Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Глава 4 «Божество поражений»

Побежденные герои Японии оканчивали свою жизнь всевозможными мучительными способами. Некоторые вонзали клинок себе в горло, других сжигали заживо, душили, обезглавливали, убивали в сражениях мечами, пиками или пулями, либо разрывали на куски управляемыми бомбами и торпедами; и почти всегда их жизненный финал был ранним и болезненным, причем обычно они сами выступали в роли собственных палачей. Сугавара-но Митидзанэ умер спокойно в своей постели (вернее — на занавешенном помосте, выстланном соломенными циновками) в возрасте пятидесяти восьми лет. Однако, всего несколько десятилетий спустя его героические свершения стали настолько признанными, что он был вознесен в ранг синтоистского божества.

Официально ему поклонялись, как богу поэзии и наук, — областей, в которых он так преуспел за свою жизнь,[114] однако сам по себе его вклад в литературу и ученые дисциплины никогда бы не принес такой славы и всеобщего почитания, которого на протяжении веков удостаивалось его имя. Действительная причина того, что люди так долго поклонялись ему в его храмах, и что даже сейчас, в 70-х годах каждый школьник в Японии знает имя Сугавара-но Митидзанэ, заключается в том, что его достижения в культуре и душевная искренность были повержены маневрами его политических оппонентов.

Почти в каждый другой период японской истории — и, пожалуй, почти в любой другой части света — человек, неудачно противопоставивший себя правящим силам своей страны, имел очень мало шансов на такую мирную кончину, как у Митидзанэ. Ему повезло с врагами. Одним из достоинств весьма злонамеренного в прочих отношениях семейства Фудзивара, контролировавшего японское общество почти на всем протяжении эпохи Хэйан (конец VIII–XII вв.), было то, что они избегали насилия и физической жестокости.[115] Стабильной политикой лидеров Фудзивара было избавляться от своих врагов не с помощью тюремного заключения или казни, но путем назначения их на службу в отдаленные провинциальные районы, где они и оставались до тех пор, покуда их можно было спокойно отозвать в столицу, если только, как в случае с Митидзанэ, смерть не устраняла их навсегда со сцены. Такая судьба — светская форма ссылки — постигла практически все жертвы хэйанского периода, включая принца Гэндзи, самого блестящего из всех японских литературных героев, который был сослан на побережье Внутреннего моря своими недругами из клана Фудзивара.[116]

Это был век гражданских лиц par excellence,[117] а также единственный период в японской истории, когда в правящем классе отсутствовало какое-либо уважение к воинским достоинствам; на протяжении этой долгой мирной, медленно изменявшейся эпохи, когда политическая власть была сосредоточена в Хэйан-кё («Столице мира и спокойствия»), милитаризм был совершенно несовместим с превалировавшими культурными ценностями. Противники такого рода, время от времени появлявшиеся, бросали политический, а отнюдь не военный вызов, и, хотя Фудзивара всегда имели возможность применить санкции военного характера, они намеренно этого избегали, полагаясь на мирные средства устранения внешних угроз. В этом они неизменно имели успех; долгое правление «северной» ветви клана Фудзивара свидетельствует об их замечательной политической проницательности на протяжении многих поколений.[118]

Такая, сравнительно мягкая, природа конфронтации на протяжении почти всего периода Хэйан не вполне сочеталась с неистовым, отчаянным типом героизма, порожденным последующей эпохой, поэтому малоудивительно, что Митидзанэ, основной герой-неудачник этих спокойных веков, предстает несколько мягким, даже бесцветным в сравнении с бурными характерами типа Ёсицунэ и Масасигэ, короткие жизни которых были прерваны неистовым самоубийством. Кардинальная героическая добродетель — искренность манифестировалась Митидзанэ в культурной, эстетической сфере жизнепроявлений хэйанского джентльмена; ей не хватало взволнованности и напряженности, ассоциирующейся с макото динамичных героев-воинов в позднейшее время.

Когда в конце IX века Сугавара-но Митидзанэ внезапно достиг высокого положения, Фудзивара являли собой центральную силу в японской политике и уже разработали разнообразные методы контролирования администрации и удержания под контролем императорской семьи, которой оставалось лишь преданно служить им, сохраняя и расширяя их влияние.[119] В середине века Фудзивара-но Ёсифуса, в то время — глава клана, создал бесценный прецедент, обеспечив восхождение на трон императора Сэйва, который, будучи его внуком, был еще и восьми лет от роду, что требовало регента, правящего от его имени. В 858 году этот важный пост, ранее всегда принадлежавший членам императорских фамилий, был занят самим Ёсифуса, установившим, таким образом, наследственный контроль клана Фудзивара над императорами. В последовавших поколениях, когда система была окончательно разработана, идеальным образцом представлялась ситуация, когда глава «северной» ветви Фудзивара правил в роли регента во время несовершеннолетия ребенка-императора, который был обычно его внуком или зятем, а затем продолжал править, как канцлер, когда император входил в возраст. Дабы предупредить опасность, когда какой-нибудь непокорный император пожелал бы бросить вызов сложившейся системе, обычно устраивалось так, что император должен был отрекаться от власти и постригаться в монахи в раннем возрасте; трон и магико-религиозная аура императорства переходила в этом случае к его младшему сыну, политический авторитет которого складывался бы при новом регенте, автоматически имевшем тесные связи с Фудзивара.

Полный переход светской власти к Фудзивара произошел лишь лет через сто. В IX же веке на высших правительственных постах еще были несколько человек не из семейства Фудзивара; было также немало фамилий, готовых при первой представившейся возможности присоединиться к противникам системы Фудзивара до ее полного завершения. Еще большая опасность заключалась в том, что некое высокое официальное лицо из другого клана могло получить поддержку взрослого, независимо мыслящего императора, желавшего ослабить контроль Фудзивара над правительством.

Так и произошло в действительности. В 887 году образованный и амбициозный молодой человек взошел на трон под именем императора Уда. Позволяя это, Фудзивара отходили от одного из своих кардинальных правил, ибо у нового императора мать была не из Фудзивара, и он не был в родственных отношениях с правящим канцлером. Мотоцунэ, энергичному и умному политику, сменившему Ёсифуса, пришлось пожалеть об этом упущении, так как вскоре стало очевидным, что Уда, в отличие от пяти предшествовавших императоров, был намерен как царствовать, так и править. Он желал вернуть бюрократическую систему, контролируемую монархом, существовавшую в начале эпохи Хэйан. Хотя он и был готов оставить членов семьи Фудзивара на постах высших гражданских чинов и советников, он также твердо намеревался саботировать их монополию политической власти путем привлечения для поддержки выдающихся людей из других семейств. Последовавшее противоборство императорской фамилии и «северной» ветви поставило Фудзивара перед лицом величайшей опасности, с которой они сталкивались со времен, когда столицей только что стала Хэйан-кё; это также был последний из брошенных им серьезных вызовов на последовавшие два столетия. Однако, как это приличествовало времени, сражение велось мирными средствами и даже с соблюдением приличий: ни один человек не лишился жизни, хотя многим, и среди них — Сугавара-но Митидзанэ, — это стоило карьеры.

С начала своего правления император Уда пытался восстановить позиции императорской семьи путем привлечения поддержки значительных деятелей не из семейства Фудзивара. Первым его близким советником был Хироми из клана Татибана, которого он давно уважал за ученость и честность. Хотя Хироми не был назначен ни на один из важных постов, Мотоцунэ был начеку перед опасностью и прибег к типичной стратегии Фудзивара. В начале каждого правления среди высоких государственных чиновников существовал обычай уходить в отставку со своих постов и быть автоматически назначаемыми новым сувереном. Целью этого ритуала было сохранить видимость императорской независимости, и когда Мотоцунэ надлежащим образом представил прошение об отставке после восхождения Уда, никто при дворе не придал этому серьезного значения. В Императорском Ответе, данном на следующий день, не было, однако, ни малейшего упоминания об обязанностях канцлера; Мотоцунэ просто назначался ако. Этот термин, значащий нечто вроде «исправляющий [человеческое] зло», использовался в седой китайской античности для характеристики главного придворного министра, и его точное значение для Японии IX века было спорным.

Мотоцунэ, поняв, что император намеренно избрал этот двусмысленный термин по совету своего ученого друга Татибана-но Хироми, решил, что это, кажущееся тривиальным, отступление от прецедента, может послужить хорошим поводом для создания полезной ему кризисной ситуации. В негодовании, он заявил, что ако обозначало скорее ранг, нежели определенный пост, что такое назначение оскорбляло его достоинство, и что он не может далее исполнять свои государственные обязанности до тех пор, пока вопрос не будет решен. Так началась известная полемика об ако — вокруг точного значения этого древнего китайского слова. Баталия, ведшаяся со всей свифтианской терпкостью диспута о том, как правильно разбивать вареное яйцо, заняла силы ведущих ученых страны на большую часть года. Из зависти к Хироми и боязни Фудзивара, придворные мудрецы были склонны поддерживать интерпретацию Мотоцунэ. Сам канцлер отказался заниматься государственными делами, а, поскольку Уда еще не достиг того возраста, когда он мог бы отказаться от услуг вездесущих Фудзивара, ему в конце концов пришлось передать дело в официальный суд, который, как и следовало того ожидать, вынес решение, что использование термина ако явилось ошибкой, требующей наказания. Такой исход был триумфальным для Мотоцунэ, который теперь вновь обрел всю власть канцлера. Хироми, ученость которого была подвергнута сомнению коварной политикой, не понес никакого наказания, кроме стыда, однако он был вынужден отойти от государственных дел и умер примерно год спустя. Для императора Уда полемика об ако имела результатом первый сбой в его карьере.

К счастью для нового императора, его властный канцлер недолго наслаждался своим триумфом. Он умер в 891 году, приблизительно через полгода после смерти своего поверженного соперника, и, поскольку его сын и предполагаемый наследник был всего двадцати лет от роду, для императора Уда было возможным сохранять это место незанятым, покуда он старался заполнить образовавшийся вакуум власти по-своему. Новая ситуация при дворе дала молодому императору редкую и неожиданную возможность восстановить авторитет императора. Прежде всего, он отказался называть наследника Мотоцунэ, оставив пост канцлера вакантным. Прецедент требовал, чтобы Фудзивара-но Токихира стал Тайным Советником, и это назначение было сделано через несколько месяцев после смерти Мотоцунэ, однако в качестве противовеса влиянию Токихира император избрал членов клана Минамото для службы в качестве Тайных Советников при Большом Государственном Совете.[120] Через пару лет Уда нанес жестокий удар «брачной политике» клана Фудзивара, избрав наследным принцем своего сына Ацухито, мать которого не принадлежала к основному стволу «северной» ветви. Токихира, новый лидер Фудзивара, лишился, таким образом, важной прерогативы являться дедом следующего императора. В том же году император Уда возвел двух значительных аутсайдеров на посты Тайных Советников. Одним из них был Ясунори, энергичный губернатор с высокими принципами, выходец из маловлиятельной «южной» ветви Фудзивара; вторым был ученый-поэт Сугавара-но Митидзанэ

Такие меры привели к серьезному сбою в существовавшей системе власти: спустя два года после восшествия императора, Фудзивара настолько лишились своей монополии, что члены «северной» ветви их клана продолжали занимать не более половины мест в Большом Государственном Совете. Балансированием представительности фамилий в высшем эшелоне правительства, император Уда занимал более удобную позицию для утверждения своего собственного влияния и направленного проведения различных административных реформ, которые он считал необходимыми для исправления злоупотреблений на местах и реставрации старой системы китайского образца, при которой центральный контроль осуществлялся императорской фамилией.[121]

Наиболее решительным из назначений императора Уда был выбор Сугавара-но Митидзанэ на место несчастливого Татибана-но Хироми — главным советником. Избрав еще одного человека извне в качестве своего ментора, Уда до оскорбительного ясно показал свое намерение вывести Фудзивара из числа своих ближайших советников и не дать им возможности вновь обрести те позиции, которыми они столь удобно располагали до смерти Мотоцунэ. Митидзанэ был единственным известным ученым, поддерживавшим Хироми в его интерпретации слова ако. В этом он откровенно встал на сторону проигранного дела, поскольку с самого начала спор был безусловно политический, а не академический, а в политике козыри Фудзивара были старше. Однако готовность Митидзанэ рискнуть нажить врагов в их лице, защищая правое дело, безусловно, произвела впечатление на императора своим идеализмом и искренностью.

По характеру Митидзанэ резко отличался от жестких политиков из Фудзивара типа Мотоцунэ, и это, возможно, также сближало его с молодым императором. Исследуя личность бога-героя, умершего более тысячи лет назад, трудно отделить истину от легенды, но даже если мы проигнорируем все те панегирики, что щедро расточались Митидзанэ поколениями его поклонников, у нас все же будут все причины верить, что это был спокойный, серьезный, добрый человек, возможно — несколько интровертного плана, искренне преданный поэзии и учености.

По многим этим особенностям Митидзанэ походил на самого Уда, который, несмотря на свои твердые убеждения и амбиции, кажется обладавшим застенчивым характером и большим почитателем литературных экзерсисов. Уда потерял отца — мало способного императора Коко — в раннем возрасте, и кажется возможным, что мудрый, пожилой ученый типа Митидзанэ мог предстать перед ним почти в отеческом образе.[122] Интересом, объединявшим их обоих, были классические штудии, и на протяжении нескольких лет Митидзанэ направлял императора в его занятиях китайскими классиками и составлении китайских стихов. Со своей стороны Уда почитал Митидзанэ, как выдающегося ученого, доверив ему помощь в издании «Истинных Записей о Трех Императорских Правлениях», — последней из Шести Историй Страны, а также составление «Систематизированной Государственной Истории», капитального труда, в котором история Японии была представлена по категориям.[123]

Эти книги, как и все значительные работы того времени, были составлены на китайском, — единственном языке, достойном ученых мужей. Семья Митидзанэ, хотя и вела свое начало от легендарного силача, ставшего по преданию создателем борьбы «сумо»,[124] имела традиции конфуцианских ученых, просматривавшиеся вплоть до VIII века, когда глава клана был назначен наставником в китайских классических книгах при дворе. В начале IX века дед Митидзанэ основал семейное учебное заведение для занятий конфуцианскими трудами; его отец Корэёси был известным ученым классической школы, ставший главой столичного университета.

Будущий бог-герой, третий сын Корэёси, по преданию был вундеркиндом, с самого рождения лепетавшим только стихами. Такие характеристики не по годам развитых гениев слишком общи в биографиях героев, чтобы воспринимать их всерьез, однако нет сомнений в том, что с юных лет Митидзанэ посвятил себя китайской литературе (его первые стихи на китайском были написаны в возрасте десяти лет) и что он утвердил свою репутацию писателя, педагога и ученого в раннем возрасте. IX век был прекрасным временем для любого, кто интересовался подобными занятиями. Череда императоров — приверженцев всего китайского восстановила традицию уважения к китайским штудиям, и культурное влияние эпохи Тан на японский двор оставалось сильным на протяжении столетия. Так, в университете занятия конфуцианскими классиками считались важнее всех других предметов обучения; во дворце придворным было предписано надевать танские костюмы; самые почитаемые поэты того времени занимались составлением антологий из китайских стихов, хотя очень мало кто из них слыхал, как на этом языке говорят.

Молодой Митидзанэ, прекрасно знавший китайские сочинения, просодии и каллиграфию, был в своей стихии. После совершения обряда совершеннолетия в возрасте четырнадцати лет он был взят ко двору и использовался многими высшими чинами в качестве «теневого составителя» петиций и других документов прозрачным китайским языком. Он был узурпирован канцлером в качестве профессионального ученого, с ним консультировался император Коко по такому серьезному вопросу, как — соответствовало ли что-либо в китайской истории японской должности «Дайдзё Дайдзин»? Он стал популярным и влиятельным лектором по конфуцианским текстам,[125] а в замечательно раннем возрасте тридцати двух лет ему присвоили степень доктора литературы — высшее академическое звание в Японии, которым могли обладать одновременно лишь два человека в любое время. С гордостью признавая таланты своего сына, Корэёси приказал ему написать введение к «Трем Записям Правления Императора Монтоку» — пятой из Шести Историй Страны, которое он составил в соавторстве с Фудзивара-но Мотоцунэ. Когда на следующий год его отец умер, Митидзанэ унаследовал много из его обязанностей, включая заведование фамильным учебным заведением Сугавара.

Его карьера в столице прервалась, когда ему шел сорок первый год, — он был назначен губернатором провинции Сануки на острове Сикоку, где и оставался весь срок службы — четыре года. Сообщают, что он стал чрезвычайно популярен среди местных жителей и что, когда он отъезжал в столицу, по обочинам дороги стояли рыдающие люди. Как и многие другие трогательные истории о Митидзанэ, это скорее всего апокриф; на самом деле он был совершенно не приспособлен для должности губернатора провинции и мало интересовался деталями администрирования. Он предпочитал посвящать свое время китайской литературе. Среди стихов, сочиненных им за это время, мы находим серию изящных строф, озаглавленных «Встретив седовласого старца на дороге», где он оплакивает голодное состояние крестьянства; однако никогда (насколько нам известно) не пытался он улучшить местные условия, или провести реформы по типу проводимых в соседней провинции силами Фудзивара-но Ясунори.

Вскоре после восшествия на престол императора Уда, Митидзанэ был отозван в столицу для того, чтобы высказать свое мнение по поводу полемики об ако, и там он представил свою точку зрения впечатляющего характера в письменном виде, поддержав позицию Хироми. Хотя этот документ не имел ни малейшего практического воздействия на результат дискуссии, это послужило началом тесной связи между Митидзанэ и Уда. В 893 году император Уда сделал своего девятилетнего сына Ацухито наследным принцем. Перед принятием этого важнейшего решения, шедшего совершенно вразрез с интересами Фудзивара, император консультировался не с кем другим, как с Митидзанз, а вскоре после этого он назначил его официальным наставником молодого принца.[126] В том же году Нобуко (Энси), дочь Митидзанэ стала одной из наложниц императора Уда. Это скрепило их тесные отношения с Митидзанэ, но это же должно было еще больше усилить недовольство Фудзивара, которые привыкли к своей монополии на составление партий такого рода, и, в то же время, дало им оружие, которым они в нужное время воспользовались в борьбе со своим противником максимально эффективно.

На следующий год Митидзанэ был назначен главой миссии в танский Китай. Обстоятельства этого назначения — одно из самых белых пятен в его карьере. Возможно, таково было личное решение императора Уда, желавшего почтить своего близкого друга и советчика, поставив его во главе столь важного посольства, считавшего также, что Митидзанэ, величайший ученый того времени, будет самым соответствующим главой миссии, основные цели которой лежали в сфере культуры. С другой стороны, возможно, что это назначение было спровоцировано Фудзивара, дабы убрать соперника с пути. В любом случае, очень похоже на то, что сам Митидзанэ, несмотря на свое увлечение всем китайским на протяжении жизни, имел не больше желания повидать саму страну, чем известный современный ученый Артур Уэйли, постоянно отвергавший приглашения посетить Дальний Восток.[127]

Дипломатические миссии в Китай, регулярно посылавшиеся с VII века, начали отправляться с перебоями с тех пор, как столицей стала Хзйан-кё. Хотя торговцы и монахи все еще шли на риск и перебирались на континент в своих целях, ни один из официальных посланников не был отослан, начиная с 838 года. Это было частью государственного отхода от внешних контактов, полубессознательного процесса концентрирования вокруг местной японской культуры и японизирования предыдущих культурных заимствований в противовес прямому импорту из-за рубежа.

Говоря более конкретно, рост корейского пиратства и многие другие опасности долгого морского путешествия приводили к тому, что джентльмены при хэйанском дворе совсем не радовались, когда их включали в состав миссий в Китай. Корабль посла, назначенного в 836 году, прибило обратно к острову Кюсю жесточайшим штормом; он не смог отплыть и три дня спустя. Когда же миссия наконец отчалила, заместитель посла, известный сочинитель китайских поэм, тайком остался на Кюсю, сказавшись больным, которому трудно перенести тяготы путешествия. В дальнейшем он был лишен ранга и сослан, однако год спустя получил полное прощение и счастливо возвратился в столицу, без сомнения, хваля себя за столь ловкий маневр. На протяжении последовавших пятидесяти лет о дальнейших миссиях разговора не шло.

Основной причиной внезапного решения императора Уда послать в 894 году новое посольство была необходимость приобрести некоторые рукописи, отсутствовавшие в собраниях японской столицы, а также стремление удовлетворить желание руководителей двух основных буддийских школ, которые уже давно настаивали на том, чтобы правительство отправило официальную миссию, с помощью которой можно было бы получить некоторые священные писания и наладить обмен монахами. Однако всего через месяц после назначения посольства поездка была отменена по совету самого посла — Сугавара-но Митидзанэ, написавшего памятную записку, в которой рекомендовалось прекратить посылку всех миссий на материк. Предлогом послужил тот факт, что условия в Китае, где династия Тан подходила к закату своего впечатляющего правления, были слишком неустойчивыми, чтобы оправдать возобновление дипломатических отношений, и что в политическом плане было бы гораздо мудрее подождать, пока танское правительство не укрепит свой контроль, или не будет сменено новой династией. Это был весомый довод, однако Митидзанэ почти наверное имел и личные причины колебаться в отношении целесообразности своей поездки в Китай.

Будучи самым выдающимся китаеведом своих дней, Митидзанэ вполне мог стесняться возможности очутиться в ситуации, когда его незнание разговорного китайского языка стало бы очевидным как для хозяев, так и для других членов миссии. Ученый, писавший элегантные китайские стихи с десяти лет, вполне мог тяготиться перспективой зависимости от простого переводчика в своих повседневных делах. Помимо этого, у Митидзанэ мог возникнуть самый что ни на есть человеческий страх перед реальными опасностями путешествия. Несмотря на свою героическую репутацию и посмертно приписываемую жестокость, он не был наделен какими-то необычными запасами физической храбрости, и возможность попасть в кораблекрушение, встретить пиратов или быть атакованным вооруженными бандитами в самом Китае, что было бы бодрящим стимулом для динамических героев последующих эпох типа Сайго Такамори, вероятно, устрашала хэйанского придворного, привыкшего к замкнутой жизни в столице и ее пригородах. Наконец, что важнее всего, Митидзанэ был задействован в решающем противоборстве с семейством Фудзивара, и любое продолжительное отсутствие при дворе (часто со времени отбытия и до возвращения посланников проходило несколько лет) могло иметь опасные последствия.

Место, занимаемое Митидзанэ в правительстве и, особенно, его отношения с императором не были настолько прочными, чтобы отказаться от подобной миссии без малейшей опасности упреков. Это событие стало знаменательной вехой в японской истории, поскольку отношения с китайским правительством были возобновлены лишь через несколько веков. За этот долгий период японская культура непрерывно отходила от китайского наставничества, прокладывая свои собственные пути практически в каждой области. Так, начиная с Х века большинство знаменитых поэтов писали стихи гораздо чаще по-японски, нежели по-китайски; художественная проза развивалась, как специфически японский жанр, достигнув кульминации в «Повести о Гэндзи» — первом в мире психологическом романе, не имевшем аналога в ранней китайской литературе; Х век дал первый образец картинок-свитков эмаки, стиль которых совершенно японский. Выглядит весьма ироничным (и типичным для синдрома героя-пораженца), что именно Сугавара-но Митидзанэ, один из величайших синологов в японской истории, предпринял шаг, символизировавший новую независимость его страны от континента.

Говоря о его политических успехах, следует заметить, что Митидзанэ поступил правильно, оставшись в столице. Через несколько лет после того, как отказались от посылки миссии в Китай, правительство объявило о ряде новых назначений. Токихира и Митидзанэ продвигались в тандеме: молодой лидер Фудзивара был назначен Главным Советником, а Митидзанэ получил тот же пост на сверхштатных основаниях. Поскольку должность канцлера и все высшие посты в Большом Государственном Совете были вакантны, это означало, что теперь двое соперников были первыми министрами в правительстве императора Уда. В дополнение к тому Митидзанэ был назначен Министром Внутренних Дел. При японском дворе назначения на высшие посты и должности стали прерогативой избранного круга семейств; на вершину было невозможно взобраться лишь силой своей учености или интеллектуальными способностями.[128] В Японии никогда не было широкого круга образованных людей, которые процветали в Китае, и, хотя Фудзивара и являлись щедрыми патронами искусств и наук, не было и речи о том, чтобы «просто ученые» получали политическую власть. Однако, в качестве ближайшего сподвижника императора и наставника наследного принца, Митидзанэ обрел при дворце большие возможности. Он регулярно участвовал в закрытых совещаниях, не только излагая академические соображения и давая советы по китайской поэзии, но и излагая свои взгляды на дела в императорской фамилии и важные события в государстве. Для Фудзивара и их друзей это являло собой неслыханное нарушение всех неписаных правил; стало ясно, что рано или поздно им надо будет выжить Митидзанэ из дворца. В этом устремлении Фудзивара-но Токихира мог рассчитывать на поддержку большинства других аристократов, поскольку они наверняка отнеслись с неприязнью к быстрому вознесению на иерархические высоты того, кто совсем недавно занимал скромный пост провинциального губернатора и принадлежал к фамилии, никогда не обладавшей высшими рангами. Непопулярность Митидзанэ в придворных кругах подтверждается записью о том, что он ударил по лицу Фудзивара-но Суганэ; нет никаких подтверждений истинности обвинения (из того, что мы знаем о его характере, это кажется маловероятным), однако нам известно, что Суганэ был одним из тех аристократов, кто позже присоединился к обвинителям героя.

Возможность представилась им скорее, чем можно было ожидать, и, как ни странно, именно действия основной поддерживающей стороны Митидзанэ — императора Уда — привели к ситуации, в которой врагам удалось его свалить. Уда часто обсуждал возможность отречения в пользу своего сына, принца Ацухито. В прошлом отрекшиеся императоры и императрицы обычно устранялись от государственных дел, однако Уда вовсе не собирался так поступать, очевидно, веря, что сможет направлять ход событий более эффективно в качестве экс-императора, нежели будучи опутан обязанностями суверена. Устранение из бесконечного круга дворцовых церемоний также дало бы ему больше времени для занятия поэзией, каллиграфией и другими искусствами, которые (как и для большинства великих людей в истории Японии) с возрастом становились для него все более и более важными. Митидзанэ сделал все, чтобы отговорить своего друга от отречения, советуя ему подождать более благоприятного времени, однако Уда был непреклонен и в возрасте тридцати одного года поспешно провел церемонию совершеннолетия для тринадцатилетнего принца Ацухито, одновременно передав ему тронное место. Незадолго до отречения Уда приготовил письменные наставления для своего молодого наследника. Это — знаменитые Заветы Кампё, в которых охвачено многое: от государственной политики и выбора советников до подробностей домоправительства, в частности — как уберечь дворцовые строения от пожаров.[129] В них есть описания ведущих политических фигур того времени, включая Фудзивара-но Токихира, чья политическая проницательность нашла свое отражение. Однако наибольшие похвалы расточаются Сугавара-но Митидзанэ; возможно, главная цель составления этого документа и заключалась в том, чтобы рекомендовать своего ученого друга новому императору и гарантировать продолжение его пребывания на посту главного императорского советника. Основным достоинством Митидзанэ представлена лояльность императорскому дому; Уда подразумевает здесь, что она значительно перевешивает политические способности и административное учение.

После восхождения императора Дайго, отношения между Митидзанэ и Токихира, все еще являвшимися двумя главными фигурами в правительстве, стали напряженнее, чем когда-либо, и было ясно, что близится кризис. Подозрения Токихира усиливались от частых визитов Митидзанэ в резиденцию императора, который не переставал консультироваться с ним по вопросам литературы, приглашал на поэтические турниры, а также спрашивал советов о том, как лучше направить молодого императора Дайго и укрепить императорский авторитет. Наконец, в 899 году Уда воспользовался своим влиянием, чтобы обеспечить назначение Митидзанэ на пост Правого Министра. Для «аутсайдера» это была опасно высокая должность, и весьма сомнительно, чтобы бывший император этим принес своему старому другу какую-либо реальную пользу. Положение Митидзанэ в Большом Государственном Совете было далеко не безопасным, поскольку он, подобно сыру в бутерброде, оказался зажатым между своими основными противниками: Токихира получил высшее назначение на пост Левого Министра, а Хикару, сын императорского принца и предводитель воинственного клана Минамото,[130] стал Главным Советником. В тот же год Уда принял постриг, чем еще больше уменьшил возможность своей практической поддержки Митидзанэ в чрезвычайных обстоятельствах.

К концу 900 года Митидзанэ получил письменное предупреждение от Миёси-но Киёцура, другого выдающегося ученого, который напоминал ему, что следующий год в астрологическом плане опасен, и советовал отказаться от своего поста и зажить спокойной столичной жизнью в отставке, покуда есть еще время.[131] Неясно, был ли этот совет вызван завистью (как считается в большинстве случаев), или искренним волнением Киёцура за безопасность старого собрата-ученого. Каковыми бы ни были истинные мотивы, Митидзанэ предпочел проигнорировать предупреждение и продолжал исполнять свои высокие обязанности Правого Министра и основного советника императора. По преданиям, в это время молодой император и его отец рассматривали возможность разрешения политически тупикового положения путем слияния постов Левого и Правого Министров и передачи Митидзанэ полного контроля над администрацией. Возможно, это был не более, чем слух, распускавшийся Фудзивара для разжигания еще большей неприязни к Митидзанэ. Как бы то ни было, его враги нанесли свой удар в самом начале следующего года.

Заговор против Митидзанэ, должно быть, планировался тщательно и втайне, так как и для него, и для Уда все было полной неожиданностью. Поскольку все документы, в которых описывались детали происходившего, были впоследствии уничтожены, мы не можем точно сказать, какие обвинения были выдвинуты в адрес Митидзанэ. По наиболее достоверным отчетам, Токихира тайно предупредил императора Дайго, что Митидзанэ, с согласия экс-императора, планирует низложить его, заменив собственным внуком, принцем Токиё,[132] и что, для предотвращения подобного несчастья крайне необходимо удалить старого министра из столицы безо всяких отлагательств. В типично хэйанской манере Токихира подкрепляет свои доводы ссылкой на солнечное затмение, наблюдавшееся несколькими неделями ранее. Это, как, якобы, сказал он молодому императору, было предвестником грядущих событий: так же, как луна (женский символ) заслонила солнце, так и Митидзанэ собирался использовать свою дочь, мать принца Токиё, для смещения правящего суверена.

Мнимый заговор почти наверняка был фикцией, созданной Фудзивара; Митидзанэ являлся лояльным слугой трона, и любой намек на замену своим зятем законного императора, которому он служил верой и правдой в качестве наставника и советчика, совершенно не соответствовал его характеру. Подобного рода схема могла бы, возможно, быть использована самими Фудзивара, если бы они сочли ее необходимой для их положения при дворе, хотя даже они предпочитали методы менее прямолинейные; однако то, чтобы подобное мог планировать человек с характером и убеждениями Митидзанэ, было совершеннейшей бессмыслицей.

И все же обвинение сработало. Каким-то образом императора, все еще неопытного семнадцатилетнего юношу, убедили, что опасность близка, и он, даже не посоветовавшись с отцом, согласился на предложение Токихира о выводе Митидзанэ из Большого Государственного Совета и назначении его на внештатную должность Главного Губернатора острова Кюсю — стандартная синекура для политических ссыльных того времени. Токихира договорился с Минамото-но Хикару о том, чтобы войска держали наготове, и все дворцовые строения тщательно охранялись. Поскольку Митидзанэ, пожилой ученый, вряд ли представлял какую-либо военную угрозу, назначение этого шага заключалось, вероятно, в том, чтобы придать правдоподобность готовящемуся «заговору» путем создания напряженной атмосферы, а также в пресечении возможностей связей с Уда и другими потенциальными сторонниками, которые могли поспешить ему на помощь. И действительно, прошло несколько дней, прежде чем бывший император откликнулся на позор своего друга; без сомнения, именно в это время Митидзанэ сочинил свой поэтический cri de coeur,[133] прося о помощи:

О высылке Митидзанэ было объявлено 16 февраля; император Уда смог прибыть во дворец для объяснений со своим сыном, молодым императором, лишь 21-го. По приезде ему было отказано в приеме высшим чиновником из Фудзивара и, прождав весь день, сидя на соломенной циновке у ворот дворца казначея, он в безутешном горе вернулся к себе в резиденцию. Неудачное вмешательство Уда лишило Митидзанэ последней надежды (впрочем — достаточно слабой), и он покорился своей судьбе. Понимая совершенно отчетливо, что он пал жертвой вопиющей несправедливости, он ни разу не предпринял даже малейшей попытки воспротивиться указу юного императора.

Вскоре после неудачного визита Уда, он двинулся по своему скорбному пути на Запад, сопровождаемый вооруженным эскортом.[134] Он был принужден сразу же расстаться с большей частью своей семьи. У Митидзанэ было двадцать три ребенка (немалое количество даже для самого убежденного конфуцианского патриарха), и, дабы предотвратить любую опасность с этой стороны, Фудзивара приказали задержать в столице его жену и дочерей, а сыновей снять с официальных постов и удалить в деревню. Только двум младшим его детям было разрешено сопровождать отца в ссылку, и им он адресовал следующую поэму о непрочности мирского успеха. Хотя она предназначалась «для успокоения моего маленького сына и дочери», языком для поэмы был избран классический китайский, что должно было несколько ослабить утешительное воздействие на детей:

Фудзивара так организовали изгнание Митидзанэ из столицы, что тот не имел ни малейшей возможности попрощаться со своим ближайшим другим — экс-императором; прибыв на место ссылки, он написал Уда тоскливое стихотворение о своем отъезде из столицы:

Ему, однако, удалось попрощаться со своим сливовым деревом.[136] Одна из самых впечатляющих сцен на свитках-картинках XIII века, изображающих жизнь Митидзанэ, показывает побежденного героя, сидящего на веранде своей резиденции в Пятом Округе и в последний раз вглядывающегося в свое любимое сливовое дерево, недавно покрывшееся белыми цветами.[137] Именно это дерево он описывает в своем китайском дневнике («Записки из моей библиотеки»), написанном в счастливые дни пребывания в должности Тайного Советника: «Рядом с воротами [в сад] растет сливовое дерево. Каждый раз, когда оно расцветает, каждый раз, когда ветер доносит до меня его аромат, его цветение смягчает и лелеет мой дух…[138]» Митидзанэ упомянул это дерево в самом знаменитом из своих стихотворения, написанных после удаления от власти:

По поверьям, преданное сливовое дерево не только послало Митидзанэ свое драгоценное благоухание, но вырвалось из земли и пролетело весь путь до Кюсю, дабы соединиться со своим несчастным хозяином в изгнании. Известное под названием «Тобиумэ» («Летающая Слива»), это дерево все еще гордо растет рядом с храмом Дадзайфу в месте ссылки Митидзанэ, окруженное тысячами других деревьев, посаженными почитателями в его честь.

Жилище губернатора в Дадзайфу, приблизительно в пятистах милях к западу от столицы, располагалось в грубой, отсталой части страны, полностью изолированной от культурной деятельности центра жизни хэйанской аристократии. Для такого ученого благородного происхождения, как Митидзанэ, оно должно было представляться чем-то вроде Сибири; наверное, было действительно горько понимать, что долгие годы службы при дворе должны окончиться назначением в такое место.[139] Официальная резиденция — обветшалое строение с протекающей крышей и прогнившими полами, являла собой грубый контраст патрицианскому особняку в Пятом Округе. Должность сама по себе не требовала никаких официальных действий или усилий и, хотя власти вежливо прикидывались, что сосланный занимает высокий пост («наводящее ужас» губернаторство соответствовало третьему рангу в придворной иерархии), он фактически находился в заключении.

Мало что известно относительно жизни Митидзанэ в последние годы в ссылке. Он страдал от «бери-бери» и желудочных болезней, и жене приходилось посылать ему лекарства из столицы, поскольку в диком краю на Кюсю невозможно было ничего достать. Смерть его маленького сына вскоре по прибытии еще более усилила страдания Митидзанэ. По преданию, он находил некоторое успокоение, взбираясь на Тэмпайдзан — близлежащий холм, где, обернувшись на восток, возносил молитвы о благоденствии императора, который вверг его в немилость. На свитке изображен герой, стоящий на вершине холма (приобретшего очертания крутой китайской горы) и смотрящий в направлении столицы. Он одет в черные придворные одежды с элегантными малиновыми линиями; на нем остроконечная лакированная шапка, возвышающаяся над округлым, белым лицом-тыковкой. Он торжественно держит перед собой бамбуковую палку с привязанным к ней документом, где изложена его версия составления обвинений, использованных для его высылки. У подножия холма пасутся два пятнистых оленя, и один из них с удивлением смотрит вверх на странную одинокую фигуру на вершине.

Митидзанэ воспользовался своим вынужденным бездельем для составления последнего сборника китайских стихов, включавшего несколько меланхолических строф типа нижеследующих:

Второе из этих стихотворений послужило сюжетом для одного из изображений на свитке. Мы видим Митидзанэ, почтительно сидящего напротив желтой лакированной коробки, декорированной черными хризантемами, указывающими на то, что это — императорский подарок; в коробке лежит аккуратно сложенное красное придворное платье, напоминающее ему о лучших днях.

Митидзанэ умер ровно через два года после постигшего его несчастья, по легенде — от разбитого сердца. Одним из сильнейших сожалений за годы в изгнании было для него то, что его старый друг Уда не прислал даже одного слова утешения и не ответил ни на одно из его стихотворений. Для хэйанского аристократа это было странным отступлением от норм поведения; возможно, что экс-император в действительности писал на Кюсю, однако его послания перехватывались чиновниками Фудзивара, готовыми пресечь любую возможную попытку проявить милосердии к их врагу.

Сообщается, что повозка с телом Митидзанэ остановилась на пути к месту захоронения, когда вол в приступе горя лег посредине пути.

Было решено похоронить тело в том самом месте; свиток изображает группу простых крестьян, роющих ему могилу, и лежащего рядом быка с выпирающими ребрами, все еще запряженного в большую повозку, устремившего печальный взгляд в небеса.

В то же время в столице Фудзивара вновь успешно обрели контроль над правительством. Их предводитель Токихира выдал свою дочь за молодого императора Дайго, а когда она, с обычной безотказностью Фудзивара, родила сына, Токихира устроил дело так, что того наименовали наследным принцем, утвердив, таким образом, контроль своей семьи над следующим императором.[141] С падения Митидзанэ постригшийся император Уда был полностью устранен с политической сцены и практически целиком посвятил себя литературе и религии. Его старая враждебность к Фудзивара понемногу ослабла, и он даже приглашал Токихира на поэтические собрания и другие подобные развлечения, на которых ранее председательствовал Митидзанэ.

Реформаторское движение, начавшееся под эгидой императора Уда, продолжались теперь гораздо более настойчиво и успешно под руководством Токихира, твердо намерившегося осуществить закон о земле и предотвратить рост независимых, свободных от налогообложения уделов, быстро высасывавших все силы у центрального правительства. Одной из его первых мер была перепись и перераспределение государственных рисовых земель в соответствии со старой системой равных арендуемых участков. Так называемая Реформа годов Энги (по названию периода, начавшегося после ссылки Митидзанэ) была гораздо последовательнее, чем что бы то ни было, предпринятое во времена Уда и Митидзанэ. Несмотря на упорное сопротивление в провинциях, Токихира и его единомышленники, с одобрения императора Дайго, начали согласованную кампанию за исправление ошибок местной администрации, и в частности за пресечение растущей практики коммендации, поощрявшей образование незаконных уделов. Однако смерть Токихира в 909 году нанесла непоправимый удар реформаторскому движению; крепость централизованного контроля над провинциями стала понемногу сходить на нет, что в конце концов привело к краху всей хэйанской системы управления.

Ответственным за раннюю смерть Токихира считали бывшего Правого Министра Сугавара-но Митидзанэ, который вот уже шесть лет лежал в могиле. Хотя Фудзивара сумели удачно устранить Митидзанз из дворца и восстановить гегемонию своего рода, они так и не смогли забыть своего старого противника. Его загробное существование было еще более впечатляющим, нежели собственная жизнь. Хотя его смерть была почти не замечена в столице, несколько лет спустя прошла целая череда бедствий — нечто вроде обрушивания башни, повторившейся в годовщину смерти Томас-а-Бекета,[142] - однако гораздо более продолжительная и разрушительная. Сперва случилась смерть Фудзивара-но Токихира в возрасте всего тридцати восьми лет, находившегося на пике своей карьеры. Несколько лет спустя другой ярый противник Митидзанэ — Минамото-но Хикару погиб в результате несчастного случая на охоте. Следующей жертвой стал внук Токихира, наследный принц Ясуакира, а через пару лет — новый наследный принц (другой внук Токихира), умерший еще младенцем. В соответствии с царившими тогда предрассудками, эта ужасная серия смертей была работой какого-то карающего духа, творящего месть после своей смерти; а, поскольку все основные жертвы были связаны с родом Фудзивара, недолго было установить, что виноватым был знаменитый ученый, которого они изгнали в ссылку. Для предотвращения дальнейших несчастий необходимо было умиротворить разъяренного духа, и, в качестве первого шага, правительство императора Дайго вынесло в 923 году решение вновь назначить Митидзанэ Правым Министром и дать ему высший Второй Ранг. В том же году император распорядился, чтобы документ, в котором было записано дело Митидзанэ, сожгли, уничтожив, таким образом, навсегда все доказательства надуманного заговора.

Этими мерами не удалось смягчить ярость разъяренного духа. В один из дней видели, как к столице приближается зловещее черное облако с запада; его сопровождали ужасные раскаты грома, и вскоре после этого прямо в дворец попала молния, убив одного из высших советников Фудзивара и сильно изуродовав лицо младшего чиновника. По этому случаю призрак Митидзанэ появился в наводящем ужас виде божества грома, приведя в состояние безумного страха императора Дайго и его придворных. Из всех присутствовавших лишь Фудзивара-но Токихира достойно проявил себя. С замечательной храбростью он вытащил меч и приблизился к призраку, говоря: «Когда ты был жив, твоя должность в правительстве была ниже моей. Даже теперь, когда ты стал духом, ты должен оказывать мне почтение и держаться на расстоянии…» Услыхав такой вызов, божество грома удалилось. Сообщают, что император Дайго в результате этого страшного происшествия заболел; три месяца спустя он отрекся от престола.[143]

После серии сильных землетрясений и других природных бедствий, оракул, наконец, объявил, что в честь мертвого ученого должен быть построен храм. Этот приказ был послушно исполнен: в 947 году к северу от столицы для Митидзанэ был построен большой храм Китано («Северные Поля»).[144] Здесь и водворился дух со всеми своими литературными произведениями. Храм часто навещали императоры, а позже он стал популярным местом для простых жителей Хэйан-кё.[145]

Приблизительно сорок лет спустя, во времена Мурасаки Сикибу и Сэй-Сёнагон, император, действуя по совету регента из рода Фудзивара, удостоил Митидзанэ титулом Небесного Божества («Тэндзин»), сделав его, таким образом, первым в японской истории лицом, официально признанным богом. На протяжении веков Небесное Божество из Китано, как стали называть Митидзанэ, получал приношения в качестве божества — покровителя учения, литературы и каллиграфии; в августе каждого года там проводится знаменитый синтоистский праздник. Храмы Небесного Божества, обычно окруженные рощами сливовых деревьев, часто строились в честь Митидзанэ по всей стране, привлекая толпы почитателей и зевак. В Японии для Тэндзина построено больше синтоистских храмов, чем для любого другого божества, за исключением Хатимана, бога войны.[146]

Строительство храма Китано умиротворило дух: Фудзивара, наконец-то, успокоили свое коллективное сознание и больше не приписывали смерти и иные несчастья мстительному призраку Митидзанэ. Через девяносто лет после его кончины они сделали последний жест, подняв его до высшего Первого Ранга — занимаемого только членами царствующей семьи — и назначили Левым Министром. Как если бы и этого было недостаточно, несколько месяцев спустя он был провозглашен Главным Министром. Этот высший пост в китайской иерархии был земным эквивалентом его деитифицированного положения.

У Фудзивара имелись веские причины превозносить своего неудачливого соперника; однако растущая популярность и поклонение со стороны простого народа объясняются не столь просто. В этом случае факты жизни Митидзанэ следует отделять от легенды, тесно с ними сплетающейся. По легенда он — гений, рано проявивший свои способности, обладающий почти сверхчеловеческими талантами, превратившийся в одну из центральных фигур культурной истории Японии и ставший богом учения, литературы и каллиграфии. Его стремительная государственная карьера была отмечена неземным идеализмом, самоотреченностью и нерушимой лояльностью императору, который использовал его, чтобы положить конец власти алчных Фудзивара и восстановить авторитет императорского дома, Поддерживая политику императора Уда, Митидзанэ храбро рисковал своим положением и даже собственной безопасностью до тех пор, пока не пал жертвой махинаций Фудзивара и не умер в одиночестве в ссылке, пострадав за правое дело.

По этой легенде роль негодяя, естественно, приписывается главному противнику Митидзанэ — Фудзивара-но Токихира. Он представляется амбициозным, беспринципным мерзавцем, завидующим талантам и успеху своего соперника, планирующим уничтожить его для восстановления господства своей семьи над правительством. В описании событий 901 года известный исторический трактат XII века дает следующее сравнение двух соперников:

В то время, когда Токихира было около двадцати восьми лет, а Митидзанэ — около пятидесяти семи, они правили страной вместе. Митидзанэ был человеком выдающихся талантов; черты характера также ставили его выше общего уровня. Токихира был не только молод, но также чрезвычайно бесталанен. Соответственно, репутация у Митидзанэ была исключительно высокая. Это очень беспокоило Токихира, и он каким-то образом устроил так, что все обернулось для Митидзанэ плохо…[147]

«Тайна каллиграфии Сугавара» — одна из популярнейших пьес в японской истории, поддерживает легендарную репутацию божественного ученого и его дьявольского противника.[148] Безжалостный негодяй Токихира не только замышляет устранить великого человека от власти, но и пытается умертвить его, подсылая для этого двух слуг, когда он был на пути в ссылку. В конце, однако, убитым оказывается Токихира. После того, как Митидзанэ умер, скорбя о правительстве, контролируемом своим врагом, его сын мстит за старого министра, тайно вернувшись в столицу и убив изверга.

В действительности, Токихира являлся одним из выдающихся представителей замечательно способного семейства. Помимо своих значительных научных изысканий, он был энергичным, талантливым государственным деятелем, чьи достоинства признавались как императором Уда, так и его наследником. На протяжении пятнадцати лет, в течение которых он являлся лидером движения Кампё-Энги, целью которого было улучшение системы провинциального управления и центрального правительства, он проявил себя достойным высших административных стандартов,[149] и мы знаем, что его смерть имела печальные последствия для политики реформ, в немалой степени зависевшей от его управления. Это правда, что он безжалостно поломал карьеру Митидзанэ, однако при этом он просто придерживался традиционной политики Фудзивара, и, безусловно, не давал никаких поводов для обвинения в безграничной жестокости, приписываемой ему в пьесе. Осуждение Митидзанэ было деянием несправедливым, однако не таким уж гнуснейшим преступлением, как утверждает легенда. Подобно большинству лидеров Фудзивара, в хрониках Токихира предстает в большей степени, как общественная фигура, нежели чем как живая личность; все же, мы знаем, что он был умным, храбрым человеком, вполне ответственно исполнявшим свои обязанности в качестве главы государства.

Если бы сработал план императора Уда, и Митидзанэ навсегда бы заменил Токихира в роли Главного Министра, представляет весьма сомнительным, что в управлении страной произошли бы какие-нибудь изменения. Напротив, за те годы, что он наслаждался высоким положением в столице, он не проявил никаких признаков особых административных способностей; во время жизни на Сикоку и Кюсю он совершенно не интересовался делами провинций, но лишь сочинением своих китайских стихов; когда же ему предложили возглавить важную миссию в Китай, он предпочел отменить ее вовсе, нежели рисковать своими политическими позициями дома. Хотя он и стал ближайшим советником императора Уда, но практически не принимал участия в реформаторском движении, и его отстранение от власти не оказало ощутимого влияния на дела управления. В то время, как смерть Токихира явилась историческим поворотным моментом, ссылка Митидзанэ, хотя и представленная в легенде, как национальная трагедия, фактически не была большой потерей для страны.

Репутация Митидзанэ как культурного деятеля имеет гораздо больше оснований, однако здесь предания приукрашивают действительность. Современным японским читателям, не говоря уже об их современниках на Западе, трудно судить о достоинствах его обширного поэтического наследия на китайском языке.[150] Как бы впечатляющи ни были его стихи, фактически никто, за исключением горстки ученых и специалистов, никогда даже и не собирался их читать, и превосходство Митидзанэ в этой области в подавляющем большинстве случаев принимается на веру. Его японские танка, хотя их и включают почтительно в антологию за антологией, в большинстве своем — случайные стихи банального характера, в которых поэт сравнивает белые хризантемы с брызгами волн, а кленовые листья — с парчой; лишь последние стихи, написанные после ссылки,[151] являют нам некое эмоциональное состояние, проступающее сквозь внешнюю элегантность.

Выдающийся талант Митидзанэ-каллиграфа также должен быть принят на веру, поскольку не сохранилось ни единого аутентичного образца его записей. В традиционной восточной культуре каллиграфия всегда была искусством искусств,[152] и, таким образом, ученый-герой типа Митидзанэ почти автоматически наделялся сверхъестественным умением в этой области, а одна из каллиграфических школ получила его имя. Заслуживало, или нет деификации его мастерство владения кистью — навсегда останется неясным, за исключением того маловероятного случая, что достоверные образцы его работ будут обнаружены.[153]

Его основные заслуги лежали, вероятно, в сфере науки и редактирования официальных исторических хроник. Но даже здесь репутация великого человека не осталась прочной в свете исследований современных экспертов, а его авторство некоторых из важнейших работ, традиционно ему приписываемых, находится сейчас под вопросом.

Относительно столь восхваляемой лояльности Митидзанэ можно заметить, что, да, он верно служил Уда — и когда тот был императором, и когда отрекся; без сомнений, он продолжал бы трудиться и для императора Дайго, имей такую возможность. Однако, подобное рвение совсем не относится к той категории самопожертвования, по которой проходят герои типа Кусуноки Масасигэ, отдавшие свои жизни, поддерживая своих императоров против жестоких военных противников. Митидзанэ совершенно не грозили те опасности, с которыми сталкивались роялисты позднейшего периода. Кроме того, его преданность Уда была необходима для собственного продвижения, поскольку именно в политические расчеты императора входило назначение его на пост, традиционно занимаемый Фудзивара. Связь с дворцом являлась ключевым моментом всей его карьеры и, раз уж он желал удовлетворения своих политических амбиций, альтернативы лояльному служению императору для него не было.

Эти амбиции и привели Митидзанэ к падению. Если бы он занимался своими науками, оставив политику политикам, он преспокойно оставался бы в столице, поглощенный своими литературными разысканиями, являясь придворным поэтическим советником и наставником в конфуцианских дисциплинах, наслаждался бы своим сливовым деревом, детьми и другими милыми удовольствиями домашней жизни, — он даже мог бы предпринять интереснейшее путешествие в Китай — источник культуры, которую так ценил. Однако в этом случае, разумеется, он не был бы помещен в храм в качестве небесного божества Китано.

Отчего же, в таком случае, легенда о Митидзанэ настолько укрепилась в народном сознании, что затмила исторические факты? И, более того, почему этот ученый джентльмен, почти все работы которого написаны на китайском языке и практически не читаются, столь прочно вошел в пантеон величайших героев Японии? У него отсутствуют все плюмажи и блеск, сопутствующий знаменитым воинам из японской истории;[154] он провел всю свою жизнь, практически ни разу не столкнувшись с реальной опасностью.[155] Правда, он рисковал стать причиной гнева правящей фамилии и страдал от тягот ссылки. Однако это само по себе не облекло бы его героическим статусом, ибо хэйанская история насыщена знаменитыми людьми (включая поэтов), павшими жертвами Фудзивара и сосланными. Большое преимущество Митидзанэ состояло в том, что он умер в ссылке, а также, что не менее важно, что после невероятного успеха в начале своей карьеры, он столкнулся с препятствием главному делу своей жизни и окончил дни, с горечью понимая, что Фудзивара вновь пришли к власти.

Иными словами, суть героизма Митидзанэ и реальная основа для его столь выдающейся репутации заключены в природе его полного поражения. Из-за благородного характера своей тяжкой ссылки и грустной кончины в диких краях Кюсю его определили в национальный пантеон.

Хотя при жизни Митидзанэ и потерпел поражение, он насладился посмертным триумфом, вернувшись к власти в более высоком ранге и даже став богом. Реабилитация Митидзанэ (неважно — ждал ли он ее вообще, или нет) была весьма впечатляюща: несправедливо пострадав во время своей земной жизни, он отстоял себя после смерти, отомстив своим врагам сверхъестественным способом и заслужив почтение потомков более чем на тысячу лет.

Миф о герое, потерпевшем поражение, примером которого являлся в своей жизни Митидзанэ, и особенно — после смерти, представляет собой универсальную концепцию падшего божества, которое возносится, дабы выжить в запредельном мире — мире, представляющем совершенство тех идеалов, за которые он боролся на земле. В то время, как японскому герою не обещают рая, или элизиума, в котором он получит компенсацию за свои земные труды, он по-настоящему продолжает жить в национальной памяти. Те специфические цели, за которые он страдал, возможно и не будут цениться людьми в историческом плане; но именно по этой же причине он может персонифицировать собой идею не-мирской, непрактичной самоотверженности. Японские герои, потерпевшие поражение, могут, таким образом, рассматриваться как полубоги. В отсутствии любой «официальной», центральной фигуры, подобной Христу, которая умирает в этом мире, дабы все постигли его преходящесть в сравнении с миром иным, они выражают человеческий идеал не-мирского совершенства, который, в своей бескомпромиссной чистоте, ни при каких обстоятельствах не может выстоять перед требованиями этого коррумпированного мира.[156]

Японское поклонение герою как полубогу, терпящему поражение из-за мирской нечистоты, усиливает эмоциональную и эстетическую привлекательность моно-но аварэ («очарования вещей») и предполагает, что, если бы Митидзанэ достиг успеха в своих практических делах, успешно заменив Фудзивара в центре политической власти, он бы, вполне вероятно, не обрел своего божественного, героического статуса.

Прибегнув к грубым, эмпирическим терминам, становится совершенно очевидно, что реабилитация Митидзанэ была скорее показная, нежели реальная, поскольку проводимая Фудзивара политика умиротворения его духа подействовала. Швырнув памяти старого министра этот кусок, воздавая ему почести, которые им ничего не стоили, члены этого семейства стали процветать более, чем когда-либо прежде, а политики из Фудзивара продолжали доминировать при дворе еще более двух столетий, достигнув высшего положения приблизительно через сто лет после смерти Митидзанэ.[157] Когда, наконец, их власти пришел конец, произошло это не по причине какого-нибудь движения роялистов, возбужденного людьми типа Митидзанэ, но из-за того, что вся система центрального правления (частью которой являлись и Митидзанэ, и император Уда) окончательно развалилась. На этой стадии было уже не так важно — контролируется ли центральное правительство семейством Фудзивара, или другим семейством или индивидом, или даже самим императором; реальная власть находилась в других руках.

Хотя стиль жизни Митидзанэ полностью отличался от принятого у японских героев, примечательно, что схема его поражения, была совершенно та же. Упорно поддерживая проигранное дело, он доказал свою моральную искренность. Более того, дело, за которое он стоял, не представляло собой никакой политической инновации, или новой волны; оно заключалось в том, чтобы вернуть все к тому времени, когда Фудзивара еще не появились на сцене — к тем древним порядкам, когда (по крайней мере, так считалось) императоры и царствовали, и правили — и именно ради этого император Уда попробовал воспользоваться талантами Митидзанэ как государственного деятеля48. Важно также и то, что самыми известными сочинениями Митидзанэ стали не впечатляющие тома, написанные на вершине карьеры, но горькие, простые стихи — такие, как его прощальная поэма о сливовом дереве, которые он сочинил в последние годы на Кюсю, когда новый император его обесславил, а старый друг Уда — покинул; эти стихи почти безусловно подтверждают искренность и эмоциональную притягательность побежденного героя49. Наконец, злодейство Фудзивара-но Токихира, представленное в легендах в полном несоответствии с фактами, относится к основным характеристикам удачливых победителей, которые «имеют свою награду» в сфере мирского успеха, но традиционно являются контрастирующими фигурами в японской героической схеме.