АФРИКА NOVA

Двадцать тысяч сильных здоровых воинов, чьих-то отцов, мужей и сыновей, бесславно полегло в горах, две тысячи коней, и три десятка боевых слонов. Это была половина всей карфагенской армии...

Мы радовались глупые и просили гельвета сказать, каких богов благодарить за то, что Рим не стёрт с лица земли, как Карфаген позднее...

Ганнибал! Этим именем пугали много поколений римских детей. Оно стало олицетворением того ужаса, который однажды ощутила вся нация, перед лицом невиданной угрозы. Тогда, мальчишкой я, так хотевший стать легионером, не понимал того, как это грустно - им быть.

Часто потом я вспоминал этого старика и вкус этого сладковатого вымороженного мяса...

И тогда, когда в Иудее после смерти Ирода вспыхнуло мессианское восстание, и идумеи резали набатейцев, филистимляне резали иудеев, все вместе они побивали самаритян. Фарисеи, ессеи, саддукеи грызли горло друг другу и все вместе люто ненавидели терапевтов. Для нас, они все были безбожниками не признающими наших богов.

Брожение в умах в предчувствии мессии, порожденное, прежде всего, крайней нуждой и бессилием фарисейской власти, перерастало в вооружённые стычки между общинами и открытый протест Римскому протекторату. А в Иудею уже плыли легионы во главе с новым проконсулом Иудеи - Квинтилием Варом. Сойдя на берег он, не задумываясь, двинул легионы на Иерусалим, попутно отослал гонца к арабам. И к вечеру следующего дня, тот нагнал армию во главе нанятой им алы негевских бедуинов.

Мы осадили город, готовясь к штурму его стен, и появились первые беженцы, и дезертиры...

Через несколько дней арабы случайно заметили, как один из перебежчиков, ковыряясь в своих испражнениях, достаёт из них золотые монеты. И алчные наёмники тихонько стали резать иудеев, вспарывая им животы и копошась в тёплых кишках ещё живых людей. За одну ночь было распорото до двух тысяч животов. Вар, узнав об этом, пришёл в ярость и приказал распять виновных, а остальных бедуинов разогнать.

Легионеры, издеваясь, прибивали мародеров к крестам в весёлых, на их взгляд, позах и хохотали. А я будучи тогда двадцатилетним пацаном на втором году службы, смотрел на это и думал - "Ubi pus, ibi incisio" (где гной, там разрез). Но сколько ж гноя!

Я остался служить в Иудее, в одном из четырёх легионов подчинённых Вару. Через девять лет он отбыл в Германию, забрав с собой два из них. Следующая моя встреча с ним, случится через четыре года, но уже при совсем других обстоятельствах...

Я вспоминал вкус слонины и рассказы старика – гельвета, тогда, когда уже переведённый из Иудеи в составе пяти ветеранских когорт мы влившись в ряды легионов Германика, под предводительством Луция Стретиния, посланного им в земли истевонов, уничтожали бруктеров.

Они подожгли свои селения, завидев наше войско и скрылись, но мы старались(очень) отличиться, нашли и уничтожили их всех. Всех! Весь народ!..

Опустошили всю их землю между реками Амизией и Лупией. Это был мой не первый боевой опыт, но первая кровь невинных жертв. Тогда, глядя в стеклянные глаза убитого младенца, я впервые усомнился в том, что Salus patriae suprema lex.(Благо отечества - высший закон.) О чём каждому из нас твердили с младенчества. Ужели высший? Высший ли?..

- "Когда солдат впускает в свою голову мысли о жалости и сострадании, тогда эту голову отрезает варвар". – Сказал, заметив мою слабость один из старых ветеранов, покрытый с ног до головы чужою кровью. Он нёс отбитого у Бруктеров орла. Это и был наш старый Луцис Ворен, за это возведённый в центурионы. Орла принадлежавшего Legio XVII (одному из погибших легионов Вара). Наверное, он был прав. Но я ему ответил; - Мол, точно знаю то, что когда римлянин теряет совесть, он сам становится хуже любого варвара...

...И тогда, когда в Тевтобургском лесу, через шесть лет после гибели Вара и его легионов, мы собирали кости павших, их прибитые к деревьям черепа, я тоже вспоминал рассказы старика о Ганнибале и вкус слонины. Мы насчитали двадцать семь тысяч черепов. И глядя на белеющие в траве останки, перед моими глазами вставали жуткие картины минувшего сражения...

Вот кости свалены горой – здесь воины сражались, вот скелеты рассыпаны цепочкой, вероятно, настигнуты в бегстве. Вот груды пепла и обугленных костей, здесь в деревянных клетках сжигали раненых легионеров. Вот жертвенник стоит на возвышении, здесь видимо казнили легатов, трибунов и центурионов. Наверное, здесь где–то и Вар лежит. Его голову Арминий (вождь германцев) отослал в Рим. А тело здесь...

На ветвях деревьев растущих вдоль дороги, по которой шла армия Вара, болтаются на ветру истлевшие верёвки, под ними кости повешенных для устрашения пленников и снова кости, кости, кости... Мы, молча, собирали их в одну большую яму, их всех, таких же как и мы...

Над могилой был насыпан огромный холм, и Друз, держа за руку маленького сына – Калигулу, скорбел о павших. Он положил у основания холма, собственноручно первую дернину, и ушел. А мальчик остался стоять. И стоял до тех пор, пока мы не завершили работу, накрыв могилу дёрном до конца. Что видел этот маленький принцепс? Что чувствовал?..

... А в Африку я попал уже после Германского похода. По странному стечению обстоятельств. Это довольно длинная история. Будешь слушать? – Спросил я примостившегося на земле Лонгина.

- Буду Кезон! Ты Что?.. Мне очень интересно! Я просто лягу поудобней, глаза закрыв, чтоб образней внимать. Давай, давай...

Я улыбнулся его словам, и начал не торопясь, пытаясь передать, каждую деталь своих воспоминаний. Впервые я кому–то рассказывал так подробно эту историю, словно перекладывая свою ношу и мне становилось от этого чуть легче. Ну слушай;

...Лето заканчивалось, нужно было выбираться из этой негостеприимной страны, и Друз решил отправить легионы обратно в Галию, к их зимним лагерям по морю. Флот стоял на реке Амизия и, добравшись до неё вполне спокойно, мы почти целый день, готовились к отплытию. Грузили провиант, скот, лошадей, десятка два баллист и скорпионов и, наконец, погрузившись сами, отплыли, слушая всплески воды под ударами вёсел, прощались с Германией.

Покинув устье реки флот – гордость Рима, вышел в океан. Погода баловала нас спокойным морем, мерные, выкрики гребцов, крики чаек, простор, всё было для многих из нас впервые, и являлось приятной сменой обстановки. Когда мы отплыли от берега настолько, что он стал едва заметен, в паруса ударил порыв попутного ветра. Гребцы, закричав от радости и подняли вёсла. Суда скользили над океанской бездной, рассекая волны и довольно сильно раскачиваясь.

Радость не привыкших к качке легионеров, очень скоро сменилась тошнотой, и они облепили борта, отдавая ужин. Чайки выхватывая из воды кусочки пищи, хохотали над нами. И вдруг сорвавшись, как-то сразу все, поднялись ввысь и понеслись к земле.

Горизонт стал чёрным и тучи быстро разрастаясь, поглотили солнце, а затем всё небо почернело. Поднялись волны, шквальный ветер метал нам в лица брызги колючие как иглы, трещали паруса, ломались мачты. Сорвался дождь, и превратившись в град, пугал животных. Они от страха рвали повода, давя друг друга и спотыкаясь на мокрых досках палубы, ломая ноги, скользили туда – сюда крича истошно, рождая панику.

Дождь превращался в ливень и заливал плоскодонные транспортные суденышки. Солдаты, вычерпывали воду шлемами и вёдрами, выбрасывали за борт лошадей, баллисты, которые шатаясь по палубе, калечили солдат. Ударами волн ломало вёсла и их обломками убивало гребцов. Смывало за борт моряков, легионеров, офицеров. Судёнышки трещали, молчали мертвые, качаясь на воде, роптали все, включая Друза и Цецину. Кричали раненые, и гудела буря. Как наказание всем нам за смерть невинных жертв.

Одни из нас молились, другие причитали, третьи, от холода синея, стучали зубами. И все завидовали пешему отряду сопровождавшему жену Геманика – Веспассианию Агрипину с маленьким Каллигулой, идущих к зимним галльским лагерям по суше.

Ветер разбрасывал кораблики, как скорлупки, трепля обрывки парусов, тащил суда на север, к Германским берегам, готовя нам погибель от рук разгневанных врагов. Но хорошо если так, погибнуть в схватке это все, же честь, но видно мы были и этого недостойны. Шторм усиливался, и волны стали захлёстывать за борта, топя и переворачивая, беззащитные судёнышки.

Среди грохота и свиста стихии, мы различали скрежет ломающихся кораблей и истошные человеческие крики. Видимость была очень плохой, судна налетали друг на друга, летели в воду щепки, доски, люди, и хохотала, дико завывая над этим всем, старуха смерть.

Вспышка молнии осветила бурлящую стихию, пожирающую нас как сотни изголодавшихся Харибд, и приближающиеся, с невероятной быстротой, чёрные скалы... И угасла с оглушительным треском. Кормчие, моряки и легионеры, наваливаясь на рули, старались увести от смертоносной тверди непослушные корабли. Это удалось не многим. Волны с размаха, словно куражась, метали деревянные суда о каменные стены, и те, превращаясь вместе с их командами в кроваво–деревянное месиво, смешивались с прибрежной пеной.

Наш корабль, увлекаемый начавшимся приливом и подталкиваемый ветром и волнами, стремительно летел на скалы. Те, кто мог ещё ходить, сняв с себя железо, сгрудились на корме корабля, надеясь до удара прыгнуть в воду и, каким-то чудом, выбраться на сушу.

Волны обрушивались на нас, снова и снова, калеча и смывая людей. Одна из них ударила меня в спину и, повалив, сильно треснула о противоположный борт. Я слышал хруст моих костей и разрывающихся тканей. Боль пронзила всё моё тело, а берцовая кость правой ноги, переломившись пополам, прорвав кожу и мясо, торчала окровавленным обломком. В это же время наше, залитое водой судёнышко, резко остановилось налетев на мель. Последнее, что я видел той ночью, были полсотни летящих, надо мной, человеческих тел, подобных выпущенным из катапульт камням. Меня швырнуло к носу корабля, и я потерял сознание...

- "Лонгин. Лонгин, ты спишь?" – Шепотом спросил я, услышав его мирное посапывание.

Ответа не последовало, я лёг с ним рядом, земля была ещё тёплой. Справившись с колючками, я закинул руки за голову и уставился в сияющее миллиардами звёзд, североафриканское небо. Мне не хотелось засыпать. Я боялся кошмаров, навеянных тяжёлыми воспоминаниями. Прохладный воздух, пахнущий глиной, речной сыростью и сухостоем, щекотал ноздри.

Глава седьмая

"Salus patriae suprema lex" - (Благо отечества - высший закон)

***

Мне снились вмёрзшие в лёд слоны Ганнибала, старик – гельвет, откалывающий куски от их вмурованных в прозрачную толщу, туш.

- "Ешь, ешь малыш". – Приговаривал он и кормил маленького меня, липкими мясными ледышками. Мне было страшно, холодно и противно. Я дрожал всем телом и ничего не мог ему ответить. Обожжённые льдом губы болели, а тело коченело. Мне казалось, что я вот–вот застыну глыбой и, вздрогнув в последний раз, рассыплюсь звонкими, ледяными кристалликами и снежной пылью.

Снился уничтоженный стихией римский флот, жалкие остатки которого, дрейфовали, потеряв экипажи, мачты, вёсла и надежду на спасение.

Тысячи римлян нашли свою смерть в ледяной пучине, а те, кто выжил, добравшись до бесчисленных каменистых островков, о которые были разбиты их корабли, умирали от голода, и жажды, без малейшей возможности укрыться от пронизывающего северного ветра и согреться.

К некоторым островам море милостиво прибивало туши мёртвых лошадей, давая возможность спасшимся продлить свои страдания.

Больше недели Германик собирал своих людей. Его, чудом уцелевшая, истрёпанная трирема и не менее истерзанные другие корабли с парусами, латаными солдатскими плащами, рыскали по морю, обшаривая германское побережье и акваторию.

На нашей, выброшенной на мель униреме, я оказался единственным выжившим. Три дня я лежал без сознания, наполовину погружённый в ледяную воду, среди десятков плавающих в ней мёртвых тел.

Снилось, как меня закутанного в шкуры, отпаивали горячим хвойным чаем, а я всё дрожал, не в силах согреться. Ныли суставы, и поломанные кости, то и дело мышцы сводило судорогами, и я корчился от боли, бесконечно знобило. И так всю дорогу до самой Галлии.

Представляя из себя жалкое зрелище, хромающий и вечно кутающийся в плащ, серый и подавленный я, спустя два месяца попался на глаза навестившему лазарет Друзу.

Мне снились его влажные от слёз глаза. И его самоедствующие причитания;

- "То, что было не под силу моим врагам, сделала за них стихия!" – Кричал он, хватаясь за голову, и при этих словах, с мастерством старого драматического актёра, бился лбом о сосну стоящую у входа в госпитальную палатку.

- "Это я во всём виноват! Я и только я!" – Кричал, в сотый раз, взволнованный Германик.

Так, молодой полководец, входил в историю, как заботливый командир, да так собственно оно и было...

С каждым днём больных оставалось всё меньше и меньше. Германик заходил всё реже и реже, и, в конце концов, остался только я один. Я бы и рад был расстаться со своим костылём, плащами, и чаем, перестать мёрзнуть, просыпаться по ночам с криками, хватаясь за сведённые судорогой мышцы и встать в строй, но не мог. Рана на ноге всё никак не хотела затягиваться, кости болели и, время от времени, меня колотила непроизвольная страшная дрожь.

Мне снился наш с ним разговор;

- "Сегодня в Утику отходит караван. Плывёшь сынок?" – Спросил меня входящий полководец.

- Плыть? В Африку?.. Опешил я, и вытянулся перед ним в струнку.

- Там ты согреешься, сынок, теплее места я не знаю в ойкумене.- Он хлопнул меня по плечу, ободряя (сынок был лет на десять старше).

- Там всё спокойно, нет войны, зимы, германцев, флота. И солнце жарит круглый год, там фиги, финики, слоны... Ну, что плывёшь? Давай быстрее думай...

- Слоны?..

- "Проснись, Кезон!" – Встревожено шептал мне на ухо Лонгин, тряся моё плечо. Я вскочил, чуть не сбив, умбра с ног.

Я не успел ничего спросить. Лонгин крепко сжал мою руку.

- Смотри Кезон... Что это?

Я спросонья ничего не видел, в окружающем меня непроглядном мраке. Постепенно глаза стали привыкать к темноте, и я заметил, кое–что действительно изменилось в саванне, освещаемой светом побледневших звёзд.

Из всех костров, зажжённых каппадокийскими пикетами, только один горел достаточно ярко. Остальные, чахли на глазах, постепенно, угасая. Вдруг от него отделился маленький огонёк и помчался, по странной виляющей траектории в нашу сторону но, сильно ударившись об землю, рассыпался по ней множеством искр. В лагере раздался рёв тревожного горна, и до нас стало доходить понимание происходящего.

Костры каппадокийцев гасли потому, что их больше не кому было поддерживать. А этот мечущийся огонёк, был не чем иным, как факелом в руках спасающегося от врага, но не спасшегося всадника.

От этого костра отделился ещё один огонёк, затем ещё и ещё и медленно двинулись в нашу сторону. Огни факелов поджигаемых друг от друга множились с удивительной быстротой. Их становилось всё больше и больше, и скоро отодвинув от себя мрак, все они слились в сплошной светящийся поток. В его свете мелькали тени животных и людей, блестело железо.

- "Как же их много..." - Сказал Лонгин. Мы стояли завороженные этим зрелищем. А в это время за стенами форта когорта готовилась к сражению. Кричали офицеры, трубили трубачи, ржали кони, и бряцало железо. Мы бросились к деревцу ююбы и укрылись под ним.

Огненная река приближалась к форту всё ближе и ближе. Уже в свете факелов можно было рассмотреть дромадеров несущих на своих покатых спинах всадников в тёмных халатах и чёрных тюрбанах, низкорослых крепеньких лошадок, длинноногих скакунов, суетящихся пехотинцев. Вся эта беспорядочная и бесчисленная орава, текущая аморфной массой превратилась в единый, чётко функционирующий организм, как только прозвучал невероятный по своей мощи рёв.

Этот рёв я не мог сравнить ни с чем слышимым доселе. Суеверный ужас сковал моё тело, превратив его в камень. Лонгин уткнулся лбом в землю и теребил дрожащими пальцами, висящий на его шее подаренный Требием, маленький терракотовый пенис.

Повинуясь этому рёву, всадники разделились на несколько частей и, обойдя форт со всех сторон, замерли, выстроившись в форме большущих кругов. Пехота, перестроившись в четкие порядки, осталась на месте, блестя доспехами и оружием в свете многих сотен факелов.

Вдруг из темноты стала появляться огромная фигура. И в пятно света, медленно ступая, вошел, сверкая пластинами фрагментарной брони, и окованными бронзой бивнями, боевой африканский слон.

Одновременно с этим из темноты выскочили всадники, и быстро приближаясь к окружающему форт рву, утыканному кольями, стали бросать в деревянные стены глиняные горшки. Звук бьющихся черепков стих, и всадники исчезли в темноте. Какое–то время ничего не происходило. Затем показался отряд лучников и в стену полетели горящие стрелы. Очень скоро облитая смолой стена пылала, Трещали горящие брёвна, выбрасывая в черноту неба яркие снопы искр. Дым заволакивал лагерь и окрестности.

Вернувшиеся всадники теперь бросали свои горшки в ров. Загорелись старые колья, по траве, расползаясь во все стороны, побежал быстрый огонь степного пожара. Бедуины обматывали морды животных мокрыми тряпками, спасая их от едкого дыма. Легионеры попытались залить водой горящий частокол, но несколько солдат поднявшихся по лестницам, были вынуждены спустится назад с утыканными стрелами щитами, убедившись в том, что вода не помогает.

Засыпать землёй горящие стены не было никакой возможности. Ограничившись поливанием стен с внутренней стороны, для того, чтобы выиграть у огня время. Когорта готовилась к бою.

Начинало сереть, и на горизонте показалась узенькая полоска посветлевшего неба. Тем временем рогатки перед старым рвом и в нём самом, сгорели, дав возможность варварам подойти достаточно близко для того, чтобы забрасывать горшки за стены форта. Стреляли лучники. Поднявшись к небу стаей огненных птиц, теряющих на лету свои горящие перья, почти отвесно стрелы упали на суетящийся лагерь.

Вспыхнули палатки, одежда солдат. Земля пылала под ногами, горело всё, что могло гореть. Забрызганные смолой солдаты, тушили друг друга своими плащами. И засыпали огонь землёй и песком. А горшки всё летели и летели. Наконец ворота форта отворились и несколько центурий выстроившись, двинулись по выжженной земле, по направлению к пехоте врага. Одновременно с этим, мимо нас пронёсся наёмный всадник с запасной лошадью, спешащий за подкреплением.

Слон, заревев напоследок, развернулся и ушел, медленно растворившись в темноте. За ним загасив факела, медленно отступила пехота. А вышедших из форта солдат с трёх сторон окружили ожившие кольца берберских всадников. Они, держась на расстоянии выстрела, медленно двигаясь по кругу, осыпали легионеров, градом копий и стрел. Раненные падали на землю и старались прикрыться щитами.

Бессильные перед вражеской кавалерией римские пехотинцы, делали отчаянные броски в сторону кружащих берберов, иногда им удавалось, поразив броском пилума, верблюда или лошадь, на несколько секунд, внести замешательство в рядах противника. Лошади спотыкались об упавшее животное или человека, и падали. Всадники, которые не были при падении раздавлены или покалечены, были затоптаны.

Но эти храбрецы расстреливались почти в упор, и были бестолковой и вынужденной жертвой.

Берберы откатывали немного назад, снова смыкали свой круг и продолжали дальше зашвыривать римлян копьями.

- Тестудо! – Скомандовал кто–то из офицеров, и легионеры начали перестраиваться "черепахой", защищаясь от града стрел, дротиков и брошенных при помощи пращ, свинцовых шаров.

Один из шаров, попал в лицо, стоящему позади прикрытых щитами солдат,опцию нашей центурии. Тот рухнул, не издав ни звука, и закрывший его изуродованное лицо штандарт упавшего рядом с ним сегнифера - ветерана, моментально почернел, пропитываясь кровью. Их война закончилась.

Ворота лагеря снова заскрипели, и из них выскочили два десятка оставшихся с нами конных каппадокийцев. Преследуя один из вражеских отрядов они с лёгкостью догоняли медленных верблюдов кроша саблями их всадников. Одновременно с этим легионеры бросились в атаку. Берберы отступали. И отступив достаточно далеко, контратаковали преследующих их конных армян.

Всё случилось за доли секунды. Каппадокийцев окружило сжавшееся кольцо кочевников и через мгновение их вороные кони присоединились к разбежавшимся по степи, потерявшим своих хозяев, берберским дромадерам.

А отбежавшие от стен форта легионеры, теперь были окружены со всех сторон. Мы не слышали команд центурионов, но видели, как они начали отступление. Сомкнув ряды, медленно переступая через тела убитых, центурии прикрывшись щитами, ползли черепахой к форту.

В это время внутри форта кипела работа. Солдаты и рабы разбирали бревенчатые строения, выкапывали ямы напротив горящих стен и укрепляли в них новый частокол, тушился огонь, и строились из брёвен и насыпанной на них земли баррикады для последней обороны.

Тяжелораненых сносили в дальний угол к конюшне, и там над ними хлопотали медики, перевязывая раны, и суя под каждый нос свой волшебный порошок.

Вероятно, противник не готовился к этой стычке, и мы просто попались на их пути к какой-то иной цели, но мы были ещё больше не готовы к встрече с ними.

Небо на горизонте стало совсем светлым, и можно было рассмотреть в деталях вражескую армию. В трёхстах шагах напротив горящей стены, стояло, выстроившись по римскому образцу тысячи полторы пехоты. Солдаты пестрели разноцветной одеждой, и щитами, среди которых были и ростовые нумидийские, и маленькие берберские и даже парочка трофейных римских скутумов. В основном это были, легковооруженные копейщики в кожаных жилетах, я заметил совсем немного железных доспехов, принадлежащих вероятно, командирам. С каждого фланга их прикрывало, по сотне всадников на верблюдах, а позади пехотинцев, отдыхал, спешившись, небольшой конный отряд, который забрасывал нас горшками. В кружащихся отрядах было ещё около трёхсот, смешанных кавалеристов. Быстро устающие от бега дромадеры, постепенно покидали круги и отводились за линию пехоты для отдыха.

Оставшиеся конные кавалеристы сливались из трёх кругов в два и продолжали атаковать отступающих римлян, от реки несколько десятков берберов волокли длинные жерди. Слона не было...

Я называю их берберами исключительно для ясности. На самом деле, это была свора, состоящая из многих восставших против Рима, африканских племён. Среди них были гараманты, мусаламии, берберы, кунифии, мавританцы, нубийцы и другие...

- "Сейчас будут делать лестницы." – Услышал я шёпот Лонгина.

- Пора убираться. – Ответил я.

Ворота раскрылись и, отгоняя всадников, на помощь истрёпанным центуриям вышло ещё две. Отступающие подразделения ускорили шаг. И сочтя момент удачным, мы бросились в лагерь.

Мы вбежали в ворота тогда, когда в них тесня друг друга, кинулись поддавшиеся панике солдаты. Варвары, видя скопление рвущихся в лагерь римлян, ринулись к нам и, бросив последние дротики в спины отступающих легионеров, откатились к реке, укрывшись за красными клубами поднятой лошадиными копытами пыли.

В воротах началась давка, я споткнулся о повалившееся мне под ноги тело одного из центурионов. В его спине торчало два копья. Задние напирали на передних, те падали, теряя равновесие. Я закрыл голову руками и по мне побежали люди...

Крики и стоны доносились отовсюду. Я поднял голову и попытался встать. Кто–то помогал мне. Это был Лонгин.

-Прости Кезон, я тоже по тебе прошелся, иначе они бы меня затоптали.- Сказал он и кинулся помогать другим.

- Ты босиком, а они в калигах. – Прокряхтел я, испытывая сильнейшую боль во всём теле. Несколько пальцев на руках распухли и не сгибались. Но зрелище, которое я увидел, сразу позволило зачислить себя в разряд абсолютно здоровых.

Передо мной лежали затоптанные насмерть, упавшие первыми легионеры. Те, кто упал на спину, лежали, обратив к небу изуродованные лица, их плоские раздавленные грудные клетки в исковерканных лориках ещё сотрясали конвульсии. Сквозь покрасневшие от крови рубахи, торчали обломки рёбер. Многим из тех, кто упал на живот, сломали шеи. Очень многих покалечили. И здоровые теперь, доставали их из-под тел солдат последних рядов, густо утыканных берберскими копьями и стрелами.

Мне повезло. Я упал возле створки ворот и далеко не первым. О чём говорить? Мне просто повезло...

Я оторвал от своей туники две полоски ткани, перевязал ими ладони, так что бы все пальцы были смотаны вместе и стал помогать разбирать завал из убитых и раненых.

Необходимо было закрыть ворота, как можно скорее.

Крик приближающейся берберской пехоты перерос в дикий вой, когда мы, навалившись, закрыли створки ворот, заперев их огромным засовом из слегка отёсанного бревна.

Рассвело.

Я почувствовал странное головокружение, прикрыв лицо руками, я присел, прислонившись спиной к воротам, возле наспех наваленных мёртвых тел. Берберы орали, неистовствуя, стонали раненные, громко жужжали пирующие мухи, воняло гарью, кровью, смолой и ещё много чем...

Глава восьмая

"Futura sunt in manibus deorum" - (Будущее в руках богов)

***

Рёв буцины призывал к построению. Я открыл глаза.

Форт представлял собой удручающее зрелище. Большая часть построек была разобрана. Все брёвна с них были пущены на создание баррикад и укрепление стен. Почти вся его территория была изрыта рвами с торчащими в них кольями и высокими земляными насыпями.

Везде, что-то, или горело, или догорало, или чернело золой и пеплом. Во многих местах стена рухнула, рассыпавшись углями. И у основания выстроенного за ней частокола, разгорался новый огонь.

Из-под насыпанного слоя земли, которой тушили горящие палатки, торчали их чёрные лохмотья. У ворот были свалены убитые легионеры и рабы. Среди этого хаоса суетились люди.

Рабы рыли землю и поливали водой горящие деревянные стены, раскладывали мёртвых рядами, перетаскивали раненых под уцелевшую стену конюшни. Медики суетились, промывая им раны и перевязывая. Время от времени, слышались крики и ругань, это вытаскивали из их тел грязные наконечники берберских стрел, и стоны, стоны, стоны...

Солнце медленно поднималось всё выше и выше, начиная немилосердно жечь.

Солдаты торопились на площадь строиться. Я тоже встал и пошёл. Вид солдат был жалок.

Многие из них были ранены, многие обожжены, почти все растрёпаны. Кто без шлема, кто без скутума, у многих обгорела одежда и обувь, волосы, гребни на шлемах и щиты.

Все были грязные и растерянные. Из шестерых центурионов осталось только двое - Пилус приор Марк Плавтий Каниний Галл, обеспечивающий общее командование действиями когорты и наш - Декриус Пауллус, центурион шестой центурии десятой когорты, командовавший строительством укреплений и тушением пожаров. Два центуриона были убиты и их место заняли тессарарии. Ещё двое были тяжело ранены.

Легионеры выстроились и пилус приор занял место на трибуне, желая, обратится с речью к собравшимся. Он был взволнован. Вытерев рукавом пот с грязного лица, он начал;

-Десятая когорта легиона, носящего славное имя божественного Августа! Я обращаюсь к вам с призывом! Во имя...

Его прервал сигнал дозорного стоящего на вышке.

– "Берберы наступают!" – Крикнул солдат.

- "Во имя славы Рима, во имя славы каждого из вас, я призываю!.." – Продолжил Марк Плавтий.

- "...Я призываю вас к стойкости! Я был свидетелем дичайшей свалки у преторий (главных ворот), сейчас не время искать виновных. Но мёртвые – свидетели того, как вы – легионеры, паршивым лисам показали спины! Я призываю, вас – солдаты Рима, мужчины, заставить уважать себя берберов! Пусть вас не покидает гениус военный, и только ваша стойкость и отвага, даруют всем нам салюс и либертас (спасение и свободу)! Сражайтесь, как мужи, и да хранят вас боги! Не посрамите сл...

Не договорив, он рухнул сражённый свинцовым шаром смявшем боковую пластину его закопченного шлема. И лагерь накрыла туча несущих смерть снарядов выпущенных из пращ.

Падали караульные, легионеры и рабы.

Солдаты разбежались, прикрываясь щитами. Я кинулся искать укрытие. И подбежав к мёртвой лошади, которую начали было свежевать, спрятался за неё, упав на землю.

Свинцовые шары размером с большое куриное яйцо летели со свистом и троща щиты, черепа и кости, падали, на землю прыгали по ней невинными мячиками. Летели и летели. И снова крики, хруст костей, и стоны.

Два или три раза шары, с характерным чавканьем попадали в лошадиный труп, не пробивая кожи, они превращали в фарш кости и мясо под ней.

Свист пращ сменился рёвом атакующих берберов и стуком лестниц. Берберы штурмовали стены. Я вскочил и побежал, ища глазами Требия. Солдаты старались опрокинуть лестницы, на головы им прыгали враги, в сумятице и давке я слышал крик центуриона.

Наш Декрий (оставшись старшим офицером) собирал вокруг себя всех младших командиров, знаменоносцев, старых ветеранов, намереваясь отворить ворота для контратаки. Я подобрал валяющийся меч. У стен кипела битва, берберы не могли сравниться с нами в силе и выучке. Их было втрое больше но, скоро пыл их охладел от вида кучи трупов. И натиск их ослаб. Я подбежал к Требию.

- "Кезонус, всё сгорело!.." – Сказал он, предваряя мой вопрос.

- "...Но думаю, что вы с Лонгином сегодня без труда отыщите себе в замен потерянных вещей, чего-нибудь получше. Удачи!" - И он увлекаемый Декрием кинулся в открывающиеся ворота.

Их атака была удачной, берберы не ожидали вылазки и отступили от стен, оставив лестницы. Отряд Декрия забрав их с собой, немедленно вернулся.

Декрий сиял. Это был его звёздный час. Он подал сигнал буцинатору и тот снова протрубил «сбор».

Когорта явно поредела. Рабы таскали тела убитых, продолжая складывать их рядами.

Декрий приказал строиться у фронтальной стены, на случай новой атаки пращников. Он выставил на вышки новых часовых и отправил двоих помощников сосчитать убитых и раненых.

Скоро они вернулись и выслушав их, обратился к нам.

- "Солдаты! Дети Рима! Я не умею говорить красиво и долго. И видят боги, как я это не люблю. Но, пилус приор тяжело ранен. И я единственный из центурионов когорты, стоящий на ногах. Теперь я и приор, и лагерный префект, трибун, легат и сам бог Марс в одном лице, и вся ответственность лежит сейчас на мне!..". – При этих словах на его лице отображалась и скорбь, и растерянность и усталость и досада, и озабоченность и решимость, и только нам – солдатам его центурии было понятно, что в этих чувствах, он прятал ликование.

- "...Не так всё плохо! Убитых - всего семьдесят четыре человека, включая тех, что за стенами форта. Раненых - сто пять. А это значит, что почти три полные центурии здоровых легионеров могут сражаться! Мы отбили их атаку, мы отогнали их от стен. И мы разобьём их, выйдя из форта, до прихода подкреплений!

Я знаю, как сражаются берберы, трусливою лисой, кусая нас за пятки, завоют выпью и разбегутся словно тараканы, когда мы схватим их за горло!

(Он явно был не в своём уме.Мы не убили и третей части их пехотинцев. А битва в поле, это не методическая резня бедолаг, прыгающих с лестниц по одному, на наши мечи. Их всё же было больше тысячи человек пехоты и больше чем пол-тысячи всадников, смешанной кавалерии. А нас едва две с половиной сотни. Они нас просто затопчут...)

- "Эй, там на вышке! Что там эти крысы?" – Крикнул Декрий одному из караульных.

- "Я не могу понять, что это... Они что – то делают и явно перестраиваются. Взгляните сами, центурион". - Ответил солдат.

Декрий побежал к башенке и быстро взобрался по лестнице, скрывшись из вида.

"Ха – ха – ха" - раздался оттуда его смех. Он спустился, утирая слёзы.

- "Пустынные собачки! Дети природы!" – Он делал паузы успокаиваясь.

- "Паршивые уроды! Они хотят нас испугать, сломить наш гениус военный. Нас – легионеров

Рима! И чем? Какой–то горсткою, распятых трупов..." - Он снова засмеялся.

- "...Я видел две тысячи распятых над дорогой, и столько же отрубленных голов вонючих бастулов в испанской Бетике. Я сам прибил к кресту полсотни белгов в Аквитании. А здесь они хотят меня сломить десятком крестиков!" – Декрий не удержался и снова захохотал. Он явно спятил. Ему подхрюкнул Требий. И больше никто...

- "Довольно веселиться!" - Крикнул он нам так, словно кто–то из солдат смеялся.

- "Когда они опять пойдут в атаку, мы выйдем из ворот и свернём им шею, отомстив за трусость подлость и коварство!"

- "Так, ты, ты, ты..." - Он надёргал из строя солдат. -"... Вы остаётесь прикрывать медиков и их ясли. А остальным готовится к атаке! Держаться возле стен и ждать приказа!"

- "Эй, что там?" – Крикнул он дозорному.

Ответом ему был сигнал тревоги.

Берберы наступали. Опять свистели пращи, и полетели камни.

- "Что сволочи? Закончился свинец?"- Кричал, не находящий себе места, Декрий.

Послышался стук лестниц, скрип отворяемых ворот и началось...

- "Богов молите, что бы эти крысы опять не разбежались, и мы смогли б им выпустить кишки!"- Кричал Декрий, обращаясь к бегущим тяжёлой трусцой солдатам.

Увидев берберов, он отбросил в сторону свой скутум и с диким воем бросился в атаку. С разгона мы врубились в толпу опешивших врагов, орудуя щитами, валя их с ног, держась, плечо к плечу, рубили и кололи растерянных берберов.

Не выдержав напора, бросая копья и щиты, они бежали спасаясь. Мы кинулись вдогонку. И это стало роковой ошибкой. Всё повторилось вновь...

Нас окружили кольца их всадников, безнаказанно забрасывающих нас градом стрел, камней и дротиков, опять «тестудо», крики павших и отступление бессильное к воротам. Орал безумный Декрий, гоня солдат в атаку, он с руганью бросался на сегниферов, и тессарариев с опциями, заставляя их убивать отступающих легионеров, собственноручно заколол двоих несчастных юниоров, покинувших строй и побежавших.

Вражеские пращники швыряли в нас камни, а отрезая нам дорогу к отступлению, промчался, забрасывая нас горшками со смолой, знакомый уже отряд на чёрных скакунах.

Один из этих горшков с треском разбился о шлем Декрия, мечущегося вне строя, покрыв его чёрной жижей. От неожиданности он споткнулся и упал, но быстро встав, продолжил осыпать нас проклятьями. Все были выпачканы вонючей смесью, и с ужасом смотрели на летящие в нас горящие стрелы. И снова пращники, и снова стрелы. Кто со стоном, кто безмолвно, легионеры валились на пылающую под ногами землю. Жутко выли, корчась в огне раненые, а мы, не в силах им помочь, всё пятились к воротам. Передние бросали горящие щиты и, перестраиваясь, уступали место задним. Вот–вот начнётся паника...

Как град стучали камни, с противным звуком в тела входили стрелы. Горящая одежда и смола, попавшая на кожу, лишали мужества самых стойких из нас. Для того, чтобы нарушить организованное отступление, превратив его в хаотичное бегство обезумевших от страха людей, не хватало малюсенького толчка. И он случился...

Один из камней, выпущенных берберскими пращниками, ударившись о щит ближайшего к Декрию воина, с треском разлетелся на острые осколки. Декрий пошатнувшись, остановился и закрыл лицо руками.

Мы всё также пятились назад. Многие сбрасывали с себя горящую одежду и доспехи, подставляя солнцу обожжённые тела. Кто-то, спотыкаясь о павших товарищей, тоже падал и его поднимали. Тащили раненых, и, закрываясь щитами, в пылу и горячке, никто и не заметил, как в живот стоящего с закрытым лицом, центуриона ставшего удобной мишенью зашипев, глубоко вошла горящая стрела.

Мы уже были почти у стен форта, когда раздался его нечеловеческий крик, заставивший нас остановиться и замереть.

Декрий стоял, повернувшись к нам лицом. Один глаз его был выбит, и лицо его блестело от размазанной руками крови. В животе, торчала стрела, он пылал как факел. И кричал;

- "Вы не солдаты! Вы не солдаты!" – Таким жутким, полным отчаяния голосом.

Мы застыли на месте и не могли отвести от него глаз, мы не знали, что нам делать.

Декрий завыл от бессилия и боли, и его руки опустились и плечи сотрясли беззвучные рыдания. Из своры берберов отделился всадник на коренастой серенькой лошадке и быстро поскакал в его сторону.

Подскакав сзади, демонстрируя свою ловкость, он низко свесился к земле, вознамериваясь перерезать Декрию, потехи ради, подколенные связки.

Это был эффектный трюк, унижающий достоинство каждого из нас, и варвары завывали от нетерпения и восторга, подбадривая своего героя. Его лошадка, вытаращив глаза, неслась со всей возможной скоростью на которую была способна. И за несколько метров до цели, в руках бербера блеснула сталь...

Но, Декрий схватил свой короткий гладиус двумя руками и резко развернувшись,ориентируясь на слух, упал на колени, вонзив меч в тело поравнявшегося с ним лихача, не ожидающего такой прыти от почти мёртвого пылающего человека.

Их двоих, немного проволокло, ударило о землю и несколько раз подкинуло вместе с клочьями земли, и вихрем пыли. Испуганная лошадка, припустив ещё быстрее, лишившись своего хозяина, улепётывала к горизонту.

Берберы яростно завыли, и бросились в атаку, мы побежали к воротам форта, которые уже для нас открывали.

Тессарарии разбегаясь в стороны, увлекали за собой свои центурии, таким образом, рассредоточивая солдат во избежание очередной давки.

Все мы сейчас были очень уязвимы для атак вражеской кавалерии, растерянные и бегущие сломя голову. Так оно и случилось. Их всадники с диким гиканьем бросились на нас, атакуя несколькими плотными группами. Наш тессарарий Требий, оставшийся за главного, нам приказал остановиться и сражаться, а сам, когда все отвернулись, рванул, к стоящим у стен лестницам.

Когда, остановившись и приготовившись к схватке, мы уже успели мысленно проститься с жизнью, глядя на несущуюся, на нас погибель, случилось удивительное чудо.

Над залитой полуденным солнцем саванной, раздался знакомый рёв неизвестно откуда взявшегося слона и кавалерия резко развернувшись, поскакала к своей, к тому времени рассеявшейся по степи, пехоте.

Кавалеристы, чуть притормаживали животных, оказавшись среди пехотинцев и те, ловко вскакивали на спины лошадей и верблюдов. Слон, блестящий пластинами брони, спокойно уводил за собой всю берберскую свору.

Мы не понимали, что произошло, и каких богов благодарить за своё, такое чудесное спасение. Но скоро, все наши догадки нашли вполне материальное объяснение.

От реки неслись всадники каппадокийской алы, поднимая за собой закрывающую горизонт тучу желтой пыли.

Преследуя противника, каппадокийцам удалось срубить несколько голов, при этом пало и несколько, союзных кавалеристов, но спешившиеся берберские копейщики были непреодолимым препятствием для лёгкой конницы. Опасаясь контратаки или засады, каппадокийцы прекратили преследование, вернувшись к форту. Мы все кричали, приветствуя их и радуясь своему спасению...

Глава девятая

"Requiescat in pace" - (Да упокоится с миром)

***

Мы, понемногу, приходили в себя. Легионеры собирали по вытоптанному, выжженному полю убитых и раненых, многие из которых были сильно обожжены и стаскивали их в лагерь. Таскали воду из колодца, заливали ею горящие стены, снимали доспехи и оружие с убитых, рыли могилы, перевязывали свои раны, умывались и отдыхали.

Последними, в ворота форта, внесли тела распятых и грязное месиво, которое когда–то было телом нашего старого центуриона. Его конечности были переломаны во многих местах (Похоже, что по нему прошлась берберская орава). Чёрное от смолы, крови и смешавшейся с ними пыли тело, было неузнаваемо. Его несли на щите, и оно аморфно переливалось, меняя форму, словно гуттаперчевая кукла.

Следом шёл Требий, неся в руках потерянный Декрием шлем с чёрным обгорелым гребнем и, снятые с убитого, серебряные поножи.

Медики не справлялись, им помогали солдаты. От конюшни, где был устроен лазарет, то и дело, приносили тела умерших от ран солдат и командиров. Солдат грузили на тележку и вывозили за ворота форта. Этим озадачили и спасших нас, конных союзников.

Каппадокийцы стелили на спины своих коней, плащи убитых и, перекинув тело через спину лошади, отвозили к реке, где несколько десятков солдат мыли тела мёртвых, полоскали их грязные накидки, в которые и заворачивали мёртвых. После чего, тела свозили к большой яме и складывали на землю рядами.

Между ними ходил наш кагортный вексилярий, который одновременно являлся и казначеем, переписывая имена убитых. Иногда он, затрудняясь вспомнить имя лежащего перед ним легионера, подзывал к себе, кого-нибудь из находившихся неподалёку солдат и просил его помочь;

- "А этого как звали, не помнишь дружок?" – Спрашивал он.

- Спуриус Сектстус, кажись... - Отвечали ему.

- А–а-а, точно!.. – Он бил себя по лбу. - Тысяча, двести сестерциев и десять - штраф! Точно он! - И продолжал дальше своё занятие.

Мои поломанные пальцы противно ныли и, не имея возможности работать, я слонялся по лагерю, и снова вспоминал старика – гельвета из своего далёкого детства...

Горели костры, на них варили кашу и жарили конину, а валяющиеся в степи трупы лошадей и берберов, с противным визгом трепали, казалось сбежавшиеся со всей Африки, гиены и лисы.

Вот в лазарете у бывшей конюшни приподнялся на локте, в горячке что–то выкрикнул наш славный Марк Канинний Галл и рухнул снова, на голове его повязка заалела, завыли потревоженные им раненные.

Мимо меня, к воротам, пронесли тело умершего от ран центуриона второй центурии Касиуса Пезона и его роскошный позолоченный шлем, брошенный кем–то, полетел словно рухлядь, на кучу снятых с убитых оружия и доспехов.

Я подумал о том, что неплохо было бы и себе приодеться. Выбрав из груды грязного окровавленного железа, целую и более – менее чистую лорику, балтелус, меч и нож с ножнами, а также калиги поцелее и шлем, я завернул это все, справляясь кое–как непослушными руками, в подобранный на куче с одеждой плащ и пошёл к реке.

Нужно было обмыться, и найти кого–то, кто помог бы мне одеться.

По дороге к реке медленно тащилась вереница ведомых под уздцы коней со своей поклажей, они толпились у воды, пока с их спин снимали коченеющие тела и укладывали другие, обмытые и уже завёрнутые в красные вылинявшие плащи. И лошади тащили их к вырытым неподалёку, огромным ямам.

- Кезон!.. – услышал я голос Лонгина. Он стоял по-колено в воде и принимал спускаемый со спины коня понтийцем, труп.

- ...Кезон, почти все наши мертвы... – Сказал он, когда я подошёл.

- ...И Квинтус и Спурий и Марк, и Септимус и Гней. Нет только Тита и Мамерка, а Луцис Ворен жив, его я видел роющим могилы.

- Тит ранен. – Ответил я и опустился на землю.- Я видел его в лазарете у конюшни, а Мамерка я не видел.

Желтая вода реки, ниже брода, становилась бурой от крови смываемой с убитых, по её поверхности, вытягиваясь чёрными траурными лентами, тянулись смоляные пятна.

- Лонгин, поможешь мне одеться, когда закончишь?

- Конечно, Кезон. А ты не мог бы пока сходить и выбрать мне барахлишка, а я пока пригляжу за твоим?

Оставив на берегу свой плащ с замотанным в него вещами, я поплёлся обратно.

Центурионов обмывали в лагере, ледяной водой из колодца, после этого, врачи обтирали их тела уксусом и туго заматывали в светлую холстину, для того, чтобы отвезти в базовый лагерь у Утики.

Там им воздадут последние почести и легион, и приехавшие из претории чиновники.

Подойдя к груде оружия и доспехов, я заметил, что позолоченный шлем Касиуса Пезона пропал, вместо него валялся помятый шлем Декрия, с обгоревшим гребнем, брошенный Требием. Я принялся перебирать железки и обувь, ища что–то подходящее для Лонгина и скоро забыл и о Требии, и о шлеме убитого центуриона.

Госпитальная тележка, забрав последние трупы у ворот форта, с унылым скрипом повезла их к речке. Я поплёлся вслед за ней.

Тени становились длиннее, издали заблестев начищенным железом, показалась не спеша спускающаяся в долину, посланная нам на выручку первая резервная когорта ведомая самим примипилом.

Они подошли к броду, готовясь перейти реку. Но, увидев что происходит в воде, решили подождать пока домоют последнего из павших.

Легионеры стояли молча, забыв о усталости. Большую часть пути они пробежали, спеша нам на помощь. И пошли пешком только тогда, когда прискакавший посыльный им доложил о том, что торопиться больше незачем.

Уставшие и ещё не отдышавшиеся они стояли, не смея присесть, и словно извиняясь перед нами, смотрели и ждали.

Когда последний солдат был омыт, они построились и перейдя реку, направились к форту.

Лонгин подошёл ко мне, руки его дрожали. Дрожащими пальцами он связал в узлы, принесённые мною плащи с доспехами амуницией и оружием, поднял их и медленно побрёл к форту вслед за уходящими когортами.

- Я видел Мамерка... – Сказал он мне когда я его нагнал - ...Он был весь обгорелый до неузнаваемости. Его кожа отслаивалась от мяса, а лицо разбито камнем. Я узнал его по отсутствующим пальцам. На левой руке. Помнишь, у него не было мизинца и безымянного? Я молчал.

Вечерело. Но, до отбоя ещё было далеко. Предстояли недолгие проводы погибших в "страну героев", потом еда, вечернее построение, а уж потом только сон.

Мы остановились и стали одеваться. Это заняло достаточно много времени, учитывая наше состояние.

Прибывшие когорты успели разместиться, сменить посты, разжечь костры и искупаться в речке. А мы всё возились одеваясь.

И только мы закончили, как раздался звук горна, призывающий к построению. К могилам потянулись люди.

Спешившиеся каппадокийцы, растрёпанные легионеры нашей когорты в закопченных доспехах и обгоревших туниках, командиры и солдаты прибывших подразделений.

Флажки центурий и когорт мелькали, блестя эмблемами, трубили горны, толпа приобретала упорядоченный вид. Мы поспешили в строй...

Все стояли, сняв шлемы. Свет рыжего заходящего солнца, золотил всё, чего касались его лучи. Всё кроме обескровленных лиц павших, в чьи рты медики вкладывали маленькие монетки - семисы.

Петро Метус(Так звали примипила), взобрался на холм свежей глины у вырытой ямы и обратился к нам;

- Легионеры! Сегодня чёрный день для легиона! Сегодня мы прощаемся с друзьями! Танатос к ним сегодня прикоснулся! Харон за труд получит свой обол, отправив в царство мёртвых, вчера ещё живых! Плутон их души встретит, напоит водой с "реки забвения" и отведёт в страну героев, даровав покой. И мы уже не в силах им помочь ничем, ни в чём! Пусть помогает им Юпитер, чей лик блестит на семисах! Их смерти будут отмщены!..

Немного помолчав, он продолжил;

... Теперь скажу немного о живых; Легионеры! Вы знаете - солдаты Рима, всегда достойно уходят из жизни, товарищам оставшимся в стою, при этом, внушая гордость и поднимая дух! Всегда! И даже будучи застигнутыми врасплох.

Но, в свете всех сегодняшних событий, лишь два десятка шкурок бешеных лисиц Такфарината мы получили взамен, почти двум сотням жизней своих друзей!

Некомпетентность мёртвых командиров, иль нерадивость рядовых бойцов тому виной, не мне судить.

Но, гложут меня жуткие сомненья, по поводу того, что это дело спустят без разбора и без внимания вышестоящего начальства.

Легионеры десятой когорты, я обращаюсь к вам – хранят вас боги! Меня уже три ночи во снах отводит милосердный Гипнос в миры, где крови по-колено и это неспроста. Молитесь! Я всё сказал...

С этими словами он махнул рукой, подав знак похоронной команде и спустившись с насыпи, встал на своё место. Из строя вышли несколько десятков легионеров и, разбившись попарно, стали, ожидая дальнейших распоряжений. За ними следом шёл наш когортный вексилярий, держа в руке свой свиток.

Медики, снабдив последнего из павших затёртым семисом, отошли в сторону.

Раздалась дробь маленьких барабанчиков и завёрнутые в красные плащи тела начали по порядку складывать в яму. А вексилярий стал громко зачитывать их имена.

Попадавшиеся имена друзей резали слух, и вызывали в памяти их живые образы.

"Тысяча, двести сестерциев и десять штрафа..." вспоминались мне слова вексилярия и становилось так непомерно грустно...

Скоро последняя горсть земли была брошена в могилу и истекающие потом солдаты похоронной команды, стали засыпать яму.

Когда мы уходили из этой долины «где тучи не пуганных охотой кроликов и уток», только насыпанный над братской могилой, высокий холм был памятником павшим. Скоро он провалится, порастет травой и расползётся от дождей и ветра. Исчезнет эта могила, исчезнет и память о них...

Глава десятая

"Optimus mundus" - (Лучший из миров)

***

С тех пор, как мы вернулись в лагерь легиона, прошло два дня. Остатки нашей когорты, объединили в три центурии, которые возглавили тессарарии, заменив павших центурионов.

А наш - Требий, сразу по возвращению из форта Мария, уехал в Утику, вместе с легатом, и ещё не вернулся. Хотя легат уже был здесь.

Утро прошло как обычно, и ближе к полудню, буцинатор протрубил «классикум». Начались приготовления к встрече сиятельных гостей.

Легион выстроился на площади, блестя начищенной бронёй, фалерами и оружием. Все ждали появления проконсула со свитой.

Префект лагеря Аппий, гонял дежурных юниоров своей палкой, заставляя ровнять граблями, и без того ровный, песок между палаток. Полуденное белое светило, немилосердно убивало в окрестностях всю зелень.

Его спокойно выносили только лавр и редкие колючки, что говорить о нас. Мы выносили...

Центурионы маялись в тени валетудинария (госпитальной палатки), разглядывая распухшее тело Декрия замотанное в ткань. Шутили...

Стонали непрестанно раненые. Паршиво было на душе...

Десятая когорта (наша), была виновником парада. Решалась наша участь.

Наверное, достойнейших отметят, накажут, кого следует и в должностях повысят младших командиров, оставшихся в живых.

Томились в ожидании солдаты, сгоняя мух с кровящихся повязок. Наёмные армяне и понтийцы галдели в стороне.

Корницей протрубил «готовность». Из своей палатки выскочил легат, и поспешил к воротам, встречая подъезжающих гостей.

Магнифер и аквилифер спешили на свои места, таща свои фетиши. Центурионы тоже стали в строй.

Ворота отворились.

Отдав своих коней дежурным, поправив тоги, в них вошли приехавшие с полиса трибуны, во главе с проконсулом Африки - Луцием Апронием. Следом за ними шел авгур в пестрющей тоге с ярко–красными полосами и пурпурной каймой, в руке он нёс клетку со смирно сидящими куликами.

Патриции взобрались на трибуну, мы замерли...

Легат взял слово, первым приветствуя влиятельных гостей;

- Хвала богам за этот дивный день!.. – Начал он. – Сегодня выпала нам честь...

- "Квинтилий, хватит!.." – Перебил его проконсул и жестом указал старику легату отойти за трибуну.

- "Тиберий Цезарь Август, сын Божественного Августа, Великий понтифик, с нами! Слава цезарю!" – Прокричал он стандартное приветствие.

- "Сла-а-а-ва!!!" – Прогремели тысячи солдатских глоток.

-"Сегодня в Риме торжество!.." - Начал он.

- "...Мой предшественник на посту проконсула Новой Африки - Фурий Камилл принимает триумф от граждан и сената, за то, что он разбил Такфарината!

Он ездит в золочёной колеснице, запряжённой белоснежной квадригой, осыпанный цветами с ног до головы, в золотом венке и пурпурной трабее, он - триумфатор!

Именно сегодня его считают величайшим из ныне живущих. И в честь его слагают песни, придворные поэты, весталки в его честь помолятся богине, и в мраморе его увековечат скульпторы, поставив статую на алее триумфаторов.

Весь Рим гуляет в его честь, а он, метая в оголтелую толпу пригоршни сестерциев, как настоящий триумфатор, на их приветствие «Jo triumphe!», кивает, да мол... Да...

И покачивает скипетром слоновой кости, в такт звукам их хвалебных песнопений....

...Да не закончилась война... Да он не пленил Такфарината... Да в этой битве не убито пяти тысяч врагов... Да нет трофеев и пленных... Нет, вовсе, предпосылок для триумфа!

Ну и что?.. Зато, он Тиберию друг детства и соратник... И, тем не менее... Сегодня он великий Триумфатор!

А я? ... А я – Позорный мим, танцующий на свежем пепелище, устроенном Такфаринатом, разбитым нашим блистательным триумфатором!

Я не проконсул... Я клоун!

Я должен управлять провинцией, кишащей варварами, имея под рукой солдат, бросающих в бою убитых и раненых друзей?

Солдат спокойно смотрящих, как их товарищей распинают? А могут ли, вообще, называться солдатами, легионеры, которые дважды за день показали врагу свои спины?

И какому врагу! Берберам! Тьфу..." – Проконсул сплюнул, глотнул воды и продолжил;

- "Они же крыс едят и сами крысы! А разве солдаты могут показывать крысам спины? А могут ли солдаты бросать на поле боя раненного командира? Я спрашиваю вас... Могут?"

- "Не-е-е-т..." - Заревел легион и я тоже заревел.

- "Вынести героя!" – скомандовал он, и четверо дежурящих при госпитале легионеров, вынесли на носилках, завёрнутое в белую ткань, распухшее тело Декрия.

- "Вот настоящий воин и славный гражданин! Не ведающий страха и сомнений! Вот римлянин - достойный почестей посмертных!

Один, израненный, оставленный на поле боя бегущими солдатами, дрожащими от страха за свои шкуры... Вступивший в схватку с врагом превосходящим, он умер, как мужчина, берберы дорого платили за его жизнь, пока стучало героическое сердце!

Он один сдерживал натиск орды пустынных крыс, пока трусливые собаки... Да-да, трусливые собаки! Легионерами я не могу назвать солдат десятой презренной когорты трусов, сверкали пятками, пороча имя всего славного третьего легиона, носящего имя божественного Августа!..

Но, к счастью этот храбрый воин – Кридий... Что?.." – Наклонился он к шептавшему ему на ухо легату.

- "...Но к счастью, этот храбрый воин - Декрий, покрывший себя посмертной славой, успел взрастить после себя младую поросль! Не менее достойную, замену!" - Продолжил проконсул.

-"И я своей проконсульскою властью, дарованною мне сенатом, возвожу в ранг центуриона шестой центурии десятой когорты, и представляю легиону бывшего помощника блистательного Декрия, человека, которому герой наш славный, сказал, когда тот пожелал остаться и разделить с обречённым командиром его участь; - «Беги сынок! Ты нужен легиону! Ты нужен Риму!» Человека, который мужественно принял на себя командование когортой, когда Дкекрий пал и в подробностях поведал о тех событиях всем нам – Центуриона Требия Солуса!

И приравниваю ставку его жалования к ставке первого центуриона, десятой когорты!" - Луций Апроний хлопнул в ладоши и из госпитальной палатки вышел наш Требий в поножах Декрия и позолоченном шлеме убитого Касиуса Пезона, держа в руках новенькую, палку из толстой виноградной лозы, срезанной у корня.

Проконсул махнул ладонью, и Требий, улыбаясь, потрусил в строй, заняв своё место у соответствующего флажка, весь раскрасневшийся от волнения и переполнявших его чувств.

- "Вы спросите меня, - Почему я нарушил обычай и не приветствую легион? Я Вам отвечу, - не поворачивается язык назвать вас легионом, когда среди когорт отборных, есть "нечто" недостойное высокого звания - «Солдаты Рима» и легионеры.

Мне бы хотелось знать мнение подразделений, не запятнавших своих вексилов позором.

Хочу спросить мужчин, солдат и командиров, достойных чести называться «милитарис», а не сопливых баб.

Должна ль быть отмщена смерть центуриона Декрия?"

- "Должна-а-а-а!" - Орали тысячи глоток, и мы орали, не до конца понимая, чем это всё закончится.

- Заслуживают наказания все трусы?

- "Заслу-у-у-у-живают!!!" – Отвечала коллективная безмозглая буря.

- А в праве ль их судить те, кто сам там не был? И может должен выносить им приговор самый беспристрастный судья?

Сегодня с нами член почётной коллегии авгуров, сегодня с нами жаждущая мщения душа героя – Декрия. Так может, мы ему, доверим правосудие вершить? Доверим?

- "Дове-е-е-ерим!!!" - Мёртвый центурион получал сейчас больше почестей, чем за всю свою жизнь.

- "Приказываю десятой когорте сдать оружие снять шлемы, а потом я зачитаю список всех возможных наказаний. Достопочтенный жрец расчертит поле, а манес(душа) Декрия определит выбор священных птиц". – Объявил Луций Апроний.

Легат отдал приказ центурионам и те, прихватив с собой своих помощников, собрали наше оружие.

- "Итак..." - Спустя какое–то время, услышали мы голос проконсула. Он обращался не столько к нам, сколько к Авгуру.

- "...Замену спельты на ячмень, и денежные штрафы, а также упражнения с поклажей и голый караул с лишением оружия я опускаю... Когорта однозначно будет расформирована и разбросана по легионам расположенным в Иудее и Сирии. И я отправлю всем легатам предписания о поголовном наказании этими видами дисциплинарных взысканий.

А вот порку, пиши или рисуй, что ты там делаешь..." – Сказал проконсул, обращаясь к авгуру.

Тот прочертил позолоченной палочкой, похожей на поросячий хвостик, на песке длинную прямую линию и поставил на ней, какую-то закорючку.

- Готово? Так...

- Пиши - долговременное сокращение жалования. – Авгур провёл ещё одну параллельную первой линию и поставил на ней другую магическую завитушку.

- Так... Пиши – "исправительные работы". Нет... Погоди, работы не пиши. Пускай работают по месту, я не хочу о них и слышать, и видеть их не хочу.

Отправим всех на следующей неделе с пшеницей в Иерусалим, и пусть там работают...

А раненых потом отправим. Оставим только этого... Что рвал собакам пасти... Марк Плавтий, что ли... А этих всех долой.

- Так что?.. Пиши – "публичная порка", пиши – "разжалование по службе". Нет, это тоже не пиши... Сейчас...

Он повернулся к нам лицом и, придав своему голосу, как можно больше силы и торжественности, возгласил;

- "Я, лично пользуясь своею проконсульскою властью, всех младших командиров, включая трубачей и знаменосцев десятой, обесчестившей себя и всех нас, когорты, приказываю считать рядовыми! И ново-назначенных центурионов тоже!.." - Он покачал пальцем побелевшему от этих слов, Требию. И тот рухнул, громко зазвенев железом.

- "Пусть лежит - валяется!" – Остановил проконсул, кинувшегося к упавшему, медика-ординатора. Тот послушно отошёл.

- "Авгур! Пиши, давай-ка – "фустуарий". Трёх видов... Три палочки черти и цифры ставь, на одной десять на другой – двадцать, на третьей тридцать. Я думаю, что хватит". – Авгур послушно всё исполнил и, дорисовав шестую полоску на песке, пошёл к принесённой им клетке.

- "Легионеры! Обычно правосудие вершит центурион, легат или коллегия трибунов. Ну, в исключительных случаях проконсул.

Сегодня, мы предоставим возможность провиденью, всевидящей Фортуне и манесу героя Декрия, решить судьбу его солдат.

Судьбу всех кроме тяжелораненых, которых нет в строю. Я думаю, они уже наказаны. Но после их выздоровления они тоже, куда-нибудь поедут.

Эй, слышите меня раненые?"

Раненые притихли и больше ни одного стона из палатки госпиталя не доносилось.

- "Сейчас великий жрец, знаток и мастер ауспиций, произведёт гадания, наблюдая за полётом священных птиц, и на основе этих наблюдений и будет вынесен вам приговор. Я обещаю выполнить любую просьбу Декрия. Я думаю, что он не будет слишком к вам суров...

Короче, великий жрец, давай-ка, выпускай своих безногих куликов..."

Это действительно оказались безногие кулики с подрезанными крылышками. Жрец запускал в клетку руку и подкидывал их над расчерченным им песком. Кулики отчаянно махали крыльями, лишёнными перьев и бухались на песок, заваливаясь на бок.

Такое себе зрелище... Безногие кулики, вершащие судьбу когорты. Грустно...

Авгур ходил не спеша, собирая своих несчастных птичек. Что-то бормоча себе под нос, рисуя на песке своей сандалией, загадочные знаки. Потом, остановившись, долго думал и наконец, подойдя к проконсулу, что–то прошептал ему на ухо. Тот закачал головой, и обратился к легиону;

- О – о – о... Видно Декрий очень зол. Но, видят боги, я не виноват...

"Децимация!" – Громко объявил он. И если бы Требий не упал раньше, он точно б упал теперь. Легион замер...

- Казнь каждого десятого, по жребию, путём забивания палками! Видят боги - у Декрия был выбор! Ещё одна игра с фортуной! Желаю всем удачи! Мне кажется, что лучшего наказания для вас и не придумать.

И после казни проигравших игроков, я с радостью скажу вам – "Приветствую Вас – Третий легион Августа Африка Нова!" И мне не будет стыдно! - Орал Луций Апроний.

Кто–то, по приказу легата, побежал за бобами. И скоро вернулся. Легат передал мешочек с бобами проконсулу. Тот высыпал их на трибуну и отобрал девять белых и один тёмно – коричневый. И, сметя рукой на землю остальные, отобранные положил обратно в мешочек.

- "Построй их десятками!" – Приказал проконсул старику – Легату.

Мы выстроились по десять человек в ряд. Я оказался, где-то, в середине. Все старались влезть в последние ряды, и там началась толкотня.

- "Эй, там! Я вижу Декрий не дурак. Вы трусы! Что вы там теснитесь?.." – Кричал им проконсул.

-"... Надеетесь спасение принять из рук случайно проезжающих весталок? Или надеетесь на нападение берберов? Оно вас не спасло и не спасёт! Боитесь смерти? Правильно! Такой позорной смерти бояться стоит! Но, раз другой вы смерти не достойны..."

Он спустился с трибуны и подошёл к лежащему на земле Требию. Легионеры успокоились и обречённо заняли места, в строю перестав толкаться.

Пользуясь замешательством, из задних рядов ко мне пробрались Лонгин и Луцис Ворен. Их с удовольствием пропустили вперёд.

- "Эй, центурион... Вставай, ты нужен Риму!" – Проконсул засмеялся и пнул Требия в бок.

Тот зашевелился, и сел продирая глаза, но, как только до него дошло, где он и кто перед ним, он вскочил и вытянулся в струнку.

- "Подними свою палку воин..." – Сказал ему Луций Апроний.

Ты же кажется, давно её себе готовил...

Ты любишь власть... Ты любишь бить людей... Тогда мы палачей искать не будем.

Убьёшь их всех - не будешь играть с фортуной и со своим покойным командиром в бобы, и я тебя прощу. Откажешься - и будешь тянуть первым.

Требий снова побледнел, и ноги его подкосились. Но его удержала рука проконсула.

Требий отрицательно закачал головой, и выронил свою палку. Нос его покраснел, и на глаза накатили слёзы.

- "Центурион... Эх ты центурион..." - Журил его проконсул.

- Не хочешь бить? – Требий молчал. – Тогда тяни. – И Луций Апроний открыл перед Требием мешочек с бобами, приглашая запустить в него руку.

Требий глядел перед собой стеклянными глазами.

- "Тяни или поднимай свою палку!" – Заричал патриций.

Требий медленно нагнулся, поднимая выроненный витис.

Проконсул передал мешок с бобами стоящему в первой шеренге солдату, отдав команду начинать игру, и медленно пошёл к своей трибуне.

Легионеры не спеша, тянули свои судьбы, и вот попался чёрный боб «счастливчик» ахнул.

Вздохнули с облегчением остальные бойцы его шеренги и отступили в задние ряды, колонна передвинулась на шаг. «Счастливчик» вышел из строя и молча, подошёл к Требию.

- "Ну, бей, центурион!" – Подшучивали голоса с трибуны.

- "Чего стоишь? Давай!" – Кричал Луций Апроний.

По щекам Требия катились слёзы. Он поднял свою палку, и она с лязгом пластин лорики и хрустом костей опустилась на ключицу, стоящего перед ним, солдата.

Тот сжался от боли, его рука обвисла. Требий ещё раз замахнулся, но удар пришелся в предплечье другой руки, закрывающего свою голову, легионера.

Предплечье хрустнуло, он в ужасе закричал, глядя на свои розовые кости, а Требий рыдая, осыпал его ударами.

Солдат упал и замолчал, а несчастный, рыдающий Требий ещё долго колотил по нему дубиной, уродуя его бездыханное тело. Пока не опустился над забитым солдатом на колени и не завыл.

- "Следующие десять!" – Кричали с трибуны.

Замявшиеся и пораженные зрелищем солдаты не спешили. Двое парфян, по приказу легата, оттащили в сторону, ещё конвульсирующее тело казнённого, и его место занял другой.

Требий поднялся на ноги, весь дрожа.

Стоящий рядом со мной старый Луцис Ворен вышел из строя и подошёл к нему.

Забрав его тяжёлый окровавленный витис, он резко ударил не ожидающего такой лёгкой и быстрой смерти легионера в основание черепа.

Послышался хруст, и бездыханное тело повалилось наземь. Его тут же оттащили.

- "Стань в строй солдат!" – Заорал проконсул.

Луций бросил витис на землю и собрался уходить.

- Не ты. Ты останься у тебя хорошо получается... Ты, где до Африки служил? В Германии, наверное. Обычно там приходится орудовать дубиной, глуша детей и женщин...

- "В Германии проконсул..."- Ответил Ворен, и поднял палку.

- "Эй ты, центурион! А ну стань в строй!" – Крикнул старичок – легат на, совсем потерявшего человеческий облик, воющего Требия.

Требий встал и, шатаясь, побрёл вдоль строя в последние ряды.

- "Куда пошёл? Тяни бобы, сопливая бабёнка!" - Кричали ему с трибуны.

Он дёрнулся, словно очнувшись, и улыбаясь сквозь слёзы, подбежал к солдату с мешком.

Кто–то тянул, свой боб, закрыв глаза и шепча молитвы.

- "Дай я! Мне дай!" - Требий резко вырвал мешок из рук держащего его легионера и, сунув руку внутрь, вынул пригоршню зёрен.

Он суетливо отбрасывал на землю белые бобы, словно непотребный сор. Он искал свою, чёрную судьбу, он искал смерти но, из девяти захваченных им впопыхах бобов, все оказались белыми.

На трибуне хохотали.

- "Заберите у него мешок, он сейчас всё растеряет!" – Кричал проконсул.

Солдат попробовал забрать у Требия мешок, но тот крепко вцепился в него, вытряхивая свой коричневый боб, застрявший в складках, и всё никак не выпадавший.

- "Убирайся, прочь трусливая собака!" – Кричали патриции сквозь хохот и слёзы.

Требий встал на четвереньки, подбежал к трибуне, поднял ногу и помочился на тогу одного из чиновников. А когда его попытались отогнать он, отбежал в сторону, и стал громко облаивать трибунов, легата и проконсула с Авгуром.

Проконсул подал знак центурионам и те бросились на лающего Требия, оголив свои мечи.

Хохот на трибуне усиливался, прерываясь стонами от боли в животах и причитаниями.

Требий прятался в ногах ожидающих своей участи легионеров и беспрерывно лаял, причём совершенно натурально.

Центурионы приказывали нам ловить собаку, но все делали вид, что не выходит. Концерт закончился тогда, когда Требий оказался в ногах у Ворена. Глухой удар, остановил безумие и жизнь в одном из нас.

Требий упал на спину. И по его побледневшему, неуместно красивому и умиротворённому лицу, поползли капельки крови, из носа смешиваясь со слезами.

Его оттащили в сторону, и процесс пошёл быстрее. Луцис методично работал палкой, бил без промахов не причиняя лишних страданий. Ни кому и в голову не приходило его осуждать.

В наших глазах это был акт своеобразного милосердия, не меньше.

Подошла очередь и той десятки, в которой стояли мы, тянуть свой жребий.

Я сунул руку в мешок не очень и беспокоясь, с одинаковой покорностью готовый принять любой результат. Мне повезло. Но, Лонгин, разжав свой кулак, почернел...

На его ладони лежал коричневый боб.

Он сделал шаг вперёд, и в глазах Ворена застыла растерянность. Он бессильно опустил свою палку.

Я придержал Лонгина за руку и подошел к Ворену. Он грустно, но одобрительно улыбнулся мне и попросил повернуться к нему боком. Я повернулся и услышал его шепот – «Скоро увидимся Кезон. Прости».

Нет зрелища печальнее на свете, чем зрелище публичных децимаций...

Ничего никому не нужно было объяснять. Мне почти сорок. Я просто очень устал от всего этого. И смерть меня не страшила, как и всех остальных, кто не видел радости при жизни.

А наш рыжеволосый умбр, наш «pupus» - Лонгин, у него ещё всё впереди...

В Иудее хорошо и в Сирии неплохо, почти как здесь...

Я закрыл глаза и в полной тишине услышал, как шумит далёкое море, как ветер шевелит восковые листья лавров и стебли высохшей травы, и высоко в небе перекликаются друг с другом парящие орлы. Свист рассекаемого палкой горячего воздуха, хруст и ...

И всё исчезло...

И стало мне так легко и так свободно.... А главное - спокойно...

Так спокойно и светло, что трудно передать словами. Я был счастлив, бесконечно и безмерно. Ни одной эмоции, ни страха, ни радости, ничего. Только всепоглощающий покой.

Я поднимался всё выше и выше... Лагерь, в котором продолжалась казнь, превратился в едва заметное пятнышко, от которого к Утике тянулась тоненькая ниточка дороги, а сама Утика могла бы уместиться на детской ладони, огромные пространства открывались с этой высоты; сверкающее море, руины Карфагена, Испания, Сицилия, Италия, там, где–то, маленький и вечный Рим...

Необъятная Африка, сжималась как шагреневая кожа.

Заблестел безбрежный океан...

Я поднимался всё выше и выше...

Передо мной проносились различные картинки из прошлого и будущего, и вся история человечества представлялась вереницей бесконечных катастроф и невообразимых трагедий.

Несчитанные, мятежи и войны, гонения, геноциды и репрессии. Алчность, ненависть, гордыня и страх людской, вот их главные причины.

И среди этой кровавой пены, в которую человечество превращает свою историю, всплывали дивные кристаллы людских добродетелей, которым суждено, когда-нибудь, смешавшись с плодами человеческого гения, таких, как искусство и науки, стать основой нового времени, времени искоренения моральных уродств, времени бого-человека.

И такой большой вставала передо мной земля! Казалось, на ней всем должно хватить места. И не за что губить жизни друг - друга, данные для любви, в самом широком понимании, для творчества и совершенствования человеческой породы.

Ничего не решает война, всё решают здравомыслие, смирение и совесть - ИСТИНА, она же дхарма, она же вселенский закон бытия, она же ЛЮБОВЬ.

Чистота помыслов, делает войну и излишества невозможными и бессмысленными.

Науки или религии, или они вместе, но, рано или поздно, создадут счастливое человечество.

Иначе жизнь, так никогда и не станет жизнью, а так и останется - существованием...

Вдруг, мне стало настолько наплевать на судьбы этих грызущихся вошек, среди зелёной плесени, на теле такой маленькой планетки, вращающейся вокруг раскалённого железного шара, размер которого немного больше чем Пелопоннес.

Шара, затерянного среди неисчислимого множества галактик, в непрерывно бурлящей вселенной, к времени и пространствам которой не применимо ни одно человеческое определение, кроме бесконечности.

На мгновение мне показалось, что я осознал во всей полноте величие Вселенной и услышал её неповторимую музыку.

Это была музыка абсолютной тишины. Её невозможно передать словами.

Но, это продолжалось, всего лишь, мгновение. Я, сливаясь с её непостижимостью, со всего маху, ненароком, напоролся на квазар... И вся Вселенная исчезла вместе со мной, сжавшись в точку и...

...И я проснулся.

Сидел я на своём балконе, на пластиковом шезлонге, накрытом старой тряпкой от пыли, держа в одной руке дымящуюся папиросу, а в другой ещё тёплую кружку, из которой ещё недавно пил горячее зелье.

Вечернее солнце покрывало червонным золотом, окрестности, постепенно погружая пригород, в сумерки и негу.

Как я был рад этому солнцу! Как я был рад этому лучшему из миров! Миру, в котором есть место всему, и гениальности, и глупости, и злодеяниям, и гуманизму, и отчаянию и оптимизму, и красоте и уродствам.

Я ликовал, ощущая себя его маленькой частичкой.

Как же хорошо! Хорошо-то как! Вспомнив кто я, и что я, из моих глаз побежали слёзы радости.

И всё хорошо, и все хорошие.

Господи, какое счастье! Счастье–то, какое! Вытерев рукавом глаза, я почему-то вспомнил, об оставленном мной, недоеденном хачапури и почувствовал настоящий первобытный голод.

Затушив сигару, я встал и направился на кухню.

Когда я открыл дверь, в нос мне ударил густой и приятный запах молока, розмарина, корицы и муската, шалфея, горчил немного терпкий запах бханга...

© Copyright: Комета Еленина, 2010

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com