20

Алкоголь не облегчал Олегу душу, лишь притуплял ощущения. Впрочем, и до того, как продали машину, находясь по восемь — десять часов за рулем, он чувствовал себя не лучше. Не сон, а кошмар, бред наяву преследовал его. Как-то Пуф спросил его: “Что с тобой, Худо?” Небрежно так спросил, но мелькнул в его взгляде оттенок былого уважения к бывшему заводиле притворяшкинских мистерий. Тронул Олега и вопросом и тоном.

— Не знаю, Стасик, — сказал он. — Я теперь ничего не знаю. Люсина смерть подкосила меня. Понял одно: в Наполеоны не гожусь, через чужую жизнь мне не переступить.

— Каешься?

— Не в том дело, не в том. Мне иногда кажется, что я любил ее, как говорят в романах, по-братски, точнее, она одна стоила того, чтобы ее любить так. Она верила, а мы дурака валяли, но… да и это несущественно, а вот в душе какое-то недоумение… Почему?

Пуф нахмурился и недовольно молчал. Видно, жалел, что задал вопрос и вызвал Олега на откровенность. А тот, как бы не замечая сопротивления собеседника, его хмурого вида, продолжал с непривычной горячностью:

— Ты думаешь, почему я старика терплю, его фокусы, обиды все переношу?

— Да, — сказал Пуф и с любопытством посмотрел на него, — почему?

— Да потому, что крепче всех нас он оказался. С ним не так глупо себя чувствуешь, смысл какой-то появляется. И Люськина гибель тоже иначе представляется.

— Купил он всех нас этой смертью, — вспомнив разговор с Костей, отрезал Пуф, махнул рукой и не стал больше слушать излияния Худо.

Да тот и не стал продолжать. Будто в наказание за прошлую свою болтливость, он временами немел, становился косноязычен и неразговорчив. И мысли его разбегались по сторонам, не оставляя в уме и душе следа. Что-то мучило Олега, и не было названия этому мучению. Он без конца перебирал причины, затем отбрасывал их как несущественные. Все было не то, не то. Страшная смерть девушки, и развал компании притворяшек, и это болезненное ненужное бегство из ничего в никуда сильно потрясли его, перевернули, но не уничтожили в нем какую-то подспудную, невысказанную мысль. Даже не мысль, а вопрос к самому себе. Он ловил себя на странном занятии, которое продолжалось почти непрерывно с начала их путешествия. Выходило так, будто пытается он вспомнить этот вопрос и очень боится вспомнить, а почему боится, сам не знает. А сам-то вопрос неизвестен!

От таких раздумий терял Худо мало-мальскую способность рассуждать.

Он глушил себя вином и нарочитым безразличием ко всему. После продажи машины Олег почувствовал моральное облегчение. Приходилось много бывать на людях, заботиться о транспорте, переезжать с места на место, что отвлекало от глухой тоски в душе.

…Было поздно, когда он добрался до станции. Ранние зимние сумерки заволокли площадь перед вокзалом. Сквозь темь до слуха художника донеслись восклицания, смех, ругань. Олег различил группу людей, стоявших в сторонке, за низеньким заборчиком. Олег придвинулся к толпящимся людям и оказался в передней шеренге.

На снегу, поджав ноги калачиком, сидел Кара. Глаза горели сухим блеском, бороденка смерзлась от слюны, от слез. Он хрипло выхаркивал слова пророчеств:

— Прийдет, прийдет конец света! Не спасетесь за стенами бетонными и железными! Не укроетесь в тоннелях подземных, в атомных бомбоубежищах. Везде настигнет возмездие! Всем придется платить за свои грехи.

Слушатели захохотали.

— Эк завелся! Минут тридцать пугает, а конца мира все нет и нет!

— Может быть, милиционера позвать? — раздумчиво сказал молодой парень в беличьей ушанке.

— Да пошли вроде на вокзал за милицией. Олег решительно выдвинулся вперед.

— В чем дело, товарищи? Не видите разве — больной человек? Помогите доставить, тут недалеко, часик — полтора. Есть желающие?

Зрители нехотя стали расходиться, только парень в ушанке приветливо сказал:

— Давайте помогу. Я когда-то дружинником был.

Они подняли старика, тот навалился грудью на Олега и продолжал выкрикивать, обещая всем скорую гибель.

— Он вас знает? — удивился дружинник.

— У нас там все друг друга знают, — многозначительно ответил художник. — Я попрошу вас сходить в помещение вокзала, привести медсестру. Нужно сделать укол, иначе с ним будет припадок.

Парень в ушанке согласно кивнул и направился к зданию вокзала.

Дав несколько подзатыльников наставнику, Олег быстро привел его в чувство. И хотя Кара сильно раскачивался, он уже мог самостоятельно двигаться, хотя не без энергичной помощи Олега. Они пошли машинально куда глаза глядели. Кара волочился рядом, стонал и ругался. Он был еще пьян. Из обрывочных слов его Олег узнал причину огорчения — их бросил Пуф. Бросил, как последний предатель, в самом начале пути.

— Почему ты его не остановил?

Кара вырвал локоть из рук Олега, дико глянул:

— Смеешься? Я могу подтолкнуть по пути, но не удерживать. Я могу позвать, но не просить. Я провозвестник, а не профорг. Мне нужны жертвы и приношения, а не милостыня. Понимаешь меня, мальчик? Я никого не держу, пусть разбегаются. Им было указано направление, а за измену они заплатят судьбе.

Они забрели на окраину этого незнакомого города. Глухо лаяли собаки, домишки, вровень с сугробами, хитро подсвечивали желтым светом окон.

Олег был в мучительном напряжении и беспокойстве. Бегство Пуфа сразило его, теперь он оставался наедине с полусумасшедшим маньяком. Сегодня Олег успел только один раз перекусить днем в какой-то столовой, и сейчас голод терзал его. Добираясь трудной дорогой, он окоченел, ему сильно хотелось плюнуть на всё и найти тихое теплое пристанище хотя бы на этот вечер.

Только отчаяние сдерживало Олега. А так — что ему было в мрачном, нечистом старике, носившем кличку Кара? Уже и страха от разоблачения не было в душе художника. Однако и сейчас он не мог решиться на последнее слово, на окончательный разрыв.

Он тащился с наставником по темным улочкам, спотыкаясь и проклиная свое безволие. В итоге блужданий они все-таки вышли к теплу и свету. Это была пустынная в тот час автобусная станция с небольшим числом транзитных пассажиров, дожидавшихся вечернего рейса. Люди спали, сжавшись в темные комки, походившие на их нехитрую поклажу — серые мешки и чемоданы.

Обессиленные Кара и Олег сели на пол у печки и тихо нежились в потоке душноватого дымного тепла. Олег тут же уснул, а когда проснулся, в зале было пусто, лавки освободились, тускло горела одинокая электрическая лампочка. Рядом, на полу, посапывал, подложив под голову мятый рюкзачок, создатель новой религии, руководитель глобальной секты мира брат Кара.

Олег чувствовал себя отвратительно, во рту ощущался мерзкий металлический привкус, тело ломило, желудок сводило спазмой голода.

Он рассматривал свои истерзанные ботинки в белых ссадинах и порезах, брюки с бахромой, грязные ногти, испытывая к себе жалость. Отдался страданию безучастно, безо всякой надежды на выход. Ему даже приятно было осознавать себя потерянным — и неустроенным.

Он задумался о том, что ему еще никогда не приходилось так плохо, как сейчас, но это ничего, он как-нибудь перенесет злые дни, но зато потом придет большая награда сразу за всё. От этой мысли боль в желудке утихла, голове стало легче. Олег вновь уснул.

…Ранним утром Кара встал желт и деловит. Они выпили по стакану кефира в буфете и покинули автостанцию. Наставник торопился изо всех сил, был неразговорчив, злобен.

…Кара, видимо, знал эти места. Шагал по лесной дороге уверенно, размашисто. Олег едва поспевал за ним, маленький чемоданчик оттягивал ему руку.

День выдался морозный, тихий. Огромные опушенные пихты и ели были сказочно хороши в розовом утреннем свете. Олег зябко ежился. Экая глухомань! Здесь небось рыси да волки шастают.

Сзади раздалось грозное ворчание, и путешественников обогнала зеленая автомашина, мощная, высокая, новая. В ее черном шасси и бешено вращающихся гусеницах таилась огромная сила. По дремучему лесу потянулся бензиновый перегар.

Стоя по колено в снегу на обочине узкой дороги, они молча смотрели вслед машине.

— Техника, — с завистью сказал Олег.

— Будь она проклята! — хрипло рыкнул Кара и полез из снега на дорогу.

К полудню они попали в какой-то охотничий дом. Впрочем, Кара здесь, кажется, был своим человеком. Не заходя в избу, набитую охотниками, он долго о чем-то толковал с высоким и удым человеком, главным егерем хозяйства. Тот вынес беглецам две пары широких лыж, маленький топорик и небольшой узелок.

— На первое время, — сказал он, многозначительно глядя в лицо наставника.

— Спасибо, Андриан Самсонович, долго не задержимся.

Егерь долгонько стоял у покосившихся жердей ограды, провожая их взглядом.

Охотничьи лыжи не имели ничего общего с теми легкими скользящими полосками, которые так любил в недавнем прошлом Олег. Сейчас он оступался, падал, шел тяжело. В воздухе веяло весной, и снег стал влажный, липкий.

Уже начало смеркаться, когда они вышли к кочковатой поляне. В глазах Олега плавали круги — он целый день ничего не ел, кроме стакана кефира, выпитого натощак в буфете автостанции.

Кара выпрямился, ткнул вперед палкой:

— Вот наше последнее пристанище.

На холме стоял старый темный пятистенок.

Олег поморщился:

— Так уж и последнее…

Потащился за резво бегущим наставником. Двужильный черт!

Вдруг Кара подпрыгнул и исчез в облаке взметнувшегося снега и водяных брызг.

Олег рванулся вперед и ухватил старика за жесткие и холодные руки. Чемоданчик шлепнулся в грязь.

— Болото, — объяснил Кара, выбираясь из грязной воды. — Здесь в оттепель страшно. Зато от всех отгорожены. Кержацкая обитель.

Через полчаса они вломились в свое последнее пристанище — холодную, темную избу со скверным нежилым запахом.

— Как же здесь жить? — со страхом и любопытством Олег оглядел черный прокоптелый потолок, паутину, земляной пол.

— Не жить — очищаться будем, — буркнул Кара, швыряя на пол рюкзачок.

Ничто, казалось, кроме мелких забот по нехитрому хозяйству, не связывало этих людей. Странные, страшные потянулись для Олега мгновения. Сознание плыло сквозь туман однообразных холодных и голодных дней. Кара убивал плоть и приучал напарника поститься. Это оказалось кстати — у них почти не было пищи, лишь немного пшена, риса да сушеной рыбы. Из туч, влачившихся над избой, непрестанно сеялся снежок; временами разыгрывалась пурга. Белые вихри бились в слепые оконца. Метели особенно усиливались по вечерам, тогда в трубе избы по-сказочному выл ветер. Кара грел руки на горячей стенке печки и говорил:

— Не только тело, душа может зажиреть. Это понимать надо. У современного человека тело может быть сухим, спортивным, а душа жирная, склеротическая, заросшая салом.

— Как это понимать — жир души? — лениво спрашивал Олег. Он лежал на лавке, накрывшись обнаруженной здесь войлочной попоной, предназначенной, видимо, для обогрева лошадей.

— А так, — мрачно отвечал Кара, — душе нужно питание, но в достатке, вовремя и не сверх меры. А развращенный нынешний ум перекармливает ее всякими впечатлениями. Книги, телевизор, кино — всё это дурман, от этого душа болеет, как объевшийся человек. Не нужно это человеку, лишнее все, соблазн.

Олег подумал и согласился:

— Может, и так. Я, например, вспоминаю, сколько я книг прочитал. Плакал над Оводом, интриговал с д’Артаньяном, влюблялся во всех трех сестер Чехова… Господи, зачем? Говорят, полезно, развивает. Что развивает? Пустые чувства. Зря истраченное время. Мираж…

— То-то и оно, — злобствовал Кара. — Литература вредна. Приучает человека жить в придуманном мире. В сказке все воспитаны, а потом страдают от настоящей жизни. А нужна одна — две книги — Библия, кое-какие справочники, куда проехать, что купить, и все. Литература — главная причина ожирения души. От книг душа получает лишнюю пищу, не может переварить ее и обрящет “жировые накопления”. Жир тот с души клочьями свисает, он и есть главная причина всех болезней.

Это были вялые разговоры ни о чем, но Олег видел, что Кара с каждым днем увереннее восстанавливает свою форму. Наставник отделился от ученика занавеской на холодной стороне избы, оттуда по утрам доносились неразличимые слова долгих молитв.

Олег отлеживался возле теплой печи. Трудный путь давал себя знать. Перенапряжение выходило слабостью и сном. Но молодой организм брал свое, и однажды Олег проснулся отдохнувшим, здоровым и почему-то счастливым. Он спустил ноги, потрогал холодный пол и сказал:

— Ну и проголодался же я!

И весело щелкнул зубами.

Вошедший только с мороза Кара свалил охапку свеженарубленных дров в угол, возле печи, внимательно посмотрел на него. От его чужого, беспощадного взгляда Олегу стало не по себе.

— О том забудь, — твердо молвил наставник. — Мы сюда не для отдыха забрались. По-серьезному тебе говорю. С этого места все начнется, с этой избушки свет на всю Россию пойдет. Большую свечу господу здесь зажжем.

Олег примолк, но, одеваясь, спросил, как бы ненароком:

— Интересно, зачем в таких делах могли пригодиться притворяшки? Неужели нельзя было найти людей посерьезнее?

Точно ужаленный, подскочил к нему Кара.

— Можно! — заорал он. — Такие люди были! Но бес попутал, на молодежь понадеялся. На Западе они вон какие! Себя не жалеют. Думал, и у нас найдутся герои, подвижники. Ошибся я или наказан был за грехи. Не знаю. Только зря я притворяшек красной ниточкой повязал, зря. Не стоили они того.

— Какой красной ниточкой?

Олег распрямился, с жадным любопытством ожидая ответа. Ему что-то припомнилось, и неприятное предчувствие тяжело легло на грудь. Кара насмешливо и быстро зыркнул из-под бровей.

Молчание затянулось. Была в нем опасность и ожидание беды.

Олег первый не выдержал.

— Ты убил Люську? — Наконец-то он произнес этот мучивший его все время вопрос.

Звенящий голос Олега насторожил Кару. Наставник подошел поближе к художнику и присмотрелся к нему. Тихо спросил:

— Ты как спал сегодня? Крепко?

— Крепко.

— Это хорошо. Это очень хорошо. А сновидения были?

— Да какие сны! Отвечай: ты убил? — рявкнул Олег, готовый вцепиться в горло Каре.

Старик отодвинулся от него, ухмыльнулся:

— А то ты не знал? Не бил, конечно, стаканчик водочки вынес на порог, от привидения, так сказать, а потом за ноги придержал, чтоб не суетилась. Остальное — на совести у природы. Мороз да ночь, сам понимаешь. Да ты-то что психуешь? Или забыл девочку, что под твою машину попала? И как я тебя спасал, номера менял да “Москвич” перекрашивал? Силен, брат… Но если забыл, так я тебе напомню, хочешь? Помнишь, как прикатил ночью зеленый от страха и рассказал, что сбил девчонку, не поднял и удрал? И не уверен, засекли номер или нет…

— Не надо!.. — прервал Олег.

— То-то, — удовлетворенно сказал Кара. — Все-таки ты меня порадовал. Столько времени невинного строил, видать, здорово натренировался со своими притворяшками.

Укоризненно покачал головой, отошел к себе за занавеску. Оттуда послышался его голос, поминавший имя господне.

Олег сразу обессилел, опустился на пол, застыл в неизбывной муке. Вот как оно получилось. Думал, что навязчивая тоска отойдет, потрясенная сменой впечатлений душа откроется новизне, неожиданности, странности событий. Думал, надеялся, верил — прошлое умрет, изгладится из памяти, можно начинать сначала. Сначала!

Не ушло прошлое. Протащилось на тысячи километров по холодным зимним дорогам и застыло немым призраком в незнакомой грязной избе.

Напрасно крепился Олег Шешневич, изводил себя монотонной водительской работой, травил водкой, тяжелыми хмельными снами. Сидело в нем ожидание собственной погибели, шел к ней навстречу, щуря глаза, а сейчас раскрыл их и увидел свои колени на черном полу, немытые тонкие руки, кошмарный черный низкий свод, стертый до лоска угол печи. Где он?

Он там, где ему надлежит быть. На месте расправы над собой. Горько ухмыльнулся, встал не торопясь, оправил одежду, сделал первый небольшой шажок по направлению к мрачной занавеске, снова пожалел себя. Пожалел нынешнего, еще молодого и такого красивого, пожалел недавнего, неустроенного и заброшенного, а всего больше — пожалел маленького, навсегда исчезнувшего в прошлом Олежку. Время уплотнилось, сжалось, в памяти с космической скоростью мелькали картины, слова. Вспомнил любящую мать свою. Баловала его безмерно, любила бесконечно. Вспомнил и снова ощутил прошлые поцелуи, добрые слова, подарки, похвалы, — реку чистой теплой любви. В реке той плыл беззаботно, легко, веря в ее неиссякаемость, в вечность любви матери, в беспредельные материнские силы. Мать была навсегда, она не могла умереть и вдруг умерла, оставив красивого и слабого Олежку на пустом, холодном берегу. Ах, какие холодные ветры обдували юношу, какие злые градины хлестали по его незащищенному телу. Защищаться надо было, защищаться, и он защищался как мог. Сильно жалел себя Олег Шешневич, проворачивая в своей памяти эпизоды недавнего детства, отрочества, юности.

А ноги меж тем подвели его к роковой занавеске. И рука, ослабев, отдернула скверно пахнущую тряпку.

Он увидел Кару в углу, на коврике. Не перед иконой, не перед крестом молился пророк. Перед маленьким красным бумажным флажком с картонной ручкой бил поклоны согбенный Кара. Такие флаги вручают на первомайских демонстрациях детям. Олег остолбенел. Что это — юродство? Кощунство? Однако собрался с духом, стараясь сохранить достоинство:

— Поговорить надо.

Кара и головы не повернул, только рукой отмахнулся — не мешай, мол. Олег отошел назад, задернув полог, стал дожидаться.

Слабость прихлынула, потная, ватная. Испугался. И когда вышел Кара, быстрый, сухой и высокий, с землистым лицом, злыми глазами, Олег был готов: от страха зуб на зуб не попадал.

Обогнул Кара груду рассыпанных у печи поленьев, приблизился к Олегу вплотную так, что тот ощутил тлетворное дыхание старца, тяжелый запах давно не чищенных зубов, и вопросил:

— Так что же?

Именно — вопросил. И голос и слова мгновенно отлились в кусок металла, незримо расплющились в лезвие, и брякнулась шпага у ног главного притворяшки. Звон от металлического вопроса пошел в ушах Олега, с обреченностью задал и он свой вопрос:

— Ты убил Людмилу? — Надо было остановиться, но не сдержался, расслабился. — Мне надо знать, я же должен знать, я на себя всю вину взял, ты не бойся…

Старик отодвинулся от него, осмотрел насмешливо, как бы предвкушая интересное, сказал серо, буднично:

— Ах, вот ты о чем. Я думал, и вправду будет разговор. А это…

Отойдя, присел на лавку и Олега к себе пальцем поманил. Страшно было парню, но одолел себя, придвинулся. Старик доверительно шепотом сообщил:

— Соврал я. Не убивал девку.

Олег отпрянул, с испугом посмотрел.

— Ты убил! — крикнул Кара. — Ты!

Легче стало сразу. Фарс. Олег-то отлично знал, что никого не убивал.

— Ну, ну, — сказал он, отходя. Нашел силы улыбнуться.

— А давай вспомним, — настаивал проповедник.

— Давай. — Олег был уже почти спокоен. Чужая глупость отрезвляет, придает недостающие силы.

Старик стал перечислять события, загибая крючковатые пальцы:

— Я расспрашивал тебя о всех твоих болтунчиках, но сразу положил глаз на Люську, помнишь? Потому положил, что ты о ней говорил, что дурочка она, что всему верит. А потом я о ней в связи с Новым годом все выяснил. Одежду, маскарадный наряд, в каких игрищах будет содействована. И ты все нужное мне сообщил. Отрицать не будешь?

— Допустим.

— В том же нашем разговоре была мысль, что настоящее крепкое дело в самом начале кровью окропляется, человеческой кровью, вспоминаешь?

— Ну да, но при чем…

— Стой! И еще исторические примеры назывались. Мол, Гитлер пришил Рема, ночь святого Варфоломея припомнили, аж до первых христиан добрались. Так?

Олег молчал. Минутное облегчение минуло, будто не было его. Кара снова толкал его на край пропасти.

— И ты сказал, что если уж организовывать сообщество, то и нам нужно что-то такое великое сотворить. Чтобы связать всех…

— Нет! — пискнул Олег.

— Да, — уверенно вел свое Кара. — Ты это сказал, я помню. Еще со стула привстал в избытке чувств. Косноязыко, правда, говорил, торопился потому что. Но именно эта мысль была. И я тут же назвал Людмилу, а ты согласился.

— С чем? Ни с чем я не соглашался! — завопил художник. — Вспоминаю, какой-то разговор шел. Но вообще об истории говорили, и только. При чем тут Люся?

— А при том, что обсуждали кандидатуру новогодней жертвы. Для красной ниточки. Я предложил Людмилу, и ты это все одобрил, стал рассказывать, как девка одевается, в каких ваших фокусах ей участвовать предстоит. Все подробненько описал и сказал, что постараешься ее на свежий воздух выпроводить, на улице условия благоприятные.

— Условия?

— Ну да, условия. Условия для возмездия.

Они перевели дыхание, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.

— Ах ты паук!

Началась драка. Молодого со старым, слабого с сильным, ловкого с неумелым. Старый был и ловким и сильным, на долю молодого приходилась слабость, рожденная изнеженностью и страхом.

Странное, страшное творилось дело. В таежной глуши, далеко от людей, на полу грязной избы катались два человекоподобных существа, выплескивая скопившуюся в них ненависть. Голодные, немытые, потные от злости и неуклюжих усилий, Кара и Худо сводили счеты, утверждали свое право на авторитет и власть в обществе из двух человек.

Последнее, что запомнил Олег, была рука наставника с поленом. Короткое время, глядя на медленно, страшно медленно приближающуюся к лицу деревяшку, ощущал он непонятную свободу и облегчение. Не было ни страха, ни боли. Заложило уши и потемнело в глазах. А когда вынырнул из бездны забытья, ощутил себя избитым, больным и обнаружил на ноге цепь. Ржавая цепочка привязала Олега к основанию массивной лавки на врытых в пол столбах в углу избы.

Был вечер, почернели окна, на столе мигала коптилка, перед Олегом на корточках сидел Кара, отбрасывая чудовищную косматую тень на потолок, и приговаривал:

— Поешь рыбки, рыбки поешь.

И подсовывал вяленую рыбу, блестевшую в полумраке алюминиевой чешуей. Олег стонал и в муке, с гадливостью отворачивался от предлагаемой ему пищи.

— Почему, ну почему я? — спрашивал он кого-то вверху, но ответ доносился снизу, от сидевшего на корточках Кары.

Старик говорил убедительно, по-домашнему ворчливо, уютно. Не было и в помине давешней ярости в этом кротком, добром старикашке.

— А потому что, — непонятно и кротко говорил наставник. — Великое русское “потому что” все объясняет. Ты думаешь, я в свое время не задавал этот вопрос? Еще как задавал! Кричал и бился, слезами обливался. Бога гневил. А как дошел до “потому что”, все на места стало и нуть определился. Потому что в нем все дело. Потому что в детстве неуравновешен, неистов был, я по малолетству с кодлой связался; они засыпались, и я с ними попал, на маленький срок, но обидный. Потому что обозлился, во время войны грех на душу принял; потому что принял, пришлось после войны скрываться, под разными именами скитаться, в сектах спасения искать. И так далее, много у меня таких “потому что” набралось, один к одному, на выбор, один другого лучше. А последнее “потому что” с тобой у меня, брат Олег. Потому что предали меня твои болтунчики, ты мне как главный за всё и всех ответишь. На цепи посидишь, рыбки поешь, а жить захочешь, придется тебе в убийстве покаяться, а как покаешься, вернее, потому что покаешься, в мозгах ваших высокоинтеллектуальных наступит полное затмение…

— Зачем, зачем тебе все это?

— Потому что задумал я сделать из тебя настоящего блаженненького, очистить твое пакостное нутро страданием, возвысить тебя решил, понял? Ты мне всех несостоявшихся богородиц заменишь!

— Я не убивал, — пробормотал Олег.

— Ты, конечно, убил, но тебе еще предстоит испытать сладость чистосердечного признания, так что упорствуй, сопротивляйся, готовь себя к страданию!

— Я не…

Олег оборвал и прислушался. Далекая печальная и высокая нота прозвучала в избе.

— Тихо! Ты слышишь?

Кара прислушался.

— Что?

— Музыка.

Старик прислушался и, довольный, выпрямился во весь рост.

— Ничего нет, ветерок, не боле. А у тебя… уже начинается. Готовься к безумию, болтунчик!

Олег скрючился, звеня цепью, и затих, не сводя темных от ужаса глаз со спины наставника, удалявшегося за полог на очередную молитву перед пионерским флажком.

Загрузка...