Большая Земля

7 Хайн-озеро

Петька поправился скоро. Его железный, звериный организм выдержал страшную рану, и уже через неделю Иван Петрович снял швы. Приходил следователь. Петька ничего не сказал.

Смотрел враждебно и строго.

— В каком месте было совершено на вас нападение?

— На андозерской дороге.

— Много их было?

— Не знаю. Не считал.

— Вы знаете человека, нанесшего вам удар?

— Не…

— Ну, а лицо его вы заметили?

— Не, много их было…

— Да ведь ударил один!

— Понятно, один. Сбоку подскочил…

Пришлось отступиться. Было, правда, арестовано по подозрению несколько ребят, но за недостатком улик их скоро выпустили.

Прошло недели три. Выписавшись из больницы, Петька сразу отправился в лес. Не взял с собой ни удочек, ни ружья, только провизию. Прожив в закоптелой лесной избушке на каком-то Дыреватом ручье около недели, вернулся в город совсем здоровым. Выпарившись еще хорошенько в бане, первым делом навестил Ивана Петровича.

— Вот, доктор, и я. Совсем оклемал. Бегом только бежать не могу. Колет…

Петька сел на край табуретки у самых дверей. Он всегда в городе, на людях, очень стеснялся и терял свою необыкновенную ловкость и свободу движений, которыми проникнуты были каждый его шаг, каждое движение в лесу.

Доктор в это время обедал. После настойчивых его просьб Петька сел за стол. И по комнате он шел какой-то звериной, крадущейся походкой! Так ходят многие охотники-крестьяне от долгой привычки бродить по почве, заваленной всяким хламом, и по глубоким, выбитым лесным тропам. У Петьки походка выражена была еще ярче потому, что на каждой ноге его недоставало по большому пальцу. Где-то, когда-то отморозил, конечно, тоже в лесу, в погоне за лосем.

— Пойдем, доктор, на Хайн-озеро. Там теперь крупный окунь на коргах должен брать, — глухо сказал Петька, наклоняясь над тарелкой, — а я заряд достал. Большой. Фунта на три.

— Какой заряд?

— Один подпорожский мужик штуки четыре ухоронил в землю. Англичане в девятнадцатом годе в порогах каменья рвали. Ну, а потом, как все побросали, оно и осталось. Целая землянка разных рвотных снарядов была оставлена. Пироксилин, тротил… Все побросали.

— Куда же все девалось?

— Известно куда! Красные еще не пришли, а мужики все растащили да позакапывали. Рыбу рвать в озерах. Очень хорошо.

— И рвали?

— Рвали. И сейчас еще многие рвут. Вредно только это. Озеро портят, весь молодняк пропадает. А мы все-таки попробуем. — Петька лукаво поднял глаза и беззвучно рассмеялся.

Иван Петрович тоже усмехнулся.

— Конечно, свинство это, но… такое большое озеро и притом у тебя только один снаряд. В общем, любопытно. Когда же пойдем? Ты не на работе?

— Не. До зимы без работы. Завод на ремонте. А зимой пойду работать. В пилоставной. Пилье точить. А ты как с больницей?

Петька всегда говорил доктору «ты».

Такой у них уговор был заключен еще года два назад, когда они первый раз вместе заночевали в лесной избушке.

— В больнице мы посменно с Афанасьевой. Она за меня может несколько дней поработать. Вернусь — отработаю. — Доктор выглянул в окно. — Кажется, дождя не предвидится?

— Не, до пятницы погода простоит.

Насчет погоды Петька никогда не ошибался.

— Так приходи, что ли, завтра пораньше. И снаряд не забудь.

Петька надвинул на глаза шапку и ушел. Он никогда не здоровался и не прощался. Даже не оглядывался.

На другой день, едва солнце поднялось над лесом, Иван Петрович и Петька уже шагали глухой, заросшей тропой к Хайн-озеру.

Озеро расположено было километрах в десяти от городка на лесной возвышенности. Тропинка то поднималась в гору, то опускалась на болота. Не раз приходилось, вооружившись палками, пробираться по набросанным и полузатонувшим во мху жердочкам. Десять километров! Доктору всегда казалось, что не меньше двадцати. Длинны эти мужиковские, немеренные километры по топким мхам и густым шалгам…

Оба путешественника были в полном походном снаряжении.

Петька — с неизменной своей берданкой. У доктора — новенькая бескурковка, купленная в госторге. Хотя она имела льежское клеймо и стоила больше ста рублей, боем ее доктор похвалиться не мог. «Так себе, игрушка», — определил Петька.

Переход до Хайн-озера занял около трех часов. Когда внизу сквозь просветы блеснула вода, доктор снял шляпу и остановился.

Но тут же не выдержал и, забыв усталость, бегом, обгоняя Петьку, устремился вниз. Один поворот тропинки, другой и — вот оно, это озеро, даже в этой стране озер не имеющее равных себе по красоте! Только крайний север, покрытый еще свежими следами древних ледников, своеобразный и жестокий во всем, может дать такой образец суровой и задумчивой красоты.

Доктор бывал здесь не раз. И всегда это место производило на него новое, почти потрясающее впечатление. Он видал скалы на Мурмане. Они мрачной стеной, «стамиком», упирались в холодный океан. Он проехал через необъятные тундры Печоры.

Но все это угнетало своим размахом и беспредельностью. Здесь же была воплощенная легенда из старой-престарой сказки.

— А лодки-то и нету! — Петька с недовольным видом окинул взглядом пустой берег. — Придется пешком пазгать к Алексею Иванычу. Давай сначала покурим.

Они сели и свернули цигарки. Доктор всегда в лес брал махорку. Петька же мог курить решительно все. За неимением лучшего, иногда курил мох. Даже когда был табак, он прибавлял к нему мятые прошлогодние осиновые листья. «Так лучше. Скуснее…»

— Кабы вот не идти домой отсюдова, — задумчиво сказал он, глядя на широко раскинувшийся перед ними залив. На другом берегу могучим амфитеатром к самой воде подошел седой лес, уходящий в гору.

— Да… Живет же Алексей Иваныч. А ты бы, доктор, стал здесь жить?

— Не знаю. Здесь сейчас хорошо. Но зимой… Долгая глухая зима, озеро — мертвое, избушку снегом занесет. Зимой не стал бы. А ты отчего не живешь в лесу, если хочется?

— Я не потому. И так в лесу всю зиму прожил. Только на одном месте скучно. А теперь зиму в городе работать буду. На заводе.

— Разве лес не прокормит?

— Не… Куницы мало. Да и так… Собаку тоже лямицкие мужики угонили, сволочь народ! Другой такой не достать собаки. А что белка! Не моя это охота. Ну ее…

До мыска надо было идти километра четыре берегом. Озеро было изборождено бесчисленными заливами-полуостровами с такими узкими перешейками, что непосвященный мог, пройдя километр-другой, оказаться почти на прежнем месте. Петька хорошо знал дорогу. Иногда он сворачивал прочь от берега и лез куда-то в гору. Доктор покорно следовал за ним. Он знал, что сейчас сквозь чащу снова блеснет вода. Это они пересекали гористый перешеек. Кое-где заметны были следы тропинки, но она терялась в клочах и колдобинах.

Алексей Иваныч, древний старик, сторож немногочисленных лодок, жил на острове Медведе. Остров, действительно, походил на медведя благодаря продолговатой темной шапке леса, выходящей прямо из воды. От берега остров отделялся нешироким проливом. Извилистым коридором, как лесной фиорд, он прорезывал лесные массивы. Пролив казался узким, но вся картина была написана такой широкой кистью, что человек, стоящий на острове, был еле виден. Так, червячок какой-то…

— Ивано-о-о-ов! — крикнул Петька, складывая руки рупором.

Но Алексея Иваныча не так легко было разбудить. И спал он почти всегда, когда был дома. Доктор и Петька долго кричали вместе. Курная избушка на острове стояла молча, пригорюнившись. У берега виднелось несколько лодок.

— Стрелить надо.

Петька зарядил свой самопал и несколько раз оглушительно выстрелил. Наконец ветхая дверь избушки со скрипом отворилась (звуки здесь были слышны удивительно далеко), и темная фигура вышла на пригорок. Это был Иванов.

— Ло-о-о-одку дава-а-ай! — наперебой заорали охотники.

Звук долго летит через пролив, поэтому разговор ведется с длинными паузами. Крикнет человек изо всей силы, потом стоит и прислушивается. Ждет, когда смолкнет стоголосое эхо и перестанут отзываться на его крик недобрым хохотом дальние лесные берега.

— Что-о за лю-юди-и?

— Свои-и! Доктор Тума-а-нов!

Темная фигура медленно спустилась к берегу и влезла в одну из лодок. Вслед за тем под мерными всплесками засверкали брызги воды. Это Иванов черпалкой откачивал воду. Все лодки немилосердно протекали и за ночь почти до бортов наполнялись водой. Наконец он тронулся с места.

Широкая, сутулая спина старика не сгибалась. Он греб всем корпусом. Наконец, сильно разогнанная лодка, подскочив носом на прибрежных камнях, остановилась.

— Садитесь, пожалуйте. А я гляжу, гляжу — не могу признать!

Алексей Иваныч говорил густым басом, и голос его напоминал охрипший громкоговоритель.

Лодка легко скользнула обратно к Медведю. Иванов жил одиноко и рад был случаю поговорить с кем-нибудь.

— Х-хы! А я напугался. Кто такой, думаю, палит из ружья на берегу?.. Один я живу на острову, лодки у меня все прибраны, одначе — долго ли до греха! Народ нонче озорной стал… Вот, на той неделе городские мещане лодку топором прирубили. Оставил ее на берегу, а цепью охватил за лесину. Такая сосна! Думаю, не станут дерева валить. А они, видно, подлецы, не могли шкворня достать, у лодки весь нос-то и вырубили… С-сукины дети…

— А сейчас у тебя на острове никого нет?

— Никого. Вчерась городские ребята тоже были. Удили. Сегодня поутру в город смотались. Тоже леший носит всякую шантрапу, прости господи!.. Лодку им давай, спать в избу пихаются, а не доглядишь — сейчас у фатерки все углы на растопку прирубят. Сухая потому что…

— Шабаш! — командует Иванов Петьке.

Весла вынуты, и лодка подходит к «пристани» — полузатонувшей кокоре.

Старик первым делом спросил табаку и с наслаждением, кашляя и отплевываясь, закурил. Многие нищие жили лучше Алексея Иваныча. Все его обязанности состояли в охране нескольких дрянных лодок, за что он получал баснословно ничтожную плату.

Когда-то Алексей Иваныч был не то певчим, не то псаломщиком, живал по разным городам и видывал всякие виды. Родни у него не было, и жил он почти безвыходно на пустынном озере.

Он себя считал чем-то вроде схимника. В городе показывался редко. Иногда выходил за хлебом, когда долго никого не было на озере. Только в самые большие праздники он приодевался и по-своему «гулял»: пел в церкви на клиросе. Пел он по-старинному, густым деревянным басом.

Алексей Иваныч любил приврать и прихвастнуть. Особенно часто он рассказывал о своем близком знакомстве, чуть ли не приятельских отношениях с высокими и знатными лицами, кажется, вплоть до Александра II. Основой всех его фантазий, как уверял какой-то уездный сплетник, был один-единственный случай, когда лет пятьдесят назад Алексей Иваныч, тогда певчий губернского соборного хора, удостоился милостивого внимания проезжего знатного лица. (Дело происходило в губернском доме на панихиде по какой-то приживалке.) «Лицо» обратило внимание на зверский бас Алексея Иваныча и будто бы сказало: «Тебе, Иванов, в Казанском соборе в Питере петь — и то не стыдно. Возьми целковый, выпей». Иванов выпил, но потом, полвека рассказывая об этом случае и каждый раз добавляя новые подробности, дошел до того, что сам стал верить всяким чудесным небылицам, будто бы с ним приключившимся после этого. Но врал он искренне и вдохновенно. Многие знали это и для забавы часто нарочно заводили разговор на чувствительную для Алексея Иваныча тему.

Чай пили за столом, врытым в землю перед избушкой. Иван Петрович смотрел на гладкие дали озера, покрытые мохнатыми шапками лесистых островов. Где-то жалобно стонали гагары.

— Что, Алексей Иваныч, мало народу теперь сюда ходит?

— Народу? Какой нонче народ… Вот раньше, еще до войны, когда ссыльные в городе жили, вот тогда, ой-ой-ой! Наедет их человек двадцать обоего пола, и провизия с собой всякая, и «его же и монаси приемлют» достаточно. Кого тут не было! И евреи, и кавказской нации, и армяне… Другие так до того разговорятся, раскричатся, да заспорят, да такие почнут слова разные говорить, что и не поймешь сразу-то… Только потому и помню, что часто бывали, и то у меня сначала на дощечке было записано. Приедут, песни поют, огонь такой разведут, — ну, думаю, спалят меня со всем островом. Не любил я тоже: песни пели противубожественные… «Перестаньте, — говорю, — на лоне природы хулить господа, зане по делом вашим воздается вам. И господин исправник тоже недавно был и про поведение ваше спрашивал. Что я скажу?» А был один еврей, все меня «пролетарием из попов» звал.

«Ты, — говорит, — пролетарий из попов, не уркай много. А то я, говорит, — сам исправником стану и тебя за твою строптивость — знаешь куда? С лишением прав состояния и ссылкой в места отдаленные». — А мне что! говорю. — Не испугаете, я и так на поселении, а чего дальше здешних мест! Смеются… Или вот еще…

— Подолгу жили здесь на озере?

— Им из города дольше трех дней отлучаться было нельзя. Но известное дело: дадут стражнику на бутылку и живут, сколько пожелают. Рука дающего не оскудеет… А вот тоже был случай: видите тот мысок? Так с того мыска — там берег приглубый, сразу сажен пять будет — девица одна молодая в воду кинулась.

— Утопла? — спросил серьезно Петька.

— Конечное дело, утопла, раз такая глыбь, и притом с нароку.

— Из-за чего же она утопилась? — Доктор взглянул на мысок, короткой стрелкой выдававшийся в озеро шагах в ста от избушки. К самой воде подступили могучие лиственницы. Они стояли неподвижно, как бы задумавшись.

— А тут такое дело вышло… Ссыльная была барышня, на три года сослана была, и всего-то ей осталось полгода сроку… Да… А в Питере у нее друг был, — жених, что ли, — и сирота была покойница круглая. Пела как замечательно! Бывало, у огня сядут кучей и поют. Хорошо пели. Выйду я тоже из избушки, сяду на пенек и слушаю. Господи, прости меня грешного, не к лицу бы мне это, да и песни часто содержания противубожественного, светские песни, вольномысленные, а не могу! Не могу, да и только… Возьму, да этак в октаву и подпеваю тихим голосом, чтобы они не слыхали. Иначе — беда, засмеют! Так вот, эта барышня… Голосок у нее поразительный, чистоты необыкновенной, и сколь народу ни поет, — голоса все сильные были, — а ее слыхать… Как колокольчик звенит, переливается. Маленькая, вся черненькая, до всех ласковая.

Алексей Иваныч умолк. Доктор и Петька не прерывали его.

— Пришли они однажды — человек пятнадцать было — гулять и рыбу удить. Дня три жили. И она была. Веселая такая! «Мне, — говорит, — Алексей Иваныч, весной срок выходит. Поеду, — говорит, — опять учиться буду». А меня сатана за язык и дернул, прости господи, будто чуял что-то. «Поезжай, — говорю, — милая барышня, поезжай… Ученье — ученьем, а наперво дружка своего отыщи». (Знал я, что женишок у ее был.) Посмотрела она на меня, ничего не сказала, отошла прочь. А у самой, вижу, слезы на глазах. «Извините, — говорю, — если чем обидел». Она ничего, не сердится. «Это, — говорит, — я так. Не пишет давно он мне, вот и думается». Да-а… А вечером, темниться уж стало, слышу, кричат на берегу, вот там, откуда вас привез. Поехал. Там трое. Один какой-то новый, ни разу не бывал, а другие знакомы. Тоже из ихних, ссыльные. «Барышня Смольникова, — говорят, — не у тебя ли на острову?» «У меня», — говорю. «Ну, так перевези». Везу я их и думаю себе: а вдруг этот незнакомый и есть дружок моей барышни! Не писал, да сам и приехал… И так мне за нее радостно стало, что не могу сказать. Не мое это, конечно, дело, а все-таки… Привез. Все разбрелись, кто куда. Кто на лодке поехал, кто так, — дело молодое. А барышня Смольникова одна у костра сидит и в огне палкой мешает. И поет потихоньку, про себя… Ну, думаю, сейчас увидит, кинется навстречу. Те трое подошли. Она встала — и, ничего, разговаривает. Не слыхал я, о чем разговор у них был. Только потом вижу: эти-то, что приехали, на руки ее подхватили. Без чувств упала барышня. «Принеси, — кричат, — Иванов, скорее воды!» Облили ей голову. Пришла она в себя. «Уйдите, — говорит, — все, оставьте меня одну». Те попробовали ее уговаривать. Ничего не слушает, а сама вся белая такая стала, ручки дрожат. (Маленькие у нее, ребячьи ручки были). Ладно… Отошли те, приезжие, к избушке, спорят о чем-то. А я не вытерпел. Зашел сбоку, будто поленце хотел на кокорке расколоть, да и говорю ей: «Не знаю, — говорю, — что у тебя приключилось, вижу только, что недоброе. А Господь Бог лучше нас знает. Не возропщи, говорю, — дитя, на Господа, ибо сказано: „Придите ко Мне все трудящие и обремененные, и аз успокою вы…“» Обернулась она ко мне, ох, нехорошо посмотрела… «Ты, — говорит, — старик, бредишь… Нету твоего бога, нету…» Повернулась и в лес пошла. Экой грех, прости господи! Не догадался я тогда, думаю — пошла, так и лучше. Одной-то легче терпеть, не на глазах. Подошел к приезжим. «Что, — спрашиваю, — с барышней нашей приключилось?» А один, который знакомый был, и говорит: «Это, вот, новый наш товарищ приехал, и он ей известие привез, что друга барышниного убили. Из тюрьмы хотел бежать…» Вот, думаю, отчего не писал долго! А тут вдруг слышим: р-р-раз! Так в воду что-то и чхнуло, вон там, как раз на мыску. А темно уже стало, не видать. Кинулись мы туда, да где уж! Берег приглубый…

Алексей Иванович умолк. В десятый раз подогрелся закопченный чайник. Отдуваясь от комаров, с новой силой принялись за чаепитие.

Наконец Петька поднялся от стола.

— Ну ты, пролетарий из попов, — сказал он Алексею Ивановичу, — лодку дашь? Только — чтобы не текла.

— Вишь ты, какой прыткий! Чтобы не текла! Легко сказать… Возьми вон ту тройку. Не больно текет. Конечно, отливать маленько придется.

— Знаю, как «маленько», — проворчал Петька, спускаясь к берегу, — полверсты проедешь — пол-лодки воды. Где у тебя черпалка?

— Пролетарий из попов! — недовольно повторил Алексей Иванович. — Дразнится тоже, сопляк… Карбаска-то не бери! — внезапно крикнул он Петьке. — Тройку бери, тройку! У карбаса весел нету.

Доктор взглянул на «тройку». Она вся погрузилась в воду. На поверхности видны были только концы кокорок носа и кормы.

Алексей Иванович заметил его взгляд.

— Это ништо, что в воде. Отлить только надо, она нарочно у меня замочена. Текла шибко…

Вытащив затопленную лодку на берег и кое-как удалив из нее воду, Иван Петрович и Петька взяли свои пожитки и отправились.

— Снаряд с собой?

Петька улыбнулся и кивком головы указал на свой берестяной кошель.

— Вот в букли уедем, там и устроим все. На глуби щуки крупные стоят. На самое дно спустим.