Агнешка, дочь «Колумба»

О ТВОРЧЕСТВЕ ВИЛЬГЕЛЬМА МАХА

Современная польская литература отличается богатством творческих индивидуальностей, разнообразием проблематики и художественных поисков. Активно участвуя в утверждении новой действительности, она решала и решает весьма ответственные и сложные задачи. Литература Народной Польши показала всю глубину трагедии, пережитой польским народом в годы войны. Она показала причины ее и истоки, мученичество и испытания, героизм Сопротивления, опустошения, оставленные войной в человеческих душах. Кроме того, она раскрыла сложность и трудность борьбы за утверждение народно-демократического строя, остроту классовых конфликтов, перемены, происшедшие в сознании людей, которые давались не легко и не просто и были сопряжены с сомнениями, преодолением заблуждений, с индивидуальными драмами. А главное — она отражает во всей сложности процесс строительства нового, социалистического общества, изменения в отношениях между людьми, в мировоззрении, психологии, быте. В решении этих задач участвовало несколько поколений польских писателей.

На всех этапах развития современной литературы неизменно активным было поколение, лично, уже в сознательном возрасте пережившее испытания войны, выступившее сразу после освобождения страны, мужавшее вместе с нею. Среди представителей этого поколения одно из самых видных мест принадлежит талантливому писателю Вильгельму Маху.

Каждая новая книга Вильгельма Маха была для читателя всегда чем-то новым, подчас неожиданным. Однако все писавшие о Махе отмечают органическую цельность его творчества. «Он был писателем одной книги в том смысле, что в разных видах, разных вариантах, пользуясь различными фабулами и обращаясь к разным временам, писал и публиковал все одну и ту же книгу, жешовскую, провинциальную, — книгу, связанную с краем его детства и его чувств», — так писал о нем Казимеж Выка, крупнейший польский литературовед и критик, много лет друживший с писателем. Слово «провинциальная», конечно же, нисколько на умаляет значения Маха. Просто оно говорит о том, что у писателя была своя Польша, которую он знал, как никто другой. О том, что он был кровно связан с польской деревней, любил ее и ее людей, любил без сентиментальности, не закрывая глаза на сложность происходящих в Польше процессов. И еще о том, что круг людей, до которого он хотел дойти своим писательским словом, был необычайно широк. В творчестве Маха ценна гуманистическая вера в человека, серьезное, ответственное отношение к литературе, понимание ее общественной значимости.

Те, кто лично знал рано умершего писателя, подчеркивают, что на всех книгах Маха лежит отсвет его личности. В них видна не только его талантливость, эрудиция, блестящий дар рассказчика, но и удивительная его доброта, отзывчивость, благожелательность и скромность. Выходящее из-под его пера произведение не только продумано, но и согрето теплотой сердца. «Я пишу так, как пишут письмо кому-нибудь близкому», — обронил он как-то в разговоре. И в этом, пожалуй, весь Мах.

Вильгельм Мах был крестьянским сыном. Родился он 1 января 1917 года в деревне Камёнка, ныне Дембицкого повята Жешовского воеводства. Жешовщина в буржуазной Польше была слаборазвитым, бедным краем, краем мужицкой нужды, очагом крестьянского недовольства и волнений. Общественная активность пробудившегося крестьянства выражалась еще и в другом: в тяге (пусть сравнительно немногих) к образованию и культуре. Родители будущего писателя пошли на значительные материальные расходы, продали все, что, не разрушив хозяйства, можно было продать, дабы дать одаренному младшему сыну образование (а кроме него, в семье были еще сын и пять дочерей). Будущий писатель окончил в 1936 году Дембицкую гимназию, а два года спустя — Педагогическую школу в Кракове. В общем, судьба его сложилась куда счастливее, чем судьба многих, может быть тоже талантливых, сверстников, и сознание этого наряду с благодарной привязанностью к родным, с дружескими чувствами к землякам осталось в писателе на всю жизнь. Осталось чувство связи со средой, из которой он вышел, и чувство долга перед нею. Может быть, оно сказалось и в первоначальном выборе профессии, и в насыщенности книг деревенской действительностью и воспоминаниями детских лет, и в стремлении соединить в творчестве высокую литературную культуру с умением создавать вещи общедоступные, в потребности постоянного общения с читателем, во всегдашней готовности помочь стремящемуся к знаниям, начинающему молодому писателю.

И конечно, всегда в Махе жила сыновняя привязанность к Жешовской земле. «Край моих детских и отроческих лет, — признавался Мах в письме к земляку, — живет во мне как нечто самое глубокое и в определенном смысле неизменное. Как прекрасная, грустная, но бесконечно нежная музыка, которую я ношу в себе, хотя никто ее не слышит, никто о ней не знает. Как свет и краски, полные мягкого тепла и радости. Все встречаемые в мире пейзажи я сопоставляю с теми, родными, все пути неосознанно измеряю мерой, отсчитываемой от домашнего порога…»

После окончания Педагогической школы Мах отбывает воинскую повинность, а затем начинается война, и он принимает участие в сентябрьской кампании 1939, года. Наступают мрачные годы оккупации. Мах жил тогда в Кракове, брался, как и многие, за самые разные занятия, дававшие возможность существовать, но и одновременно активно участвовал в подпольном обучении, которое было важной частью сопротивления польского народа фашистским оккупантам, стремившимся уничтожить польскую культуру и польскую интеллигенцию.

Освобождение Польши и установление народной власти открывают перед Махом возможность деятельного участия в культурном строительстве страны. В 1947 году он оканчивает Ягеллонский университет в Кракове, работает учителем. Но вскоре истинное призвание берет свое, и Мах становится писателем.

В опубликованной посмертно библиографии произведений Маха под первым номером значится рассказ, напечатанный в… 1928 году (автору было 11 лет!). Следующие публикации появляются только через 17 лет, уже после освобождения Польши. Кое-что было им начато или задумано ранее, свои силы на писательском поприще Мах всерьез попробовал еще в годы оккупации. После войны Мах активно включается в краковскую литературную жизнь, участвует в собраниях и дискуссиях молодых писателей, вступает в Союз польских литераторов и принимает приглашение занять должность секретаря редакции ежемесячника «Твурчосць» («Творчество»), сыгравшего тогда значительную роль в консолидации писательских сил. Среди напечатанного Махом в первые послевоенные годы преобладают, пожалуй, литературные рецензии (кроме них, он публикует отрывки из романа, рассказы, очерки, статьи, эссе, собранные в 1954 году в книгу под названием «Опыты и случайности»). Критиком Мах был, по общему мнению, незаурядным: благожелательность, уважение к писательскому труду, способность проникновения в авторский замысел, в своеобразие стиля соединял он с требованием к общественной значимости произведения.

В 1950 году увидел свет первый роман Маха «Ржавчина», написанный им еще в 1947 году. «Я начал, — писал автор, — как начали многие мои ровесники, со взгляда в прошлое, с попытки судить о прошлом. Это было недавнее прошлое, провинциальное, отмеченное одним лишь важным, ибо всеобщим, опытом — войной». Книга свидетельствовала о приходе в польскую литературу автора талантливого и оригинального, самостоятельного в творческих поисках. Цель «Ржавчины», повествовавшей о годах оккупации, не показ патриотического героизма и не создание широкого полотна, изображающего польское общество с разделяющими его стремлениями различных классов, а показ «серой» оккупационной повседневности, заурядности, человеческой мелкомасштабности. «В своей книге, — разъяснял автор, — я пытаюсь раскрыть функцию войны (а вернее, военного времени) в жизни и судьбах заурядных людей в заурядной провинциальной среде, я представляю деформацию и распад нормальных жизненных линий как результат разъедающего воздействия этого «военного времени» — таким путем я стараюсь обнажить скрытый в категориях повседневного кошмар». Героев, совершающих неприглядные поступки (вплоть до сотрудничества с немцами), не способных сделать достойный человека выбор перед лицом испытаний, Мах связал с собственническим, мелкобуржуазным укладом и мировоззрением, определил как равнодушных — в закоснелой эгоистической узости — к судьбам человеческой общности, к национальной трагедии. Но самое ценное в книге — это то, что писатель отчетливо обозначил тех, кто противостоит этой накипи, «ржавчине», что определено заглавием романа. Показательны слова, произносимые одним из героев, батраком мельника: «Такие уж они есть. Давным-давно такие, и народ они оседлали. К счастью, народ тверже железа. Пора бы уж соскрести эту ржавчину». Среда тружеников рассматривается как источник сопротивления зверству, как резерв партизанской борьбы, залог спасения человечности, достоинства нации.

Роман засвидетельствовал, что выбор, сделанный Махом в пользу новой действительности (а книга писалась, когда в Польше шла ожесточеннейшая борьба за утверждение народного строя), был ясным, твердым и бесповоротным. В полной мере определилась в «Ржавчине» и литературная ориентация Маха. Он выступил как сторонник реализма, реализма, предполагающего художественный поиск, использование опыта не только XIX, но и XX века, тяготеющего к углубленному и детальному психологизму, включающего в себя и изображение происходящего, и его трансформацию в сознании, восприятии персонажей, допускающего сложную композиционную конструкцию. Вот как формулировал Мах свою точку зрения в одной из статей, написанной им в 1949 году: «Реализм — это очень емкие для писательского труда рамки. В зависимости от интересов, склонностей и темперамента писателя, а также в тесной связи с его видением мира и его философией возникают и множатся различные облики этого «реализма». Единство в принципиальных основах — но разнообразие в видоизменениях. Писатель, принимающий для фактов социальное обоснование, будет искать их генезис в механизме социальной среды, в игре межчеловеческих страстей и противоположных интересов — и в этой игре найдет силу и драматизм своего повествования. Другой, убежденный в чрезвычайной важности внутренних мотивов, нарастающих в глубине индивидуальной психики, покажет события через призму «индивидуального героя». Вот в приблизительном виде два полюса реализма: социальный и психологический, между ними целая гамма оттенков». Некоторым критикам (активно выступавшим тогда за реализм в литературе, но не избежавшим упрощенных толкований и запальчиво-односторонних оценок) эти слова Маха о реализме показались тогда излишними, затемняющими главное, уводящими в сторону от магистрального пути литературы. Поэтому в 1950 году оценка «Ржавчины» польской критикой была довольно сдержанной, хотя талантливость автора никто не ставил под сомнение.

В 1950 году Мах переезжает в Варшаву, где заведует отделом прозы в еженедельнике «Нова культура», активно выступая за утверждение принципов социалистической литературы. Принципы эти Мах поддерживал со всей определенностью, отмечая при этом, что они не могут быть чудодейственным рецептом, способным заменить талант и труд, полагая, что верная мировоззренческая ориентация должна дополняться богатством наблюдений, проникновением во внутренний мир человека, в его индивидуальную неповторимость, верностью природе своего дарования, внутренней горячностью, нетерпимостью к фальши и упрощениям. Много сделал Мах в те годы как советчик и друг начинающих литераторов. По свидетельству видного критика Рышарда Матушевского, Мах был «не только консультантом, но прямо-таки заочным университетом для группировавшегося вокруг него большого числа адептов пера».

Второе крупное произведение Маха «Дом Явора» (1954) принесло писателю известность не только в Польше, но и за ее пределами (оно вскоре было переведено на русский, украинский, болгарский, чешский, немецкий языки). Книга отразила и особенности нового этапа в развитии польской литературы, и своеобразие писательской индивидуальности Маха, и понимание им новых задач. В какой-то степени она подхватывала начатое в первом романе: предметом изображения снова была «глубинная» Польша (описывается глухая деревушка, куда не так быстро доходят вести из «большого мира»), действие охватывает период от 1942 года до начала 50-х годов.

«Дом Явора» написан проще «Ржавчины», с расчетом на более широкую читательскую аудиторию, и несет в себе разъясняюще-воспитательные функции. Доминирует в книге не психологический анализ, а художественное воспроизведение социального опыта. Мах стремится показать, что внесли описанные им годы в сознание и жизнь польского крестьянина. Задачу эту он решает, стремясь к максимальной конкретности, отражая общие процессы не в повсеместно приложимой типичности, а в реальности именно того объекта, который им описывается. Социальная обусловленность человеческих судеб подается не в образах предельно наглядных, концентрирующих в себе только основное, только классово-историческое, а в сумме сообщаемого об отдельных, неповторимых и разных людях, в гамме различных, сугубо индивидуальных людских сознаний и деяний — и лишь воспринимаемые в целом, в богатой своей конкретности они подтверждают истины самого широкого плана. Утверждая гуманизм, писатель не уклоняется от изображения отрицательных явлений действительности тех лет и их сложности. Он отчетливо разделяет своих героев (причем в итоге уделом одних, положительных, оказывается возвышение, а уделом других — деградация), но разделение это художественно мотивируется симпатиями рассказчика. Не отказывается он от психологической индивидуализации персонажей, только воплощает ее теперь преимущественно в действии, в развитии. Книга оказалась достаточно основательно заостренной против публицистической иллюстративности, схематической заданности, которые сказались в ряде произведений польской литературы рубежа 40—50-х годов, написанных с благими намерениями, но сильно упрощавших изображаемую действительность. В год появления книги Маха об этом начала говорить и критика.

Между «Домом Явора» и новой крупной вещью Маха — лирической повестью «Жизнь большая и маленькая» (1959) — минуло пять лет. Мах, приветствуя все положительное, что было внесено за эти годы в польскую литературную жизнь, остался верен тому главному, что было всегда характерно для его творчества. Многое в спорах тех лет его настораживало, казалось ему наносным, неправильным. Он резко выступал против попыток придать критике (и не только критике) камерный характер, что ориентировало ее лишь на анализ художественной структуры произведения и мешало в оценке его достоинств исходить из принципиальных общественных критериев. Ориентация на западную литературу, на ожидание плодов от пересадки на польскую почву ее мировоззренческих и формальных исканий Маху, человеку глубоких знаний, влюбленному в польскую литературную традицию, убежденному, что Польша давно утвердила свое право на культурную самобытность и значимость, представлялась неперспективной. Современность в литературе он никак не сводил к формальным новшествам и необычности. Вот что он говорил в этой связи: «Современность для меня не формальная категория. Это категория, связанная с сущностью. Литература должна не только представлять действительность, но и формировать ее или в границах возможностей печатного слова творить». Пессимистическая концепция действительности, воспринимаемой как темный хаос, враждебный человеку, такому писателю, как Мах, чей гуманизм был основан на вере в людей, никак не подходила. Мах при всей своей доброжелательности мог быть и резким в оценках, если речь шла о вещах, представлявшихся ему принципиально важными. В 1955 году, в начале периода бурных споров, он писал: «Я радуюсь, что мы заметили, назвали и заклеймили вчерашние ошибки, что мы хотим лучшего, развития реалистической литературы, что мы трудимся над ее совершенствованием. Я только ненавижу мутную пену на волнах «оттепели». И если мне грустно и не по себе — то потому, что в последнее время, как мне кажется, мутные волны заливают чистый поток».

«Жизнь большую и маленькую» в Польше многие не без оснований признают самым лирическим, самым задушевным произведением писателя. Эта повесть произвела весьма отрадное впечатление именно своим светлым и в конечном счете оптимистическим тоном.

Само название книги говорит о двух планах повествования, о различном восприятии мира: детском, пусть неглубоком и подчас беспомощном, но зато красочно ярком, сдобренном фантазией, сказочностью, и «взрослом» миропонимании человека, уже обогащенного опытом. Оба эти восприятия сочетаются и переплетаются в личности рассказчика, который спустя годы вспоминает о своем детстве, лирически комментируя минувшее. Оба они необходимы человеку, оба являются слагаемыми личности. Герой говорит: «Какая из прожитых мною жизней была маленькой жизнью, а какая — большой? И как найти для нее меру? Была ли маленькой далекая жизнь моего детства, когда весь мир виделся мне в радужном свете, и можно ли назвать большой мою теперешнюю жизнь, жизнь взрослого человека, осознавшего всю несбыточность мечты, быстротечность времени и такого беспомощного перед лицом вечной разлуки с тобой, отец». Детская способность находить чудесное в мире, детская, жадная и наивная, потребность добра и вера в него не могут сохраниться навечно, безвозвратно сменятся взрослым пониманием неизбежности разочарований, знанием того, что в реальности много сложного, жестокого, несправедливого. Но потребность добра и вера в него не должны исчезнуть бесследно, не должны напрочь забыться. Что-то от них человек должен сохранить, пусть как воспоминание, как сожаление, как пройденное, переоцененное, скорректированное, — они должны присутствовать в нем, должны определять лучшие стороны его души.

«Повесть о детстве» у Маха — при всей своей сказочности — чрезвычайно конкретна. Это детство именно деревенское, именно в польской деревне, детство послевоенное, в трудное для страны время. Избранный писателем аспект повествования позволял в изображении этого времени не повторяться (Мах ведь уже писал о послевоенной деревне) и не углубляться в общественные проблемы, освещение которых не входило в писательскую задачу. Он же позволял дать оптимистическую в основе трактовку происходящих в книге событий, не затушевывая их теневых сторон.

Новые времена тоже приносят немало хаотического неустройства, которое то и дело задевает героя повести и близких ему людей. Писатель в этой связи не только рассказывает о дурных, нечестных, злых людях, но и показывает, что порой им удается взять верх, добиться своего, причинить зло другим. Происходящее в мире взрослых для мальчика оказывается непонятным и неприемлемым еще и потому, что ход общего процесса — благотворного в основе — не всегда тщательно отмеривает справедливость по отношению к отдельным людям. И все же в книге Мах настаивает на том, что избавление от иллюзий не должно лишать человека веры в лучшее, что ему необходимо жизнеутверждение — даже тогда, когда далеко не все понятно и объяснимо, когда нет гармонии между ним и окружающим. Герой книги говорит в заключение именно о такой потребности: «Важно только одно — мое тайное стремление знать то, что поддерживает и укрепляет мою веру в жизнь, мою добрую веру…»

В 1961 году выходит новый роман Маха — «Горы у Черного моря». И опять новая книга для читателя была до известной степени неожиданностью, хотя в ее художественной структуре можно найти элементы, восходящие к «Ржавчине». Новая книга была книгой экспериментальной, адресованной преимущественно тем, для кого литература — профессия, содержание жизни, предмет квалифицированных размышлений. Мах написал произведение сложное, требующее от читателя серьезной подготовки.

И конечно, «Горы у Черного моря» вызвали разноречивые оценки в польской печати. Пожалуй, ближе всех к истине был упоминаемый уже нами Р. Матушевский, он отметил, что «Горы у Черного моря» — это произведение, в которое Мах вложил максимально самого себя, свое самолюбие и показал все то, что стоит между писателем и его произведением, продуктом объективизации всей внутренней магмы, из которой возникает сочинение, — это задача, которую он перед собой поставил, создавая книгу, одними признанную отзвуком модных «антироманов», а другими и самим автором — скорее своеобразным типом полемики с иллюзиями авторов «нового романа».

Эксперимент, проделанный в «Горах», не получил развития в творчества Маха. Писатель, как бы вспомнив о своем читателе и о его запросах, пишет книгу для всех, пишет «Агнешку, дочь «Колумба», вышедшую в Польше в 1964 году. В этом же году Мах получил за нее Государственную премию. В послесловии к этой книге Мах отметил, что ему понятно желание читателей получить «книгу, современную по теме, доступную по форме, читаемую без затруднений», но добавил, что это не упраздняет разнообразия писательских поисков и решений и способствует развитию литературы, идущей разными руслами к одной цели. «Автор, — писал Мах, — не переставая быть собой, то есть своеобразно единственным сплетением интересов, воображения и стиля, по-разному выражает себя в том, что он пишет, иногда в каждой книге по-другому. Это зависит от задачи, которую он ставит. У ряда авторов . . . мы встречаем книги, содержащие главным образом собственные признания, и книги, рассказывающие преимущественно о других людях. Существуют книги-монологи и книги-беседы».

«Агнешка» стала «книгой-беседой», книгой «о других людях».

Соотношения между тем, что мы находим в книге, и современной писателю провинциальной польской действительностью не совсем просты и не совсем обычны. Если оценивать «Агнешку» с точки зрения непосредственного правдоподобия и характерности изображенного, неизбежен спор с автором (и в критике высказывались по этому поводу возражения и недоумения). Правдивость повествования (не будем касаться бытописательских деталей, последовательности в конструировании характеров и т. д.) автором понимается прежде всего как актуальность, важность, реальность поставленных проблем, общественных и моральных. Может быть, чтобы их рельефнее выделить, ограничить их круг, автор вместил действие книги в явно исключительные обстоятельства.

Конечно, необычна деревня Хробжички, забытый всеми «глухой угол», до него не только трудно добраться, но он как бы «выключен» из общего потока жизни. Деревня живет по-своему, не распространяется на нее (или почти не распространяется) никакое «воздействие извне». И население у нее особое. После войны на возвращенных землях действительно селились иногда целые группы демобилизованных солдат. Необычное же в том, что хробжичане сохранили давнюю воинскую организацию и даже дисциплину, что их прежний командир Балч сохранил власть и на должности солтыса[1] оказался маленьким диктатором. И конечно, было необычным, что история деревни оказалась не историей освоения с новой жизнью, обретения стабильности, нормальных условий существования, а историей постепенной деморализации ее жителей от пьянства, бескультурья, неблаговидных промыслов. Изолированность от широкого русла жизни, обращенность исключительно к прошлому, самоутверждение людей не на основе места в нынешней реальности, а на воспоминаниях, старых рангах и «комплексах» — все это привело к тому, что приобрели уродливую форму, как бы выродились, искривились даже неплохие человеческие задатки и добрые традиции товарищей по оружию. Ясна, конечно, нехарактерность (некоторые говорили «надуманность») такого типа человеческой эволюции, судеб поляков с такой биографией. Но для писателя все дело было в главной, стержневой мысли: он выступал против остановки человека (и людской общности) в своем развитии, против его изоляции от общества, от всего нового, разумного, гуманного, что несет с собой «большая жизнь», против тех конкретных зол, которые видел еще существующими (ясное дело, не в такой концентрации) в жизни польской «провинции». Книга о провинции стала книгой против «провинциальности» в худшем смысле этого слова, провинциальности синонимичной дикости, бескультурью. Писатель утверждал также необходимость и возможность преодоления темных явлений повседневности, выражая на этот раз (может быть, более наглядно и дидактически) свой оптимизм в требовании человеческой активности, направленной на совершенствование мира. Именно такое содержание вложил он в образ своей героини.

Агнешка Жванец, приехавшая в Хробжички учить детей, сталкивается с неимоверными трудностями и своей самоотверженной работой завоевывает доверие людей. В повести она выступает как олицетворение здорового, истинно человечного и — в конечном счете — определяющего будущность начала. Это привлекательный и живо обрисованный характер. Девушка по-хорошему упряма, ее настойчивость органична: поступить иначе, капитулировать, пожертвовать своим достоинством она просто не может, поэтому и находятся у нее силы для настоящего каждодневного подвига. Может быть, в повести ей кое-что слишком легко удается, по-видимому, слишком поспешно снимаются с ее пути некоторые серьезные препятствия. Но образ, созданный Махом, не превращается в схематичный. И некоторая наивность Агнешки, и ее неумелость, и переживаемые ею приступы сомнений и отчаяния — все это не скрыто от читателя и увеличивает достоверность характера. Тактично подана писателем и не выглядит в общем контексте чужеродной сложная история взаимоотношений Агнешки и Балча, ее антагониста (хотя в отдельных случаях и помощника), история чувства, натолкнувшегося на непреодолимые препятствия, заложенные в самом человеке, выразившиеся в борьбе сильных и не идущих на уступки характеров.

Балч — натура сложная. Не так просто уяснить, как он сложился, как совместил в себе черты противоречивые, несочетаемые. Постепенно автор подводит нас к пониманию Балча, и с ним нельзя не согласиться, что человека незаурядного, со множеством привлекательных качеств, наделенного умом и волей сделала таким обращенность к прошлому. Эта обращенность к прошлому связала его с темными сторонами изображаемого, на нем, на его самовластии они в значительной степени держатся. Отношения его с окружающими базируются на ложной основе, но никому не проходит даром неверие в людей, высокомерное к ним отношение. Этим мотивировано в книге поражение Балча в столкновении с Агнешкой и его уход из деревни.

«Агнешка, дочь «Колумба» оказалась последним произведением писателя. Он скончался 2 июля 1965 года, на 49 году жизни, в расцвете творческой зрелости, когда на него возлагались большие надежды, когда от него ждали новых ярких книг.

Средняя школа в деревне Каменка Дембицкого повята Жешовского воеводства носит теперь имя Вильгельма Маха.

На протяжении всего своего творческого пути Мах утверждал в литературе высокую художественно-стилевую требовательность, плодотворность конструктивного, оптимистического отношения к жизни, сочетаемого со смелым показом ее противоречий. Он настаивал на том, что писатель должен верить в человека, в его способность совершенствоваться и лучше устраивать свою жизнь. Поэтому так многогранно в творчестве Маха реалистическое изображение действительности, оно вмещает в себя и социальную зоркость, и внимание к человеческой индивидуальности.

Творчество Маха — явление яркое и характерное для литературы периода строительства социализма.

Б. Стахеев