5

Из Греции прибыло подкрепление. Мои македонские лейтенанты натаскивали новичков вместе с персидскими солдатами. Собрав сведения о восточных землях, я приказал начертить новые географические карты и отправился на восток Персии во главе армии, вымуштрованной по суровым законам моей родины. Я усилил свое войско, посадив всадников на верблюдов и слонов, которых отнял у Дария.

Сузы сдались без сопротивления, но, когда мы вошли за стены, в городе вспыхнул мятеж. Его поднял раб, выдававший себя за сына крылатого бога и изгнанный евнухами из дворца после свержения Дария. Взбунтовавшихся плебеев быстро разогнали, а Багоаса заковали в цепи и бросили к моим ногам. Юный перс был строен и черноволос. Меня потряс ненавидящий, горящий огнем веры взгляд его дерзких зеленых глаз.

Я мгновенно забыл, что приказал казнить Багоаса и выставить труп на стене в назидание жителям. Он стоял на коленях в центре помоста и как будто совсем не испытывал страха. Я, Александр, властелин мира, приказал бросить Багоаса в подземную темницу, краснея от стыда. Это не помогло. Мне чудилось лицо бунтаря. Я плохо спал. В ту ночь мне хотелось одного — сжать его в своих объятиях, причинить боль, подарить наслаждение.

На следующее утро я призвал к себе Гефестиона и говорил с ним о множестве дел, прежде чем перейти к тому, что меня действительно волновало. Я сообщил, что собираюсь помиловать вождя бунтовщиков красавца Багоаса, но в наказание его кастрируют и он будет мне прислуживать. Гефестион горько усмехнулся в ответ. Он все понял. Он не мог заставить меня быть верным. Он не умел защитить меня от меня самого, ответив «нет». Однажды он предпочел мое наслаждение своему счастью и теперь превратил собственные муки в ковер для моих утех.

Гефестион кастрировал молодого Багоаса. Он выхаживал его нежно и терпеливо. Он сносил оскорбления и прощал покушения на свою жизнь. Однажды вечером, на пути в Персеполис, он одел его в платье евнуха и привел в мой шатер.

Я сорвал с Багоаса одежду. Мой пленник стоял совершенно обнаженный, прижимаясь спиной к пологу шатра, и мог защищаться только взглядом. Изумрудно-зеленые глаза смотрели на меня так пристально, что желание угасло. Я не прибег к насилию, но протянул руку и погладил застывшее от ненависти и боли лицо. Багоас любил меня! Вот почему он молча страдал, сохраняя холодную неприступность, хотя его кожа горела под моими пальцами и он хрипло постанывал от возбуждения. Чтобы доказать свою любовь, я одел его и отослал прочь.

Мне пришлось ждать целую вечность, пока Багоас сдастся. Прошла еще вечность, и он признался, что возжелал меня с первой же встречи. Я всеми силами пытался превратить Багоаса в добровольного пленника. Униженный гордец увлек меня в пучину неистовой страсти. Багоас был вольной птичкой, которую я насильно запер в золоченой клетке. Он распевал веселые песни, когда чувствовал любовь, и исходил злобой, вспоминая об утраченной мужественности. Он изобрел тысячи способов причинять мне страдание. Он рассказал, что Дарий отдавался ему и называл маленькой пчелкой. Он был болтлив, как воробей, но отказывался говорить о родителях и своем происхождении. Он то ползал у моих ног, вымаливая ласки, то не показывался много дней подряд, страдая в одиночестве и оплакивая свою неполноценность. Я терпел его капризы, не отвечая, когда он говорил, что хочет умереть, я не мог навязать ему свою волю. Частые смены настроения Багоаса бесили меня, но, когда он исчезал, я тосковал по его детскому голосу, медовой коже, темным кругам вокруг глаз и следам высохших слез на щеках. Великий Александр сдался. Я поручил Багоасу заботы о своей одежде и трапезах. Он ревновал всех, кто был ко мне близок, и все время жаловался на неотесанность македонцев и грубость греков. Багоас создал вокруг меня пустоту, приучив к восточным удовольствиям.

Мы пошли на восток, потом на запад, отправились на север и снова повернули на восток. Преследуя Дария по обрывистым дорогам, я брал штурмом города. Тем, кто сдавался без сопротивления, я доверял гарнизон и отправлялся дальше, держа в одной руке щит, а в другой копье. Я шел через города, деревни и крепости, не останавливаясь даже на краткий миг, чтобы отдохнуть. Я не запоминал названий завоеванных мною мест и для простоты давал всем городам свое имя, покидая их, как невесту на брачном ложе.

В горах дорога разветвлялась. Я всегда сворачивал налево и скакал порой дни напролет, подстегиваемый жаждой скорости. Глядя на глубокие долины и бурные реки, я иногда думал о девушке в красном, что ждала меня на вершине скалы. Где она? Неужели мы разминулись, когда я решил обогнуть гору слева? Я горько улыбался при мысли, что она могла остаться на дороге, по которой я уже прошел, или в тех землях, что я давно завоевал.

Долгое возбуждение сменялось унынием и печалью. Я оставался в шатре, никого к себе не допускал и целыми днями писал Олимпии. Я то обвинял ее в том, что так мало любила меня, то превозносил, как светоч своей жизни. Только мать связывала меня с далекой, почти забытой Македонией.

В горах царила вечная зима, снег шел не переставая. Только меха варваров спасали от холода, и мои генералы вынуждены были одеваться на восточный манер. Вечером в лагере разводили костры. Один праздник сменял другой, на пирах вино лилось рекой, люди предавались неистовым пляскам, совершали жертвоприношения, произносили заклинания.

Однажды утром персидский генерал Бесс выдал мне труп Дария. Армия пришла в возбуждение, а я ощутил могильный холод. Для Александра окончательная победа, одержанная без боя, равносильна поражению. Я стоял, склонившись над изуродованным телом своего врага, и не мог смириться с его смертью. Поздно ночью, когда весь лагерь уснул, мы с Багоасом вернулись к телу, и бывший любовник Дария подтвердил мои сомнения: мне «преподнесли» двойника. Трус Дарий отрекся от трона, прислав победителю свой труп, но он жаждал спасти свою жизнь и собирался во что бы то ни стало избежать схватки один на один. «Умерев», Дарий надеялся умиротворить меня своими городами и любовниками. Пока Дарий жив, он будет для меня вечной угрозой. Он снова появится, чтобы отомстить и отобрать свое.

Я сделал вид, что попался на обман, устроив двойнику по-царски пышные похороны, и воспользовался его «смертью», чтобы принять пышный титул царя Азии. Все персидские провинции должны были покориться Александру — это позволило мне пуститься в погоню за настоящим Дарием. Гоняясь за живым призраком, я заходил все дальше во мрак восточной земли.

Я покорил все горные вершины. Меня провожали орлы, не боявшиеся ни холода, ни одиночества и летавшие над жизнью. Я смотрел на мир с высоты и думал, улыбаясь самому себе, что могу погибнуть в грядущем сражении. Но Дарий переживет меня. Он проиграл войну, но станет победителем.


Приспешника Дария Бесса казнили, содрав с него кожу живьем. Теперь только Багоас знал, что мой враг все еще жив.

Мир умирал и возрождался. Там, где прежде вилась узкая тропа, появлялась широкая дорога с гарнизонными заставами. Там, где проходило мое войско, открывались харчевни, и дела у хозяев шли превосходно, купцы богатели, возя товары с Запада на Восток и обратно.

Мое войско бесконечной нитью вилось по склонам гор. Слух об Александре опережал меня, и противник сдавался без сопротивления. Моя армия разрослась. К воинам Коринфского союза добавились персы и солдаты, присланные покоренными племенами. Я приказал им брать в жены местных девушек, чтобы они рожали будущих солдат моей империи. Я призвал ученых из Греции и Вавилона, чтобы они сопровождали меня в походе, рисовали, изучали и описывали природу, фауну и неизвестные доселе народы. Кузнецы и оружейники трудились, не покладая рук. Торговцы оружием собирали на полях сражений вражеский арсенал, а взамен продавали нам посуду, ткани, меха и все, в чем возникала нужда. Портные и швеи следовали в обозе, чтобы одевать армию. Македонские кожевники с помощью восточных рабов шили десятки тысяч сандалий, меняли стиравшиеся в бесконечном походе подошвы сапог. Я заключил договор с грабителями могил — они отдавали мне половину добычи и тайно отсылали сокровища в Экбатан Пармениону, ведавшему снабжением.

Я носил пышный титул царя Азии, но ел дважды в день, как и мои солдаты, как и они, спал на брошенной на землю подстилке. На заре мне подавали хлеб, мед и сушеные фрукты, в конце дня, когда солнце опускалось на верхушки деревьев, я ужинал вареными овощами, супом и мясом. Пиры с обильными возлияниями я позволял себе только по праздникам, приглашая разделить со мной трапезу всех солдат и придворных.

Легкость, с какой мы одерживали победы, имела неожиданные последствия: проявилась усталость от долгого похода. Ветераны, не покидавшие меня последние восемь лет, затосковали по родине. Недовольство овладело даже генералами. Они не осмеливались противоречить мне в открытую и поручили Гефестиону узнать, когда мы вернемся к родным очагам.

Командование огромной армией было мне в тягость. Много времени терялось в бесконечных бессмысленных спорах. Как только кончалась война, возобновлялись придворные интриги. Я отправился покорять мир, а превратился в царя с обременительными обязанностями, в раба своих подданных. Многочисленные досадные помехи и неприятности заставили угаснуть мой пыл, я начал сомневаться в самой идее похода.

Гефестион давил на меня, и я придумал отговорку, чтобы защититься:

— Дарий мертв, но его сторонники продолжают оказывать нам сопротивление, как если бы он был жив. До тех пор, пока я не завоюю всю территорию Персии, мятежи не прекратятся, покоренные города будут выходить из повиновения, ахеменидская знать — предавать. Мы должны преследовать непокорных и истребить всех, до последнего.

Я не мог признаться Гефестиону, что утратил воинственный пыл. Мне исполнилось двадцать восемь лет, я был покрыт шрамами и порой мечтал об отдыхе и семье. Но живой Дарий был отравой, по капле вливавшейся в мой мозг. Я не мог открыться друзьям — они считали меня победителем. Я гонюсь за временем, выставляющим хитрость против моей силы. Мы состязаемся в выносливости и упорстве.

Бегство Дария вынуждает меня преследовать его.

— Довольно споров, — повторил я. — Мы выдвигаемся!

Гефестион удалился. Мой старый друг пребывал в печали. Он давно уступил свое место Багоасу, который посчитал его опасным соперником и упорно старался разлучить нас. Молодой кастрат растолстел, как персидский кот, с которым хорошо обращаются в доме. Моя страсть к нему угасла, но об этом мало кто знал. Место Багоаса на моем ложе заняли другие любовники, моложе и красивее. Они были разными — стройными, кряжистыми, высокими и низкорослыми, закаленными обращением с оружием, их глаза — зеленые и черные, голубые и золотистые, светящиеся страстью и умом — завораживали и успокаивали меня. Но Багоас оставался фаворитом, потому что никто не занял его места в моем сердце. С тех пор как меня стали называть Александром Великим, я жил в окружении придворных, евнухов, стражников и утратил вкус к любви. Я стал нетерпеливым и раздражительным, в моей жизни осталась одна неизменная привязанность — Олимпия.

Сидя верхом на очередном, сам не помню каком по счету, Буцефале, я вспоминал оставшееся за спиной прошлое. Из продажной девки я превратился в мужчину. В слабости обрел силу. Страх перед Филиппом, боль от пережитого насилия позволили мне сделать жизнь вечным преодолением. Я первым бросался на штурм каждой крепости, я стал царем царей, я правил людьми, превосходившими меня в росте, ловкости и мощи. Я жил в полную силу. Я не растратил попусту полученные от Аристотеля знания. Я не разочаровал усыновивших меня богов.

Моя храбрость вошла в легенду. Я достиг апогея силы. Упорство и решимость привели меня на высоту, недоступную сынам человеческим. Но все эти земные радости не радовали меня. Я утратил способность быть счастливым.

Как мне забыть, что Гефестион, Багоас, друзья и любовники возвели невидимую стену, обрекая меня на вечное бесплодное одиночество? Как забыть, что слава эфемерна и смерть может забрать меня в любой момент — нагого, без короны и царства, с одними сожалениями?

Мне отчаянно недоставало жены, верной спутницы жизни, которая сопровождала бы меня в походах. Я хотел иметь ребенка, чтобы передать ему перстень правителя. Отсутствие семьи делало меня уязвимым. Заговоры множились, все заговорщики жаждали убить меня.

Все новые и новые прекрасные юноши появлялись в моем окружении, каждый хотел очаровать меня. Я видел в этом коварный способ держать меня в стороне от женщин. Я утолял желание и прогонял их прочь, уверенный, что они подосланы, чтобы следить, выведывать мои мысли, не позволять задумываться. Тот, кто стоял за ними, собирался завладеть моей армией и моей империей.

Я был одинок на троне, и я выжидал.


Вначале возник гадкий слушок. Потом ветер вдохнул в него силу и разнес по воздуху, как цветочную пыльцу. Говорили, что мне неуместно носить персидскую одежду и оказывать милости рабу Багоасу. Шептались, будто бы царь погряз в роскоши, ночи напролет пирует с наложницами Дария и требует от советников и личной охраны, чтобы те оказывали ему восточные почести, простираясь ниц у ног.

Македонянам пытались внушить, что я предпочитаю восточных мужчин, а солдатам-варварам нашептывали, что в туманной Дрангиане Александр общался со злыми духами. Я наказывал злоязычных сплетников, но слухи продолжали распространяться. Порочащая меня молва настигала утомленных бесконечным походом солдат, но улетучивалась, стоило к ней прикоснуться. У меня не было ни доказательств, ни следа, который мог бы привести к затаившемуся врагу, и я терпеливо выжидал.

Наконец совершенно случайно обнаружился обширный заговор. Офицер Димнос влюбился в продажного юношу по имени Никомах, посвятил его в план моего убийства и позвал присоединиться к заговорщикам. Никомах поспешил выдать Димноса своему брату Кебалину, а тот открылся Филоту, к которому я питал слабость. Но Филот, сын Пармениона, генерала, которому я доверил управление Медией и снабжение армии продовольствием, не стал предупреждать меня об опасности.

В конце концов Кебалин сам добрался до меня и выдал имена будущих цареубийц, но молчание Филота показалось мне куда опаснее ропота солдатишек, мечтавших убить своего царя. Это молчание доказывало, что Филот желает мне смерти.

Теперь я все понимал. Парменион, отец Филота, был тем, кто тайно пытался настроить против меня войско! Я приказал Кратеросу подвергнуть Филота пытке. Крики жертвы наполняли меня отвращением к самому себе. Мне была нестерпима мысль, что он любил меня, что изображал страсть лишь для того, чтобы удобнее было составить заговор.

Его отец, семидесятилетний Парменион, снискал когда-то уважение Филиппа и дружбу Олимпии. Он переметнулся ко мне после смерти Филиппа, уничтожив моего соперника Аттала. Красноречие Пармениона объединило греков, а его талант стратега помог мне выиграть множество сражений. Двое его сыновей погибли в бою. Он принес мне в дар молодую упругую плоть младшего из своих детей. Я был ослеплен этими доказательствами верности и принял двуличие за гибкость, красноречие за искренность, а соглашательство за честность.

Этот старик был чудовищем, почему я этого так долго не замечал?

Он бывал на всех пирах, бродил по тавернам, завязывал дружбу со всеми знатными гражданами — и все это время плел сеть заговора. Он ждал, пока мы отойдем подальше от городов, чтобы пустить слухи и вызвать недовольство солдат. Он устраивал так, чтобы продовольствие запаздывало или терялось по пути. Голод и холод раздражали командиров, и они начали роптать. Некоторые планировали убийство. Хитрец Парменион мог убить меня, не прикасаясь к оружию. Я поставил его управлять Медией, он получил бы империю, не злоумышляя против императора.

Этот заговор обещал стать идеальным преступлением, но боги решили иначе. Как только палач вырвал признание у Филота, я послал к Пармениону верного человека с сообщением о награде. Человек, мечтавший стать царем Азии, пришел в восторг. Его закололи кинжалом. Стратега погубила собственная стратегия.


Крутые склоны гор стали пологими, холмы сменились зелеными равнинами. Я пренебрег предупреждениями персидских генералов, не забывших прошлые поражения от кочевников, и недовольством македонян, мечтавших вернуться домой, я послал стрелу в сторону солнца, и мое войско вступило на земли царства скифов.

У каждой страны свой океан. Степи были Средиземным морем народов Севера. Шорох листьев заменял шепот волн. Чайки не летели вслед за кораблями, зато дрозды взмывали в небеса, воспевая героев, отдавших жизнь за славу и любовь. Скифские племена, дикие и жестокие, то появлялись, то исчезали. Их всадники, искусные лучники, нападали на нас и мгновенно отступали. Они скакали от горизонта, как стая голодных волков, отбивали у нас еду, женщин и детей, а потом рассеивались, подобно грозовым тучам, скрывающим синеву неба.

— Степи — заколдованное место, в каждом племени есть могущественные колдуны, — нашептывали персы, желая вселить в меня страх. — Во время церемоний они облачаются в шкуры животных, украшают себя перьями, звериными клыками и зеркалами. Они бьют в барабаны, танцуют и поют, корчатся на земле, закатив глаза, изо рта у них идет пена. Земля колышется и расступается, чтобы поглотить чужеземные армии, а духи погибших воинов спускаются с небес.

Я узнал, что Дарий бежал в степь, и ничто не могло остановить меня в желании догнать его. Если враг ступил на эту землю, неужели Александр убоится бескрайних просторов и неуловимых всадников?

Ветер шептал и выл. Неукротимое небо разлеталось к четырем сторонам горизонта. Необъятность окружающего пространства сводила солдат с ума. Они сбрасывали одежду и принимались с диким хохотом бегать по степи. Персы говорили, что призраки день и ночь, не зная устали и успокоения, бродят вокруг нас. В этих краях нет домов, где они могли бы поселиться, так что, встречая чужестранцев, не защищенных волшебными заклятиями, духи завладевают их душами. Мне были смешны эти суеверия, но, когда войско становилось лагерем, я приказывал удвоить охрану. Ночью кочевники могли прикинуться духами, чтобы посеять панику среди солдат.

Мне доложили, что каждый год все племена собираются на берегу Яксарты — покупают, продают, обменивают — и в прошлом году там видели Дария. Он стал глотателем огня, но аплодировавшая толпа знать не знала, что этот человек был царем царей.

Стоило мне появиться, как кочевники свернули шатры и исчезли. Остались только ямки в земле, куда забивали колья, да полусмытые дождем следы от возов. В реке отражалась синева неба. Мне было привычно завоевывать города и осаждать неприступные крепости, выстроенные на крутых скалах, и теперь я не переставал удивляться тому, как жили в степи люди.

Я не видел поселений, не встретил ни одного человека. На моей карте не было ни городов, ни дорог. Всюду, куда приходило мое войско, горизонт пустел, а люди исчезали. И только травы о чем-то шептались, как будто хотели донести до меня радостные крики и шумные разговоры кочевников. Но куда ушли племена? Где мой враг? Где те народы, что должны подчиниться моей власти и провозгласить меня царем? Что это за люди — равнодушные к Александру и уклоняющиеся от войны?

Неужели Дарий умеет становиться невидимкой? Возможно ли, что он явился в степь в поисках магической силы, превращающей человека в порыв ветра или океанскую волну?

Я приходил в бешенство от неповоротливости моей армии, от задержек в пути и заткнул рот недовольным и тоскующим по родным местам воинам, приказав им стать лагерем и отдыхать, сам же с небольшим отрядом поскакал на север.

Я испытал облегчение, покинув утративших боевой дух воинов. Я мчался навстречу небу, как птица, вырвавшаяся из силков птицелова.


Горизонт приближался. Высокие травы стелились под ноги нашим лошадям, набегая и откатываясь назад грозными морскими волнами. Я скользил по темной поверхности, забыв о сне, жажде и голоде, оставив за спиной предателей и недовольных всех мастей с их жаждой наживы и почестей. Я подгонял Гефестиона: мы покорим бескрайние степи стремительной скачкой и силой усмирим бесконечность.

Солнце садилось. Всходила луна. Звезды проплывали по небесному своду, возвращая земле зарю. Темнота отступала под натиском алеющих небес. Я скакал галопом, а вокруг звучали смех и шепоты. Духи-насмешники летали вокруг меня. А как они пели! Невидимые обитатели степей колдовали, чтобы напугать Буцефала и остановить меня. Подите прочь, коварные духи!

Гефестион совершенно лишился сил и заболел. Я отдал приказ остановиться. Мы проговорили всю ночь. Как женщина, вознамерившаяся вернуть мужа к родному очагу, Гефестион отчаянно пытался уговорить меня повернуть назад.

Я возражал:

— Александр, покоривший все вершины, не позволит степи взять над ним верх.

На следующее утро я продолжил свой путь на север, оставив спавшему Гефестиону половину солдат.

Однажды в сумерках я заметил бедных кочевников, гнавших на ночлег стадо. Они приветствовали меня на своем языке, пригласили в юрту, накормили, напоили и предложили возлечь с их женами и дочерьми. Эти люди не знали, кто я. Их не волновало, что мы не можем поговорить. Я научился языку жестов. Я задавал единственный вопрос: «Где кончаются степи?» Все качали головами и отвечали: среди звезд.

Мы скакали, стремя к стремени. Я встречал других людей, порой в племени было не больше дюжины человек. Кочевники жили в юртах — таких тонких и легких, что они мгновенно их сворачивали и исчезали, оставляя нас в одиночестве среди моря зеленой травы. Их шаманы в кожаных одеяниях и шкурах животных плясали и пели, вводя себя в транс, принимали обличье волка, медведя или орла и пророчествовали. Они не знали письменности. Они лечили заклятиями и чудодейственными настоями. Они часто улыбались. Они считали нас племенем воинов.

Я забыл Пеллу, Олимпию и ее мраморный дворец. Я забыл Афины с их разрушенными храмами. Я забыл пурпурные стены Вавилона и пропахшие ладаном покои с низкими сводами. Я забыл сожженные крепости, покоренные города, свой спор с Клитом и его тело, пронзенное моим копьем. Я забыл обо всем ради ветра, духов и зеленого моря травы.

Я продвигался к северу. Я больше не был Александром — я стал вождем маленького кочевого племени. Луна теперь сияла совсем иным светом, наблюдала за мной и улыбалась. Тем вечером она заговорила:

— Будь готов, Александр! Вулкан вот-вот извергнет поток звезд, солнце встретится с луной! Сверни юрту, собери вещи. Она идет, она заберет тебя. Она унесет тебя с собой!

Наутро на горизонте появилась армия.


Сначала это была черная линия, потом я стал различать невысоких всадников на крепких, с широким крупом, лошадях. То были изящные воины в разноцветных доспехах и шлемах, увенчанных плюмажем. На нас обрушился град стрел. Одна вонзилась мне в плечо, другая проткнула шею лошади.


Я давно не сражался, но боль разбудила спавшего Александра. Мое тело вытянулось в струну, возбужденный запахом крови Буцефал встал на дыбы. Я закричал и, защищаясь от стрел щитом, ринулся на врагов.

Один из них принял вызов. Удерживая мое копье палицей с длинной, утыканной шипами рукояткой, он пробил серпом бронзовую пластину и уложенную в семь слоев кожу щита.

Я метнул щит в моего противника, он отбросил его в воздух палицей. Левой рукой я выхватил меч из ножен и бросился на варвара, целя ему в голову. Мое копье задело его палицу, меч, выкованный Филиппом и освященный Вулканом, встретился с серпом. Раздался оглушительный звон, посыпались искры. На непобедимом клинке Александра появилась зазубрина!

Воин был одет в латаную красноватую тунику, на груди у него висела странная, отсвечивающая черным бляха с изображением свирепого лица. В движении оно превращалось в огромную птицу с острыми зубами и когтистыми крыльями. Шлем украшали голова орла и длинные белые перья. Буцефал был гораздо крупнее рыжей кобылки варвара, она кружила вокруг, как пчела, ловко уворачиваясь от его копыт, кусала за шею и уносилась прочь.

Противник размахивал смертоносным оружием, я отражал удары мечом, клинки жалобно звенели, и этот звук напоминал протяжный вой голодных хищников. Лицо на черной бляхе зловеще ухмылялось, пытаясь меня напугать. Шлем с орлиной головой закрывал лоб и черные глаза. Во взгляде, томном и пылком, мне чудилась любовь.

В прежних схватках я читал в глазах врага обещание смерти, а не любовь. Неужели незнакомец пытается меня околдовать? Неожиданный удар палицы разбил мое копье, меня захлестнул гнев, я мгновенно забыл о нежной, смешанной с восхищением жалости к дерзкому молодому варвару и пустил в ход меч. Он не мог противостоять моему натиску и отступил. Буцефал теснил грудью кобылку, а я попал мечом по бляхе на груди противника и едва не оглох от яростного звона, напоминающего рев умирающего тигра. Варвар натянул поводья и понесся прочь.

По одежде и оружию я признал в нем вождя воинственного племени. Любому, кто осмеливался бросить вызов Александру, приходилось выбирать между покорностью и смертью. Я кинулся в погоню. Маленькая рыжая кобылица звездой летела по степи. Буцефал, возбужденный длинной гривой красавицы, несся во весь опор. Поначалу я слышал свист стрел: македоняне и варвары следовали за нами, продолжая сражаться. Потом наступила тишина. Остался лишь гул погони. И меня подхватил ветер, и я погрузился в его завывание.


Солнце село. Мы получили передышку.

Воин устроился на ночлег в сотне шагов от меня, развел огонь и приготовил себе еду. Я сгрыз сухарь и улегся в траве, зажав в руке меч. Я закрыл глаза, но чутко прислушивался к движениям соперника.

На рассвете варвар ускакал. Я свистнул Буцефалу, и наша бешеная гонка по степи продолжилась. Взошло солнце, залив землю оранжевым светом. Миллионы капелек росы сверкали, скатываясь вниз по листьям и травинкам. Перепуганные птицы, шумно хлопая крыльями, кричали, куковали, пищали, издавали пронзительные трели.

На третий день воин остановился, и мы сражались с утра до вечера. Я не понимал, где он черпает свою силу, но он нападал уже не так свирепо, и я отвечал учтивостью на учтивость, стараясь не ранить его. Наступила ночь, на небе появился лунный серп. Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел на звезды. В последний раз я любовался небосводом в шестнадцать лет. В те времена я был мечтателем, не ведавшим ожесточенных битв и громких побед, предназначенных мне судьбой. Тогда я владел богатством одиночества и не знал ни заговоров генералов, ни болтовни евнухов, ни наглого хохота придворных. Города, дороги, трупы и обнаженные тела любовников не застили мой взор, в уши не вливались грязные слухи, наговоры, крики и шумные возгласы свиты. Потому-то я и видел звезды и понимал их язык. Я удалился от небес и погрузился в мир людей. Теперь, благодаря вызову незнакомого воина, я оставил за спиной своих солдат — последних, кто привязывал меня к сумятице царской жизни.

В небе, среди звезд, блестели черные глаза. Они говорили мне о любви — не о смерти.

На четвертый день мы увидели верховых кочевников: казалось, они выплыли нам навстречу из океанских глубин. Всадники скакали к нам, скользя по волнам зеленой травы. Они наскочили на нас с дикими криками, вращая в воздухе мечи. Мой неизвестный воин выехал им навстречу, как молодой бесстрашный волк, кидающийся на стаю голодных гиен. Я не отставал ни на шаг. Мы вместе прорубили себе путь через строй.

Крики врагов постепенно затихали и наконец совсем смолкли.

Воин скакал впереди. У меня больше не было причин желать его смерти или подчинения. Я следовал за ним, не желая уступать, мне хотелось узнать, кто из нас окажется сильней и выносливей.

На пятую ночь поднялся ветер. Луна скрывалась за облаками. Я проснулся, как от толчка. Прямо на меня из темноты смотрели два блестящих глаза. Юноша стоял в траве, и мы сошлись в пешем бою. Мне удалось сорвать с него шлем, я запустил пальцы в густые волосы и потянул изо всех сил. Дикарь подпрыгнул и укусил меня в шею. Устав, мы разошлись и устроились на ночлег. На заре воин прыгнул на лошадь и пустил ее в галоп. Я поскакал следом, ни о чем не задумываясь. Наши скакуны неслись постели, сопровождаемые стаями птиц, которые вспархивали из кустов, шумно хлопая крыльями.

Я держал в руке длинный черный прямой волос. Он вился на ветру. Я доберусь до края земли, и юному варвару некуда будет бежать. Он сложит оружие перед Александром, в чьем сердце нет ненависти — одна любовь.

Но любовь ослабила меня, и весь этот день печаль и отчаяние владели моей душой. Я словно наяву вспомнил, как Филипп обнимал меня, прижимая к возбужденным чреслам. На краю террасы, где цвели апельсиновые деревья, стояла Олимпия и смотрела на горизонт, куда я ушел, покинув ее навек. Я вспоминал юного Гефестиона, хотевшего покинуть Македонию с заезжим врачом и навсегда забыть мое изменчивое сердце. Слезами я умолил друга остаться, я воспользовался его кротостью, ничего не обещая взамен. В памяти всплывали лица юношей, которых я украдкой любил в тавернах, молодых воинов, утолявших мою похоть после битвы, персидских рабов, предлагавших мне свои тела, и Багоаса, которого я приказал кастрировать, лишив радости жизни. Я все завоевал, все присвоил, все осквернил. Я подчинял себе мужчин и женщин силой копья. Все города, названные моим именем, все солдаты, погибшие с моим именем на устах, будили во мне еще большую ярость, жестокость и жажду власти. Александр, правитель всей Азии, прогнал Александра, читавшего по звездам и любившего своего обрюзгшего учителя-философа за справедливость, спокойный ум и стремление жить в мире без войн.

В ту ночь, глядя на звезды, я пел македонскую песню, которую не вспомнил ни разу за все годы нашего похода. Мой голос плыл в тишине, сливаясь с шорохом высокой травы, и вдруг ему отозвался другой, высокий, голос. Варвар пел на своем языке печальную мелодию. Наши голоса встречались, разлетались, сливались воедино и воспаряли к звездам.

Когда я открыл глаза, уже наступило утро. Я увидел склонившееся надо мной лицо юноши. У него были длинные черные косы, высокие, как у всех степняков, скулы, вытянутые к вискам раскосые глаза и шрам на подбородке.

— Ты — дух! — не удержался я от возгласа.

Он спросил глазами, что означают мои слова.

Я повторил, использовав слова, которые узнал от кочевников:

— Ты — шегул!

Он улыбнулся и кончиком серпа слегка рассек мне грудь у самой шеи. Я вздрогнул. Значит, это не сон! Я узнал пурпурную тунику, черные зрачки и кобылу, мирно щипавшую траву бок о бок с Буцефалом. Я застыл, осторожно потянулся рукой к мечу, прикоснулся к острому лезвию его серпа.

— Как твое имя?

Он сделал вид, что не понимает языка чужого племени. Снова поднял оружие и приставил его к моему горлу. Смерть меня не пугала. Я привык к холоду клинка. Я смотрел в глаза своему палачу, бросая ему вызов. Внезапно он склонился ко мне и прижался губами к моим губам. Инстинкт воина сделал свое дело — я оттолкнул его. Он отшатнулся, сунул пальцы в рот и свистнул своей кобылке. Буцефал последовал за ней, и мы поскакали бок о бок к бескрайним степям.


По небу плыли облака. Облака окрашивались в желтый, голубой, розовый и оранжевый цвета. Облака пылали. Птицы смертоносными стрелами шумно летели к солнцу, спускавшемуся за горизонт. Мы мчались следом. Мы нырнули в солнце. Вспыхивали языки пламени, свет растекался и таял. Ярко-красные холмы колыхались, превращаясь в реки, горы и гигантские деревья, тянувшиеся ветвями к кроваво-красному небу. Сердце солнца было озером, в котором кружили багровые призраки. В воздухе возникли белые существа. Они сорвали с меня прошлое, как грязные лохмотья, и исчезли в раскаленных волнах.

Наступила ночь, и мы разожгли огонь. Юноша смотрел на меня сквозь пламя.

— Как твое имя? — снова спросил я.

— Алестрия. Теперь назови мне свое.

Я не спешил отвечать.

— Ты мужчина или женщина? — настаивал он.

Вопрос насмешил меня.

— Мужчина, а ты? — наконец сказал я.

— Ты — мужчина? Не верю.

Удивленный ответом, я повторил:

— Говорю тебе, я — мужчина, мужчина!

Он вскочил на ноги, перескочил через костер, толкнул меня на землю и принялся ощупывать.

— Зугул! — в ужасе воскликнул юноша, отшатнулся, попятился и помчался к своей лошади.

Я ошеломленно смотрел, как он исчезает вдали. Ночь была непроглядной, тихо стрекотали цикады. Тьма затопила степь, юный воин исчез, унеся с собой мою радость. Я прыгнул на Буцефала и отправился на поиски.

Я блуждал по степи и звал Алестрию. Волки откликались на мои крики, их одинокий вой пронзал мне сердце. Почему ты убежал, Алестрия? Неужели тебя обманули мои локоны и тонкие черты лица, чью красоту воспели в своих творениях скульпторы всего мира? Ты ищешь жену, Алестрия? Я буду таким же нежным, как нежнейшая из жен, я, Александр, бывший дочерью Олимпии и женой Филиппа!

Вернись, Алестрия!


Внезапно я заметил вдали темный силуэт на фоне широкой серебряной ленты. Река преградила путь Алестрии. Он не сможет сбежать от меня. Такова воля богов и шегулов. Я подошел и привлек его в свои объятия. Мы бросили оружие и опустились на землю. Мы катались потраве, не размыкая уст, не расцепляя ног. Но Алестрия оказался женщиной.

Женщиной, умеющей сражаться!

Женщиной, отбившей Александра у его людей!

Женщиной, сбежавшей от меня и возвращенной мне по воле богов!

По моим щекам текли слезы, я не понимал, почему плачу, но очень скоро тело дало мне ответ.

Оно обрело наконец половину, утраченную в момент падения с небес на землю. Мои руки, ноги, бедра, живот, подколенные ямки и кончики пальцев соприкоснулись с контурами тела, жаждавшего воссоединения. Они обнялись, переплелись и превратились в дерево, чьи корни росли под степью, змеились по дну рек и карабкались в небеса.


Утром птицы разбудили меня своим щебетаньем. Я был обнажен и лежал среди моря диких цветов. Солнце, наполовину выкатившееся на небосклон, заливало степи потоками красного света. Я поискал глазами Алестрию. Она исчезла! У меня закружилась голова, я вскочил и увидел в воде черную точку. Я позвал ее. Она обернулась и махнула рукой. Исчезла, а потом возникла, как из ниоткуда, встряхнула головой, и в воздухе разлетелись тысячи сверкающих серебром капель.

— Талас! — крикнула она.

Я не умел плавать. И не знал, как это объяснить.

— Талас, идем!

Она вышла из воды и приблизилась. У нее было тело воительницы. Блестящие черные волосы, заплетенные в две косы, спускались до пояса. Длинные шрамы от глубоких ран покрывали грудь, бедра и ноги. Мокрое лицо с пухлыми губами и загоревшими на солнце щеками выглядело совсем детским. Она обняла меня за шею и прижала к себе. Кожа у нее была ледяная, и я вздрогнул.

— Талас! — повторила она и побежала к реке.

Я не мог не подчиниться. Кинулся с разбега в воду и сразу пошел ко дну. Вокруг вздымались волны. Алестрия превратила реку в цветник! Магнолии, далии, гвоздики, розы и фиалки распускались у меня на глазах. Я протянул к цветам руки, мое тело стало легким, я оттолкнулся от дна и полетел к небу. Я летел, мои руки превратились в крылья. Я скользил по аллеям из водорослей мимо серебристых рыб. Солнце в конце тропинки превратилось из раскаленного шара в лицо, глядевшее со свода, сплетенного из теней и отблесков. Внезапно лицо это нахмурилось. Я увидел Алестрию. Она искала меня! Я хотел поплыть к ней, но течение понесло меня прочь. Я пытался позвать ее по имени, но захлебнулся. Силуэт Алестрии растаял. Солнце исчезло. Лучи желтого, оранжевого, розового, фиолетового и алого света ослепили меня и превратились в радугу.


Я открыл глаза и увидел подбородок и грудь Алестрии. Она бережно поддерживала ладонями мою голову у себя на коленях и смотрела вдаль. Лицо ее было спокойным и задумчивым. Мне показалось, что обнаженное тело Алестрии закутано в покрывало, сотканное из куска грозового неба. Она опустила глаза и взглянула на меня. Ее черные глаза как будто вопрошали: «Осмелишься опустить оружие и полюбить дикарку? Не побоишься усадить кочевницу в седло Буцефала? Ты — Александр, сын Филиппа, царя царей и победителя греков, и Олимпии из рода Ахилла и Зевса, — посмеешь ли сделать своей царицей девочку, покинутую людьми и богами?»

Я не отвечал. Только смотрел, не отводя взгляда.

Нет, я не побоюсь.

Царь завоевателей не боялся воительницы. Он узнавал в ней изгнанницу из царства десяти тысяч дворцов, брата, живущего в чужом теле, родственную душу, вырезанную из огромного алмаза.

Нет, я не побоюсь. Моя гордость сложит оружие. Непобедимый воитель будет побежден. Подожди еще мгновение! Дай мне собраться с силами в тишине и покое, чтобы впитать любовь, которая перевернет всю мою жизнь.

То была она, моя царица! В этом не было никаких сомнений. В ее задумчивом спокойствии, необузданной веселости и загадочных черных глазах было больше величия, чем во всех капризных белокожих принцессах этого мира, вместе взятых. Я скользнул взглядом по длинной шее Алестрии, опустил глаза и увидел на внутренней стороне левой груди широкий шрам — устрашающий символ. Я не знал, чем изуродовали нежную плоть — кинжалом или раскаленным железом. Рана затянулась, багровая кожа заскорузла и ороговела, на ней было множество отметин от тетивы лука.

Я прикоснулся к шраму. Она подпрыгнула и хотела убежать. Я навалился на нее, придавил к земле всем весом своего тела, прижался щекой к израненной груди и услышал биение сердца.

Мне нет дела до твоего происхождения, Алестрия, будь ты свободная воительница или дерзкая рабыня, я похищаю тебя из племени, я освобождаю тебя из рабства.

Алестрия, дитя степей, ты победила непобедимого Александра! Ради тебя он перестанет искать в покоренных им землях женщину, достойную стать его царицей.

О, Алестрия, тебе неведомо мое имя, я не знаю, какого ты рода, но мы создадим новую династию. Александр и Алестрия — эти имена станут истоком реки, которая не обмелеет, пока жив род человеческий.

И пусть у тебя нет ни дорогих одежд, ни золота, ни царства — все, чем владеет Александр, отныне принадлежит тебе. Он отдает тебе свое войско, свои города, свою империю! Ты оставишь меч и копье — он будет сражаться вместо тебя.

Ты станешь моей спутницей в странствиях по миру и подругой моей жизни. Мы будем скакать, стремя к стремени, и доберемся до края земли. Все мои страдания отойдут в прошлое. Все твои муки забудутся, как дурной сон.

Я люблю тебя, Алестрия! Я приношу тебе в дар Александра, чья красота — ничто в сравнении с силой его любви. Я положу к твоим ногам алмазы, сапфиры, рубины и переливающиеся, как павлиний хвост, ткани, и ты станешь самой молодой, самой прекрасной и самой великой царицей на земле.

Ты — моя судьба, Алестрия! Боги предназначили тебе меня, могущественнейшего из людей, ты будешь блистать, как солнце в зените!

Я позабочусь о тебе, Алестрия, залечу твои раны, подхвачу твой меч. Каждый, кто посмел обидеть тебя, все, кого ты любила, будут изгнаны! Я беру тебя себе, я тебя похищаю!

Алестрия, любовь моя! Я пришел на эту землю ради тебя. Мы отправимся вдвоем за горизонт. Не отвергай меня!

Через тысячу, через десять тысяч лет степные птицы воспоют нашу встречу — столкновение двух звезд во мраке ночи. Небо пылает, разлетается языками огня и снопами молний. Все древние легенды сожжены. Из пепла и праха рождается новая великая история!


Загрузка...