Блуждающие огни

4

Благополучно уйдя от посланных ему вдогонку пуль, Маркос Добитко недолго петлял по Рудскому лесу. Он знал, что здесь рано или поздно он неминуемо встретится с людьми Рейтара. А это было бы нежелательно: в свое время Рейтар выгнал братьев из банды, к тому же он мог узнать под ним свою лошадь. Хотя у Маркоса не было времени договориться с братьями о месте встречи, он был более чем уверен, что Рейтан повезет раненого Рымшу в небольшую рощицу под Побикрами, где братья еще в начале своих одиноких скитаний по лесу соорудили себе уютный бункер. Это место они до сих пор держали в секрете.

Стараясь сбить со следа возможную погоню, Маркос, покружив некоторое время по лесу, выскочил на опушку, чтобы напрямик поскорее добраться через ржаное поле до Побикр. Там-то он и наткнулся на трех милиционеров, с которыми скорее сгоряча, чем по необходимости ввязался в перестрелку. Поэтому он и вынужден был повернуть назад, в лес. Это было ему совсем некстати: со стороны поля — милиция, а в лесу ему в любую минуту грозила встреча с людьми Рейтара. Пешему легче спрятаться, решил Маркос. Он слез с лошади, снял седло, уздечку и стал отгонять ее в лес. Поначалу та не хотела отходить от человека, но Маркос метко бросил в нее большую еловую шишку, и лошадь понеслась вдоль опушки. Зашвырнув седло в густые заросли папоротника и сменив магазин в автомате, Маркос направился к полю. Он решил сделать большой крюк и обойти стороной Чапле-Блото, полагая, что люди Молота или Рейтара, если кинутся преследовать их, будут искать прежде всего в лесу.

Пробираясь межами по ржаному полю, Маркос хотел как можно быстрее добраться до бункера, где рассчитывал застать братьев. Его подгоняло также чувство тревоги за судьбу младшего, тяжело раненного Рымши. Маркос, как самый старший, считал себя в ответе за остальных и, по-видимому, лучше всех из них понимал старушку мать, жившую в одиночестве в расположенном неподалеку отсюда Чешанце.

Братья Добитко не относились к числу богатых. Однако, пока был жив отец, они не испытывали нужды. Старый Добитко — обычный кузнец — имел золотые руки. Своих троих сыновей он тоже хотел научить кузнечному делу — это было традицией в их роду, да и профессия нужная. А если к тому же еще и работать как следует, то можно получать немалые деньги. Но его сыновей, непосед и проказников, отнюдь не прельщало всю зиму и лето с утра до вечера стоять у горна и качать тяжелые кузнечные мехи или махать тяжеленным молотом. Они целыми днями слонялись без дела. Старик сокрушался, ведь его руки слабели с каждым днем, но поскольку он души не чаял в детях, то молча переживал их проказы и работал в кузнице как вол один, до поздней ночи. Смерть подкралась к нему неожиданно. И остались после трудолюбивого старика кузнеца заброшенная кузница, заплаканная вдова, и трое сыновей, один другого непослушнее. Однако после смерти отца братья будто повзрослели и, к удивлению матери, взялись за работу. А поскольку они, видимо, унаследовали от него смекалку и сноровку в кузнечном деле, слава о молодых кузнецах быстро распространилась по округе. Старая кузница ожила, и снова в черном от копоти сарайчике с утра до вечера горел в горне кокс, хрипел, поддерживая огонь, старенький астматический мех, стучали молоты. В кузнице как в кузнице: весь день суматоха! Один привезет приклепать лемех, другой бороны к весне готовит, третьему понадобился новый шкворень. Однако больше всего приходилось подковывать лошадей. Довольно часто мастерство братьев использовали для починки оружия. Видимо, тогда-то и пробудился у них, а особенно у младшего, интерес ко всему, из чего можно стрелять. Поэтому, поскольку они уже давно занимались конспиративной деятельностью, можно было понять, почему наиболее вспыльчивый из них так резко реагировал на пустую мужицкую болтовню. Братья состояли в Армии Крайовой. Их начальником был не кто иной, как Рейтар, тогда еще подхорунжий, исполнявший обязанности командира отряда самообороны в Ляске. Впрочем, братья Добитко, как и почти все взрослое население повята, знали его лично. Молодым, горячим по натуре парням не очень-то нравилось постоянно торчать в кузнице, занимаясь лишь починкой оружия и выполняя обязанности связных. Они рвались к настоящему делу, не раз заявляли о своем желании вступить в лесной отряд. Однако Рейтар не соглашался, несмотря на их настойчивые просьбы. Тогда прославившиеся своей горячностью и упрямством братья решили действовать самостоятельно. Начали с того, что при каждом удобном случае добывали, а точнее говоря, крали у немцев оружие. Это было не так уж трудно, поскольку днем и ночью через деревню шли немецкие обозы. Немцы останавливались у кузницы, подковывали лошадей, а часто располагались и на ночлег. Вскоре братья собрали и спрятали в тайнике за овином довольно приличный арсенал разнообразного оружия.

Шел июль сорок четвертого года.

Как только рассветало, в кузницу со всей округи съезжались люди, а поскольку приходилось ждать подолгу, то они, сидя на завалинке, покуривали, а то и распивали самогон. А раз уж встретились, закурили, да еще и выпили, то и поговорить можно. Рассказывали о том, что русские вовсю лупят немцев, глядишь, скоро и к ним свобода придет. Братья же помалкивают, весело насвистывают да куют, будто эти мужские разговоры их не касаются. Когда кто-то начинал приставать к ним с разговорами о политике, то самый младший из братьев, тогда еще совсем мальчишка, не выдерживал и отвечал:

— Толку-то от вашей болтовни, лучше бы делом занялись.

Что он имел в виду, было непонятно. Но многие догадывались. Бывало, какой-нибудь задиристый, с гонором шляхтич попытается отреагировать на его недвусмысленные колкости, как тут же за младшего заступались двое старших братьев. Это были парни что надо — достаточно им было переложить, как перышко, из одной руки в другую тяжелый молот, с горлопана моментально слетала вся спесь и он, прикусив язык, спешил ретироваться. Братья же, насвистывая, принимались как ни в чем не бывало за прерванную работу.

Они держались всегда вместе, и об их взаимовыручке знали все в округе. Кузница была удобным и безопасным пунктом связи. Поэтому, несмотря на свой молодой возраст, все трое братьев были вскоре привлечены к конспиративной работе. Кстати, польза от них была немалая, и не только как от связных. Если бы даже не было других признаков, предвещавших скорое освобождение, то уже по одному поведению и внешнему облику немцев было нетрудно догадаться, что оно не за горами. Немецкий солдат, до недавнего времени прекрасно обмундированный, сытый и надменный, сейчас драпал с Востока обтрепанным, исхудавшим, голодным. «Сверхчеловеки», как бездомные собаки, еще рычали, временами даже кусались, но тащились в основном уже с поджатыми хвостами, крали по дороге в деревнях яйца и кур.

В один из теплых летних вечеров обоз из десяти подвод остановился у кузницы. Через некоторое время туда явились несколько немцев и потребовали, чтобы братья за ночь подковали им всех лошадей.

— Если не подкуете за ночь тридцать наших лошадей, — сказал офицер, прилично говоривший по-польски, — то завтра утром, в восемь ноль-ноль, — при этом педантичный немец взглянул на часы, — я наверняка смогу пристрелить три польские свиньи. Думаю, вы меня отлично поняли. Желаю успеха!

Он поправил на поясе изящный пистолет, козырнул и, улыбнувшись, вышел. Братья переглянулись. У входа в кузницу стоял немецкий часовой. Тут же привели первую лошадь — бельгийского тяжеловоза.

Приготовив что нужно, братья молча принялись за работу. Ковали яростно, срывали старые и прибивали лошадям новые подковы. Работали без передышки всю ночь, а если и прерывались на какое-то время, то только для того, чтобы смахнуть со лба пот или выпить кружку воды. За полчаса до назначенного срока тридцать лошадей были подкованы на все четыре ноги.

Поливая друг другу из ведра, братья умывались у колодца, когда к ним подошел знакомый по прошлому вечеру офицер. Взглянул на часы, приветливо улыбнулся и похвалил.

— Очень хорошо. Немецкая армия любят порядок, Франц! — крикнул он стоявшему неподалеку солдату.

Тот подбежал и щелкнул каблуками. Офицер что-то сказал ему по-немецки, солдат козырнул и, открыв папку, которую держал под мышкой, отсчитал братьям за работу тридцать новеньких бумажных марок. Офицер, улыбаясь, вынул золотой портсигар и угостил их сигаретами. Затем ушел.

Братья курили, сидя на завалинке, с наслаждением затягиваясь, — табак был высшей марки. Сидели до тех пор, пока немецкий обоз не двинулся в путь и не скрылся за поворотом. Тогда они ворвались, как буря, в дом, быстренько помогли собраться матери и отправили ее к родственникам на дальний хутор. Сами же, переодевшись во все лучшее и вооружившись в своем домашнем арсенале, ушли в окрестные леса. Они не сомневались, что подкованные ими ночью лошади пройдут не больше десяти — пятнадцати километров, потом начнут хромать, а затем и вовсе перестанут двигаться. Нетрудно было предвидеть, как отреагируют на это немцы. И братья не ошиблись в своих предположениях. В полдень в кузницу нагрянуло гестапо вместе с щеголеватым офицером. Они перевернули вверх дном весь дом, кузницу, двор, но никого не нашли. Уезжая, облили все, что могло гореть, бензином и подожгли.

И вот пришла наконец долгожданная свобода. Люди возвращались из леса, выходили из подполья. На плакатах новой, народной власти все читали:

Но братья Добитко по-прежнему отсиживались в лесу. Это не та Польша, за которую сражалась АК, говорили им командиры подпольных отрядов.

Польские офицеры с пястовскими орлами на фуражках выступали на митингах:

— Советский Союз хочет независимой и сильной Польши. Сталин ясно сказал об этом генералу Сикорскому. Новая Польша является суверенной, демократической и народной.

Раздавались недоверчивые реплики:

— Вы не настоящее Войско Польское, вы часть Советской Армии — у вас полно русских офицеров, а многие из вас даже не умеют как следует говорить по-польски.

Им отвечали:

— Мы не являемся частью Советской Армии. Мы — самостоятельная армия и сражаемся под своим командованием, под своими национальными знаменами. Мы представляем собой польскую армию. Верно, среди нас есть и русские — это специалисты, инструкторы, командиры новых родов войск. А откуда нам было их брать, особенно офицеров, если Андерс увел всех на Запад? Среди нас много поляков, родившихся и выросших в России. Есть даже внуки польских повстанцев, сосланных когда-то в Сибирь. И только лишь потому, что из-за длительного пребывания на чужбине они коверкают иногда свой родной язык, вы отказываете им в праве называться поляками? А живущие на Западе польские эмигранты — шахтеры из Франции, добровольцы из США или Бразилии? Ведь некоторые из них также забыли свой язык, что же, по-вашему, они не поляки? Соотечественники, вернувшиеся с чужбины на родину, заслуживают почета и уважения, а не упреков.

— Но вы хотите, чтобы в Польше были колхозы! — кричит наиболее смелый из заполнившей накуренное помещение толпы.

Кто-то поддерживает его.

Ему терпеливо объясняют:

— Это происки реакции. Польский крестьянин будет хозяйствовать так, как пожелает. Если он захочет работать сообща, пожалуйста, но мы придерживаемся того, чтобы в этих делах соблюдалась полная добровольность. Самое главное заключается в том, чтобы крестьянин не бедствовал, чтобы он имел собственную землю. Поэтому народная власть не будет церемониться с помещиками, а разделит их имения и раздаст землю тем крестьянам, которые больше всего в ней нуждаются. И мы, народное Войско Польское, поддерживаем такую власть, потому что она стоит за народ, за демократию.

— А как насчет религии? Говорят, что вы хотите закрыть костелы и устроить в них кинотеатры? Все напряженно ждут ответа.

— Кинотеатры, конечно, нужны, и наступит время, когда их в Польше будет достаточно. Но никто не собирается занимать костелы под кинотеатры. Разве кто-то закрыл у вас хоть один костел?

— Да нет. Как будто бы нет!

— В зале сидит ксендз. Можно спросить у него.

— Если он здесь, то нечего и спрашивать.

— Ха-ха-ха!

— В Польше будет сохранена полная свобода вероисповедания и совести!

— А что будет с теми, кто был в АК? Будете их разоружать и ссылать?

— Война еще не закончилась. Мы — солдаты, а нам дорог вклад каждого польского воина в разгром врага, независимо от того, где он до этого сражался с немецкими захватчиками — под Монте-Касино, Тобруком или здесь, в Польше. Мы не имеем никаких претензий к тем бойцам АК, которые признают законную власть народной Польши и как истинные патриоты идут вместе с нами на фронт добивать фрицев в их собственном логове. Мы никого никуда не ссылаем. Но пусть реакционная верхушка знает, что, если она будет подстрекать поляков к нападению на наших освободителей — советских солдат, ее никто за это по головке не погладит. С реакцией мы будем бороться. Мы заявляем вам со всей решимостью, что не имеем и не будем иметь ничего общего с такими господами, как Соснковский, Бур-Коморовский или Андерс! Многие патриоты-аковцы уже служат в нашей армии, и мы надеемся, что их будет все больше. Польша одна, а мы — поляки. Каждый поляк имеет право сражаться за ее свободу, и тот, кто это делает, наш брат!

— Правильно!

— Браво!

— Да здравствует Войско Польское!

Люди расходились по домам, а там снова обсуждали, спорили, сами решая свою судьбу либо отдавая ее в руки других. Братья Добитко относились к числу последних.

В Ляске, Браньске, Чешанце появились люди с бело-красными, сшитыми из кусков материи повязками, на которых чернилами было написано: «МО»[9].

Местные парни, преимущественно из бедняков, следили за порядком, вылавливали воров и мародеров, служили новой Польше верой и правдой. Создавалась новая власть — своя, близкая. Каждый хорошо знал этих парней — представителей рабоче-крестьянской власти, мог, не ломая шапки, подойти к ним и уладить свои дела. «Посмотрим, как эта рвань будет хозяйничать», — скептически замечали богачи. «Хамство к добру не приведет», — пророчила шляхта. А новая власть, как и положено власти, хозяйничала. Начали делить руднянское имение графа Потоцкого. Брать или не брать, раздумывали люди. Земля для крестьянина — как нектар для пчелы, и нет такой силы, которая отвадила бы его от земли. И ее разбирали. Только часть шляхты, голой, но гордой, демонстрировала солидарность с богатыми, по принципу: мы — шляхта и они — шляхта, зачем же обижать друг друга. Хамы на то они и хамы — пусть берут, еще подавятся чужой землей, а некоторых даже похоронят в ней.

И хоронили…

В Чехановце за короткое время были убиты три секретаря гминного комитета ППР: старый рабочий, коммунист еще с довоенным стажем, Томаш Грабаж, Михал Каплан и Тадеуш Треблиньский.

Открывались призывные пункты Войска Польского. На стенах домов и заборах были вывешены плакаты:

Читали. Раздумывали. Плевались. Срывали. Но подавляющее большинство говорили: «Правильно». И становились солдатами народного войска: надевали польскую военную форму, подбирали на свой размер пилотки с пястовскими орлами, вооружались первоклассным советским оружием и готовились принять участие в окончательном разгроме врага.

У братьев Добитко голова от всего этого тоже шла кругом. Польша это или не Польша?

— Смирно! — Рейтар останавливается перед построившимся в две шеренги на лесной поляне отрядом и повторяет: — Смирно!

Слушают бойцы АК, которых не распустили по домам, слушают братья Добитко. Рейтар громко, с выражением зачитывает адресованный им приказ командующего АК:

— «…Каждый поляк должен подчиняться только законному польскому правительству в Лондоне и его делегатуре в Варшаве. Запрещаю всем бойцам АК и гражданским лицам являться на призывные пункты и становиться на воинский учет. Явка будет рассматриваться как преступление против государства и караться смертной казнью!..» Вольно! Разойтись!

Разошлись. Братья Добитко уселись под деревьями, курят, размышляют. Мать осталась одна. Дома нет. Решили отправить к ней младшего. Он без особой охоты, но все же как-то вечером пошел. Всплакнула от радости мать — наконец-то хоть один из сыновей будет дома. Но ненадолго. На следующую ночь за ним пришли жандармы АК: хотели расстрелять его за дезертирство, но учли молодой возраст и ограничились поркой. А других не щадили — вешали. Поэтому-то и остались братья в лесу — хотелось им того или не хотелось. Ходили с Лупашко, с Бурым, с Рейтаром, но только недалеко от дома, чтобы быть поближе к матери, которую, как волчата, не хотели оставлять одну.

Когда объявили вторую амнистию, братья Добитко, как и подавляющее большинство обманутых людей, вышли из леса, явились с повинной и вернулись к матери. Год прожили спокойно, мать не могла нарадоваться, но потом снова ушли в лес. Из-за младшего ушли, хотя двое старших могли и остаться, но, как это было у них заведено, ушли все вместе, из солидарности. Случилось так, что младший влюбился. А за девушкой приударял местный милиционер. И вот в одно из воскресений соперники встретились на гулянье и полезли друг на друга с кулаками. Младший Добитко выхватил вальтер, который всегда носил с собой. Однако до стрельбы дело не дошло — люди разняли их. Но на следующий день за младшим братом пришли люди из органов госбезопасности и увезли его в Ляск, где учинили допрос.

— Ну что, опять к бандитам потянуло? Мало тебе того, что до амнистии натворил? Знаешь, что грозит тебе за нелегальное хранение оружия? А за нападение на представителя власти?

— Да при чем тут представитель власти? Из-за девушки все началось. Он первым полез.

— Не ерепенься. Расскажи лучше, с кем поддерживаешь связь?

— Ни с кем.

— А с Рейтаром?

— Он уже давно перестал меня интересовать.

— Откуда у тебя пистолет и зачем он тебе?

— Старая вещь. Люблю оружие.

— Что знаешь о Рейтаре?

— Ничего.

— Это мы еще проверим. Впрочем, с твоей биографией и за этот вальтер можно получить солидный срок.

Младший не стал ждать, чем закончится эта история, и при первом же представившемся случае сбежал. Братья вышли за огороды, поговорили, подумали, выкопали оружие из оставшегося после немцев домашнего арсенала и ушли в лес. Некоторое время ходили в одиночку. Соорудили бункер недалеко от Корысин. Предпочитали красть кур, при случае могли и кооперативный магазин обчистить, лишь бы только продержаться, лишь бы переждать. Присоединяться ни к кому не хотели. Однако чего ждать-то? Этого братья не могли себе объяснить. Поздней осенью наткнулись в Рудском лесу на Рейтара.

— Ну что, разбойнички? Разве я был не прав, когда говорил, что коммуна не даст вам спокойно жить? Ну ладно, не расстраивайтесь, мы еще возьмем над ними верх. По старой памяти приму вас обратно в ряды настоящего войска польского. У вас чертовский нюх — вовремя успели вернуться. Слышали, что происходит на Западе? Да и наше эмигрантское правительство не теряет времени зря. Только бы пережить зиму.

Тогда-то Рейтар и дал им новые клички. Старший стал Маркосом, средний — Рейтаном, а младший — Рымшей. Зимовали на занесенных метровой толщины снегом, забытых богом и людьми хуторах, в стоявших на отшибе хатах и лесных сторожках. Пили самогон, ели ворованные консервы и сало, кутили с бабами, играли в карты. В соответствии с приказом и тактикой Рейтара в зимний период на операции выбирались лишь иногда, преимущественно в метель, и к тому же темной ночью. В такую дьявольскую пору, пользуясь тем, что снег сразу же заметал следы, меняли бандитские логова, устраивали налеты на сельские магазины, наказывали крестьян розгами, били ремнями, приводили в исполнение приговоры членам ППР и крестьянам, не желавшим повиноваться их воле.

Пришла весна. Повсюду зазеленела трава, ярким ковром высыпали цветы, засветило солнышко. Однако предсказания Рейтара не сбывались. К тому же братьям не нравилась строгая дисциплина, которую Рейтар начал вводить в своем отряде, садистские замашки его заместителя Угрюмого, для которого ничего не составляло убить человека. Несколько раз доходило до драк, в которых братья вставали стеной друг за друга, а поскольку силенок им было не занимать, многие стали побаиваться связываться с ними.

Разгневанный Рейтар разоружил братьев, велел всыпать им за неподчинение по двадцати пяти ударов кнутом и выгнал из отряда, запретив появляться в Рудском лесу. Рисковал он немногим, поскольку знал, что показаться на свободе они не могли.

Тогда-то и приютил их Молот. На это у него были две причины: после последней стычки с войском от его банды сохранились жалкие остатки, кроме того, он хотел утереть нос заносчивому Рейтару и показать ему, что он здесь командир и может решать судьбу людей, как ему заблагорассудится.

Хлынувший из темной, затянувшей все небо тучи ливень затруднял видимость на расстоянии нескольких шагов, но был Маркосу на руку, поскольку не позволял людям высунуть носа из избы, смывал следы, давал возможность незамеченным подойти к бункеру. Он даже пожалел, что отпустил коня: на лошади он был бы на месте скорее.

Подгоняемый растущим беспокойством за судьбу раненого брата, Маркос пробирался полями в сторону Корысин. Он был уже почти у Побикр, когда ливень начал стихать. На некоторое время ему пришлось затаиться во ржи, так как по проселочной дороге в направлении Радзишева медленно двигались три военных грузовика. Когда опасность миновала, он продолжил путь и через час добрался до рощи, в которой находился их бункер. Схрон был устроен хитроумно и отлично замаскирован. Вход в него располагался под раскидистым кустом терновника, на склоне глубокого оврага, по дну которого протекал маленький ручеек. Братья почти целый месяц выдалбливали бункер в обрывистом склоне оврага и уносили глину в мешках как можно дальше от этого места. Стены, потолок и пол своеобразной пещеры они укрепили кругляком, а вентиляционное отверстие, служившее одновременно запасным выходом, вывели наверх, в густые заросли папоротника. Спали на соломе, а для освещения подземелья использовали свечи и карманный фонарик. Роща представляла собой жалкое зрелище — немного ольшаника, несколько березок и старых уродливых сосен. Не было в ней ни грибов, ни ягод, поэтому сюда почти никто не заглядывал. Солдатам и в голову не могло прийти, что в таком невзрачном месте кто-то мог надолго укрыться.

Маркос подошел к бункеру. Как он и ожидал, братья уже были на месте. Он понял это, увидев привязанных к березкам лошадей. У братьев был отработан сигнал. Достаточно было постучать условное число раз по стволу растущей над самым бункером высокой сосны, как глухое эхо давало знать привыкшим к постоянной бдительности его обитателям, что пришли свои. И на этот раз Маркос воспользовался таким сигналом.

Встретить его вышел Рейтан.

— Что с Рымшей? — спросил Маркос.

В целях конспирации они даже в разговорах между собой вместо имен употребляли клички. В ответ Рейтан только махнул рукой и спустился к ручейку, чтобы отмыть руки от запекшейся крови.

— Куда его ранило?

— В живот. Вряд ли выживет. Мечется все время, стонет.

— А сейчас?

— Кажется, уснул. Дал ему немного спирта, укутал чем только мог.

— Что будем делать?

Рейтан пожал плечами:

— Закурить найдется?

Маркос порылся в карманах:

— Все намокло.

— А спички?

— Тоже.

— Черт возьми! Ну так что же будем делать? — на этот раз уже Рейтан беспомощно спросил Маркоса.

— С ним?

— С ним, с нами… Надо же что-то делать, черт побери.

Маркос ничего не ответил. Тем временем солнце, пробившись сквозь тучи, теплым пятном легло на обросшие лица братьев. Рейтан зажмурил глаза. Маркос, раздвинув руками колючий терновник, пролез в бункер. После солнечного тепла в лицо пахнуло сыростью и холодом. Слышно было учащенное, хриплое дыхание раненого. Освоившись с темнотой, Маркос подошел к брату, приложил ладонь ко лбу — тот весь горел, кровь резкими толчками пульсировала в висках, глаза были закрыты. Он спал беспокойным сном тяжело раненного человека. Живот был перевязан разорванной на полосы нижней рубашкой. Намочив в стоявшей рядом кружке с водой тряпку, Маркос положил ее брату на лоб. Это, видимо, принесло ему облегчение: он перестал хрипеть.

В бункер протиснулся Рейтан:

— Спит?

— Спит.

— Послушай, Маркос, а может, попытаться найти доктора?

— Тише, он спит. Давай вылезем наверх.

Братья выбрались из бункера. После грозы солнце палило с удвоенной силой. На сосне трудолюбиво постукивал дятел.

— Доктора, говоришь? А где ты его возьмешь? И вообще-то, чем он сможет ему помочь? Уж если пуля попала в живот, надеяться не на что.

— Это верно, но все же… Только вот где найти доктора?

— Возле Побикр я видел три грузовика с солдатами. Там, наверное, сейчас облава. И милиция всюду шныряет.

— А Молот не успел даже шелохнуться. Сукин сын, так уделать парня! Что теперь мать скажет?

— А может, отвезти его домой?

— Но как?

— Да, ничего не поделаешь. Он говорил тебе что-нибудь?

— Кто, Рымша?

Маркос кивнул головой.

— Вначале держался, а потом… Должно быть, у него начались сильные боли. Ксендза просил позвать. Умолял спасти.

— Черт побери, а тут, как назло, такая погода! Дождь кончился… Приход отсюда недалеко, если до вечера продержится, то приведем ему ксендза.

— И мать надо было бы привести, обязательно. Вот уж будет убиваться.

— Что поделаешь. Такая наша доля.

Из бункера донеслись тихие стоны. Братья влезли в темную нору.

…Вечером, невзирая на опасность, Рейтан привел в бункер ксендза Патера. Рымша лежал без сознания. Пошептав молитву и совершив соборование, ксендз хотел поскорее уйти, но они не отпустили его. Может быть, Рымша еще придет в сознание. Пусть убедится, что братья выполнили его просьбу. Добитко хорошо знали, что ксендз Патер был знаком и с Рейтаром, и с Молотом. Через надежного связного он несколько раз присылал Молоту сигареты и даже габардин на брюки. Волей-неволей перепуганному ксендзу пришлось сидеть в затхлом бункере, бормотать молитву и ждать. Рейтан же постоянно менял раненому компрессы. Он остался один, так как Маркос, после того как Рейтан привел ксендза, отправился в Чешанец за матерью.

Костел опустел. Церковный сторож давно погасил последние свечи. Только старая женщина продолжала стоять на коленях на каменном полу. Каждый день, ранним утром и поздним вечером, она проводила здесь долгие часы. Спешить ей было некуда, да и не к кому — в доме никого, целые сутки в полном одиночестве, в окружении лишь глухих стен, не с кем даже словом обмолвиться.

Ноги женщины от долгого стояния на коленях на холодном полу онемели. Опираясь на палку, она с трудом встает и в последний раз крестится. Идет по уснувшему городку; даже бродячие собаки, привыкшие к ее ночным и предутренним хождениям, уже не лают на нее. Входит в дом. Жадно выпивает кружку тепловатой воды, крестится перед образами и тяжело опускается на лавку. Лампу не зажигает, довольствуясь только лунным светом, проникающим через маленькое окошко. Вдруг она вздрогнула. Кто-то тихонько постучал, но так, чтобы можно было услышать, потом еще и еще раз. Так стучали только ее сыновья, когда изредка кто-то из них отваживался прокрасться к дому. Чаще всего приходил младший, самый несносный, но и самый любимый, самый ловкий. Она приоткрыла окошко, но на этот раз узнала голос старшего сына:

— Мама, выйдите огородами в поле. Я буду ждать вас у ивы.

— Хорошо, сынок, хорошо. Бегу.

Она еще слышала шелест растущей под окном смородины, а потом как можно тише затворила окно. Быстренько вынула из шкафчика заранее приготовленные кусок соленого сала, круг сухой колбасы, несколько кусков сахара, завернула все это в тряпицу и вышла из дома. Постояла немного в тени стены, огляделась, прислушалась и, не заметив никого поблизости, крадучись направилась через огород к указанному сыном месту встречи. Этой осторожности она научилась давно: сыновья ее учили, да и сама она знала, что так надо, чтобы люди Элиашевича не выследили их.

К старой Добитко заходили иногда милиционеры и даже люди из органов безопасности. Придут, поговорят о том о сем, но обязательно в начале или в конце разговора поинтересуются: где сыновья, почему она не уговорит их явиться с повинной.

Раза два заявлялись к ней неожиданно солдаты, устраивали обыск, перетряхивали все вокруг, искали сыновей, оружие. Однажды даже сам Элиашевич нагрянул к ней.

Она что-то делала в палисаднике. Помнится, пионы тогда еще цвели. Вдруг перед домом останавливается машина, из нее вылезает Элиашевич, открывает калитку и входит в палисадник. Она оторвалась от грядки, выпрямилась, вытерла руки о подол, смахнула пот со лба, смотрит и ждет. Она ведь знает Элиашевича еще с детства. Его отец кузнецу Добитко доводился кумом. Элиашевич подходит, здоровается:

— Добрый день, мать!

— Да какой там добрый. Ну, здравствуй, коли не шутишь.

— Поговорить приехал, мать. Есть немного времени?

— Говори, я привыкла слушать, но о сыновьях можешь не расспрашивать — знать ничего не знаю.

Элиашевич уселся на завалинке и не спеша закурил.

— Говорите, ничего не знаете. Ну что ж, может быть, и так. Тогда я вам кое-что расскажу о них. Притом не очень-то приятное.

На лице женщины отразилась тревога. Элиашевич продолжал:

— Так вот, мы располагаем сведениями, что ваши сыновья снова спутались с Рейтаром, а это не сулит им ничего хорошего. Вы ведь ходите в костел, на похороны и поэтому сами знаете, что этот Рейтар вокруг вытворяет. Сколько из-за него слез пролито, сколько он горя людям причинил, сколько человек погибло от его рук…

— А моего горя никто не видит? Не обманывай меня, Элиашевич, я слишком стара для этого. Не знаю, где мои сыновья и с кем они там спутались, только в одном я уверена — на их руках нет человеческой крови, нет! Я воспитала их по-христиански.

— Может, пока еще и нет, я ведь тоже на сто процентов не уверен, но то, что их поведение не доведет до добра, так это вы и без меня знаете.

— Так что же мне делать? Чего ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы, пока не поздно, вы убедили их явиться с повинной, отнестись с доверием к новой власти.

— А ты посадишь их в тюрьму или отправишь на виселицу.

— Не я им судья. Как суд решит, так и будет. Но думаю, что, если они явятся добровольно, суд это учтет.

— Не знаю, Элиашевич, где они… Ничего не знаю.

Она начала вытирать передником набежавшие на глаза слезы.

— Ну что ж, мать, тогда я пойду. Я вам все сказал, и дело ваше, как вы решите. Я желаю вам только добра. Пока, может быть, есть еще время, но когда польется кровь, тогда будет поздно.

Старая Добитко, опустив голову, молчала. Элиашевич сел в машину, хлопнул дверцей и уехал, поднимая за собой облако пыли.

Июньская ночь как гость, который спешит: не успел прийти, как уже убегает. Сегодняшняя ночь была к тому же лунной и теплой. Ксендз Патер очнулся от сна, когда в бункер начал проникать слабый свет утренней зари. Маркоса все еще не было, и Рейтан уже забеспокоился, не попал ли тот в засаду. Утро как будто бы придало раненому сил. Он пришел в сознание.

— Пить. Это ты, Лешек?

Обрадованный Рейтан склонился над братом:

— Тебе получше? Ну вот видишь, сейчас дам тебе воды, но только немножко, чтобы не стало хуже.

Он выжал из влажной тряпки на спекшиеся губы брата несколько капель воды. Тот жадно облизал их.

— Дай еще, не жалей.

— Нельзя, Эдек, тебе будет хуже.

— Хуже мне уже не будет. Воды! Еще немного… — Рымша успокоился. Ксендз Патер придвинулся к нему. — Кто это?

— Ты просил позвать ксендза, вот он и пришел. Это ксендз Патер, узнаешь его?

Рымша показал глазами, что узнал, а через минуту попросил:

— Воды! Дайте мне воды, не жалейте.

— Нельзя, сынок. Хуже будет.

— Я и так умру. Мне уже ничто не поможет. Иначе зачем вы привели сюда ксендза? Воды! Хоть каплю воды!

Рейтан уступил его просьбе и поднес к его губам фляжку с водой. Сделав несколько глотков, Рымша как будто бы успокоился и спросил:

— А где Маркос?

— Пошел за мамой. Они вот-вот должны прийти.

Рымша закрыл глаза и отвернулся к стене. Глухо промолвил:

— Одни только слезы будут… Лучше бы не приходила. Ксендза тоже не надо было звать. Зачем мне ксендз?

— Вчера ты хотел, вот я и подумал…

— Исповедайся, сынок, перед богом, чем ты нагрешил на земной юдоли. И когда предстанешь перед ликом всевышнего, тебе будет легче, если избавишься сейчас от этого бремени. Поэтому поведай мне, сынок, о своих грехах, а я данным мне, капеллану, правом отпущу их тебе.

— Грехи, грехи! Вы же отлично знаете, какие у меня грехи. Ну, стрелял в людей… Приказывали, вот и стрелял… В меня ведь тоже стреляли… Боже мой! Скажите мне, неужели я действительно должен умереть? Я не хочу умирать! Прошу вас, я не хочу умирать. Не дайте мне умереть! Нет, нет, нет!

Раненый обессиленной рукой пытался схватить ксендза за сутану, но это ему не удавалось. Ксендз бормотал себе под нос молитвы и, осенив умирающего крестом, благословил его. В темном сыром бункере повеяло приближающейся смертью. Отчетливо слышны были произносимые духовником слова:

— Я отпускаю твои прегрешения во имя отца и сына и святого духа…

Раненый, смирившись, умолк. Из приоткрытых глаз его текли слезы. Спустя какое-то время он спросил:

— Наверное, уже рассвело?

— Да, — ответил брат.

— А дождь идет?

— Нет. День обещает быть хорошим, солнце светит.

— Вынеси меня на воздух. Здесь темно как в могиле. Мне страшно. Вынеси меня отсюда, Рейтан!

— Тебе будет больно.

— Вынеси. Я не хочу умирать в этой норе.

Рейтан с ксендзом положили раненого на валявшуюся в бункере лошадиную попону и вытащили его наружу. Положили на пригорке под молодой березкой. Широко открытыми глазами Рымша смотрел на крону дерева, в которой свежий утренний ветерок шелестел сочными листьями.

Ксендз отозвал Рейтана в сторону:

— Ну, я пойду. А то скоро станет светло как днем, люди в поле на работу выйдут, могут меня увидеть. Ему я уже ничем помочь не смогу.

— Значит, он умрет?

— Ни один врач ему уже не поможет. Так пусть господь примет его дух с миром.

— Тогда убирайтесь отсюда! Какой от вас прок? — разозлился Рейтан. — Только не вздумайте пикнуть о нас хотя бы словечко Рейтару — убьем и все ваше подворье спалим. Нам теперь уже все равно, если малыш умрет…

У Рейтана навернулись на глаза слезы. Ксендз привычным жестом торопливо осенил его крестом:

— Что ты, сын мой! Не богохульствуй. Какое мне дело до вас и до Рейтара? Меня волнуют ваши души, а не ваша плоть.

Не задумываясь над тем, что произнесенные им слова прозвучали зловеще и двусмысленно, ксендз Патер поспешно удалился.

Рейтан стоял в нескольких шагах от лежавшего под деревом умирающего брата, смотрел на него и не узнавал — настолько тот изменился за одну ночь. Рымша лежал спокойно, по-прежнему уставившись на зеленые, умытые вчерашним ливнем, трепещущие на ветру березовые листья. Лицо его осунулось, щеки подернулись синевой, глаза ввалились, искусанные от боли губы потрескались, живот распух, вытянутые по бокам руки мягко поглаживали хвою.

Рейтан подошел и присел на корточки возле умирающего. Тот сказал тихо, но вполне осознанно:

— Листья трепещут… Смотри, как живые.

Рейтан посмотрел вверх. От дрожавшей зелени заслезились глаза.

— А помнишь, Лешек, как мы на березе у берега Нужеца сорок ловили?

— Помню, Эдек, конечно, помню.

— Та была выше. Ветка обломилась…

— Тебе нельзя много говорить. Сейчас мать придет.

— Лешек, а ты… на меня не сердишься?

— Что ты, Эдек? За что?

— Ведь это… все из-за меня — и лес, и перестрелка с Молотом… Попроси за меня прощения у Маркоса, у мамы…

— Они вот-вот появятся.

Раненый умолк. Тем временем лучи восходящего солнца золотыми нитями прошили зеленые листья, тепло и нежно коснулись лица умирающего. Тот как будто бы улыбнулся.

— Солнце… Когда смотришь вверх, то кажется, что деревья… падают на тебя. Весь лес кружится… И солнце как будто бы падает… на меня…

Последнюю фразу он произнес едва слышно. Рейтан склонился над ним.

Рымша уже не дышал.

Охваченный страхом, Рейтан беспомощно огляделся вокруг. И увидел спешившую мать. Старая женщина бежала босиком, растрепанная, со сползшей на плечи косынкой, в переднике, одетая так, как привыкла выходить каждое утро во двор по хозяйству. Бежала, прихрамывая, спотыкаясь о корни и путаясь в зарослях вереска, бежала молча, с усталым, искаженным гримасой отчаяния лицом. И лишь когда она бросилась на тело сына, разразилась горестным, неудержимым плачем.