своего супруга. Фридрих пал от его руки, и кровь его навсегда разлучила меня с маркизом. Злосчастные ошибки маркиза Тюрингского, к несчастью, слишком тесно связаны с моими собственными, а потому у меня нет иного выхода, как навсегда удалиться в монастырь.

И, сняв с себя все королевские регалии, она сказала:

— Полагаю, господа, будет лучше, если вам я вручу знаки своего королевского отличия. Я оставляю их в Тюрингии, дабы их передали той, кого новый правитель сочтет достойной разделить с ним трон. Я не вправе надеяться остаться в памяти людской, но если и новый правитель, и вы, почтенные саксонцы, иногда будете вспоминать обо мне, то, произнося имя той, кто когда-то была вам дорога, скажите: «Она жила ради нашего счастья и пожертвовала собой ради чести».

Из глаз собравшихся потоком хлынули слезы, и все на разные голоса стали уговаривать принцессу, неизмеримо возвысившуюся поступком своим в глазах собравшихся, занять трон. Но Аделаида слушала только свою совесть: она решила удалиться от мира и покинула собрание.

Оказавшись в окружении саксонской знати, маркиз Тюрингский вынужден был немедленно заняться неотложными государственными делам.

На следующий день его короновали.

Разъяренный Мерсбург, видя, как все злодеяния его оказались напрасны, как план его захватить трон рушится и сводится на нет, решился на последнее преступление. Не в силах долее с завистью наблюдать, как успешно управляет Саксонией его соперник, он организовал заговор с целью погубить маркиза Тюрингского. Однако тот не погиб и, раскрыв заговор, велел схватить Мерсбурга и доставить его на суд пэров, чтобы те вынесли ему приговор. Граф признался во всех совершенных им преступлениях; вот его признания:

— Если самая страстная любовь может служить оправданием самым черным злодеяниям, значит, я заслужил капельку сожаления со стороны тех, от кого прежде требовал почтения. Я ни на что не надеюсь, ничего не жду, кроме смерти: я заслужил ее. Но прежде выслушайте меня. Страсть, подобная той, что владеет мной сегодня, заставила меня совершить свое первое преступление: вам известно об ужасной кончине госпожи Кауниц. Ее отказ уязвил меня, оскорбил мое самолюбие, и я велел отравить ее. Гнев мой пал и на ее сына; пожелав скомпрометировать принцессу, чей образ прочно занял место в моем сердце, я решил возбудить ревность и у возлюбленного ее, и у ее супруга. Кинжал Фридриха, готовый пронзить грудь любовника Аделаиды, я направил в грудь юного Кауница. Я постоянно разжигал ревность принца Саксонского, желая обратить себе на пользу горестную гибель его, кою я сам и подготовил. Поединок, из которого маркиз Тюрингский вышел победителем, замыслен был мною давно; уверенный в победе маркиза, я, таким образом, устранял одного из конкурентов, полагая, что потом не менее удачно отделаюсь и от другого; все интриги мои плелись исключительно ради этой цели. Заточение принцессы в крепость Торгау не входило в мои планы: я всего лишь хотел подтолкнуть ее к бесчестным поступкам, дабы унизить ее в глазах супруга. Расставляя ловушки, куда она каждый раз попадала, я сделал ее несчастной; вдобавок со стороны она каждый раз казалась виновной. Но сама она не оступилась ни разу, поэтому, чтобы доказать ее неспособность править и занимать трон, достойный принадлежать только тому, кто непричастен к ее похождениям, мне пришлось заставить ее покинуть Торгау. А так как на обольщения она не поддавалась, я велел поджечь крепость. При выезде из моего замка, куда она согласилась приехать, ибо почитала его убежищем, я велел Шиндерсу, разбойнику, состоящему у меня в услужении, схватить ее. Бежав из потайной башни, она угодила в застенки тайного трибунала, откуда ей вряд ли удалось бы бежать, если бы не помощь отца Батильды, оказавшегося в числе судей этого трибунала, о чем мне было неведомо. Я удалил от трона Фридриха, убедив его передать бразды правления маркизу Тюрингскому, над коим я приобрел власть, став поверенным его сердечных тайн. Новые смуты в Саксонии также явились результатом моих интриг при дворе императора Генриха. Когда Фридрих пожелал вернуться и вновь взять власть в свои руки, я велел императорским стражникам схватить его и заточить в крепость Альтенбург. Там я держал его до тех пор, пока не вовлек супругу его в очередные опасные испытания, выгодные как для любви моей, так и для моего честолюбия, ибо, споткнувшись, принцесса становилась недостойной ни трона, ни маркиза Тюрингского, ее возлюбленного, а следовательно, открывала путь к трону мне. Преследуя все те же цели, я возбудил в маркграфе Баденском любовь к Аделаиде, а потом бросил ее в лапы разбойника с горы Бреннер. Я опутал ее невидимой паутиной забот своих, моими стараниями она оказалась втянутой в заговор Контарино. В отчаянии, что мне не удалось овладеть ею, я решил оставить ее в Венеции до тех пор, пока сам не сяду на трон Саксонии, полагая, что потом смогу потребовать венецианцев вернуть ее мне. Нагромождая вымышленную гору ошибок и оплошностей принцессы, я старался убедить в ее беспутстве не только ее супруга, но и всю Саксонию. Фридрих получал тревожные известия то от Кримпсера, то от так называемого некроманта, услугами коего я воспользовался, чтобы окончательно смутить принца, к которому я всевозможными способами старался подорвать доверие народа… Наконец, я устроил свидание Аделаиды с маркизом Тюрингским и сообщил о нем Фридриху, уверенный, что засим последует поединок, но прежде будет составлено завещание, содержание коего я также предвидел. Благородство и великодушие Аделаиды расстроило мои планы, и, чтобы добиться цели, у меня остался только кинжал заговорщика. Заговор, потрясший трон моего соперника, доказывает, что ради собственной выгоды я готов на любое преступление. Небо справедливо; Людвиг Тюрингский на троне, а меня ждет эшафот, где прольется моя кровь. И пусть история моя не сохранится для потомков, ибо последующие поколения должны находить в прошлом только добродетельные примеры, следы же бесчестья надобно уничтожать навсегда.

Мерсбурга приговорили к смерти; впрочем, он сам себе вынес смертный приговор. Казнили его на глазах у жителей города Дрездена, и его кровь укрепила основы трона маркиза Тюрингского; всю свою долгую жизнь маркиз трудился ради счастья жителей Саксонии.

Известие о казни Мерсбурга ускорило решение Аделаиды уйти в монастырь. Питая глубокую признательность к Батильде и барону Дурлаху, свои последние распоряжения она сделала в их пользу. Нынешнего же властелина она попросила отпустить ей долги сердечные. И с бесконечной деликатностью и щедростью Людвиг Тюрингский исполнил последнюю просьбу женщины, которую любил по-прежнему и чей образ хранил в сердце своем до последнего вздоха.

В подтверждение исполнения всех предписаний Аделаиды он отправил ей письмо, подписав его собственной кровью. Поцеловав подпись, Аделаида спрятала письмо на груди и пешком в одиночестве отправилась в святую обитель, кою посетила она в конце странствий своих.

— Я возвращаюсь к вам, святой отец, — сказана она отцу Урбану, целуя ему руку. — Видите, я сдержала свое обещание.

Через несколько дней она объявила о своем желании принять постриг и попросила у аббатисы дозволения самой устроить убранство церкви, где пройдет обряд пострижения… Аббатиса согласилась.

По приказу Аделаиды церковь затянули черным и отворили могилу принцессы Саксонской, разместив вокруг не менее двух десятков горящих лампад и поставив напротив сиденье из черного дерева.

Сестры украсили боковые приделы. Затем, встав друг за другом, они во главе с отцом Урбаном и настоятельницей выстроились по обеим сторонам главного алтаря… Пробило полночь.

Звон монастырских колоколов, горестный, словно безутешный плач, известил небо о начале жертвоприношения. Распростершись на полу, святые отшельницы негромко затянули «de profundis»… Казалось, эти мрачные приглушенные голоса, исторгнутые могилой, в последний раз обращаются к Предвечному, стремясь донести до него священные строки пророка: «Из глубины взываю к тебе, Господи. Господи, услышь голос мой»[7]. Затем монахини поднялись и, скрестив на груди руки, принялись внимать речам, что произносила Аделаида.

— Слушайте меня, святые жены, — начала принцесса Саксонская, — жены, коим уже отведено место на небесах: никогда не сожалейте о данном вами обете, навечно отделившем вас от мира, где всюду подстерегают нас западни, каждодневно сулящие нам погибель. Уроните чистую слезу вашу, глядя на несчастную жертву коварных этих ловушек! Ах, разве грозили бы мне опасности без счета, разве были бы пути мои усеяны шипами, если бы с ранних лет довелось мне разделить с вами труды ваши и молитвы? Что нашла я среди людей, погрязших в нечестии? Ложь и коварство, предательство и низость, тревоги и терзания. Редкие минуты радости, озарившие жизнь мою, лишь ярче высветили пропасть, куда лживые слова нечестивцев подталкивали меня. Ах, дорогие сестры! В этом коварном мире не можем мы в простоте сохранить чистоту души своей. Кажется, даже воздух его источает яд, а потому, живя в миру, мы развращаемся и катимся в бездну вместе со всеми обитателями его. Живя бок о бок с мирянами, нам приходится постоянно притворяться или мириться с тем, что нас обманывают, и, сетуя на слабость свою, либо плакать вместе с добродетелью, либо краснеть вместе с пороком. Но стоит ли жить в опасном сем бездействии? Ведь бездействие сродни презрению. А если вы оказали сопротивление буре? Тогда вы получаете место в первом ряду; в противном случае вы довольствуетесь вторым рядом; но в первом над вами занесен кинжал, а во втором вас ожидают цепи… Так где же счастье? Там, — продолжала Аделаида, указывая на могилу, — и только там кончаются несчастья наши и наступает счастье: на земле счастья нет. Несчастливый мечтает о счастье, но никогда не обретает его; тот, кто мнит себя счастливым, теряет свое счастье в ту минуту, когда начинает понимать, каким оно должно быть. Так признаем же, сестры, что единственной радостью, доступной нам в этом мире, является отсутствие несчастья. Так захотел Господь, дабы показать нам, что Он один является источником всех благ, а потому только в лоне Его человек обретает надежду отыскать счастье. Так возблагодарим же Его за те радости, кои Он дозволяет нам в этом мире, и не станем требовать большего. Нет, повторяю я, нет счастья в жизни, обрести счастье мы можем только в могиле, ибо только там мы перестаем вдыхать яд аспидов, каждодневно нас терзающих. Дорогие мои сестры, я твердо решила избавиться от пороков мирской жизни и добровольно принимаю постриг.

Тут к ней приблизилась аббатиса и, облачив ее в одежды ордена, покрыла голову священным платом, соединившим ее с Богом и навсегда отдалившим от мира святостью принятого ею сана.

С этого дня сестра Аделаида стала выполнять обязанности по монастырю и подчиняться правилам устава, слывшим самыми суровыми в христианской Европе. Гордыня ее уступила место кротости и добродетели. Всегда первая в церкви, самая пламенная в молитве, самая хлопотливая в работах по дому, она быстро стала примером для тех, кого почитала за образец.

Насильственно сломленная гордыня, суровый образ жизни и волею подавленные чувства, по-прежнему пылавшие в тайниках души ее, изнурительные посты и долгие коленопреклонения на холодном полу вскоре подорвали ее здоровье: чахотка ослабила все ее члены…

Ее уговаривали принять целительные средства, но она отказывалась.

— Отец мой, — сказала она Урбану, принесшему ей лекарства, — я пришла в дом к вам не для того, чтобы жить, а для того, чтобы научиться, как поскорее умереть. Желанный миг настал, и сердце мое преисполнено небесной радостью… Предоставьте же мне бестрепетно вкусить его: я давно и страстно мечтаю приблизиться к вратам царства небесного. Господь милосерд и не будет ко мне слишком суров. Ах, как презираю я собственные суетные желания, привязывающие меня к земле! Присоединяя свой слабый голос к голосам ангелов, я надеюсь донести до Господа мольбу свою, и Он, услышав ее, заберет меня к Себе; там я наконец найду счастье, кое столь безуспешно искала я в этом мире… Как закоснел в злодействе слепец, отвергающий небесное блаженство, уже коснувшееся меня своей благодатью! О святой отец, святой отец… чувства начинают изменять мне… Мои глаза, ослепленные величием Господа, Он протягивает мне руки, я более не различают ничего, кроме Него… Велите поскорее начертать пеплом крест у подножия алтаря, дабы положить меня на него в той же позе, в какой сын Спасителя испустил на нем дух… Прежде я хотела лежать в одной могиле с принцессой; теперь я отказываюсь от этой суетной чести. В монастырском саду под ивой я собственными руками вырыла себе могилу, дабы бренные останки мои похоронили там, где хоронят останки моих товарок. А если страдания мои внушили вам жалость, то, орошая слезами могилу мою, вознесите к Небу мои обеты, чтобы Оно приняло их, исходящими из ваших уст.

Таковы были последние слова принцессы Саксонской.

А что скажете вы, прочитав историю женщины, жестоко оскорбленной, но ни единожды не оступившейся? И, сознавая, что проступки ваши неизмеримо более тяжкие, чем заблуждения ее, какой приговор вынесете ей вы?