Глава пятая. Екклесиаст: итоги мудрости

Екклесиаст — это, по сути дела, классическое выражение крайней скуки, однако эта скука достигает столь высокого уровня, что ее выражение само по себе оказывается захватывающим. Тот, кто читает Екклесиаста, не будет томиться скукой так, как сам Екклесиаст.

Чарльз Уильямс

Помню, как я впервые увидел это слово на ярко–красной обложке книги, которую принес в дом мой старший брат: «Экзистенциализм сегодня». Я понятия не имел, что такое «экзистенциализм», но книга манила меня в таинственный мир передовой философии. Я рос в обстановке строжайшего консерватизма. Нас оберегали от опасных соблазнов, и цивилизация Левого Берега Сены была мне столь же мало известна, как обряды племени мумбо–юмбо. И вот в начале шестидесятых я, будучи подростком, прочел книгу в красном переплете и принялся собирать романы Сартра и Камю. Что–то во мне ожило, зашевелилось.

Сквозь, казалось бы, герметичную оболочку традиционного христианства уже просочились некоторые эмоции: полное безразличие к другим людям, всеобщий сдвиг, невосприимчивость к боли, спокойное признание безумия этого мира… Я узнавал в этих книгах самого себя. Читая один том за другим, я твердил: «Это я». Я тоже был сыном своего века.

Теперь, вспоминая те годы, я вижу, что в первую очередь меня привлекало отчаяние. Зачем я живу? К чему вся эта суета? Разве один человек среди шести миллиардов на этой планете может хоть что–то значить? Эти вопросы обрушились на меня, словно океанский прилив, когда я читал французские романы, а затем Хемингуэя и Тургенева. Все бурные волны шестидесятых годов прошли надо мной, а экзистенциализм давал своего рода ответ на животрепещущий вопрос, говоря, что на него нет и не может быть ответа. Я читал как одержимый и находил все больше авторов — Джон Апдайк, Курт Воннегут, Джон Ирвинг, Уолкер Перси — с тем же привкусом тщеты, с тем же ароматом давно угасшей сигары.

«Неважно, умрешь ты в тридцать лет или в семьдесят, — заявляет Мерсо в «Постороннем» Камю, — поскольку в любом случае другие мужчины и женщины будут по–прежнему жить и мир будет вращаться, как прежде». Ничто не имеет особого значения, верно? Проснешься ли ты или останешься валяться в постели, полюбишь жизнь или возненавидишь ее. Режь себе руку, как Матье у Сартра, застрели человека под жарким алжирским солнцем, как это произошло в «Постороннем» Камю, или просто шляйся на манер героев Хемингуэя из бара в бар в поисках новой потасовки. Жизнь идет независимо от того, пытаешься ли ты что–то изменить или просто отдаешься течению. Что такое человек, если не одно мгновение в миллиардах лет истории?

Таково общее настроение современной литературы, и на какое–то время оно стало и моим настроением. Карл Юнг отмечает, что по меньшей мере треть его пациентов страдала неврозом без конкретной причины, от общего ощущения бессмысленности и пустоты жизни. Более того, Юнг называет утрату смысла жизни основным неврозом современности. Люди терзают себя вопросами, на которые ни философия, ни религия не дадут ответа.

Даже теперь, спустя десятилетия, я впадаю порой в экзистенциальное настроение. Например, когда я отправляюсь в далекое путешествие, связь с реальным миром ослабевает, и мне кажется, что я парю над человечеством и с некой одинокой вершины наблюдаю за людьми в Японии или Египте, или еще где–нибудь. Они отчасти похожи на меня, отчасти нет, и вершат заведомую рутину человеческой жизни. Дети учатся говорить, начиная с сообщения о потребности сходить «пи–пи», потом они вырастают, соблюдают различные запреты, рождают своих детей, а в старческом маразме вновь начинают говорить «пи–пи». В чем смысл этой карусели? Чем мы отличаемся от других животных? Наверное, мы сообразительнее муравьев, но зато мы не столь способны к совместному труду. Зачем мы вообще живем на земле?

Честертон как–то сказал: «Все люди важны. Вы важны. Я важен. Из всех богословских истин в эту труднее всего поверить».

Первый экзистенциалист

Через несколько лет после моей первой встречи с экзистенциализмом, когда Бог уже отчасти исцелил во мне чувство тщеты и отчаяния, я с ужасом обнаружил выражение тех же самых чувств не где–нибудь, а в Священном Писании. Эта таинственная, редко вспоминаемая читателями книга Екклесиаста содержит в себе все мысли и эмоции, которые я находил у проповедников экзистенциального отчаяния. Автор этой книги, безымянный Проповедник, кажется некой величественной фигурой — это самый мудрый, самый богатый, самый могущественный человек своего времени. Первые же слова книги раскрывают его отношение к жизни:


«Суета сует,

сказал Екклесиаст, суета сует, —

все суета!»


Это ключевое слово «суета» повторяется в небольшом по объему тексте тридцать пять раз, подтверждая, закрепляя основную тему. За пределами книги Екклесиаста это слово встречается только у Иова. Книга пронизана острым чувством бессмысленности существования. Проповедника тревожат те же вопросы, какие терзали Иова и какие и поныне мучают любого честного человека. Богатые становятся богаче, бедные — беднее, дурные люди процветают, хорошие страдают, страной правят тираны, происходят стихийные бедствия, жизнь полна несчастий, а заканчивается она смертью, и человек обращается в прах. Ни в чем нет смысла, мир сошел с ума, все в нем извращено.

«Так забудьте о благоразумии, — говорит Проповедник. — Ешьте, пейте, хватайте мимолетное счастье. Какой еще смысл можно обрести в жизни? Человек работает изо всех сил, а плоды его труда пожинают другие. Человек старается быть хорошим и праведным — и превращается в пыль под ногами дурных. Копит деньги — их унаследуют глупцы; ищет удовольствий — они оставляют кислый привкус во рту. И в любом случае всех нас — богатых и бедных, хороших и дурных — ждет один конец: все мы умрем. Смерть, постоянно нависая над нами, опровергает робкие попытки утверждать, будто человек рожден для счастья. Одно лишь слово точно описывает эту жизнь: «суета»!

Одно дело — прочесть нечто подобное у Альбера Камю, но в Библии?!

Интересно, оценили ли современные экзистенциалисты тонкую иронию Екклесиаста 1:9–10, где сказано: «Нет ничего нового под солнцем», «ничего, о чем можно было бы сказать: «Смотри, вот это новое». Оказывается, то, что казалось в 1960–е годы отважным ниспровержением всех идолов, было попросту осуществлением усталых пророчеств древнего Проповедника, за три тысячи лет предвидевшего весь объем человеческого опыта. Поражало другое: почему этот текст включен в Библию? И в это же время музыкальная группа «Бёрдз» выпустила пластинку с названием, заимствованным из Екклесиаста 3: «Всему свое время». Складывалось впечатление, что книга Екклесиаста и впрямь годится на все времена, и я решил, что пора попытаться как–то постичь этот текст.

После того как я преодолел первое изумление, эта книга заставила меня искать ответы на еще несколько вопросов. Одна проблема возникла сразу же, поскольку я читал книги Ветхого Завета подряд. Как эта книга сочетается с непосредственно примыкающим к ней текстом Притч? Трудно представить себе две более противоречащие друг другу книги. Стоит их сопоставить, и возникает впечатление, что книга Екклесиаста — это издевательское опровержение притч.

Притчи предлагают нам разумную упорядоченную жизнь: изучай мудрость, будь благоразумен, следуй правилам — и будешь жить долго и счастливо. Эта интонация мирского оптимизма напоминает мне афоризмы Бенджамена Франклина. Даже сегодня в нашей стране производятся настенные коврики в раннеамериканском стиле с вышитыми на них изречениями из Притчей. Однако мне нигде не попадались коврики с цитатами из Екклесиста, который убеждает нас, что в этом мире притчи неприменимы. Этот уверенный, деловитый тон — я–де разобрался в жизни, а тебе остается лишь следовать моим разумным наставлениям — исчезает, сменившись тоской и цинизмом. Честные и бережливые страдают и умирают наравне со всеми, дурные процветают и богатеют, сколько бы притчи ни твердили нам об обратном.


«Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это — суета!»


Чтобы ощутить поразительный контраст между Притчами и книгой Екклесиаста, достаточно сопоставить, как в этих текстах употребляется слово «мудрость». Притчи превозносят мудрость, они персонифицируют ее, здесь даже чувствуются некоторые мессианские интонации. Что думает о мудрости проповедник?


«Потому что во многой мудрости много печали;

и кто умножает познания, умножает скорбь»

(1:18).


Проповедник признает, что мудрость имеет определенное преимущество перед глупостью. Но что в этом толку? Обоих постигнет одна и та же судьба (см. 2:13–14). «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (6:12).

Этот контраст между двумя соседними книгами Ветхого Завета озадачивал и раздражал меня. Неужели даже в Библии нет последовательности? Но со временем я научился ценить разнообразие как одну из наиболее сильных сторон Ветхого Завета. Библия, словно огромная симфония, звучит то радостно, то печально, и каждая интонация вплетается в общий хор. Весь наш опыт отражен в этой книге: иногда это испытания Иова, а порой — блаженная уверенность Псалма 22. Мы живем в мире, который то разумно следует принципам Притчей, то разрывается безумными противоречиями Екклесиаста.

Проклятие благополучия

Меня также озадачивало традиционное отождествление проповедника с Соломоном, автором многих притчей. Большинство исследователей Библии сомневаются в авторстве Соломона (сама книга не называет автора по имени, и некоторые приметы предполагают более позднюю датировку). И все же «тень» Соломона ощутимо присутствует в этом тексте (ср. 1:1, 12, 16; 2:4–9; 7:26–29; 12:9). Предположим, что герой какойнибудь пьесы — президент, сложивший с себя полномочия в результате скандала, угрожавшего ему импичментом. Нет никакой необходимости называть имя Ричарда Никсона, поскольку публика и так узнает его. Точно так же вся интонация Екклесиаста вполне соответствует духу царствования Соломона, когда государство Израиль достигло высочайшей точки в своей истории.

В том–то и загвоздка. Почему черное отчаяние Екклесиаста просочилось в золотой век Израиля, в эпоху, когда все шло как нельзя лучше? Мне казалось, что столь мрачная книга должна быть написана в пору египетского рабства, а не в славные дни Соломона и его ближайших преемников. Но когда я внимательней присмотрелся к современной литературе, полной отголосков Екклесиаста, я понял, что был неправ.

Мне всегда казалось странным, что современная философия экзистенциального отчаяния зародилась в прекраснейшем городе Париже в пору его богатства и все возрастающих возможностей. Я убедился в том, что экзистенциальное отчаяние и проповедника, и Камю порождено жирной почвой успеха. Но почему?

Книга эссе Уолкера Перси «Послание в бутылке» начинается с разговора об этой аномалии. Перси задает целый ряд вопросов и среди них следующие.


Почему в самом красивом городе Америки — Сан–Франциско — совершается больше самоубийств, чем где–либо в стране? (В Европе на первом месте по количеству самоубийств стоит Зальцбург в Австрии.) Почему Жан–Поль Сартр, писавший «Тошноту» в парижском кафе, говоривший о бессмысленности человеческого существования и об отвращении к жизни в XX веке, был самым счастливым человеком во Франции?

Почему человек в поезде дальнего следования «Ларчмонт — Нью–Йорк», имея в своем распоряжении все для удовлетворения своих желаний и потребностей, хороший дом, любящую жену и семью, нормальную работу, располагая прекрасными «возможностями для досуга и отдыха», часто впадает в тоску, сам не зная, отчего?


Перси объясняет далее, что отчаяние порождается скорее изобилием, чем лишениями. И в самом деле, я не увидел ни тени отчаяния или богооставленности в мрачном трехтомнике «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына: я видел гнев, страстное стремление к справедливости и упорное желание выжить. Виктор Франкл в книге «Человек в поисках смысла» также свидетельствует о том, что узники концентрационных лагерей, и он в их числе, не позволяли себе поддаваться чувству бессмысленности, поскольку только стойкая вера в смысл жизни могла поддержать их.

Экзистенциальному отчаянию нет места в аду Освенцима или Сибири. Оно появляется на свет в парижских кафе и кофейнях Копенгагена и на роскошных виллах Беверли Хиллз. Писатель Филипп Рот после поездки в страны Восточной Европы в период холодной войны писал: «На Западе все движется — но ничто не имеет значения. На Востоке ничто не тронется с места — но все имеет значение».

Итак, как это ни парадоксально на первый взгляд, книга отчаяния должна была скорее всего возникнуть в период расцвета. Сопоставим книгу Екклесиаста и книгу Иова. Они посвящены, в общем, одной и той же теме: несправедливому устройству мира, проблеме боли, страдания праведных и преуспеяния дурных. Но сколь различна их интонация! Екклесиаст твердит о суете и бессмыслице жизни, в то время как Иов кричит о предательстве и муке и требует справедливости. Иов потрясает кулаком, призывая Бога к ответу, он хочет услышать Его объяснения. Проповедник, пожимая плечами, бормочет: «Что с того?» и тянется за очередным бокалом вина. Мы видим два крайних выражения отчаяния — от муки неутолимого страдания до декадентской высокомерной скуки.

Интонация Екклесиаста в точности отражает настроения, господствующие в процветающих странах Запада. Уэнделл Берри так рассказывает о среде, в которой он вырос, — о благополучном американском обществе:


«Мы знали и принимали как должное брак без любви, секс без радости, выпивку без общения, рождение, праздник, смерть без сопутствующих обрядов, веру без сомнения и испытания, убеждения без дел, хорошие манеры без благородства… Словно подвергшись операции на мозге, мы утратили такие человеческие эмоции, как маленькие удовольствия, радость, удивление и восторг».


А что происходит в Европе? Люди ездят на «Вольво» и БМВ, едят в роскошных ресторанах, ходят в секс–магазины и хотят «жить хорошо». Избавившись от колонизаторских амбиций, они готовы даже отозваться с умеренным состраданием на очередной кризис за рубежом, будь то голод или наводнение. Этих людей не назовешь дурными, но их не интересует Бог и не волнуют проблемы нравственности. Такими людьми возмущался Иов:


«Они проводят годы свои в процветании

и с миром сходят в могилу.

Но они говорят Богу: «Оставь нас!

Мы не хотим знать пути Твои.

Кто такой Всемогущий, чтобы мы служили Ему?

К чему нам возносить Ему молитвы?»


Но Екклесиаста подобная модель мира привлекает. Как говорит Джек Майлс, «Екклесиаст не проклинает и не благословляет Бога, он считает Его непостижимым и старательно избегает любого пути, даже пути мудрости и праведности».

В первой главе Екклесиаста мы уже находим ключ к источникам экзистенциального отчаяния. Проповедник восклицает: «Это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим» (1:13) и затем с биографическими подробностями описывает свое «бремя». В отличие от Иова проповедник согнулся не под бременем личных несчастий, а под непосильной ношей благополучия. Он приобрел великую мудрость, проводил широкомасштабные социальные преобразования, накопил больше богатства, чем какой–либо человек до него, испытал всевозможные удовольствия. И в конце концов он пришел к выводу, что «Все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (2:11). В награду за все усилия он приобрел лишь страх смерти и тяжелую бессонницу. Чего же ради стараться?

Проповедник и не надеялся разрешить загадку жизни, и его сдержанная, отстраненная позиция резко отличается от воинственности Иова. В отличие от Иова и от большинства псалмопевцев проповедник, по–видимому, не устанавливает близкие отношения с Богом. Он вернулся к идолопоклонству. Это не означает, что он поклоняется статуям, его язычество больше напоминает современное состояние духа, когда лишь немногие люди посещают церковь, а большинство предпочитают «качество жизни». Таково язычество граждан Америки, где все утверждают свое право на удовлетворением удовольствие — и никто не смеет им в этом препятствовать. Проповедник вполне признал бы такую позицию с одной лишь оговоркой: все равно вы ничего не достигнете, потому что вам всегда потребуется нечто большее. Проповедник делает свои выводы:


Всего насмотрелся я в суетные дни мои:

праведник гибнет в праведности своей;

нечестивый живет долго в нечестии своем.

Не будь слишком строг,

и не выставляй себя слишком мудрым:

зачем тебе губить себя?

Не предавайся греху,

и не будь безумен:

зачем тебе умирать не в свое время?

Хорошо, если ты будешь держаться одного

и не отнимать руки от другого

(7:15–18).


Совет проповедника «Будь праведен, но не слишком, мудр, но не чересчур» — прекрасный образец Золотого правила. Испытав обе крайности, Екклесиаст пытается установить середину между гедонизмом и самоубийством.

Методика КГБ

— В чем смысл жизни ? — спросил ученик своего рабби.

— Какой прекрасный вопрос! — воскликнул рабби. — Неужели ты хочешь променять его на ответ ?


Очевидное противоречие между книгой Екклесиаста и практически всей Библией заставляло меня вновь и вновь ломать себе голову над тем, каким образом этот текст вообще оказался включенным в Ветхий Завет. Чтобы понять проблему Екклесиаста, прочтите эти строки. Они все вырваны из контекста, но каждая из них точно отражает точку зрения проповедника:


Смотри на действование Божие:

ибо кто может выпрямить то,

что Он сделал кривым?

(7:13)


Итак иди, ешь с веселием хлеб твой,

и пей в радости сердца вино твое,

когда Бог благоволит к делам твоим

(9:7).


Пиры устроиваются для удовольствия,

и вино веселит жизнь;

а за все отвечает серебро

(10:19).


Все, что может рука твоя делать, по силам делай;

потому что в могиле, куда ты пойдешь,

нет ни работы, ни размышления,

ни знания, ни мудрости

(9:10).


Каждое из этих высказываний отражает определенную стадию в своего рода обратном паломничестве проповедника, исследующего и не находящего смысл жизни. Каждое из этих высказываний резко противоречит другим частям Библии. Почему Екклесиаст столь подробно описывает все существующие заблуждения и пустые умозрения, включая в свои рассуждения лишь пригоршню фраз, которые более или менее соответствуют «общепринятому» библейскому учению?

Комментируя книгу Екклесиаста, консерваторы создали нечто вроде теории «методов КГБ». На исходе холодной войны видный офицер КГБ бежал в США. Он выступал в вечерних новостях, превознося ценности американской демократии. Затем он получил большой участок земли в Виргинии и благополучно устроился там. Однако не прошло и нескольких месяцев, как он укрылся в советском посольстве, отказался от политического убежища и заявил, что все хвалебные слова американскому образу жизни были ложью.

Многие комментаторы воспринимают Екклесиаста как такого же провокатора. Они говорят, что автор этой книги, искренне верующий человек, отнюдь не склонный впадать в отчаяние, надевает маску мирского человека, из тех, кто «под солнцем» (это выражение повторяется в тексте тридцать раз). Он заманивает читателя, всячески изобличая суету этой жизни «под солнцем», а под конец расставляет ловушку и — ага, попались! — возвещает истину, в которую он ни на минуту не переставал верить: «Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (12:13).

Апологет Фрэнсис Шеффер применяет подобный метод, подводя, как он говорит, «человека к логическим выводам из его предпосылок». На время дискуссии он готов принять крайние материалистические идеи — отсутствие Бога, отсутствие абсолюта, а затем демонстрирует, что логические следствия из этих предпосылок ведут к анархии и самоубийству. Многим этот метод кажется весьма убедительным. Его использовали русские писатели Тургенев в «Отцах и детях» и Достоевский в «Братьях Карамазовых» и «Бесах». Они доводили до крайности выводы нигилизма (само это слово ввел в оборот Тургенев) и показывали непригодность этой философии в качестве общественной или личной этики. «Если Бога нет, все позволено», — писал Достоевский.

Однако трудно поверить, чтобы Екклесиаст пользовался такой методикой апологетов. «Мирские» и «суетные» высказывания занимают в этом тексте чересчур много места и выглядят куда убедительней, чем редкие лучи света. Мильтон, сам того не желая, превратил Сатану в подлинного героя «Потерянного рая». Так и в Екклесиасте отчаяние оказывается гораздо мощнее всего остального, а более оптимистичные или «благочестивые» высказывания выглядят достаточно чужеродными, словно проповедник вставил их в тщетной попытке вернуть себе надежду. Чтобы постичь смысл этой книги, я должен был погрузиться глубже в эту странную философию проповедника, изучить ее изнутри.

Бремя богов

Единственная мудрость, какую мы можем приобрести, — это мудрость смирения. Смирение бесконечно.

Т. Элиот

На мой взгляд, суть учения Екклесиаста сконцентрирована в главе 3 его книги. Здесь находится наиболее часто цитируемое выражение, которое повторили в своей песне популярные музыканты шестидесятых годов — «Всему свое время». Затем следует фраза, которую я уже приводил: «Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам человеческим». Следующий раздел этой главы задает тон всему, что будет в дальнейшем.

Проповедник развивает учение, которое богословы называли антропологией, или учением о человеке. Он обсуждает сходство людей с животными — ведь всех нас ожидает одна и та же участь — и различия между нами. Главное отличие заключается в том, что мы несем бремя богов. Как говорил Паскаль, человек отличается от животного именно потому, что он сознает свою малость.

Об этом «бремени» говорили греки в мифе о Прометее, который дал людям огонь (искусство и просвещение). Но боги посчитали, что он дал им «честь сверх должного», и в наказание Зевс приковал Прометея к скале и послал орла, который терзал печень героя. Итак, превзойдя свою меру, человечество навлекает на себя вину и страдание.

У христиан есть параллель этому греческому мифу. Мы тоже верим, что Бог возложил на нас бремя, к которому мы сами потянулись. В саду Эдема не было и тени экзистенциального отчаяния, а труд и удовольствие полностью удовлетворяли человека. Но в эту блаженную пору Адам и Ева захотели уподобиться Богу, познав добро и зло. Они отвергли свой статус творения и потянулись к чему–то большему, чем Бог дал им. Они не смогли довериться Богу, и бремя богов легло на их плечи.

Наш век, как никакой другой, мучительно причастен к бремени богов. Мы открыли и высочайшую надежду, и сокрушительное отчаяние. Большинство наших проблем порождено, как это ни странно, мечтой о прогрессе, стремлением к самоусовершенствованию и лучшей жизни. В конце XIX века казалось, что наука и техника сумеют излечить болезни, облегчить боль и все мы заживем по–царски. Прогресс и впрямь даровал нам посудомоечную машину и многочисленные прививки, но заодно с ними атомное оружие, парниковый эффект и бесчисленное множество канцерогенов.

Бруно Беттельхейм писал:


«Никогда прежде такому количеству людей не жилось так хорошо: мы уже не дрожим в страхе перед болезнями и голодом, перед злом, таящимся в темноте, перед чарами ведьм. Мы избавлены от труда охотиться за своей пищей; машины, а не ручной труд поставляют нам почти все, что нам требуется, и много такого, без чего мы вполне могли бы обойтись. Мы унаследовали свободы, за которые человечество билось несколько столетий. Благодаря всему этому мы должны были бы ощутить рассвет новой великой надежды. Однако теперь, когда мы могли бы вовсю наслаждаться жизнью, мы испытываем глубочайшее разочарование, потому что свобода и комфорт, о которых мы так мечтали, не придали ни цели, ни смысла нашей жизни».


Наши достижения оборачиваются против нас самих. Мы стараемся продлить человеческую жизнь, но мы не в силах дать смысл жизни человеку, постоянно прикованному к сложнейшей аппаратуре, — и тут же появляются «альтернативные решения». Мы поставляем в страны третьего мира антибиотики, стремительно снижая показатели детской смертности, — в результате население резко возрастает, и ему уже грозит призрак голода. Мы ухнули сотни миллиардов долларов на войну с бедностью — в итоге бедняков стало больше, чем прежде.

Наиболее развитые в технологическом отношении страны занимают первые места по количеству разводов, наркоманов, абортов, разгулу насилия и преступности.

Как говорит Малькольм Маггеридж в книге «Новое открытие Иисуса»:


«В итоге мы почти неизменно получаем совсем не то, к чему стремились. Распространение образования способствовало росту неграмотности, полстолетия пацифизма завершились двумя самыми страшными и разрушительными войнами, стремление ко всеобщему равенству только обострило классовое самосознание, а сексуальная свобода породила всевозможные мании в невиданных прежде масштабах».


Так и Екклесиаст произносит грозное пророчество в пору неслыханного благосостояния и общественного прогресса. Правитель Израиля чувствовал и в себе, и в своем народе неспособность выдержать это бремя. Он усвоил тот суровый урок, который Моисей старался преподать израильтянам: все, к чему притрагивается человек, отмечено роковым изъяном, и опасней всего хорошие времена, потому что лучшие наши побуждения приведут нас к краху. Иначе говоря, люди — отнюдь не боги, и именно эта мысль доводит проповедника до отчаяния. Роджер Шаттук назвал это в честь персонажа Чосера «синдромом Батской ткачихи»: «Мы недовольны своей участью, какой бы она ни была, просто потому, что она нам досталась».

Вечность в наших сердцах

Однажды в нескольких милях от города Анкоридж на Аляске я наткнулся на поразительно красивый пейзаж. Сначала я приметил множество автомобилей, свернувших с шоссе. Там, на фоне серого, как сланец, неба вода в океанском заливе приобретала слегка зеленоватый оттенок с редкими белыми прожилками. Вскоре я догадался, что эти белые просветы на самом деле дельфины, серебристо–белые дельфины–белухи, резвящиеся едва ли в пятидесяти футах от берега. Я простоял там сорок минут рядом с другими зрителями, прислушиваясь к ритмическому биению океана, следя глазами за изящными, призрачно–размытыми полумесяцами, проступавшими на поверхности там, где кормились дельфины. Люди замерли в благоговейном молчании. На этот миг все остальное — заказанный в ресторане столик, экскурсионный план, домашние дела — отошло на второй план. Мы умилительно созерцали мирную и вместе с тем величественную картину и чувствовали себя незначительными перед ней. Все мы, незнакомые друг другу, стояли рядом в молчании, а белухи потихоньку уплывали. Затем мы сели в машины, чтобы вернуться к своей занятой, организованной жизни. Но часть своего постоянного напряжения мы оставили на берегу океана.

Проповедник, несомненно, оценил бы наше отношение к дельфинам, ибо он настаивает, что хоть мы и не боги, но мы и не животные. Бог «вложил вечное в сердца людей». Эта красивая фраза охватывает многое в человеческой жизни. Она указывает и на присущий нам религиозный инстинкт, который, к изумлению антропологов, находит себе выражение в любом известном нам человеческом обществе. Однако наши сердца соприкасаются с вечностью и иными, не только религиозными способами. Проповедник отнюдь не является нигилистом, он отчетливо, ослепительно ясно видит красоту тварного мира.

Я нахожу в книге Екклесиаста следы той «ностальгии», того Sehnsucht, о котором столь красноречиво говорит Льюис. «Отблесками благодати» назвал он как–то эти отголоски трансцендентного, которые улавливал, слушая музыку, читая греческий миф или находясь внутри собора. Мы все порой испытываем эту тоску, этот порыв: в сексе или в созерцании, в музыке, в природе или в любви.

Каков источник нашего чувства красоты и связанного с ним удовольствия? Мне кажется, это ключевой вопрос. Для атеиста он может стать философским эквивалентом христианской проблемы страдания. Ответ проповедника совершенно ясен: благой и любящий Бог желает, чтобы Его создания испытывали восторг и радость и осуществляли свои цели. Честертон утверждает, что именно радость, эта «вечность в сердце», стала вехой, указавшей ему путь к Богу:


«Наконец — и это самое странное — мной овладело смутное и сильное чувство: все хорошее — остаток, который надо беречь и ценить, как осколок давнего крушения. Человек спас свое добро, как Крузо свое после крушения. Так я чувствовал, и век не сочувствовал мне. И все это время я и не думал о христианстве» («Ортодоксия»).


Столкновение с красотой или переживание глубокой радости помогает нам забыть наш статус смертных, но ненадолго. Днем мы ласкаем малыша, но вечером уже кричим на него; ночью мы занимаемся любовью, а днем вновь ссоримся. Новобрачная выходит из церкви, надеясь на счастливую жизнь до гроба, и родители приносят младенца из роддома, преисполненные радости. Но мы знаем, что половина браков распадается и по меньшей мере треть детей подвергается насилию со стороны родителей. Нет, нам не дано принять на себя невыносимое бремя богов.

Конечно, бывает и так, что человек ощутит прикосновение вечности в своем сердце, но не обратится к Богу, Который даровал ему это чувство. Для тех, кто живет «под солнцем», проповедник заготовил самую что ни на есть простую весть: вам никогда не удастся прийти к удовлетворению. «И это все?» — спрашивает певица Пегги Ли в собственной версии Екклесиаста. К краху ведет и позитивный путь — погоня за богатством, успехом, усладами секса, и негативный — отказ от всего, маргинальность, вызванный химическими средствами ступор. Проповедник в своей одиссее испробовал оба пути.

Этот рассказ о декадансе богатейшего, мудрейшего и самого талантливого человека своего времени может послужить аллегорией того, что происходит с каждым из нас, когда мы забываем о Даятеле, наслаждаясь Его добрыми дарами. Удовольствие — несомненное благо, но и грозная опасность. Если удовольствие превратится для нас в самоцель, то на этом пути мы упустим из виду Того, Кто дал нам эти дары: половое влечение, вкусовые ощущение и способность воспринимать красоту. По словам Екклесиаста, в таком случае стремление к удовольствию, как это ни парадоксально, приведет нас в пучину отчаяния.

Екклесиаст утверждает, что даже камни, которые мы попираем ногами, хороши сами по себе: «Все соделал Он прекрасным в свое время» (3:11). Но, приняв на себя бремя, не для нас предназначенное, мы обратили наготу в порнографию, вино — в алкоголизм, пищу — в чревоугодие, разнообразие человеческих типов — в расизм. Отчаяние наступает тогда, когда мы злоупотребляем добрыми дарами Бога: они перестают быть дарами и в них уже нет добра.

Книга Екклесиаста остается и для нас великим поэтическим произведением и истиной, поскольку этот текст показывает нам обе стороны нашей жизни: обещание удовольствий, столь привлекательных, что мы готовы посвятить им свою жизнь, и мучительное осознание того, что в конечном итоге эти удовольствия не насыщают нас. Великий и полный соблазнов мир Божий слишком велик для нас. Мы, созданные для иного пристанища, созданные для вечности, в конце концов понимаем, что по эту сторону рая ничто не утолит наш голод.

Так говорит проповедник: «Он вложил вечность в сердца людей, но они не в состоянии постичь, что Бог сделал от начала и до конца». В этих словах — суть книги Екклесиаста. Этот урок Иов усвоил в прахе и пепле, а проповедник — во дворце: людям не дано самим устроить свою жизнь. В конце концов Екклесиаст сам признает, что жизнь не получит никакого смысла вне Бога, а полного смысла не получит никогда, потому что мы — не боги. Как писал Кьеркегор: «Если человек не должен проспать свою жизнь в бездействии или растратить ее в суетной спешке, значит, есть нечто высшее, что притягивает его к себе».

Или, говоря словами проповедника:


Как ты не знаешь путей ветра

и того, как образуются кости во чреве беременной:

так не можешь знать дело Бога,

Который делает все

(11:5).


Пока мы не признаем свою ограниченность и не подчинимся власти Бога, пока не доверимся Даятелю благих даров, нас неизбежно ожидает отчаяние. Екклесиаст призывает нас примириться со статусом тварного создания под властью Создателя, и лишь немногим из нас это удается без мучительной борьбы.

Повесть о двух царствах

Знаете, когда человек так стар, как я — мне семьдесят пять лет, — и близок к смерти, с ним происходят удивительнейшие вещи. Часто просыпаешься среди ночи, в два–три часа утра, и чувствуешь, что наполовину находишься в своем теле, а наполовину уже вышел из него. Странное, непривычное положение. Ты можешь видеть, как твое старое тело лежит в постели, и ты не знаешь, вернешься ты в него и пройдешь рутину еще одного дня или же устремишься туда, где сможешь увидеть небесные огни, огни Града Божьего. В этом лимбе, в пограничной ситуации — и внутри своего тела, и вне его — обретаешь потрясающую уверенность, необычайно обостренное чувство, что наша земля со всеми ее изъянами — это поразительно прекрасное место, что весь опыт нашей жизни уникален и замечателен, что отношения с другими людьми, человеческая любовь, рождение детей, работа — все это истинное чудо, несмотря на все трудности нашего положения. И, наконец, возникает особая уверенность, превосходящая прежнюю, — это чувство причастности к Его замыслу творения, к замыслу, который исполнен любви, а не злобы, к творению, а не к разрушению, к общему, а не к частному. И в этой уверенности я обретаю небывалый покой и беспредельную радость.

Малькольм Маггеридж «Конец христианства».

Не так уж много проповедей берут за основу текст книги Екклесиаста, поскольку в Библии трудно найти более смущающую книгу. Многие консервативные христиане относятся к ней с вежливым неудовольствием, словно этот текст проник в канон самовольно, по чьему–то недосмотру. Я же начал воспринимать книгу Екклесиаста не как ошибку и не как хитроумную апологию «от обратного», а как серьезное напоминание об ограниченности человеческого существования. Екклесиаст обнаруживает неизбежные итоги жизни, в которой Бог перестал быть центром и средоточием; он предупреждает о ловушках, грозящих верующему не меньше, чем язычнику. Наилучшим примером в этом отношении может послужить царь Соломон, чей призрак присутствует в этом тексте.

Начиная с главы 12 Бытия Ветхий Завет повествует о том, как Бог исполнял Свой завет с Авраамом. Сначала Бог отделил племя потомков Израиля, а потом в результате трудного и даже мучительного процесса превратил его в большой народ. После исхода из Египта израильтяне получили собственную страну, и таким образом исполнилось последнее обещание. В дни Соломона единый народ обрел мир и процветание. Кульминацию мы видим в Третьей книге Царств, главе 8, когда слава Господня изливается на землю, наполняя построенный Соломоном храм. В дни правления Соломона все сбывалось — евреи несли свет язычникам, множество иностранных правителей, начиная с царицы Савской, лично являлись в Иерусалим подивиться чудесам Израиля и его Бога. Царствование Соломона — это блистательный период благополучия в полной тревог истории Израиля.

Наверное, никому из исторических деятелей не выпадало на долю столько преимуществ, сколько царю Соломону, начиная с привилегии царского рождения, невероятных природных талантов и сверхъестественного дара мудрости. И все же Соломон, несмотря на это, не осилил бремени богов. Его сексуальные излишества сделались легендарными: у него было семьсот жен и триста наложниц. Третья книга Царств долго и подробно описывает семилетнее строительство храма, а затем подчеркивает, что дворец Соломона вдвое превосходил своими размерами храм и что его строительство заняло вдвое больше времени. Именно Соломон первым установил идолов в священных местах Иерусалима, потому что ему хотелось угодить своим чужеземным женам. Первый правитель, на чье царствование возлагалось столько надежд, в конце концов преступил все заповеди, ограничивающие самоуправство царей. Автор трех тысяч притчей нарушал свои же собственные правила с неслыханным размахом.

После смерти Соломона народ раскололся надвое и с тех пор двинулся навстречу гибели. Как предсказывал Моисей, час величайшего торжества Израиля обернулся упадком и разрушением. Екклесиаст заметил начало упадка и извлек из него жесточайший урок, какому только можно было научиться в Иерусалиме. Таковы итоги града человеческого, противопоставленного граду Божьему. К этому приходит человек, предпочитающий земное царство Царствию Божьему.

Возможно ли, что Бог допустил трагический эксперимент, в который превратилась история Израиля, чтобы показать нам конец любого земного царства? Соломон, обладавший всеми преимуществами мудрости, власти и богатства, всеми дарами Господа, привел свой народ к гибели. Неужели Бог даровал Соломону эти блага только для того, чтобы уничтожить наши иллюзии и приуготовить путь к Новому Царству? Царства века сего основаны на разуме, красоте, богатстве или силе, но даже лучшие из них, лучшие на соломоновский лад, не избегнут краха. Разве история не подтверждала этот урок снова и снова?

Другой Царь, Который утверждал, что Он превосходит Соломона, опирался на бедных, слабых, угнетенных и с ритуальной точки зрения нечистых. Он умалил славу Соломона, сравнив его с полевой лилией. Он не предлагал никаких наград, кроме весьма вероятной перспективы позорной смерти на кресте. Царство Соломона было основано на преуспеянии, Царство Иисуса — на самопожертвовании. «Кто отдаст душу свою, тот ее сбережет», — чаще всего мы вспоминаем именно эти слова Иисуса. Мир все еще не был готов принять такое Царство. Даже когда Он вернулся на землю после Воскресения, Его ученики все еще не могли постичь особенность этого Царства. «Господи, на этот раз Ты восстановишь царство Израильское?» — спрашивали они, все еще имея в виду земное царство Соломона.

Ни израильские цари, преемники Соломона, ни последователи Иисуса не усвоили этот урок. А как же мы? Представляю себе Екклезиаста перед витриной, забитой современными журналами. «Так, все эти журналы по культуризму и бодибилдингу — «Shape», «New Body», «Muscle and Fitness»; неужели вы думаете сохранить свою плоть навсегда? Вы и не вспоминаете о могиле? «Success, Inc.», «Entrepreneur» — к чему вы стремитесь? Думаете и в самом деле найти здесь удовлетворение? «Mad», «Lampoon», «Atlantic», «Harper's» — я испытал легкомыслие наряду с мудростью: конец у них одинаков — могила». Таинственные слова Иисуса «Что пользы человеку обрести весь мир, а душу свою потерять?» подводят итог всей мудрости Екклесиаста.

Екклесиаст потому звучит столь современно, что мы так и не усвоили этот урок. Мы все еще гонимся за видимым царством.

Экзистенциальные писатели, столь популярные в шестидесятые годы, в одном отношении и впрямь оказались пророками: они исследовали наши иллюзии и разоблачили их. В этом смысле беспокойные души, остро ощущающие дисгармонию мира, ближе к Господу, чем те, кто всем удовлетворен. Говоря словами Уолкера Перси, человеческая раздвоенность — это «прежде всего чувство бездомности, возникающее потому, что человек — не у себя дома». В отличие от Проповедника, большинство современных писателей винят в нынешнем состоянии человечества либо Бога, либо отсутствие Бога, и лишь немногие понимают отчаяние как признак нашей смиренной потребности в Боге. Поэтому только эти писатели могут показать нам путь в тот дом, который изначально был предназначен стать нашим прибежищем.

Сущность всего

У евреев есть обычай вспоминать слова Екклесиаста один раз в году, в Праздник кущей. Живя в Чикаго, я наблюдал, как семьи, селившиеся вдоль северного берега озера Мичиган, возводили палатки во дворах своих коттеджей и там вкушали пищу и вспоминали события, относящиеся ко времени странствия их предков по Синайской пустыне. В разгар этой церемонии руководитель празднества поднимался на ноги и читал вслух всю книгу Екклесиаста в качестве напоминания о том, что нельзя полагаться на успех и благополучие.

Быть может, нам всем следует ввести обычай такого ежегодного чтения. Особенно это было бы полезно нам, американцам, живущим в кондоминиумах и коттеджных поселках, посреди изобилия земного царства, уверенным в вечном торжестве капитализма и надежно укрывшимся за ядерным щитом. Дж. Паркер назвал книгу Екклесиаста «единственной книгой Библии, которая полностью предназначена для возвращения нам чувства реальности».

Для верующих христиан эта книга также служит надежным компасом. По временам и мы чувствуем, как вера угасает в нас, как привычные ответы уже не способствуют решению загадки бытия. Мы впадаем в депрессию, испытываем отчаяние, скуку, безразличие. Иногда наступает другая крайность, и мы идем на поводу у той блаженной «духовности», которая сулит нам счастье и здоровье. Бывает и так, что мы, напротив, навязываем себе духовный аскетизм, отвергая радости пищи и питья, отдыха и любви. Екклесиаст противостоит всем этим опасным тенденциям, предлагая нам суровое решение, лишенный иллюзий реализм. Вечность заключена в наших сердцах, но бремя богов давит на наши плечи.

Разумеется, вся весть Писания не сводится к книге Екклесиаста. Здесь ничего не сказано о завете, здесь нет чудесных историй Божественного вмешательства, нет и обещания конечного избавления. Проповедник ограничил свое зрение достаточно узкой перспективой, он говорит лишь о том, что видит вокруг себя. И все равно книга кончается призывом:


Выслушаем сущность всего:

бойся Бога и заповеди Его соблюдай,

потому что в этом все для человека;

ибо всякое дело Бог приведет на суд,

и все тайное, хорошо ли оно или худо

(12:13–14).


Некоторые комментаторы рассматривают последнюю главу как хвалебный гимн, к которому автор хитроумно привел нас, обойдя все ловушки. Другие вообще считают эту главу позднейшим дополнением, состряпанным писцами, которых напугал чрезмерный радикализм этой книги. Я же представляю себе усталого старика, похожего на Соломона — человека, который усердно искал разгадку бытия. В начале главы 12 он рисует поистине шекспировскую картину старости. И теперь, отягощенный ошибками и сознанием своей смертности, он говорит со вздохом: «Лишь одно важно: постарайся посреди этого бессмысленного и суетного мира не забыть своего Создателя».

Философ Людвиг Витгенштейн пишет: «Верить в Бога — значит понимать, что явления этого мира еще не составляют сущность всего. Верить в Бога — значит понимать, что в жизни есть смысл… И этот смысл заключен не в самой жизни, но вне ее». Давид и другие авторы псалмов подбирали каждый кусочек своей жизни, чтобы почтительно представить его Богу. Проповедник поступает иначе: он распыляет и труд, и удовольствие на элементы и заходит в этом процессе столь далеко, что уже не в состоянии собрать их вновь воедино. Он снимает один слой за другим и вот уже наткнулся на пустоту. И тогда звучит предупреждение для тех, кто еще может ему последовать: помни своего Создателя, бойся Бога.

Писатели–экзистенциалисты придумали выражение «скачок веры», описывая разрыв между нашими культурными предпосылками и верой в трансцендентное. Те из них, кто сохранял связь с религией, находили родственную душу в Кьеркегоре, поклоннике Авраама, Иова, Давида и прочих рыцарей веры, сохранивших ее вопреки всем сомнениям, вопреки даже фактам, которые могли бы разрушить ее. Один из экзистенциалистов напомнил мне рассуждения математика и философа XVII века Блеза Паскаля, который также сражался с ощущением бесцельности бытия. Паскаль утверждал, что вера иной раз напоминает пари. Он говорил приятелям: «Если я верю в Бога и жизнь после смерти, а вы нет, и в итоге окажется, что Бога не существует, мы оба останемся в проигрыше. Но если Бог есть, вы все равно окажетесь в проигрыше, а я выиграю». Полагаю, проповедник одобрил бы такой подход.

Вопль, звучащий в конце этой книги, — отнюдь не торжествующее «Говорил же я вам!» Скорее это последний вздох необычайной личности, посвятившей свою жизнь поискам всех мыслимых альтернатив. Я различаю в этом вскрике интонацию «Клубка змей» Франсуа Мориака и «Силы и славы» Грэма Грина: ту усталую и разочарованную интонацию, которой окрасилось наше столетие. Если вы попали в ловушку видимого мира и не желаете более ничего видеть, холодная логика приведет вас к осознанию бессмысленности бытия и отчаянию. Наш путь превратится, по словам Марка Твена, в «печальное паломничество, в отчаянное скольжение из вечности в вечность». В конце своей книги Екклесиаст призывает нас: «Постарайтесь как–нибудь совершить этот скачок веры, ощутить присутствие Бога, и тогда в один прекрасный день жизнь обретет смысл. Наступит субботний отдых для вечности, заключенной в наших сердцах, и бремя богов ляжет на плечи воскресшего человечества легкостью бытия».


«Не знаю, Кто или Что задает этот вопрос. Не знаю, когда он был задан. Не помню, чтобы я отвечал на него. Но в какой–то момент я Кому–то или Чему–то ответил «да», и с этого момента я знаю, что бытие имеет смысл и потому моя жизнь имеет цель».

Даг Хаммерскейльд

Загрузка...