Афинская олигархия

Глава I Формирование олигархического движения

К концу 50 — началу 40-х гг. V в. до н. э. относится окончательное превращение Афинского морского союза в единую империю. Целый ряд первоначально независимых союзников Афин, таких как Халкида, Эретрия на Эвбее, Потидея на Халкидике, ряд островов Эгейского моря были переведены в разряд субъектов союза, вынужденных платить форос. Полноправными союзниками остаются только Митилена, Мефимна, Хиос и Самос. Расширяется начатая еще Кимоном на Скиросе практика выведения клерухий[22]. Положение союзников становится все более бесправным, чему особенно способствовал перенос союзной казны с Делоса в Афины (Plut. Arist., 25). Величина взносов определялась афинскими податными комиссиями, с целью упорядочения податей союз был в 442 г. до н. э. разделен на пять округов: Ионию, Геллеспонт, Фракию, Карию и «острова»[23]. Употреблением союзных денег так же полновластно распоряжалось афинское народное собрание; Перикл открыто заявил, что Афины не обязаны давать отчет союзникам в использовании средств, раз они исполняют взятые на себя обязанности: защищать их от персов и обеспечивать порядок на море (Plut. Per., 12).

Еще одним направлением вмешательства Афин в дела союзников было судопроизводство. Союзные государства были лишены высшей уголовной юрисдикции, переданной в руки афинских присяжных. Эта мера, распространившаяся со временем почти повсеместно, привела к унификации союза в области права, так как присяжные при разбирательстве дел руководствовались аттическими законами, но, с другой стороны, это вызывало огромные издержки для тяжущихся сторон, волокиту, и уж конечно не способствовало увеличению популярности Афин[24].

Однако, превращая союз в единую державу, Афины не делали ничего, чтобы внутренне связать с собой союзников. Ни Кимон, ни Перикл, ни кто-либо другой не желал дать союзникам или хотя бы жителям Эвбеи и Киклад аттическое гражданство. Эта мысль возникла только после сицилийской катастрофы, когда уже поздно было приводить ее в исполнение[25].

Между тем страх перед персами с течением времени ослабевал, а после заключения в 449 г. Каллиева мира существование союза, по крайней мере в столь жесткой форме, казалось бы, теряло смысл (Thuc., III,10). Демократические режимы, введенные в большинстве союзных городов, обеспечили Афинам симпатии неимущей части населения (Thuc., III, 47,2; Ps.- Xenoph., Ath. pol., 3,10), однако восстановили против них состоятельные и образованные слои, не только отстраненные от власти, третируемые, но и подвергающиеся опасности разорения как со стороны правящего режима, так и из-за конкуренции с приезжими из Афин ростовщиками и торговцами, свободными от необходимости платить подати[26]. Союзники с горечью сравнивали свое положение с положением членов Пелопоннесского союза и ждали только благоприятной минуты, чтобы свергнуть ненавистное владычество Афин.

А в самой Аттике набирала силу олигархическая оппозиция, возглавляемая после смерти Кимона в 449 г. его родственником — Фукидидом, сыном Мелесия. Таким образом, блестящая афинская демократия, опирающаяся, с одной стороны, на народное собрание и систему выборной власти, а с другой — на морской могущество, и находящаяся в расцвете, содержала внутри себя силы и течения, способные уничтожить ее.

Начиная подробное исследование олигархической оппозиции с Фукидида, сына Мелесия, мы следуем традиции, начало которой положил Плутарх, представив борьбу Фукидида и Перикла неким переломным этапом традиционной борьбы аристократии с демократическим движением. «Он не дозволил так называемым «прекрасным и хорошим» рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила приобрела значительный вес и склонила чашу весов. Уже с самого начала была в государстве, как в железе, незаметная трещина, едва-едва указывавшая на различие между демократической и аристократической партией, но теперь борьба между Периклом и Фукидидом и их честолюбие сделали очень глубокий разрез в государстве: одна часть граждан стала называться «народом» (demos), а другая — «немногими» (oligoi)» (Plut., Per., 11).

Почему же Плутарх приписал именно деятельности Фукидида момент разрыва афинского общества на «государство бедняков и богачей», как сказал бы Платон (Resp., III, 417 b), что означало, если вдуматься, трансформацию самой оппозиции из аристократической в олигархическую? Что, собственно, следует понимать под этим переходом из одного качества в другое?

Сами древние определяли олигархию как «строй, основывающийся на имущественном цензе, у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении» (Plat. Resp., VIII, 550d — e; ср.: Aristot. Pol., IV, 5,1, 1292b,1–20; 5,3, 1293a, 10–23). «Сущность аристократического строя заключается, по-видимому, в том, что при нем почетные права распределяются в соответствии с добродетелью, ведь основой аристократии является добродетель, олигархии — богатство, демократии — свобода» (Aristot. Pol., IV, 6,2, 1294a, 10). Именно здесь, на наш взгляд, заключается ключ к проблеме: в смене жизненных условий и ориентиров и, как следствие, в смене приоритетов с аристократической arete — комплекса добродетелей, на ploutos — богатство.

Замена монархии аристократией завершилась без насилия в отношении основного чувства эпохи, но переход к олигархии, даже если он не требовал смены внешней формы правления, был связан с более важными социальными движениями и абсолютной революцией в человеческом сознании. Прежде нобили составляли замкнутую корпорацию, заключающую браки только внутри своего круга, удерживающую в своих руках юридические, военные и религиозные функции. Их авторитет был освящен вековыми традициями, а в некоторых государствах, как например в Спарте, обеспечивался правом завоевателя. Взгляды на законы у них были скорее инстинктивные: они были kaloi kagathoi — «прекрасные и хорошие», или chrestoi — «знатные, наилучшие», а их подчиненные — plethos, «толпа», или poneroi — «скверные, подлые». Кроме того, аристократы были потомками богов, что давало им силу и достоинство и ставило как бы в промежуточное положение между богами и простыми смертными. Все это порождало специфическое аристократическое сознание, с которым нобили так до конца никогда и не расстались. Чтобы аристократия сменилась олигархией, необходимо было заменить достоинство богатством, игнорировать волю богов, упразднить привилегии, признать главенство писанных законов над неписанными и позволить социальным силам вести собственную игру[27].

Для Афин отправной точкой перехода к олигархии можно с определенной долей допущения считать законодательство Драконта, даже если поставить под сомнение свидетельство Аристотеля о том, что имущественный ценз для занятия государственных должностей и обладания полными гражданскими правами был установлен именно Драконтом (Aristot. Ath. pol., 4,2). Во всяком случае, законы Солона установили четкие цензовые разграничения на основании оценки имущества, и есть основания полагать, что имущественные классы существовали в Афинах до Солона (Aristot. Ath. pol., 7,2)[28]. Столь важные изменения не могли быть встречены аристократами равнодушно: эхо этого конфликта доносится до нас в стихах лирических поэтов. Все они аристократы, многие из них, разоренные или промотавшие свое состояние, проклинают власть богатства и засилие черни, как например Феогнид Мегарский:

«Платон описывал переход от «аристократического человека» к «человеку олигархическому» следующим образом: «Родившийся у него (аристократа) сын сперва старается подражать отцу, идет по его следам, а потом видит, что отец, во всем том, что у него есть, потерпел крушение, столкнувшись с государством, словно с подводной скалой; это может случиться, если отец был стратегом или занимал какую-либо другую высокую должность, а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнанию или лишению гражданских прав и всего имущества. Увидев все это, пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись <…> за свою голову он в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в стяжательство <…>. Что же, разве такой человек не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя <…>. А у ног этого царя, прямо на земле, он так и сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух» (Plat. Resp., VIII, 553 b—d).

Естественный ход социальных процессов привел к взаимопроникновению богатства, вовлечению в деловую жизнь многих разорившихся нобилей и обогащению некоторых простолюдинов, смешанным бракам и, наконец, к образованию, наряду с родовой аристократией, некоего высшего слоя общества, который смело можно назвать олигархическим[30]. Большую роль здесь, конечно, сыграла реформа Клисфена, направленная на разрушение старой родовой территориальной системы.

Взгляд этого высшего класса на свое значение лучше всего могли бы выразить слова Аристотеля: «Люди, имеющие большой имущественный достаток, чаще всего бывают и более образованными, и более благородного происхождения. Сверх того представляется, что люди состоятельные уже имеют то, ради чего совершаются правонарушения; и уже одно это упрочивает за такими людьми название безукоризненных и знатных» (Aristot. Pol., IV, 6,2, 1293b, 5). Теперь, к середине V в. до н. э., эти «безукоризненные и знатные» ощутили в развитии демократического движения ясную угрозу своему благополучию и самому существованию (Ps.-Xenoph.Ath.pol., I,2; Thuc., I, 126,3; II, 65,8).

«Если демократическая партия, возглавляемая Периклом, является переходным звеном между умеренной демократией Клисфена и радикальной демократией Клеона[31], то деятельность Фукидида, сына Мелесия тоже составляет переходный этап между политикой Кимона, которого вполне можно назвать идеальным аристократом, и жестким, уже совершенно олигархическим режимом Четырехсот.

Роль Фукидида не следует преуменьшать, как это делает Х.Д.Мейер[32], ведь он действительно сумел создать нечто похожее на партию, связанную единством взглядов и целей и выступающую как монолитная сила (даже если не сам Фукидид изобрел принцип парламентской фракции), преследуя при голосовании только свою конкретную выгоду. Фукидид и его соратники впервые сумели оказать демократам организованное сопротивление на их собственной территории — в народном собрании.

Прежде политические группировки аристократов представляли собой небольшие неформальные объединения, не имевшие четко разработанной программы, действующие по обстоятельствам. Гетерии, эти своеобразные клубы, создавались скорее по принципу личной дружбы, родовых, семейных или же религиозных связей и далеко не всегда имели четкую политическую окраску. И уж конечно не все аристократические гетерии, существование которых было традиционным для Афин, да и для большинства других полисов Греции, являлись синомосиями — кружками заговорщиков. С другой стороны, страх, который испытывали афиняне перед гетериями (Aristoph. Equit., 257, 475, 626, 860; Vesp., 345, 483, 488, 507, 953), был, возможно, и преувеличенным, но не безосновательным.

О создании тайной аристократической гетерии, нацеленной на государственный переворот, писал еще лирический поэт Алкей:

По сути дела, попыткой узкой группы гетайров-заговорщиков захватить власть была знаменитая Килонова смута. Убийство Эфиальта в 461 г. до н. э. с большой долей вероятности можно приписать представителям какого-нибудь из тайных обществ, и если убийство в 514 г. Гиппарха Гармодией и Аристогитоном было продиктовано личными мотивами, то культ тираноубийц, сложившийся вокруг их имен именно в аристократической среде, говорит о многом.

Официальная политика Афинского государства была тесно связана с политикой выдающихся родов и гетерий, которые активно принимали тайное или явное участие в общественной жизни[34]. На характер этого участия указывает интересная находка американских археологов, сделанная при раскопках 1937 г. на северном склоне афинского Акрополя — 190 остраконов с именем Фемистокла, надписанных не более чем четырнадцатью разными людьми. Как полагают специалисты, это был остаток партии остраконов, приготовленных врагами Фемистокла для распространения между неграмотными и сомневающимися во время остракизма. Вероятнее всего, эта находка — след операции одной из афинских гетерий[35]. Весьма показательно, что Перикл, став вождем демократического движения, прервал прямые отношения с другими аристократами. Плутарх пишет, что его видели идущим лишь по одной дороге, в народное собрание или в пританей. Он воздерживался от общения со своими прежними друзьями и ни разу не бывал на пирах, за исключением свадьбы своего родственника Эвриптолема, откуда он, впрочем, ушел до возлияний (Plut. Per., 7), явно для того, чтобы общественное мнение не ассоциировало его с этими людьми[36].

В V в., особенно со второй его половины, в деятельности гетерий появляются новые черты, они начинают объединяться между собой, их политическая активность и влияние сильно возрастают[37]. Теперь социально-политические группировки, берущие свое начало от прежних, традиционных гетерий, превращаются в динамичные объединения, обретающие четкую политическую ориентацию, а иногда призванные поддерживать определенного человека. При этом как демократический, так и олигархический политик мог иметь собственную группу сторонников, оказывающих ему поддержку не столько по политическим, сколько по личным мотивам[38]. Плутарх приводит пример, когда Фемистокл, отвечая одному человеку, утверждавшему, что хороший суд должен быть беспристрастен, встав с места архонта, сказал: «Я никогда не буду сидеть на этом месте без моих друзей, получающих больше через меня, чем посторонние» (Plut. Arist., 2,4). Р.Сили даже считает, что как Кимон или Никий, так и Перикл или Клеон являлись членами гетерий[39], впрочем, М.Арнхейм возражает ему, выражая сомнение по крайней мере в том, что пресловутую «сотню льстецов», окружавших Клеона (Aristoph. Vesp., 1033; Pax, 756), можно с полным правом назвать гетерией[40].

Деятельность этих сообществ сводилась, главным образом, к взаимопомощи при выборах и в суде. «Давление на выборы и суд производилось разными способами. Во-первых, всячески старались подействовать личным влиянием; умели склонить на свою сторону лестью, угрозами, обещаниями; поддерживали перед судом, выступая в качестве защитников или сообвинителей; доставали свидетелей, удовлетворяли обвинителей деньгами»[41].

Рост политической напряженности, дошедший, особенно в годы Пелопоннесской войны, до невероятного ожесточения, неизбежно приводил и к повышенной жесткости, корпоративности в организации и деятельности тайных гетерий или синомосий. «Политические узы оказывались крепче кровных связей, потому что члены гетерий скорее шли очертя голову на любое опасное дело. Ведь подобные организации отнюдь не были направлены ко благу общества в рамках, установленных законами, но противозаконно служили лишь для распространения собственного влияния в своекорыстных интересах. Взаимная верность таких людей поддерживалась не соблюдением божеских законов, а скорее была основана на совместном их попирании» (Thuc., III, 82,6). Правда, как явствует из контекста, речь здесь идет равным образом и об олигархах, и о демократах. Для нас сейчас, впрочем, наиболее важным является то, что, по-видимому, именно традиционные аристократические гетерии стали тем ядром, вокруг которого сформировалась в 40 гг. V в. до н. э. олигархическая партия в Афинах.

Взгляды олигархической оппозиции ясно выражены в псевдо-ксенофонтовой «Афинской политии», политическом памфлете олигархов, единственном из, вероятно, большого числа схожих произведений, дошедших до нас[42]. Памфлет написан, скорее всего, между 424 и 413 гг. до н. э.[43] Настоящего автора этого произведения определить невозможно; им вполне мог бы оказаться молодой Критий, который, как известно, обладал недюжинным литературным дарованием и был автором Лакедемонской и Фессалийской политий, или даже молодой Ксенофонт[44]. Однако ни принять, ни полностью отбросить эту версию мы не можем.

«Афинская полития» Псевдо-Ксенофонта — это своего рода реферат, обобщающий типичные для афинских олигархов взгляды. Впрочем, некоторая «банальность» идей, представленных в данном произведении, должна считаться не недостатком, а скорее достоинством, поскольку его автор смог с предельной ясностью представить читателю обзор олигархической мысли Афин второй половины; V в. до н. э. Очевидно, справедливо мнение, согласно которому этот короткий трактат — нечто вроде ответа на обоснование идей Афинской демократии в «Надгробной речи» Перикла[45]. Обличая афинскую демократию, автор памфлета упрекает демократов за их грубость и невежество (1,7), за жадность и развращенность народа, указывает на пристрастие афинян к праздникам, которых они справляют вдвое больше, чем все остальные эллины (3,8), порицает социальную программу общественного строительства и жертвоприношений (2,9–10) и, прежде всего, систему повинностей для богатых и выплаты государственного жалования (1,4). «Народ хочет получать деньги и за бег, и за танцы, и за плавание на кораблях, чтобы и самому иметь прибыль, и чтобы богатые становились беднее» (Ps.- Xenoph., 1,13). При этом он замечает, что должности стратегов и гиппархов, по-настоящему ответственные и сопряженные с опасностью, народ предпочитает доверять dunatoi — могущественным людям (1,3). Олигархический автор обращает внимание читателя на слабость и пренебрежительное отношение демократов к гоплитскому войску (2,1), на распущенность рабов и метеков (1,10–12), обличает хищническую, своекорыстную политику Афин в отношении союзников (прежде всего «благородных» из их числа) (1,14–15; 2,1–5), указывает на несовершенство государственной и судебной системы, приводящей к неизбежной волоките (3,1–7), а также на пренебрежение демократов своими союзническими обязательствами и договорами в случае, если они им не выгодны (2,17). Заканчивается трактат выводом о невозможности улучшения положения дел при условии существования демократии (3,9). «Во всякой земле лучший элемент является противником демократии, потому что лучшие люди очень редко допускают бесчинства и несправедливость, но зато самым тщательным образом стараются соблюдать благородные начала, тогда как у простого народа — величайшая необразованность, недисциплинированность и низость. Действительно, людей простых толкают на позорные дела скорее бедность, необразованность и невежество — качества, которые у некоторых происходят по недостатку средств» (Ps.-Xenoph., 1,5). Этими словами автор памфлета выражает кредо всех олигархов (ср.: Aristot. Pol., IV, 6,2, 1293b, 5). Особую же ненависть вызывают у него люди, которые, принадлежа к высшим классам, поддерживают, тем не менее, демократию. Таких он изначально обвиняет в мошенничестве и преступных намерениях (2,20), явно имея в виду прежде всего Перикла.

При желательном для автора государственном устройстве все важные дела будут решать «благородные», народ же они будут держать «в повиновении», не допуская «простых» не только в совет, но и выступать или даже участвовать в народном собрании (1,9). Он говорит также о поддержке благородными афинянами «лучших людей» из числа союзников, прибавляя, что это выгодно для афинской олигархии (1,14). Очевидно, что в своей борьбе с демократией они рассчитывали на помощь олигархов из союзных государств. В конце концов автор признает, что переворот в данный момент вряд ли возможен, так как кучка заговорщиков бессильна предпринять что-либо против существующего режима (3,12), где народ исполняет должности и не хочет терять свободу (1,8–9; 3,13). А если и есть зыбкий шанс на успех, то только при помощи «неприятеля» (Пелопоннесского союза) (2,15).

Такова была идеологическая база олигархического движения, возглавленного в 449 г. до н. э. Фукидидом, сыном Мелесия, которого можно назвать одной из самых загадочных и спорных политических фигур в истории Афин. Фукидид происходил из дема Алопеки, его отцом был Мелесий, знаменитый учитель борьбы, которого несколько раз упоминает Пиндар (Pind. Olymp., VIII, 54; Nem., IV,93; VI, 65). Правда, Феопомп называет отцом Фукидида некоего Пантайна (FgrHist 115 F 91; Schol. in Aristoph. Vesp., 947). В тех же схолиях к «Осам» Аристофана упоминаются четыре Фукидида: историк, гаргеттиец, фессалиец и сын Мелесия. По одной версии, сыном этого Пантайна был Фукидид-гаргеттиец, по другой, Феопомп нарочно заменил знаменитого Мелесия никому не известной фигурой[46]. Это может показывать отношение Феопомпа к Афинам и их лидерам и подтверждается еще одним аналогичным фрагментом (FgrHist 115 F 95), где Гипербол называется сыном столь же неизвестного Хрема, а не Антифана[47]. Тот факт, что Пантайн упомянут только однажды во всей традиции, в единственном отрывке, вызывает решительный скептицизм.

Мелесий Старший, вероятно, достиг совершеннолетия около 510 г. до н. э., таким образом, он родился после 530 г. до н. э.[48] Как мы уже говорили, он был знаменитым тренером борцов, к 460 г., когда ему было около 70 лет, его ученики одержали, в общей сложности, 30 олимпийских побед (Pind. Olymp., VI, 66). Мелесий I — старший современник Пиндара, они наверняка были лично знакомы, однако утверждение Х.Т.Уэйд-Джери об их близкой дружбе кажется нам малообоснованным[49].

Его сын, политик Фукидид, родился около 500 г. до н. э. Источники утверждают, что он состоял в родстве с Кимоном: был его kedestes (Aristot. Ath. Pol., 28,2; Plut. Per., 9,1) или gambros (Schol. Aristid., III, 446 Dind.). Оба эти обозначения могут иметь два значения — муж дочери и муж сестры, каждое из которых хронологически возможно. Если Фукидид женился на дочери Кимона и Исодики, то Мелесий II мог родиться не раньше 465 г.[50], тогда как, согласно датировке, которую дает Уэйд-Джери, опираясь на «Лахет» Платона (179; b—e), Мелесий II должен был родиться около 470 г.[51] Любая же из сестер Кимона, включая Эльпинику, родившуюся около 510 г., была старше Фукидида[52].

Занятие борьбой было традицией в семье Фукидида, мы знаем, что оба его сына, Мелесий и Стефан, стали со временем лучшими борцами в Афинах (Plat. Meno, 94 b). Впрочем, они также занимались политикой: Мелесий; II участвовал в правлении Четырехсот, когда ему было около 60 лет (Thuc., VIII, 86,9). К сожалению, ничего больше ни о нем, ни о его сыне Фукидиде II не известно. Что касается Стефана, который был, видимо, его младшим братом, то он служил секретарем Совета незадолго до 415 г. (Athen., VI, 234e)[53].

Существует также версия, согласно которой историк Фукидид, сын Олора, внука Мильтиада, является по материнской линии внуком Фукидида, сына Мелесия[54]. Это предположение делается на основании того, что мать историка звали Гегесипила, как и мать Кимона (Marc. Vita Thuc., 2), и на совпадении имен историка и политика. Впрочем, версия эта, несмотря на всю свою привлекательность, представляется нам весьма зыбкой. Никакой традиции в подтверждение происхождения матери историка не приводится, и можно предположить, как это делает Дж. Дэйвис, что имя Гегесипила употребляется здесь как часть предания, которое делает Фукидида внуком Мильтиада (Marc. Vita Thuc., 15). Что касается сходства собственных имен, то здесь можно предположить, что Фукидид просто был назван Олором в честь мужа его двоюродной сестры (или тетки), который был очень значительной фигурой как в государстве, так и в семье, не говоря уже о том, что имя Фукидид, согласно тому же Маркеллину (Vita Thuc., 28,30), было достаточно распространенным[55]. Впрочем, следует отметить, что теоретически в вышеизложенной версии нет ничего невероятного. Возможно, именно родством объясняется тот факт, что Фукидид в своей «Истории» ни словом не упоминает о деятельности сына Мелесия, не желая, вероятно, ни хвалить, ни порицать его[56].

Политический наследник Кимона, Фукидид, личность, безусловно, важная для истории олигархической оппозиции. Перечисляя лидеров высших классов после Кимона, Аристотель называет Фукидида, Никия и Ферамена, добавляя, что они были лучшими государственными деятелями с древних времен. «При этом относительно Никия и Фукидида почти все согласно признают, что это были не только «прекрасные и добрые», но и опытные в государственных делах мужи, отечески относившиеся ко всему государству» (Aristot. Ath. pol., 28,3,5). Платон в «Лахете» сравнивает Фукидида с Аристидом (179a—b), а в «Меноне» приводит его в пример, наряду с Фемистоклом, Аристидом и Периклом (93b—94c).

Плутарх пишет, что Фукидид сумел восстановить равновесие сил между обоими движениями (Plut. Per., 11). Помимо извечной проблемы власти, наиболее спорными в тот момент были: внешняя политика, взаимоотношения с союзниками и строительная программа. Еще в 454 г. по инициативе Перикла было принято решение о переносе союзной казны в Афины, затем, особенно после провала попытки созвать общеэллинский конгресс и использовать объединенные силы всей Греции для широкомасштабного строительства в Афинах под предлогом восстановления разрушенных варварами святилищ, средства из союзного фороса начинают все больше использоваться на внутренние нужды Афин и, прежде всего, на осуществление строительных проектов, а также для выплаты государственных жалований, которые получали, ко времени Пелопоннесской войны, более 20 000 человек (Aristot. Ath. pol., 24). Эти мероприятия Перикла вызывали ожесточенную критику из противоположного лагеря, представители которого обвиняли Перикла в «насилии над эллинами», подвергающимися по его вине «открытой тирании» (Plut. Per., 12).

При рассмотрении данного вопроса мнения ученых расходятся. В.П.Бузескул пишет, что Фукидид выступал как защитник равноправного положения союзников; сходную точку зрения высказывает и Х.Т.Уэйд-Джери. Ф.Шахермайр, впрочем, отмечает, что, защищая союзников, Фукидид и его сторонники защищали прежде всего интересы элиты союзных городов[57].

С другой стороны, еще Фукидид писал: «Союзники были уверены, что «прекрасные и хорошие» доставят им не меньше неприятностей, чем демократы» (Thuc., VI, 48,6). Х.Д.Мейер утверждает, что Фукидид, сын Мелесия, здесь отнюдь не выступал в качестве адвоката союзников, более того, он, в принципе, не возражал ни против переноса казны, ни против структуры союза, ни, тем более, не сомневался в целесообразности получения фороса: на все это вполне четко указывает Плутарх (Plut. Per., 12). То, что действительно не устраивало Фукидида, — так это способ употребления денег. «Эллины понимают, что они терпят страшное насилие, <…> видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая ее дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов (ibid.). Поэтому, как утверждает Мейер, олигархи были недовольны, во-первых, тем, что Афины слишком явно демонстрируют свое могущество, а во-вторых, расходованием средств «не по назначению», что прямо шло вразрез с их политикой[58]. И Кимон, и Фукидид стремились к миру с Пелопоннесским союзом и Спартой и к продолжению войны с Персией (Thuc., I, 112; Nep. Cim., 3). Недаром Каллий, автор заключенного в 449 г. мирного договора, был привлечен олигархами к суду по обвинению в получении взятки от персов и едва спасся от смертной казни, выплатив штраф в 50 талантов[59]. Спарта всегда была оплотом олигархических чаяний, кроме того, конфликт с Пелопоннесским союзом угрожал разорением аттических земельных владений аристократии, как это и случилось во время войны. М.С.Корзун также полагает, что, направив все средства союзной казны на военные нужды, олигархи надеялись ослабить обременительную повинность триерархий, к которой ежегодно привлекалось 400 богатых афинян[60]. Развитие восточного направления политики являлось как бы продолжением дела Эллинского союза, обеспечивало захват новых земель и богатой добычи, тогда как западное направление означало дальнейшую эскалацию напряженности в отношениях с Коринфом и всем Пелопоннесским союзом.

Однако поражение в 454 г. в Египте означало потерю для Афин египетского хлебного рынка, между тем, расширение морского союза увеличило потребность в привозном хлебе, в результате всего этого, взоры афинской политики стали все чаще обращаться на западное Средиземноморье[61]. Известия о политических контактах в южной Италии имеются, правда, еще со времен Фемистокла (Her., VIII, 62; Thuc., I, 136; Plut., Themist., 32; Nep. Themist., 1,2). Постоянные отношения с государствами Сицилии и Южной Италии начинаются в 50-х гг. V в. до н. э. заключением союзного договора с Эгестой (ML, № 37). Сохранилось также два декрета о союзе Афин с Регием и Леонтинами, относящихся к 433–432 гг. Идентичность вступлений к ним позволяет предположить, что оба декрета были приняты на одном и том же народном собрании. Кроме того, эпиграфический анализ показал, что вступление к обоим декретам вырезаны на поверхности камня с предварительно выскобленным текстом, что позволяет, с большой долей вероятности, сделать вывод о существовании более ранних текстов договоров, относящихся, как считают специалисты, к 40 гг. V в. до н. э. (ML № 63,64)[62]. Одним из наиболее значительных моментов западной экспансии Афин является основание колонии Фурий, события, весьма важного для нас еще и потому, что оно непосредственно предшествовало остракизму Фукидида, сына Мелесия.

Плутарх пишет, что после изгнания Фукидида Перикл управлял государством единолично и пользуясь нерушимым авторитетом в течение 15 лет (Plut. Per., 16). Дата, вероятно, округлена, скорее всего, это должно означать, что Перикл 15 раз избирался стратегом, начиная с 443 г. Он был избран в 430 г. на 430/29 г. и снова в 429 — на 429/28. Ни в тот, ни в другой год он не служил полные 12 месяцев, так как был смещен в течение 430 г. и умер в 429/28 г. Но если мы не будем считать эти неполные годы, то первое из ряда избраний и, следовательно, остракизм Фукидида падут на 445 г. Однако большинство ученых признает наиболее вероятной датировкой остракизма Фукидида, сына Мелесия, 443 г. до н. э.[63]

Что касается датировки основания Фурий, то относительно нее существуют две исторические традиции: по одной, отраженной Диодором, события, связанные с основанием города, приходятся на архонтство в Афинах Каллимаха, то есть на 446/45 г. (Diod., XI, 90; XII, 10), по другой, основание произошло в 444/43 г. (Plut. Mor., 835 c). Обе эти даты, в принципе, уместны, о чем мы подробнее скажем ниже.

Относительно предыстории возникновения Фурий нужно указать следующее: Сибарис, основанный в конце VIII в. до н. э. ахейцами и трезенцами, в 511/10 г. был разрушен напавшими на него кротонцами (Her., V, 44; VI, 21; Diod., X, 23). Уцелевшие сибариты неоднократно пытались восстановить свой город, но всякий раз терпели неудачу. В 446 г., согласно Диодору (XII, 10), произошла четвертая по счету попытка заселения Сибариса. Не надеясь обойтись собственными силами, сибариты отправили посольства в Афины и Спарту с просьбой оказать им помощь и принять участие в основании колонии[64]. Согласно Диодору, лакедемоняне дали сибаритам отрицательный ответ, афиняне же приняли их предложение, послав 10 кораблей под командованием Лампона и Ксенокрита (Diod., XII, 10). Это согласуется с сообщением Плутарха об отправке Периклом в Сибарис клерухов (Plut. Per., 11), правда, если быть точным в определении статуса переселенцев, они не могли быть клерухами, а являлись скорей эпойками — дополнительными переселенцами[65].

Основатели колонии — Лампон и Ксенокрит — были людьми из ближнего окружения Перикла (Plut. Per., 6; Diod., XII, 10); [66]. На афинский характер колонизации указывает и то, что, отправляясь в колонию, они не обратились в Дельфы, так как после переноса казны с Делоса в Афины Аполлон перестал быть покровителем союза, общесоюзным же культом стал культ Афины-Паллады[67]. Все это вполне укладывается в общие рамки экспансионистской западной политики Перикла, поэтому доводы о том, что он с самого начала поддерживал панэллинский характер этого предприятия, и что Афины основанием этой колонии не преследовали великодержавных целей[68], кажутся нам малообоснованными.

Далее начинаются загадки. Афиняне, как пишет Диодор, не ограничились посылкой собственных колонистов, но обратились за поддержкой к пелопоннесцам и другим эллинам. Однако те выступили с собственной инициативой основания колонии, обратившись в Дельфы, где получили оракул, предписывавший основать город в том месте, где намереваются жить те, кто пьет в меру воды и съедает безмерное количество мяса (Diod., XII, 10). Содержание оракула достаточно тривиально: Аполлон, не давая никаких точных указаний на конкретную местность, советует поселиться там, где есть питьевая вода и плодородная земля[69].

Колонисты из Пелопоннеса избрали также собственного ойкиста — Дионисия Халка (Plut. Nic., 5). Прибыв в Сибарис, они вскоре приняли решение перенести колонию на новое место возле находящегося поблизости источника. Афиняне вынуждены были считаться с мнением вновь прибывших, и восстановленный с их помощью город был перенесен, получив название Фурий (Diod., XII, 10). Затем произошел конфликт между сибаритами и переселенцами, вызванный претензиями коренных жителей Сибариса на лучшие должности и ряд привилегий. Дело закончилось тем, что сибариты были частично перебиты, частично изгнаны из Фурий (Diod., XII, 11). Оставшиеся в живых поселились у реки Траис, где, возможно, с помощью родосцев, был основан город Сибарис на Траисе (Diod., XII, 22; Strabo, VI, I, 14). Поэтому вопрос с датировкой следует, видимо, решать так: в 446/45 г. сибариты отправили посольство в Афины и Спарту, основание же Фурий произошло в 444/43 г., как и указывает Плутарх (Plut. Mor., 835c—d; Per,11)[70].

Изгнав сибаритов, фурийцы пригласили большое количество колонистов из Эллады и разделили государство на 10 фил, дав им название по племенному составу: Аркадия, Ахайя, Эвбея, Беотия, Элея, Афиния, Дорида и другие (Diod., XII, 11). Афиняне составляли, таким образом, 1/10 часть колонистов и поэтому не могли иметь преобладающего влияния. Мнение В.Эренберга о том, что они занимали ведущее положение в колонии, стоя во главе четырех фил, образованных выходцами из морского союза: афинянами, эвбейцами, ионийцами и островитянами, — вряд ли обосновано[71]. Во-первых, мы не располагаем какими-либо свидетельствами о привилегированном положении афинян в колонии, во-вторых, афинская архэ в этот промежуток времени переживала кризис: как раз произошло восстание на Эвбее, и колонисты из союзных городов вряд ли добровольно согласились бы с доминированием афинян в Фуриях, и, в-третьих, даже если бы все четыре филы имели единство интересов, они все равно оставались бы в меньшинстве[72].

Замечание Диодора о том, что фурийцы избрали демократическое устройство (Diod., XII, 10), вызывает сомнение, поскольку подробности этого устройства он не сообщает. С другой стороны, из сообщений Аристотеля нам известно, что первоначально в Фуриях установилось олигархическое правление (Aristot. Pol., V, 6,2, 1307а, 30–35). Принятое там законодательство Харонда имело, скорее, антидемократическую направленность, на это указывает, например, специальный закон против сикофантов (Diod., XII, 12; Strabo, VI, I,8). Существовавшая в Фуриях коллегия симбулов, должностных лиц, призванных наблюдать за исполнением и сохранением законов, по своим функциям напоминает олигархическую коллегию пробулов (Aristot. Pol, V, 6,8, 1307b, 10–15; Diod., XII, 12). В конечном счете, приходится признать преобладающее положение пелопоннесцев в колонии, на это указывает и то, что в результате долгих споров о том, кого же все-таки следует считать ее истинным основателем, по прямому указанию Дельф ойкистом был признан сам Аполлон (Diod., XII, 35).

Почему же афиняне не ограничились использованием при выведении колонии только собственных колонистов и людей из союзных городов, но обратились за помощью в Пелопоннес и Беотию? Следует помнить, что побережье Тарентинского залива, где был расположен Сибарис и затем возникли Фурии, издавна являлось сферой влияния пелопоннесцев, поэтому полностью афинская по составу колония неизбежно оказалась бы во враждебном окружении. Это, возможно, и не остановило бы Перикла, но афинская морская держава переживала в то время внутренний кризис: на Эвбее разразилось восстание (Thuc., I, 114; Plut. Per., 22–23). Вскоре после его подавления, осенью 446 г., был заключен Тридцатилетний мир (Thuc., I, 115), и Афины не были заинтересованы в обострении отношений с пелопоннесцами и особенно с Коринфом. Кроме того, в самих Афинах борьба между демократической и олигархической группировками достигла крайней напряженности.

Х.Т.Уэйд-Джери, опираясь на данные анонимного жизнеописания Фукидида предложил теорию, согласно которой Перикл не был избран стратегом на 444/43 г., а руководство государством перешло в руки Фукидида, сына Мелесия (Anon. vita Thuc., 7), который, как и Кимон, всегда старался развивать восточное направление политики, опасаясь конфликтов с Пелопоннесским союзом. Возможно, идея приглашения колонистов из Пелопоннеса и других мест и придания Фуриям панэллинского характера исходила именно от него. Более того, согласно тому же источнику, он лично посетил колонию (очевидно, весной 443 г.) и был изгнан остракизмом по возвращении оттуда. Любопытно, что изгнание Фукидида предсказал не кто иной, как Лампон, известный в Афинах предсказатель, направленный в свое время в Сибарис в качестве одного из двух ойкистов (Plut. Per., 6), а другой ойкист, Ксенокрит, возбудил против него судебное преследование (Anon. vita Thuc., 7)[73].

Гипотеза Уэйд-Джери интересна и не лишена убедительности, хотя следует признать, что анонимное жизнеописание Фукидида не принадлежит к числу надежных источников. А.Гомм и В.Эренберг в своих работах доказывают также, что даже если Перикл в 44/43 г. и не был избран стратегом, он все равно оставался слишком влиятельной фигурой, чтобы за этот промежуток времени афинская политика кардинально изменила свой характер[74]. Тем не менее, необходимо заметить, что западное направление деятельности Перикла, осуществлявшееся ровно и, в целом, успешно вплоть до заключения в 433 г. договора с Керкирой и начала Пелопоннесской войны, в Фуриях дает явный сбой.

Все же, если верить Плутарху, основным вопросом, вокруг которого развернулась борьба, окончившаяся остракизмом Фукидида и тяжелым поражением олигархического движения, была строительная программа (Plut. Per., 14). Если оппозиция склонна была рассматривать и критиковать ее с точки зрения политической морали и вкуса, то Перикл защищал свое дело с экономических позиций и, как это обычно бывает, экономика восторжествовала над этикой. Общие затраты на строительство в Афинах составили с 448 по 432 г. 6300 талантов[75], что означало не только возведение построек, возвеличивающих могущество Афин и создающих им мировую славу, но и стабильный заработок для тысяч афинских граждан и метеков (Plut. Per., 12), составлявших значимый социальный слой и являвшихся, насколько это было возможно, опорой демократии, на что указывает, например, намерение Перикла, в случае необходимости, включить метеков в экипажи боевых кораблей (Thuc., I, 143). Олигархи просто не могли предложить никакой равноценной замены социальной программе строительства, поэтому можно сказать, что именно она позволила Периклу победить[76].

В 1910 г. были найдены черепки с именами Фукидида, Клеиппида, Тейсандра, Евхарида, Дамона и, вероятно, Андокида[77]. Относительно Клеиппида и Дамона мы знаем, что они были приверженцами демократии и входили в группировку Перикла[78]. Плутарх указывает, что Дамон был его учителем музыки, прибавляя, что, будучи замечательным софистом, имел большое влияние на Перикла, являясь его наставником и руководителем в государственных делах (Plut. Per., 4). Согласно Аристотелю, именно по совету Дамона Перикл в качестве популистской меры во время борьбы с Кимоном принял решение об установлении жалования для судей (Aristot. Ath. pol., 27,4). Этот Дамон был изгнан остракизмом, но, хотя точной даты мы не знаем, вероятно, это произошло до 443 г. Дамон вряд ли мог быть изгнан в промежутке между 443 и 433 гг., когда авторитет Перикла был практически непререкаем. Что же касается периода с 433 г. вплоть до смерти Перикла, то он слишком хорошо освещен источниками, чтобы такое событие, как остракизм Дамона могло выпасть из их поля зрения.

Клеиппид, сын Дейния, видимо, избежал остракизма; о нем известно, что в 428 г. он командовал афинской эскадрой, посланной к Лесбосу (Thuc., III, 3,2; Diod., XII, 55). Отсутствие черепков с именем Перикла породило мнение, что он сам не подвергался угрозе остракизма. Х.Вильрих считает даже, что сторонники олигархии вообще не надеялись на его изгнание, рассчитывая лишь отвести угрозу от своего вождя Фукидида, добившись остракизма Клеиппида[79]. Однако строки комического поэта Кратина ясно указывают на возможность остракизма для самого Перикла:

«Учитывая, что здание Одеона было закончено около 446/45 г.[80], а декрет Морихида, принятый в 440 г., запретил высмеивать в комедиях граждан под их собственными именами[81], становится наиболее вероятным, что указание Плутарха на личное противостояние Перикла и Фукидида соответствует действительности. Кроме того, теперь нам известны три остракона с именем Перикла[82].

Мы не знаем, где Фукидид, сын Мелесия, провел годы своего изгнания. Жил ли он в Спарте, на что может косвенно указывать Плутарх (Plut. Per., 8), или на Эгине, как указывает Маркеллин (Marc. Vita Thuc., 24), или еще где-либо — проверить этого мы не можем. Согласно Плутарху, изгнание Фукидида надолго поставило точку в политической борьбе в Аттике (Plut. Per., 14). Во всяком случае, после остракизма активность олигархической оппозиции резко падает, что заставляет нас согласиться с Мейером в том, что ее функциональные способности в сильной степени основывались на личном политической и организаторском таланте Фукидида[83]. Видимо, не нашлось никого, сравнимого по возможностям и авторитету, кто смог бы его заменить. Однако это отнюдь не означает, что оппозиция вообще исчезла. Гетерии, конечно, продолжали существовать после изгнания Фукидида, как существовали и до его появления на политической арене. Что же касается созданной им партии, то она тоже могла сохраниться, поскольку составлявшие ее люди оставались в Афинах. Возможно она сократилась в числе, но, в принципе, ничто не мешало соратникам Фукидида собираться в народном собрании единой группой. Мы не имеем сведений ни за, ни против этой версии, однако последующие события подкрепляют предположение о сохранении структуры оппозиции.

После окончательного устранения соперников политика Перикла приобретает гораздо более умеренный характер. Он перестает считаться исключительно с мнением демоса; это заставляет согласиться с тем, что демагогия для него всегда являлась лишь средством, а по своим симпатиям и складу характера он был политиком аристократического или даже монархического толка (Plut. Per., 15). Этот поворот привлек на его сторону немало состоятельных и образованных людей, таких, например, как отчим Платона Периламп[84] или историк Фукидид, который отзывается о правлении Перикла с уважением и симпатией. Зато он потерял значительную долю популярности у масс. В результате против Перикла и его правления складывается то, что можно назвать ультрадемократической оппозицией, во главе которой стоял богатый кожевенник Клеон, сын Клеенета, человек грубый и малообразованный, но энергичный, беспринципный и обладающий природным красноречием демагог. К тому же, у Перикла по-прежнему оставалось множество врагов из состоятельных классов, которые никогда не могли простить ему того, что он сделал демос руководящей силой в государстве и приучил его жить и веселиться на общественный счет[85].

В конце 30-х гг. положение Перикла в Афинах начинает явственно колебаться. Это выразилось в целой серии судебных процессов, направленных против близких ему людей. Мы не знаем последовательности этих процессов и их точной датировки, однако ясно, что речь идет о кампании по дискредитации Перикла с использованием той же тактики, которую в свое время применил Эфиальт против Ареопага — удар по ближайшему окружению. Кампания началась, видимо, с декрета Диопифа, постановляющего, чтобы люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях, были привлекаемы к суду как государственные преступники (Plut. Per., 32). Этот Диопиф, известный в Афинах и во всей Греции прорицатель, был другом Никия (Schol. in Aristoph. Equit., 1085) и, определенно, принадлежал к афинским олигархическим кругам[86]. Кроме того, он был связан со Спартой и Дельфийским оракулом (Plut. Lys., 3; Xenoph. Hell., III, 3,3).

Мишенью декрета Диопифа был, конечно, в первую очередь, Анаксагор, учитель и друг Перикла (Plut. Per., 32). Любопытно, что, по свидетельству, приведенному Диогеном Лаэртским, обвинителем Анаксагора был не кто иной, как Фукидид, сын Мелесия, срок изгнания которого должен был истечь в 433 г., что дает возможность датировать эти события 433/32 г.[87] Согласно тому же свидетельству, Фукидид обвинял Анаксагора не только в нечестии, но и в «мидийской измене» (Diog.; Laert., II, 13). Это дало повод некоторым ученым относить процесс Анаксагора к 449 г., то есть ко времени непосредственно после Каллиева мира. Однако декрет нельзя отнести к более раннему времени, что же касается обвинения в «мидийской измене», то хотя для 433 г. оно и было уже не актуально, но оставалось вполне стандартным для судебных дел подобного сорта, особенно же в устах только что вернувшегося из 10-летнего изгнания престарелого Фукидида (ему должно было быть около 67 лет). По другой версии, которую тоже приводит Диоген Лаэртский (Diog. Laert., II, 12), обвинение в нечестии выдвинул против Анаксагора Клеон. Диодор, правда, рассказывая о процессе Анаксагора, ничего не говорит об участии Клеона (Diod., XII, 39). Впрочем, известно, что, согласно афинской конституции, обвинителей могло быть и несколько.

В.П.Бузескул писал о существовании некой «партии религиозной реакции», являвшейся связующим звеном между силами олигархии и крайней демократии[88]. Мы считаем, однако, что дело тут не в существовании особой темной силы, а просто в том, что идеи, распространявшиеся кружком просветителей, к которому принадлежали и Анаксагор, и Перикл, казались одинаково опасными как невежественной черни и ее вождям, так и консерваторам из числа олигархов, кроме того, дискредитация Перикла была равно выгодна и Клеону, и Фукидиду. Согласно Плутарху, Перикл помог Анаксагору скрыться еще до суда (Plut. Per., 32), эта версия находит подтверждение и у Диогена Лаэртского, (II, 13) согласно которому, Анаксагор был заочно осужден на смерть; впрочем, у него же встречается утверждение, что его присудили к штрафу в 5 талантов и изгнанию (II, 12). Из всего этого становится ясно, что Перикл не смог или даже не надеялся добиться для него оправдательного приговора. Обвинение в нечестии выдвинуто также против Аспасии, жены Перикла. Обвинителем выступал комический поэт Гермипп, который обвинял ее и в развращении свободных женщин, которых она якобы принимала у себя для Перикла (Plut. Per., 32; Schol. in Aristoph. Equit., 969).

Фигура Аспасии, бывшей гетеры из Милета и содержательницы девиц легкого поведения, сама по себе не могла вызывать восторга у добропорядочного обывателя, а ее сожительство с Периклом, который ради нее развелся с законной женой, матерью двух его сыновей, являлся, конечно, настоящим скандалом. Кроме того, у Аспасии в доме собиралось нечто вроде салона для интеллектуальной элиты, где бывали многие философы и политики, в том числе и Сократ, а его ученики, как пишет Плутарх, даже приводили своих жен, чтобы послушать ее рассуждения[89]. Ее имя, вместе с именем Перикла, трепали в комедиях. Наконец, недоброжелатели обвиняли Аспасию (и, возможно, не без основания) в том, что она оказывает влияние на политику Перикла, и даже называли ее виновницей войны с Самосом (Plut. Per., 24). Деятельность этой блестящей женщины явно подрывала устои афинского общества и, конечно, раздражала очень многих граждан из самых разных социальных слоев, поэтому Периклу, несмотря на все его влияние, ее спасение стоило большого труда и «многих слез» (Plut. Per., 32). Вообще же, столь спокойное, мягко говоря, отношение Перикла к религиозным и моральным нормам соотечественников отнюдь не прибавляло ему очков как политику и служило хорошим козырем в руках врагов.

Однако наиболее опасным для него был процесс против Фидия. Метек Менон, один из помощников Фидия, обвинил его в хищении золота, отпущенного для статуи Афины (Plut. Per., 31). Перикл же являлся главным распорядителем общественных работ и, следовательно, нес ответственность за использование отпущенных сумм и сохранность материалов[89][90]. Менон получил разрешение выступить в народном собрании, однако факт хищения не подтвердился; тем не менее, Фидий был обвинен в нечестии на основании того, что изобразил себя и Перикла на щите Афины в сцене битвы с амазонками. Он был брошен в тюрьму, где вскоре и умер, скорее всего, от болезни, хотя, согласно Плутарху, ходили слухи, что Фидия отравили в тюрьме враги Перикла, дабы обвинить его в смерти скульптора как раньше обвиняли в убийстве Эфиальта (Plut. Per., 10; 31). Менон же, по предложению Гликона, был освобожден от всех повинностей, и стратегам было приказано заботиться о его безопасности (Plut. Per., 31; Diod., XII,39), что, в принципе, должно было означать признание виновности Фидия. Неизвестно, имело ли какие-либо последствия изображение на щите для самого Перикла, но можно полагать, что на него все же легла тень святотатства, тем более тягостная для человека, происходящего из рода Алкмеонидов.

Традиция передает нам информацию о существовании неких «врагов Перикла», не поясняя, кого конкретно следует иметь в виду. Однако распространение слухов об отравлении Фидия злоумышленниками, массированный характер атаки и хорошая ее подготовка неизбежно наводят на мысль о существовании организованной группы, поставившей перед собой конкретные задачи. Это должны были быть люди, обладающие немалыми денежными средствами, авторитетом и влиянием, чтобы найти и убедить или подкупить обвинителей, свидетелей обвинения, оказать влияние на присяжных и народное собрание. Характер обвинений, время их выдвижения, выбор жертв — трех наиболее близких к Периклу людей, — все это заставляет думать, что все три процесса были организованы одной и той же группой лиц. Из этих процессов, по крайней мере, в деле против Анаксагора, четко прослеживаются действия олигархии, появляются имена Диопифа и Фукидида, с возвращением которого весьма удачно совпадает всплеск злонамеренной судебной деятельности. Поэтому, как нам кажется, не будет слишком смелым сделать предположение о том, что организацией этой кампании занималась олигархическая группировка Фукидида, сына Мелесия.

Чтобы понять подоплеку всплеска напряженности во внутриполитической жизни Афин, следует прежде всего обратить внимание на крайнее обострение внешнеполитической обстановки в этот момент. Сложные отношение с Персией и Фракийским царством Одрисов заставляли Афинское государство во главе с Периклом решительно обратить свои интересы на запад, в Сицилию и южную Италию. К этому решению, по-видимому, усиленно побуждали и вожди «партии Пирея» (Lys., 34,2), возглавляемой Клеоном, заинтересованные в барышах от морской торговли. С другой стороны, олигархические круги, чье благосостояние строилось на земельных владениях, а также, как например у Никия, на разработке серебряных рудников и ростовщичестве (Plut. Nic., 5), страшились войны с Пелопоннесским союзом и предлагали предпринять новый поход в Египет и попытку поднять восстание в малоазийских владениях Великого царя (Plut. Per., 20).

В 433/32 г. Афины предпринимают решительные шаги, чтобы проложить себе дорогу на запад. Заключаются договоры с Леонтинами, постоянным противником дорийских Сиракуз на Сицилии, и Регием, стратегически важным городом в южной Италии, находящимся на берегу Мессанского пролива. На Мегары, отложившиеся от афинского союза в 445 г., но необходимые для выхода в Коринфский залив, оказывается жесточайшее экономическое давление. Еще в 434 г. им был запрещен доступ на афинский рынок, а в 432 г. была принята знаменитая мегарская псефисма, закрывавшая для Мегар все рынки союза, что неминуемо должно было привести их к голоду (Thuc., I, 63; 139–140; Plut. Per., 29). Наконец, в 433 г. был заключен оборонительный союз с островом Керкирой, обладавшим сильным флотом и, что главное, лежавшим на полпути между Италией и Грецией. Это привело к вооруженному столкновению с Коринфом в битве при Сиботах, в которой принял участие и афинский флот. Теперь дело было только за Мегарами, и дорога в Италию через мегарскую гавань Пеги, Навпакт, дружественный афинянам, после того как они переселили туда вышедших из Итомы илотов (Thuc., I, 103,2), и Керкиру была бы открыта. Коринф, конечно, никак не мог допустить этого. Ко всему вышеизложенному добавляется также начатая в 432 г. осада Потидеи, коринфской колонии на Халкидике, отпавшей от Афинского морского союза.

Коринф являлся ближайшим союзником Спарты, поэтому спартанцы, конечно, не могли оставаться безучастными ко всему происходящему и к дальнейшему росту могущества Афин, особенно же после того, как коринфяне пригрозили своим выходом из Пелопоннесского союза в том случае, если Спарта не пожелает вмешиваться в борьбу. Их поддержали и другие союзники и тайно прибывшие послы с Эгины (Thuc., I, 67–72). С другой стороны, на Спарту, очевидно, оказывал давление Дельфийский оракул, враждебно настроенный по отношению к Афинам и особенно к Периклу за поддержку фокидян в их борьбе с Дельфами за контроль над оракулом (Plut.; Rer., 21). Именно по совету Дельфийского оракула Эпидамн обратился за покровительством к Коринфу в борьбе с Керкирой (Thuc., I, 25), спартанцам же оракул дал прорицание, что они победят афинян, если будут вести войну всеми силами, а Аполлон, званый или незваный, будет оказывать им помощь (Thuc., I, 118,3). Коринфяне, очевидно, не без основания, рассчитывали на финансовую поддержку Дельф при организации флота (Thuc., I, 121,3). Наконец, можно с большой долей вероятности предполагать, что требование спартанцев изгнать из Афин всех «оскверненных», под каковыми подразумевался, прежде всего, Перикл, в котором, вероятно, видели основную преграду к мирному исходу, было также выдвинуто с подачи Дельф (Thuc., I, 126–127; Plut. Per., 33).

Небо над Аттикой дышало войной, это и побудило противников Перикла из олигархического лагеря развернуть столь бурную активность против политической фигуры, которую они, как и пелопоннесцы, считали основным препятствием к миру, стремясь убрать его или, по крайней мере, ослабить влияние. Не следует также упускать из виду, что на Перикла оказывалось давление и с другой стороны с целью заставить его действовать более решительно[91]. Многие историки, с древности до наших дней, упрекают Перикла в том, что он развязал войну с целью упрочить свое пошатнувшееся положение. Об этом трудно судить, но если такое желание у него и присутствовало, то оно не являлось определяющим. Историческая истина состоит не в том, что Перикл стремился удержаться во главе государства и не в его патологической ненависти к Мегарам (Plut. Per., 30), а в том, что при сохранении прежнего внешнеполитического курса Афин война была неизбежна.

Тем не менее, сторонники лаконофильской олигархической группировки не собирались так просто сдаваться. Фукидид сообщает, что летом 430 г. после второго вторжения в Аттику пелопоннесцев афиняне, удрученные начавшейся в городе эпидемией и разорением страны, попытались, в обход Перикла, находившегося в это время в походе вместе с флотом, заключить договор с лакедемонянами и даже отправили для этого посольство, но не сумели ничего добиться (Thuc., II, 56). Нам неизвестно, какими полномочиями обладали послы и на каких условиях они предлагали мир. Видимо, условия эти были слишком умеренными, чтобы лакедемоняне согласились на них. Однако само отправление посольства не могло обойтись без участия сторонников олигархии.

В одной из речей Перикл упоминает о «некоторых людях», убеждающих, видимо, отказаться от притязаний на Мегары или даже от владычества над союзом (Thuc., II,63, 2). Конечно, мысль о мире любой ценой не могла разделяться ни демосом, ни даже большинством сторонников олигархии, разве что кучкой радикалов. Неудача посольства и старания Перикла в конце концов убедили афинян в неизбежности продолжения войны; в этой связи показательна позиция ахарнян, состоятельных земледельцев, ставших теперь, после разорения Аттики Архидамом, ярыми противниками мира (Thuc., II, 21,3; Aristoph. Acharn., 118). Тем не менее, раздражение афинян против Перикла, которого винили во всех постигших город несчастьях, не уменьшалось до тех пор, пока его не привлекли к суду и не отрешили от должности, присудив к денежному штрафу (Thuc., II, 65,3; Plut. Per., 35).

Об этом сообщают Фукидид и Плутарх, однако, согласно Плутарху, еще раньше, по-видимому, еще до начала войны, была сделана попытка предать стратега суду. Вопрос этот весьма сложен. Большинство ученых либо отрицает факт первого процесса над Периклом, полагая, что Плутарх допустил хронологическую путаницу (как это делают Г.Свобода и В.П.Бузескул), либо вообще игнорирует такую возможность[92]. Однако сообщение Плутарха — единственное, где приводится подробный рассказ о судебном преследовании Перикла. Платон просто упоминает вынесенный ему приговор (Plat. Gorg., 516a), Фукидид же, как известно, гораздо больше интересовался внешней политикой и боевыми действиями, чем обстоятельствами внутриполитической борьбы в Афинах. Ярким примером этому может служить то, что первое упоминание о Клеоне у него относится лишь к 427 г. и связано с митиленскими событиями (Thuc., III, 19). Поэтому Фукидид мог просто умолчать о первой попытке выдвинуть обвинения против Перикла. Вероятно, она была предпринята в 432 г., одновременно с процессом Фидия, или сразу после его завершения, как это следует из логики обвинения. Драконтид добился постановления, согласно которому Перикл обязан был представить пританам финансовый отчет за годы исполнения своей должности (Plut. Per., 32).

Как мы знаем из того же Плутарха, прежде ничего похожего не делалось, и он распоряжался казенными деньгами настолько свободно, что мог позволить себе издержать 10 талантов «на необходимое», не вдаваясь в объяснения, и, вероятно, делал подобные траты неоднократно (Plut. Per., 23), поэтому теперь стратег мог оказаться в весьма затруднительном положении.

Согласно псефисме Драконтида, Перикла должны были судить на Акрополе, причем судьи при голосовании должны были брать камешки с алтаря Богини (оскверненного некогда Алкмеонидами), однако Гагнон предложил, чтобы дело разбиралось судьями в количестве 1500 человек, то есть в тройном составе, что придавало суду исключительное значение (Plut. Per., 32)[93], причем Гагнон конкретизировал обвинение, назвав кражу, взяточничество или вообще злоупотребление должностным положением (ibid.). Ю.Белох и Г.Свобода считают вполне реальной угрозу смертного приговора Периклу. В этом случае подобное предложение могли внести только олигархи, а не крайние демократы, которые не стали бы требовать смерти политика, придерживающегося жесткой линии по отношению к требованиям Пелопоннесского союза[94].

Оба лица, возбудивших преследование Перикла, — аристократы. Драконтид был одним из военачальников, командовавших афинской эскадрой, отправленной к Керкире[95], Гагнон, отец Ферамена, был стратегом одновременно с Периклом, давал клятву при заключении Никиева мира в 421 г. и избирался членом коллегии пробулов в 413 г. (Thuc., II, 58; V, 19,24; Plut. Nic., 2; Xenoph. Hell., II, 3,30).

Плутарх не сообщает, чем закончилась эта история, был ли Перикл оправдан, или судебное разбирательство вообще не состоялось, возможно, вследствие начала войны. Согласно ему, Перикл опасался суда в связи с делом Фидия (Plut. Per., 32). В своей речи у Фукидида Перикл лишь вскользь намекает на подозрения в финансовой нечистоплотности (Thuc., II, 60,5). Платон в «Горгии» упоминает, что стратег в конце жизни был осужден за воровство и едва избежал смертного приговора (Plat. Gorg., 516a), однако это, скорее, относится к судебному процессу 430 г., так как до этого срока он точно не был отрешен от должности.

Что касается данного процесса, то его инициаторами были совершенно другие люди. Плутарх приводит три различных версии, согласно которым, обвинителями на нем выступали или Клеон, или Симмий, или Лакратид, который выведен у Аристофана как предводитель разъяренных попыткой заключения мира ахарнян (Aristoph. Acharn., 220). Это указывает на то, что смещение Перикла было, очевидно, инспирировано «партией Пирея», раздраженной его вялой, по их мнению, военной политикой, и, в частности, стремящимся к власти Клеоном, но, во всяком не лаконофильски, а милитаристски настроенным элементом (Thuc., II, 21,3; Plut. Per., 33). Каковы были выдвинутые обвинения, мы точно не знаем. Согласно Платону, это было казнокрадство; весьма возможно, особенно если первый суд над Периклом так и не состоялся, что в 430 г. против него были выдвинуты прежние обвинения, или что Платон просто объединил оба процесса. Во всяком случае, известно, что Перикл был лишен полномочий стратега и наказан штрафом от 15 до 50 талантов (Thuc., II, 65,3; Plut. Per., 35).

Впрочем, если Перикл действительно надеялся, что в случае войны он станет для афинян незаменимым (Plut. Per., 32), то его расчет полностью оправдался, так как вскоре он вновь был выбран стратегом (Thuc., II, 65,4; Plut. Per., 36), но уже ненадолго, так как в 429 г. умер от чумы, свирепствовавшей в городе. В его лице Афины потеряли не только талантливого политика и полководца, но и ту силу, которая стояла между двумя враждебными политическими движениями, сдерживая их благодаря своему огромному авторитету и популярности. После ее исчезновения афинское государство уже не могло выдерживать ровную политическую линию, бросаясь из крайности в крайность, что в конце концов едва не привело его к окончательной гибели.