Барбаро и Контарини о России

1. Записки Иосафата Барбаро

В конце XV в. крупный политический деятель Венецианской республики, опытный дипломат Иосафат Барбаро написал сочинение о двух своих путешествиях: в Тану (1436-1452 гг.) и в Персию (1473-1479 гг.).

По древнейшей, сохранившейся до наших дней, рукописи[1] начала XVI в. произведение Барбаро озаглавлено во вкусе того времени длинной фразой: «Здесь начинается рассказ о вещах, виденных и слышанных мною, Иосафатом Барбаро, гражданином Венеции, во время двух моих путешествий — одного в Тану и другого в Персию» (Quivi comenciano le cose vedute et aldite per mi, Iosaphath Barbaro, citadin de Venetia, in do viazi, che io ho fatti — uno ala Tana et uno in Persia).[2]

Хотя труд Барбаро задуман как одно сочинение, он предупреждает, что разделит свое повествование на две части: о Тане и о Персии (dividero il parlar mio in due parte; in la prima narrero el viazo mio dala Tana, in la seconda — quello de Persia).

Первая часть отделена от второй такими словами: «Непосредственно за этим следует — имея свое особое начало — вторая часть с изложением всего того, что относится к моему путешествию в Персию» (Seguita, che — tolto uno altro principio — prenda la seconda parte et metta le cose, pertinente al viazo mio de Persia).

Имеется и особое заглавие «Путешествия в Персию»: «Здесь начинается вторая часть, относящаяся к путешествию в Персию, куда я, Иосафат Барбаро, ездил в качестве посла» (Quivi comencia la seconda parte, che apartiene al viazo, che io, Iosaphat Barbaro, feci in Persia, come ambassator).

Из сказанного вытекает, что сочинение Барбаро, будучи единым, все же распадается на две части. На первый взгляд они однородно построены и изложены, но это не так. Между обоими «Путешествиями» есть существенная разница.

«Путешествие в Тану» содержит воспоминания молодого купца, занимавшегося торговлей в Тане и объездившего окрестные области Приазовья, Северного Причерноморья и отчасти Кавказа и Поволжья. Это описание степей и их обитателей, татар, географические и этнографические сведения и наблюдения, частичное отражение политики турок и татар, особенности последних лет существования итальянских колоний в Причерноморье.

«Путешествие в Персию» содержит записи посла Венецианской республики, несомненно опирающиеся на его официальные донесения о своей миссии. Это описание сложного и трудного пути в Персию и обратно, отражение некоторых политических моментов и общения с главой государства, география и экономика ряда стран и городов, воспринятая глазами политика. Задача посла состояла в том, чтобы добиться в переговорах цели своего правительства: двинуть силы Персии против турецкого завоевателя.

Эти, казалось бы, отдельные части труда Барбаро, т. е. сочинения о Тане и Персии, своеобразно друг с другом связаны, а именно — между ними имеется и при чтении легко прослеживается постоянное взаимопроникновение. Каждое из них в полной мере самостоятельно, каждое интересно и содержательно по-своему, но для понимания, как того, так и другого полезно и даже необходимо прочесть и помнить их оба. В «Путешествии и Тану» есть рассказы о Персии, в «Путешествии в Персию» встречаются рассказы о Тане. Иногда эпизод, описанный в первом «Путешествии», получает продолжение во втором. Эта свободная манера изложения сближает обе части, порой оживляет и даже украшает их. Приведем некоторые примеры.

В гости к Барбаро в Тану явился знатный татарин по имени Эдельмуг, родственник хана. Барбаро принял его с обильным угощением и подал много вина. Спустя несколько лет к Барбаро явился его давний знакомец Эдельмуг; он привел сына и в знак дружбы отдал его (символически) венецианскому купцу (в сыновья).[3]

Через много лет Барбаро вспомнил о своем приемном сыне при следующих обстоятельствах. В конце 1477 г., собираясь вернуться в Венецию по окончании посольства в Персии при дворе Узун Хасана, Барбаро решил двинуться из Тебриза северным, путем, а именно через Кавказ, Татарию и Польшу. У шедших вместе с ним татарских купцов он осведомился об Эдельмуге, и они рассказали ему, что Эдельмуг умер, а его сын Ахмет жив и достиг высокого положения в Орде. Барбаро не попал в Татарию, но он был уверен, что если бы продолжил туда свой путь, то встретил бы у Ахмета наилучший прием. Так, через 35 лет — Барбаро указывает этот срок, и по нему можно рассчитать, что первое знакомство с сыном Эдельмуга в Тане состоялось примерно в 1442 г., — мог произойти весьма трудно представимый случай: встретились бы венецианец и татарин, отделенные друг от друга необозримыми по тем временам расстояниями.[4]

Своеобразная и очень живо переданная новелла-вставка из «Путешествия в Тану» отразилась и в «Путешествии в Персию»,[5] причем автор замечает, что он уже писал об этом случае в первой части своего сочинения. Так переплелись сюжеты обоих «Путешествий».

Подобным же образом переплетаются сообщения о татарах: об их жилищах — войлочных кибитках — и способе их устройства;[6] об их обычае обращаться со своими делами к правителю и о церемонии приема таких просителей;[7] об их торговле.

В рассказе о несметном количестве лошадей в татарских степях Приазовья, откуда их перегоняли на продажу в Персию, Барбаро выступал как наблюдатель исходного момента этой торговли, когда лошади из степей направлялись на юг (вероятно, через Дербент), и заключительного, когда по приходе в Персию они распродавались.[8] Нельзя не поверить тому, что венецианец сам видел эту необычную для обитателя тесного итальянского города картину кочевнической жизни, когда он описывает, как продавцы-табунщики вылавливают арканом из табуна тех коней, которых выбрал покупатель. Купцы, гнавшие свои табуны на продажу в Московское государство, обыкновенно присоединялись на время пути к многолюдным и хорошо вооруженным посольствам. Современник Барбаро, Амброджо Контарини, описал, как татарские купцы, присоединившись к русскому послу, гнали табуны лошадей из астраханской степи в Москву,[9] а в русских летописях XV в.[10] есть запись о татарском посольстве к Ивану III летом 1474 г., когда вместе с послом и его свитой шли татарские купцы «с коньми и со иным товаром... а коней продажных было с ними более 40 тысяч, и иного товару много».[11]

Рассказ Барбаро о торговле лошадьми, касающийся главным образом Персии, введен только в «Путешествие в Тану»,[12] но бывали и обратные случаи: рассказ о беседе в Тане с татарским послом, вернувшимся из Китая, Барбаро поместил в «Путешествие в Персию».[13]

С именем другого собеседника Барбаро, Антония (или Петра) Гваско,[14] генуэзца и уроженца Каффы, который бежал из Крыма после взятия Каффы турками летом 1475 г., добрался через Кавказ до Тебриза и прожил в доме Барбаро три месяца, связаны два рассказа: один о «потере Каффы», о чем Гваско сообщил Барбаро в Тебризе, другой о событиях в этом городе, происшедших уже после отъезда Барбаро оттуда (весной 1478 г.), о которых Гваско, остававшийся в Персии еще несколько лет, рассказал Барбаро уже в Венеции в декабре 1487 г.

Такова показанная на ряде примеров манера Барбаро связывать между собой достаточно обособленные (и хронологически, и тематически) части своего литературного труда. Он писал его уже на закате жизни, храня в памяти оба свои странствия на Восток. Рассказывая о пребывании в молодые годы в Тане, он кое-что обогащает последующим опытом, полученным в Персии, а повествуя о делах и наблюдениях старого уже человека в Персии, он порой обращается к впечатлениям, воспринятым в Тане. Такая именно связь между обоими «Путешествиями» сама по себе показывает, что произведение Барбаро было создано много позднее его поездок и что в нем целостно, хотя и в разделенном виде, отражена одна из глав долгой и активной жизни автора.

Есть еще один прием в изложении Барбаро, своеобразно объединяющий весь его труд. Это рассыпанные по его страницам сравнения с Италией.

Говоря о найденных при «раскопках» Контебе около Таны крупных «бусинах» (paternostri) из обожженной глины, он указывал на их сходство с подобными предметами, которые в «Марке» (т. е. в области Тревизской Марки) прикреплялись к рыболовным сетям.[15] Говоря о плодородных почвах и богатых урожаях рпшеницы в степях, он вспоминает известный ему сорт пшеницы, произрастающий в падуанском дистрикте (formento... grande come il padovano).[16] Рассказывая об обычае мордвы навешивать на священное дерево в качестве даров разные меха, он сравнивает это с христианским культовым применением свечей (come nui offerimo candele).[17] Бритье головы у грузин с оставлением волос вокруг выбритой середины напоминает ему тонзуры католических аббатов,[18] а лица представителей одного из северокавказских племен он считает похожими на лица своих соотечественников (hanno volti nostrani).[19] Реку в Киликии Барбаро приравнивает по величине к Бренте, а развалины античного театра там же — к театру в Вероне.[20] Мечеть в Султании вызывает в нем воспоминания о куполах известной венецианской церкви Джованни и Паоло, огромной усыпальницы многих дожей.[21]

Интересно объяснение Барбаро своеобразных для европейца обозначений туркменских племенных объединений: «Чернобаранные» — «Кара-койюнлу» и «Белобаранные» — «Ак-койюнлу».[22] Оба союза племен вели ожесточенную борьбу один против другого, один за другим образовали державы: сначала державу Кара-койюнлу (с 1410 г.), а после победы белобаранных султанов — державу Ак-койюнлу (с середины XV в.). К туркменским белобаранным падишахам принадлежал Узун Хасан, с которым Барбаро вел переговоры, приехав в Тебриз в качестве венецианского посла. Барбаро рассказывает о «Туркомании», где оставались в силе «Caracoilu», объясняя, что это значит «черные бараны» (castroni neri), и о Персии, где господствовали (при Узун Хасане) «Accoilu» — «белые бараны» (castroni bianchi). Барбаро пишет: «Эти названия у них являются названиями партий, как сказали бы у нас: белая роза и алая роза, или же гвельфы и гибеллины...».[23]

Объяснение путем сравнения, конечно, не может быть точно: племенные союзы и выдвигавшиеся ими династии несравнимы с политическими партиями; однако примечательно старание автора объяснить чуждые итальянцу понятия близкими ему названиями политических объединений.

Итак, приведенные примеры — и «перекличка» между некоторыми сюжетами, и сравнения с Италией — показывают внутреннее единство в двухчастном сочинении.

Установление времени и причины его написания дополняют характеристику всей работы Барбаро.

Вернувшись в Венецию из Персии весной 1479 г., Барбаро приступил к запискам о своих путешествиях лишь спустя несколько лет. Как уже сказано, эти записки о двух поездках на Восток — купцом в Тану и послом в Персию — он объединил в одно сочинение в двух частях и написал обе части сразу, одну за другой. Когда же именно был создан этот труд?

После более чем трехлетнего перерыва, последовавшего за доездкой в Персию, Барбаро получил новую должность от венецианского правительства: с 1482 по 1485 г. он — подеста и капитан города Ровиго и генеральный проведитор области Полезине. В течение этих лет он, конечно, не мог заниматься своими воспоминаниями. Едва ли мог он писать и в 1486 г.: об этом годе он говорит в «Путешествии в Персию»[24] как о прошедшем, передавая рассказ о походе по Северному Кавказу толпы мусульман-фанатиков, сообщенный ему неким доминиканцем Винченцо, каффинцем по происхождению. Барбаро замечает, что Винченцо уже десять месяцев как уехал из тех мест (в рассказе названы Дербент, Тамань, Черкессия, р. Терек), но что он, Барбаро, только что слышал его рассказ (intesi nuovamente). Затем он прибавляет: «questo fu del 1486», — т. e. относит событие, описанное доминиканцем, к уже минувшему 1486 г.

В самом начале своего труда, в предисловии, предваряющем первую часть записок — «Путешествие в Тану», — Барбаро завершает перечень авторов, оставивших записи о своих странствиях, именем Амброджо Контарини. Это указывает, что введение к «Путешествию в Тану» было написано после выхода в свет сочинения Контарини о Персии; первое издание его труда появилось в Венеции в январе 1487 г.[25]

В конце «Путешествия в Персию» Барбаро назвал дату — декабрь 1487 г.,[26] — когда он беседовал с генуэзцем Гваско, которого знал еще в Тебризе. Теперь Барбаро, вернувшийся из Персии весной 1479 г., расспрашивал его о «новостях в тех местах», т. e. в Персии, откуда, надо думать, и приехал его знакомец, бывший очевидец падения Каффы, а теперь рассказчик о событиях в Тебризе, случившихся уже в правление наследника Узун Хасана.[27] Беседа происходила несомненно в Венеции. Из сообщения Барбаро вытекает, что он либо писал свое сочинение позднее декабря 1487 г., либо кончил его в декабре 1487 г., когда на последних страницах поместил недавно услышанный им рассказ Гваско.

Рамузио, снабжавший, как известно, тексты издаваемых им сочинений вставками (без всякой оговорки) с собственными пояснениями, приписал в конце «Путешествия в Персию», что труд был закончен 21 декабря 1487 г.[28] Остается пока неясным, откуда взята эта точная дата. Ее нет ни в рукописи Марчаны, считающейся древнейшим списком труда Барбаро, ни в альдовском издании 1543 г.

Казалось бы, что не столь уж важно установление времени написания «Путешествия» Барбаро, что нет особенного значения в том, когда именно Барбаро сел за свое сочинение и когда он его закончил — в 1486, 1487 или даже в 1488 г. Интерес к вопросу возникает в связи с двумя моментами исследования: во-первых, определением ценности и происхождения сообщаемых Барбаро сведений о Московской Руси; во-вторых, попыткой сопоставить факты из разных источников, что порой может обогатить результаты изучения.

Обратимся к последнему, а именно к сопоставлению данных, получаемых, с одной стороны, из русских летописей, с другой — из венецианских анналов и венецианских документов, а также из сообщений самого Барбаро. Такое параллельное рассмотрение трех видов источников представляется полезным.

В «Путешествии в Тану» автор, говоря о русских и о Москве, записал несколько слов о дани (tribute), которую русские, как замечает автор, лет двадцать пять тому назад платили татарам за проход (per el passado) своих судов по Волге и которую теперь не платят, так как подчинили себе город Казань (De presente hanno subiugata una terra, chiamata Cassan).[29] Как известно, Казань была взята в результате осады города русскими войсками, длившейся с 18 мая по 9 июля 1487 г.[30] Здесь же летописец сообщает, что весть о победе под Казанью пришла к великому князю Ивану III 20 июля. Когда же она пришла в Венецию, где об этом мог услышать Барбаро?

К сожалению, в Уваровском списке Московского летописного свода конца XV в. сразу после записи о взятии Казани и об извещении об этом великого князя имеется досадный пропуск: утерян целый лист. Издатель Московского свода, акад. М. Н. Тихомиров, не имел возможности восполнить пробел по позднейшему Эрмитажному списку (он дошел до нас в неполном виде: изложение доведено только до 1477 г.). Но для восстановления утерянного текста может послужить другой русский источник — также конца XV в. Это Сокращенный летописный свод 1493 г., в котором под 6996 г. (= 1487/88) говорится, что «послал князь велики Ралевых детей, Дмитрия да Мануила, в Рим, и в Венецею, и в Медиолан», а под 6998 г. (= 1489/90), что «приде от Рима на Москву брат великие княгини Софьи, именем Андрей, сын Фомин, деспота Аморейского, да с ним вместе приидоша послы великого князя — Дмитрия (надо: Дмитрий) да Мануйло Ивановы, дети Ралева».[31] Таким образом, утерянный лист Московского летописного свода содержал запись о посольстве от Ивана III в три крупнейшие города Италии — Рим, Венецию и Милан — и о возвращении послов в Москву. Поездка посольства в Италию и обратно состоялась в 1488-1490 гг.

В Венеции с большим вниманием отнеслись к посольству хорошо там известного великого князя московского: русские послы в торжественной обстановке, в заседании венецианского сената доложили о взятии Казани. Их выступление состоялось 6 сентября 1488 г.,[32] т. е. через год и два месяца после победы над Казанью 9 июля 1487 г.

Красноречивым подкреплением этого сведения, полученного из не изданного пока постановления сената, служит свидетельство хорошо информированного автора «Венецианских анналов»,[33] Доменико Малипьеро (1428-1515), современника событий второй половины XV в.

В сентябре 1488 г. он отметил приезд в Венецию двух послов (в сопровождении двадцати конных солдат) от «короля России» (re de Russia). Послы сообщили о победе русских над татарами, выступавшими с войском из 120 тысяч всадников. С этим же сообщением они собирались ехать к папе. В подарок дожу они привезли три связки собольих шкурок и советникам дожа каждому по одной связке. В связке было сорок шкурок. Русских послов поселили на острове св. Георгия, и синьория преподнесла каждому по платью из вытканной золотом ткани и по сто дукатов.[34] Текст Малипьеро о посольстве Ралевых, хотя и изданный более ста лет тому назад, не был как будто замечен специалистами по истории России XV в.

Прибытие в Венецию двух послов, «Ралевых детей», Дмитрия и Мануила Ивановичей, было заметным событием в жизни республики. О нем несомненно знал и Барбаро; он мог даже присутствовать на их выступлении в сенате, так как сам входил в состав венецианского правительства: в 1488—1489 гг. он был одним из так называемых «savi» или «sapientes», ведавших разными областями деятельности сената и особенно областью международных отношений; кроме того, Барбаро был советником дожа Агостино Барбариго (1486—1501).

Представляется весьма вероятным, что сведения Барбаро о городе Казани на Волге, о взимании казанскими татарами дани с проходивших по реке русских судов, затем о прекращении выплаты дани в связи с победой русских и подчинением им Казани были взяты им из рассказов русских послов в Венеции в сентябре 1488 г. Возможно, что и другие материалы о России, Барбаро получил из того же источника и тогда же, т. е. после сентября 1488 г., включил их в свое сочинение.

Итак, из рассмотрения и сопоставления фактов, подобранных из разных источников, следует, что Барбаро написал свой труд в его окончательном виде в конце 1488 или в 1489 г.

Что же побудило старого дипломата спустя десять лет после возвращения из Персии (весной 1479 г.) все же написать о своих странствиях?

В начале «Путешествия в Тану» Барбаро замечает, что он вовсе не собирался оставлять потомству записи о том, что видел и слышал (le cose vedute et udite) в отдаленных краях, где ему довелось побывать. Автора останавливала мысль, что будущие читатели — по большей части люди, которые «вовек не выходили за пределы Венеции», — сочтут выдумкой, преувеличением и даже ложью многое из того, что он должен был бы написать. Таковы действительно были отклики читателей на повествование Марко Поло. Не вспомнил ли и Барбаро об отношении венецианцев к книге его знаменитого соотечественника? Однако нельзя не признать, что, вероятно, не только представление о судьбе труда, посвященного диковинным вещам и явлениям в далеких странах, но и реальная жизнь и поистине кипучая деятельность купца и политика не позволили Барбаро взяться за перо гораздо раньше, чем он это сделал. Но он все же обратился к этому занятию и даже объяснил причину, побудившую его писать. Он заглянул в труды своих предшественников, как древних — таких, как Плиний, Помпоний Мела, Страбон и др., — так и более поздних, как Марко Поло, и даже современных, как Пьеро Кверини и Амброджо Контарини, венецианских послов, подобных ему самому. Он убедился, что они писали о самых невероятных вещах — и все же писали. Тогда же побудили его и просьбы (preghiere) лица, «имеющего власть ему приказывать»: он написал свое сочинение и убедился, что кроме славы божией, о которой обычно не забывал средневековый человек, оно послужит на пользу другим путешественникам, особенно тем, которые поедут в те самые, описанные им, места и будут там заниматься делами, нужными его отечеству.

Барбаро не называет имени человека, который уговорил его писать. Предположительно этим человеком мог быть кто-либо из братьев Барбариго, ставших дожами один за другим в 1485-1486 и в 1486-1501 гг.

Старший брат, Марко Барбариго, спокойный и добродушный (таким его описал Марино Санудо Младший),[35] правил недолго и едва ли успел себя проявить. Надпись на его портрете в зале Большого Совета гласит, что он охранял родину от чумы, войны и голода, соблюдал правосудие, но «большего дать не смог» (plus dare non potui) (текст надписи составлен от первого лица) Значительно дольше правил его брат, дож Агостино Барбариго, человек властный и жестокий, скупой и неприятный. Малипьеро, записи которого пестрят именами, не назвал имени Иосафата Барбаро ни среди savi (sapientes), ни среди советников дожа, хотя Барбаро был и тем и другим в 1486—1489 гг. Не подразумевал ли Барбаро под лицом, которое могло ему приказывать, того или другого из Барбариго, братьев-дожей? Был ли это бессильный уже старик Марко (обвинивший, как записал Санудо, своего брата в том, что он жадно ждет его смерти)[36] или же самоуверенный и крепкий Агостино? Пожалуй, это был второй брат, так как Барбаро употребил настоящее время глагола — «chi mi puo comandare» — и в числе целей своего сочинения назвал удовольствие, удовлетворение (convento) этого человека, что едва ли могло относиться к умершему. Дож Агостино Барбариго в начале своего правления (надо думать, из политических соображений) побудил, по-видимому, своего советника Иосафата Барбаро написать о двух его путешествиях на Восток — в Тану и в Персию.

Отметим, между прочим, что в сборнике (Viaggi fatti da Ve-netia... 1543 г.), где впервые, как полагают, был издан труд Барбаро, есть посвящение мессеру Антонио Барбариго, сыну Джован Луиджи Барбариго, от издателя сборника, Антонио Мануцио.[37] Так или иначе, но появление труда Барбаро — как в виде рукописи, созданной незадолго до смерти автора, так и в виде напечатанного произведения спустя полвека после его кончины — связано с фамилией Барбариго. Конечно, могла быть и совершенно иная связь, но в таком случае угадать ее посредством исторических сопоставлений невозможно.

Повествование Барбаро в его труде «Путешествие в Тану» не течет с ясной последовательностью, но неоднократно перебивается многими вставными эпизодами и некоторыми отступлениями в сторону местной истории. Тем не менее, при внимательном чтении, — чего неизбежно требует произведение, написанное почти пять столетий тому назад, — вырисовывается план, положенный в основу записей автора.

Находясь в Тане[38] многие годы, Барбаро хорошо ознакомился с окружающим ее краем[39] — и описал его в известном порядке, полагая, что это удобно для читателя.[40] Тану он взял за исходный пункт, из которого в своем описании он двигался по двум направлениям, держась берегов сначала Азовского, затем Черного моря; иначе говоря, он шел из Таны налево, в общем к востоку, а потом из Таны направо, в общем к западу. Движение к востоку автор ограничил южными пределами Мингрелии (§ 41), а движение к западу — Днепром (§§ 6 и 45). По этим двум направлениям описаны побережья Прикубанья, Кавказа и Крыма.

К Тане и к Нижнему Дону примыкала степь (la pianura de Tartaria, la campagnia deserta). Ей Барбаро уделил особое внимание, заметное на протяжении всего сочинения.

Тана была связана с Нижним Поволжьем, хотя во времена пребывания Барбаро в Тане ее связи с Астраханью и с Сараем были слабее, чем в XIV в.

Наконец, от Волги, по которой постоянно плавали русские (§ 53), Барбаро сделал переход к рассказу о России и присоединил к своим запискам еще изолированный экскурс о Грузии.

По этим линиям развернут план сочинения; на его канве выделяются главные темы автора и выступает содержание всего труда.

I. — Вступление (§§ 2-3) Барбаро начал с рассуждения о Земле, о ее малом размере по сравнению со Вселенной и о ее чрезвычайной величине по сравнению с человеком. Нет ни одного представителя рода людского, которому удалось бы видеть всю Землю; даже малую ее часть смогли обозреть лишь немногие. Среди этих немногих больше всего купцов (mercadanti) и мореплавателей (homini dati alla marinarezza), а среди купцов и моряков больше всего венецианцев — им и принадлежит первенствующее место в исследованиях Земли. К таким венецианцам — открывателям Земли — автор причисляет себя, признавая, однако, заслуги своих предшественников, имена которых — от Геродота до Контарини — он перечисляет.

II. — Весьма разработана автором тема, касающаяся татар, создающая неотъемлемый от Таны и характерный ее фон (§§ 5, 13-40, 46-50, 52, 57, 59). Помимо описаний религии, суда, способов передвижения и путей, скотоводства, охоты, военного дела, торговли, ремесла, питания и даже (частичного) земледелия, автор оживляет эту тему эпизодами, которые сохранила его память и которые имеют характер новелл — правда, очень коротких, но вносящих черты конкретности и образности. Это рассказ о знакомстве Барбаро с Эдельмугом (§ 23); о нападении татар (с ними был и Барбаро) на черкесов (§ 29); о зажаренном щегле (§ 33); о татарине — нареченном сыне Барбаро (§§ 38-39); об освобождении в Венеции двух рабов-татар из Таны (§ 40). Очень ценны записи о впечатлениях от отдельных проходивших перед глазами явлений, таких, как движение огромной орды около Таны (§§ 19-21), переправа масс татар через Дон (§ 37), прием у татарского царевича (§ 17), татарский лагерь (§ 30), торговля лошадьми, верблюдами, рогатым скотом (§ 34) и т. д. Наряду с этим в данную тему включены рассказы о разных исторических фактах, освещены некоторые моменты истории татар. Это упоминание о Едигее и его сыне Наурузе, о хане Улуг-Мехмеде, о царевиче Кичик-Мехмеде (§§ 13-14); о соперничестве хана с царевичем, окончившемся победой второго, о внуке Улуг-Мехмеда и его орде на Волге (§ 36); о татарском управлении Крымом (§ 46); о событиях, связанных с падением генуэзской Каффы, и о Менгли Гирее (§§ 47-50).

III. — Важной темой являются черты жизни стран вокруг Таны. Барбаро объездил их сам, он приводит — хотя и очень кратко — свидетельства очевидца. Он прекрасно знал Северное Причерноморье, Приазовье, Кавказскую ривьеру (позднее, отправившись из Тебриза на север, он узнал и внутренний Кавказ). К рассказу о поездке по Мингрелии (§ 43) следовало бы присоединить рассказ о Грузии (§ 62), помещенный оторванно от всего сочинения, в самом конце «Путешествия в Тану». Жаль, что Барбаро не отразил в своих записях облика Кафы — крупнейшего итальянского города на Черном море, с сильным местным колоритом. Это отчасти понятно — венецианец сторонился всего генуэзского и всегда чувствовал в генуэзцах своих непримиримых врагов.

IV. Определенно слабо освещена и вовсе не отвечает ни маршруту автора, ни заглавию его произведения тема Москвы в соединении с сухим и минимальным описанием пути оттуда на запад.

Таков план и такова разработка сочинения Иосафата Барбаро.

Мнение Барбаро относительно степени полноты материала и подробности описаний в сочинениях, подобных его запискам, выражено им следующими словами: «Кто пожелал бы отметить полностью все вещи, достойные быть отмеченными, оказался бы перед трудным делом, и ему пришлось бы кое-когда прибегать к речам, которые могли бы вызвать чуть ли не недоверие. Поэтому я отмечу лишь часть [подобных диковин], а остальное предпочту отдать на попечение писателям более прилежным или же исследователям (ad indagatori) более любознательным, чем я, в отношении таких вещей, встречающихся на земле». Так писал Барбаро в своем сочинении «Путешествие в Персию».

Оригинальный итальянский текст «Путешествия в Тану» (Viaggio alla Tana) дается по древнейшей из существующих рукописи обоих «Путешествий» Барбаро. Рукопись хранится в Венеции, в Библиотеке св. Марка (Biblioteca Nazionale di san Marco (сокращенно — Marciana), шифр: Mss italiani, cl. 6, № 210, collocazione 5913).

Рукопись имеет 26 листов (52 страницы) по 20-22 строки на странице. Текст написан мелким, сжатым книжным курсивом, типичным для начала XVI в., и не представляет трудностей для прочтения. Сокращений в письме немного, и они обычны. Переписчик допустил несколько пропусков слов, некоторые описки и пропуски отдельных букв (все это отмечено в подстрочных примечаниях к итальянскому тексту); вообще весь текст написан аккуратно, см. рис. 1, 2, 3.

Ввиду того, что Барбаро создал свое сочинение едва ли ранее 1488 г. и, вероятно, не позднее 1492 г., когда, уже больной, он составлял завещание, рукопись Библиотеки св. Марка действительно могла быть первым чистовым списком его труда, сделанным вскоре после написания. Наиболее же ранним изданием, как было сказано выше, считают издание 1543 г. Текст этого издания несколько корректирован по сравнению с текстом рукописи из «Марчаны».

До сих пор полагают, что впервые сочинение Иосафата Барбаро, «Путешествия в Тану и в Персию», было напечатано в Венеции, в 1543 г., в типографии знаменитых издателей Мануциев.[41] Других, более ранних изданий пока не обнаружено. Это небольшая книжка, форматом in 8°. На ее титульном листе и на завершающей странице помещены знаки типографии Альда Мануция в виде якоря с обвивающим его дельфином (ancora aldina) и с пятью буквами имени главы поколения Мануциев — Aldus. Дата издания отмечена как на титульном листе (In Vinegia MDXLIII), так и в конце текста (In Vinegia nell'anno MDXLIII nelle case de'figliuoli di Aldo). Шрифт — курсивный, красивый шрифт многих альдовских изданий. Полное ее заглавие таково:

«Viaggi fatti da Vinetia alla Tana, in Persia, in India et in Costan-tinopoli: con la descrittione particolare di citta, luoghi, siti, costumi, et della Porta del gran Turco: et di tutte le intrate, spese, et modo di governo suo, et della ultima impresa contra Portoghesi. In Vinegia MDXLIII».

Книга представляет собой сборник сочинений путешественников-венецианцев; в оглавлении перечислены семь названий. Сначала — раздельные названия двух частей сочинения Иосафата Барбаро: «Путешествие в Тану» и «Путешествие в Персию».[42] Вслед за ними помещено сочинение Амброджо Контарини «Путешествие в Персию».[43] Затем следуют путешествия XVI в.: три в Индию[44] и одно из Венеции в Константинополь.[45]

Описанный сборник «Viaggi fatti da Vinetia» 1543 г. содержит довольно пространное посвящение мессеру Антонио Барбариго, сыну мессера Джован Луиджи Барбариго, от имени издателя, Антония Мануция.

Издание 1543 г. является редкой книгой;[46] оно было повторено в 1545 г.

Второе издание сочинения Барбаро появилось в 1559 г., будучи снова включено в сборник рассказов о путешествиях, подобранных венецианцем Джанбаттиста Рамузио (1485-1547); это издание увидело свет лишь после его смерти.[47] Впоследствии второй том Рамузиева собрания выходил повторно, несколько раз в XVI и XVII вв.

Издание Рамузио было всегда самым известным, самым популярным и самым доступным в отношении текстов таких сочинений, как «Путешествия» Барбаро и Контарини; их труды, наряду с трудами многих других авторов (Марко Поло, затем Альберто Кампензе, Павел Иовий, Джордже Интериано, Пьетро Квирини и др.), вошли во второй том «Navigationi et Viaggi». Однако, несмотря на увлеченность делом отыскания, изучения и издания произведений, расширяющих познания по географии, Рамузио не отличался — это было в стиле его времени — необходимой осторожностью в обращении с текстами своих авторов (впрочем, бережное отношение к тексту стало общеобязательно не более чем в течение последней сотни лет). Всецело поглощенный культурно-пропагандистскими целями, желанием сделать свои издания доступными и понятными, он вводил в текст издаваемых им авторов — причем без всякой оговорки — свои собственные пояснения и даже добавления, часто заменял диалектные выражения и слова литературными, считая их более понятными широкому кругу читателей.[48] Иногда Рамузио вносил поправки явных ошибок, что, конечно, было полезно.[49] В альдовском издании и в рукописи текст «Путешествия в Тану» (равно как и «Путешествия в Персию») сплошной, без какого-либо деления. В издании Рамузио этот текст поделен на 13 глав, которые снабжены многословными и не совсем соответствующими содержанию заглавиями. Таким образом, сочинение Барбаро в том виде, в каком оно представлено на страницах второго тома собрания Рамузио, не полностью отвечает авторскому тексту.

Сочинение Барбаро не привлекло внимания издателей после издания Рамузио, так что до сих пор чаще всего пользуются текстом «Путешествий», напечатанным во втором томе «Navigationi et Viaggi».

Переводы трудов Барбаро крайне скудны. В 1873 г. в Лондоне вышла — в серии Общества имени Хэклута (Hakluyt, Society) — книга под названием «Travels to Tana and Persia», содержащая английский перевод произведений Барбаро и Контарини. Вот полное заглавие этого издания: Travels to Tana and Persia by Josafa Barbaro and Ambrogio Contarini. Translated from the Italian by William Thomas, clerk of the Council to Edward VI, and by S. A. Roy, esq. London, 1873. Редакция решила издать труды Барбаро не в современном (XIX в.) переводе, а в своеобразном старинном переводе (the quaint old translation) английского писателя Уилльяма Томаса, умершего в 1553 г. Издатели высоко ценили его хороший английский язык XVI в. Томас долго жил в Италии и там, вероятно, сделал переводы как «Путешествия в Тану», так и «Путешествия в Персию». Свою работу он посвятил английскому королю Эдуарду VI. Перевод Томаса заслуживает похвалы;[50] он лучше русского перевода, сделанного в 30-х годах XIX в. В. Н. Семеновым.

Из трудов Барбаро В. И. Семенов опубликовал в своем переводе только «Путешествие в Тану»,[51] приложив к нему итальянский текст этого произведения, перепечатанный из второго тома «Navigationi et Viaggi» Рамуэио, и сопроводив его объяснительными примечаниями. Семенов был довольно своеобразным переводчиком. Он много лет служил цензором в составе так называемого «Ценсурного Комитета» при Министерстве внутренних дел, т. е. действовал в реакционной атмосфере царствования Николая I. Семенов был другом M. П. Погодина и вращался, по-видимому, в интеллигентной среде,[52] но едва ли был подготовлен к работе над средневековыми источниками. Сам он так охарактеризовал себя в предисловии к «Библиотеке иностранных писателей о России»: «Поприще историческое совершенно для меня ново... в переводах старался я везде держаться сколь можно ближе подлинника... В исторических же примечаниях, составляющих обыкновенно труднейшую и самую невидную часть творения ученого, заменял я по возможности осторожностью в выборе сообщаемых сведений скудость собственных познаний». Правда, Семенов отмечает (в обращении «К читателям»), что пользовался помощью ученых,[53] которые облегчили ему «тягость исторических изысканий, трудных по существу своему и почти вовсе для меня новых». Эта помощь не спасла работу Семенова от многочисленных погрешностей и ошибок, что, впрочем, мало смущало русских исследователей ряда поколений: они пользовались этим устаревшим, неточным переводом и примечаниями к нему в течение более чем 130 лет, причем не упоминали и не привлекали — хотя бы для сравнения — еще один полный русский перевод «Путешествия в Тану» Иосафата Барбаро, появившийся в печати на пять лет раньше семеновского. В журнале «Сын отечества» (в четырех выпусках, в отделе «Путешествия») был издан анонимный перевод сочинения Барбаро, не сопровожденный никакими пояснениями.[54] Этот перевод, местами недостаточно близкий к оригиналу (примеры чего имеются на каждом шагу и у Семенова), сделан все же, вероятно, с текста, напечатанного во втором томе собрания Рамузио; что же касается ошибок и случаев непонимания, то их не меньше, чем у Семенова.[55]

Ввиду устарелости как анонимного (1831 г.), так и семеновского (1836 г.) переводов нет надобности сравнивать их и решать, который из них лучше. Для научной работы нашего времени ни тот, ни другой не годятся. Однако, принимая во внимание известность и распространение семеновского перевода, который, быть может, не сразу будет заменен ныне издаваемым новым, уместно показать для примера некоторые его недочеты и ошибки.

Семенов нередко опускает то, что представляет для него трудность. Например, Барбаро пишет[56] о татарском правителе степной части Крыма, которому платила дань генуэзская Каффа. Степные пространства названы «la campagna». Этим словом генуэзцы и венецианцы обычно называли причерноморские степи. Семенов в переводе просто опустил это слово, что в дальнейшем послужило причиной ошибки у позднейших историков.[57]

Хорошо известны описания, сделанные и Контарини и Барбаро,[58] московского мясного рынка на льду Москвы-реки в пределах города. Здесь в огромном количестве выставлялись на продажу цельные замороженные туши коров и свиней; будучи твердыми, как камень, они стояли на ногах (in piedi). В переводе же Семенова это своеобразное зрелище на рынке приобрело комические черты: «Любо смотреть на это огромное стадо мерзлой скотины, совершенно уже ободранной и стоящей на льду на задних ногах».[59] Почувствовав, по-видимому, некоторый недостаток в приведенной фразе (у Контарини), переводчик убрал в соответственном месте сочинения Барбаро (§ 55) смешные слова «на задних ногах» и оставил без перевода слова «messi in piedi».[60]

Есть у Семенова недочеты и в области исторической географии. В «Путешествии в Тану» «Tumen» он не счел за Тамань,[61] хотя «Tumen» названа вместе с «Githercan», т. е. с Астраханью, а также с Волгой. Название же «Soria» у Контарини, тоже связанное с «Githercan» — Астраханью, он понял как «Тана» (?), тогда как это — татарская столица Сарай.[62] Этими неточностями в переводе Семенова и были закреплены две существенные ошибки.

Неверно понято Семеновым также сообщение Барбаро о Готии в Крыму. Барбаро правильно указал, что «далее за островом Каффы» лежит Готия, которая тянется вдоль берега «Великого» моря.[63] Слово «dreto» (= dietro — позади, далее за) сказано с точки зрения человека, смотрящего с востока на запад от Керченского пролива. На переднем плане перед ним Каффа и восточная часть всего полуострова, далее тянется по морскому побережью Готия. Соответственно переводу и примечанию Семенова получается, что Готия находится вне Таврики, тогда как крымские готы, образовавшие государство Феодоро, никогда не распространялись даже на крымские степи.

Примеры подобных ошибок и неточностей можно умножить. Отсюда вывод: пришло время заменить перевод Семенова новым переводом труда Иосафата Барбаро.

О нем писали мало; нет монографий, почти нет и статей,[64] хотя имя его помещается во всех итальянских энциклопедиях, в работах по истории географии, в обзорах литературы о средневековых путешественниках и их записках.

Более ста лет тому назад издатель донесений Барбаро венецианскому сенату, итальянский ученый Энрико Корне, обратил внимание на какое-то «пренебрежение» (la noncuranza) к Барбаро со стороны историков и пытался объяснить это чрезмерной краткостью и сухой сдержанностью произведений этого автора (la riservatezza usata dal Barbaro).[65] Едва ли эта черта в сочинениях Барбаро — если вообще она верно подмечена — послужила причиной малого к нему внимания, но действительно сведения о нем, более или менее систематически изученные, сосредоточены всего лишь в одной статье итальянца Никколо ди Ленна, напечатавшего ее в 1914 г.

Это обстоятельная работа, в которой обрисованы все периоды жизни и этапы деятельности Иосафата Барбаро. Автор использовал данные многих документов (шесть из них он издал в приложении к статье)[66] и оба сочинения Барбаро. На них он построил свое исследование. Большое внимание он уделил географическим сведениям из «Путешествий» Барбаро, дав комментарий к географическим названиям, встречающимся в его трудах. Несмотря на ряд неточностей и некоторые ошибки,[67] этот комментарий полезен, как полезна и вся статья в целом.

Весьма бедна приложенная к статье библиография. Кроме указания на две рукописи трудов Барбаро (из «Raccolta Correr» и из «Biblioteca Marciana», обе XVI в.) и на два издания XVI в. (издание Антония Мануция 1543 г. и второй том «Navigationi et viaggi» Дж. Батт. Рамузио), перечислены три перевода (латинский 1601 г., французский 1735 г. — оба несовершенные, — и английский XVI в., изданный в 1873 г.) и семь названий книг, в которых говорится о Барбаро (книги напечатаны между 1752 и 1891 гг.). И это все, что мог назвать автор специальной статьи о Барбаро. Теперь, спустя более полувека после появления работ ди Ленна, стало больше соответственных книг общего содержания,[68] но специальных исследований не появилось.

2. История Таны (XIV-XV вв.)

История венецианской колонии в Тане — несмотря на то, что это название встречается в большинстве источников, касающихся прошлого городов и поселений на черноморском побережье, — не привлекла внимания исследователей истории Северного Причерноморья и осталась до сих пор недостаточно освещенной. Правда, в начале этого века академик М. М. Ковалевский напечатал очерк о Тане,[69] послуживший автору одним из элементов при подготовке его капитального трехтомного труда «Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства» (1898-1903). Работая в архивах Венеции, Ковалевский рассмотрел группу документов об ее колонии в Тане, однако, преследуя цели изучения общеевропейской экономики, он при анализе текста не сопоставлял их содержания с событиями, как в самой Венеции, так и вообще на Леванте, в Константинополе, в Причерноморье. Наряду с этим Ковалевский не подверг анализу важные документы, уже изданные в его время, в «Diplomatarium Veneto-Levantinum» (1880, 1899), тем более не занимался он нарративными источниками. В его очерке о Тане имя Иосафата Барбаро, многолетнего обитателя Таны и автора записок о ней, упомянуто — как это ни странно — лишь однажды, по поводу отказа Барбаро занять там пост консула.

При полном внимании к труду одного из крупнейших русских историков нельзя в наши дни считать излишним создание очерка об историческом развитии Таны в XIV-XV вв., тем более что ни на русском, ни на каком-либо из иностранных языков до сих пор нет обстоятельной и документально обоснованной истории Таны.

Предлагаемое ныне исследование истории Таны построено исключительно на данных наибольшего числа доступных нам источников.[70]

Какова же история Таны, наиболее удаленной от своей метрополии венецианской колонии, расположенной, как признавали сами ее хозяева, «на краю света» (in confinia mundi) и «в пасти врагов наших» (in faucibus inimicorum nostrorum)?[71]

Какова история этого небольшого укрепленного поселения, которое отмечено на первых же страницах известного руководства по заморской торговле, принадлежавшего перу Франческо Бальдуччи Пеголотти, авторитета всех купцов, действовавших в XIV-XV вв. в большей части торговых пунктов на средневековых морских и сухопутных маршрутах?

С начала XII в. венецианские и генуэзские купцы стремились к систематическому овладению и прочному обладанию выгодно расположенными портами и островами на Леванте. Это стремление неизменно осуществлялось в остром соперничестве между правительствами обеих итальянских приморских республик, в попеременном успехе то Генуи, то Венеции. Со второй половины XIII в., когда в восточной части собственно Средиземного моря, в так называемой Романии, торговые станции обоих городов более или менее установились, особенно заманчивым — и трудным — стало проникновение на отдаленные восточные берега единой системы Средиземноморья, которая охватывала Черное, или, как его называли средневековые итальянцы, Великое море (Маге Maius, Mare Maggiore).[72] Трудность — кроме факта постоянного соперничества в деле захвата этих берегов — заключалась и в том, что Черное море было замкнуто Константинополем с его проливами.

В XII в. генуэзцы одолели этот барьер: в 1169 г. они добились от императора Мануила I Комнина важнейшего для себя хрисовулла, по которому им разрешалось плавать и торговать в Черном море.[73] Но затем, после завоевания византийской столицы крестоносцами в 1204 г., путь к берегам Черного моря для генуэзцев закрылся, а в Крыму появились венецианцы, получившие права торговли, как было, например, в Солдайе.[74]

В 1261 г. окончательно восторжествовали генуэзцы. По Нимфейскому договору[75] император Михаил VIII Палеолог не только закрепил их право плавания и торговли на Черном море, но и утвердил полный запрет любым латинянам (кроме пизанцев) вообще появляться в его пределах.[76] Правда, опасаясь чрезмерного экономического подъема Генуи, Михаил Палеолог в 1265 г. поспешил допустить в Черное море и венецианцев,[77] но генуэзцы навсегда удержали там господствующее положение. Вырос их важнейший и крупнейший торговый центр; сначала это была небольшая территория рядом с давно заглохшим поселением, которое Константин Порфирородный называл «ο Καφας»; с середины XIV в. оно разрослось в целый город, обведенный крепостной стеной с башнями; консулы его умели проводить гибкую политику с местными правителями, осуществлявшими власть Золотой Орды в Крыму, в так называемой Газарии. Расширились и окружающие генуэзские владения, охватившие немалую территорию между двумя крепостями — Солдайей и Чембало. Одним словом, генуэзцы прочно завладели настоящей, организованной как колония станцией в Таврике, сохранявшейся ими до возможного предела, когда турки в 1475 г., взяв Каффу, прекратили навсегда их северночерноморскую торговлю. Несмотря на исключительную экономическую (и военную) мощь на Средиземном море, Венеция по сравнению с Генуей не достигла столь прочного положения на Черном море.

Тем не менее, венецианцы не отступились от мысли иметь торговые связи с черноморским побережьем, как южным, так и северным. Хотя и не первыми, а лишь вслед за генуэзцами, они в 1319 г. закрепились в Трапезунде,[78] откуда шел прямой путь в Тебриз — богатейший рынок и средоточие восточных товаров, а затем направили усилия на Северное Причерноморье, откуда открывался доступ к главным торговым магистралям и центрам Азии. Пути на Восток непосредственно с берегов Средиземного моря (с его сиропалестинского побережья) стали недоступны со времени полной потери государств и городов, некогда завоеванных крестоносцами, а теперь навсегда оставленных потомками завоевателей.

Однако основать какую-либо станцию в Таврике и тем самым приблизиться к степям Северного Причерноморья и к беспредельным областям за ними венецианцам не удалось. Согласиться с этим в Венеции не могли — ни ее правящий класс, который уже давно извлекал величайшие богатства из морской торговли, ни ее трудящиеся, которые в своем большинстве работали на эту торговлю и питались ею. Недаром дож Джованни Соранцо определил экономический облик Венеции, говоря, что ей плохо, когда сокращается торговая деятельность, потому что город ею живет, — ведь он «стоит в море и совершенно не имеет ни виноградников, ни полей».[79]

Не преуспев в Крыму, венецианцы направили энергию на освоение Азовского моря. В начале 30-х годов XIV в. название Тана стало появляться в постановлениях венецианского сената. В Тану послали сразу 10 товарных галей, отправили посла к хану Узбеку (1312-1342), стали поощрять купцов, вчетверо снизив плату за провоз товаров на судах, шедших в Тану.[80] В 1333 г. миссия венецианского посла Андрея Дзено увенчалась успехом: был заключен договор с татарами, согласно которому за венецианцами утвердился участок земли в Тане, на берегу Дона, с условием, что здесь они возведут дома и устроят пристань для кораблей; за проходящие через Тану товары купцы обязывались платить 3% в виде пошлины — «императорского коммеркия» (comercium imperiale) в пользу хана. Начало венецианской колонии в Тане было положено.

Сохранилось постановление венецианского сената (от 8 февраля 1333 г.),[81] в котором с достаточной ясностью отражено основание и начало жизни венецианской колонии в Тане. Сенат решил направить в Тану консула сроком на два года, с жалованием в размере 30 ливров большими денариями (30 librae grossorum) ежегодно, иначе говоря — в размере 300 золотых дукатов в год. Консул должен был иметь при себе следующий персонал: священника-нотария, четверых слуг, переводчика (trucimanus), двух глашатаев (precones). В его распоряжении должны были быть четыре лошади, и ему предстояло немедленно отстроить себе дом. В помощь ему как главе колонии надлежало избрать двух советников (consiliarii) из числа приехавших в Тану венецианцев-нобилей (nobiles).

Основной обязанностью консула, которому на первых порах было даже разрешено заниматься торговлей (facere mercationes), была застройка предоставленной татарами земли на берегу Дона. Так как вся эта площадь была низменная и болотистая, надо было ее подсыпать, поднимать ее уровень (de terreno elevando) и только тогда ставить на ней дома.[82] Предложено было для начала отделить половину всего участка и, надлежащим образом подняв его уровень, обнести его тыном (palificare), а затем приступить к постройке каменных домов. Денежные средства для этого предписывалось черпать из взносов, которые должны были дать приехавшие в Тану купцы (mercatores). Предоставлялась возможность строиться и вне палисада, но с обязательством повысить уровень площадки и не задерживать постройки дома. Запрещалось продавать, дарить, сдавать в наем землю не-венецианцам (forenses), так как вся земля в конечном счете возвращалась венецианской коммуне (in comune nostrum). Вначале на расходы по устройству венецианской части Таны предлагалось брать ссуду из ведомства хлебных заготовок (officium frumenti) в Венеции, в дальнейшем же эти суммы должны были поступать от платы за дома, отдаваемые консулом в наем или, судя по употребленному в сенатском постановлении слову «affictare», за «фикт». Если консулу не хватило бы коренных венецианцев для застройки и заселения колонии, он мог предоставить права венецианцев любым другим латинянам, «сделать венецианцев» (facere Venetos). Их не должно было быть более чем 50 человек, и пользоваться правами венецианцев им разрешалось лишь в пределах земель и городов, подчиненных хану Узбеку (tractari et haberi pro Venetis in omnibus partibus et terris, subiectis Usbech solum). Такой новый венецианец прежде всего был обязан взять земельный участок и выполнить связанные с ним обязательства (onera), т. е. поднять его уровень и выстроить на нем каменный дом (cum oneribus elevandi terrenum et faciendi supra ipso domum lapideam). И в этих случаях деньги, собираемые ежегодно за отданную в пользование землю (pecunia annuatim de terra danda), и плата за дома (pensio) предназначались на нужды Таны.

Так благоустраивалась площадь (terrenum) будущей колонии, так создавала Венеция один из важнейших оплотов своей громадной торговли и обогащения.

Тана не была предоставлена только венецианцам, как они того хотели, ведя переговоры с Узбеком. В Тане сидел также генуэзский консул и бывали генуэзские купцы. Тана привлекала всех торговых людей своим положением: на северном побережье Черного и Азовского морей она глубже — и восточнее — других портов была, так сказать, врезана в степь; будучи сама расположена на крупной реке, соединявшей ее непосредственно с северными областями, она была приближена к Волге, важнейшему водному пути громадной протяженности. И так как в Тане — хотя и в разных частях ее — находились неподалеку друг от друга и занимались одним и тем же делом наживы и венецианцы, и генуэзцы, то вокруг этой самой удаленной от Италии колонии должно было разгореться не только соперничество двух итальянских республик, но могли вспыхнуть и настоящие войны.

Со смертью хана Узбека,[83] с которым венецианцам удавалось поддерживать мирные отношения, для Таны наступило трудное время. Сначала новый хан Джаныбек (1342—1357) подтвердил права венецианцев в Тане,[84] но в 1343 г. произошли угрожающие события: в Тане венецианец убил татарина; хан приказал изгнать итальянцев из Таны на 5 лет. Такая беда сблизила венецианцев и генуэзцев, и даже создался генуэзско-венецианский союз,[85] потому что Джаныбек мог обрушить свой гнев и на Каффу, расположенную, несмотря на ее укрепления и экономическую силу, все же на его, золотоордынской территории.

По истечении срока запрета пребывания в Тане — а венецианцы только и ждали возможности вернуться туда — Джаныбек (в последние дни 1347 г.) отдал им их землю.[86] Но, наладив отношения с татарами, венецианцы не смогли удержать мира с генуэзцами, хозяевами Газарии и Каффы, этого «второго Константинополя», как иногда писали, подчеркивая ее процветание. Каффа действительно была господствующим итальянским городом в Северном Причерноморье, но это не уменьшало большого и особого значения Таны. Развитие торговых связей именно через Тану было настолько велико, что она из предмета местных раздоров между Венецией и Генуей и между ними обеими и Золотой Ордой стала причиной двух разыгравшихся на Средиземном море войн, когда борющиеся стороны разрешали вопрос своей левантийской политики, вопрос о преобладании в Северном Причерноморье.

Марино Санудо Младший (ум. в 1535 г.), который мог уже обобщить картину конфликтов между Венецией и Генуей, насчитал четыре войны между ними с конца XIII по конец XIV в. Из них третья (1350—1355 гг.) и четвертая (Кьоджская, 1376— 1381 гг.) имели объектом Тану.

Война 1350—1355 гг.[87] была крупной европейской войной.[88] В ее итоге Венеция осталась в проигрыше. По миру, заключенному в Милане 1 июня 1355 г.,[89] в первой же его статье шла речь о Тане: плавание туда было закрыто на три года; но генуэзцы-то сохранили Каффу, венецианцы же временно потеряли Тану.

Неугомонные венецианцы во главе со своим купеческим правительством стали искать способ восстановить свою деятельность на далеком средиземноморском северо-востоке. В период закрытия Азовского моря, т. е. Таны, они еще раз — это была их последняя попытка — попробовали получить (параллельно Тане) особый порт на крымском берегу. Они направили в 1355 г. посла Андреа Веньер к хану Джаныбеку и — для установления конкретных условий на месте — к Рамадану, наместнику[90] хана в Крыму, которого в итальянских переводах его посланий величали «господин Солхата» (dominus dominator Solgati). Это был один из ханских нойонов,[91] от которого зависело получение какого-либо приморского места для устройства торговой конторы или станции. Венецианцы поистине мечтали добиться разрешения осесть в Солдайе, но это не показалось Рамадану подходящим. Он предоставил им только скромный поселок Провато (или «Citade Nova») при небольшой бухте где-то между Каффой и Солдайей. Быть может для того, чтобы противопоставить венецианское влияние генуэзскому, татары, по-видимому, признавали желательным расположить венецианскую колонию неподалеку от Каффы. Венецианцам предлагалось поставить здесь консула, построить дома. Татары даже обещали им свою помощь в деле застройки: «чтобы это место было для вас благословенно (ve sia benedeto) и чтобы вы не стремились в другое, мы построим дома (faremo case)». Они намеревались взимать наименьшую (3%) пошлину (tamoga) и установить судебную практику.[92]

Однако Провато не оказался удобным и выгодным портом для венецианцев и не получил в их руках никакого развития. Венецианцам нужны были Солдайя[93] и Тана.

Надо отметить еще один договор венецианцев с татарами по поводу их станции в Тане, последовавший за восстановлением в июле 1358 г. права плавания в Черное море. Хан Бердибек (1357-1359) принял венецианских послов Джованни Квирини и Франческо Бон (по-видимому, они ехали к хану Джаныбеку,[94] но получили привилегию уже от его преемника) и приказал предоставить участок земли (lo terren) в Тане для возобновления колонии, причем, как специально было обусловлено в тексте пакта, «отдельный от генуэзцев» (luogo desparte deli Zenoesi). Это указывалось и при даровании венецианцам земли в Тане при хане Узбеке. Пошлину же Бердибек повысил с 3 до 5%. Местные татарские правители (i signori dela Tana) должны были отвести, по приказанию хана, соответственный участок земли и следить за тем, чтобы венецианцы не нарушали условий пакта.[95]

Правление хана Бердибека, занявшего золотоордынский престол через убийство 12 своих братьев,[96] стало на долгое время последним правлением, отличавшимся признаками власти. Русская летопись в рассказе об Орде этой поры начинает часто употреблять слово «замятня», «мятеж» и дает краткие, но выразительные описания непрекращающейся междоусобицы и полной неурядицы в татарском государстве.[97] А. Ю. Якубовский отметил относительно этого времени важный перелом в судьбе Золотой Орды — она теряла силу и распадалась.[98] Непосредственно перед Куликовской битвой, за время с 1360 по 1380 гг., во главе Золотой Орды перебывало 25 боровшихся друг с другом ханов, и каждый из них был не более чем местной марионеткой: знаменитый темник Мамай захватил власть, держа при себе того или иного безличного и бессильного чингисида.[99]

Тана была окружена степью и кочевым государством татар. В Тане всегда знали о событиях в Орде, учитывали их и умели применяться к ним: все происходившее в Орде влияло на обстановку в итальянских колониях вообще, но больше на берегах Азовского моря, чем Черного. В Крыму было немало городских и укрепленных центров, там было больше приезжих и осевших европейцев, крепче была связь с малоазийским побережьем и с Константинополем. Тана же гораздо сильнее зависела от состояния Орды. И вот в период «замятни» и общей политической неустойчивости в Орде Тана стала более независимой. Подкосили ее не «мятежи» золотоордынских ханов, порой даже выгодные для нее, не трудности лавирования между Мамаем и Тохтамышем, а раскол между Венецией и Генуей, взаимная вражда которых в немалой, если не в преимущественной степени питалась неугасавшим соперничеством за торговые позиции в Константинополе и в Тане. Эта вражда, тлея многие годы, в течение которых обе стороны порой пытались сохранить мирные отношения,[100] вспыхнула наконец в виде одной из крупнейших и весьма сложных войн XIV в. Кьоджская война (1376-1381)[101] стоила Венеции многих потерь. В условиях завершившего войну мира (Туринский мир, подписанный 8 августа 1381 г.) существенное значение опять (как и в войну 1350-1355 гг.) придавалось далекой Тане, куда было запрещено плавать в течение двух лет. Кроме того, от Венеции был отобран остров Тенедос, чрезвычайно важный в отношении путей в Константинополь и в Черное море. Автор «Хроники о Кьоджской войне» Даниеле Кинаццо (ум. в 1419 г.) так определил этот островок Эгейского моря, как бы запирающий Дарданеллы: «Тенедос — это ключ от входа в пролив Галлиполи для тех, кто плывет в Великое море, особенно в Трапезунд и в Тану».[102] Надо отметить, что венецианские торговые галеи, направлявшиеся в Черное море, в большинстве случаев имели назначение в Трапезунд, куда от Константинополя они шли вдоль северного побережья Малой Азии, и затем в Тану, куда могли плыть тоже не открытым морем, а отчасти придерживаясь кавказского побережья.

Результаты Кьоджской войны повредили черноморской торговле Венеции еще и потому, что увеличили силу и влияние Генуи в этом районе. Но особенно резко пошатнулось значение венецианской колонии в Тане в связи с походами Тимура на Дон и на Волгу. Вот впечатление от его войн и побед, выраженное в общей форме русской летописью: «Воста некый безбожьный царь, именем Темирь Аксак, со восточныя страны, от Синия Орды, от Шемахейскыя земли, и велику брань створи и мног мятеж воздвиже в Орде и на Руси приходом своим». Дальше летопись, естественно, сообщает о приближении войск Тимура к Москве (он вошел в пределы Рязанской земли), не интересуясь его последующими победами на территории Орды.[103] Он же после появления на Оке разорил (осенью и зимой 1395 г.) три крупных городских центра в Орде: Азов-Тану, Сарай и Астрахань. Разгром Азова, сопряженный к тому же с полным нарушением торговли, до того бившей живым ключом на Нижней Волге (в Астрахани и Сарае), нанес непоправимый удар венецианцам в Тане. Значительный, порой даже весьма крупный масштаб их торговых операций сократился, и хотя Тана поддерживалась из Венеции, параллельно генуэзской Каффе, до середины 70-х годов XV в., она — даже до падения Византии — не смогла вернуть себе былое значение важнейшего центра, где скоплялись восточные и северные товары для регулярной отправки в Константинополь и в Венецию.

Лишь только войска Тимура ушли из Азова на Северный Кавказ, а затем и на Нижнюю Волгу, венецианцы поспешили направить в Тану консула, который должен был в качестве посла посетить ставку хана, чтобы возобновить торговые права Венеции, все ее бывшие «avantagia», «libertates», «pacta». Для этого был избран Бланке де Рипа, который получил инструкцию в феврале 1397 г. и уехал в Тану.[104] Его впечатления были плачевны: вместо города он нашел лишь руины и полное опустошение. Но и это не остановило усилий венецианцев вернуть себе свою станцию в устье Дона: получить разрешение от хана на новую застройку и возведение укреплений (все документы этого рода сгорели, а дома и городские стены лежали в развалинах), добиться снижения пошлины с 3% до 1.5%, организовать группу уже съехавшихся в Тану купцов и наладить приток товаров. Все эти поручения должен был выполнить посол Андрей Джустиниани.[105]

На пороге XV в., после потрясений, вызванных походами Тимура, Тана восстановилась как будто в последний раз. Площадь ее сократилась, местное население поредело. Нет оснований полагать, что вокруг Таны стало спокойнее, — смуты в распадающейся Орде не могли принести венецианским купцам ничего, кроме тревоги и опасностей;[106] успехи турок серьезно затрудняли морские коммуникации. Ярко проявился результат битвы Тимура с турками при Ангоре (28 июля 1402 г.): победа монголов сопровождалась пленением султана Баязида и на некоторое время ослабила развитие турецких завоеваний, неуклонно направленных на Константинополь. После Ангорской битвы и в Тане наступило облегчение, однако общее положение становилось все более тяжелым, а торговля — все скромнее. Турки заметно увеличивали контроль за проходом судов по проливам, а потому и венецианцы, и генуэзцы были вынуждены искать иного — конечно, только сухопутного — подхода к Черному морю. Он был найден на устье Днестра, в Маврокастро, иначе — Монкастро (так итальянцы называли Белгород или Аккерман).

В 1435 г. венецианцы установили отношения с молдавскими господарями («волошскими воеводами» русских документов),[107] и связь Италии с колониями Северного Причерноморья, хотя и ограниченная, стала временами осуществляться по долгому и трудному пути, через Германию и Польшу, минуя турецкие преграды. Однако так могли идти лишь отдельные группы людей — послы, гонцы, должностные лица, — но не товары, если они предназначались для Италии.

Колебания в течение всего нередко поистине тяжелого существования Таны отражались в многочисленных документах венецианского сената относительно торгов (incanti), регулярно организовывавшихся правительством для отдачи в наем построенных венецианским арсеналом вооруженных торговых галей. Размеры платы за суда, устанавливавшиеся на этих аукционах, весьма различны[108] в зависимости от политической ситуации и трудностей достижения Таны морским путем. Но даже приближаясь к последнему и неизбежному отказу от Таны, в Венеции все еще пытались снаряжать торговые галеи, чтобы провести их в Азовское море. Руководители ведомства морских дел, так называемые «sapientes ordinum», вновь и вновь напоминали, насколько важны для Венеции торговые плавания в Тану (viagia Tane).[109] Но в 1460 г. сенат уже не решался объявить торги и 91 голосом против четырех отверг внесенное предложение.

На состоянии Таны отозвалось также и новое (недавно совершенно еще неслыханное) направление политики в самой Венеции. С давних времен все венецианцы — от дожа до обездоленных гребцов на галерах — знали, что живут морем, а не землей, что сам их город «установлен в море», что их «крышей является небо, а стенами — водяные струи». По записи видного политического деятеля Венеции, «великого канцлера» Рафаина Карезино (ум. в 1390 г.), который умел отмечать важные политические направления своего правительства, дож Андрей Контарини (1368-1382) заявил, что главным делом Венеции является забота о своей власти на море, но никак не излишне внимание к обладанию землями: море приносит почести и богатство, а с землей связаны всяческие затруднения, споры и войны.[110] Такова была основная политическая линия Венеции в конце XIV в., даже после потерь по Туринскому миру 1381 г.

Последним призывом к подобной политике было обширное политическое завещание дожа Томмазо Мочениго (1414-1423), который, правда, не призывал к противопоставлению моря и земли, с предпочтением первого (Венеция к тому времени уже имела некоторые земли и города, т. е. начала собирание своей «terraferma»), но убеждал искать мира и, в связи с ним, роста независимости, торговли, богатств.[111]

Преемник Томмазо Мочениго, один из выдающихся венецианских дожей, Франческо Фоскари (1423-1457) понял, что для Венеции пришло время опереться на «terraferma», что утеряны давние и ставшие привычными беспредельные возможности использования моря в тех, действительно грандиозных масштабах, как это было в XIII-XIV вв., и что необходимо разделить свои усилия между Востоком и ближайшими районами Италии.

С 1440 г. многие документы венецианского сената, относящиеся к соответственным областям внешней политики, стали распределяться по группам «Mare» и «Terra».[112] Забота о заморских колониях, особенно об отдаленных, среди которых первое место принадлежало, конечно, Тане, уменьшилась, а вместе с этим сузился размах торговли, все больше и больше затрудненной из-за турецких военных успехов. Это и было то время, когда в Тану в 1436 г. приехал молодой Иосафат Барбаро, ставший свидетелем последнего периода ее существования и автором записей о ней.

Что же удалось ему отметить в итоге 16-летнего пребывания в Тане, какой — через его восприятие и, надо сразу же сказать, в его далеко не полном изложении — предстает она теперь перед нами?

Средневековая Тана лежала на левом берегу одного из многочисленных рукавов Дона, в его дельте, окруженная степью и ее обитателями — татарами-кочевниками. В XV в. это было, по-видимому, небольшое поселение, целиком или почти целиком охваченное крепостными стенами.[113] Едва ли городок имел значительные предместья. Когда к Тане подошла орда царевича Кичик-Мехмета, то ее движение заставило степных птиц — куропаток и дроф — сбиться испуганными стаями под стенами города; жители выходили за ворота и ловили этих птиц в изобилии; при этом Барбаро не упоминал о каких-либо жилищах вне стен. За время существования Таны случалось, что ее укрепления бывали разрушены до основания, но при Барбаро они были в удовлетворительном состоянии и городское население могло чувствовать себя за ними в достаточной безопасности. При возможной угрозе нападения, например, приближении хотя и не агрессивной, но многотысячной татарской орды, обитатели Таны накрепко запирали ворота, а сами стояли на стенах и смотрели, как, обходя их город, двигались огромные массы людей и животных. В рассказе Барбаро о таком наблюдении со стен за степью, по которой с востока к Дону шла орда, ощущается отражение его собственного восприятия этого зрелища, его впечатлений очевидца: он говорит, что люди (вероятно, в их числе и он) не уходили со стен целыми днями, следя за волнующимся морем несметного народа, множества телег и кибиток, табунов лошадей и стад всякого другого скота, а «к вечеру просто уставали смотреть». Стены перемежались башнями, что обычно; по поводу одной из них, особенно красивой, Барбаро записал свой разговор с купцом-татарином, разглядывавшим эту башню. Представитель кочевого народа, не только не применявшего, но отрицавшего (даже в своих городах) неподвижные оборонительные сооружения, насмешливо сказал: «Ба! Кто боится, тот и строит башни!».

Охрана города, одиноко выставленного в беспредельную степь на далеком северо-востоке Средиземноморья, соблюдалась с большой строгостью. В периоды явной опасности или ее возможности ворота, конечно, стояли запертыми, но и в спокойные дни они не были беспечно распахнуты: через них входили и выходили под контролем стражи и даже с разрешения самого консула. Иногда в степи неожиданно появлялись отдельные татарские разъезды или «караулы», цель которых была неизвестна. Некоторых из этих наездников-разведчиков, по указанию консула, пропускали в город, подносили им подарки и пытались расспросить о причине их появления, обычно не получая ответа. В дальнейшем выяснялось, что они производили разведку на путях двигавшейся орды (§ 16). Бывали случаи, что Барбаро вызывали на стену, когда кто-либо из степняков желал с ним поговорить. Однажды после таких переговоров со стены он попросил разрешения у консула впустить в город собеседника и провел через ворота своего гостя — знатного татарина Эдельмуга (§ 23). Как-то Барбаро решил отправиться в набег на подошедших к Тане черкесов и тоже должен был испросить согласия консула, чтобы выйти со своими спутниками через городские ворота в степь (§ 29). Так, в постоянной настороженности и беспрерывном наблюдении за степью, жила Тана, защищенная своими крепостными стенами.

Город примыкал к реке (одному из рукавов дельты Дона) у самого впадения ее в море. Барбаро мало говорит о приходивших в Тану судах из Венеции или из Константинополя: в XV в. торговое судоходство значительно уменьшилось, стало спорадическим, и жители Таны не столько ждали караванов галер и нефов (грузовых кораблей),[114] не столько вглядывались в морской горизонт, сколько обращали теперь внимание на реку, на устроенные по ее берегам рыбные ловли, пескьеры (peschiere). Устья Дона и Волги издавна славились прекрасной рыбой и икрой, украшавшей пиршественные столы в византийских императорских дворцах и в константинопольских монастырях, — об этом выразительно писал Евстафий Солунский (XII в.).[115] Теперь, в XV в., рыбный промысел почти потерял сбыт в европейские страны (из-за нарушения морского транспорта) и приобрел местный — только причерноморский — характер. Барбаро владел пескьерами на Дону, около места, называемого Бозагаз, и посещал их, поднимаясь вверх по реке либо на лодке, либо зимой на санях (zena) по льду. Он рассказывает о том, как были разрушены эти ловли приблизившейся к Дону и переправлявшейся через него близ Таны татарской ордой. Рыбаки, работавшие на этих ловлях, рассказали, как татары забрали всю заготовленную за зиму соленую и несоленую рыбу, похитили все бочонки с икрой и запасы соли, разнесли сложенные здесь доски и разломали специальные мельницы для размола соли. Один из товарищей Барбаро, предвидя эти убытки, велел закопать глубоко в землю свои бочки с икрой, но и таким образом не спас этого товара: и у него все было похищено (§§ 21 и 27).

Однако в Венеции, откуда исходило основное руководство экономической политикой республики, продолжали считать Тану важнейшим восточным портом, хотя деятельность его бывала порой парализована препятствиями военного характера и серьезной опасностью на морях; приходилось назначать крупные штрафы капитанам и патронам судов[116] за их отказ подвергать себя риску — плыть в Тану.[117] В XV в., несмотря на все трудности плаваний в Тану, венецианцы всячески старались не только отправлять туда ежегодные караваны торговых судов, но и соблюдать связь между прибытием одних галей из Фландрии и отправлением других в Тану,[118] с перегрузкой всевозможных «фландрских товаров» (сукна, янтарь и др.) в Венеции. Чтобы лучше воспользоваться каждой «мудой»[119] в Тану, туда направляли торговые галеи лишь значительного тоннажа (не менее 150 тонн).[120]

Небольшой город, который представляла собой Тана в XV в., был, надо полагать, полностью венецианским, тогда как раньше, во всяком случае до разгрома, учиненного Тимуром в 1395 г., территория, отведенная для венецианцев, была лишь «кварталом» в окружавшем его местном (половецко-татарском) поселении, наподобие Астрахани в устье Волги. Повторяем, что город был несомненно невелик, но имел и свою администрацию, и ремесло, и торговлю, и, как всегда в подобных колониях, несколько пестрое население. К сожалению, насколько известно, не сохранилось устава Таны; но, возможно, его как особого документа, подобного, например, большому уставу 1449 г.[121] для генуэзских колоний в Крыму, и не было, а правила городской жизни устанавливались решениями сената[122] и договорами с татарами об основании и ряде возобновлений колонии на Дону.

Несколько черт административного устройства небольшой части Таны XV в. отражены в упомянутом уставе 1449 г. В его заключительных статьях помещены некоторые правила о генуэзских станциях, подчиненных Каффе; все они, конечно, находились на Черном море. Это Солдайя, Чембало, Трапезунд, Коппа или Копарий (около кубанских устий), Тана, Синоп, Севастополь, Самастро. В статьях о Тане, сказано о жалованьи (salarium) консула, об избрании двух массариев (финансовые контролеры), о жалованьи писцу (scriba), переводчику (interpres), двум служителям (servientes), о деньгах на ремонт стен; о финансовой базе колонии — ее составляли доходы от торговой пошлины (comerchium) в размере 1 % с ввозимых и вывозимых товаров, от остальных налогов (cabelle), от арендной платы за земельные участки (terraticum comunis), от различных штрафов (condemnationes). Массарии вели книгу для записи прихода и расхода (introitus et exitus) этих средств.[123]

Правила, зафиксированные в середине XV в. для генуэзцев в их колонии в Тане, соблюдались — едва ли с большими отклонениями и отличиями — и в венецианской части Таны.

В венецианскую Тану периодически назначался консул, хотя, как видно по документам, в XV в. ему уже не всегда удавалось сразу попасть туда, и он надолго задерживался то в Константинополе, то даже неподалеку — в Каффе.[124] Консул в Тане, возможно, обладал фактически даже большей властью, чем в других колониях, будучи здесь поставлен лицом к лицу с татарами, с турками, с племенами Предкавказья, сохраняя колонию, временами отрезанную от родины и имеющую поблизости лишь почти всегда враждебную генуэзскую Каффу.

В помощь консулу, как и в других (и не венецианских) колониях, избирался совет 12-ти; были у него помощники по финансовой части; составлением документов занимались секретарь-нотарий и писец. Консула всегда сопровождал переводчик, а в торжественных случаях ему предшествовал жезлоносец (bastoniere), о котором случайно, описывая поднесение подарков татарскому царевичу, упомянул Барбаро (§ 17). Вместе с консулом из Венеции отправляли в Тану отряд наемных арбалетчиков или балистариев.

Кроме обычных административных и судебных обязанностей, консул должен был хорошо разбираться в делах татарских ханов, враждовавших друг с другом и постоянно менявшихся: надо было платить им взносы за землю в Тане, так называемый «terraticum» или «teradego», и не ошибаться, кому именно его платить. В 1428 г. хан Улуг Мехмед потребовал с только что приехавшего в Тану нового консула уплаты «terraticum» и подарков.[125] Хан не стал ждать решения консула и совета 12-ти, но просто задержал двух венецианских купцов — Фому Корнера и Филиппа Марчелло — и принудил их заплатить ему 9500 безантов в счет взноса. Узнав об этом, сенат постановил возместить обоим купцам уплаченные ими деньги и приказал консулу собрать одну треть нужной суммы с владельцев домов в Тане, а две трети — с купцов, там торгующих.[126]

По документам нельзя составить полный список консулов Таны;[127] отметим только, что в колониях на Черном море в XV в. часто встречалась фамилия Дьедо. При Барбаро в Тану было избрано три консула этой фамилии — Арсеньо (в 1436 г.), Марко (в 1438 г.) и еще раз Марко (в 1448 г.); в те же годы Франческо Дьедо был консулом в Маврокастро. В рассказе о своих беседах в Тане с татарским послом, вернувшимся и» Китая, Барбаро упомянул Никколо Дьедо, одного из старых обитателей Таны, который прошел по городской площади мимо беседующих.[128] Сам Барбаро, через несколько лет после возвращения из Таны, был избран туда консулом; однако, сначала согласившись с этим избранием, он все же не поехал в Тану,[129] и вместо него через год был послан Никколо Контарини.[130]

На площади города[131] располагались мастерские и лавки. По сохранившимся в памяти впечатлениям Барбаро описывает разыгравшуюся здесь оживленную сценку, типичную для Таны, — ее быт едва ли отразился бы где-либо, не будь записок венецианца. Он сидел в лавке, где изготовлялись и продавались стрелы, и разговорился с купцом-татарином, торговцем цитварным семенем (оно в массовом количестве вывозилось именно из приазовских степей). Услышав от окружающих, что неподалеку появился отряд черкесов, нередко грабивших городских жителей, оба — и купец, и Барбаро, смелый и тогда еще молодой, — решили, набрав человек 40 вооруженных людей, выехать за стены (что и было разрешено консулом) и напасть на черкесов. Эта опасная, но обычная в тех местах «забава» была осуществлена: черкесы были частью перебиты, частью бежали, нападавшие вернулись невредимыми (§ 29).

Хотя такие зарисовки интересны и неожиданно колоритны, но они слишком отрывочны: они способны дополнить картину, но не создать ее. А для полной картины у Барбаро не хватает характеристики населения Таны. О людях в Тане можно судить только по случайным о них упоминаниям.

Значительную группу здесь составляли, конечно, венецианские купцы со своей венецианской администрацией во главе; многие из них подолгу (как и сам Барбаро) жили в Тане[132] и, по-видимому, сплачивались в некое купеческое сообщество; Барбаро нередко говорит: «мы купцы» (nui mercadanti), как бы выражая мысль об общих интересах всех этих людей. С венецианскими купцами в ряде случаев могли быть связаны и купцы татарские, допускаемые в венецианскую Тану. Вообще среди населения города было, надо думать, немало татар; их Барбаро определяет как «городских» (tartan della terra), т. е., в противоположность степным кочевникам, имеющих разрешение проживать в Тане. Они в какой-то мере сжились с венецианцами, которые в большинстве случаев могли говорить по-татарски. Барбаро они даже называли понятным им именем «Юсуф» (§ 40).

О трудящихся по рассказу Барбаро можно только догадываться: это были, конечно, мелкие ремесленники, одного из которых (специалиста по стрелам) Барбаро назвал мимоходом. Были, несомненно и другие; их работа, связанная с бытом населения, с морским и речным флотом, с надобностью всегда иметь при себе оружие и т. п., была особенно необходима в таком изолированном, оторванном даже от крымского побережья городке. О работниках сельского хозяйства речи нет вовсе: возможно, что небольшое население Таны питалось преимущественно привозными продуктами, например из недалеко расположенной — по-видимому, на Кубани — страны «Кремук», об изобилии хлеба, мяса и меда в которой писал Барбаро (§ 42). Действительно, едва ли жители Таны, сидевшие за крепостными стенами, часто с запертыми воротами, всегда готовые к осаде со стороны степи, могли иметь поля и огороды за стенами, а если и имели их, то, надо думать, не всегда могли собрать плоды своих трудов. Один из видов работы простого населения составляла рыбная ловля, причем практиковался наемный труд, как было на пескьерах Барбаро и других купцов. По одному случаю, о котором рассказал Барбаро (§ 10), видно, что в Тане можно было нанять десятки людей (у Барбаро это 120 землекопов — вероятно, люди местного происхождения), которым платили по три дуката в месяц.

Были в Тане и люди, приехавшие из Венеции, — постоянно сменявшиеся наемные арбалетчики, слуги состоятельных венецианцев, духовные лица, случайно попавшие сюда ремесленники. В Тану специально направлялись врач со слугами и цырюльник.[133] Несомненно было некоторое количество рабов в личном услужении у состоятельных лиц, но большее число рабов лишь проходило через Тану, где их продавали перед отправкой морем в Константинополь и другие города Средиземноморья.[134]

Все население Таны, неопределимое численно, было, конечно, невелико. Едва ли много насчитывалось и представителей трудящихся; в условиях жизни небольшого разноплеменного поселения они не могли образовать сколько-нибудь сплоченные группы; здесь не было заметно и следа каких-либо социальных, хотя бы спорадических движений, которые не раз (особенно в XV в.) проявлялись в Каффе и даже беспокоили правительство в Генуе.

Барбаро, как и все итальянцы, либо подолгу жившие в Тане, либо временами посещавшие ее, не только вообще представлял себе окружающую татарскую Орду, но и хорошо знал ее. Среди татар этот «Иосафат», житель Таны, был известным многим из них «Юсуфом», говорившим на их языке. Как о самом обычном деле, пишет Барбаро о своих поездках в Орду, куда он отправлялся верхом на коне (§ 33), когда в степи налаживалась мирная обстановка. В Орде он наблюдал своеобразную для глаз итальянца-горожанина жизнь кочевников и особенно отметил любопытный и малоизвестный факт: земледелие у татар, их весьма богатые урожаи, изобилие продаваемого ими зерна (§ 35). Быть может, это явление не было повсеместным, не стало широко распространенным, но — наблюдаемое у кочевников — оно казалось необычайным, удивительным и даже неправдоподобным («Кто, кроме очевидца, мог бы рассказать!» — восклицает обычно сдержанный автор). Контарини, видевший степи лишь проездом и ничего не знавший о землепашестве у татар, пишет, что татары вовсе не представляют себе, что такое хлеб, разве только и видели его те, кому довелось побывать в Москве. Важно, что сообщение Барбаро объясняет смысл с первого взгляда как будто малопонятных слов, брошенных Пеголотти в его обширном трактате: здесь автор как раз утверждает, что в Каффе зерно закупалось не только у генуэзцев, но и непосредственно у татар.[135]

Интересное и необычное зрелище для людей из Западной Европы XV в. представляли переправы татар — с семьями, имуществом, телегами, лошадьми и окотом — через реки, особенно реки такой ширины, как нижний Дон, как Волга.[136] Об этих переправах целых толп народа для XV в. имеется достаточно сведений, но Барбаро, при всей краткости, описал это лучше других (§ 37).[137] Он был свидетелем того, как хан Кичик Мехмед переправлялся через Дон (el fiume de la Tana) со всей массой своего народа (con tutto el numero de popolo), и наблюдал подобную переправу, возможно, не один раз, но все же заметил, что «и поверить этому трудно, и видеть это поразительно». Он сообщил, что реку переплывали при помощи плотов и фашин из камыша, но усилил эффект своего рассказа, изобразив картину последствий такой переправы: по реке было невозможно двигаться из-за огромного количества плывущих плотов и фашин, а берега были ими просто завалены. Жители Таны, надо думать, не могли без страха следить, как вблизи от их города, — причем, по словам Барбаро, без всякой суеты и шума, — двигалась всегда внушающая опасения орда, преодолевая ширь реки с такой уверенностью и спокойствием, будто люди шли по земле. Можно себе представить, какое впечатление производил рассказ об этом в Венеции, хотя сами венецианцы — даже не покидая своего города — тоже умели передвигаться по воде, как по земле.

Естественно, что Барбаро всегда интересовался торговлей и ее деятелями. Он отметил, что в татарском «войске» (т. е. в передвигающейся орде) всегда были купцы, либо торговавшие в степях, среди татар, либо следовавшие степными путями в иные страны (§ 31). Ради безопасности, делая большие переходы по пустынным местам, купцы старались соединяться в группы или примыкать к многолюдным караванам. Когда Барбаро уехал из Персии на Кавказ, намереваясь идти в дальнейшем через Татарию, среди его спутников было много купцов из татар (§ 39). Особой и весьма значительной для татар была торговля лошадьми и верблюдами, а также отборными быками и курдючными баранами, причем торговали животными не на месте, а перегоняли их на огромные расстояния (§ 34) — в Персию и в Россию, в Польшу и в Трансильванию. Барбаро видел, находясь в Тане, проход этих покрывавших всю степь табунов и стад и наблюдал их появление в Персии, где их распродавали.

Выступала в повествовании Барбаро и внутренняя жизнь татарской орды: он рассказал о мусульманстве татар, особо отметил скрыто существовавший в их среде шаманизм, остановился на их несложной судебной практике и на поразившем его (как в приазовских степях, так и у прикаспийских туркменских племен) зрелище людей, которые по очереди с коленопреклонениями приближались, откинув в сторону оружие, к шатру повелителя, а он выслушивал их разнообразные просьбы.

Некоторые описания Барбаро перекликаются со сведениями, полученными на два столетия раньше, чем писал наш автор, — в сочинениях Плано Карпини и Рубрука. В обычаях, укладе жизни татар не происходило резких перемен, и как в XIII в. Плано Карпини и Рубрук, так и в XV в. Барбаро (и Контарини) в общем одинаково писали об устройстве и перевозке татарских жилищ,[138] об оружии, о пище, об одежде и о многом другом. Свидетельства Барбаро, однако, имеют свою особую ценность: они точны хронологически, так как отражают окружение Таны за ряд лет, которые прожил там автор. Его известия имеют характер более обстоятельной осведомленности по сравнению с данными других очевидцев из-за того именно, что он долго находился рядом с татарами и длительно их наблюдал, живя порой общей с ними жизнью, а другие писали только о том, что успели заметить проездом. Благодаря источникам, осветившим разные периоды существования знаменитой венецианской колониальной периферии в различных ее пунктах, мы знаем — в общих, конечно, чертах — историю Таны. Но благодаря записям Иосафата Барбаро мы имеем редкую и интереснейшую картину жизни малого, однако единственного в своем роде городка-фактории, причем жизни, показанной с тех ее сторон, которые обычно не сохраняются в истории, особенно если речь идет о самом отдаленном захолустье того Средиземноморья, в пределах которого в иных местах жило и действовало так много наиболее блистательных средневековых городов.

В состоянии торговли, связанной с Таной, различаются два периода: первый — до разрушения Таны Тимуром в 1395 г., второй — до взятия Константинополя турками в 1453 г. Последние годы, когда проливы целиком принадлежали туркам, и для генуэзцев в Каффе, и для венецианцев в Тане были не более чем только доживанием. В Каффе оно закончилось в 1475 г., а в Тане, надо думать, раньше, так как в 1463 г. началась война Венеции с Мухаммедом II. Отчетливых сведений о конце Таны нет.[139]

В зависимости от характера этих двух периодов менялся и состав товаров, и масштаб торговли.

Для первого периода, т. е. для XIV в., достоверным источником является трактат Франческо Бальдуччи Пеголотти, где Тане уделено немало внимания,[140] и откуда можно почерпнуть перечисление проходивших через нее товаров. Прежде всего, надо напомнить, что Пеголотти, знаток международной торговли своего времени, связывает Тану с громаднейшим из средневековых торговых путей — с путем в Китай.[141] Путь Тана — Ханбалык подтверждает важность географического положения Таны, как наиболее выдвинутого на восток, начального для европейцев пункта сухопутного направления в страны Поволжья, Средней Азии, Китая, Индии. Пеголотти заявлял, что этот путь на всем его протяжении «вполне безопасен как днем, так и ночью» (il cammino d'andare della Tana al Cattaio e sicurissimo e di di e di notte), но все же советовал пускаться по нему отрядами не менее чем по 60 человек: тогда, успокаивал он, идти можно так же уверенно, «как по собственному дому» (anderebbe bene sicuro come per casa sua).

Тана была важнейшим транзитным портом; в ней самой не было и не могло быть никакого крупного производства. Особенным местным товаром была прекрасная и широко прославленная икра;[142] лучшая рыба добывалась либо на Дону, либо привозилась с Волги и с Каспийского моря, как отмечено у Пеголотти.[143] В специальном отделе о Тане[144] Пеголотти не указывает, откуда именно поступали туда товары: с востока или с севера, чтобы препровождаться в Константинополь и в Италию, или с запада — из Константинополя, с Крита (например, лучшие вина), из Италии, — чтобы отправляться на Волгу и далее на восток. Он кратко сообщает об этих товарах, что они «продаются»[145] или же их «дают».[146]

Ценно перечисление товаров, прибывавших в Тану и сухим, и морским путями: металлы — железо, олово, медь; специи — перец, имбирь, шафран; материалы для украшений — золото, жемчуг, янтарь; дорогие материи — шелка, парчи; хлопок, полотно, холсты; кожи, воск, вина; пшеница, рожь и другие злаки (biadi); разное продовольствие — рыба, икра, сало, сыр, растительное масло, мед; пушнина — меха соболя, горностая, куницы, ласки, лисы, рыси, белки.[147]

В подробно разработанной части трактата Пеголотти, касающейся товаров, которые приходили в Венецию с Востока и отправлялись туда из Венеции, особенно тщательно даны сведения о товарах, циркулировавших между Венецией и Таной, о соответствии между мерами (веса, длины и т. п.), принятыми в каждом из этих городов, о валюте в разных местах, о стоимости доставки товаров на венецианских вооруженных торговых галеях («con galee armate», в противоположность «con navilio disarmato»)[148] как из Венеции в Тану, так и из Таны в Венецию.[149] В перечисление вошли главным образом группы ходких товаров, всего 15 наименований.[150] Пеголотти назвал следующие товары, направлявшиеся из Венеции в Тану: сукна толстые и серые, холсты, сукна тонкие, полотна тонкие, медь и олово; товары, доставлявшиеся из Таны в Венецию: воск, меха, специи «крупные» и «тонкие»; среди последних — сандаловое дерево (краситель), мускатный цвет и мускатный орех (ароматическая приправа), кубеба (лекарственное средство). Этот список, однако, не заключает самых обыкновенных вещей: в нем не названы кожи, соленая рыба, мед и т. п.; однако кожи рогатого скота и лошадей (cuoia di bue, di cavalli), и мед (mele), и рыба (schienali), и многое другое перечислены в общем списке товаров, проходивших в разных направлениях через Тану, о чем шла речь выше.

Трактат Пеголотти дает возможность представить себе, как был организован вывоз зерна (biado) из степей Приазовья. Центром этой отдельной и весьма развитой отрасли торговли была Тана, но погрузка зерна — для максимального сокращения доставки его к морскому берегу — совершалась в ряде портов[151] вокруг Таны, причем погрузка производилась даже при неблагоприятных свойствах этих портов. Хлеб вывозился с обеих, так сказать, сторон от Таны: в портах, расположенных к западу, «в сторону Газарии», т. е. Крыма (dalla banda di Gazeria), и к востоку, точнее — к югу, «в сторону Зихии», т. е. Прикубанья (dalla banda di Zecchia).

Ближайшим портом от Таны в сторону Крыма был Порто Пизано (Porto Pisano),[152] где корабли вместительностью в две тысячи модиев (moggia) останавливались на расстоянии пяти миль от берега, а меньшие суда (minuti navili) подходили ближе, в зависимости от их величины. Следующий порт — Кобарди (Cobardi) — не мог принять никакого судна у берега: все они останавливались на расстоянии десяти миль; два порта — Лобуосом (Lobuosom) и Иполи (Ipoli) — позволяли судам приблизиться к берегу не более чем на пять миль. Пятым портом был Воспро (Vospero) — Керчь, уже на выходе из Азовского моря. Здесь кончалась сфера влияния венецианцев из Таны; дальнейшим портом названа генуэзская Каффа.

Из Прикубанья («в сторону Зихии») зерно грузили в портах Бальзимаки (Balzimachi) и Таро (Таго), где суда подходили на расстояние трех миль от берега, и в порту Иль Пеше (il Pesce), где таким расстоянием были пять миль. Последний порт на этом побережье — порт св. Георгия — был вообще неудобен (e reo porto), и в нем погрузки не производили.

Большинство приведенных названий можно сверить по итальянским портоланам, если они охватывают и берега Азовского моря. В некоторых случаях на портоланах бывает, несомненно, лучшее написание. Например, на портолане Бенинказы (1474 г.) можно найти следующие улучшенные, на наш взгляд, названия: вместо «Balzimachi» читается «Bacinachi», что перекликается с греческим написанием слова «печенеги» — Πατςινακοι;[153] вместо «Taro» следует читать «Faro», что значит маяк (у Бенинказы «Far magno», «Far parvo»).

В связи с вывозом хлеба с берегов Азовского моря надо отметить следующее: у Пеголотти, описавшего порты вокруг Таны, есть уже рассуждения о лучших сортах пшеницы из Родосто и с берегов Черного моря — из Каффы, Анхиала, Монкастро, Варны и всей Болгарии («Zaorra» — Загора), Везины и Синополя.[154] В этом списке нет ни слова о зерне, которое вывозилось из мелких портов около Таны; возможно, что оно было более низкого качества.

Отличительной особенностью Таны, как единственного в своем роде транзитного, концентрирующего товары пункта, была оживленная и непрерывная (в XIV—XV вв.) работорговля. Освещая эту тему, нельзя не назвать имени бельгийского историка Шарля Верлиндена, автора многочисленных работ о торговле рабами преимущественно по берегам Восточного Средиземноморья (особенно по берегам Северного Причерноморья и Приазовья). В трудах Верлиндена анализирована торговля людьми в Тане, а также в Константинополе, на Крите и на Хиосе (эти три пункта были станциями на пути перевозки рабов). Автор сделал это с большой тщательностью, опираясь на прекрасный источник — десятки, а то и сотни нотариальных актов, в большинстве своем неизданных, фиксировавших каждую куплю-продажу человека с указанием его национальности и имени, пола и возраста, имен заключающих сделку лиц и цены продаваемых раба или рабыни. Верлинден составил регесты для одной из подобных групп документов[155] и проследил, представителей каких национальностей и племен продавали в рабство в Тане. Таким образом установлено,[156] что через Тану в Венецию продавались татары (и в XIV, и в XV вв.),[157] греки (только в XIV в.), кавказцы — черкесы, зихи, абхазы, мингрелы (в XV в.), русские[158] и болгары (в XV в.).

Каждым отдельным актом скреплялась сделка (купля-продажа), объектом которой являлось одно подневольное лицо (иногда это была мать с ребенком). Неясно, таким же ли способом производились и массовые закупки молодых мужчин для комплектования войск в Египте; ежегодно в Александрию отправляли целые корабли с живым грузом из Таны и Каффы. Большую роль в операциях по скупке людей, их доставке в Тану и продаже — либо группами для египетских султанов, либо поодиночке в Венецию — играли перекупщики. Они продавали отдельных рабов и рабынь преимущественно купцам, приезжавшим за товаром в Тану (а купцы часто приобретали рабов по заказу определенных лиц в Венеции), и морякам — «патронам» (т. е. капитанам) кораблей, приходивших в Тану в определенное время года. Поэтому торговля людьми оживлялась к срокам прибытия караванов торговых судов из Италии. В одном из документов записано, что продавец раба обязывается держать его на свой страх и риск (omni suo risicho et periculo) у себя дома вплоть до отхода из Таны тех кораблей, которые там еще только ожидаются (hinc ad recessum nostrarum galearum de Romania proxime applicaturarum in Tana).[159] Делом скупки людей занимались и священники (они часто бывали нотариями); в одном из документов, составленных в Тане, говорится о поручении, данном венецианцем из рода Соранцо трем жителям Таны (один из них был из рода Контарини), — потребовать с местного священника 800 аспров, взятых им для скупки рабынь (pro accaparando aliquas sclavas). Неизвестно, было ли выполнено поручение Соранцо, так как священник — по-видимому, с деньгами — бежал из Таны.[160]

Торговля людьми была весьма прибыльной, она приносила гораздо больший доход, чем торговля иными товарами; но она была сопряжена с немалыми трудностями. Не все рабы переносили плавание, некоторые умирали. Не всех удавалось доставить по назначению — за судами, перевозившими невольников, охотились пираты (чаще других это бывали каталонцы), плававшие в Средиземном море в погоне за торговыми караванами, захватывавшие корабли с рабами для продажи их на африканских рынках и в Испании. Опасно было увозить в рабство татар и вообще мусульман: из Орды мстили за это жителям Таны и Каффы.

Когда после падения Константинополя венецианцы поспешили заключить мир с турками (по договору от 15 января 1454 г.), то было строжайшим образом запрещено перевозить в Венецию рабов-мусульман,[161] что венецианцы тем не менее продолжали делать. Вообще вся торговля рабами производилась тайно. О ней не полагалось упоминать ни в записях нарративного характера, ни в трактатах о торговле. Она выступала лишь в специальных документах (акты о продаже рабов, отметки в торговых книгах). Поэтому, надо думать, Барбаро не определил профессии своего спутника по Мингрелии, который грубо, именно как работорговец, обращался с местными жителями.[162]

В отношении работорговли, проводившейся венецианцами с достаточной интенсивностью (хотя в этом позорном деле им не уступали, а скорее даже превосходили их генуэзцы из Каффы), интересна инструкция 1394 г.[163] Это было секретное послание (que litere dantur in secreto) венецианской администрации, направленное консулам Таны и капитанам галей, совершавших рейсы в Романию. В инструкции указывалось, что рабов, которых обычно называли «головами» — «teste»,[164] — надо перевозить «насколько возможно осмотрительно и тайно» (quam cautius et ocultius poteris). Особенную осторожность на венецианских судах предписывалось соблюдать при отправке татар-мусульман (testas Saracenorum et hominum imperii Tartarorum), захваченных либо в Крыму, либо на берегах Азовского моря (in partibus Gazarie et maris Tane) и пересылавшихся в Малую Азию, ik туркам. Венецианское правительство требовало, чтобы при всех действиях с рабами его подданные старались избегать каких-либо конфликтов (scandala) и всячески соблюдали наибольшие выгоды венецианских купцов (nimia nostrorum utilitas). Однако есть документы, свидетельствующие даже о своеобразной легализации торговли рабами. Например, венецианский сенат, констатируя в своем постановлении, что корабли из Константинополя и из Таны привозили в Венецию значительное количество рабов, нашел нужным урегулировать оплату их доставки и определить стоимость их питания в пути; поэтому в решении сената назначались следующие нормы:, владелец рабов был обязан уплатить капитану за каждого раба по 4.5 дуката за провоз и ту же сумму за питание, если рабов везли из Таны. Обе суммы уменьшались на один дукат, если рабов везли из Константинополя.[165] А рабов везли иногда сотнями: в 1427 г. сенат дал разрешение на высадку в Истрии 400 человек рабов обоего пола, привезенных из Таны.[166] В 1444 г. была подана жалоба в Геную относительно того, что в порту Хиоса генуэзцы напали на венецианский корабль, который шел из Крыма на Крит через Хиос, имея на борту 95 рабов обоего пола, и захватили их.[167] Бывали годы, когда на рынок поступало особенно много рабов. Таким был 1430 г., что и отмечено в одной из венецианских торговых книг («mastro» купца Андрея Барбариго за 1430—1444 гг.): «в тот год была большая продажа рабов» (е quel ano co gran merce de teste).[168]

Несколько раз упоминал о рабах и Барбаро. Он передал рассказ одной татарки, несомненно рабыни, жившей в Каире и научившей некоего Гульбедина, где и как искать клад около Таны (§ 8). В рассказе о францисканце, который массами ловил и продавал куропаток, указывается, что на вырученные деньги в Тане им был куплен мальчик-черкес (§ 20). Сам Барбаро имел в Венеции раба, который служил ему до смерти и назван в завещании одним из наследников.[169] Знакомец Барбаро, знатный татарин Эдельмуг, привез ему в подарок восемь русских пленников (teste), захваченных татарами при набеге на русские земли (§ 38). Один раз случилось, что Барбаро удалось освободить и отправить на родину двух рабов-татар из Таны, попавших в Венецию (§ 40).

Свидетельством оживленных торговых связей в Тане XIV в., постоянных контактов между купцами различных стран и общей экономической значительности этой итальянской колонии является факт существования здесь монетного двора (zecca). Подобное учреждение могло функционировать только в центре крупной торговли. Средневековая итальянская цекка обычно отдавалась местным правительством на откуп частным лицам, которые и чеканили монету (посредством вдавливания гравированных штемпелей) из металла заказчиков. Пеголотти, как правило, отмечал в своей «Практике торговли» сравнительную ценность валюты разных мест[170] и писал о работе монетных дворов. Он уделил немалое внимание цеккам ряда крупных итальянских городов, касаясь даже оплаты труда отдельных специалистов монетного дела.[171] Он особо остановился и на цекках тех заморских городов, где итальянские купцы нуждались в той или иной специальной местной валюте.[172] В сообщении о цекках в Фамагусте Пеголотти отчетливо указал на монетный двор кипрского короля (la zecca del re di Cipri) и на другой монетный двор, который был на откупе (la zecca in appalto). В Тебризе отмечался монетный двор шаха, «синьора» (la zecca del signore), а в Тане назван монетный двор без определения, т. е. обычная отданная на откуп цекка.

В Тане в качестве весовой единицы был принят сомм (sommo), или сум (sumo), — слиток серебра (verga d'argento) определенного веса (45 saggi) и постоянного содержания чистого серебра (lega d'once 11 e denari 17 d'ariente fine per libbra). Эти слитки, сданные на монетный двор, взвешивали и чеканили из них серебряную монету — аспры. Из одного сомма получалось 202 аспра, но заказчику выдавали только 190 аспров, остальные 12 аспров удерживались на оплату труда и в доход (guadagno) цекки.

Кроме серебряных аспров, в Тане была в ходу мелкая медная монета «folleri» (= 1/16 аспра); про нее Пеголотти записал, что, она не употреблялась при торговых сделках (in pegamento di mercatantia), но служила исключительно для бытовых покупок на базаре: «овощей и других мелких предметов» (solamente in erbe е cose minute).[173]

Сравнение сомма и аспра с венецианской валютой таково: 1 сомм = 4.2-4.5 дуката; 1 дукат = 42-45 аспров.[174]

Второй период торговли в Тане относится ко времени после разгрома, причиненного ей Тимуром (1395 г.). Тана долго восстанавливалась, но, возродившись — какой она была при Барбаро, — уже не смогла вернуть прежнего размаха торговой деятельности: Тимур нанес тяжелый удар по Астрахани и Сараю, всегда находившимся в тесных торговых контактах с Таной, и резко пресек торговлю этих мест с Востоком. Барбаро кратко, но ясно подчеркнул это решающее изменение, когда писал о специях, которые перестали поступать из Астрахани в Тану и поток которых оказался направленным в сторону портов сирийского побережья (§ 52). Тем не менее и в XV в. венецианские галеи посещали Тану; меха и кожи, мед и воск, рыба и икра, хлеб и рабы — все это продолжало перевозиться главным образом в Константинополь, а частично и далее, вплоть до Венеции, несмотря на неуклонно возраставшие трудности морских передвижений в связи с военными действиями турок.

Центром восточного Средиземноморья оставался, конечно, Константинополь — город незамиравшей торговли, несмотря на явно нависшую над ним опасность. Свидетельством неустанно работавшего экономического пульса обреченной византийской столицы служит один редкостный источник, сохранившийся до нашего времени полностью и недавно изданный. Это счетная книга венецианского патриция и купца Джакомо Бадоэра, которую он вел в течение 3,5 лет (с сентября 1436 г. по февраль 1440 г.) в Константинополе. В предисловии к изданию книги Бадоэра отмечено, что именно экономическая жизнь Константинополя и итальянских колоний Северного Причерноморья до сих пор весьма слабо освещена (e finora oscurissima) из-за гибели огромной массы относящихся к торговле документов; поэтому на фоне непоправимой скудости этого рода источников особенно ценна и значительна счетная книга Бадоэра, подробно отразившая торговлю венецианцев в Константинополе и касающаяся, естественно, неотрывных от него итальянских колоний на «Великом» и «Забакском» морях. Эта книга, пишет автор предисловия Джузеппе Туччи, «выводит из забвения вереницу персонажей, движущихся и встречающихся друг с другом в ежедневном переплетении различных торговых сделок».[175] Обнаружились на страницах с сухими коммерческими записями и некоторые имена купцов, упомянутые в записках Барбаро, в рассказе о затеянных семью венецианцами в Тане раскопках на холме Контебе.[176] Бадоэр внес в свою книгу[177] отметки о сделках трех купцов — товарищей Барбаро. Соболями (zebellini), которые привозились с севера именно в Тану, торговал Бартоломео Россо, живший в своем доме в Тане (там как раз, по словам Барбаро, бывали собрания купцов — nui mercadanti). С ним в этом деле были связаны еще два танские купца: Катарин Контарини и Франческо — или Франко — Корнер. Последний кроме того занимался торговлей икрой из Таны, причем особого, по-видимому лучшего сорта, который определен так: «chaviari teneri de la Tana». Назван и брат Франческо — Якобо Корнер, также упомянутый у Барбаро. Неоднократно в книге пишется о морской связи с Таной (viazzo de la Tana). Таким образом, неожиданно перекликаются и сопоставляются два совершенно различных по своей теме источника; в памятнике, носящем «скучное» название счетной купеческой книги, неожиданно всплывают образы рядовых людей с такой окраины, как Тана.

На примере Барбаро видно, что венецианские купцы, приезжающие в Тану, не полагались только на экспорт стекавшихся туда товаров, так как их вывоз по морю утратил точный, регулярный ритм прежних времен. Купцы занялись доходным рыбным промыслом здесь же, на Дону, укрепили связи с местными татарскими купцами и с Сараем как ключом к волжскому пути на север; некоторые продолжали добывать — вероятно, частными способами — драгоценные камни, привозившиеся отдельными людьми.

Венецианцы до конца всячески стремились сохранить Тану, но, как и генуэзцам в отношении их Каффы, им это становилось все труднее и труднее. Перед падением византийской столицы многие купцы, в том числе и Барбаро, закончили свои дела в Причерноморье, чтобы никогда сюда не возвращаться.

Для того чтобы представить себе Тану в ее чрезвычайной, исключительной по тем временам отдаленности, надо наглядно прочертить путь, который надлежало совершить, — а порой претерпеть максимальные трудности, — чтобы, преодолев все, попасть в этот подлинный форпост венецианской колониальной экспансии.

В нашем распоряжении есть описание морского пути из Венеции именно в Тану (Iter a civitate Venetiarum usque ad Tanaim sive Tanam), причем как раз в XV в.[178]

Вот через какие приморские пункты пролегал этот путь, следуя сначала по так называемой Нижней Романии (Romania bassa), затем по Верхней Романии (Romania alta) и, наконец, по Черному и Азовскому морям: Венеция, Пола, побережья иллирийское и албанское, пролив около острова Корфу, острова Левкас, Кефалония, Закинф или Дзанте, мимо Коринфского залива и вдоль берегов Пелопоннеса, Кьяренца, Модон и Корон, мыс Малея,[179] остров Китира или Чериго. В Эгейском море или Архипелаге пути расходились — один в Сирию и Египет, другой в Константинополь. Плывущие 'в Константинополь шли вдоль западных берегов Пелопоннеса — минуя Монемвасию (Мальвазия), Навплию (Неаполь в Романии), Негропонт, через Киклады[180] без захода в Салоники; остров Лемнос (откуда идут к Лесбосу, Хиосу и к малоазийскому берегу), остров Тенедос (здесь отмечена находящаяся на материке Троя-Илион), Геллеспонт и Константинополь (sacratissima urbs), а против него Пера (она же Галата) — «civitas politica valde». Затем вход в Черное море (Maurum mare), по которому шли вдоль берега Малой Азии до Гераклеи (Penterach).[181] После пересечения Черного моря двигались вдоль южного побережья Таврики, где лежали «земли Готов» (Gothorum terre), далее Каффа (ingens urbs Caffa), и мимо «Татарских земель» до входа в «Забакское море» (mare de it Calbach). К востоку в этом море — Черкесия, а к северу — «знаменитая река» (famosus amnis): Тен (Ten) по-татарски или Танаис (Tanays) по-итальянски («по-нашему»). И, наконец, войдя в реку, корабли приставали к Тане (pagus Tane), «куда купцы разных стран свозят товары».

Йорга датировал этот текст 1404-1407 гг. Быть может, следовало бы предположить несколько более позднюю дату, потому что Тана едва ли могла быть центром большой торговли спустя всего 10-12 лет после разгрома ее войсками Тимура (1395 г.); ее восстановление шло медленно.

Автор описания пути в Тану был либо венецианцем, либо падуанцем, либо вообще жителем северо-восточных областей Италии; это предположительный вывод на основании сравнения Гераклеи Понтийской с одним из многочисленных итальянских замков, а именно с замком Монтселиче (Mentis silicis castrum), находящимся в 20 км к юго-востоку от Падуи.

Описанный путь венецианцы делили на три отрезка, и не только потому, что они различали две Романии и особый район Черного моря, но и практически, по ценам перевозок грузов на судах, плававших в Тану. «Nolo», «nabula»,[182] т. е. оплата провоза товаров (фрахт) на этих дистанциях морского пути была разная и взималась в разной валюте: 1) Венеция — Негропонт — 130 солидов на 1 венецианский дукат стоимости товара; Негропонт — Константинополь — 90 каратов на 1 дукат; 3) Константинополь — Тана — 60 аспров на 1 дукат.[183]

В связи с приведенным описанием самого длинного морского пути в восточном Средиземноморье интересно перечислить все венецианские торговые станции, существовавшие в первой половине XV в. Такой список составлен в деловом документе 1437 г.,[184] по которому венецианским купцам запрещалось везти в обе Романии шерстяные и шелковые ткани, если они погружены не в Венеции, а в каком-либо другом итальянском порту. Об этом объявлялось ректорам всех венецианских колоний с приложением их списка; консул Таны, байюл Трапезунда, байюл Константинополя, байюл и советники Негропонта, кастелланы Модона и Корона, байюл и капитан Корфу, дука и советники Крита, вице-консул на Родосе, байюл Кипра, подеста и капитан Навплии.

Такова была сеть венецианских колоний на Леванте с их «ректорами». Среди этих владений были и крупные земли, как Негропонт и Крит; и только порты с малой территорией, как Модон и Корон; и особо важные в политическом и экономическом отношении станции, как Константинополь, Тана, Трапезунд.

В ряд с приведенным списком (1437 г.) венецианских торговых станций на морском пути из Венеции в Романию и на Черное море важно поставить — тоже деловой и реальный — список мест назначения караванов венецианских торговых судов, конечных пунктов их ежегодных плаваний (mude, viagia, viaggi) на восток. Следующее перечисление взято из упомянутой уже счетной книги Джакомо Бадоэра и относится соответственно к 30-40-м годам XV в. Там названы два направления: одно — в Константинополь и на Черное море (Каффа, Тана, Трапезунд; в связи с последним — Синоп и Симиссо на малоазийском берегу); другое — в Бейрут, на остров Родос, в Александрию. Названы, конечно, и важнейшие в политическом и торговом отношениях, неизбежные на любом из этих путей Крит и Модон с Короном. Кроме того, в связи с константинопольским направлением указаны Родосто и Адрианополь (турецкий с 1362 г.) — ближайшие, т. е. еще дочерноморские хлебные рынки, а в Вифинии — Бруса (турецкая с 1326 г.).[185]

Не лишен, конечно, интереса и вопрос о путях к Причерноморью с севера, из Москвы. Однако материал источников об этих путях не богат.

По русским летописям — преимущественно по Троицкой летописи и по Московскому летописному своду — для периода XIV-XV столетий можно определить четыре направления путей из Москвы на юг, причем все они ориентированы на Константинополь: первое — путь «посуху» до Крымского побережья (вероятно до Каффы); второе — путь вниз по Дону до Азова-Таны; третье — путь вниз по Волге до Сарая (затем, вероятно, либо до Тамани, либо по Дону до Азова-Таны); четвертое — путь через Литовские земли и через Киев (вероятно, до Олешья и днепровского лимана).

Перечисленные направления прослеживаются по летописным данным если не с подробностями, то все же ясно. К сожалению, они, кроме одного — вниз по Дону до Таны, — не указывают конечного пункта на суше, т. е. пункта посадки на корабли; поэтому приходится — впрочем, с достаточной вероятностью — лишь предположительно обозначать места, где путники начинали морской путь до Константинополя.

Только один маршрут (по Дону до Таны) получил подробное освещение в записях Игнатия Смолнянина, участника поездки митрополита Пимена и его спутников в Константинополь в 1389 г. В хорошо написанном «Хождении» Игнатия упомянуто много географических названий и отражены не только события путешествия, но и переживания путешествующих. На весь путь от своей столицы до столицы Византийской империи они затратили около трех месяцев: с 13 апреля по 28 июня; первая часть пути от Москвы до Таны потребовала около семи недель: с 13 апреля по 26 мая.

Пути из Москвы на юг, о которых идет речь, существовали несомненно задолго до интересующего нас времени (XIV—XV вв.), и по ним издавна двигались самые различные путешественники. Обычными среди них были купцы с их товарами. Эти люди постоянно странствовали чуть ли не по всем краям известного тогда мира; они не представляли собой сколько-нибудь редкого явления, и поэтому упоминания о них далеко не всегда попадали на страницы записей их современников. Сообщения летописей и названное выше сочинение Игнатия Смолнянина относятся — и для данного времени исключительно — к путешествиям в Константинополь важных духовных лиц с их многочисленной свитой. Цели этих поездок, в силу известной зависимости русской церкви от константинопольского патриарха и состоявшего при нем собора, сводились к поставлениям в митрополиты и в епископы, а также к делам по управлению московской митрополией.[186]

Как единичные записаны такие случаи: в 1411 г. в Константинополь из Москвы была отправлена дочь великого князя Василия I Дмитриевича, Анна,[187] невеста царевича Иоанна Палеолога, будущего императора Иоанна VIII (1425-1448).[188] Каких-либо указаний на направление пути, по которому следовала Анна и сопровождавшие ее лица, источники не передают. Также не сохранили они сообщений о пути из Москвы в Константинополь, совершенном в 1398 г. чернецом Родионом Ослябей и тверским протопопом Даниилом, которые везли «сребро милостыню во Царь-город» в качестве помощи от Москвы византийцам, оказавшимся «в оскудении» после осады столицы войском турецкого султана Баязида.[189]

Выбор одного из путей на юг зависел от характера отношений между Московским государством и татарами, но не в меньшей степени от общей политической ситуации в степи, где приходилось вступать в «Орду, в места Половечьская, в пределы Татарскыя»![190] «Замятня», т. е. смута из-за сложных и запутанных отношений между разными татарскими правителями в этих землях, всегда осложняла путешествие по ним. Люди боялись этих областей и шли не иначе, как крупными вооруженными отрядами, выставляя караулы по ночам.[191] Когда в 1377 г. ставший архимандритом Митяй, любимец московского великого князя Дмитрия Ивановича, устремился в Константинополь, чтобы добиться поставления в митрополиты, то его сопровождала толпа приближенных лиц и обслуживающего люда, от архимандритов и митрополичьих бояр до «людей дворовых и слуг пошлых». Летописец определил: «И бысть их полк велик зело». И, тем не менее, Митяй, предводитель этого «полка», на короткое время попал в плен к противнику Дмитрия Донского Мамаю.[192]

Путь через степь всегда был рискован и опасен. Сначала пугало безлюдье: «не бе бо видети ни села, ни человека, токмо звери — лоси же и медведи и прочая зверя». Южнее, когда уже встречались татарские «улусы», появлялся страх перед кочевниками: «оттоле нача ныы страх одержати, яко выидохом в землю языка измаильского». Сопротивление татарам было делом нелегким — их было слишком много: «оба-пол Дона реки аки песок».[193]

Митрополита Пимена, поездку которого в 1389 г. описал его спутник Игнатий, ожидали, кроме того, особые неприятности в Тане. Еще в 1381 г., когда он возвращался из Константинополя, получив сан митрополита в связи со смертью Митяя, он — под залог грамоты с великокняжеской подписью — занял большую сумму денег у итальянцев и турок: «позаимоваша оною кабалою серебра в долг на имя князя великого у Фряз и Бесермен, в росты».[194] Во время же своего третьего (и последнего) путешествия в Константинополь (в 1389 г.) Пимен был схвачен итальянцами в Тане (неясно, были ли это генуэзцы или венецианцы) и с трудом смог освободиться, удовлетворив своих кредиторов.[195]

Более длинным был путь по Волге к Сараю; им, например, воспользовался тот же Пимен, когда вторично (в 1385-1388 гг.) ездил в Константинополь.[196]

Через Литву ездили в Константинополь тогда, когда ввиду церковной политики того момента возникала надобность посетить Киев. Этим путем несколько раз ездил митрополит Киприан,[197] объединивший под своей властью митрополии Москвы и Киева.

Всеми указанными выше путями Тана, как и вообще Причерноморье и Приазовье, была связана с Москвой, хотя и через трудный и опасный для переходов заслон татарских степей.

3. Биография Иосафата Барбаро

В первый день декабря 1431 г. Франческина, вдова знатного венецианца Антония Барбаро, привела своего сына, Иосафата Барбаро, во дворец дожей,[198] чтобы внести его имя в списки юношей, допущенных к процедуре «золотой баллоты» (ad ballotam aureatam, alla balla d'oro).[199] Так назывался способ выборов (electio) в члены Большого Совета Венецианской республики небольшой группы (не более 30 человек) сыновей венецианской знати, достигших 18 лет (общим же законным возрастом для избрания в состав Большого Совета был возраст 25 лет). К 18 годам Иосафат уже потерял отца, поэтому о его возрасте и о том, что он родился от родителей, состоящих в законном браке, свидетельствовала его мать. Проверенные по этим признакам юноши получали право на жребий: кому из общего числа участников выпадал на долю золотой шар (ballota aureata, balla d'oro), тот становился членом Большого Совета[200] наряду с совершеннолетними.

Очевидно, Иосафату Барбаро не достался желанный жребий, и он не вошел в Большой Совет своей республики. До 25 лет оставалось немало времени; он женился в 1434 г. на девушке из венецианской семьи Дуодо, а в 1436 г. надолго покинул Венецию, чтобы заняться заморской торговлей. Он отправился на берега Азовского моря, в Тану — самую отдаленную венецианскую колонию в краях Восточного Средиземноморья — и прожил там подряд 16 лет (с 1436 по 1452 гг.), вплоть до кануна завоевания Константинополя турками.

Можно предположить, что молодой Барбаро не случайно избрал Тану для начала своей карьеры. Оказывается, что именно там еще в середине XIV в. уже бывали по торговым делам как члены рода Барбаро, так и представители фамилии Дуодо. В документах из Таны под 1360 г. встречаются, например, имена Кандиано Барбаро и Рикарделло Дуодо, причем последний определен как купец в Тане. В XV в., непосредственно перед приездом Иосафата Барбаро в Тану, там — по свидетельству документов — совершали сделки многие члены семьи Барбаро (в актах упомянуты Андреа, Джордже, Лоренцо, Марко, Донато, Захария).[201] Ясно, что эти венецианцы посещали далекую колонию своей республики, жили и торговали в Приазовье. Юноша отправился туда по следам своих родичей.

Все время пребывания в Тане Барбаро был купцом (mercantante), отбросив как будто мысль о политической деятельности. Однако по возвращении на родину он через несколько лет вошел в среду правителей республики и последовательно исполнял государственные поручения в Далмации, в Албании, в Персии, а к концу жизни (он умер в 1494 г.) в самой Венеции. Так, с 60-х годов XV в. он стал видным политическим деятелем и крупным дипломатом. С полным основанием он мог считать, что, будучи гражданином (civis, cittadino)[202] своего государства, он большую часть жизни — ив молодости, и в старости — отдал странствиям, нужным Венеции. Это относилось не только к поездкам посла, синдика, генерального проведитора, но и к путешествиям купца, как деятеля в главнейшей области венецианской экономики — в торговле левантийских и черноморских колоний.

В XV в., когда Тана уже не вела широко разветвленной торговли, как это было в XIV в., и поток транзитных товаров из Азии прервался после походов Тимура, усиления турецкой экспансии и распада Золотой Орды, торговая деятельность в Северном Причерноморье приобрела особый характер.[203] Это видно на примере дел, которыми был занят Барбаро в Тане. Судя по его записям, основным источником его доходов были рыбные промыслы. На Дону — выше Таны — он владел рыбными ловлями, «пескьерами» (peschiere). Это были отдельные участки речного берега, где работали наемные рабочие, ловившие рыбу, занимавшиеся ее посолом, заготовлявшие икру. Барбаро постоянно ездил на свои пескьеры; он следил не только за ходом работ и вывозом товара, но и за разрушениями и их ликвидацией после периодических проходов татарских орд поблизости от Таны. Другие венецианские купцы также владели доходными рыбными ловлями на Дону, но были случаи, когда они терпели неизбежные убытки. Барбаро назвал одного из своих товарищей — Джованни да Валле, — чья пескьера находилась где-то рядом с пескьерой Барбаро; этот купец потерпел немалый урон от татар: они похитили у него огромное количество бочек с икрой, несмотря на то, что по приказанию хозяина все бочки были зарыты в землю, а место было даже замаскировано.[204]

Однако венецианские купцы с выгодой занимались рыбными промыслами — они продавали свой товар на суда, приходившие из Константинополя, с малоазийского побережья и из более отдаленных портов, вплоть до Венеции.

Несмотря на общее ослабление потока товаров, проходивших через Тану, туда несомненно продолжали поступать обычные товары с севера и с северо-востока, такие, как пушнина, воск и мед, а также из степи — кожи и хлеб. Но Барбаро, как видно, не занимался этими видами товаров и почти не упоминал о них.

В области торговли у Барбаро была еще одна специальность: он был знатоком (и, конечно, перекупщиком и продавцом) драгоценных камней и жемчуга. Даже в захолустной Тане Барбаро удавалось получать камни, приобретая их у людей, приезжавших с Востока или из Персии. Однажды в Тане появился татарский посол, прибывший в Орду из Китая. Он остановился в доме Барбаро, который, между прочим, надеялся купить у него драгоценные камни.[205]

Сочинение Барбаро весьма скудно показывает особенности характера автора или хотя бы некоторые черты, обрисовывающие его как человека. Все же кое-что в этом отношении можно отметить.

Барбаро, конечно, обладал всеми качествами людей, привыкших совершать далекие и весьма опасные в его времена путешествия. Он был смел и находчив как в молодости, так и в старости,[206] при этом не любил повествовать о пережитых трудностях и о случаях, когда рисковал жизнью, намекая, по-видимому, на привычку Контарини ужасаться по поводу выпавших на его долю (порой действительно серьезных) бедствий.[207]

Моральный облик Барбаро отличался одним качеством, которое, думается, выделяло его из большинства современников. В своих странствиях он научился с уважением относиться к чужеземцам независимо от их культурного уровня. Прожив долго в близком соседстве с обитателями степи — татарами, он умел и дружить с ними, и ценить их суждения, и помогать им, когда это требовалось. Все это отразилось в его труде, но автор ни в малейшей степени не выдвигал это свое качество как что-то заслуживающее похвалы.

Барбаро знал татарский язык, что, несомненно, сближало его с татарской средой, как в Тане, так и в степи. Он действительно знал образ жизни, нравы и обычаи кочевников. Когда он описывал, какими со стороны представляются глазам европейца разбиваемые в степях временные татарские станы, он прямо говорил, что они похожи на «огромные и красивейшие города»; он употреблял при этом четкое в понимании европейца слово «citta» и тем самым приравнивал эти степные станы ко всяким другим средневековым городам — конечно, не по типу, а по величине, по наличию ремесла, торговли.[208] Резким отличием кочевнических городов он признавал отсутствие стен; но и по этому поводу не выразил порицания, а только привел в объяснение разговор с одним татарским купцом, рассматривавшим большую надвратную башню в Тане. Барбаро спросил татарина, нравится ли ему такое замечательное сооружение. Последовал естественный со стороны степняка ответ: «Ба! кто боится, тот и строит башни!» (Pah! chi ha paura, fa torre!). Барбаро не только не осудил эти слова, но даже счел нужным признать их справедливость (по-видимому, с разумным учетом реальной в степях обстановки): «В этом, мне думается, он был прав».[209]

Когда Барбаро был в Персии, он находился при Узун Хасане не только в Тебризе и других городах, но и в степях, где шах кочевал, по обычаю своей страны (secondo il lor costume), с женами и детьми, с приближенными, с войском и обозом, передвигаясь по местам с хорошей травой и обильной водой. Барбаро наблюдал походную жизнь огромного числа людей,[210] при которых находилось их имущество и несметное количество животных. И тогда венецианский посол с удивлением и, можно сказать, с почтением отметил, что движение совершалось быстро, «в полном порядке, с большим достоинством и даже с праздничностью»;[211] снабжение не нарушалось, и всем хватало хлеба, мяса, овощей и плодов.

Барбаро человечно относился к слугам[212] и даже к рабам. В Венеции он случайно обнаружил двух закованных в цепи людей, сидевших в винном погребе какого-то местного купца. Барбаро узнал в них татар (вероятно, он заговорил с ними по-татарски), и они рассказали, что попали в рабство к каталонским пиратам, бежали от них, но на море были схвачены венецианцем, который их и заковал. Освободив этих людей, Барбаро привел их в свой дом и в беседе признал одного из них как жителя Таны. Тот, в свою очередь, припомнил «Юсуфа» (так звали Иосафата в Тане) и стал благодарить его за вторичное спасение от смерти: оказалось, что однажды, во время сильного пожара в Тане, Барбаро помог группе людей, среди которых был и освобожденный им татарин, спастись от огня через пролом в стене. В дальнейшем Барбаро обеспечил обоим татарам возвращение на корабле в Тану.[213]

Уважительное отношение со стороны Барбаро к людям, которых на Западе привыкли называть «genti barbare»,[214] резко отличалось от высокомерного и нетерпимого отношения к ним, проявленного в сочинении Контарини.[215] Его отзывы о татарах грубы и презрительны, поверхностны[216] и обусловлены страхом перед ними,[217] чего вовсе не было у Барбаро.

Барбаро прожил суровую жизнь, большей частью вдали от родины, в трудных условиях существования, иногда многими месяцами находясь в пути, в обстановке риска и опасности. Быть может, это сказалось на сдержанном, порой деловом тоне его сочинения. Но было у него одно увлечение, не утерянное со времен молодости в Тане до старости в Персии. Это — самоцветы, драгоценные камни. В «Путешествии в Персию» он поместил на страницы своего рассказа ряд эпизодов с живыми диалогами об этом предмете своей страсти и в то же время редкостном, почти невесомом и очень дорогом товаре. Находясь послом при дворе Узун Хасана, Барбаро особенно приблизился к знаменитым центрам торговли драгоценными камнями и жемчугом. Он отметил персидский город Шираз (Syras) как один из богатых рынков, куда стекаются драгоценности.[218] Он говорил об отдаленных областях восточной Азии, откуда привозят драгоценности и изделия из шелка.[219] На Персидском заливе в Ормузе он встречал купцов из Индии, торговавших жемчугом, драгоценными камнями, шелковыми изделиями и специями.[220]

Блеск и красоту лучших экземпляров драгоценных камней, какие он только видел, Барбаро, не скупясь на слова, описал в «Путешествии в Персию». Узун Хасан собрал большие богатства и подлинные ценности в пышных шатрах своих передвигающихся резиденций. Он охотно беседовал с умным старым венецианцем, о многом его расспрашивал и с удовольствием демонстрировал ему свои сокровища. К тому же при Барбаро прибыли послы из Индии[221] с подарками: это были редкие животные (тигр, жираф, слоны и др.), тончайшие ткани (tele bombagine sottilissime), драгоценные камни, фарфор (porcellana), сандаловое дерево, тюки со специями. Никакие из этих ценностей не остановили внимание венецианского посла, кроме драгоценных камней. Узун Хасан пригласил его осмотреть их, предупредив, что гостя ожидает некое «праздничное зрелище» (in poco di tanfaruzzo).[222] Шах наслаждался обществом знатока; показал вначале лишь хорошие, но не поразительные вещи — небольшие рубины, низаный жемчуг («не совсем круглый», — заметил Барбаро), алмаз («не очень чистый, но хорошей воды»), камеи с птичьими головами («иные, чем в Италии»). На вопрос, хорош ли подарок, Барбаро дипломатично ответил, что подарок превосходен, но что Узун Хасан «заслуживал бы гораздо большего». На это польщенный шах выразил желание показать ему еще другие свои драгоценности. Постепенно — во время встреч и бесед — Барбаро осмотрел все сокровища Узун Хасана и отметил среди них редчайшие вещи.[223] Эти воспоминания настолько живо сохранились в памяти автора «Путешествия в Персию», что он неоднократно переходил на прямую речь, передавая диалог с персидским правителем. В числе ослепительных богатств последнего выделялись величиной и красотой «баласы» (разновидность рубина).[224] В отношении отдельных камней Барбаро отметил их исключительный вес и величину, прекрасный цвет, особенную форму (в виде финика, оливы, каштана). Один огромный уплощенный (in tavola) балас, «совершеннейшего цвета», с мелкими арабскими буквами (letterine moresche) по краю, вызвал восхищение венецианского знатока. Узун Хасан опросил, какого мнения Барбаро о стоимости этого баласа. «Я усмехнулся, и он ответил мне тоже усмешкой. — “Все же скажи, как тебе кажется". — “Господин, я никогда не видел подобного камня, ответил я, и думаю, что нет другого, который мог бы с ним сравниться. Если бы я назвал его цену, а балас имел бы голос (il balascio havesse lingua), то он, вероятно, спросил бы меня, встречал ли я действительно подобный ему камень; я был бы принужден ответить отрицательно. Поэтому я полагаю, что его нельзя оценить золотом. Может быть, он стоит целого города..."».[225] После баласа, о котором шла речь, Барбаро при рассматривании других сокровищ восхитился рубином необычайной величины, заключенным в золотую оправу; Барбаро счел его «дивной вещью» (cosa mirabile per esser di tanta grandezza).[226]

Бывали случаи, когда Барбаро оценивал драгоценные камни не только как знаток и любитель, но и как политик. После победы Узун Хасана над Грузией (в 1477 г.) побежденные грузины просили принять в качестве контрибуции не деньги в размере назначенной им суммы (16 тысяч дукатов), а четыре ценных баласа. Узун Хасан предложил Барбаро установить, соответствуют ли баласы требуемой денежной сумме. К Барбаро же успели проникнуть посланцы грузинского царя, чтобы убедить венецианского посла произвести оценку в благоприятном для грузин смысле. Барбаро видел, что камни не стоили 16 тысяч дукатов: в своей записи он откровенно назвал их только «ragionevoli», т. е. «неплохими», «удовлетворительными», и заметил (для читателя-венецианца), что ни по величине, ни по красоте они не равнялись баласам на алтаре собора св. Марка в Венеции. Но, решив помочь христианам, а не мусульманину, он определил цену каждого баласа именно в 4 тысячи дукатов. Узун Хасан отнесся к такой оценке с недоверием и иронически заключил: «По-видимому, баласы очень дороги в твоей стране».[227]

Кроме драгоценных камней Узун Хасан показывал Барбаро редкие камеи. В связи с одной из них, — по-видимому, европейской, античной, — возник ярко воспроизведенный автором разговор; перед тем Узун Хасан, снова предвкушая удивление, которое должно было охватить его собеседника, опять произнес слово, означавшее в его устах высший эффект: «Я хочу, чтобы ты получил немножко tanfaruzzo!».[228]

«Он дал мне в руки камею, величиной с марчелло,[229] на которой была вырезана (scolpita) голова красивой женщины с волосами, собранными сзади, и с гирляндой, и сказал: “Посмотри, это — Мария?". Я ответил отрицательно. Тогда он спросил: “Кто же она?". Я объяснил, что это изображение какой-то античной богини (una delle dee antique), которую обожествляли “бурпары" (burpares), то есть идолопоклонники (gli idolatri). Он спросил, каким образом я это знаю. Я ответил, что мне это ясно, потому что такие изделия (lavori) изготовлялись раньше пришествия Иисуса Христа. Он слегка покачал головой и больше ничего не сказал».[230]

Мы привели эти подробности из рассказов Барбаро о драгоценных камнях и произведениях искусства (камеи) потому, что в них проявились увлечения автора. При неустанной деятельности в сфере торговли и политики он оказался еще большим любителем и настоящим знатоком драгоценных камней.

Эти подробности интересны еще и потому, что приводимые в них сведения, как правило, не фиксируются средневековыми авторами, хотя книг о всевозможных самоцветах и их чудесных свойствах было немало. В силу своего «хобби» Барбаро обратился к побочной теме и через нее придал своему рассказу живость и занимательность.

В эпизоде с камеей проявились черты итальянской культуры эпохи Возрождения. Персидский шах, по-видимому, знал, что он обладает ценной художественной вещью, а посол одного из культурнейших городов Средиземноморья подошел к ней именно «по-итальянски»: в это время произведение античного искусства не могло быть совершенно чуждым итальянцу из кругов городского купеческого патрициата, каким был Барбаро. Хотя венецианский дипломат и не был гуманистом, как многие из его просвещенных соотечественников, тем не менее, он выступил и перед Узун Хасаном, и перед своими читателями как представитель страны Возрождения.

Интересно упоминание об Иосафате Барбаро одного из представителей его рода, гуманиста Эрмолао Барбаро (1452-1493).[231] Судя по литературному наследству и его содержанию, Эрмолао имел гуманистическое образование и поддерживал связи с гуманистами. По-видимому, он не признавал Иосафата Барбаро человеком своего, гуманистического круга. В письме от февральских ид (т. е. от 13 февраля) 1486 г. к гуманисту Арнольду Босту[232] в Гент Эрмолао отвечал на вопросы фламандского корреспондента о своих занятиях, об отношении к религии, о составе семьи. Касаясь последнего, он назвал своего деда, Франческо Барбаро (1398-1454), автора многочисленных писем[233] и перевода из Плутарха жизнеописаний Аристида и Катона, сообщив о намерении напечатать — лишь только минует эпидемия чумы — письма этого гуманиста. Между прочим Эрмолао добавляет и сведение еще об одном представителе своего рода, но пишет об этом несколько небрежно, не приводя даже имени: «Жив еще один Барбаро — тоже наш родственник; о нем ты мог прочесть, что он был послом к персидскому шаху».[234]

Некоторое время после приезда из Таны Барбаро жил, по-видимому, в Венеции и, вероятно, продолжал деятельность купца. За этот период можно отметить только 1455 г., указанный им самим, когда он повстречал в Венеции двух татар из Таны. Но венецианское правительство имело в виду направить Барбаро на службу, связанную с его знанием Востока, и в марте 1460 г. сенат высказался за его назначение консулом в Тану (designatus est consul noster Tane).[235] Однако Барбаро не пожелал занять этот пост, так как ему предстояла деятельность, связанная с Далмацией и Албанией. В 1463 г. Барбаро действовал как «officialis rationum veterum»[236] в Далмации, а в июле 1465 г. он был назначен проведитором в Албанию. С этих пор Барбаро вступил в сферу как военной, так и дипломатической борьбы Венеции с турками.

До 1463 г. Венеция всячески пыталась налаживать мирные отношения с султанами;[237] однако когда турки овладели значительной частью Мореи, которая уже не могла защищаться (Мистра и ее земли были захвачены турками в мае-июле 1460 г.), война стала неизбежной и началась в апреле 1463 г.[238] В связи с этим особо важное значение приобрел не только Негропонт, ставший для Венеции ее восточным форпостом, но и восточный берег Адриатического моря — Далмация и Албания, потому что приблизилась опасность турецкого нападения на Италию.[239]

В Албании шла жестокая война между местными албанскими династами и турками. Героем этих войн, легендарным еще при жизни, был албанский князь Георгий Кастриота, прозванный в Турции (где он был до 1443 г. заложником) Скандербегом.[240] Любую турецкую осаду, даже руководимую самим Мухаммедом II, выдерживала Кройя, неприступная крепость Скандербега, расположенная в горах восточное Дураццо. Барбаро был отправлен проведитором (иначе «провизором») в Албанию, чтобы следить за обороной мест, принадлежавших Венеции на морском побережье, а также, чтобы поддерживать союз с албанцами в общей борьбе против турок. В «комиссии», полученной Барбаро 17 августа 1465 г. от дожа Христофоро Моро, указывалось, что проведитор получал в полное распоряжение венецианские вооруженные силы в Албании — как пешие, так и конные — и что венецианские правители (ректоры) городов и их гарнизоны также должны были подчиняться проведитору в случае, если он примет решение двинуть войска в поход.[241] Таким образом, Барбаро, как проведитор, имел власть командующего войсками.

Венецианское правительство возлагало немалые надежды на военный и дипломатический таланты своего посланца. Поручая ему руководство защитой целой страны — тем более трудное, что эта страна находилась на непосредственных подступах к Италии, — сенат просил Барбаро приложить «всю энергию и помыслы, всю заботу и старание» для сохранения центра провинции — крепости Скутари, для снабжения ее продовольствием и для поддержания ее боеспособности. Приказывалось запасать для этого укрепленного пункта и других крепостей зерно, вино, растительное масло, уксус, воду и вообще все необходимое для пропитания (ad victum), а также лес и фашины для ремонта (ad reparia) крепостных сооружений. Предписывалось следить, чтобы немедленно удалялась земля (letamen sive terrenum) у подошвы стен и чтобы были разрушены все строения вне их.[242] Таким образом, Барбаро держал в руках оборону страны в целом, имея под командованием значительные войска.

Еще более сложные обязанности Барбаро в Албании касались дипломатической стороны дела. Он должен был уметь и ладить с албанцами, и предупреждать — если случалось — их переговоры с турками. Даже при осуществлении общих, казалось бы дружных усилий против турок надо было зорко следить за намерениями албанцев. Еще до прихода Барбаро в Албанию, в 1448 г. Скандербег проявил настолько явное стремление овладеть главной опорой венецианцев — городом Скутари, что Венеция стала искать поддержки против своего албанского врага[243] у самих турок. В то же время Венеция постоянно опасалась вмешательства в дела восточного побережья Балканского полуострова со стороны неаполитанских королей, сначала Альфонса I Арагонского, а после его смерти в 1458 г. — сына его, Фердинанда I. Как пишет Тирье, «интересы Венеции были настолько сложны (complexes), что настоящее, т. e. искреннее, правдивое соглашение (accord franc) между синьорией и другими христианскими государствами представлялось затруднительным».[244]

Несомненно, что Барбаро с успехом выполнял предписания своего правительства, потому что летом 1469 г. он получил новую «комиссию» от того же дожа и с теми же высокими полномочиями: «Повелеваем, чтобы под твоим начальством действовали войска, как пешие, так и конные».[245] Обстановка в Албании стала еще труднее и сложнее: после смерти Скандербега (в январе 1468 г.) наступила анархия среди мелких албанских правителей, стремившихся к захвату власти. Бесперспективная для Венеции война длилась еще десять лет и кончилась в 1478 г., когда турки взяли и Кройю, и Скутари. Но деятельность Барбаро в Албании прервалась раньше. Он был отозван в Венецию по решению Сената от 15 декабря 1470 г.,[246] после того как за несколько лет прошел суровую, но полезную практику активного и самостоятельно действовавшего дипломата.

Положение Венеции в войне с турками к тому времени резко ухудшилось: летом 1470 г. турки завоевали Негропонт, и перед ними обнажился путь на Италию. Венецианское правительство начало тогда готовить грандиозный план подавления турецкого могущества путем наступления по способу клещей, которые должны были охватить турецкие владения с Константинополем в центре: с востока силами Персии, с севера силами татарской Большой Орды, с моря силами венецианского флота. В этом плане роль послов к персидскому шаху Узун Хасану последовательно поручалась лучшим дипломатам венецианской синьории — Катарино Дзено и Иосафату Барбаро.

Деятельность в качестве посла к Узун Хасану, выдающемуся правителю Персии, составила особую и существенную главу в жизни Барбаро. В сложнейшей обстановке, когда и в Европе, и в Передней Азии международные отношения были неустойчивы и перестраивались в зависимости от политической и военной активности турок, в лагере противников Мухаммеда II вырастали внутренние осложнения. Это выразилось, например, в том, что некоторые державы не были склонны вкладывать свои силы в общую борьбу с турками, опасаясь, что Венеция в случае победы могла бы получить необыкновенные выгоды, потому что она располагала, как казалось, сильнейшим союзником в лице Узун Хасана.

Доменико Малипьеро, будучи членом венецианского сената и находясь в центре политического руководства своего государства, конкретно определил создавшуюся ситуацию: император Фридрих III (1440-1493), поддавшись проискам (trama) со стороны правящих кругов Милана и Флоренции,[247] уклонился от общего одновременного удара по врагу и, следовательно, от помощи Узун Хасану — основному противнику турок на почве Малой Азии (Анатолии). Вследствие этого возникла скрытая помеха освобождению «Греции», т. е. бывшей Византийской империи, где в случае удачи экономическое господство наверняка оказалось бы в руках Венеции: она стала бы «хозяйкой» (patrona) положения. Вот это интереснейшее место из Анналов Малипьеро, где выражена тенденция политики императора и итальянских городов по отношению к туркам и Венеции: «Император Федериго пытается заставить “диэту" не оказывать помощи Узун Хасану: тогда турки будут свободно действовать против Венеции. Это несомненно были козни герцога Миланского Галеаццо и флорентийцев, для которых нетерпимо, что в войске Узун Хасана считаются только с послом Венеции. Ясно, что если будет завоевана Греция, ее хозяйкой станет [венецианская] синьория».[248]

Несмотря на то, что при дворе Узун Хасана энергично действовал венецианский посол, опытный дипломат Катарино Дзено,[249] который к тому же приходился родственником Узун Хасану,[250] венецианский сенат решил направить в Тебриз еще одного посла. На этот пост в январе 1473 г. был избран уже известный своим искусством в международных делах Иосафат Барбаро.[251] Он должен был отплыть из Венеции вместе с персидским послом, возвращавшимся к Узун Хасану. Кроме того, что уже составляло сущность «комиссии» предыдущего посла, а именно кроме задачи убедить Узун Хасана двинуть наибольшие военные силы против Мухаммеда II и вырвать из его власти Анатолию, — основное владение, как бы «сердце и внутренности (viscere) врага», — Барбаро поручалось важное и рискованное дело: доставить Узун Хасану большое количество вооружения (munitiones; artiglierie), военных специалистов и инструкторов,[252] а также ценные подарки. Все это стоило очень больших денег, и постановление было вынесено с участием всех трех групп sapientes или savi (consilii, terre ferme, ordinum). Но момент был критический; недаром решение предварялось торжественными словами: «Подошло время и понуждает величайшая необходимость» (Appetit tempus et urget maxima rerum necessitas). Вот перечисление того, что было отправлено на Восток, чтобы умножить мощь Узун Хасана, усилить удар на «общего врага», «дракона и ненасытного змея, разрушителя веры и ниспровергателя государей»: две легкие и две тяжелые галеи[253] приняли груз в виде шести крупных стенобитных бомбард (bombarde grosse ... per ruinar ogni muro et torre); 10 средних и 50 малых бомбард; 500 «спингард» — длинных пушек (так называемых кулеврин) с их двуколками. Посылалось много пороху, ружей, мотыг и лопат.[254] Подарки Узун Хасану состояли из серебряных сосудов и парчи, шелков и сукон.[255]

Корабли с послами и ценным грузом отбыли из Венеции в половине февраля 1473 г. и к 1 апреля пришли в Фамагусту. На Кипре было много дел, за которыми Барбаро должен был внимательно следить: судьба правителя Карамании (Малой Армении), почти лишенного турками его владений, следовательно — союзника Персии; волнения, разыгравшиеся в Фамагусте после смерти кипрского короля Иакова III (ум. 6 июля 1473 г.) в связи с борьбой между претендентами на обладание Кипром; положение овдовевшей королевы — венецианки Екатерины Корнаро; наконец, план венецианцев во что бы то ни стало подчинить своему влиянию остров с его важнейшим значением единственных тогда ворот к торговле с Востоком.

Действуя в рамках широкой политики, касавшейся всего восточного Средиземноморья, Барбаро поддерживал с Кипра связь с «генеральным капитаном моря» — начальником венецианского военного флота Пьеро Мочениго. Флот готовился нанести удар туркам у самого Константинополя, приурочив свое выступление к моменту выхода Узун Хасана с сухопутным войском против турок в Анатолии.

Задания Барбаро были изложены в переданной ему дожем Никколо Троном «комиссии от 28 января 1473 г.».[256] Это была так называемая «открытая комиссия» (patente, aperta comission), содержание которой сводилось к словам: «Чтобы Узун Хасан продолжал войну» (che lo signor Uxon proseguisca la guerra) — т. е. не покидал мысли о войне и приступал к ней. Но через некоторое время Барбаро была вручена вторая комиссия, которая определялась как «li secreti comandamenti»;[257] в ней заключались предположения — и требования — венецианского правительства относительно того договора, который надлежало заключить с Узун Хасаном в случае его полной победы (в которой в Венеции были как будто уверены) над турками. Прежде всего, предлагалось прельщать Узун Хасана захватом восточной части Малой Азии — Анатолии, потому что победа там поведет его к господству над всем полуостровом, «над всей Азией».[258] Интересны условия, которые должны были быть соблюдены в пользу Венеции: на главном месте среди них поставлено право свободного прохода через проливы в Черное море к Трапезунду; здесь звучат отклики условий в результате тех войн в прошлом, ведя которые, Венеция боролась за торговлю в северном и южном Причерноморье.[259] В инструкции с особенным ударением повторялось поручение о благополучии венецианских купцов, на что Барбаро должен был направить все мысли и все старания (drezar tutti i tuo (sic) pensieri, studi e spiriti...) и довести до осуществления все намеченные планы; ему по преимуществу поручались подобные нелегкие переговоры; в этом заключалась его дипломатическая задача.

Однако политическая ситуация в корне изменилась, потому что еще на Кипре Барбаро узнал о сбившем ход всех событий крупнейшем для венецианской политики крахе — о поражении Узун Хасана 10 августа 1473 г. под Эрзинджаном. Случилось то, чего добивались главным образом итальянские соперники Венеции: она не смогла торжествовать, пользуясь плодами разгрома турок, на что слишком надеялась, не проявив присущей ей осторожности. Однако сенат сразу же решил вести прежнюю политику, т. е. продолжать побуждать персидского правителя к новому походу против турок с целью полного их изгнания из Анатолии (как писалось в документах: «la total eversion et la eiection de lo inimico fuor de la Natolia»). Поэтому венецианскому послу опять предлагалось увлекать Узун Хасана картинами несомненных будущих побед и неимоверного разрастания его могущества, когда он присоединит к своим владениям «universum dominium» непобедимого до сих пор турецкого султана.

Только в феврале 1474 г. Барбаро двинулся в путь с Кипра в Персию. Этот путь,[260] возможный как раз в те годы (из-за турецкой опасности направления путей на Восток постоянно менялись), начинался именно с Кипра, откуда переправлялись на южное побережье Малой Азии, обычно в Селевкию Киликийскую, а из этого города по прямой линии шли на восток, через Адану и, перейдя Евфрат, на Урфу (Эдессу) и Мардин. Здесь направление пути отклонялось к северу; он пролегал через города Саирд и Хой, между озерами Ваном и Урмией и достигал Тебриза.

Барбаро, крайне редко упоминавший об опасностях своих странствий, рассказал о трагической встрече (4 апреля 1474 г.) с группой курдов в горах Армянского Тавра между городами Саирд и Востан, т. е. уже на территории, подчиненной Узун Хасану. Персидский посол, спутник Барбаро, венецианец-секретарь и еще два человека были убиты, а Барбаро, хотя и раненый, спасся только благодаря своему прекрасному скакуну.[261] Перед Тебризом снова повстречался отряд туркменов и курдов; они избили и посла, и его переводчика, но все же отпустили их. Барбаро явился к Узун Хасану раненый, ограбленный, в изодранной одежде,[262] но с верительными грамотами (la lettera di credenza), которые он все время бережно хранил на груди. Так началась (с 13-14 апреля 1474 г.) дипломатическая миссия Барбаро при дворе Узун Хасана.

Когда Барбаро прибыл в Тебриз, Узун Хасан был уже подготовлен к его появлению. В Венеции, несмотря на ошеломившее всех известие о полном проигрыше Персией сражения под Эрзинджаном, не теряли надежды, что персидский шах соберет силы для новой попытки сразиться с Мухаммедом II и, быть может, сломить его. Поэтому в течение ближайшего времени — в 1473-1474 гг. — венецианские послы ехали в Тебриз один за другим. Не успел уехать из Персии Катарино Дзено, как сенат немедленно отправил туда Паоло Оньибена с единственным поручением — уговорить Узун Хасана не складывать оружия, засвидетельствовать перед ним, что Венеция полна решимости проводить прежнюю политическую линию: соблюдать союз с Персией и не вступать в соглашение с султаном.[263] После того как Оньибен в марте — апреле 1474 г. покинул Тебриз, туда явился (с Кипра) Барбаро; в августе того же года приехал — через Каффу и Кавказ — Амброджо Контарини, проследовавший после остановки в Тебризе в Исфахан (la terra, chimata Spaam), навстречу находившемуся в степях Узун Хасану. Здесь же (30 октября 1474 г.) произошла встреча Контарини с Барбаро. Контарини пробыл около Узун Хасана только до конца июня 1475 г., но Барбаро после этого оставался при персидском шахе еще почти три года.

Ни одному из трех послов, сроки пребывания которых в Персии наплывали один на другой, не удалось достигнуть цели, имевшей в течение ряда лет кардинальное значение в политике их правительства: после Эрзинджана Узун Хасан не выступил против турок. Возможно, что он не слишком прислушивался к речам недолго пробывшего у него Паоло Оньибена и особенно приехавшего последним из троих послов Амброджо Контарини, но он, несомненно, относился с уважением к Иосафату Барбаро. И тем не менее даже этот умный человек не смог убедить его действовать по венецианскому плану.

Последней войной Узун Хасана была война с Грузией. В этом походе его сопровождал Барбаро, наблюдавший персидское войско в действии. Оно состояло из огромной конницы (huomini da fatti a cavallo), из меньшей по численности пехоты (huomini da fatti a piedi), из людей, обслуживавших лагерь (huomini per sussidio del campo). И тогда же Барбаро записал, что ободренный победами Узун Хасан как будто намекнул на возможность похода на турок.[264] Однако проницательному наблюдателю, каким был Барбаро, это намерение не показалось реальным; опираясь на свой большой опыт, он не мог поверить таким намекам.[265] Действительно, после грузинской войны его сомнение подтвердилось: «я увидел, что у него (у Узун Хасана) не было ни малейшей мысли о походе против турок».[266] Истощивший все возможности дипломатического воздействия на восточного союзника Венеции, Барбаро решил вернуться на родину. Сенат препроводил ему официальное разрешение (от февраля 1477 г.) закончить миссию посла в Персии;[267] Узун Хасан выразил согласие на его отъезд. Барбаро вернулся в Венецию 7 марта 1479 г.[268] Мир Венеции с турками был заключен 25 января 1479 г., пока Барбаро был в пути.

Малипьеро, никогда не отходивший в своих «Анналах» от общего политического фона событий, так определил состояние Венеции в ее длительной и тяжелой войне (1463—1479 гг.) с турками как раз к моменту завершения посольства Барбаро в Персию, т. е. к концу войны: «Венеция уже 13 лет ведет эту жесточайшую войну (questa guerra ardentissima) без всякой помощи от кого бы то ни было, покинутая всеми (abbandonata da tutti); кошельки частных лиц (de' particulari) пусты; состояния их разрушены. Венеция не имеет денег, ни чтобы выплатить “рефузуры" («Ie refusure» — собранные вперед или преждевременно налоги), ни чтобы содержать военный флот (1'armada). Команды военных судов волнуются и подымают крик на причалах (i galioti vien tumultariamente a cridar a le scale). Нет средств содержать 40 вооруженных галей, но и это, столь значительное их число не достаточно для того, чтобы сопротивляться громадным силам противника».[269]

Тяжесть положения усугублялась серьезностью дел на Крите: «Город Кандия в величайшем страхе перед турками: он не имеет крепости, куда можно было бы скрыться. Безоружные крестьяне пытаются бежать в горы..., а горожане (i borghisani) уже восставали против (критского) правительства (ha tumultuado davanti'l rezimento»).[270] To же самое происходило на острове Корфу.

Таково было состояние Венеции, принужденной отказаться от былых смелых проектов покорения турок. В это время Барбаро, который не смог ничего сделать для своей родины в смысле помощи с востока (к тому времени не осуществились также и планы движения татар хана Ахмеда на Фракию),[271] возвращался домой. Находясь еще в Тебризе, он присутствовал при смерти Узун Хасана (6 января 1478 г.); следовательно, сама собой закончилась его дипломатическая деятельность в Персии. К тому же в стране поднялась настоящая смута по поводу наследования престола.[272] Подобно тому, как за четыре года до того Барбаро вступил в эту страну ограбленный и полуодетый после схватки с курдами, так и теперь, уходя из этой страны, он надел бедную одежду (drappi poveri e miserabili) и в сопровождении единственного оставшегося у него слуги-славянина (uno garzon schiavone)[273] присоединился к какому-то армянину, направлявшемуся в Эрзинджан (Assengan). Путь в Венецию был долгим (около года) и трудным, с риском потери не только скудных средств, но и жизни. Барбаро медленно двигался через Эрзинджан, Чемиш-гизек, Арапкир, Малатью, Алеппо, Бейрут. Перебравшись на Кипр, он оттуда морем достиг родного города. Его рассказ об обратном пути интересен яркими подробностями, описаниями небезопасных порой приключений (встречи со сборщиком пошлин в Малатье, с мамлюками в Триполи); кажется, что, приближаясь к концу записей, автор перестал скупиться на воспоминания о красочных эпизодах своих странствий (le cose appertinenti al camino).[274]

Барбаро было 66 лет, когда он вернулся в Венецию из Персии. Однако через три года он опять на государственной службе. В ноябре 1482 г. он взял на себя управление (intravit regimen) областью Полезине с ее главным городом Ровиго, стал «capitaneus Rodigii et provisor generalis totius Policinii et aliorum locorum citra Padum».[275] В результате войны с Феррарой область Полезине очень пострадала; Барбаро принял меры к облегчению и даже полному снятию налогов и долгов с населения, организовал ремонт крепостных стен, навел порядок в административных делах. В феврале 1485 г. он закончил восстановление Полезине; совет коммуны Ровиго вынес ему благодарность за его полезную деятельность.[276]

Под конец жизни Барбаро был удостоен еще двух высоких должностей в правительстве, причем таких, которые отнюдь не являлись только почетными. Он вошел в одну из групп «savi» или «sapientes», а именно — стал «savio del Consiglio»; через его руки проходили важнейшие дела, подготовлявшиеся для рассмотрения их сенатом (Consiglio dei pregadi).[277] Кроме того, он был советником дожа Агостино Барбариго. Таким образом, до самого преклонного возраста Барбаро не оставался вне политической жизни Венеции.

К исходу 80-х годов XV в. Барбаро принялся за работу над своими двумя «Путешествиями» — в Тану и в Персию. Как было сказано выше, он писал свой труд во время правления дожа Агостино Барбариго,[278] точнее же — в краткий срок между 1488/89 и 1492 г.

Нельзя не высказать здесь одного — вполне вероятного — предположения о том, почему Барбаро, даже освободившись (в ноябре 1482 г.) от служебного поста в Полезине, неохотно и лишь под давлением, по-видимому со стороны дожа, принялся писать о своих путешествиях. 7 марта 1479 г., когда он вернулся на родину после шестилетнего пребывания на Востоке, он либо уже знал, либо сразу же узнал в Венеции об окончании войны с турками и о заключенном 25 января 1479 г. в Стамбуле мирном договоре между Венецией и Мухаммедом II.[279] Старый, опытный политик, он, конечно, еще до смерти Узун Хасана понял, что Персия не выступит против турок и что в этом отношении его дипломатическая деятельность не принесла никаких плодов; но это была неудача только с одной стороны. Теперь же, вместе со своим городом, он ощутил полный и окончательный провал всех усилий в трудной 13-летней войне, завершившейся тяжелым для его родины договором. Венеция потеряла не только Негропонт, но и все наиболее ценные владения в Морее. Венецианцы отдали туркам город Скутари — свою главную опору на далматинском побережье, а вместе со Скутари и неприступную когда-то крепость Кройю. Оба эти места в 60—70-х годах Барбаро защищал вместе с албанцами Скандербега, а теперь остатки населения покидали их стены, на которых размещались турецкие солдаты. Хотя и сохранив ряд купеческих станций на Леванте и торговые привилегии даже в Константинополе, Венеция должна была уплатить туркам крупные суммы золотых дукатов — 100 тысяч в течение двух лет и в дальнейшем по 10 тысяч ежегодно за право свободного ввоза и вывоза товаров в турецкие города и порты.[280]

Вскоре после приезда Барбаро прибыл из Стамбула в Венецию Джованни Дарио, ее представитель, заключавший договор с турками, и представитель султана к дожу.[281] Толпы народа смотрели на этого посла, который держал себя надменно и вызывающе. Дож Джованни Мочениго должен был принять из его рук унизительный подарок — пояс султана — и передать ему ратифицированный договор. Всему этому был свидетелем Барбаро, только что вернувшийся в Венецию и сразу попавший в атмосферу общей подавленности и оскорбленной национальной гордости. Возможно, что сознание политического упадка родного города — и неудачи своего служения ему — мешало Барбаро заняться описанием тех мест, где он побывал в надежде на успехи Венеции, но в такие годы, когда эта надежда оказалась неосуществимой, успехи, столь нередкие в жизни Венеции, на этот раз не достались ей.

В венецианском Государственном архиве хранится завещание Иосафата Барбаро от 6 декабря 1492 г. с двумя добавлениями (кодициллами) от 8 и 18 августа 1493 г.[282] Согласно общепринятой форме подобного акта, в начале его сообщается, что завещатель принадлежит к приходу (или к «конфинию»)[283] св. Марии Формозы, что он поручил нотарию Франческо Малипеде записать свои последние распоряжения, что он назначил душеприказчиками («комиссариями») свою жену Ченоне, своих зятьев сер Надаля и сер Марко Дзульяна, своего сына Дзуана Антонио.

Завещатель желал быть похороненным в монастыре св. Франческо делла Винья, что и было исполнено; плиту с могилы уничтожили, по-видимому, при Наполеоне, когда монастырь стал казармой. Сохранилась копия латинской надгробной надписи: «Sepultura M(agnifici) D(omini) Iosaphat Barbaro, de confinio sante Marie Formoxe, et eius heredum. 1494».[284]

Кроме жены и сына в завещании названы еще три дочери Барбаро — Магдалуца, Франческина-монахиня и Клара — «fia natural». Как обычно, завещатель приказывал раздать некоторое количество дукатов церквам и монастырям для совершения заупокойных месс, религиозным учреждениям (госпиталю, странноприимному дому и т. п.) и отдельным лицам; среди последних — все дочери и три служанки, которым оставлялись небольшие деньги «за хорошую службу» (per suo bon servir); отдельно упоминался слуга Мартин Сарацын.[285] Основное имущество, как движимое, так и недвижимое (beni mobeli e stabeli), отказывалось сыну, при котором, «не терпя нужды» и «имея пропитание и одежду» (victo e vestito), должны были проживать мать и сестра Магдалуца. Ни о невестке, ни о ее дочери Лукреции (внучке Иосафата Барбаро) нет речи — ввиду наследства, оставляемого сыну, отцу Лукреции.

Через несколько месяцев (к августу 1493 г.) возникли, очевидно, какие-то новые обстоятельства, и Барбаро велел приписать к завещанию особое добавление, в котором говорилось об увеличении некоторых из указанных раньше сумм. Быть может, на завещателя повлияла его дочь Магдалуца, потому что, если наследство кое-кого из одаряемых возросло с 5 до 10 дукатов, ее доля разрослась в 40 раз, достигнув двух тысяч дукатов (на случай, если она выйдет замуж; тысяча дукатов давалась ей, если замужества не будет). Обращает внимание добавка при имени Мартина Сарацына, названного здесь рабом: кроме денег в размере 10 дукатов, он должен был получить свободу.[286] Но спустя всего десять дней Барбаро резко объявил недействительными (nullius valoris, roboris et momenti) изменения, внесенные им в основное завещание: будто человек, не привыкший склонять свою волю в угоду чужому влиянию, поспешно изменил результат временно охватившей его слабости. Был ли он в этом справедлив — осталось неизвестным. Однако решение завещателя относительно освобождения раба Мартина Сарацына осталось неизменным.[287]

Завещание Барбаро — единственный документ, где отразились немногие сведения об его семье и имуществе; здесь же проявилась одна из черт его характера — волевого или, быть может, упрямого; здесь же оставила легкий след его доброжелательность к людям из хорошо знакомых ему далеких восточных стран.

4. Записки Амброджо Контарини

Через два с лишним десятилетия после возвращения Иосафата Барбаро из Таны побывал на Днепре, в степях Северного Причерноморья и в Таврике (в «Газарии»), затем на западном и восточном Кавказе, на Волге и в Москве венецианец Амброджо Контарини в связи со своим посольством в Персию в 1474-1477 гг.

Контарини был направлен в Персию всего через год после отъезда Барбаро туда же. Посольство Контарини было вызвано рядом вновь возникших непредвиденных обстоятельств.

Путешествие на Восток Иосафата Барбаро было сложным предприятием: Барбаро отправился морем с ценным грузом Узун Хасану — большим количеством вооружения, с венецианскими инструкторами при посылаемой артиллерии и с отрядом из 200 солдат; кроме того, вместе с Барбаро возвращался в Персию посол Узун Хасана, а на Кипре его ждали послы неаполитанского короля Фердинанда I и папы Сикста IV. Барбаро имел поручение — кроме передачи оружия — наладить отношения с кипрским королем, согласовать свои действия с неаполитанским и папским послами, исследовать положение Карамании, почти покоренной турками. Все эти дела задержали Барбаро на Кипре более чем на год: он попал в Тебриз лишь в апреле 1474 г.

В Венеции, хоть и получали донесения посла, были обеспокоены его задержкой на Кипре. К тому же за этот период изменились взаимоотношения между Мухаммедом II и Узун Хасаном, так как в августе 1473 г. совершился, наконец, персидский поход в Анатолию против турок, но Узун Хасан не имел удачи: турки разбили его войско, и он отступил, не добившись тех результатов, которых ждала и жаждала Венеция. Посланное ею вооружение еще не достигло Узун Хасана, и Барбаро тоже еще не дошел до персидского шаха; «комиссия» Венецианского посла должна была быть изменена в связи с неудачей персидского войска. На этом фоне возникло решение направить нового посла в Персию.

Узун Хасану для подготовки почвы будущих переговоров было послано письмо, полное уверений в том, что его летняя кампания 1473 г. принесла несомненную удачу, что враг предельно ослаблен и что остается только немедленно снова идти в поход, чтобы одержать над ним окончательную победу.[288] В связи с этим планом — упорно продолжать настаивать на новой войне против Мухаммеда II — необходимо было держать своего посла при персидском дворе, чтобы неустанно побуждать Узун Хасана к возобновлению военных действий против турок.[289] К нему должен был спешно, невзирая на изменившееся положение, отправиться Барбаро с Кипра, а из Венеции — новый посол с новыми, открытой и секретной, «комиссиями».

Барбаро уехал из Венеции с условием — получать 150 дукатов в месяц.[290] Принимая решение об отправке нового посла (речь шла даже о двух послах), который должен был ехать исключительно сухим путем, per vias terre, сенат еще до процедуры избрания намеревался назначить ему 200 дукатов в месяц.[291] Подходящего кандидата на пост посла в Персию удалось найти не сразу: многие отказались, ссылаясь на немалые опасности[292] путешествия по татарским степям, по Черному морю, где уже господствовали турки, по неведомым и трудно проходимым областям Кавказа. Пришлось прибегнуть к угрозе временного изгнания и штрафа; пришлось также значительно повысить уже увеличенное денежное вознаграждение. Был выработан следующий расчет: сначала послу назначалось жалованье в размере 120 дукатов в месяц, но по прибытии в страну Узун Хасана оно должно было возрасти вдвое, т. е. до 240 дукатов в месяц; эту сумму предполагалось сохранить на все время пребывания около Узун Хасана. Однако если удалось бы уговорить последнего и он повел бы войска на запад, то после перехода через Евфрат (citra flumen Eufratis) посол должен был получить сразу две тысячи дукатов (как бы в виде премии), причем эти деньги освобождались от всяких налогов.[293]

Через несколько дней после этого постановления Амброджо Контарини выразил, по-видимому, согласие идти послом к Узун Хасану, но, надо думать, потребовал при этом некоторого изменения условий, а именно: по прибытии к Узун Хасану посол — кроме жалованья — получит тысячу дукатов, а если войско шаха выступит и пересечет Евфрат, то послу будет выдано не две тысячи дукатов, как было решено, а три тысячи.[294] Таким образом, недавнее постановление сената было теперь изменено в пользу Контарини так, чтобы он получил сверх ранее установленного еще две тысячи золотых дукатов. Помимо того, в случае гибели посла уже в Персии, но раньше пересечения Евфрата, сенат обязывался выдать его наследникам две тысячи дукатов.

Эти данные из сенатских постановлений по поводу назначения нового (после Барбаро) посла в Персию довольно выразительно характеризуют Контарини. Совершенно не исключено предположение, что он «набивал себе цену», когда создалось затруднение из-за отказа ряда кандидатов; следствием этого было значительное увеличение сумм, которые возросли в результате его обещания согласиться ехать послом в Персию. Эти обстоятельства, предшествовавшие избранию Контарини на пост посла, объясняют кое-что в его дальнейшем поведении.

Контарини часто подчеркивал в своем рассказе трудности и опасности, постигавшие его в пути:[295] надо было оправдать «imminens et evidentissimum periculum», из-за чего никто, кроме него, не согласился на страшное путешествие. Контарини старался ехать как можно быстрее вплоть до Тебриза: в пределах Персии повышалось жалованье и была, кроме того, обеспечена тысяча дукатов. В Тебризе, ссылаясь на междоусобную войну, Контарини задержался почти на два месяца, поджидая подходящего спутника, чтобы достигнуть Узун Хасана, кочевавшего в степях (хотя по велению венецианского правительства он был обязан поторопиться начать переговоры с шахом). В дальнейшем Контарини, явно проигрывавший как посол рядом с Барбаро, всячески старался остаться около Узун Хасана, который вовсе не был склонен к беседам с ним и неоднократно и настойчиво предлагал ему возвращаться на родину, предпочитая задержать у себя Барбаро. Уже покинув Персию, из Дербента Контарини послал в Тебриз своего переводчика Дмитрия, чтобы узнать от Барбаро, нет ли признаков намерения Узун Хасана двинуться войной на турок. Если бы ответ, который Контарини получил в Дербенте по истечении 50 дней, оказался утвердительным, он, по-видимому, вернулся бы в Тебриз, чтобы следовать за войском и вместе с ним перейти Евфрат. Все эти действия Контарини получают (предположительное, конечно) объяснение, если сопоставить их с тем порядком выплаты ему денег, который был установлен в Венеции непосредственно перед его отъездом.

В свете сказанного особенно заметны различия предисловий Барбаро и Контарини к их «Путешествиям в Персию».[296]

Барбаро кратко и деловито поясняет, в связи с чем он получил назначение на пост посла: он человек привычный ко всяким трудностям (это выражено глаголом «stentar» — «io come huomo uso a stentar»), готовый всячески помогать своему государству (volonteroso di tutto il bene di essa illustrissima signoria); благодаря этому он и был послан в Персию.

Контарини высказался пространнее, не забывая противопоставить себя великим опасностям, которые его ожидали, и, следовательно, подчеркнуть свою доблесть. Будучи избран, он сразу понял, что посольство будет трудным (tal legatione a me paresse difficile) и весьма опасным из-за долгого путешествия. И хотя он это знал, тем не менее он принял во внимание и сильное желание своего правительства послать именно его, и вытекающее отсюда общее благо всего христианского мира; поэтому он и отложил помышление о всякой опасности и решился идти служить своему государству и всему христианскому миру.[297]

Так в манере составления предисловий сказались черты обоих венецианских послов и обоих авторов анализируемых «Путешествий».

Амброджо Контарини был представителем одного из древнейших и знатнейших патрицианских родов Венеции, известных с IX — X вв. Фамилию Контарини носили несколько дожей, многие венецианские послы (в Константинополь, в Савойю, в Польшу, в Турцию и т. д.), многие командиры военных флотов. Контарини издавна были связаны с Левантом, с колониями Верхней и Нижней Романии и станциями Северного Причерноморья.

Эта фамилия встречалась среди многочисленных ректоров заморских венецианских владений.[298] Если обозреть только XV в., то она попадается среди должностных лиц в Константинополе,[299] в Морее,[300] на о. Корфу,[301] на о. Кипре.[302] Были Контарини и консулами в Тане,[303] и просто купцами в Романии и на Черном море, капитанами целых караванов и патронами единичных торговых галей.

Амброджо Контарини вернулся в Венецию из своего посольства в Персию (через Кавказ, по Волге и через Москву) в апреле 1477 г. Спустя десять лет, в 1487 г., в Венеции вышло первое (из до сих пор известных) издание его сочинения «Путешествие в Персию». Оно было напечатано под таким заглавием: «Questo е el Viazo di misier Ambrosio Contarin, ambasador de la Illustrissima Signoria de Venesia al signer Uxuncassam, re de Persia». На последней странице, как обычно, отмечено место издания — Венеция, имя владельца типографии — Ганнибал Фозий из Пармы, дата выпуска книги — 14 января 1487 г. (Deo gratias amen. Impressum Venetiis per Hannibalem Fosium parmensem, anno incarnationis domini MCCCCLXXXVII, die XIV Ianuarii).[304]

Сочинение Контарини было первым из двух «Путешествий в Персию», которые появились в венецианской литературе конца XV в. Второе из них, принадлежавшее перу Иосафата Барбаро, вышло впервые (насколько известно до сих пор) в альдовском издании 1543 г. (Viaggi fatti da Vinetia...); там же было напечатано и «Путешествие в Персию» Контарини.[305] Затем труд Контарини был помещен, вслед за трудом Барбаро, в сборнике Рамузио.[306]

Русский перевод «Путешествия в Персию» Контарини был сделан (как и перевод Барбаро) в 1836 г. В. Семеновым с рядом неточностей, ошибок и устарелых оборотов.[307] Английский перевод, сделанный в XVI в., принадлежит Уильяму Томасу.[308]

В труде Контарини принят простейший порядок изложения. С первого дня пути, который начался в Венеции 23 февраля 1474 г., последовательно от даты к дате, от страны к стране, от города к городу, от события к событию, вплоть до 10 апреля 1477 г., когда автор вернулся на родину, соблюдены приемы дневника. Контарини показал себя трудолюбивым и аккуратным в ведении путевых записей: на протяжении всего своего труда он имел возможность, следуя этим записям, ставить даты приезда и отъезда и отмечать сроки длительных остановок в пути. Опорные хронологические пункты — например, числа праздника пасхи за 1474-1477 гг. — у него точны.

Чтобы представить себе содержание сочинения Контарини, следует восстановить заключенный в нем итинерарий;[309] в его сетке располагается все повествование, текущее последовательно, соответственно маршруту, без отдельных, хронологически оторванных отступлений (чем отличается сочинение Барбаро).

Свое сочинение Контарини написал просто, иногда наивно, без размышлений, без сопоставлений и без исторических экскурсов. Быстро, поскольку припоминались этапы путешествия, коснулся он общих впечатлений от заднепровских степей, гор и лесов Кавказа, засушливых районов Персии и перемежающихся с ними богатых травой и водой пастбищ, плодородных долин Ширвана, бурь Каспийского моря, многоводья Волги. Описал он — тоже кратко — и многие города: Познань, Киев, Тебриз, Султанию, Тбилиси (Tiphlis, Tiphis), Шемаху, Дербент, Астрахань и — наиболее подробно — Москву, где задержался на четыре месяца.[310]

В итинерарий Контарини включено много эпизодов, но нигде они не выходят за пределы последовательного рассказа. Это не вставки и не отступления, как у Барбаро; это лишь расширенное повествование, причем нередко с личностью автора в центре. Такова картина жизни в Дербенте, где Контарини пришлось испытать нужду и лишения; таково изображение его бедствий в Астрахани; таков случай на Черном море, когда пришлось изменить курс корабля от малоазийского берега к кавказскому; такова повесть о болезни Контарини в Тбилиси и о смерти его слуги от чумы и многое другое. Большинство этих рассказов проникнуты эмоциями автора (правда, чаще всего в виде благодарений богу и восклицаний о размерах опасности и риска), его старанием передать свое душевное состояние в связи с окружающей обстановкой; везде ощутима реальность, видна зарисовка с натуры, и потому изложение живо и подчас интересно. Благодаря конкретности выступают детали, свидетельствующие как о внимании автора к виденному (например, в описаниях переправ через Волгу), так и о его большой наблюдательности. Как яркий пример последнего свойства выделяется запись Контарини о его впечатлении от личности Узун Хасана. Быть может, это единственный портрет (зафиксированный западным писателем) выдающегося деятеля средневековой Персии.

Контарини рассказал следующее:

«За столом этот государь непрестанно пил вино; он как будто любитель поесть (bel mangiatore); с большим удовольствием во время трапезы он угощал других всеми поданными яствами. Постоянно перед ним было много музыкантов и певцов (sonatori et cantori), и он приказывал им петь и играть то, что ему нравилось. По-видимому, характер у него очень живой (molto allegro). Он — крупный мужчина, но худощавый (scarmo), с лицом татарского типа (uno viso quasi tartaresco), выражение которого все время меняется (al continovo con doi colon alla fazza). Когда он пил, у него тряслась рука (tremavali la mano quando bevea). На мой взгляд, ему было лет семьдесят. Он часто устраивал показы (своих сокровищ), делая это с большой любезностью. Однако когда в гневе он переходил границы, то становился даже опасен (alquanto pericoloso). Но при всем этом он был весьма приятным человеком».[311]

Контарини не только не завоевал симпатии Узун Хасана (как это было по отношению к Барбаро), но его пребывание в Персии сам шах счел бесполезным почти сразу же после появления венецианского посла в Исфахане, где он предстал перед Узун Хасаном. Барбаро пробыл при дворе последнего почти четыре года, Контарини же провел в Персии около 11 месяцев, а непосредственно при дворе Узун Хасана всего 8 месяцев. Контарини записал, что во время перехода из Исфахана в Тебриз, включая и зиму, проведенную в городе Куме, Узун Хасан четыре раза выражал мнение, что он, Контарини, должен возвратиться в Италию (che io tornassi in Franchia), а Барбаро — остаться в Персии. Контарини пытался уклониться от отъезда, но вызвал этим резкое и категорическое приказание Узун Хасана, которому, по всеобщему совету, принужден был подчиниться.[312]

В связи с отъездом Контарини Узун Хасан дал окончательный ответ венецианскому правительству относительно дальнейшего своего участия в борьбе против турок. Сначала он заявил, что собирается выполнить обещание (servar le promesse) предпринять новый поход на Мухаммеда II, а на последнем приеме (26. июня 1475 г.) отъезжавших послов[313] сказал, что до будущей весны не начнет войны, ввиду того что Мухаммед II не собирается в течение целого года покидать Константинополь и ему — Узун Хасану — не приличествует выступать лишь против простых воинов султана (non mi par cosa conveniente andare io in persona contra le sue genti). Контарини назвал эти слова «чуждыми», неожиданными (parole stranie) и уехал с полным провалом своей посольской миссии. Барбаро понимал, вероятно, глубже, чем Контарини, общую политическую ситуацию, которая уже не допускала предположения о новом усилии против турок со стороны Персии, но остался при Узун Хасане — поддерживать честь Венеции и продолжать следить за событиями — вплоть до смерти персидского шаха.

Таким образом, Контарини совершил далекое и трудное путешествие, в котором большая часть времени и пути была отдана не посольству, а передвижениям по разным странам — сначала чтобы достичь Персии, затем чтобы уехать из нее. Он путешествовал в общей сложности 3 года и 1 1/2 месяца (с 23 февраля 1474 г. по 10 апреля 1477 г.). Из этого срока он занимался порученными ему делами дипломатии всего 8 месяцев, а на странствия потратил почти 30 месяцев.[314]

Проследим в общих чертах весь его путь, без которого не было бы его сочинения и ценных сведений в нем о нашей стране.

Как уже было сказано, огромный путь, пройденный Контарини, показан им в виде непрерывной линии, тянущейся через все его сочинение, с аккуратным указанием топографических и хронологических данных. Когда путешественнику не мешали какие-либо препятствия, он двигался быстро, без излишних остановок, позволяя себе и спутникам отдохнуть не более двух-трех дней.[315] Из Венеции в Тебриз он добирался (направление было указано сенатом) через Польшу, Киев, Каффу, Закавказье, на что потратил 163 дня. Обратный же путь изобиловал осложнениями[316] (невозможность плыть в Каффу, болезнь в Тбилиси, смерть слуги, необходимость перезимовать в Дербенте, неприятности с татарами в Астрахани и т. п.); пришлось кружить по Кавказу и избрать, наконец, путь на север, вдоль Каспийского моря, по Волге и через Московское государство. Все это увеличило время обратного пути до 256 дней, не считая вынужденных длительных остановок, отнявших в итоге 443 дня.[317] Таким образом, вместо того чтобы в июле-августе 1475 г. по общеизвестному маршруту продолжить путь с Кавказа на северо-восток по Черному морю, пришлось расстаться с кавказскими берегами — уже на Каспийском море — только в апреле 1476 г. Собственно, полная ясность маршрута, которому надо было неуклонно (хотя и длительно) следовать, наступила в Шемахе. Здесь Контарини снова встретился с московским послом Марком (они расстались в Фассо, так как Марк ушел в Вати, а Контарини — в Тбилиси), присоединился к нему и вместе с этим опытным и надежным спутником дошел до Москвы.

Записки Контарини ценны еще и тем, что создают достаточно полное представление об одной из существенных сторон деятельности дипломатов в XV в., в данном случае — итальянских дипломатов, а именно о поездках послов к местам их назначения. По трудам преимущественно Контарини и отчасти Барбаро можно вполне судить, в каких условиях, с затратой какого большого времени и сил ездили послы в разные наиболее трудно достижимые, отдаленные страны, которые охватывались итальянской дипломатией, — в Персию, в татарские степи, в Москву.[318]

Из Венеции (Местре, Тревизо).

Конельяно.

Аугсбург. Нюрнберг.

Франкфурт на Одере (на границе между Германией и Польшей).

Мезериц (первый польский город).

Познань.

Ленчица.

Люблин.

Вышли из Польши в «Нижнюю Россию» — "Rossia bassa"

Луцк.

Житомир.

Белгород.

Киев.

Черкассы и переправа через Днепр.

По степи.

По степному Крыму.

Каффа.

На Азовском море перед отплытием.

Вати.

Устье р. Фазиса.

г. Фассо.

Лагерь Бендиана, царя Мингрелии.

граница между Мингрелией и Грузией.

Кутаиси, замок Скандер.

Путь до Гори.

Гори.

Вступили в Армению (владения Узун Хасана).

Близ Арарата («Ноева гора»).

Замок Хиагри.

Городок Маререки.

Тебриз.

Султания.

Сена.

Кум (болезнь Контарини).

Кашан.

Нетенз (Нетас).

Исфахан (встреча с Узун Хасаном).

Двигались по степи.

Кум.

Ехали в Тебриз.

Тебриз.

Тбилиси.

В лесу у царя Баграта.

Кутаиси.

По Мингрелии.

г. Фассо.

Кутаиси.

Тбилиси (болезнь Контарини).

Шемаха.

Дербент.

По Каспийскому морю до устьев Волги.

Астрахань.

Шли вдоль Волги, переправа на правый берег Волги.

Шли вдоль Волги и по степи.

Вступили в Россию.

Москва.

Вязьма.

Смоленск.

Вступили в Литву.

Троки.

Слоним.

Познань.

Франкфурт на Одере.

Иена.

Нюрнберг.

Аугсбург.

Тренто.

Порт Падуи на р. Бренте.

Венеция.

5. Барбаро и Контарини о Москве

О Москве Барбаро пишет в последних параграфах «Путешествия в Тану». Однако этот рассказ не является естественным продолжением сюжета в этом сочинении; он как-то, между прочим, примыкает к предыдущему. Торговые связи Таны простирались преимущественно на восток, на Нижнее Поволжье. Путь туда из Таны лежал через Тамань (у Барбаро — «Tumen»). И вот, рассказывая о Тамани, об Астрахани и Сарае, Барбаро попутно сообщил, что если плыть по Волге вверх по течению, то можно дойти до Москвы и что оттуда, из Москвы, ежегодно спускаются лодки в Астрахань за солью (§ 52). Тут же довольно отрывочно говорится об островах на Волге и о больших лесах на ее берегах, о многочисленных татарских племенах, встречающихся после 15-дневного плавания вверх по реке, и наконец, о возможности достигнуть «пределов России» (le confini de la Rossia). В противоположность предыдущему повествованию, эта часть труда Барбаро отличается разрозненностью и производит впечатление беглых записей за чьим-то устным рассказом или же кратких заметок, извлекаемых из какого-то более полного изложения.

Проследим, как автор рисует Россию и ее особенности. Эти записи неполны и случайны. Страна богата хлебом, мясом, медом; здесь приготовляют напиток, называемый «bossa» (буза), у итальянцев это — «cervosa», и здесь очень много лесов и деревень. На пути в Россию (в Москву с юга) лежат города Рязань и Коломна; оба укреплены, но не камнем, а деревянными тынами, потому что в тех местах мало камня.

Строки, посвященные Москве (§ 55), более последовательны — автор сообщает о некоторых чертах, дающих какое-то представление о главном городе России: он стоит на хорошей реке (fiume nobile), которая пересекает город и имеет несколько мостов; он является резиденцией правителя страны, великого князя[319] Ивана; кремль (castello) стоит на холме, а вокруг города — леса. Как всегда, Барбаро обращал внимание на торговлю страны. По причине изобилия продовольствия — хлеба и мяса — здесь этим не торгуют на вес, а отпускают товар на глаз (a occhio). Большое изумление иностранцев-южан вызывали морозы русской зимы; в связи с ними сообщается и об удивительном виде зимнего рынка на льду Москвы-реки, где замерзшие мясные туши устанавливались «на ногах» (in piedi), потому что были тверды, как камень или как мрамор (§ 55), и об удобстве зимнего передвижения на санях (sani), в особенности на длинные расстояния, тогда как летом трудно ездить из-за непросыхающей в лесах грязи на дорогах и из-за огромного количества слепней (fangi grandissimi e mossoni assaissimi). Итальянец отмечает, конечно, недостаток привычного для него обилия фруктов и полное отсутствие винограда, но признает большое искусство русских в приготовлении опьяняющего напитка из меда (vini di mele) или не менее оглушающего, «сбивающего с пути» (che stor-nisce) пива из проса (cervosa de raeio, di miglio). По поводу этого автор упомянул о склонности русских к хмельному. Слышал он также, будто бы сам великий князь запретил приготовлять пиво из проса и медовое вино, а также как-либо употреблять хмель (fior de bruscandoli).[320]

На этом кончается описание Москвы. Затем следуют отдельные экскурсы: о татарах на Волге, о взятии Казани (в 1487 г.) и о крупной торговле пушниной, привозимой из этого города; о язычестве среди татар; о мордве и обычаях этого племени. Все это при чтении кажется отрывочным, плохо между собой связанным.

Совершенно изолированно от этих, самих по себе разрозненных сюжетов вставлен небольшой рассказ о Новгороде, подчинившемся великому князю московскому. Не совсем понятно здесь указание, что среди новгородцев «было много еретиков» (molti heretici). Слышал ли Барбаро о стригольниках, или ему известна только ересь жидовствующих? После перечисленных отдельных экскурсов следует схематическое описание пути из Москвы на запад через Литву, Польшу и Германию в Италию, причем названо лишь незначительное число городов: Троки, Слоним, Варшава, Познань, Мерзага и Франкфурт.

Никколо ди Ленна, автор наиболее обстоятельной работы об Иосафате Барбаро, уверен, что Барбаро сам побывал в Москве, Рязани, Коломне, что после 16-летнего пребывания в Тане он вернулся в Италию именно из Москвы.[321] Более того, ди Ленна полагает, что Барбаро принадлежат лучшие в XV в. сообщения — многочисленные, интересные и правдивые — о Московском государстве.[322]

Но и утверждение, что Барбаро посетил Москву, и высокая оценка его данных о России едва ли могут считаться правильными. Прежде всего, это вытекает из характера изложения: вообще Барбаро пишет сдержанно и серьезно, лишь изредка вставляя в ровно развертываемое изложение подлинно живые описания и диалоги. Здесь же, т. е. на страницах, посвященных России и пути из Москвы в Западную Европу, набросаны отдельные, порой даже не близкие друг другу сообщения, а рассказ о пути и встречающихся городах просто схематичен. Не искупает сухости и отрывочности на этих страницах и запоминающаяся всем картина заледенелых бычьих туш, стоящих на ногах на льду Москвы-реки, потому что, как оказывается, рассказ об этом не так уж нов: к тому времени, когда Барбаро писал свое сочинение, уже было напечатано «Путешествие в Персию» Амброджо Контарини, где изображен именно этот способ продажи мяса на московском рынке. В самом деле, нет ли излишнего сходства между тем, что написал Барбаро, и тем, что — до появления труда Барбаро в печати — опубликовал Контарини?

Однако предварительно следует обратить внимание на одну особенность. На протяжении всего своего труда Барбаро часто употребляет местоимение и глагол в первом лице, — конечно, в тех случаях, когда он сам что-то видел, испытал или проделал. Так, он рассказывает о своих беседах с разными лицами: с Узун Хасаном[323] в его шатре; с вернувшимся из Китая татарским послом на площади в Тане;[324] со сборщиком податей в караван-сарае в Малатье на пути из Тебриза через малоазийские города.[325] В живой манере, от первого лица, передан рассказ о приеме знатного татарина Эдельмуга в доме Барбаро[326] или о поисках клада в кургане, производившихся группой молодых венецианских купцов.[327] Иногда автор даже подчеркивает, что он сам что-то испытал или проверил; так, о некоторых обычаях на пирах в Грузии он пишет: «secondo ch'io ho experimentato».[328] Нередко он прямо констатирует, что был сам очевидцем, подкрепляя свое свидетельство словами вроде «io, che l'ho veduto»[329] или «cosa mirabil da creder, piui mirabil da vedere!».[330] Таких примеров можно привести очень много.[331] В противоположных случаях, когда Барбаро не являлся ни действующим лицом, ни очевидцем, он иногда употребляет глагол «intendere» — слышать, узнавать (частично — понимать), и это указывает на его пассивное восприятие или положение; например, о мордве (Moxii) он только слышал (diro... quello, ch'io intendo);[332] о взятии Каффы в 1475 г. он только узнал от очевидца (secondo come ho inteso da un Antonio da Guasco);[333] о событиях в Персии после того, как Барбаро уже уехал оттуда, он рассказывал по сведениям, полученным от приехавшего оттуда лица (recitero quello, che io intesi).[334] Если Барбаро был где-нибудь сам, то он так об этом и пишет: например, он посетил остров, на котором находится город Ормуз, и заявляет: «essendovi io...».[335] Ничего не зная о городах и замках в Польше, Барбаро воздерживается писать о них (per non intender).[336]

В последней части «Путешествия в Тану» ни в рассказе о России, ни в обзоре пути из Москвы в Италию нет фраз с личным местоимением «я» (io) или «мы» (noi, nui), т. е. ни о чем не говорится как о виденном самим путешественником. Совершенно иначе тем же автором описан его путь из Селевкии в Персию к Узун Хасану в 1474 г.[337] Здесь он неизменно ведет речь от самого себя, подробно описывает все странствие, шаг за шагом рисуя продвижение по Малой Азии к востоку; здесь пестрят глаголы в первом лице: «mi inviai», «io ritrovai», «tutti noi vestiti alia lor guisa», «io essendo pur a cavallo» и т. п. Таким же живым и подробным является описание трудного и долгого пути Барбаро из Персии в Венецию.[338]

Вернемся к вопросу об отношении между свидетельствами о России в трудах, с одной стороны, Барбаро, с другой — Контарини.[339]

Контарини побывал в России на обратном пути из Персии в Италию. Путь его пролегал через Кавказ, от Дербента по Каспийскому морю, от Астрахани вверх по Волге, затем по степям и лесам до Оки. Вместе с русским послом, возвращавшимся домой от Узун Хасана, и вместе со значительной группой татарских и русских купцов Контарини добрался до Москвы к сентябрю 1476 г. Первые русские люди, встреченные этими путешественниками, были жители пограничной деревушки где-то близ Оки. Первым русским городом, который увидели путники, была Рязань. Затем они миновали Коломну и 25 сентября вступили в Москву.

Рассказав довольно подробно о падении Каффы,[340] затем о готах, говорящих на немецком языке, и о сложном этническом имени готаланов,[341] затронув вопрос о торговых путях из Таны через Тамань в Астрахань и Сарай,[342] Барбаро переходит к сообщению о Волге, — здесь появляется название Москва.[343] И здесь же начинается параллелизм с Контарини.

С самого же начала рассказа о России Барбаро употребляет неопределенно-личное предложение: «достигают пределов России».[344] Контарини же пользуется личной формой глагола: «мы вступили в пределы России»;[345] он описывает встречу с крестьянами первой на его пути русской деревни и их скромные приношения ослабевшим от голода и усталости путникам. Далее оба говорят о Рязани и о рязанском князе, который приходится шурином великому князю Ивану. Барбаро: «... здесь находится городок Рязань. Он принадлежит родственнику русского великого князя Ивана».[346] Контарини: «Мы... прибыли в город, называемый Рязань. Он принадлежит князьку, жена которого приходится сестрой великому князю московскому».[347]

В одинаковой, точной последовательности (изредка с незначительными перестановками) идут сообщения обоих авторов. Пересмотрев все сходные места в обоих сочинениях, трудно отказаться от мысли, что Барбаро повторил в последней части своего труда большинство сообщений, приводимых в труде Контарини. Создавший свое произведение спустя много лет после возвращения (весной 1479 г.) из второго путешествия, Барбаро несомненно читал записи Контарини, появившиеся в печати в 1487 г.[348]

Предлагаем таблицу совпадений между текстами «Путешествий» Контарини и Барбаро (в их последней части, относящейся к описанию России и обратного пути из Москвы в Италию). Мы отмечаем только сюжеты сходных мест, не выписывая цитат: сравнение подлинных фраз, слов и выражений можно проделать по приложенным оригинальным итальянским текстам обоих произведений.

Нам думается, что приведенное сравнение последних частей трудов Контарини и Барбаро наглядно доказало, что налицо крайне близкое сходство между окончаниями обоих сочинений, родившихся в одном и том же городе и почти в одни и те же годы, под пером людей одинаковой — купеческо-дипломатической — профессии. Произведение Контарини появилось в печати раньше, чем произведение Барбаро, и поэтому возникает мысль о заимствовании. Вероятно, так и было; слишком уж систематично развивается сходство, и не только в порядке сообщений, в перечислении названий, в подсчете дней пути, но даже в отражении впечатлений: московский рынок и цены на нем, костры на местах стоянок в дремучих лесах зимой, разложенные предыдущими и раздуваемые последующими путниками, и т. д.

В связи с проделанным сопоставлением данных о России в обоих сочинениях — и у Барбаро, и у Контарини — никак нельзя без необходимой оговорки принять вывод автора одной из новых итальянских книг о знакомстве итальянцев со славянским миром. Этот автор, Артуро Кронья, пишет: «У Барбаро имеется один из лучших рассказов (una delle migliori relazioni) о Москве XV в.; его сведения получены непосредственно (notizie dirette) и проникнуты большой правдивостью (improntate a gran verita)».[349]

Однако едва ли правильно признавать Барбаро автором, склонным просто списывать чужое. Бросается в глаза прежде всего, что он ни словом не обмолвился о том, каким путем он вернулся из Таны в Венецию в достаточно грозном для Восточного Средиземноморья 1452 г. Его рассказ о Тане не имеет финала, тогда как все тяжкие перипетии возвращения на родину в 1478-1479 гг. из Тебриза описаны им совершенно точно — ясен и маршрут, представлены и некоторые не лишенные яркости путевые встречи и опасные приключения. По-видимому, почему-то не захотел Барбаро описать свой обратный путь из Таны домой, ни даже упомянуть о нем.[350]

Ко времени, когда Барбаро заканчивал написание своего труда, интерес Венеции к Московской Руси был уже значителен; проехала в Москву Софья Палеолог, а до этого события, вокруг и после него участились взаимные посольства. Восток притягивал внимание не только экзотикой Персии, но и еще не раскрытыми, пока смутными чертами молодого, набирающего силу Русского государства. Быть может, Барбаро нашел нужным включить в свой труд и нечто о «Московии», к тому же прочтя то, что написал о ней Контарини. Общее знание топографии и соотношений стран — недаром Барбаро долго жил в Тане, которую с Москвой как бы соединяли не только крупные реки, но и беспокойно перемещавшиеся массы татар, — позволило ему быстро набросать (не подробный, правда) очерк о Москве и о пути оттуда на Запад.[351] Не подвела ли его в этом деле хорошая, цепкая память, невольно подсказывавшая — причем излишне точно! — все, что им было недавно прочтено в сочинении Контарини?[352]

Из вышесказанного вытекает непреложный тезис: ознакомление историка (особенно историка России) с восприятием Москвы глазами итальянца в конце XV в. должно опираться отнюдь не на сочинение Барбаро, но в первую очередь на сочинение Контарини, — с учетом того весьма немногого, что изредка встречается у Барбаро, когда он чуть-чуть уклоняется от полного совпадения своих записей с записями Контарини.

Итак, нам представляется убедительным, что в вопросе о России XV в., освещенном и у Барбаро, и у Контарини, главным источником является Контарини. Поэтому рассмотрим подробнее, что записал этот путешественник-дипломат.

Остановленный известием о невозможности двинуться с кавказского побережья в Каффу, только что взятую турками (июнь 1475 г.), Контарини был принужден пуститься длинным кружным путем через Дербент и Астрахань в Москву.

После всех мытарств в весьма длительном путешествии Контарини был охвачен сильнейшим желанием как можно скорее покинуть Москву. Однако он не мог уехать из-за отсутствия у него денег для уплаты долга русским и татарским купцам, предоставившим ему крупную сумму; при помощи этого займа он откупился в Астрахани от местных татарских властей, грозивших схватить его и продать как раба на базаре. Не привели ни к чему обещания Контарини выслать эти деньги в Москву уже по приезде в Венецию. Этому воспротивился Марк, посол Ивана III к Узун Хасану, поручившийся за Контарини перед его кредиторами. Из-за всех этих затруднений Контарини пришлось отправить в Венецию за требуемой суммой своего секретаря, священника Стефана, а самому ждать в Москве его возвращения.

Таким образом и получилось, что Контарини провел в Москве четыре месяца — с 25 сентября 1476 г. по 21 января 1477 г. За это время он, по-видимому, нашел даже друзей. Из русских он поддерживал знакомство с Марком, товарищем по профессии и по перенесенным в долгом странствии бедам, но целый круг знакомых составили многочисленные тогда в Москве иностранцы (преимущественно греки и итальянцы) — строители, ювелиры, литейщики, оружейники, художники. Контарини подружился с мастером Трифоном (славянином или греком?), ювелиром (orefice) великого князя, приехавшим с далматинского побережья из венецианского в XV в. города Каттаро (нын. Котор). Познакомился он и с самим Аристотелем Фьераванти (un maestro Aristotele da Bologna, ingegnero),[353] наиболее ярким по таланту среди работавших в Москве иноземцев, который именно в те годы (1476 — 1479) строил Успенский собор на площади в Кремле. Кроме этих двух выдающихся художников, которых Контарини назвал по именам, в Москве работали, по его словам, и многие другие, особенно греки — из числа появившихся в России в связи с приездом в Москву Софьи Палеолог. С ними всеми у Контарини завязались дружеские отношения (con tutti feci molta amicitia).[354] По-видимому, жизнь Контарини в Москве проходила спокойно и он мог уделить внимание своим записям. Они посвящены двум темам: описанию окружающего и приемам у великого князя.

Контарини не обработал свой дневник; он оставил нам не расширенный памятью автора цельный рассказ, родившийся на основе путевых записей, а лишь отдельные заметки и зарисовки, хотя и последовательно расположенные. Они весьма ценны как свидетельство очевидца и как фиксация виденного, едва ли искаженного пристрастностью писавшего, хотя он и был дипломатом. Город в том виде, в котором его наблюдал Контарини, только очерчен: он расположен на холме (кремль) и у его подножия; его разрезает на две части река с мостами; вокруг обширные леса. Как почти всякий венецианец, автор не пропускает явлений торговли: он перечисляет товары на рынке — хлеб, мясо, птица, сено, дрова,[355] — выписывает цены, поражаясь дешевизне съестного; констатирует отсутствие виноградного вина и наличие медового напитка (bevanda del mele). Иностранца-южанина поразили русские морозы, рынок на льду реки, сани и удобство пользования ими на зимних дорогах.[356] Слово «сани» (sani) введено как специальный термин, не имеющий соответствия в итальянском языке. Особо пишет Контарини о торговле пушниной. Он считает Москву центром, куда свозят меха соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей из лесов на севере и северо-востоке и где производятся крупные закупки пушнины купцами Германии и Польши.[357] Другим центром подобных закупок Контарини считает Новгород.

Контарини находит русских людей — и мужчин, и женщин — красивыми (sono huomini assai belli et similmente le sue donne); в нескольких словах он пишет и о наружности Ивана III, высокого и стройного красивого человека лет 35.[358] Тут же автор кратко отмечает, что у великого князя жива еще мать, есть два брата и сын от первой жены, а от Софьи Палеолог он имеет двух дочерей и ожидает рождения третьего ребенка.

Интересное добавление можно сделать по поводу жизни Контарини в Москве осенью и зимой 1476/77 г. Оказывается, что в Московском своде (под 6985 г.) случайно зафиксированы метеорологические сведения как раз за этот период времени, т. е. через это сообщение нам в точности известна погода, которая была в Москве, когда там жил Контарини. Вот этот любопытный текст летописи: «Сия же осень суха была и студена; река стала ноября 12, а о ведениеве дни дождь был, а оттоля морозов великих несколько, а снегу не бывало. Генваря 9 с четверга на пяток снег пошел да и на заутрее, а не много же; а на пядь не бывало его и во всю зиму сю».[359]

Сразу же по приезде в Москву Контарини был поглощен заботой получить возможность уехать на родину. Поэтому он всячески искал случая встретиться с великим князем и просить у него разрешения на выезд. Отсюда — ряд приемов у Ивана III. Контарини был на приемах у Ивана III четыре раза, причем только первое посещение осложнилось недовольством великого князя (по поводу Ивана Тривизана), в дальнейшем же возобладала атмосфера мира и даже дружелюбия Москвы к Венецианской республике.

Впервые Контарини получил аудиенцию у Ивана III — по ходатайству Марка — в самом начале своего пребывания в Москве. Контарини держал себя, как будто он был венецианским послом к московскому князю (тогда как он был потерпевшим неудачу послом в Персию, к тому же вызвавшим сильное неудовольствие Узун Хасана). После обязательных приветствий (le debite reverenze) венецианец, именно в качестве посла, принес великому князю благодарность за доброжелательство к нему со стороны Марка, русского посла, и при этом перевел свою речь уже в плоскость большой политики, заявив, что помощь посла Ивана III ему, послу Венецианской республики, показала доброе отношение великого князя к правительству Венеции. Этот вывод, проявивший присущее Контарини хитроумие, вызвал резкую реакцию Ивана III. Он прервал речь Контарини, — который сразу же заметил перемену в лице собеседника, настолько, по-видимому, яркую, что отразил это в своем описании: лицо великого князя приняло почти гневное выражение (con volto quasi turbato),[360] — и с возмущением начал говорить о Джан Баттисте Тривизане. Он, конечно, имел в виду нашумевшую в Москве в 1472-1473 гг. историю с венецианским посланцем (в летописи он называется Иваном Тривизаном), который, находясь в Москве,[361] скрыл от московского правительства свою миссию к злейшему врагу русских, хану Большой Орды Ахмеду. Иван III имел поэтому основания с подозрением относиться ко всякому иностранцу, тем более итальянцу, намерения которого не были до конца ясны; Контарини, неофициально попавшего в Москву, причислить к таковым было вполне возможно.

Таким образом, первая аудиенция у великого князя не была для венецианца удачной; надо думать, что разговор о дипломатических приемах венецианской синьории и о реакции на них со стороны Москвы был резким, — «с обеих сторон было сказано много слов» (doppo le molte parole, si di sua signoria, come mie), — и конечная, вполне скромная цель Контарини осталась не достигнутой: он не получил ответа от великого князя относительно возможности своего отъезда из Москвы. Иван III уехал объезжать войска на границах, а Контарини остался в Москве. Никаких притеснений он не испытал; однако когда он, недовольный первым, плохим жилищем, попробовал улучшить свой быт и переселиться в хороший дом, в котором жил его соотечественник Аристотель Фьераванти, — а дом этот находился поблизости от великокняжеской резиденции, — ему было приказано от имени великого князя покинуть это здание. Он поселился вне кремля (fuori del castello) в двух комнатушках, в которых и оставался все время вплоть до своего отъезда из Москвы.

После возвращения великого князя к концу декабря 1476 г. Контарини, просивший перед этим влиятельных московских бояр (gentilhuomini) устроить ему аудиенцию у их государя, получил приглашение от великого князя на обед и обещание разрешить ему уехать из Москвы и даже уплатить его долг. Первый обед ознаменовался разными почестями венецианскому послу, а на втором великокняжеский казначей (tesoriere) выдал ему сумму его долга русским и татарским купцам; после обеда сам великий князь пригласил его во дворец и даровал ему соболью шубу и тысячу беличьих шкурок.[362] Кроме того, Контарини было предложено посетить супругу Ивана III, Софью Палеолог, которую иностранцы продолжали называть «деспиной» (δεσποινα), следуя правилам византийской придворной титулатуры и в память о титуле ее отца, деспота Фомы Палеолога, брата двух императоров. Не содействовала ли отчасти и византийская деспина решению московских политиков укрепить дипломатические связи Москвы с Венецией?[363]

Заключительный и наиболее торжественный прощальный обед у великого князя закрепил успех Контарини: ему поручалось заверить венецианское правительство, что великий князь отныне «добрый друг» (buono amico) венецианской синьории, и засвидетельствовать ей его «большое благоволение» (gran benivolehtia). При этих речах у Ивана III было «самое доброжелательное выражение лица», что не преминул отметить наблюдательный автор (con buonissima ciera),[364] подобно тому как раньше, описывая беседу во время первой аудиенции, он отметил выражение взволнованности и гнева[365] на лице великого князя.

Затем последовала церемония с серебряной чашей, что было «величайшей честью» (grandissimo honore), оказанной послу. Чашу, наполненную медовым вином, требовалось осушить до дна и затем получить ее как почетный дар. Симпатия великого князя к Контарини простерлась до того, что он, видя затруднительное положение своего гостя (человека, вероятно, непьющего или же просто убоявшегося опьяняющей силы русского меда), разрешил ему выпить только часть напитка, а остальное приказал выплеснуть и подать ему пустую чашу.[366]

Одним словом, на венецианца сыпались милости московского великого князя, и он, только по причине превратностей судьбы оказавшийся в Москве, вдруг выступил как подлинный и полноправный представитель своего отечества, наладивший венецианскую политику с самым значительным в Восточной Европе, но еще недостаточно знакомым западным странам славянским государством.

Эти страницы сочинения Контарини, появившиеся в результате того, что он — случайно заброшенный в Москву — описал, наряду с общим фоном своих впечатлений, приемы у Ивана III, вполне могут служить материалом для истории московской дипломатии.

Эти описания явно показывают, — нет надобности это подчеркивать, — что Контарини действительно побывал в Москве и был очевидцем всего, о чем рассказал в своем труде.

Изображение обратного пути Контарини уже было разобрано выше, при сопоставлении его с описанием Барбаро в конце его сочинения. Следует отметить лишь остановку в Троках (12-16 февраля 1477 г.),[367] где Контарини был на приеме у польского короля Казимира IV. Контарини рассказал королю и всем присутствовавшим на обеде о своем путешествии в Персию, ко двору Узун Хасана, о его военном могуществе (possanza) и его стране, а также об образе жизни и военных силах татар.[368] Примечательно, что рассказчик — это ясно из его изложения — ни словом не упомянул о своем пребывании в Москве и о приемах у Ивана III. Сделал он это по понятной причине: отношения между Россией и Польшей-Литвой были тогда весьма неприязненными. С другой стороны, существовал союз между Казимиром IV и ханом Большой Орды Ахмедом — врагом Ивана III; отсюда повествование о могуществе татар. Рассказ Контарини вызвал всеобщий интерес и одобрение со стороны польского короля.

Дальнейший путь Контарини после остановки в Троках пролегал через города Слоним, Варшаву, Познань, Мезериц, Франкфурт на Одере, Иену, Нюрнберг, Аугсбург, Тренто. В Венецию Контарини приехал 10 апреля 1477 г.