Боги и люди (1943-1944)

Я оставляю все это, оставляю лондонские краски - и багряную тоже, которые вспыхивают в низко нависшем туманном небе, и снова направляюсь к солнцу, чтобы опять очутиться в обстановке маскарада, где некоторые то с большим, то с меньшим успехом стараются воплотить в себе власть покинутой страны.

IX. Алжир, февраль - март 1944 года.

Странная война

В Алжире меня ожидали новые трудности. На этот раз причиной тому были не союзные, а французские службы. Но это другой рассказ, другой спор, о котором упомяну лишь вкратце, поскольку это прольет свет на наши взаимоотношения с Черчиллем, представляющие интерес для истории.

Французская разведка изменила свои инициалы: из БСРА она превратилась в ДЖСС{18}. Ею руководил новый гражданский начальник - Сустель. Но дух ее отнюдь не изменился. Организация во главе со своим отцом Иосифом полковником Пасси - осталась столь же замкнутой.

Правда, в Алжире был создан Комитет действия во Франции - маленькая, узкая организация для руководства операциями на оккупированной территории. Председательствовал в этом Комитете де Голль, в него входили Ле Трокер (военный комиссар), Мендес-Франс (комиссар финансов) и я. В нем также принимали участие: генерал Жиро, генерал Бийот, генеральный секретарь Комитета Национальной обороны, и Сустель.

Собирался Комитет редко. Большинство входивших в него людей имело весьма приблизительное представление о партизанской войне, проявляло к ней незначительный интерес и относилось с пренебрежением к вопросам, связанным с этой войной. Первые заседания были посвящены главным образом ликвидации склок между службами генерала де Голля и генерала Жиро, распределению обязанностей и составлению планов действий.

Эти скучные совещания предоставляли де Голлю случай для произнесения исторических речей, которые всех радовали. Например, его ответ Жиро, когда последний выразил протест против присутствия на совещании гражданского чиновника Сустеля: "Если это вас шокирует, мой генерал, его можно одеть в генеральский мундир..."

Однако Комитет действия, такой, каким он являлся тогда, не мог рассеять неприятного чувства, которое оставалось от деятельности разведок во Франции, в Лондоне и в Алжире. Сохраняя некоторые иллюзии, я попытался было предпринять кое-какие шаги в отношении руководящих лиц, а затем и общего руководства. Но безуспешно.

Единственным желанием как Сустеля, так и Пасси было ускользнуть от какого бы то ни было политического контроля. Де Голль, их повелитель, облек их своим доверием, и они не желали ни перед кем отчитываться. Полновластные хозяева всей подпольной работы во Франции и всей агентуры, они доводили до нашего сведения лишь то, что хотели довести{19}.

Вскоре я добился декрета, принятого Комитетом на заседании 3 марта, который устанавливал порядок взаимоотношений различных отделов разведки с Комиссариатом внутренних дел: Статья 1. Комитет действия во Франции настоящим определяет функции комиссара внутренних дел в вопросах, относящихся к действиям во Франции.

Статья 2. Комиссар внутренних дел через Генеральное управление разведывательных служб берет под свой контроль все отделы, занимающиеся Францией, и, следовательно, он вправе требовать представления ему любых сведений и документов, относящихся к действиям во Франции, исходящих или полученных этими отделами.

Статья 3. В рамках решений, принятых Комитетом действия во Франции, комиссар внутренних дел вправе руководить отправкой во Францию гражданских миссий. Связь с организациями Сопротивления также входит в его компетенцию.

Статья 4. Мероприятия, связанные с военными действиями и способные оказать влияние на отношения с организациями Сопротивления или иметь какие-то политические последствия, доводятся до сведения Комиссара внутренних дел. В случае если по поводу таких мероприятий с его стороны возникнут возражения, решение по спорному вопросу будет вынесено Комитетом действия...

Однако декрет этот, подписанный де Голлем, Ле Трокером и Жакино, так и остался на бумаге, зато подействовал на соответствующие отделы, как красная тряпка на быка. Ампутированные телеграммы продолжали поступать ко мне с опозданием; о прибытии или отправке миссий меня больше не уведомляли.

Мне казалось, что я сделаю шаг вперед, если добьюсь, чтобы к Пасси был прикомандирован представитель Сопротивления. Этим представителем должен был стать Раймон Обрак, чье мужество и инициатива ни у кого не вызывали сомнения. Однако назначение Обрака, к которому де Голль отнесся враждебно, не состоялось. Оно было отклонено Комитетом во время одного из моих пребываний в Лондоне, после того как выступили Анри Френе и Рене Мейер, заявившие, что в Комиссариате внутренних дел работает слишком много евреев. Так в Алжирском комитете проявился постыдный расизм, жертвой которого стал герой Сопротивления, а выразителем - очень влиятельный еврей{20}.

Наконец положение так обострилось, а Пасси так зарвался, что я вынужден был подать в отставку и просить генерала де Голля либо принять ее, либо отстранить Пасси от руководства разведкой. Генерал сделал вид, что соглашается, но тут же назначил Пасси начальником штаба генерала Кёнига, а несколько недель спустя подчинил руководству Кёнига все специализированные на работе во Франции отделы лондонской разведки.

Пришлось работать в таких условиях. Службы Комитета действия во Франции в тот период возглавляли, безусловно, прилежные, но все еще не пришедшие в себя от удивления полковники. В училище они не изучали партизанскую войну и писали теперь учебные пособия по ее ведению, составляли плавы и рапорты. Многие товарищи были бы поражены сегодня, читая эту военную литературу: план "Кайман", рожденный эрудицией отличника военного училища, или "рапорт о саботаже", составленный службами Рене Мейера, министра транспорта, имевший целью скорее сохранение подвижного состава, чем приведение его в негодность.

Так от одной странной войны мы переходили к другой, и алжирская гора, к которой были обращены взоры Сопротивления, каждую неделю рождала мышь.

Теперь окончательные результаты февральских безлунных ночей были у меня перед глазами: 160 вылетов, из них 58 удачных. А вот что они значили или должны были значить - для Сопротивления: 48 тонн взрывчатки, 11 тысяч автоматов, 7 тысяч револьверов, около 50 тысяч гранат и, кроме того, небольшое количество тяжелого снаряжения.

Приблизительный итог периода, когда мартовская луна пошла на ущерб, куда лучше: 372 попытки, из них 142 удачных; только лондонская база переправила 250 тонн оружия и боеприпасов. Но надо было положить конец деятельности отдельных офицеров, которые создавали тайные склады оружия, а также изменить систему распределения этого оружия, слишком часто основанную на политических симпатиях и антипатиях распределяющего{21}.

До самого конца подпольной борьбы разведка старалась напустить побольше тумана... И ни бог, ни черт, ни сам де Голль не могли найти концов в этом тумане.

Благоприятное для военных операций время года вселяло в нас счастливые надежды.

На Востоке весеннее генеральное наступление советских войск закончилось форсированием больших рек. На юге были окружены десять немецких дивизий, граница Буковины перейдена, советские войска подходили к границе Чехословакии. В Италии линия фронта стабилизировалась. На Германию англосаксы обрушивали теперь по тысяче - тысяче пятисот самолетов в один рейд, сбрасывавших до трех тысяч бомб... Однако основная надежда французов была на обещанный второй фронт, который никак не открывался.

В Алжире, помимо работы Ассамблеи, занятой вопросом организации власти на местах после освобождения Франции, большие волнения вызывали процесс вишийского министра внутренних дел Пюшё и вероятный уход генерала Жиро, чье поведение во время процесса поразило даже его лучших друзей.

На следующий день после казни Пюшё я ожидал на вилле "Глицинии" приема, во время которого должен был перед своей новой поездкой в Лондон переговорить с де Голлем. Из кабинета де Голля вышел Ле Трокер. Де Голль был бледен. Прежде чем вынести окончательное решение, он провел беспокойную ночь. Он мне сказал буквально следующее: "На наших руках кровь. Надо сплотиться и работать, работать..." Что до меня, то я думал о драме французов, о тех, кто нес за нее ответственность, о других смертях и бедах, о другой крови.

За несколько дней до того я получил из Лондона от начальника моего кабинета Жоржа Бориса следующую телеграмму: "На Беркли-сквер состоялось совещание. В результате сообщения, сделанного ближайшим сотрудником Вашего именитого собеседника{22}, стало ясно, что последний изменил свою точку зрения на поддержку со стороны Сопротивления: он больше не рассчитывает на действия маки, подобные операциям Тито.

Принимая во внимание вышесказанное, он оставляет на усмотрение верховного командования вопрос о помощи, которую следует предоставить маки. Тем не менее он все же не отказывается от своих прежних обещаний, считая, что программа на март уже не подлежит никаким изменениям.

Итак, помощь в апреле и в последующие месяцы зависит скорее от Верховного главнокомандующего, чем от Вашего именитого собеседника. Мнение же Верховного главнокомандующего предположительно следующее:

1. Желательно усилить постоянные удары по коммуникациям противника.

2. Желательно всячески мешать переброске тактического резерва противника в момент высадки.

3. Желательны согласованные действия всех партизанских отрядов в нужный момент.

Англичане полагают, что в связи с параграфами 1 и 2 дальнейшее вооружение партизанских отрядов весьма полезно".

Лишь значительно позже я понял внезапный и мимолетный интерес, проявленный Черчиллем к маки Южной зоны.

В декабре 1943 года, за несколько недель до наших переговоров в Марракеше, состоялось Тегеранское совещание.

На этом совещании Черчилль обязался провести весной или летом на французской стороне Ламанша операцию, названную "Оверлорд". Кроме того, было высказано мнение о желательности вспомогательной операции на юге Франции или в Адриатическом заливе, которая будет предшествовать операции "Оверлорд". В конце концов, как об этом пишет Черчилль в своей книге "Вся правда должна быть сказана", Рузвельт высказал следующие соображения: "Президент тогда заметил, что следует обратить сугубое внимание на хронологическую последовательность операций. Любая операция в восточном Средиземноморье отодвинет, по всей вероятности, "Оверлорд" на конец июня или июля. Лично он был против такой оттяжки, если можно ее избежать. Он предложил, чтобы эксперты изучили возможность нанести удар на юге Франции в период, предложенный Советским правительством, то есть до "Оверлорда", придерживаясь при этом основного принципа: указанная операция должна состояться в условленные сроки.

Москва ответила: опыт двух последних лет научил Советы, что большое наступление редко дает положительные результаты, если оно ведется только в одном направлении. Предпочтительно вести наступление по двум или нескольким направлениям. Противник, в таком случае, будет вынужден рассредоточить свои силы, и несколько атак, произведенных в непосредственной близости одна от другой, могут быть сконцентрированы в один удар, что увеличит силу наступления в целом. По ее мнению, эту тактику можно с успехом применить и в данном случае.

В принципе такая точка зрения не вызывала с моей стороны возражений".

X. Лондон, апрель 1944 года.

Лицевая сторона и изнанка

Лондонская зима близилась к концу. В свежем, чистом воздухе чувствовалось наступление весны. Я надеялся вскоре увидеть цветущую магнолию.

Уже давно лондонское небо было спокойным. Ни одно вражеское орудие не нарушило его покоя вплоть до июня. Только иногда ночью на пятнадцать минут небо оглашалось гулом: это раздавался голос "летающих крепостей", которые с севера отправлялись бомбардировать немецкие города. Единственным изменением в столичной жизни было увеличение американского экспедиционного корпуса. Американские штабы и различные службы разрастались и множились. В квартале Майфер они захватывали одну улицу за другой, и поздно ночью у дверей домов завязывались шумные, пьяные драки, раздавались взвизгивания проституток, затихавшие, как в американском фильме, при появлении военной полиции.

Близилось ожидаемое событие.

И каждый день новые признаки говорили об этом: участок побережья площадью в сто пятьдесят километров объявлялся запретной зоной, железнодорожнов сообщение вдруг становилось нерегулярным, упразднялась почтовая воздушная связь, временно отменялись некоторые дипломатические привилегии. Сообщение с Францией стало затруднительным. Многообразие новых задач усложняло работу, распыляло усилия. "Тактическая разведка" стала играть первостепенную роль, подготовлялись тылы, появилось новое оружие, которое способно будет поражать крупные соединения противника в случае нападения и применение которого становилось неизбежным.

Генерал Кёниг, которого де Голль назначил военным представителем на северном театре военных действий, прибыл в Лондон. Разведывательные службы, базировавшиеся в Лондоне, оказались в его подчинении. Он назначил начальниками штабов двух полковников: Пасси и де Шевинье, поведение которого по отношению к Сопротивлению обещало сгустить атмосферу и принести разочарование{23}. Поскольку сообщение было прервано, наша лондонская база оказалась отрезанной от Алжира, от Комитета действий во Франции. Алжирская база, теперь немного лучше снаряженная, должна была оказать помощь Южной зоне, однако Алжирский комитет, преобразованный во Временное правительство, не был уже в состоянии наблюдать за деятельностью Сопротивления в Северной зоне и контролировать ее.

Я убедился в том, о чем уже сообщалось в телеграмме Бориса: Черчилль не хочет больше вмешиваться в вопрос о помощи Сопротивлению, и вопрос этот подлежит теперь компетенции Эйзенхауэра. Премьер-министр больше не касался и политического вопроса, который я поднимал во время наших бесед и который ввиду стремления американцев навязать освобожденной Франции систему военной администрации с американскими кадрами, наподобие созданной ими в Италии, должен был привести к серьезному конфликту между британским правительством и Межсоюзным штабом, с одной стороны, и французским временным правительством - с другой.

2 апреля 1944 года я отправился в Чекере, традиционную резиденцию Рамбуйе премьер-министров, - в пятидесяти километрах от Лондона. Я намеревался провести там целый день.

Здесь собралась вся семья Черчилля и много приглашенных. Обстановка не благоприятствовала серьезным разговорам, приходилось смотреть, слушать и наслаждаться "сценой из личной жизни", которую решивший отдохнуть Черчилль разыгрывал с поистине шекспировским талантом. Это было торжественное представление гостям внука Уинстона. В сцене участвовали: всегда умиротворяющая и умиротворенная среди черчиллевских бурь и необузданности Клеманс Черчилль, таинственная и сдержанная Сарра Черчилль, скромная и нежная Мэри - самая юная из дочерей премьера. Я плохо помню завтрак и обед. Не люблю эти многолюдные трапезы, которые только такая искушенная хозяйка, как Клеманс Черчилль, могла спасти от натянутости и скуки. Черчилль сидел, уткнувшись в тарелку, и, казалось, никого не слушал, но вдруг неожиданно вторгался в чей-нибудь слащавый разговор, разражаясь каскадом отрывистых, как лай, слов.

В этот день две сцены лучше всяких слов позволили мне открыть некоторые черты его характера. После обеда с множеством спиртных напитков, употребляемых Черчиллем в большом количестве, я последовал за ним и его сигарой в большую комнату, в которой, наподобие межевых столбов, рядами стояли стереоскопы. Заглянув в каждый из них, можно было подучить представление о том или ином разрушенном немецком городе. Черчилль тянул меня от одного стереоскопа к другому, заставляя регулировать объективы, чтобы я отчетливее увидел ужасы Кёльна, Дюссельдорфа или Берлина. Он был взвинчен, словно смотрел футбольный матч. Каждый разрушенный квартал его радовал, как забитый гол. Он рычал, обращая мое внимание на руины, хвалил меткие попадания.

Хотя стремление выиграть войну вполне оправдано, все же между кофе и сигарой я имел случай наблюдать проявление полного пренебрежения к людям, пробуждение непомерной жажды величия, игру, выходящую за пределы добра и зла. То, что я видел, внушает ненависть к истории, какой ее создавали веками, и заставляет проклинать общество, судьбы которого воплощены в подобных героях.

После этой интермедии мы возвратились в большой зал. Черчилль отпустил гостей и завязал со мной короткую беседу о Франции и о войне. "Премьер-министр выразил свое твердое убеждение, что такая держава, как Франция, должна играть первостепенную роль. Он заговорил о французской армии. Я высказал сожаление по поводу того, что наши войска больше используются в Италии, на далеких фронтах, вместо того чтобы сосредоточиться в Англии для участия в освобождении родины. Черчилль согласился с тем, что наши войска должны находиться здесь. Он якобы защищал эту точку зрения.

Проблема чистки, вызывавшая разногласия между нами во время предыдущих бесед, видимо, потеряла для Черчилля интерес. Премьер-министр был приятно удивлен, когда узнал, что с Пейрутоном, Фланденом и Буассоном, которые содержатся в комфортабельном заключении, хорошо обращаются. Черчилль выразил неудовольствие по поводу казни Пюшё, квалифицируя этот акт как политическую ошибку, однако было похоже, он уже примирился с этим. Желая, чтобы Черчилль полностью осознал это чувство ответственности, которым руководствовался КФЛН{24}, решая судьбу Пюшё, я сказал: "Предположим, что Великобритания потерпела поражение в 1940 году и Мосли участвовал в правительстве, сотрудничавшем с Германией. А некий генерал, допустим Монтгомери, уехал в Канаду, чтобы продолжать борьбу и создать правительство Сопротивления. Спустя три года, поняв, что проиграл, Мосли отправляется в Канаду. Неужели правительство Монтгомери не расстреляло бы его?" Премьер-министр колебался несколько минут и затем ответил: "Думаю, что расстреляло бы".

Когда мы прощались, Черчилль настойчиво повторял: "Выло бы очень хорошо, если бы генерал де Голль приехал сюда". Мне кажется, премьер-министр хочет опереться на Францию и искренне сожалеет о том, что в какой-то степени лишен свободы действий в проведении иностранной политики"{25}.

Я вспоминаю, что, когда прощался с Черчиллем, он, возвращаясь вдруг к жестокому и милому ребячеству, которое столь живо в нем, запустил проигрыватель, схватил в объятия свою дочь Мэри и начал отплясывать с ней джигу, задирая коротенькие ножки.

Апрельские операции начались. Хотя премьер-министр не хотел вмешиваться в вопрос, непосредственно относящийся к компетенции Верховного главнокомандующего, все же то, чего он добился в марте для снабжения маки, принесло свои плоды{26}. Нахожу в своих записках результат ночи с 5 на 6 марта: сорок вылетов, из них двадцать четыре удачных, два сомнительных. Но в моих спорах с военными и СОЭ меня тревожил еще более важный вопрос: вопрос о тактической помощи Сопротивлению.

Уже в феврале я пытался привлечь внимание британского правительства и командования к этому вопросу. Но ни французские, ни британские военные не высказали большого желания решить эту проблему.

Однако драма Глиерского плато, на котором партизаны сами создали плацдарм, увы, заставила внять нашим призывам. Письмо, отправленное мной в то время лорду Селборну, подводит итог этой трагической истории. "Лондон, 17 апреля 1944 года

Вы не забыли, наверно, что на нашем последнем совещании мы затрагивали вопрос о маки Глиерского плоскогорья. После полученного нами из Франции сигнала наша разведка сообщила Вашим службам о скоплении немецких карательных частей, которые впоследствии полностью уничтожили партизанские отряды, и просила произвести бомбардировку немецких колонн силами союзнической авиации. К сожалению, SHAEF{27} в свое время не сочла возможным отдать приказ о проведении требуемой операции. По словам коммодора авиации Истоу, ставка сочла, что подобная операция принесет слишком большие потери и не даст серьезного результата.

Надо полагать, что аналогичные требования еще не раз поступят из Франции. Поэтому обращаюсь к Вам уже сейчас с предложением своевременно и всесторонне изучить вопрос о возможности оказать маки тактическую помощь.

Я некомпетентен вступать в полемику по стратегическим и тактическим вопросам, изучение которых, как нам кажется, не закончено и в будущем явится предметом обсуждения экспертов. Однако считаю своим долгом обратить внимание на психологические и политические последствия решений, которые уже приняты или будут приняты.

По мнению французов, впрочем это соответствует действительности, бойцы маки представляют собой авангард десантной армии. Они находятся на переднем рубеже и в настоящее время вместе с ударными десантными отрядами являются единственными сухопутными войсками союзников, действующими на Западном фронте. Состояние духа бойцов маки требует такого же внимания, как и состояние духа всей армии в целом. Поддержание этого духа - само собой разумеется, зависящее от усилий по вооружению маки - представляется нам весьма ценным. Операция, "не окупающаяся" в стратегическом или тактическом отношении, может тем не менее оказаться весьма выгодной с точки зрения поднятия духа бойцов и внести ценный вклад в общее дело борьбы с врагом.

Тогда как отсутствие всякой поддержки и тот факт, что союзники остаются глухими к призывам о помощи маки, могут весьма тяжело отразиться на духе бойцов, на движении Сопротивления в целом и на моральном состоянии гражданского населения, то есть на всех тех, кто примет участие в завтрашнем сражении. В политическом отношении такая несостоятельность союзников, вероятно, не обойдется без последствий и еще долго будет давать о себе знать. Не надо также забывать, что, находясь в Англии, мы можем оценить трудности, связанные с проведением бомбардировок. Однако французское общественное мнение в целом и бойцы маки в частности не понимают, почему авиация союзников ежедневно совершает налеты, которые, к сожалению, не обходятся без тяжелых жертв среди мирного населения, на промышленные объекты и железные дороги, расположенные подчас по соседству с маки, в то время как немецкие объекты, указанные Сопротивлением, не подвергаются бомбардировке.

Словом, я хотел бы, чтобы все решения на будущее были тщательно взвешены уже сейчас с учетом всех указанных факторов. Необходимо, если снова поступят просьбы о неотложной помощи, иметь возможность принять надлежащие меры, что будет соответствовать пожеланиям Сопротивления и, как мне кажется, интересам союзников".

1 мая я получил следующий ответ: "Я ознакомился с данным вопросом и думаю, что удовлетворительное для Вас решение будет найдено. Я обещал Вам написать сэру Арчибальду Синклеру, но мне стало известно, что решение вопроса зависит непосредственно от Верховного главнокомандующего экспедиционными силами союзников. Механизм Оперативного отдела, позволяющий рассматривать просьбы о помощи немедленно по их поступлении, уже пущен в ход.

Вопрос обсуждался в Ставке, и я рад отметить, что Верховный главнокомандующий согласен с Вашей точкой зрения и признает, что польза от поддержки боевого духа групп Сопротивления значительно превышает тактические выгоды, ожидаемые от подобных операций.

Я полагаю, что, если впредь к нам поступит подобная просьба, мы сможем ее выполнить".

Лорд Селборн мне сообщал затем о трудностях, вызываемых, с одной стороны, недостаточной информацией, а с другой - мобильностью предполагаемых объектов бомбардировки. Он указывал, что успех помощи зависит от доставляемых нами сведений. Генералу Кёнигу и разведывательным службам, находящимся в его распоряжении, оставалось уточнить вопросы технического характера и добиться выполнения обязательств... Однако обязательства эти так и не были выполнены.

В тот период в Лондоне даже французские гражданские представители готовились облачиться в военную форму. Спор между американцами и французами по поводу АМГОТ'а (нового оккупационного статута, который пытались навязать Франции, словно она была враждебной, а не дружественной нацией) еще не был завершен. Черчилль и британцы не подымали этого вопроса, дабы не раздражать своих могущественных родственников. Мы же, беспокоясь о своем будущем, готовили гражданскую администрацию и Военную миссию для связи между союзническим командованием и французскими гражданскими властями.

Внезапно появился целый рой лейтенантов, капитанов, майоров. Все они были отданы в ведение Буаламбера и подчинялись военному штабу генерала Кёнига и его начальнику - полковнику де Шевинье. Таким образом мы отделывались от американской опеки, но еще надо было избежать опеки французской военной администрации, целиком состоявшей из эмигрантов (среди которых были люди весьма уважаемые, сражавшиеся с первого дня, и те, кто, подобно крысам, повылезали из всех дыр и возвращались на корабль, когда он снова пустился в плавание, но ничего не знали о большой внутренней драме французов и их жажде обновления). Сопротивление само было в состоянии выделить из своей среды кадры гражданской администрации. Оно было для этого достаточно компетентно.

Обеспокоенный медлительностью, которую проявлял Алжир в выработке инструкций, и тенденциями генерального штаба, я телеграфировал де Голлю. "Нужно принять все меры, чтобы создать условия для быстрейшей организации гражданской власти на освобожденной территории. В Комиссии по высадке десанта и в Комитете национальной обороны, видимо, недоучитывают значение этой задачи. Мне стало известно, что в личный состав Военной миссии связи вошло значительное число офицеров, состоящих при штабах армий и армейских групп. Можно надеяться, что на территории, контролируемой такими войсковыми соединениями, возможно организовать гражданскую власть. Нельзя допустить, чтобы у союзников создалось невыгодное впечатление, будто мы собираемся поручить нашей Военной миссии связи, то есть военному органу, принимать административные меры, которые могут оказаться необходимыми в зоне высадки десанта. С целью избежать этого надо договориться, что специальные кадры будут подбираться заинтересованным комиссаром и действовать согласно его инструкциям и директивам. Эти директивы и инструкции будут проводиться в жизнь в зоне боев военным командованием, а в зоне, где прекратились военные действия, - комиссарами республики".

Мне уже удалось добиться, и не без трудностей, чтобы комиссары республики назначались Алжирским комитетом только по предложению и с согласия авторитетных органов Сопротивления. Но не иностранцами и не извне...

Было вполне законно и необходимо, чтобы после освобождения управление Францией поручили тем, кто на родной земле подготовил ее освобождение и гораздо лучше нас был знаком с внутренними проблемами.

17 апреля британское правительство временно отменило иммунитет и привилегии всех дипломатических и консульских представителей, аккредитованных в Великобритании. 27 апреля оно собиралось запретить гражданским лицам, кем бы они ни являлись, покидать территорию страны.

Я и Андре Филипп последними покинули Лондон под этот "барабанный бой", который снова омрачил взаимоотношения между Алжиром и Лондоном - между де Голлем и Черчиллем.

XI. Алжир, апрель - май - июнь 1944 года.

Лицевая сторона и изнанка

Комитет я нашел реорганизованным. Два коммуниста - Бийу и Гренье вошли в его состав.

Коммунистическая партия, бросившая все силы на тяжелый фронт подпольной борьбы, не могла больше не входить в орган, который должен был стать Временным правительством. Французское Сопротивление, независимо от различных тенденций, желало участия коммунистов в правительстве, желало этого проявления единства. Уже в ноябре 1943 года я поставил де Голля в известность об этом. Все выражали удовлетворение тем, что коммунисты вошли в состав Комитета, даже английское правительство, о чем свидетельствует полученное мной тогда сообщение.

С тех пор многие переменились. Но им надо было как-то оправдать эти перемены, найти подобающие извинения, и они состряпали исторические справки, ничего не имеющие общего с положением вещей в 1944 году.

Сустель пишет: "Во Франции все участники Сопротивления являлись сторонниками участия коммунистов в правительстве... Даже те, кто был наиболее враждебно настроен к коммунистам, настаивали, чтобы они были введены во Французский комитет национального освобождения. Понятно, что генерал де Голль реорганизовал правительство, введя в него коммунистов, совсем по другим причинам: необходимо было накануне высадки десанта показать, что все антинемецкие группировки и партии поддерживают правительство, во всяком случае, надо было создать такую видимость..."

Видимость!.. Итак, речь шла не о том, чтобы воодушевить народ на борьбу, не о том, чтобы ковать оружие для сопротивляющейся Франции, а о том, чтобы создать лишь некую видимость. И нет ничего удивительного в том, что история Алжирского периода, опубликованная в 1949 году, носит следы болезненного антикоммунизма нашего времени.

Четыре года спустя в специализировавшихся на такой стряпне организациях был создан розово-черный клеветнический роман, очень напоминающий "Записки о добродетели" госпожи де Жанлис - пособие по истории для благородных девиц, и покрытые пылью рапорты вишийских правителей о деятельности "большевистских агентов": Рузвельт подкуплен Советами, французское Сопротивление - коммунистический троянский конь и т. д. Для тех, кто доверяет плеяде избранных больше, чем народам, история пишется, как отчет о деятельности ку-клукс-клана, а национальные и народные движения, выражающие думы и чаяния миллионных масс, сводятся к жалким планам некоего засекреченного штаба.

Забавно, что Жак Сустель относит свой великий крестовый поход против коммунистов, свою охоту за ведьмами, к 1944 году, он изобличает коммунистов, которые пытались проникнуть в ряды Сопротивления и взять движение под свой контроль, и попутно клеймит людей, озабоченных лишь боеспособностью Сопротивления и его единством, как агентов "тайного коммунизма" - кличкой, появившейся только после Освобождения.

Проникновение... Но ведь коммунисты, "проникнув" в Сопротивление, внесли в него свой боевой дух. Мы и я лично горячо желали и других "проникновений", происшедших лишь в последние минуты.

Тайный... Все Сопротивление было огромной "тайнописью", но тайнописью, составленной не одним человеком, а бесчисленным множеством засекреченных людей. В Сопротивлении не обходилось без споров, без насилий, без проявлений слабости. Я не раз присутствовал при спорах между католиком и коммунистом, между консерватором и революционером, принимая горячее участие то на стороне консерватора, то на стороне коммуниста. Однако в конечном счете мы были подпольщиками, для которых общее дело значило больше, чем политические и философские разногласия. И алжирские деятели, подхваченные национальным потоком, волей-неволей вынуждены были следовать по этому пути - по пути единства и действия - и являть Франции и всему миру свое не совсем подлинное лицо.

10 мая в Консультативной ассамблее состоялись прения по вопросу о помощи Сопротивлению во Франции. Я подвел итог наших успехов и неудач: оккупация, репрессии, операции Сопротивления, союзническая помощь.

Затем огласил статут Французских внутренних вооруженных сил и обратился к союзникам с призывом оказать нам поддержку, в которой мы остро нуждались: "Французское Сопротивление поняло значение двух принципов: активности и единства, во имя которых была произведена последняя реорганизация КФЛН. Принцип единства следует развивать и в дальнейшем. Все должны знать: каждый человек с оружием в руках, каждый, кто содействует Сопротивлению, укрывает подпольщиков и помогает им, каждый, кто способствует пропаганде Сопротивления, - является его солдатом. Такие люди и составляют Французские внутренние вооруженные силы.

Две боевые организации - "диверсионные группы" и ФТПФ - одинаково дороги нам и в одинаковой степени заслуживают восхищения. Эти ударные отряды ведут борьбу на переднем крае, наносят удары по промышленным объектам и коммуникациям захватчиков, мстят за наших товарищей, павших под пулями врага. Несмотря на большие потери, которые - увы! - несут эти отряды, они с большой эффективностью ведут борьбу.

Маршал Роммель, которому немцы поручили защиту Западного фронта, отдал приказ собрать сведения о деятельности Сопротивления. Он считает, что свыше 300 тысяч французов ведут подпольную борьбу. В конце января 1944 года фон Рунштедт заявил, что численность ФФИ{28} равна 175 тысячам человек, которые лишь выжидают момента, чтобы нанести удар в спину немцам...

Нашим союзникам не следовало бы забывать, что потери на внутреннем фронте часто гораздо более значительны, чем на других сухопутных фронтах.

Так, в ноябре более 60 тысяч дел вдов и сирот вынесено на рассмотрение Управления по делам ветеранов войны. По данным Виши, количество расстрелянных только в Париже и в его пригородах достигает 76 тысяч. В общей сложности, по данным Виши, 120 тысяч человек расстреляно и 400 тысяч находится в заключении сюда надо добавить всех угнанных в Германию, число которых мы не можем установить...

Ассамблее известно, что, когда я давал согласие занять предложенный мне генералом де Голлем пост, моя основная забота заключалась в том, чтобы выправить неблагополучное положение с вооружением Франции. В одном из моих предыдущих выступлений я дал понять, что сейчас этот вопрос уже не носит такого драматического характера. Союзники сделали большое усилие... Я преклоняюсь перед всеми, кто с полным пренебрежением к смерти принимал участие в этих операциях.

Вооружение Франции обошлось очень дорого для всех, потому что к нему приступили слишком поздно и враг успел принять меры. Ввиду повышенной бдительности врага операции не могли быть проведены так, как неоднократно и настоятельно предлагали КФЛН и Сопротивление. Откровенно говоря, в том, что вооружение Франции не было проведено раньше, повинно длительное недоверие к французскому движению Сопротивления.

Участники Сопротивления, не носящие военную форму, составляют авангард десантной армии и являются в настоящее время единственной военной силой, введенной в бой союзниками на Западном фронте. Необходимо поэтому оказать им тактическую поддержку, в частности авиацией. Уклонение от такой помощи чревато последствиями, которые скажутся и после победы. Бойцы французского Сопротивления отмечают, что некоторые указанные ими немецкие военные объекты не подвергаются ударам, отчего может возникнуть разочарование, которое не рассеет даже победа. Между тем усилия, приложенные мною, чтобы избежать этого, остались напрасными. Необходимо срочно добиться разрешения этой основной проблемы, и здесь поддержка Ассамблеи приобретает огромное значение..."

Приближался день высадки, и в Алжире наступило время исторических фраз. Генерал де Голль встретил меня по возвращении из Лондона весьма холодно: я и Андре Филипп уронили свое достоинство, позволив британским властям произвести осмотр наших вещей и бумаг перед посадкой на самолет, осмотр этот был совершен в соответствии с решением британских властей от 17 апреля. Де Голль предпочел бы, чтобы я остался в Лондоне, отказавшись от обязанностей комиссара внутренних дел, но не примирился с подобным "унижением".

Темперамент, жажда почестей и желание поддержать свой престиж завели его еще дальше. Безопасности ради англичане потребовали от иностранных представителей в Лондоне (исключение, как мне помнится, было сделано только для России и доминионов), чтобы те, связываясь с внешним миром, не пользовались дипломатической почтой и шифром. С этого момента наши телеграммы должны были проходить цензуру и отправляться через британский шифровальный отдел. Де Голль рассердился и предпочел скорее прервать всякие сношения с Лондоном, чем отказаться от какой-либо прерогативы суверенитета, хотя Комитет не был вправе настаивать на ней, поскольку не был признан англичанами как временное правительство.

Между Пьером Вьено, нашим дипломатическим представителем в Лондоне, и де Голлем прекратилась всякая связь. Наступило время речей и торжественных обещаний. В Тунисе де Голль провозгласил: "Мы высказываем горячее пожелание, чтобы французская действительность была признана. Только эта действительность... явится основой для конкретных соглашений, позволяющих армиям союзников сосредоточить все свое внимание на задаче, которая была, есть и должна, остаться исключительно стратегической. Тем более сожалеем мы о том, что благодаря прекращению связи между французским правительством и его дипломатическим и военным представителями в Лондоне создалось положение, при котором этот вопрос согласовать невозможно..."

И вот тогда-то, чтобы подчеркнуть свое расположение к союзнику, который не разочаровал его, и чтобы сделать предупреждение другим державам, он произнес фразу, которую впоследствии ему всегда будут ставить в упрек его сегодняшние приверженцы, еще вчера бывшие его врагами: "... В Западной Европе, по-прежнему остающейся для человечества величайшим центром создания духовных ценностей, французы - как только враг будет изгнан - хотят осуществлять прямое и практическое сотрудничество с Востоком, то есть в первую очередь с милой их сердцу могущественной Россией - нашим постоянным союзником".

К счастью, менее обидчивая разведка, пользуясь английским шифром, не прервала связи между Лондоном и Алжиром. Благодаря этому к нам поступали кое-какие сведения о наших военных действиях в Северной Франции, что очень помогало работе. Снова Франция оказалась разделенной на две части. Лондон отвечал за северный театр военных действий, Алжир - за южный, который был ограничен Гренобльской параллелью и Монтобанским меридианом. У нас не было данных о снабжении севера в середине мая. В южной зоне за четырнадцать безлунных ночей, с 30 апреля по 13 мая, сброшено на парашютах двести пятьдесят тонн оружия, что позволило вооружить почти десять тысяч человек.

23 мая британское правительство пригласило де Голля в Лондон. Последний заставил себя просить. Он был в плохом настроении, которое не покидало его уже полтора месяца. Возможно, де Голля мучила мысль о злом роке, по вине которого за ним всегда прилетали самолеты соперников, чтобы доставить его к месту, где свершались исторические события. Комитет настаивал на поездке. Черчилль послал за де Голлем свой самолет "Йорк". 3 июня, в тот самый день, когда в "Оффисьель" был опубликован ордонанс, провозгласивший Французский комитет национального освобождения Временным правительством Французской республики, де Голль наконец вылетел в Лондон.

Жизнь во всех службах замерла. Все пристально следили за развитием событий. 6 июня утром появилось первое коммюнике и наступил конец напряженному ожиданию.

В хронике событий сказано: "6 июня, обеспечив господство на море и в воздухе, предшествуемые ударными десантными частями, союзники высаживаются на берег, в то время как соединения Французских внутренних вооруженных сил непрерывно атакуют немцев... 8 июня освобожден первый французский город Байе".

Об этом периоде у меня не сохранилось никаких воспоминаний. События развивались бурно. Не удивительно, что в памяти многое стерлось: обстоятельства были сильнее нас, мы им повиновались. События вершили не мы, а те, кто их вызвал и наблюдал со стороны за их ходом, как часовщик за ходом часов.

Из Алжира казалось, что операции сосредоточились на небольшом полуострове, где шли бои за маленькие селения, уже исчезнувшие с лица земли, но еще сохранившиеся на картах. Войска союзников стремились расширить плацдарм. Мы ожидали чуда ежедневно.

И ежедневно получали десятки сообщений из Франции. Численность введенных в действие Французских внутренних вооруженных сил равнялась пятнадцати - двадцати дивизиям. Немецкие части, перебрасываемые к союзническому плацдарму, редели, их задерживали и уничтожали. Немецкие бронетанковые соединения затрачивали недели, чтобы пройти расстояние, на которое обычно требуется четыре дня. До места назначения доходила лишь треть соединений. Дороги были перерезаны, провода оборваны, паровозы выведены из строя, каналы перекрыты, нефтеперегонные заводы сожжены, продовольственные склады разграблены: немецкая армия медленно задыхалась и теряла свою боевую силу.

Но Франция и Французские внутренние вооруженные силы расплачивались за это тяжелыми потерями, которые объяснялись, с одной стороны, яростью врага, являвшейся неизбежным фактором, и, с другой - поражавшей всех нас американской тактикой. В этой войне, как и в прошлой, французы сражались на земле своей родины (иначе многие остались бы в стороне), но в этой войне неожиданно для них были пущены в ход необычайно разрушительные средства, находившиеся в ужасающем несоответствии с целями, которых бойцы Сопротивления иногда могли достичь сами и с меньшими потерями для своей родины и для своих сограждан. От Квартуса, в то время представителя Временного правительства на оккупированной территории (так звали тогда Пароди, ныне генерального секретаря министерства иностранных дел), прибыла следующая телеграмма: "Севсектор No 29, 7 июня 1944 года. Комдейств. от Квартуса. Население весьма взволновано безжалостной бомбардировкой за последнюю неделю, производящей впечатление плохо выполненного задания. Город Мант, единственным военным объектом которого был мост и б котором не имелось немецкой зенитной артиллерии, полностью разбомблен. Орлеан подвергся беспорядочной .бомбардировке, которая была бесцельной, так как городская железнодорожная станция не имеет стратегического значения. В Лионе, Марселе и других городах юго-восточной Франции насчитывается более трех тысяч жертв, которые ничем не оправданы. Здесь, как и в других случаях, бомбардировка не преследовала военных целей, ибо сообщение с Италией должно быть прервано в Модане и в Вентимилье. Поезда и паровозы снова подвергаются обстрелам с воздуха, среди железнодорожников много жертв.

Население понимает необходимость уничтожения военных объектов и готово мужественно переносить связанный с этим риск, но выражает серьезное недовольство неоправданными бомбардировками, производящими впечатление случайных операций".

Итак, на центральном и южном фронтах слишком часто пренебрегали огромными возможностями внутренних вооруженных сил и возможностями агентуры. Забывая о них, союзники прибегали к массовому уничтожению с воздуха. Подпольные боевые организации, к которым свысока относились союзнические штабы и которые были плохо вооружены по вине разведки, более занятой контролем, нежели оказанием помощи, слишком часто отстранялись от заданий, которые они могли бы выполнить со значительно меньшими потерями.

Из Франции де Голль вернулся в лучшем настроении. Он отправился в Италию инспектировать войска. В летнем дворце, где дремлет охрана, перед изнывающими от жары и жажды членами Совета, косящимися на оранжад, он делает сообщение о военных операциях и, мстя за прошлые обиды, язвительно отзывается об американских и британских войсках. Затем перед отъездом он произносит историческую фразу: "....древний народ, привычный к превратностям истории, французы знают, как трудно выбираться из пропасти". 5 июля он вылетел в Вашингтон, а я вернулся в Лондон.

XII. Лондон, июль 1944 года.

Черчилль, де Голль, Франция

Июль. Я иду по Честер-сквер и ищу мою любимую магнолию, с которой уже опали цветы. В небе слышится свист, ставший таким привычным впоследствии, с появлением реактивных самолетов. Я поднимаю голову и стараюсь разглядеть черный самолет, извергающий оранжевое пламя. Самолет замолкает. Я знаю, что эта тишина означает падение. Считаю до взрыва: раз, два, три - как меня научили считать в грозу от вспышки молнии до ударов грома. На сей раз это "ФАУ" - секретное оружие. Пока не привыкнешь к этим смертоносным полетам, каждый раз содрогаешься и в жилах стынет кровь. Я направляюсь к Пьеру Вьено, нашему послу при британском правительстве. В квартале, где он живет, окна вылетели, двери сорваны.

Франко-британские отношения утратили прежнюю напряженность. Никакого соглашения по поводу АМГОТ'а не состоялось, и военно-гражданская администрация стала пустым звуком: везде на освобожденной территории, если и не юридически, то фактически, установилась французская гражданская власть.

Однако в июне конфликт между де Голлем и Черчиллем чуть не принял столь острого характера, что можно было ожидать худшего. Де Голль прибыл 5-го. Как пишет Черчилль, прибыла "примадонна". Де Голль вызывал в нем раздражение и в то же время восхищение своими "высокомерными манерами", "...этот беженец, у которого не было даже уголка земли, куда бы он мог твердо ступить, и который тем не менее вел себя вызывающе по отношению ко всему миру, полностью зависел от доброй воли англичан и американцев".

Де Голль никак не мог простить того, что когда-то на время были отменены дипломатические привилегии, и того, что он не играл первой роли в войне. Тринадцатый за столом королей и принцев, он был приглашенным, но не хозяином. В противовес вспыльчивому и взбалмошному Черчиллю де Голль был злопамятен и ничего не забывал.

Оба политических деятеля схватывались, как Агамемнон и Ахилл. Де Голль требовал разрешения пользоваться кодом для связи с Алжиром и настаивал на гарантиях относительно администрации освобожденных территорий. Черчилль в своих воспоминаниях заявляет, что "говорил с де Голлем без обиняков". Нетрудно себе представить обмен следующими репликами: "А кто тебя сделал графом?" - "А тебя кто сделал королем?" После кратковременного пребывания в ставке генерала Эйзенхауэра оба политических деятеля, не придя к согласию, удалились каждый к себе.

Об этой ночи 5 июня, в течение которой Черчилль и де Голль переругивались при посредстве третьих лиц, а Армада взяла курс на Францию, я слышал очень много рассказов. Сейчас я слушаю рассказ участника этого спора Вьено.

Последний принес де Голлю пачку телеграмм, которые он составлял каждый день, но не мог отправить, Де Голль впал в холодный транс медиума, которому не отвечают духи.

Ранним вечером Вьено пригласил Иден и объявил, что получил ноту протеста, от генерала де Голля. Тот отказывался выступить по радио и передать французскую военную миссию в распоряжение союзников. Вьено был удивлен отказом де Голля, о котором ему ничего не было известно, но одобрил меры в отношении миссии связи. Он отправился в Коннот-отель сообщить де Голлю о своем разговоре с Иденом.

Де Голль пришел в ярость, он утверждал, что никогда не отказывался выступить по радио, разразился длинной тирадой против Черчилля, Идена, Англии и англичан и, наконец, против французов, которые дают себя поработить. Он вел себя так заносчиво, что Вьено уже направился к двери со словами: "Вы не смеете говорить со мной в таком тоне. Я вам не секретарь!" Выбитый из седла де Голль удержал Вьено за полу пиджака, сел, перестал метать громы и молнии и в более любезном тоне возвратился к обсуждаемому вопросу. -Вьено отправился в ночную резиденцию Черчилля. Он нашел премьера в обществе Идена. Для Вьено этот разговор остался одним из самых тяжелых воспоминаний. Черчилль отбросил всякую сдержанность. Вьено пытался вернуть его к действительности и напомнил, что переговоры о миссии связи, длившиеся многие месяцы, ни к чему не привели. Черчилль не желал ничего слушать, его охватил неистовый гнев - он даже потерял дар речи и мог лишь рычать. Вьено понял, что ему остается только уйти. Но, спускаясь по лестнице, он подумал о заре наступающего дня, который станет зарей освобождения. Он вернулся, подошел к Черчиллю, продолжавшему безмолвно и яростно гримасничать, и с волнением произнес: "Несмотря ни на что я должен поблагодарить вас за то, что происходит этой ночью!"

До пяти часов утра Вьено ходил от Черчилля к де Голлю и от де Голля к Черчиллю... Я до сих пор слышу, как обессиленный Вьено, через несколько дней скончавшийся на посту, заключил: "В конечном счете ничего не произошло... Столкнулись два темперамента, вспыхнула нелепая ярость двух людей".

И все же истории не известно, чем кончилось это столкновение. Кроме премьер-министра, только три человека точно знают, что произошло: Антони Иден, Пик, представитель Черчилля при де Голле, и, возможно, майор Мортон. Безусловно, никто из них ничего не расскажет о спорах между де Голлем и Черчиллем, разве чтобы отрицать их. Ночь ничего не прояснила: на сей раз Черчилль не поборол свою ярость. Рано утром 6-го он написал де Голлю письмо, в котором заявлял, что с него o хватит. Он требовал, чтобы генерал покинул британскую территорию. Письмо это не дошло до адресата. Иден и Пик решили его сжечь.

* * *

Теперь все это в прошлом. На следующий день я отправился во Францию. Валонь, Шербур освобождены. Кан - лишь на три четверти. Несмотря на то что союзнические службы ставили мне палки в колеса, 14 июля я провел во Франции. Судя по полученным мной за две недели донесениям, все трудности, казавшиеся непреодолимыми при переговорах и на бумаге, сами собой разрешались на местах. Уже 16 июня Борис сообщал мне: "Надо ли говорить, с каким нетерпением я Вас ждал и жду. В Ваше отсутствие почти невозможно урегулировать некоторые вопросы. К генералу не подступаться, он на все отвечает отказом.

В результате весьма удачной поездки в Нормандию дела в последний момент приняли значительно лучший оборот. Куле приступил к исполнению своих обязанностей безо всяких помех. Генерала верноподданически приветствовали все местные сановники, включая епископа - приспешника Виши и коллаборациониста.

Все же надо ожидать довольно бурной реакции за океаном. Генерал долго колебался, прежде чем вступить на путь переговоров с англичанами, за переговоры были все, кроме П. М. (премьер-министра), который вел себя еще невоздержаннее, чем обычно. Он устроил Вьено невообразимую сцену в ночь накануне высадки.

Со своей стороны, я полагаю: даже если англичане не выполнят своих обязательств из-за противодействия американцев, все же будет полезно и необходимо вопреки личным обидам закрепить франко-британское согласие...

Общественное мнение в этом вопросе всецело на нашей стороне. Но, очевидно, всем уже порядком надоел спор о признании Временного правительства. Чтобы поддержать энтузиазм масс и предупредить упаднические настроения, следует широко обнародовать удивительные результаты, которых добились ФФИ и Сопротивление в целом. Генерал Кёниг понимает это. SHAEF, кажется, была бы согласна сделать значительное усилие для вооружения ФФИ, но ни в коем случае не хочет, чтобы создалось впечатление, будто она пошла на это под давлением общественного мнения.

Администраторы в пиджаках приступили к исполнению своих обязанностей без особых трений. Очень скоро военные, несмотря на мундиры, в которые их облачила миссия, растерялись и призвали на помощь гражданских администраторов. Муниципалитеты и супрефектуры были восстановлены в своих правах. Хотя с хлебом и сахаром были затруднения, обилие мяса, молока и сыра возмещало их недостаток.

Даже досадный денежный вопрос постепенно улаживался. Уже давно Комитет действия, в особенности Мендес-Франс, был озабочен тем незначительным количеством французских денежных знаков, которые были в нашем распоряжении. Мне ежемесячно приходилось настаивать, чтобы денежные средства для Сопротивления выделялись более щедро. Кёниг и я требовали выделить два миллиарда на нужды оккупированной территории и пять миллиардов для освобожденных областей. У Мендес-Франса было в наличии всего три миллиарда. Нашу озабоченность усилило решение американцев "чеканить монету" и импортировать "оккупационные деньги" без нашего участия. Однако после высадки, все уладилось: наличность в отделениях Французского банка оказалась куда значительнее, чем мы рассчитывали. Оккупационные деньги очень скоро были переданы союзниками французскому Временному правительству. Побудило их к этому шагу, должно быть, отношение французского населения к этим деньгам, которые оно уже успело окрестить "фальшивыми". Все торопились уплатить ими налоги и долги и таким образом поскорее сбыть с рук эти подозрительные бумажки. Но по приказанию Куле, комиссара республики, государственные кассы отказывались принимать эти деньги, и союзники вынуждены были пойти на попятный и обязались обменять на денежные знаки Французского банка оккупационные деньги, уже принятые в погашение налогов.

Итак, когда я с Люизе, Борисом и Морисом Шуманом добрался до Франции, на политическом небосклоне не было ни облачка. Все разногласия затмил ужас войны, ужас повсеместной, зачастую нелепой разрухи и уничтожения: гибли люди, животные, деревья, дома... даже истерзанная земля отказывалась принять весну.

В Кане в разрушенных взрывами домах женщины, дети и старики равнодушно ожидали исхода затянувшейся битвы, которая могла им принести либо смерть, либо освобождение. Жители города, которым повезло, участвовали в боях, поэтому их ярость и озлобление находили долгожданный выход.

Через три дня я вернулся в Лондон. В тот же вечер, в понедельник, я обедал с Уинстоном и Клеманс Черчилль. Маленький круглый столик, нарядная скатерть, хрусталь, серебро, бесшумные лакеи, ровный голос Клеманс Черчилль. Но в моих ушах все еще раздавалось эхо боя, который я слышал утром. Черчилль, уже видевший приближение конца четырехлетней войны, а вместе с ним и конца всех бедствий, выпил и расчувствовался.

Он извинился, что угощает меня кейптаунским коньяком, так как запас французского коньяка вышел. Я не мог разделить ни его увлечения спиртными напитками (область, в которой он мне казался непобедимым и в которой я так слаб), ни его чувств. Говоря о Нормандии, я обратил его внимание на тяжелые последствия применявшихся там методов ведения войны. Я указал на несоответствие между используемыми средствами и достижением намеченных целей: полностью уничтожались с воздуха селения, чтобы очистить их от якобы укрывшихся там солдат противника и вступить в эти селения без всякого риска; непоследовательность командования, не желающего ни для боев, ни для разведки использовать Французские внутренние вооруженные силы, к которым слишком часто военные относятся с пренебрежением.

Черчилль не хотел ничего слышать об этом. Он говорил об огромных потерях англосаксонских войск на театре военных действий и считал, что война будет более затяжной, чем предполагают штабы. Легко пустив слезу, он закончил призывом к французам, которые "его не понимают и не любят".

Через несколько минут передо мной снова был полководец. Мы спустились в подвалы на Доунинг-стрит, в бомбоубежище, где Черчилль проводил совещания и следил за военными действиями. На стенах были развешены карты Азии и Европы с нанесенными на них театрами военных действий. Офицер, ведающий картами фронтов, приготовил карту Франции. Воткнутые в нее флажки превращали драму народа в какую-то забавную игру. Пробурчав: "На нашу долю досталось самое трудное", Черчилль потребовал карту Италии. Это был "его" театр военных действий, возглавляемый британским командующим Уилсоном. Тыча сигарой, он показал мне расположение "своих войск", как это сделал бы Наполеон.

XIII. Алжир - Марсель - Париж, август 1944 года.

Нация восстала

Если настоящее можно измерять минутами и днями, то воспоминания измеряются надеждами и горестями... а также прочностью связей человека с событиями.

Месяц, истекший со времени моего возвращения в Алжир и до освобождения Парижа, - месяц отрешенности и ожидания, когда цель так близка, что стирается память о пройденном пути.

Операции Сопротивления (которое теперь не хотят признавать многие из устроившихся на теплых местечках людей - из тех, что тогда умирали со страху или угодничали перед врагом) приняли такой размах, что не могли остаться незамеченными ни для союзного командования, ни для самих французов. И все же полностью сломить недоверие к Сопротивлению не удалось. Некоторые при словах "народное возмущение" или "восстание" стыдливо опускали глаза. О финансовой поддержке Сопротивления ходили самые невероятные слухи. В некоторых военных кругах на основании извращенных фактов возбуждались судебные дела против бойцов Сопротивления.

Мне прошлось при поддержке генерала Кёнига крупно поспорить с Комитетом действия и с генералом де Голлем, чтобы добиться необходимых для внутренней армии денежных средств. Что касается вооружения, то цифры, которые мне сообщали - правда, никто в то время не мог их проверить, - были удовлетворительны: с 6 июня по первые числа августа семьсот пятьдесят тонн вооружения было доставлено в разные районы Франции, то есть более чем для ста тысяч человек. Но Комитет действия и союзное командование стремились не столько к тому, чтобы воодушевлять и поддерживать без оговорок действия внутренней армии, в которой даже по подсчетам Лондона сражались двести тысяч бойцов, сколько к тому, чтобы их ограничить, лишить того, что называлось "революционным духом".

Отовсюду к нам приходили сообщения о зверствах фашистов, о расстрелах политических заключенных, о том, что немцы будут уничтожать всех бойцов Сопротивления, попавших к ним в руки. Руководители Сопротивления просили нас пригрозить врагу самыми страшными репрессиями, чтобы помешать ему осуществить свои планы.

В июле нам сообщили, что расстрелы бойцов Сопротивления, как пленных, так и раненых, участились. В июне Комитет действия в Алжире после длительных дискуссий признал необходимость репрессий. Хотя Комитет в не счел возможным дать соответствующее предписание, он выразил согласие предоставить командованию Французских внутренних вооруженных сил право принимать меры, которые оно сочтет нужным. Британское и американское командование в ноте, врученной Комитету Даффом Купером, выражали свое недоумение и даже заявляли, что Французские внутренние вооруженные силы "открыто пренебрегают законами войны".

В этом вопросе союзное командование несет большую ответственность. Несмотря на статус, установленный нами для Французских внутренних вооруженных сил, союзное командование все время уклонялось от признания военного характера ФФИ и их полного соответствия нормам международного права, на чем мы так настаивали{29}.

Между тем мы получили доказательства, что ответные меры в отношении немецких пленных принесли положительные результаты. В Тарбе, в департаменте Ардеш, в Центральном массиве немецким комендатурам пришлось вступить в переговоры с представителями Сопротивления и заявить, что немецкие власти отказываются от репрессий против гражданского населения и признают за Французскими внутренними вооруженными силами статус комбатантов.

Ничто так убедительно не подтверждает правильность принятых Сопротивлением мер, как заявление, переданное 7 июня командованием ФФИ немецким военным властям: "Бойцы Сопротивления на всей территории Франции относятся к немецким пленным в соответствии с нормами международного права и гуманно обращаются с ними. Сопротивление рассчитывает на подобное же отношение ко всем пленным, принадлежащим к любым организациям Сопротивления.

В случае если французские военнопленные будут расстреливаться или подвергаться дурному обращению, а также в случае если гражданское население по вине немецких властей подвергнется репрессиям, немецкие пленные будут немедленно расстреляны..."

Мы не предполагали тогда, что после этого длительного пролога к Нюрнбергу все так быстро забудется и что де Голль, Черчилль и Эйзенхауэр своим молчанием или снисходительностью будут потворствовать не только прощению военных преступников, но и политике, ведущей теперь к их реабилитации.

* * *

Армии союзников достигли Луары и повернули в направлении Сены и Парижа. Временное правительство не спешило обратиться с призывом к восстанию в Париже и других крупных городах! Сопротивление было удивлено этим. Уже с конца июля между мной и де Голлем начался обмен письмами по этому вопросу. Я предложил генералу текст обращения, где, естественно, проводилось различие между промышленными предприятиями, которые вследствие их военного значения во что бы то ни стало надлежало вывести из строя; предприятиями, которые необходимы для поддержания нормальных условий существования населения и которые должны были продолжать работу, и коммунальными службами. В отношении первых основные указания заключались в следующем: "I. Остановить работу.

II. Если обстоятельства позволят, то есть если соотношение сил будет не в пользу врага, занять заводы.

Если в распоряжении бастующих рабочих будет оружие, то они сами под руководством и в соответствии с указаниями своих уполномоченных должны обеспечить охрану и оборону завода.

При забастовке с последующим занятием завода уполномоченные должны позаботиться об охране по крайней мере одного выхода на случай срочной эвакуации под давлением превосходящих сил противника или бомбардировки завода.

III. Занятые заводы, само, собой разумеется, должны охраняться от саботажа агентов противника и их приспешников. Агенты эти, как и прежняя охрана завода, должны быть взяты под стражу.

Что касается предприятий, не вошедших в этот список, а именно предприятий, производящих продовольственные товары или торгующих ими, то рабочие и служащие этих предприятий должны всеми способами обеспечить сохранность имеющихся товаров при попытках противника захватить их".

Де Голль не дал согласия на опубликование этого текста. Я до сих пор вижу, как он сидит за своим письменным столом на вилле "Глицинии": откинувшись назад, схватив непомерно длинными руками лежащую перед ним бумагу и уставившись на нее неодобрительным взглядом. Наконец он отложил бумагу и, взяв чистый лист, одним росчерком пера в своем вдохновенном стиле набросал следующие "пять коротеньких пунктов": "Для Парижа и больших городов на оккупированной территории.

I. Не производить никаких работ, полезных для врага. Если враг попытается заставить работать, - бастовать.

II. Если враг будет недостаточно силен, - захватить его служащих, какую бы работу они ни выполняли, взять под стражу и держать заложниками.

III. Следить за приготовлениями врага к разрушению объектов, обеспечить их охрану и вовремя помешать врагу,

IV. Любыми средствами не позволить отступающему врагу эвакуировать свой персонал и оборудование.

V. Немедленно и в строгом порядке приступить к работе, как только в город вступят союзные армии.

12 августа 1944 года".{30}

Нельзя было допустить, чтобы этот высокомерный и полный недоверия приказ был обнародован. Я снесся с Лондоном и решил, не консультируясь с генералом, заменить его текст текстом, предложенным Борисом, у которого, к счастью, "пять коротеньких пунктов" вызвали следующую реакцию: "Формулировки "немедленно" и "в строгом порядке" могут произвести неверное впечатление, будто мы боимся рабочего класса и намереваемся подавить его движение... Формулировка "в строгом порядке" напоминает терминологию версальцев. Такая терминология, конечно, пришлась бы по вкусу генералу Жиро и генералу Вейгану, но рабочие сочтут ее оскорбительной"{31}.

Три недели отделяли нас от возвращения во Францию, три недели, отмеченные, как вехами, названиями освобожденных городов: Дол и Ренн, Ванн и Витре, Алансон и Вандом. За это время де Голль и Черчилль разыграли еще одну интермедию.

Первая радость освобождения не исцелила ран, нанесенных самолюбию. В первых числах августа Черчилль приземлился на аэродроме Мезон-Бланш в Алжире. Он направлялся на итальянский фронт. Дафф Купер известил об этом де Голля и сообщил ему, что премьер-министр был бы рад с ним встретиться. Де Голль ответил отказом: "Мне нечего ему сказать". Несмотря на всю свою настойчивость, Дафф Купер вернулся к Черчиллю с не очень дружелюбным письмом - единственная уступка, на которую пошел генерал.

Несколько дней спустя, когда заседание Совета министров подходило к концу, де Голль обратился ко мне со словами: "Так вы считаете нормальным, чтобы главу иностранного правительства, прибывшего в один из французских департаментов, встречали местные власти без предварительного запроса французского правительства?" Действительно, Черчилль недавно приземлился на Корсике, и его там приветствовали генерал Моллар и префект. Де Голль просил меня призвать их к порядку. Но я не сделал этого.

Однако не только могучие соперники, определявшие ход войны, омрачали настроение де Голля. Ему казалось также, что его власть во Франции ограничена подпольными организациями, и особенно Национальным советом Сопротивления. Вот одна из последних фраз, с которой он своим нутряным голосом обратился ко мне: "Ваш Совет Сопротивления... поступает как ему вздумается. Надо его поставить на место..." Де Голль поддерживал секретную связь с Пароди-Квартусом, представителем Временного правительства в Париже, никогда ни о чем не советуясь ни с Временным правительством, ни с Комитетом действия, ни с министром внутренних дел. Так, например, в одной из его телеграмм (от 31 июля), которые де Голль тайком составлял с Сустелем, есть следующие весьма характеризующие его слова: "Рекомендую Вам говорить авторитетно и безапелляционно, от имени государства".

Он не добавил: "Государство - это я", это было ясно само собой. 17-го или 18-го де Голль отправился в Шербур, предоставив правительству под неумелым руководством Кейя выходить из затруднений. Алжир разлагался: все, забившись в свои углы, готовились к возвращению. Мамелюки строили планы, как причесать на свой лад Сопротивление, по их мнению, слишком обидчивое.

Утром 23-го английское радио сообщило об освобождении Парижа. Короткие фразы о том, что цепи сброшены и что народ - хозяин столицы, отдавались в сердцах, как удары колокола. Его звон заглушил все разговоры, мы забыли о делах. 27 августа я вылетел на Корсику, а оттуда в Сен-Тропез.

В Марселе еще раздавался грохот немецких орудий и треск пулеметов, которые с острова Фриуль и из Старой гавани обстреливали улицу Канбьер; в Тулоне, сильно пострадавшем, но уже освобожденном, обрушилась в воду Кронштадтская набережная; Ним и Монпелье освобождены бойцами Сопротивления... итак, обещание сдержано, каждый вечер после тягот дня и боев приносит с собой праздник.

XIV. Париж, 1952 год.

Герой не нашего времени

Вот и конец моей истории. С этой историей связаны другие истории, которые каждому очевидцу надо будет рассказать самому. Самая прекрасная из них - тот душевный подъем, охвативший весь народ, который вызвало освобождение родины, надежды людей и их разочарование. Истории глав государств, полководцев... Нет, основное - это история народа, который всегда стараются оттеснить на задний план. Но он выходит из мрака на свет, и громко звучит его голос. Это история восстания, плодов которого народ лишили, история возрождения, которое предали.

Я больше не встречал Черчилля, если не считать того ноябрьского вечера, когда он с де Голлем шествовал по Елисейским полям. Народ приветствовал их не в предвидении новых битв. Народ выражал свою признательность за освобождение, за восстановление мира - за надежды, которые нес ему этот мир. Черчилля принимал в городской ратуше Парижский комитет освобождения. В ответ на теплое приветствие председателя комитета Толле Черчилль на плохом французском языке произнес взволнованную речь. Мы от него ничего больше и не, ожидали, но четыре года, пройденные вместе, вызывали к нему теплое чувство; он знал мои взгляды и, наклонившись ко мне, сказал: "А все же... Надо идти за де Голлем, это единственный путь..." И направился дальше, не дожидаясь ответа.

Тысяча девятьсот сорок пятый год - война кончилась. Каковы бы ни были предшествовавшие или предугадываемые некоторыми симптомы, еще можно было верить в реальность переговоров в Тегеране, где три человека - Черчилль, Рузвельт и Сталин - обсуждали задачу обеспечения мира на ближайшие пятьдесят лет. Сосуществование государств с различным политическим строем, различной социальной структурой - государств, совместно давших отпор агрессору, мирное соревнование двух систем казались вполне возможными.

Можно было покончить с нелепыми мифами. Человек консервативного образа мыслей, который много думал о своих предках и канонизировал создателей империи, при виде страшной разрухи мог наконец признать: война - отнюдь не способ разрешения проблем, стоящих перед человечеством, мирному сосуществованию нельзя научиться сразу, но общая опасность в прошлом, новые встречи должны рассеять недоверие, покончить со всякими баснями.

Мне вспоминается одна встреча в 1945 году. Клеманс Черчилль только что вернулась из полуторамесячного путешествия по России. Она рассказывала мне о своей поездке. Ее рассказ - это своего рода "Персидские письма" Монтескье. Один мир открывал другой - иногда с раздражением, но подчас и с восхищением. Из ее впечатлений мне запомнились два любопытных замечания. При посещении Севастополя госпожа Черчилль услышала, как председатель городского совета горячо критикует некоторые решения правительства. Полтора месяца спустя она снова увидела его. Госпожа Черчилль сказала мне: "Подумайте, он еще жив; ничего не понимаю..." Затем, говоря о детях, она сказала: "В России самые прекрасные и счастливые дети на земле... Как это объяснить?"

Я иногда перелистываю составленный ею доклад, который она дала мне прочесть. Говоря о стране, о ее женщинах, ее детях, Клеманс Черчилль не устает повторять, что на протяжении всей полуторамесячной поездки она повсюду встречала надежду, веру, стойкость, ненависть к войне: "Забота, которой окружены дети, показалась мне проявлением великой веры в будущее, характерной для всей России. Их дети очаровательны, потому что они красивы и на редкость воспитанны. Особенно радостно видеть, как счастье возвращается в разрушенные города и села, и теперь, когда с ужасом мрачной ночи покончено, надежда озаряет лица мужчин и женщин... Я поняла, что нахожусь на пороге нового, обширного, неисследованного мира... шестнадцать республик, входящих в орбиту Советского Союза, с их разными вкусами, обычаями, традициями и культурами открывают бесконечные перспективы для изучения страны и ее понимания... Покидая Москву и бросая на нее последний прощальный взгляд, я молилась: "Да исчезнут трудности и непонимание и да сохранится дружба".

И разве не госпожа Черчилль записала в золотую книгу родильного дома имени Клары Цеткин следующую фразу: "Если бы мне снова довелось иметь ребенка, я хотела бы доверить его судьбу этому учреждению".

Такие высказывания - вехи на пути сближения. Если не слишком спешить и не поддаваться нелепому фанатизму, можно было бы надеяться на многое.

Однако спустя восемь месяцев в маленькой методистской церковке в Фултоне снова раздался вековой голос властолюбия. Черчилль, оказавшийся не у дел, был представлен студентам Трумэном и выступил с неожиданным обличением "честолюбивых замыслов Советской России", призвав американцев и англичан "объединиться в братском военном содружестве, которому не могла бы противостоять ни одна держава..."

Перед пораженной аудиторией он произнес воинственную, поджигательскую речь. Напомнив об атомной бомбе, он заявил, что было бы безумием предоставить распоряжаться ею Организации Объединенных Наций, и, ратуя за возврат к военным союзам, пророчествовал: "От Штеттина на Балтийском море и до Триеста на Адриатическом континент разделил железный занавес".

Американское общество (еще проникнутое веяниями рузвельтовской эпохи и верившее в возможность мирного сосуществования различных систем) было покороблено подобными высказываниями. Консервативная газета "Нью-Йорк геральд трибюн", выражая мнение американцев, заявила: "Тем, кто проповедует крестовый поход против Советского Союза, следовало бы задуматься над практическими последствиями такого шага".

* * *

Итак, в семьдесят лет старый вояка снова увидел' перед собой буров, снова в нем проснулась страсть к крестовым походам. Человек этот не мог представить себе мирное существование и искал какого-нибудь врага; он его уже назвал. И все это лишь потому, что для него человечество - джунгли, где властвует сильнейший, от схватки к схватке, за неправое ли или за правое дело, лишь бы была возможность принимать и наносить удары во славу своего имени и своего клана.

"Вы что, не любите войну?" - как-то в окопах ночью 1915 года спросил полковник Черчилль своих солдат. У солдат же не было никаких сомнений, что Черчилль войну любит{32}. Говорят, в его жизни как бы переплелись три карьеры: полководца, журналиста и политика. Все они имели для него одинаковое значение. Если бы в юности его спросили: "Кем бы вы хотели стать?", вряд ли он ответил: журналистом, политиком или воином, но, вспомнив песенку Харроу "Некогда жили-были могучие гиганты", сказал бы: "Я бы хотел быть гигантом".

Он на свой манер и был гигантом и не очень-то беспокоился о тех, кто получает удары, о тех, кого его соотечественник Уилфрид Нор называл бесчисленным быдлом.

Конечно, у Черчилля не сходит с языка слово "демократия". Но он понимает ее по-американски, в том смысле, который успокаивает одновременно и пастыря, и стадо: "Вы-де можете стать и волками и властелинами". Разве это не демократия, когда можешь избавиться от своей грязной шкуры, уйти от своей мерзкой профессии? Разве не демократия, когда какой-нибудь ловкач может стать Рокфеллером, мойщик посуды из ресторана - Дюпон-де-Немуром, а судомойка - Гретой Гарбо? Это, конечно, демократия, когда каждый человек имеет возможность мечтать: "И я могу когда-нибудь стать господином Уинстоном Черчиллем..." Нет, такая демократия лжива, к ней нельзя стремиться. Демократия - это мир, где не будет грязной шкуры и грязной профессии, где вообще не будет шкуры или профессии, которая не позволяла бы человеку принимать участие в жизни наравне с другими и лишала бы человека его доли счастья.

"Дэйли мэйл" писала о Черчилле: "Если он и дальше будет нестись таким аллюром, в тридцать лет ему будет мало парламента, а в сорок - и всей Англии". Однако не столько он вырос, сколько его мир стал узок. Это было следствием упадка Британской империи. Вот уже двенадцать лет Черчилль ищет поле деятельности по своим гигантским масштабам. Сначала он подумывал о франко-британском кондоминиуме, затем об объединении всей Европы, теперь задумал англо-американский кондоминиум. У него иногда появлялись враги, например Гитлер, но его единственным постоянным врагом всегда был социализм.

Однако в 1942 году он приезжал в Москву заключить временный союз. В своем гомеровском стиле он нам сообщает: "Я думал о деле, которое привело меня в это зловещее и мрачное большевистское государство; в свое время, когда оно только родилось, я всеми силами пытался его удушить. До появления Гитлера я считал это государство заклятым врагом свободы и цивилизации. В чем теперь мой долг? Что следует сказать его руководителям? Генерал Уэвелл, склонный к литературному творчеству, выразил это в поэме. Каждая строфа. ее заканчивалась словами: "Второму фронту в 1942 году не бывать..."

Когда читаешь объемистые мемуары Уинстона Черчилля, кажется, что слушаешь рассказ избранника судьбы, одного из принцев крови, которые могут сказать: "Англия - это я, моя каста, мои предки, мои подданные..."

Во всей написанной Черчиллем истории нет и намека на социальные и экономические проблемы. Он состряпал эту историю на свой вкус, руководствуясь лишь своей интуицией. Диалектика здесь служит только оправданию собственных чувств и собственной интуиции. С точки зрения Черчилля, мир существует для принцев крови, империй и войн. Он настолько убежден в этом, что и других мерит своей меркой. Сталин, Рузвельт и даже Гитлер - в его глазах тоже избранники судьбы, преобразующие мир по своему вкусу и хлопочущие о своей славе. Перед ними он любит красоваться с саблей в зубах, и бог его благословляет. Однако верующие должны быть поражены, видя, как бог то и дело меняет национальность: он то немец, то англичанин, то американец, то испанец. А дети божьи с проклятьями на устах и атомной бомбой в руках творят дела его именем, совершая тем самым величайшее богохульство. Но бог Черчилля - весьма индивидуальный бог. Черчилль любит его, как покровителя, который наделил его всеми благами. У его бога лицо Киплинга и британский характер. Было бы не удивительно, если бы в жилах его текла кровь герцогов Мальборо.

На одном из поворотов своего жизненного пути Черчилль встретил еще одного избранника судьбы. По его словам, он шепнул ему на ухо в июне 1940 года: "Здравствуй, избранник судьбы", а тот и не дрогнул. Это предвидение все же кажется сомнительным. Думается, премьер-министр не сразу узнал избранника судьбы и еще долго искал его, поскольку вовсе не был уверен в правильности своего выбора.

Под рукой оказался генерал Спирс, личный друг Черчилля, доставивший его самолетом на родной остров, над которым нависла опасность. Генерал этот говорил на том же историческом языке (языке гигантов) и тянул воз в ту же сторону, что и Черчилль. Казалось, он относился с энтузиазмом к знаменитой декларации о единстве Соединенного королевства Великобритании и Французской республики, которую Черчилль предлагал, как он теперь утверждает, без энтузиазма.

Собственно, Черчилль предпочел бы иметь в своем распоряжении двух-трех более видных политиков или генералов, тем более что для других стран он держал в кармане королеву, короля, премьер-министра, к которым еще должны были присоединиться другие короли и другие министры, чтобы послужить украшению его венца. Но ни Манделл, ни генерала Жоржа не оказалось под рукой, - пришлось довольствоваться генералом де Голлем.

Спустя несколько недель после прибытия последнего 7 августа 1940 года Черчилль ему писал: "Дорогой генерал, Вы любезно изложили свои соображения относительно организации, использования и условий службы французских добровольческих вооруженных сил, формируемых в настоящее время под Вашим руководством. Правительство Соединенного королевства признает Вас вождем всех свободных французов, которые независимо от своего местонахождения примкнули к Вам для борьбы за дело союзников.

Посылаю Вам меморандум, который, если Вы его одобрите, явится соглашением между нами относительно организации, использования и условий службы этих сил".

В этом меморандуме, подписанном Черчиллем, наряду с прочими пунктами содержались три памятные короткие фразы: "...Генерал де Голль формирует французские вооруженные силы, состоящие из добровольцев...

...Эти вооруженные силы никогда не обратят свое оружие против Франции...

...Генерал де Голль, являющийся Верховным главнокомандующим французских вооруженных сил, настоящим заявляет, что подчиняется общим директивам британского командования..."

Эти строки, которым Черчилль и де Голль придавали каждый свой смысл, вызвали обострение отношений между ними и нетерпимость друг к другу. "Франция - это я", - говорил один из них. "Нет, вы не Франция, - отвечал другой, - вы только военачальник, находящийся вместе со своими войсками в нашем распоряжении". В своих мемуарах Черчилль пишет: "Я дал ему ясно понять, что мы сломим его, если он будет упорствовать". Они все время схватывались, как Агамемнон и Ахилл. На протяжении четырех лет отношения между Черчиллем и де Голлем носили глубоко личный характер, поэтому они отнюдь не выражали отношений между народами, которые представляли эти деятели. Для одного из них отношения эти чересчур часто заключались в стремлении сбросить с себя опеку меморандума, для другого - в стремлении утвердить ее.

Впрочем, у обоих было нечто общее: каждый из них считал себя повелителем бурь и крестоносцем. Но один вел свою войну, а другой был лишь гостем. Он был вдали от своего народа и не сумел использовать самый большой из представлявшихся ему шансов - французское Сопротивление, - чтобы пожинать плоды, которые оно могло принести; для этого были необходимы взаимное доверие и взаимная поддержка.

Оба деятеля обладали совершенно различными темпераментами: де Голль высокий, мрачный, высокомерный, склонный к аскетизму, Черчилль - маленький, круглый, шумный и жизнерадостный актер, жестокий и вместе с тем великодушный эпикуреец. Они оба консерваторы, но один из знатного рода, другой - мелкопоместный дворянин, влюбленный в традицию, из которой не умел извлечь ничего живого, один - крупный военный деятель, творивший историю, другой, провозгласив 18 июня 1940 года несравненный текст обращения к французам, застыл в напыщенной лубочной позе.

Когда я сравниваю их портреты, один представляется мне младенцем, который дрыгает ножками и с криком тянет ручки, чтобы схватить весь мир. Я вижу, как он сует сигары в руки друзей и недругов, которых хочет обезвредить или обворожить. Я вижу, как другой вскидывает брови, словно навсегда разочаровался в жалкой природе человека, и слышу, как в ответ на слова своего товарища по Сен-Сиру: "Мух не приманивают уксусом" - он произносит: "Что до меня, то я их приманиваю дерьмом..."

Однако один из них, несмотря на свои семьдесят семь лет, любит жизнь, если не людей, все еще остается незаурядной, хотя и анахронической личностью и до сих пор не выдохся, тогда как другой так и не обрел своего дыхания и надсаживает грудь историческими реминисценциями.

* * *

Черчилль вернулся из Америки. Он как бы взял реванш за свой уход с политической арены. Он снова может раздвинуть пальцы наподобие латинского V - первой буквы слова "Victoria". Но о какой победе может идти речь?

Восстановление находящейся в упадке империи, которая уже не отвечает насущным требованиям людей? Крестовый поход, чтобы остановить время, как Иисус Навив остановил солнце? Неужели он не ведает и не понимает, что миллионы людей не теряют надежды, что "для вечного величия - этой благородной традиции Британских островов", которую он, как ему мнится, воплощает, Черчилль изберет все же более скромный путь - путь мира.

Закрывая книгу мемуаров Черчилля, в которой талантливо перемешаны легенда и истина, трудно сказать лучше, чем сказал один критик, желая охарактеризовать Черчилля как человека: "У него античное, дохристианское чувство величия. Его голос звучит, как крик дикаря, как крик большой птицы, которая может летать лишь в бурю. К нему не подойдешь с обычной меркой добра и зла. Задаешься вопросом, место ли такому человеку в мире без войн или хотя бы в мире, ищущем успокоения. Стоит истории влезть в домашние туфли - и он станет анахронизмом. Выразим надежду, что у него нет будущего в наше время"{33}.

Выразим надежду. Выразим надежду, что он станет анахронизмом. Мы вовсе не требуем, чтобы история влезла в домашние туфли. Пусть только поменяет каску и меч на орало, на перо поэта, на кельму каменщика. И когда это произойдет, мы согласимся во имя прошлого воздвигнуть Уинстону Черчиллю какие угодно памятники.

Приложения

Приложение А

Факсимиле первой страницы протокола совещания, состоявшегося 27 января 1944 г. (См. иллюстрации)

Приложение Б

Карга районов подпольной борьбы во Франции (См. иллюстрации)

Приложение В

В марте месяце в своем рапорте генералу де Голлю генерал д'Астье, наш военный представитель в Лондоне, который, как предполагалось, контролировал деятельность БСРА, высказывал об этой организации следующее суждение: "БСРА было укомплектовано неспециализированными кадрами, хотя эта работа требует опыта, который накапливается весьма медленно и обходится подчас очень дорого.

Это обстоятельство определяет степень затруднений и заслуг БСРА и объясняет недочеты в его деятельности.

БСРА строилось под сенью британских разведывательных служб, от которых тесно зависело. Организация развивалась рывками, без заранее продуманного плана.

Предоставленное самому себе и долгое время недосягаемое для контроля командования, БСРА привыкло принимать решения, касающиеся его деятельности во Франции, по собственному усмотрению.

Британские разведывательные службы всячески поощряли эту тенденцию, поскольку вышеупомянутая деятельность организации оказывалась в полной зависимости от них.

Покончив с ролью технического исполнителя, БСРА занялось очень широким кругом проблем, решение которых, ввиду его некомпетентности, должно было привести к тяжелым ошибкам: инциденты с маки Глиерского плато и заводами Берлие - лишь самые свежие примеры, подтверждающие сказанное. Сопротивление поэтому испытывает законную тревогу, ибо его безопасность и эффективность его действий могут оказаться под угрозой как рае накануне решающих операций. Пора рассеять эти опасения и ограничить деятельность БСРА функциями исполнителя".

Приложение Г

Факсимиле письма Рене Мейера (См. иллюстрации)

Приложение Д

Полковник де Шевинье относился к Сопротивлению с пренебрежением и неприязнью. Привожу выдержки из телеграмм, которые мне посылал Жорж Борис: "У меня состоялась долгая беседа с Жозефом из ФТП, бывшим инспектором, a ныне начальником ФФИ партизанского округа M (Бретань). Я встретил также Манюэля (заместителя начальника БСРА), возвратившегося из Бретани. От беседы с ними у меня осталось впечатление, что между Сопротивлением и военными существуют весьма натянутые отношения. Полковник де Шевинье, кажется, сделал все, чтобы восстановить против себя Сопротивление. Жозеф привез несколько вполне конкретных жалоб. Генерал Кёниг успокоил его, заверив, что все они будут рассмотрены. Поведение полковника де Шевинъе по отношению к Сопротивлению наводит на мысль, что он никогда в него не верил. На все ответственные посты он назначает офицеров старой армии, которые не принимали никакого участия в Сопротивлении, спокойно сидя на своих местах, и которых народ презрительно прозвал "нафталином", намекая на их мундиры, извлеченные из сундуков. Полковник де Шевинье пытается восстановить старые военные трибуналы для осуществления суда над предателями. Он хочет поставить ФФИ под контроль жандармов и, по существу, преследует цель полностью распустить ФФИ, как таковые. Он заявил Жозефу, что, как только оккупированная территория освобождается, ФФИ перестают существовать. Манюэлю же он заявил без обиняков: "Сопротивление мне осточертело".

Пьер Блок из министерства внутренних дел ответил Жоржу Борису: "Вашу телеграмму получил. В отсутствие д'Астье я показал ее некоторым членам правительства. Как и вы, они полагают, что необходимо как можно скорее положить конец деятельности полковника де Шевинъе. Де Мантон, в частности, считает, что надо настаивать, чтобы генерал Кёниг поскорее убрал полковника де Шевинье".

Приложение Е

Факсимиле пяти пунктов генерала де Голля. (См. иллюстрации)

Примечания

{1}Подпольная кличка д'Астье.

{2}БСРА (Bureau Central de Renseignements et d'Action) - Центральное бюро разведки и действия.

{3}Subversives operations Executive - Оперативный отдел инверсионной службы.

{4}Э. д'Астье, Семь раз по семь дней, Издательство иностранной литературы, 1961.

{5}Э. д'Астье, Семь раз по семь дней.

{6}См. приложение А.

{7}Операции по уничтожению установок для запуска ФАУ-1, ФАУ-2.

{8}Совместные франко-англо-американские бомбардировки в тылу противника. (так в книге - OCR.)

{9}См. приложение Б.

{10}Отчет о совещании в министерстве экономической войт" 28 января 1944 года.

{11}То есть д'Астье. - Прим. перев.

{12}Отчет о беседе между Черчиллем и д'Астье в среду 2 февраля 1944 года.

{13}Не пользуйтесь обстоятельствами... это неблагородно (англ.).

{14}Выдержка из отчета о заседании 9 февраля 1944 года в министерстве экономической войны.

{15}Клеант - Жак Бэнжан, деголлевский представитель во Франции, захваченный и убитый немцами в мае 1944 года.

{16}Мерлен - одна из подпольных кличек д'Астье

{17}САП и БОА - службы приема сбрасываемого на парашютах снаряжения и людей БСРА во Франции.

{18}ДЖСС (Direction General des Services Secrets) - Главное управление секретных служб.

{19}См. приложение В.

{20}См. приложение Г, подлинник письма г-на Рене Мейера.

{21}В рапорте Сустеля о Лионском партизанском округе за апрель 1944 года я нахожу следующую фразу: "Благодаря офицерам и инструкциям, присланным из Алжира, с потайными складами покончено. Все снаряжение со складов, устроенных начальником САП-Р2 (службы приема сбрасываемого на парашютах снабжения 2-го партизанского округа), распределено либо в настоящий момент распределяется".

{22}Имеется в виду Уинстон Черчилль.

{23}См. приложение Д.

{24}Comite Francais de Liberation National - Французский национальный комитет освобождения.

{25}Телеграмма д'Астье де Голлю от 3 апреля 1944 года.

{26}Сброшенным на парашютах в марте снаряжением (600 тонн) было вооружено 30 тысяч человек. Если принять во внимание результаты предыдущих месяцев и потери во время боев, то, по расчетам разведки, общее количество снаряжения, сброшенного во Францию до конца марта, позволяло вооружить около 40 тысяч человек.

{27}Supreme Headquarters Allied Expeditionffary Forces - ставка Верховного командования.

{28}ФФИ (Forces francaises de l'Interieur) - Французские внутренние вооруженные силы.

{29}Телеграмма генерала де Голля генералу Кёнигу: "Вслед за комиссаром внутренних дел настаиваю, чтобы ставка признала военный характер ФФИ и их полное соответствие нормам международного права".

{30}См. приложение Е, факсимиле этого текста.

{31}Телеграмма Бориса а'Астье от 13 августа 1944 года.

{32}Из книги личного секретаря премьер-министра Филиса Мойра "Неизвестный Черчилль".

{33}Статья Эрика Вейля в журнале "Критик".