17 глава

Захария и в правду был кем-то вроде бога у них, потому придерживался определенной модели поведения и соответствующему имиджу. Его светлые глаза лучились мудростью и видели цель, которой он был готов поделиться с каждым. Ему на вид было не больше шестидесяти — вполне достаточно, чтобы называться мудрым. Но, по правде говоря, здесь никто не знал его точного возраста. Его волосы были седыми, как и короткая, но густая борода, в которой практически терялась ободряющая полуулыбка.

Его соответствие божеству спотыкалось лишь на одном пункте — всемогуществе. Захария был парализован ниже пояса, потому передвигался исключительно в инвалидном кресле и оттого крайне редко покидал границы своих апартаментов.

Однако будет большой ошибкой считать, что паралич сделал из него слюнявого слабака. Ни раньше, ни теперь слово «слабак» не могло стоять рядом с его именем. Взгляд Зевса, убедительность Цицерона, решительность Соломона: стоит пожить здесь всего пару дней и начинаешь понимать, почему на старика смотрят так, словно он некогда выкопал Тихий океан.

Наш первый разговор был долгим, полным выдержанных пауз, вопросов и уверений с его стороны. Но главная мысль нашей беседы была такова: я вернулась в лоно семьи. Для него это было радостной вестью. Для меня? Трагедией.

Когда разговор закончился, и я вышла, благословленная рукой хозяина этого места, стало ясно, что все здесь просто подхватили его песню. Люди, которых я встречала, с которыми поневоле знакомилась и общалась, повторяли вслед за ним. О мести. О ненависти. О силе истинных людей.

«Человек — венец творения» — для Захарии это было неоспоримой истиной, девизом законников.

Может, именно это выпячивание собственного «я» не нравилось мне в здешних людях и месте. Или же объединяющая их злоба, частью которой я не хотела становиться, пугала и не давала почувствовать в безопасности. А может, вместе соединились все отрицательные факторы, начиная моим побегом и кончая здешних гнусных сплетен обо мне и Амане, но я ясно поняла, что никогда не смогу назвать это место своим домом.

Отец (тот, который меня вырастил) приучил меня смотреть на мир иначе. Я не следовала его политике всепрощения, но это вовсе не означало, что теперь я готова стать так же как и все эти люди машиной для убийств. А ведь под местью Захария понимал именно это: я должна была пройти курс его невероятных тренировок, которые сделают из любого человека супермена, а потом, когда настанет час, убить ублюдка Амана во имя себя и своей новой семьи, которую сплотила череда потерь. Старик считал, что убийство за убийство — именно то лекарство, которое мне необходимо. Я молчала, не собираясь это оспаривать или же выражать бурного восторга.

— Но тебе, конечно, необходимо пока прийти в себя. Свыкнуться с потерей. С новой обстановкой. — Вспоминала я впоследствии его длиннющий монолог. — Кнут поможет тебе. О, ты не представляешь, Мейа, как он рад, что наконец-то нашел свою кровь.

От одних, одержимых генеалогическим древом, я попала к другим, но точно таким же. И если тех я не успела достаточно хорошо изучить в виду расстояния, разделяющего наши социальные статусы, то мотивы этих людей я смогла понять за какие-то несколько дней.

Я была здесь не из-за милосердия Захарии или же его родственных чувств. Он не стремился к объединению своей семьи, как пытался показать. На самом деле у меня просто был долг. И под долгом я имею в виду вовсе не месть, хотя о ней и твердили на каждом углу, а примитивное размножение. Я была чистокровным человеком — благодатной почвой для продолжения потомства.

Вероятно, какую-то неделю назад меня бы это возмутило, вывело из себя. Теперь, размышляя и приходя к такому выводу, я мысленно пожимала плечами. Пускай делают и думают, что хотят. В конце концов, я поняла, что мои попытки сопротивления всегда оканчиваются довольно трагически. Кто знает, что могло произойти после очередной такой?

* * *

На этой базе находилось чуть больше двухсот человек. Довольно много, но понимать саму эту цифру ты начинаешь лишь когда оказываешься в столовой, выстаивая очередь за своей порцией, окруженный шумом — своим злейшим врагом. С некоторых пор я полюбила тишину, хотя первые дни она казалась мучительной, потому что ставила перед фактом полнейшего одиночества. Теперь же я находила молчание приятным, оно давало пространство, свободу…

Если верить Кнуту, я здесь уже почти две недели, но время мало что для меня значит. Я ни к чему не стремлюсь, для меня каждый день — понедельник. Ничего не меняется, даже погода, ведь за эти две недели я так и не увидела неба над своей головой. Захария говорит, что выходить наружу опасно.

Мои догадки оказались верны, база действительно находилась под землей, и брат уверял, что здесь мы — в полной безопасности, ведь ее никто и никогда не найдет. Вероятно, такая паранойя была оправдана, однако отделиться от остального мира и считать всех, кто наверху, врагами… их жизнь была полна не только ненависти, но и сводящего с ума страха, отчего мне их было искренне жаль.

Кажется, они видели эту жалость с моей стороны, чуяли вызывающую инаковость, потому сторонились меня, словно боясь заразиться подобным вольнодумием. А я, видя эти взгляды, думала над тем, что эти люди чувствуют себя счастливыми просто потому что не одиноки. Что их даже не двести, а многим больше. Что эта база — лишь островок в океане, а таких островков еще целая куча. Думаю, там творилось подобное сумасшествие, поощрялась изоляция и брак только с членами твоей общины. И, наверное, на каждом островке был свой бог, вроде нашего Захарии. И того человека также считали сильнейшим законником всех времен и народов, осмелившимся однажды бросить вызов чистокровному вампиру. Убившим ублюдка, но понесшим потери, из-за чего теперь вынужден кататься в кресле до конца своих дней. А ведь именно такие байки ходили о Захарии по коридорам этой базы.


— Эй, новенькая. — Толкает меня сзади Пышка. Я до сих пор отказываюсь запоминать их имена, потому даю свои собственные. — Крис просила передать, что сегодня на тебе стирка.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Кристину, которая стоит сзади. Нас разделяет человек десять. Приветливо помахав мне, девушка демонстрирует ядовитейшую улыбку, и я отворачиваюсь.

Кристина (одна из тех, чьи голоса встретили меня в первый же день) была стервой, девушкой моего брата и завхозом по совместительству. Она распределяла обязанности между женщинами, помогая им отрабатывать свой хлеб. И я не являлась исключением. Это может показаться странным, но я не была против физического труда, хотя за год совершенно от него отвыкла. Просто кроме стирки, глажки, готовки и уборки здесь нечем было заняться. Библиотека на базе была весьма скудная, потому что тут выше ценилась физическая сила. Иногда я посещала скучные лекции, которые проводились для всех новичков, решивших вступить в ряды законников. На этом настоял Захария, решив, что время пришло, а у меня просто не было ни сил, ни желания с ним спорить. Собственно, я в последнее время была так покорна, что увидь меня сейчас Франси, наверное, не узнала бы…

Забирая из рук раздатчицы свою порцию тушенки и макарон, а также твердокожее зеленое яблоко, я отхожу, осматривая шумный зал. Я уже знаю, за какой именно стол сяду, просто мне нужно убедиться сначала, что я там буду не одна. Так и есть, потому, взяв курс, я иду вглубь огромного зала. Вперед, к дальней стене, немного левее, после чего опускаю свою поднос, садясь напротив Молчуна.

Это уже стало привычным как для него, так и для меня. Раньше он всегда сидел один, и я так не смогла выяснить почему: никто не решался подсесть к нему или же он сам никому не разрешал нарушать свое личное пространство? Думаю, первое, потому что когда я подошла к нему с просьбой позволить сесть именно за этот стол, он мне не отказал. Вообще-то, парень промолчал, и это хоть и не было восторженным согласием, но и как отказ не читалось.

И, конечно, были причины, по которым я предпочла сидеть рядом с ним, а не со своим братом, его девушкой и шумной компанией их друзей. Мне нравилось молчать вместе с Иудой. А еще он напоминал мне Франси.

Начиная ковыряться в своей тарелке, я в очередной раз думала над нелогичностью человеческой души. Моей, в частности. Все это время, пытаясь возненавидеть клан Вимур, вынесший моим родным смертный приговор, я натыкалась на необъятную пустоту. Мне не из чего было растить свою ненависть. Представляя лица Франси, Каина, главы, мадам Бланш, я просто не могла вообразить тот момент, когда они коварно решились на убийство, и с этой целью послали жестоких палачей, ожидая, когда те, выполнив поручение, приволокут меня обратно в особняк, для продолжения экзекуции.

Мне нужно было их ненавидеть хотя бы потому, что это облегчило бы мне жизнь, но я не могла. Потому что в синих глазах, некогда смотревших на меня, я никогда не видела желания причинить мне боль, которая выжжет мою душу дотла. Потому что устала от ненависти, окружавшей меня. Потому что это было бесполезно, ведь я не видела себя в роли роковой мстительницы.

Может, старик Захария и смог бы научить меня сражаться, но научить отнимать жизнь — вряд ли. И, наверное, мое безволие когда-нибудь его доконает.

Устав от вида неаппетитной еды, я подняла голову. Молчун достал внушительного размера разделочный нож и принялся медленно и с явным наслаждением снимать кожицу со своего яблока. Я некоторое время глядела на то, как из-под лезвия выходит длинная зеленая завитушка, а потом рассеянным взглядом обвела столовую и присутствующих здесь людей. Кнут, кажется, только этого и ждал, потому поймав мой взгляд, махнул рукой в приглашающем жесте.

Сидящие рядом с ним девушки и парни смеются, смотрят в нашу сторону и что-то говорят друг другу. Думаю, это опять нечто пошлое, на большее их головы не способны.

— Почистить?

Я вновь смотрю на Иуду. Я так и не привыкла к его голосу, потому, стоит ему заговорить, и я вздрагиваю. В такие моменты мне кажется, что его неожиданно подменил незнакомец с таким же бледным лицом, вечно растрепанными темными волосами и глазами цвета печали и дождливого неба.

— Пожалуйста. — Отвечаю я, глядя на то, как он берет мое яблоко в руки.

Похоже, сегодня я узнала еще одну правду о Молчуне помимо того, что он отшельник, входит в ближайшее окружение Захарии и является местным оружейником. Он был самым порядочным из всего этого фанатически настроенного братства.

* * *

Включать имена отца, брата и мачехи в заупокойные молитвы, добровольно вычеркивая их тем самым из мира живых, становилось с каждым днем все проще. Это повторялось дважды в день, утром и вечером, на протяжении нескольких недель, и походило на удары по одному и тому же больному месту.

Думаю, так эта часть моей души атрофируется окончательно. Странно, что после смерти мамы этого не произошло. Возможно, дело в том, что тогда я была еще совсем малышкой и делила горе на троих?

Теперь я была одна, но почему-то знала, что справлюсь. Кнут как-то сказал, что истинный человек может все… не знаю, что там насчет всемогущества, но, по-моему, основной людской талант заключается в том, что мы можем свыкнуться с любой мыслью или условиями, какими бы невыносимыми они не показались вначале. И я тому отличный пример.

В последнее время я меньше занимаюсь домашними делами, а больше посещаю лекции и тренировки, пока только в качестве публики. Вероятно, Захария ждет, когда я заражусь их идеологией, когда, наконец, в моей душе заполыхает костер ненависти. Пока что старик видит, что я совершенно не стараюсь. Думаю, его это раздражает. Потому я все чаще стала видеться с Кнутом, который стремится при каждой нашей встрече упомянуть о клане Вимур и о том, какие они кровожадные и беспринципные твари. Я соглашаюсь, но без особого энтузиазма: убийца моей семьи непохож ни на одного из Вимур и, к тому же, он уже мертв. Понятно, что заказчиками были именно мои хозяева, потому что никто другой не мог… К тому же они, как чистокровные, контролировали всех вампиров, стоящих на ступенях ниже.


— Ты готова? — Я встала с колен, поворачиваясь к дверям. На пороге стоял мой брат. За ним маячила Кристина, с которой, вопреки ожиданиям Кнута, мы не смогли и не сможем поладить. — Ты что… каждый день молишься?

— Да. — Раздается за его спиной сардонически.

— По возможности. Это… весьма успокаивает. — Отвечаю я, после чего, забрав с тумбы тетрадь и ручку, выхожу из комнаты, которую делила еще с одиннадцатью девушками.

Нужно было идти на лекции. Брат зашел именно для того, чтобы отправиться на них вместе. Я знала, что, когда мы зайдем в аудиторию, Кнут и Кристина усядутся в первые ряды, потому что для них теория оружия и боеприпасов — что-то вроде воскресной проповеди. Я же вновь найду взглядом Молчуна, который как всегда выберет место в тихом углу, и оставлю влюбленную парочку на попечение Захарии.

Сейчас мы петляли по лабиринтам коридоров, которые я так и не смогла до конца изучить. Кнут и Кристина болтали, а я плелась позади, думая о своем… но протестующий женский крик, пронесшийся по базе, заставил нас всех замереть.

— Нет! Проверьте… проверьте еще раз! — Раздавалось за ближайшей дверью. — Он не может… мой ребенок не может быть вампиром! Я же обследовалась… и мой муж тоже… это какая-то ошибка! У нас не мог родиться вампир, слышите?!

— Вот черт. — Вздохнул Кнут через мгновение, продолжая путь.

— Второй за эти полгода. — Пробормотала Кристина, двинувшись следом.

А я еще долго не могла очнуться, косясь на дверь из-за которой слышались приглушенные рыдания матери. Я знала, что люди здесь живут полноценной жизнью, дети — неотъемлемая ее часть. Но только сейчас я задумалась над тем, что у здешних нечистокровных могут рождаться дети с ярко выраженным геном вампиризма. И что меня всерьез интересовало… какова дальнейшая судьба этих детей?

— Да… да никуда не деваются… — Неловко замялся мой брат, когда я озвучила свой вопрос. — Просто…

— Просто живут рядом. От нас отличаются только своим меню. — Поддержала Кнута его подруга, а я, посмотрев на этих двоих, недоуменно вздернула бровь.

— Правда? А я и не заметила.

— О, мы уже пришли! — Зачем-то объявил Кнут, спасаясь от моего любопытства в шумной аудитории.

Просто живут рядом, серьезно? И это с их ненавистью к «высшей расе»?

Под гул разговоров других законников, молодых и не очень, я прошла в конец аудитории. Постоянный шум — это, кстати, одно из новых условий, к которым мне пришлось привыкать. Все-таки на базе тишина не была частой гостьей, потому что здесь редко что-то делалось по одиночке, а еще потому, что третья часть всех жителей убежища была детьми. А, как известно, дети и тишина не уживаются вместе.

Я подсела к Иуде молча, таким образом его приветствуя. И он любезно ответил тем же. Я кинула взгляд на его руки, в которых Молчун вертел вырванный из тетради лист бумаги. Кажется, он всегда создавал видимость какой-то деятельности, выглядя при этом достаточно важным и занятым, чтобы его не беспокоили.

Через минуту в аудиторию въехал господин Захария, и все, наконец, замолчали. Но не успела тишина улечься, как ее прогнал голос старика.

Я не потрудилась записать тему лекции, даже запомнить ее. Молчун, кстати, тоже. Но ему, вероятно, это было и не нужно, потому что он являлся уже вполне состоявшимся законником, и знал все сказанное стариком наизусть. Может, эти занятия Иуда посещал просто от скуки?

Наставления Захарии стали просто белым шумом для меня, вырисовывающей каракули на полях тетради. Я все еще думала насчет женщины, чей ребенок оказался вампиром. Будут ли ее теперь считать предательницей? Если да, то, в конце концов, не такой гадкой, как я. А что насчет младенца? Признают ли его собственные родители? Какой будет его жизнь? И будет ли она вообще?

На стол передо мной рука Молчуна опустила аккуратно сложенную птичку-оригами. Улыбнувшись, я подцепила ее пальцами. Такие делала Марта моему брату Джерри, когда тот еще под стол пешком ходил.

Вырвав листок из тетради, я решила сообщить об этом Молчуну.

«Марта — это твоя мачеха?» — написал он в ответ.

«Да. Она была очень хорошей, кстати». — С удивлением отмечаю, что на слове «была» рука не тяжелеет. — «И любила Джерри, как собственного сына. У нее у самой не было детей».

Иуда читает, и я осмеливаюсь посмотреть на его лицо. Кажется, он хмурится… но я вовремя вспоминаю, что он всегда хмурится, так что это вовсе не проявление жалости. Так и есть, в его ответной записке нет даже намека на сочувствие.

«Что бы ты сделала, встретив убийцу твоей семьи?»

Я перечитываю строчку снова и снова, под конец кидая недоуменный взгляд на парня. Тот забирает лист из моих рук и дописывает «если бы он сейчас вошел в этот зал?».

Вопрос кажется мне странным и слишком личным. Однако Иуда явно ждет ответа, а я так растеряна, даже не знаю, что написать. Я на самом деле не знаю, чтобы я сделала, если бы в аудиторию вдруг, по невероятному стечению обстоятельств, вошел Аман.

Подняв голову, я уставилась на дверь, словно та могла открыться в любую минуту.

Мое воображение, подводившее меня каждый раз, когда дело касалось ненависти, теперь заработало, и на одно мгновение я почувствовала себя… в безопасности. Этот порыв души был ничем иным как простым воспоминанием, все дело в том, что я отчетливо помнила это чувство облегчения, которое накатывало, стоит мне увидеть главу.

Да, я знала, что если бы Аман вошел в эту аудиторию, перво-наперво я почувствовала бы облегчение. Так, словно он явился вновь решить все мои проблемы. Все-таки глава заботился о том, что ему принадлежит, и с тех пор, как я подписала контракт, господин Аман, казалось, присматривал и за мной. И это было не показной заботой, вроде той, которую навязывал мне Каин. Потому что Каин видел во мне новую женщину, которую можно охмурить, а Аман — свою собственность. Точно так же он заботился о своей земле, о доме или прислуге.

В любом случае, ненависть не стояла на первом месте в списке эмоций, которые я испытала бы, увидь главу клана Вимур прямо сейчас. Она была бы даже не второй, а третьей. Ее опережал бы страх. Эти стадии были хорошо отработаны мной в свое время: я нахожусь в опасности, боюсь, потом появляется Аман, я чувствую облегчение, понимая, что теперь бояться той опасности нет смысла… потому что пришло время бояться его.

— Забудь. — Бросил Иуда, поднимаясь со своего места и направляясь к выходу.

Я следила за ним виноватым взглядом, краем глаза замечая недоумение и даже недовольство других присутствующих на этой лекции. Однако Молчун покинул аудиторию беспрепятственно, Захария даже не посмотрел в его сторону. Собственно, Иуда всегда был у него на особом счету.

Вздохнув, я снова взяла в руки птичку.

Вероятно, он ждал немедленного ответа, демонстрации моего гнева от одного упоминания об убийце. А я все еще не могла сжиться с правдой, согласно которой господин Аман приказал вырезать мою семью. Странно это, ведь со смертью самых близких людей я уже почти смирилась, а с тем, что их отобрал у меня Аман — нет.

Это раздражало Иуду. Мои безволие, слабодушие и нерешительность. Возможно даже, его злило это больше, чем остальных. Чем меня.

Я убедилась в этом за обедом, когда пришла в столовую, не обнаружив там Молчуна, хотя он всегда приходил первым. Сев за наш пустующий столик, я поняла, что молчать одной неуютно. Кажется, я привыкла к нему…

— Нет, так дела не делаются. — Я подняла голову от своей картошки, глядя на подходящего Кнута, за которым следовала Кристина. Надежда на обед в одиночестве померла в мучениях. — Скрывать от брата? Не в этот раз, Мейа.

Он сел напротив, а Крис примостилась рядышком, всем своим видом показывая, что находиться здесь, просто потому, что не хочет оставлять своего парня наедине со мной. Добровольно обедать в моей компании она бы никогда не стала. Что ж, радует, что наши мнения хоть в чем-то сходятся.

— Картошка подгорела. — Зачем-то пробормотала я, когда наступило выжидающее молчание. Кнут, хотел что-то услышать от меня, но я пока могла сказать лишь это.

— Колись. Я же все вижу. — Мне не понравилась эта интонация.

Стало неуютно и даже немного страшно… что такое мог увидеть Кнут, раз посчитал нужным прийти сюда и протяжным, обличающим тоном мне об этом сказать?

— Когда свадьба? — Его улыбка до ушей и эти слова не оставили альтернативы.

— Иди ты.

— Я, блин, в шоке. Честное слово… здесь полно хороших парней, но Молчун? Он же никого не подпускал к себе, ну? — Он посмотрел на свою девушку, а та неопределенно пожала плечами, мол, она не проверяла.

А я думаю о том, что это не Молчун их не подпускал, а они сами к нему не подходили. Все-таки он не выглядел, как человек, от которого можно добиться романтики, что так необходима любой девушке. Нет, его невозможно представить с букетом цветов и поющим серенады.

— И где он сейчас? Бедняга потерял аппетит!

И я знаю из-за чего. Любовь и муки сердца рядом не стояли.

— В любом случае, я за вас рад. Он отличный парень, а главное — самый надежный из тех, кого я знаю. Серьезно, однажды мы вместе пошли на задание…

Надеюсь, новые слухи не заденут Иуду. Я, например, уже привыкла к роли героини самых абсурдных и нелепых сплетен, меня абсолютно не волновало, что придумают здешние обыватели на этот раз.

— …и все эти записочки. Ты видела, Крис? Как настоящие голубки.

Пошло и примитивно. Но я их понимала: чем тут еще заниматься в свободное время?

— Спорю, он сейчас просит твоей руки у Захарии? Но черта с два, для начала он должен поговорить со мной. Даже не знаю, дам ли я свое добро… ты все-таки моя младшая сестра. Знаешь, пусть помучается недельку-другую.

— Я пойду. На мне сегодня еще уборка западного крыла. — Пробормотала я, поднимаясь и подхватывая свой поднос. — Надо управиться до вечера.

— Эй, погоди… да ты же еще даже ничего не съела! — Воскликнул брат, недовольный тем, что я до сих пор держу его на расстоянии.

— Ну, это же не омары с трюфелями. — Усмехнулась его подруга тихо, за что была награждена мрачным взглядом от Кнута. — Правда глаза колет?

— Все нормально. Просто у меня тоже пропал аппетит. Как ты и сказал. — Улыбнулась я, оставляя их за своей спиной.

Оскорбления на Крис не действовали, а вот безразличие — очень даже. А меня в последнее время действительно не заботили ее мысли касательно моего поведения. В ее глазах я была предательницей, продажной женщиной, которая даже после убийства семьи, не смогла возненавидеть своего «любовника». По ее мнению, мне здесь нечего было делать. Кстати, я тоже задумывалась об этом все чаще.

Выйдя из столовой, я медленно осмотрела толпу, движущуюся по коридору. Идти в западное крыло и начинать уборку совершенно не хотелось, но вряд ли тут кого-то заботили мои желания.

Мой рассеянный взгляд наткнулся на мужчину, который стоял возле стены, изучая пол под ногами. Узнав в нем Молчуна, я поспешила подойти, хотя выглядел он в достаточной мере задумчиво и хмуро, чтобы у любого отбить желание лезть к нему.

— Насчет твоего вопроса… — Начала я без предварительного приветствия. — Я не убийца, я даже не представляю себя в роли мрачного жнеца для Амана. Я знаю, что он сделал. И я ненавижу его, но по своему… эта ненависть желает заглянуть ему в глаза, а не вырвать сердце. — Я замолчала, задумавшись. Молчун стоял напротив, засунув руки в карманы и выглядя как обычно — мрачно и слегка раздраженно. — Сначала заглянуть в глаза, а потом уже вырвать сердце.

— Пройдемся? — Предложил он совершенно неожиданно, сбивая меня с толку.

Пройдемся?! Я была рада, хотя и знала, что его предложение прогуляться не включает в себя наличие неба, солнца и свежего воздуха. По которым я безумно скучала. Все-таки над нами, за границами этого бетонного потолка сейчас вступало в свои права лето, и я знала, что лицезрение буйно цветущей жизни помогло бы моей душе исцелиться гораздо быстрее.

Когда я кивнула, Молчун отошел от стены, и спустя несколько минут я поняла, что мы идем к плохо изученному мной северному крылу. То, что я следовала за Иудой, а не шла рядом, а еще места, которые он решил посетить, не давали спутать эту прогулку со свиданием. И все равно, из этих двух вариантов каждый встреченный нами человек, судя по продолжительным взглядам, выбирал второе. Как я и думала, Иуду это совершенно не волновало.

И когда мы дошли до бронированной двери с кодовым замком и яркой надписью вверху «посторонним вход воспрещен», я поняла, что на этом наша «прогулка» подошла к концу. Он изначально намеревался что-то показать мне? Это как-то связано с его сегодняшним вопросом?

Видя мою растерянность, Иуда заговорил:

— Захария — хороший пастырь для нашего стада, тебе так не кажется? — Я недоуменно хмурюсь, и Молчун продолжает: — Он — прирожденный лидер, с этим не поспоришь, но больше всего мне в нем нравится его одержимость правдой. Он готов нести ее в глубины ада, если потребуется. Но ведь не существует половинчатой правды, ты согласна? И то, что такой человек вдруг решает пойти по этой кривой дорожке, несколько смущает. И я, как его истинный последователь, хочу помочь учителю. Хочу чтобы правда обрела целостность, стала полной.

Это был первый и последний раз, когда Молчун выдал монолог такой длины. И я была ошарашена. Не столько его откровенностью, сколько пугающей таинственностью его слов. О какой правде шла речь? Что именно я должна была узнать сейчас?

— Что… что все это значит? — Спрашиваю я, следя за тем, как он вводит длинный код, заставляя титановую дверь отъехать в сторону.

— Я не считаю тебя дурой, как все остальные. — Пробормотал глухо Иуда, проходя в открывшийся коридор. — Думаю, ты и сама все поймешь.

Сглотнув, я последовала за ним, зная, что, переступив этот порог, уже не смогу повернуть назад. Ощущение того, что сейчас должно произойти что-то важное, то, что вновь изменит меня, накатывает волнами паники. И все равно я приказываю ногам двигаться. Смотрю в прямую спину Молчуна. В нем нет места колебанию, он знает, что поступает правильно. И я ему почему-то верю.

Но там просто еще одна дверь, подобная первой, сквозь которую не проникнет даже звук. За ней — длинная лестница, уводящая нас вниз. Холод здесь нестерпимый, а от затхлости воздуха кружиться голова. Думаю, что если бы на месте Молчуна был любой другой, я бы давно бросилась назад с криками.

— Эта последняя. — Заверяет меня Молчун, когда мы снова останавливаемся перед очередной преградой, которая могла бы выдержать даже прямую танковую атаку.

Иуда вновь привычным движением вводит код, что дает понять — этот маршрут он повторяет чуть ли не каждый день. И как только дверь открывается, меня накрывает сокрушающая волна звуков. Какофония из криков, скулежа, воя и рычания. Не решаясь зайти, я затыкаю нос рукавом. Здешняя вонь нестерпима, и меня удивляет, как непринужденно себя здесь чувствует Иуда.

Он включает свет и звуки разом смолкают. Некоторое время, пока я рассматриваю длинный коридор, по обеим сторонам которого расположены тяжелые тюремные двери (около двадцати), сохраняется тишина. Но стоит мне решиться и переступить порог, как помещение вновь заполняется душераздирающими воплями.

— Иди сюда. — Я едва могу расслышать тихий голос Молчуна в этом шуме.

Он терпеливо ждет, когда я очнусь и подойду к первой двери, у которой он остановился. Напряжение, страх и предчувствие беды сотрясают тело, которое подчиняется мне с трудом. Я буквально заставляю себя двигаться, и в итоге становлюсь рядом.

Молчун поднимает руку, чтобы убрать в сторону заслонку на двери. Через небольшое зарешеченное оконце внутрь камеры попадает свет, заставляя узника заскулить. Кивком головы Иуда приказывает мне смотреть.

— Это… это мне? Ты принес это… мне? — Хрипит тощее подобие человека. Из-за его ужасного вида и косматых, грязных патл, падающих на бледно-серое лицо, определить возраст бедняги не представляется возможным. Дернув головой в нашу сторону, он пытается подняться с пола. — Я чую… о… как же сладко… пахнет… я сделаю все, что хочешь… слышишь? Что… что мне нужно сделать, чтобы ты… дал мне это?

Я в ужасе отшатываюсь, но рука Молчуна, вцепившись в мое предплечье, толкает вперед. Это не похоже на него, потому ситуация еще больше меня пугает. И все же я заставляю себя смотреть дальше.

Пленник, фактически сделав невозможное, поднимается на свои тонкие, как прутья, ноги и делает несколько неуверенных шагов в нашу сторону. Чуть не падает, ловит равновесие и поднимает голову. Я вижу кожу серого оттенка, потрескавшиеся, обескровленные губы, оскал, обнажающий клыки…

Мой крик сливается со звериным шипением.

— Дай мне ее! Дай! Я хочу! Я голоден! — Рычит разъяренно узник, кидаясь на дверь. Его удары так сильны, что, кажется, сорвут ее с петель, а ведь какую-то минуту назад он казался умирающим. — Я слышу стук ее сердца, слышу движение ее крови по венам… ты же привел ее для меня!

Молчун резко задвигает заслонку, поворачивая голову ко мне. Он совершенно не изменился в лице, ни одна эмоция не затронула этот взгляд на протяжении всего времени, что мы здесь находились. Отстранен и собран. Абсолютно беспощаден.

Но я знаю. Иуда имеет право быть к ним безжалостным, ведь, будучи пятилетним ребенком, он находился в подобных условиях. Нет… в гораздо более худших.

Для меня же все это было слишком ново, дико, чудовищно, жестоко. Однако я понимаю — Молчун привел меня сюда не для получения острых ощущений. Он не хотел впечатлить меня или запугать. Все эти двери, эти клетки, эти узники, жаждущие крови, — та самая правда, которую я должна была увидеть.

Мне нужен глоток свежего воздуха и тишины, потому я мечтаю убраться отсюда, как можно скорее. Пока что это все, что я желаю. Я не хочу мести. Я не чувствую жалости или ненависти. Я не ощущаю себя обманутой и преданной. Я даже не пытаюсь понять, зачем Иуда пошел против Захарии и показал мне то, что ни в коем случае не должен был показывать.

Пока.

Я отказываюсь признавать очевидное. Паника требует сбежать, а не задумываться над увиденным. И я подчиняюсь. Покидая тюремную зону, постепенно возвращая силу ногам, я перехожу на бег. За моей спиной обреченный, протестующий звериный крик подхватил хор точно таких же.

Загрузка...