Беспокойный возраст

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Лидия не пришла на вокзал… Неужели все кончено?.. Кто виноват? Я? Она? Бражинский? Я, я, я виноват», — с ожесточением твердил про себя Максим, не заходя в купе и стоя в коридоре у слезящегося каплями окна. За широким стеклом чернела дождливая летняя ночь. Скорый поезд врезался в нее с грохотом, точно в шумящий океан; где-то впереди во тьме грозно выл электровоз, мелькали огни станций. Из купе слышались веселые голоса и смех Славика, Гали, Саши Черемшанова. После суеты проводов возбуждение их еще не улеглось.

Теперь, когда Максиму стало ясно, что он все больше отдалялся от всего, чем жил в последнее время, а главное, от Лидии, он с особенной отчетливостью сознавал всю непоправимость случившегося. Мысль, что ни завтра, ни послезавтра, ни многие недели и месяцы он не увидит Лидию, наполняла его чувством, близким к отчаянию.

Максим представлял себе то ее светящиеся в лунном сумраке глаза там, на терраске деревенского домика, то прикосновение ее руки к щеке, то тихий, спадающий до шепота голос. Но вот перед ним другое лицо — гневное, печальное, взгляд, полный отвращения и укора, и Максим вновь начинал испытывать острую душевную боль. Он, словно одержимый, шагал по коридору, куря папиросу за папиросой. Пассажиры уже легли спать, коридор опустел. Поезд мчался, громко стучали на стыках колеса.

«А что если вернуться? — подумал Максим. — Приехать и сказать: „Не мог я так уехать. Это очень важно для моего будущего. Очень важно!“ Я даже не скажу об этом Славику, Гале и Черемшанову… Дам телеграмму, что отстал от поезда, что догоню их в Степновске. Ведь я не дезертирую. У меня же путевка… И ничего плохого в этом не будет. Сойду на ближайшей станции, пересяду на встречный поезд… Приду и скажу ей: „Вот как я тебя люблю… Даже с дороги вернулся. Только прости меня, и я уеду хоть на край света“».

И он стал рисовать себе, как явится к Лидии, и она, изумленная тем, что он вернулся, не побоявшись осуждения товарищей, простит ему ребяческий обман. А если она велит: останься — он останется, потому что для него нет ничего дороже ее любви…

Так размышлял Максим, когда дверь в купе отворилась и из нее, ищуще осматриваясь, высунулся Славик. Увидев товарища, его бледное лицо, он подошел к нему:

— Ты почему от нас отделился? Тоскуешь? Брось! Идем спать. Проводница уже приготовила постели.

— Спите. Я еще постою.

— Я понимаю тебя, — заглядывая в глаза товарищу — и кладя на его плечо руку, задушевно продолжал Славик. — Но, собственно, что произошло? Что изменилось в нашем мире от того, что Лидия не пришла проводить тебя?

— Отстань, Слава. Многое меняется в душе человека, когда он теряет главное, — отворачивая лицо, сказал Максим.

Славик покачал головой:

— Навряд ли ты соображаешь в эту минуту, что есть главное.

Максим молчал, сжав губы, глядя в темноту.

— Ладно. Помечтай, погрусти, — усмехнулся Славик и ушел в купе.

Поезд замедлил ход. Сирена пропела вдали, и было слышно, как откликнулось широкое эхо: поезд бежал лесом. Максиму представились вдруг знойный день, наполненный душным запахом смолы, пятнистая, в солнечных бликах, лесная чаща, гибкая фигура Лидии в светлом платье, ее разрумянившееся лицо, сияющие глаза, внезапно надвинувшиеся сумерки, отдаленные раскаты грома…

…Тьма расступилась, поезд нырнул в спокойный разлив электрического света и остановился на большой станции. Диктор объявил продолжительность стоянки. Хлопнула вагонная дверь. Стало тихо, только слышно было, как по крыше вагона стучал дождь.

Максим вышел в тамбур. Из открытой двери пахнуло душистой влагой. На ярко освещенном перроне стояли лужи. Крепкий аромат березовой листвы, притекающий от привокзального сквера, будил в душе Максима воспоминания.

На соседнем пути остановился встречный экспресс Севастополь — Москва с притушенными в окнах огнями. Сердце Максима неистово заколотилась. «Вот и поезд… Только на один день, на один час… Увидеть, доказать…»

Максим сошел на перрон в чем был — без шляпы, в одном пиджаке. Дробные дождевые капли посыпались ему на голову, на плечи. Ему не хотелось возвращаться в купе за плащом и шляпой — начнутся расспросы, может быть, насмешки. Пусть там, в купе, думают, что он отстал от поезда. Поднимут тревогу, ну и что ж? К утру он вернется в Москву, а потом… потом… Что же будет потом? Прощение Лидии или презрение?..

Он прошелся раз-другой мимо вагона, мимо стоявшего на ступеньках проводника. Тот подозрительно оглядел его с головы до ног. Диктор объявил: — скорый поезд Севастополь — Москва отправляется. Скорей же! Если он сейчас не решится, будет поздно. Поезд со Славиком, Галей и Сашей, уходящий в завтрашний день, в будущее, тоже сейчас отправляется. Два поезда, два пути — какой сулит ему надежное, подлинно счастливое будущее?

Поезд на Москву тронулся. Максим ухватился за мокрые поручни медленно двигавшегося мимо вагона.

— Гражданин, вы куда? Вы не на тот поезд! — крикнул проводник.

«Что я делаю?» — опомнившись, спросил себя Максим и, прежде чем толкнуть дверь, живо представил свою растрепанную фигуру, внезапное появление дома, сперва испуг, а потом радость матери, недоумение отца, а главное — откровенное презрение Лидии, ее слова: «Сбежал, струсил, я так и знала». Все это в одно мгновение с такой разительной ясностью пронеслось перед ним, что он почувствовал отвращение к себе, к позорному отступлению, на которое чуть было не решился… Когда же проводник отворил дверь и, осветив фонарем его бледное лицо, предложил зайти в вагон, Максим, как самый последний безбилетный «заяц», воровато спрыгнул со ступеньки, и, так как поезд уже набирал скорость, не рассчитал прыжка и растянулся в луже.

В ту же секунду он вскочил и побежал прихрамывая назад, к своему поезду. Хорошо, что тот только тронулся, и Страхов, запыхавшись, успел вскочить на подножку последнего вагона. Он дрожал всем телом, словно пережил смертельную опасность. И здесь проводница тоже, поднеся фонарь к его лицу, удивленно спросила:

— Вы из какого вагона, гражданин?

— Из третьего. Я ошибся… Чуть не отстал, — тяжело дыша, пробормотал Максим.

— Надо вовремя садиться, — строго сказала проводница. — Третий через два вагона впереди.

Когда Максим вошел в купе, товарищи еще не спали. Славик и наклонивший с верхней полки голову Черемшанов изумленно взглянули на него.

— Галка, гляди: Максим уже попал в приключение, — сказал Славик. — Куда тебя носило? Ты весь в грязи… Да что с тобой?

— Отстаньте от меня… Что, что… Вышел подышать свежим воздухом, не заметил, как поезд тронулся… второпях сел в другой вагон, — огрызнулся Максим и, затянув носовым платком оцарапанную ладонь правой руки, влез на верхнюю полку, отвернулся к стене.

Славик многозначительно переглянулся с Сашей, ткнул пальцем в лоб, повертел им, как бы желая пробуравить голову, подмигнул: дескать, мечется парень, но ничего, это пройдет.

Славик Стрепетов оказался прав: как только за окном засияло солнце и всеми красками заиграл летний день, все пережитое Максимом ночью осело на дно души и там притаилось. Ночной порыв казался ему теперь странным, совершенным точно во хмелю. Осталась только боль в руке.

Саша Черемшанов добродушно подтрунивал над ним и посмеивался, а Галя с любопытством и лукавой усмешкой поглядывала на Максима, будто знала что-то очень приятное для него и приберегала на будущее. Углубленный в свои мысли, Максим не замечал ни этого взгляда, ни того, как Славик с пристальным вниманием, словно за больным, следил за ним.

Максим был молчалив и мрачен. Он то сидел, забившись в угол купе, не принимая участия в шумном разговоре, то расхаживал по коридору вагона или подолгу стоял у окна. Темно-серые холодноватые глаза его рассеянно скользили по уносящимся назад полям. Саша толкнул в бок Славика, кивнул на Максима, тихонько проговорил:

— Гляди: наш кавалер де Грие совсем приуныл.

— Оставь его. Пускай переболеет, — не поддержал шутки Славик.

— Надо присматривать за ним, — заговорщицки посоветовал Саша. — А то, чего доброго, опять сиганет с поезда. Видишь, у него глаза какие — потусторонние.

— Не беспокойся, теперь не отстанет. Кризис как будто прошел, — серьезно ответил Славик.

Они ни минуты не сидели молча — то горячо, наперебой спорили об условиях предстоящей работы, то вспоминали общих институтских друзей, и обязательно что-нибудь смешное, — то запевали любимые студенческие песни. Голосок Гали звенел между двух молодых мужских голосов — не в меру сильного, срывающегося на блеющие ноты баритона Саши и сипловатого тенорка Славика, — как слабая тоненькая струнка. Часто громогласные раскаты хохота и возня слышались в купе. Тогда озабоченные чем-то пассажиры со снисходительной укоризной покачивали головами. В вагоне уже знали: молодые специалисты едут на работу, ну, а где молодежь, там не жди чинной тишины…

Все дальше и дальше уходил от Москвы поезд. Шире распахивалось и как будто выше поднималось знойное, вылинявшее от солнца небо. Леса и перелески сменила пожелтевшая, местами уже скошенная степь; она быстро уносилась назад, а дальше, к горизонту, стремилась забежать наперед поезда, выставляя, как своих дозорных, древние, задернутые солнечным маревом курганы. И чем дальше двигался поезд, тем просторнее и однообразнее становилась земля, тем шире и глубже дышалось Максиму, тем более четкими и спокойными становились его мысли.

Когда поезд на несколько минут останавливался среди полей на полустанке, в окно вагона вместе со знойным ветеркам вливался еле ощутимый запах пырея, незнакомо горький, вяжущий в горле суховатый запах полыни. Максим подходил к окну, высовываясь из него, вдыхал пряный, накаленный солнцем воздух.

Поезд мчался через холмистую, пересеченную оврагами степь. За окном вставали окутанные бледно-голубой дымкой терриконы, высокие, чадящие в, небо трубы, громадные доменные и пылающие, как факелы, коксовые печи. С грохотом бежали навстречу грузовые поезда. На станциях Максим видел множество людей в рабочей одежде — мужчин, женщин, молодых ребят такого же возраста, как и сам. Загорелые, грубовато-веселые, шумливые, они куда-то ехали, торопились.

На одной из узловых станций в вагон сели двое пареньков и девушка. Одеты они были просто — в запыленные спортивные штаны и ковбойки, в руках держали облезлые фанерные чемоданчики. Максим заметил: новые пассажиры, особенно ребята, пристально смотрели на его модный московский костюм, на незагорелое лицо и белые руки.

Пареньки и девушка остановились в коридоре — ехать им, по-видимому, было недалеко. Максим заметил усмешку коренастого, одетого в потертый пиджачок паренька и отвернулся с высокомерным видом.

— Хлопцы, смотрите — пижон, видать, на курорт едет! — посмеиваясь, тихо проговорил коренастый юноша.

Кровь прихлынула к щекам Максима. Не раздумывая, он резко обернулся и, уничтожающе оглядев паренька, уже собрался ответить похлестче, но, встретив светлый, как весеннее небо, чуть наивный взгляд девушки, сдержался и сказал:

— Пижоны знаешь где? Ты-то их видал?

— Видал… — паренек миролюбиво улыбнулся. — Разве я про тебя? Неужели на воре шапка? А?

— Я — инженер-гидростроитель, к вашему сведению, — с достоинством пояснил Максим. — И еду по путевке на работу.

Он сам удивился, как был оскорблен.

— Да разве я про тебя? — засмеялся шутник и переглянулся с девушкой. — Слышишь, Лена, обиделся парень…

— Вовка, ты всегда затронешь кого-нибудь, — упрекнула девушка и примирительно взглянула на, Максима. — Мы тоже инженеры… с тракторного. А сейчас едем на кустовое техническое совещание, — принялась рассказывать Лена и так умело притушила готовую вспыхнуть ссору, что быстро расположила к себе Максима.

Он перестал коситься на коренастого паренька, а тот без всякого смущения, как будто ничего не произошло, начал расспрашивать его о специальности, о будущей работе, хотя Максим еще не мог сказать о ней ничего толкового.

Молодые инженеры оказались славными, общительными ребятами. Они зашли в купе, познакомились со Славиком, Галей и Сашей. Завязался душевный разговор.

Выяснилось: вот уже год молодые машиностроители работали на заводе, и, хотя вначале было очень трудно, они постепенно освоили производство, и теперь их даже хвалят.

— Вы едете, хлопцы, на стройку в самое что ни есть горячее время, — говорил оказавшийся весьма словоохотливым и неглупым паренек, которого звали Владимиром. — К нам на завод приезжали оттуда и рассказывали: строится там целый город и везут туда уйму всяких машин. Но придется вам, друзья, поначалу попотеть, — с заметным превосходством продолжал Владимир, чувствовавший себя перед новичками бывалым специалистом. — Это уж всегда так… Может быть, кое-кто и поплачет, — добавил он и многозначительно взглянул сначала на свою спутницу, а потом на Галю.

Лена вспыхнула, зарделась.

— А кто за голову хватался да оскандалился перед рабочими? Не вы ли, товарищ инженер? — задорно отпарировала она.

Все засмеялись. В купе поднялся шум, послышались шутки, взаимные подтрунивания. Максим сидел в сторонке, не вмешивался в разговор. Лена несколько раз с застенчивым любопытством взглядывала на него. Это была некрасивая, но чем-то неуловимо привлекательная девушка, веснушчатая, худенькая, с острыми, как у подростка, ключицами, сыпавшая украинским говорком. Она смеялась и щебетала, как весенняя птичка, видимо, довольная всем, что было в ее еще не вполне расцветшей жизни. Ее взгляд, устремленный на Максима, как бы говорил: «Видишь, какая я, простая и веселая, а ты обижаешься, чудак!».

Молодые инженеры вышли на следующей большой станции, пожелали Славику, Гале и Максиму счастливого пути и успеха в работе.

— Главное, хлопцы, не теряйтесь! — солидно посоветовал Владимир, и темное, как закоптелая медь, скуластое лицо его при этом осветилось особенно располагающей улыбкой. — А ты не обижайся, хлопче, что я назвал тебя пижоном, — по-дружески обратился он к Максиму. — Это я шутейно. Гляжу: такой ты важный, думаю, дай ущипну тебя за самолюбие. Ну, ты и ощетинился. Значит, все в порядке. Бывай здоров! — И словоохотливый паренек крепко, от всего сердца, как самому закадычному другу, пожал руку Максиму.

Когда они ушли, Славик сказал:

— Хорошие ребята!

— Чудесные! — согласилась Галя. — С такими бы вот там, на месте, встретиться.

— И встретимся. Таких ребят теперь везде много, — заметил Славик.

Во время этого разговора Максим испытывал ревнивое чувство. Ему все еще было обидно оттого, что на него смотрели иначе, чем на его друзей. А Владимир разговаривал с ним так, будто стоял выше его на несколько голов! Что дало ему такую уверенность и сознание своего превосходства?

На третий день, утром, молодые инженеры приехали в Степновск. Здесь надо было пересаживаться на другой поезд, следующий до Ковыльной. Более опытный в путешествиях, Славик поспешил узнать расписание. Максим, Галя и Саша со своими чемоданами сидели в зале ожидания. Большая партия рабочих, по всей видимости каменщиков и плотников, с женами и детишками, с сундучками и узелками, гурьбой расположилась тут же. Дети принялись бегать по залу, кувыркаться на затянутых в дерюги больших узлах. Матери то и дело прикрикивали на них, награждая шлепками.

— Вот беззаботная публика — всюду чувствует себя как дома, — сказал Черемшанов. — Интересно, куда они едут?

Он подошел к двум мужчинам в грубошерстных вылинявших пиджаках и сапогах, поговорил.

— Представьте себе, они едут туда же, куда и мы. Их целая бригада, — воротясь, сказал Саша.

Максим с любопытством вглядывался в коричневые, словно вылепленные из глины, небритые лица рабочих, ища на них и не находя выражения тех же чувств, что волновали его самого, — тревоги перед неизвестностью. Рабочие разговаривали, смеялись самым беззаботным образом, потом вместе с женами и детьми принялись за еду. Они крупными ломтями резали белый пшеничный хлеб, сало, колбасу. Ели много, весело, со здоровым аппетитом. Максим видел, как двое рабочих, прячась от жен и посмеиваясь, украдкой откупорили полбутылку, разлили в жестяные кружки водку и, не морщась, выпили. Лица их сразу залоснились. После обильной еды навалились на чай, принесенный в большом эмалированном чайнике пареньком, пили долго, неторопливо, вытирая после каждой кружки ладонями губы. И все, что они ни делали и о чем бы ни говорили, — все у них получалось весело и спокойно, с уверенностью, что иначе и делать-то никак невозможно.

«Неужели вот с такими мне придется работать?» — робко подумал Максим, поймав на себе насмешливый и в то же время добродушно-снисходительный взгляд краснолицего рабочего, с ухарским видом выпившего водку. Рабочий озорно подмигнул: дескать, давай, парень, присоединяйся к нам за компанию. Зеленоватые глаза его весело сияли.

Максим вообразил, как его, молодого, еще неопытного инженера, приставят к таким бывалым, насмешливым, знающим дело рабочим, и они, наверное, не прочь будут позабавиться его неловкостью и неопытностью. От этих мыслей ему стало даже страшновато. Он впервые подумал о том, как мало знает людей и как много еще надо узнать, чтобы вот такие рабочие уверовали в его знания.

Прибежал Славик и сообщил, что поезд на Ковыльную уйдет только поздно вечером, а до этого можно сдать вещи в камеру хранения и побродить по городу. Саша Черемшанов и Галя приняли эту весть с восторгом.

— Ребята, пойдемте в кино… Посмотрим город, походим по магазинам. Времени у нас уйма, — предложила Галя.

Ее поддержали Саша и Славик. И лишь Максим отнесся к предложению Гали равнодушно.

— Слушай, Максим, ты теперь не особенно от нас отрывайся, — теребя его за рукав, заговорила Галя, когда чемоданы были сданы на хранение и молодые люди вышли на шумную, залитую солнцем привокзальную площадь. — Уже пора отрешиться от гордого одиночества. — Она дернула Максима за рукав и лукаво сощурила черные живые глаза. — И ты не падай духом — не все у тебя с Лидой плохо. Уж я знаю…

— Ничего ты не знаешь, — грубовато ответил Страхов. — Славик, уйми свою болтливую жену.

— Нет, ты уж поверь: знаю, но пока не скажу, — не унималась Галя.

— Перестань, Галка! — остановил свою не в меру резвую подругу Славик, делая ей глазами предостерегающие знаки.

— Так что же ты знаешь? — спросил Максим, останавливаясь. Ноздри его тонкого прямого носа раздувались.

— Придет время — скажу, — пообещала Галя и загадочно усмехнулась.

— А ну вас! — раздраженно проговорил Максим и, отделившись, от компании, зашагал через площадь.

— Эй, ты куда? Вернись! — крикнул Славик.

— Я и без вас найду, куда пойти, — уже издали кинул со злостью Максим. — Не маленький, найду дорогу…

— Ну, это не по-товарищески. Слышишь? Гляди не опоздай к поезду! — кричал вслед Черемшанов, но Максим, не оборачиваясь, уходил все быстрее.

— Вот черт! Уже выявляется его характер. Какая муха его укусила? — Славик набросился на жену: — Зачем ты затрагиваешь его? Ты же видишь, он стал совсем невменяемый.

Галя, тоже смущенная выходкой Максима, оправдывалась:

— Я ведь пошутила. А вы зачем его отпустили? Так мы и растерять друг друга можем!

— А ну его! Не потеряется. Тоже мне — герой с чрезмерно раздувшимся флюсом самолюбия… Привык главенствовать у себя дома и думает, что и здесь мы все будем в его подчинении.

— И откуда у него такое? В Москве он как будто уже начинал входить в норму, был парень как парень, — сказал Саша.

— Парень-то хороший, а нет-нет да и выкинет барскую штучку… Дома вокруг него на цыпочках ходили. Поневоле станешь привередничать…

Подошел новенький, еще не успевший запылиться троллейбус… Молодые инженеры сели и поехали осматривать незнакомый город.

Максим с решительным видом шагал по главной улице. Ему надоели опекающее внимание друзей, подшучивания Саши Черемшанова. В конце концов, это возмутительно! Он не маленький, чтобы над ним так подтрунивали.

И как все-таки приятно сознавать себя независимым от чьей-либо опеки! И хорошо, что он устоял и не вернулся в Москву! Он презирал бы тогда себя всю жизнь.

Максим зашел в универмаг, купил грубошерстные брюки, ковбойку и синий парусиновый комбинезон — все это он не хотел приобретать в Москве, а теперь понял: без этих вещей ему никак не обойтись. В его сознании все время возникали рабочие, с усмешкой оглядывавшие на вокзале его слишком щеголеватый костюм и велюровую шляпу. Он вспомнил, что рабочие были в сапогах и кепках, и купил простые яловые, пахнущие новой кожей сапоги, суконную кепку. Он тут же, у прилавка, надел ее, а шляпу завернул в газету.

Потом Максим зашел в столовую, не торопясь пообедал и, поколебавшись — выпить ли сто граммов водки или кружку пива, выпил только пива.

За его столик присел полный мужчина со съехавшим на сторону несвежим воротничком, засаленным, неопределенного цвета галстуком и редкими, растрепанными седеющими волосами. Он кинул на другой стул пухлый сильно потертый портфель, шумно вздохнул, принялся вытирать нечистым платком потный рябоватый лоб.

— Фу! Совсем измотался… Бегаешь, бегаешь по этим инстанциям, и поесть некогда, — общительно пожаловался незнакомец и внимательно оглядел Максима. — Вы уже пообедали?

— Уже, — ответил Максим.

— Замучился с этими командировками, — продолжал мужчина, — Гоняют, как соленого зайца, из области в район, из района — в область. Дома совсем не живу. Забыл, когда дома обедал, спал. В один прекрасный день явлюсь — жену родную, детишек не узнаю… А вы здешний? Приезжий? Студент?

Максим небрежно, как будто совсем не придавая значения своим словам, ответил:

— Я — инженер, В этом году закончил московский вуз. Еду на работу.

— А-а, — кивнул замученный командировками гражданин. — Ваше дело молодое. Все впереди. Счастливец…

Гражданин нетерпеливо позвал официантку, заказал суп, рисовые котлеты, кисель.

— Печень, — пояснил он Максиму, словно оправдываясь. — Куда же вы едете, молодой человек, если не секрет?

Максим коротко рассказал.

— О-о! А ведь я тоже инженер, бывший… — Бледные губы незнакомца сложились в скорбную гримасу. — Нет, молодой человек, вы, повторяю, счастливчик. Держитесь крепко за этот гуж, пока молоды.

— Да вот еду, — Важно ответил Максим. — Но еще не знаю, как там… какие условия…

Гражданин насмешливо хмыкнул:

— «Условия»! Ишь ты! Вы еще рассуждаете об условиях! Не успело, как говорится, теля оторваться от матки, как уже требует: подавай ему условия. Эх, вы! Вы не помышляйте ни о каких условиях, а скорее хватайтесь за работу. Пока здоровы, пока у вас не болят печень и сердце, пока глаза хорошо видят и башка варит.

Незнакомец закашлялся, укоризненно взглянул на нечаянного собеседника усталыми, в красных прожилках, глазами.

— Быть выученным за счет государства, получить сразу такое видное место, зарабатывать себе почет и уважение — да знаете вы, что это значит?

Он долго упрекал Максима в недомыслии, в самомнении и в неблагодарности к государству и под конец назидательно заключил:

— Научитесь ценить то, чем обладаете, да! Сейчас цените, иначе будет поздно! Когда вот, как меня, скрутит неудача… судьба… хвороба…

Гражданин опять закашлялся, махнул рукой, стал торопливо есть поданный официанткой жиденький куриный бульон. На бледном лбу его и на болезненно одутловатом лице тотчас же выступил крупный пот, и от этого оно стало выглядеть еще более замученным и страдальческим.

На какую неудачную судьбу жаловался незнакомец, Максим не стал расспрашивать. Он уплатил за обед, прощально кивнул, вышел на улицу.

Всю ночь от Степновска до Ковыльной друзья ехали, почти не смыкая глаз. Саша Черемшанов на каждой остановке выбегал из вагона. Его занимали новые места, незнакомые люди. Цель приближалась. Молодых инженеров охватывало волнение.

Саша и Славик все время только и говорили о скрытой где-то в незнакомой степи Ковыльной, гадали, как встретят их на стройке, где отведут им приют, какую работу дадут сначала.

Максим почти не участвовал в разговоре, лежал на верхней полке.

— Как ты думаешь, Сашка, встретит нас кто-нибудь или нет? — спросил снизу Славик.

— Ге-ге! — насмешливо протянул Черемшанов. — Что мы — пионеры, чтобы нас встречать. Скажешь еще — с музыкой, с оркестром. Нет, дядя, поводырей нам теперь не дадут…

Время подвигалось к полудню, когда поезд тихо и осторожно, будто крадучись, прошел последние километры по еще не улегшимся, шатким рельсам недавно проложенного пути и так же незаметно, как бы споткнувшись обо что-то, остановился.

— Ковыльная! — крикнул кто-то. — Вылезай!

В вагоне поднялась суматоха. Поезд дальше не шел — это была конечная станция.

Волнуясь, молодые инженеры сошли с поезда, остановились в нерешительности. Степной ветерок, смешанный с угольной гарью, овевал их. Вокруг, как ветви большого дерева, переплетались железнодорожные пути. Всюду стояли платформы с разным грузом, между путями высились кучи щебня, песка, нагромождения шпал, рельсов. Чуть поодаль от станции торчали бревенчатые хибарки. Никакого перрона, нигде и признака вокзала. Если бы поезд остановился в степи, и то было бы веселее — там хоть трава, открытое небо, простор, а тут палящее солнце, пыль и — вагоны, вагоны…

В первую минуту все испытывали растерянность и разочарование. Длинное лицо Саши вытянулось еще больше. Он медленно поворачивал свою лобастую, на худой шее голову, озирался с изумлением.

— Вот это и есть знаменитая Ковыльная? Наша земля обетованная? Ха-ха! А где же стройка? Куда нас привезли?

На лице Гали было такое выражение, словно ее обидели и она собиралась заплакать.

— А где же вокзал? Куда идти? — спросила она, переступая горку беспорядочно наваленного щебня и чуть не падая.

— Товарищи! Нас загнали на запасный путь! Караул! — негодующе закричал Саша, но было видно, что он шутит. — Как они посмели нас не встретить? С оркестром, со знаменами, с цветами? — Он скорчил уморительно-плаксивую гримасу, скосил глаза в сторону Максима, захныкал: — А где же папина «Победа»? Где носильщик? Ма-ма-а-а! Гы-гы…

Галя делала Саше отчаянные знаки бровями, губами: молчи, дескать… Саша спохватился, умолк.

Славик что-то обдумывал, воздерживаясь пока от поспешного изъявления первых впечатлений, часто оказывающихся ошибочными.

Мимо молодых инженеров с веселым говором и смехом прошла уже знакомая бригада рабочих, которых москвичи увидели на Степновском вокзале. Мужчины сгибались под тяжестью деревянных сундуков и туго набитых мешков, женщины несли на руках ребятишек и разноцветные узлы с домашним скарбом. Коренастый рабочий, с красным, точно обожженным, ухарским лицом, узнал ребят, кивнул Максиму и Саше, широко улыбнулся.

— Приехали, стало быть, тоже на стройку, — сказал он весело. — Айда, ребята, за компанию!

— Пошли за ними, — скомандовал Славик. — Они-то знают куда.

Невдалеке за путями и бревенчатыми сараями виднелась бетонированная дорога. По ней бесконечной чередой с глухим ревом бежали громадные самосвалы, ползли громоздкие краны, похожие на железных слонов с поднятыми хоботами. А за дорогой во все стороны раскинулся деревянный город — двухэтажные и одноэтажные дома из коричневых бревен, дощатые бараки, огороженные колючей проволокой дворы, склады и всюду строительный хаос, столбы электролиний. Изредка чуть слышно доносился тяжелый, словно из-под земли вырывающийся гул.

— Вот. Не дождались нас и уж город построили без нашей помощи, — перескакивая через рытвины и песчаные дюны, с неизменной шутливостью разглагольствовал Саша Черемшанов. — А мы-то думали: приедем на голенькое место, как Колумбы, и будем лопаточками ковырять землю.

— Не тужи, Саша. Всего тут не переделали, и на нашу долю хватит, — оказал Славик. — Однако нам говорили, что мы будем чуть ли не первыми строителями, а сейчас, оказывается, о нас тут меньше всего помышляли.

Будущие строители взобрались на насыпь, остановились у края укатанной до свинцового блеска дороги. Краснолицый рабочий — он, как видно, был старшим в бригаде — смело проголосовал шоферу грузовика. Тот остановился, перекинулся двумя-тремя словами с рабочими. Мужчины начали подсаживать в кузов женщин, передавать им ребятишек, кидать сундуки и мешки. Делали они это с привычной уверенностью, видимо, зная, куда надо ехать.

— А вам далеко? — спросил шофер у подошедшего с робким видом Славика.

— Нам в управление строительства гидроузла.

— Нет, я на шлюз. Вам в город надо. Вон туда, — махнул рукой шофер и укатил.

Молодые инженеры остались стоять, у дороги, не зная, в какую сторону направляться. Мимо мчались самосвалы с песком и камнем. С оглушительным лязгом двигались гусеничные тракторы, тянули за собой длинные хвосты из прицепов. Над шоссе висела едкая синеватая гарь. Где-то в стороне, на самом горизонте, поднималась изжелта-серая пелена пыли. Она застилала почти весь небосклон, напоминая ее то надвигающийся самум, не то дым огромного, жестокого сражения. Что там происходило? Какие силы столкнулись в нечеловеческой схватке?

— Мальчики, а ведь там, наверное, и находится стройка, — сделала предположение Галя.

Славик насмешливо взглянул на жену:

— Здесь всюду стройка. Не говори, Галка, наивных вещей.

— Но ведь главный объект где-то должен быть? — резонно возразила Галя.

Славик хмурился: он и сам еще не успел разобраться в увиденном — слишком много впечатлений навалилось на него сразу. Солидность его заметно поубавилась.

— Что ж… двинули в поселок, — нерешительно проговорил он и подхватил чемоданы — свой и Галин.

— Пешком? — скривила губы Галя. — Туда, может быть, автобус ходит?

— Жди… — оборвал жену Славик. — Тебе, может, еще и персональной «Победы» захочется? — глянул он насмешливо в сторону Максима. — Нам еще в министерстве сказали: явиться в управление гидроузла. Все. Кончено. Шагом марш!

— А где же твои палатки? Девственная степь? Первый удар лопатой в землю? — не переставал язвить Саша.

Славик сердито махнул рукой.

Максим стоял у края дороги и жадно курил.

Расспросив у встречного рабочего, где находится управление строительства гидроузла, молодые инженеры двинулись в поселок. Перед ними раскрывались прямые, пока еще не мощеные улицы и переулки, выстраивались кварталы домов, за которыми толпились круглые, в виде юрт, тесовые сборные бараки, похожие на разбросанные повсюду тюбетейки.

На всем лежал отпечаток напряженного труда, всюду разносился запах свежеструганых досок, масляной краски, раскаленного битума. Земля здесь походила на исчерканный вдоль и поперек, с бесчисленными помарками, черновой чертеж.

Чем дальше уходили москвичи, тем шумнее и многолюднее становился деревянный город. Максим с изумлением читал вывески: «Почта», «Кинотеатр», «Клуб», «Библиотека». На дощатых заборах пестрели афиши, извещающие о показе кинофильмов, о концертах и лекциях. На перекрестках гремело радио.

— Ребята, а здесь культурненько, честное комсомольское, — сгибаясь под тяжестью чемодана, подмигнул Саша. — Смотрите: гастроном, парикмахерская, а вот гостиница, ресторан. О-о! Да тут, наверное, и коктейль-холл имеется; как в Москве, а? — И неугомонный Саша опять подмигнул в сторону Максима, а Галя затаила дыхание. — Ну, братцы, тут совсем шикарная жизнь! Кажется, кто-то из вас боялся, что тут глухая станица, а в степи волки бегают?

Никто не ответил Саше. Все шли молча, обливаясь потом. Улицы строительного города становились всё более оживленными. Отчаянно пыля, грузно катились автобусы. По узким кирпичным и каменным дорожкам-кладкам сновали пешеходы. Всюду встречались суетливые домохозяйки, веселые девушки в запыленных комбинезонах и резиновых сапогах группами шагали строители с будто литыми бронзовыми лицами. Горячий степной ветер шевелил их растрепанные волосы, обдувал мускулистую, проглядывающую из распахнутых рубах грудь.

Попадались и такие лица, которые Максим видел в Третьяковской галерее на картинах Репина, Малявина, Архипова. Они как бы явились сюда из глубины давно минувших лет, только теперь в глазах их проглядывала не тупая подавленность, а сознание собственного достоинства.

Всюду слышался разноголосый говор: украинский — певучий, волжский — окающий, бойкий — московский, образный, играющий словами, как самоцветами, — уральский… Как видно, сюда собрались люди со всех концов страны, и нередко можно было услышать узбекскую, казахскую или башкирскую речь, увидеть смуглые лица, горячие, с острым монгольским разрезом глаза.

Где-то совсем близко, невидная за домами и холмами поднятого песка, текла широкая река, которую люди брали в бетонные шоры и намеревались пустить по новому руслу. Ветерок приносил с ее изрытых берегов странный глухой гул, захлестываемые бензиновым чадом запахи поднятого с речного дна ила, мокрого песка, искромсанной машинами прибрежной луговой травы…

Там, за пределами деревянного, выросшего с грибной быстротой города чувствовалась могучая поступь невиданного, напряженного труда.

— Ребята! Ведь это наше Эльдорадо! — восторженно воскликнул увлекающийся романтикой путешествий и приключений, любящий все фантастическое Саша. — Мы как те испанцы, которые искали в Южной Америке страну золота.

— И ты сравниваешь нашу стройку с Эльдорадо? Никудышное сравнение, — шагая вразвалочку, назидательно поправил Славик. — Такая фантазия могла взбрести на ум только тем, кто заболел золотой лихорадкой. А тут делается то, что не окупится никаким золотом. И собрались тут не испанские конкистадоры, а искатели живой воды, какую в русских сказках добывают, понял? В этом громадная разница.

За разговором они не заметили, как подошли к кирпичному приземистому зданию. У входа висела голубая стеклянная вывеска с надписью: «Управление строительства гидроузла».

Молодые строители опустили на землю чемоданы, вытерли рукавами потные лбы. Лица их стали серьезными. Они находились у порога новой трудовой жизни.

— Все вместе пойдем или вышлем сначала разведку? — посмеиваясь, спросил Саша Черемшанов.

— Пошли вместе. Масса всегда выглядит внушительнее, — посоветовал Славик.

Они оставили чемоданы у вахтера, в грязноватом, с затоптанным полом вестибюле, остановились перед дверью с табличкой «Отдел кадров».

— Ну, готовсь. Подтянись, — сказал Саша и кивнул Максиму на дверь: — Толкай!

Но Максим не хотел входить первым — отступил.

— Тише! — яростно прошипел Славик. — Достать путевки!

— Может, повернешь назад? — невинно спросил Максима Саша и хихикнул: — Как тогда… ночью… Я знаю — мне проводница еще в поезде рассказала…

Галя не успела предотвратить взрыв. Максим побледнел, под скулами судорожно задвигались мгновенно набухшие бугорки. Он быстро наклонился к Саше так, что тот отшатнулся, и, весь дрожа от распирающей его злости, сдавленно произнес:

— Ты ошибаешься! Думаешь, я и в самом деле отступлю? Да? Ты воображаешь, что один храбрый и все можешь? Такой исключительный, как о тебе растрезвонили в институте? Подумаешь, изобретатель… Гениальный… Хвастун! Еще посмотрим, каков будешь тут!

— Ты что, кавалер де Грие? Шуток не понимаешь? — пытаясь улыбнуться, оторопело пробормотал Саша.

— Ребята, ребята, вы с ума сошли! — приглушенно вскрикнула Галя. — Как вам не стыдно?

Она тормошила обоих, оглядываясь по сторонам, боясь, что кто-нибудь станет свидетелем ссоры.

— За де Грие я могу и в морду дать, — тихо пообещал Максим, надвигаясь на Сашу и выпучивая потемневшие глаза.

— Макс, ты, наверное, плохо знаешь литературу. Ведь это безобидное сравнение, — все еще миролюбиво улыбнулся Черемшанов.

— Перестаньте! Приехать на место и затевать ссору… — чуть не плача, дергая за рукав то одного, то другого, приглушенным, полным негодования голосом пыталась потушить ссору Галя.

Славик молчал, хмурился, но вот его крепкое плечо, словно клин, вдвинулось между ссорящимися, и, с силой сжав руки Максиму повыше локтя, он тихо сказал:

— Перестань! Ты что кричишь на Черемшанова, как на лакея?

— Как на лакея? А я что — барин? Барин, да?! — Максим весь трясся, тяжело дыша. — Пусть он прекратит свои дурацкие шутки.

— У-у, болваны, — свирепо прошипел Славик и оттолкнул Максима от Саши.

Черемшанов вдруг засмеялся, протянул Максиму руку:

— Извини, Макс. Ведь я, честное слово, не хотел тебя обидеть. Я больше не буду.

Добрые глаза Саши смотрели просяще-весело. Он терпеливо стоял с протянутой рукой. Но Максим отвернулся. Галя кусала губы: неужели такой до этой минуты дружный коллектив распадется на ее глазах? Не может быть! Она этого не допустит. Максим, конечно, знал о кавалере де Грие и о Манан Леско. Он читал повесть аббата Прево. И дело было не в литературном сравнении и не в невинной шутке Черемшанова. Еще в Москве в нем закипала смешанная с ничтожной завистью злость против Саши. Она накапливалась долго, зрела и вот прорвалась. Максим сознавал, что был неправ, но превосходство Саши и та легкость, с какой он ехал на работу, его мучили… А тут еще нежданный-негаданный разрыв с Лидией…

Славик покачал головой, сказал со скорбным сожалением:

— Эх, Макс! Не с той стороны ты начинаешь показывать свой характер. Не с той… — Он прошелся раз-другой возле двери, остановился, оглядел всех, как командир свое дрогнувшее перед выполнением боевого задания подразделение: — Вот что. Разберемся во всем после. А пока, если дорога вам дружба, смирите свое ребячье самолюбие и идемте представляться.

Но Максим отошел к коридорному окну, стал глядеть на улицу. В эту минуту вид у него был очень надутый и упрямый.

Славик подошел к нему:

— Оставь, слышишь? Неужели тебе не стыдно ломаться?

— Я не ломаюсь. Просто я в няньках не нуждаюсь, — ответил Максим.

— Это что? Демонстрация? — негодующе суживая глаза, спросил Славик.

— Называй как хочешь. Вы думаете, я без вас ничего не добьюсь? Ну и думайте. А мне поводыри не нужны. Я не нуждаюсь в чьей-либо опеке. И прошу не надзирать за мной и не читать мне на каждом шагу мораль. Я не хочу, чтобы мной командовали.

— Это твое последнее слово? — спросил Славик.

— Последнее.

— Тэ-эк, — протянул Славик и, сдвинув на затылок кепку, ожесточенно потер налившуюся кровью плешинку. — Ну хорошо. Сам так сам… Не будем тебе мешать.

По коридору шли какие-то сотрудники. Славик отошел, посоветовался с Черемшановым и Галей. Гале хотелось добиться примирения, и она все время порывалась к Максиму, но Славик ее удерживал.

— Ах, какие же вы злые! — дрожащим голосом оказала Галя.

У Максима дрогнуло сердце. Не вернуться ли к друзьям? Но недобрая упрямая сила удерживала его.

Славик, Галя и Саша ушли в отдел кадров, а Максим остался стоять у окна. «Ну и ладно. По крайней мере, не буду от них зависеть», — самолюбиво думал он.

Не прошло и десяти минут, как Славик, Галя и Саша вышли из отдела кадров. Лица их сияли. Галя подбежала к Максиму и, забыв обо всем, что произошло недавно, сказала:

— Иди же, Макс. Мы сказали, что с нами есть еще один. Пока у нас отобрали путевки, дали записочку к коменданту общежития, а завтра в девять утра велели прийти оформляться на работу. Иди же скорее. Мы подождем.

Ни на кого не глядя, Максим вошел в кабинет отдела кадров. К немалому его изумлению, ему пришлось разговаривать с пожилой женщиной, заместителем начальника отдела. Она по-матерински приветливо улыбнулась ему, взяла путевку, паспорт, диплом, пробежала по ним взглядом, потом со спокойным любопытством подняла на него светлые умные глаза.

— Вы все вместе приехали? — спросила женщина. — Только что у меня были ваши товарищи.

— Да. Вместе, — ответил Максим и покраснел. Потом, после нескольких вопросов, заданных женщиной о его учебе и практике, Максим сказал: — Я хотел бы занять место не ниже сменного инженера любого объекта.

Женщина чуть приметно улыбнулась:

— Видите ли, Страхов, у нас все начинают одинаково. Мы ставим людей туда, где они наиболее нужны. А потом уже бывает видно, на что они способны. Сейчас я вам ничего не могу обещать. Явитесь завтра утром для оформления. А пока устроим вас на жительство. Идите отдыхайте с дороги. Вас же четверо? — щурясь, спросила женщина, и Максиму стало неловко под ее проницательным взглядом.

«Что я наделал? Какого дурака разыграл!» — выругал себя Максим и вышел из кабинета.

Славик, Саша и Галя терпеливо ожидали его в вестибюле.

— Ну, все в порядке? — спросил Славик. — Куда тебя устроили? Куда-нибудь особо? — Славик сделал ударение на последнем слове.

Максим молча взял свой чемодан, шагнул к выходу.

Одноэтажное длинное, барачного типа, общежитие стояло под самым гребнем песчаной, уже полностью намытой плотины.

Славика и Галю поместили в отдельной комнате с печкой-голландкой, с двумя никелированными кроватями. Максиму и Саше хотели отвести такую же комнату на двоих, но Максим наотрез отказался и расположился отдельно, с таким же, как и сам, одиноким специалистом, в прохладной и чистой, но еще не обжитой, похожей на больничную палату комнате.

Войдя в нее, он вспомнил свою уютную, устланную коврами комнату в родительской квартире, удобный письменный стол с письменным прибором, подаренным ему матерью в день совершеннолетия, мягкое кресло и диван, на котором иногда леживал часами, ни о чем не думая. Строгая, чистая, скудно обставленная низенькая комната общежития с железными кроватями и грубыми тумбочками у изголовья показалась ему очень унылой. Сердце его сжалось от одиночества и еще какого-то чувства, похожего не то на обиду, не то на унижение.

В комнате пахло известкой и сырыми досками от недавно вымытых полов. За маленьким запыленным окном виднелись вздыбленные песчаные холмы, поднятые к небу стрелы экскаваторов. По глинистой лощине нескончаемой вереницей ползли и скрывались за выступом холма самосвалы.

Весь этот голый, изжелта-серый, песчано-глинистый пейзаж, на котором преобладали машины, а людей почти не было видно, освещался раскаленным солнцем, а край неба низко над землей по-прежнему был затянут бледной пеленой пыли.

Ощущение, что там, за этой пеленой, происходило нечто невообразимо огромное, заставляющее землю вздрагивать, не покидало Максима, а мысль, что уже завтра он станет в ряды строителей, наполнила его новым, еще не испытанным волнением.

Он долго стоял у окна и смотрел на клочок блеклого, знойного неба. Губы его были плотно сжаты. От переносья вверх пролегла глубокая складка. Казалось, он с громадным усилием преодолевал в себе какое-то сопротивление. Ему становилось все более стыдно за свою недавнюю вспышку, за ссору с Сашей… В тот вечер он долго не мог уснуть. Нервы его были взвинчены новизной обстановки, усталостью с дороги.

Ночевавший вместе с ним лысеющий пожилой мужчина, назвавший себя техником на строительстве плотины, попытался вечером заговорить с ним, дать, как неопытному еще специалисту, несколько разумных советов. Максим отвечал на его вопросы вежливо, но безучастно. После нескольких неудачных попыток ввести новичка в курс дела техник счел дальнейшее общение с «надутым юнцом», как про себя назвал он Максима, бесполезным и уже не беспокоил его разговорами.

Утром техник ушел на работу очень рано.

Проснувшись в половине восьмого, Максим быстро оделся, вышел из общежития. Ему хотелось побыть одному, собраться с мыслями.

Полынный запах степи, приносимый легким ветром издалека, из-за песчаных и глинистых вздыбленных экскаваторами холмов, опахнул его. Солнце отсвечивало на мокрых от утренней росы крышах деревянных домиков, на металлических частях снующих по улицам машин.

Идти в контору управления было еще рано, и Максим, увлекаемый любопытством и неясной, но неутолимой душевной жаждой, побрел назад, туда, где виднелись стрелы экскаваторов и беспорядочные нагромождения глины. Задумавшись, он не заметил, как вышел за окраину поселка и по склону песчаной насыпи взобрался на самую ее вершину. То, что он увидел, поразило его. У него даже дыхание перехватило.

Под ясным и невиданно широким куполом неба простиралась в обе стороны изрытая, искромсанная, вся в ущельях и пухлых песчаных и глинистых насыпях степь. По ней всюду были разбросаны экскаваторы и множество других, неясно видимых издали машин. Экскаваторы, как ископаемые чудовища, то, вытягивая вверх свои длинные шеи и опуская их долу, вонзались зубастыми стальными челюстями в песок и глину, то выбрасывали их далеко в сторону. Тупорылые бульдозеры с глухим рыканьем и храпом выравнивали беспорядочно всхолмленный грунт, в некоторых местах они двигались строем, как танки во время атаки. Между ними, поднимая тучи желтой пыли, сновали самосвалы. Вдали, у высокого берега затерявшейся среди этого хаоса реки, стояли на тонких, широко расставленных ногах похожие на жирафов портальные краны. Они, будто удивившись чему-то, загляделись вниз, на тревожно плескавшиеся у их ног зеленоватые волны.

Прямо на восток простиралась изрезанная неглубокими ериками, блестевшая маленькими озерцами и музгами речная пойма, постепенно переходящая в степь, с желто отсвечивающими на солнце хлебами, с разбросанными по склонам холмов селами и хуторами, с густыми зарослями ивняка и терна, с тополями у околиц.

Максим еще не знал, что лежавшее перед ним огромное пространство должно стать дном нового степного моря, и удивился той с виду разрушительной работе, которая охватывала равнину из конца в конец. По всей пойме, насколько хватал глаз, казалось, ходил гигантский плуг, бороздя ее вдоль и поперек, срезая до основания, выкорчевывая с корнями и превращая в завалы изломанной древесины недавние тихие рощицы плакучих и грустных, будто предвидевших свой неминучий конец верб, прибрежных зарослей клена и ясеня, жилистой лазы и низкорослого, ушедшего твердыми, как железо, корнями глубоко в землю дубняка.

Во многих местах уже ходили бульдозеры и разравнивали дно будущего водохранилища. Вереницы грузовиков с порубленным, изломанным лесом — пнями и корягами — уходили куда-то в степь. Кое-где уже наполовину были снесены прибрежные хутора, а на их месте обозначились плешины с остатками порушенных сарайчиков и плетней.

Старые, обветшалые, приросшие к земле хатенки сдирались бульдозерами, словно железной скребницей, а некоторые, более крепкие, разбирались житлями и переносились на новые места, на зеленеющие взгорья.

Максим еще раз огляделся: «Среди всего этого нагромождения машин где же мое место? Может быть, ван там, посреди желтого пыльного облака, а может, и ближе, на дне вон того котлована?» С юга тянул жесткий полынный ветерок. Максим глубоко вздохнул и почувствовал облегчение. Сердце хотя и сжималось от неизвестности, но вчерашней растерянности уже не было.

«Может быть, только сначала все это кажется страшным, потому что неясно и непонятно, а потом пригляжусь, освоюсь, привыкну…» — подумал Максим. Он вернулся в поселок, зашел в столовую, переполненную шоферами, позавтракал.

Время приближалось к девяти часам, и Максим направился к конторе. Чем ближе подходил он к знакомому одноэтажному дому, тем сильнее билось его сердце.

Он подошел к управлению, когда стрелка перевалила за девять. Ни возле конторы, ни в вестибюле, ни в коридоре Славика, Гали и Саши не оказалось. Максим встревожился: значит, друзья уже получили назначение и, возможно, ушли на работу. Не без смущения за вчерашнее он вошел в канцелярию отдела кадров и увидел знакомую женщину. Она смотрела на него удивленно.

— Где вы были? Почему опоздали? — спросила она. — Ваши друзья искали вас и не нашли.

— Они уже оформились? Получили назначение? — спросил Максим.

— Да, оформились и завтра пойдут на работу.

— Куда? Вы можете сказать?

— А почему же нет?

Максим увидел на столе заместительницы начальника личные дела Славика, Гали и Саши.

— Станислав Стрепетов и Александр Черемшанов назначены мастерами-помощниками сменных прорабов на рытье котлована четырнадцатого шлюза. Галина Стрепетова — младшим гидрологом на гидрометеорологический пост.

— А меня куда? — спросил Максим.

— Вас? С вами еще хочет побеседовать начальник отдела товарищ Костров. Зайдите к нему.

В словах женщины Максим почувствовал что-то неладное. Возможно, он прозевал свое место? Не проиграл ли он из-за самонадеянности и глупого самолюбия?

Начальник отдела, очень сурового вида мужчина с белесой щетиной на впалых щеках, одетый в галифе и китель, на котором еще были видны следы от снятых погон, встретил Максима пристально изучающим взглядом. Он вежливо пригласил его сесть, спросил, точно продолжая начатый разговор:

— Так где же вы хотите работать, молодой человек?

Максим, не желая повторять вчерашней бестактности, замялся:

— Я… соответственно диплому, конечно.

— Но где именно? На намывной плотине, на железобетонной или на шлюзах?

— Я бы хотел быть там, где и мои товарищи… Мы ведь вместе… — торопливо подсказал Максим.

— Гм… — Начальник отдела кадров сузил глаза, и невозможно было понять, что он думал о просьбе Максима. — Где вы знакомились с работой на шлюзах? — спросил начальник.

Максим почувствовал, что какая-то нитка ускользает из его рук и что, если он не ухватится за нее теперь же, многое будет потеряно. Он силился припомнить полученные на практике частицы недолгого опыта, уже затянутого пеленой забвения, формулы из учебников, некоторые технические детали на монтаже шлюзов. Он заговорил торопливо, нанизывая слово на слово, стараясь преувеличить свои практические знания и желая почему-то только одного: чтобы его назначили обязательно на шлюз. Теперь он понял: это был не экзамен, а что-то гораздо большее, ставившее его лицом к лицу перед людьми, перед ответственностью за какой-то участок.

— Во время практики на канале Москва — Волга по всем контрольным работам я получил отлично, — заверил Максим.

— Ну, а прорабом вы ведь еще не работали? — хмурясь, спросил Костров. — Вы представляете себе, что это за должность? Она требует большого опыта. Здесь одного диплома недостаточно.

Максим уже нерешительно цеплялся за последние доводы:

— Но я выполнял поручения мастера и… и прораба… Со многим знакомился.

Костров задумчиво постучал карандашом о настольное стекло.

— Вы, я вижу, имеете слабое представление, что такое работы на строительстве шлюза, — сказал начальник отдела. — Пока мы назначим вас вторым помощником прораба, а потом будет видно. Для начала это не так уж мало. У нас люди растут быстро. Месяца через три, если хорошо проявите себя, будете и прорабом. У нас есть недавние выпускники, сейчас они уже работают начальниками строительных участков. Итак, завтра на передовую линию, на четырнадцатый шлюз. Желаю успеха!

Максим, погруженный в размышления, не ответил.

— Вы недовольны? — скупо усмехнулся Костров.

— Недоволен? — Максим пожал плечами. — Я надеюсь заработать право на более заметный пост, — Сказал он и поспешнее, чем это было нужно, вышел из кабинета.

Славик, Галя и Саша Черемшанов были встревожены отсутствием Максима и, возвращаясь в общежитие, обсуждали его поведение.

— Не обращайте внимания на его выходки, — советовал Славик. — Меньше надо с ним нянчиться. Скажите пожалуйста, — он в нас не нуждается! Посмотрим, как он будет работать один.

— А я с тобой не согласна, Слава, — горячо возразила Галя. — Нельзя нам отталкивать Максима от себя. У него сейчас тяжелые минуты, я знаю.

— Ну и бери его в свои пуховые рукавички, да гляди не поцарапай, — насмешливо ответил Славик.

Черемшанов, шагая, все время оглядывался по сторонам. Вчерашняя минутная обида на Максима бесследно исчезла, и Саша тревожился теперь о товарище не меньше, чем Галя.

— В самом деле, друзья, куда его занесло? — беспокоился он. — В общежитии, не было, в отдел кадров не явился, уж не смотал ли он удочки?

— Ты осторожнее, — предупредил Славик. — Услышит он и опять полезет на тебя с кулаками. Теперь гляди — от двоих придется обороняться. Моя Галочка и Максим заключили агрессивный пакт.

— А я на Максима уже нисколько не сержусь, — вытягивая и без того длинную шею и сияя карими глазами, сказал Саша. — Для меня дружба дороже всего на свете. Другое дело, если он подлость какую-нибудь совершит, тогда держись…

И Саша так преувеличенно грозно выпучил глаза, так поворочал синеватыми, эмалевыми белками, что Галя расхохоталась.

— Ой, Саша! С твоим характером трудно наживать врагов.

— Точно. Однако, ребята, нам надо обязательно найти Максима. — Лицо Черемшанова вдруг вытянулось, он повел рукой, как бы призывая всех спрятаться. — Тише! В кусты! — шутливо скомандовал он.

С низко опущенной головой к ним подходил Максим. Галя нетерпеливо кинулась ему навстречу, схватила за руку:

— Как тебе не стыдно?! Где ты был?

Максим медленно поднял на нее грустные глаза, улыбнулся:

— Что? Опять прорабатывать будете?

— Перестань! Мы тут волнуемся за тебя, а ты… Куда тебя носило?

— Получил назначение? — сухо спросил подошедший Славик.

— Получил. Вместе с рабочими лопатки подносить. Так же, как и вы. На четырнадцатый шлюз.

— А ты чего хотел? Сразу стать начальником строительства? — насмешливо спросил Славик.

Саша решительно взял Максима под руку, с подкупающей искренностью сказал:

— Забудем вчерашнее, а? Честное слово… Извини, брат, еще раз. Давай руку. — И Саша вложил свою костлявую ладонь в вялую руку Максима.

— Ладно. Чего там… Работать-то вместе будем, — не глядя в глаза товарищу, проговорил Максим.

Галя незаметно делала Славику какие-то знаки.

— Макс, мне надо с тобой поговорить, — сказала она.

Славик и Саша пошли вперед. Максим и Галя отстали. Максим скосил на нее недоуменный взгляд:

— Ну что? Обсудили сообща меры по моему перевоспитанию? Так я в этом не нуждаюсь и слушать вас все равно не буду, учти.

— Не думай, что мы такие глупцы, — возразила Галя. — Мы не собираемся водить тебя на поводке. Но если уж ты поехал с нами, так изволь быть товарищем, а не капризной девчонкой. Я только хотела тебе передать мой разговор с Лидией перед нашим отъездом. Разве тебя это не интересует?

— Ты разговаривала перед отъездом с Лидией? — встрепенулся Максим. — О чем? Она говорила обо мне, да?

— Тише, — вытянула палец Галя. — Я дала слово Лиде, что никогда тебе ничего не скажу. И ты поклянись, что не проболтаешься в письмах к ней.

Максим споткнулся о кочку. На щеках его выступил румянец. Он замедлил шаг и все время поглядывал на идущих впереди Сашу и Славика.

— Даю честное слово. Говори же, как вы там перемывали мои косточки, — мрачно потребовал Максим.

Галя помедлила с ответом, а Страхов так и пронизывал ее взглядом.

— Она плакала, — собравшись с духом, выпалила Галя.

— Плакала?! — эхом откликнулся Максим. На лице его появилась растерянная недоверчивая улыбка. Бывает и так, что слезы любимой доставляют утешение. — Как же она плакала? — Лицо Максима стало совсем глупым.

— Да так… Очень обыкновенно. Как плачут девушки, когда они обманываются в ком-нибудь, — умышленно грустно ответила Галя.

Максим собрал все свое самообладание и притворился непонимающим.

— А в чем же… в ком она обманулась?

— Ты еще спрашиваешь! — негодующе вскричала Галя. — Она думала, ты — порядочный парень, а ты оказался не лучше таких типов, как Бражинский.

— Она тебе об этом сказала?

Максим остановился.

— А как ты думаешь? — Галя, казалось, готова была по-кошачьи вцепиться в него. — Лидия мне все рассказала. И об этой… твоей артистке, и о том, как вы с Бражинским и еще с кем-то устраивали всякие глупости у нее на квартире, и обо всех ваших безобразиях… Ты думаешь, для такой девушки, как Лида, узнать об этом — пустяк? И когда узнать? Когда готовишься к такому событию в жизни, как замужество!

Максим слушал с выражением вины на угрюмом лице.

— И как это все просто у вас получается, — возмущенно продолжала Галя. — Плюете на чистые чувства, топчете их грязными сапогами, а потом еще требуете к себе доверия. Ведь ты одного мизинца Лидии не стоишь! Ты заслужить ее доверие должен, заработать, понял? Погоди, не перебивай, дай мне кончить, — заметив нетерпеливую попытку Максима оправдаться, прикрикнула Галя и замахала руками. — Вот что, дружок… — Если ты таким и останешься, тебе будет трудно не только с Лидией. Очень нехорошо будет и в работе и в личных делах. И ни о какой Лидиной и нашей дружбе не может быть и речи. Неужели ты не знаешь, как много для настоящей любви и дружбы нужно? Ведь любовь — это не только брать от любимого все хорошее, все, что ты любишь, но и самому платить тем же тому, кого любишь или с кем дружишь. Ты об этом думал?

Максим молчал, пристыженный, обескураженный. Галя разбередила в нем новые чувства, еще большее недовольство собой — требовала, чтобы он стал лучше, сбросил с себя старый груз.

— Лидия заслуживает того, чтобы отдавать ей самое большое и лучшее, что может быть в человеке, — продолжала Галя. — А если этого большого в тебе нет, забудь о ней. Я хорошо знаю Лиду, и мне обидно за неё, за то, что ты подошел к ней с нечистым сердцем… Максик, миленький, — голос Гали стал умильно-просящим, — мы все хотим, чтобы ты накопил в душе это хорошее. Как хочется, чтобы у всех было это хорошее. Иначе — зачем же мы сюда приехали. Только ли работать и получать зарплату? Ты оглянись, какое дело предстоит нам. Не отделяйся от нас. Ты понимаешь, зачем это нужно? Эх, Макс, как бы хотелось мне похвалить тебя за многое, когда я буду, писать Лидии. Может быть, она этого и ждет от тебя! — с искренней горячностью воскликнула Галя.

Максим смотрел на тонущую в желтоватой мгле плотину, кусал губы. Но вот он обернулся, остановил на Гале печальные глаза, проговорил:

— Ладно. Спасибо, Галя. Я понял, о чем ты говоришь.

На следующее утро: Максим, Славик и Саша поехали на шлюз, километров за шесть от поселка. Галя ушла на работу на гидрометеорологический пост.

Максим был молчалив, хотя и менее угрюм, чем вчера. Он по-прежнему мало разговаривал с Сашей Черемшановым, коротко отвечал на его вопросы. А Саша, как всегда, был весел и много фантазировал. В разрытых степных холмах он видел какие-то золотоносные копи, в землесосных снарядах, выкачивающих со дна реки песок с водой и посылающих эту смесь, пульпу, по трубам чуть ли не за три километра на намываемую плотину, — чудовищные машины времени, уносящие на тысячи лет вперед, в будущее.

После вчерашнего разговора с Галей думы Максима о Лидии вновь достигли прежнего накала. Весть о том, что Лидия не порвала с ним окончательно и тяжело переживает разрыв, не давала ему покоя. Вторую половину дня и вечер он пробродил по поселку, раздумывая над словами Гали. Вернувшись в общежитие в сумерки, когда по поселку и по всему строительству зажглись тысячи огней, Максим тотчас же принялся писать письмо Лидии. Его сосед по комнате попробовал было вновь начать свои наставления, но, видя, что Максим не слушает, безнадежно покачал головой, улегся на койку и вскоре захрапел.

Максим старался излить в письме всю душу. Слова безудержно ложились из-под пера:

«Я многое понял, дорогая Лида, только здесь, когда очутился далеко от тебя. Я тоскую и сознаю, что был не прав и не ценил твоей дружбы… Да, дружбы, потому, что и дружба твоя нужна мне, как и любовь. Бражинский, конечно, вытащил старое. Да, я был сквернячим. Ты права в своем негодовании. Я скрыл от тебя эту скверность… Но поверь — это было в прошлом. За него я уже понес наказание. А теперь я никогда ни в нем не солгу тебе… Я буду свято оберегать все, что тебе дорого…»

Стрелка часов давно передвинулась за полночь. Максим чувствовал себя как во хмелю, и когда вдохновение […] перед ним лежало много мелко исписанных, вырванных из общей тетради листков. Максим подошел к окну, распахнул створки рамы. Из глубины ночи на него повеяло свежестью близкой степи, речной прохладой, влажными пойменными травами. Где-то на шоссе урчали грузовики — они и ночью подвозили к стройке материалы.

Лидия… Москва… Нескучный сад — когда это было? Как не похоже все прошлое на то, что видел он вокруг себя теперь!

Максим лег в постель, но долго не мог уснуть, глядя широко открытыми глазами на сверкающие за окном огни, прислушиваясь к отрывистым паровозным свисткам на станции и еще каким-то неясным звукам, похожим на отдаленный гул морского прибоя.

«Галка сказала: надо заработать любовь Лидии… Правильные слова, — думал Максим. — Действительно, кем я был для нее? Никем… Только франтом, как окрестил меня Михаил Платонович. Сидел на папенькиной шее да развлекался… А еще жениться хотел…»

Утром, перед тем как уезжать на шлюз, Максим перечитал письмо. Оно показалось ему выспренним и многословным, но он не хотел ничего изменять, запечатал, сбегал на почту, опустил в почтовый ящик…

Как только Максим сошел с автобуса и увидел впереди горы вскопанной земли и ползающие по ним землеройные машины, он тотчас же почувствовал, что на него надвигается что-то огромное, могучее, перед чем все глубоко личное отступает назад, сторонится, как одинокий пешеход перед напористо идущей навстречу многолюдной и шумной толпой. Этой толпой были те впечатления и все то новое, что представало перед его глазами.

В первую минуту, очутившись среди громыхающих гусеницами бульдозеров, ревущих скреперов и самосвалов с железными громадными кузовами, Максим ощутил растерянность. Ведь никогда еще не видел он такого скопления работающих машин, такого всеобъемлющего, величественного труда. Здесь ничто не стояло на месте — все двигалось и работало, и даже воздух казался раскаленным не от солнца, а от этого неустанного движения. Представлялось: земля вздрагивает под ногами, а небо, затянутое тяжелой пеленой глинистой пыли, гудит и звенит, как громадная железная крыша под внезапно обрушившимся градом. И впервые Максим вспомнил рассказ случайного попутчика, молодого инженера-машиностроителя, с которым чуть не поссорился в поезде.

Славик, Максим и Саша перепрыгивали через глубокие рвы и траншеи, осторожно ступали по гнущимся дощатым мосткам, карабкались на глинистые откосы, то и дело увертываясь от грузовика или всхрапывающего бульдозера. Саша поминутно останавливался и ошеломленно осматривался по сторонам.

— Вот это да-а! Вот это работенка! — то и дело восклицал он. — Тут будет получше, чем на каком-нибудь Боулдер-Дам[5].

— А ты разве бывал на строительстве Боулдер-Дама? — шутливо спросил Славик.

— Бывать не обязательно. Достаточно знать и вообразить, — серьезно ответил Саша.

— Эх ты, Эльдорадо, помноженное на Колорадо, — насмешливо заметил Славик. Его оглушило и взволновало окружающее не меньше, но он изо всех сил старался держаться спокойно.

Они отыскали наконец небольшую деревянную конторку, где, как им сказали, помещался начальник строительства шлюза. Но начальника там не оказалось. Он был на объекте. В пропитанной пылью комнатушке загорелая, краснощекая машинистка, повязанная пестрой косынкой, била крупными по-мужски пальцами по клавишам громадного ободранного ремингтона. У входа сидели девушки в запыленных комбинезонах и завтракали. Завидев Сашу, Славика и Максима, они стали покашливать и похохатывать.

— Гляньте, девчата, какой беленький да славненький, как поросеночек, — пропищала одна из девушек, прыская в платок и показывая на Максима. — Как жалко, что тут пыльца на него сядет.

Максиму показалось, что у него загорелись уши, но он не обернулся.

Ветер врывался в раскрытое окошко конторки, шелестел бумажками, наколотыми на крючок, вбитый в стену над закапанным чернилами столом. Все здесь имело походный характер, и даже телефон, стоявший на подоконнике, под боком у машинистки, был полевого типа, с жужжавшим по-пчелиному зуммером.

Молодые инженеры пошли к котловану искать начальника. Вслед им несся девичий смешок. Начальника отыскали не сразу. Он стоял у края котлована и кому-то грозил кулаком. Это был высокий, очень худой мужчина с темным, как земля, лицом и насмешливыми, покрасневшими от пыли глазами. Словно дубленая, огрубелая от ветров и солнца кожа обтягивала его сухие скулы, на тонких, до крови потрескавшихся губах присохла землистая корка. Одет он был в синюю нанковую куртку, из бокового кармана ее высовывались кончик авторучки и краешек засаленного блокнота. Брюки с присохшей к ним глиной вздувались на коленях пузырями, резиновые сапоги — тоже в глине, за голенищем правого сапога торчали свернутые в трубочку бумаги и складной стальной метр.

— Ну? — добродушно-насмешливо спросил он нерешительно остановившихся перед ним Максима и его товарищей, после того как они представились ему. — Что будем делать, а? Небось головы кругом пошли? Ничего! Сначала оно вроде бы и страшновато, а потом обвыкнете. Тут вашего брата молодняка уже порядочно. Главное, на работе меньше заглядывайте в учебники, а больше приглядывайтесь к тому, что люди делают. Не думайте, что вы в институте всему выучились. Тут вам предстоит пройти самый последний и самый трудный факультет.

Начальник понимающе оглядел лицо и руки Максима, его новенький, еще не обмякший комбинезон, фатовато надвинутую на лоб кепку.

— Вот вы, молодой человек…

— Максим Страхов, — отрекомендовался Максим.

— Гм… Страхов… А с виду совсем не страшный… Будем знакомы — Евгений Михайлович Рудницкий… Так вот, товарищ Страхов, с работами второй стадии на шлюзе вы, надеюсь, знакомы?

— Знаком.

— Так-с. Отлично. — Рудницкий поглядел куда-то на дно котлована. — С чем же вы знакомы? Будьте так любезны пояснить.

Напрягши память, Максим стал излагать все, что знал из теории и практики работы на шлюзе.

— Вы напрасно… — вежливо остановил его начальник. — Я не экзамен устраиваю. Допустим, вы все лекции и книжки оставили дома. Ну-с… — Глаза Рудницкого струили скупую усмешку. — Меня не интересует то, что вы делали на практике. Предположим, вот у той стенки котлована у вас случился оползень. Какие срочные меры вы примете?

Славик и Саша во все глаза смотрели на Максима, как бы желая подсказать ему правильный ответ. Особенно старался Саша: он, как гусак, вытянул шею, и даже кадык его суетливо перекатывался — так сильно хотелось ему помочь товарищу.

Максим стал говорить об экстренных аварийных мерах с теоретической гладкостью. Он вообще отличался умением излагать знания с книжной точностью. Но Рудницкий слушал его с той же снисходительной усмешкой.

— Ладно, ладно. Вижу: все вызубрили, — сказал он. — А все-таки, если будете поступать так, как говорите, оползень зажмет вас и раздавит, как муху. В жизни оно не всегда получается как в учебнике, хотя учебник и есть совокупность научных правил и опыта. Надо предусмотреть заранее, чтобы оползней не было… Оградить котлован от них… А как и чем — узнаете на практике. Ладно. Мы еще с вами потолкуем. А пока походите, приглядитесь. И не делайте профессорского вида… Вы… и вы… — обратился Рудницкий к Славику и Саше, — пойдете на верхнее сооружение, а вы, Страхов, в котлован, в распоряжение старшего прораба Федотыча. Вон стоит старичок. А теперь катитесь с высокой горки, — шутливо закончил беседу начальник строительства шлюза и засмеялся так странно, что молодым инженерам показалось, будто по их спинам провели колючей щеткой.

К Рудницкому подошли какие-то рабочие, и он, отвернувшись, заговорил с ними. Максим, Славик и Саша направились к старшему прорабу.

Максим стоял на деревянном настиле у крутого откоса котлована, оглушенный шумом, и растерянно озирался. Он старался во что бы то ни стало сохранить уверенный вид, как подобает помощнику прораба, но это ему никак не удавалось. Глаза его поминутно широко раскрывались от изумления, в них отражалась оторопь и даже боязнь, что вот его сшибут или просто прогонят, чтобы не мешал, а он не знает, что ему надо делать.

Старший прораб поставил Максима на такой участок, где не требовалось никакого его вмешательства: все шло своим чередом. Федотыч просто решил проверить, как молодой инженер будет вести себя первое время в горячей обстановке. Он любил проделывать подобного рода «пробу» с каждым новичком.

На обязанности Максима лежало, как ему сказал Федотыч, следить за выемкой грунта на площадке, равной не более одной десятой части котлована. Следить, чтобы исправлять чьи-либо промахи, было незачем: люди и машины работали слаженно, согласуясь с чьей-то умной, заранее нацеленной волей. На молодого прораба никто не обращал внимания.

Прошло не менее часа, пока он смог что-либо соображать и более ясно различать, что творилось вокруг; он огляделся и словно увидел себя на дне глубокого ущелья. Склоны котлована поднимались с обеих сторон почти отвесно, как темные гладкие скалы, образуя наверху прямоугольник мутного неба. Ему показалось — вот он сидит в гигантском ящике, маленький и беспомощный, и его с минуты на минуту накроют громадной крышкой и захлопнут, как муху в банке. Рядом стоял экскаватор и выбрасывал наверх остатки вязкого грунта. Стальная стрела его проносилась над головой Максима. Зубастая пасть ковша со скрежетом вгрызалась в мокрую глину. Затем поднималась, как бы для того, чтобы где-то там, на высоте, прожевать и проглотить схваченную добычу.

Вверху носилась пыль — по откосам глина быстро высыхала, а внизу, под настилом, клокотала и хлюпала пробившаяся из подземных родников вода.

На соседнем участке могучие копры уже вбивали стальные шпунты — там приступали к сооружению коробки шлюза, к возведению железобетонной арки для будущих ворот. Оттуда доносился резкий и частый, как стрельба из многих автоматов, перестук электрических молотков, там вспыхивали под приборами электросварщиков фиолетовые зарницы. Железные прутья арматуры сваривались в решетчатую клетку, стены которой люди готовились заковать в железобетонные плиты, будто в броню.

Шум стоял внутри котлована такой, что закладывало уши. Пыль висела над строительством душным, нерассеивающимся облаком. Солнце уже заглядывало в котлован и припекало все жарче. Ветер сюда не залетал, и дышать становилось все труднее.

Максим даже отупел от шума, от быстрой смены впечатлений. Голоса людей доносились до его слуха слабо, как комариное жужжание. А люди и здесь разговаривали, что-то кричали друг другу, переругивались. Вот из будки экскаватора высунулся машинист с красновато-темным, как медный закопченный таз, лицом. Рот его был широко раскрыт, глаза вытаращены. Машинист что-то кричал проворному человеку, стоявшему внизу, облаченному в желтый от глины комбинезон и высокие резиновые сапоги, по всей вероятности бригадиру.

В ответ человек гневно погрозил экскаваторщику кулаком. Заметив Максима, он быстро подошел к нему и прокричал во все горло:

— Скажи машинисту экскаватора — пускай он отодвинет своего стального крота на два метра назад!

Надо было ответить бригадиру что-то дельное, уверенное, но Максим растерялся, у него даже колени задрожали.

— Ты, собственно, кто такой? — спросил бригадир, с презрением оглядывая чистенькую фигуру Максима, его юное, еще не успевшее загореть и запылиться лицо.

— Я новый помощник прораба, — уверенно ответил Максим.

— Ах, помощник! Ну, помогай, брат, помогай. Букварик не забыл с собой захватить?

Маленький и юркий бригадир отошел, а Максиму хотелось убежать со своего поста, провалиться сквозь землю. В эту минуту все институтские знания как будто разом вылетели из головы. Перед ним шумела, двигалась, оглушая грубыми голосами, сама жизнь.

Максим подумал: если он сейчас не поймет того, что совершалось вокруг, не вольется в этот лихорадочно быстрый поток и не ухватится за главное, то поток выбросит его, как бесполезный мусор. Ему захотелось на кого-то опереться, с кем-то посоветоваться. Он стал оглядываться по сторонам. Взгляд его упал на группу рабочих, строящих для монтажников дощатые подмостки. Среди них он узнал знакомого рабочего и его товарищей, которых увидел на вокзале в Степновске. «Ага, вот они где!» — обрадованно подумал Максим.

Плотники с привычной ловкостью устанавливали столбы, прибивали доски, постукивали топорами и молотками, как дятлы в лесу. За визгом лебедок, среди оглушающих ударов копра Максим не сразу расслышал их дружные голоса. Он подумал, не покричать ли плотникам, но усомнился: солидно ли ему, помощнику прораба, так запросто окликать рабочих?

Но плотничий бригадир, видимо, тоже хорошо заприметивший Максима, тотчас же узнал его. Скуластое потное лицо плотника сначала выразило изумление, потом он осклабился, раскрыв две полоски редких зубов, приветливо помахал топором, и Максим ответил неуверенным взмахом руки.

Теперь ему стало совестно оставаться в бездействии: надо было показать и плотникам, и маленькому бригадиру, который, по всей видимости, ради шутки обратился к нему с предложением сделать внушение экскаваторщику, что он, Максим Страхов, не такой уж несведущий инженер и умеет не только наблюдать, но и распоряжаться.

Он ощутил потребность на что-то указывать, во что-то вмешиваться. Подумал о том, что Славик и Саша, наверное, работают где-то на другом конце шлюза, ведут себя деятельнее, чем он, и порадовался, что они сейчас не видят его замешательства. Кроме того, вот-вот мог появиться старший прораб и спросить, как подвигается дело с выемкой грунта. Что он ответит?

Оглядываясь, Максим осторожно сошел с помоста, сделал несколько шагов в сторону механической лопаты, соскабливающей глинистый нарост с откоса котлована. Он вспомнил правила из лекций и учебников, и ему показалось, что гусеничная основа механизма лопаты стоит слишком далеко от срываемого холма.

Максим загляделся на машиниста, оступился с мостика и увяз по колено в мокром грунте. Это было что-то вроде, первого трудового крещения, и молодому инженеру даже приятно было выпачкать свой комбинезон. Стоящие рядом насосы с храпом откачивали воду, оглушали его звенящим гулом моторов. Не спуская глаз с машиниста, Максим карабкался к нему по крутому откосу.

Первое распоряжение, которое он отдал машинисту, благополучно сошло с рук. Машинист, молодой парень, ухмыльнулся и передвинул корпус лопаты, но не на такое расстояние, какого потребовал Максим; а сколько действительно было нужно для удобства работы. Было похоже на то, что паренек и без указания знал, как нужно поставить машину. Но Максим, очень довольный собой, выше поднял голову и, заложив руки за спину, стал опускаться к плотникам, сооружающим мостки. Он подумал о том, что пройдет еще час-другой и он неплохо освоится с ролью начальника… Начальника!.. Обида на бригадира вызвала желание взять реванш. Ему уже хотелось воспользоваться правам старшего и показать свою власть, подчеркнуть, что он, инженер, выше рабочих и они обязаны беспрекословно повиноваться ему.

И вот какой-то коварный голос, который науськивал его вчера на ссору с Сашей, на пренебрежение дружбой товарищей, опять заговорил в нем и подсказал странную мысль — приказать рабочим сделать что-нибудь не столько ради пользы дела, а лишь для того, чтобы испытать, исполнят ли они его приказ…

Максим подошел к плотникам и, став на неотесанную балку в важной позе, кашлянул как можно солиднее и строже. Краснолицый плотник обернулся к нему, добродушно ухмыльнулся:

— Вот оно как! И ты, стало быть, с нами, хлопчик… Тут пристроился, — сказал он, вытирая рукавом пот со лба. Его товарищи перестали помахивать топорами и тоже повернули к Максиму свои загорелые потные лица, заулыбались. — Куда же ты поставлен? Неужто мастером? — спросил плотник. В его вопросе не было ничего обидного, а только одно любопытство, но Максиму самый тон плотника показался панибратским, и он ответил заносчиво:

— Не мастером, а помощником прораба. Я — инженер.

— А-а… — поднимая брови, протянул плотничий бригадир. — Такой молодой, а вишь ты… Что значит ученье, слышь-ко, Левонтий? — обернулся он к своему товарищу. — Стало быть, парень-то — наш начальник?

— Да, вот так, — строго, без улыбки подтвердил Максим.

От плотников, перевидавших множество самых разных командиров, не ускользнуло в поведении и тоне молодого инженера что-то такое, что заставило их перемигнуться.

А Максима все больше коробило, что плотничий бригадир обратился к нему на «ты», будто к равному, и что в голосе его слышалась такая нее, как у маленького насмешливого бригадира, хотя и безобидная снисходительность. «За кого они меня принимают? Мальчишка я для них, что ли?» — подумал он и решил поставить скуластого плотника на место.

— Вы вот что… Как ваша фамилия? — начальническим тоном спросил Максим, а ведь ему хотелось разговаривать иначе и подружиться с плотником, который все сильнее чем-то привлекал его.

— Моя-то? — улыбнулся бригадир и, поплевав на руки, вновь принялся за тесание брёвна. — Моя фамилия простая, самая обыкновенная — Кукушкин… От кукушки произошла. А зовут Устином, а по батюшке — Денисыч.

Плотник вновь переглянулся с товарищем, и Максиму показалось, что тот нарочито прикидывается простачком, дурачит его. Это окончательно вывело Максима из себя.

— Товарищ Кукушкин, вы сваи неправильно отесываете, — брякнул он.

— Это почему же? — очень учтиво спросил Кукушкин, продолжая тесать.

— А вот неправильно. Разрешите мне знать почему. Мне виднее. Я — инженер, — снова надменно подчеркнул Максим.

— Слыхали, — усмехнулся Кукушкин и опять незаметно переглянулся с товарищем. — Только, мы испокон веку так тешем. И отцы наши таким же манером. Почему же все-таки неправильно, дозвольте спросить?

— А потому… потому… — запнулся Максим и побагровел. — Потому что слишком высоко. Столбы не будут держаться в этом грунте. Будут расшатываться.

— Так, так… — с сожалением покачал головой Кукушкин.

— Вы головой не качайте, товарищ Кукушкин, и много не рассуждайте, а делайте так, как я вам приказываю, — повысил голос Максим. — Я вам запрещаю так отесывать.

Плотники засмеялись, и особенно громко — Леонтий.

Кукушкин укоризненно взглянул на товарищей. Максим смешался, краснея пуще прежнего. В эту минуту рядом с плотниками появился старший прораб.

Максим сразу прикусил язык, стоял, как уличенный в чем-то непозволительном.

— Что у вас тут такое? — спросил Федотыч Кукушкина.

Бригадир небрежно кивнул головой в сторону Максима и добавил нарочито громко, чтобы тот услышал:

— Да ничего… Все в порядке. Товарищ помощник сказал, что мы в точности правильно делаем затеску столбов. Как вы велели…

— Ага. Правильно. Так и делайте, — одобрил Федотыч.

Плотники переглянулись, пряча улыбки, а Максим не знал, куда деваться от стыда.

Федотыч подошел к нему, поманил его пальцем, отвел в сторону:

— Ну как, голубчик, самочувствие? Осваиваетесь?

— Осваиваюсь, — машинально ответил Максим.

— И уже начинаете разбираться кое в чем?

— Да. Понемногу.

У крепкого на вид Федотыча — ржавые, с проседью, опущенные книзу усы, глаза, как у старого ястреба, зоркие, чуть усталые и умные. Каждая глубокая складка на его выбритом, пропеченном солнцем лице, казалось, была вырезана кремневым резцом многолетнего труда, и, глядя на это огрубелое лицо, думалось: немало полезного сделал этот человек на земле, немало каналов и шлюзов построил, немало людей научил хорошему. В его взгляде было что-то отечески строгое и вместе с тем очень доброе, располагающее.

Под его усами промелькнула теплая, извиняющая улыбка.

— А они-то, плотники, все тешут да тешут по-своему, так, а? — сказал Федотыч и засмеялся. — Вот упрямый народ. Испокон веку, говорят, так тешем. Вот и переломи их тут…

Максим пристыженно взглянул на старшего прораба.

— Ничего, ничего, — сказал Федотыч, трепля его по плечу тяжеловатой рукой. — Это бывает. Я-то недалечко стоял и все слышал, как это вы им сделали замечаньице… хе-хе… насчет столбиков-то… Что ж… Иногда, ежели справедливо, следует. Смолоду и я вот так же наскакивал. Дай, мол, покажу, кто я таков есть. Наскочу, как петушок, а они мне, трудяги-то, языки за спиной, а то и дули показывают, посмеиваются… Бывало всякое… Вы-то, голубчик, конечно, не правы… Надо присматриваться к каждой мелочи со всех сторон, а потом уже говорить, что так, а что не так… А насчет престижа своего не увлекайтесь. Пускай сами люди престиж вам создают. Бросьте, ну его к шутам! Завтра я поручу вам более интересное дельце. Проверим, есть ли у вас строительная жилка. А пока пойдемте, покажу кое-что.

И Федотыч повел Максима вдоль котлована. Поглядывая им вслед, плотник, которого звали Леонтием, проговорил:

— Шустрый, видать, хлопец. Еще молоко на рыльце не обсохло, только приехал, а туда же: «Я приказываю».

— Ничего. Обтешется, — миролюбиво заключил Кукушкин. — Федотыч ему мозги вправит.

Славик Стрепетов и Саша знакомились с работой у так называемого головного сооружения шлюза. Не все шло гладко и у них. К веселому Саше у арматурщиков и электросварщиков сразу же установилось шутливо-покровительственное отношение, как к забавному пареньку. Произошло это, может быть, потому, что Саша в течение получаса со всеми перезнакомился, со всеми был на «ты», смешил всех своими повадками.

И если деловито-серьезный и спокойный Славик, важно расхаживающий по мосткам и по-хозяйски поглядывающий на работающих людей, с самого начала вызвал нечто вроде почтения к себе (кто знает, что на уме у этого молчаливого, не по возрасту плешивого и не в меру серьезного паренька?), то Сашу сразу же раскусили. Был он, что называется, душа нараспашку, чем быстро расположил рабочих к себе.

— А парень-то свой, даром что инженер, — говорили о нем рабочие, устанавливавшие железную арматуру.

— И какой он, у бисова батька, инженер? Диплом-то у него инженерский, а возраст пионерский — ухватки никакой. Ты его попроси показать что-нибудь сделать, он тебе упрется как баран в новые ворота и ничего не сообразит.

— Нет, не говори. Среди этих молодых сосунков бывают очень башковитые, — возразил третий арматурщик. — По-твоему, их зря, этих молодых, из институтов выпускают? А откуда же и опытные берутся, как не из таких вот? Каждый был сначала таким теленком, спроси у любого.

— Да, это верно. Только трудового разума у них мало. А ведь в нем-то все дело.

Саша тем временем совал свой нос всюду, обо всем расспрашивал и ужасно надоедал всем. Его доверчивость и обращение со всеми на «ты», как со своими давними друзьями, позволяли некоторым перейти с ним на излишне панибратский тон. Можно было услышать, как к нему то и дело ласково обращались, не иначе как «Сашок». А один озорной арматурщик, большой шутник, которого все за атлетическую фигуру и точно дубовые бицепсы называли Ваней Поддубным, даже окликнул Сашу откуда-то сверху, с мостков, и попросил:

— Сашок, подай мне, пожалуйста, вон тот маленький прутик.

Саша, ничего не подозревая, кинулся подавать, но в «прутике» оказалось этак пудика три с половиной, так что Саша, сгоряча подхватив его, зашатался. Длинный прут качнулся в его руках, как коромысло весов, и Саша, потеряв равновесие, чуть не свалился вместе с ним в котлован.

Все, кто видел это, сначала испугались за Сашу, а потом, когда тот все-таки удержался на ногах, засмеялись и погрозили арматурщику, которого действительно звали Ваней, но фамилия его была не Поддубный, а самая обыкновенная — Пузин.

Против Черемшанова готовился первый подвох.

Саша был любопытен и всюду бесстрашно лазал: он то взбирался по крутым, наскоро приспособленным лесенкам на самую вершину монтируемых ворот шлюза, откуда открывался необычайно живописный вид на преграждаемую плотиной реку, на зеленое займище — будущее дно Степновского моря; то хватаясь, как матрос за ванты корабля, за шершавые прутья арматуры, перескакивал с одной стальной перекладины на другую. Он видел себя то юнгой на плывущем по диковинному зеленому океану корабле, то механиком какой-то фантастической машины, готовой взвиться под небеса или гигантским буром ввинтиться в недра земли.

Голова у него хмельно кружилась от степного ветра, который ровно и сильно дул на вершине ворот шлюза, грудь дышала глубоко и свободно. Никогда еще в институте Саша не испытывал такого возбуждающего чувства новизны. Ему все здесь нравилось, все восхищало.

С верхних строений ворот шлюза была видна вся стройка — песчаный, теряющийся в синеватой дали гребень земляной плотины, поднимающийся у дальнего конца ее каркас водосливной плотины с портальными кранами, бегающими по рельсам электровозами, баржами и скрипучими лебедками у разрытых берегов. И хотя невозможно было все охватить взглядом, Саша ко всему жадно присматривался, сопоставлял с тем, что вынес из институтской аудитории, и радовался, как ребенок, когда сам находил наименование и объяснение тому или иному объекту.

На практике, особенно на такой обширной стройке, многое, конечно, выглядело не так, как он представлял себе теоретически; иногда он задумывался над тем, что видел, схватывал кое-что сразу, а особенно ясно раскрывался перед ним механизм монтируемого шлюза, взаимодействие скрытых за внешней архитектурной оболочкой частей.

Саша прикидывал в уме, где будет помещаться тот или иной механизм, какой системы и какой мощности. «Здесь будут стоять электромоторы, а вот по тому проему будут двигаться ролики или громадная цепь Галля», — говорил он себе. Он уже видел шлюз в работе, слышал, как гудит и плещется вода, заполняя железобетонную коробку, видел, как медленно раздвигаются огромные стальные ворота и красавец дизель-электроход выплывает из шлюза…

Черемшанов спускался по дощатой зигзагообразной лестнице на самое дно башни, к тому месту, где будут двигаться нижние створки ворот, и среди треска приборов электросварки и оглушающего щелканья клепальных молотков услыхал громкие голоса.

По своей привычке ничего не пропускать мимо ушей, Саша притаился под тенью густо переплетенной арматуры, прислушался. Два арматурщика говорили о каком-то капризничающем станке, поставленном для обрезывания железных полос.

— Да ты обратись к прорабу, — сказал один. — Он тебе мастера пришлет.

— А зачем мастера? Мы и сами пустим станок.

— Попробуй пусти, — послышался третий, уже знакомый Саше, похохатывающий бас Вани Пузина-Поддубного. — Я у него держатели так зажал, что и мастер еще поковыряется.

— А на черта ты это сделал? — сердито осведомился звонким тенорком первый арматурщик. — Все дурачишься, Ваня. Влетит тебе за это.

Пузин тихо засмеялся:

— Нового помпрораба позови. Пускай докопается, голову поморочит.

Саша вытянул и без того длинную шею, просунул между двух железных прутьев голову и увидел внизу прямо перед собой, совершенно невиданный доселе станок, приводимый в движение электрическим мотором.

«Ах вы жулики», — добродушно подумал Саша.

— Ты попробуй: ни за что не пустишь резец, — предложил Пузин.

— Не пущу? А ну давай!

Первый арматурщик включил мотор — станок заработал, но прутья не резал.

— Фу ты черт! — воскликнул он, еще что-то пошевелил пальцами под режущим диском, вновь включил — безуспешно.

— Брось, Ваня, дурака валять — работа стоит.

— Говорю, позови новенького, длинновязого, — ухмыльнулся Пузин.

— Эй, вы! Бросьте! — строго прикрикнул на товарищей угрюмый арматурщик с очень серьезным лицом. — Пузин, отпусти держатели.

Пузин полез вооруженной ключом ручищей в станок, что-то там подкрутил и пустил мотор. Режущий диск с визгом завертелся.

— Вот это ослабить, и все, — самодовольно проговорил Пузин.

Со своего «наблюдательного поста» Саша зорко пригляделся ко всему, что тот делал, и намотал себе на ус.

— Зови Сашку! — услышал он бас Пузина и стал осторожно спускаться вниз.

Арматурщики встретили Черемшанова озабоченно-серьезным молчанием. Рядом было навалено арматурное железо.

— Что тут у вас стряслось, товарищи? — стараясь придать своему голосу наибольшую деловитость, спросил Саша. — Почему стоит станок?

Ваня Пузин скорчил печальную гримасу, показал рукой:

— Да вот, как видите, товарищ помощник прораба, станок заартачился. Ни туды и ни сюды.

Пожилой арматурщик отвернулся, стал остервенело перебрасывать железо.

— А почему не устраните неисправность?. За чем остановка? — бодро спросил Черемшанов, а у самого сердце замерло от волнения.

— Да ежели бы умели. Мастера надо позвать… Может быть, вы попробуете, товарищ инженер? — вежливо опросил Пузин.

— А отчего же не попробовать? Попробую, — храбро согласился Саша. — Я таких станков перевидел за свою практику знаете сколько? Волос на твоей голове меньше, товарищ Поддубный номер два.

— Так просим — пустите, пожалуйста. Работа стоит, — сказал Пузин, уже всерьез обиженный тем, что Черемшанов в обращение «Поддубный» да еще «номер два» вкладывал явно язвительный смысл.

На лице Пузина вот-вот готово было заиграть выражение полного торжества от провала молодого инженера.

— Я не с такими станками и машинами дело имел, — продолжал Саша, с показной развязностью приступая к осмотру станка, и тут же решил заморочить арматурщикам головы мгновенно придуманной фантастической тарабарщиной: — Перпетуум-мобиле… Икс три ноля бэ прим цэ прим… Deus ex machina… Sic transit gloria mundi[6]… — точно заклинания, бормотал Саша, копаясь у валика до ужаса незнакомого станка, и мучительно думал: «Где же этот проклятый винт, черт бы его завинтил навеки?»

И вдруг увидел маленькую скобу, прикрепленную винтом с гайкой. Интуиция подсказала Саше, что именно это и есть тот самый держатель.

— Дайте ключ, — внешне спокойно, но внутренне страшась возможных последствий, потребовал Черемшанов.

— Пож-жалуйста, товарищ помпрораба, — весь изгибаясь, нарочито подал не тот ключ Пузин.

— Не тот, — строго отстранил Саша. — Двадцатимиллиметровый.

— Извините. Примите этот, — вновь выгнулся дугой Пузин.

Саша дрожащей рукой ослабил винт. Все три арматурщика переглянулись. На лице Пузина отразилось разочарование.

— Пускайте, — все еще замирающим от страха голосом приказал Черемшанов.

Пузин нехотя включил мотор. Станок заработал.

— Ну-с, товарищ Поддубный номер два или какой вы там по счету, что скажете? — усмехнулся Саша. — Испытать хотели? Не выйдет…

Стремясь избежать затруднительных объяснений, Саша поспешил уйти с победоносным видом, а Пузин оказал своему товарищу:

— А ведь кумекает! Оказывается, разбирается и в станках. Да еще по-иностранному что-то стрекочет…

— А ты думал… — коротко заметил угрюмый, неразговорчивый арматурщик. — Видать: по всему — дошлый, черт…

Максим так и не узнал бы в первый день, что ему следует делать на порученном секторе котлована, если бы не спокойно-вразумительное наставничество Федотыча. Старший прораб добрых полдня водил его по участку и по-отечески терпеливо объяснял, показывая работу людей и машин, давая умные советы.

Из учебников Максим узнал многое. В институте сам чертил и котлованы и шлюзы, на практике знакомился, хотя и не очень старательно, с организацией работ, но здесь встречалось немало и такого, чего не было ни в лекциях, ни в книгах, — здесь как будто все было особое, на свой лад, и Максим ходил по стройке, как в незнакомом лесу, останавливаясь иногда в полной растерянности.

Ему было и совестно слоняться без дела, заложив руки в карманы, и боязно: а вдруг опять скажешь или сделаешь что-нибудь не так, на смех веселому, зорко поглядывающему из своей будки экскаваторщику или ехидному, подстерегающему каждый неверный шаг молодого инженера технику.

Долго Максим не мог уловить слаженного, слитного взаимодействия работ в котловане; все представлялось ему расчлененным на случайные движения, подчас лишенные смысла. Так человек, не сведущий в музыке, порой слышит в симфонии только беспорядочное смешение звуков.

Лишь к концу дня Максим стал улавливать эту взаимосвязь — видеть не случайное скопление машин и снующих взад и вперед людей, слышать не только ураганный рев моторов, а всю стройную симфонию труда. И как только он открыл это, сразу же собственное место в общем трудовом оркестре стало представляться ему яснее, и он перестал чувствовать себя сторонним наблюдателем.

К вечеру он уже знал, сколько человек работает на участке и у кого какие обязанности, знал, что добродушного экскаваторщика, не раз поощрительно поглядывавшего на него из окошка кабины, звали Емельяном Дроботом и был он знаменит на всю страну, что фамилия суетливого и злоязычного бригадира — Вьюшкин, что землеройные работы в котловане подходят к концу, что во время дождей случались оползни и что самое большее через две недели начнется бетонирование стен коробки…

После обеда по котловану разнесся слух — на шлюз приехали начальник строительства гидроузла Карманов и начальник политотдела Березов. Максим заметил: темп движения машин стал еще напряженнее, бульдозеры и скреперы заревели яростнее, пыль заклубилась гуще. Лишь экскаватор Дробота по-прежнему размеренно возносил к небу свой черный зубастый ковш и выплевывал на край котлована мокрую глину.

Максим прохаживался по проложенным по дну котлована доскам и вдруг увидел: навстречу ему проворно шагала группа людей. Среди них он узнал Рудницкого и Федотыча. Впереди всех по гнущимся доскам шел невысокий плотный человек в бриджах и в клетчатой ковбойке цвета высушенной солнцем степной травы, в парусиновых светло-зеленых сапогах и соломенной широкополой шляпе.

Рудницкий и Федотыч еле поспевали за ним. Рядом с человеком в ковбойке, иногда чуть обгоняя его, по-солдатски размеренно шагал высокий сутулый мужчина в военной форме без погон, в вылинявшей на солнце фуражке, из-под которой видны были седые, коротко остриженные виски. Худое, покрытое глинисто-серым загаром лицо высокого человека показалось Максиму очень неприветливым.

«Не этот ли высокий и есть начальник строительства?» — предположил он и, посторонившись, дал дорогу шустрому, перепрыгивающему через доски, как футбольный мяч, человеку в ковбойке. Тот так и рыскал всюду большими серыми, чуть навыкате глазами. Свежий марлевый бинт охватывал его шею, и человек вертел головой, словно силясь освободиться от повязки.

Федотыч делал Максиму из-за спины Рудницкого какие-то знаки, водил вверх и вниз косматыми, желтыми от пыли бровями, но тот не понял, чего требовали от него, и оторопело уставился на человека в соломенной шляпе.

Старший прораб ловко обошел Рудницкого и, как бы нечаянно проходя мимо Максима, шепнул:

— Карманов… Начальник гидроузла. Гляди, лишнего не болтай…

«Так вот он, Карманов, — Максим растерялся. — Сейчас спросит о чем-нибудь, и я засыплюсь».

Вблизи лицо Карманова показалось ему когда-то виденным: высокий широкий лоб, крупные мягкие черты, живые веселые глаза — лицо художника, артиста, но ничуть не начальника-администратора.

— А вы что разгуливаете здесь, молодой человек? Что-то я вас еще не видел, — строго оглядев Максима, спросил Карманов. — Всех на строительстве знаю, а вас еще не знаю…

Федотыч незаметно толкнул Максима в бок: дескать, молчи.

— Это новенький. Нынче только прибыл. Осваивается…

Карманов спросил сипловатым, простуженным голосом:

— Новенький? Практикант, что ли?

— Инженер… Окончил в этом году, — ответил Максим.

Начальнику что-то в нем не понравилось, может быть, поза или ленивая интонация речи. Он поморщился:

— Какой институт окончили?

— Московский…

— Сразу видно — москвич… — Карманов переглянулся с высоким сутулым спутником в военной форме. — Ну как? Работать у нас будете? Не оробеете?

— Страшновато, — выжал из себя Максим.

— Отчего же? Вон сколько людей тут… Даже девушки-электросварщицы… вон, по арматуре лазают… и не боятся… — Карманов перевел выпуклые глаза на Рудницкого и Федотыча. — Вы тут учите молодых-то. Пускай меньше ходят заложив руки в карманы. — И опять к Максиму: — С людьми надо больше быть, товарищ инженер. И ручки свои не бойтесь в землице запачкать. Ноготки небось дома длинные отращивали, а?

Максим в смущении поглядел на свои руки. К счастью, ногтей он не отращивал.

Карманов засмеялся, потрепал Максима по плечу:

— Не робей, инженер. — И обернувшись к стоявшему тут же человеку в военной фуражке: — Товарищ Березов, это твой. Бери под свое крыло. Закаливай. Сколько их, таких, у тебя? Небось за сотню-другую перевалило?

Начальник политотдела Березов точно с трудом разжал тонкие под жесткими белесыми усами губы, сказал:

— Пожалуй, побольше. Я люблю пушистеньких — таких, что только вылетели из гнезда.

Щеки Максима пуще зарделись, но Березов успокоил его потревоженное самолюбие неожиданной отеческой улыбкой:

— Ну, ну… Мы с начальником по-стариковски… Любим пошутить.

Карманов сделал несколько шагов, заговорил с Рудницким и Федотычем, задавая быстрые, нетерпеливые вопросы о ходе работ в котловане. Максим не знал, что делать — незаметно стушеваться или следовать за строгим начальником: все-таки он был, хотя и молодой, помощник прораба, и ему поручили наблюдать за выемкой грунта. Но Карманов, видимо, считал разговор с ним законченным. Он уже отошел и махнул рукой высунувшемуся из кабины экскаватора Дроботу, кричал ему что-то задорное, веселое. Максим остался на помосте.

«С людьми надо быть, с людьми», — все еще слышался в ушах простуженный голос. Но в том и таилась беда, что Максим пока сторонился людей-практиков, боясь, как бы они не задали ему какую-нибудь трудную задачу.

Он искал глазами Федотыча — только под его покровительством он чувствовал себя в безопасности.

Чья-то рука легла на плечо Максима. Он обернулся. На него внимательно, изучающе смотрели маленькие, глубоко ушедшие под седоватый навес бровей глаза начальника политотдела. Что-то очень доверительное, общее с Федотычем и подкупающее было в этом сутулом, неказистом с виду человеке. Может быть, изрядно поношенный китель с потертыми красными кантами, с дырочками на плечах на месте погон, защитная фуражка и две цветные линеечки орденских колодок на груди вызвали в Максиме мысли о том далеком для него времени, когда вот в таком же одеянии вернулся с фронта отец, а может быть, само слово «начполит» пахнуло на него тем же, чем отцовские блокноты и тетради.

Есть лица, которые запечатлеваются с первого взгляда. Такое лицо было у — начальника политотдела Афанасия Петровича Березова — узкие, впалые щеки пергаментного цвета, от глаз к скулам спадают глубокие складки, такие же ломкие морщины прочерчивают вдоль загорелый лоб, двумя вертикальными полосами рассекают межбровье.

В левой руке Березов держал потухшую маленькую, по-видимому еще завезенную с фронта, трубку с пожелтевшим от никотина костяным мундштуком.

— Ну? Первый день на стройке, вижу, не сладок? — чуть приметно усмехаясь в белесые усы, спросил Березов.

Максим приготовился услышать несколько обычных, не задевающих душу официальных вопросов, но, к его удивлению, Березов просто, сразу перейдя на «ты», как будто давно знал его, спросил:

— Один приехал или вдвоем?

Максим сперва не понял:

— Нас приехало четверо. Я и мои товарищи.

— Гм… Я не о том. Один приехал или с супругой?

Вопрос и само слово «супруга» показались Максиму смешными, он чуть не рассмеялся, ответил:

— Один. Я еще не женат.

— К нам часто парами приезжают. Это самая надежная категория, — заметил Березов. — Обживаются, получают квартиру и работают неплохо. А ты где устроился?

— В общежитии.

— Нравится?

Максим замялся:

— Не совсем.

— Дома небось лучше? У папаши да мамаши?

Голос у Березова глуховатый, мягкий, осторожный, точно он остерегался обидеть собеседника. Намек на папашу и мамашу Максим воспринял без обиды: в словах начполита были прямота, правда.

— Ничего, — просто утешил Березов. — Сначала, конечно, оно вроде не того… Неуютно кажется, скучно, даже тоскливо. Дома мамаша, небось тебе и пончиков нажарит к завтраку, и рубашку постирает, а тут обо всем надо самому думать. Да и работа, ответственность… Но потом привыкнешь. Еще каким хозяином самому себе станешь. Характер в себе выработаешь… А комната… Что ж… Общежитие у нас уютное, чистое. Кино близко, сад, эстрада, столовая… Что не так — поправим… Не забывай, друже, живем мы по-походному. Комфортабельные гостиницы строить некогда, да и не к чему. Через год закончим стройку, и даже это общежитие разберем, отдадим колхозу. А бараки снесем дочиста. Город новый на берегу моря у порта построим. К тому времени тебе, гидростроителю, тут и делать будет нечего. Уедешь на новую стройку куда-нибудь в Сибирь, а то, гляди, под Полярный круг. Вот какое дело, друже… Когда полюбишь свою специальность, когда войдешь во вкус, так тут тебе ничто не будет страшно. Ты-то любишь свою профессию? Или еще не успел полюбить?

Максим был застигнут вопросом врасплох; даже в институте никто не спрашивал у него об этом.

— Ладно, — усмехнулся, поглаживая усы, Березов. — Не настаиваю на быстром ответе. Даю время на размышление. — И, видимо по армейской привычке, приложив к козырьку воинской фуражки костлявую руку, Березов зашагал крупным солдатским шагом по дну котлована.

Уже темнело, когда Максим вернулся в общежитие, оглушенный, усталый не столько от работы, сколько от рева моторов, лязга и скрежета стали. Голова его гудела, по лицу расползлись пыльные, размазанные вместе с потом полосы, пресный вкус сухой земли чувствовался во рту.

Не раздевшись и не умывшись, Максим свалился на койку и, закрыв глаза, погрузился в странное оцепенение. Перед ним ползли бульдозеры, вздыбливались горы глины, проносилась стрела экскаватора, в ушах отдавался однообразный рык мотора. Как спутанные, беспорядочные кинокадры, мелькали лица Вьюшкина, Дробота, Кукушкина, Федотыча, Карманова, Березова… «Ручки свои не бойтесь в земле запачкать… Ноготки небось дома длинные отращивали», — врывалась в сознание быстрая, энергичная речь начальника гидроузла. К ней присоединялся отечески мягкий, вдумчивый голос Березова: «Все дело, друже, в том: полюбишь ли ты свою специальность!». Не то ли самое говорил ему Миша Бесхлебнов?

«А полюбишь ли? — спрашивал из потаенных глубин души беспокойный голос. — Сумеешь ли сделать что-нибудь подобное тому, что делают Дробот, Кукушкин, Федотыч?»

Пришел лысый техник, что-то мурлыча под нос. Неодобрительно, он взглянул на лежавшего Максима, сказал:

— А на коечку ложиться в одежде не полагается, молодой человек. Негигиенично, разделись бы…

Максим вскочил, сердито посмотрел на техника; его одутловатое, с тонкими, как волокна, морщинками вокруг бесцветных глаз лицо и восходящая от лба к макушке лысина показались Максиму невыносимо скучными — уж лучше бы жить вдвоем с Сашей. И что ему вздумалось обособляться?

— Вы уже обедали? — скрипучим нудным голосом спросил техник.

— Нет еще.

— Почему же? Здесь великолепная столовая. А можно пойти и в ресторанчик, заказать графинчик.

Максим схватил полотенце, мыло и почти бегом кинулся из комнаты. Его вдруг потянуло к друзьям — к Славику, к Саше… Умывшись, он постучал к Стрепетовым.

Славик, освеженный душем, в пижаме, развалясь на койке, читал газету. Лицо его, обожженное солнцем, было красным, плешинка румяно просвечивала сквозь белесый пушок редких волос. Галя расставляла на столе тарелки. На электроплитке в кастрюльке что-то шипело и булькало.

— А-а, Макс. Как раз к обеду… Располагайся, — пригласил Славик. — Галя у меня хозяйственная. Уже приспособилась носить обеды из столовой. Так дешевле.

— Вот что значит семейный очаг, — не то с насмешкой, не то с завистью сказал Максим.

— Ну, каковы твои первые производственные успехи? — спросил Славик.

— Пока никаких, — хмуро ответил Максим.

— Вижу, что-то не так. Не понравилось?

Максим дернул плечом:

— Не разобрался еще…

— А мы с Сашкой попали прямо в водоворот. Ох, и здорово! Это не работа, а битва в Крыму, все в дыму… Меня завертело, как вихрем щепку.

Вошел Черемшанов, он так и сиял.

— Братва, я, должно быть, не засну эту ночь. Я уже вынул из чемодана свой бетоноукладчик. Видел я тут вибраторы — таких, как у меня, нету. Покажу модель Карманову. Вот человечина! Стройку знает как свои пять пальцев. Талантливый организатор… А ты что насупился, Макс? Никак, оглушило? — Черемшанов подсел к нему, продолжал: — Я как угорел после такой встряски. Люди тут какие-то одержимые. Друг перед другом стараются: Чуть зазевался — торопят. Я в восторге… А ты, Макс?

— И я, — согласился Максим, хотя чуть и покривил душой. — Я тоже беседовал с Кармановым и с начполитом Березовым…

— Правда — сила? Особенно Карманов, — восхищенно воскликнул Черемшанов. — Крупный инженерище. Знаешь, как его тут называют специалисты? Главный режиссер! Говорят, он тут всех в лицо знает. А начполит мне не понравился. Сухарь, должно быть. И в производстве ни тютельки не понимает.

— Вот уж не согласен, — возразил Максим. — Карманов разговаривал со мной, как с мальчишкой, а Березов наоборот — с уважением, как с равным.

Молодые инженеры заспорили. Максим невольно втягивался в разговор. Усталость и хандра его рассеивались, и собственная, пока бездеятельная, роль на стройке представала не в столь мрачном свете. Энтузиазм Славика и Саши взбудоражил и его.

За окном стало совсем сине. Ночь окутывала поселок и бескрайнюю площадку строительства. Всюду искрились сверкающие россыпи электрических огней. Они были видны в окно, и друзья почувствовали себя, точно на какой-то вновь открытой ими земле… Возбуждение все больше охватывало Сашу. Глаза его сверкали.

Максим вспомнил, что надо идти в столовую. Но Галя и Славик удержали его.

— Садись с нами. Порции большие — на всех хватит, — оказала Галя. — Хорошо вот так, всем вместе, да еще в ознаменование первого дня работы. — Было заметно: она радовалась тому, что дружба их компании восстановилась. Она многозначительно взглянула на Максима, улыбнулась: — А ты нынче какой-то совсем иной… Не такой бука….

Галя разделила две порции обеда на четыре. Славик, ухмыляясь, достал из-под кровати бутылку донского игристого.

— О-о! — воскликнул Саша. — Сказано — семейные! Совсем как дома…

Друзья выпили по стакану шипучего вина, пообедали.

Максим повеселел. Он уже сожалел, что пошел жить в комнату болтливого техника, и, выходя от Стрепетовых, сказал Черемшанову:

— Знаешь, Сашка, я, кажется, переселюсь в твою келью. Не возражаешь?

— Что ж, давай, — с радостью согласился Саша, — только тогда придется моего компаньона — кабардинца — к твоему соседу отправить. С ним, право, беда мне: уж больно храпит громко, ревет, как бульдозер, — стекла дрожат.

— Предложи ему поменяться со мной, — посоветовал Максим.

— Если он согласится, буду рад, — ответил Саша.

Первые дни работы на шлюзе Максим Страхов, несмотря, на все усилия, все еще не чувствовал себя полноправным участником большого труда. Собственная роль казалась ему неопределенной.

Федотыч познакомил Максима почти со всеми людьми — с бригадирами и рабочими, провел его по всем малодоступным закоулкам строительства. Он обо всем рассказывал ему, часто сам увлекаясь и, видимо, надеясь, что Максим окажется тем самым восприимчивым молодым специалистом с горячей, смелой головой, который порадует его новыми, самостоятельными успехами.

Но пока особенного горения в глазах молодого инженера он не замечал. Наоборот, улавливал на его лице странную нерешительность и вялость, а к вечеру — даже апатию. «Не раскачался еще, видать, после институтской скамьи», — думал старший прораб.

Для начала он поручил Максиму несложное дело: под его руководством плотники должны были установить крепежный щит в том месте котлована, где под воздействием грунтовых вод могли образоваться свищ и оползень.

Максим три дня составлял расчеты по устройству крепления. Все было ново для него. И толстый слой земли, который мог обрушиться на крепление, и угроза прорывающихся со дна котлована родниковых вод, и вообще вся эта громадная и страшная гора земли высотой в пятиэтажный дом, рядом с которой Максим чувствовал себя ничтожной козявкой. А тут еще пыль и летний зной изнуряли его.

Отупевший от жары и грохота машин, Максим возвращался в общежитие совсем разбитым. Ему не хотелось делать почти никаких физических усилий, а хотя солнце и воздух все-таки укрепили его, он после работы не испытывал ничего, кроме желания избавиться от надоевшей обязанности, скуки и ожидания, что вот самое тяжелое скоро кончится и наступит что-то более легкое, интересное. Но тяжелой работе в земле не видно конца, и в солнечное пекло надо было ходить и завтра, и послезавтра, и еще неведомо сколько дней.

Максима поддерживали неугасающая веселость Саши Черемшанова и невозмутимое спокойствие Славика. Иногда ему казалось, что Саша притворяется, когда с увлечением рассказывает по вечерам в общежитии о всяких диковинных случаях на работе. Многое, конечно, Саша присочинял, и не без юмора.

«А я нынче сделал то-то… А такая-то бригада заложила столько-то железобетонных плит… А мы со Славиком взяли обязательство, — взволнованно рассказывал Черемшанов, и не в меру громкий голос его звучал при этом так убежденно, что Максим невольно, поддавался воодушевлению товарища. Но сам он все еще ничем не мог похвалиться. На работе у него что-то не ладилось, с людьми он не научился сближаться так, как Саша. Он разговаривал с ними только как старший по должности.

Проект крепления, который поручил ему сделать Федотыч, подвергся на совещании резкой критике. Максим ошибся в расчетах, подготовил их без учета действительных условий. Федотыч, видимо не желая обижать Максима, сказал ему:

— На троечку с минусом выполнили. Вам все еще кажется, что вы в институте готовите проектик. Боитесь оторваться от теории и забываете о нашем котловане, таком, каков он есть на самом деле. Переработайте, посоветуйтесь с рабочими, возьмите метрик и еще раз полазайте по котловану.

Максим понял, что провалился при первом же самостоятельном решении задачи. Тягостное настроение его усилилось. Он уже не имел того самоуверенного вида, с которым явился на шлюз, заметно похудел, стал небрежным к себе, комбинезон его потрепался и загрязнился. Федотыч часто поглядывал на Максима с недоумением и сочувствием и, чтобы не ранить его самолюбие, по-отечески подбадривал:

— Ничего, сынок, выкарабкаешься. Сперва не одному тебе, всем трудно было.

И Максим выкарабкивался. Не сразу наступил день, когда он почувствовал в себе хоть маленькую уверенность. По крайней мере, он не уставал теперь так, как прежде. Его бодрил утренний прохладный ветерок, несущий со степи запах увядающих трав и намолоченного зерна. Он чувствовал, что солнце и ветер словно дубили его кожу, и она становилась упругой и плотной. И когда друзья в свободные дни шли километров за пять на реку купаться, Максим испытывал еще не изведанное удовольствие. Он говорил в такую минуту, что будто вновь рождается на свет». А потом начиналась новая неделя, и Максима опять бросало в пыльный вихрь. Но даже в дни относительной бодрости его не оставляло сознание неполноты того, что он делал… Ему казалось: он все больше терялся среди извилистых и крутых тропок строительства.

Уже не раз он доставал из чемодана и перечитывал полюбившиеся ему записки отца. Но вместе с тем впервые они показались ему далекими от действительности, а сама обстановка стройки — очень однообразной, лишенной всякого повода к героизму. И Максим надолго спрятал отцовские тетради на дно чемодана.

Его все еще не замечали ни начальник шлюза, ни главный инженер, ни в комсомольской организации. Ведь он еще ничем не отличился. Правда, рабочие, например Кукушкин со своей плотничьей бригадой и машинист экскаватора Дробот, стали относиться к нему более внимательно и серьезно: как-никак он был помощником прораба и от него зависела оценка их труда, а значит, и повышение заработка. Максима начали признавать, как привычную деталь на строительной площадке. К нему даже обращались за советами, и он теперь уже более уверенно давал их, а когда было нужно, то и приказывал.

Трудовая жизнь молодых строителей входила в обыденную колею. Максим, Славик, Галя и Саша по приезде сдали в комсомольский комитет свои билеты и характеристики, стали на учет, и к повседневной работе на шлюзе прибавились обязанности комсомольские.

Иногда после работы приходилось присутствовать на собраниях. Они были короткими, с зажигательными призывами, как в боевой обстановке. На них всегда решался какой-нибудь важный вопрос: ускорить работу, вызвать на соревнование или взять на буксир отстающих, выполнить задание в предельно сжатый срок.

Но Максиму все еще казалось, что в жизни его ничто не изменилось. Неудовлетворенность собой и ожидание чего-то нового, что должно изменить его судьбу, не покидали его.

Когда Федотыча в отделе кадров спросили, как ведет себя молодой инженер, он пожал плечами, ответил, что парень как будто стал осваиваться с работой, но никакими заметными способностями не блещет… Может быть, и дальше все шло бы таким же ровным, неопределенным путем, если бы не один толчок, резко отразившийся на трудовой судьбе Максима…

Лидия Нечаева проходила практику в Москве на строительстве жилых домов нового, быстро взлетающего этажами ввысь района.

Однообразная работа не удовлетворяла ее, не зажигала того, что лежало в душе, как некий запас горючего, готового вспыхнуть от первой искры. Искры этой еще не было, и Лидия выполняла все, что ей поручали, старательно, добросовестно, и только. Она укладывала кирпичи, училась орудовать мастерком, готовила бетонные и известковые растворы, по указанию прораба руководила возведением перекрытий. Временами она даже увлекалась работой, прорабы сначала осторожно, а потом более уверенно прочили ей успех; и все-таки главный запас горючего не воспламенялся. Лидия, ждал а чего-то необыкновенного, а это необыкновенное все еще не приходило. Она готовила себя к нему, почему-то считая, что самое важное произойдет в будущем. Ведь никто и не думал посылать ее на тот смертельно-опасный подвиг, на который когда-то уходила Зоя Космодемьянская — ее идеал.

Как часто, сидя за столом, изучая лекции, она вдруг отстраняла работу и, подперев кулаками подбородок, чуть ли не часами смотрела на любимый портрет, на удивительно ясное девичье лицо с зачесанной на сторону мальчишеской челкой.

Лидии чудилось: вот она видит истерзанное тело Зои, исколотую штыками грудь, сомкнутые в смертном молчании губы, отказавшиеся выдать товарищей. Ей слышались голоса озверевших от ярости врагов, леденящие кровь стоны пытаемых…

Она вспомнила, как однажды с группой студентов поехала на экскурсию в Петрищево. Был солнечный июньский день. Под тихим небом, омытым недавним дождем, стоял у большой дороги на Москву скромный серебристый памятник. На невысоком постаменте изваяние Зои казалось хрупким, отрочески угловатым, и только лицо с устремленным вдаль как будто поверх своры своих мучителей, окаменелым взором дышало мужественной силой.

У подножия памятника лежали венки из колокольчиков и ромашек, наивные букетики, принесенные местными пионерами.

Шутившая и смеявшаяся всю дорогу компания юношей и девушек у памятника вдруг притихла. Синел невдалеке лес, светилась глубокая голубизна неба. В кустах посвистывали малиновки, где-то заливалась беспечная иволга… Сердце Лидии сжалось от небывало сильного, опаляющего чувства.

Если бы ей в ту минуту, когда она стояла у памятника, сказали: иди и прими на себя то же, что приняла на себя Зоя, — она, не дрогнув, с твердой решимостью пошла бы…

Обратный путь до Москвы, Лидия почти не разговаривала. Смех, шутки и веселые песни товарищей ее раздражали, казались кощунственными. Странным и мелким представлялось, ей все, о чем говорили беспечные подруги.

Прошло немало времени, как случилась размолвка и Максим уехал, а Лидия всё еще носила в сердце обиду. Она вновь и вновь возвращалась к одним и тем же воспоминаниям: счастливые часы, прореденные вместе, наивные девичьи надежды, дружеское доверие и первая любовь… И вдруг это ужасное открытие: Максим такой же, как и те, которых Лидия презирала и ненавидела…

Во время работы мысли о нем беспокоили ее меньше, но стоило ей остаться одной, увидеть уголок сквера, одинокую скамейку в знакомом парке или услышать сонный шелест кленов в вечерний час, плескание фонтана, у которого они не раз сидели, как прежние чувства поднимались вновь, уносили воображение далеко-далеко, туда, где был он. И странно — в эти минуты Максим не казался таким плохим, каким запомнился при последней встрече. Все чаще Лидия начинала думать, что была слишком жестока с ним.

В сомнениях, в неясном ожидании каких-то перемен тянулось лето… Наконец наступил день, когда Лидия завершила работу в достраивающемся доме-гиганте, походившем на маленький город с собственной электроподстанцией, кинотеатром, универсальным магазином, ателье мод… Заканчивалась практика; скоро надо было садиться за отчет, потом предстоял отдых перед новым, уже последним учебным годом.

Сбросив забрызганный известью и цементом комбинезон, выкупавшись с подругами под душем, Лидия надела чистое платье. Освеженная, бодрая, с сознанием выполненного долга спустилась с верхнего этажа, кивая знакомым строителям, направилась к автобусной остановке.

Начало августа облекло Москву в туманно-теплое, но уже сквозящее по утрам и вечерам заметным холодком покрывало. Чувствовалось — лето идет к концу. Величавый силуэт университета четко проглядывал сквозь пасмурную дымку.

Просторы Юго-Западного района с широко распахнутыми улицами, с новыми многоэтажными зданиями, с устремленными ввысь подъемными кранами новостроек, как бы протягивающими друг другу стальные руки, тянулись от края и до края на многие километры. Москва распахивалась вширь, охватывая новые пространства, наступая на леса и холмы, на рассыпанные вокруг дачи и обветшалые деревеньки…

Автобус обогнул университет и покатил к Киевскому вокзалу. Вот промелькнул знакомый холм. Отсюда, казалось, только вчера Лидия и Максим любовались вечерней Москвой. Неужели они никогда больше не увидятся? Неужели Галя права — не надо быть такой прямолинейно-жестокой? Не много нашлось бы ребят, которые поступили бы иначе, чем Максим. И не так уж он виноват. Он солгал из-за малодушия, и не следовало ли ей взглянуть на ложь сквозь пальцы, как на что-то обычное, житейское? Нет, не может она забыть ложь, не может…

Лидия вышла из автобуса на Киевской площади, сделала несколько шагов и лицом к лицу столкнулась с Леопольдом Бражинским. Он смотрел на нее после разоблачения Максима так, словно приобщился к ее сокровенной тайне, и воображал себя союзником Лидии. Но хлыщеватый, как всегда внешне изысканный вид его вызвал у нее сегодня особенно враждебное чувство.

— Вот приятная встреча! — воскликнул Бражинский. — Не случайно наши дороги перекрещиваются, Лида. Разреши проводить тебя только один квартал.

— Я тороплюсь… Не надо… — Лидия вырвала настойчива схваченную цепкими пальцами руку, ускорила шаг.

— Однако ты гордячка, — обиженно проговорил Леопольд. — Я хотел поделиться с тобой своим горем, а ты поступаешь совсем эгоистически. Запомни: если бы на нашем пути не встал этот лицемер Максим, мы были бы с тобой волшебно счастливы… — Когда речь заходила о его, как он думал, незаурядной личности, Леопольд любил выражаться патетически.

Лидия сказала строго:

— Давайте условимся, Леопольд, не говорить о ваших чувствах. И потом я спешу.

Тут только она подняла глаза и удивилась: лицо Бражинского резко изменилось. Оно обрюзгло, под воспаленными глазами висели синеватые мешки, бледная кожа на щеках стала дряблой и сморщилась.

— Ты разве ничего не знаешь? — скривил серые губы Леопольд. — Отец твоего любезного дружка создал уголовное дело, и моего отца посадили.

— Да, я что-то слыхала об этом, — сказала Лидия.

— Слыхала! — почти истерически выкрикнул Бражинский. — Конечно, говорят: — Страхов раскрыл хищение. Но на суде выяснится: он замел следы и переложил растрату на других. Теперь ты должна убедиться: отец стоит сына, а сын — отца.

— Я ничего не знаю, Леопольд. И при чем тут Максим? — запальчиво, словно готовясь к защите, ответила Лидия.

— Как это — при чем? Этот негодяй обманул тебя. Клялся тебе в любви, а сам жил с…

Лидия замахала руками, сжала плечи, как под ударами хлыста:

— Не надо! Не говори! Не смей!

— Ты, значит, мне не веришь? — спросил Леопольд.

Лидия начала дрожать от гнева и отвращения, порываясь убежать, но Леопольд крепче взял ее под руку не выпускал:

— Погоди. Мне надо еще кое-что сказать тебе.

— Ничего не хочу слышать. Ничего! — Лидия закрыла ладонями уши. — Избавь меня от пошлости. Оставь!

Леопольд скривил губы:

— Ты смешнячка! Не веришь! А фотография? Могу еще показать.

— Уходи! И ты… чем ты лучше других?

— А тем, что я не притворяюсь. Не вру. А Максим — доносчик и предатель. Он донес в райком комсомола, будто мы совращаем студентов института, устраиваем на квартире какие-то безобразия и так далее. В милиции нас на заметку взяли, а Элю Кудеярову даже исключили из театрального училища. Девушка пострадала ни за что. Ведь это же гнусно! А ты защищаешь этого доносчика! — возмущенно воскликнул Бражинский. — Ты наивна и ничего не смыслишь в людях… — Бражинский остановился, притворно покорно склонив голову, вздохнул громко, точно простонал: — Лида, прошу тебя, выслушай.

Он опять схватил ее за руку. — Пойдем, ко мне. Я люблю тебя… Слышишь? Полное забвение всего, понимаешь?

Лидию охватил страх. Она вырвалась, но Бражинский догнал ее схватил длинными, как у гориллы, руками и с силой притянул к себе. Лидия ощутила противный запах винного перегара.

Сильным движением она оттолкнула его, ударила что было силы локтем в лицо и побежала. Леопольд схватился за разбитые губы, взвыл по-собачьи.

Лидия не успела отбежать и десяти шагов, как услыхала за спиной неузнаваемо изменившийся, грубый, полный ярости, сдавленный крик:

— Ладно же, недотрога!

И вслед ей, как зловонный ком грязи, полетело отвратительное ругательство.

Лидия прибежала домой вся дрожа.

Отец встретил ее встревоженно:

— Что такое? Что случилось?

Она не ответила: чувствовала, что не выдержит — разрыдается.

Михаил Платонович протянул ей письмо:

— Судя по штампу, от твоего франтика.

Лидия схватила конверт, юркнула в свою комнату.

— Ишь как обрадовалась. И спасибо не сказала, — пробурчал вслед дочери Михаил Платонович.

Лидия присела за столик, за которым совсем недавно она и Максим готовили задания. Слезы хлынули из ее глаз. Она хотела удержать их, кусала губы и не могла: спазмы перехватили горло, старалась не всхлипывать, чтобы не привлечь внимания отца и матери, и делала частые судорожные вздохи, как плачущие дети… Обида, отвращение, гнев душили ее.

Лидия все-таки выдержала — не пожаловалась отцу и матери… Слезы ее иссякли так же быстро, как прорвались.

Она успокоилась, вскрыла конверт.

Письмо было то самое, сумбурное и многословное, которое Максим писал в одну из ночей в Ковыльной… Сперва у Лидии мелькнула мысль — не отослать ли конверт нераспечатанным обратно, но тут же почувствовала, что не сделает этого.

Первые строки, начиная от обычного обращения всех влюбленных, показались пошлыми. «Ложь, все ложь», — подумала Лидия. Но эти кажущиеся лживыми, как будто стертые слова все же чем-то притягивали к себе, ей было приятно сознавать, что это не кто другой, а именно Максим так пишет… Она прочитала несколько строк. Нет, это не просто слова, искусственно расцвеченные и напыщенные, это правда!

«… Если ты требовала, чтобы наше чувство прошло через испытание, и я должен был это доказать, — читала Лидия уже не глазами, а как будто сердцем, — то я, как только уехал, тут же в вагоне и подумал: не пожертвовать ли всем — своим будущим, уважением товарищей. Только ты, только любовь к тебе — вот и все! Я готов был в ту минуту забыть о друзьях, на ходу из вагона выпрыгнуть… Что — разве это не доказательство любви? Ты смеешься? (В этом месте письма Лидия в самом деле горько усмехнулась). Не смейся… Я все объясню по порядку: и почему я тебе не сказал о том, что было у меня, и почему все-таки не вернулся… (Волнение мешало Лидии, и некоторые строки она перечитывала по два-три раза.) В самом деле, — словно продолжал доноситься издалека чей-то другой, незнакомый голос, — что может быть для человека любящего дороже и важнее его чувства? Как будто ничего, да? Ты сама мне говорила: кто по-настоящему любит, тот готов претерпеть самые ужасные муки. Но меня в ту минуту, когда я пытался вернуться, как будто пронизало чем-то острым. Я подумал — какое же это будет доказательство большой любви? Если бы я вернулся, то совсем не уехал бы из Москвы. Ведь достаточно человеку сделать один шаг назад, как его потянет дальше, как течение — утопающего. Я когда-то читал, как один советский боец во время войны с фашистами отстал от своей части, чтобы на часок забежать в родное село, проведать невесту, да так и остался там и оружие бросил. Вот этот человек ни о чем и ни о ком не думал, кроме своей любви. Какая ничтожная и слепая была эта любовь!..

Я не сказал тебе, что было у меня с той компанией, не ради обмана. Но я все равно не прав! Мне надо было рассказать все, все… Там — тьма, а ты — свет, и я уже тогда уходил от тьмы к свету, был в душе против всего, что там происходило. Я Бражинского даже ударил. В ту ночь я окончательно понял: он наш враг — и твой и мой…»

Лидия опустила письмо, на колени. Лотом перечитала его еще. Голос Максима звучал с его страниц то робко, то страстно, то с сердитой мольбой, то с суровым осуждением. Нет, не могло быть, чтобы Максим и теперь лгал: в каждой его строчке слышались боль, раскаяние… А главное, судя по письму, он начинал понимать то, что понимала она…

Максим Страхов не забывал данного самому себе еще в Москве слова показать себя на работе так же, как Бесхлебнов. Каждый день он старался сделать что-нибудь такое, что обратило бы на него внимание рабочих и руководителей, и ничего нового не мог придумать. Все на шлюзе было давно разработано до мелочей, и Максиму оставалось только быть послушным колесиком в общем механизме.

Иной раз его подмывало предложить какое-нибудь новшество, но он тут же спохватывался, думая: «А вдруг опять сорвусь? Лучше пусть останется так, как было».

На производственных летучках его бранили за упущения, неисполнение должного, он неумело оправдывался, а после чувствовал досаду и еще большую неудовлетворенность собой. Его утешало одно: ни Славик, ни Саша тоже пока ничем не отличились. Правда, модель бетоноукладчика Черемшанова была рассмотрена на совещании у Карманова, часть специалистов отозвалась о ней одобрительно, а другая нашла слишком громоздкой, неудобной в передвижке. Модель и проект все же были из бюро рационализации пересланы в Москву, но оттуда пока никакого ответа не поступало. И все-таки о Саше на шлюзе и на совещаниях у начальника говорили как о способном инженере.

Мало-помалу Максим начал испытывать что-то вроде неприязни к своему рабочему месту на шлюзе. Он не любил его и не гордился им, как Черемшанов. «Перевели бы меня на другую работу — я показал бы себя…»

Однажды Максим, закончив смену, ушел со шлюза особенно усталый и недовольный собой. Федотыч весь день ворчал на него, даже дважды прикрикнул, и у Максима было такое чувство, словно весь день он ходил по замкнутому кругу. Тупая тоска, сознание своей никчемности угнетали его.

Максим уже подходил к воротам строительного участка, когда к нему, запыхавшись, подбежал Славик и сказал:

— Ты куда? А на собрание разве не остаешься?

— Какое собрание? — спросил Максим.

— А ты не знаешь? Тебе разве не говорили?

Максим пожал плечами: да, он слыхал о собрании, но ужасно устал и пойдет в общежитие отдыхать.

— Нет, нет, ты не уходи, — запротестовал Славик. — Скажут: недавно приехал и уже уклоняется. Там, говорят, будет выступать с обращением к комсомольцам сам Карманов.

Любопытство шевельнулось в душе Максима: «Карманов? Что-то он скажет?».

— Ладно, — кивнул он. — Пойдем. Может быть, Карманов откроет для меня новое. Пока я вижу одно и то же каждый день.

Славик с недоумением взглянул на товарища:

— Что-то ты не нравишься мне в последние дни. К чему эти разговоры?

— Разговоры самые обыкновенные, — усмехнулся Максим. — Пока я не нахожу на шлюзе того, что ожидал… Глина, земля, грязь, болото — вот и все… Роешься каждый день, как жук в дерьме, и не знаешь, к чему же твоя специальность. Разве я за этим сюда ехал? Ведь я инженер. А мною помыкают здесь как мальчишкой. То рапортички собираю, то табель веду…

Славик прищелкнул языком:

— Вот ты куда загибаешь. Не знал я, не знал… Обижаешься, значит? Тяготишься? А ты сначала заработай большее, заслужи, покажи себя, а не ходи как сонный…

— А ты показал? — насмешливо спросил Максим.

— Я работаю. В глине роюсь! И знаю, зачем и для чего это делаю! — запальчиво ответил Стрепетов и отошел…

Собрание происходило тут же, на глинистых отвалах котлована, у головного сооружения шлюза. Сотни людей в рабочей, покрытой желтой пылью одежде расположились по глинистым буграм, на лесах и железных конструкциях ворот шлюза. На одной из свежих насыпей, на недавно срытой бульдозером площадке, примостился откуда-то принесенный, покрытый красным лоскутом, хрупкий столик. За ним сидели Карманов, начальник политотдела Березов, начальник строительства шлюза Рудницкий, секретарь комитета комсомола строительства.

Несмотря на шестой час, все еще неистово палило солнце, злые лучи пробивались сквозь нависшую над котлованом пыль, окрашивали ее в ржавый цвет. Налетавший из степи ветер не мог разогнать скопившейся за день духоты, люди дышали, как рыбы, выброшенные на берег, а чадное дыхание самосвалов и бульдозеров, облепивших котлован, делало воздух еще более душным и тяжелым.

Максим, Славик и присоединившийся к ним Черемшанов протиснулись в первые ряды, примостились недалеко от столика, на свежем, еще хранившем холодок земных недр грунте. Максим задержал взгляд на Саше. Загорелое, усталое, но все же бодрое лицо его, как всегда, возбуждало зависть. Казалось, Саша знал какой-то секрет такого настроения, но скрывал его от товарища. И поэтому Максиму всегда хотелось чем-нибудь уязвить, расхолодить его, может быть, бросить ему какой-нибудь вызов.

Чтобы отвлечься от чувства неудовлетворенности, он стал разглядывать уже знакомые лица, старался уловить в них сходство с тем, что сам испытывал. Но лица были веселые, нередко усталые, озабоченные, даже сердитые, но не равнодушные. На многих из них светилось выражение горделивого достоинства. Вот Емельян Дробот, машинист экскаватора: присыпанное пылью, широкоскулое, этакое русское, сероглазое лицо. Товарищи из уважения уступили ему удобное место на бугорке; он сидит среди них, обхватив колени коричневыми, такого же цвета, как выбрасываемая его экскаватором глина, руками. На нем седая от пыли, с пятнами пота на спине шведка, из ее коротких рукавов выступают, словно выточенные из старого темного дуба, твердые бугры мускулов; светлые, с рыжинкой, нечесаные вихри треплет знойный ветер.

Максим невольно залюбовался Дроботом. Сидящие невдалеке девушки в синих комбинезонах все время поглядывают на него, перемигиваются, хохочут. А вот Кукушкин — простодушно-хитрый, похож на старосту дореволюционной плотничьей артели. Лицо его в косматых клочьях бородки: видать, давно не брился — некогда. Глаза умные, насмешливо-добродушные, острые как гвозди. На голове старая кепчонка, хлопчатобумажный пиджачок нескладно облегает сухие, но крепкие плечи. Вокруг Кукушкина вся его бригада: такие же простоватые, дружные, хитровато-веселые, себе на уме, мужички — этакая с виду деревенщина… А поглядишь на них во время работы — под их топорами брусья и доски точно звенят, приплясывают…

Карманов и Березов уже стояли за столиком, оглядывая усеянный людьми гребень котлована. Начальник строительства казался Максиму совсем другим, чем в тот день, когда он впервые его увидел. Клетчатую ковбойку сменила военная габардиновая гимнастерка, туго стянутая широким офицерским ремнем, соломенную шляпу — защитная фуражка. И держался он строже, подтянутее.

До слуха Максима то и дело доносился энергичный тенорок начальника, часто прерываемый сухим, трескучим кашлем; по-видимому, застарелый бронхит не покидал его и в летнюю жару.

Максим вспоминал, ходившие о Карманове по строительству легенды. Рассказывали, например, будто он вовсе не знает усталости, почти не спит, потому что пьет отвар какой-то чудесной степной травы, изгоняющий всякие недуги; благодаря этому напитку, он будто бы и держится на ногах вот уже второй год. В любое время дня и ночи, в самую лихую непогодь он мог появляться на далеких участках строительства и своей заражающей энергией поднимать дух людей, вызволять их из любой беды.

Говорили также, будто Карманову уже в Ковыльной дали двухнедельный отпуск, чтобы он за три года скитаний с одной стройки на другую проведал проживающую где-то в южном городе семью, но он вернулся с полдороги, узнав, что на строительстве случилась авария. Авария была незначительная, ее быстро устранили, министр сделал Карманову за отказ от отпуска строгое внушение, а Карманов все-таки заупрямился, сказал, что никуда не поедет, пока не закончит строительство.

Максиму казалось чудом, что один человек может управлять многими тысячами людей, двигать рычагами раскинувшейся на десятки километров стройки. Хотелось понять, какая сила питала эту энергию и волю, этот разум, в чем ее источник. Максиму было пока невдомек, что без многих тысяч строителей Карманов вовсе не обладал бы этой силой, вся энергия, разум и воля могли бы пропасть даром, израсходоваться впустую.

Собрание началось без избрания президиума. Своим хриплым и все-таки слышным всюду тенорком Карманов сразу завладел вниманием всех. Главное в его обращении к строителям, и в первую очередь к комсомольцам, было в том, что рытье котлована и подготовка к монтированию коробки шлюза проходили недостаточно быстро, требовалось ускорить срок окончания землеройных работ. Карманов тут же назвал срок и закончил немногословную, похожую на приказание речь призывом:

— Как же это так, детки? (Любимое его обращение.) Почему ваш шлюз так отстает?

Судя по тону обращения, «детки» как будто относилось к молодежи, составлявшей почти половину всего числа строителей, но и пожилые, уже имевшие за своими плечами по нескольку законченных плотин и шлюзов строители приняли это обращение на свой счет.

— Нажать надо! Сделать бросок и овладеть новыми позициями! — выкрикивал, словно командовал подразделением, Карманов. — Даем пятнадцать дней! Одолеть последние кубометры! Экскаваторщики, не подкачать! Пойти на соревнование! Кто кого, а? И качество! Обязательно качество, товарищи строители! Чтоб каждый кубометр вынутого грунта не сполз обратно. Ни одного оползня, ни одного сплыва. Ясно? Надвигаются дожди. Это серьезная опасность. Удержать позиции! Не только удержать, но и продвинуться дальше! Чтобы через десять дней монтажники приступили к работе… Инженеры, десятники, прорабы, электросварщики, бульдозеристы — все в бой! Чей участок скорее закончит, тому и почет! Кто первый — ну? Вперед!

Вся собранная фигура Карманова вытянулась. Он порывисто выбросил сжатые кулаки вперед, желая кинуться на неведомого противника и смять его. Ничего особенного в его словах как будто не было. Пожалуй, это была обычная, хотя и немного странная, излишне рубленная речь, но Максим чувствовал, как вялость и усталость уходят из его тела, сердце начинает биться проворнее, горячее. Одно мгновение взгляд начальника остановился на нем — это была, конечно, случайность, да и вряд ли Карманов мог в эту минуту различать в толпе строителей отдельные лица, но Максиму показалось, будто взгляд этот проник в самое его сердце, по спине даже пробежали щекочущие мурашки.

Он осмотрелся и увидел запыленные лица, та угрюмые, то веселые глаза, почувствовал себя частью какой-то неуемной силы, подобной взрывчатой массе и готовой потрясти и раздвинуть земные недра, дать простор новому голубому морю, возвести белые чудесные замки с мраморными колоннами. И он, Максим, может стать частью этой силы, войти в ряд прославленных героев, таких, как Дробот! Он ощутил острое замирание сердца, похожее на то, когда человек собирается прыгнуть с большой высоты…

«Да, может, это и есть тот самый счастливый момент! — подумал он. — Теперь или никогда! Победить в соревновании. Вырваться вперед… Оставить за собой Славика, Сашу, может быть, самого Федотыча!..»

Это был в какой-то мере честолюбивый порыв. Максим забыл, что, не поддержанное коллективной волей какой-то части строителей, желание его выдвинуться сгорит впустую, как взвившийся ввысь хотя и красивый, но бесполезный фейерверк. Было ли это следствием давней, воспитанной с отрочества привычки всюду занимать исключительное положение, привычки, сросшейся с его существом, как родимое пятно, или что-либо другое, он не мог знать в эту минуту.

Главной его заботой было опередить Черемшанова. Саша, конечно, не выступил бы, у него, наверное, и в мыслях этого не было. Да и Славик тоже. Тот, может быть, из скромности не решился бы: «Ведь поработали-то мы на шлюзе без году неделю». И все-таки Максим боялся, что они опередят его здесь, на собрании. Да если они и не выступят, он все равно должен взять слово… Теперь или никогда.

Вслед за Кармановым взял слово Березов, потом секретарь комитета комсомола. Максим еле дождался конца выступления секретаря и поднял руку:

— Вы просите слова? — спросил Карманов. — Идите сюда… к столу. Как фамилия?

Деревенеющим языком Максим назвал себя и в ту же секунду заметал неодобрение на лице Славика. Тот, кажется, даже хотел удержать его, но не успел. А Саша, сидевший поодаль, скорчил недоуменную гримасу…

«Ага! Скис. Не ты выступаешь первый, а я, и не твою фамилию назвали, а мою. Тут-то я тебя и обгоню. Это тебе не на экзамене», — пробираясь к столу, наступая от волнения на чьи-то ноги, торжествующе думал Максим.

Ему показалось, будто Карманов и Березов глядят на него с некоторым сомнением. Было мгновение, когда Максиму хотелось отказаться от выступления. Он и сам почувствовал в своем порыве что-то фальшивое. Он чуть ли не до крови закусил нижнюю губу и встал у столика в гордую позу.

— Ах, анафема! — ахнул кто-то в толпе. — Наполеон, да и только.

— Не Наполеон, а петушок… Безголосый еще, видать, помимо всего прочего, — не без ехидства заметил другой голос.

— Левонтий, гляди. Молодой-то опять выскакивает, — послышалось среди бригады Кукушкина.

Множество глаз настороженно смотрело на Максима.

Ему стало трудно дышать, во рту пересохло. Прошло не менее минуты, пока он произнес первое слово «Товарищи!».

— Не слышно! Громче! — крикнули в толпе.

Нет ничего ужаснее, когда оратора перебивают или кричат ему «громче». И Максим со злостью, с вызовом, с неприятной развязностью (он сам это чувствовал) громко, даже чересчур громко, прокричал несколько фраз. Смысл их сводился к тому, что вот он, молодой, недавно приехавший на шлюз инженер, принимает вызов начальника строительства, берет на себя обязательство закончить на своем секторе земляные работы за десять дней. Он назвал срок почти наугад — только бы оставить позади Сашу — и тут же призвал его последовать своему примеру.

Когда Максим закончил, послышались жидкие хлопки. Переглядываясь, аплодировали ему и начальники, во все почуяли в речи молодого прораба что-то необоснованное. Среди участников собрания прокатился говорок.

— Тоже, выскочил! Сам он, что ли, будет грунт этот вынимать? — гудели в толпе. — Ни с кем на участке не посоветовался.

— Хоть бы предложил, а то сразу за всех слово взял! Какое он имеет право? Чужими руками славу хочет добыть, — подхихикивали где-то вблизи.

— Шпингалет! Выскочка!

— Ваше предложение хорошее, но от имени кого вы выступаете? Не один же вы будете работать? — из общего шума вырвался простуженный тенорок Карманова.

— От кого? От самого себя… Ну и от остальных… от третьего сектора, — потухшим голосом ответил Максим.

Послышался насмешливый свист. На дальнем бугорке загигикали повязанные разноцветными вылинявшими косынками девчата:

— Миленький! Иди к нам соревноваться! Мы тебе нашу норму установим!

— Вот-вот. Мы для него — остальные, а сам он — главный, — гомонили в толпе.

Максим уже готов был сорваться и бежать очертя голову, но ему на помощь пришел Березов.

— Товарищи, это мы обсудим, — сказал он вставая. — Товарищ, видимо, от имени бригады… повинуясь благородному порыву… А порыв следует поддержать.

— Поддержим! Только не его! Дробота поддержим! С его техникой! — дружно закричали из толпы.

— Что скажет Дробот? Выходи, Емельян Никитич! Ответствуй!

Максим услыхал, как назвали фамилию знатного экскаваторщика, и понял, что совершил непоправимую глупость. Почему он не посоветовался предварительно с Федотычем? О Дроботе он совсем забыл, а ведь от его экскаватора будет зависеть все… Но Дробот пока не просил слова. Он о чем-то наскоро совещался со своими помощниками и с Федотычем, усмешливо-добродушно поглядывая на Максима. Должно быть, он не принимал его вызова всерьез.

— А что ответит на вызов старший прораб? — спросил Карманов, когда Максим с горящим от стыда, лицом шел на свое место. — Старший прораб товарищ Грузный, вы там со своими договорились? Слышите — за вас начинает говорить молодежь!

— Договорились, — встал среди сидящих Федотыч. — Пускай генералы договариваются.

— Дайте мне слово, — поднял руку Дробот. Его лицо, как бы высеченное из красноватого морского песчаника, казалось Максиму квадратным, а из узких щелочек глядели удивительно дерзкие умные глаза.

Максим чувствовал, что робеет под этим взглядом, как школьник. «Вот он меня сейчас отхлещет перед собранием», — подумал он и затаил дыхание — ни жив ни мертв. Но Дробот, выйдя к столу, миролюбиво улыбнулся.

— Извиняюсь, товарищ помпрораба, — начал Дробот. — Тут произошла некоторая закавыка… Вы, товарищ Страхов, наперед меня выступили. Я не хотел конфузить вас перед собранием. Думал, ладно! Работать-то будем мы, грунт этот самый зачищать… Извиняюсь, конечно. Я тут подготовил договорчик с соседом, экскаваторщиком Игнатом Казаркиным… Знаете Казаркина? Парень — гвоздь!. Куда мне до него. Так вот, товарищ инженер… За восемь дней надо кончить зачистку котлована, за восемь, а не за десять. Вот какое дело! Вы мне, извиняюсь, перебили. Малость оскользнулись. Недобрали. Ну, да пускай… Вы все-таки инженер… Может, оно на ваше и выйдет. Ну, а ежели за восемь, то вы так в своем договорчике и запишите. Я вас выручу. Дело ведь общее. Ясно?.. Бывайте здоровы…

И Емельян Дробот, приподняв порыжевшую, всю в масляных пятнах кепочку и сделав что-то вроде легкого поклона, степенно удалился.

Собрание загудело, многие лица обернулись к Максиму.

— Выскочил, петушок, да осекся, — послышались подтрунивающие голоса.

— Ничего, ничего, — кивал Максиму Березов. — По крайней мере, первым выступил — искру бросил…

После собрания Федотыч подошел к Максиму.

— Ну как? Немножко не кругло вышло, да ладно… Назвался груздем — полезай в кузов, — сказал он с суровой ухмылочкой. — Не знал, что ты такой торопливый. Составляй-ка договорчик, чтоб все было по форме. И договорчик пиши на восемь дней да не забудь дать подписать мне и Дроботу. Вищь ты какой: «А я сам, а я сам…»

Максим шел среди молодых специалистов и рабочих своего сектора, провожаемый насмешливым гудением. Вдруг он услышал за собой дерзкий голос Вьюшкина:

— Чудак! Вызвался и промазал! А мы, может быть, и за семь дней свой сектор зачистили бы. Ну, теперь держись!

У Максима сжалось сердце, как будто он сам обрек себя на неравный поединок.

Тут подошел к нему Славик:

— Эх, ты… Продемонстрировал свое тщеславие! Смотрите, дескать, вон я какой…

Максим огрызнулся:

— Хватит меня опекать.

— Я не опекаю. Другие ведь будут дела вершить, а ты только между ногами будешь путаться. Не тебе нужно было выступить на собрании, а Дроботу… Ведь он передовик. О нем газеты пишут. А ты выскочил… Нескромно, Макс, очень нескромно. Нам еще учиться надо.

— А соревнование разве не учеба? — зло спросил Максим.

Славик с сожалением глядел на друга:

— Ох, что-то ты неладное задумал… Как бы не пришлось тебя вытаскивать на буксире.

— Не бойся. Не придется. Отстаньте вы от меня! — окрысился Максим. — Сашке можно, а мне почему нельзя?

Славик покачал головой:

— Так Сашка не один — за ним люди. Он хоть маленький авторитет завоевал. Сашку вон сколько рук подпирает, а тебя? Получилось — ты от самого себя выступил… Чтобы только себя показать.

— Посмотрим, посмотрим, — сердито повторял Максим, шагая все быстрее, чтобы поскорее отделаться от Славика. И Славик отстал…

Со второй половины августа удушливый зной над строительством сменился проливными дождями. Тяжелые тучи, подобно налитым вешней водой глыбам снега, поднимались одна за другой с юго-запада и, как бы тая на пекучем солнце, обрушивались на Ковыльную шумными водяными потоками.

Первый же ливень превратил глинистые насыпи и откосы котлована в непролазное месиво. Все, кто работал на шлюзе, как будто сменили свой цвет на изжелта-бурый — под цвет грунта; каждый носил на ногах по полпуда вязкой, как замазка, грязи. Деревянные мостки и временно положенные железобетонные плиты не спасали, на них сразу же налипал толстый слой. Всюду журчала и лопотала вода, она ополчилась против человека, не уступая без боя ни одной пяди земли.

Маломощные экскаваторы сначала не сдавались, черпали земляную жижу, а потом остановились, затихли, словно захлебнулись; их чугунные основания все глубже оседали в размокший грунт. Бригада Кукушкина не успела закончить сооружаемый из громадных дубовых брусьев и толстых бревен заградительный щит, хотя работала днем и ночью. Первый небольшой оползень навалился на крепление, задержался и не пошел дальше на дно котлована. Плотники изнемогали. В их работе было что-то общее с работой саперов на фронте, строящих мощные, в три наката, блиндажи и землянки. Федотыч бросал их против сползающего грунта, как в контратаку, то в одно место, то в другое. Он не уходил со шлюза третьи сутки, спал тут же, в деревянной будочке своего наблюдательного поста.

Максим от усталости тоже еле держался на ногах. Каждая туча вызывала в нем бешеную злобу, и даже маленькие невинные облачка будили его ненависть. Выданные ему брезентовый плащ с капюшоном и высокие резиновые сапоги защищали от воды, но не могли уберечь от грязи. Она заползала за голенища сапог, в рукава, хлюпала, чавкала, сопела. Иногда Максиму казалось, что его засунули в нескончаемую трясину. Порою он думал: теперь ему отсюда не выбраться, так и придется пропасть в этой безобразной раскисшей жиже.

А дни шли, и приближался срок, названный Дроботом в договоре. Федотыч и вся бригада с ожесточением защищали откосы от сплывов. Максим часто брался за лопату и вместе с другими землекопами набрасывал в вагонетки хлюпающий водой грунт, кидался на защиту креплений.

Он стал замечать, что бригада Кукушкина, Федотыч и группа комсомольцев, обслуживающих землеройные агрегаты, начинали смотреть на него более снисходительно. А некоторые подшучивали: «Вызвался, хлопчик, теперь воюй… Вместе с Емелей Дроботом… Подавай пример».

Но все усилия Максима, отчаянные его наскоки на оползни были ни чем иным, как только ребячьими попытками остановить сдвинувшуюся с места гору. В душе он признавал, что делал это лишь для успокоения совести. Иногда к нему подходил Федотыч и, отечески кладя руку на плечо, говорил: «Что лопатку взял — это неплохо. Лопаткой тоже надо уметь орудовать, но ты в одиночку не налегай. Не бей, как по воде кнутом. Слышь? Лопаты — они тоже сильны, когда их много. Старые грабари так и работали — скопом. А один ничего не сделаешь. Вон на кого надежда! — И Федотыч показал на шагающий экскаватор Дробота. — Он один нас выручит…»

И действительно, невзирая на дождь, уже на шестой день чудовищный ковш дроботовского гиганта, скрежеща стальными челюстями, добрался до положенной глубины котлована, зачистил дно и принялся за сплывы. Наступил восьмой день, и последние оползни были вычерпнуты, а бригада Кукушкина установила новые заграждения. В одной части сектора уже вбивали шпунты, сваривали арматуру, а монтажники готовились к укладке железобетонных плит.

В конце восьмого дня Емельян Дробот поставил стрелу своего экскаватора в мертвое положение, разинутая пасть ковша повисла в вышине. Дробот вылез из машинной будки вместе со своими помощниками, неторопливой поступью подошел к Федотычу и стоявшему рядом с ним Максиму.

— Ну, товарищ инженер, я свое дело сделал! — весело проговорил он. — Теперь закрепляйтесь на отвоеванном вы. И гляди, товарищ Страхов, ежели прозеваешь где-нибудь сплыв, ежели опять засосет, я спуску не дам! — улыбчиво и в то же время строго поводя глазами, предостерег Максима Дробот.

Максим ничего не ответил, только склонил голову. Он понял: победил в соревновании не он и не Саша, а Дробот, и подумал: «Ну какой я инженер? Чем я помог ему?»

Вечером, после окончания работы, он еле добрался до стоянки автобуса, залез в него, промокший, измазанный глиной. Он слышал, как его бранили за то, что он-де грязнее всех и, прежде чем лезть в автобус даже не почистился. А Максим так устал, что не мог двинуть рукой.

Придя в общежитие, он смог только стянуть с себя сапоги и тут же свалился в постель в чем был — в грязном комбинезоне, в заскорузлых от глины штанах и куртке. Хотелось немного полежать, чтобы потом помыться и идти обедать, но усталость сковала его, он заснул мертвецким сном, проспал и обед и ужин.

Мать иногда присылала посылки и каждую неделю — любовно-жалостливые письма, полные сетований и сокрушения о «судьбе своего бедного мальчика». Из писем Максим не извлекал ни бодрости, ни духовной поддержки; они вызывали у него еще большую тоскливую подавленность. Он и в самом деле начинал верить, что попал в безвыходную обстановку и теперь должен стараться как-нибудь отбыть свой срок.

В посылках чего только не было — и конфеты, и шоколад, и печенье, и домашние пирожки, и даже какой-то итальянский ром… Все это Максим отдавал Гале на общий стол.

Однажды в ненастный вечер, встретив Максима в коридоре, измазанного грязью, с глубоко ввалившимися, вспыхивающими мрачным огнем глазами, Галя с горечью вскрикнула:

— Ой, Макс! На кого ты стал похож! Ты совсем опустился…

Максим взглянул на нее исподлобья.

— Побыла бы ты на моем месте, не так бы опустилась, — огрызнулся он. — Тебе хорошо — ты работаешь с чистенькими приборами, за термометрами наблюдаешь, а я копаюсь в болоте. Но ты не вообрази, что я жалуюсь.

Максим поднял голову и прошел в свою комнату. В глазах его-была такая безысходная апатия, что Галина тотчас же побежала к Славику.

— Ты знаешь, с Максимом творится что-то неладное. Я просто испугалась, когда увидела его, — торопливо сообщила она мужу.

— Что же с ним творится? — рассеянно спросил Славик, неохотно отрываясь от технической брошюры.

— Он сам на себя не похож. У него такие странные глаза, как будто ему все безразлично. Может, ему надо помочь в чем-либо? Мне его очень жаль.

— Опять жалость? — поморщился Славик и, перевернув страницу, хотел было продолжать чтение, но отбросил брошюру, сказал с раздражением: — Чем мы можем ему помочь?

— Может быть, нужен совет. Надо же поговорить с человеком. Поддержать морально.

— Говорили уже, — отмахнулся Славик.

— Я вижу, ему особенно тяжело на шлюзе, — не отступала Галя..

— А нам всем легко? Всем строителям тяжело, — с досадой сказал Славик и вновь взялся за брошюру. — А что же он думал, стройка — курорт? Вчера наша бригада пять часов не вылезала из воды — боролась с паводком, и никто маменьку не кликал.

— Не все же такие… стойкие… — сказала Галя.

— Что же ты предлагаешь? Взять над ним шефство? — Губы Славика насмешливо покривились. — У каждого своя голова на плечах…

— А почему бы не попросить о переводе Максима на более легкий участок? — спросила Галя.

Славик свистнул:;

— Фью! Фью! Вон куда загнула. Этак много найдется охотников. Да и нянек не хватит для каждого. Мое мнение: не надо вытаскивать сталь из огня, пока она не закалится. Иначе и сталь испортишь и время попусту потратишь.

Саша Черемшанов, присутствовавший при этом разговоре и все время молчавший нерешительно заметил:

— Я понимаю, Максиму гораздо труднее, чем нам. Представьте себе, человеку дома ничего не приходилось делать самому, кроме как повязывать собственный галстук; все делали за него мама и домработница. И вот сразу попасть в такой переплет. — Глубоко вздохнул и тихо добавил: — Пойду поговорю с ним. А то получается, человек от нас отдалился, а мы и рады. Как будто еще дальше отталкиваем его от себя.

— Иди побеседуй. Ты же с ним соревнуешься… Если полезет в драку, зови на помощь, — со смешком сказал Славик.

— Нет, обойдемся без драки, — серьезно ответил Саша и, сутулясь, вышел из комнаты.

Когда дверь за ним затворилась, Славик не то с сожалением, не то с досадой заключил:

— Удивительный человек Сашка. Сам еле на ногах держится, а пошел в чем-то убеждать этого эгоиста.

Когда Саша вошел в комнату, Максим лежал на койке, отвернувшись к стенке. Саша подумал, что он спит, и нерешительно остановился у порога.

За окном плескался дождь. Однообразный звон водяных струй, мутная синева еще не погасших сумерек, скучный свет настольной электролампы придавали комнате в этот вечер унылый вид.

Максим не спал, услышав шаги, повернул голову.

— Разреши к тебе, — несмело проговорил Саша.

— Чего спрашиваешь, коли уже вошел? — буркнул Максим и вновь отвернулся к стене.

Сашу это не смутило. Он присел на стул у кровати:

— Знаешь что, Макс? Хочу с тобой поговорить. Ты только выслушай. Тебе, кажется, тяжело? Да?

— А дальше что? — равнодушно осведомился Максим.

— Да, конечно, ничего. Я просто так спросил — по-товарищески…

— А-а… Не особенно оригинальный вопрос.

Наступило неловкое молчание.

— Ты опять раскис, Макс, — тихо и несмело начал Саша.

— И не думаю. Откуда ты взял? — сказал Максим, не поворачивая головы.

Саша ответил коротко:

— Да вот так мне кажется… Почему ты все время уединяешься? Вроде пал духом, а?

Максим приподнялся на локтях, протянул руку к лежавшей на тумбочке папиросной пачке. Саша услужливо опередил его, вынул две папиросы — себе и ему, зажег спичку. Они закурили, и табачный дым окутал их, как бы разгоняя отчужденность.

— Слушай, Саша, а какое тебе, собственно, дело до моего образа жизни? До моего настроения? — спросил Максим. — Тебя что, опять Галя прислала?

Саша смутился:

— Видишь ли… Может, тебе надо помочь в чем-нибудь… Облегчить, так сказать, твое положение…

— Хочешь откровенно говорить? — щурясь, перебил Максим, и Черемшанов увидел, как изменилось лицо товарища, какие глубокие впадины залегли вокруг глаз, как резко выдавались скулы, вытянулась шея и потрескались губы. От прежней холеной внешности Максима и следа не осталось — ногти забились грязью, волосы, когда-то красиво зачесанные, спутались.

Глубоко затянувшись дымом, Максим усмехнулся:

— Так вот, товарищ Черемшанов. Хотите узнать о моем настроении? Пожалуйста… Мне на строительстве не нравится. Угадываю последующий вопрос — почему? Тоже отвечаю: я, кажется, ошибся в выборе профессии. Удовлетворен?

Саша изумленно смотрел на товарища.

— Ты ошибся, в выборе? — переспросил он. — Ты не наговариваешь на себя?

— Ничуть. Мне только здесь стало ясно, что я напрасно избрал гидростроительный факультет, напрасно потратил уйму времени и сил и столько же полезного времени отнял у других. И это стало для меня очевидным после того, как я столкнулся в соревновании с Дроботом. Я почувствовал себя ничтожеством. Понял — никогда не овладею тем, чем владеет он. Он — великан, я — пигмей… Да, да, не улыбайся.

Но Саша и не думал улыбаться, он с великим огорчением слушал Максима.

— Пока дело касалось только теории, у меня все шло как будто гладко, — продолжал Максим. — Я справлялся, и мне думалось, что все это действительно интересно. И на практике я сталкивался только с готовеньким или с тем, что делали другие. Знаю: плотина, шлюз — все это будет очень красиво, когда закончится стройка. Но ты понимаешь, Сашка, надо, оказывается, любить не только то, что уже готово, но и самый ход, все мелочи создания этого красивого — черновую, ужасно трудную работу, когда всюду только грязные ямы, пыль, слякоть, а тебе приходится копаться и переделывать одно и то же по многу раз, когда ты лазаешь в болоте по пояс и на тебя покрикивают старший прораб и рабочие. Но ты, допустим, знаешь, зачем все это нужно, и преодолеваешь всякие трудности. Ты за месяц уже многого достиг. У тебя и с народом, говорят, полный контакт. Тебе все это нравится, и ты веришь, что добьешься большего. А я до сих пор не знаю, с какого конца ловчее взяться за дело, и подчас только путаюсь у других под ногами. Устаю так, будто работаю больше всех. И не потому, что не понимаю всей премудрости. Ведь я в институте неплохо чертил и котлованы, и шлюзы, и плотины. Был же я там не из последних, а вот тут столкнулся с оползнями, пучинами, грунтовыми водами и завалился. Или я учился не тому, чему следует? Почему я оказался таким слабым перед всей сложностью этой стройки? Получил знания и не всегда умею их применить. У меня почему-то не хватает терпения, чтобы претворить мысль в дело. Да и руководить людьми не умею. Пробовал им приказывать, а они вроде соглашаются, но делают по-своему… И мой прораб Федотыч уже начинает смотреть на меня как на пустое место. Поневоле захандришь. А тут еще эти проклятые дожди. Терпеть не могу грязи. Она действует на меня угнетающе. Знаю — ты не испытываешь этого. Ты всюду видишь только чудеса, воображаешь себя первооткрывателем, ну тебя к черту! Тебя на Южный полюс забрось — и ты увидишь там красоту… романтику, черт возьми!

Максим ожесточенно сплюнул. Саша слушал, склонив голову:

— Да-а-а, — наконец протянул он и спросил: — А как же ты на собрании выступал? Обязательство брал? Врал, значит?

— Выходит, что так, точно не скажу. Пыль в глаза пускал. Хотел на себя внимание обратить. Вот и сел в лужу.

— А мне думается, Макс, ты все это выдумал… Клевещешь на себя. От злости, что ли… От самолюбия… А может, от неуважения к себе, — заметил Саша.

— Как хочешь, так и понимай, мне теперь все равно. В первом же бою я, как говорят, потерпел фиаско, — угрюмо буркнул Максим. — А насчет злости и самолюбия ты, может быть, и прав. Я как будто испорченный, недоделанный какой-то. Я так думаю: может, мне совсем уехать отсюда, как ты полагаешь?

— Ну, это ты оставь! — негодующе замахал руками Черемшанов. — Аллах тебя знает, Макс, до чего ты дошел… Опомнись — ведь мы учились вместе. Откуда у тебя такое разочарование? Вон смотри, сколько тут ребят, и все работают как надо.

Максим косо взглянул на Сашу, усмехнулся:

— А ведь и тебе бывает кисло, Сашка… Ты только притворяешься, а?

— Знаешь что! — вскакивая, вспыхнул Черемшанов. — Я могу сказать тебе такое… Ничуть _:не притворяюсь, и мне действительно тут интересно! И горжусь, что я такой же строитель, как и все, что кое-что да значу. Вижу, как под нашими — да, да, и под моими! — руками вырастает этот шлюз, и уверен: мы его закончим и вместе со всеми будем радоваться. Да, я — первооткрыватель! И мне от этого радостно, поверь. А ты, извини, просто балда, и черт знает что ты забрал себе в голову. Ну тяжеловато, ну грязь, ну так что же? А Ливингстону, когда он продирался сквозь дебри Африки, или Пржевальскому, когда он перелезал через горы Тянь-Шаня, капитану Скотту, когда он чуть ли не на четвереньках полз к Южному полюсу, легко было? Да ты возьми Николая Островского! Ведь они, тогдашние комсомольцы, строили узкоколейку раздетыми, разутыми, с куском макухи в кармане и не хныкали, как ты! Что с тобой, Макс? Опомнись, ведь ты бредишь!

Саша то негодующе фыркал, то вертел длинной шеей и двигал кадыком, точно старался освободить его из воротника. Максим, не прерывая, слушал, а когда Саша выпустил весь заряд своего порицания, глухо ответил:

— О Ливингстоне, о Скотте, об Островском ты говори пятиклассникам, а не мне. Разве я веду речь о мужестве? Я говорю, что ошибся и, может быть, не нашел своего призвания, а ты…

— Какого призвания? Ты думаешь, все люди с призванием рождаются? С призванием инженера, слесаря, пожарника, агронома? Чепуха! — запальчиво прервал Саша. — Да и что такое призвание, талант? Это в первую очередь любовь к делу. Ты переломи себя, полюби труд, и тогда все будет в порядке.

— А я вот никак не могу полюбить, — устало возразил Максим.

— Врешь! — гневно вскрикнул Черемшанов. — Ты просто поддался слабости. Раскис, опустился…

Вместо того чтобы самолюбиво возражать, Максим не обиделся, а тихо, с глубоким недоумением спросил:

— Нет, ты скажи, Сашка, почему я такой? Почему я словно чужой всему? Кто в этом виноват?

«Действительно, кто виноват?» — подумал Черемшанов, но уже более не решался продолжать разговор; он никогда не прочил себя ни в наставники, ни в мыслители. В конце концов, вопрос казался ему ясным: надо выручать товарища из какой-то беды. С обычной своей горячностью он предложил:

— Хочешь, я попрошусь на твой участок? Вдвоем оно будет веселее. Вот поглядишь, как мы с тобой сработаемся. Давай, а? Завтра же буду проситься…

— Не надо, — отмахнулся Максим, — я тебе только мешать буду.

— Так я не для тебя, а для дела, — убежденно сказал Черемшанов. — Поверь, пройдет еще месяц, и ты заговоришь совсем другим голосом.

— Басом или тенором? — усмехнулся Максим и вдруг добавил с ожесточением: — А ведь я хочу… хочу… полюбить эту работу… Все эти котлованы, шлюзы, плотины, ну их к дьяволу! Ведь я негласно дал обещание одному самому дорогому для меня человеку, что сам стану хорошим человеком.

— И станешь, Макс, — горячо подхватил Саша, — одно без другого не бывает. Так я буду помогать тебе, согласен?

— Ладно! — ответил Максим. — Иди спать, Сашка-добряк. Гуд бай.

Когда Саша ушел, Максим сел на кровать, сжав руками голову, с тоскливым отчаянием спросил себя: «Так кто же виноват в том, что я до сих пор не нашел своего места? Неужели во мне ошиблись товарищи, Лидия, декан, директор, преподаватели? Неужели я обманул их? Себя обманул?»

Глубокий вздох вырвался из его груди. Взгляд упал на лежащую на чемодане полевую сумку.

Максим вытащил одну из пожелтевших тетрадей, наугад развернул и прочитал:

«…Вот уже неделя, как наш батальон лежит в воде. Мы роем окопы, а вода затопляет их, хочет нас выгнать. Но мы держимся. И все это под непрерывным минометным огнем. Людей осталось меньше половины…

8. IV. Продержались. Двинулись, вышибли фрицев и заняли сухие позиции. Благодать, сухо! Солнце! Ура!»

Максим задумался. Взгляд, его стал неподвижным…

Максим дежурил в этот день на участке, где угроза затопления казалась устраненной. Крепления, поставленные бригадой Кукушкина, ограждали опасное место от сплывов.

С утра сильно парило. Строители на дне котлована задыхались от влажного зноя, обливались потом. От огромной массы обнаженной земли, сильно смоченной дождями, поднимались душные испарения. Голубоватая мгла, переливаясь и дрожа, уже туманила лазурно сияющий небосвод. «К обеду опять польет, — поглядывая на небо, говорили рабочие и шутили: — Что-то небесная канцелярия, видать, не договорилась с земной. Никакого взаимодействия».

Максим, вялый, усталый от разъедавшего душу раздумья, мало отдохнувший за ночь, проверял по указанию Федотыча толщину грязевого слоя на дне котлована. Местами слой доходил до половины метра. Мостики пришлось приподнять еще вчера. Под ними слышалось угрожающее бульканье. Насосы непрестанно откачивали желтую, густую, как кисель, воду.

Гул моторов поднимался до высокой звенящей ноты. И все-таки опасность заиливания дна котлована не уменьшилась. Она надвигалась в то время, когда все было готово к укладке дна и стен шлюза и на строительство съехалось начальство. Максим видел, как группа руководителей — Рудницкий, главный инженер Грачев, начальник участка Звягин и друже во главе с Кармановым и Березовым — появлялась то в одном месте, то в другом. Они смело сбегали по сходням, перепрыгивали через рытвины и траншеи, взбирались по лесенкам строящихся башен шлюза.

Все распоряжения начальников и то, о чем они говорили, где и кого хвалили и кому давали нагоняй — все это таинственным образом мгновенно передавалось по котловану. В секторе Максима вскоре стало известно, что Карманов приказал удалить со шлюза одного нерасторопного прораба, а нескольким арматурщикам, в том числе и Ване Пузину, объявил благодарность за досрочную установку арматуры.

Максим опускал измерительную линейку в слой ила то в одном месте, то в другом, машинально записывал цифры, а в голове все время роились слова Черемшанова о призвании, об упорстве в исканиях, о любви к работе. Потом воображение переносило его в Москву, к Лидии. Он думал о ней по-прежнему так, словно разрыв произошел только вчера.

Показания барометра, висевшего в кабинете Карманова, а также метеорологические сведения, собранные Галей Стрепетовой, оказались правильными.

Уже к полудню над Ковыльной скучились облака. Их лохматые, разорванные стаи соединились в грозную рать, нависли над степью широко раскрылившейся тучей. Нижняя часть ее становилась постепенно изжелта-ржавой, точно окрашивалась сепией. От тучи на землю легли коричневые тревожные тени.

Туча надвигалась при полном безветрии. Ее передний дымчато-кофейный край продвинулся до самого горизонта, оставив на севере узкую зеленоватую полоску — там все еще сиял знойный день. Туча надвигалась, а дождя все не было. Только становилось душно и томительно-беспокойно.

Стало так темно, что в глубине котлована пришлось включить электрический свет. Пресно пахла еще не просохшая после вчерашнего дождя, нагретая с утра солнцем земля. Каждый звук в предгрозовой тишине казался резким, бьющим по нервам, как по туго натянутым струнам.

Люди в котловане работали с возрастающим напряжением. Насосы откачивали воду, экскаваторы вычерпывали вязкую жижу. За каждым участком были закреплены прорабы и группа рабочих для предотвращения аварий, оползней и затоплений.

Поглядывая на нависшую тучу, к Максиму подошел Федотыч. Лицо его осунулось, морщины стали как будто глубже. Федотыч наказал Максиму, чтобы тот во время дождя особенно внимательно следил за своим сектором и в случае появления новых смещений грунта и подъема грязевого слоя на дне котлована тотчас же забил тревогу, сообщил на диспетчерский пункт.

— Вот ваш пост, — указал Федотыч на деревянную будочку с протянутым к ней телефонным проводом. — Глядите в оба! Иначе Дробот нас посадит в ковш своего экскаватора и выбросит вон со стройки.

— Я знаю, — ответил Максим.

Федотыч пристально взглянул на его сильно загорелое исхудалое лицо. За многие годы работы он немало перевидел молодых специалистов, опытным глазом научился оценивать их способности и характеры. После выступления Максима на собрании он стал присматриваться к нему зорче, удивляясь сложному сочетанию противоречий, соединенных в таком изобилии в одном характере. Молодой прораб мог быть то мрачным, то дерзким, то покорным и задумчивым. Он мог безропотно во воем повиноваться, но внезапно в нем словно что-то взрывалось — он мог не исполнить приказания, пуститься на свой риск в опасное предприятие.

«Молодое вино бродит», — подумал Федотыч. Сегодня Максим удивил его новым выражением сердитого отчаяния и вызывающего, озорного упрямства, светившихся в глубоко запавших глазах.

«Неужели наступил перелом? У этой молодежи всегда так: ленятся, озорничают, а потом вдруг начнут горы сворачивать, дубы ломать», — мелькнуло в голове старшего прораба.

Он показал на маленькую струйку, просачивающуюся сквозь упоры воздвигнутого Кукушкиным заграждения:

— Главное, следите вот за этим. Если начнет бить фонтанчиком, сейчас же сигнальте. Будьте начеку. А я пойду на свою вахту.

Федотыч ушел.

Ливень хлынул сразу сплошной обвальной стеной, так что ничего не стало видно в десяти шагах. Не капли, а миллиарды ручейков хлынули с вышины почти отвесно. В непроницаемой мгле суетливо засновали молнии, загромыхал гром. Многие рабочие побежали под укрытие, остались на своих местах только те, кто был в дозорах.

Максим стоял в будочке и через открытую дверь вглядывался в плотную завесу дождя. Бледно-зеленые вспышки напомнили ему грозу в подмосковном лесу и то, как он и Лидия прятались под старой елью, как Лидия доверчиво прижималась к нему. Ему даже почудилось, что он ощущает сухой смолистый запах… Но эта гроза и этот ливень совсем не походили на тот, представлявшийся ему невозвратимо далеким и прекрасным. Кругом хлюпала грязь, всюду носился запах мокрой глины… В шуме ливня и частых раскатах грома не стало слышно ни жужжания насосов, ни рычания моторов работавшей неподалеку землечерпалки; захлебываясь и чавкая, ее ненасытная пасть всасывала со дна котлована бурую жижу.

Постепенно Максим отупел от однообразного клекота воды. Вид раскисшей глины, мутных струй ливня вызывал в нем дрожь отвращения, что-то вроде лихорадочного-озноба. Вот уже пятый день не высыхала его одежда. Ему очень не хотелось выходить из будочки и мокнуть вновь. Он представил себе, как выглядит дождь в Москве, как приятно ходить по сверкающему мокрому асфальту ночью, когда в нем отражаются голубые неоновые огни. А вот тут не было ни неона, ни асфальта. Но ведь и эта грязь сменится когда-нибудь таким же асфальтом, красивыми башнями шлюза, которые он видел на чертежах у Рудницкого. И здесь заблестят огни, пролягут бетонные дороги, а по каналу поплывут серебристые корабли. Ведь для этого все и делается на строительстве, люди сейчас роются в грязи, испытывают лишения. И сам он должен побороть свою инертность, достигнуть какого-то успеха, не замереть на одной точке. Впереди в его личной жизни тоже должны зажечься новые огни…

И когда же наступит момент, чтобы можно было сделать первый смелый бросок вперед?

Максим очнулся, взглянул на часы. Время проверки грязевого слоя и ничтожной струйки, на которую указывал Федотыч, пришло. Он вспомнил, что на соседнем секторе дежурил Вьюшкин, и ему стало неприятно.

Подавляя в себе омерзительное ощущение мокроты и отвращения к бурлящей всюду воде, напялив на голову брезентовый капюшон, Максим вышел из-под укрытия, не удержался и заскользил по мосткам куда-то вниз, на самое дно котлована.

Вода заливала ему лицо, глаза; молнии слепили. Одно неудачное движение — и он сорвался бы и полетел в клокочущую под мостками жижу. Руки его напрасно ловили несуществующую опору. Но что это? Поднятые вчера мостки как раз у самого мощного, возведенного Кукушкиным крепления ушли под вспухший слой грязи, а новый оползень, наткнувшись на деревянную преграду, перевалился через нее, как чудовищная опара через край громадного горшка, и медленно оползал на дно котлована. Уже доносились сквозь шум ливня и бормочущей под ногами воды угрожающее потрескивание дубовых стоек и сердитое пыхтение…

Но самое ужасное происходило на том месте в креплении, из которого до этого сочилась только тоненькая струйка. Теперь толстую доску вырвало, и из отверстия, как из водосточной трубы, хлестала вода.

У Максима мелькнула мысль — немедленно вернуться в будку и по телефону или хотя бы криком подать сигнал о бедствии. Так наказал ему Федотыч. Обратиться за помощью к товарищам, к тому же Саше Черемшанову было бы самым разумным делом в такую минуту. Но Максиму показалось, что в грязной струе воды и заключается тот самый источник его личного подвига, о котором он недавно думал и вчера говорил с Черемшановым. Он готов был никого не допускать к этой проклятой струе, чтобы потом говорить, будто он сам, собственной силой, предотвратил опасность. Нет, здесь он не будет беспомощно топтаться на месте, как тогда, у дверей горящего телятника…

Максим схватил обвисшую доску, державшуюся за сруб одним краем, и хотел закрыть ею бьющую, как таран, водяную струю, но удар ее был столь силен, что доску вырвало из рук и Максима отбросило назад. Он потерял равновесие, сорвался с мостков и упал в жидкую топь и тут же почувствовал, как ноги все глубже засасывает образовавшаяся после ливня трясина, уцепился руками за доски и, сделав отчаянное усилие, с трудом выбрался на мостки.

Движения его сковал ужас. Вместо того чтобы звать на помощь, он стоял и смотрел на хлеставшую воду и чудовищно надвигавшийся сверху оползень. Язык будто прирос к нёбу, как в кошмарном сне, когда хочется крикнуть, а голоса нет. Он смотрел на возрастающую струю воды в полной, растерянности, и эти упущенные мгновения ускорили развязку.

Чувствуя, как ноги вместе с мостками уходят все глубже в грязевой слой, Максим оглянулся: последние звенья мостков скрывались в желто-бурой массе. Ему показалось, что стены котлована сдвигаются, а образовавшаяся на дне трясина вот-вот засосет его с головой.

Он вспомнил о полушутливом, но грозном предостережении Емельяна Дробота и, вскрикнув, пустился бежать к наблюдательной будке с полевым телефоном. Под толстым грязевым слоем в сумеречной мгле ливня мостков совсем не стало видно. Максим находил их ощупью и только случайно не сорвался вниз. Он чуть не сбил с ног какого-то человека, сбегавшего по сходням, слышал крики, вой сирены, чью-то команду и ругань, гул работающих добавочных насосов. На соседнем секторе опасность обнаружили раньше, и Федотыч, видимо, уже развертывал, как в бою, свои аварийные бригады.

Дрожа и захлебываясь от попадавших под капюшон плаща дождевых струй, поминутно погружая руки в вязкую глину, Максим карабкался наверх, срывался и падал, скользил назад и вновь поднимался, уже не замечая того, что творилось вокруг.

Мысль, что он не сразу известил о катастрофе, что прозевал на своем секторе важный момент, вновь поддавшись пустому честолюбивому порыву, и тем самым позволил грунтовым водам прорваться, а оползню распространиться, что котлован теперь затопит и все присутствующие на шлюзе руководители, от ехидного Вьюшкина до Карманова, предадут его всеобщему позору и осмеянию, — эта мысль повергла Максима в полное смятение.

У него все же хватило сил добраться до будки, взять телефонную трубку и вызвать аварийный пункт. Знакомый тенорок, прерываемый сухим кашлем, прозвучал в ней.

Заикаясь и стуча зубами, дрожащим, противным самому себе голосом Максим крикнул в трубку:

— В третьем секторе… ав-ав-авария! Все на помощь!

— Почему сообщаете с опозданием? — с убийственным спокойствием произнес голос. — Вы бы еще на час позже сообщили. Кто это говорит?

Максим затаил дыхание: ему было стыдно назвать себя.

С испугу он все еще не узнавал характерного покашливания в трубке, силился представить себе, кто мог так разговаривать, и вдруг понял: Карманов! Оказывается, сам начальник строительства нес вахту на диспетчерском пункте!

Максим трусливо прикрыл ладонью трубку. Потом положил ее на ящик полевого телефона.

«Что же теперь будет? — уныло подумал он. — Самое лучшее теперь — скрыться и никому не попадаться на глаза».

От пережитого нервного потрясения его мутило, голова кружилась, в ногах чувствовалась противная слабость. С отвращением он разглядывал свои вымазанные грязью руки, комбинезон, который; собирался носить с важным сознанием приобщения к труду.

За дверью будки в шуме и плескании воды послышались хлюпающие шаги, прерывистое дыхание. Максим вздрогнул, выглянул за дверь. К будке почти на четвереньках по деревянным с набитыми, поперечными планками осклизлым сходням взбирался Федотыч. В треугольнике капюшона изрезанное морщинами лицо его необычно грозно темнело.

Максим встал, придерживаясь за раскладной столик, на котором стоял полевой телефон.

В намокшем задубелом дождевике и громадных резиновых сапогах Федотыч ввалился в будочку, как медведь, заполнив ее почти всю целиком.

— Вы что же тут отсиживаетесь, Страхов? — видимо с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, спросил старший прораб.

— Я… я… сейчас звонил на… на… — забормотал Максим, но Федотыч его перебил:

— Куда ты звонил?! Там люди работают не жалея сил. А ты… ты… — Федотыча прорвало, и он заорал что было мочи, трясясь от ярости: — Сукин ты сын! Маменькин выкормыш! Забрался сюда и прячешься! Боишься ножки промочить?! Почему не сообщил об аварии?

— Я… Я… хотел сам… Меня сбило… — пошевелил серыми губами Максим и, вдруг качнувшись, придерживаясь за наличники, ринулся за дверь.

Федотыч схватил его за полу плаща, хотел удержать, но Максим вырвался и побежал вниз, в клокочущую прорву котлована.

Славик Стрепетов и Саша Черемшанов работали на смежных: объектах: Славик — на входном, со стороны будущего моря, сооружении, Саша — на соседнем секторе. Башням и входной арке паводок был не страшен, но подводному, еще не одетому в бетон каналу угрожала опасность не меньшая, чем тому участку, на котором работал Максим.

Строительная же площадка Саши Черемшанова возвышалась высоко над шлюзом — строители в шутку называли ее скворечницей, — поэтому Саша хотя и стоял все время под дождем, но на непромокаемом его плаще не было ни одного грязного пятнышка.

Услышав, что на секторе Максима вода прорвала заграждение, Саша тотчас же собрал всех своих аварийных рабочих и, не спрашивая разрешения прораба, кинулся вместе с ними на помощь товарищу.

Максима он не нашел, да и некогда было о нем расспрашивать. На месте аварии уже работали добавочные насосы. Моторы напряженно гудели. Дождь все еще лил, как из миллионов ведер. Мокрая глина надвигалась, ломала крепления и упоры, переваливала через заграждения, с угрожающим бормотанием ползла на дно котлована. Все, кто находился тут, от инженера до рядовых строителей, работали лопатами. Все думали об одном: наступил момент, когда все, что было создано за шесть месяцев, может быть сметено за какие-нибудь полчаса! Понял это и Саша, его подхватила та же волна ожесточенного азарта, какая овладевает людьми при виде смертельной опасности.

Но вначале растерялся и Саша. Некоторое время он беспомощно метался по котловану, то подбегал к старшему прорабу, то задавая неуместные вопросы, и выражение лица его было при этом отнюдь не мужественным. Но в наивно-изумленных глазах его было столько огня, такое забвение опасности, что и рабочие и старшие руководители стали относиться к нему сочувственно и многие сразу оценили его добровольную помощь.

— Ничего, браток, не робей. Вишь ты, на подмогу, значит… Ты не боись, мы ее, окаянную (речь шла о сползающей глине), все равно остановим, — заверил Сашу трудившийся вместе со всеми Кукушкин.

Его плотники уже возводили новое заграждение, другие рабочие тащили толстую складчатую, как меха гармони, трубу с громадным храповиком насоса. Они всовывали ее в накапливающиеся там и сям на дне котлована мутные озерца воды, и сильный насос жадно, с громким сапом втягивал воду, выплевывая ее в заранее подготовленный водосток. Там же, где не оказалось машин и куда не доставала труба, люди ведрами и даже котелками вычерпывали буро-желтую жижу. Захлестывающий, шумящий ливень, сверкающие молнии и оглушающие громовые удары создавали картину напряженной решающей битвы каких-то сказочных великанов.

Увидев вернувшегося в котлован Максима, Черемшанов ободряюще крикнул:

— Не сдавайся, Макс! Мы ее сейчас остановим!

Столь нелюбимый Максимом Вьюшкин сунул ему в руку грабарку, прохрипел:

— Хватит бегать в панике. Сейчас все работают, а ты что за цаца такая? Берись-ка! И не оглядывайся на технику! Бывает, что и лопата выручает!

Максим стал рядом с работающей землечерпалкой, принялся вместе с другими выбрасывать мокрую глину. Он уже оправился от растерянности, силы к нему вернулись, только стыд за недавнюю оплошность и слабость не оставляли его. Сжав губы, чуть не скрежеща зубами, вонзал он в глинистый кисель грабарку, отплевываясь, а иногда чуть не плача, бормотал:

— На ж тебе! Ах ты, проклятая!

Дождевые ручьи хлестали его по лицу, смешивались с едким, как соляной раствор, обильным потом. Ему стало жарко. Прохладные дождевые струйки попадали за воротник плаща, текли по спине, отрадно освежая разгоряченное тело.

«Ага, вон еще прососало. Закрыть отверстие… — думал Максим. — Сколько же ее, этой воды, там наверху и когда этому будет конец? А Федотыч… Как он меня выругал… А каким голосом разговаривал Карманов! Так пусть же теперь узнают… Потону в этом болоте, а докажу…»

И такая злость стеснила его грудь, что он готов был браниться такими же нехорошими словами, какими бранились иногда в минуты неудачи в котловане рабочие.

Неожиданно произошло то, что представлялось после Максиму да и Саше, работавшему тут же рядом, очень смутно. В азарте Максим не помнил, как обнаружил неширокий, размытый ливнем ровчак, по которому с клекотом неслась с откоса на дно котлована мутно-желтая жижа. Первой мыслью его было кликнуть рабочих на помощь и как можно скорее забутить опасный ручей камнем, отвести его в сторону. Но аварийный камень и песок лежали метрах в двадцати пяти от опасного места, и для того, чтобы их перенести, требовалось не менее получаса. За это время вода подмыла бы новый пласт глины, и новый оползень мог обрушиться на дно котлована.

Что делать? Никакого смысла как будто не было в том, на что решился Максим. Возможно, им овладел все тот же необдуманный порыв, который при неудаче вызвал бы только усмешки у опытных людей. Но Максим уже не мог остановиться. Криком он известил о новом прорыве воды, и к нему сбежались человек десять с грабарками. В это время ливень начал ослабевать и шум ручья зазвучал громче. Люди оторопело смотрели на вскипающую пузырчатую воду, готовую увлечь за собой на дно котлована многотонный массив грунта. Каждая секунда была дорога, и Максим, не раздумывая долго, крикнул:

— Пять человек — за камнем! Живо! Троим рыть наверху отвод! Остальные — садись! — Максим показал на узкое ложе ручья.

Рабочие и среди них Вьюшкин посмотрели на Максима как на безумного. Что еще задумал этот самонадеянный мальчишка? На вообразил ли он, что это ребячья забава? Где видано, чтобы из живых людей делать запруду? Кто-то грубо выругался, кто-то подавил некстати прорвавшийся смех.

— Вы что, товарищ инженер, шутите? Садитесь сами!

Максим повернулся к Саше, как бы спрашивая у него совета или призывая на помощь. И Саша откликнулся на его призыв.

Первым опустился в ручей Максим. Он влип в противно хлюпающий слой, растопырил руки, словно готовясь удержать на своих плечах всю гору. И вслед за ним в жижу плюхнулся Саша. В спину ударила густая, вязкая масса холодной глины. Максим услыхал, как сопит она, охватывая и засасывая его с боков. Слой ее, наткнувшись на тела Максима и Саши, стал замедлять движение. Оба они не могли вспомнить потом, кому первому из рабочих стало стыдно за свое бездействие. Крикнув: «Глядите, хлопцы, и впрямь задерживается!» — новый союзник молодых инженеров опустился в грязь рядом с ними.

Часть рабочих ринулась к груде бутового камня, другая уже копала отвод, а остальные — человек шесть — с криками «Задержим! Задержим!» опустились в ложе ручья, крепко сплели руки и, упираясь ногами в не размытый еще грунт, сомкнули воедино свои тела. Они оставались в таком положении до тех пор, пока их товарищи грабарками не расчистили оползень, не набросали позади живой преграды бутового камня. Путь оползню был прегражден, глинистый поток захлебнулся…

…Максим не помнил, как долго это продолжалось, что еще он и Саша приказывали рабочим. Облепленный грязью с головы до ног, он стоял на откосе и блуждающими глазами смотрел на побежденный оползень, скованный выросшим перед ним каменным барьером. Рядом стоял Черемшанов, — стояли такие же облепленные глиной люди и что-то победоносно кричали. А там, внизу, рабочие уже подтягивали механическую лопату, она медленно, но уверенно двигалась на своих стальных лапах на помощь людям. Дождь перестал, котлован был спасен, об этом можно было сказать теперь с уверенностью.

И тут Максима охватило странное чувство, какого он никогда не испытывал. Чрезмерное физическое напряжение сменилось полным бессилием. Он не мог оторвать ног от земли — на сапогах пудовыми гирями налипла глина. Ноги дрожали в коленях, в глазах стояла муть, а — глубоко в душе уже загорался робкий, как будто издали брезжущий свет. Максим пошатнулся. Еще минута — и он упал бы, но его подхватили рабочие… В это время на место аварии подбежал неожиданно появившийся Карманов и крикнул, закашлявшись:

— Где эти герои? Покажите мне их!

В голове Максима все спуталось. Он будто превратился в каменный столб и стоял, поддерживаемый крепкими дружескими руками. С его одежды стекала вода, к пожелтевшему лицу жирными пиявками присосались комья грязи. Захмелевшими от недавнего порыва, смертельно усталыми глазами (такие глаза бывают у солдат, выигравших тяжелый, мучительный бой) Максим смотрел на начальника строительства и не мог вымолвить ни слова. Ему казалось, он опять совершил непростительную глупость. А Саша Черемшанов, делая невинное лицо, пожимал плечами и ухмылялся, как будто говорил, что в этом безрассудном порыве он ни при чем, а зачинщик всему его товарищ и вообще он не понимает, что же такое произошло…

Федотыч в это время руководил устранением соседнего оползня. Заслышав крики рабочих, он прибежал по скользким мосткам к месту новой аварии. (После, все узнали, что авария эта могла оказаться самой пагубной для всего котлована.)

Он заметил, как все столпились вокруг кого-то, и, несмотря на то, что видел на своем веку всякое, похолодел.

«Не убило ли кого? Уж не натворил ли опять чего этот маменькин сынок?» — вспомнил он о Максиме и, работая локтями, пробился в круг.

Все были в грязи, «будто черти болотные», как заметил кто-то из рабочих, со всех текло, не было видно ни лиц, ни одежды, а только торжествующе поблескивали глаза. Федотыч с трудом узнавал людей… Увидев Карманова, он приготовился к худшему. Начальник строительства, в намокшем неказистом плащике и с перевязанным, как всегда, горлом, что-то говорил рабочим. Федотыч не сразу понял, что это была похвала его людям.

— Ну, прораб, — весело и вместе с тем сердито обратился Карманов к Федотычу, — вот твои молодцы. Любуйся! Чистенькие, а?

Карманов расхохотался:

— Чего же ты не хвалишь их, прораб? Остановили ведь! Задержали прорву! А? Ребятишки-то! Вот эти мальчики… — ткнул Карманов пальцем в двух пареньков, опустивших головы. Они более походили на грязно-коричневые бесформенные слепки, чем на людей.

— Но это не всегда можно! Телом такую махину не заслонишь. Промазали, чертовы сыны! Промазали! Где Рудницкий? — грозно засипел простуженный тенорок Карманова. — Евгений Михайлович! Немедленно ко мне со схемой всех оползней!

Федотыч больше не слушал начальника. В одном из пареньков он наконец узнал Максима. Но это было совсем другое лицо — не то, какое он видел час назад в диспетчерской будке.

— Так это ты? — удивленно спросил Федотыч и, расставив руки, кинулся к своему воспитаннику. — Спасибо, сынок… Утешил старика… А я-то тебя обругал…

Он не договорил: горячее отцовское чувство подступило к горлу. На время была забыта постыдная оплошность Максима в начале аварии. Ему и в самом деле на миг показалось, что он обнимал своего сына, вот так же со срывами и неудачами начинавшего работу где-то на далекой сибирской стройке…

Вечером Максим появился с чемоданом и отцовской полевой сумкой в дверях комнаты, в которой жил Черемшанов, и, щурясь от света электролампы, проговорил:

— Принимай, Сашка, на квартиру. Проси своего соседа поменяться… Пусть переходит к моему технику.

Саша приветственно поднял руку, виновато взглянул на своего компаньона-кабардинца: договорились ведь…

Кабардинец, тоже недавно приехавший молодой инженер-стажер, недовольно буркнул:

— Зачем так поздно? Можно было раньше. Я уже спать хотел…

Саша заискивающе улыбнулся:

— Пожалуйста, Шартан. Ты ведь согласился…

— Со мной не хочешь жить, — обиженно сказал смуглый, как лесная груша-зимовка, кабардинец и, кряхтя, стал собирать свои пожитки.

— Не обижайся, Шартан. Это же мой друг. Вместе учились, приехали сюда… И ты мой друг.

— Хорошо, хорошо, — ворчал Шартан. — У тебя все друзья.

Когда Шартан ушел, Максим сказал:

— Ну вот, теперь вместе… Только чур — не командовать.

— Ладно. Располагайся. Жить вместе, а думать и чувствовать врозь? Так, да? — И Саша засмеялся. — Окрестили нас нынче в одной купели.

Максим задвинул под койку чемодан, бережно положил под подушку отцовскую сумку, расставил на тумбочке бритвенный прибор, мыльницу, зубную щетку, водрузил флакон одеколона.

— А Шартан твой все-таки обиделся. По лицу было видно, — сказал Максим.

— Ничего. Шартан только товарищ, сосед по койке, а ты… ты совсем другое дело…

Максим обнял Сашу, с силой прижал к себе:

— Сашка, друг… Как бывает иногда в жизни — один день все переворачивает в голове вверх дном.

В этот вечер они разговаривали мало, не мешая друг другу думать. Ложась в постель, Максим вынул из сумки маленький любительский снимок, пристроил на тумбочке. С фотографии ясными, немного грустными глазами глядела Лидия. Он сам фотографировал ее новым, подаренным матерью аппаратом накануне размолвки. Поза и взгляд ее были непринужденные — именно такой и была Лидия в действительности: из глаз, смотревших с чуть приметной смешинкой, светилась ее душа, ясная, доверчивая… Рот, с мягкими полными губами, был полураскрыт. Нежные линии его как бы подчеркивали ее доброту, но в очертаниях подбородка, во взлете бровей сквозила непреклонная гордость… Такой именно и увидел Максим Лидию впервые, такой полюбил, но сейчас, когда она была далеко, ему казалось, что он, бывая с ней вместе, не замечал многих ее достоинств, всей прелести ее лица, глаз, улыбки…

Он глядел на портрет Лидии и мысленно спрашивал себя, какие слова сказала бы она, если бы узнала, что произошло сегодня на шлюзе, поверила бы его мужеству или по-прежнему отвернулась от него…

Прошелестела газета, которую, засыпая, выронил Саша. Максим услышал сонное посапывание и выключил настольную лампу. Комната тотчас же озарилась проникавшим снаружи светом многочисленных огней стройки.

Максим лежал с открытыми глазами. После того как он вместе с рабочими заслонил глинистый поток и промок до костей, тело его словно стиснули стальные обручи, руки и ноги болели, как перебитые. Рев воды, метание молний, кабанье всхрапывание насосов, отчаянные крики рабочих все еще отдавались в ушах. Максима начинало познабливать, он натянул на голову одеяло, смежил пылающие веки, пытаясь избавиться от видений дня, но они не отступали, сливаясь в пеструю бесконечную ленту. Ему хотелось дотянуть ее до конца, а конца все не было…

Вот после устранения аварии к нему подходит Березов и говорит: «Это и есть настоящий ответ на встречный вызов Дробота. Тут оба — и вы и Черемшанов — вторично защитили свои дипломы…»

Максиму кажется, что это говорит Березов, но это его собственные мысли; он хочет дотянуться до конца ленты и узнать, что же такое с ним произошло. Почему котлован стал для него столь важным, что он кинулся на его защиту?

И припомнился ему один случай…

Как-то раз, еще в те дни, когда Максима томило сознание неприспособленности к работе на шлюзе, он стоял на вершине земляной насыпи и, испытывая недовольство собой, смотрел на работающих внизу людей из бригады Кукушкина. Устанавливая крепление против возможного оползня, они дружно постукивали топорами, а рядом электрический копер, оглушительно бухая, загонял в землю железные шпунты.

С завистью Максим следил за Кукушкиным. В это время к нему подошел Березов.

— Как дела, инженер? — осведомился он, подавая руку.

— Вот… работаю…

— Привыкаешь? — спросил Березов.

Максим отвел глаза в сторону: ему было стыдно… Стыдно своей слабости, своих мыслей, неверия в самого себя, и он процедил сквозь зубы что-то невнятное, вроде:

— Привыкаю… Ничего…

— Трудно?

Максим отрицательно покачал головой:

— Чуть-чуть…

— Врешь, — решительно возразил Березов. — Вижу — очень трудно. От меня не скроешь. Говори прямо. Глаза у тебя, как у необстрелянного солдата перед боем.

Вконец растерявшись, Максим уже искал повод, чтобы улизнуть от проницательного собеседника. О прямоте и дотошности Березова ходили по строительству причудливые рассказы — с ним интересно было поговорить, но в ту минуту Максим не хотел ничьего участия, ничьих наставлений.

— Слушаются тебя люди? — продолжал строго допытываться Березов.

— Не всегда, — сознался Максим.

— Тот, кто прав, всегда добьется, чтобы его слушались, — заметил Березов. — Значит, ты не всегда умеешь доказать свою правоту.

— В нашем деле надо приказывать, а не доказывать, — смелея, возразил Максим.

Он ожидал, что сейчас начнется накачка общими фразами, но Березов только бросил коротко, глядя куда-то в сторону:

— И это верно… Ишь ты, — усмехнулся он, — кто же это сообразил?

Максим взглянул туда, куда показал Березов, и сразу догадался, в чем дело. Невдалеке, у самого края котлована, на вбитом в землю столбике торчала ржавая, светившаяся, как решето, пулевыми пробоинами немецкая каска. Под нею на прикрепленной дощечке ярким суриком было написано:

«Здесь мы били фашистов, здесь построим канал. Миру — мир!»

— Здорово, а? Прямо наглядная агитация, — сказал Березов.

— Это Иван Пузин, арматурщик, — словно оправдываясь, пояснил Максим. — Ребята вырыли тут каску, он ее и приспособил.

— Молодец. Придумал. Тут этого хламу много. Где-то здесь было немецкое кладбище. Когда начали рыть котлован, костей да черепов чуть ли не полную пятитонку навалили. Пришлось вон там рыть новую могилу и захоронить ихний прах. Так-то, товарищ инженер. Тут до сих пор осколками да костями земля усыпана. Вон там, на том бугре, стоял и я со своим артиллерийским полком.

Максим изумленно смотрел на Березова.

— Что? Не веришь? Тебе сколько лет было, когда наши здесь оборону держали? Девять? Вот видишь. Мало ты тогда знал об этих местах. Ты наверняка и не вспомнил ни разу, когда сюда пришел, о том, что тут делалось. Ведь ни разу не подумал, а?

— Ни разу, — сознался Максим.

— Вы, молодежь, видите жизнь только в настоящем ее облике и не очень любите оглядываться назад. Я не упрекаю — не хмурься, — скупо добавил Березов.

Но от его слов Максиму стало не по себе. Он и впрямь равнодушно ходил по той земле, где люди стояли насмерть и поливали ее своей кровью.

Березов достал свою фронтовую трубочку, не торопясь набил ее крепким черным табаком.

— Вон на той высотке, — показал он трубкой, — наши артиллеристы подбивали гитлеровские танки. Двенадцать дней стояли. Был у меня такой умелец — единолично подбил девять штук… А всего навалили мы их тут дюжины две…

Березов помолчал, задумчиво глядя вдаль не раз повидавшими смерть глазами, попыхивая терпким дымком. Максим почтительно поглядывал: на него, сознавая, что проявил невнимание к памяти этих мест.

— Вот как было дело, инженер, — сказал Березов. — Люди удобрили эту землю кровью, чтоб вершить на ней большие дела. Как ты думаешь: стоит на ней строить этакое? — он повел трубкой вокруг себя. — И всю силушку полагать на это стоит ли?

Максим без колебаний ответил:

— Стоит.

— Ну, а если так, как говорится, строй крепче, а? — внезапно потеплевшим голосом добавил Березов.

После этого разговора, всходя по утрам на насыпь котлована, Максим всегда вспоминал слова начполита.

Взгляд его останавливался на героической высотке. Все, что он успел запомнить в детские годы из военных событий, о чем читал в записях отца, начинало по-новому волновать его душу. Глаза искали знакомый столбик и на нем дырявую фашистскую каску с двумя торчащими врозь, словно спиленные бычьи рога, куцыми шишками.

Потом столбик и каску, символическую отметину Пузина, смял бульдозер. Она скатилась в котлован, была погребена на днище коробки шлюза и на веки вечные замурована твердым, как сталь, бетоном.

…Пестрая лента воспоминаний оборвалась… Уже засыпая, Максим подумал: «Теперь, после сегодняшнего экзамена на шлюзе, я могу сказать Березову: и я оставил на том месте, где стояли его пушки, свою маленькую отметину».

В воскресенье, спустя два дня после полного устранения последствий ливня, Максим и Саша не работали — их смены были свободными. Они только что умылись и собирались идти завтракать, когда в комнату ворвался Славик. Размахивая свежим номером районной газеты, он крикнул с порога:

— Читайте, как вас тут расписали! — И, потирая плешинку, презрительно фыркнул: — Расхвалили без меры. Постарался газетчик… Целую повесть написал… А эпитеты-то какие — «отважные», «доблестные», «беззаветно стойкие».

— А ну, дай, — потянулся за газетой Саша. — Может, ты, Слава, от зависти?

Максим отвернулся к окну, делая вид, что его совсем не интересует газетная статейка.

Черемшанов прочитал напечатанное в два столбца описание их подвига, сказал серьезно:

— Что ж… Изложено живо. Правда, изрядно приукрашено, а в общем все правильно, как было.

— Правильно?! — негодующе воскликнул Славик. — «Рискуя здоровьем и самой жизнью…» Как будто вы на курорт приехали… Может быть, насморком вы и рисковали, а насчет жизни товарищ явно перегнул. А написал так, будто вы гору своротили… только одни действовали… А где же остальные? Кукушкин, рабочие? Явный бум, товарищи!

— Посылай опровержение, — усмехаясь, посоветовал Саша.

— Зачем мне посылать? Не обо мне написали, — поджал губы Славик. — Значит, лестно все-таки читать это восхваление? Лестно, да?

— Ну чего ты пристал, — отмахнулся Черемшанов. — Лестно, лестно… При чем тут мы, если о нас написали?.. Вот пусть Максим почитает.

Максим нехотя взял газетный листок, небрежно пробежал глазами.

— Ну как? Лестно? — подступил к нему Стрепетов. — Так небось и возносишься к небесам на крыльях?

— Пошел к черту! Я это на свой счет не принимаю, — холодно отпарировал Максим.

— Не принимаешь? Ну и врешь!

Максим пожал плечами, глаза его сердито сузились:

— Хочешь знать, что я об этом думаю? Изволь. Почему этот корреспондент не спросил меня, что я в то время чувствовал, о чем думал? Почему не написал, как позорно я убежал сначала из котлована, испугался, как самый ничтожный трус. Как тщеславно думал только о своем пупе, что вот-де сам управлюсь с прорывом и этим выдвинусь? Пусть бы написал, как меня Федотыч крыл… Я так считаю, — продолжал самообличение Максим, — рано обо мне так писать… Рано. О Сашке, может быть, и нужно, а обо мне не нужно. Далеко мне еще до героизма. Я только когда в эту лужу садился, почувствовал, что начал понимать свой долг. Мне было обидно за себя, и я сел в ту прорву. Какой же это подвиг?

— Ну, это ты принижаешь себя, — возразил Черемшанов. — Какое дело корреспонденту, что ты там до этого думал. Ты первый кинулся в прорыв? Кинулся. Ты совершил поступок, достойный подражания? Совершил. И корреспондент этот факт описал… И сделал он это не столько для нас лично, сколько для тех, кто приезжает сюда, как на прогулку, и остерегается лишний раз по грязи ступить…

— Так ты и критикуй тех, — поморщился Славик и кинул газету на стол. — Где же тут логика?

— Ты возражаешь, что про нас с Максимом написали? — насмешливо спросил Черемшанов.

Славик покраснел, ожесточенно провел ладонью по редеющим волосам, сказал:

— А ну вас… Пусть хоть на мраморную доску золотыми буквами вас заносят — мне-то что…

В эту минуту в дверь постучали.

— Входи без доклада! — крикнул Черемшанов и осекся: на пороге стоял Березов.

— Не помешал? — спросил он. — Зашел проведать.

Саша и Славик кинулись подавать стул.

— Ничего, ничего… Я ненадолго. Шел мимо — дай, думаю, зайду. Как вы тут?

Березов присел, снял фуражку, огляделся. Щетинистые, по-солдатски коротко стриженные, точно изморозью осыпанные волосы торчали ежиком. Березов пригладил усы, достал трубку, — туго стянутый мешочек с табаком.

— Не скучаете? — Кинул взгляд на газету, спросил: — Уже прочитали?

Молодые инженеры молчали. Славик, отдуваясь, тер плешинку.

— Что? Не понравилось?

Максим и Черемшанов переглянулись.

— Это я предложил написать. Так нужно, — сказал Березов.

— Разукрашено слишком… И обо мне неправда, — мрачно заметал Максим.

— Неправда?.. Гм… — Березов зажег трубку, потянул сухими, плотно сжатыми губами — в чубуке засипело. Крепкий, дерущий в горле дымок пополз по комнате. — Почему — неправда? — строго спросил он.

— Ну какой я герой?! — чуть ли не с возмущением произнес Максим.

— Значит, не стоило писать?

— Не стоило, Афанасий Петрович…

— Вишь какой… скромный… А по-моему, написано правильно, по существу. И нужна статейка не для вас только, молодой человек, не для вашего, допустим, тщеславия, а для всех строителей. Прочтут ее другие, и захочется им сделать тоже что-нибудь хорошее. А что приукрашено — верно. Пышных красок газетчик не пожалел. Можно было попроще: без крику, без трескучих фраз. Оно и без того доходчиво…

Березов пустил едкое облако, сказал:

— Хватит об этом. Вот скоро старое русло реки будем перекрывать. Тут уж придется всем поднатужиться. И доказать, кто чего стоит. Это будет битва… Да-а…

— Когда же перекрытие? — сразу загорелся Черемшанов.

— День будет объявлен особо. Сейчас идет подготовка. К тому времени ворота нашего шлюза должны быть закончены. Все самосвалы бросят на засыпку прорана. Дело будет великое. И потечет наша старуха река по другому руслу…

— А мы здесь будем… на шлюзе… И ничего не увидим, — с сожалением сказал Черемшанов.

Березов поднял на него суровые глаза:

— Кто вам сказал? Все будете там… Всем дело найдется. Перекрытие предполагается закончить за тридцать четыре часа!

Саша засиял:

— Я представляю себе… Это будет грандиозно, прекрасно! Это будет началом сотворения нового степного моря.

Березов чуть приметно усмехнулся:

— Вы выражаетесь пышными словами, Черемшанов, не хуже нашего корреспондента.

Славик и Саша засмеялись. Только Максим даже не улыбнулся. Березов очень внимательно, с какой-то затаенной мыслью во взгляде, глядел на него.

— Я прошу вас, Страхов, зайдите ко мне нынче вечером… — изменив тон, сказал Березов. — Можно прямо на квартиру. Я живу один. Улица Бетонная, номер пять, квартира семь. Зайдите обязательно…

Максим удивленно раскрыл глаза.

— Да, да… Прошу пока вас… А потом приглашу всех троих. В гости.

Березов поднялся, кивнул всем и вышел. Было слышно, как он по очереди стучал в двери, заходил ко всем.

— Главный врач. Обход совершает, — сделал сравнение Саша и спросил Максима: — Зачем-он тебя зовет?

Тот недоуменно повел плечом:

— Не знаю. Может быть, я какой-нибудь особенный больной…

— Не глупи, — сказал Черемшанов. — Я думаю, Афанасий Петрович такой человек, что относится к нам, как отец к своим детям. Беспокоится — а вдруг захандрим, собьемся с пути. Всякое бывает.

Волнуясь и все время гадая, зачем позвал его к себе Березов, Максим поднялся вечером на второй этаж бревенчатого, наскоро выстроенного, как все здания в Ковыльной, дома. Афанасий Петрович встретил его на пороге, пригласил с несколько старомодной любезностью:

— Пожалуйста. Милости прошу.

Березов жил один в двухкомнатной квартире — семья его находилась в Степновске. Жена приезжала к нему только изредка. Небольшая квадратная комната, несмотря на холостяцкий беспорядок, носила следы заботливых женских рук. Пол был устлан дешевой лоскутной дорожкой, на окнах висели полотняные занавески. Письменный стол, три канцелярских стула, железная, застланная грубым солдатским одеялом кровать — вот и вся обстановка.

— Живу по-фронтовому, — с улыбкой на морщинистом лице проговорил Березов. — Жену не могу перетащить из Степновска, там учится сын в педагогическом, дочь — в медицинском. Матери приходится за ними присматривать. Пожалуйте, Максим Гордеевич, присаживайтесь.

Максим следил за выражением лица начполита, ожидая разгадки необычного гостеприимства. На письменном столе, придвинутом к широкому окну, лежали кипы газет, журналов, под световым бликом настольной лампы белел наполовину исписанный лист бумаги. Тут же, на углу стола, посвистывал электрочайник, стояла большая жестяная кружка. В углу мрачно чернела круглая, как колонна, голландская печь.

— Вы извините, — начал Березов, — хотел пригласить вас к себе в кабинет, но, думаю, получится не то, да и не дадут там поговорить по душам. Дома оно удобнее. Ближе познакомимся… Признаюсь, неравнодушен я к вашему брату, молодежи…

Березов внимательно посмотрел на гостя. Заметив на лице его вопросительно-тревожное внимание, добавил:

— Я хотел потолковать с вами по одному делу.

Афанасий Петрович вынул из ящика стола какое-то письмо, Максим похолодел: — Может, с отцом что-нибудь? Или опять Бражинский?

— Вот Карманов передал мне. Письмо адресовано на его имя… — сказал Березов. (Максим затаил дыхание.) — Читайте.

Максим взял из рук начполита письмо и долго, не мог уловить его содержания. Сверху стоял гриф какого-то министерства. Далее в тексте, отпечатанном на машинке, значилось:

«Возбуждено ходатайство о переводе инженера Страхова Максима Гордеевича в Степновское управление Облводстроя. Сообщите возможность и срок откомандирования…»

— Что такое? Что за чепуха? — спросил Максим и даже привстал от изумления:.

Березов посмеивался одними глазами.

— Я у вас хочу спросить. Вы ходатайствовали о переводе?

Максим непонимающе смотрел на Березова. Прошла минута, пока он ответил:

— Не ходатайствовал и не собираюсь.

— Карманов посоветовал мне поговорить с вами. Ведь прошло всего два месяца, а вы уже хотите от нас удирать. Неужели у нас так плохо? И так трудно? Судя по тому, как вы вели себя во время паводка, я думаю… Такое хорошее начало…

— Афанасий Петрович, это мама… — тихо пробормотал Максим. — Даю честное слово. Это она! Она никак не может смириться с тем, что я уехал, и ищет для меня легкой работы.

— Стало быть, вы к этому ничуть не причастны? — спросил Березов.

— Говорю вам — я у вас впервые об этом узнал, — заверил Максим.

— Но ведь Карманов должен как-то ответить.

— Пусть ответит: я отказываюсь ехать в Степновск, — с горячностью запротестовал Максим.

Березов, улыбаясь, потирал руки.

— Я, признаться, так и думал, что вы откажетесь. Такие письма, к сожалению, у нас не редкость. Ходатайствуют то папаши, то мамаши. Удивительно — на фронт таких писем не поступало. — Глаза Березова повеселели. — Знаете что? Пошлите-ка маме вырезку из газеты. Да и не только маме, если есть кому еще… Пусть узнают дома, есть ли надобность откомандировывать вас на канцелярскую работу.

— А ведь верно — пошлю, — обрадовался Максим. — Пусть читают.

— Вот и понадобилась статейка, видите? — подмигнул Березов. — А вы были против. От души желаю успеха. А теперь давайте чай пить.

— Это все мама. Ну и мама! — все время повторял Максим облегченно. — Конечно, это она через кого-нибудь действует.

Теперь у него не было против матери никаких недобрых чувств, а только удивление перед ее наивной настойчивостью.

Максим просидел у Березова за чаем не менее часа. Начальник политотдела и молодой инженер расстались как два давних, хотя и разных по возрасту друга.

После этого по вечерам Максим сам, а иногда вместе с друзьями стал заходить к начполиту. С каждым днем уважение и почти сыновнее чувство к Березову все глубже проникало в его сердце.

«…Максим, милый. Я долго не отвечала на твое письмо. Ты должен понять почему. Ты нанес мне жестокий удар, первый в жизни. И вот ты раскаиваешься и признаешь свою вину. Что ж… Это хорошо. Твое письмо показалось мне искренним. И мне хочется верить тебе, потому что… ну потому, что я тоже люблю тебя».

Максим несколько раз перечитывал эти строки. Был уже поздний час. За окном стояла темная сентябрьская ночь в сверкающем наряде огней стройки. Рядом на раскладушке похрапывал Саша — счастливый друг, не ведающий тревог любви.

Придвинув настольную лампу ближе, налегая грудью на стол, Максим читал дальше: «Вчера я встретилась с Бражинским. Он был отвратителен. Я поняла и ужаснулась, кем бы ты мог стать, если бы не отошел от него, от его друзей. И еще хорошо, что ты не вернулся в Москву, Максим. Ведь какое бы расстояние ни легло между нами, оно будет сокращаться с каждым днем, если ты будешь побеждать в себе то, что делало наши отношения неуверенными, преходящими, если не сказать больше — пошловатыми. Ты настаивал, чтобы мы поскорее поженились… Но, дорогой Макс, к этому мы еще не были готовы в то время. И хорошо, что мама настояла тогда подождать со свадьбой, хотя сознаюсь — мне было тоже трудно. Теперь я с радостью жду того часа, когда снова назову тебя своим женихом. Галя пишет о тебе много хорошего…»

Закончив, Максим начал читать снова. Был уже второй час ночи, когда он стал писать ответ…

В одно из воскресений, будучи свободным от работы, Максим шагал по песчаному гребню намывной плотины, помахивая ивовой хворостинкой.

Над степью, над размахнувшейся во все стороны панорамой строительства прозрачно светился золотисто-бледный день. Пыль от сотен землеройных машин улеглась; чистое небо голубело, как в апреле, дали словно приблизились, стали четко видны до самого горизонта. Многие самые отдаленные сооружения и машины выступали резче, и от этого еще шире и величественнее раскрывалась вокруг картина стройки.

Близость осени чувствовалась во всем. Солнце светило не так горячо, ночи становились холоднее. Зябкий ветер дул из степи, срывал из-под ног песок, скучно посвистывал в тянувшихся вдоль плотины проводах.

Максим изредка останавливался, оглядывая с высоты плотины деревянный город строителей и маячившие вдали эстакады бетонного завода, а с другой стороны — изрытую, расчищенную речную пойму, которую должны были вскоре залить волны нового моря. Многое изменилось в облике стройки. Заметно поднялись над степью башни двух шлюзов, громадная плотина выровнялась, сторона ее, обращенная к будущему водохранилищу, целиком была выложена железобетонными плитами. Еще выше поднялась и стала походить на громадную губную гармошку водосливная плотина с башнями гидроэлектростанции… На плотине, постройка которой уже близилась к завершению, все еще стояли в ряд четырехногие портальные краны, словно добродушные великаны, с любопытством взирающие с высоты на снующих внизу людей.

С каждым днем сложный мир стройки раскрывался перед Максимом полнее.

Давно прошла пора, когда он чувствовал себя в Ковыльной беспомощной песчинкой, которую нес неведомо куда своевластный ветер. Он еще не забыл тех дней, когда рылся в грязном котловане, воображал себя несправедливо затиснутым в него.

Со времени того тяжелого и вместе с тем укрепившего его волю пня, когда пришлось бороться с паводком и, преодолевая растерянность и страх, заслонить телом опасный размыв, в душе его как бы приоткрылось что-то, и в образовавшуюся пока еще узкую щель проник маленький луч и стал рассеивать скопившуюся там муть.

Шагая по плотине, Максим вспоминал о своих переживаниях в те дни и ему казалось — он не все еще преодолел в самом себе, что главное ждет его впереди. Но он уже шел к какому-то финишу, и сознание этого давало ему новые силы, проясняло смысл его пребывания на стройке.

Особенно приятно было вспомнить, как на другой день после устранения аварии к нему подошел Емельян Дробот и, весело щурясь из-за заломленного кверху козырька кепки, протягивая руку, сказал: «Товарищ помпрораба, не обижайтесь на то, что скажу вам. Думал я, грешным делом, завалите вы свой сектор, не сумеете оборонить его от сплывов. Думал, придется начинать чуть ли не сначала. Когда мне сказали, что там у вас творится, я в первую очередь наклал чертей Федотычу, а потом и вам. Так и порешил: посажу вас в ковш и высажу при всех из котлована с позором. Ей-богу! Такая у меня злость на вас кипела. А потом что вышло? Совсем наоборот. Знаете, товарищ Страхов, техника — великое дело, но если к технике прибавить еще сообразительность и волю человека, тогда не страшны никакие наскоки стихии. Молодцы вы со своим дружком. Спасибо вам от меня и от всего моего экипажа».

И Дробот крепко сжал руку Максима. «Значит, дружба? — добавил он с ясной и широкой улыбкой. — А дружбу спрыснуть надо. Так у нас водится. Пошли».

Но Максим был взволнован похвалой экскаваторщика и не сразу решился принять его приглашение. Видя его замешательство, Дробот улыбнулся и сказал: «Ладно. В другой раз!» — и, уходя, прощально помахал рукой.

Максим вспомнил, как он и Саша Черемшанов встретились потом с Дроботом и пошли вместе в поселковый ресторан, по вечерам очень шумный, прокопченный табачным дымом, пропитанный острым шашлычным и винным запахом. Фантазирующий по всякому поводу Черемшанов сразу же окрестил ресторан таверной. Здесь к концу дня, собирались самые различные люди стройки — лихие шоферы могучих самосвалов МАЗов и ЯЗов, молчаливые экскаваторщики, веселые крановщики, скромные инженеры с женами и всякий командировочный люд, с утра до вечера сновавший по улицам городка строителей.

Дробот наметанным глазом опытного посетителя ресторана быстро отыскал в углу столик.

— Пошли, хлопцы. Вон там и ляжем на грунт с отрицательной скоростью. — Он заразительно засмеялся, сверкнув зубами, кивнул на буфетную стойку: — Тут вон и московские верхолазы есть. Вон тот маленький, с длинными руками, «Столичной» греется. Попробуйте-ка продержаться шесть часов на верху башни в ненастье — невольно забежишь сюда вместо кино или клуба.

Дробот оказался общительным, веселым парнем, хотя и не без того, чтобы поважничать. Держался он с молодыми инженерами чуть покровительственно, но просто, без подчеркивания своей производственной славы. Максим и Саша были от него в восторге.

Емельян Дробот заказал не в меру обильный обед, и смешливые официантки уставили стол всякой снедью и бутылками.

Рассказывали, что у Дробота не было ни родных, ни семьи, ни детей, что отца, мать и троих братьев он потерял во время войны да так с того времени и метался с одной стройки на другую перелетным соколом. Но слухи эти были недостоверные, так как сам Дробот никогда ничего о своей жизни не говорил.

Он сидел за столиком, свежевыбритый, румяный, крепкий, как невысокий дубок-степняк, ел с завидным аппетитом, пил водку помногу и не пьянел.

— Угощайтесь, хлопцы, — радушно потчевал он молодых инженеров. — Тому, кто хорошо работает, нельзя не выпить с друзьями по какому-нибудь случаю. А случай-то у нас важный. Но вы особенно не увлекайтесь, — по-дружески посоветовал Дробот, посмеиваясь. — Чтоб не каждый день. Пей, а дело разумей. Точно говорю.

Как-то сам собой завязался разговор о работе. Максим увлекся им, и все, о чем говорили Дробот и он сам, о чем с шуточками и смешками рассказывал Саша, впервые показалась ему захватывающе интересным. Он заметил, что о своем участке, о своих людях и о самом себе говорит с необычным увлечением.

Дробот хитренько и понимающе поглядывал на Максима и Сашу, поддакивал или изредка вставлял веское суждение. Максим говорил теперь о шлюзе, словно о чем-то новом и важном в своей жизни. Ему было весело, как никогда. Он гордился, что сидит в ресторане с Дроботом, чокается с ним, разговаривает как с равным.

— Одно могу сказать, хлопцы, — наставлял Дробот. — Ежели вы приехали сюда просто так, без всякого соображения, то ничего из вас путного не выйдет. Точно говорю. В вашем деле должен быть дальний прицел, ясно? Зачем, что и почему — вы должны знать до тонкости. Я уже третью стройку отмахиваю и сперва за длинными рублями гонялся или просто думал: отработаю как-нибудь — и в сторону! Ан нет! Так не годится! Вот когда вынешь из земного шарика миллион кубометров грунта да увидишь, как на этом месте образуются польза и красота и как поблагодарят тебя люди да правительство, тут, честное слово, обо всем и о длинных рублях забудешь. Ведь радость наша строительная — в делах рук наших, точно говорю. А они делают громадное дело, такое, что останется не только вашим детям и внукам, а и правнукам. Ну-кася выпьем, хлопчики, за это самое, чтобы правнуки наши не журились…

И Дробот снова наполнил стаканы. Он посидел еще немного и вдруг встал, а за ним, как по команде, поднялись Максим и Саша. Оба захмелели, но держались на ногах крепко.

— Хватит, хлопцы… На нынче пока точка. Завтра на работу. Об этом никогда не забывайте.

Подбежала услужливая и кокетливая официантка, видимо отлично знавшая Дробота.

— Получи, Маруся, — сказал Дробот и положил на стол несколько пятерок.

— Ой! — воскликнула официантка. — Да вы же тут — не доели и не допили. И вина почти целая бутылка осталась.

— Ничего, Маруся. Допьем в следующий раз, — проговорил Дробот и уверенно пошел к выходу. За ним, как молодые гуси за вожаком, потянулись Максим и Саша.

— Дробот. Емельян Дробот, — несся вслед экскаваторщику восхищенный говор.

Иные окликали его, приветствуя, иные даже хватали за руки:

— Емельян Никитич, присядь. Выпей с нами!

Но Дробот, посмеиваясь, только отмахивался.

В тот вечер Максим и Саша пришли в общежитие изрядно захмелевшими. Галя Стрепетова даже ужаснулась: «Ах вы, пьянчужки окаянные! Где же это вы так?..»

…У Максима с Дроботом завязалась малозаметная внешне дружба. Максим гордился тем, что не навязывался ему в приятели, никогда не надоедал своим присутствием, как это делал общительный и привязчивый к людям Черемшанов. Максим встречался с Дроботом как будто случайно, заводил с ним скупой разговор по какому-нибудь деловому вопросу.

Встречая его, Дробот приподнимал над кудрявой рыжеватой головой кепку, весело здороваясь, спрашивал: «Ну как? Идет дело, товарищ инженер?» И Максим, сохраняя, на лице достоинство, как бы все еще боясь уронить себя перед ним и перед рабочими, но в душе польщенный, отвечал: «Идет, Емельян Никитич!»

Экскаватор Дробота после окончания землеройных работ на шлюзе перешел на другой объект. Максим стал реже встречаться со своим новым другом, но это не ослабляло его привязанности к знатному экскаваторщику. Наоборот, он ощущал все большую потребность общения с ним, тянулся к нему, и то, что Дробот был где-то на другом конце стройки, только заставляло его еще сильнее чувствовать единство совместных усилий…

И чем больше расширялся для Максима круг знакомых среди строителей, тем все яснее понимал он, что является частицей многолюдного и могучего целого. Еще месяц назад он был равнодушен ко всему, что делалось рядом у соседей. Теперь он следил не только за тем, что происходило у Саши или у Славика, но и за работой на другом шлюзе и на всей стройке.

Он уже знал фамилии лучших специалистов, прислушивался к тому, что говорилось о других и о нем самом. Раскрывая лист местной многотиражки, искал знакомые фамилии и свою собственную. Что-нибудь рассказанное с похвалой о других будило в нем хорошую зависть. О Страхове тоже уже писали не раз после того знаменательного дня. Это еще более подстегивало его волю. Он сам слышал на одном широком собрании, как о нем и о его бригаде говорили много лестного и вместе с тем критического.

Так Максим незаметно для себя втягивался в общее течение и становился одним из тех многих, кого именовали общим почетным званием — строители.

Максим спустился по бетонным плитам с гребня плотины, присел на камень. Перед ним расстилалось будущее морское дно с оставшимися кое-где выкорчеванными деревьями, со следами снесенных хуторов, приречных садов и огородов. Местами блестели на солнце неглубокие озерца просачивающейся из боковых притоков и оставшейся после летних ливней воды.

Нежаркое солнце приятно пригревало. Максим вытянул ноги, облокотился на теплый бетон, щурясь на солнце, отдыхал.

Ветер пригонял с поймы свитую в нити паутину. Как серебряная пряжа, она опутывала сухие травы, срываясь, летела на Максима, щекотала его щеки. Это напоминало осторожное прикосновение девичьих пальцев, и Максим, силясь вызвать знакомый и далекий образ Лидии, закрыл глаза.

Ее нежные письма еще более приблизили ее облик, заронили и радостную надежду на скорую встречу. Что-то единое с тем, что от испытывал на работе, к чему пришел через многие раздумья, было в его мечтах о ней… Иногда на шлюзе он останавливался где-нибудь и начинал думать: а что сказала бы Лидия, если бы увидела его в такой обстановке? Последнее письмо ее обеспокоило Максима. Особенно встревожила встреча ее с Бражинским. Он слишком хорошо знал Леопольда, чтобы не придавать этому значения.

Не попросить ли Березова выхлопотать отпуск хотя бы на пять дней и не слетать ли в Москву? Ведь это не так сложно. Но какой-то-внутренний голос шептал: «Погоди, рано».

Максим лежал на покатых и шершавых плитах, слушал, как позванивает проводами электролиний ветер, и вспоминал. Вот он сидит с Лидией в глухой аллее парка… День знойный, яркий, пахучий. На песчаной дорожке рассыпаны пятнистые тени. Издали доносятся гул трамвая, пыхтение речного парохода. Лидия тихо читает чей-то рассказ о верности… Лицо ее освещено солнечным бликом, и Максим, слабо вникая в смысл рассказа, занят только тем, что следит за игрой света в ее глазах.

О чем они тогда говорили? Да все о том же — о силе любви, какую описывают в книгах. Разговоры эти в первую пору их отношений вызывали в нем неудовлетворенность. Все в жизни казалось ему тогда гораздо проще, грубее, а Лидия, по его мнению, только ненужно усложняла дело…

А теперь? Теперь он во всем мысленно соглашался с ней. Только такой любовью, о какой мечтала Лидия, он и любил ее, а прежние чувства казались ему недостойными…

…С верха плотины донесся шорох, покатились песчаные комья — кто-то сбегал по бетонированному откосу. Максим поднял голову и увидел перед собой Черемшанова.

— Ага, вот где ты уединяешься, отшельник, — смеясь, проговорил Саша и присел рядом с Максимом на корточки.

Одет он был в потрепанный темно-синий плащ, из-под которого выглядывали такие же поношенные, с пузырями на коленях брюки, на голове боком, как-то особенно небрежно и лихо, сидела смятая, вымокшая под многими дождями кепка.

— Ну и забрался же ты, еле нашел. О чем размышляешь? — спросил Черемшанов, склонясь над товарищем.

Максим пожал плечами, попытался улыбнуться:

— Ни о чем. Так просто… отдыхаю.

За время пребывания на стройке Саша тоже заметно возмужал, посолиднел, стал менее смешливым. В еще более вытянувшемся лице его появилась важная сосредоточенность.

— Ты знаешь, Макс, для нас есть большая новость, — сказал Саша.

— Какая? — спросил Максим.

— Я только что от Рудницкого. На соседнем шлюзе серьезно заболел прораб, и моего прораба переводят туда, а меня назначают на его место.

Максим привстал на локте, поднял на Сашу изумленные глаза.

— Тебя назначили прорабом? — спросил он и опять, как тогда, в институте, его уколола зависть. Это чувство после того, как они еще теснее сблизились, живя в одной комнате, помогая друг другу на работе, было особенно неприятно Максиму, и он поспешил подавить его.

— Да, получается так, — скромно подтвердил Саша. И добавил: — Но это еще не все. Оказывается, и тебя ставят прорабом, а Федотыча назначают начальником участка.

Максим покраснел: выходит, что и его повысили в должности, а он так нехорошо позавидовал Саше!

— Думается, повышение вызвано нашими грязевыми ваннами в тот день… и, конечно, не обошлось без вмешательства Березова, — заключил Черемшанов.

Саша вдруг спохватился, вскочил, словно напоровшись на что-то острое:

— Тьфу ты! Ведь меня ждут! В такие молодые годы, а уже страдаю старческой забывчивостью.

Черемшанов поглядел куда-то наверх, позвал:

— Катя! Катюша! Ах, пропади я пропадом! Извини меня, Катя. Иди же сюда, моя прекрасная. Познакомься с моим другом. Ну что ты скажешь! Забыл, совсем забыл…

Максим взглянул наверх и чуть не расхохотался. Только сейчас он увидел там девушку в ярко-желтом шелковом платье, сиротливо и терпеливо поджидавшую чудаковатого в сердечных делах Сашу. Катя спокойно грызла семечки, сплевывая шелуху. Ветер развевал подол платья, временами открывая до колен обтянутые вискозными чулками крепкие ноги. Толстые щеки Кати цвели маками, вздернутый носик был не в меру напудрен. Все девушки на стройке почему-то стыдились загара.

Максим вспомнил, что видел Катю несколько раз на шлюзе — она работала на секторе Саши электросварщицей. В комбинезоне, запыленная, она показалась ему тогда невзрачной и неуклюжей, как медвежонок, и только круглые щеки ее цвели ярко, да глаза простодушно светились. Потом он встретил ее и Сашу в клубе, и Саша доверительно шепнул товарищу:

— Славненькая, не правда ли? Она, брат, большая умница.

Наблюдая за тем, как Саша торопливо карабкался на четвереньках по бетонному откосу плотины наверх, Максим подумал: «Вот и Саша обзавелся подругой — кто бы мог подумать! Гляди, еще и свадьбу придется в общежитии сыграть…»

— Иди же сюда, Макс! — позвал — с плотины Черемшанов. — Хватит тебе быть бирюком. Катя хочет с тобой поближе познакомиться.

Максим неторопливо взобрался наверх. Катя первая протянула ему руку, словно давнему приятелю, обнажив плотно посаженные кипенно-белые мелкие зубы. Между двумя передними зубами в верхнем ряду темнела узкая щелка, придавая застенчивой Катиной улыбке что-то детское, наивное. Смуглая кожа на ее лице слегка шелушилась от ожогов солнца, а серые глаза смотрели доверчиво. «Она и вправду славная», — подумал Максим.

— Пошли в кино, — предложил Черемшанов.

— Пошли, — согласился Максим.

Они уже спустились с плотины и направились в поселок, когда Саша хлопнул себя по лбу, проговорил:

— А главное-то я забыл сказать. Рудницкий объявил: на вторник назначено перекрытие прорана реки.

Максим остановился. Вот так новость! Какой уж теперь отпуск! Ни о каком полете в Москву не придется и думать.

— И знаешь, — продолжал, воодушевляясь, Саша, — как будто нас — тебя, меня и Славика — в день перекрытия перебросят на проран и расставят на важнейших участках. Так что трепещи, старик..

— Неужели и вправду назначат? — недоверчиво и в то же время польщенно спросил Максим.

— Рудницкий врать не станет. Сейчас идет совещание у Карманова, а на завтра намечен особый инструктаж всего спецсостава, — подтвердил Черемшанов.

Друзья остановились у поселкового кинотеатра. Саша, сдвинув на затылок кепку, оставил Катю на попечение Максима и стал протискиваться к билетной кассе.

Перекрытие старого русла было назначено на один из сентябрьских погожих дней. В этот день Максим Страхов, Александр Черемшанов и Вячеслав Стрепетов по приказанию главного инженера Грачева должны были перейти в распоряжение начальника строительного района Дрязгина и выполнять оперативные работы по его усмотрению.

Два дня Максим знакомился с планом перекрытия, хорошо усвоил последовательность всех работ от вскрытия перемычки и пуска воды к водосливной плотине до сброса очередным самосвалом последней порции камня в проран.

План казался ему очень простым и вместе с тем очень смелым. — Его предложил скромный и молчаливый инженер Бут.

Подведенный к водосливной плотине отводящий канал пока был отгорожен от старого русла реки неширокой песчаной перемычкой. Она напоминала дверцу громадного капкана, куда предстояло заманить упрямую реку. В нужный час перемычку должны были взорвать — открыть дверцу капкана, и тогда река устремится по отводящему каналу к водосливной плотине, в которой для спада воды уже будут открыты шандоры — мощные стальные плиты, и тем самым ослабится напор главного течения, устремленного к прорану.

Устройство прорана изумляло такой же дерзкой и умной простотой. Строя песчаную плотину, эту двенадцатикилометровую преграду, замыкающую с юга будущее море, человек исподволь сжимал старое русло реки все больше. И вот наступил день, когда клещи сжались до нескольких десятков метров, оставив узкое горло — проран. Река заволновалась. Она бесновалась, ворчала и задыхалась, как бы почуяв недоброе. Ее зеленоватые мутные волны, до этого медлительные и важные, кружась и взбивая пену, понеслись в проран быстрее. Река словно чувствовала, что ее ждет ловушка, что многовековое древнее русло, суженное до предела, будет навеки перекрыто.

Дважды Максим, Стрепетов и Черемшанов побывали у прорана и на перемычке, обошли в сопровождении начальника строительного района Дрязгина все главные узлы подготовительных работ.

Дрязгин был человек надменный и придирчивый. Судя по выражению его нечисто выбритого, порезанного на подбородке угрюмого лица, было заметно: он недоволен распоряжением начальства прикрепить к нему в помощь молодых инженеров. — «Назначили каких-то мальчуганов… Что я с ними буду делать? — читалось в его нелюдимых, с застывшим навсегда выражением раздраженности усталых глазах. — Натворят тут что-нибудь, а потом расхлебывай».

Почуяв нерасположение к себе Дрязгина, трое друзей старались держаться как можно солиднее и независимее. При этом они сохраняли важную серьезность, особенно Славик и Максим, и обращались друг к другу только по имени-отчеству: «Максим Гордеевич, а как вы думаете…» или «…Вячеслав Григорьевич, а я считаю…» С юношеским обращением они покончили: теперь они были инженерами не только по дипломам, но и на деле, а возложенная на них обязанность побуждала к официальным отношениям… Срывался иногда только один Черемшанов, он забывал, что его слышат начальник строительного района и рабочие, и вдруг окликал: «Макс, послушай!» или «Славик, гляди сюда!»

В ответ на эту фамильярность Максим и Славик меряли его такими строгими взглядами, что бедный Саша сразу прикусывал язык.

— Вы, Страхов, займете пост вот здесь, — недоверчиво оглядев еще раз тонкую фигуру Максима, распорядился Дрязгин и показал на уже готовую, перекинутую через проран эстакаду, с которой пятитонные самосвалы должны были сбрасывать бетонные надолбы и камень.

Максим понял: начальник строительного района намеренно ставит его на самое трудное место… Бывают такие люди, которые любят сверх меры испытывать необлетанных птенцов.

— На вашей обязанности будет следить за правильным сбросом и устранять всякую заминку в подходе самосвалов, — продолжал давать указания Дрязгин. — Предупреждаю: это не какой-нибудь там оползень. Тут голова нужна… — при этих словах Дрязгин покривил черные от пыли губы..

«Погляжу, какой ты будешь храбрый завтра», — прочитал Максим в его глазах и, заранее весь напрягшись, ответил как можно спокойнее:

— Что же, товарищ начальник, некоторые люди своими телами пулеметные гнезда закрывали… А тут, я думаю, и нашего умения хватит…

И отошел с гордым видом.

«Мальчишка! Сопливец!» — глядя ему вслед, подумал Дрязгин.

Чувствуя холодок в груди, Максим на минуту остановился у самого края эстакады. Внизу неслась мутная вода, пенилась, крутилась винтообразными воронками. Что-то будет с рекой завтра, когда с эстакады посыплются тысячи тонн камня! Не вздыбится ли она, не сорвет ли эстакаду, а вместе с нею и самосвалы и людей. Какая узкая и хрупкая деревянная площадка пристроена для распорядителя. Как будто нарочно, чтобы испытать его мужество и хладнокровие.

Максим поглядел вниз. От быстрого движения воды закружилась голова, сжалось сердце.

Ясно и тепло светил погожий сентябрьский день. От реки поднимался знобящий холодок. Она тревожно и враждебно плескалась и шумела. Все вокруг выглядело таким мирным, несмотря на непрекращающееся движение бульдозеров и экскаваторов, заканчивающих подготовку отводящего канала и бетонной площадки-рисбермы к приему речных вод.

Завтра здесь все должно измениться, а пока… Максим еще раз огляделся и усомнился: да полно! Он ли это вместе с другими готовился вступить в решительную схватку с рекой? Не снится ли ему все это? И почему такой близкой, как будто частью его души, стала для него эта площадка, с которой завтра он будет руководить сбросом бетонных глыб и камней? Почему, как перед экзаменом, бьется его сердце?

Максим услыхал, как Дрязгин назначил Славика Стрепетова наблюдать за вскрытием перемычки, а Черемшанова — руководить бесперебойным конвейером самосвалов, и подумал: «Им-то будет легче», Подойдя к Дрязгину, решительно взглянул в его глаза:

— Я уяснил себе все стадии перекрытия, но у меня есть кое-какие дополнения к плану.

— Вот как? Какие же это дополнения? — пожал плечами начальник строительного района. — Вы лучше старайтесь прислушиваться к тому, о чем говорят более опытные специалисты. Вы хорошо усвоили ваши обязанности?

— Думаю, да.

— Вот и отлично. С завтрашнего дня вы поступаете в мое распоряжение и будете делать только то, что я прикажу. А теперь можете быть свободным.

Голос Дрязгина стал совсем ледяным, а глаза глубоко ушли под густой навес бровей.

Максим понял: новый его экзаменатор был гораздо суровее первого, московского. «Он не верит ни в какой энтузиазм и хочет доказать, что происшедшее в котловане — случайное, безрассудное дело… Ну и ладно. Постараемся полагаться не только на один энтузиазм».

— За сколько часов намечено перекрыть проран? — спросил Максим.

Дрязгин с негодованием обернулся к нему. «Ах, ты еще не ушел?» — отразилось в его глазах.

Славик и Саша изумленно смотрели на товарища. Опять Максим лезет зачем-то на рожон… Что ему нужно?

— За тридцать четыре часа проран должен быть перекрыт, — резко отрубил Дрязгин..

— А самосвалов сколько?

— Самосвалов сто двадцать. Ну и что из этого? — насмешливо уставился на него начальник.

— Так… ничего особенного, — пожал плечами Максим. — До свидания, товарищ Дрязгин. До завтра.

— Ты идиот! Как ты разговаривал с ним?! — набросился на Максима Стрепетов, когда они спустились с эстакады.

— А что? Разве я невежливо с ним беседовал? Ты так думаешь?

— Не в вежливости дело, а в скромности. Ты вообразил, что ты уже специалист высшей категории, что можешь вызывающе держать себя со всеми. Завтра же ты сорвешься, и он прогонит тебя с позором. Не забывай: Дрязгин — начальник строительного района.

— Он сам первый высокомерно заговорил со мной. Разве я не видел, куда он гнул, — вскипел Максим. — Что это был за намек на мой поступок в котловане?

— Все равно нельзя так, — ответил Славик. — Рано тебе становиться в такую позу.

Черемшанов засмеялся, сказал:

— Дрязгин. Фамилия одна чего стоит. Есть такие крючкотворы-самодуры и на стройке. Над молодыми инженерами любят потешиться, покуражиться, показать свое «я». А мы вот ему завтра утрем нос. И ты не прав, Вячеслав, — упрекнул Черемшанов. — Макс правильно его обрезал…

— Но все-таки… — упирался Славик. — Мы должны брать выдержкой, а не дерзить. Мы только комсомольцы, а он, наверное, старый член партии.

— Ну и что же? При чем тут партийность, если задевают твое достоинство? — спросил Максим.

Славик насмешливо взглянул на него:

— А много ли у тебя этого достоинства? Может быть, это гонор? А гонор и достоинство — разные понятия.

Максим стиснул зубы. На что намекал Славик? Неужели все еще на его прошлые ошибки? Было мгновение, когда Максим готов был разразиться гневной тирадой, но он, видимо, уже научился владеть собой и, с трудом разжав посеревшие губы, хрипло ответил:

— Да, теперь у меня есть достоинство. И не только достоинство, но и трудовая честь. И я готов защищать их до последнего… И не только перед Дрязгиным.

Максим вернулся в общежитие очень поздно, поужинал, но не мог уснуть сразу: его лихорадило от волнения при одном воспоминании о разговоре с начальником стройрайона.

Он узнал от пожилого техника, с которым раньше жил в одной комнате в общежитии, что Дрязгин отличный инженер и организатор, но за ним водится одна странность: молодых специалистов он всегда встречает в штыки. Он называл их недоучками, скороспелками, выскочками и прочими обидными прозвищами. И еще узнал Максим, что у Дрязгина не ладилось в семейной жизни: от него ушла жена, оставив пятилетнюю дочь.

Вопрос о времени, в течение которого предполагалось перекрыть проран, и о количестве самосвалов Максим задал не случайно. После ужина он тотчас же засел за расчеты. Сто двадцать самосвалов по пять тонн — это шестьсот тонн камня в один рейс. Для разгрузки каждых пяти машин требовалось самое большее десять минут. Максим разделил общее количество заградительного материала, необходимого для перекрытия прорана, на вес сбрасываемого в один рейс и определил, сколько раз все сто двадцать машин должны пройти через эстакаду. Получалось — не менее восьми раз. Все время перекрытия прорана теперь было нетрудно вычислить: на это отводилось всего тридцать два часа. Дрязгин был прав — он оставлял на всякие непредвиденные задержки еще два часа.

Максим задумался. Неужели и в самом деле нельзя победить время? Тридцать четыре часа — почти полтора суток! А если сократить время сбросов на каждые пять машин наполовину, получается семнадцать часов. И это показалось Максиму растянутым сроком. Он продолжал вычислять время нагрузки и пробега самосвалов, измерил расстояние от места погрузки до прорана. Машины должны идти непрерывно. Для разгрузки каждой — минута, не больше. Пока проходит эстакаду одна колонна, другая идет на погрузку. Непрерывный автогрузовой конвейер!

Максима стало лихорадить от этой мысли. Черемшанов давно спал, а он выходил во двор, под звездное небо, подставлял разгоряченную голову, ночному осеннему ветру. Тысячи огней, сиявших в ночи как праздничная иллюминация, словно подмигивали ему, подзадоривали.

Если сократить время пробега самосвалов, так же, как время разгрузки, в четыре раза, получается восемь часов. За восемь часов перекрыть проран! Сказать об этом Дрязгину — обозлится, затопает ногами и прогонит. Ему это сойдет с рук: он начальник. Не лучше ли сперва поделиться своей мыслью с Сашей и Славиком? Когда с дерзким замыслом придут трое, это уже лучше, чем один человек. Троих сбить с толку труднее, да и доводы могут быть убедительнее. И ничего нет плохого в том, если эта мысль будет принадлежать всем троим, а не только ему одному.

Был уже двенадцатый час ночи, когда Максим растолкал уснувшего крепким сном Сашу.

— Чего тебе? — удивленно спросил Черемшанов, протирая глаза.

— Есть одна мысль. Такая, что ты обалдеешь, — не попадая зуб на зуб от волнения, проговорил Максим.

— Ты с ума сошел! Что ты людей булгачишь? Ведь завтра вставать чуть свет, — недовольно проворчал Черемшанов и, растягивая рот, страдальчески зевнул. — Ой, как сладко я спал.

— Выспишься еще, — нетерпеливо перебил Максим. — Давай будить Славика.

— Да что случилось? Ты заболел?

— Нам надо немедленно устроить совещание трех.

— Ты рехнулся… Каких трех?

— Иди зови Славика, да так, чтобы не разбудить Галю. Я бы сам позвал, но Славик на меня дуется, Дрязгин сказал: за тридцать четыре часа надо закрыть проран, а я высчитал — можно за восемь. По минуте на разгрузку каждой машины. Слышишь? По минуте!

— Ты высчитал?

— Точно. Можно ускорить в четыре раза прохождение самосвалов…

Черемшанов все еще смотрел на Максима, как на полоумного, и, наверное, решив, что надо поднять тревогу и удостовериться в помутнении рассудка товарища, побежал в комнату Стрепетовых.

Спустя минуту Саша вернулся вместе с таким же недоумевающим и испуганным Славиком. Оба были в том виде, в каком их подняли с постелей, — босиком и в одних трусах. Славик молчал. Он встревоженно и озабоченно смотрел на Максима, слушал его торопливую, бессвязную речь.

«Вот они до чего довели человека индивидуализм и тщеславие. Возомнил себя умнее всех, умнее самого Карманова и заболел чуть ли не манией величия, — думал он, испытывая искреннюю грусть. — Галка была права: надо было давно взять Максима под наблюдение. Недаром он вчера надерзил Дрязгину».

Прошла не одна минута, пока в речи Максима стала проступать основная мысль. Черемшанову она казалась уже вполне здравой, хотя и немного фантастичной. Но он любил фантастику и после двух-трех доводов товарища сделал крутой крен и целиком встал на его сторону. Более рассудительный и осторожный тугодум Стрепетов все еще медлил и опасливо косился на друга.

— Ты точно высчитал? — спросил он.

— Куда же точнее? Можно проверить, — горячо предложил. Максим.

Славик сам перемножил цифры.

— Нет, это абсурд, — категорически заявил он. — По минуте на самосвал, чтобы сбросить камень, — это бред. Советую спрятать эти расчеты, не срамиться перед начальником и идти спать. Дрязгин нас и слушать не станет.

— А почему только Дрязгин? — спросил Максим. — Почему только этот желчевик? Молодежененавистник?

— А кто же еще? Кому можно показать эти расчеты? Карманову? Он вытурит нас в шею. Ведь это наивно! По-детски наивно! — кричал Славик. — Ты опять хочешь искусственно выдвинуться в герои и начинаешь выдумывать всякую ерунду! Ведь смеяться же будут! Смеяться…

Максима точно кинул кто-то на Славика. Он наскочил на него с такой быстротой, что Черемшанов не успел помешать.

— Замолчи! Слышишь? — прохрипел Максим, раздувая ноздри и сверкая глазами. — Ты думаешь, что я такой, как там… в Москве? Еще думаешь? Скажи!

Славик отстранился, испуганно глядя на Максима. Черемшанов уже стоял между ними, готовый разнять их.

— Я этого не думаю, — смущенно забормотал Славик.

— Тогда возьми свои слова назад насчет искусственного героизма! Сию же минуту возьми! Ты — спокойный обыватель, и только! — сдавленным голосом крикнул Максим.

— Тише! Вы оба помешались, черти вы, — пытался успокоить друзей Черемшанов.

— Пусть он возьмет свои слова обратно, — продолжал настаивать Максим. — Он должен извиниться!

— Ты не прав, Вячеслав, насчет того… что искусственно, — стал уговаривать Славика Саша. — Извинись. И давайте спокойно обсудим. Ну как не стыдно!..

— Пусть извинится, — настаивал Максим.

— Ну извинись же! — прикрикнул Саша на Славика. — Ведь ты зря оскорбил человека.

— Ладно. Извини… — тихо проговорил Славик, и машинальна провел ладонью по голому темени. — Я не то хотел сказать…

— А что? — уже тише, но все еще гневно спросил Максим. — Что я все еще без руля и без ветрил плыву по жизни? Ты это хочешь сказать?

Славик молчал. И Максим снова вплотную подступил к нему.

— Ты не понимаешь всего значения моего предложения, — сказал он. — Ты самоуспокоился, не хочешь поддержать новаторскую мысль.

— Твои подсчеты мне кажутся нереальными, — уклончиво ответил Славик.

— Ну ладно. Мы их проверим на деле. Обойдемся и без тебя… Правда, Саша? Я знаю, к кому теперь пойти.

— К кому же? — спросил Черемшанов.

— К Березову.

— Но уже поздно.

— К нему никогда не поздно. Одевайся. Живо!

И друзья, оставив Славика, пошли среди ночи к начальнику политотдела.

Окна его служебного кабинета, несмотря на позднее время, еще светились. Возбужденные лица посетителей удивили Березова. Он выслушал их внимательно и молча.

— Прежде всего, — чаю хотите, инженеры? — как будто без связи с тем, о чем шел разговор, спросил Березов, когда Максим закончил излагать свои расчеты. — У меня всегда горячий.

Он взял стоявший тут же, на тумбочке, рядом с телефонами электрический чайник, налил из него в эмалированные кружки густого, как мазут, чая, подвинул их к Страхову и Черемшанову вместе с жестяной коробкой с сахаром:

— Пейте. Наслаждайтесь.

Максим и Саша принялись прихлебывать из кружек, все еще не догадываясь, что за это время Березов уже оценил суть предложения молодых инженеров. Он поднял телефонную трубку, попросил телефонистку:

— Кабинет Карманова. Артем Викентьевич? Не спишь? Тут у меня Страхов и Черемшанов… молодые инженеры… Да, да… те самые… Подали интересную мысль… Хотя и не новую, мы уже обсуждали ее с тобой. Да, да, насчет сокращения времени пробега и разгрузки самосвалов. Они предлагают сократить в четыре раза. Что? Слишком много? Молодые — горячие? Ха-ха! Ладно. Мы сейчас придем.

…Карманов встретил Березова, Максима и Сашу по-домашнему — в накинутой на плечи стеганке и в ночных шлепанцах. Он, видимо, собирался спать на диване, на что указывала смятая подушка, когда его поднял звонок Березова. Глаза начальника строительства были красными от недосыпания, голос все так же простуженно хрипел.

— Поздно же вы, друзья, — покряхтывая и поправляя на плечах стеганку, проговорил Карманов. — Вам надо спать. Завтра у всех, и у вас тоже, горячий день. Что вы там еще придумали? Умное выслушаю, за ребячество прогоню, честное слово!

Максим вбирал глазами каждую мелочь в кабинете Карманова. Просторная комната носила следы ежечасной, не прекращающейся ни днем ни ночью связи со всеми участками стройки, общения с людьми. На одном столе стояли телефоны, на другом — разбросаны схемы, чертежи и карты. На стене висели барометр и большой план строительства, утыканный красными и зелеными флажками. Он походил на штабную карту, на которой отмечались расположение и продвижение дивизий и полков обеих сторон. Что означали красные и зеленые флажки на этом плане, нетрудно было отгадать: они рассказывали об успехах, трудностях, прорывах и победах на громадном фронте строительства. Здесь тоже кипел бой, и бой горячий, с переменным, но явно нарастающим для строителей успехом.

Макет гидроузла, каким он должен был стать после окончания строительства, стоял в углу кабинета: белая плотина, белые башни шлюзов, синее море… Он был как воплотившаяся в светлую окаменелость мечта. Он не совсем еще походил на то, что было в действительности, но вид его уже привлекал и радовал. Завтра к тому, что завоевано, прибавится еще одна очень значительная победа — река потечет через водосливную плотину, и вода будет наполнять новое, еще не значащееся на географических картах море.

Выслушав Максима и Сашу, Карманов сказал:

— Вот, оказывается, мы с тобой, Петрович, тоже были не дураки. Жизнь, люди подсказывают нам ускорение перекрытия и разгоняют к чертовой бабушке всякие страхи. Вот они, молодые, принесли с собой эти поправки. Я тут сидел и думал: все-таки люди да и мы с тобой правы. И пускай Грачев и Дрязгин не пугают нас всякими ужасами — авариями, пробками и тому подобными чудищами. Чем скорее, тем лучше! Выходит, наше мнение имеет больше сторонников — не только можно, но и нужно увеличить скорость автогрузового конвейера.

Максим почувствовал некоторое разочарование: оказывается, не ему первому пришла в голову мысль ускорить пропуск самосвалов.

Карманов закурил, закашлялся, подошел, к диспетчерскому телефону, связывающему все строительные районы и объекты с кабинетом.

— Дрязгину и Грачеву сейчас нагоню жару. А ты, Петрович, бери в оборот шоферов. Сто двадцать самосвалов — сто двадцать водителей, сто двадцать характеров. Из них обязательно человек десять найдется выпивох, лодырей и бузотеров. Проверь, пожалуйста. Пусти вперед коммунистов и комсомольцев.

— Я это уже сделал, — сказал Березов.

Карманов продолжал:

— Если все будут нагружать свои самосвалы, вести и разгружать с одинаковой быстротой, то минуты и даже полминуты на сброс хватит. Хорошее предложение. Надо всех шоферов накалить добела — кто быстрее, а?

Начальник строительства подошел к Максиму и, словно угадывая его мысли, сказал значительно:

— Наши расчеты были поскромнее. Вам предоставляется право — ускорить разгрузку самосвалов, насколько будет возможно. Кто из вас будет на проране?

— Я, — ответил Максим.

— И я, — откликнулся Черемшанов. — Дрязгин поручил мне следить за движением автоколонны.

— Отлично. Скорость от места погрузки до эстакады — в среднем двадцать километров, не меньше; на эстакаде — не менее десяти…

— Мы так и прикидывали, — ответил Максим. — Только вот как с погрузкой?

— И погрузку ускорим. — И Карманов стал разговаривать с кем-то по диспетчерскому коммутатору.

Максим и Саша на цыпочках, чтобы не шуметь, вышли из кабинета.

Слепящий полукруг солнца выкатил из-за горизонта, когда Максим Страхов и Черемшанов взошли на эстакаду. На перемычке суетились люди. Самосвалы начали съезжаться, выстраиваясь вереницей вдоль песчаного берега реки, у высоких штабелей бетонных глыб и округлых холмов бутового камня. Оттуда доносился грохот погрузки. Краны загребали в свои зубастые ковши камень, валили его в кузова самосвалов. Там уже вздымалось пепельно-желтое облако пыли.

Максим прошел вдоль эстакады, ища Дрязгина. Двое шоферов пятитонных МАЗов с металлическими зубрами на радиаторах мирно разговаривали, стоя у своих машин.

— Ох и денек! — сказал один. — Сама природа Карманову симпатизирует.

— Почему только Карманову? Нам тоже. Истинно летний денек… Праздник… — добавил другой.

— Праздник и есть, — согласился первый.

В тихом, по-утреннему прохладном воздухе уже нарастал гул моторов. Максима поразило, что всюду: вдоль эстакады, на водосливной плотине, у перемычки, — как распустившиеся за ночь маки, алели флаги. Маленькие флажки трепетали на радиаторах некоторых самосвалов, на стрелках кранов. Вдоль водосливной плотины были развешаны кумачовые полотнища с белыми, еще не совсем просохшими надписями: «Направим реку по новому пути!», «Перекроем русло за восемь часов!»

Максим почувствовал гордость: еще вчера на алом полотнище последней надписи не было. Березов распорядился — и ночью лозунг написали. Притворясь незнающим, Максим спросил у шофера одного самосвала:

— Окажите, товарищ, верно, что на сброс камня с каждого самосвала дано не более полминуты?

Шофер ухмыльнулся, недоуменно оглядел Максима:

— Полминуты… Ха! Да я за четверть минуты, за десять секунд: подъеду и сброшу! Верно, есть такой приказ — сам Карманов объявил. Да только как поворачиваться? Тут главное, чтобы подход был беспрерывный и чтоб ничто не задерживало. Кати и сваливай себе на здоровье.

Максим вместе с Черемшановым прошли весь путь подхода к эстакаде. Дорога, правда, оказалась неважной — местами рыхлой, песчаной, ухабистой, но скорость двадцать километров держать было можно.

Они остановились у въезда на мост. Максим схватил товарища за обе руки, проговорил:

— Саша, когда-то ты поддразнивал меня. Я бесился, но ты подкалывал меня за дело. Затем ты протянул мне руку… И сейчас мы союзники… Вернее сказать, теперь все за меня и я не против всех. Прошло то время. Давай же сделаем так, чтобы самосвалы шли, как мы вчера договорились. Сашка, долговязый ты черт! Дай руку! Для меня: нынешний день — это все! Давай двигать вместе, а? Тебе больше везет, вот и на экзаменах тогда и здесь…

Черемшанов чего-то застыдился, отвернулся.

— А что на экзамене?. Ничего особенного, — забормотал он. — Чего ты выдумываешь? Я как и все. Какое тут везение? Глупости ты говоришь, Макс. Я всегда за тебя, за Славика, за всех. И теперь — как всегда. С людьми умею ладить — верно. И с шоферами полажу. Не беспокойся. Ты только следи там, у себя, чтоб не образовалась пробка. А за меня не беспокойся. Я пошел…

И Саша, сутулясь, широко выбрасывая ноги, зашагал по рыхлому песчаному берегу туда, где уже выстраивались нагруженные камнем самосвалы.

Максим вернулся на мостик.

Солнце уже поднялось над дальней, выгоревшей от зноя, поймой. Маленькие озерца и музги засверкали, как разбросанные по сухой траве начищенные серебряные медали. Воздух становился все теплее, небо — голубее, гул моторов громче. Казалось, все ярче цвели флаги и транспаранты.

На эстакаде Максим встретил Дрязгина, сумрачного, желчного с нездоровым цветом по обыкновению плохо выбритого лица, с болезненными припухлостями у глаз. Он показался Максиму несчастным, одиноким, снедаемым семейным горем, таящим злость против всего мира. Приподнятое настроение людей, праздничные флаги, сверкающие лучи солнца как будто его не касались, он не замечал их.

Дрязгин, не ответив на приветствие, набросился на Максима:

— Где вы шатаетесь? Все наблюдаете! Работать надо! Р-ра-бо-тать! Когда начнется засыпка прорана, вы должны быть здесь и никуда не отлучаться, ни на один сантиметр. Понятно? За каждую секунду простоя самосвалов отвечаете своей головой вы, и никто больше.

Максим решил быть терпеливым. Он молча слушал, стараясь сохранить спокойствие.

— Вы слыхали? — взревел Дрязгин. — Карманов отдал распоряжение: скорость по эстакаде — двадцать километров, на сброс каждой машине — полминуты… Это авантюра! Блеф! Где это видано! Какой идиот, выскочка подсказал Карманову такую чушь? Ведь мы же договорились, все рассчитали. На трех совещаниях утвердили график.

На синеватой нижней губе Дрязгина лопнула сухая корочка, и из ссадины выступила капелька крови. Максим смотрел на эту кровяную капельку и думал: «Что если сказать: а ведь этот идиот и выскочка — я, собственной персоной…»

Его начинал душить смех; пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дать смеху вырваться. А Дрязгин все чертыхался, бушевал:

— Я уверен, что кое-кто хочет на перекрытии реки нажить политический капитал да еще получить солидную премию. Всегда найдется этакий щелкопер-карьерист и погреет возле любого большого дела руки. И я голову даю на отсечение: такой щелкопер нашелся в последнюю минуту и здесь. Как же — личная слава, ордена, повышение… Черт бы вас всех побрал! Мне слава не нужна и премии и ордена не нужны! Я не хочу, чтобы люди ломали себе шею или случилась авария, и вместо восьми часов, отведенных на перекрытие, тогда будет ухлопано сорок восемь. Тридцать четыре часа — зато твердо. Лучше тридцать четыре свести до двадцати четырех, чем восемь — растянуть на сорок восемь… Как вы думаете?

— Да, пожалуй, — согласился Максим. — А еще лучше свести их до восьми.

Дрязгин подозрительно сощурился:

— Значит, вы согласны с этим безумцем?

Максим не выдержал, усмехнулся:

— А вы разве отказались бы закрыть проран за восемь часов?

Дрязгин ответил не сразу:

— Только без риска. Зачем рисковать? Вот ты только третий месяц на стройке, молоко, как говорится, на тубах не обсохло, а туда же — научились лихачествовать. Еще не знаете, что такое настоящая трудовая доблесть. Вы думаете, что это все равно, что скакать на одной ножке, что это кросс какой-нибудь? Бегайте себе на здоровье по асфальтовой дорожке, а тут — стройка.

Вдали на эстакаде появилась группа руководителей, и среди них Максим узнал высокую и прямую фигуру Березова.

— Ага. Вон идут, — сбавил тон Дрязгин. — Вы смотрите, Страхов, не ляпните насчет авантюры. Это я так… между прочим. Идите на свое место.

— Ничего. Я и здесь постою, — ответил Максим.

Березов издали улыбнулся Максиму.

— Ну, как настроение? — спросил он.

— Хорошее, Афанасий Петрович.

Руководители остановились поодаль. К ним подошел Дрязгин.

— Артемий Викентьевич, я умываю руки, — услыхал Максим его раздраженный ответ на веселую реплику Карманова.

— Погодите, не умывайте. Вы ведь не Понтий Пилат. Еще не успели запачкать, а уже умываете…

— Это безрассудство. Шоферы устроят здесь свалку из машин.

— Не устроят.

Карманов нетерпеливо оглядывался, покашливая.

— Смотри, Петрович, сколько народу привалило, — обернулся он, не слушая Дрязгина, к начальнику политотдела.

— А это потому, — ответил Березов, — что каждое такое событие, стройку, допустим, народ считает своим кровным делом.

Максим оглядел высокий берег реки, песчаную дамбу, края котлована с бетонированным днищем и удивился еще больше, чем час назад: всюду стояли и сидели люди, среди них многие были в праздничной одежде, немало женщин в летних разноцветных платьях. Здесь собрались не только свободные от работы строители, но и гости из Степновска, колхозники из окружающих, переселенных в поймы на высокие бугры сел и хуторов, журналисты, фотокорреспонденты, кинооператоры.

«Праздник», — вспомнил Максим замечание шофера.

Он стал томиться от нетерпения, то и дело поглядывая на перемычку, на растущую вереницу самосвалов у берега.

Самосвалы один за другим подтягивались к эстакаде. Как было условлено, первыми пропустили машины с лучшими шоферами — коммунистами и комсомольцами. Пять самосвалов, доверху нагруженных камнем, готовых по первому сигналу двинуться к прорану, стояли на площадке.

Максим изредка обходил шеренги машин, знакомился с каждым шофером. Он не уговаривал водителей — он не умел это делать, да это было излишне. Пожалуй, могло бы показаться смешным и только подчеркнуть суетливость молодого инженера. Он уже достаточно освоился с людьми, чтобы разговаривать с ними скупо и деловито, как старший. В случае необходимости можно кое на кого прикрикнуть, но только не заискивать, не мямлить…

Полминуты так полминуты — таков приказ! Шоферы первых десяти самосвалов показались ему вполне надежными. Фамилии некоторых он уже знал. Движение должен был открыть совсем молодой, но уже прославленный шофер Дима Козырев, наездивший на строительстве пятьдесят тысяч километров. С ним минут пять разговаривал Березов.

Руководители ушли, и время потянулось еще медленнее. Солнце поднималось все выше. Толпы народа густели, растекались повсюду. Самосвалы уже вытянулись бесконечной чередой вдоль эстакады. Хвост колонны терялся вдали. На месте погрузки раздавался грохот, там все еще стояло пыльное облако, как от снарядных разрывов…

И внезапно на перемычке началось необычное оживление. Там забегали люди, зарычали моторы экскаваторов и бульдозеров. Толпы людей вдоль берегов и у плотины заволновались. Из радиорупора вырвался усиленный во много раз голос Карманова:

— Внимание! Приступить к вскрытию перемычки! Начать пропуск вод в отводящий канал!

Максиму со своего места было плохо видно, что делалось на перемычке. Он взобрался на самосвал и весь вытянулся от напряжения. Он видел, как ковши экскаваторов стали вгрызаться в песчаный вал перемычки и сокрушать ее. Комья грунта валились на сторону с глухим обвальным шумом и скрежетом. Но это показалось кому-то, может быть самому Карманову и Грачеву, недостаточным. Экскаваторы отступили, и посредине перемычки землю поднял мощный взрыв фугаса.

Вода из реки хлынула в проход, теперь уже сама размывая песок. Почуяв свободу, она устремилась к железобетонной плотине, быстро затопляя мощеное днище верхнего бьефа.

Ветерок донес до ушей Максима разноголосое «ура» многотысячной толпы. Реке был дан старт бега по новому руслу. Максима подхватила волна общего ликования…

Да полно! Что же такое с ним происходит? Почему он так волнуется? Может быть, и его жизнь повернула на новый путь? Он тоже готов подпрыгнуть и кричать «ура». А где же Славик? Он там, на перемычке. А Черемшанов? Славный долговязый Сашка! Поглядели бы сейчас на всех нас Лидия, отец, мать, Миша Бесхлебнов!

А вода, отведенная от старого русла, размывала последние преграды перемычки. Уже слышалась команда Карманова по радиорупору:

— Поднять шандоры донных отверстий в плотине!

И опять могучее «ура», сливающееся с шумом и плеском волн, огласило окрестность. Вода рванулась сначала под один поднятый шандор, потом под другой, под третий… Со стороны плотины докатился нарастающий, похожий на шум урагана рев падающей в котлован речной воды. Часть ее катилось теперь через железобетонную плотину, падала с высоты на водосбойные бетонные хребты, переваливалась через край, заливала днище нижнего бьефа. Люди неистово кричали. Мужчины махали фуражками, шляпами, женщины — платками, косынками. Многие бросали в шумящую, пенящуюся реку платок или букет цветов.

— Пошла! Пошла! — разносилось повсюду.

Шоферы вылезли из самосвалов, взобрались на крыши кабин и тоже махали кепками.

Максим забыл о времени, обо всем на свете. Перед ним сияла нежарким сентябрьским солнцем новая река. Она вела себя совсем не как пойманная в ловушку опасная проказница, а как вырвавшаяся на свободу многовековая пленница. Она по-весеннему шумела, швырялась волнами и радовалась вместе с людьми, давшими ей новую вольную дорогу.

Река теперь разветвилась на два рукава, и тот, что несся под эстакадой, под ногами Максима, все еще казался непокорным и враждебным — он ворчливо шумел, а тот, который отделился от главного русла и юркнул в отводящий канал, весело и звонко играл, плескался на солнце.

Максим наконец опомнился, взглянул на часы: приближалось время перекрытия прорана.

…Максим не сумел бы рассказать после, что он испытывал в ту минуту, когда первый самосвал комсомольца Димы Козырева ринулся к прорану. Максим был как во хмелю, во рту пересохло. Его мысли, внимание, чувства приковались только к этой первой минуте атаки на реку, к прорану, к настороженно шумящим внизу волнам, к нескончаемо растянувшейся колонне самосвалов.

Смеркалось — сентябрьский день недолог, — когда подали сигнал о начале перекрытия старого русла. Всюду зажглись огни. Эстакаду и проран осветили пронизывающие тьму насквозь лучи прожекторов. Вечер был теплый и тихий, как весной. Небо усеялось чистыми колеблющимися огоньками звезд. Свет их как бы отступил перед слепящими огнями стройки.

Едва только послышалась команда, за Димой Козыревым через небольшой промежуток последовали остальные водители, которым было назначено открыть движение. Поравнявшись с барьером на эстакаде, Козырев чуть осадил самосвал. Кузов машины уже запрокидывался назад, и груда камней в пять тонн шарахнула в проран с грохотом, подобным удару вешнего грома. Фонтан брызг вместе с пылью взвился высоко в звездное небо, обдал Максима и опорожненный самосвал. В лучах прожекторов заиграла, засветилась самоцветами радуга. Но Дима Козырев не медлил, на полном газу он уводил пятитонку прочь от прорана к месту погрузки.

Оглушенный грохотом камней и шумом вздыбившейся реки, Максим взглянул на часы. Дима Козырев сбросил груз точно за полминуты. От волнения Максима трясло словно в лихорадке. Но он не успел опомниться, как его потряс новый обвал, новый фонтан, еще более свирепый рев реки. Она билась внизу, как заарканенный зверь, бурлила, клокотала, шипела, швырялась брызгами.

Обвалы следовали один за другим, грохот и шум сливались в сплошной гул. Эстакада дрожала под наступающими самосвалами, под напором бушующих волн. Река ревела, бесновалась, кидалась на каменные глыбы, но уже не в силах была разметать их.

В первую минуту Максим не знал, куда лучше смотреть — то ли на клокотавшие внизу волны, то ли на движущиеся мимо самосвалы, то ли следить за правильным сбросом камней. Он оглох, отупел и не сразу пришел в себя настолько, чтобы спокойно руководить прохождением автоколонны и разгрузкой. Он то и дело глядел на часы, поэтому сначала забыл считать машины. Их прошло, может быть, десять, а возможно, и двадцать. Судя по времени, все как будто происходило так, как нужно.

Наконец Максим успокоился, стал засекать время, отмечать про себя каждый самосвал: «Полминуты… Двадцать пять секунд… Три четверти минуты… Минута…»

А грузовики шли и шли. Каменный гром грохотал беспрерывно, река вскидывалась как бешеная.

Карманов, Березов и Дрязгин стояли на диспетчерской вышке. С нее лился густой бело-синий свет прожектора прямо в проран. Вода под ним отсвечивала, как расплавленный металл. Толпы людей бесстрашно облепили берега. Они что-то победоносно кричали, махали руками, бросали в реку камни с таким видом, будто эти камешки могли запрудить ее. Люди ликовали еще больше, чем при вскрытии перемычки. Некоторые думали: реку не осилишь, не преградишь ее, текла она так тысячелетия и будет течь. Но теперь, видя, как все тяжелее вскипает она после каждого сброшенного в нее пятитонного груза, как все ниже становятся фонтаны и слабеют волны, люди начали убеждаться, что и здесь победит человек.

Шум реки становился все глуше, ровнее, а обвальные громы не прекращались, они следовали один за другим с равными промежутками.

Незаметно прошел час, другой. Самосвалы продолжали наступать. Начали действовать земснаряды. Темно-коричневая смесь песка и воды забила из широких, приподнятых над прораном труб-пульповодов. К камням, завалившим проран, присоединился и песок, плотно заиливающий каменную преграду.

Максим потерял счет минутам. Он изредка бросал взгляды на диспетчерскую вышку. Теперь там стоял один Дрязгин. Карманов, Березов и Грачев перешли на другой участок. Максим видел затянутую в плащ фигуру начальника строительного района и, хотя не мог различить его лица, догадывался: оно было по-прежнему мрачным.

Дрязгина не заражала общая радость. Он считал, что поддаваться сентиментальным чувствам в такую ответственную минуту было не только вредно, но и опасно — здесь все должны решать разум и воля.

А главное, он считал общее ликование праздным, преждевременным ж не всегда оправданным.

Командовал он автоконвейером зверски неумолимо, царя над всем, как грозный, разъяренный дух. Жесткий скрипучий голос его то и дело раздавался в репродукторе, усиленный динамиком настолько, что его не могли заглушить ни грохот камней, ни рев плененной реки.

— Восьмидесятый! Поживей разворачивайся! Ведь ты не черепаха!

— Окунев, не задерживайся! Сваливай и мотай дальше!

— Страхов, вы что, заснули?! Не видите — машина задержала ход. Протолкните ее сейчас же! Вы же за высокие темпы! — будто со звездного неба гремел голос.

Окрики Дрязгина резали по сердцу Максима как ножом. В упоении общим движением и трудовым победоносным шумом он мгновенно бросался к замешкавшемуся водителю, «проталкивал» машину, кричал до хрипоты, до натуги, от которой глаза готовы были выскочить из орбит.

— Медленно! Медленно! Темпы — мстительно ревел в репродукторе голос Дрязгина. — Что же это вы, Страхов?! Кричали, прыгали как стрекоза, а на поверку оказалось — пасуете?

Максим суетился, задыхался… Вот ужасно медленно ползет самосвал, газует больше, чем надо, ревет, как племенной бык весной. Из окошка кабины выглядывает красная, разгоряченная физиономия, нагловатая, ухмыляющаяся. Глаза блестят не совсем естественно. Ну конечно, хватил водитель ради праздника! Таких иногда встречал Максим на стройке и у ресторанной стойки: «Дайте двести с прицепом», то есть с поллитровой кружкой пива. А после — лихачевский заезд, авария…

В Максиме взъярилась злоба. Он прыгнул на подножку самосвала, рявкнул изо всех сил прямо в лунообразное багровое лицо водителя:

— Ты, гадюка! Вредитель! Что делаешь? Думаешь, я тебя не знаю?

Странные, выпученные глаза Максима, его ругань сразу подействовали.

Самосвал ускоряет движение, на него напирают другие. И все-таки не обошлось без задержки. При осаживании заднее колесо самосвала цепляется за стальную стойку, буксует… Максим в отчаянии: сейчас будет авария, пробка!

— Вперед! Подай вперед! — надрываясь кричит он.

Веселый водитель подает вперед, осаживает, опрокидывает кузов, и часть груза валится на эстакаду. Шоферы других машин выпрыгивают из кабин, готовые наброситься и растерзать виновника задержки, но того уже и след простыл. «Ах, анафема! Ах, гад!» — слышатся выкрики. Шоферы быстро расчищают завал, кляня своего собрата и снова тянется автоконвейер, опять Максим ведет счет времени по секундам…

А с высоты звездного неба гремит рокочущий бас, как глас разгневанного бога:

— Что? Прозевали?! Задержка пять минут. Так и запишем!

Потом тревога, злость на нерасторопных шоферов и на Дрязгина, который точно издевался над Максимом и мстил ему за юношескую самонадеянность, слились в душе его в чувство трудового напряжения. Он сам точно захмелел, как тот разухабистый водитель, и уже готов был в буйном порыве сокрушать и вновь возводить что угодно…

Упоение трудом проникало в кровь Максима, возбуждало и горячило его мозг, сердце. Он чувствовал себя богатырем. Ему казалось: он один движет эти самосвалы, валит тонны камней в проран, заставляет волны биться все тише, все смиреннее. Теперь звуки их напоминали то жалобные всхлипы, то стоны укрощенного, скованного цепями и придавленного каменным гнетом великана.

Шел четвертый час этого удивительного штурма. Воздух похолодел, звезды как будто поднялись выше и стали ярче. Они соперничали в яркости с огнями земли, устало вздыхающей под стальным напором машин и неукротимым натиском человека.

В третьем часу ночи над прораном прошел девятисотый самосвал, и река стихла навеки. Только доносились откуда-то снизу слабое журчание как будто отдаленного ручейка и усмиренное плескание.

Не стало слышно и разъяренной команды Дрязгина, он сошел с вышки.

Максим взглянул на часы — закрытие прорана продолжалось восемь часов двадцать минут. Тогда он опустился тут же, на мокрый и грязный настил эстакады, склонил на руки тяжелую голову, почувствовал непобедимую усталость и вместе с тем такую возвышающую гордость, какой никогда еще не испытывал.

Он точно стоял на высокой, озаренной звездами горе и смотрел вниз на маленького, слепо ползающего там человека. Этот человек был он сам, прежний, еще не знающий, в чем его сила. Теперь он глядел на него с высоты, с презрением и чувствовал себя победителем. Все, что делал он до приезда на стройку, о чем думал и на что надеялся в своем самодовольстве, представлялось ему теперь ничтожным.

И вся прошлая жизнь казалась ему пустой, обидно мелкой, лишенной всякого смысла. Радость и успокоение расслабили его тело, под тихим и теплым небом ему захотелось спать.

Могло случиться, он и заснул бы здесь, на помосте, или свалился от переутомления замертво, если бы не Дрязгин. Он подошел к Максиму, толкнул его в плечо, сердито сказал:

— Ну-с… заснули, молодой человек? Я так и знал… Вставайте же! Или вы ничего не соображаете? Проран перекрыт! По-ихнему вышло, черт их возьми! Но не щелкоперы, а народ выиграл крупную битву. Слышите? А с нас достаточно того, что мы поработали с вами честно. Теперь вижу: и вы кое-чего стоите. Да не раскисайте же, молодой человек!

Максим медленно приходил в себя. Прожектор потух, сквозь предрассветную мглу тускло светили звезды. Внизу теперь уже сонно плескалась усмиренная, перекрытая река, да где-то вдали замирал рев последнего самосвала.

В Москве в доме Страховых жили своими интересами и заботами. Там происходили свои перемены.

Для Гордея Петровича месяцы после раскрытия в его системе крупных злоупотреблений были очень тревожными. Он почти перестал бывать дома, ездил с одного заседания на другое, участвовал в комиссиях, помогал распутывать грязные нити, Страхов совсем извелся, сердечные приступы несколько раз сваливали его тут же, в служебном кабинете, и он, запершись на ключ, посасывал валидол и, скрипя зубами от ярости и сердечной боли, отлеживался на диване… Такой уж он был человек — не хотел показывать никому, что дело Бражинского так больно его ударило. Многое он скрывал и от Валентины Марковны: дома ничего не знали ни о частых вызовах в прокуратуру, ни о тягучих беседах со следователями, ни о сердечных приступах.

Слушание дела Бражинского назначили на первую половину сентября; на нем Гордею Петровичу пришлось выступать в роли свидетеля. Суд продолжался восемь дней. В последний вечер, когда объявили приговор, Страхов приехал домой необычно рано, задолго до полуночи. Валентина Марковна испугалась: лицо мужа — землисто-желтое, на лбу блестел пот, но глаза смотрели торжествующе. Гордей Петрович поманил за собой жену, тяжелой походкой прошагал в свой кабинет и, войдя, тотчас же лег на диван.

— Ну вот, Валюша, главное, кажется, кончилось, — облегченно вздохнул он.

— Тебе плохо? — заволновалась Валентина Марковна. — Может быть, вызвать «скорую помощь»?

— Не надо. Надоели эти… с сумками и шприцами, — отмахнулся Гордей Петрович. — Обойдусь. Ты слушай… Бражинский получил восемь лет с конфискацией имущества, его дружки осуждены на разные сроки. Нелегко досталась эта победа. Следы были так запутаны, что следствие могло затянуться на полгода. Но я насел… Два месяца копались в делах. Работали три эксперта, две комиссии. — Страхов зажмурился. Облизав сухие серые губы, попросил: — Дай валидол…

Валентина Марковна дала таблетку, взяла мужнину влажную руку, нащупала пульс.

— Я многое не говорил тебе, — вновь начал Гордей Петрович. — Так бывает. Выгребаешь грязь и сам в ней запачкаешься. Но моя роль в разоблачении этой сволочи доказана. И все-таки… Я чувствую… хм… какая-то тень легла и на мое имя… Дело обсуждалось в партийных инстанциях и в министерстве. Пришлось доказывать, что к хищениям Бражинского я не имею никакого отношения. Нашлись такие, что готовы были обвинить в ротозействе, в либеральном отношении к жуликам.

Валентина Марковна вздохнула:

— Что ж теперь? Тебя снимут?

— Не снимут… — Страхов передохнул, пожевал губами.

Валентина Марковна вытирала платочком глаза. Гордей Петрович строго предупредил:

— Ты Максиму об этом не пиши. Не тревожь его. Пускай спокойно работает.

— От него письмо хорошее, — сказала Валентина Марковна. — И вырезка из газеты… Пишет, что и с Лидией у него наладилась переписка.

Она взяла со стола конверт, прочитала вслух несколько строк из письма и газетной вырезки.

— Вот как. Вырабатывается, значит, у Максима характер… Хотя ты и изрядно мешала этому.

— Я мешала? — Глаза Валентины Марковны наполнились слезами.

— И я тоже чуть не прозевал сына. Припомнили мне на райкоме кое-какие его грешки. Дошли до них слухи. Ведь Макс дружил с Леопольдом, таскался с ним по всяким злачным местам.

— Наш Максенька?

— Да… наш… твой и мой… — начиная сердиться, подчеркнул Гордей Петрович и задышал тяжело. — Ты-то разве не знала? Выдавала ему ежемесячную дотацию, а он пропивал ее с этими негодяями. Хорошо, комсомол оказался бдительнее нас, и Максим опамятовался.

Валентина Марковна не возражала: она чувствовала себя виноватой, хотя и не решалась признать это. А Гордей Петрович разъярялся все больше, нервы опять накалялись, предвещая новый серьезный припадок…

— Размякли мы. Чуть не упустили сынка в болото, — хрипел он. — А они, эти подонки, хватают вот таких сосунков за душу, тянут в яму.

— Успокойся, ради бога, — тихо попросила Валентина Марковна. — У нашего Максима душа чистая… Не коснулось его это.

— Не косну-улось, — передразнил Страхов. — Ты-то была в душе его? На волоске висела его судьба.

…Иные тревоги, как первая рябь на гладкую поверхность моря перед шквалом, набежали и на семью Нечаевых. Внешне все шло как будто гладко, но зоркие глаза Серафимы Ивановны улавливали помутневшую гладь: что-то изменилось и в характере Лидии, какой-то надлом произошел и в ее душе. Она стала молчаливой, все чаще в глазах ее отражалась печаль. Серафима Ивановна сочувствовала горю дочери и вместе с тем, терзаясь мыслью — не она ли, мать, виновата в разрыве, радовалась, что Лидия спокойно закончит последний курс.

Как-то раз Серафима Ивановна осторожно опросила Лидию:

— Кажется, дело ваше совсем расстроилось? Выходит, мы с отцом были правы. Максим вон каким оказался.

— Не таким уж плохим он оказался, — резко ответила Лидия. — Максим раскаивается. Не может быть, чтобы он лгал.

— Ты простила ему? Легко же у вас все делается, — упрекнула мать. — Гляди, не ошибись еще раз.

— Мама, не суди о Максиме так прямолинейно, — возразила Лидия и вдруг, склонившись на плечо матери, заплакала. — Мамочка, какой это тяжелый урок… Как мне было больно!

Серафима Ивановна обняла дочь, стала успокаивать:

— Не тужи, доченька. Все перемелется. Время покажет и хорошее и плохое. Разберетесь… Зато потом все будет крепче.

Лидия всхлипывала, размазывая по щекам слезы. А через неделю получила от Максима письмо с газетной вырезкой, прочитала матери.

— Видишь, мама, не такой уж он плохой, как ты думала, — сияя, сказала она.

Серафима Ивановна ответила:

— Было плохое, теперь узнала хорошее. Придет время, узнаете друг друга еще лучше. Доверия будет больше.

Начались занятия в институте. Дни побежали быстро. Лидия как будто успокоилась, но безотчетная тревога не оставляла Серафиму Ивановну. Ей казалось, дочь что-то скрывает от нее. Однажды Лидия прибежала домой чем-то взволнованная, бледная, но на все расспросы матери не отвечала.

Серафима Ивановна подумала: «Тоскует, но это к лучшему. В разлуке любовь крепнет».

Лидия Нечаева по поручению райкома комсомола участвовала в комиссии по культурной работе среди молодежи.

В обязанности ее входило проведение бесед на темы: «О правилах поведения», «Что такое коммунистическая мораль», «Моральный облик советского человека», а также читательских конференций и диспутов о любви, дружбе, комсомольской чести и долге… После раздумий над горестями и неудачами в своей личной жизни Лидия особенно непримиримо относилась к нарушителям комсомольской этики.

Федор Ломакин и секретарь райкома комсомола яростно ополчились против таких нарушителей. Помощниками Лидии в этом деле были студенты строительного факультета: Олег Табурин, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин. Вместе с ними она дежурила в клубах, в студенческом общежитии, устраивала по вечерам игры, затевала викторины, выпускала сатирические листки, предотвращала ссоры, мирила молодых супругов…

Эта работа постепенно увлекла Лидию, но доставляла ей немало хлопот. У нее появились и новые друзья и новые враги. Одни называли ее валькирией[7] за ее бесстрашное заступничество за девушек, пострадавших от ребячьей грубости и неуважительных поступков, другие — моралисткой, фискалкой и прокуроршей.

Лидия проводила свою работу в тесном содружестве с комсомольцами-дружинниками.

В общественных местах водворялись желанный порядок, свободное и дружное веселье. В танцевальных залах спокойно кружились пары, и девушки переставали боязливо озираться на залихватски покуривающих по углам, взлохмаченных нахальных типов. Даже в коридорах и фойе установилась тишина, а «оруженосцы» — тайно влюбленные в Лидию Олег Табурин, Дубовцев и Петрушин — ходили за своей «валькирией», готовые по первому зову прийти к ней на помощь.

Однажды в дождливый вечер она дежурила в одном из клубов. В кинозале показывали фильм, на сцене выступал самодеятельный хор, в танцевальном зале, как всегда, было людно. Лидия и ее «оруженосцы», войдя в зал, протиснулись через толпу поближе к оркестру.

Вдруг кто-то схватил ее сзади за плечи. Она резко обернулась, возмущенная. Ухмыляясь, на нее смотрел Леопольд Бражинский. На его помятом, вытянутом вперед длинноносом лице отражалось скрытое злорадство. Элегантный серый костюм, теперь уже изрядно поношенный, свисал с его плеч.

— Здорово, моралистка, — наигранно весело воскликнул Бражинский, бесцеремонно сжимая руку Лидии повыше кисти. — Говорят, ты теперь стоишь на страже комсомольской нравственности?

Лидия отстранилась, пытаясь освободить руку.

От Бражинского попахивало вином, глаза смотрели вызывающе, злобно. Рядом с ним, вихляясь на тонких ногах и нетрезво мотая головой, стоял худосочный паренек с нежным бледным лицом и мутными, словно выцветшими глазами. В костюме его была та же запущенность и вместе с тем щегольство под Запад. Лидия узнала Колганова.

Она запомнила его с того дня, когда на комсомольском собрании разбиралась скандальная история о кутежах студентов.

Юрий, не узнав Лидии, тупо смотрел на нее.

— Эт-то мой друг, — представил Бражинский товарища. — Не ханжа и не моралист, заметь.

— Б-благородная мисс. Ч-честь имею, — заикаясь на первых слогах, промямлил Юрий. — П-пазволь, Леопольд, пригласить т-твою синьорину на рок-н-ролл… Кхм… А?

Олег Табурин, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин предусмотрительно встали за спиной Лидии.

— Как ты живешь? — чтобы рассеять неловкость от поведения Юрия, спросила Лидия.

— Твоими молитвами, — развязно качнулся на ногах Леопольд.

— Неужели ты все еще не устроился куда-нибудь учиться или работать? — спросила Лидия строго.

— Учиться? После того, что случилось? Ты или наивна, или издеваешься… Папа сел на восемь лет с конфискацией всего имущества! Какая же тут учеба?! — в голосе Бражинского прозвучали злобные нотки.

— Но как тебе не стыдно вести такую жизнь… На вас смотреть противно! — вырвалось у Лидии.

— М-мисс, с-сто долларов! Едем с нами! — воскликнул Юрий.

Вокруг уже собрались любопытные.

Олег Табурин кинул на Лидию вопросительный взгляд.

Бражинский, прищурив левый глаз, словно прицеливаясь, сказал:

— Знаешь что? Плевал я на твою мораль! Ведь ты… ты… сама…

Бражинский не договорил. Между ним и Лидией в одно мгновение встал Олег Табурин. Достаточно опытные, хотя и менее решительные, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин оградили фланги.

— Поосторожнее, — сурово предупредил Олег. — Вы и ваш товарищ пьяны. Не смейте задевать девушек.

— А ты кто такой? — рассвирепел Бражинский и толкнул плечом Табурина.

— Грлаф Альмавива! Вызывай стлражу! — прокартавил, пошатываясь, Юрий. — Фигаро! На помощь!

Лидия все еще стремилась к тому, чтобы неприятная встреча закончилась без шума:

— Леопольд будьте же людьми… Идите домой… по-хорошему.

— Иди к Максиму! Моралистка! Эльку не забыла? Ты такая же б…

Лидия кивнула Табурину:

— Выведите их!

— Что-о?! Ах ты…

Бражинский замахнулся на Лидию, но дружинники уже схватили Леопольда за руки.

Юрий был настолько слаб, что не потребовалось больших усилий, чтобы вывести его из зала. Но Леопольд толкался и даже, ловко извернувшись, ударил добродушно-медлительного Кирилла Дубовцева по лицу. За Лидией и ее товарищами, выводившими Леопольда и Юрия, тянулся жужжащий клубок молодежи. Парни и девушки облепили скандалистов, как пчелы трутней, когда тех выбрасывают из улья. Оркестр перестал играть, пары остановились, слышались недоумевающие вопросы: «Что случилось? Что такое?» и возмущенные возгласы: «Хулиганы! Хулиганов выводят!».

Бражинский все еще упирался и пытался вырваться, но потом, презрительно блеснув выпуклыми, полными ненависти глазами, прохрипел:

— Пустите же! Я сам выйду!

— Нет. Мы хулиганов не просто выведем, а сдаем куда нужно, — твердо заверил Кирилл Дубовцев. Лидия одобрительно взглянула на него.

Юрий не сопротивлялся, его волокли под мышки, и он только бормотал:

— С-сто дублонов тому, кто пойдет со мной на Бродвей. Виконт, меня взяла стража кардинала!

Лидия оказала Олегу Сабурину и Васе Петрушину:

— Узнайте адрес этого мальчишки и отвезите его домой, сдайте родителям. Пусть приведут его в чувство.

— Слушаюсь, — приложил к козырьку кепки руку Табурин.

…Прошло пять дней. Лидия поздно вечером возвращалась из института домой. Моросило. Было туманно и сыро. Уличные фонари искрились и дрожали, рассеивая свет в мельчайших капельках уже осеннего обложного дождика.

Лидия шла по скупо освещенному, много раз хоженому переулку. До дома оставалось не более двух кварталов, когда ее обогнал «Москвич» с кузовом вишневого цвета, с кремовым верхом. Вот и знакомый серый дом в ржавых потеках, глубокий и темный, как пещера, подъезд. Перед домом — узкий бульварчик с цветочным бордюром, скамейки. Провожая Лидию, Максим часто задерживал ее здесь, упрашивал посидеть. Теперь скамейки стояли мокрые, канны под дыханием осенних заморозков давно пожухли, почернели, бульварчик был пустынным. Лидию охватила грусть, она замедлила шаг. Вот здесь, на этой скамейке, они сидели не раз, и Максим впервые поцеловал ее. Лидия сделала тогда вид, что сердится. До самого дома они шли молча. Максим только вздыхал…

Как далек тот день! И как бы она была счастлива, если бы Максим появился в эту минуту здесь и прошел с ней несколько шагов. Когда все это вернется? Да и вернется ли? Как странно разошлись их тропы. Не слишком ли жестоко испытывает она свою девичью судьбу?..

Лидия очнулась от мыслей, огляделась. Моросит дождь. Вокруг редких огней, как вокруг маленьких лун, дрожат радужные кольца. Пусто, уныло. Не видно ни одного прохожего. Лидии стало страшно. У темного подъезда она увидела все тот же двухцветный «Москвич». Огни его были притушены, обе правые дверцы открыты. За рулем маячила, словно притаилась, согнутая фигура. Лидия ускорила шаги, поравнялась с аркой подъезда. Из его холодной черней тьмы вдруг вынырнули две тени, и в ту же секунду чьи-то цепкие руки схватили Лидию под мышки.

От неожиданности и боли она вскрикнула, выронила свой набитый книгами и тетрадями студенческий портфелик. Противная потная ладонь зажала ей рот.

«Снимут пальто… часы…» — мелькнула мысль. Лидия решила защищаться. Она успела вывернуться и ударить ногой в живот сутулого верзилу в шляпе и смешной карнавальной маске из папье-маше, с нелепым малиновым носом и рыжими искусственными усами. Такие маски продавали на новогоднем гулянье.

На Лидию набросились двое в таких же нелепых, усатых, теперь казавшихся не смешными, а страшными, масках. Она изо всех сил стала отбиваться ногами, пыталась кричать, звать на помощь, но рот ее зажимали все крепче.

— Виконт, может, бросим ее, а? А то нагорит всем. Пошутили, и хватит, — как в кошмаре, услышала Лидия жиденький ребячий тенорок.

— Молчи, размазня! Отшивайся к черту! Трус! — злобно ответил другой голос.

В следующий миг чьи-то руки втолкнули Лидию в машину, больно ушибив о дверцу ее колени. Лидия закричала, но рот ее опять зажали.

— Теперь тебе никакая мораль не поможет, — приглушенно пригрозил чуть гнусавый голос и скомандовал: — Гони!

«Москвич» сорвался с места и помчался во весь дух, петляя в глухих переулках. Мимо мелькали то темные, то освещенные дома, — подъезды, потом черные перелески, дачи. Лидия все еще отбивалась и кусалась. Все тот же, казавшийся знакомым, голос прозвучал, как сквозь вату:

— Да пырни ты ее, ну ее к дьяволу… и выбрось! Возиться тут с ней!

И черная ночь сомкнулась над Лидией…

…Во втором часу ночи в необычной тревоге проснулась Серафима Ивановна. На тумбочке тихо светил под синим колпачком электрический ночник.

— Миша, Миша! — позвала Серафима Ивановна мужа. — Проснись же, Лиды до сих пор нет.

Михаил Платонович пробудился от первого, крепкого сна, непонимающе огляделся.

— Лида еще не пришла, слышишь? Где она могла так поздно задержаться? — спросила Серафима Ивановна.

Михаил Платонович почесал грудь, зевнул:

— В институте. Где же еще? А может, у подруги. Придет. Не волнуйся.

Они замолчали, прислушиваясь, не послышится ли звонок. За окном тишина — спит Москва, спят окраинные улицы, переулки, отдыхают люди, троллейбусы, трамваи, отдыхает под землей метро.

Михаил Платонович опять задремал, но его снова разбудила Серафима Ивановна. Лицо ее было бледно, озабоченно. Старинные, похожие на теремок часы на стене продребезжали три раза…

Серафима Ивановна встала, села у стола, напряглась в ожидании. Не спал теперь и Михаил Платонович. Тревога за дочь сменилась досадой, негодованием: вишь, стыд потеряла — загулялась, что ли, с девчонками, а может быть, и с парнями, вроде этого, привязавшегося как репей, франтика Страхова…

В тягостном ожидании Нечаевы так и просидели до утра. Едва забрезжило осеннее скучное утро, Михаил Платонович, еще раз успокоив жену: «Придет, наверное, заночевала у подруги», — ушел на службу, а Серафима Ивановна, кое-как одевшись, чувствуя слабость в ногах, страх за судьбу дочери, поехала в институт. Там прождала до восьми часов, пока собрались студенты, профессора и преподаватели, обегала все аудитории, опросила всех — Лидии нигде не было.

Серафима Ивановна решила подождать, просидела в вестибюле минут сорок, пока закончится на факультете лекция… В перерыве ее окружили студенты и преподаватели.

— Нету? Не было? Странно. Да вы ищите ее у знакомых…

Несмело подошел Олег Табурин. Он, Кирилл Дубовцев и Петрушин по-настоящему встревожились, побежали к Федору Ломакину, потом все вместе отправились к директору.

— Вы поезжайте домой, Серафима Ивановна, она, наверное, уже дома, — посоветовал Табурин. — А мы, если Лида появится, тотчас же вам сообщим.

И Серафима Ивановна, еще более встревоженная, отправилась домой. Подъезжая к дому, она чувствовала, как сердце ее бьется — чуть не выскочит. Какая большая была бы радость, если бы ее доченька оказалась дома. Серафима Ивановна вошла в квартиру — пусто!

Она побежала к автоматной будке, позвонила на работу, попросила передать начальнику, что ее задерживают дома очень важные семейные обстоятельства — она все еще не решалась назвать причину, — поехала к знакомым и предполагаемым подругам Лидии, но всюду ее встречали с изумлением, а находились и такие, что притворно-сочувственно качали головами: «Ох, эта нынешняя молодежь! Так волновать мать».

Один и тот же ответ был всюду:

— Не было. Не видели.

Тогда Серафиме Ивановне посоветовали позвонить в милицию. Но и оттуда отвечали: несчастного случая с гражданкой такой-то не зарегистрировано…

Когда она услышала слова «несчастный случай», страх, ничем не истребимый, сразил ее. Потом опять он смягчился надеждой. Она знала адрес Страховых и поехала к ним. Ей открыла Перфильевна.

…Валентина Марковна отнеслась к Серафиме Ивановне не только приветливо и ласково, но и по-матерински посочувствовала ей. Выяснилось, что к Страховым Лидия не заходила с тех пор, как перед отъездом у них состоялась вечеринка. Ноги Серафимы Ивановны подкашивались. Она еле доплелась домой. Придя в пустую квартиру, опустилась на стул и так просидела до прихода Михаила Платоновича. И тут начались для обоих муки бесчисленных догадок, поисков….

Следующая ночь прошла в метаниях, полных ужаса и отчаяния. Михаил Платонович успел с утра съездить на электричке в деревню к Фекле Ивановне и привез оттуда нерадостную весть: после того как гостил у них Максим Страхов, Лидия не приезжала… Серафима Ивановна объездила чуть ли не все больницы, клиники, амбулатории, морги — напрасно! Лидия как в воду канула…

После перекрытия прорана Максим вновь занял свой пост на шлюзе, где завершалось бетонирование судоприемной коробки. В тот же вечер, придя с работы, он написал Лидии:

«Дорогая моя! Вчера я узнал, вернее почувствовал, что такое настоящая работа. Если бы ты видела эти лица, эти глаза людей, нашу трудовую ярость! Река перекрыта, и вместе с ней перекрыт во мне путь к тому, что еще мешало шагать прямо и смело… Каким маленьким вижу я себя в прошлом! Теперь у меня работа, ты, моя любимая… Через труд и любовь к тебе я пришел к пониманию того, что сейчас чувствую. Скорее бы с тобой встретиться. Теперь, пожалуй, я смогу приехать в Москву дней на пять. Начполит Березов обещает это устроить. Лида, мы скоро увидимся!»

Максим сделал в письме несколько приписок — ему казалось, что он не все высказал, — и запечатал конверт. В эту минуту в комнату вбежал Черемшанов, размахивая бумажкой:

— Тебе извещение, с телефонной станции. Пляши.

— Брось дурачиться… — сказал Максим и вырвал из рук Саши извещение: «20 октября в 22 часа будьте на переговорной, с вами будет говорить Москва».

Сердце Максима дрогнуло радостно и тревожно. Неужели Лидия? Ведь он в предыдущем письме писал, что она может вызвать его по телефону, предварительно послав извещение. А может быть, дома случилось что-нибудь — опять свалился в сердечном припадке отец или заболела мать? Он едва дождался указанного в извещении часа, прибежал на переговорную.

Максим сидел в помещении почты, то и дело вскакивая и прохаживаясь от нетерпения. Письмо к Лидии он уже опустил в ящик, думая, что написал главное, а сейчас по телефону скажет о близкой встрече. Березов, конечно, ему поможет. Молва о его чуткости ходила по всей стройке. Одному начполит помог устроить новое жилье, другому, рядовому рабочему, когда тяжело заболела его жена, вызвал, самолет и отправил в Степновск на операцию…

Голос телефонистки известил в репродуктор:

— Страхов Максим Гордеевич! Вас вызывает Москва. Кабина номер два.

Максим очутился в душноватой тишине кабины, снял трубку. Вот сейчас он услышит голос Лидии, не той суровой и непреклонной, которая жестоко обошлась с ним в день разрыва, а другой — милостивой и любящей… Но сквозь шумы расстояния он услышал голос матери, такой же близкий, но в эту минуту менее всего желанный. Она торопилась, нанизывала слова и излишне громко кричала в трубку. После приветов и поцелуев голос ее стал более отчетливым:

— Отец опять заболел. Но ты не волнуйся и приезжай. Обязательно отпросись на несколько дней. С Лидией неприятность… Что? Да, да… Странное и непонятное. Она куда-то пропала…

Пропала?! Что такое? Не ослышался ли он? Максим продул трубку, крепче прижал к уху:

— Мама, что ты такое говоришь? Лидия уехала? Куда?

— Неизвестно. Ее везде ищут, но безрезультатно. (Максиму послышалось «бестактно»). Она ушла вечером из института и не вернулась домой. Два дня ее нет. Нечаевы думают, не уехала ли она к тебе?

В голове Максима все спуталось: «Поехала ко мне? Пропала? Всюду ищут?»

Он уже плохо слушал, о чем говорила мать. Руки его дрожали, он заикался, задавал беспорядочные вопросы, хотел знать все, все… Но телефонистка равнодушно предупредила:

— Кончайте. Ваше время истекло.

Мать еще раз повторила:

— Приезжай скорее. Завтра получишь телеграмму. Тебе надо обязательно приехать! Обязательно!

О Лидии больше ни слова.

— Хорошо. Приеду! — успел крикнуть в трубку Максим, и линию разъединили.

Максим побежал в общежитие к Гале. В таких сложных вещах она была его лучшей советчицей. Он рассказал ей о странной вести, Галя встревожилась, а Славик сказал, как всегда, невозмутимо-спокойно:

— Что за бред? Куда могла пропасть девушка? Ведь она не иголка. Уехала, наверное, к родным, а отец и мать подняли панику.

Максим проворочался всю ночь, так и не уснул. Утром поехал на шлюз и оттуда позвонил Березову, поделился пугающей новостью. Березов обещал немедля поговорить с Кармановым. Максим едва дотянул до вечера. Весь день на работе он был рассеян.

Когда он вернулся с работы, его уже ждала телеграмма. В ней, извещалось: «Серьезно заболел отец. Несчастье Лидией. Приезжай немедленно». Подпись матери была заверена. Максим даже подумал, не есть ли это очередная инсценировка матери, чтобы вытащить его со стройки домой. Но теперь ему было все равно. Он хотел повидать отца, Лидию — под каким бы предлогом ни делался вызов.

Схватив телеграмму, он побежал в управление строительства. Карманов, уже предупрежденный Березовым, даже не стал читать телеграммы, он только спросил:

— Сколько вам нужно? Пяти дней хватит? Слетать в Москву успеете?

— Успею, — заверил Максим.

— Хорошо. Наш самолет летит до Степновска в пять утра. Не прозевайте.

В общежитии Галя встретила Максима нетерпеливым вопросом:

— Ну что? Есть что-нибудь новое?

— Ничего. Завтра утром лечу самолетом до Степновска, а оттуда в Москву, — ответил Максим.

Галя ни о чем больше не спрашивала, но по глазам ее он видел: какие-то подозрения, о которых она не хотела говорить, мучили и ее.

Едва начинало светать, Максим уехал на аэродром, вылетел местным самолетом в Степновск, а вечером уже мчался из Внуковского аэропорта в Москву. Всю дорогу он путался во множестве догадок. Слово «несчастье» жгло его мозг. По пути с аэродрома он хотел заехать сначала к Нечаевым, но вспомнил, что это могло быть неприятно отцу, и скрепя сердце отправился домой.

И вот он снова дома — те же уютные комнаты, ковры, удобная мебель, тишина. Мать тут же, у порога, кинулась ему на шею, прижала голову к груди, заплакала. Поцеловала его и прослезилась всегда хмурая Перфильевна.

Максим огляделся. Более трех месяцев не был он дома, но ему казалось, он не был три года. И комнаты как будто уменьшились, стали темнее по сравнению с солнечным степным простором Ковыльной, и вещи утратили свою прежнюю обязательность и значительность, и сам он точно вырос, стал выше, и собственная комната сделалась как будто ниже, теснее, утратила свой прежний уют — все в ней словно выцвело и не заслуживало внимания.

— Боже мой, Максик, какой ты стал великан! Гляди, как раздался в плечах! А загорел — прямо арап, — восторгалась Валентина Марковна. — Поздоровел мой сыночек. Ну, идем скорее к отцу, — заторопила она..

Максиму не терпелось знать о главном, но он страшился начинать расспросы и как можно спокойнее спросил:

— Что с отцом? Что-нибудь серьезное?

Он опрашивал об отце, ни на секунду не забывая о Лидии.

— Лежит. Уложили его теперь надолго, — ответила мать. — Отец перенес столько… с этим судебным процессом…

Максим не выдержал, схватил мать за руки:

— Мама, скажи же, скажи, что с Лидой?

В глазах Валентины Марковны отразились страх, растерянность.

— Сыночек, милый… Это ужасно! Я все тебе потом… Зайди сначала к отцу…

— Да что же с ней? Где она? Говори же, мама! — идя вслед за матерью, требовательно и нетерпеливо просил Максим.

Валентина Марковна, взявшись за голову, заохала:

— Ты и представить себе не можешь… Нет, нет, я не могу, не в силах рассказать. Идем к отцу.

Мать уже открывала дверь в кабинет Гордея Петровича. Страхов лежал на диване, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Нездоровая желтизна покрывала его щеки, мешки под глазами набухли, словно налились водой.

— Приехал? Ну, здравствуй, сынок. — Гордей Петрович протянул руки.

Максим наклонился, поцеловал отца. Тот крепко прижался колючей щекой к посмуглевшей щеке сына.

По глазам его Гордей Петрович угадал: его болезнь мало интересовала Максима. Он спросил жену:

— Ты сказала ему? Пожалуй, лучше я сам… Ты только не пугайся, Макс. Дело, конечно, тяжелое.

Максим почувствовал, как на него надвигается нечто грозное, непоправимое. Голос отца доносился до слуха как бы издалека:

— Дело в том, сынок, что твоя Лида сейчас в больнице… Ее нашли в лесу колхозники в бесчувственном состоянии, с очень тяжелой ножевой раной. Врачи говорят, надежды мало. Тебе нужно знать правду.

Страшные слова, точно камни, падали из уст Гордея Петровича… Максиму казалось: пол плывет под его ногами, а в глазах густеет туман, закрывая собой все — небритое лицо отца, медленно шевелящийся рот, черный диван… Но он был молод — сердце и нервы его выдержали удар.

— Как это случилось? Почему она оказалась в лесу? — хрипло спросил он.

Гордей Петрович вздохнул, отпил из поданного Валентиной Марковной стакана воды.

— Дело в том, что эти мерзавцы, как потом выяснилось, выследили ее на улице, схватили и увезли за город. Бедняжка лишь один раз, и то ненадолго, пришла в себя, назвала одну фамилию. Двоих уже арестовали на даче… — Гордей Петрович сделал паузу, тяжело задышал.

Валентина Марковна всхлипнула.

— Кто же арестован? — чуть слышно спросил Максим.

— Не предполагаешь? — встречным вопросом точно ударил сына отец.

— Гордей, может быть, не, надо? — взмолилась Валентина Марковна.

— Почему же не надо? Пусть все знает. Умел с ним дружить, так пусть знает, с кем…

— Говори, папа, — пошевелил Максим бледными губами.

— Арестованы Леопольд Бражинский и еще один… Остальных пока ищут.

— Остальных? — переспросил Максим, и глаза его наполнились ужасом. — А кто они?.. Эти бандиты?..

Гордей Петрович молчал, склонив голову. В кабинете водворилась гнетущая, точно осуждающая тишина.

И тут Максим не выдержал, склонился на грудь отца и зарыдал, как ребенок…

Свет дня, угасающие строгие краски осенней Москвы, привычный шум ее, бодрящая свежесть вечера, огни ночи слились для Максима в одну тусклую, сумрачную ленту, она точно наматывалась вокруг него и заслоняла собой весь мир. Ничего не видел, не слышал, не чувствовал он, кроме своего черного горя.

Все пережитое в этот печальный приезд в Москву промелькнуло перед Максимом быстро, как в горячем пыльном вихре.

Вот он в больнице… Холодная белизна стен, сверкание паркетных полов, сияние окон, мелькание ослепительных, как первый утренний снег, халатов. Сурово-спокойное лицо главного врача. Максим приехал в больницу вместе с матерью. Она вела его по улицам за руку, как маленького мальчика. Казалось, он совсем обезумел от горя, не замечал ни людей, ни суматошного движения, и мать боялась, чтобы его, сильного, здорового парня, не сшибли, не завертели в людском потоке.

В больнице Максим пришел в себя, лицо его вытянулось от напряженной тревоги, а в глазах застыл мучительный вопрос — жива ли? В коридоре он увидел Серафиму Ивановну, а рядом с ней круглую, как колобок, старушку. Серафима Ивановна, горбясь, сидела у окна в больничном халате. Максим сначала не узнал ее — так постарело ее прежде такое моложавое, красивое лицо. На голове ее странно топорщились сильно побелевшие волосы. Максим удивился: у Серафимы Ивановны раньше не было столько седых волос. Он робко поклонился ей, не осмеливаясь заговорить, как будто один нес вину за трагедию Лидии. Он все время твердил самому себе: «Не твои ли прежние друзья убили ее, не ты ли помогал им всем своим былым бесплодным, беспечным существованием, своим пренебрежительным отношением к тому высокому и прекрасному, к чему звала она тебя? А-а, теперь ты понял? Теперь ты все уяснил себе, а прежде посмеивался над ее книжными, старомодными, по твоему мнению, воззрениями на дружбу, на любовь. Почему ты тогда сразу не встал на ее сторону, не защитил ее своей грудью, а, наоборот, чуть было опять не сблизился с ее врагами, обманул ее?»

Серафима Ивановна взглянула на него мутными, опухшими от слез глазами и отвернулась. Она, по-видимому, думала то же, что и он. Максим все же осмелился, подошел к ней.

— Серафима Ивановна, — сказал он чуть слышно, — я приехал…

— А-а… это вы… — неприязненно взглянула на него мать Лидии. — Не пришлось вам… Не пришлось… Слишком поздно….

«Она все-все знает, — подумал Максим. — И о моей дружбе с этими выродками, и об обмане…»

— И что же? Что вы хотите от нее теперь? — почти с ненавистью спросила Серафима Ивановна.

— Узнать, как ее здоровье.

— Она без памяти… Вас к ней не пустят… Да и зачем?

Максим стоял, опустив руки. Валентина Марковна выжидающе смотрела на убитую горем женщину.

— Успокойтесь, милая, — сказала она. — Горе тяжелое, но не надо так убиваться.

Серафима Ивановна все еще не замечала ее..

— Какое горе, какое горе, — вздохнула похожая на колобок старушка и обратилась к Максиму: — Вы разве меня не узнаете? Вы же приезжали к Лидуше.

Максим смутился:

— Фекла Ивановна?

— Да, Фекла Ивановна. Коротка же у вас память.

Серафима Ивановна встала и пошатнулась. Ее хотела поддержать Валентина Марковна, но та склонила седую голову на ее плечо, и обе женщины заплакали, никого не стесняясь.

— Вы мать, вы должны понять мое состояние, — всхлипывая, говорила Серафима Ивановна. — Извините меня. Я вас не узнала… Ведь мы могли видеть наших детей счастливыми, если бы… если бы не этот ужас.

— Она выздоровеет… Она выздоровеет… — повторяла Валентина Марковна, а слезы текли по ее щекам. — И мы поженим своих деток. Обязательно сыграем свадьбу.

Максим не ушел из больницы до утра. Серафиме Ивановне и ее сестре главный врач разрешил дежурить ночь у постели умирающей. Максима, несмотря на его просьбы, к Лидии не пустили.

Она открыла глаза только к вечеру, но никого не узнала. Безумный свет дрожал в ее широких мутнеющих зрачках. Мать и тетка по очереди заходили в палату, сидели у изголовья Лидии. Потом приехал Михаил Платонович. Он сгорбился, тревожно озирался по сторонам и все спрашивал у каждой проходящей мимо медсестры: «Ну как? Ну как?» Взглянув на Максима, отвернулся. Максим так и не решился подойти к нему. Увидев молодого человека и узнав, что это жених Нечаевой, главный врач сжалился над ним и наконец позволил ему зайти в палату, не дольше чем на пять минут.

И вот Максим у изголовья своей так и не обретенной невесты. Черты милого лица и те и как будто не те: бескровные щеки запали, глаза как две глубокие ямы, синеватые веки опущены, точно глухие занавески на окнах. И только мелкие веснушки еще отчетливо выступали под глазами…

Максим вспомнил, как разглядел эти веснушки во время грозы в лесу, как Лидия тянула его к горящему телятнику спасать колхозных телят, потом вспомнил террасу во дворе Филиппа Петровича, соловьиный свист, лунный свет на посеребренной листве яблонь, робкие объятия Лидии, ощущение чистоты и молодости — всего того, что дается человеку один раз в жизни, чтобы он свято берег это до конца дней своих, — вспомнил, и слезы закапали из его глаз…

Он сделал неосторожное движение, загремел стулом, и ему предложили выйти. Так он и не услышал из ее сомкнутых уст ни одного слова, не увидел прощального взгляда…

…Ночью Лидия умерла…

Весь следующий день Максим Страхов метался по Москве как безумный — ходил по паркам и скверам, обнаруживая, что бессознательно забредал в места, связанные с памятью о Лидии. День светился над Москвой ясный, погожий. На бульварах, на солнечной стороне, нежась под теплыми лучами, сидели люди, резвились дети.

Устав бродить, Максим опускался где-либо на скамью и сидел подолгу со склоненной головой. Ясени, клены и липы роняли свою листву, и она, мягко, шелковисто шелестя, ложилась к его ногам.

Смертная тоска налегала на него, сменялась гневом и ненавистью к виновникам гибели любимой. К горлу то и дело подступали слезы, но глаза оставались сухими.

Максим решил поехать в институт. Его тянуло узнать, что думали о трагедии товарищи Лидии, преподаватели, что думал секретарь комитета комсомола Федор Ломакин. Максиму было тяжело показываться в институте — ведь все знали о его прошлой дружбе с преступниками. Но чувство ответственности перед вырастившим и выучившим его коллективом оказалось сильнее, и он отправился в институт.

Весть о его приезде сразу распространилась по факультетам. В коридоре его окружили, засыпали вопросами. Некоторые из подруг Лидии смотрели на него настороженно, другие — с откровенной неприязнью. Многие ведь не забыли о комсомольском собрании, на котором Максиму строго ставили в вину его связь с компанией Бражинского.

Декан и заместитель директора Пшеницын позвали его в кабинет, делая вид, что интересуются в первую очередь его работой в Ковыльной, но Максим чувствовал: мысли их сосредоточены на другом.

Пшеницын первый, пристально взглянув на Максима, сказал:

— Вы же знаете, двое виновников — бывшие студенты нашего института. И оба, кажется, бывшие ваши приятели.

Максим изменился в лице, но справился с волнением, мужественно глянул в лица преподавателей.

Зазвенел звонок, и все они стали выходить из кабинета. И тут появился Федор Ломакин. Увидев Максима, он остановился на пороге. Непримиримо-суровый и добрый Федя похудел еще больше, из-под просторного, висевшего как на вешалке, пиджака выпирали кости, глаза стали громадными, горели сухим огнем.

— Явился? — прямо в лоб спросил Ломакин. — Знаешь? Все слыхал? Ну вот… Кхм… твои дружки что сделали. Какую девушку сгубили!

— Федя, — тихо сказал Максим, — Бражинский и Колганов давно перестали быть моими друзьями…

Под желтоватой кожей у Ломакина напряженно перекатывались желваки.

— Ну вот что… — глухо заговорил он. — Вместе мы повинны в гибели Нечаевой — ты, я, наш комитет. Недосмотрели. Прозевали. Мы думали, типы, подобные Бражинскому, — явление несерьезное… Что-то вроде кори… детской болезни… А они, вишь, куда замахнулись… какую девушку погубили, какого человека! — Федя облокотился на стол, задумался, но в ту же минуту выпрямился, сверкнул глазами, негодующе вскрикнул: — Понимаешь ли ты теперь, что они сделали?! Понимаешь?! Ты должен был идти и кричать об этой шайке растленных убийц, Иванов, не помнящих родства. А ты пил с ними, даже фотографировался! Ты еще тогда своей рукой помогал убийцам!

— Что ты? Что ты, Федя?! — ужаснулся Максим. — Ты же знаешь, я ничего не скрывал от тебя, от бюро. Я уже и так наказан…

— Мало! — крикнул Ломакин. — Разве так тебя было нужно тогда наказать! — И, переведя дыхание, продолжал спокойнее: — Ну, а мы… Мы знаем, что делать, как расправляться теперь с этой гнилью. Мы будем беспощадно изгонять из своей среды такую нечисть, как Бражинский, Аркадий и им подобные. Мы будем карать их морально, а за преступления, как это, — по суду. Тут нам помогут наши законы, наша общественность!.. Аркадий улизнул, но и его найдут. Он был вдохновителем сброда, первым главным поставщиком всякой плесени, всяких аморальных идеек. — Ломакин закашлялся, ослабевшим голосом добавил: — Да… видимо, и тебе придется выступать на суде. Свидетелем, конечно… Ты надолго приехал?

— Послезавтра улетаю.

— Тебя вызовут из Ковыльной. Имей в виду.

— Что ж, я готов, — сказал Максим.

— Ладно. А теперь уходи!

Максим сгорбился, вышел из кабинета. Не поднимая головы, стыдясь взглянуть в лица товарищей Лидии по факультету, он быстро прошагал по коридору, спустился вниз и вышел на улицу.

«Ты помогал им, ты, ты…» — все еще жгли его душу беспощадные слова Ломакина…

Пробыв в Москве еще два дня, простившись с отцом и матерью, с могилой Лидии, Максим улетел на рассвете третьего дня в Ковыльную.

Зима нагрянула на стройку не сразу, а после нудных обложных дождей, невылазной слякоти, непостоянных заморозков и недолгих оттепелей. За неделю до нового года ударил мороз, повалил снег, засвистел степной буран.

Дни шли… На шлюзе завершались предзимние работы. После закрытия прорана ложе будущего моря стало быстро заполняться водой. Волны подступали к самой подошве песчаной плотины. Уровень воды поднимался все выше и выше. Вскоре все дно поймы на огромном пространстве скрылось под водой. То, что обозначалось на плане стройки голубым пятном, стало действительностью. Степное море рождалось на глазах. Оно шумело в непогоду, как самое настоящее море, его мутные, серые волны яростно бросались на плотину.

Но вот мороз сковал его, и оно утихло, притаилось. Большинство земляных работ на стройке закончилось. Земснаряды, бульдозеры и многие экскаваторы ушли на новые стройки, только кое-где у песчаной плотины да на оросительном канале торчали их одинокие стрелы.

Однажды утром в общежитие к Максиму явился Емельян Дробот, возбужденный, чуть навеселе, и заявил:

— Ну, инженер, я уезжаю. Давай попрощаемся.

Максим удивленно уставился на знатного экскаваторщика:

— Уже? И небось в дальние края?

— На Ангару, товарищ инженер. Мой четырнадцатикубовый шатающий разобрали еще вчера, погрузили и уже отправили. Тут делать нам больше нечего. Ведь я здесь до вашего приезда вон сколько земли вынул… Давай, Максим Гордеевич, обнимемся. Тороплюсь. Поезд уходит через час.

Максим ощутил щемящую грусть, такую же, как при отъезде Миши Бесхлебнова на целину. В самом деле, почему все самые лучшие спутники его жизни так скоро покидают его?

Дробот сжал Максима в крепких, точно железных объятиях, чмокнул в губы, тряхнул руку, потом пошел к Черемшанову и Стрепетову.

— Друзья дорогие, хоть вы и молодые и поругивал я вас частенько, а все-таки вы добрые хлопцы! Желаю вам довести стройку до конца… Были вы рядовыми, а теперь стали лейтенантами. Дослужитесь и до полковников… А я поеду копать сибирскую землю. Видимо, придется мне кочевать еще долго.

Дробот перецеловал всех, даже Галю, и ушел.

На другой день Максим встретил на шлюзе Березова.

— Да… Разъезжаются богатыри, — вздохнул Березов.

В последнее время Максим еще больше привязался к этому внешне суховатому, но, как он уже успел убедиться, отзывчивому, с горячим сердцем человеку. Он все чаще бывал у него на квартире, поведал ему немало мыслей, тревог. С Березовым, одним из первых, он поделился своим горем.

Смерть Лидии выбила Максима из душевного равновесия надолго. Не одну ночь провел он без сна, не раз рвал зубами наволочку подушки, а бывало и так, что с опухшими от слез, словно незрячими глазами вставал утром и шел на работу.

И вот тут-то приходили на помощь Максиму его друзья — Славик, Саша, Галя и начполит Березов.

На работе Максиму было легче. Теперь он брался за все с каким-то остервенением и не раз удивлял Федотыча, Рудницкого и самого Карманова пренебрежением к своим, зачастую неразумно растрачиваемым силам. Все эти дни он был далек от самоуспокоения. Работа на шлюзе раздражала его однообразием. Осенние дни, слякоть, холод действовали на него угнетающе. Тот свет, который блеснул в душе во время устранения аварии в котловане и потом, при перекрытии прорана, вновь затянуло утомительной серостью досадно мелких строительных неувязок.

Максиму казалось: главное, чего надо было достигнуть, все еще оставалось за закрытой дверью и требовалось последнее усилие, чтобы открыть эту дверь и увидеть свет во всей его силе.

Карманов торопил Рудницкого, Федотыча и всех прорабов с завершением работ на шлюзе. Он появлялся то на плотине, то на строительстве ГЭС, то на магистральном канале, часто созывал специалистов для коротких оперативных совещаний. Надо было закончить наружные бетонные работы до январских морозов. И Максим вместе со всеми напрягал усилия, чтобы ускорить это дело.

Иногда он боялся, что нервы его не выдержат такого напряжения и он надломится, упадет тут же, на бетонное днище шлюза.

В конце декабря завихрил сильный восточный буран. Всюду, на шлюзе и на ледяной поверхности моря, вздыбились метровые сугробы. Но строительные работы не прекращались ни на один час. Одевались в цементную оболочку и ворота шлюза, и входной канал, перегороженный со стороны моря до полного окончания работ мощной песчаной, закованной в камень перемычкой.

На совещании у Карманова строители шлюза высказали опасение, что в случае резкой оттепели паводок поднимет уровень моря до слишком высокой отметки. Тогда вода может прорвать перемычку и затопить входной канал и недостроенный шлюз. Было решено бросить на перемычку все силы, а аварийным бригадам в случае оттепели нести непрерывную вахту.

В один из вечеров, когда особенно злобно крутила метель, Максим, спасаясь от тоски, несмотря на усталость после работы, пошел на квартиру к Березову. Афанасий Петрович сидел за письменным столом, писал. В комнате было тепло. В голландской, обитой черной жестью печке, весело потрескивая, горели дрова, гудело, пламя. На столе попыхивал кипящий чайник. Максим уже заметил эту страсть начполита и невольно улыбнулся, когда тот поставил ему полную эмалированную кружку.

— Привык, ничего не поделаешь, — словно оправдывался Березов. — До войны чай пил мало, а на фронте привык. Великая отрада была, когда кинешь якорь в какой-нибудь землянке и балуешься чайком. Душу согревали. Трубка да чай — самые верные друзья фронтовика… И обязательно из кружки. Не люблю стаканов. И вприкуску, с прихлебом… Вы, наверное, и не знаете этого древнего способа пить чай.

— Откровенно говоря, Афанасий Петрович, вприкуску не приходилось. Всегда пил внакладку, — сознался Максим, протягивая закоченевшие багровые руки к постреливающей искрами печурке.

— Вот видите… Небось папаша и мамаша только шоколадными конфетками вас и кормили.

— Вы почти угадали, — мрачновато, с шутливой ноткой в голосе сказал Максим.

— Ишь какие замечательные родители, — добродушно усмехнулся Березов. — А мои старики были суровенькие. К примеру, взять эту самую прикуску. Кусочек сахару полагался на каждый день на всю восьмиголовую ораву. Отец мой чудак был, — продолжал Березов, прихлебывая из кружки. — Бывало, сидим за столом, хлещем из жестяных кружек голый кипяток. У каждого на языке кусочек сахару величиной с горошину. И каждый норовит сгрызть его сразу. А отец нет-нет да и крикнет: «Афонька, стервец, покажи язык!» Ну и показываешь. А на кончике языка иссосанный кусочек сахару держится. Я оказался самым ловким, научился по пять кружек выпивать и оставлять сахарный кусочек почти целым. За это меня отец в пример ставил…

Еще со времени войны осталась у Березова привычка обо всем говорить, пользуясь живыми примерами. Это придавало его речам особенно убедительную силу. Максим любил слушать начполита и теперь, греясь у печки, отдыхал душой и телом.

— Что, небось, назяблись на шлюзе? — сочувственно спросил Березов. — Хватила непогода некстати. Да вы что-то нынче особенно печальный, беспокойный… Что произошло там у вас?

— На шлюзе все в порядке. Волнует только перемычка. Море подпирает… — сказал Максим.

— Ну, теперь не страшно. Заморозило.

— А если потеплеет? Шторм, слышите, какой?

— Ничего не случится. Оттепели не будет до февраля, — уверенно успокоил Березов, но тут же прислушался к бешеным порывам ветра. — Однако, какой разгулялся… Не меньше восьми баллов.

Максим все еще сидел у печки, поеживаясь, потирая ладони. Березов с любопытством поглядывал на него. Этот молодой инженер нравился ему все больше. Он многое уже знал из жизни Максима и особенно сочувствовал его тяжелой утрате. Но старался меньше утешать. «Найдет в себе силу, выпрямится сам, как дерево, согнутое бурей», — думал Березов. В Максиме он замечал большое упрямство, склонность к строгому контролю над собой. Сколько их, таких, точно заряженных скрытой энергией, упрямых и светлых голов перевидел, он, Березов, за послевоенные годы на стройке! Были всякие — и дерзкие, и самодовольные, ничего не видевшие дальше своего носа, и избалованные, изнеженные, и такие вот, противоречивые, способные на безрассудный порыв…

Он интересовался каждым вновь приезжающим на стройку человеком, заглядывал в анкеты, в автобиографии, в характеристики. Но больше всего ему говорили о человеке его глаза, поступки, нечаянно вырвавшееся слово, задушевные беседы вот так, за кружкой чая…

Привык он бережно касаться личного, самого сокровенного в душах таких юнцов, лепить их характеры, направлять на путь истинный, вести через жестокие подчас будни непривычно тяжелого труда, Он уже дознался, из какого гнезда вылетел Максим, заметил в нем вольные и невольные изъяны. Знал, как трудно было ему вначале, да и сейчас еще нелегко. Но теперь Березову ясно: Максим Страхов твердо встал на самостоятельный путь и, если пошатнется, все же не упадет.

За время пребывания на стройке Березов, бывший учитель, убедился, как организованный человеческий труд выравнивает самые искривленные и противоречивые характеры, как человек обретает свое прочное место в жизни… Так было и с Максимом Страховом, так было со многими. Мятущийся огонь недовольства собой еще не потух в его глазах. Березов видел это и радовался. Пусть! Пусть и дальше горит этот святой огонь, пусть мечется в беспокойстве молодая душа, пусть ищет без конца. Так лучше!

Максим молчал, изредка вздыхая, как будто не решаясь заговорить о чем-то самом сокровенном.

Снежная буря выла за окном, сухие хлопья шелестели о стекло. Гудело в печи пламя… И вдруг Максим повернул к Березову темное, обожженное морозами лицо.

— Афанасий Петрович, ведь у меня, теперь очень ответственный момент в жизни, — заговорил он. — Я как бы подвожу итоги…

— Какой же момент? И какие итоги?

— А вот какие… Когда я сюда приехал, то сдал в комсомольский комитет стройки характеристику… комсомольскую. В ней дана не совсем высокая оценка моей нравственной сущности. Конечно, иного тогда я и не заслуживал. Больше того, мне думается, я был недостоин тогда иметь комсомольский билет. Был ленив, увлекался всякими дурацкими вещами, относился ко всему равнодушно. Среди некоторых ребят это даже считалось доблестью, молодечеством. А теперь я спрашиваю себя: подвинулся ли я, так сказать, в улучшении своей личности? Не по производству, не по выполнению графика работы на шлюзе — нет. А по своим духовным качествам. — Максим говорил медленно, как бы обдумывая слова. — Потому что можно все выполнять и оставаться обывателем. Иногда мне кажется: я все тот же, прежний, и ничто во мне не изменилось. Уж больно глубоко въелась в меня беззаботная жизнь под опекой родителей. Да и дружки были такие, что их вот скоро будут судить. Я, конечно, не, осуждаю отца и мать. Они старались дать мне все, что я хотел… Но они, сами того не замечая, привили мне некоторые паразитические привычки, какую-то легкость в смысле нравственном и, если хотите, идейном. Ибо, как я теперь понял, одного без другого не бывает… Вот я и думаю: избавился ли я от всего этого, или меня еще нужно тереть с песком, чтобы я стал порядочным человеком?

Максим встал со скамеечки, на которой сидел у пылающей печурки, хмуро взглянув на Березова.

Начполит слушал с ласковым вниманием. Подумав, сказал:

— Дело, конечно, не в характеристикё. Характеристики у нас часто пишут по стандарту, штампуют их, как детали, и разве мало случаев, когда парень с хорошей характеристикой оказывается ничтожеством? Не в бумажке, Максим Гордеевич, дело. В душу надо чаще заглядывать, знать, что в ней делается… Хорош тот человек, который живет с беспокойством и все время спрашивает: то ли я делаю? Есть у вас это беспокойство — будете человеком, нету — не будете… А что касается вашей характеристики, то она, выражаясь административным языком, явно устарела…

Березов обнял Максима за плечи, прижал к себе:

— Эх, вы!. Беспокойный возраст! Все вам чего-то, не хватает.

— Тоскую я, Афанасий Петрович, — уже не в первый раз сознался Максим. — Тоскую… Не могу забыть. Ведь это первое… было у меня…

— Ничего. И погрустить можно, если предмет грусти достоин этого. А ваш, как я понял, был весьма достоин. А?

— Очень достоин, Афанасий Петрович. Да я-то не сразу оценил ее. Это была такая девушка, чистая, светлая… — Голос Максима задрожал. — Знаете, какие в романах Тургенева! — восторженно воскликнул Максим, и глаза его наполнились слезами.

— Вы любите Тургенева? — спросил Березов.

— Совсем недавно стал читать. Лида любила Тургенева, Толстого, Чехова. Вообще всех классиков. А я читаю по-настоящему впервые. В школе разве было чтение? Мы заучивали всякие формулировки, раскладывали писателей и героев по полочкам, только по классовой принадлежности. Ужасно невеселое занятие! Поэтому я и не любил читать классиков. А теперь читаю и вижу, какая красота открывается в их произведениях, сколько там облагораживающего душу, Например, возьмем Елену из «Накануне»…

— Да, Елена — прекрасный образ, — задумчиво согласился Березов. — Помните: «О, если бы кто-нибудь мне оказал: вот что ты должна делать! Быть доброю — этого мало; делать добро… да; это главное в жизни. Но как делать добро?» Так, кажется, в ее дневнике.

Максим восхищенно смотрел на Березова. Этот человек знал многое, умел отзываться на всякую хорошую мысль.

— С этим вопросом: как делать добро, шли тогда лучшие люди в народ, — все так же задумчиво продолжал Березов, — умирали на баррикадах… Потом люди, ведомые Лениным, уже зная, как делать добро, совершили Октябрьскую революцию… Такие вопросы и составляют то главное, что люди называют идеалами. Цель человека — служить высоким идеалам. Вот и вы все, нынешняя молодежь, почаще должны об этом думать. И не только думать, но и делать. А когда человек делает добро ради всеобщего блага, он красив… Что же касается тех отщепенцев, которые убили вашу замечательную девушку, это опустошенные уроды, они хуже всяких низких тварей. К счастью их немного, хотя болезнь, ими распространяемая, очень опасна. И поэтому мы должны быть бдительными. Максим Горький говорил: от хулиганства до фашизма один шаг. Мне хочется добавить: от душевной опустошенности, нигилизма, неверия ни во что до преступления расстояние короче воробьиного носа. Я когда-то читал одну древнюю книгу, кажется индусскую. Автора не помню. Есть такие вечные книги… Так вот в этой книге были такие страницы — передаю приблизительно, своими словами… «Берегите сосуд, чистый, несите его высоко, храните то красивое, что есть в нем. Наполняйте его сокровищами мудрости, чистейшей любви, красоты и правды, ибо в этом и есть счастье и величие жизни человеческой… Отгоняйте от сосуда все безобразное, нечистое, лживое, и да украсится ваша жизнь! Наши дети — алмазные сосуды, вливайте в них только светлую, как утренняя роса, влагу — одна мутная капля заражает не только колодцы, но и реки и озера… Берегите сосуды — берегите детей! Берегите юность — это наша надежда, источник нашей силы, любви, красоты…» Вот что мне хочется сказать, когда я читаю или слышу о случаях, подобных вашему… — Березов прошелся по комнате, задумчиво склонив голову. Лицо его, обычно усталое, точно засветилось изнутри, слегка зарумянилось. Он остановился перед Максимом, поднял голову и смущенно улыбнулся: — Трагический случай с вашей Лидией должен научить нас тому, чтобы мы были бдительнее во сто крат. Нравственная сторона жизни не должна быть шатким мостиком или дорожкой, плутающей в потемках туда-сюда. Она должна быть крепкой, поставленной навечно, прямой и ясной, как солнечный день… Однако пора спать, Страхов. Завтра вставать рано и вам и мне. — Березов прислушался: — А ветрище в самом деле разыгрывается. Да-а, ночь предстоит беспокойная…

В полночь Максима разбудил бледный, взлохмаченный Черемшанов. Максим открыл заспанные глаза, вскочил.

— Вставай живей. На шлюзе авария, — сказал Черемшанов.

За окном ревел шторм, стекла залепило снегом, стены общежития содрогались под упругими ударами урагана. Максим не попадал ногами в сапоги, сердце его трепехалось, как пойманная птица. Саша торопил:

— Кажется, море взломало лед и вода напирает на перемычку. Едем скорей.

Сквозь бешено крутящуюся муть пурги Максим, Саша и Славик добрались на высланном за ними грузовике до шлюза. Карманов, Березов, Рудницкий, Федотыч уже были на перемычке. Самосвалы, натужно рыча, подкатывали к самому ее краю, вываливали камни. Грохот их сливался с гулам напирающих на перемычку льдин и яростных волн. Волны перехлестывали через ее гребень, брызги летели чуть ли не до самых ворот шлюза. Морская вода уже прососала в нижней части бьефа лазейку и просачивалась во входной канал. Над шлюзом выла белесая снежная мгла, подсвеченная прожекторами ни огни раскачивались на ветру, и от этого казалось, что колышутся земля и небо.

Сырой, обжигающий ветер остервенело несся со стороны нового моря. Волны ревели, стонали, грозили омыть работающих на перемычке людей и медленно взбирающиеся на нее самосвалы. Слышались призывные хриплые крики, резкая команда, ругань. Подтянутые насосы откачивали воду, заливавшую дно входного канала… Все это: крики, рев созданного людьми и против них же ополчившегося моря, мечущиеся отсветы огней, вой метели и скрежет льда — создавало такую оглушающую гамму звуков и красок, что у Максима по спине пробегали мурашки.

Зная до мелочей строение перемычки, Рудницкий решил обследовать особенно подозрительную, казавшуюся ему наиболее слабой нижнюю часть ее. Максим поспешил к нему на помощь. Он не дожидался ничьих распоряжений. Теперь он был готов выполнить самое опасное поручение.

— Пошлем водолазов, — крикнул Максиму Рудницкий. — Нельзя валить камень вслепую, а море тем временем будет заливать шлюз. Надо найти рану, прежде чем лечить ее.

— Я пойду с водолазами. Я знаю, где надо искать проран, — стараясь перекричать грохот прибоя, ответил Максим.

Водолазы готовились спускаться к основанию перемычки. Когда, облачившись в свои скафандры, они двинулись по дамбе, Максим бегом кинулся за ними, чтобы показать, откуда они должны были начать свою опасную разведку.

Рудницкий и Карманов что-то кричали ему вслед, но он не услышал. Внизу, перекатывая развороченные камни, бесновались волны. Острые ледяные брызни осыпали одетого поверх полушубка в прорезиненный плащ Максима. Ветер бросал резучую крупу в лицо, обжигал, валил с ног.

«Что же было вечером такое… важное. Ах да… разговор с Березовым о том, как надо жить дальше… Да-да… „Берегите сосуд чистый, несите его высоко“. Кажется, так… Вот только нужно еще поднатужиться», — подумал он и ощутил прилив безудержной смелости.

При свете прожекторов Максим увидел внизу перемычки подозрительно крутящуюся воронку. Он стал опускаться по камням, и брызги окатывали его с головы до ног. Водолазы следовали за ним, готовясь погрузиться в кипящие волны.

Но что это? Ноги Максима скользят и вдруг проваливаются в клокочущую бездну. Ледяная волна набрасывается на него, как взбесившийся зверь, который вдесятеро, в сотни раз сильнее человека. Она оглушает и швыряет его вместе с камнями куда-то вниз, в злобно рычащую пропасть…

Меркнет сознание, но спустя миг проясняется. Инстинктивным толчком Максим выбрасывает свое грузное от одежды тело наверх, его снова оглушает волна, тянет вниз. Он чувствует, как сковывающий холод забирается под плащ и полушубок, замораживает тело. Во рту полно ледяной воды…

«Кончено… все кончено…» — мелькает в голове мысль.

Он отчаянно работает руками. В ту же секунду его ноги натолкнулись на что-то твердое, и, воспользовавшись этим, он срывает с себя плащ и полушубок. А волны все наваливаются и тянут, тянут куда-то в бездонную воронку… На секунду Максим выныривает и набирает полные легкие воздуха, но тут новый удар волны лишает его силы.

«Люди, люди! Спасите! Я хочу жить!» — кричит в нем могучий голос. Главное — видеть свет солнца, жить работой, любовью — всем, что есть прекрасного на свете! Упрямая дверь наконец открылась настежь, но черная тьма уже закрывает ее, свет гаснет мгновенно, как будто его никогда и не было…

…Максима Страхова вытащили из воды те самые водолазы, которых он привел отыскивать промоину в перемычке. Они нашли промоину. На размыв тотчас же обрушились сотни тонн бутового камня.

А к вечеру нового дня успокоилось и море. Недостроенный входной канал был прочно огражден от затопления.

Максим приходил в себя дважды: впервые от холода, когда его вынесли на перемычку, и в другой раз, когда привезли в приемный покой, растерли спиртом и сделали перевязку. Он был сильно оглушен, но раны оказались неопасными.

Он открыл глаза, увидел сидящих у изголовья Березова, Сашу Черемшанова, Славика, Галю и незнакомую женщину в белом халате. Ему показалось, что он все еще лежит в общежитии, на своей койке. Его не успели удержать, он рванулся и хотел встать. Острая боль мгновенно прострелила вывихнутую левую ногу и словно сдернула с сознания темный покров. Он увидел свои руки — они были забинтованы. На лбу — теплая, щекочущая повязка…

— Где я? Что со мной? — спросил Максим.

— Вы в палате… Лежите смирно, — мягко предупредил Березов и положил на его голову прохладную руку.

— А перемычка? — поспешил узнать Максим.

— Цела. Ничего с ней ее сталось, — ответил начполит.

Страхов заметил: Галя прижала руки к глазам. Березов строго взглянул на нее. У Саши и Славика были вытянутые лица. Отсвечивали утренним багрянцем больничные окна. После бурной ночи всходило красное, как пламя, зимнее солнце. Начиналось утро, начиналась жизнь…

В горле Максима зещекотало: «Я-то жив, а Лидии нет».

И он заплакал, как и тогда, когда узнал о ее смерти. Никто не посмел утешать его. Березов, Саша, Славик, Галя сидели у его постели молча. Чутьем они угадывали причину его слез и не мешали ему…

Вошел врач и сказал:

— Ванна была хорошая. Могло быть и хуже. Теперь только бы избежать пневмонии. — Обернувшись к женщине в халате, добавил: — Вводите пенициллин через каждые два часа.

— Еще одну купель прошел, Страхов, — сказал Березов.

— Где он тут? Где?! — послышался за дверью сипловатый покашливающий голос.

В палату быстрыми шагами вошел Карманов, одетый в белый полушубок, с накинутым на плечи больничным халатом, в сапогах с высокими, до паха, голенищами. Вместе с ним, казалось, ворвался густой и студеный морской ветер.

Все расступились. Карманов наклонился к Максиму и, взяв его руку, сказал:

— Напрасно, напрасно рисковали, молодой человек. Мужество без пользы нам не нужно. Зачем вас туда понесло?

— Хотел точнее показать водолазам, где искать размыв, — медленно разжав губы, как бы оправдываясь, слабым голосом ответил Максим.

— Вишь, какой… Хотел, хотел, — заворчал Карманов. — Вы тут получше ухаживайте за ним, — обратился он к сгрудившемуся возле койки медперсоналу. — Чтоб через неделю подняли. Поднимете?

— Поднимем, Артемий Викентьевич, — ответил врач.

— А вы, Страхов, не торопитесь вставать, — предупредил Карманов и, обернувшись к Саше, добавил: — Вы, Черемшанов, зайдите сегодня ко мне. Я покажу вам одно приятное письмо… По поводу вашего изобретения.

Черемшанов просиял:

— Неужели одобрили?

— Не то чтобы окончательно, но отзывы благоприятные! Решено заказать пробный экземпляр.

Максим услыхал эти слова начальника и улыбнулся Саше: «Шутишка долговязый, опять ты впереди!»

На другой день стало ясно: силы Максима восстанавливаются. Температура стала нормальной, озноб прекратился. Только сильно болели ушибленные руки и саднили царапины — память об отчаянной схватке с льдинами.

Максим лежал и подолгу смотрел в окно. Мысли, то грустные, то спокойные и неторопливые, баюкали его. Кажется, теперь можно оказать с уверенностью: ты нашел свое место в жизни! И как радостно сознавать, что ты необходим всем, что заслужил уважение за добрые дела, творимые ради общего блата. Скорей же, скорей опять за работу!