Бабушка

XI Осень и первый снег. Бабушкины сказки.

Уехали из замка княгиня с Гортензией, уехал и пан Прошек; улетели из-под крыши щебетуньи-ласточки. На Старой Белильне несколько дней было грустно, как после похорон: мать то и дело плакала; глядя на нее, и дети начинали всхлипывать.

— Не плачь, Терезка, — утешала бабушка дочь. — Слезы не помогут, ведь ты знала, что тебя ждет, когда выходила замуж; вот и терпи теперь. А вы, ребятишки, перестаньте хныкать, помолитесь лучше, чтобы отец был здоров; даст Бог, весной вернется…

— Когда прилетят ласточки, правда? — спросила Аделька.

— Вот-вот… — кивнула бабушка, и девочка утерла слезы.

В окрестностях Белильни тоже становилось тихо и скучно. Лес просвечивал, и, когда Викторка спускалась с горы, ее было видно издалека. Пожелтел косогор, ветер и волны бог весть куда уносили груды опавших листьев; все дары сада убрали в кладовую. В палисаднике доцветали астры, иммортели[81] и анемоны[82]. На лугу за плотиной алели безвременники[83]; по ночам на нем резвились светлячки. Когда бабушка шла с детьми на прогулку, мальчики брали с собой бумажных змеев и пускали их с пригорков. Аделька гонялась за змеями, старалась подцепить прутиком носящиеся в воздухе тонкие волокна паутины — верный признак бабьего лета. Барунка по склонам собирала для бабушки красную калину и терновые ягоды, рвала шиповник для всяких домашних надобностей, делала Адельке из рябины коралловые браслеты и ожерелья.

Любила бабушка вместе с детьми посидеть на холме за замком. Отсюда были видны луга, где паслось господское стадо, и все вплоть до самого местечка. Вон внизу, у их ног, замок; он стоит на невысоком холме в центре долины, его окружает прекрасный парк. Зеленые жалюзи на окнах спущены, не видно на балконе цветов: розы, насаженные вдоль белой каменной ограды, завяли; по саду ходили не господа, не ливрейные лакеи, а поденщики[84] и прикрывали куртины[85] ветвями ельника; куртины уже не пестреют яркими красками, только будущей весной из новых семян вырастут цветы, чтобы ласкать взор княгини, если она снова пожалует в замок. Редкие заморские деревья, сбросившие свою зеленую одежду, укутаны соломой, фонтан, еще так недавно взметавший ввысь серебристую струю, заложен досками и дерном[86]; золотые рыбки спрятались в глубине пруда, его зеркальная поверхность усыпана опавшей листвой и затянута ряской и плесенью. Дети, глядя вниз, вспоминали, как они с Гортензией гуляли по саду, завтракали в замке, как им было весело, и думали про себя: «Где-то она теперь?…» Но бабушка любила смотреть в противоположную сторону; за Жлицким холмом, за деревнями, заповедниками, рощами, прудами и лесами, за Новым Городом и Опочной лежит Добрушка, где живет ее сын; а за Добрушкой притулилась в горах ее родная деревенька. Сколько добрых друзей у нее там осталось!… На востоке перед ней вставало полукружие Крконошских гор — от длинного хребта Гейшовины до величественной Снежки, вечно покрытой снегом. Указывая детям за Гейшовинский хребет, бабушка говорила: «Там мне каждая тропочка знакома, в тех горах лежит Кладско, там родилась ваша мать; рядом с ним Вамбержице и Варта[87]; в тех краях провела я несколько счастливых лет…

Далеко улетели мысли старушки, но Барунка вывела ее из задумчивости.

— Ведь это в Варте мраморная Сивилла[88] на коне, да, бабушка? — спросила она.

— Так говорят — близ Варты, на одном из холмов, сидит она на мраморном коне, и сама высечена из мрамора, а руку держит поднятой кверху. И, когда уйдет она вся в землю, так что и кончиков пальцев не будет видно, пророчество ее исполнится. Мой отец сам видел и говорил, что конь уж по грудь в земле.

— А кто эта Сивилла? — спросила Аделька.

— Сивилла была мудрая женщина, умевшая предсказывать будущее.

— А что она предсказала? — заинтересовались мальчики.

— Да я уж сколько раз вам об этом рассказывала, — сердилась бабушка.

— Мы уж позабыли.

— Это всегда надо в памяти держать.

— А я почти все помню, бабушка, — заявила Барунка, всегда внимательно слушавшая рассказы старушки. — Сивилла предсказала, что на чешскую землю обрушатся великие бедствия, пойдут войны, начнется голод и мор; а всего хуже будет, когда сын отца, отец сына и брат брата понимать разучатся, и перестанут люди крепко держать данное слово и обещание. Вот тогда-то и случится самое страшное: разнесут чешскую землю по свету на копытах чужеземные кони.

— Верно ты говоришь, только не дай Бог, чтобы это исполнилось, — вздохнула бабушка.

Опустившись на землю около старушки и положив руки к ней на колени, Барунка доверчиво устремила свои ясные глаза на серьезное лицо бабушки и продолжала:

— А что за пророчество вы нам рассказывали, помните, вместе с пророчеством о бланицких рыцарях, о святых Вацлаве и Прокопе?…

— Это, верно, пророчество слепого юноши, — догадалась бабушка.

— Ах, бабушка, мне иногда так страшно бывает, что и сказать не могу; ведь и вы бы не хотели, чтобы чешскую землю разнесли на копытах по свету?

— Глупенькая, разве можно желать такого несчастья!…Все мы каждый день молимся за благополучие чешской земли, нашей матери. Вот если б я увидала, что матушке моей грозит смертельная опасность, могла бы я на это спокойно смотреть?… А что бы с вами было, кабы кто вздумал убить вашу маменьку?…

— Мы бы кричали и плакали, — отвечали в один голос мальчики и Аделька.

— Дети вы еще, — усмехнулась бабушка.

— Нет. Мы бы должны были ей помочь, правда, бабушка? — сказала Барунка, и глаза ее заблестели.

— Так, доченька, истинно так; криком да слезами не поможешь, — говорила старушка, положив руку на голову внучки,

— Но мы еще маленькие, бабушка, какая же от нас помощь? — спросил Ян, который был недоволен тем, что бабушка его не замечает.

— Разве не помните, я вам рассказывала о юном Давиде, который убил Голиафа[89]. Малый тоже способен на многое, если твердо верит в Бога, — запомните это хорошенько. Вот станете большими, поживете на свете, узнаете разницу между добром и злом, встретитесь с соблазнами, искушениями, тогда вспомните вашу бабушку, вспомните, что она вам говорила, когда гуляла с вами… В свое время отказалась я от всех благ, которые сулил мне прусский король; но, по мне, лучше работать до упаду, чем оставить детей без родины. Любите чешскую землю больше всего на свете, любите, как мать свою родную! Усердно трудитесь, будьте для нее хорошими детьми, и пророчество, которого вы так боитесь, не сбудется. Мне уж не дождаться, когда вы станете взрослыми, но я надеюсь, вы запомните, что вам наказывала бабушка, — закончила она взволнованно.

— Я никогда этого не забуду, — прошептала Барунка, пряча лицо в коленях бабушки.

Мальчики ничего не сказали. Смысл бабушкиных слов им был еще недоступен; одна Барунка все поняла. Аделька, прижавшись к бабушке, плаксиво пролепетала:

— Ведь вы не умрете, бабушка?… Нет?…

— Все на свете до поры до времени, милая девочка: пробьет и мой час, — отвечала бабушка, нежно тиская Адельку.

Несколько минут длилось молчание: бабушка задумалась, а дети не смели ее беспокоить. Вдруг над их головами послышалось хлопанье крыльев. Взглянув вверх, они увидели пролетавшую стаю птиц.

— Это дикие гуси, — сказала бабушка. — Они в большие стаи не собираются, летит всегда один выводок. Смотрите, они в перелете придерживаются особого порядка: два впереди, два сзади, остальные рядком, либо вдоль, либо поперек, редко когда полукругом. Галки, вороны, ласточки — те летают большими стаями, несколько птиц впереди — разведчики, высматривают места для остановок. Позади и по бокам летят караульные, которые в минуту опасности защищают самок с детьми: нередко встретятся две враждебные стаи, и начинается битва.

— Какая же битва, бабушка, ведь у птиц нет рук, чтобы держать сабли и ружья? — заинтересовался Вилем.

— Они дерутся своим, природным оружием. Бывает, бьют клювом и крыльями друг друга так сильно, как человек острым оружием. Много их гибнет в таких побоищах…

— Вот дураки, — заметил Ян.

— Эх, милый мой мальчик, люди хоть и разум имеют, а дерутся, случается, из-за самой малости и убивают друг друга насмерть, — отвечала бабушка, вставая с бугорка и приглашая детей домой.

— Смотрите-ка, солнце садится багровое. Быть завтра дождю. — И прибавила, повернувшись к горам: — А Снежка в чепец нарядилась.

— Бедный пан Бейер, каково ему бродить по лесу, — сказал с состраданием Вилем, вспомнив крконошского лесника.

— Во всяком ремесле есть свои трудности. Но уж если изберешь себе дело, должен сносить и хорошее, и плохое, хоть бы даже жизни грозила опасность, — отвечала бабушка.

— Я тоже буду лесником, мне так хочется в лес, к пану Бейеру, — заявил Ян и, пустив змея, понесся вниз с горы, Вилем за ним. Они услыхали звон колокольцев: это пастух гнал стадо с поля домой. Дети любили смотреть на господских коров, в особенности на тех, что выступали впереди стада, с медными колокольцами на шее: колокольцы были подвешены на красных кожаных ошейниках и звенели каждый на свой лад. Казалось, коровам нравилось их украшение: они гордо поворачивали головы из стороны в сторону, а колокольцы им отвечали веселым треньканьем.

Завидев коров, Аделька запела: «Коровы идут, молоко и сливки несут!…» — и потащила бабушку вниз. Бабушка обернулась к Барунке, оставшейся на холме. Та смотрела на горизонт. Западная сторона его представляла чудесную картину. На светлом фоне то выступали темные высокие горы самых причудливых очертаний, то тянулись длинные гребни лесов, то появлялись холмы с замками и часовнями, то на равнине поднимались стройные колонны и арки греческой архитектуры. На самом горизонте пурпурную зарю окаймляли золотистые иероглифы и арабески[90]. Горы, леса и замки расплывались, и на их месте появлялись еще более замысловатые фигуры…Девочке так нравилось это зрелище, что она стала звать бабушку обратно на гору. Но старушка не захотела второй раз лезть наверх и заявила, что ноги у нее уже не молодые. Пришлось Барунке спуститься ко всей компании.

Утром, в День всех святых[91], дети, по обыкновению, вышли встречать бабушку. «Нынче бабушка принесет нам из костела свечки», — говорили они дорогой. И точно, бабушка принесла свечи.

— Коли не можем пойти на кладбище и поставить каждому по свечке на могилу, зажжем их дома, — сказала она.

Каждый год бабушка с детьми поминала дома умерших родных[92]. Вечером, в день поминовения усопших, старушка прилепляла к столу одну за другой зажженные свечи, всякий раз произнося имя родственника, которому предназначалась свеча. Помянув всех родных, она доставала еще несколько свечек, говоря: «А это за тех, о ком все забыли».

— Бабушка, я зажгу свечку за несчастную свадьбу из Гертинского леса.

— Зажги, зажги, касатка, наша молитва им будет приятна.

Зажгли еще одну свечку: бабушка с детьми стали на колени у стола и молились, пока свечи не догорели.

— Да светит им свет вечный!… Да почиют они в мире, — закончила бабушка молитву: детям полагалось сказать «аминь».

Через неделю после дня поминовения усопших бабушка, разбудив утром детей, объявила, что приехал святой Мартин на белом коне[93]. Дети быстро вскочили с постели, подбежали к окну и увидали — все вокруг белым-бело. На косогоре не видно ни одного зеленого стебелька, на вербах у реки и на ольхах у протока тоже. Зеленели только ели да пихты в лесу: ветви их под тяжестью снега клонились к земле. На красных, тронутых морозом кистях рябины, стоявшей близ дома, сидела ворона; притихшая домашняя птица с удивлением смотрела вокруг. Только воробьи весело прыгали под окнами, подбирая забытые курами зерна. Возвращавшаяся с охоты кошка беспрестанно отряхивала свои лапки, торопясь забиться на печку. Собаки, утопая по брюхо в снегу, весело носились по сугробам.

— Снег, снег!…Вот хорошо-то! На санках будем кататься!… — весело кричали дети, приветствуя зиму, несшую им столько удовольствий.

Святой Мартин угостил их вкусными рогаликами. А после дня святого Мартина начинали щипать перья. Впрочем, дети больше любили, когда девушки собирались на посиделки, чтобы попрясть: тогда им давали больше воли. Когда же они усаживались на кухне вокруг длинного стола щипать перья и на столе вырастала пушистая гора, похожая на сугроб снега, бабушка отгоняла Адельку и мальчиков как можно дальше. Раз как-то Ян, принимавший участие в щипании перьев, умудрился упасть на эту груду: легко представить, какой был переполох! С тех пор бабушка говорила, что мелюзгу надо держать от стола подальше. Дети не могли ни побегать около стола, ни дунуть, ни широко открыть дверь без того, чтобы их не выбранили. Единственной отрадой в такие дни был жареный горох и сказки о разных страшилищах, разбойниках, блуждающих огоньках и леших. В долгие зимние вечера, когда девушки, щипавшие перья, и пряхи переходили из хаты в хату, а то и из деревни в деревню, часто начинались разговоры о том, как один испугался того, другой другого. И тут россказням конца не было…Ведь у каждого имелся про запас не один страшный случай. Крамоленские воры, обычно весной попадавшие в тюрьму, а зимой возвращавшиеся домой с новыми познаниями в воровском ремесле, тоже давали обильную пищу для разговоров. От крамоленских воров переходили на рассказы о ворах вообще, а затем наставал черед сказок о лесных разбойниках. Дети сидели не шелохнувшись, затаив дыхание; ни за что на свете не вышли бы они за дверь, так им было страшно!… Вот почему бабушка не любила таких разговоров. Но остановить их она была не в силах.

После Мартинова дня в местечке устраивалась зимняя ярмарка; Тереза отправлялась туда вместе с Беткой и Воршей и закупала посуду и разные вещи на целую зиму. Дети с нетерпением ждали возвращения матери, которая всегда приносила им игрушки и вкусные пряники. Бабушка ежегодно получала в подарок шерстяные чулки, домашние туфли и полдюжины моточков шнура для прялки с наклейкой «ярмарка».

Пряча их в ящик стола, бабушка говорила Яну:

— Кабы не ты, мне бы и одного хватило.

В этот раз Аделька получила деревянную доску, на которой была написана азбука.

— Завтра, когда придет учитель, можешь тоже начинать учиться, а то ведь тебе скучно сидеть одной. Если запомнила «Отче наш» и песенки, запомнишь и азбуку, — решила мать.

Девочка запрыгала от радости и принялась внимательно разглядывать написанные на доске буквы. Услужливый Вилем предложил показать ей гласные буквы, но Аделька спрятала доску за спину.

— Не хочу у тебя учиться! Ты не умеешь учить, как учитель!

— Что ж, я не сумею показать буквы, что ли? Да ведь я читаю книжки!… — воскликнул обиженный мальчик.

— В книжке совсем не такие буквы, — возражала Аделька.

— Э-э-эх!… До чего же ты глупа!… — всплеснул руками Вилем.

— Не хочу, — тряхнула головкой Аделька и пошла с доской поближе к свету.

Пока они вели ученый спор, Ян давал на кухне концерт Султану и Тирлу: играл на рожке и одновременно бил в барабан, принесенный матерью с ярмарки. Собакам, по-видимому, это было не по вкусу. Султан, задрав морду, лаял, а Тирл выл так громко, что мороз продирал по коже. Бабушка с дочерью убирали покупки в кладовую. Услыхав эту адскую музыку, старушка тотчас прибежала в кухню.

— Ну, так и есть! Опять этот бесенок! Экий непутевый мальчишка!…Ох, перестань же!

Ян вынул рожок изо рта и, сделав вид, что не слышал слов бабушки, расхохотался.

— Посмотрите-ка, собаки прямо взбесились от моей музыки!

— Когда б собаки могли говорить, они сказали бы тебе, что такой рев приятно слушать только ослам. Понял? Сейчас же убери свою бандуру!… Право же, если ты не исправишься, я пожалуюсь святому Микулашу, и он тебе ничего не принесет, — грозила бабушка, указывая внуку на дверь и комнату.

— Хорош, нечего сказать!… А в народе еще говорили, что святой Микулаш[94] накупил целый воз подарков и не поскупится для послушных детей… — вмешалась Ворша, услыхав за дверью бабушкины слова.

На следующий день, как только вошел учитель, явилась Аделька со своей дощечкой и заняла место рядом с другими. Девочка слушала очень внимательно и час спустя прибежала к бабушке с радостной вестью, что знает уже все буквы первого ряда. Она повторила все до одной, даже с теми прибаутками, которые учитель рассказывал, чтобы азбука лучше запоминалась. Мать и бабушка были ею очень довольны, в особенности когда оказалось, что девочка и на следующий день все помнит. Выученные буквы Аделька всякий раз показывала бабушке и то и дело требовала проверить, твердо ли она их знает. И случилось так, что бабушка сама выучила буквы, которые затвердила ее внучка.

— Ишь ты, вот не думала, не гадала выучиться азбуке, — говорила старушка, — ан на старости лет и пришлось. Правду говорят, кто хочет ладить с детьми, тот должен сам стать ребенком.

Однажды в горницу с криком ворвался Ян:

— Ребята, ребята, идите смотреть, бабушка прялку сняла с чердака!

— Эко диво, — с укором покачала головой мать, когда дети и даже Барунка бросились вон из комнаты.

Дива здесь, разумеется, не было; мать просто забыла, сколько радости вносит бабушкина прялка в жизнь ребят. Вместе с прялкой появлялись пряхи, а с ними чудесные сказки и веселые песни. Впрочем, мать не привлекало ничего такое; она охотнее сидела в своей комнатке и читала книги из замковой библиотеки. Когда же бабушка просила ее: «Расскажи нам, Терезка, ужо что-нибудь вычитанное из этих книжек», и она соглашалась, то эти истории, книжные, интересовали детей и других слушателей гораздо меньше, чем ее же рассказы о житье-бытье в Вене: последние нравились всем без исключения. «Как хорошо, должно быть, жить в таком городе!… Большего и пожелать нельзя…» — восторженно говорили пряхи, а дети думали: «Когда-то мы вырастем, чтобы поглядеть на все это!»

Но милее всего собравшимся, исключая опять же Терезку, были бабушкины сказки о принцессах с золотыми звездами во лбу, о рыцарях и принцах, обращенных во львов и собак или просто в камни, об орешках, в которые заключены богатые наряды[95], о золотых замках, о морях и обитающих в их глубинах русалках…Матери и в голову не приходило, что нередко, сидя у окна с чулком, задумавшаяся Барунка видела в заснеженной долине и на голых холмах волшебные сады, дворцы из драгоценных каменьев, огненных птиц и волшебниц с распущенными волосами, что замерзшая река превращается в ее воображении в синее, бурное море, на волнах которого качаются сирены в жемчужных раковинах. Султану, который, растянувшись, храпел на полу, и во сне не снилась честь, какую оказывали ему мальчуганы, не раз принимавшие его в минуту мечтаний за заколдованного принца. А как уютно становилось в горнице, когда смеркалось! Ворша закрывала ставни, в печи трещали сосновые поленья, посреди комнаты появлялся высокий деревянный светец[96] с железными развилинами, куда втыкали горящую лучину. Вокруг него ставили скамейки и табуреты для прях; им же бабушка всегда припасала корзинку сушеных яблок и слив. С каким нетерпением ожидали дети той минуты, когда скрипнут двери и на пороге появятся девушки. Ведь на посиделках бабушка не начинала рассказывать до тех пор, пока не соберется вся компания. Днем она напевала рождественские песни.

Когда дети еще не знали бабушку хорошенько и не умели различать, в хорошем или дурном она настроении, они пытались тем или иным способом выклянчить у нее сказочку. Бабушка тотчас начинала рассказывать историю про пастуха: пригнал он триста овец к такому узенькому мостику, что овцы только по одной могли через него перейти на пастбище…» А теперь подождем, пока они перейдут…» — говорила бабушка и умолкала. Когда через минуту дети заявляли: «Бабушка, да они уже перешли!» — она возражала: «Ну нет, это вам только кажется, добрых два часа надо на то, чтобы они перебрались на другую сторону». И ребятишки уже понимали, что это значит. Иногда бабушка говорила так: «Ну, уж если вы непременно хотите, слушайте: представьте-ка себе, что у меня семьдесят семь карманов и в каждом кармане по сказке: с которого начинать?» — «Ну, хоть с десятого!…» — закричат дети. «Ладно, начнем с десятого, в десятом кармане вот какая сказка: жил-был царь, у царя был двор, на дворе кол, на колу мочало. Не начать ли сказочку сначала?…» И снова сказке конец! Но хуже всего было, когда бабушка начинала сказку про красную шапочку. Этой сказки и мальчики и девочки терпеть не могли и сейчас же убегали. Они знали, что если и дальше просить бабушку рассказать сказку, от нее ни словечка не добьешься… Убедившись, наконец, что бабушку не расшевелишь, они терпеливо ждали, пока соберутся пряхи. Раньше других являлась Кристла, за ней Мила. Цилька Кудрнова, Беткины и Воршины подружки; иногда приходила и мельничиха с Манчинкой и жена лесника. Раз в неделю Кристла приводила с собой молодую жену Томеша, за которой обыкновенно приходил он сам.

Пока женщины обогревались и рассаживались за прялками, шли толки о разных разностях. Сообщали друг другу о всех происшествиях в доме, о последних новостях. Ждали ли дня, связанного с народным обычаем, поверьем, или церковного праздника — все служило поводом для разговоров. Накануне святого Микулаша Кристла, например, спрашивала Адельку, вывесила ли она свой чулок, и сообщала, что святой Микулаш уже похаживает по окрестностям. «Бабушка даст мне чулок, когда я пойду спать», — отвечала девочка. «Не вывешивай маленького, попроси бабушку, чтоб дала тебе свой, большой», — советовала Кристла.

— Этого нельзя, — возражал Ян, — тогда нам ничего не достанется.

— Все равно святой Микулаш принесет тебе одну розгу, — дразнила мальчика Кристла.

— Он знает, что бабушка и прошлогоднюю розгу запрятала! Она нас никогда не бьет! — заявил Ян. Бабушка же заметила, что такого озорника не раз стоило выпороть.

Праздник святой Люции[97] дети не любили. Существовало поверье, что ночью Люция в образе высокой, одетой в белое женщины с растрепанными волосами бродит по свету и забирает непослушных детей. Люции шалуны боялись.

— Кто робок, тот неразумен, — говаривала бабушка. Она терпеть не могла, когда ребята трусили, и учила их не бояться ничего, кроме гнева божьего. Но разубедить в ложности некоторых поверий она не умела — это делал отец, когда они начинали ему рассказывать про водяного и черта, про блуждающие огоньки, леших, что кувыркаются перед людьми, словно горящий сноп соломы, да еще требуют благодарности за яркий светильник. Бабушка и сама глубоко верила в эти чудеса. Старушка была убеждена, что весь мир населен добрыми и злыми духами, что дьявол существует на свете для искушения людей. И, несмотря на это, она ничего не боялась и крепко верила: без воли божьей, во власти которого и земля, и небо, и ад, не упадет и волос с головы человека.

Эту веру она старалась вселить и в детей. Поэтому, когда в день Люции Ворша начинала пугать ребят рассказами о белой женщине, бабушка останавливала ее и говорила, что Люция только ночь убавляет[98]. Лучше всех умел успокоить малышей Мила. На посиделках он мастерил из куска дерева санки, плуги, тележки или щепал лучину, и мальчики от него не отходили. Когда же кто-нибудь начинал рассказывать страшное и Вилем прижимался к нему, он говорил:

— Не бойся, Вилимек, на черта у нас есть крест, а на привидения припасена палка. Дадим им жару!

Мальчикам это очень понравилось, с Милой они готовы были идти куда угодно, хоть в глухую полночь. Бабушка, кивая ему головой, приговаривала:

— Что ж тут удивительного, мужчина он и есть мужчина…

— Это правда. Якуб не боится ни черта, ни управляющею, а тот куда хуже черта, — заметила Кристла.

— К слову, уж если разговор зашел…Как полагаешь, примут тебя на службу в замок? — спросила бабушка.

— Навряд ли. Есть у меня две беды, а хуже всего, — вмешались в это дело недобрые женщины, за ними, видать, последнее слово останется.

— Не говори так, может все еще обойдется, — вздохнула Кристла.

— Я желал бы этого не меньше тебя, только плоха надежда. Очень уж гневается на меня управителева дочка за проделку с итальянцем. Она, говорят, на него метила, а когда княгиня отказала ему от места, рухнули все ее надежды. Только и знает напевать управляющему, чтоб не брал меня в замок. Это одна беда. Другая беда — старостова Люция. Та вбила себе в голову, что я должен быть ее королем в «Долгую ночь». А я эту честь ей оказать не намерен, вот староста на меня и озлился…Весной, пожалуй, придется запеть:

Мила запел, девушки подтянули, а Кристла ударилась в слезы.

— Ну, полно, милая, до весны еще далеконько, как знать, что еще будет, — утешала бабушка девушку.

Кристла вытерла слезы, но оставалась грустна.

— Брось об этом думать, авось отец поправит дело, — сказал, подсаживаясь к ней, Мила.

— А почему бы тебе и не побыть королем? Что с того? — сказала бабушка.

— Говорят, случается, что ухаживает парень за одной девушкой, а берет за себя другую; так и некоторые девушки поступают, — отвечал Мила. — Я не первый и не последний у Люции. Но у нас в селе еще не бывало, чтоб парень ухаживал за двумя девушками сразу. По-нашему выходит так: идешь в короли — готовься к свадьбе.

— Ну, тогда ты хорошо сделал, что не согласился, — одобрила бабушка.

— И что это на Люцку нашло, чего она липнет к тебе, мало у нас парней, что ли! — сердилась Кристла.

— Пан отец сказал бы: на вкус, на цвет товарища нет, — возразила бабушка и улыбнулась.

Перед рождественскими Святками сказки и песни начинали перемежаться с рецептами сдобных булок; обсуждали, кто сколько кладет белой муки, сколько масла. Девушки совещались, как лучше лить свинец[99]. Дети с наслаждением мечтали о сладких плюшках, свечках, плавающих по воде, колядах и подарках младенца Иисуса.