Арджуманд. Великая история великой любви

ШАХ-ДЖАХАН

Они ждали, глядя на нас сверху вниз; мы ждали, глядя на них снизу вверх. Целый месяц прошел с тех пор, как моя армия осадила город. Высокие стены Удайпура, казалось, вырастали из каменистого склона; единственная дорога, извиваясь, ползла вверх, к тяжелым деревянным воротам. Различить выражения лиц между зубцами крепости я не мог, но был уверен: враги смеются надо мной. Время от времени в нас стреляли из джезайлов, если выстрел был меткий, кто-то падал. Мы отвечали пушечными залпами, но ядра отскакивали от стен, не причиняя вреда, — врагу было от чего посмеяться. Мои люди сидели или лежали, прячась в тени, какую только удавалось найти, довольные, что хоть как-то укрыты от опасности.

— Сделай как Акбар, — советовали мои командиры. — Построй сабат.

— Я не Акбар. Я — Шах-Джахан. На постройку сабата уйдет год, и это будет стоить много жизней — столько же, сколько стоило Акбару.

Сабат — длинный, извилистый туннель, ведущий к крепостным стенам. Его строят из дерева и кирпича, обмазывают грязью и делают широким настолько, чтобы десять всадников могли проехать по нему в шеренгу. От обстрела сверху солдат защищает крыша из дерева и бычьих шкур. В стенах устраивают амбразуры, через которые можно беспрестанно палить по защитникам крепости. Акбар, строя свой сабат, терял по двадцать человек в день в течение целого года. Огромные потери и были причиной его ярости.

— Тогда подложи порох под стены.

— Нет, он слишком крепки, а склоны, ведущие к ним, слишком круты.

Разочарованные, советчики возвращались под шамияны[74], сшитые из неокрашенной плотной материи. Я мог расслышать, как они перешептываются: «Шах-Джахан — никудышный командир». Слышал я и шепот Мехрун-Ниссы; доносившийся из Агры, он полз по всей империи, обвивая меня липкими щупальцами: «Шах-Джахан потерпит неудачу».

Каждый день я объезжал город, обнесенный стенами, — в который уже раз. Я надеялся, что отыщу уязвимое место, брешь, куда смогу ударить. Но нет, стены не менялись, отвесные склоны не давали пространства для боя. Пищи и воды в городе хватит на год, а его защитники ни за что не сдадутся. Атака вверх по склонам означает непомерные потери и, что еще хуже, — поражение.

Изредка ветер доносил до меня слабые звуки музыки, и я видел красные, желтые, синие одежды раджпутанок, наблюдавших за мной со стен. На солнце краски казались ослепительными, особенно по контрасту с приглушенным бурым цветом сухой земли. Акбар, направь меня, сделай так, чтобы можно было вступить в открытую схватку, и я одержу победу. Но одолеть эту твердыню мне не по силам…

АРДЖУМАНД

Каждый вечер на закате мой возлюбленный возвращался опечаленный. Я говорила ему о своей любви, но он меня почти не замечал. Я пыталась утешить его — ему было не до этого. Он без конца ходил из угла в угол, его глаза были темны, как ночь, и такие же мрачные.

Мой шатер стоял на берегу озера в трех косах от крепости. Разрушенные стены старого дворца напротив торчали, как старушечьи зубы. По ночам мы лежали, обняв друг друга, и слушали, как кабаны идут на водопой — настороженные, готовые убежать. С темных, поросших густым лесом холмов раздавались трубный рев оленей, суетливая перебранка лангуров, отрывистый, похожий на лай крик замбаров[75]. Это означало, что тигр вышел на охоту. Даже издалека было слышно его грозное рычание — земля откликалась на него дрожью. Затем наступала тишина, и снова, мало-помалу, возвращались тихие звуки джунглей — опасность миновала, тигр выбрал жертву и убил ее. На заре, сквозь туман, что, клубясь, поднимался над водой, мы видели стада нильгау, пришедших напиться до наступления жары. Первые лучи солнца придавали озеру сказочный вид.

Мирная жизнь природы исцеляла меня, дарила утешение, возвращая силы. Много дней я истекала кровью и горько рыдала, зная, что это не моя кровь, а кровь невинного ребенка. Лицо хакима было каменным; он не смог спасти маленькую жизнь. Я обливалась потом, горела, как в огне, кожа стала белее мела, а тело — таким тяжелым, что не было сил приподняться. Армия стояла, а мой любимый держал меня за руку, покрывал поцелуями лицо, шептал слова любви и утешения.

Смерть вывела строку на моем лице, ее мне уже не стереть, я постарела от горя. Отвернувшись к стенке ратхи, я безучастно слушала, как скрипят колеса, как шумно движется армия… Неужели я слишком стара, чтобы родить ребенка? Пять упущенных лет — я была в ярости от такой расточительности, в ярости от собственного несовершенства, от того, что не смогла выносить дитя.

— Все позади, — шептал Шах-Джахан. — Скоро мы с тобой сделаем еще одного. — Он вытирал слезы, которые я роняла молча. — Если бы…

— Нет, не произноси этого. Ты ни в чем не виноват. Я просто настояла, чтобы ты выполнил свое обещание — никогда не расставаться со мной. Даже если бы все повторилось, я сделала бы то же самое. Мы не должны разлучаться, не должны.

— Арджуманд, мне следовало бы догадаться, что ты упряма…

— А разве иначе мы смогли бы пожениться?

Мой любимый рассмеялся и прижал меня к себе…

Тогда я нуждалась в его силе и его утешениях. Теперь он нуждался в моих.

— Я так и слышу шепоток Мехрун-Ниссы, — сказал однажды Шах-Джахан, — и я начинаю ему верить.

— Погоди, не могут же они вечно жить в осаде.

— Но и я не могу стоять здесь вечно. Даже мои приближенные насмехаются надо мной. Я замечаю их взгляды, проезжая мимо, слышу их шепот за спиной. Они знают, что я побежден.

— Это не так. Ты не побежден.

Шептаться перед сном — так, чтобы никто не услышал, — стало у нас ритуалом. Но что это могло дать? Крепость не возьмешь одним лишь желанием.

— Что они там едят? Что пьют?

— Мне говорили, у них запасов на год. Целая вечность!

— Только на год? Год ничто в сравнении с вечностью. Настанет день, когда им придется выйти.

— Только после нашего отступления. Мне сообщили, что Мехрун-Нисса уже начинает проявлять нетерпение: «Какая-то жалкая крепостишка, а Шах-Джахан не может справиться. Не послать ли ему на подмогу Махабат-хана?» Если подкрепление пришлют, я погиб.

— А что может произойти, — прошептала я, — когда ты уйдешь и раджпуты выйдут из крепости?..

Мой любимый понял с полуслова. Его глаза расширились, из них ушла тьма. Разбудив Ису, он велел принести вина.

— Пусть музыканты играют, и певцов позови!

Мы пили и смеялись, прошлое больше не имело над нами власти, мы отбросили его от себя. Никто не мог понять причины нашей веселости — люди думали, что так мы пытаемся заглушить боль. Когда музыканты устали, мы отпустили их и предались любви.

ШАХ-ДЖАХАН

Я карал землю. Я сеял разрушение неистово, как Тамерлан. За месяц я превратил Мевар в пустыню: уничтожил посевы, не пожалел пуль для верблюдов, коров и свиней, а если моей воле пытались противиться, убивал и людей. Мои воины разошлись на восток и запад, на юг и на север. Колодцы были отравлены, озера завалены трупами животных. На закате из-за клубов пыли и дыма не было видно заходившего солнца. Повсюду бушевали пожары, перепуганные крестьяне молча смотрели, как моя конница топчет поля, обращая в прах мечты. Джунгли горели, дикие звери спасались бегством…

Я знал, что равал видит все это. Удайпур замер в испуге; каждый раз, когда языки пламени лизали дома за десятки косов от крепости, ее стены, казалось, становились ниже. Чем будет править равал, если от его земли ничего не останется? Он превратится в князя без княжества, будет вынужден влачить дни в пустом городе на холме.

Так продолжалось уже тридцать дней. Ежедневно, на рассвете, я выезжал на дорогу, ведущую к городским воротам. Каждый вечер, на закате, я удалялся. Равал видел меня. Половина моих войск продолжала вести осаду. Другая половина карала непокорных. Равал не мог убежать, не мог вывести своих воинов на защиту горевшей земли. Осажденный город в конце концов превращается в ловушку. Я ждал. Я сидел на Байраме, читал Коран, жизнеописание Бабура, стихи… Я приказал музыкантам играть — это развлекало меня. Возможно, в крепости тоже слышали музыку.

Однажды утром ворота крепости распахнулись. Вышел переговорщик в сопровождении двенадцати пехотинцев, оружия при них не было. Моя армия, построенная рядами, замерла в полной тишине. Было так тихо, что я слышал шаги идущих.

Прадханом[76] у меварского князя был брамин. Он поклонился и посмотрел на меня. Во взгляде брамина читалась заносчивость, на лбу пламенела отметка — знак принадлежности к высокой касте. Глупец ожидал, что я первым произнесу слова приветствия, но я молчал.

— Сисодия[77] шлет поклон принцу Шах-Джахану. Он знает, что ты разрушаешь его княжество, и это печалит его. Он не понимает жестокости принца, не понимает тактики устрашения мирного населения. Акбар не стал бы…

— Ты обращаешься к Шах-Джахану, не к Акбару. Пока ты разглагольствуешь, мои люди продолжают свое дело. Чего хочет Сисодия? Сдаться? Или он предпочтет ждать полной гибели своих владений?

Я вспомнил жизнеописание Бабура. Будь он так же коварен, как я, он сумел бы отбить Фергану. Но тогда он не повернул бы на юг, в Хиндустан, и до конца дней оставался бы правителем крохотной вотчины.

— Сисодия сдается, — произнес советник быстро и хрипло, давясь этими словами. — Останови своих людей.

Я понял, что победа у меня в руках.

— Во-первых, пусть Сисодия явится ко мне сам. Можно верхом. Можно в сопровождении… сотни вооруженных конников.

Потомок Бабура и Акбара, я понимал, что разумно — и даже необходимо! — проявить мягкость, готовность к примирению. В своем трактате «Артхашастра» Каутилья, политик и мудрец, советовал принцам не умножать без необходимости число врагов.

Прадхан стоял бесстрастно, не выдавая своих чувств, но взгляд его смягчился. Он расправил щуплую грудь и стал похож на петуха, распустившего хвост перед вороной. Честь его господина не пострадает, он покинет крепость верхом, как и подобает Сисодии.

Байрам развернулся и медленно понес меня сквозь ряды солдат. Они почтительно расступались, кланяясь, отдавая должное моей мудрости. Мне стоило немалого труда скрыть ликование, но я бросил только:

— Сообщите моему отцу: Мевар побежден.

Аллах акбар!

Торжествующий крик рвался из груди, я больше не мог сдерживать его. Я раскинул руки, обнимая солнце и небо, землю и ветер, джунгли и реки. Властелин мира! Как же мне подходит это имя, я не мог бы носить другого. «Шах-Джахан! Шах-Джахан! Шах-Джахан!» — все отдавали мне дань уважения. Мое имя шептал сухой ветер, ястреб прокричал его с небес, ноги Байрама выстукивали по земле: Шах-Джахан, Шах-Джахан, Шах-Джахан… Я чувствовал себя подобным богу, всей Вселенной было мало, чтобы вместить мою радость. Но еще большая радость захлестнула меня, как только отворились городские ворота. Радость бурлила, кипела, рвалась наружу, пока не взорвалась у меня на губах:

— Аллах акбар!

Я не мог вспомнить ничего в жизни, что сравнилось бы с этим чувством, все прочее померкло. Я будто бы и не жил до этого дня…. Нет, я ошибся. Первая встреча с Арджуманд была ярче, но это было совсем иное. Там было любовное опьянение — здесь победа!

АРДЖУМАНД

Шах-Джахан скинул туфли и медленно, с достоинством опустился на сиденье. Он казался таким юным, таким гордым, что у меня защемило сердце от любви. Я с трудом оторвала от него взгляд и начала разглядывать сквозь джали всех собравшихся в парадном зале. Вельможи, теснившиеся в ярко-алой ограде, привстав на цыпочки, старались встретиться взглядом с моим мужем. За его спиной стояли братья — Хосров, Парваз, Шахрияр, все с замкнутыми, хмурыми лицами. Какие страсти бушевали сейчас в их сердцах?

— Я знала, что он победит, — зашептала мне на ухо Мехрун-Нисса. — Он будет великим правителем! — Она обняла меня, прижала к себе, будто это была моя победа: — Знай, я всегда буду помогать ему. И передай, что он может на меня положиться.

В ее ласковых глазах светился расчет. Победа приносит власть, и тетушка сочла нужным обхаживать меня.

За серебряной оградой, скрывая смятение, стоял худенький юноша — сын князя Мевара.

— Что за дикарь этот мальчишка, — рассмеялась Мехрун-Нисса.

Из-под тюрбана, завязанного на раджпутанский манер, выбивалась копна спутанных волос. Мальчик был одет небогато, и, хотя старался держаться уверенно, было видно, что ему не по себе. Несмотря на отсутствие воспитания, Каран Сингх был милым пареньком. Приятно было видеть такое простодушие, настоящая диковинка! По дороге из Мевара в Аджмер он забрасывал Шах-Джахана вопросами обо всех премудростях придворной жизни. Именно здесь, в Аджмере — пока мы ожидали Джахангира, — родилось наше первое дитя, зачатое девятью месяцами раньше, на берегу озера, в дни радости, сменившей тоску. Мы молились о сыне — Аллах послал нам дочь, Джаханару. Чудесная малышка, мы любили ее. Джахангир, обрадованный победой — которую он счел своей, — привез сюда двор, чтобы отпраздновать ее.

Аджмер — маленький городок в сотне косов от Мевара, построенный пять веков назад Аджаяраджей, правителем государства Чауханов, давно уже принадлежал Великим Моголам. Здесь были две освященные веками мечети — Адхаи-дин-ка-Джхонпра и Даргах. Мой любимый принес благодарение за победу и дочь в мечеть Даргах. В свое время Акбар построил в городе небольшую крепость, но Джахангир предпочел разбить шатер на берегу озера Сагар. Весь день на озере дул свежий ветер с холмов.

…В диван-и-ам вошел падишах, поднялся на трон. Сверху он улыбнулся моему мужу и первым захлопал в ладоши, придворные поспешно начали рукоплескать вслед за ним. Все лица озарило одинаковое выражение радости, будто их отливали в одной форме.

— Я доволен своей победой над Меваром, — провозгласил Джахангир. — Там, где потерпел неудачу мой отец, Акбар, я преуспел. И я жалею о том, что Акбара сегодня нет здесь, чтобы отпраздновать мою победу. Он гордился бы мной, как никогда в жизни. Благородство натуры не позволяет мне уничтожать столь древние роды — я предпочитаю жить с ними в ладу и мире. Именно по этой причине я ничего потребовал от князя Мевара, кроме… — Он взглянул на Каран Сингха. Каран неуклюже поклонился; так не кланяются падишаху, но Джахангир простил оплошность. — Я попросил князя, чтобы он отпустил своего сына, патрани Мевара, погостить у меня. Равал будет править своей страной, и мне ничего от него не нужно, кроме преданности и любви…

— Не фыркай, — ущипнула меня Мехрун-Нисса. — Дай ему побыть на коне. Мы все знаем, что эти условия предложены Шах-Джаханом. Джахангиру они понравились, и это должно нравиться тебе.

— Но он должен был хотя бы упомянуть имя моего супруга!

— …Я горд своим сыном, Шах-Джаханом, он точно выполнял мои указания. Я жалую ему более высокое воинское звание…

— Ну, ты рада? Теперь вы богаты.

— …и дарую ему разрешение с этого дня носить алый тюрбан.

— Говорила же я, что он не забудет твоего мужа!

Красное, но не кровь — так вот о чем был сон, который я помнила все эти годы! Одно время мне казалось, что разгадка сна — алое пятно крови на нашей постели, но я ошибалась. От радости я тихонько захлопала в ладоши: это было подтверждение тому, что мой возлюбленный объявлен наследным принцем. Сначала Гисан-Феруз, теперь алый тюрбан наследника.

Джахангир вручил богатые дары Каран Сингху, и церемония продолжилась.

1025/1615 ГОД

Когда был зачат мой сын Дара? Женщины знают такие вещи благодаря инстинкту, расчет тут ни при чем. Момент, когда сердечко сына забилось под моим сердцем, пришелся как раз на ночь великого события. Дара был зачат в радости и любви. Наслаждение от нашей близости было особенно ярким. Тела горели страстью, кровь бурлила от желания. Именно в ту ночь в моей утробе затеплилась жизнь.

Я не знаю, как это происходит, но мы создаем характер наших детей задолго до вхождения в мир. Дети питаются не только соками нашего тела, но и мыслями, чувствами, воздухом, которым мы дышим.

Дара не причинил мне боли, или, может быть, я ее просто не заметила, так велика была моя радость. Он родился очень быстро, с первыми лучами солнца на заре. Он не плакал, а лежал у меня на руках и с любопытством поглядывал по сторонам. У него были глаза Шах-Джахана.

Я все никак не хотела отдавать его кормилицам, хотя им не терпелось принять у меня малютку. То была великая честь для женщин — вскормить принца. Кормилиц ждет богатство и почести, высокое положение в гареме. Но какое мне дело до них? Приложив ищущий ротик к своей груди, я ощутила боль оттого, что он сосал. Но эта боль была приятной. Молоко кормилиц может изменить моего сыночка, их натура может повлиять на его душу.

Первым, кто навестил меня, был Шах-Джахан, усталый, побледневший после бессонной ночи. Он переживал те же страдания, что и я, а может быть, страдал еще сильнее. Муж поцеловал меня, радуясь, что я жива, и прилег рядом, успокоенный. Мы улыбались друг другу, а когда Шах-Джахан потянулся, чтобы поцеловать сына, Дара засмеялся.

— Ты щекочешь его бородой! Я молю лишь о том, чтобы он вырос таким же замечательным, как ты.

— Он мой наследник, — негромко сказал Шах-Джахан, а потом шепнул младенцу в нежное ушко: — Однажды ты станешь Великим Моголом.

Мехрун-Нисса с любопытством рассматривала Дару, наклонив голову, щурясь, как будто смотрела сквозь вуаль. Она хотела ущипнуть его за щечку — обычное для нее проявление любви, от которого ребенок начинал плакать, — но я задержала ее руку.

— Ну что ты смотришь?

— Я им восхищаюсь, — улыбнулась Мехрун-Нисса. — По-моему, вылитый Шах-Джахан. Джахангир очень доволен. Он прислал подарок.

Невольники сгибались под тяжестью золотой колыбели. Она была подвешена к перекладине, закрепленной на двух массивных стойках. По бокам колыбели были вырезаны идущие слоны.

Мехрун-Нисса расцеловала меня, а потом, помедлив — пожалуй, слишком долго, — прижалась губами к хрупкому лобику Дары. Наши жесты иногда выдают с головой. Я внимательно смотрела, а Мехрун-Нисса медленно, в глубокой задумчивости, отошла от моего ложа.

ИСА

Дару я полюбил, как собственного сына. Когда позволяло время, я отправлялся искать его. Если он был с Арджуманд или принцем, я их не тревожил, но если мальчиком занимались служанки, я забирал его, и мы отправлялись играть на лужайку. У него была нежная кожа и мягкие волосы, он радовался мне и хватал за пальцы, как отца. Дара был еще мал, чтобы научиться различать, кто отец, а кто нет, но совсем скоро это произойдет. Он во всем был похож на Арджуманд, за исключением темных глаз — их он получил от Шах-Джахана.

Наша жизнь в Гисан-Ферузе была безмятежной. Мы жили в ладу, радуясь передышке от интриг двора. Я был убежден, что Арджуманд была бы счастлива жить здесь всегда. Она беззаветно любила мужа и старалась проводить как можно больше времени в его обществе. Оба наслаждались малейшей возможностью побыть наедине, а ведь большинство мужей и жен предпочитают не сближаться и встречаются только для совокупления.

Мехрун-Нисса, однако, не могла смириться с таким положением. Победа Шах-Джахана, как ни странно, упрочила ее власть. Она сияла в отраженных лучах его славы, а когда Декан вновь заволновался, она не задумываясь шепнула Джахангиру имя принца.

1026/1616 ГОД

— Ты должна остаться, агачи. Я позабочусь о наследном принце в походе.

— Нет. Ты ему не жена. И мы дали обещание друг другу!

Арджуманд вздыхала, наблюдая за поспешной подготовкой к отбытию мужа в Декан. Была ранняя зима, благоприятное время для войны на юге, где летом от солнца горит кожа.

— Вспомни, что случилось по дороге в Мевар в прошлый раз. В твоем положении путешествовать нельзя.

Ее живот вновь округлился, двигалась она медленно, с трудом. Слишком скоро было зачато это дитя, ей бы следовало отдохнуть годик-другой. Хаким, осмотрев ее, подтвердил мои опасения. Он был озабочен состоянием Арджуманд, его тревога передалась и мне. Дорога на юг может быть еще тяжелей, а бои, возможно, ожесточеннее.

— Ты брюзжишь, как старая бабка. Может, хочешь сам отсидеться в безопасности?

— Куда бы ты ни отправилась, агачи, я последую за тобой. Но, пожалуйста, подумай: Дара тоже отправится в путь? Он слишком мал…

— Он привыкнет, — вздохнула она, как будто предвидя, что путешествие будет долгим, бесконечным.

Ребенок родился на южной границе империи: еще один сын, Шахшуджа. Обессиленная родами, Арджуманд сразу передала его кормилице.

Местность, климат, люди — все здесь было негостеприимным. Темно-лиловые холмы, острые, как зубы, вздымались над джунглями, в тени которых затаились уединенные деревеньки, уделы мелких князьков.

Бурханпур, небольшой укрепленный город, лежал в долине реки Тапти, по которой в сторону Сурата и обратно постоянно курсировали суда. Река плескалась у самых стен дворца, с парапета сквозь дымку можно было рассмотреть мрачную громаду крепости Азир-гарха[78], самой высокой во всем Хиндустане. Целый день нужно было лезть вверх по скалам, чтобы добраться до ее ворот. Акбар потратил два года, прежде чем взял ее, и, не пустись он тогда на хитрость, так и не добился бы успеха.

Дворец на самом деле был небольшой постройкой из кирпича, очень простой. В тех краях не добывали ни мрамора, ни песчаника. От зноя над землей висело марево, из-за чего казалось, что камни и кусты колышутся. Хумаюн, Акбар, Джахангир и теперь Шах-Джахан вынуждены были временно селиться здесь, чтобы сражаться с князьками, которые никак не хотели угомониться, пытаясь свалить Великих Моголов.

Роды были затяжными и трудными. Крики и стоны Арджуманд жгли мне сердце. Потом она лежала без сил у себя в комнате, безучастно смотрела на реку, холмы и выцветшее небо. Изредка ее развлекала тень случайного облачка, пробегавшая по холмам. Мы находились в тысячах косов от Агры, и у всех было чувство, что нас окружает чужой раскаленный мир, в котором нет ничего живого.

К ней не сразу вернулась красота, тело долго оставалось полным и тяжелым, словно она продолжала носить ребенка. Я догадывался, что это ее огорчает — женщин всегда беспокоят такие вещи, — но она не заговаривала об этом с Шах-Джаханом. Когда он возвращался после совета с командирами, она беззаботно смеялась, болтала, играла с Дарой и Джаханарой. Могло показаться, что она с самого утра пребывает в приподнятом настроении, но это было не так.

Равшанар родилась спустя девять месяцев после Шахшуджи, Арджуманд так долго ждала своего любимого, а теперь дети сыпали один за другим. Девочку вскармливала крестьянка, у которой умер ребенок, и Арджуманд относилась к этому спокойно. Однако ее любовь к Даре оставалась неизменной. Она баловала и нежила его, осыпала поцелуями. Шах-Джахан тоже был привязан к сыну не меньше. Остальных он брал на руки, рассматривал, целовал мимоходом. Но любимец был уже избран, занял место в их сердцах, и никто отныне не мог претендовать на это место. Как обдуманно родители могут выбирать между собственными детьми!

— Иса, ты идешь в бой с моим возлюбленным. Ты должен защищать его от неприятеля.

— Я пойду с ним, агачи, но я не воин. Я буду стараться.

— Если ему суждено погибнуть, я тоже умру. Мое сердце разорвется. Ненавижу этих людей — из-за них Шах-Джахану грозит такая опасность. А ему нравится воевать, как будто это просто игра, в которой умирают понарошку… Он — как ребенок, радующийся новой игрушке.

— Армия Моголов — не игрушка, агачи. Ты должна гордиться, что твой муж командует такой силой. И он победит, как раньше.

— Знаю и все равно боюсь. Шальная стрела, мушкетная пуля — мне тогда не жить, я умру вместе с ним.

На поле брани я отправился без малейшего желания. Скорчившись в неудобной позе, я сидел в хауде за спиной Шах-Джахана. От Байрама пахло войной, слон, закутанный в кольчугу, оглушительно трубил на ходу. Другие слоны отвечали ему, им вторило эхо с холмов. Земля тряслась от движения конницы, текшей, как ртуть, вниз и вверх, по ложбинам, холмам и ущельям. Место сражения было определено: плато близ Алькхпура. Против нас были выставлены объединенные силы местных правителей, низам-шахов.

Когда мы подошли ближе к неприятелю, я осмотрелся, и меня слегка подбодрил вид войск, которыми командовал Шах-Джахан. Вокруг нас гарцевали ахади, личная охрана принца, позади следовал бдительный Махабат-хан, верная тень Джахангира. Старый полководец держался хладнокровно: он полулежал в хауде, скрестив ноги и заложил руки за голову. Я подозревал, что своей позой он хотел внушить уверенность тем, кто его видел. Справа от нас скакал недавно обретенный друг принца, Каран Сингх. Меварский принц предпочел вступить в бой на лошади. Под темным тюрбаном у него был металлический шлем, все тело закрывала надежная, тонкой ковки кольчуга. По левую руку принца ехал его товарищ, Аллами Саадулла-хан. На Шах-Джахане была легкая шар-айна, состоящая из двух квадратных, ладно подогнанных пластин, защищающих грудь и спину, и двух пластин меньшего размера, прикрывающих бока; доспехи скреплялись золотыми пряжками. Позолоченный шлем был украшен пышным султаном из перьев, спину прикрывала кольчуга. За Байрамом следовали оруженосцы с джезайлами. Они также были хорошо защищены. Лишь я один не был готов к битве; уязвим и ничтожен в своих шароварах и джибе, я безостановочно молился.

Шах-Джахан поднял правую руку — так, чтобы было видно с правого фланга, и один раз махнул. Долго, томительно долго ничего не происходило. А потом десять тысяч всадников отделились от основного войска и ринулись на юг. Шах-Джахан повторил жест, но левой рукой, и другие десять тысяч всадников устремились к северу. Если сравнить наш строй с буйволом, то это были рога, предназначенные для атаки на фланги неприятеля. Перед нами двигались пушка и отряд бандукчи. Добравшись до края плато, мы увидели, как далеко впереди пришла в движение армия противника.

Шах-Джахан поднял обе руки вверх, и мы остановились. Это был испытанный метод: заманить неприятеля в центр дуги, позволить ему поверить, что он выиграет атаку. Чтобы достойно встретить врага, на поле были расставлены заграждения для бандукчи, сипахи приготовили оружие. Далеко на юге и севере двадцать тысяч наших конников брали неприятеля в кольцо.

Шах-Джахан обернулся ко мне. Лицо его было спокойно, но темные глаза горели. Он походил на могучего зверя, ощетиненного, готового к прыжку.

— Тебе страшно, Иса?

— Я не умею лгать. Да, ваше высочество, я не привык к войне.

— Мне нечем тебя утешить. У каждой армии цель одна: победа. И одна из задач — убить вражеского полководца. Если мои люди не будут видеть меня, если я скроюсь хоть на миг, они решат, что я мертв, и отступят. Я — их сердце. Если я погибну, воины падут духом. Враги будут изо всех сил стараться добраться до меня. Так что ты выбрал не того слона.

— Вы могли бы отказать Арджуманд в этой просьбе, ваше высочество… Вы могли бы настоять, чтобы я остался с ней.

— Кто же может отказать Арджуманд хоть в чем-то…. Ты можешь?

— Нет, ваше высочество.

Внимание Шах-Джахана вернулось к приближающемуся неприятелю, мое — к молитве. Трусость — ужасная вещь. Упиваясь жалостью к себе, я давал несбыточные обещания божеству, умолял любой ценой спасти мне жизнь, ради этого я был готов на любые жертвы.

В тот момент я был неспособен притворяться, что не боюсь, душа моя была обнажена. И я не мог вспомнить ни изречений из Корана, ни самой сути этой веры.

В глубине души я взывал к Шиве. Я умолял его простить мне предательство, отказ от богов моих предков. Я надеялся, что Шива поймет — у меня, смиренного индуса, был всего лишь один способ выжить в мире мусульман (а о большем я и мечтать не мог): объявить — одними губами — о том, что я исповедую их веру. Если я останусь в живых, то совершу пуджу, совершу и хомам в его честь, отдам в храм все свои сбережения, буду кормить бедных, совершу паломничество в Варанаси, Бадринатх[79], куда пожелает божество. В знак смирения я обрею голову…

Молитвы мои были прерваны нарастающим гулом голосов. Воины-мусульмане начали выкрикивать сначала тихо, а потом все громче: «Ба-куш! Ба-куш!», индусы кричали: «Мар! Мар!» Я в запальчивости подхватил:

— Мар! Мар!

Шах-Джахан вздрогнул и обернулся:

— Так ты тоже хочешь убивать, Иса? Мы дадим тебе меч.

Внезапно его оружие оказалось у меня в руке. В неразберихе он не расслышал — а может, услышал, но не придал значения, — что я кричал на хинди.

Неприятель наступал на нас — клубящаяся масса пыли, людей, коней, слонов. Казалось, все они вот-вот будут здесь, подомнут и уничтожат нас. Враги рассчитывали на лобовое столкновение двух армий, никакой особой тактики у них не было. Шах-Джахан рассмеялся, увидев, как близко они подошли, не заметив конницы на флангах. Я заметил, что в отличие от нас пушек у них не было. Когда они оказались в пределах досягаемости, Шах-Джахан взмахнул правой рукой. Наши пушки тут же открыли огонь. Железо врезалось в плоть и пропахало борозды в рядах противника. Еще залп — и новые борозды. Крики людей и животных до нас не доносились, заглушаемые орудийными залпами и пальбой из мушкетов. Шах-Джахан широко развел поднятые руки и медленно свел их вместе, соприкоснув ладони. Сквозь синий дым и клубы бурой пыли я едва различал нашу конницу вдалеке, которая ринулась в атаку с флангов. Солнце сверкало на оружии, отражалось в лужах крови, сталь ударяла о сталь, трубили слоны, ржали лошади. Люди рубили людей, как если бы рубили деревья, отсекали головы и конечности, вспарывали животы. Кровь фонтаном била из ран, земля впитывала ее, становился мокрой и темной. Воздух звенел от боевых кличей: «Ба-куш! Ба-куш! Мар! Мар!» Байрам был непоколебим и недосягаем — никто из неприятелей не мог до нас добраться.

К полудню битва закончилась. Враг бежал, бросив оружие, бросив своих мертвецов, бросив раненых животных и стонущих людей. Его потери составили пять тысяч человек убитыми, мы потеряли тысячу восемьсот пятьдесят человек. Армия Моголов проехала по полю брани, вонзая мечи в тела умирающих, забирая у мертвецов золотые украшения.

Я глянул вверх: над головами кружили стервятники. Откуда они узнали? Донесся ли шум битвы до их жалких ушей? Или это боги присылают известия с ветром? Стервятники летели со всех сторон, шумно хлопая крыльями, будто рукоплескали бойне. Хорошая работа, хорошая…

1028/1618 ГОД АРДЖУМАНД

Позади трона было поставлено золотое кресло, но Шах-Джахан остался там, где сидел, — на подушках у подножия. По одну сторону от него был громадный золотой поднос с драгоценными камнями: алмазами, рубинами, изумрудами, жемчугом. За ним — еще один поднос с горой золотых монет. Братья стояли за спиной Шах-Джахана, позади них теснились придворные.

— Ты что-то притихла, — заметила Мехрун-Нисса.

— Я очень горжусь им… — Прижавшись лбом к холодной резной решетке, я уповала на то, что больше побед не потребуется. Каким облегчением было покинуть Декан и возвратиться в прохладную Агру, воздух которой казался особенно свежим после удушливого зноя. Молилась я и о том, чтобы империя пребывала в мире долгие годы и чтобы мы могли пожить в покое, безмятежно радуясь своей любви. — Но я немного устала. Это все от волнения. Всякий раз, как мы возвращаемся, мой муж еще вырастает в глазах отца, и все же я молюсь о наступлении мира, чтобы можно было пожить нормальной жизнью.

— Шах-Джахан — великий полководец. Все зависит от воли его отца и от ситуации в империи…

— Отправь в следующий раз Махабат-хана… пожалуйста, тетушка! Мне так хочется какое-то время побыть здесь.

— Да кто же просил тебя с ним отправляться? Если бы Джахангир поехал в Декан, я бы с радостью отпустила его, а сама осталась дома.

— Мы поклялись друг другу никогда не расставаться.

Она пожала плечами:

— Тогда ты сама виновата. Это безумие — повсюду следовать за ним.

— Но он тоже этого хочет.

— В следующий раз оставайся в Агре. — Она пристально смотрела на меня из полумрака. — Ты выглядишь усталой, Арджуманд. — Ее рука погладила мой круглый живот: — Снова… И когда только вы остановитесь? Тебе необходим отдых, милая. Не допускай его к себе.

— Как можно? — У меня против воли потекли слезы, омрачая великий день. — Я не могу видеть его огорченным.

— Пусть огорчается, — резко бросила Мехрун-Нисса. — Кем он тебя считает, коровой? За пять лет — пятеро детей.

— Четверо, — рассеянно поправила я. — Вот этот пятый. Первый не родился.

— Этого более чем достаточно. Отправь его к другой женщине, пусть с ней удовлетворяет свою похоть. Нужно быть настоящим жеребцом, чтобы требовать от тебя такого. — Она понизила голос: — Я разрешаю Джахангиру возлегать со мной не чаще раза в месяц. Если не удается сдержать похоть, я велю ему спать с одной из невольниц. Хочешь, я подарю тебе несколько рабынь?

— Нет. Я готова удовлетворять своего мужа, а он желает только меня. Он не взял себе другой жены и не хочет ложиться ни с какой другой женщиной.

— Но каждый раз ты умудряешься зачать ребенка! Посмотри на свое тело — и посмотри на мое. Я не выгляжу старой.

Ее талия была тонкой, кожа светилась здоровьем, длинные черные волосы ниспадали до пояса. Безусловно, она оставалась молодой, а моя юность поблекла, как лепесток розы, засушенный между страницами книги, вялый, иссохший, хрупкий…

— Но и я бы постарела, если бы продолжала рожать. Ты что, не видела крестьянок? Толстых, уродливых, тяжелых, увешанных сорванцами? Ты скоро станешь такой же. — Тетушка бросила на меня лукавый взгляд: — Догадываюсь, тебе, должно быть, и самой это нравится. Но слишком много наслаждений — тоже нехорошо.

Я не могла отрицать, это было наслаждением, но… иным, чем физическое удовольствие. Я не могла воспарять до таких высот страсти, как мой муж, не ощущала уже и желания, которое приходило, когда я была моложе. Иногда мне казалось, что я пребываю в другом мире и оттого не ощущаю прикосновений его губ и рук, напористых движений горячего тела. И все же, глядя на любимого, я радовалась его радости, впитывала ее. И я также ощущала удовольствие. Если телесный экстаз и был притворным, то сердечный восторг был истинным. В ночь победы я не сумела заставить свое тело чутко отвечать на его прикосновения. Оно оставалось безучастным, страдая еще после рождения Равшанар. Боль держалась дольше обычного, и прикосновения жгли, как огнем. Битва разгорячила мужа, моя любовь его успокаивала. Я любила его, я не могла ему отказать.

— Воспользуйся рукой, — продолжала Мехрун-Нисса.

— Я пробовала. Ему не нравится.

— Что за странный мужчина! Обычно им совершенно неважно, как именно облегчиться, — мальчики, другие мужчины, козы, коровы…

— Он хочет только со мной.

Тетушка возвела глаза к небу, потом впала в задумчивость; опершись подбородком на кулак, она молча смотрела на Шах-Джахана. Не следовало обсуждать с ней моего любимого. Боюсь, что теперь это станет вопросом государственной важности. Как знать, каким образом тетушка применит даже столь интимные сведения в своих интересах?

Бой дундуби возвестил о приближении Джахангира. За ним шел мой отец с тяжелой книгой в кожаном переплете. Джахангир ступал медленно, опираясь на руку моего дедушки. Он постарел, в то время как Мехрун-Нисса за это время стала еще моложе.

Падишах приостановился и с трудом втянул воздух, как будто ему что-то мешало сделать свободный, глубокий вдох.

— Он неважно выглядит.

— Он в превосходном здравии, — быстро ответила тетушка. — С ним все в порядке, так что смотри, не начни распускать слухи, а то попадешь в беду. — Гнев не заглушил тревоги в ее голосе. — Джахангир будет жить много, много лет.

— Конечно, будет! — искренне подхватила я, и на миг она успокоилась.

Вместо того чтобы подняться на трон, Джахангир подошел к Шах-Джахану и нежно поцеловал его. Они обнялись, затем, взявшись за руки, повернулись к придворным.

— Я горд сыном своим, Шах-Джаханом. Мой сын еще раз доказал, что он великий воин. Деканские крысы разбиты. Проиграв одну битву, они струсили и отказались от мысли о войне, которой грозили нам. Мира! — взывали они к Шах-Джахану. Они приняли все мои условия, и сокровищница до краев полна данью.

Падишах говорил около часа, прерываясь только, чтобы глубоко, прерывисто вздохнуть, как будто он тонул, и чтобы позволить придворным выразить свой восторг: «Зиндабад Шах-Джахан! Зиндабад!» Джахангир хотел было продекламировать свои стихи в честь сына, но куда-то засунул их и так и не сумел отыскать.

Когда славословия были закончены, Шах-Джахан вновь опустился на подушки. Слуги поднесли Джахангиру один из золотых подносов, он запустил руки в груду драгоценностей, а потом высыпал их на голову сына, словно облил водой. По плечам моего любимого заструилась радуга, камни сияли, как капли росы, у него на тюрбане, на рукавах, переливчатыми озерцами скопились на коленях и на полу.

Джахангир еще раз зачерпнул алмазы и рубины, и еще, и еще, пока поднос не опустел. После этого вперед выступили другие слуги, державшие поднос с золотыми монетами. Монеты падали, как капельки солнечного света, звенели и крутились вокруг Шах-Джахана. Таков был даршан[80] — изъявление отцовской любви и доверия. Окажись здесь сейчас самое драгоценное, что есть в империи, Джахангир благословил бы этим сына.

Демонстрация щедрости и любви на этом не закончилась. Джахангир взял из рук моего отца книгу и вознес ее над головой, словно она была высшим символом его неограниченной власти.

— Самый драгоценный дар, который отец может передать сыну, — это собрание его мыслей. Через них он передаст ему не только любовь, но и наблюдения, опыт, знания. Это — первый экземпляр «Тузук-и-Джахангири». Шах-Джахан обнаружит в ней вещи, с которыми не будет согласен… Что же, я допускаю это. Но он не найдет здесь ни слова лжи. Правдивы и мои слова о любви к нему. Во всех отношениях он первый из моих сыновей, и я молю Аллаха, чтобы этот, самый ценный мой дар, принес ему процветание. Другие экземпляры будут доставлены в города империи, чтобы всякий мог узнать о любви отца к своему сыну.

Шах-Джахан, смиренно приняв книгу, поцеловал ее обложку и руку отца. Джахангир помог ему подняться, подвел к золотому креслу рядом с троном и усадил. Никогда ни одному принцу прежде не дозволялось сидеть вот так, в золотом кресле, в присутствии падишаха, на виду у придворных… В довершение всего ранг моего мужа был повышен до тридцати тысяч затов и двадцати тысяч соваров.

Первой читательницей книги стала я. Это было издание редкостной красоты. Почти каждую страницу украшали рисунки, выполненные любимым художником Джахангира, индийцем Бишандасом. Я принялась за чтение не только для того, чтобы узнать, какие похвалы были отпущены моего любимому (признаюсь, на этих местах я задерживалась дольше всего и даже гладила пальцами строчки с его именем), — но и чтобы понять Джахангира. Он делал записи на разные темы: например, о Лейле и Меджнуне — журавлях, пойманных птенцами и выкормленных им собственноручно. Путешествуя по империи, он всюду брал их с собой и имел возможность наблюдать за повадками птиц: как они легонько ударяли друг друга клювом, сообщая, что пора меняться, когда по очереди высиживали яйца; как Лейла ловила саранчу и сверчков для своих птенцов. Я прочитала о том, как, проследив за падающей звездой, Джахангир нашел место ее падения и обнаружил там кусок металла; из звездного металла он приказал выковать для себя меч, Аламгир. Желая докопаться до истинной природы мужества, Джахангир внимательно исследовал внутренности льва, но так и не смог найти органа храбрости. В обширной империи не было ничего, что он счел бы не заслуживающим внимания, — будь то будничные мелочи или сверхъестественные явления, чудеса природы или метод разведения свиней. Я действительно очень многое узнала о свекре. Так, я нашла признание, что это он приказал убить придворного Абдул Фазиля, фаворита своего отца, и собственноручно выбросил его голову в отхожее место. Книга и впрямь была честной, искренней. Джахангир даже признавал, что слишком много пьет: ежедневно по двадцать склянок вина с подмешанными к ним четырнадцатью крупинками опиума. Он писал и о трагедии своей безответной любви к отцу, Акбару. Как больно может ранить любовь — не только недостаточная, но и чрезмерная!

Когда у меня начались схватки, небо потемнело, как в сумерках. Земля раскисла от дождя, а зелень была сочной и яркой, как оперение попугая. Ночи стояли шумные от неумолчного пения лягушек. Муссоны заливали страну, ломали деревья, как прутики, проточили новое русло для реки, которая ревела и бушевала за дворцом, красная от ила, будто от крови. Вода была везде: капала с листьев, лилась с крыш по сточным желобам; в дворцовых двориках лужи стояли глубиной по щиколотку. Когда дождь делал короткую передышку, воздух пах свежестью.

Ночь превратилась в день от холодных голубых вспышек, гром сотрясал стены дворца, когда Аурангзеб издал свой первый крик. Он кричал не от испуга — его темные глаза смело взирали на мир, он бесстрашно слушал, как грохочет стихия, — но кричал будто бы в гневе. Младенец ярился, сжатым кулачком колотил по воздуху, словно пытался отправить молнии обратно в небо. Он был слабеньким, и я не думала, что будет жить, хотя неукротимый дух и решимость выжить отметила сразу. Ребенок реял между небом и землей, готовый сразиться со стихиями… Могла ли я полюбить его, если в нем так ощущалось присутствие смерти? Я отвернулась и предоставила кормить его другим. Умри он, это не причинило бы мне боли.

Но он жил. Гороскоп ему составил личный астролог Джахангира Джатик Рай, дородный и преуспевающий. Он производил свои расчеты при колеблющемся свете свечи; по стенам прыгали и плясали мрачные, торжествующие тени. Бумага была волглой от сырости, чернила сбегали с написанных цифр, словно черные слезы. Мы ждали. Мой новый сын, лежавший на руках у Сатьюм-Ниссы, тоже проявлял интерес: на крошечном сморщенном личике было написано любопытство. Я почувствовала необъяснимую тревогу. Наверное, решила я, это гроза повлияла на наше настроение, породив неподвижное, напряженное ожидание, предчувствие грохота после вспышки молнии.

— Величие, — наконец прошептал Джатик Рай. — У него звезды великого царя. Он станет правителем империи, превосходящей по размеру даже эту. Сурья[81] управляет его жизнью, он сотрясет мир.

Джатик Рай замолк, как будто не в силах был продолжить чтение предсказаний.

— Скажи нам, — потребовал Шах-Джахан.

— Жизнь его будет печальна. Большего я не могу вам сказать, только повторю, — поспешно уверил нас астролог, — его ждет великая судьба.

Он захлопнул свои книги и, уходя, еще раз украдкой бросил взгляд на дитя.

— Он говорит одно и то же про каждого из наших детей, — Шах-Джахан рассмеялся, — даже про Джаханару. А я верю только предсказанию для Дары, потому что знаю, что его ждет после моей смерти. Это я управляю их судьбами, а не звезды или формулы этого глупца.

После того как падишах осыпал моего любимого дождем драгоценностей и пожаловал ему новый высокий чин, я могла позволить себе строить больницы и школы для бедняков. Больницы предназначались для женщин, которые в них отчаянно нуждались: их жизни ценили меньше, чем жизни коров, бродящих по улицам Агры. На что они могли надеяться, если у меня самой чрево снова и снова наполнялось от семени Шах-Джахана, и я ничего не могла с этим поделать. Подобно мне, тысячи женщин переносили все тяготы, в покорном молчании вынашивали семя в своем чреве, как камень, как рабское иго… Несчастных лечил мой собственный хаким, Вазир-хан, а я в сопровождении Исы ежедневно навещала их. Но даже мне не удалось изменить существующую традицию обучать детей только мужского пола. Правда, школы открывались не только для мальчиков-мусульман, но также для индусов и сикхов, представителей всех религий, имеющихся в стране. Девочек я так и не сумела вырвать из заточения в семье и отупляющей работы по дому.

Моя деятельность привлекла внимание Мехрун-Ниссы. До меня дошли брошенные ею слова, то было предостережение: «Она уже ведет себя, как жена властителя. Нуждами людей пристало заниматься падишаху, а не ей».

Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса… Бой дундуби торжественно разносил ее имя по всей империи. Средоточие власти было в ее руках: по мановению пальца моей тетушки росли или понижались налоги; шевельнулся один палец — возвысился или пал вельможа, другой — торговля прекращалась или вновь начинала процветать, третий — принимались или отменялись законы.

Джахангир ежедневно приглашал советников в гусль-кхану[82], выходил на балкон на заре, а затем повторно ближе к вечеру. В час, когда тень от крепости падала на площадь, он любил смотреть на бои слонов или… на казни. Способы наказания подбирались в соответствии с тяжестью совершенного преступления: размозжение слоном головы (рассказывали, что у Акбара было животное, которому позволяли самому выносить приговор — жить человеку или умереть), извлечение внутренностей, удар мечом или… словом, экзекуции были многочисленны, и все можно было увидеть на площади.

Но правила империей Мехрун-Нисса. Придворные тихо роптали, их коварный шепот, конечно, предназначался не для ушей Джахангира, а лишь для тех, кто желал положить конец ее власти. Но падишах и его супруга были так близки, что разделить их не представлялось возможным.

Меня это не заботило. Я могла бы прислушаться только к шепоткам, касавшимся моего любимого, но таких не было. Шах-Джахан оставался в милости у отца и проводил много времени в его обществе. Верными Джахангиру оставались мои отец и дед, и Мехрун-Нисса, если и имела о них собственное мнение, ни разу не высказала его вслух в присутствии своего мужа.

Кроме всего прочего, мое безразличие к тому, что происходило во дворце, было продиктовано и тем, что меня занимали совсем иные мысли. Семя Шах-Джахана вновь задержалось в моем чреве. Я уже не запоминала, когда происходили зачатия. Я была бесконечно счастлива, когда родился Дара, но что до остальных, я не помнила даже, в какое время года они появлялись. Мне не было дела.

Я никому не сказала, но однажды, сославшись не легкое недомогание, послала Ису за Вазир-ханом. Когда лекарь пришел, я велела женщинам отойти в дальний конец комнаты, откуда они не могли услышать наш разговор, но видели нас, ибо мне не должно было оставаться наедине с мужчиной. Я лежала на тахте, отгородившись от глаз хакима плотным занавесом. Вазир-хан опустился подле меня на колени и ощупал мою руку через отверстие. До меня донесся его испуганный вскрик. Нужно направить его по верному пути: я знала, что некоторые женщины используют болезнь просто как повод избежать мужских ласк.

— Мне знакомы симптомы. Тебе не нужно меня осматривать.

— Снова? Слишком скоро, ваше высочество. Я ведь предупреждал, должен пройти хотя бы год. Вашему телу необходим отдых. Ваш дух силен, но тело, увы, не так крепко.

— Скажи это моему мужу. Я не могу ему отказать… — Я сжала руку хакима. — Я хочу, чтобы ты дал мне зелье. — Услышав предательские слова словно со стороны, я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках.

— Ваше высочество, неразумно применять его так поздно… Прошло уже сто дней.

— Я сама могу решить, что разумно, а что нет, глупец! — Я не хотела быть резкой, но не смогла сдержать своего трусливого нетерпения, ужаса перед бременем, сокрушающим мои кости, чрево, кровь.

— Ваше тело привыкнет к зелью и каждый раз станет выкидывать ребенка. Это уже шестое зачатие.

— Пусть станет последним. Доставь зелье мне лично — или узнаешь, каким бывает мой гнев. Нет, нет, прости! Я говорю так от отчаяния. Я дам тебе золота.

— Я давно служу вам, ваше высочество. Я сделаю все, как прикажете, не за золото, а просто потому, что такова ваша воля. Но в следующий раз, даже под страхом смерти, я откажусь. Придет день, когда вам не хватит сил оправиться от этой хвори. Откажите супругу.

— Да, лучше будет отказать, но как долго продлится воздержание?

— Год или два.

Я не удержалась от смешка:

— Ты бы смог прожить без женщины столько времени?

— У меня четыре жены, ваше высочество, так что я не злоупотребляю ни одной из них ради удовлетворения своих потребностей. Шах-Джахану следовало бы…

— Довольно!

Он мгновенно замолк, осторожно высвободил руку и удалился.

Раздался звук торопливых, неуверенных шагов по мраморному полу.

— Агачи, — окликнул Иса. — Я слышал, падишах болен. Говорят, он умирает…