Бегство охотника

Глава 25

Рамон Эспехо проснулся, плавая в море темноты.

Крошечные огоньки, зеленые и оранжевые, красные и золотые, мерцавшие вокруг, не освещали ничего. Он попытался сесть, но тело отказалось повиноваться. Постепенно до него дошло, что его окружают какие-то медицинские аппараты, а все тело его болит. На какое-то кошмарное, полусонное мгновение ему показалось, что он снова в тех странных пещерах в недрах горы, в том резервуаре, где он родился, что вновь он плавает в безмерном полуночном океане. Должно быть, он закричал, потому что до него донесся шум мягких, быстрых шагов, и над ним, мигнув, вспыхнул белый неоновый свет. Он сделал попытку прикрыть глаза рукой, но обнаружил, что весь опутан тонкими трубками, впивавшимися в его кожу дюжиной сахаилов. А потом чьи-то руки — человеческие руки! — осторожно уложили его обратно на подушки.

— Не волнуйтесь, сеньор Эспехо. Все в порядке.

Мужчина лет сорока пяти — пятидесяти, с коротко остриженными, курчавыми седеющими волосами; улыбка его казалась отголоском печали. Одет он был в комбинезон санитара. Рамон прищурился, пытаясь разглядеть его получше. И комнату тоже.

— Вы знаете, где вы, сэр?

— Прыжок Скрипача, — произнес Рамон, сам удивившись тому, как трескуче звучит его голос.

— Ну, не так уж и ошиблись, — улыбнулся санитар. — Вас привезли оттуда с неделю назад. Хотите еще попытку? Знаете, что это за здание?

— Больница, — ответил Рамон.

Санитар повернул голову посмотреть на него внимательнее, словно Рамон сказал что-то интересное.

— Вы знаете, почему вы здесь?

— Мне не повезло, — просипел Рамон. — Я был на плоту. Я занимался геологическими изысканиями на севере. Но у меня случились неприятности.

— Это уже ничего. До сих пор вы говорили, что плавали под водой, скрываясь от детоубийц. Продолжайте как сейчас, и я передам докторам, что вы выздоравливаете.

— Диеготаун. Я в Диеготауне?

— Уже несколько дней, — ответил санитар.

Рамон тряхнул головой и с легким удивлением обнаружил у себя в носу кислородную трубку, издававшую негромкое шипение. Он поднял руку и попытался убрать ее.

— Сеньор Эспехо, не надо… Вам не стоит снимать это, сэр.

— Мне надо убраться отсюда, — забеспокоился Рамон. — Мне нельзя здесь оставаться.

Мужчина взял его за запястье — жест вроде бы ободряющий, но почти болезненный. Санитар встретился с Рамоном взглядом. Он оказался красив — хотя бы уже тем, что был настоящим человеком, не пришельцем.

— Не советую, сеньор Эспехо. Полицейские уже дважды заглядывали сюда. Если вы попытаетесь уйти, я буду вынужден вызвать охрану. И уж от них вам не убежать.

— Вы не знаете, — сказал Рамон. — Я крутой сукин сын.

Мужчина улыбнулся, возможно, немного грустно.

— У вас в причинное место вставлен катетер, сеньор Эспехо. Собственно, с его помощью вы и мочитесь. Я видел, что бывает с мужчинами, которые пытаются его выдернуть. У вас канал будет диаметром с мизинец. Ну, пока шрамы не заживут.

Рамон опустил взгляд. Санитар кивнул.

— Вам придется некоторое время побыть здесь, Рамон. Постарайтесь расслабиться и набраться сил. Я принесу вам немного фруктового желе, а вы попробуете немного поесть. Идет?

Рамон провел рукой по лицу. Борода его сделалась жесткой, курчавой, какой и была всегда.

— Угу, — сказал он. — Идет.

Санитар сочувственно похлопал его по ноге. Должно быть, ему не впервой приходилось иметь дело с пациентами, которых навещает полиция. Возможно, он знал, что предстоит потом, лучше, чем Рамон.

Рамон откинулся на жесткую больничную подушку, приготовился к долгой, бессонной, полной тревог ночи — и заснул прежде, чем понял, что вырубается. Проснулся он, когда в окна сочился неяркий утренний свет. Он попытался прислушаться к новостям, доносившимся из стоявшего в холле телевизора, но радостно щебечущий голос диктора раздражал его. Меньше действовали на психику негромкое жужжание аппаратов, далекие звонки вызова. Он пересчитывал все, что болело в его теле, и гадал, что делать дальше.

Поначалу все представлялось просто: убраться из города до прихода эний, до тех пор, пока не уляжется история с европейцем. Позже — освободиться из плена, вернуться и поднять шум насчет Маннека и его улья на севере. Еще позже — вернуться и заявить о своих правах, возможно, предоставив двойнику улаживать свои недоразумения с полицией. И вот он здесь, снова в Диеготауне, привязанный за причинное место в ожидании визита полицейских. По сравнению с этим даже сахаил казался мелочью.

За окнами жил обычной утренней жизнью город. В воздухе роились фургоны и пассажирские флаеры, и солнце, отражаясь от них, время от времени слепило Рамона, словно блики с поверхности воды. Негромкий рокот маршевых двигателей челнока объявлял о начале очередного рейса к парившим в небе кораблям. Космопорта Рамон из своего окна не видел, но звук этот распознавал безошибочно: так несколько веков назад жившие у вокзала старики различали по гудку поезда.

Стук в дверь был мягким, вежливым. Он словно говорил: Я не хочу унижать тебя. Мне насрать, боишься ты меня или нет. Просто твоя жалкая задница у меня в руках. Рамон настороженно взглянул. Перед ним был мужчина, одетый в темную форму губернаторской полиции. Рамон приветственно поднял руку, и трубка внутривенного вливания потянулась за ней, как прилипшая водоросль.

Вошедший оказался молод и на вид силен. Широкие плечи, бритый подбородок, на котором все равно выступила уже тень щетины. Примерно таким Рамон представлял себе своего преследователя на севере — до тех пор, пока не узнал, что это его двойник. Примерно таким Рамон притворялся там, на реке. В общем, воображаемый образ, обретший плоть.

— Вы выглядите гораздо лучше, сеньор Эспехо, — заметил констебль. — Вы помните наш прошлый разговор?

Рамон потеребил пластиковый рукав больничного халата. Что бы он там ни говорил прежде, не считается. Он находился в помрачении своего pinche рассудка. Если что-то не совпадет, он всегда может сказать, что это ему снилось — в общем, не считается, и все.

— Простите, ese. Меня немного помяло, понимаете?

— Да, — кивнул полицейский. — Потому я и хотел поговорить с вами. Вы не против?

Можно подумать, этот говнюк уйдет, если он откажется. Рамон пожал плечами, добавив к длинному списку источников боли еще один, и махнул в сторону маленькой пластиковой табуретки в ногах его больничной койки. Констебль кивнул, изображая благодарность, и уселся вместо этого на край самой койки, чуть перекосив своим весом матрас.

— Мне интересно, что же все-таки с вами произошло.

— Вы имеете в виду это? — Рамон мотнул головой в сторону своего искалеченного тела.

Констебль кивнул.

— Я крупно накололся, — сказал Рамон. — Я отправился на север, на разведку. Понимаете?

— Понимаю.

— Ага. Так вот. В общем, прилетел я туда и приземлился у реки — под скальным выступом. Я решил, это будет хорошее укрытие, понимаете? Ну, и в разгар ночи вся эта гребаная хреновина грохнулась. Должно быть, три, а то и пять тонн массива. Сшибла фургон прямо в реку.

Рамон ударил кулаком по ладони, и натянувшаяся трубка для вливания неприятно знакомо потянула его за плоть.

— Мне еще повезло, что я выбрался, — буркнул он.

Полицейский невозмутимо улыбнулся.

— Вы попали в драку?

Рамон почувствовал, как неприятно напряглось все у него внутри. Жидкокристаллический монитор слева от койки предал его: синие цифирки на нем разом подскочили почти до сотни. Констебль почти справился с улыбкой.

— Я не понимаю, о чем это вы, — сказал Рамон. — Я думал, вы здесь из-за несчастного случая.

— «Несчастный случай» оставил у вас на боку и на ноге следы ножевых ранений, — сказал констебль. — Почему бы вам не рассказать мне об этом?

— А, блин. Это-то? — Рамон усмехнулся. — Нет, приятель. Это моя собственная неловкость дурацкая. У меня был с собой нож из походного набора. Я делал плот. Ну, в общем, я резал лианы и поскользнулся. Упал прямо на него. Думал, мне крышка, поверите ли?

— Значит, драки не было?

— Да с кем там, в глуши, драться? — хмыкнул Рамон.

Синие цифирки уменьшались на глазах. Вид констебль имел достаточно бесстрастный.

— Насколько мне известно, среди обнаруженных с вами вещей никакого походного набора не значилось.

— Наверное, с плота упал. Последние дня два или три я был в неважной форме.

— Можете вы назвать место, где находился ваш фургон в момент обвала?

— Не. Все координаты остались в бортовом компьютере. Но точно помню, что это случилось не на основном русле. На одном из притоков. — Наверняка имелась сотня мест, подпадающих под его описание. Гораздо труднее доказать, что Рамон врет на голубом глазу.

Констебль, похоже, начал раздражаться.

Ты ведь можешь сказать ему правду, прошептал голосок в глубине мозга. Рассказать про Маннека и юйнеа, сахаил и другого Рамона. Ты ему даже доказательства можешь представить. Ты можешь отвести их прямо к этой pinche горе и всему, что под ней скрыто. Они ведь взяли тебя в плен, пытали, едва не убили. Ты им ничем не обязан. У тебя нет повода лгать.

Если не считать того, что этот тип — полицейский, а Рамон — убийца.

И еще того, что просто ну его в жопу.

Констебль кашлянул и потер подбородок. Он явно готовился сменить тему. Рамон перевел дух, стараясь не делать ничего такого, что поменяло бы показания мониторов. Стоит ли удивляться, что они хотели допросить его здесь, а не дожидаться, пока он выпишется.

— Вам известна женщина по имени Жюстина Монтойя? — спросил констебль.

Рамон нахмурился, пытаясь найти в этом вопросе какой-нибудь подвох. Потом покачал головой.

— Не думаю, — ответил он.

— Она называет себя Кейко. Возможно, вы могли знать ее под этим прозвищем. Она работает секретаршей у губернатора. Она показывала город послу. Типа экскурсовод.

Рамон вспомнил ту женщину из «Эль рей», спутницу европейца. Которая смеялась. Она распрямила и покрасила волосы, чтобы казаться азиаткой. Может, она и дурацкую кличку себе взяла.

— Сомневаюсь, приятель, — сказал Рамон.

— А как насчет Джонни Джо Карденаса?

— Блин, приятель. Кто же не знает Джонни Джо?

— Вы с ним дружите?

— С ним никто не дружит. Я его уважаю. Ну как вы бы уважали красножилетку, ясно?

— У него ведь не самая лучшая репутация, правда? Вот мне и показалось немного странным, когда я услышал, что он ввязался в драку, защищая Жюстину Монтойя. Он не из тех людей, от которых можно ожидать такой… галантности.

По коже Рамона побежали мурашки.

— Защищая ее от чего? — поинтересовался он. — Кто-то пытался ее изнасиловать?

— Возможно, — кивнул коп. — Может, он хотел защитить ее от этого — даже Джонни Джо. Довольно многие из присутствовавших там говорили, что парень, с которым она пришла, обращался с ней довольно жестко. Большая шишка. Говорил всякие гнусности. Вывернул ей руку, когда она пыталась уйти, или что-то вроде того. А потом вмешался Джонни Джо. Может, он ее спас.

Повисла тишина — напряженная, гнетущая. Шея Рамона зудела в месте, где в нее втыкался сахаил. Приборы жужжали и чирикали. «Он знает, — подумал Рамон. — Они заграбастали Джонни Джо, чтобы показать эниям, что они контролируют ситуацию, но этот pendejo знает, что это фигня. Он ждет, что я проколюсь, чтобы забрать меня вместо Джонни».

— Странно, ага.

— Как вы думаете, с чего это он совершил такое? — спросил констебль. — Встал на пути зла, чтобы защитить женщину, которой даже не знал?

Ну, давай. Расскажи мне, какой он герой. Расскажи мне, как он защищал слабых. Расскажи, какой ты добрый, а под занавес можешь даже обмолвиться, что тот герой вовсе не Джонни Джо, а ты. Рамон ухмыльнулся. Было время, когда он даже мог бы попасться на эту удочку.

— Приятель, да разве можно просчитать что-нибудь с таким типом, как Джонни Джо? Можете даже не пытаться, понимаете? Он все равно что другой биологический вид.

Полицейский чуть поерзал на табуретке, и в глазах его вспыхнуло нескрываемое раздражение.

— Мне очень жаль, но мне нечем вам помочь, — сказал Рамон. — Конечно, хорошо бы мне знать старину Джонни получше. Ну, понимаете, тогда бы я мог помочь вам. Но мы мало пересекались. Может, тот парень просто разозлил его, понимаете? Это ведь нетрудно. Может, Джонни Джо просто сделал единственное доброе дело в своей жизни. Даже полные засранцы вроде него не могут спокойно смотреть на то, как кто-то обижает маленьких девочек, правда? Особенно если он вдруг сам на нее глаз положил. — Он встретился взглядом с копом — вид у того сделался довольно кислый. — У вас есть еще что-нибудь? А то я что-то типа устал.

— Может, позже, — произнес констебль. — Что ж, вам здорово повезло, что вы добрались до Прыжка Скрипача. Все, что там с вами произошло — ну, фургон уничтожен, как вы ножом сами так поранились… Право же, невероятно.

То есть ты мне не веришь, подумал Рамон. Ладно, докажи что-нибудь, тогда и возвращайся. Жопа.

— Господь хранил, — отозвался Рамон, качая головой, как накурившийся благовоний религиозный идиот. — Воистину хранил. Наверное, Господь не поставил на мне еще крест, как вы думаете?

— Думаю, нет. Берегите себя, сеньор Эспехо. Я загляну еще, если вдруг понадобится что-нибудь у вас спросить.

— Всегда помогу, чем смогу, — кивнул Рамон, почти огорчаясь тому, что полицейский поднялся с кровати.

Впрочем, ощущать себя победителем Рамону понравилось. Они обменялись еще несколькими фальшивыми любезностями, а потом констебль ушел. Рамон откинулся на подушку и обдумал весь разговор еще раз.

Они знали, что Джонни Джо, каким бы плохим человеком и гражданином тот ни был, не убивал европейца. Он просто наиболее подходящая кандидатура для повешения, козел отпущения — и если он и не виновен в этой истории, черт, он вполне заслужил такую кару за множество других грехов. Констебль знал, что это дерьмо. Блин, да вся колония знала, что это дерьмо. Но что они будут делать? Признаются эниям, что облажались? Что им даже не удалось поймать настоящего убийцу? Что они лгали? Это же форменное самоубийство. Следствие закрыто. Если Рамон не откроет его заново, чего он вовсе не собирался делать, оно и останется закрытым.

Собственно, Тем-Кто-Пожирает-Малых это скорее всего безразлично. Им вообще плевать на то, что делают люди в своем кругу, ибо человечество не относится к видам, интересующим эний — за исключением, конечно, ситуаций, когда те могут быть им полезны. Пытаться произвести на них впечатление тем, как колония поддерживает закон и порядок, — это все равно как если бы свора собак пыталась произвести впечатление на живодера тем, как они красиво лают хором. Однако губернатор этого не понимает, и это всеобщее неумение понять инопланетян вполне могло спасти Рамону задницу. Вполне возможно, он может стать следующим кандидатом на виселицу, когда им потребуется найти козла отпущения, но на сей раз это конкретное убийство власти колонии ему спустят с рук. А что им еще делать?

Огромный груз свалился с его души, и он рассмеялся от облегчения. Его первоначальный план сработал. Он пробыл в глуши достаточно, чтобы проблема рассосалась сама собой. Ему ничего не угрожало. Он это сердцем чувствовал.

Прошло почти две недели, прежде чем Рамон обнаружил, чего именно он не принял в расчет.

Глава 26

Рамон выписался из больницы спустя восемь дней, еще нетвердо переставляя отвыкшие от ходьбы ноги. На нем была одна из его белых рубах и пара холщовых штанов, которые принесла Елена, пока он спал. Рубаха оказалась ему велика: слишком свободна в плечах и в груди, что наглядно демонстрировало, насколько он похудел, скитаясь по лесам и реке. Свежие шрамы побаливали при неловких движениях. Энианские корабли продолжали висеть в небе над планетой, но здесь, на улице, среди торговцев-лоточников, цыганских тележек, уличных певцов с покрасневшими глазами и почти настроенными гитарами, беспризорников, покуривающих чинарики по углам, чужие корабли уже не казались такой серьезной угрозой.

Первым делом он решил отправиться в мастерскую Мануэля Гриэго. Рамону так и так предстояло покупать новый фургон. Денег на покупку у него все равно не было, а рассчитывать на мало-мальски пристойную ссуду у любого из местных банков он тоже не мог. Это означало, что придется договариваться и торговаться, а начинать это он предпочитал с Мануэля. Однако мастерская располагалась далеко от центра города, на краю района Нуэво-Жанейро, где жили преимущественно португальцы, и Рамон устал от ходьбы быстрее, чем ожидал. Денег у него не было ни гроша, да и документы только временные, выданные в больнице при выписке. Все остальное ему еще предстояло себе выбивать. На данный момент это означало, что он сидел на скамейке на краю парка, нюхал запах жарящихся колбас, лука и перца, но купить себе не мог ничего.

Подумать, так он в первый раз по-настоящему видел город, ставший ему новой родиной. Эта пара глаз — его глаз — никогда не задерживалась ни на узеньких коричневых улочках, ни на пожухлой траве парка. Эта пара ушей — его ушей — ни разу не слышала голодного щебетания городских плоскомехов или ругани сидевших на ветвях над каналом этакими земноводными белками tapanos. Рамон попытался сосредоточиться на своих ощущениях, однако единственное, что он на самом деле испытывал, это усталость, голод и раздражение от того, что он слишком слаб, чтобы дойти туда, куда ему нужно, и слишком беден, чтобы сесть на велорикшу или автобус.

Логичнее всего было бы пойти к Елене. Другого места, где переночевать, у него не имелось, и она принесла ему одежду — значит, их ссора накануне его отлета, возможно, забыта. И у нее найдется еда, а может, и секс, если ему захочется этого.

Он испытывал сильный соблазн зайти для начала в «Эль рей», поблагодарить Микеля за то, что тот спрятал его нож от полиции. Однако потом он снова вспомнил, что у него нет денег, а пытаться выклянчить даровое пиво — не лучший способ выказать благодарность. Рамон набрал полную грудь городского, пахнувшего озоном воздуха и оторвался от скамейки. Значит, Еленина квартира. А вместе с ней и Елена.

Идти было недалеко, но дорога показалась ему вдвое длиннее обычного. Добравшись до мясной лавки, над которой жила Елена, он чувствовал себя так, словно целый день продирался через чащу бок о бок с Маннеком.

Интересно, думал он, поднимаясь по скрипучей, провонявшей тухлым мясом лестнице, что подумал бы Маннек об этом огромном, плоском людском муравейнике, лежавшем нараспашку под небосклоном? Наверное, это показалось бы ему наивным, как куи-куи, пасущаяся на поляне, по краю которой разгуливает чупакабра. Энианские корабли висели в небе, порой исчезая на миг и снова появляясь.

На верхней площадке Рамон набрал код, надеясь, что Елена не поменяла ни цифры со времени его отлета. Или если поменяла, то потом передумала и вернула старый. Когда огонек на панели после последней цифры сменил цвет на зеленый, а язычок замка громко щелкнул, отворяясь, Рамон понял, что прощен.

Елены дома не оказалось, но в шкафу на кухне нашлась еда. Рамон открыл банку темного фасолевого супа — из тех, что разогреваются сами — и съел ее, запив пивом. Вкус нагревательного элемента у супа преобладал над фасолью, но даже так обед доставил ему удовольствие. От кровати пахло сигаретным дымом и дешевыми духами. В луче вечернего солнца плясали пылинки; по потолку бегали скользуны, в воздухе пахло тухлятиной из лавки. Рамон лежал на спине, ощущая, как устали отвыкшие от нагрузки мышцы. Он позволил глазам закрыться на мгновение и тут же в ужасе открыл их. Что-то набросилось на него, душило его, отрывало его от земли. Рамон занес кулак, готовый убить инопланетянина, или двойника, или сахаил, или чупакабру, или копа, и только тут его затуманенное сознание узнало знакомый пронзительный визг. Не тревоги. Не злости. Радости. Елена.

— Блин, — выдохнул он, но тихо, так что она не расслышала, даже прижавшись к его голове своей. Угроза насилия миновала.

Елена оторвалась от него, округлив глаза, надув губы, чтобы они казались кукольными. Она неплохо выглядела.

— Ты не предупредил меня, что выписываешься, — заявила она наполовину обиженно, наполовину обрадованно.

— Мне этого тоже до сегодня никто не говорил, — соврал Рамон. — И потом, что бы ты сделала? Работу бы пропустила?

— Ну, пропустила бы. Или попросила бы кого-нибудь забрать тебя. Отвезти домой.

— У меня свои ноги есть, — пожал плечами Рамон. — Здесь недалеко.

Она обняла его за шею, покачивая ему голову как маленькому. Глаза ее смеялись. Он хорошо знал это ее выражение, и его бедный исстрадавшийся пенис слегка шевельнулся.

— Большие мачо вроде тебя не нуждаются в помощи, а? Я тебя знаю, Рамон Эспехо. Я знаю тебя лучше, чем ты сам! Не так уж ты крут, как кажется.

Я себе обрубок пальца отсек, не сказал он — отчасти потому, что произошло это не совсем с ним, отчасти потому, что смысла говорить все равно особого не имелось. Это же Елена. Психованная как черт знает что, даже в таком благодушном настроении, как сейчас. Доверять ей он не мог — во всяком случае, не больше, чем она доверяла ему. Как бы она ни истолковала его молчание, угадать его истинных мыслей она не могла. Она улыбнулась, ерзая телом вправо-влево.

— Я по тебе скучала, — сказала она, глядя на него из-под ресниц.

Рамон ощутил болезненный спазм в паху и отступил на шаг.

— Господи Боже, — произнес он. — У меня эту штуковину из причиндала всего пару дней как выдернули. Я еще недостаточно выздоровел для этого.

— Да? — хихикнула она. — Это больно? А это?

Она сделала что-то, довольно приятное. И это тоже оказалось больно, но не настолько, чтобы он попросил ее прекратить.

Несколько следующих дней прошли лучше, чем он ожидал. Елена большую часть времени проводила на работе, оставляя его спать и смотреть новости. Вечерами они трахались, слушали музыку и смотрели дурацкие мелодрамы, снятые в Нуэво-Жанейро. Он заставлял себя гулять как можно дольше, но не слишком удаляясь от ее дома на случай приступа слабости. Силы возвращались даже быстрее, чем он рассчитывал. Вот вес он набирал неважно — выглядел как чертова тростинка. Но он приходил в себя. Он чувствовал себя лучше. Он поведал Елене историю — ту, что выдумал для копа — и повторил ее несколько раз. Довольно скоро он и сам начал в это верить. Он помнил рев камнепада и то, как раскачивался фургон. Он помнил, как выскочил в холодную северную ночь и как на его глазах фургон сбросило в реку. Если этого и не происходило на деле — что из того? Прошлое таково, каким ты его сделал.

Единственное, что омрачало ему эти дни, — это негромкий голос в голове, напоминавший о том, что случилось, что он слышал и думал. В ранние утренние часы, когда Елена еще спала, Рамон просыпался и не мог больше задремать. Мысли его снова и снова возвращались к тому, что его двойник мог и ладить с Еленой лучше, что даже тот мешок дерьма, который он сбросил в реку, был лучшим человеком, чем то, что пока выходило из него. Он собирался порвать с ней, вернувшись — и где он теперь? Пьет ее пиво, курит ее сигареты, раздвигает ей ноги…

Когда все обернется хуже, чем сейчас, уверял он себя. Нет смысла обрывать что-то, пока оно хорошо.

А потом являлась призраком Лианна. Рамон помнил, как рассказывал о ней двойник: сплошная бравада и похвальба, никакого намека на настоящую боль. На утрату. Он начинал лучше понимать, почему все кончилось так, как кончилось. В конечном счете все сводилось к стремлению избежать проявлений слабости перед кем-то другим. Он и себя хотел в этом убедить. И сделать это теперь, после всего, что довелось повидать Рамону, было гораздо тяжелее. Он все еще собирался сходить, потолковать с Гриэго, но ни разу даже близко к тому месту не подходил.

Почти через неделю после того, как Рамон вышел из больницы, он проснулся до рассвета, истерзанный снами, которых не помнил. Он выскользнул из кровати, накинул халат и как мог тихо достал из тайника за кухонным шкафом бутылку лучшего Елениного виски. Ему понадобились три стопки и почти час, чтобы набраться храбрости и, включив компьютер, открыть городской справочник и поискать ее. Она нашлась почти сразу же. Лианна Дельгадо. Она все еще работала кухаркой, только в другом месте. Судя по адресу, она жила у реки. Возможно, он сотни раз проходил мимо ее дома, шатаясь из бара в бар. Интересно, видела ли она его хоть раз, а если видела, что подумала?

Елена пробормотала что-то и поерзала во сне. Рамон выключил комп, но мысль, укоренившись у него в голове, пока он странствовал по глуши, снова пошла в рост.

Он ведь хотел стать кем-то новым, был готов стать кем-то новым. Начать все с чистого листа. Так почему не сейчас? Все, что он делал, от чего страдал, могло уйти в прошлое вместе с его старым именем, лицом, личностью — как было бы, останься его двойник в живых. И требовало это всего-то самого необходимого: уйти от Елены, найти себе новое место, новый фургон для работы, новый способ быть собой. Тем, кем он был всегда, только лучше. А потом, когда он очистится от подозрений и утвердит свое положение, когда он накопит хоть сколько-нибудь на своем банковском счете, когда ему не придется проситься в дом к женщине только затем, чтобы не ночевать в pinche парке, у него есть адрес Лианны. Он мог бы позвонить ей или — если хватит смелости — просто зайти к ней домой, как школьник, поющий под окном у возлюбленной. В конце концов он Рамон Эспехо. Он крутой сукин сын. Худшее, что могло бы случиться — это если она выгонит его и разобьет ему сердце. Ну и что? У него хватит сил склеить себе новое, покрепче этого.

В соседней комнате зевнула и потянулась Елена. Рамон отхлебнул еще глоток виски и бесшумно поставил бутылку на место, не забыв вымыть стакан и почистить зубы от запаха. Если бы Елена обнаружила, что он покушается на ее святое в одиночку, скандал вышел бы — подумать страшно.

— Привет, детка, — сказал он, когда она выбралась на кухню, всклокоченная и с несколько более обычного выдвинутым вперед подбородком.

— Можешь приготовить мне немного гребаного кофе? — отозвалась она. — Я чувствую себя говно говном.

— Посидела бы дома, — посоветовал он. — Возьми отгул.

— Сегодня воскресенье, жопа.

— Сядь, — сказал Рамон, махнув рукой в направлении дешевого пластиково-хитинового стула у кухонного стола. — Я тебе чего-нибудь приготовлю, а?

Это все-таки вызвало у нее слабую улыбку, и ее хмурое лицо немного просветлело. Рамон изучил содержимое кухонных шкафов, уделяя особое внимание датам изготовления и срокам хранения банок. Чтение требовало от него некоторых усилий. Должно быть, он все-таки немного перебрал виски. Ничего, все, что от него требуется, — это казаться трезвым до тех пор, пока часть алкоголя не выветрится естественным путем.

Он выбрал банку темной фасоли, пару лепешек, несколько яиц из дверцы холодильника и кусок сыра. Еще бы маленький зеленый перчик — и выйдет huevos rancheros. Хорошее блюдо, потому что при наличии некоторого опыта его можно готовить на одной сковородке. Рамон достаточно набил руку, готовя его у себя в фургоне, чтобы попробовать сделать это, даже будучи немного пьяным.

— Так ты собираешься найти себе работу в городе? — поинтересовалась Елена.

— Нет, — ответил Рамон. Вываленная из банки фасоль шипела и шкварчала на одном краю сковородки. Он потянулся за яйцами. — Пожалуй, схожу потолкую с Гриэго насчет фургона напрокат. Думаю, если я пообещаю ему долю с прибыли, я расплачусь за три или четыре удачных экспедиции.

— Три или четыре удачных экспедиции, — хмыкнула Елена так, словно он сказал: «Добуду золото из дерьма». — Когда это у тебя в последний раз случилось три или четыре удачных экспедиции подряд? С тобой вообще такое бывало?

— Есть у меня кой-какие идеи, — сказал Рамон и только тут сообразил, что это правда. Какое-то подобие плана давно уже вызревало у него в голове. Возможно, с той самой ночи, когда он впервые видел сон про эний и понял, почему скрываются Маннек и его народ. Он улыбнулся себе.

Он знал, что будет делать.

— Тебе нужно найти настоящую работу, — сказала Елена. — Что-нибудь надежное.

— Не нужно мне этого. Я хороший геолог.

Елена подняла руку как школьница, испрашивающая разрешения подать голос.

— В последний раз, когда ты улетал, ты вернулся на три четверти мертвецом и без гроша за душой.

— Мне просто не повезло. Этого не повторится.

— Ого. Так ты теперь управляешь удачей, да?

— Это все европеец, — сказал Рамон, разбивая по одному яйца и выливая их на сковородку. — Он охотился за моей задницей. Это было вроде как проклятие. В следующий раз все будет в порядке.

— Тебя послушать, так ты там Господа Бога нашел, — буркнула Елена и помолчала. Когда она заговорила снова, голос ее звучал уже не так кисло: — Ты нашел Бога, mi hijo?

— Нет, — мотнул головой Рамон. Он высыпал на фасоль пригоршню тертого сыра, потом положил на тарелки по лепешке. Кофе. Ему нужно вскипятить воды. Так и знал, что забудет что-нибудь. — Зато я понял кое-что другое.

— Например? — спросила Елена.

Рамон молчал, пока поджаривал яйца, помешивал фасоль с сыром и перекладывал ее поверх яичницы, варил кофе. Все это время он ощущал на себе ее взгляд, ни осуждающий, ни сочувственный. «Интересно, — подумал он, — что творится за этими глазами, каким она видит этот мир?» Она была более знакомой, более предсказуемой, но в некотором отношении оставалась такой же чужой для него, как, скажем, Маннек. Он не доверял ей, потому что считал себя неглупым, и все же имелось что-то, какой-то другой импульс, заставивший его говорить.

— Например, почему я убил европейца, — сказал он.

Как мог, объяснил он ей то, что память его восстановила еще не до конца, но что он мог додумать до более или менее целостной картины. Реконструкцию.

Да, они были пьяны. Да, события вышли из-под контроля. Но все это произошло не случайно. Рамон словно снова прошел все это. Он мог объяснить то, что говорил коп: женщину, смех. По тому, что говорил и чего не говорил двойник, по тому, что знал он о себе, он мог представить себе, как весь бар настроился против европейца, а он, Рамон, оказался на острие этих настроений. Он с уверенностью мог рассказать, как все вышло в переулке, когда все те, кто только что подзадоривал его, отпрянули назад. Ощущение утраты и предательства. Он был тем, кем его хотели видеть, и за это же его бросили.

Европеец, девушка, смех. Собственно, все вышло не из-за этого. Рамон убил этого типа не потому, что ублюдок заслуживал смерти, и не потому, что девушка была из своих, а тот — чужак. Даже не потому, что хотел защитить ее от унижения. Рамон сделал это для того, чтобы остальные в баре думали о нем хорошо. Он убил из желания стать частью чего-то.

Рамон с улыбкой покачал головой. Елена не прикоснулась к еде. Кофе остыл, а фасоль и вовсе сделалась ледяной. Глаза ее не отрывались от него, лицо было непроницаемо. Рамон пожал плечами, ожидая ее слов.

— Ты дрался из-за гребаной девки? — выдохнула Елена.

— Нет, — возразил Рамон. — Все не так. Да, он пришел туда с дамой, но…

— И тебе не понравилось, как он с ней обращается, поэтому ты затеял драку. Ах ты, пьяный, самовлюбленный сукин сын! А что, мать твою, женщина, которая ждала тебя здесь, а? Ты рисковал своей гребаной задницей ради какой-то puta[21] — почему?

Рамон чувствовал, как в груди его разгорается гнев. Он все ей рассказал, он открыл Елене свою душу, а все, что она сделала, — это превратила его слова в повод для очередной сцены ревности. Он ведь правда все ей рассказал, как и положено между любящими людьми, и что получил взамен? Еще одну охапку гребаных обвинений? Еще ведро дерьма? Лицо его раскраснелось, руки сжались в кулаки.

И тут же все прошло, будто кто-то вынул из его злости затычку. Елена швырнула в него тарелку, и еда разлетелась по стене, где на нее немедленно набросились скользуны. Рамон смотрел на это так, словно это происходило в каком-то другом месте, с кем-то другим. Он ведь знал, что так и будет, разве нет? Он знал, что она не способна выслушать его. Что даже если он постарается объяснить как можно доступнее, она не сумеет понять. Если бы львы умели говорить, вспомнил он слова Ибраима.

— Этого не происходит, — мягко, словно констатируя факт, произнес Рамон. Его спокойствие подействовало на Елену, лишив ее заряда злости. Он видел, что она пытается накрутить себя, и поднялся на ноги. — Ты ведь неплохой человек, Елена. Ну, психованная немножко, но я вообще не понимаю, как можно жить в этом гребаном городе безвылазно и не рехнуться. Но это…

Он махнул рукой в сторону стекавшей по стене еды. Маленькие ручки Елены тоже сжались в кулаки.

— Этого больше не повторится, — сказал он.

Елена старалась. Она оскорбляла его, она визжала.

Она ругалась как подзаборный бродяга, она комментировала его половую неадекватность — все как всегда, он уже привык к этому. Когда стало ясно, что он собирается уходить, она заплакала, а потом стихла, словно решала какую-то сложную головоломку. Она почти не подняла головы, когда он закрывал за собой дверь. Спустя час Рамон шагал вдоль реки, слушая доносившуюся с лодок музыку. В сумке на плече у него лежали две смены белья, зубная щетка и несколько документов, которые он оставил еще в прошлый раз у Елены. Вся его собственность. Солнце играло на воде, в воздухе ощущалась свежесть надвигающейся осени. Он словно бы родился заново. У него не было за душой ни гроша — и все же он не мог сдержать улыбки. А где-то рядом, в одном из этих маленьких домиков с заросшими зеленью дворами и протекающими крышами жила Лианна. Найти ее не составит труда. А он снова свободен.

Впрочем, первым делом все-таки Мануэль Гриэго и фургон. Надо все-таки заботиться о будущем. А теперь у него сложился план, как это сделать.

— Рамон Эспехо?

Рамон остановился и оглянулся через плечо. Мужчина показался ему знакомым, но потребовались еще двое типов в форме, выходивших из стоявшего у него за спиной фургона, чтобы идентифицировать лицо и голос. Тип, что приходил к нему в больницу. Коп.

Рамон прикинул возможность бегства. До реки два шага; он мог бы нырнуть прежде, чем они его схватят. Впрочем, ничто не мешает им взять лодки и выудить его как уродливую рыбину. Рамон приветственно вздернул подбородок.

— Вы — тот коп, — заявил Рамон. Мысли лихорадочно роились в голове. Елена. Это наверняка Елена. Она вызвала копов и выложила им все, что он нарассказал ей про европейца. Молитвы Джонни Джо Карденаса все-таки были услышаны.

— Рамон Эспехо, у меня имеется губернаторский ордер на ваше задержание с целью допроса. Вы можете проследовать с нами добровольно, или же я буду вынужден применить силу. Ваш выбор.

Глаза полицейского поблескивали, он почти пел. День, похоже, складывался для него удачно.

— Я ничего не делал, — сказал Рамон.

— Вы ни в чем не обвиняетесь, сеньор Эспехо. Нам просто нужно поговорить с вами кое о чем.

Управление полиции размещалось в одном из самых старых зданий Диеготауна, построенном сразу по прибытии первой волны колонистов и не перестраивавшемся с тех пор. Видные глазу хитиновые конструкции сделались серыми от времени. Конечно, к прилету эний его подштукатурили и подкрасили, и все равно оно казалось старым, неуютным и даже зловещим.

Помещение для допросов было уже знакомо Рамону. Стены, облицованные грязной белой плиткой, на которой еще отчетливее виднелись наводящие на неприятные мысли бурые потеки и щербины. Длинный стол чуть выше обычного и привинченный к полу железный стул чуть ниже обычного, чтобы сидящий на нем ощущал себя малым ребенком. Слишком яркий, с синим оттенком свет, в котором люди походили на покойников. Затхлый как в могиле воздух; Рамону показалось даже, что помещение не проветривали со времени его прошлого посещения. Ни часов на стене, ни окон. Ни малейшей возможности определить, как долго продолжается допрос. Общество ему составляли лишь охранник в форме, первым же делом сообщивший ему, что курить здесь не разрешается, и старая видеокамера наблюдения под потолком. Вся обстановка призвана была заставить человека почувствовать себя маленьким, незначительным и обреченным. Примитивно, но действенно; впрочем, Рамон умело подогревал этим свою злость.

Злость на Елену и на полицию, на европейца и на убежище пришельцев, и на мертвого двойника. Злость иррациональная и даже неосознанная, но помочь ему перенести все это могла только она, поэтому он старательно окучивал ее и укреплял. Денег на адвоката у него нет. Значит, и защищать его некому, кроме него самого. И как он сможет себя защитить? Елена с радостью пофлиртует с судьей, выложит ему все, что знает, — тут и истории конец. Может, он убил из самообороны? Или защищая женщину с прямыми волосами? Он даже плохо помнил, как все случилось… тем более случилось это не совсем с ним. Лучше уж утверждать, что его вообще не было в тот момент в «Эль рей», что бы там ни говорили свидетели, что бы ни доказывали отпечатки пальцев на ноже.

Нет, насколько он мог судить, он попал в задницу глубоко и основательно. К моменту, когда дверь отворилась и в затхлом воздухе послышались голоса, Рамон как раз раздумывал, не броситься ли ему на того pendejo, которого пришлют говорить с ним. По крайней мере моральное удовлетворение он от этого получит. И он так бы и поступил, если бы в комнату вошел человек.

Внешностью эния больше всего напоминал камень, поросший лишайником: зеленовато-черная кожа, серебряные как устрицы глаза в мясистых мешках глазниц, небольшая припухлость рта в месте, где прятался под кожей клюв. В комнате запахло кислотой и землей; тварь прокатилась в угол под видеокамерой и угнездилась там, уставив глаза на Рамона. Следом вошел констебль, навещавший его в больнице и арестовавший на улице. Вид он теперь имел менее самодовольный: губы сжаты в профессионально-суровую линию, свежевыглаженная, накрахмаленная рубаха сидела на нем как-то казенно, неуютно. В одной руке он нес черную полотняную сумку, в другой — сигарету. За ним следовал еще один мужчина, старше и лучше одетый. Не иначе босс бедного ублюдка. Рамон поднял взгляд на черный механический глаз видеокамеры и подумал о том, сколько еще народа наблюдает за ним сейчас.

— Рамон Эспехо? — спросил констебль.

— Надеюсь, — отозвался Рамон и повел подбородком в направлении инопланетянина. — А это что за хрень?

— Мы хотим задать вам несколько вопросов, — сказал констебль. — Согласно указу губернатора, вам надлежит отвечать на них честно и исчерпывающе. В противном случае вас можно привлечь по обвинению в создании помех следствию. Вы поняли, что я сказал?

— Меня арестовывали уже, ese. Я знаю, как все это действует.

— Хорошо, — кивнул констебль. — Раз так, перейдем к делу.

Он поднял с пола сумку, поставил ее на стол, расстегнул молнию и достал оттуда что-то. Почти торжественно — должно быть, cabron битый час упражнялся в этом — он развернул это на столе.

Грязные лохмотья, выцветшие там, где их не заляпала кровь, кое-где изрезанные в хлам. Некогда они могли быть кожей или очень плотной тканью. Его халат. Тот, в котором он шатался по северной глуши, которым обмотал руку в последней схватке с двойником. Тот, который дали ему Маннек со своими пришельцами. Он посмотрел в блестящие влажные глаза энии и не увидел в них ничего, что мог бы понять. Инопланетянин шипел и посвистывал, словно говоря сам с собою.

— Сеньор Эспехо, — произнес констебль, — будьте добры, расскажите нам, где вы взяли вот это?

Глава 27

Они начали странствие бог знает, как далеко отсюда, бог знает, сколько столетий или тысячелетий — да нет, с учетом релятивистских эффектов миллионов лет — назад. Они пришли с забытой планеты подзабытым солнцем, на которой они боролись, сражались, развивались так же, как выросло человечество из мелких млекопитающих, сумевших увернуться от челюстей динозавров. А потом явились серебряные энии, убили их детей и разогнали их по Вселенной. Столетия в темноте, столетия слепоты. Одна группа выбрала этот путь, другая тот. Сколько их пропало без вести. А потом они оказались здесь, на Сан-Паулу, на далеком севере планеты, где они спрятались под горой, как дети под одеялом. Что угодно, только бы чудовища меня не увидели…

Столько лет, столько звезд — чтобы все теперь зависело от заносчивого ублюдка, по уши увязшего в неладах с законом. Рамон почти испытывал к ним жалость.

Я вас всех поубиваю, думал Рамон тогда, в первый день, когда сахаил только-только присосался к его шее. Рано или поздно я избавлюсь от этой штуки, и вернусь, и поубиваю вас всех.

И вот он, шанс это сделать. Он почесал шрам у локтя, хотя тот не зудел.

— Могу я закурить? — поинтересовался он.

— Почему бы вам прежде не ответить на мой вопрос? — буркнул констебль, напряженно стиснув зубы.

Ложью он ничего не выиграет. Маннек и пришельцы использовали его как орудие. Они и создали его как орудие своих корыстных интересов. Сдав их эниям, он расплатится с ними за все, сделавшись заодно героем в глазах губернатора. Черт, да у него есть все основания рассказать все. Как имелись все основания вести себя как обычно в «Эль рей». Но на другой чаше весов лежали кии, молодняк. Убитые по причине, понять которую не могли ни Рамон, ни Маннек.

Это, а еще то, что ему не нравилась мысль плясать под дудку каких-то pinche инопланетян, будь то Маннек или энии.

— Может, — возразил Рамон, — это вы мне лучше скажете, какое вам на хрен дело до этого?

Полицейский босс покосился на энию, потом на видеокамеру, потом снова на него. Так, мелкий, незначительный жест, но игроку в покер и это о многом скажет.

— Нам хотелось бы знать, — сказал констебль.

— Губернатора интересует мой сраный халат? — спросил Рамон. — Может, ему и трусы мои интересно понюхать? Идите в задницу.

Эния заговорил. Голос у него оказался высокий, трубный, неловкий; в конце концов он говорил на языке, являвшемся для него не просто иностранным, но вообще почти немыслимым.

— Почему ты отказываешься отвечать?

Рамон мотнул подбородком в сторону констебля.

— Мне не нравится этот мазафака, — ответил он.

Эния обдумал услышанное, высовывая и втягивая блестящий от слюны язык. Констебль почти побагровел от ярости, но промолчал. Спектаклем явно заправлял инопланетянин.

Рамон старался выглядеть расслабленным, непринужденным, хотя мысли лихорадочно роились у него в голове. Часть его сознания обезумела от паники, другая часть упрямо хранила спокойствие и даже забавлялась происходящим. Все это мало отличалось от драки. Пожалуй, ему нравилось.

— Ты, — произнес эния. — Тот, которого зовут Пауль. — Констебль почтительно склонил голову, только что не щелкнув каблуками. Рамон брезгливо мотнул головой. — Ты свободен. Уйди. Не возвращайся.

Констебль заморгал, разинул рот, лязгнул зубами — и снова закрыл. Он покосился на старшего, который пожал плечами и мотнул головой в сторону двери. Констебль — Пауль — встал и вышел из комнаты походкой человека, которому в задницу вставили метлу. Рамон уставил палец в оставшегося землянина.

— Эй, ese, — произнес он. — Теперь я могу закурить?

Босс был старше, и в глазах его злость оставляла еще немного места иронии. Он вынул из кармана пачку дешевых самовоспламеняющихся сигарет, чиркнул одной о пол и щелчком послал через стол Рамону. Сигарета пахла ветхим картоном и имела вкус дерьма. Рамон сделал глубокую затяжку и выдохнул дым.

— Это мой халат, — сказал он, любуясь расплывающимся в воздухе перед его лицом облачком. — Он у меня много лет. С моим фургоном произошел несчастный случай. Я спал. Я выскочил только в этом. Чертовски жаль, что не успел обуться. До сих пор на ногах мозоли.

— Откуда это у тебя? — протрубил эния.

К этому времени Рамон уже знал, как лучше соврать. Для подобной отчаянной импровизации неплохо. Он даже гордился собой.

— От вас, — сказал он.

В повисшей тишине начальник чуть подался вперед. В голосе его звучали равные доли доброй, покровительственной такой усмешки и смертельной угрозы.

— Не увлекайся, hijo.

Эния ерзал из стороны в сторону, медленно вращая глазами. Язык его, слава богу, убрался обратно в клюв. Еще по перелету с Земли Рамон знал, что когда эния перестает облизываться, это означает, что он в бешенстве.

— Он у меня с перелета, — объяснил Рамон. — Когда я летел сюда с Земли. На энианском корабле. Пара ваших ребят хотели научиться играть в покер. Мы так и так играли, вот и их взяли. Они проигрались в хлам. Ну, я уже напился тогда изрядно, вот и позволил одному pendejo поставить на кон не виски, а этот гребаный халат. Он сказал, это военный трофей или что-то вроде того. Ну, я не очень разобрал, какое-то такое дерьмо. Так или иначе, он со своими четверками и семерками проиграл моим трем дамам, вот я и получил халат. Только он тогда был больше. Пришлось укоротить его, чтобы по полу не волочился, но до последнего времени он держался неплохо. — Он помолчал, затягиваясь еще раз. — И как, можете мне сказать, чего в нем такого важного?

В комнате запахло чем-то вроде тухлых яиц и вареной репы — сильно так, что у него защипало в глазах.

— Этот будет изолирован, — произнес эния. Взгляд его оставался прикован к Рамону, но было совершенно очевидно, что он обращается к боссу. — Никаких коммуникаций.

— Будет исполнено, сэр, — откликнулся начальник.

Эния повернулся, и от Рамона не укрылось, как напрягся шеф, когда язык энии скользнул по нему. Ничего держится, подумал Рамон. Должно быть, какая-то часть веселья проявилась-таки у него на лице, потому что когда эния выкатился из комнаты, начальник заломил бровь и невесело улыбнулся. Рамон пожал плечами и докурил сигарету. У него сложилось ощущение, что на обозримое будущее эта сигарета для него последняя.

Двое копов в форме вошли, чтобы проводить его к новому месту жительства. Нельзя сказать, чтобы Рамону не приходилось коротать время в подвальных камерах, но на этот раз он впервые шел туда по серым бетонным коридорам совершенно трезвый. Он заметил в стороне полицейского босса, все еще вытиравшего шею банданой, разговаривая при этом с высоким, крепким мужчиной, в котором Рамон не сразу узнал губернатора. Третья собеседница оглянулась на Рамона за долю секунды до того, как его увели дальше, — женщина с прямыми темными волосами. Спускаясь по лестнице, Рамон даже пожалел, что не помахал ей. Он не видел ее с того самого вечера в «Эль рей».

Внизу его ждал констебль. Рамон буквально кожей ощущал исходившую от того злобу. Внутри все неприятно сжалось, во рту пересохло. Провожатые Рамона остановили его, и констебль шагнул к ним мягкой походкой вышедшего на охоту кота.

— Я знаю, что ты врешь, — заявил констебль. — Думаешь, можешь надуть их своими сказочками про пропавший фургон? Я такое дерьмо за версту чую.

— И что, мать вашу, мне скрывать? — хмыкнул Рамон. — Думаете, это часть какого-то грандиозного pinche заговора? Я улетаю, теряю все, что у меня было, едва не умираю — и все из-за какого-то сраного халата? У вас все дома, ese?

Констебль шагнул ближе, не спуская глаз с его лица. Его дыхание неприятно жарко обжигало Рамону лицо. От копа пахло перцем и текилой. Ростом он был выше Рамона сантиметров на пять или шесть, и он выпрямился, чтобы продемонстрировать это еще нагляднее. Рамону пришлось бороться с инстинктивным желанием отступить на шаг, подальше от злобы этого здоровяка.

— Я не знаю, что ты там скрываешь, — сказал коп. — Я не знаю, почему эти гребаные лизучие каменюги так всполошились. Но я знаю, что посла убил не Джонни Джо Карденас. Так почему бы тебе не рассказать мне, что все-таки здесь происходит?

— Представления не имею, приятель. Может, все-таки уберетесь с дороги?

На губах у полицейского заиграла очень недобрая ухмылка, но в сторону он отступил.

— В двенадцатую его, — бросил он одному из охранников.

Тот кивнул и толкнул Рамона вперед. Этаж напоминал убежище от урагана: голый железобетон, неокрашенные двери из композита на тяжелых петлях. Рамон послушно поворачивал туда, куда его толкали. Воздух здесь оказался еще более спертый, чем в комнате для допросов. В одной из камер какой-то бедолага плакал так громко, что его было слышно в коридоре. Рамон старался не обращать на это внимания, но напряжение стискивало его все сильнее и сильнее. Сколько они еще его здесь продержат? Кто придет ему на защиту? Некому…

Дверь в двенадцатую камеру отворилась почти бесшумно, и Рамон вошел. Камера была небольшая, но не крошечная. Вдоль длинных стен стояло по четыре двухъярусных койки, дырка посередине пола служила парашей. Помещение освещалось белыми диодными лампами за толстыми защитными стеклами в потолке. Кто-то накорябал на стекле какие-то слова, но против света Рамон не мог разобрать, что именно. Дверь закрылась, щелкнул магнитный замок. Мужчина на одной из нижних коек повернулся посмотреть на него — крупный мужчина. Широкоплечий, с покрытой дешевыми татуировками лысиной и клочками седых волос на висках. Глаза его напоминали собачьи. Рамон ощутил неприятную пустоту в желудке.

— Привет, Джонни Джо, — сказал он.

Его вытащили прежде, чем Джонни Джо успел убить его; им пришлось нести его в другую камеру на руках. Рамон лежал на бетонном полу, наслаждаясь тем, что по крайней мере может еще дышать. Во рту стоял вкус крови. Ребра болели, левый глаз отказывался открываться. Он решил, что недостает всего двух или трех зубов. Свет в этой камере не горел, так что она очень напоминала могилу. Или резервуар пришельцев. Он усмехнулся этой мысли, потом боли, которую вызвала усмешка. Вот, значит, что еще может означать смех. Отчаяние. Боль.

Столько пройти, столько перенести — и все ради того, чтобы гнить в подвале губернаторской полиции. И ради кого? Ради пришельцев, которые унижали и использовали его? Он им и дерьма последнего не должен. Ни Маннеку, ни другим таким мазафакам. Рамон ничем им не обязан. Он даже не помнил, почему он считал по-другому. Эти кии, убитые эниями — они ведь даже не человеческие дети.

Плевать на них. Стоит ему рассказать все, и он сможет выйти отсюда. Найти Лианну. Может, даже послать старине Мартину Касаусу письмецо, в котором он напишет, что просит у того прощения, и что он понимает, почему Мартин пытался его убить. Он смог бы сидеть у реки и слушать, как шлепает вода по камням набережной. Он смог бы раздобыть себе фургон и улететь туда, где не будет ни людей, ни пришельцев, ни тюрем. Все, что от него требуется, — это рассказать им. Он приподнялся на локтях.

— Я все скажу! — прохрипел он. — Давайте же, pendejos! Вы хотели знать, что там, так я, мать вашу, скажу. Скажу, мать вашу! Только отпустите меня!

Никто его не слышал. Дверь не отворилась.

— Только отпустите меня!

Он так и заснул в изнеможении на полу, и ему снилось, что его двойник сидит в камере вместе с ним, курит сигарету и похваляется амурными победами, которых Рамон не помнил. Он пытался перебить двойника, кричал тому, что они в опасности, что ему нужно убраться отсюда, и только потом вспомнил, что тот мертв. Двойник, который стал еще и Маннеком, а потом и Паленки, пустился в сладострастное описание того, как он трахал спутницу европейца, когда Рамону удалось-таки перебить его, заявив скорее мысленно, чем вслух, что этого никогда не происходило.

— Откуда тебе знать? — спросил двойник. — Тебя же там не было. Кто ты вообще, мать твою, такой?

— Я Рамон Эспехо! — крикнул Рамон и с этими словами проснулся.

Тюремный пол в темноте казался еще жестче каменного. Рамон тряс головой до тех пор, пока последние остатки кошмара не улетучились. Он заставил себя сесть и еще раз проверить свои травмы. Они оказались, решил он, скорее болезненными, нежели опасными. Его переполняло отвращение к себе — за свою слабость, за готовность помочь полиции после того, что они с ним сделали. Маннек со товарищи водили его на поводке как собачку, но они не запирали его в одной камере с психом просто так, для забавы. Такое могли сделать только люди.

— Я убью вас, ублюдки, — сказал он воображаемому констеблю, его боссу, губернатору. — Как-нибудь, когда-нибудь я освобожусь отсюда и поубиваю вас всех, жалкие pendejos!

Впрочем, это не убедило даже его самого. Когда дверь отворилась, он сообразил, что снова засыпал. В камеру вошел полицейский босс, и свет из коридора образовывал гало или даже нимб вокруг его головы. Когда глаза Рамона немного привыкли к свету, он увидел на лице у босса брезгливость.

— У вас неважный вид, сеньор Эспехо.

— Угу. Продержитесь десяток раундов против Джонни Джо Карденаса, и я на вас с удовольствием посмотрю.

Диоды на потолке засветились, стоило двери закрыться, оставив их наедине.

— Продержусь как-нибудь, — сказал босс. — Сегодня утром его повесили. Сигарету хотите?

— Нет, — мотнул головой Рамон. — Я бросаю курить. — Но пару секунд спустя он все-таки протянул руку.

Босс присел рядом с Рамоном на корточки, зажег сигарету об пол и дал ему.

— Сейчас еду принесут, — сообщил он. — И прошу у вас прощения за Пауля. Он плохо владеет собой, когда его что-либо расстраивает. Чтобы эния принял вашу сторону на глазах у губернатора? Конечно, он чрезмерно возбудился.

— Вы это так называете, да?

Босс пожал плечами с видом человека, слишком много повидавшего в этом мире.

— Надо же это как-то назвать, — вздохнул он. — Но они от вашего рассказа камня на камне не оставят. Я просто предупреждаю вас, Рамон. Так и произойдет.

— С какой стати мне врать насчет моего фур…

— Насрать всем на ваш фургон. Энии совсем рехнулись из-за этого вашего халата. Это типа инопланетный артефакт.

— А я, черт подери, что вам говорил?

Босс пропустил это мимо ушей.

— Если вы что-то от нас скрываете, мы это все равно узнаем. Губернатор не собирается миндальничать с вами. Ему известно, что это вы убили европейского посла, пусть даже он не хочет этого признавать. Копы… ну, мы не можем поддерживать вас, если этого не делает губернатор. Энии здорово кипятятся из-за этой штуки, что бы это ни было. Они хотят, чтобы мы выдали вас им.

Рамон сделал глубокий вдох, наполнив легкие дымом. Выдохнув, он увидел, как легкий поток воздуха из коридора подхватил дым и закрутил его.

— Вы выступаете от их имени?

— Я просто говорю, что вам же лучше будет, если вы скажете им то, что они хотят знать. Вся власть у них.

Рамон устало опустил голову на колени. На него нахлынули воспоминания — первый подобный приступ за много дней — и, похоже, последний в его жизни. Рамон сидел в «Эль рей». Память его совершенно прояснилась. Вонь сигаретного дыма, гладкая черная поверхность барной стойки. Он помнил стакан в руке, и то, как звенело стекло, когда он легонько щелкал по нему ногтем. Черное зеркало казалось серым в неярком свете и клубах дыма. Играла музыка, но негромко. Никто не платил за то, чтобы динамики включили громче для танцев.

— Все дело во власти, — произнес европеец. Он говорил слишком громко. Он был пьян, но не настолько, как хотел казаться. Он говорил протяжно, в нос. — Поняла, о чем я? Не в насилии. Не в физическом насилии.

Сидевшая рядом с ним женщина оглядывалась по сторонам. В баре находились человек двадцать, и все слышали разговор, который вели она и ее европейский спутник. На долю секунды она встретилась в зеркале взглядом с Рамоном, потом отвернулась и рассмеялась. Она не соглашалась с европейцем, но и не спорила с ним. Он продолжал так, словно она ответила; ее молчание словно доказывало его правоту.

— Я имею в виду, взять хотя бы тебя, — продолжал он, положив руку ей на локоть, словно для большей убедительности. — Ты пошла со мной, потому что пришлось. Нет, нет. Не спорь, так оно и есть. Ну да, я человек из большого мира. Я понимаю. Я путешествующая большая шишка, и твой босс хочет сделать все, чтобы мне было хорошо. Это дает мне власть, ясно? Ты ведь пошла в этот бар со мной, разве нет?

Женщина произнесла что-то, слишком тихо, чтобы разобрать слова. Губы ее кривились в натянутой улыбке. Это не подействовало.

— Нет, серьезно, — сказал мужчина. — Что ты сделаешь, если я прикажу тебе подняться ко мне в номер и трахнуться со мной? Я хочу сказать, ты что, можешь сказать «нет»? Или можешь? Ты можешь, конечно, сказать, что не хочешь. Но тогда я сделаю так, чтобы тебя уволили. Так вот. — Он щелкнул пальцами и холодно улыбнулся.

Рамон отхлебнул из стакана. Виски казался разбавленным. Но он довольно долго уже слушал разговор европейца с этой девицей, и кубики льда в стакане растаяли до размера ногтя на мизинце.

— Или ну его, мой номер, — продолжал европеец. — Переулок, за этим домом. Я могу вывести тебя туда и прикажу снять это твое платьице и раздвинуть ноги, и — серьезно! — что ты с этим поделаешь? Чисто гипотетически, понимаешь? Я просто говорю, что если? Вот что я имею в виду под властью. Я обладаю властью над тобой. Не потому, что я хороший, а ты плохая. Мораль здесь вообще ни при чем.

Рука его отпустила ее локоть. С того места, где сидел Рамон, не было видно, куда она переместилась — Рамон предположил, что к ней на бедро или даже дальше. Она сидела сейчас очень неподвижно. Она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась совсем хрупкой. Музыкальный автомат смолк. Никто в баре не говорил ни слова, но европеец этого не замечал. А может, и замечал, но пользовался этим: пусть все слышат его. Рамон встретился взглядом с Микелем Ибраимом и постучал по краю своего стакана. Тот промолчал, только долил ему спиртного.

— Все дело во власти. — Голос европейца понизился, и в нем появились басовитые нотки. Женщина рассмеялась и нервным движением откинула волосы с лица. — Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Понимаю, — ответила она. Голос ее сделался выше. — Правда, понимаю. Но кажется, мне пора…

— Не вставай, — произнес европеец. Он не просил.

Вот дерьмо, прошептал кто-то. Рамон допил виски.

Это была четвертая порция за вечер. Или пятая. Микель знает, сколько у него на карте; если бы деньги кончились, Микель вышвырнул бы его за дверь.

Рамон поставил пустой стакан на стойку, положил руки ладонями вниз рядом с ним и внимательно посмотрел на них. Когда он напивался сверх нормы, его руки казались ему чужими. Сейчас руки казались его собственными. Ну, почти. Он достаточно трезв. Он поднял взгляд и увидел в дымке зеркала свое отражение: он даже слегка улыбался. Женщина смеялась. В смехе ее не было веселья. Только страх.

— Я хочу, чтобы ты сказала, что поняла меня, — негромко произнес европеец. — А потом я хочу, чтобы ты пошла со мной и показала мне, как хорошо ты меня поняла.

— Эй, pendejo, — окликнул его Рамон. — Хочешь власти? Как насчет выйти со мной, и я надеру твою pinche задницу.

Европеец удивленно смотрел на него. Последовала секунда полной тишины, а потом бар взорвался воплями. Люди вскакивали на ноги, выкрикивали что-то в знак одобрения. Рамон видел, как мелькнул в глазах европейца страх — мелькнул и сразу же сменился яростью. Рамон поправил спрятанный в рукаве нож и ухмыльнулся.

— Чему это вы улыбаетесь, hijo? — спросил босс.

— Так, думал кое о чем, — ответил Рамон.

Последовала долгая пауза. Босс сгорбился, будто его тоже заперли в этой камере простым арестантом.

— Так вы измените свой рассказ? — спросил он.

Рамон сделал глубокую затяжку и медленно выдохнул, выпустив длинную серую струйку дыма. В голову ему лезло с полдюжины ехидных ответов. Слова, которые он мог произнести, чтобы показать, что не боится, или про инопланетян, которые превратили их в своих цепных псов…

— Нет, — просто ответил он в конце концов.

— Как знаете, — сказал босс.

— Поесть мне все-таки дадут?

— Конечно. И сделайте себе одолжение. Одумайтесь. И побыстрее. Пауль полон идей насчет того, как доказать эниям, что вы полны дерьма. А если они потребуют, чтобы вас перевели к ним на корабль, вам крышка.

— Спасибо за предупреждение, — кивнул Рамон.

— De nada,[22] — отозвался босс, всем тоном давая понять, что ему это действительно ничего не стоит. В любом случае.

Глава 28

Время в камере текло как-то странно. Темнота заставляла его ощущать себя выброшенным на свалку и забытым. Теперь, когда диоды включили, Рамон не мог избавиться от ощущения, что его пристально разглядывают. Свет не прощал; он проявлял и вытаскивал на обозрение все до одного потеки, царапины и трещины стен. Рамон изучил полученные травмы и пришел к заключению, что даже если ему и придется несколько дней держаться за бока и мочиться кровью, он все же не станет последним, кого убил Джонни Джо Карденас. Выкарабкается — если, конечно, позволят энии.

Ходили слухи — хотя их не уставали опровергать официально — про людей, вступавших в конфликт с экипажами транспортных кораблей. Рамон слышал довольно много такого и верил этому — а иногда и нет, в зависимости от того, кто, когда и где их ему рассказывал. Здесь, на Сан-Паулу, эти слухи имели хождение наравне с рассказами о призраках. Они приятно пугали и щекотали нервы, но, пожалуй, не стоили того, чтобы над ними задумываться. Однако теперь они не лезли у него из головы. Если его возьмут в оборот энии, устоит ли он?

В самом деле, не было никакого преимущества в том, чтобы хранить тайну Маннека, если энии так и так выжмут ее из него. А если за этим последует бойня, то никакой разницы, сдаст ли Рамон эту информацию добровольно, или же ее выдернут из него силой. Для всех, кроме, разумеется, самого Рамона.

С другой стороны, он ведь крутой сукин сын. Так что, может, он и сумеет выстоять, даже если его попробуют сломить. Трудно сказать, не проверив.

Поэтому вместо того, чтобы сокрушаться над своей судьбой, Рамон попытался вспомнить тот момент, когда перестал думать о Маннеке и пришельцах из-под горы как о врагах. Наверняка ведь был такой момент, не мог не быть. Он твердо намеревался посвятить себя убиению их за все, что они с ним сделали, и что? Вот он сидит и переживает, хватит ли ему сил умереть, не выдав их тайны? Неслабая такая перемена настроения, и тем не менее он не мог сказать точно, когда она произошла. Или почему это так сильно напоминало момент, когда он заговорил с женщиной в баре. Или почему перспектива собственных пыток и смерти не наводила на него такого уж особенного ужаса.

Впрочем, и тогда, с европейцем, вероятность его выживания тоже была далеко не очевидна. Он мог погибнуть в том переулке с такой же легкостью, с какой убивал. Собственно, дело заключалось не в результате. Все заключалось только в том, чтобы казаться человеком, который делает то, что он делал. Не самый плохой смысл жизни, за который и умереть не стыдно, вот в чем заключался смысл всего этого. А может, у него талант попадать в безнадежные ситуации. Как у того парня из мелодрамы по телевизору.

И были еще довольно долгие отрезки времени, когда Рамон понимал: спроси его сейчас кто угодно, и он выложит ему все как на духу. Все без остатка. Только бы его отпустили. Текли часы. Он прикинул шансы Маннека на выживание — получилось примерно шестьдесят против сорока. В зависимости от того, что будет преобладать в его сознании — геройство или трусость — в момент, когда за ним придут. А также от того, смогут ли разъярить его до такого состояния, когда он готов будет пожертвовать собой просто так, назло им всем.

Когда наконец отворилась дверь и вошли охранники, с ними вошел и полицейский босс. Он сменил костюм, из чего Рамон заключил, что со времени, когда его сунули в камеру, прошло не меньше суток. Что ж, вполне вероятно.

Надев на Рамона наручники, охранники повели его — один спереди, двое сзади, все трое вооружены электродубинками наголо — в маленькую комнатку для совещаний. Очень симпатично обставленную комнатку. По крайней мере в отличие от остальных помещений полицейского управления здесь совершенно не ощущалось атмосферы бойни. Вчерашний эния, а может, другой, достаточно похожий на него, чтобы Рамон не мог отличить одного от другого, стоял у одной стены, облизывая тело блестящим языком. Рядом стояли губернатор и — к удивлению Рамона — женщина из бара. Полицейский босс приказал охранникам усадить Рамона на привинченный к полу стул и приковать к нему наручниками. Губернатор смотрел на него со смесью брезгливости и некоторого удивленного уважения. Женщина только раз покосилась на него с подчеркнуто скучающим выражением лица и снова углубилась в свой электронный блокнот.

Это все ты, мать твою, виновата, мысленно передал ей Рамон. Если бы ты сама постояла за себя, а не ждала, пока это сделаем мы, я бы не оказался в такой заднице.

— Ладно, — скучающим тоном произнес губернатор. — Можем мы окончательно разобраться с этим?

— Ее как раз проводят в комнату для допросов, сэр, — сказал полицейский босс.

— Кого? — не понял Рамон. — Что за херня здесь происходит?

— То, что я говорил, hijo, — ответил босс. — Конечная. Поезд дальше не идет.

Экран на стене мигнул и ожил. На нем возникла адская комната для допросов, снятая с непривычного ракурса. Он видел затылок констебля — тот начинал лысеть. Сидевшая напротив Елена выглядела довольно раздраженной и теребила в руках сигарету. Рамон поперхнулся.

— Эй! Эй, постойте! Какого черта? Стойте! Я же только что с ней порвал! Она же психованная совсем! Гребаная loca! Ей же нельзя верить, ни слова!

Губернатор покосился на босса. Влажные устричные глаза энии, казалось, заискрились, глядя на Рамона. Женщина делала вид, будто не слышит его.

— Сеньор Эспехо, — произнес босс, — рассмотрение дела об экстрадиции требует присутствия губернатора, представителя иностранных органов власти, представителя полиции и обвиняемого. То есть вас. В законе ни слова чертова не сказано о праве обвиняемого говорить. При всем должном уважении к вашим правам как гражданина, даю вам еще один шанс замолчать, прежде чем я прикажу сунуть вам в рот кляп. Ясно?

Тем временем на экране констебль и Елена проходили все положенные формальности: ее имя, адрес, откуда она знает Рамона Эспехо.

— Но она лгунья! — не выдержал Рамон и сам исполнился отвращения к ноющим интонациям своего голоса.

— Я эту грязную подтирку семь лет знаю, — говорила на экране Елена. — Как он в городе, останавливается у меня. Жрет мою еду, оставляет свой хлам у меня на полу. Я даже его pinche одежду стираю, поверите? У меня хорошая работа, и я трачу свое свободное время на то, чтобы стирать этому засранцу носки!

— Значит, вы можете охарактеризовать ваши взаимоотношения с сеньором Эспехо как близкие?

Елена посмотрела на констебля, потом опустила взгляд на пол и пожала плечами.

— Пожалуй, — произнесла она. — То есть ага. Мы с ним близки.

— За время жизни с сеньором Эспехо — семь лет, вы сказали? Вы часто стирали его белье?

— Конечно, — кивнула Елена.

— Она ни разу… — начал Рамон.

Полицейский босс коротко, но выразительно мотнул головой, и Рамон осекся.

— Скажите, за это время, — продолжал констебль, — вам попадалась когда-либо вот эта одежда?

И с торжествующим видом выложил на стол халат. Рамон покосился на энию. Тот не сводил взгляда с экрана; язык его беспрестанно скользил по телу, высовываясь изо рта и втягиваясь обратно. Полоски слюны на теле напоминали обвивших его червяков.

Надо все рассказать, думал Рамон. Мать их растак, надо все рассказать, пока они не выдали меня этой твари. Чужие воспоминания мелькали у него перед глазами: серебряные энии, занятые бойней. Какими способами выбивают они информацию из людей? Все, что ему достаточно сделать, — это заговорить, произнести несколько слов, которые обрекут Маннека и его народ на смерть. Неужели это, черт подери, так уж трудно?

— Эту тряпку? Да все время, — ответила Елена. — Он ее всякий раз на полу в ванной оставляет, как душ принимает. И знаете почему? Потому что считает меня своей гребаной прислугой! Вот pendejo! Я вам вот что скажу: мне куда как лучше, когда его нет. Лучшее, что я сделала за жизнь — это когда выставила его пинком под задницу!

Рамон был настолько оглушен паникой, что смысл ее слов дошел до него лишь спустя секунду-другую. С отвисшей челюстью он повернулся к экрану. В комнате для допросов повисла напряженная тишина. Губы констебля двигались, как будто он говорил, но ни слова не сорвалось с его губ. Елена неаппетитно почесалась. У Рамона голова шла кругом. Чушь какая-то. Елена не могла видеть этого халата даже после его выписки из больницы. Она врала, врала на голубом глазу, но именно так, как это могло спасти его жалкую задницу. Он ничего уже не понимал.

— Вы в этом уверены? — спросил констебль, делая ударение на последнем слове. Голос его звучал слегка придушенно. — Пожалуйста, посмотрите как можно внимательнее. Вы уверены, что видели именно эту конкретную одежду?

— Ага, — кивнула Елена.

— Но на предварительном допросе вы показали, что у сеньора Эспехо нет халата.

— Это не халат, — заявила Елена. — Халат — это типа когда он почти до лодыжек. А эта штука чуть ниже колен всего. Это скорее куртка.

— И эта куртка… — начал констебль и смолк.

Рамону стало почти жалко бедного говнюка. А что еще оставалось ему сказать?

— Она у него с самого нашего знакомства, — сказала Елена. — Я ему давно говорила выбросить эту рвань, но разве он меня слушал хоть раз? Да никогда! Ни разу, ни капельки. Pinche мазафака!

— А… — пробормотал констебль. — Так вы уверены? — безнадежно повторил он.

— Я что, на дуру похожа? — спросила Елена и нахмурилась.

Ощущение нереальности происходящего накатило на Рамона. Кто-то говорил с ней. Кто-то говорил с Еленой в короткий промежуток времени между предварительным допросом и этим, и этот кто-то научил ее, что сказать, чтобы вытащить жалкие Рамоновы яйца из огня. Интересно, сколько это стоило? Зная Елену, должно быть, кругленькую сумму. Рамон не позволил себе рассмеяться, но облегчение, которое он испытывал, можно было сравнить с глотком лучшего виски. Может, даже еще лучше. Стоявшая рядом с губернатором женщина с прямыми волосами бросила на него взгляд. Лицо ее оставалось бесстрастным.

Вся проблема с этими инопланетянами, понял вдруг Рамон, состоит в том, что им никогда не понять тех почти незаметных способов, которыми земляне общаются с землянами. Говори он хоть сто лет, Рамону все равно не удалось бы объяснить кому-либо, почему крошечное, на какую-то пару миллиметров движение подбородка означало «получите, пожалуйста», и «спасибо», и «в расчете» — все одновременно. Рамон представил себе, как где-то там, в аду, душа европейца корчится в бессильной ярости при виде его, Рамона, избавления.

Констебль на экране задал еще несколько бессмысленных вопросов и завершил процедуру. Губернатор нажал на кнопку пульта, и экран погас. Рамон потер рукой бедро, пытаясь скрыть облегчение под маской нетерпения и злости.

— Ну что, все еще собираетесь заткнуть мне рот кляпом, pendejo? — поинтересовался он. — Я не хочу показаться типа непочтительным или чего такого. Но раз уж вы, мазафаки, заперли меня в кутузку, измолотили в хлам и пытались выдать меня вот этому мешку соплей, может кто-нибудь снять с меня эти гребаные железки, чтобы я мог позвонить адвокату и посоветоваться, сколько компенсации с вас требовать?

— Его информация подтверждена, — протрубил эния. — Он не представляет интереса.

Никогда в жизни Рамон так не радовался тому, что не представляет интереса. Губернатор, его секретарша и эния ушли, не дожидаясь, пока Рамона освободят. Полицейский босс лично со скучающим видом проследил за оформлением документов; должно быть, его присутствие означало, что он заинтересован в том, чтобы хоть на этот раз ничего не пошло наперекосяк. Через час Рамон вышел на улицу, изрядно потрепанный, но все равно ухмыляющийся до ушей. Он задержался, чтобы сплюнуть на нижнюю ступеньку полицейского крыльца, и зашагал в город. Он прошел почти полквартала, прежде чем сообразил, что идти ему некуда.

Он собирался найти Лианну и начать новую жизнь. Он находился часах в двух ходьбы от нее — на руке ленточка с номером, которую нацепили на него в тюрьме, изукрашенный синяками после общения с Джонни Джо и вряд ли способный на долгий пеший переход. Все же он шел вперед до тех пор, пока не нашел открытого для отдыхающих скверика — жалкого клочка пыльной земли в тени административного комплекса. Он присел на скамейку… на пару минут, не больше. Он не хотел, чтобы полиция интересовалась им, и до него дошло, что вид у него как у типичного бомжа.

Бомж. Без определенного места жительства. Без работы. Он не имел за душой ничего, только сырой план новой жизни, да еще тайну, которой не мог ни с кем поделиться. Высоко в небе мерцали энианские корабли с очертаниями, искаженными повисшей над городом дымкой. Солнце клонилось к закату, и несколько первых звезд почти терялись в начинавших загораться городских огнях. Рамон сунул руки в карманы.

Лианна теперь представлялась ему сном. Мыслью, забредшей в голову, пока он был пьян, но испарявшейся, когда он трезвел. Он попытался представить себе, что сказал бы ей, как бы объяснил, что этот избитый, опухший, безденежный геолог без фургона и даже без крыши над головой стоит того, чтобы за него держаться. И это не говоря уже о том, что он только что вышел из тюрьмы, и от него, должно быть, до сих пор разит камерой. И не говоря о том, что теперь он новый Джонни Джо — первый в списке потенциальных подозреваемых на случай, если губернатору срочно придется искать козла отпущения. Он знал, что увидит Лианна, когда посмотрит на него. Она увидит Рамона Эспехо.

Солнце уже село, когда он добрался до мясной лавки, которую несколько часов как закрыли, задвинув ставни и дверь тяжелыми стальными засовами. По боковой лестнице он поднялся наверх. В окнах у Елены горел свет. Некоторое время он стоял на верхней площадке в нерешительности. В переулке шныряли кошки — одни из немногих животных, привезенных сюда с Земли. Ящерки скользили по стене и взмывали в воздух, расправив перепонки крыльев. Запах затхлой крови из лавки смешивался с древесным дымом и выхлопами подъемных туб — едкий, знакомый запах Диеготауна. Напряжение, сковывавшее плечи и живот, тоже было ему хорошо знакомо. Высоко в ночном небе выглядывала из облаков Большая Девочка. Где-то в стороне ухала музыка.

Он постучал.

Когда она открыла дверь, он увидел в ее глазах вопрос. Он мог прийти по самым разным причинам. Сказать «спасибо». Забрать какое-нибудь дерьмо, которое забыл в прошлый раз. Остаться. Каждая из этих причин требовала своего особого приветствия, и она не знала, какое выбрать. Как и он.

— Привет, — сказал он.

— Дерьмово выглядишь, — заметила она. — Это тебя копы так?

— Чтобы они пачкали свои гребаные холеные руки? Нет, у них для этого имелся подходящий парень.

Елена скрестила руки на груди. Она не шагнула в сторону — боится, предположил Рамон, что он примет приглашение.

— Но ты с ним расплатился? — спросила она.

— Он мертв, — ответил Рамон. — Я его не убивал, так что неприятностей из-за этого дерьма не ожидается. Но он попал туда из-за меня, и они его убили. Наверное, можно считать, что выиграл я.

— Крутой cabron, — сказала Елена наполовину издевательски, но только наполовину. — С таким лучше не связываться.

Орбитальный челнок с рокотом ушел в ночь. Рамон улыбнулся; улыбка еще причиняла немного боли, особенно в уголках глаз. Елена опустила взгляд, застенчиво улыбнулась при виде его ободранных коленок и шагнула в сторону. Он вошел и закрыл за собой дверь. Елена приготовила рисовое гумбо — она могла убеждать себя в том, что приготовила его столько, чтобы доедать остаток всю неделю. Или приготовила на двоих. Рамон сел за стол и подождал, пока она поставит перед ним тарелку.

— Это ты здорово, — заметил он. — Я имею в виду, с копами. Насчет того, что это куртка.

— Тебе понравилось? — спросила она. — Я сама придумала.

— Получилось здорово, — хмыкнул Рамон. — Одно жалко: камера у них так стоит, что я не видел его лица.

Елена улыбнулась, наложила тарелку себе и тоже села. Окружающий их воздух казался хрупким, как тонкое стекло. Рамон прокашлялся, но не нашел нужных слов, а потому набил рот рисом. Готовила Елена так себе.

— Эта богатая дама, — сказала Елена. — Та, что приходила и говорила со мной? Это та самая, из «Эль рей»?

— Угу, — подтвердил Рамон. — Та самая.

— А она ничего так.

— Не знаю. Я с ней ни разу не разговаривал.

Елена сощурила глаза и сжала губы. Недоверие исходило от нее как жар. Рамон покачал головой.

— Без базара, — сказал он. — Она мне ни одного гребаного слова не сказала. Я и имя-то ее узнал, только когда один из копов сказал.

— Ты ввязался в поножовщину с мужиком из-за женщины, с которой даже словом не обмолвился? — Голос Елены звучал недоверчиво, но не злобно.

— Ну… он-то не знал, что это поножовщина, — буркнул Рамон.

— Ты псих гребаный, — сказала она.

Рамон рассмеялся. Елена рассмеялась вместе с ним. Хрупкая минута миновала; их последняя ссора сделалась одной из множества. Из тысячи прошлых ссор и тысячи тех, что у них еще случатся. Мелочь, чтобы об этом помнить. Он взял ее за руку.

— Я рада, что ты вернулся.

— Мне здесь хорошо, — сказал он. — Некоторое время мне казалось, что я кто-то другой, но мне место здесь, понимаешь? Быть Рамоном и не Рамоном одновременно — это ойбр.

— Чего-чего?

— Чтоб я сам это знал, — улыбнулся Рамон. — Один друг так говорил.

Глава 29

Стоял пронзительно-ясный октябрьский день. Подъемные тубы фургона подвывали, и одна из задних время от времени теряла тягу. Если бы Рамон не приглядывал за ней, фургон начал бы описывать над terreno cimarron круги, и так до тех пор, пока не иссякнут топливные элементы. Это раздражало его тем сильнее, что в северных краях ночь наступает зимой очень рано, и он с удовольствием врубил бы автопилот и соснул немного. Вместо этого ему пришлось горбатиться над приборной доской, то и дело проверяя состояние чертовой тубы и уверяя себя в том, что это последний подержанный фургон в его жизни. Всего четыре или пять удачных экспедиций подряд. И уж после этой вылазки четыре или пять их особого труда не составят.

Энии оставались на орбите Сан-Паулу еще два месяца, и челноки сновали между космопортом и орбитой с частотой до дюжины рейсов в день. С каждой неделей Рамону все тяжелее было оставаться в городе. Стоило последнему набору травм более или менее зажить, и его снова потянуло в глушь. Он все хуже переносил общество других людей, и терпение его с каждым днем иссякало. И в довершение всего он ни разу не осмелился напиться.

Полиция даже не пыталась скрывать, что он у них под колпаком. Он и в магазин не мог выйти без того, чтобы поблизости не мелькал кто-нибудь в форме. В тех редких случаях, когда он выбирался в бар, спустя несколько минут рядом обязательно возникал констебль. Дважды его таскали на допрос по поводу каких-то дурацких правонарушений, к которым он не имел никакого отношения. Оба раза у него находилось железное алиби. Однако сомнений не оставалось. Они хотели, чтобы он убрался из города — он и рад был бы это сделать, будь у него деньги.

Но денег не было — и Рамон оставался дома и потихоньку потягивал виски из Елениного тайника. Когда в голове начинало немного шуметь, он садился за ее компьютер и рылся в разных записях в поисках ответов на ничего не значащие вопросы. Так он узнал, что Мартин Касаус погиб три года назад в транспортном происшествии, что Лианна вышла замуж и у нее ребенок. Там же он узнал, что европейца звали Дориан Андрес, и что торговые соглашения, с которыми он прилетел и которые рассчитывал подписать если не сразу же, то в ближайшие годы, отосланы обратно на Европу в надежде на то, что процесс не отложится еще на сто или тысячу лет, чтобы плодами его могли воспользоваться хотя бы дети детей не родившихся еще родителей. Космос слишком велик, чтобы все шло так, как хотелось бы политикам.

И там же он узнал, что серебряные энии летят дальше. Те-Кто-Пожирает-Малых закончили свои торговые дела и собрались на следующую колонию. В поисках своих жертв, хотя кроме него об этом не знал ни один человек на этой планете. В вечер их отлета в городе устроили еще один грандиозный карнавал, но вместо того, чтобы пойти на праздник, Рамон взял пару бутылок пива, забрался в одиночку на крышу Елениного дома и смотрел, как они улетают. Когда огонек последнего маршевого двигателя погас в темном вечернем небе, Рамон помахал вслед рукой. Летите, летите, pendejos гребаные!

Елена выставила его незадолго до первого снега, но даже это получилось как-то странно. Обычно это выглядело так: он делал что-то не то, она начинала кипятиться, и все кончалось взаимными оплеухами и битой посудой. Вместо этого Елена как-то утром посмотрела на него, покачала головой и сообщила, что ему самое время отчаливать, пока он не натворил каких-нибудь глупостей.

Так было у них с тех самых пор, как она спасла его задницу там, в полицейском управлении. Они все еще ссорились, они все еще кричали, но даже когда они собачились по какому-либо серьезному поводу, все это носило какой-то декларативный характер. Фасоль остыла. Эта рубаха тебе не идет. Тебе пора отчалить, пока ты не наделал глупостей. План, над которым работал Рамон, близился к завершению, насколько это вообще было возможно в его положении, а зов природы с каждым днем звучал в его сердце все громче. Она говорила правду. Ему стоило убраться на некоторое время. А потом, когда город, и люди, и не отпускавший его до сих пор страх перед эниями окажутся далеко, вне его системы мироздания, он сам захочет вернуться.

Гриэго проявил на сей раз изрядную несговорчивость. Он всячески жучил Рамона за то, что тот не оформил лучшей страховки за прошлый фургон. Напирал на то, что Рамон предлагал ему доверить оборудование сумасшедшему раздолбаю, который улетел на идеально исправной машине, а вернулся нагишом и на три четверти трупом. Переговоры протекали в сопровождении банок Гриэгова пива до тех пор, пока оба не надрались в хлам и не начали распевать хором старые, земные еще песни. Наутро они смутно припомнили, что достигли-таки соглашения, хотя текст контракта состоял наполовину из неразборчивых закорючек, а наполовину из полной белиберды. Тем не менее под контрактом стояли обе подписи, так что Гриэго согласился дать Рамону напрокат фургон за половину любой прибыли от этой экспедиции плюс возврат фургона по окончании. Форменное вымогательство, но Рамона это не слишком беспокоило. Он все равно не ожидал прибыли от этой вылазки. Это была лишь первая часть плана. Богатство шло следующими пунктами.

Обе луны уже взошли на небосклоне — Большая Девочка почти в зените, Маленькая — только-только над горизонтом. В их холодном голубом свете угадывалась лежавшая внизу местность. Четвертый Океан казался в темноте черным как кофе, но Рамон знал, что днем он окрасится в сочный зеленый цвет. В отличие от суши зима в океане — время роста. Это имело какое-то отношение к циклам развития микроскопических водорослей, но для Рамона это значило только бесконечную равнину зеленых волн, пронизывающий зимний ветер и запах соли и йода. Он вспоминал это заново, воссоздавая в памяти весь этот мир. Болезненное ощущение в животе исчезло с той минуты, как он вылетел из Диеготауна. Мысли в голове текли спокойнее, медленнее, он больше не чувствовал себя запертым в конуре псом. Вот такие минуты давали ему возможность ощутить разницу. На приборной панели тренькнул сигнал, и Рамон снова занялся мелкой, почти микроскопической регулировкой, которой требовали настройки этой летающей штуки.

Будь это нормальный фургон, а не полудохлая груда жести, он мог бы добраться до Сьерра-Хуэсо за один скачок, но Рамон понимал, что если бросит управление и попробует прилечь, недоверие к машине все равно не даст ему уснуть. Ближе к полуночи он миновал Прыжок Скрипача, взял чуть восточнее, к не вырубленным еще лесам, и принялся кружить до тех пор, пока не отыскал подходящую поляну для ночлега. Снега навалило уже столько, что Рамону пришлось бы сильно постараться, открывая дверь, если бы он хотел выйти. Однако внутри его машины работал кондиционер, согревая не хуже теплого шерстяного одеяла. Он свернулся на разложенном кресле и заснул, так и не определив для себя разницу между почтенным шантажом и жалким вымогательством.

План в окончательном виде не отличался сложностью. Маннек и его народ прятались на этой планете задолго до появления на ней людской колонии. Они наверняка тщательно выбирали место для своего убежища. Возможно, на планете имелось даже еще несколько таких убежищ. Рамон предложит сделку: они ему — информацию о минеральных ресурсах планеты, а он тогда, заработав достаточно денег, чтобы это не казалось странным, обязуется выкупить населенные инопланетянами территории в частную собственность, дабы предотвратить освоение их людьми или попытку разведки другими геологами. Земли для этого придется выкупить довольно много. Значит, и денег много потребуется. Подумать, так ему придется стать одним из самых богатых людей в колонии, так что в интересах Маннека и компании постараться, чтобы Рамон нашел побольше перспективных месторождений.

Весь фокус заключался в том, чтобы разъяснить все это пришельцам так, чтобы они поняли, в чем суть сделки и каковы будут для них последствия, если они убьют его на месте, не выслушав до конца. Он записал все — даты, координаты, описания инопланетян и их взаимоотношения с эниями, — зашифровал файл и отдал Микелю Ибраиму, чтобы тот хранил его в том же тайнике, что и старый гравинож. Чувак доказал, что умеет хранить тайны. Может, когда Рамон разбогатеет, он возьмет его на работу присматривать за чем-нибудь. Разумеется, он оставил все это с условием, что заберет по возвращении. Если он не вернется до весны, Микель должен передать все копам. Умом Рамон понимал, что вверять судьбу пришельцев допотопному фургону Гриэго довольно рискованно: откажи вдруг подъемные тубы или взорвись топливные элементы — и с пришельцами случится то же, что будет, если они его убьют. Однако он не видел другого способа исполнить задуманное. Не говоря уже о том, что, если дело дойдет до этого, ему как покойнику будет все равно.

Разумеется, он рисковал. Возможно, сильно рисковал. Он никак не мог предугадать, что подумают или как поступят эти ублюдки, более странные, чем norteamericano или даже японцы. Если он не сможет объяснить им суть оставленной им в городе страховки, его, возможно, убьют. Блин, да его, возможно, убьют, даже поняв. Как знать? Жизнь вообще рискованная штука. Только рискуя, и понимаешь, что живешь.

Утро на этой северной широте наступило поздно, и Рамону пришлось повторить стартовые процедуры трижды, прежде чем подъемные тубы отогрелись до более или менее рабочего состояния. До полудня оставалось совсем немного, когда он снова поднял фургон в воздух и, мурлыча себе под нос какую-то старую песенку, повел его над заснеженными верхушками деревьев дальше, в сторону нависших над горами холодных туч.

На западе поблескивала на солнце серебряная лента Рио-Эмбудо, где он чуть не погиб. Где-то там стал частью течения другой Рамон — плоть давно уже съели рыбы, кости смыло в море. Рамон отсалютовал покойнику, приложив руку к виску.

— Лучше ты, чем я, cabron, — повторил он.

Он опасался, что смена сезона затруднит поиски нужного места. Он отвел на это три дня, но столько времени ему не потребовалось. Он приземлил фургон на ту же высокогорную поляну, где он приземлялся осенью, еще в другой жизни, надел теплую водонепроницаемую одежду и взял новый рюкзак с оборудованием. Меньше часа ему понадобилось на то, чтобы узнать искаженные снегом очертания скалы и определить, где он и куда хочет попасть.

Шагая по глубокому снегу, он достал из рюкзака спелеологический посох. Длиной сантиметров пятьдесят, посох заканчивался острым закаленным острием, под которым размещался заряд. Рамон захватил с собой и взрывчатку, но не хотел без крайней необходимости обрушивать склон. Дойдя до утеса, он руками смахнул с камня снег, выбрал точку получше, задрал голову, оценивая толщину снежного покрова выше по склону — глупо было бы в такой решающий момент погибнуть под лавиной, — и забил в нее посох.

Коротко, сухо хлопнул заряд. Белые кружевные вороны тревожно сорвались с деревьев; заметались вверх и вниз по склону с криками, напоминавшими детский плач, тенфины. По идее, закаленная сталь наконечника должна была вонзиться в серебристую оболочку убежища. Рамон вспомнил, что ощущал в прошлый раз, глядя на свое чуть размытое отражение в не совсем ровном зеркале.

Довольно долго не происходило ничего. Рамон даже подумал, не ошибся ли он местом. Или не оказался ли заряд слишком слабым. Или не бросили ли пришельцы свое убежище, перебравшись на другой конец этого мира. Или глубже в недра планеты. Что ж, значит, таково его везение. Что, если они решили, что его бегство означает гэссу, и разом покончили с собой? Что, если в глубине горы не осталось никого, кроме мертвых?

Он уже собирался вернуться к фургону за взрывчаткой для новой попытки, когда снег выше и левее места, где он стоял, вдруг осыпался. Целый пласт его скользнул вниз, когда каменные плиты под ним начали раздвигаться. В склоне открылось отверстие, казавшееся еще чернее на фоне белого снега. А потом, с высоким воем раскручивающейся центрифуги, из него вылетела юйнеа. Солнце отсвечивало на ее пожелтелых как старая слоновая кость чешуйках. Летающий ящик завис на мгновение в воздухе, словно разглядывая его.

Рамон помахал руками, стараясь привлечь к себе внимание и одновременно показать, что он не боится. Машина пришельцев висела в воздухе, чуть поворачиваясь из стороны в сторону, словно пытаясь понять, что с ним делать. Ободренный нерешительностью инопланетянина, Рамон закурил и улыбнулся, щурясь на холодный ветер. Чешуйки на боку у юйнеа раздвинулись, и Рамон увидел сидевшего в ней пришельца. Метра два ростом, с желтоватой кожей, покрытой орнаментом из черных и серебряных завитков, нарушенным в нескольких местах шрамами от старых ран. Один некогда горевший оранжевым огнем глаз погас окончательно. Рамон улыбнулся своему старому другу и конвоиру.

— Эй, чудище! — крикнул он, сложив руки рупором. — Валяй, спускайся! Еще один монстр хочет с тобой поговорить!