Белый Дух

Записки сходящего с ума

После долгой паузы мне вновь принесли бумагу и разрешили записывать мои сны. Я рад, потому что мне некому больше рассказать о себе – только девственным листкам белой бумаги. Ах, какое наслаждение проводить авторучкой по бумаге, вслушиваясь в тонкий шорох соприкосновения карандаша с шершавой поверхностью! И какое ужасное чувство – осознавать, что покой нарушившейся белизны уже никогда не установится вновь, никогда не вернётся, никогда не исчезнут наведённые чернилами полоски букв. Девственность неповторима!

Я снова и снова пытаюсь вспомнить себя. Не знаю, сколько мне лет, но я кажусь себе иногда младенцем. Не помню, когда я попал в эту клинику. Не представляю, кто мои родители. Однажды приходила красивая женщина, говорившая мне: «Сынок, как ты? Лучше?..» Но я не вспомнил её.

За мной наблюдают Белые Халаты. Они полагают, что я не понимаю, что они изучают меня. Но я всё прекрасно понимаю и наблюдаю за ними. Они – инопланетяне. Мы не поймём друг друга.

Кто же ты будешь, самый справедливый ко мне человек? Знать бы мне имя твоё, чтобы отблагодарить за безразличие холодное, с которым ты пройдёшь однажды мимо моей могилы. Пройди и не заметь! Не увидь, где лежит прах мой! Я тебе никто. Я всем никто. Я даже себе никто. Меня нет и быть не может. Однако гнусный какой-то актёришка вылепил из небытия себя и обозвался мною, и вот я вынужден бродить теперь по жизни в поисках неведомого смысла. А есть ли он вообще? Или это выдумка ежедневно вылупляющихся человекообpазов и человекоподобов?

Когда-то я творил историю, но мне сломали руки, затоптали мою идею. Я мог помочь людям, но меня сломал их страх перед истиной. Я был магистром Чёрного Ордена, но меня сразили пули. Мне в голову приходят сплошные «но». Чем бы я ни занимался, мои усилия обрывались этими «но».

И вот теперь я никто. Меня нет. Мне чудится, что я знаю себя, но в действительности я не способен вспомнить о себе ничего внятного. Тысячи жизней распирают меня изнутри. Я чувствую себя скоплением чужих воспоминаний, несу груз чужих жизней, подвигов и проступков.

Опять пришла неутомимая бессонница. Иногда она доводит меня до изнеможения.

Налепливаются друг на друга огонёчки окошек и превращаются в безлунной тьме в мигающую массу точек. Ночь копошится тишиной, однако я слышу голоса темноты…

Я вышел на прогулку в тесный дворик. Скамейка подо мной сырая, а улица спит, не видно ни одного автомобиля. Зажмурилась улица и дышит тихонечко листвою влажною.

Ах, за что меня мучают эти Белые Халаты? Они утверждают, что врачуют нервы мои. Врачуют. Врачевают. Врачебствуют. Чествуют. Бесчествуют. Бесчинствуют…

Лекари набросились на меня, намереваясь излечить. Зачем? Давно уж Эдгар написал им: «Да! Я очень, очень нервен, страшно нервен, но почему хотите вы утверждать, что я сумасшедший? Болезнь обострила мои чувства, отнюдь не ослабила их, отнюдь не притупила». Он ведь тысячу раз прав. Зачем они принялись меня лечить? Я не ослаблен. И что они хотят из меня сделать, в конце концов?

Даже если допустить (заметьте, я говорю «если»), что я болен, хотя допустить такого никак нельзя, так что с того? Я же не опасен окружающим. Разве что от шума меня лечить? А то очень шумно мне везде. Чересчур шумно. Машина какая проедет по улице, так я глохну просто, поверите ли? Грохот. Как люди терпят его? Город просто невыносим. Иногда мне кажется, что люди вдруг сразу все сойдут с ума и начнут прыгать из окон. Представляю этот дождь человеческих фигурок из всех-всех окон, всех-всех небоскрёбов.

Всё – ум. Всё от ума и от сознания. Всё выдумано мозгами. Так досадно осознавать это. Но и досада тоже выдумана мозгами.

Что же делать? Я даже не задаюсь гамлетовским вопросом, потому что нет разницы, где быть, тут или там. Всё равно быть. Мёртвым или живым. Но какой же подлец всё же ухитрился родиться мною? Или он просто безумец? Родиться мною – он точно совершенно безумен. Вот его и надо в клинику на подлечение, а не меня. Я-то при чём? Я лишь следствие.

Постоянно на ум приходит несбывшееся. Сколько в нем сладости, сколько надежд. Я ощущаю его телом. Или не телом? Движение этого несбывшегося, рождение его, надувающиеся друг от друга клетки, пузырики, кровавую мякоть в них. Я помню несбывшееся. Ох, память ты моя, заплутавшая! Нет ничего тяжелее тебя.

Кто я?

А вдруг виноград не созреет? Как же будет тогда чувствовать себя виноградник? Не разовьётся ли в нём комплекс неполноценности? Виноградник ведь должен «урожать» виноград. Красивое слово «урожать». Делать урожай, «урожайничать». Если не будет винограда, то не будет ни изюма, ни виноградного вина. Досадно.

Без виноградного урожая не будет вина.

Без вина я не стану сытым…

Я глубоко запутался. Меня одолевают тяжкие воспоминания о виноградной стране, где я пускал людям кровь. Там светило яркое ненасытное солнце, зеленели оливки, летала жёлтая пыль…

Занавеска слегка отодвинута, и мне видна вертикальная полоска ночного неба. Далеко-далеко висит обгрызенный тучами ноготок бледного месяца. Ночной город странен тем, что в нём можно видеть всех сразу. Все люди, все семьи, все дыхания видны в свете вселенских оконных пятен. Но при этом, чувствуя присутствие всех живых существ и видя их, не можешь ощутить их, оставаясь в теле. Нужно что-то иное.

Совершенно нереальный синий свет. В глубине он почти чёрный, но удивительно мягкий. Как бархат. Подошёл ко мне человек, он словно соткался из синевы и подсветился изнутри жёлтой лампочкой. Кожа его сделалась восковой, гладкой, чуть-чуть маслянистой. Приблизился, и я его узнал. Мой школьный приятель. Постоял он рядом со мной, а я всё старался разглядеть его получше, но не мог – лицо у него будто засвечено было от лампочки внутри, черты не отчётливо видны.

И вдруг он проговорил:

– У нас принято предупреждать друзей, сообщать примерно за неделю до срока… Вот я и пришёл сказать тебе, чтобы ты готовился. Уволься с работы и прочее…

А я стою и не понимаю, о чём он…

– К чему готовиться-то? – спрашиваю. – О чём предупреждаешь ты меня?

– Об истечении срока…

Тут я понял и ощутил страх. Но страх особенный. Не страх смерти. Не страх боли. А страх от страха, страх без страха. Это не объяснить, потому что чувства такого нет. И я у него спрашиваю:

– А это не больно?

– Нет, – отвечает, – это как день рождения.

И вот что странно: он говорил, а я слышал намного больше, чем он говорил, и даже видел при этом что-то. Видел какие-то пейзажи, лица, сцены. И всё было знакомо, но неузнаваемо…

Тут-то я и сообразил, что испытанное чувство не было страхом, хотя я и принял его за страх. Это не мог быть страх, ибо это было вовсе не чувство. Просто я ощутил прикосновение ненастоящести. Всё это было – неправда. Ведь его, приятеля моего, не могло быть рядом со мной. Он ведь умер сразу после школы, много лет тому назад….

Вот тут я и проснулся.

Долго сидел в кровати, а по стене возле моего лица ползали лунные полосочки и всякие размытые жёлтые и голубенькие пятна.

Как день рождения – так сказал он. Но я не поверил.

Комната была пуста, но я ясно видел чьё-то присутствие рядом. Не фигуру, не очертания видел, а присутствие. И от этого тело моё стало дрожать, объятое ужасом. Рядом всегда кто-то есть, неотступно следит за каждым моим шагом.

Правда о самом себе угнетает. А ведь она скрыта от всех. Она видна лишь мне, но она так тяжела, так неподъёмна. Что же будет, когда о ней вдруг узнают все вокруг? Сегодня я видел все мои прошлые жизни. Они прошли перед моими глазами одна за другой. И я ужаснулся.

Никогда не признаюсь никому в том, что я видел. Даже бумаге не доверю. И себе тоже. Поэтому к завтрашнему дню мне следует всё позабыть.

Расстраиваюсь, что приходится ходить под зонтом, как и все, что я во время прогулок во дворе скрываюсь от дождя. Так омерзительно, что люди боятся дождя, бегут от него. Может, это обыкновенная аккуратность, опрятность, что ли? Но мне думается, что такая боязнь замараться потом переходит в брезгливость и в каждой капельке начинает мерещиться чуть ли не нагромождение дерьма и коварных болезней. Побоишься потом поздороваться с тем, у кого руки не мыты, побрезгуешь пса бездомного приласкать. И вырастет чистюля, чистоплюй. Укоренится в человеке чистоплюйство, ожесточится, огнём начнёт нечестивцев карать, проповедовать «правду» начнёт. А что есть страшнее правды, навязываемой запретами?..

Дождь…

Раньше ведь я всегда бродил под падающей водой. Вода с небес – разве можно её бояться? Это же соприкосновение с облаками…

Однако я так часто теряю мысль. Она уплывает, как дым сигарет. Её надо привязывать к губам, чтобы она подхватывалась дуновением сорвавшихся с губ слов.

Реальности нет. Это однозначно. Всё, что со мной происходит, не существует. Где моя любовь? Где моё море? Где мои слова? Ничего нет, всё в прошлом.

Наша жизнь – это прошлое. Прошлое и мечты о будущем. А всё, что сейчас происходит, это какой-то сон, всё не со мной.

Я далеко от жизни. Я далеко от этих мест. Но где я?

Иногда со стороны взгляну на самого себя и удивляюсь надуманности собственных исканий. Чего я хочу? Чего я добиваюсь? Неужели я считаю, что смогу отыскать, где рождается мысль? Я же увяз в кишках первичности, я весь в мясе и костях, я весь земной…

Но это я сейчас говорю так, когда бред отступил. Неужели я становлюсь нормальным? Неужели Белые Халаты добились своего? Если так, тогда надо поскорее взобраться на самую высокую крышу и устроить прыжки в глубину. Пусть лучше голова моя разлетится кусочками, пусть её нельзя будет склеить, пусть меня лучше вовсе не станет, чем я буду нормальным… Где жизнь моя, если я на вчерашнего себя смотрю с удивлением и чуть ли не презрением? Никаких волн, никаких змеящихся слов, одни только механические шаги на работу и домой… Надо скорее в книги, скорее в музыку! Может, ещё не поздно? Может, ещё смогу назад?

Проклятые целители. Неужели им удалось? Но мне так тошно быть нормальным. Хочу улететь!

Страшно за людей. Что делают? Кроме пепла в небе, ничего нет. Даже неба нет, один пепел, сплошной пепел. Кроме лысых мыслей, ничего в глазах. Да и не глаза это вовсе, а витрины магазинные. А гении свалены в грязь, их топчут сапогами и изящными туфельками. И вот уж гениев нет, грязь только осталась.

Где же крылья мои? В червя превратился. Мысли поносной жижей стали. Я не вижу мыслей своих. Всё пропало. Дерьмо плывёт. Дерьмо всплывает на поверхность. Господи, сколько же его во мне! Неужто и раньше оно было?

На обшарпанной стене над головой дрожат мёртвые тени.

Никак не могу поймать ощущение. Что-то очень душное. Очень тесное. Ночное, но красно-коричневое. Не сине-звёздное, а именно красно-коричневое, но почему-то ночное. Пятнистое, расплывчатое. И я как бы ползу, тело волоку с усилием. Белые капли пота на лице светятся молоком. Ползу, но не продвигаюсь ни на миллиметр. И духота. Нос забит до самого мозга. А чьи-то руки затыкают рот.

Вижу, как рассыпается время. Его заполняет звенящая пустота. Этого нельзя допускать, потому что это нарушает структуру…

Прогуливаясь по парку ранним утром, увидел под кустами бледную тень.

Разгребая руками густой туман, я подплыл ближе и разглядел человеческое тело. Абсолютно голое и бесцветное. Посреди груди влажно выделялась полоска. Я наклонился и понял, что грудь разрезана бритвой, острой бритвой, очень острой, потому рана почти не заметна. Пальцами я притронулся к телу и раздвинул холодное мясо. Рана оказалась глубокой, но без крови, гладкой, как зеленоватое стекло.

Я оставил тело лежать на месте и ушёл домой, унося в душе странное и таинственное ощущение, что лицо человека было мне знакомо. А уже в квартире, проходя мимо зеркала, я увидел отражение моё и понял, что в парке под кустом лежал я или другой человек, но с моим (определённо моим!) лицом.

Я прошмыгнул в мой кабинет и обнаружил за моим столом неизвестную мне женщину в длинном белом платье времён короля Артура.

– Кто вы? – удивился я и невольно обратился к ней с заглавной буквы, понимая, что отношения наши – официальные.

– Хозяйка, – ответила она холодно.

Интонация была отвратительной. На мой взгляд, таким тоном не положено отвечать вообще, а особенно если принять во внимание её непрошеное появление в моём доме.

– Хозяйка чего? – поинтересовался я.

– Хозяйка этого сна. Вы зашли ко мне в сон. Это мой сон, и вы, сударь, мешаете мне смотреть его. – Она хмуро сдвинула брови.

– Но это моя квартира.

– Квартира ваша, но снится она мне. Почему же мне не может сниться ваша квартира?

– А мне что же снится? – растерялся я и почувствовал себя совершенно потерянным. – Во-первых, я никак не думал, что все это мне снится. Во-вторых, согласитесь, что предъявленное мне обвинение достаточно нелепо по своему содержанию, ведь мне тоже может сниться моя квартира и даже эта чужая женщина. Ведь так?

– Вам снится парк, – ответила она. – Но и мне снился тот же парк, поэтому сны наши спутались. Вы забрели в мой. Но такого быть не может, потому что я вас убила в моём сне. Вы ведь видели свой труп, и теперь вы не имеете права быть живым. Вы путаете карты, любезный.

– Как же мне быть? – Я чувствовал, что меня гонят из собственного дома. – Куда же мне теперь?

– Назад в парк, и побыстрее, потому что мне пора просыпаться, – с беспокойством проговорила она. Я заметил, что у её ног лежит длинное лезвие меча с кpоваво-кpасной рукоятью. – Я не хочу просыпаться с вашим сном, сударь, так как могу проснуться тогда не совсем собой, а немного вами.

И тогда я кинулся прочь.

В туман…

Что за угрюмость на лицах? Улица переполняется серыми масками прохожих. Меж губ у них сочатся серые вязкие слова. В ушах видны пушистые клоки ваты.

– Это что за улица? – спрашиваю, а в ответ слышу только бой городских часов.

На кладбище я увидел заброшенную могилу. Таких много на каждом кладбище. Жухлая трава, земля изъедена осенними каплями дождя. На полусгнившей дощечке, вкопанной в землю, я прочитал едва различимые слова: «Здесь погребён твой сон».

За окном вижу фары машин. Они далеко внизу, и глядеть на них неудобно, потому что в стекле отражаются яркие больничные лампы. Но всё же фары различимы. Они ползают по пространству за окном неугомонными светлячками. И я вижу их следы в темноте, будто время замедлилось и растянуло огоньки в пространстве, размазало их по темноте. Огни текут полосками, соединяются жидкими сгустками своими в озерца, брызгаются такими же огнями, разливаются струйками, утягивая за собой мои мысли.

На спине набухли пупырчатые вздутия. Это крылья, наверное, начинают расти. Неужели я дождался? Неужели полечу?

На завтрак подали гнилое яблоко. В нём жили прозрачные червяки. Я их съел. Может, мы тоже видимся кому-то червяками в наших многоэтажных домах? Копошимся, переползаем с места на место…

И вечные таблетки. От чего меня пытаются излечить? Не от ангельской ли свежести душевных порывов хотят меня избавить?

У меня появились крылья. Но странные они какие-то, похожи на отваренные куриные крылышки. Перьев нет. Может, мне просто попалось кривое зеркало? Да и смотреть на собственную спину весьма, признаюсь, неудобно.

А Белый Халат, когда я попросил взглянуть на мои крылья, кинулся прочь и минут через пять привёл очень важного кого-то, но уже в чёрном и с длиннющей бородой.

Опять перед самыми глазами ампулы и шприц…

Я бы очень хотел поведать вам, как за окном моей лечебной камеры висел человек. То есть он не висел, а сидел, но в воздухе. Сидел на крохотном пушистом облачке. Однако я не успел разглядеть его хорошенько, потому что пошёл сильный дождь, внезапный дождь, пронизанный острыми жёлтыми ножами молний. И человека смыло вниз водой.

Нет, не быть мне, не быть! Или быть, но без бытия! Быть, но без памяти!

А что, есть человек без памяти?

Память – наша опора.

Мы даже фотографии собираем, чтобы иметь какие-то свидетельства прошлого. Нам всем нужны материальные свидетельства, подтверждающие наше существование раньше – фотоснимки из детства, юности, зрелости. Нам нужно на что-то опираться, потому что мы не доверяем памяти. Нам нужны доказательства. Как мне убедить себя, что я был ребёнком? Как мне поверить в то, что когда-то я впервые познал женщину? Откуда мне знать, что было время, когда я не умел читать? Разве есть у меня весомые аргументы того, что я живу не только сегодня? Чем доказать, что у меня есть прошлое? Только памятью. Но я помню так много. Человек не может быть таким огромным. Мне нужны другие подтверждения…