Александр Печерский: Прорыв в бессмертие

Фабрика смерти

Раздался свисток паровоза, и ворота широко распахнулись. Когда последние вагоны вкатились на территорию лагеря, паровоз отцепили и отогнали назад и охранник закрыл ворота.

Из дома, находящегося недалеко от ворот, вышла группа немецких офицеров, человек десять-одиннадцать, с нагайками в руках. Во главе группы — рослый, полный немец, видимо старший. Последний что-то сказал охраннику, и тот куда-то побежал. Через несколько минут он вернулся, приведя с собой несколько парней в какой-то особой форме, и доложил: — Господин обершарфюрер! Бангоф-команда готова.

Чем занимается бангоф-команда, нетрудно было догадаться по орудиям, которые они держали в руках. Это были ведра, метлы, щетки. Но смотрелись эти ребята непостижимо: как на подбор семнадцати-восемнадцати лет, в желтых польских конфедератках, новеньких, только что из-под иголки костюмах, брюки с желтыми кантами, темные кители с цветными лацканами, да еще в белых перчатках. На лицах никаких признаков голодания. И все как один — красавцы. Как будто их отобрали из сотни тысяч.

Лейтман шепнул мне:

— Как тебе нравится спектакль? Если бы не тоска в их глазах, можно было бы подумать, что мы попали прямо в рай.

Этот же самый обершарфюрер по фамилии Гомерский, бывший боксер из Берлина (Цыбульский сразу же его прозвал «обер-ангел смерти»), приблизился к нам, остановился, широко расставив ноги, на минутку вперил в нас свои острые глаза и скомандовал: — Столяры и плотники, бессемейные вперед!

Вышло человек восемьдесят, большей частью военнопленные. Среди них — я, Лейтман, Розенфельд, Вайспапир, Литвиновский, Цыбульский, Шубаев. Нас отвели на другую территорию, тоже отгороженную колючей проволокой. Лагерники здесь носили и складывали бревна. Розенфельд обратился к ним, но никто не ответил ни на приветствие, ни на вопросы.

К нам подошел человек с опухшим лицом и жестом показал, чтобы мы повернулись спиной к эшелону. Сколько ни просили, чтобы он нам сказал, хотя бы куда мы прибыли, он только покачивал головой.

Кто-то из наших выругался, другой заметил, что с этими людьми говорить все равно что со стенкой. Третий спросил, не отрезаны ли языки у этих людей. Человек развернулся и отошел в сторону.

Вдруг мы почувствовали, что стало трудно дышать. Более чем на полкилометра расстилался черный густой дым. В воздухе появились языки пламени, поднялся страшный шум. Гоготали сотни гусей.

Потом нас отправили в барак. Там мы разместились на голых двухэтажных нарах.

Остальные люди из эшелона остались по ту сторону проволочного ограждения, и больше мы их не видели.

Был теплый солнечный день. Я и еще несколько человек из нашего барака вышли во двор, расселись на колодах, наваленных там. Каждый вспоминал свой дом, родных и близких. Я из Ростова. О семье ничего не знаю, но уверен, что они эвакуировались. Шлойме Лейтман из Варшавы. Когда немцы напали на Советский Союз, жена его и дети находились в Минске. Они не успели эвакуироваться и погибли в гетто.

К нам подсел невысокий, плотный еврей лет сорока. Он только что вернулся с работы на другой территории.

— Откуда вы? — обратился он ко мне по-еврейски.

Лейтман объяснил ему, что я не понимаю по-еврейски, так как рос и воспитывался в нееврейской среде. Дальше разговор продолжался с помощью Лейтмана. В это время мы заметили, как на северо-западе от нас поднимаются в небо и уносятся вдаль густые клубы дыма. В воздухе распространился запах гари.

— Что там горит? — спросил я.

— Не спрашивайте, — ответил Борух, так звали нашего нового знакомого, — там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами.

У меня потемнело в глазах. А Борух продолжил:

— Вы не первые и не последние. День через день сюда прибывают эшелоны по две тысячи человек каждый. А лагерь существует уже около полутора лет. Подсчитать сами можете. Сюда поступали евреи из Польши, Чехословакии, Франции, Голландии. Но из Советской России впервые вижу.

Борух был старый лагерник, один из немногих, кто находился здесь уже в течение года. Его работа заключалась в сортировке вещей, снятых с убитых. Он много знал, и от него нам стало известно, куда исчезают наши товарищи и как это делается.

Простыми словами, как будто речь идет об обыденных вещах, он рассказывал, и мы, только что прибывшие сюда, но уже достаточно пережившие, слушали его с содроганием.

— Лагерь в Собиборе построили по специальному приказу Гиммлера, — начал свой рассказ Борух. — Он начал функционировать 12 мая 1942 года. Проект подготовил эсэсовский инженер Томолс. Руководили строительством главный инспектор лагерей смерти Гольцаймер и инженер Мозер. Сам Гиммлер посетил лагерь в июле 1943 года. После его посещения стали сжигать тысячи человек в день.

Эта «фабрика смерти» находится между Влодавой и Хелмом. Она окружена четырьмя рядами проволочных заграждений, высотой в три метра. За проволочными заграждениями находится заминированное поле шириной в пятнадцать метров и ров, заполненный водой. В самом лагере много сторожевых вышек и охранных постов.

В первом лагере, куда нас отсортировали, расположены мастерские: сапожные, портняжные, столярные. Здесь же находятся два дома для немецких офицеров.

Как только вас отделили и привели сюда, остальных увели во второй лагерь. Вам повезло. Обычно туда направляют всех прибывших, никого не оставляют.

Из первого лагеря имеется проход во второй лагерь, куда гонят основную массу прибывших лагерников. Там им приказывают положить привезенные с собою узлы и раздеться, чтобы идти в «баню». У женщин отрезают волосы. Все делается тихо и быстро. Потом происходит сортировка и упаковка их вещей.

А людей отправляют в третий лагерь, в так называемую «небесную дорогу». В третьем лагере истребили уже около полумиллиона евреев.

Женщины идут вместе с детьми в одних нижних рубахах. За ними, на расстоянии ста шагов, под усиленной охраной, идут совершенно голые мужчины. Вот там, недалеко от места, откуда виден дым, и находится «баня».

Там имеются два здания: одно для женщин и детей, второе — для мужчин. Внутреннее устройство этих помещений я сам не видел, но рассказывали, кто знает. На первый взгляд, там устроено все так, как положено быть в бане: краны для горячей и холодной воды, бочки для мытья… Как только люди входят в «баню», за ними немедленно запирают двери и сверху начинают спус-каться густые, темные клубы дыма. Раздаются душераздирающие крики. Но продолжается это недолго. Вскоре крики переходят в клокотание, хрип, люди, задыхаясь, корчатся в предсмертных судорогах. Матери собственным телом пытаются прикрыть детей. «Банщик» следит через маленькое окошечко в потолке за ходом «процедуры». Пятнадцать минут — и все кончено. Тогда открывается пол и мертвые тела вываливаются в вагонетки, заранее подготовленные в подвальном помещении «бани». Нагруженные вагонетки выкатывают из подвала. Все делается быстро и организованно, по последнему слову немецкой техники. Тела складывают в определенном порядке, обливают горючей жидкостью и поджигают. Если не завтра, то через неделю или месяц…

В начале весны муж и жена пытались бежать. Их расстреляли, и вместе с ними было расстреляно еще сто пятьдесят человек, работавших в том же лагере.

Была неудачная попытка прорыть подземный ход.

Был случай, когда два коммуниста, работавших в ближайшем лесу с группой лагерников, задушили охранника и бежали. Всех остальных из той группы доставили из леса и расстреляли.

Свыше семидесяти евреев из Голландии решили подкупить охранника. Руководителем этой группы был журналист, которого они звали «Господин капитан». Сколько немцы ни пытали его, он никого не выдал и до последней минуты говорил, что собирался бежать один. С того времени стали три раза в день пересчитывать лагерников, и делает это не кто-нибудь, а сам начальник лагеря обершарфюрер Френцель.

Рассказав это все, Борух ушел, добавив, что сам он мужской портной, работает во втором лагере уже больше года.

В ту ночь нам не спалось. А когда уснули, я во сне так кричал, что лежавшие рядом со мной Цыбульский и Лейтман проснулись и разбудили меня. Борис закрыл мне рот рукой и шепнул: — Замолчи, ты так кричишь, что может услышать обер-ангел смерти Френцель.

Я его оттолкнул:

— Ну и лапа у тебя, можешь и лошадь задушить.

— Я таки был когда-то возчиком и, кажется, единственным, кто обходился без кнута. Теперь прошу тебя, не тяни долго, только распорядись — и ты увидишь, как я их задушу.

Я его перебил:

— Не болтай и усни.

Борис уснул, а мы с Лейтманом продолжали потихоньку разговаривать.

— Саша, что же будет? Борух намекнул, что вся надежда на коммунистов, на советских людей и чтобы не думали только о себе. Если бежать — так всем вместе.

— Да, Шлойме, и я так думаю…

Приведу рассказ варшавского парикмахера Бара Файнберга, проработавшего в Собиборе семнадцать месяцев. Этот рассказ был записан мною в 1944 году, когда я уже находился на свободе, и он дополняет картину ужасов, царивших в лагере смерти.

«Я работал во втором лагере, где находятся склады, — рассказывает Файнберг. — Сейчас же, как осужденные на смерть раздевались, их вещи относили туда: отдельно обувь, верхнюю одежду и т. д. Там их сортировали и упаковывали. Ежедневно из Собибора отправляли десять вагонов, груженных одеждой, обувью, мешками женских волос. Документы, фотографии и другие бумаги, а также малоценные вещи мы сжигали. Когда никто за нами не следил, мы бросали в костер и деньги, и драгоценности, обнаруженные в карманах одежды, чтобы немцам они не достались.

Во втором лагере построили три барака специально для женщин. В первом бараке они снимали обувь, во втором — одежду, в третьем им стригли волосы. Меня назначили в третий барак парикмахером, нас было двадцать человек. Мы стригли и складывали волосы в мешки. Немцы говорили женщинам, что это делается в целях гигиены.

Многое мне довелось видеть в этом лагере. В июне 1943 года из Белостока прибыл эшелон, битком набитый голыми людьми. Видимо, немцы решили для себя, что в таком виде пленные не побегут. Живые и мертвые вперемешку. В дороге им не давали ни пищи, ни воды. Когда человек был очень слабым, но еще в сознании, еще дышал, — его уже обливали хлорной известью. Чего только не творили эсэсовцы в лагере! Топтали маленьких детей своими сапогами, размозжали им черепа, на беззащитных натравливали собак, которые рвали куски мяса из живых людей. На территорию третьего лагеря нас не пускали, но мы знали, что там происходит.

Однажды был такой случай. Машина, подающая газ в “баню”, неожиданно испортилась, как раз тогда, когда там находились люди. Несчастные взломали двери и стали разбегаться, часть бежавших расстреляли во дворе, остальных загнали обратно в “баню”. Механик исправил машину, и все пошло своим порядком.

Восемнадцатилетняя девушка из Влашима, идя на смерть, крикнула на весь лагерь:

— Вам за все это отомстят! Советы придут и с вами, бандитами, рассчитаются беспощадно.

Ее забили насмерть прикладами.

Еврейский парень из Голландии, сортируя вещи, однажды узнал одежду своих родных. Он выбежал во двор и там, в огромной толпе людей, которых вели на смерть, увидел всю свою семью.

В северном лагере, где мы находились, работы осталось примерно на один месяц.

…В тот день фашисты взяли пятнадцать человек и всыпали по двадцать пять розог, при этом подвергавшийся порке должен был сам считать удары. Если кто ошибался, сбиваясь со счета, порка для него начиналась сначала.

На второй день такой же экзекуции подверглись двадцать пять человек.

Один из ребят сказал мне со слезами на глазах:

— Не знаю, кто счастливей: те ли, — он показал глазами на третий сектор, — для которых все заканчивается через несколько десятков минут, или мы, которые на пути к смерти должны вытерпеть столько страданий…»

Да… Столько лет прошло, а помнится каждый день…

25 сентября

Получено срочное задание — выгрузить уголь. На «обед» нам дали считаные минуты. Френцель все время стоял около повара и подгонял его палкой, чтобы тот скорее разливал в миски баланду. Увидев, что несколько сот человек еще не получили так называемый суп, Френцель разозлился, выгнал повара во двор и заставил его сесть на землю, поджав под себя ноги и вытянув руки. Затем, насвистывая какой-то марш, Френцель принялся ритмично наносить удары палкой парню по голове. Кровь заливала лицо повара, но, боясь громко вскрикнуть, он только тихо стонал. Все мы видели это зверское избиение, но вмешаться не смели.

Несмотря на голод, постоянно мучивший нас, многие в тот день не смогли съесть свою порцию: казалось, она смешана с кровью нашего товарища…

26 сентября

Утром, получив по кружке кипятка, мы, сорок заключенных, отправились в лес рубить дрова. Работа шла трудно. Голодные, измученные… не у всех хватало сил колоть суковатые чурбаки.

Френцель расхаживал вокруг, помахивал плеткой и подгонял:

— Шнель! Шнель!

Вот он подкрался к рослому голландцу в очках. Тот на мгновение отложил топор, чтобы протереть очки, — и тут же над его головой свистнула плетка, очки упали и разбились. А что он мог без очков? Вслепую, почти ничего не видя, он стал колотить топором по чурбаку.

Френцель еще раз стегнул его кнутом. Голландец застонал, но даже не оглянулся. А садист, пьянея от наслаждения, продолжал его истязать.

Я стоял метрах в пяти от них и видел все происходящее. На какое-то мгновение я даже опустил топор. Френцель тут же заметил это и подозвал меня:

— Ком!^{2}

Делать нечего, пришлось подойти. Я хотел одного: чтобы этот выродок видел, что я его не боюсь. Я выдержал его наглый, издевательский взгляд. Он грубо оттолкнул голландца и произнес на ломаном русском языке: — Русский солдат! Я вижу, тебе не нравится, как я наказываю этого лентяя. Так вот, даю пять минут, чтобы ты расколол этот чурбак. Если расколешь — дам пачку сигарет. Если опоздаешь хоть на мгновение — получишь двадцать пять ударов.

Он ядовито ухмыльнулся, отступил на несколько шагов, снял с руки золотые часы и взглянул на них.

Пока он все это проделывал, я успел внимательно осмотреть чурбак, чтобы понять, с какой стороны мне будет удобнее колоть его. С каким удовольствием я опустил бы сейчас топор на голову убийцы!

— Начинай!

Чурбак весь в сучках, узловатый, твердый. Я напрягаю последние силы. Удар, еще и еще удар! Чурбак расседается надвое. Остальное дается мне уже значительно легче.

Хотя день был холодный, я весь покрылся потом. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ломило руки и поясницу.

Подняв голову, я увидел, что Френцель подает мне пачку сигарет.

— Четыре с половиной минуты, — сказал он, надевая часы. — Я обещал, получай.

Но я не мог заставить себя принять подачку из его рук. Разум подсказывал: «Возьми, не то восстановишь Френцеля против себя, а это может отразиться на деле, которое ты задумал». Но сердце говорило: «Нет! Эти руки только что истязали твоего товарища!»

— Благодарю, не курю, — ответил я.

Френцель ушел куда-то и вернулся минут через двадцать. Теперь он держал полбуханки хлеба и кусок маргарина.

— Русский солдат, бери!

Я вновь увидел его злые холодные глаза, его кривую усмешку, не обещавшую ничего хорошего.

Никогда дьявол еще не искушал меня так, как сейчас, когда я смотрел на этот хлеб и маргарин. Как хотелось есть! Но…

— Очень благодарен. Питания, которое я здесь получаю, мне вполне хватает.

Френцель уловил иронию, прозвучавшую в моих словах. Усмешка сползла с его сытого лица. Он задумчиво и в то же время с угрозой переспросил:

— Значит, не хочешь?

— Благодарю, я сыт.

Френцель судорожно сжал в руке плетку, но что-то удерживало его от того, чтобы ударить меня, как он это делал обычно раз по сто в день. Он стиснул зубы, резко повернулся и ушел.

Когда он скрылся из виду, ребята подбежали ко мне:

— Почему не взял?

— Ведь он тебя избить мог!

— Что избить! Убить!

— Ты бы и сам поел, и нас бы не обделил — дал бы по шматку…

Но другие говорили:

— Ты правильно сделал!

Я смотрел на моих товарищей, и сердце разрывалось на части. Хотелось сказать им: «Держитесь, ребята! Выше головы! Пусть враги чувствуют, что мы остаемся людьми».

Но они и так понимали меня. Без слов.

27 сентября

Прибыл очередной эшелон. Мы работали в северном лагере, немцы занимались новой партией лагерников, и наблюдение за нами было ослаблено. С лопатами в руках мы стояли и смотрели, что происходило в том лагере, где находилась «баня». Тишина, никакого движения. Вдруг раздался душераздирающий крик женщины, множества женщин, плач детей, крики «мама!». Скоро голоса людей смешались с гоготанием, всполошившихся гусей. Впоследствии мы узнали, что в том лагере держали триста гусей и во время работы «бани», их гоняли, чтобы своим гоготом гуси заглушали истошные крики людей.

Я стоял как парализованный. Испытывал ужас от беспомощности. Первый вывод — надо на что-то решиться.

Ко мне подошли Шлойме Лейтман и Борис Цыбульский, бледные, подавленные. Цыбульский сказал:

— Саша! Надо бежать отсюда. До леса двести метров. Немцы заняты. Охрану у ограды уложим топорами.

Я ответил:

— Нам, может, удастся бежать. А что будет с остальными? Их сразу расстреляют. Если бежать — то всем сразу. Чтобы здесь никого не осталось. Часть, безусловно, погибнет, но кто спасется — будет мстить.

— Ты прав, — согласился Цыбульский, — но откладывать надолго нельзя. Дело идет к зиме. На снегу остаются следы, и вообще зимой труднее находиться в лесу.

— Если вы мне доверяете, — сказал я, — ждите и молчите. Никому ни слова. Наступит время — скажу, что нужно делать.

Со многими из теперешних собиборовцев я был тесно связан еще по минскому лагерю. Особенно близко подружился я со Шлойме Лейтманом. Он мебельщик из Варшавы, коммунист, несколько лет сидел в польских тюрьмах. После нападения гитлеровской Германии на Польшу в 1939 году переехал в Минск. Невысокий, худой, с глубоко посаженными глазами. Обладал острым и подвижным умом и неимоверной внутренней энергией. Имел прекрасный подход к людям и мог влиять на них своим словом. В трудные минуты люди обращались за советом к нему.

В прошлом мы вместе уже обдумывали побег, чтобы найти дорогу к партизанам. Теперь же речь шла о массовом бегстве. Это более ответственно. Надо было все хорошо продумать и осторожно подготовить.

Прибытие советских военнопленных в Собибор вызвало у лагерников большой интерес. Здесь знали, что где-то идут бои с фашистами. И вот прибыли люди, правда, давно уже оторванные от фронтовых событий, но все-таки они принесли с собою их дыхание, боевой опыт. На нас смотрели с любопытством и надеждой, прислушивались к каждому нашему слову, понимали, что среди нас должны быть люди, которые смогут взять на себя инициативу действий.

Из бесед со старыми лагерниками и из моих собственных наблюдений я составил себе общее представление о внутреннем устройстве лагерей. Узнал, где находится оружейный склад, гараж, где размещены офицеры. Но меня интересовало главное: что предпринять, чтобы спастись.

28 сентября

Во время обеда к Шлойме Лейтману подошел Борух.

— Здравствуйте, как работается?

— Понемножку — как часы. Заводят, и они идут. Вот свисток на обед, надо готовиться.

— Подождите, мне надо поговорить с вашим товарищем.

— С кем именно?

— С тем, что не понимает по-еврейски. Приходите с ним вечером в женский барак.

— Чего это в женский?

— Красивый парень. Почему не провести немного времени с женщинами?

Раздался второй свисток, и мы разошлись по местам.

На работе Шлойме шепнул мне, чтобы я вслед за ним попросился в уборную. Я так и сделал. Там он мне передал разговор с Борухом.

— Девушки хотят с тобой познакомиться, — сказал мне Шлойме.

— А ну их к чертям.

— А я думаю, что нужно. Не зря он приходил и говорил об этом.

— Кто он?

— Говорят, портной, его зовут Борух.

— Хорошо, пойдем вместе.

Я понял, что под предлогом ухаживания за какой-нибудь девушкой можно будет держать с ним связь, не вызывая подозрений…

Вечером мы отправились в женский барак. Сто пятьдесят еврейских женщин и девушек из разных стран находились здесь. Как только мы вошли, нас окружили со всех сторон. На наше приветствие нам ответили по-русски и по-польски, по-чешски и по-румынски, на немецком языке, на французском, на голландском.

Всего несколько часов назад отсюда забрали в третий лагерь тех, кто уже не в состоянии сортировать и упаковывать одежду. Но кто из оставшихся в этом бараке женщин мог быть уверен, что завтра и с ней не случится что-либо, и тогда одна дорога: Иммельштрассе^{3}.

Посыпались вопросы о Советском Союзе, о фронте, когда закончится война, кто победит?

Я оглядывал их всех. Думал, с чего начать. Мой взгляд упал на молодую, невысокую девушку с коротко стриженными каштановыми волосами и большими грустными глазами. Я подошел к ней, она отодвинулась, освободила возле себя место, приглашая сесть.

— Как вас зовут? — спросил я ее по-русски.

— Вас?^{4} — откликнулась она.

Я немного знаю немецкий и повторил свой вопрос. Она ответила:

— Люка. — И добавила: — Расскажите, что делается на фронте. Вся надежда на вас.

Я говорил по-русски. Шлойме переводил на идиш, а другие — на прочие языки.

— Немцев разбили под Москвой, Сталинградом, Курском, рассказывал я. — Советские дивизии приближаются к Днепру. В тылу у немцев, в Белоруссии, на Украине, в Польше действуют партизанские отряды, в Варшавском гетто было восстание.

Правда, я был мало осведомлен, но те, кто слушали, знали еще меньше. Прозвучал вопрос:

— Если так много партизан, почему они не нападают на наш лагерь и не освобождают нас? Тут ведь до леса рукой подать…

— Не забывайте, — сказал я, — что немецкая армия еще сильна. У партизан свои задачи — бить фашистов. Вывести столько людей из оккупированных районов партизаны не могут. О себе мы сами должны позаботиться…

Оказалось, что последние слова слышали не только женщины, но и капо Бжецкий, который несколько минут назад незаметно вошел в барак.

29 сентября

В 6 часов утра собрали нас всех, сколько было в лагере, — шестьсот человек мужчин и женщин, построили в колонну и повели к внутрилагерной железнодорожной ветке. Там стояло восемь больших платформ, груженных кирпичом. Было приказание выгрузить кирпич. Каждый берет шесть-восемь штук и бегом относит их на расстояние в двести метров, там складывает и снова бежит за кирпичом. За малейшую неповоротливость стегали кнутом. Все делалось в спешке, в толкотне. На каждую платформу поставили по 70—75 лагерников. Мы наступали друг другу на ноги, толкались. Если не поймаешь брошенный с платформы кирпич, получишь двадцать пять розог.

Задержался на минуту — тоже пороли. В воздухе стоял свист от хлыстов, бьющих по людям. Все вспотели, тяжело дышали, глаза устремлены в одну точку — на кирпич: получить, отнести и положить.

Через пятьдесят минут все восемь платформ были разгружены. По окончании работы нас построили в колонну и увели. Немцы спешили, ожидался эшелон с новыми жертвами.

2 октября

Восемьдесят человек отправили в северный лагерь. Здесь нас разбили на две группы. Сорок человек поставили на рубку дров, остальные, в том числе я и Шлойме, работали в бараке. Вскоре с рубки к нам подошел один лагерник и заявил: — Саша, мы решили бежать, и немедленно.

— Как? Кто сказал?

— Мы договорились. Здесь осталось всего пять охранников. Мы их перебьем и прорвемся в лес.

Такой легкомысленный шаг мог бы очень навредить. Я старался доказать парню, почему нельзя это делать.

— Легко сказать. Охранники ведь не стоят все вмес-те. Одного убьете, а второй откроет стрельбу. А чем вы перережете проволоку? А как вы пройдете минное поле? Достаточно, чтобы вы задержались на несколько минут, и немцы могут принять необходимые меры. Может быть, кому-нибудь из вас и удастся прорваться, но что будет с теми, кто работает в бараках? Они ничего не знают, и их безусловно расстреляют. Вы говорите, что сейчас легко бежать. Я не уверен, что это так легко. Полагаю, что при хорошей подготовке можно сделать больше даже в более сложной обстановке, чем необдуманно при относительно легких условиях. Делайте что хотите, я вам мешать не буду, но я с вами не пойду.

Видимо, мои слова повлияли. Все опять взялись за работу.

Вечером я встретился с Борухом. Он начал с того, что мои слова в женском бараке «о себе мы сами должны позаботиться» произвели сильное впечатление. Все поняли мою мысль. Но в тот момент в барак вошел высокий худой капо Бжецкий. Всегда у него прижмурен один глаз.

Борух забеспокоился:

— Это нехороший человек. Его надо остерегаться.

— А у меня нет причин остерегаться. Я ничего не собираюсь делать, кроме того, что мне приказывают.

— Я понимаю. Вы должны так ответить. Но мы все-таки должны договориться, — сказал Борух.

— Френцель как-то дал понять, что имеются указания Гитлера оставить определенный процент евреев. Мы, рабочие лагеря, наверно, входим в этот процент. Представьте себе, что имеются такие дураки, которые верят этому. Насколько я понимаю, вы не будете сидеть сложа руки. А подумали вы, что с нами будет, если вы сбежите? Немцы не допустят, чтобы тайны этого лагеря смерти дошли до мировой общественности. Если кто-то покажет дорогу к бегству, так нас всех ликвидируют, это ясно.

— Скажите, вы давно уже здесь в лагере? — спросил я.

— Около года.

— Значит, вы тоже верите немцам, что вас не убьют. И я так же верю, как и вы. Почему же вы думаете, что я собираюсь бежать?

— Не спешите, — схватил меня за руку Борух. — Подождите еще минуту. Вас удивляет, почему мы до сих пор не бежали? Так я должен вам сказать, что мы об этом не раз думали, но не знали, как сделать. Вы — советский человек, военный, берите это на себя. Скажите, что делать, и мы вас послушаем. Я понимаю, вы боитесь меня. Мы так мало знакомы. Но, так или иначе, мы должны договориться. Давайте играть в открытую. Вы же сами не будете бежать, оставив нас здесь на произвол судьбы.

— Но вы ведь находитесь здесь больше года. Что вы сделали?

— Я вам доверяю. Делали… Но нам нужен такой человек, как вы, мы хотим, чтобы ваш товарищ Шлойме Лейтман тоже вошел к нам в комитет.

Я взял его за руку.

— Значит, в лагере есть подпольный комитет?

— Нет, но имеется группа. Она мне поручила связаться с вами.

— Кто туда входит?

— Кроме меня те, кто работает вместе со мной во втором лагере: старший швейной мастерской Юзеф, сапожник Якуб, столяр Янек.

Какое-то время я смотрел на него. Он стоял против меня — невысокий, плотный, умное, серьезное лицо. Он мне понравился.

— В любом случае, я вам благодарен за предупреждение о Бжецком, — сказал я. — Вы уже давно в лагере. Может, знаете, как заминировано поле за оградой, как час-то и в каком порядке?

Оказалось, что лагерники, в том числе и Борух, помогали копать ямки для мин. Мины расположены в шахматном порядке.

— А что это за двухэтажная развалина стоит по ту сторону заграждений? Это не замаскированный наблюдательный пункт?

— Думаю, что нет. Когда-то там была мельница.

— Борух, скажите, вы тоже заметили, что немцы не доверяют охранникам?

— Конечно, когда они отправляются на пост, им выдают только по пять патронов. Немцы держат патроны в помещении коммутатора, недалеко от центральных ворот. Там стоит немецкий охранник. Если требуется еще что узнать, скажите, мы всё сделаем.

— Наблюдайте за мельницей, ходит ли кто-нибудь туда. Это можно сделать с чердака столярной мастерской. Проследите, происходит ли смена караула всегда в одно и то же время. В дальнейшем будем встречаться с вами в женском бараке, у Люки. То, что она не понимает по-русски, может, и лучше.

Потом я пошел в женский барак. Обитатели барака сидели на нижних нарах. С ними проводили время «восточники» — так звали советских. Люди изголодавшиеся, утомленные от непосильного труда, исполосованные кнутами, обреченные на смерть. Но стоило им немного отдохнуть, как наступало оживление, особенно здесь, в обществе женщин. Каждый старался распрямить спину, глаза блестели, раздавался смех, повсюду слышались оживленные разговоры.

О чем только здесь не говорили… О войне и как пойдут дела на фронте, о странах и городах, о науке и технике, о театре, музыке, литературе, о противоречиях человеческой природы, о будущем. Здесь смеялись и плакали, целовались. И оживали давно забытые чувства: любовь, ревность и другие переживания — всё, чем живо человеческое сердце.

Мы подошли к Люке. В ней было что-то такое, что вызывало к себе доверие. Оказалось, она из Голландии. Мне только неясно было, как мы поймем друг друга. Но тут же я подумал, что, может быть, для начала это и лучше. Сидя возле нее, я смогу разговаривать с людьми свободно обо всем, что мне нужно. Мы разговорились. Я говорил по-русски. Люка по-немецки. Шлойме — на идиш. Так что беседовали с Люкой через него, и нередко получалась забавная путаница, что вызывало смех, и у нас, и у тех, кто сидел поблизости и слышал наш разговор «втроем».

С этого времени мы стали видеться с Люкой каждый вечер. Понемногу мы научились понимать друг друга. С одного моего слова она догадывалась, что я хочу сказать. Несмотря на свою молодость, она уже многое пережила.

5 октября

Прошло несколько тяжелых дней, в течение которых прибыло два новых эшелона с жертвами. Опять гоготали гуси. В один из таких вечеров сидели мы с Люкой во дворе на штабеле досок. Она много курила. Я ее спросил: — Люка, сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— А мне тридцать пять, ты могла бы быть моей дочерью. Я гожусь тебе в отцы, поэтому ты должна меня слушаться.

— Пожалуйста, я готова.

— Брось курить. Мне это неприятно.

— Не могу. Нервы. Знаешь, что это такое?

— Нервы и по-русски тоже нервы. И не нервы виноваты в этом. Это плохая привычка.

— Не говори так. Ты знаешь, Саша, где я работаю? Во дворе с кроликами. Двор перегорожен деревянным забором. Через щели забора я вижу всё… Сперва выпускают сотни гусей. Они идут так величаво… За гусями часами тянутся голые, сгорбившиеся люди — мужчины, женщины, дети. Их гонят партиями, по восемьсот человек сразу — туда, в третий лагерь, к кирпичным зданиям. Когда они туда входят, за ними закрываются железные ворота, затем включается дизель и начинает поступать газ… Я смотрю, меня трясет как в лихорадке, но я не могу оторвать глаз. Иногда некоторые спрашивают: «Куда нас ведут?» — словно их кто-то слушает и может им ответить… А я дрожу и молчу. Крикнуть, сказать им, что их ведут на смерть? Разве этим я помогу? Наоборот, так они идут хотя бы без слез, без криков, не унижаются перед убийцами. Но это так страшно, Саша, так страшно…

В этот вечер Люка рассказала…

Она не голландка. Она еврейка из Германии. Они жили в Гамбурге. Ее отец был видным немецким революционером. Когда Гитлер пришел к власти, отца хотели арестовать, но он скрылся. Мать пытали, требовали, чтобы она указала, где скрывается муж, чтобы назвала людей, посещавших их дом. Того же добивались от Люки, угрожали пытками. Она плакала. Но немцы от них ничего не добились. С помощью друзей отца по партии мама с детьми переехала в Голландию, а спустя некоторое время приехал туда и отец. У них был радиоприемник, по вечерам в их доме собирались люди и слушали передачи из Москвы. Потом немцы оккупировали Голландию, и отец опять бежал. А мать и Люку с двумя ее братьями арестовали и привезли в Собибор. Братьев убили, а они с матерью живы, работают.

— Саша, скажи, вот здесь мы и закончим свою жизнь?

7 октября

Я через Шлойме передал Боруху, что хочу его видеть. Он явился, и мы с ним сели играть в шахматы. Во время игры я его расспросил об организации охраны. Борух дал мне полную информацию. Далее я его спросил, имеет ли он в швейной, сапожной и столярной мастерских и втором лагере верных людей, на которых можно опереться.

— Вы только скажите, когда и где, и все будет сделано, — был ответ Боруха.

— Я имею в виду два варианта, — сказал я. — Первый: прорыть из столярной мастерской тоннель диаметром в 75 сантиметров и выйти по ту сторону проволочных заграждений. Длина тоннеля должна составить 85 метров. На эту работу потребуется двенадцать-пятнадцать дней. Сложность этого варианта в малой его пропускной способности. При необходимости пропустить через этот тоннель за одну ночь несколько сот человек неизбежно возникнут споры между лагерниками, что может привести к провалу. Второй вариант — напасть и уничтожить немецких офицеров, управляющих лагерем. Для этого требуется, чтобы в кузнице было изготовлено семьдесят ножей. Я их раздам наиболее сильным, и в случае провала у нас будет чем обороняться. Для организации всего этого дела необходимо, чтобы я и Шлойме работали в столярной мастерской. Отсюда нам удобнее наблюдать и действовать.

— Хорошо, — сказал Борух, — по возможности все будет сделано. Теперь я должен вам еще кое-что сообщить. В нашу группу входит Моня из молодежной команды. Их капо Геник почуял: что-то готовится, и попросил, чтобы и его включили в дело. Моня ему, конечно, ответил, что он не знает, о чем идет речь. Но Моня считает, что капо следует привлечь, хотя Бжецкий и большая собака.

— Что вы ответили Моне?

— Что без вас я не могу решить этот вопрос.

— Разумеется, — сказал я, — если бы капо были с нами, это был бы большой выигрыш. Немцы им доверяют, и они свободно ходят по лагерю. Но кто знает, может, они хотят подключиться, чтобы потом предать.

Вмешался Шлойме:

— О капо мы вам еще скажем свое мнение, а теперь пора расходиться.

8 октября

Опять прибыл эшелон с людьми. Утром старший по столярной мастерской Янек вызвал из нашей колонны к себе на работу трех человек. Среди них были я и Шлойме. Вечером Борух передал Шлойме сорок ножей. Началась подготовка операции.

9 октября

Утром Гриша получил двадцать пять розог за то, что колол дрова сидя. Это был вообще тяжелый день. До обеда тридцать человек подверглись порке.

Вечером Калимали прибежал расстроенный:

— Ты спишь, а восемь человек собираются сегодня бежать. Они меня тоже приглашают. Займись немедленно этим делом.

— Ты что, с ума сошел? Чья это затея?

— Это задумал Гриша. Он сейчас в женском бараке.

Я отправился туда. В бараке застал много народу. Я подошел к Люке, взял ее под руку и пригласил выйти во двор, посидеть на досках. Но выйти из барака было не так просто. Меня окружили, и посыпались вопросы: что слышно? что будет?

— Я знаю столько же, сколько вы, — ответил я. А Грише негромко сказал: — Выйди на минутку во двор, Люка хочет с тобой поговорить.

И мы с Люкой вышли. Как только мы сели, появился Гриша.

— Люка, ты меня звала? Хочешь мне что-то сказать? — обратился к девушке он.

Люка удивленно посмотрела на Гришу. Откликнулся я:

— Не она. Мне надо с тобой поговорить. Калимали говорит, что вы собираетесь сегодня бежать.

— Давай и ты с нами, — предложил Гриша.

— А как вы думаете это устроить?

— Очень просто. Возле уборной слабое освещение. Там мы перережем проволоку, тихонько пролезем, снимем охрану и сбежим.

— Очень просто?! Представим себе, что вы уже по ту сторону. Но подумал ли ты о тех, кто остается здесь? Как только вы сбежите, немцы немедленно истребят остальных.

— А кто виноват, что они здесь сидят и ничего не делают?

— А ты им предложил какой-нибудь план?

— Я сюда попал недавно. А чего они здесь ждали?

— Вот что, Гриша, — твердо сказал я ему, — оставьте вашу затею. Здесь имеются люди, которые этим занимаются. Не мешайте им.

— А кто занимается, может, ты? — спросил он насмешливо.

— Может, и я.

— А где ты этим занимаешься? Вот здесь, с ней на досках?

Я старался сохранить спокойствие.

— Вот что, Гриша, брось этот тон, — сказал я ему. — Хочешь, я тебя включу в список, получишь задание. Больше пока ничего не могу сказать.

— Мы больше ждать не хотим. Сегодня уходим.

— Раз так, — сказал я, — я с тобой иначе поговорю. Если бы никто ничего не делал, ты был бы прав. Но подготовка почти закончена. Это вопрос дней. Речь идет о том, чтобы вывести отсюда всех. Так ты хочешь со своей группой расстроить наш план, тебе на всех наплевать, потому что тебе кажется, что тебе и твоим нескольким друзьям удастся бежать? Нет, это не пройдет. Предупреждаю тебя, что я повсюду расставлю людей, и если будет необходимо…

— Так что ты сделаешь? Убьешь меня?

— Если потребуется.

— Так нечего мне с тобой разговаривать, — заявил Гриша, повернулся и ушел.

Я попросил Люку подождать здесь, а сам направился в барак. Там я вкратце рассказал Шлойме о разговоре с Гришей и распорядился немедленно поставить возле уборной парня, чтобы тот хорошенько наблюдал за происходящим у проволочных заграждений и, если что заметит, немедленно сообщил мне.

Потом вернулся к Люке.

— Саша, о чем ты говорил с Гришей?

— О глупостях.

— Неправда, вы так горячо спорили. Ты думаешь, я не понимаю твои разговоры с людьми, когда сидишь у меня? Я хорошо понимаю. Я тебе нужна только как ширма. Да, мне это ясно.

— Допустим, что так. Но ты ведь дочь коммуниста. Ты ведь сама сказала, что готова немцев резать на куски.

— Да, но я боюсь, Саша, а вдруг провалитесь? Тогда они всех нас загонят в третий лагерь. Ах, как бы вырваться отсюда! Но это невозможно, невозможно.

Она вся дрожала и все время повторяла: за что это нам? Почему нам жить не дают? Почему?

Я ее успокаивал:

— Люка, обещай, что никому не проговоришься, о чем мы с тобой только что говорили.

— Когда я была еще ребенком, — с досадой проговорила она, — мне было тогда восемь лет, полиция меня мучила, добиваясь, чтобы я рассказала, где мой папа скрывается, а я молчала. А теперь… Эх ты, Саша…

Со слезами на глазах Люка убежала в свой барак.

10 октября

Вечером меня и Шлойме пригласили в слесарную послушать патефон, который охранники дали отремонтировать. Там было несколько лагерников и Бжецкий. Среди вещей уничтоженных людей оказалось несколько советских пластинок, их и проигрывали. Если бы нас накрыли, избили бы до смерти. Но такова жизнь в лагере — ты всегда на грани смерти. Кузнец Рейман выпекал оладьи из настоящей муки и посыпал их сахаром.

— Откуда вы взяли муку и сахар? — удивился Шлойме.

— Во втором лагере. Среди отобранных вещей обреченных попадаются продукты. Нам иногда удается немного припрятать для себя.

Бжецкий потеснился и пригласил меня и Шлойме сесть.

— Кушайте, — сказал он, пододвигая к нам тарелку с оладьями.

— Спасибо, я не могу, — отказался Шлойме.

— А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Других продуктов они на нас не расходуют.

— Казенный обед — другое дело. Может, вы и правы, но мы не привыкли, поэтому неприятно, извините.

Чтобы покончить с этим тяжелым разговором, я стал рассказывать о разных пластинках, которые когда-то мне пришлось слушать. Бжецкий несколько раз пытался завести о чем-то разговор, но беседа не клеилась. В конце концов он мигнул кузнецу, чтобы тот отнес патефон в другую мастерскую, находившуюся в соседней комнате. Рейман взял патефон, и все пошли за ним.

— Саша, пойдем, — сказал Шлойме.

— Он сейчас подойдет, — ответил за меня Бжецкий.

Я заметил, что в слесарной мастерской только он стоит и все время смотрит в окно. «Значит, и капо тоже боится», — подумал я.

— Я хочу с вами поговорить, — начал Бжецкий. — Вы, вероятно, догадываетесь, о чем.

— Почему вы думаете, что я догадываюсь?

— Чего вы так боитесь?

— К сожалению, — сказал я, — нам трудно договориться. Я не понимаю ни по-еврейски, ни по-польски.

— С Люкой вы все-таки договариваетесь. Так что это препятствие отпадает. Я понимаю по-русски. Разговариваю плохо, но если захотите, то поймете меня.

— Почему бы мне не хотеть? И вообще, что означают ваши уколы?

— Прошу вас, не перебивайте. Выслушайте меня, потом ответите. За последнее время в лагере что-то происходит. Люди стали беспокойные.

— Им есть отчего беспокоиться.

— Да, но до вашего прибытия это не было заметно в такой мере. Ясно, вы что-то готовите. Я скажу вам проще: вы готовите побег.

— Обвинить легче всего. Какие у вас доказательства?

— Вы это делаете очень осторожно, избегаете общества, мало говорите с людьми. Вы проводите время с Люкой. Люка — хорошая ширма. Несколько дней назад вы бросили в бараке фразу: «О себе мы сами должны позаботиться». Потом эту фразу повторяли во всех уголках лагеря. Если бы я захотел, то только за эти слова вас бы уже не было на свете, но вы видите, что я никому ничего не сказал. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Не буду сейчас оправдываться перед вами. Хочу только сказать, что я знаю всё. Вы почти ни с кем не разговариваете. Вместо вас говорит маленький Шлойме, умный парень. Вы спите рядом и имеете возможность обо всем договориться. Я обо всем догадался, но вас не выдал и, как видите, не собираюсь этого делать.

— Продолжайте, я вас слушаю, — сказал я, когда Бжецкий ненадолго умолк.

— Саша, — продолжал Бжецкий, — я вам предлагаю включить меня в дело. Вместе мы проведем операцию гораздо легче и удачнее. Мы, капо, имеем возможность в часы работы свободно передвигаться по лагерям, кроме третьего. Мы можем поговорить с кем надо, не навлекая подозрения. Вы подумайте, насколько мы можем быть полезны вам. Вы спросите, почему я вам это предлагаю? Очень просто. Потому что не верю немцу. Когда наступит момент ликвидации лагеря, мы будем стоять в одном ряду с вами. С нами покончат, как и с вами, это ясно.

— Хорошо, что вы это понимаете, — согласился я. — Но почему вы обращаетесь именно ко мне?

— Потому что вы руководите этим делом. Вы ведь видите, что я это знаю. Зачем время тратить зря? Мы хотим вам помочь, мы хотим идти с вами.

— Кто это мы?

— Я и капо Геник.

— А Шмидт?

— Он может донести.

Я часто присматривался к Бжецкому. Пиджак расстегнут, кепи набекрень, глаз с прищуром, ходит хозяи-ном повсюду, всегда с нагайкой в руке, позволяет себе бить лагерников. Если девушка понравится ему, он ей спуску не дает, пока та не уступит. Но ни разу не слышал я, чтобы он доносил немцам.

— Скажите, — спросил я его, — вы могли бы убить немца?

Бжецкий ответил не сразу.

— Если бы это нужно было для дела — да.

— А так просто, без всякой необходимости вот так, как они убивают сотни тысяч наших сестер и братьев, — вы могли бы?

Он немного подумал.

— Трудно сказать. Я об этом не думал. Ну, пора спать, спокойной ночи!

На этом наш разговор закончился, и он ушел.

Что и говорить, капо были бы нам полезны. Но можно ли им доверять? Бжецкий задумался, когда я ему задал вопрос, убил ли бы он немца. Предатель ответил бы сразу, что на все готов. А далее, черт его знает, что он думает. Трудно залезть в чужую душу. Нужно посоветоваться с Лейтманом.

11 октября

Утром внезапно послышались душераздирающие крики и вслед за этим стрельба из автоматов. Сейчас же поступил приказ не выходить из мастерских. Были закрыты ворота первого лагеря, усилена охрана, крики и стрельба нарастали.

— Что могло случиться? — обеспокоился Шлойме. — Мне кажется, что стрельба доносится из северного лагеря. Может, ребятам не стерпелось и они дали деру?

— Нет, это не там стреляют, ближе, где-то здесь, во втором лагере. Я слышу женские крики. Видно, прибыл эшелон, но что бы означала стрельба?

Прошло много времени пока все успокоилось. Лишь к вечеру, часов в пять, мы узнали, что произошло.

Прибыл очередной эшелон. Когда люди уже были раздеты, они, видимо, догадались, куда их ведут, и, голые, в страхе, побежали. Но куда могли они бежать? Они ведь были внутри лагеря, огороженного со всех сторон. Все ринулись к проволочным заграждениям, а там их встретили огнем из автоматов и винтовок. Много народу погибло от пуль, остальных загнали в газовые камеры.

На этот раз костры горели до поздней ночи. Высоченное пламя освещало своим кошмарным светом и вечернее черное небо, и весь лагерь с округой. Немые от ужаса, смотрели мы на огонь, в котором пылали тела наших замученных братьев и сестер.

12 октября

Этот день на всю жизнь останется в моей памяти. Уже несколько дней как восемнадцать человек из лагерников были больны. Утром в барак вошли немецкие офицеры во главе с Френцелем. Френцель приказал больным подняться и выйти из барака. Без сомнений, их повели убивать. Среди восемнадцати был один парень из Голландии. Он еле стоял на ногах. Жена его, узнав, куда ведут мужа, побежала за колонной с криками: — Убийцы! Я знаю, куда вы ведете моего мужа. И меня берите с ним. Не хочу жить без него. Вы слышите, подлецы? Не хочу…

Она взяла мужа под руку и, поддерживая его, пошла вместе с колонной на смерть.

В обед мы условились с Шлойме собраться узким кругом сегодня в девять вечера, чтобы посоветоваться, как действовать дальше.

Совещание устроили в слесарной мастерской. Присутствовали: Борух, Шлойме, старший бригады столяров Янек, старший портняжной бригады Гжев, сапожник Якуб, Моня, я и еще двое.

Во дворе, у ворот первого лагеря, были расставлены люди для наблюдения за любыми передвижениями. Они должны были нас предупредить в случае необходимости, чтобы мы успели разойтись. Там стояли Аркадий Вайспапир и Семен Розенфельд. Под неусыпным наблюдением Семена находились центральные ворота.

Прежде всего я рассказал о своем разговоре с Бжецким и просил товарищей высказать свое мнение, следует ли его включить в нашу группу. Общее мнение было, что следует и нужно это сделать.

За Бжецким отправился Моня. Как только Моня с Бжецким переступили порог мастерской, я объявил, что начинаем совещание.

У Бжецкого на этот раз куртка была застегнута на все пуговицы. Он оглянулся по сторонам и спросил:

— Что, Саша, вы хотите меня испытать или только предупредить?

— Сейчас не время для пустых разговоров. Вы заслужили, чтобы вас судили, и все-таки мы доверяем вам жизнь шести сотен людей. Зачем предупреждать? Вы сами хорошо понимаете, что вас ждет в случае провала… А теперь о плане восстания…

А мой план был такой: в первую очередь мы должны уничтожить офицерскую группу, управляющую лагерем. Понятно, поодиночке, без малейшего шума. Но за короткое время, полагаю за час, не больше. Быст-рее вряд ли получится, а растянуть на более длительное время — опасно, могут спохватиться, что кого-то не хватает, поднимут тревогу.

Уничтожение немецких офицеров осуществляют самые надежные люди из советских военнопленных, которых я лично знаю, и уверен, что на них можно положиться. Ясно, что для такого дела требуются люди отважные, решительные, с твердой рукой. Минута колебания, провал только одного участника операции могут привести к гибели всех.

После обеда, в половине четвертого, капо Бжецкий под каким-либо предлогом отведет во второй лагерь трех человек, по моему указанию. Эти трое ликвидируют там четырех гитлеровцев. Борух должен обеспечить явку, поодиночке, офицеров в помещение, где и будет всё осуществлено. Также надо обеспечить, чтобы в это время никто из лагеря не выходил. Кто попытается поднять шум — надо любыми способами заставить его замолчать, вплоть до уничтожения. К четырем часам операция во втором лагере должна быть завершена.

В четыре часа специально выделенная для этого группа людей перережет телефонную связь, идущую через второй лагерь к резерву охраны. Провод надо срезать с обоих столбов и обязательно спрятать, чтобы лишить возможности скорого восстановления связи.

В это время начинается уничтожение офицеров в нашем, первом лагере. Офицеров, также поодиночке, приглашаются в мастерские. В каждой мастерской их будут поджидать по два человека, которые осуществят их ликвидацию. До половины пятого все должно быть закончено.

В половине пятого Бжецкий с Геником построят в колонну всех лагерников, как будто для выхода на работу. Половина колонны должна направиться к выходу. В первых рядах пойдут наши «восстанники». Передние нападают на оружейный склад. Остальные идут дальше, прикрывая нападение. Те, кто захватят оружие, нагоняют колонну, опережают ее, снимают охрану у ворот и нападают на караульное помещение.

Может случиться, что охрана спохватится раньше, чем мы рассчитываем, и нам перережут дорогу к воротам и откроют огонь из двух пулеметов, имеющихся у них. Если мы захватим оружие — вступаем в открытый бой, но, если не удастся, надо предусмотреть другой выход.

Недалеко от столярной мастерской, почти у самого ограждения, находится офицерский дом. Надо полагать, что если даже прилегающее к нему поле заминировано, то, скорее всего, сигнальными минами, не представляющими опасности. Вот здесь, у офицерского дома, и надо прорвать проволочные заграждения. Передние должны бросать перед собой камни, мины взорвутся, и дорога, хотя бы частично, будет очищена.

— Таков план, — в заключение обратился я к собравшимся. — Мы с Шлойме продумывали этот план не раз. Лучших вариантов не видим. Пусть каждый из присутствующих продумает, сможет ли он как следует обеспечить то, что на него возлагается. Завтра вечером опять встретимся. Помните товарищи, что никому — ни жене, ни брату, ни кому-то другому вы не должны и словом обмолвиться, о чем мы здесь говорили.

Обсуждения не было. Разошлись поодиночке.

В последние дни я обратил внимание, что отправляющемуся в караул наряду, утром выдают по пять патронов каждому. И потом патроны передаются по смене. Значит, можно было сделать вывод, что охранники, находящиеся вне караула, не имеют патронов. Хотелось в этом убедиться, и я договорился с Бжецким, чтобы меня послали в барак, где размещаются охранники, произвести там какой-нибудь ремонт.

13-го утром в столярную мастерскую пришел Бжецкий и раскричался на Янека, почему в казарме, где находятся охранники, плохо закрываются двери.

— Откуда мне знать, — оправдывался Янек, — мы ведь не имеем туда доступа.

— Всегда у вас наготове оправдания! Дайте мне кого-нибудь из мастеровых, и я сам его проведу.

Легко понять, что мастеровым, который взял ящик с инструментами и направился в казарму, был я. Сперва я обошел казарму, осмотрел все двери. Затем зашел в комнату, где никого не было, и прикрыл дверь, будто для того, чтобы ее проверить, а сам быстро открыл шкаф, где в углу стояла винтовка. Заглянул в магазинную коробку — патронов нет. И патронташ, лежащий на полке, — пустой. В другом шкафу то же самое.

Вернувшись в столярную мастерскую, я поднялся на чердак. Оттуда местность хорошо просматривалась и по ту сторону заграждений. Слева от лагерных ворот проходила железная дорога, за ней — станция, а дальше — лес. Вдоль дороги валялись бревна. Напротив работали поляки, возившие лес. Стало ясно: бежать надо вправо.

В этот вечер было принято решение: завтра, 14 октября, — бежим.