Бой за рингом

- Мистер Романько, - голос Микитюка заметно посуровел, и я представил лицо парня - черные глаза вспыхнули яростным огнем, челюсти сжались до зубовного скрежета, - то, что я намерен рассказать, нужно прежде всего вам. По крайней мере ваша воля распорядиться информацией по своему усмотрению.

Извините, Джон. Мы договорились встретиться в Монреале. Благодарю вас за звонок. Прощайте.

Да, Серж Казанкини, будь он рядом со мной, потирал бы руки от удовлетворения: я вел себя, как послушный мальчишка-пятиклассник, застигнутый учителем за списыванием уроков и беспрекословно соглашавшийся со всем, что ему твердили...

Не всегда в жизни удается уберечься от неожиданных даже для тебя самого решений.

7

Не всегда...

Это случилось накануне чемпионата Европы.

Мне прежде не доводилось выступать в Италии, и Рим виделся не одной лишь счастливой возможностью восстановить престиж, подупавший в глазах тренеров сборной, да и осмелевших до дерзости соперников после трех обиднейших проигрышей, в том числе и на чемпионате страны; я спал и видел себя под стенами древнего Коллизея, где некогда сражался Спартак; я мысленно бродил по Форуму и опускал разгоряченные ладони в прохладные струи фонтана Треви, стоял на площади перед собором Святого Павла, словом, помимо спортивного интереса, предстоявший чемпионат континента обещал массу неповторимых впечатлений. Масла в огонь подлил и сам Захарий - так между собой величали мы в сборной генерала Захария Павловича Фирсова, бессменного председателя Всесоюзной федерации плавания и непременного руководителя команды в зарубежных поездках. Прямой и длинный - настоящая коломенская верста, в своем неизменном форменном блайзере члена руководства ФИНА, уверенный в себе и потому чуть-чуть напыщенный, он бросил фразу, заставившую кандидатов в сборную, в том числе и меня, буквально задрожать: "А затем, ребятки, коли золотыми медалями не поступитесь, обещаю вам Везувий и Помпеи. Помните: "И был последний день Помпеи для русской кисти первым днем"? Но-но, только при условии отличного выступления в целом, командой!"

"Я покорю тебя, Рим!" - твердил я себе, когда плыть было уже невмоготу, а новый тренер (моя постоянная наставница Ольга Федоровна, как и положено периферийному специалисту, осталась дома), как надсмотрщик (ему только хлыста для полного сходства не хватало), наотмашь хлестал и хлестал меня словами. "Вы что, молодой человек, всерьез рассчитываете с такими результатами попасть на Европу?" Или: "Работать нужно так, чтоб соленый пот в воде глаза ел!" Или еще похлеще: "Боже, и как там на Украине пловцов тренируют?" Меня раздирала злость, я взрывался, как перегретый чайник, а секунды становились все хуже, все безнадежнее, и шансы мои убывали быстрее, чем шагреневая кожа у скупца. Чего только не делал: пил настойку лимонника (в те славные времена мы не ведали никаких "ускорителей" - ни запрещенных, ни официально рекомендованных лабораторией какого-то там авиационного НИИ и предназначенных для летчиков-высотников), давился аскорбинкой с витамином С, через день вылеживал часами под ловкими руками Жоры, массажиста сборной (а Жоре перевалило за 40), до изнеможения парился и на ночь принимал элениум. Врач составлял картину по тестам и разводил руками: по показателям я был чуть ли не лучше всех в сборной подготовлен физически.

Он однажды заикнулся моему наставнику, что нужно бы Романько, в его же интересах, дать передышку, эдакий незапланированный тайм-аут в тренинге. Нужно было видеть зверское выражение тренера, услышавшего такую беспардонную крамолу. "Да ему и спать в воде нужно, он ведь расходует одну тысячную энергии, а вы - отдых!" - рявкнул он, чем поверг тихоню-интеллигента, без году неделя в сборной, в такую панику, что, если не ошибаюсь, врач ни ко мне, ни к кому другому несколько дней подступиться не решался.

Что и говорить, такая обстановка не способствовала творчеству. Я видеть не мог своего непрошеного наставника и ежедневно писал длиннейшие письма-исповеди Ольге Федоровне, изливая душу, и это было единственное, что еще как-то поддерживало меня на поверхности.

Чем ближе придвигался Рим, тем труднее становилось заставлять себя дважды в день прыгать в прохладную голубую воду и крутиться от бортика к бортику, не поднимая головы, чтоб не видеть и не слышать тренера. Он, однако, не остался в долгу: явился в бассейн с мощным мегафоном, и теперь его сентенции стали слышны едва ль не в противоположном конце маленького уютного Ужгорода, где отаборилась наша команда.

Я стал избегать даже ребят.

За два дня до отъезда в Москву мы вышли на старты официальной международной встречи СССР - ГДР.

Не стоит говорить, что в первый день я едва добрался до финиша, а результат был таким оглушающе низким, что, без сомнений, вопрос о поездке в Рим отпал сам собой. Заметно приободрились мои постоянные конкуренты Сашка Головченко, талантливый молодой крепыш с мертвой хваткой на последних метрах дистанции, из которой мне и прежде удавалось вырываться с невероятнейшим напряжением, и Харис Абдулов, жгучий красавец, молчун, себе на уме, с мощными просто-таки ногами-пружинами, буквально выталкивавшими его вперед (Харис родился в ауле под Сочи и в детстве лето напролет пас коз в горах, вот оттуда и его знаменитый жим). Был еще парнишка из Ленинграда, но он не шел в счет - совсем зеленый, его время наступит не раньше, чем через два-три года, да и то, если к тому времени Абдулов с Головченко сойдут с голубой дорожки.

И выбрался из воды, буквально отполз в сторонку и плюхнулся навзничь на густую, теплую траву, подставив лицо солнцу. Хоть убей, я не знал, почему не плыву.

- Олежек, привет, - услышал я, но глаза не открыл: мне никого не хотелось видеть в ту минуту. Но человек не исчез. - Олежек, это я, Ласло...

Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист, как и я, но дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил время в бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия. Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой - его родители, занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком в три этажа с десятком комнат на пятерых. Плюс собственный виноградник и замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего родственника. Цветной телевизор, японская стереосистема (видео тогда еще не нашло распространения среди наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному сыну надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил спорт: слишком много существовало соблазнов, не требовавших никаких усилий...

Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он стал моей тенью и был к тому же полезен - был аборигеном и умел самозабвенно слушать, о чем бы я не болтал.

- Видел, как плыл?

- Видел... - Голос Ласло прозвучал так грустно, что это неожиданно рассмешило меня: я был зол на весь мир, на себя, в первую очередь, конечно, а тут человек убит горем... моим горем.

- Концы. Завтра скажу, что болен, и - айда домой. Отдыхать.

- Не выйдешь на старт? - Мое откровение совсем раздавило Ласло.

- Не-е... - Я все еще лежал с закрытыми глазами.

- А как же... тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь...

- Смотреть не на что, разве тебе не ясно!

- Видел... А может, еще рискнешь?

- Не-е...

- Жаль.

- Ласло, а, Ласло, что если нам нынче куда-нибудь закатиться и поплясать под скрипочку цыгана Миши? - Я открыл глаза, приподнялся на локтях. - Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?

- С этим без проблем. А что? - У Ласло плохое настроение долго не гостило. - Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил: показаться в ресторане в обществе чемпиона и рекордсмена, знакомые от зависти завянут... Мне же было все равно.

Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот же мой нынешний наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет, что Романько - не спортсмен, ему место на трибуне среди зрителей. Многолетний опыт тренировок и самоограничений, мое второе "я", действовавшее и рассуждавшее примитивнее с точки зрения обычной человеческой логики (ведь Николай Михайлович Амосов однажды высказал твердое убеждение, что поступками человека руководят две силы: желание получать удовольствия и желание всячески избегать неприятностей), требовало еще сильнее зажать прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и плавать.

Но я уже доплавался, как говорится, до ручки: последние два года работал как заведенный, отказывая себе буквально во всем. Мне нужно, непременно нужно было доказать себе самому, а потом уже ей, наставнику, что я - еще не выжатый лимон. И чем хуже складывалось мое положение в бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках. "Однако и на старуху бывает проруха, - признался я сам себе. - И пора факты воспринимать такими, какими они есть в действительности..."

А вслух произнес:

- Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь пригласить... нет, твои родители просили - так будет лучше - пригласить меня в гости. Ну, скажем, на день рождения, именины, годовщину свадьбы, праздник урожая, - словом, придумай, но получи разрешение не присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял: не ты, родители приглашают! - Я знал, о чем толковал: старший, бывший пловец-марафонец, заслуженный мастер спорта, уважаемый в нашем мире человек, был до крайности падок на лесть и... внимание "больших людей". Отец же Ласло, как я говорил, был одним из городских начальников, занимавшихся к тому же устройством сборной с наибольшим комфортом, и весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.

- Понял, Олег, - довольно осклабился Ласло. - Когда зайти за тобой?

- К семи... Только, гляди, чтоб кадры поблизости не крутились. Не хватало еще и в этом засветиться... Пусть лучше ждут у ресторана, о'кей?

- О'кей, мистер Романько! Ай лав ю!

В своем темно-вишневом олимпийском блайзере, в новенькой рубашенции, купленной зимой в Париже и ни разу не одетой, в серых намертво отглаженных брюках и светлых мокасинах я выглядел никак не хуже сына нефтяного шейха из Объединенных Арабских Эмиратов. Мне не хватало лишь белого "кадиллака" с открытым спортивным верхом и оруженосца.

"Впрочем, с оруженосцем проблем не будет, - едко усмехнулся я, рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в отдельном номере на третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."

Настроение и без того плачевное - мысли об очередной неудаче в бассейне буквально глодали душу - готово было упасть до отметки "катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла предела. Я уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой, обеспечивавшей нас плавательными принадлежностями, а также одаривавшей разными мелочами, вроде этого галстука, снабженных фирменными знаками, взялся, чтобы развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко постучав, проскользнул Ласло.

Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.

- Ладно, не красна девица, - оборвал я его на полуслове, когда он готов был восхищаться увиденным.

Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как раз ужинали.

До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло, не больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.

Неподалеку от входа в ресторан маячили две девушки, привлекавшие внимание парней. Увидев нас с Ласло, они огорченно и не без зависти окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.

- Жужа, - протягивая руку, просто, без жеманства представилась невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.

- О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".

- Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.

- Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.

Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги [Твигги - имя английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на мальчика, которая была объявлена эталоном девичьей красоты и совершенства. - И.З.], соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.

Столик был заказан, официант почтительно замер, пока мы рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи спины и головы не закрывали от нас Мишу - пожилого скрипача-цыгана с темно-синими, глубокими заливами под черными, крупными и печальными глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе в удовольствии выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и слава его не была дутой: играл и пел Миша самозабвенно, виртуозно владея и голосом, и скрипкой.

Мы пили вино, танцевали, скорее даже больше танцевали, чем пили, и Жужа оказалась славной девушкой, и мы почувствовали друг к другу доверие, и это как-то без слов сблизило нас. Ласло, поначалу пытавшийся устроить всеобщую говорильню, где роль Цицерона, естественно, отводилась мне, поначалу расстроился, обнаружив, что мне куда интереснее болтать с Жужей, чем развлекать компанию байками о заграницах, но вскоре смирился. У него был покладистый характер.

Мы уходили из ресторана последними, и Миша, и без того почти не отрывавшийся от нашего стола на протяжении вечера, сыграл на прощание своих коронных тоскливо прекрасных "Журавлей", улетавших в неведомые края "в день осенний"...

- Теперь ко мне, - с пьяной требовательностью заявил Ласло, когда мы оказались на пустынной улице.

- Поздно, Ласло, - сказала Жужа и незаметно прижалась ко мне, и я почувствовал, как по телу пробежала искра, вспыхнувшая в сердце жарким пламенем.

- Поздно, Ласло, как-нибудь в другой раз, - поддержал я девушку. Мне и впрямь не улыбалась перспектива продолжить бражничество, тем более что пить не любил и не находил в том удовольствия. Возможно, все же главным сдерживающим фактором был спорт - вещи несовместимые.

- Опять в другой раз, - начал было Ласло, но Жужа решительно закрыла ему рот ладошкой и покачала пальцем перед глазами. - Ладно, ребята, бай-бай...

Мы растворились с Жужей в ночи, и августовские звезды были нашими маяками, когда мы поднимались по старинной, вымощенной аккуратными булыжниками извилистой дороге, что вела на самую высокую точку города - на местное кладбище. Устроились на какой-то покосившейся скамеечке, и город рассыпался внизу огнями домов и улиц. Жужа прижалась ко мне, и я обнял податливое, волнующее тело, и от первого поцелуя закружилась голова, и мы, отстранившись, долго молчали, ошеломленные этим внезапно обрушившимся на нас чувством.

Я не стал таиться и поведал ей все, что накипело, наболело на сердце. Не скрыл и своих отношений с женой, и, кажется, впервые вслух произнес приговор своей утраченной любви, и не пытался свалить вину на кого-то, потому что знал: прежде всего виноват сам, и никакие скидки на спорт да полную отрешенность от другой жизни не выдерживали критики. Жужа не согласилась с такой оценкой, а сказала просто, но слова ее достигли моего ума: "Нельзя с одинаковой страстью служить двум богам, кто-то должен быть вторым. А женщины не любят быть вторыми..."

"Нельзя служить двум богам..." Эти слова втемяшились в голову и обернулись лакмусовой бумажкой, позволившей так просто, так однозначно определить состояние, в котором я пребывал на протяжении последних лет. Я истово старался служить моим "богам" - спорту, увы, в первую голову, и жене, и эта раздвоенность мешала быть самим собой и в спорте, и дома. Мешала понять, что ничего из этих усилий не получится, потому что уйти из спорта битым не мог, а значит, не мог помочь и чувству, что ускользало от нас, как вода сквозь пальцы...

Эта ночь на кладбище, в глухой таинственной тишине и покое, что бывает лишь на погосте, где жизнь сохранилась бесплотной памятью, потом долго снилась мне, и я просыпался, и руки шарили в темноте, разыскивая Жужу...

Мы попрощались у ее дома и условились провести вместе пару недель на Верховине. Давно мечтал об этом. Теперь же был уверен, что завтра буду свободен, потому что никто не станет держать меня в сборной...

Что не говорите, а судьба есть!

Ну, кто мог предположить - ни я, ни мой нынешний наставник и в дурном сне увидеть такого не ожидали! - что мы столкнемся нос к носу в пятом часу утра в гостиничном коридоре. Я на цыпочках пробирался к своему номеру, зажав в руке предусмотрительно унесенный с собой ключ, без помех поднявшись на третий этаж через черный ход со двора, когда прямо передо мной от резкого толчка распахнулась дверь и...

Мы оба остолбенели. Тренер - в синих тренировочных брюках и в адидасовской синей майке, раскрасневшийся, крепко выпивший, с взъерошенными волосами и бутылкой недопитого коньяка в одной руке и с двумя колодами карт в другой - он был заядлый преферансист, это было всем известно в сборной, и я - в своем красном вызывающем пиджаке и тоже с не слишком благостным лицом. Он, моралист и жесткий "дисциплинщик", и член сборной команды, которому завтра, какое там - сегодня, выходить на старт...

Ситуация!

- Спокойной ночи, Владимир Федорович! - почти механически произнес я, обалдевший от встречи.

- Спокойной но-чи, - медленно выдавил старший и громко икнул.

Я понял, что отказаться от старта, как намеревался, не смогу, ибо это потянет за собой нить, что раскрутит весь клубок моих неудач и неповиновений наставлениям тренерского совета сборной, и тогда мне и впрямь не видать удачи, как бы ни бился, как бы ни старался на тренировках. Но угрызений совести, вот вам честное слово, не ощутил, и забрался в постель, и мгновенно уснул, едва голова коснулась подушки.

Перед заплывом я хорошенько размялся, тренер "взял" два полтинника и остался доволен результатами. Он вел себя так, будто ничего не случилось и никаких тайн между нами не существовало. Единственное, что он сделал: отложил в сторону взятый было мегафон, и это стало признанием мира, наступившего в наших сложных и не всегда оправданных отношениях. Впрочем, в тот момент я думал о Жуже и рассматривал из воды трибуны, выискивая девушку, хотя доподлинно знал, что ее там быть никак не могло: Жужа собралась на день съездить во Львов, в институт, чтобы перенести практику на полмесяца вперед, а эти освободившиеся две недели провести со мной на Верховине...

Я подмигнул Головченко, и это озадачило его - с чего это у Романько такое отличное настроение, с его-то секундами?.. И он не смог скрыть своей растерянности. Я же чувствовал себя легко, свободно и потому без задней мысли сказал довольно громко, так, что услышал и Харис:

- Что, парни, поплаваем?

У меня и в мыслях не было задать им трепку, просто нужно было как-то дать выход своему игривому настроению. Мне терять было нечего, я это знал, и вместо Рима я уеду на Верховину, и мы поселимся с Жужей в уютном домике на отшибе села, где живут бокараши, признающие только шампанское, и я буду говорить ей "О сэрет ми!" - единственные венгерские слова, известные мне. А они, кажись, восприняли меня всерьез.

- Только не летите, парни! - попросил я, и Головченко чуть со стартовой тумбочки не свалился от неожиданности.

Я плыл, как никогда не плавал, - вдохновенно и мощно работали мышцы и сердце, и усталость не приходила, а наоборот, хотелось плыть и плыть, и мягкая, ласкающая вода так и не стала вязкой, наждачно-жесткой на последних метрах дистанции. Право же, я за все эти две с лишним минуты, пока мы преодолевали двести метров дистанции, ни разу не обратил внимания на собственное положение на дорожке и на своих друзей-соперников - я плыл для себя, и этим было все сказано.

И лишь финишировав, вдруг вспомнил, почему так хорошо мне было на заключительном "полтиннике", - никто не тревожил воду перед моим лицом!

- Ну, знаете, Олег, так долго валять дурочку! - Надо мной склонился Владимир Федорович, и счастье просто-таки распирало его, и я испугался, как бы он не лопнул от самодовольства. И причиной тому был я, Олег Романько, финишировавший с новым рекордом Европы и с лучшим в мире в нынешнем сезоне результатом...

Жужу я так больше не увидел: на следующий день улетел в Москву. Ни адреса, ни фамилии девушки я не знал. Все надеялся вернуться сюда, да спорт - о спорт! - внес, как всегда, свои коррективы в мои личные планы.

Может, и впрямь иногда бывает полезно изменить самому себе?

8

Виктор Добротвор победил в финальном поединке кубинца Гонзалеса, дважды отправив экс-чемпиона мира в нокдаун в первом же раунде. Не будь кубинец таким крепким орешком, лежать бы ему на ковре во втором, но спас гонг, а в третьем Добротвор повел себя по-рыцарски: сначала дал сопернику прийти в себя, не воспользовавшись очередным нокдауном, а завершил бой серией таких изумительных по красоте и неожиданности ударов, что, однако, были лишь обозначены как бы пунктирными линиями, не принеся Гонзалесу ни малейшего вреда. И зал просто-таки взорвался аплодисментами. А ведь здесь не любят бескровных поединков!

- Какой мастер! - восхищенно воскликнул Савченко, вскочил с кресла и нервно заходил по моему не слишком-то просторному номеру. - И угораздило же парня! Такой бесславный конец такой блестящей спортивной карьере...

- Ну что ты хоронишь Добротвора, - не согласился я, хотя и понимал, что причин для оптимизма нет. Реальных причин. Не станешь же оперировать эмоциями?

- Не спешу. Вырвалось случайно, - пошел на попятную Павел Феодосьевич, и надежда - вдруг он знает что-то, что дает хоть какой-то шанс - наполнила сердце. Но Савченко тут же собственными руками, вернее, словами, похоронил ее.

- Завтра вопрос уже будет обсуждаться на коллегии...

- Постой, как же так - нужно разобраться...

- Там разберутся...

На том невеселый разговор и оборвался, и холодок разделил нас в этой тесной комнатушке над Зеркальным озером, начавшем покрываться действительно зеркальным, чистым и прозрачным льдом - ночью морозы поднялись до минус 20 по Цельсию. Савченко вскоре отправился к себе вечером выступала наша пара из Одессы, и он нервничал, как бы судьи не наломали дров. И это несмотря на то, что утренняя часть состязаний завершилась более чем успешно - в трех из четырех видов лидерство захватили советские фигуристы, и никто из арбитров не покусился на их высокие баллы. Больше того, трое американских судей регулярно выбрасывали самые высокие оценки. Не преподнесут ли сюрприз в финале, когда обнаружат, что их соотечественники не тянут на честную победу?

Такое случалось не однажды.

Чтобы попасть на вечернюю часть программы, я вышел из пансиона загодя, отказавшись от обеда в предвкушении сытного ужина (в 22:00 организаторы соревнований пригласили журналистов и руководителей делегаций на официальный прием). В номере мне делать было нечего, а томиться в четырех стенах - развлечение не из первоклассных, даже если у тебя есть цветной "Сони" с десятью, как минимум, телепрограммами.

По дороге я завернул в фирменный магазин "К-2". Не терпелось пощупать, прицениться к новым лыжам да и к иному снаряжению - зима ведь на носу. Пройдет каких-нибудь два месяца, и я, верный многолетней привычке, отправлюсь в Славское, в неказистый, но уютный и приветливый домик о четырех колесах, непонятно каким образом вкатившийся на крутую гору и застрявший между двумя могучими смереками, слева от подъемника; по утрам негромким, просительным лаем меня будет будить хозяйский Шарик неугомонное, бело-черное длинношерстное создание на коротких, крепких ножках, безуспешно пытавшийся каждый раз вспрыгнуть в одно со мной кресло и укатить на самый верх Тростяна, где снег и ветер разбойно гуляют на просторе и весело лепят из бедных сосенок на макушке то одичавшего Дон-Кихота на Россинанте, то замок о трех башнях, а то просто укутают елку в белые наряды, и стоит она, красавица, до первых весенних оттепелей.

В магазине - ни души, и два спортивного вида местных "ковбоя" откровенно скучали, стоя навытяжку за прилавком и уставившись онемевшими глазами в телевизор. Мое появление никак не сказалось на их положении, они лишь кивками голов отстраненно поприветствовали меня и углубились в телепередачу. Они мне не мешали сладостно - это состояние могут понять разве что горнолыжники! - щупать блестящие, разноцветные лыжи, собранные с лучших фабрик мира - от "Кнейсла", снова обретавшего утраченную было славу, до "Фишеров", "Россиньолей" и "К-2" - гордости американского спорта, утвержденной на Кубках мира братьями Марэ. Увы, и тут воспоминания омрачили мое восхищение, и Валерий Семененко незримо встал со мной рядом, и я словно услышал его голос: "Эх, забраться бы сейчас на Монблан, и рвануть вниз, и чтоб без единой остановки до самого низа!" Когда я резонно возражал, что до самого низа Монблана не докатишь даже в разгар альпийской зимы, потому что снег редко спускается в долину, он упрямо возражал: "Нет в тебе романтики! Горнолыжник - это птица, это нужно понимать, иначе нечего делать тебе на склоне!"

Этот Монблан, где ни я, ни Валерка ни разу в своей жизни даже пешком не побывали, вечно ссорил нас, правда, ненадолго.

Но нет уже Семененко, и его трагическая гибель на шоссе под Мюнхеном стала забываться, и живет он лишь в крошечном озорном мальчишке - Валерии Семененко-младшем. Я дал себе слово, что сделаю из него горнолыжника, но Таня, жена Валерия, категорически возражает. Я надеюсь на время и на рассудительность Татьяны и верю, что увижу Валерия-младшего среди участников Мемориала Семененко, ежегодно разыгрываемого в Карпатах.

И черная горечь вползла в сердце, потому что припомнил я и Ефима Рубцова. Мои публикации той давней истории гибели Валерия Семененко были перепечатаны и в Штатах, и Рубцова основательно "попотрошили" местные репортеры, так что имя его надолго исчезло со страниц газет.

Я вдруг вспомнил, что Ефим Рубцов тут неподалеку, в Нью-Йорке, и удивился, с чего это его не принесло сюда, в Лейк-Плэсид...

Да, отличное оборудование, ничего не скажешь. А ботинки! На одной незаметной застежке, высокие, как сапоги, они держат ногу мягко, но мертво, сливаясь в одно целое с лыжей благодаря совершеннейшим "Тиролиям" - таким сложным и надежным, как написано в наставлении, креплением, что диву даешься, как они этого достигают, не вмонтировав в механизм крошечную ЭВМ.

Взяв на память пачку красочных рекламных проспектов, чтоб было чем потешить обостренный интерес ко всему горнолыжному собратьев-фанатов, я удалился с видом человека, которому все это легкодоступно, да вот таскаться с грузом неохота. Два продавца, впрочем, не обратили на мое исчезновение из магазина ни малейшего внимания - они утонули в "телеке".

Я подходил к Дворцу спорта, когда, обогнав меня, резко затормозил автомобиль с монреальскими номерами. Не успел я удивиться, как уже сидел в теплом, с ароматизированным воздухом салоне рядом... с Джоном Микитюком.

9

Ефим Рубцов объявился в "Нью-Йорк пост".

Газету привез Серж Казанкини, прилетевший на крошечном, раскрашенном под пчелу - в черные и золотисто-желтые полосы - пятиместном самолетике, одном из двух, принадлежавших бывшему автогонщику. Автомобильный ас содержал авиафирму с претенциозным названием "Соколы", летал сам, на сезон рождественских каникул", начиная с конца декабря, нанимал второго пилота, и их "пчелки" трудились до седьмого пота, перевозя горнолыжников и просто любителей тишины и покоя. Правда, иногда, как в предыдущие два дня, валил снег и в горах бушевала буря, и самолетики сиротливо мерзли на аэродроме, зябко кутая шасси в поземке. Сержу повезло: снегопад ненадолго утихомирился и позволил автогонщику слетать в Нью-Йорк и обратно.

В гостиницу Серж, однако, добирался уже в метель, и такси вязло в снегу, и пассажиру доводилось вылазить из машины и толкать ее, и потому первое, что я услышал, едва мой француз ввалился в отель - заснеженный, раскрасневшийся, с седой головой, просто-таки облагороженной белыми снежинками, были слова:

- Я чуть не утонул в снегу, так спешил к тебе, сир! - И добавил: - Мы с тобой не конкуренты, старина, но мне бы хотелось тоже поиметь кое-чего с барского стола!

- Сначала нужно знать, что достанется мне, это во-первых. Если же ты действительно узнал нечто стоящее, я готов поблагодарить моего друга за работу, это во-вторых.

- Нет, сколько знаю этих русских, или советских, или украинцев, - как вам удобно, сир, никогда не догадаешься наперед, что они скажут в следующее мгновение! Не потому ли с вами так трудно договариваться?

- Отчего же? Если судить по тому, как быстро находим мы с тобой общий язык, это не так уж и трудно, - парировал я в тоне Казанкини, а сам подумал, что Серж наверняка обладает чем-то, что необходимо мне, и он гордится сделанным и жаждет похвалы.

- Мне остается только подняться... и с вашего разрешения, - после многозначительной паузы продолжил Казанкини, - открыть дверцу холодильника, дабы убедиться, что оставленная бутылка "Учительского" все еще находится там.

Я понял, что Серж действительно в превосходном состоянии духа, и его ничем не омраченное настроение резко ухудшило мое, ибо теперь я не сомневался, что все, рассказанное Сержем о Джоне Микитюке, подтверждается.

Было от чего пойти голове кругом.

Но Серж начал с неожиданной для меня новости.

- А твой приятель объявился, - сказал он, доставая бутылку с виски и наливая себе две трети тяжелого, широкогорлого бокала.

- Какой еще приятель?

- Ефим Рубцов, собственной персоной.

- Вот, держи. - Серж протянул мне вчерашний номер "Нью-Йорк пост".

Заметка на первой полосе была обведена синим жирным фломастером и называлась: "Русский след "героина"? Чем занимаются "звезды" советского бокса в Канаде?"

"Даже не приехав на Олимпийские игры в Лос-Анджелес летом нынешнего года, Советский Союз остается великой спортивной державой. Мне трудно сказать, чем бы закончилась грандиозная дуэль двух команд на Играх, но, без сомнения, и на этом сходятся специалисты по разным видам спорта, немало олимпийских медалей обрело бы других владельцев. Однако русские, как обычно, провозглашающие полную независимость спорта от политики, на деле же непременно во главу угла ставят именно политические вопросы.

В Лос-Анджелесе им не понравились: наша Олимпийская деревня, наш ритуал открытия и закрытия Игр, наше расписание состязаний, наша свобода волеизъявления и права личности выбирать достойный образ жизни, даже наша кухня пришлась русским не по вкусу. Хочу обратить ваше внимание на крошечную деталь: все это не понравилось русским еще до того, как им была предоставлена возможность познакомиться со всем этим на месте. Поэтому они объявили организацию Игр неприемлемой для себя и оставили своих чемпионов и рекордсменов дома, а значит, без медалей. Америка ждала Владимира Сальникова и Юрия Седых, Сергея Бубку и Сергея Белоглазова, Виктора Добротвора и многих других, которых не раз приветствовала прежде на своих аренах.

Но если раньше "капризы" Кремля, отказывавшегося от участия в состязаниях по политическим или нравственным мотивам, уже выработали у нас стойкий иммунитет, то теперь мы видим, что русские резко изменили свою тактику. Они посылают своих спортсменов даже на коммерческие соревнования, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что там за победу устанавливаются крупные денежные призы. Правда, деньги эти, в отличие от западных победителей, попадают прямым назначением в государственную казну, что, наверное, помогает Советскому Союзу увеличивать закупки на Западе зерна и других пищевых продуктов.

Вот и теперь мы с вами стали свидетелями удивительного по красоте и напряжению финального боя полутяжеловеса Виктора Добротвора с кубинцем Гонзалесом, бывшим чемпионом мира среди любителей, на коммерческих состязаниях на Кубок Федерации бокса.

Однако главное в победе Виктора Добротвора, уже много лет являющегося одним из самых известных советских спортсменов, "звездой" первой величины, вовсе не его великолепное мастерство, а его просто-таки фантастическое самообладание. Он явился на ринг прямо... из зала судебного заседания в Монреале, где разбиралось его дело о попытке провоза крупной партии наркотиков в Канаду.

Русские и наркотики? Да возможно ли такое?

Возможно, и это зафиксировано в протоколе судебного заседания. Виктор Добротвор был приговорен к 500 канадских долларов штрафа за ввоз "в количествах, превышающих личную необходимость, наркотических лекарственных средств".

Увы, канадские власти не довели дело до конца и не выявили того или тех, кому были предназначены тысячи ампул с наркотиками!

Однако это прискорбное происшествие с русским чемпионом напрашивается на вопрос: а что делают русские в Америке - эти бесчисленные команды борцов, боксеров, легкоатлетов, фигуристов, что буквально ежегодно наводняют нашу страну? Только соревнуются?

Нам остается лишь задать риторический вопрос, который после всего случившегося не покажется таким уж риторическим: не напали ли мы на русский след героина и гашиша, все еще в широких масштабах поступающего к нам в Штаты?

Е.Р."

- Премерзкая заметка, что ни слово - то ложь, но подтасовано ловко, обыватель не заметит, проглотит...

- А в головке этого обывателя, и без того запуганного предстоящим нашествием русских танков, втемяшется мысль: так вот откуда наркотики! Серж покачал головой.

- Ты уверен, что это работа Рубцова?

- Могу даже назвать номер компьютерного счета отправленного Рубцову гонорара...

- Не нужно. Я верю тебе, Серж. Нет, стервятники в этом мире не исчезают с восходом солнца, - сказал я скорее для себя, чем для Сержа, но Казанкини понял мои слова как сигнал к действию и полез в свою объемистую сумку из черной, изрядно потертой кожи.

- Это цветики. У меня есть кое-что куда поинтереснее и труднее для разгадки. Во всяком случае мне без твоих комментариев не разобраться. Ты же не станешь таить от меня ничего, что узнаешь? - снова с опаской спросил Серж.

Я невольно усмехнулся: Серж оставался репортером - даже в такой ситуации он не забывал о своих профессиональных интересах.

- Обещаю.

- Не думай, мне не сразу удалось заняться твоим делом, - начал Серж издалека. - Париж просто с ума сошел из-за этой бронзовой дамы, подаренной нами Америке. Ну, ты слышал, что статую Свободы при входе в Нью-Йоркскую гавань реставрируют и многие ее части будут заменены. Американцы до чертиков обожают сувениры с разных там исторических объектов, и потому вокруг нескольких десятков тонн металлолома развернулось настоящее сражение. Кто будет ими владеть, то есть, кто будет продавать и наживаться? В Париже какому-то болвану из МИД пришла в голову сумасшедшая мысль: подарок подарком, но распродавать будем вместе. О ля-ля! Чтоб больше не отвлекаться, скажу, что твой друг не терял времени даром. Мне посчастливилось откопать кое-какие документики в их архивах, теперь дело значительно осложнится, и никто не возьмется ответить сейчас, кто же будет торговать жалкими останками бронзовой дамы...

Серж сделал передышку для двух жадных глотков виски.

Но вот свободное время я уделил тебе и только тебе! - выпалил он с явной гордостью. - Встречался с людьми, умеющими держать язык за зубами, но готовыми помочь, не бесплатно, понятное дело, тому, кому доверяют. Нет, нет, это мои заботы, потому что, добывая информацию для тебя, я не упустил случая расширить и углубить собственные познания о мафии...

- Ты так долго ходишь вокруг да около, Серж... Не набиваешь ли ты цену своим разысканиям? - я подколол Сержа, мне не терпелось узнать, что привез Казанкини, и сравнить с тем, что поведал мне Джон Микитюк, когда мы сидели в его автомобиле в конце Мейн-стрит, у поворота и Зеркальному озеру два дня тому. Естественно, что по той же причине я не торопился рассказывать об этом французу.

- О ля-ля, легче удивить рок-музыкой глухого, чем тебя! - Серж не скрывал огорчения от того, что его "психологическая подготовка" не дала ожидаемых результатов. - Итак, парень по имени Джон Микитюк, 25 лет, лидер в своей весовой категории в ВФБ. Один из претендентов на звание абсолютного чемпиона - его начнут разыгрывать весной будущего года среди профессионалов всех трех официальных боксерских организаций. Покровители наследники Гамбино, давно прикарманившие бокс. "Семья", как ты догадываешься, не ограничивает свою деятельность спортом, но ведет серьезные дела и в порнобизнесе, проституции, гостиничном хозяйстве, игральных автоматах и - в наркотиках. Последнее, как мне видится, по доходам находится на первом месте.

- Какое это имеет отношение к делу Добротвора?

- Французы говорят: первый хлеб в печи - подгоревший. Не спеши! Так вот. Некоторое время назад на "семью" вышли агенты УБН - управления по борьбе с наркотиками, и запахло паленым. Были добыты неопровержимые доказательства ввоза этого товара из "золотого треугольника". Главарям "семьи" грозились отвалить пожизненное заключение. И вдруг - впрочем, в Америке, подобным никого не удивишь - они не только оказались на свободе, но с них вообще было снято обвинение. Казалось, все шито-крыто. Да встревожились другие "семьи", ибо они вполне резонно заподозрили сговор с властями в обмен на свободу. Возник вопрос: за чей счет "семья" Гамбино вышла сухой из воды? Служба дознания, должен тебя заверить, поставлена у них не хуже, чем в ФБР. Было доподлинно установлено, что "семья" Гамбино согласилась произвести, как бы это точнее сказать, переориентацию путей доставки товара. В дело замешано ЦРУ; как я понял, мафиози вступили в сложную игру, цели и конечный результат которой не знает никто. Как я ни бился, ответа на свой вопрос не получил. Мне по-дружески посоветовали держать язык за зубами и поскорее позабыть о том, что удалось раскопать...

- Или я болван, или ты говоришь невнятно, но до сих пор не понимаю, какое это имеет отношение к спорту, к Виктору Добротвору в частности?

- О боже! - Серж закатил глаза к небу и молитвенно сложил короткие ручки на животе, всем своим видом выказывая монашескую покорность и долготерпение. - Нет, более нетерпеливых людей, чем русские, мне встречать не приходилось. Ты можешь наконец дать Сержу рассказать все по порядку, без спешки! - вскричал Казанкини, враз утратив свою "святость".

- Ну-ну, Серж, - примирительно сказал я. - Прости. Я весь обратился в слух...

- Ни за что ручаться не берусь, но у меня складывается впечатление, что затевается какая-то сложная многоходовая провокация против вашей страны, - выпалил Серж Казанкини и сам испугался собственных слов непритворно, пытливо и с беспокойством во взгляде окинул комнату, точно опасаясь увидеть подслушивающую аппаратуру.

- Полноте, мистер Казанкини, вам повсюду чудятся враги, - с укоризной произнес я, но сказал это скорее чтобы успокоить Сержа. Я уже кое-что познал в Америке и не дал бы голову на отсечение, что наш разговор не прослушивается.

- Если б только чудились, - тяжело вздохнул Серж. - Досье на мафию и наркотики, которое я сделал для тебя, - это копии с некоторых моих документов, кое-что подбросили... за определенную мзду, естественно, парни из УБН, неплохое подтверждение правомерности моих опасений, - сказал Казанкини и вытащил из черной сумки небольшую тонкую пластмассовую папочку с несколькими листками бумаги. - Вот, бери... Там, кстати, и ксерокопия счета за статью Рубцова, и две банковских квитанции на получение денег от некого Робинсона Джоном Микитюком... Деньги от Робинсона - это от мафии. Теперь твоя очередь просветить меня...

- С просвещением пока не очень, - не моргнув глазом, соврал я, потому что многое из принесенного Сержем входило в противоречие с тем, что выложил мне лично Микитюк. Хотя Казанкини и подтвердил то, в чем без обиняков признался сам Джон...

- Вас скорее всего удивит мое появление в Лейк-Плэсиде. Хорошо, если только удивит, - глядя мне прямо в глаза, сказал Джон Микитюк, когда я очутился на сидении рядом с ним. На этом вступительная речь закончилась, Джон включил передачу, и приземистый, точно распластанный над землей спортивный "Форд-фиеста" рванул с места в карьер. Хорошо еще, что Мейн-стрит была пустынна.

Когда мы свернули к Зеркальному озеру, Джон мягко притормозил, осторожно скатился с наезженной дороги на снежную целину и, проехав десяток-другой метров, затормозил. Джон выключил мотор, и сразу стало тихо, как в склепе.

- Не скрою, - сказал я, продолжая прерванный разговор. Действительно ваше поведение несколько настораживает. Но откровенность за откровенность: я доверяю вам и потому сижу рядом, хотя по логике вещей нам следовало бы встречаться где-нибудь в людном месте.

- Боитесь?

- Нет, просто не люблю ситуаций, когда не могу со стопроцентной гарантией полагаться лишь на себя. Одна из таких ситуаций - нынешняя. Но пусть эта тема больше не беспокоит нас, я здесь и слушаю вас, Джон. Ведь не для того, чтобы обменяться подобными любезностями, вы неслись из Нью-Йорка сюда, не правда ли?

- По такому бездорожью я даже на свидание к любимой девушке не поехал бы - сплошные заносы. Если уж эти мастодонты "грейхаунды" буксуют в снегу... Мне крайне нужно было повидать вас. Время поджимает.

- Что случилось, Джон? Вернее, что изменилось с той поры, как мы встречались в Монреале? Виктор Добротвор, как мне известно, выиграл Кубок и уже улетел домой...

- Я не дурак, мистер Романько, и прекрасно осознаю, что для Виктора Добротвора на этом монреальская история не закончится. Она кого угодно могла уничтожить здесь, на Западе, а уж у вас...

- Что вы знаете о наших порядках, Джон? - не слишком любезно бросил я. - Если Добротвор виновен, он понесет наказание...

- Люди нередко совершают странные вещи по странным причинам. Порой не мешает все же понять, что ими двигало.

- Именно желание понять и привело меня к вам в автомобиль, Джон. А вот что движет вами, признаюсь, не совсем понятно.

- Я и сам порой не отдаю себе отчет, что толкает меня докапываться до истины... Впрочем, побудительные мотивы не столь уж сложны или оригинальны.

- А именно?

- Когда я был любителем, мне довелось, рассказывал уже вам, встречаться с Добротвором. Достаточно ли будет сказать, чтобы вы поверили в это, что движущей силой моего влечения к Виктору была его полная противоположность мне? Во всем. Я волк-одиночка и должен пробиваться в жизни сам, никто не придет на помощь. Виктора тоже слабаком не назовешь, но он - широкая, открытая душа. Я спрашивал себя тогда: кинулся бы я на помощь Виктору, зная, что от этого зависит моя дальнейшая жизнь, и отвечал: нет! А Добротвор кинулся бы не раздумывая! Я готов за деньги биться с самим дьяволом, потому что деньги обеспечивают мне свободу, нет, точнее - определенную независимость в обществе. Для Виктора деньги - лишь необходимый компонент жизни, не более, он перестал бы себя уважать, если б относился к деньгам так, как я. Поначалу я счел его эдаким простофилей, неучем, ибо что значит в нашем мире человек, если он не придерживается этих главнейших правил так, как я?

- Наш мир несколько отличен от вашего, согласен...

- Не нужно, мистер Романько, идеализм превращать в жизненное убеждение. Можно жестоко ошибиться. Я ведь встречался не с одним Добротвором, были у меня и другие знакомства с вашими. И, поверьте, не все они разделяют взгляды Виктора. Думаете, я не привозил вашим боксерам - по их просьбе, и деньги мне за это платили - новейшие допинги, которыми пользуются у нас профессионалы? Поэтому Виктор Добротвор поначалу не пришелся мне по душе...

Джон Микитюк замолчал, а я поймал себя на том, что при всей кажущейся ординарности подобных "открытий" они заинтересовывали меня все сильнее и сильнее. Я чувствовал, что Джон Микитюк еще не выложил главного. Но даже без этого он укреплял мое убеждение, что Виктор Добротвор в силу каких-то странных, а возможно, и трагических обстоятельств совершил необдуманный поступок, что черным пятном лег на его репутацию. Но что, что могло толкнуть его на это?

- Не стану больше распинаться в своей любви к Виктору, - Джон произнес эти слова решительно, пожалуй, даже с самоосуждением. - Перейду к делу. Я так и не разыскал того парня, кому была предназначена посылка.

Он мог бы много прояснить. Тем не менее удалось выяснить, кто стоял за ним. Вы ведь понимаете, он действовал не по собственной инициативе. Ему заплатили, и заплатили неплохо. Он делал свой бизнес, и в той среде, где мы вращаемся, этим никого не удивишь.

- Но у меня есть большое сомнение на счет того, что арест в аэропорту был случайным. Виктора ждали. ЖДАЛИ!

- Вы правы, Олег. - Микитюк впервые в этот вечер назвал меня по имени. - Его ждали и таможенники, и телевидение, и пресса. С той самой минуты, когда в местной федерации бокса получили подтверждение, что он прилетает в Канаду...

- Выходит, тот парень сообщил об опасной контрабанде? Но зачем? Ведь если, как вы говорили, у него действительно больная мать, нуждавшаяся в лекарствах, это абсурд? Ничего не понимаю, полное отсутствие логики.

- Когда затевается грязная история, никогда не ищите в ней логики. Тут руководствуются или наживой, или местью.

- За что было мстить Добротвору?

- Добротвор... Впрочем, я не могу пока поручиться, что достал достоверные доказательства далеко идущих целей организаторов этой акции. Что же касается информации, полученной заранее средствами массовой информации и предопределившей события в аэропорту "Мирабель", то ее сообщил я...

Я ожидал чего угодно, но такого! Прав был Серж Казанкини, советовавший мне держаться подальше от Джона Микитюка!

- Но вам-то зачем это нужно, вы ведь почти убедили меня, что были другом Виктора?

- Именно поэтому. Я и теперь не изменил своего отношения к Виктору.

- Ничего себе друг! - с омерзением воскликнул я и взялся за ручку дверцы.

- Если б я не подстроил эту бутафорию на таможне, Виктор сейчас уже находился бы в монреальской тюрьме! И срок ему был бы определен не менее чем в восемь лет. Теперь вы понимаете, почему я _т_а_к_ поступил? - заорал Джон.

- Ни черта не понимаю, - признался я, действительно потеряв логическую нить.

- Наверное, и для вас не секрет, что мафия обычно опекает боксеров-профессионалов, - уже взяв себя в руки, спокойно, даже, пожалуй, равнодушно продолжал Джонсон. - Опекает и меня, хотя я еще ни разу не лег в бою, как нередко делают мои коллеги, когда того требуют денежные интересы сидящих за рингом. Это зависит от ставок на того или иного боксера. Но вокруг меня уже тоже ходят, опутывают невидимой паучьей сетью... Пока они благожелательны и покладисты, ведь я - новичок среди профессионалов, за мной нет громких побед, а значит, мне дают показать себя, зарекомендовать с наилучшей стороны. У публики не должно быть ни малейших сомнений, что я дерусь честно. Но наступит момент, когда они потребуют оплаты за свое "доброжелательство". Естественно, вольно или невольно, но я становлюсь своим человеком в их среде. Они уже не таятся при мне, нередко, особенно когда напиваются, хвастают своими делами, а еще больше - отхваченным кушем. Вот так однажды я и прослышал, что готовится какая-то провокация с русским, тоже боксером. О чем шла речь, мой собеседник не знал...

Я сидел не шевелясь, внимая каждому слову Микитюка, потому что чувствовал, что нахожусь у истоков страшной тайны, приведшей к суду над человеком, искренне любимым и уважаемым мной.

- Я бы пропустил эти сказанные вскользь слова, если б речь не шла о русском. Ведь я славянин, хоть и родился в Канаде и не знаю родного языка. Почему-то, вот вам крест, сразу подумал о Викторе, хотя тогда даже не предполагал, что он собирается в Канаду на турнир...

- Когда вы впервые услышали об этом?

- В начале осени прошлого года... Вскоре после того, как мой исчезнувший приятель возвратился из Москвы с Кубка дружбы.

- Вы его об этом не спросили?

- Что я мог спросить, когда даже не догадывался, что именно ему отводилась роль подсадной утки? Но стал осторожно интересоваться этим делом, хотя толком не понимал, на кой мафии лезть в какие-то политические авантюры.

- Это не новость. Мафия тесно связана с политикой в США, да и не только там...

- Я был далек от всего этого, а от политики вообще шарахался, как черт от ладана. На кой она мне? В президенты не мечу, в сенаторы или депутаты - тоже. Спорт был и остается моей политикой, моей державой, моим парламентом и богом!

- Тем не менее вы, Джон, не пропустили мимо ушей новость...

- Что б там не говорили, но, повторяю, меня как озарило: да ведь это о Викторе, ни о ком другом! И... испугался. Испугался, зная, на что способны мои "опекуны". Честно говоря, даже сказать не могу, как удалось выяснить, что Виктор будет использован как контейнер для перевозки наркотиков. Мафия нередко прибегает к подобным штучкам, вручая свой товар ничего не подозревающим людям, и те проносят его мимо таможни, глазом не моргнув. Это был важнейший факт, за ним последовали другие... Тот, первый, проболтавшийся мне, однажды явился ко мне на тренировку, отозвал в перерыве в сторонку и пригрозил крупными неприятностями, если не забуду сказанное им. Я поклялся здоровьем своей матери. К тому времени у меня уже появились и другие источники информации...

- Вы ведь серьезно рисковали, Джон.

- Рисковал? Я и сейчас рискую, выкладывая все это вам, мистер Романько, ибо не уверен, не используете ли вы мою откровенность против меня же.

- Если так, разговор нужно прекратить!

- Я верю, что вы честный человек, но ведь чисто профессиональный интерес журналиста может оказаться решающим!

- Я, Джон, журналист, но не стервятник...

- Извините. Это я так, ненароком вырвалось. Да и поздно теперь отступать. Я докопаюсь до истоков этой истории, чего бы это мне не стоило. Просто когда-то человек должен вспомнить, что есть кое-что поважнее в этом мире, чем выгода, чем собственная шкура. Не удивляйтесь, но именно Виктор Добротвор, не сказав на суде ни слова о том парне, которому была предназначена передача, и переполнил чашу. Любой другой на его месте спасал бы себя любыми способами, а не думал, не навредит ли его информация...

- Вот как бывает: тот, кто затеял заваруху, остался чистеньким только потому, что чувство порядочности у Виктора оказалось выше...

- Не согласен с вами, мистер Романько, ибо не ведаю, чем руководствовался тот боксер и не был ли он жертвой страха... Ну, ладно, это еще мы выясним... Словом, операцию продумали тщательно, хранилась она в глубочайшей - даже для мафии - тайне, и это навело меня на мысль, что мафия - не конечная станция. Кто-то стоял, вернее, стоит за ней. Тут моей фантазии пришел конец, дальше даже мне влазить не хотелось, и я ограничился... телефонным звонком, анонимным, естественно, в редакцию теленовостей и в службу по борьбе с наркотиками. Я никак не мог предупредить Виктора об опасности, и это был мой единственный, далеко не лучший способ помочь Добротвору. Но если б его взяли при передаче лекарств... я бы ему не позавидовал.

- Спасибо вам, Джон, за искренность. И простите за недоверие. Вы должны понять мои чувства - Виктор близкий мне человек, чтоб я мог позволить себе легко согласиться с тем, что случилось. Правда, радостного мало и в том, что вы рассказали, но лучше горькая правда...

- Я не закончил свои розыски, мистер Романько. Я должен узнать, зачем и кому это было нужно. Появится же наконец Тэд, черт побери! Если... если он еще жив... Да, да, его зовут Тэд, Тэд Макинрой, вы по имени и по тому, что я вам рассказал, легко вычислите его. Да и не боюсь я больше за ваше умение держать язык за зубами. Вы никогда не причините зла человеку даже во имя самых престижных своих целей.

- Да, Джон, вы ставите меня в сложное положение. Я - журналист, и мой долг рассказывать людям важное, что может помочь им. Есть только единственное оправдание моему молчанию: история Виктора Добротвора не закрыта.

- Если узнаю что-нибудь новое, я сообщу вам, мистер Романько. Вот только как?

- Позвоните по телефону, оставленному вам при первой встрече. Спросите Анатолия Власенко, договоритесь о встрече. Ему можно рассказывать, как мне, не таясь.

- Но, я надеюсь, пока он не в курсе наших дел? - Голос Джона Микитюка чуть заметно дрогнул.

- Нет. Я лишь на обратном пути сообщу ему, что вы можете позвонить и передать мне письмо. Да, пожалуй, лучше будет, если вы напишете, а Власенко перешлет послание по дипломатическим каналам мне. Так будет проще, это мой давний друг, и он не станет расспрашивать ни о чем...

Я подумал, что Анатолий, конечно же, будет знать обо всем, больше того, попрошу его следить за развитием кое-каких событий, на возможность которых только что натолкнул меня, сам того не подозревая, Джон. И помощь Власенко будет мне крайне необходима.

Мы попрощались, и я сказал Джону, чтоб он не подвозил меня к Ледовому дворцу - до начала состязаний оставалось достаточно времени, чтобы дойти пешком. Он согласился, и мы молча пожали друг другу руки.

- Спасибо, Серж, ты внес... много неясностей в это дело, - бодро сказал я. - Однако и информации для размышления прибавил достаточно, поспешил успокоить Сержа, готового уже надуться от обиды. - Обещаю тебе, что обязательно посвящу в тайны этого дела, как только... как только буду в состоянии связать воедино множество отдельных нитей. И за Рубцова спасибо, его появление на горизонте - лишнее доказательство, что затевается какая-то очередная подлость.

- Ты это искренне или чтоб меня успокоить? А то старый дурак старался-старался, а на поверку - шиш с маслом!

- Ты недооцениваешь сделанного, Серж. И можешь обидеть меня своим недоверием. Ты действительно копнул глубоко! Только знаешь что, не лезь в этот омут без нужды - тебе осталось работать в Штатах, как ты говорил, три месяца, так стоит ли нарываться на неприятности?

- Спасибо, друг, - с чувством воскликнул Серж Казанкини и взялся за "Учительское виски", так любимое президентом этой страны.

Когда Казанкини распрощался, я с нетерпением раскрыл папку, оставленную французом.

Вот что там было...

НАРКОТИКИ

(Досье Сержа Казанкини)

Торговля наркотиками существовала еще в Древнем Риме. Но настоящий размах эта преступная деятельность приобрела теперь.

Наиболее известные виды наркотиков - кокаин (еще - под названиями "снежок", "мечта", "девушка", "рай" и т.д.), марихуана, гашиш, анаша, героин. Кокаин получают из листьев коки - кокаинового куста, распространенного в Латинской Америке. Марихуана (известна под именем "Джейн", "золото Акапулько", "травка", "Дж"), гашиш, анаша - производные индийской конопли каннабиса, произрастающего в основном в районах Центральной Азии.

Наиболее опасным наркотиком является героин. Его добывают из морфина.

В среде наркоманов героин известен под различными названиями "мальчик", "коричневый", "китайский красный", "белая леди", "лошадь".

Чистый доход от продажи героина достигает 10 тыс. проц. На черном рынке Нью-Йорка, например, один килограмм героина сбывается за 300.000 долларов.

В США около 30 млн. человек потребляют наркотики. Ежегодно в стране расходуется до 500 долларов на душу населения на приобретение героина, кокаина и марихуаны.

За последние 3 года в США от злоупотребления наркотиками погибло 7 тыс. молодых людей.

К наркотикам пристрастились 2,5 млн. канадцев, или 10 проц. населения страны. В основном это подростки и молодежь в возрасте от 12 до 25 лет.

1 миллион западногерманских подростков в возрасте от 11 до 15 лет регулярно потребляют героин или кокаин. За последние два года в ФРГ от наркотиков умерло 1240 человек.

В годы грязной войны США во Вьетнаме 80 проц. мирового производства опиума приходилось на "золотой треугольник". Так условно назывался труднодоступный горный район на границе Лаоса, Таиланда и Бирмы. Имеются достоверные свидетельства того, что Центральное разведывательное управление (ЦРУ) США было замешано в контрабанде наркотиков, для перевозки подпольных грузов использовались самолеты ЦРУ. Для шпионского ведомства США этот бизнес был источником получения дополнительных средств на проведение подрывных акций против ДРВ. Двести тонн опиума в год из Лаоса, четыреста - из Бирмы и пятьдесят - из Таиланда давали деньги, которыми ЦРУ оплачивало свои операции.

После поражения США во Вьетнаме ЦРУ вынуждено было свернуть там свою преступную деятельность. Однако несколько лет спустя вновь появились сообщения о его участии в бизнесе. На этот раз на Среднем Востоке, куда после разгрома контрабандистов в "золотом треугольнике" переместился центр подпольного производства опиума. В этом районе, расположенном вблизи стыка границ Афганистана, Ирана и Пакистана, ныне производится наркотиков в 10-15 раз больше, чем некогда в "золотом треугольнике". Свой опыт, приобретенный в Индокитае, "джентльмены из Ленгли" используют сейчас для раздувания необъявленной войны против ДРА. По свидетельству датского публициста Хенрика Крюгера, "ЦРУ использует контрабандную торговлю наркотиками в своих стратегических целях". Он рассказал, что созданная в 1979 г. сеть нелегальных лабораторий по переработке опиума в Северо-Западном Пакистане служит для финансирования афганских контрреволюционеров. Роль посредника между ЦРУ и поставщиками наркотиков играет крайне правая организация - некая "Всемирная антикоммунистическая лига". Она контролирует деятельность торговцев наркотиками в Соединенных Штатах. Купленное на средства от контрабанды наркотиков оружие направляется душманам. Х.Крюгер утверждает, что львиная часть доходов от торговли наркотическими средствами поступает на секретные счета ЦРУ. Судя по всему, сумма немалая, если учесть, что годовой оборот торговли наркотиками в мире превышает 110 млрд. долларов.

Спекулируя на обеспокоенности общественности ростом наркомании и пытаясь использовать эту тревогу в своих политических целях, правящие круги США обвиняют в этом... Болгарию и Никарагуа, Кубу и Мексику. Вашингтон утверждает, что эти страны якобы "поощряют международных контрабандистов", наводнивших США различными наркотиками. Дело доходит до того, что арестованных контрабандистов отпускают на свободу, если они по подсказке американских спецслужб лжесвидетельствуют о "причастности" коммунистов к преступному бизнесу на наркотиках.

"Нищий сообщает: в Майями, в "Розовом доме", днями были оглашены подробности возможного сотрудничества между "семьей" Гамбринуса и вашей службой. Условия, на которых "семья" намерена вступить в дело и передать свои связи в профессиональном спорте, следующие: реабилитация или освобождение под залог владельца шхуны, возвращение - в любой форме, вплоть до организации похищения арестованного груза. (Речь идет о поимке в водах Флориды колумбийской яхты "Эль сол", выслеженной и захваченной агентами УБН - Управления по борьбе с наркотиками. Здесь и дальше в скобках комментирует или поясняет С.Казанкини, который по понятным причинам своего имени на страницах досье не оставил. - О.Р.). Попытки вашей службы снизить потолок требований ссылками на то, что подобная акция трудноосуществима - особо в ее последней части, когда документы и протоколы ареста уже поступили специальному следователю ФБР, - успеха не имели.

Переговоры прерваны.

Мое мнение: всякая затяжка лишь затрудняет нашу акцию, если не делает ее вообще неразрешимой; следует всерьез отнестись к требованию "семьи".

Агент N_52".

"52-му (радиоперехват). Сообщите Нищему, что его предложения изучаются. Нужна информация о ближайшем грузе с юга".

"Нищий сообщает: семья сделала шаг навстречу нашему предложению: по своим каналам они выводят следователя из игры. Выполнение обоих пунктов условия обязательно!

Агент N_52".

"Совершенно секретно. Только для руководства (ЦРУ). Операция "Пять колец" сдвинулась с мертвой точки. "Семья" получила требуемое. При реализации плана был ранен и умер в военном госпитале сержант полиции. В виде компенсации взяли с поличным Сэма Кастро, второе лицо после старшего Гамбринуса в "семье".

Получили предложение на обмен: мы им Сэма Кастро, они нам - боксера из НБЛ (Национальной боксерской лиги), связанного с "семьей". Он будет не только связником, но и главным действующим лицом в предстоящей операции. Служба получила задание собрать необходимую информацию о предложенной кандидатуре.

11/716 шифр "Альфа". Оператор 24х".

"Совершенно секретно. Только для руководства (ЦРУ). Меморандум группы "Пять колец".

Отсутствие спортсменов СССР и целого ряда социалистических стран на Играх в Лос-Анджелесе создали, как мы видим, уникальную обстановку реальные возможности спортсменов свободного мира, и прежде всего США, приобрели важный политический фактор, который, безусловно, будет иметь немаловажное значение на предстоящих выборах (президентских); мы уверены в положительном эффекте.

Опыт Лос-Анджелеса, а именно так следует рассматривать наши действия, предпринятые для недопущения, в первую очередь, команды СССР на Игры, говорит, что подобная тактика в недалеком будущем способна кардинально изменить внутреннее содержание Олимпийских игр, превратив их из демонстрации успехов социалистических стран в надежный фактор пропаганды достижений свободного мира.

Для этого следует:

а) создать такую обстановку вокруг Сеула, которая заставила бы СССР вновь отказаться от участия в Играх; для этого следует опереться на верные нам силы в правящей партии и в органах государственной безопасности; следует также задействовать резидентов, ибо операция носит индекс "ехtга";

б) активизировать "Фонд-ПС" (специальный фонд, созданный ЦРУ с помощью разного рода официальных и неофициальных спонсоров любительского спорта и предназначенный для подкупа спортсменов-любителей, - чеки на предъявителя, ценные бумаги, дорогостоящие подарки и т.п. Фонд создан ЦРУ за год до Игр в Лос-Анджелесе);

в) начать операции по дискредитации спортсменов СССР и социалистических стран, в первую очередь, "звезд";

г) средства, вырученные от частичной продажи арестованных наркотиков, включить в "Фонд-ПС";

д) утвердить руководящее звено операции "Пять колец", учитывая интересы "семьи" (в состав "руководства" входит и Сэм Кастро).

Вашингтон, 54/876 шифр "Бета". Оператор 17с".

Выдержки из моей беседы с К. Я знаю его со времени моих скитаний по авгиевым конюшням мафии. За достоверность - ручаюсь.

"...Это было не первое предложение. Они давно подталкивали нас объединиться для одного "важного" - в политическом отношении - дела. Мы не слишком-то доверяли им, хотя наши люди из их компании подтверждали серьезность намерений. Но, знаете, мышь никогда не станет доверять кошке, как бы та не клялась в полной лояльности. Вот и мы так. Но они ведь не профаны и понимали, что нас сдерживает. Суть свою они, ясное дело, изменить не могли, а вот прихватить нас - это в их силах. Когда один за другим были захвачены три транспорта с юга, "семья" оказалась на грани краха - мы вложили в операцию но доставке марихуаны и героина практически весь наличный капитал. Когда же УБН захватило груз на 170 миллионов долларов - это было последнее, что мы имели, - пришлось соглашаться на их условия.

Вы скажете, какое нам дело до "красных"?

Самое прямое. Спорт - необозримый рынок для нашей "травки", "лэди", "золота Акапулько" и т.д. Если удастся потеснить "красных" с самых крупных международных состязаний, считай, постоянный доход нам обеспечен...

...Нет, кое-что мы делали для них (ЦРУ) еще раньше - кое-кого из своих передали с полной гарантией...

Уже сделано много, но теперь, кажись, они (ЦРУ) решили снизойти к "семье" и взять ее в долю. А что, наш опыт не пригодится?.."

10

Приспело время расставаться с Лейк-Плэсидом. Уже было договорено, что в Монреаль отправлюсь в автобусе с командой, место в гостинице на Универсиаду - я жил неподалеку во время Игр 1976 года и отлично знал те места на Холме - было забронировано заранее. На всякий случай перезвонил Анатолию Власенко, и он заверил меня, что останется в Монреале по меньшей мере до встречи со мной, ради чего отложит поездку в Оттаву. Джон Микитюк не подавал признаков жизни, что, если честно, почему-то успокаивающе подействовало на меня. Я уже знал номер рейса на Москву и потому с чистой совестью сообщил Наташке (через редакционную стенографистку) день и время моего появления в Киеве. В свою очередь Зинаида Михайловна - сколько с ней переговорено за эти годы по телефону: она принимала мои репортажи из Токио и Стокгольма, Рима и Мехико-сити, из Сеула и Парижа, да разве перечислишь! - пожаловалась, что печатают меня в урезанном виде, так как газета почти сплошь забита официозом - речи, приемы, обязательства, словом, обычная газетная "погода". И я пожалел, что нет уже в том знакомом до мельчайших деталей угловом кабинете с видом на типографию Ефима Антоновича, редактора от бога, как говорится, - уж он-то не дал бы сократить ни строки. "Наш человек за границей. Это - престиж и авторитет газеты. Официальную хронику читатель найдет в других газетах, а вот репортаж с чемпионата мира или Олимпийских игр - только у нас. Вот и будет он охотиться за нашей газетой, а разве это не высший критерий для издания!" - охлаждал он горячие головы, когда на планерках разворачивалась жаркая баталия за место на полосе.

Те времена канули в прошлое, теперь мы - как все...

Впрочем, дело газетчика не сетовать на трудности, а искать и давать материалы, способные привлечь читателя.

В пресс-центре скучали девушки-телетайпистки, а смазливенькая брюнетка с длинной сигаретой в руке (она выполняла роль личного секретаря шефа прессы, как именовали высокого, неразговорчивого и всегда страшно занятого человека в потертых вельветовых джинсах и рубашке без галстука, почему-то всякий раз непроизвольно вздрагивавшего, когда к нему обращался я, единственный советский журналист, присутствовавший на состязаниях) не преминула кокетливо улыбнуться и задать традиционный вопрос:

- Мистер Романько, надеюсь, у вас нет трудностей?

- Очень признателен вам, Брет, все о'кей. Тем более, судя по высказываниям местной прессы, сегодня наконец-то победят американцы.

- А как думаете вы? - Она проявила неподдельный интерес.

Думаю... - начал было я, но осекся, поймав себя на вдруг открывшейся истине. Брет и остальные, дотоле лениво переговаривавшиеся или листавшие журналы и газеты, как по команде, замерли и обернулись и мою сторону; и я понял, что интерес местной публики ко мне далеко не соответствует внешним проявлениям. Как можно громче закончил фразу: - Да, Брет, я с вами полностью согласен - Дженни вполне заслужила эту награду, славная девчушка, и будущее у нее блистательно.

На лисьем личике Брет и физиономиях других сотрудников пресс-центра, даже на каменной физиономии шефа так явственно проявилась искренняя радость, что я запоздало пожалел, что держался слишком сухо и необщительно с ними, ведь в принципе они не такие уж плохие люди, и их скованность по отношению к нам, советским, идет не от души, а навеяна прессой, телевизионными комментаторами да фильмами типа "Рокки".

- Я надеюсь, Брет, что за столь приятную новость мне положен кофе, не так ли?

- О мистер Романько! - Я услышал голос шефа - он был скрипучий, как у несмазанных ворот. - Ежели ваш прогноз подтвердится, я приглашаю вас на рюмочку коньяка, идет?

- Тогда пойду поболею за вашу Дженни!

Я мог бы уже немедленно потребовать от шефа выполнения обещанного, потому что еще утром Павел Феодосьевич - он выглядел раскованно-добродушным, уверенным, выполнившим трудную, но нужную работу человеком, теперь позволившим себе расслабиться и оглядеться по сторонам, - сказал мне без обиняков:

- Мы взяли три золотые медали. В одиночном катании судьи отдадут победу американке, это как пить дать. Она-то и не намного слабее нашей Катюши, но, если объективно, Дженни должна была бы проиграть. Но мы не станем жадничать.

Ярко светили софиты. Трибуны были забиты битком, яблоку негде упасть. Куртки, меховые манто соседствовали с хлопчатобумажными майками с огромными портретами Дженни (до чего оборотисты местные производители ширпотреба!); тут и там сновали разносчики кока-колы, горячего какао, жевательной резинки и кукурузных хлопьев; гремела музыка, зрители жадно рассматривали, разглядывали, приценивались к фигуристкам, чьи изящные, хрупкие фигурки, словно осколки весенней радуги, мелькали на льду. Такая знакомая, такая волнующая атмосфера, предшествующая большим и загадочным состязаниям.

Я опустился на свободное место и разыскал глазами Савченко - он сидел справа, на три ряда ниже, бок о бок с руководителем американской команды, и они оживленно беседовали; я не разбирал, о чем они говорили, но по выражению лица переводчицы - оно было игриво-радостным, каким бывает обычно, когда доводится произносить нечто приятное, где даже тон способствует созданию хорошего настроения, - догадался, что и американец, и Савченко довольны прежде всего результатами уже закончившихся соревнований, довольны собой, немало приложив усилий, нервов и трудов, чтоб результат был именно таким.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся - это была секретарша шефа прессы.

- Я вам нужен, Брет?

- Вас просят подойти к телефону, мистер Романько. Да и кофе ваш готов! - Брет так низко наклонилась к моему уху, что ее темный локон щекотал мне щеку, а не стесненная ничем грудь почти касалась меня. "О ля-ля", - воскликнул бы плотоядно мой друг Серж Казанкини. Я же лишь задавленно пробормотал:

- Иду, Брет, спасибо! Она засеменила на своих высоких каблуках впереди, и ее длинные ноги манекенщицы выписывали плавные, отработанные па, и я подумал, что хорошо, что у меня есть Натали, и никакие даже самые прекрасные и красивые ноги не могут отвлечь меня от мыслей о ней...

В пресс-центре мне любезно, с явным почтением протянули небольшую трубку с наборной панелью внутри, и она ловко легла в руке.

- Да, я слушаю.

- Мистер Романько? - Голос был незнаком.

- Он самый, с кем имею честь?

В трубке воцарилось секундное молчание, а затем последовали частые гудки.

- У вас прервался разговор? - Девушка-телефонистка нажала несколько цифр и спросила кого-то: - Здесь пресс-центр, вызывали мистера Романько, но разговор прервался. Нельзя ли возобновить?

Телефонистка выслушала ответ и огорченно обратилась ко мне:

- Извините, мистер Романько, но звонили из автомата. Побудьте минутку, возможно, это просто технический брак и вам перезвонят.

Я проторчал в пресс-центре минут пять, время вполне достаточное, чтобы вновь бросить никель и набрать номер. Но больше никто не позвонил. Я вернулся в ложу прессы, недоумевая, кто это мог звонить, да еще из автомата...

Наша Катюша, славная девчушка, ей и лет-то всего тринадцать (боже, что делается со спортом, сплошные дети!), легким весенним мотыльком порхала над зеркальным льдом, так напоминавшим тихое лесное озеро, ее коньки, казалось, не касались поверхности. Публика встречала каждое удачное па, прыжок, кульбит взрывом аплодисментов. Когда Катюша, счастливая и раскрасневшаяся, замерла в поклоне, ее долго не отпускали восторженные зрители. В конце концов Катюша оказалась буквально заваленной цветами и коробками с конфетами.

Зато оценки арбитров вызвали такой мощный всплеск негодования на трибунах, что я невольно улыбнулся: знали б американцы, против кого они выступают.

Диктор вынужден был трижды повторить имя следующей участницы - а это была Дженни, - прежде чем зрители утихомирились.

Американка откаталась уверенно, блистая отточенной техникой, каждое движение ее было рассчитанным и красивым, и она не могла не захватить зрителей: они снова расхлопались, расшумелись, вдруг поняв, что Дженни может победить, и это распалило их - американка ведь! - и они дружно вскочили со своих мест, не дождавшись, когда смолкнет музыка и в последнем па замрет фигуристка. Лишь опытный глаз подметил бы сбои после тройного "тулупа", слишком быстрый вход в поворот, едва не бросивший ее на ограждение, и еще несколько помарок. Ну да это - удел специалистов.

Когда она завершила выступление, аплодисменты были еще жарче и громче, чем после окончания программы Катюши. Юная американка действительно была одаренной спортсменкой, и класс ее школы не вызывал сомнений. Единственное, чего ей не хватило в соревновании с нашей девчушкой - одухотворенности. Не подумайте, что местечковый патриотизм, еще нередко процветающий на соревнованиях любого ранга - от футбольных поединков "Спартака" и киевского "Динамо" до чемпионатов мира, когда болеют неистово и жадно лишь за своих, что этот "патриотизм" лишил и меня объективности. Увы, в современном спорте, как это ни странно, с ростом мастерства - а это непременный результат баснословно увеличившихся нагрузок - нередко отходит на второй план не менее важная (после физического совершенства) его вторая половина - его духовность, праздничная возвышенность чувств, способная передаться нам, сидящим на трибунах, или - на худой конец - у экранов телевизоров; этот дух борьбы, преодоления и победы над самим собой мы способны ощутить за тысячи и тысячи километров от места события. Вот это и есть главенствующее в спорте, вот почему он нужен нам с вами, ибо способен сделать нас сильнее и лучше...

Судьи были благосклонны к американке, и ее баллы оказались выше на самую малость, но вполне достаточную для победы.

Я увидел, как обернулся назад и стал разыскивать меня глазами Савченко. Он кивнул головой, улыбнувшись, мол, ну, что я тебе говорил...

Когда девочки вышли к награждению, трибуны успели успокоиться и дружно поддержали их аплодисментами. Они - Катюша и Дженни - обнялись и вместе вспрыгнули на высшую ступеньку пьедестала почета, чем смутили распорядителя, он кинулся к Катюше и стал показывать ей, что нужно сойти на ступеньку ниже, но зрители заухали, засвистели, зашикали, а Дженни так крепко ухватилась за свою подружку, что церемониалмейстер отступил. Так и награждали - золотой и серебряной медалями, и они стояли, тесно прижавшись друг к другу, счастливые, и между ними не существовало ни недоразумений, ни предубеждений, разделяющих наши страны и наши народы. Настоящие дети мира...

У меня на душе тоже было славно, чисто, и я был им благодарен за эти мгновения, коих нам так не хватает порой в жизни, чтобы оглядеться вокруг себя и понять, что мы можем жить спокойно и счастливо даже в нашем, перегруженном проблемами и тревогами мире...

Шеф прессы и впрямь дожидался меня - он стоял у выхода с трибуны, как нетрудно было догадаться, специально, чтобы не упустить меня в толчее.

- Вы были правы, мистер Романько, - проскрипел своим несмазанным горлом шеф, и на его вытянутой каменной физиономии появилось некое подобие улыбки, но я видел, что он искренне пытается улыбнуться. - Поздравляю вас, ваша команда - самая великая команда, которую мне довелось видеть. У этих ребят прекрасное будущее!

- Благодарю вас, мистер...

- О, просто Мэтт! - перебил он меня.

- Благодарю вас, Мэтт! Не только Дженни достойна победы, я думаю, что ваши танцовщики тоже вырастут в пару экстра-класса. Я слышал, они собираются к нам на турнир в Киев, буду рад их приветствовать!

Обмен любезностями продолжался, пока мы пробирались к кабинету шефа, и нам дружески улыбались какие-то незнакомые люди, сотрудники пресс-центра, где царила обычная суетливая, но уже приподнятая, праздничная обстановка, когда соревнования уже закончились и можно было вздохнуть спокойно и журналистам, и обслуживающему персоналу.

Кабинет шефа оказался неожиданно просторным и прекрасно обставленным: мягкие, удобные кожаные кресла вишневого цвета, два телевизора - обычный и монитор внутренней телесети, пол устилал светло-серый пушистый ковер во всю комнату, на столе маленькая Хенни - копия памятника норвежской фигуристке.

- А это моя гордость, - сказал Мэтт, подводя к стене, где под стеклом висел олимпийский диплом. - Мне его подарила сама Соня, это тот самый, полученный ею здесь пятьдесят с лишком лет назад. Вы ведь, верно, слышали, что она осталась жить в Лейк-Плэсиде? Я был тогда зеленый новичок начинающий тренер, и Соня здорово мне помогла. Никогда не забуду этого. Прошу вас, мистер Романько.

- Меня зовут Олег.

- О'кей, Олех! Я был бы вам благодарен, если б вы уделили мне немного времени, - поверьте, не каждый день доводится видеть гостя из вашей страны. В последний раз это было четыре года назад, на Играх, я тогда тоже работал здесь же.

Так вот откуда мне знакомо его лицо!

- Я ведь тоже работал на Играх, и мы скорее всего встречались.

- Я знаю, что вы были на Олимпиаде, мистер Олех. Я поднимал списки советских журналистов, - признался шеф прессы.

Мэтт налил на донышко коньяка, щелкнул крышечкой оранжа, пододвинул одно из трех огромных - "на взвод солдат", как сказал бы Власенко, - блюд, плотно уложенных разнообразными крошечными бутербродиками. Батарея со спиртным стояла отдельно на столике с колесиками. Я пожалел, что со мной нет Сержа, - он очень любил выпивку вообще, и на чужой счет - в особенности.

- За то, чтобы мы встречались на соревнованиях! - произнес Мэтт. Эти две маленькие девочки показали взрослым, как можно жить!

- И как нужно жить, Мэтт! - уточнил я.

- О'кей! - согласился он, и мы слегка чокнулись пузатенькими бокальчиками с нанесенным золотой краской на боку профилем Наполеона.

Когда мы выпили, Мэтт жестом пригласил откушать, а сам поспешил продолжить разговор:

- Мы были искренне огорчены, что вас не было в Лос-Анджелесе. Что б там ни говорили наши политики, а Олимпиада без русских - все равно что виски без спирта.

- Вот тут-то мы меньше всего и виноваты.

- Э, нет, я не согласен, и пусть это не покажется вам невежливым по отношению к гостю. Вы тоже виноваты, что ваши спортсмены не приехали в Америку!

- А вы приехали бы к нам, если бы мы стали обещать вашим парням отсутствие безопасности, негостеприимный прием, разные осложнения с жильем, питанием, необъективность судей и тому подобные "приятные" для любого гостя вещи? - вопросом на вопрос ответил я.

Мэтт задумался, но ненадолго.

- Я бы не приехал. Стопроцентно! А вы, русские, советские, должны были приехать. Погодите, погодите, - заспешил он, видя, что я собрался возразить, - разве не подобные страхи пророчили вашим спортсменам в 1980 году? Разве не пошли те двое из диспетчерской службы в нью-йоркском аэропорту на преступление, намеренно испортив компьютер, когда ваш самолет заходил на посадку? Это уже были не слова - дела! И тем не менее вы приехали, и это было триумфом для всех здравомыслящих американцев. Нам не всегда легко понять друг друга из-за океана, а предубеждения накапливались десятками лет, и в том повинны обе стороны, и в этом деле святых нет ни у вас, ни у нас, согласитесь!

- ...Вот видите, вы приехали тогда в Лейк-Плэсид и ничего дурного с вами не случилось, - продолжал Мэтт.

- То были другие времена, - почему-то уперся я, и это дурацкое упрямство - я ведь разделял его точку зрения! - разозлило меня. "Черт возьми, как мы еще задавлены этими стереотипами "единого" мышления, вырабатываемого - нам же всем во вред - десятилетиями и считающегося чуть ли не высшим достижением нашего общества! - подумал я. - Обособленность только и способна привести к косности и процветанию бездарей, ведь так легко оправдывать наши собственные просчеты и недостатки опасностью внешнего влияния. Да мы ведь только выигрываем - и каждый из нас лично, и общество в целом, - когда имеем возможность общаться с людьми из другого мира и таким образом яснее видеть наши ошибки и недостатки. Но кому-то было выгодно, чтоб мы не поехали в Лос-Анджелес... Ну, уж врагам олимпийского движения из США - это стопроцентно".

- Своим отказом, мистер Олех, - точно читая мои мысли, сказал Мэтт, вы отбросили олимпийское движение далеко-далеко назад и позволили захватить обширные плацдармы силам, которым не место на Играх, увы...

- Да, Мэтт, как это не трудно признавать... - с облегчением сказал я.

Тут дверь кабинета без стука широко распахнулась, и полицейский в короткой меховой куртке со стальной бляхой "полиция штата Нью-Йорк" на груди, в широкополой ковбойской шляпе вломился в комнату. Еще с порога он утвердительно спросил, глядя на меня в упор:

- Мистер Олех Романько? Вы мне нужны...

11

Первым пришел в себя Мэтт. Он резко, едва не опрокинув тяжелейшее кресло, вскочил. Лицо его еще более потемнело, он не спросил, а бросил слова-камни в полицейского:

- В чем дело, сержант? Это - мой гость!

- Мистер Романько должен поехать со мной в "Золотую луну".

- Я еще раз спрашиваю: в чем дело, сержант?

Я видел, как напрягся Мэтт, как тяжело повисли набухшие кулаки, и спросил полицейского, беря себя в руки, - первый шок прошел:

- Что случилось?

Мой тон и спокойствие подействовали и на сержанта, и на Мэтта успокаивающе, и грозовая атмосфера стала разряжаться.

- Простите, мистер Олех Романько, но вы живете в пансионе "Золотая луна", в комнате на втором этаже, ну, в той, что выходит на озеро?

- Верно, но все же...

- Тогда поспешим, по дороге я вам расскажу!

- Я с вами! - решительно заявил Мэтт, и я был благодарен этому неразговорчивому, нелюдимому на первый взгляд, доброму человеку, так решительно вставшему на мою защиту (а я-то принимал его за очередного сторонника "жесткой линии" по отношению к моей стране!).

Сержант молча пожал плечами, и через минуту мы сидели в желто-красном "форде" с включенной мигалкой на крыше. Слава богу, сержант не додумался еще ринуться в путь с сиреной. Ехать тут было всего ничего, и спустя минуту машина уже затормозила у пансиона. Дом оказался освещен, как новогодняя елка, - свет горел во всех комнатах, даже наружный фонарь бросал колеблющиеся блики на темную мостовую.

В холле - столпотворение: Серж Казанкини разъяренным тигром метался из угла в угол, выпуская просто-таки паровозные клубы ароматного дыма, швед замер, затих на кушетке напротив включенного, но приглушенного телевизора, где стреляли и падали с лошадей парни с дикого Запада, молоденький врач в белом халате держал за руку миссис Келли, что с перевязанной головой, бледная как смерть безжизненно лежала на крошечном диванчике, где едва могли усидеть двое.

Мне показалось, что она мертва, и сердце сжалось с такой болью, что я невольно резко остановился, и Мэтт, шедший сзади, наткнулся на меня, чуть не сбив с ног.

- Олех! - воскликнул Мэтт. - Вам плохо?

- Пустяки. Что с миссис Келли?

- Был обморок, теперь она спит, - обернулся ко мне сержант. - Еще бы - на нее напали сзади...

- Напали? - Было от чего растеряться. Сколько б не слышал о преступности, буквально парализующей жизнь этой великой страны, сколько б примеров куда более страшных не видел ты на экранах телевизоров, реальность все равно оказывается неожиданнее и прозаичнее. Но кому, скажите на милость, понадобилось нападать на эту щуплую, сухонькую - дунь, улетит! - старушку, что лежит теперь на кушетке, как восковая фигура из музея мадам Тюссо?

- Верно, напали, и миссис Келли еще легко отделалась... Ее ударили чем-то достаточно тяжелым, чтобы проломить голову, - словоохотливо объяснил человек в штатском - в темно-красной нейлоновой куртке с расстегнутой молнией и с густой копной седеющих вьющихся волос.

- Мистер Олех Романько ("Что за дурацкая привычка произносить сразу имя и фамилию?!" - подумал я) - это вы? - спросил штатский, беззастенчиво и с явным любопытством разглядывая меня, словно перед ним стоял манекен, а не живой человек.

- Собственной персоной, - буркнул я.

- Я попрошу вас подняться со мной наверх, в вашу комнату. Сержант, вы останьтесь здесь и побеседуйте с жильцами. Кто где был, что слышал или видел, словом, как всегда в подобных случаях.

- Слушаюсь, сэр.

- Прошу.

- Я поднимусь с вами! - безапелляционно рявкнул - именно рявкнул Мэтт.

- Мы обойдемся без вас, Мэтт, - вежливо, но твердо возразил человек в штатском, полицейский чин, как я догадался.

- Нет, инспектор, я пойду вместе с мистером Романько; он иностранец, аккредитован при пресс-центре, и я несу за его безопасность полную ответственность. Если нет, прошу дать возможность вызвать моего адвоката, он примет на себя защиту интересов мистера Романько.

Инспектор на мгновение заколебался, но не стал предаваться бюрократическим изыскам и сказал миролюбиво:

- Да не кипятись, Мзтт. Я вовсе не намерен этому русскому гостю устраивать неприятности.

- Это ваши заботы, инспектор. А у меня свой взгляд на происходящее. Или мы идем вместе, или мы дожидаемся адвоката!

Пока шла перепалка, я лихорадочно размышлял, что можно сделать в зтой ситуации. Ближайшее советское учреждение - в Вашингтоне, потому что наше консульство в Нью-Йорке закрыто еще при президенте Картере и, судя по складывающимся отношениям с новым президентом, вряд ли будет открыто вновь. Мне оставалось лишь подчиниться, и горячее чувство благодарности к Мэтту охватило меня. "А ты-то, - вновь с запоздалым раскаянием подумал я, - принимал его за напыщенного болвана из числа поклонников Сталлонне!"

- Я тоже с вами! - подал голос Серж Казанкини и двинулся на инспектора своим круглым, как добрый бочонок с пивом, животом.

- Вы останетесь на месте или я прикажу сержанту задержать вас как подозреваемого в преступном нападении! - Тут инспектор был непреклонен.

- О ля-ля, я ведь тоже иностранец! - заартачился было задетый за живое Казанкини, но предусмотрительно застыл на месте, а потом и вовсе сел обратно в кресло.

- Так-то оно лучше. Вы, Мэтт, пожалуй, поднимитесь с нами...

Мы втроем: я - впереди, за мной - инспектор в красной куртке, последним - Мэтт, заскрипели старыми деревянными ступенями. Дверь в комнату была распахнута, и еще с порога я обнаружил, что кто-то перевернул в ней все вверх дном. Я, кажется, начал догадываться, что здесь произошло, но предусмотрительно промолчал, считая, что вовсе незачем американскую полицию вмешивать в мои интересы, тем паче что я еще не определил точно, чем интересовались незваные посетители.

- Попрошу вас, мистер Олех Романько, - вежливо, ничего не скажешь, не придерешься (это я, безусловно, отнес к присутствию здесь Мэтта), предложил инспектор, - посмотрите, не пропали ли какие-либо вещи, не нанесен ли вам какой другой урон.

Мне нужно было собраться с мыслями, выяснить для себя, что можно, а чего не следует говорить полицейскому. Времени было в обрез - я видел, как настороженно, цепко держал меня под своим колпаком инспектор.

- Но я не знаю, с кем говорю, - не слишком вежливо сказал я, вспомнив, что полицейский чин не представился.

- Извините. - Мгновенная злость, скользнувшая по круглому, упитанному лицу, была тут же бесследно стерта. Да, у этого закалочка в порядке! Извините, - повторил он. - Инспектор уголовного розыска полиции штата Нью-Йорк Залески.

- Благодарю вас, мистер Залески. Еще раз подробно объясните, что я должен сделать. Признаюсь, никогда не приходилось попадать в такой переплет.

Он снова вспыхнул, но еще быстрее взял себя в руки. "Да я так тебя натренирую, ты еще мне ручку будешь жать в знак искренней дружбы!" усмехнулся я в душе, хотя, если честно, мне было не до смеха, потому что мне уже было ясно, что мои розыски не оказались незамеченными. И дай-то бог, чтоб это не отразилось на Серже или Джоне Микитюке!

У меня почему-то всплыло в памяти, как после истории с Валерием Семененко, когда я написал серию статей для еженедельника, один товарищ, облеченный властью и правом первой читки подобных материалов, обратился ко мне с нескрываемым укором:

- Вы, Олег Иванович, вели себя за границей не так, как подобает советскому человеку!

- Я уронил достоинство советского человека или совершил порочащий меня поступок? В чем это выразилось? - откровенно говоря, растерялся я.

- Вы вели расследование, у вас были контакты с местной прессой, разве вы не в курсе, что такие шаги не рекомендуются?

- Вы можете упрекнуть меня в чем-то конкретном?

- Нет, но...

- Если б я руководствовался вашими инструкциями, а, как я полагаю, вы излагаете мне некий параграф некой инструкции, призванной регламентировать мое поведение за границей, то имя Валерия Семененко было бы втоптано в грязь, честь и достоинство советского человека были бы принижены, если не сказать больше...

- Вам ведь никто не поручал заниматься этим делом! - выдал товарищ мне самый веский, по его мнению, аргумент.

- Я журналист.

У него вопросов больше не оказалось.

"Интересно, что запел бы мой "доброжелатель" теперь, когда я стою в разгромленной неизвестными комнате под пристальным, подозрительным взглядом полицейского?" - подумал я...

- Вы поняли мое предложение? - нетерпеливо спросил инспектор Залески.

- Да, я начинаю.

Если честно, то я мог и не заглядывая в шкаф, в сумку с вещами, в письменный стол, сразу сказать, чем интересовались незванные гости. Но я не стал спешить.

Раскрыл дверцы шкафа, вынул скомканное запасное белье, разложил все аккуратно на постели, предварительно застелив ее покрывалом. Две рубашки, свитер, три галстука, светло-коричневый гольф, носки и прочие нижние вещи. Сувениры, купленные в лавчонке по соседству: две вязанные шапочки с вышитым лыжником - себе и Наташке; литография Рокуэлла Кента в металлической рамке - заснеженные горы Адирондака с заледеневшим водопадом на первом плане; пять зажигалок с видами Лейк-Плэсида - товарищам в редакции, шелковый шейный платок, тоже с видами Лейк-Плэсида, - для стенографистки Зинаиды Михайловны, она со мной намучилась за эти дни, принимать репортажи доводилось даже дома, далеко за полночь; и, наконец, светло-синий горнолыжный комбинезон - моя гордость и давнишняя мечта. Пожалуй, я был искренне расстроен, если б пропал комбинезон: я уже не однажды представлял себе, как появлюсь в нем в Славском - заезжие модники из Львова да Москвы, честное слово, засохнут от зависти.

- Вещи на месте, ничего не пропало, - сказал я.

- Деньги?

- Они при мне.

- Пожалуйста, дальше.

Стопка белой бумаги, взятой в пресс-центре, авторучки, моя "Колибри", и слава богу! - крошечный, в ладонь, диктофон "Сони", принадлежавший редакции, и все пять кассет.

- Ничего не пропало, инспектор, - с облегчением сказал я, хотя уже давно обнаружил, что одна вещь таки исчезла. Не было пластмассовой папочки, подаренной мне Сержем Казанкини, - досье украли. "Но инспектору, - давно решил я, - вовсе не обязательно об этом знать".

- Благодарю вас, мистер Олех Романько! Спустимся вниз, подпишите протокол, и на этом будем считать инцидент исчерпанным. Что же касается преступного нападения на миссис Келли, это уже наше внутреннее дело, суммировал инспектор Залески. В голосе его, однако, не слышалось удовлетворения. Ну да это его заботы...

- О, мистер Романько! - встретила меня пронзительным возгласом миссис Келли, уже пришедшая в себя окончательно и сидевшая на диванчике рядом с молодым доктором в белом халате. Лицо ее ожило.

- Миссис Келли, но что случилось? - спросил я хозяйку пансиона "Золотая луна".

- Смотрела телевизор, как раз передавали репортаж из Дворца, я, конечно, пойти туда не могла - пятнадцать долларов, согласитесь, для одинокой женщины - деньги. (Я запоздало пожалел, что ни разу даже не предложил миссис Келли посетить состязания, уж нашел бы способ провести ее бесплатно, опыт подобных посещений дома мы отработали давно до совершенства и даже на такие престижные футбольные матчи, как "Динамо" "Селтик", проводили в ложу прессы своих гостей). - Миссис Келли сделала паузу, но, конечно, не для того, чтобы упрекнуть меня за недогадливость, а чтобы придать своему рассказу дополнительный драматизм. - Как прекрасна была наша Дженни! Да-да, мистер Романько, но и ваша девочка, как ее зовут?

- Катя, Катюша, - подсказал я, и благодарная улыбка осветила лицо хозяйки пансиона.

- Катья тоже мне понравилась, но Дженни, согласитесь, была блистательна в этот вечер.

Я видел, как мрачнел инспектор, вынужденный выслушивать излияния, не имеющие никакого отношения к происшествию, тем более что подробности эти были ему давным-давно известны и вряд ли он ожидал чего-то нового в таком тупиковом деле.

- Вы слушаете, мистер Романько? - миссис Келли с подозрением взглянула на меня. - А вы, инспектор? - Ее взгляд обжег Залески, и он недовольно скривился, как от внезапной зубной боли. - Это все очень чрезвычайно важно, заявляю вам! Я слушала репортаж, но услышала понимаете, услышала! - как стукнула дверь наверху. А ведь там никого не было с самого вечера... Мистер француз пришел уже позже, он-то и нашел меня мертвой... Нет-нет, я была в обмороке, но меня вполне можно было принять за труп...

Пока хозяйка "Золотой луны" излагала подробности и собственные ощущения, я думал, как мне поступить дальше. Вряд ли те, кто рылся в моих вещах, заявятся еще раз, ибо они получили то, что искали, это без сомнения. Значит, до утра я могу спать спокойно, а утром, как и условлено, уеду с нашими спортсменами в Монреаль, а оттуда рукой подать до Москвы. В крайнем случае переночую ночь-другую у Власенко, не откажет. Конечно, эта бандитская акция заставляет пересмотреть планы на Монреаль...

- ...тут я и упала! - уловил я последние слова миссис Келли и ее победоносный взгляд горящих глаз, коим она обвела присутствующих в комнате. Но, кажется, кроме меня, никто и не слушал ее: инспектор заканчивал протокол, Серж впал в глубочайший транс - он даже перестал курить, уставившись в одну точку, швед по-прежнему цедил пиво из третьей баночки (две пустые валялись на столике у телевизора), сержант явно скучал, да и к тому же ему было жарко в его меховой куртке и в шляпе. Мэтт - вот он-то был весь внимание - напомнил мне курицу-наседку, нахохлившуюся, готовую в любой момент грудью броситься на защиту цыпленка. В роли последнего, подозреваю, выступал я...

Когда был подписан протокол, вслед за мной это сделал и Мэтт, как свидетель, инспектор Залески вполне искренне пожелал спокойной ночи и выразил надежду, что инцидент ("Дело, без всякого сомнения, будет доведено до конца, и злоумышленники понесут заслуженную кару!") не испортил мне общее впечатление от пребывания в Лейк-Плэсиде. Я с такой же искренностью заверил инспектора в моем признании его доброго участия в этом деле, а также в том, что мои симпатии к Америке и американцам не уменьшились после сегодняшнего вечера. Мне осталось лишь посетовать, что из-за меня вольно или невольно жертвой произвола оказалась миссис Келли. Словом, раздав всем сестрам по серьге, я распрощался с инспектором, сержантом и Мэттом. С последним мы обнялись по-братски, и я сказал, что не забуду его участия и буду надеяться, что когда-нибудь нам посчастливится встретиться вновь, лучше, конечно бы, в Киеве. Оставил ему свою визитку, приписав авторучкой домашний адрес и телефон. Я ни на секунду не сомневался, что Мэтт заслуживает такого приглашения.

Серж поднялся вслед за мной наверх. Без единого слова деловито проверил запоры на окне и успокоился, только убедившись, что они прочны.

- Как ты думаешь, старина, это из-за Добротвора? - спросил Казанкини, и я уловил в его голосе плохо скрытую тревогу.

- Ну, я бы не оценивал случившееся так однозначно... Скорее всего для тебя не секрет, что специальные службы здесь, на Западе, всегда проявляют интерес к нам, советским людям, а значит, это их рук дело. Здесь ли, в Штатах, или у вас, во Франции... - Я увидел, как оживился мрачный и растерянный на протяжении всего вечера Казанкини, и убедился: Серж действительно напуган происшедшим, наперед просчитав возможные последствия для себя - как-никак, а именно он привез исчезнувшее досье. Мне не хотелось усугублять его сомнения и тревоги, тем более что такие опасения не покидали и меня с той самой минуты, когда я услышал о "посещении" комнаты незваными гостями. Я даже пожалел (а ведь сколько раз зарекался подвергать опасности моих зарубежных друзей, как ни важна, как ни ценна была для меня их помощь), что снова расслабился, не удержался, рассказал больше чем нужно и чем мог Сержу Казанкини. Хуже - втянул его в историю, возбудил интерес и невольно подтолкнул к поискам опасных документов, пусть даже прямо об этом его и не просил. Ну, да что там - снявши голову, по волосам не плачут!

- Ты честно полагаешь, что это не из-за меня? А? Говори честно, Казанкини не из трусливого десятка! - Я видел, как нелегко далась Сержу эта бравада.

- Да как тебе сказать... Скорее всего это следы Ефима Рубцова, это больше похоже на него. Уж кто-кто, а он, тут я голову готов дать на отсечение, имеет связи с этими службами, которые, как и он, не слишком-то доброжелательны к моей стране. Ты спросишь, зачем ему, журналисту, это нужно? Скажу. Однажды в Австралии местный газетчик на вопрос, почему они, то есть австралийцы, так недоверчиво относятся к бывшим советским гражданам, очутившимся на пятом континенте после второй мировой войны, ответил... - Серж Казанкини - весь внимание, я видел, что каждое мое слово - бальзам на его рану. - Он сказал: "Если они могли предать Родину, отречься от нее, то нас они в случае надобности предадут еще легче. Как же мы можем к ним относиться иначе?" Вот потому-то рубцовы и лезут из кожи, чтобы засвидетельствовать собственную "лояльность" к приютившей их стране...

- Но откуда он мог знать, что ты здесь? - не сдавался Казанкини.

- Стоило по телефону из Нью-Йорка подключиться к компьютеру пресс-центра, как тут же получаешь полнейшую справку обо мне, да еще и в напечатанном виде. Я проверил это. Компьютер знает даже, что я вторично женат, а ты говоришь...

- Много бы я дал, лишь бы добраться до этого подонка! - вырвалось из уст уже явно успокоившегося и вновь самоуверенного Сержа. Нет, поистине этот добрый толстяк - дитя природы...

- Для "Франс Пресс" такая информация не представляет интереса, мистер Казанкини, - шутливо отмахнулся я. Всерьез же сказал: - А вообще, Серж, ты больше не лезь в эту историю, не хватало тебе еще расплачиваться за наши "особые" отношения с Рубцовым. Спасибо за досье, ты так много сделал для меня!

Я и словом не обмолвился, что красная папочка Сержа Казанкини уже давно в чужих руках. Меня успокаивало, что странички с напечатанным на стандартной ленте "ПК" - персонального компьютера - текстом не несут индивидуального почерка, и Серж не оставил на них не только собственной росписи, а она у него такая, что только на крупных банкнотах ставить, но и даже пометок или поправок от руки. Не стал ничего говорить Сержу об утрате документов еще и потому, что по давней привычке в первый же вечер перевел написанное и продиктовал на магнитофонную ленту "Сони", лежавшую теперь в моей сумке...

- Нет, ты это брось, - продолжал набирать силу и уверенность в себе Серж. - Я буду искать и, ежели что, - непременно дам тебе знать. Ведь мы с тобой не конкуренты, Олег!

- Нет, не конкуренты, - с облегчением согласился я, видя, что мой друг окончательно обрел спокойствие. - Давай прощаться, мне еще заключительный репортаж писать, в пять утра передавать. Завтра утром уезжаю.

- Так скоро? - по-детски, с обидой, точно у него забирали любимую игрушку, воскликнул Серж.

Я обнял его и учуял тонкий запах терпкого мужского одеколона и резкий аромат трубочного табака, пропитавшего, казалось, Сержа насквозь. Мне было грустно, потому что каждый раз, расставаясь, не знаешь, удастся ли встретиться вновь. В нашем мире, сократившем расстояния сверхзвуковыми лайнерами и спутниками связи, существуют не только границы между государствами, но и между людьми, в силу тех или иных причин разделенных политическими, экономическими, нравственными границами двух таких противоположных по своей сути миров, где, однако, живет немало похожих в своих радостях и горестях, в своих вечных устремлениях к счастью людей...

- Я выйду проводить тебя утром, - пообещал Серж, но я не сомневался, что в семь утра мой друг будет спать сном праведника, ибо не было для сибарита Сержа Казанкини зверя страшнее, чем ранний подъем из теплой постели.

- О'кей, Серж. Спокойной ночи.

12

Ночь напролет валил и валил снег: синий рассвет и окрестные горы, Зеркальное озеро и федеральная дорога N_18, по которой нам предстояло ехать, даже невысокое крыльцо пансиона миссис Келли - все утонуло в глубоких, пышных и величавых сугробах. Савченко позвонил и предупредил, что автобус за ними не пришел и когда появится, сказать трудно, но как только подкатит к подъезду гостиницы, где жили наши спортсмены, он сразу же даст знать.

Я совсем не огорчился непредвиденной задержке. Она давала возможность побыть наедине со своими мыслями. Вещи были собраны с вечера, мне оставалось побриться да перекусить, на это ушло 20 минут, и вот уже я бреду по белой целине сквозь мириады кружащихся снежинок, куда глаза глядят. Небольшой красный трактор со скрепером натужно толкал перед собой гору снега, едва ли не выше крыши кабины. У магазинчиков суетились с лопатами хозяева: пробивали в снегу тоннели, прочищали подходы к витринам - непогода не должна мешать бизнесу. Ребятишки в куртках и "лунниках" азартно перебрасывались снежками, но снег был сухой и плохо лепился, потому мальчишки старались ухватить ком побольше чуть ли не с лопаты родителей.

Чем дальше оставалась Мейн-стрит, тем глуше доносились звуки, тем гуще летели белые снежинки, и наконец я растворился в них и превратился в одну большую белую глыбу, с трудом передвигающуюся на своих двоих. Это все так напоминало Славское, радостный день передышки после непрерывной череды подъемов и спусков, доводивших до смертельной усталости каждую мышцу, каждую клеточку тела.

"Хочешь ты или нет, - размышлял я, - но вынужден будешь признать, что ничего такого, что прояснило бы окончательно историю с Виктором Добротвором, ты не обнаружил, и нет у тебя на руках фактов, кои можно было бы уложить в логической последовательности и сделать твердые выводы. А следовательно, никто не станет прислушиваться к объяснениям Добротвора, если он пожелает еще объясняться, а тем паче к моим, задумай я с ними познакомить тех, кто будет решать судьбу Виктора (я тогда еще даже не догадывался, что все уже было решено окончательно и бесповоротно)". И нутром чуял - интуиция меня редко подводила! - что увидел самую верхушку айсберга, большая же часть его скрыта от моего взора, и она-то и есть то главное, ряди чего и стоило рисковать. Появление Ефима Рубцова, и неясные, таинственные следы мафии, и исчезнувший боксер, многое способный объяснить, и этот наглый налет на мою комнату, лишь убеждали в серьезности истории. Кто стоит за всем этим и какую цель преследуют организаторы? Меня не покидала мысль, она крутилась в голове, мешая, сбивая с толку, подсовывая самые неожиданные варианты, разрушавшие уже складывавшиеся в логическую цепь факты, - мысль о том, что Виктор Добротвор был лишь звеном в невидимой и зловещей цепи затеваемых преступлений...

Как ни ломал себе голову, решение не приходило.

Взъерошенный, засыпанный снегом по самую макушку, возвратился я домой и узнал, что звонили несколько раз из гостиницы. Я успел сбегать наверх и схватить вещи, когда внизу, у входа в пансион "Золотая луна", засигналил нетерпеливо и требовательно автобус. Двухэтажный, с затемненными стеклами, "Грей хаунд" урчал всеми своими тремястами лошадиных сил, и его метровые "дворники" размашисто выметали два полукруга на стеклах.

Павел Феодосьевич жестом пригласил на свободное место рядом с собой, и автобус тут же двинулся, тараня плохо прочищенную дорогу.

- Снег, оказывается, только в горах, нам тут километров тридцать сорок проскочить, а там, на хайвее, чисто, - сказал он вместо приветствия.

- Проедем, - беззаботно подтвердил я. - В восьмидесятом мы тут накатались, помню...

- Тебе-то что, - возразил Савченко, - ты остаешься в Монреале, а нам не опоздать бы на самолет. Хоть долларов у меня полный карман, а истратить не могу ни цента, потому как из разных статей они...

- Не дрейфь, Паша, - пообещал я доверительно, - в Монреале у меня приятель, друг, вместе плавали, да ты его должен знать - Власенко Толя. Он - консул, это в его силах решать такие проблемы.

- Ну, разве что. Да лучше не опаздывать. Не люблю опаздывать - на поезд ли, на работу...

- Как думаешь, - спросил я, переводя разговор в другое русло, Добротвора могут дисквалифицировать пожизненно?

- А ты как полагал - на три игры, как футболистов, да еще условно? После того что тут понаписано о нем в местной да и не только в местной прессе?

- Не злись, - сказал я. - Ты не допускаешь, что в этой истории может существовать двойное дно?

- Брось ты! Двойное дно, психологические изыски, мотивация поступка! - передразнил он. - Подобные поступки определяются четко: сделал отвечай. Ты меня знаешь не первый год, скажи без обиняков - веришь мне? То есть доверяешь?

- Еще чего! Не верил - не разговаривали б мы теперь на эту тему.

- Тогда пойми: Добротвор - преступник! Вдвойне преступник, потому что он - "звезда", личность, известная в мире. По личностям же судят о нас, в том числе и о нас с тобой. Что же высветил поступок Добротвора? Что и у нас "звезды" ничем не отличаются от их "звезд" - та же неразборчивость в средствах, когда нужно заработать, деньги ведь не пахнут? А где же наша, советская, гордость, наши моральные ценности, коими мы гордимся и кои поднимаем высоко над головой, как маяк, как Данково сердце? Не знаю, как тебе, а мне горько, потому что я жизнь прожил в твердой уверенности в незыблемости этих ценностей. Да, согласен, одна поганая овца стадо не испортит... Только какая овца - это еще разобраться нужно... Утрачиваем мы что-то самое ценное в спорте, без чего он превращается в бездуховное накачивание мышц и злости... И нужно срочно возвращать утраченное, ведь поздно может быть, поздно!

- А что! Разве перевелись у нас тренеры, для коих вершина технический результат, рекорд, победа на чемпионате? Их мало волнует и заботит, кем уйдут в долгую послеспортивную жизнь чемпионы. Если уж начистоту, то и ты в том повинен, и я: не даем подобным нравам настоящего боя, отступаем, молчаливо соглашаясь с кем-то, сказавшим сакраментальную фразу "Так нужно!". Кому нужно конкретно? Черта с два найдешь! Все это так. Но что касается Виктора Добротвора, согласиться с тобой не могу. Здесь иная подоплека, возможно, человеческая трагедия, скрытая от глаз...

- Не увлекайся, Романько! Нельзя же за каждой историей видеть историю с Валерием Семененко. Ты докопался до правды, вернул человеку доброе имя, честь и хвала тебе за это. Здесь факт преступления налицо! Меня ты по крайней мере не убедишь в этом, хотя... хотя мне, возможно, и нанесено оскорбление, да и другим, знавшим его как личность, с которой брали пример.

- Погодите, Павел Феодосьевич! - тут уж пришел черед возмутиться мне, что сразу же сказалось и на переходе на официальный язык. - Вы ведь дали слово разобраться в этой истории досконально?

- Дал и сдержу его, не беспокойся. Разберусь хотя бы для того, чтобы увидеть истоки падения Добротвора, чтобы забетонировать эти черные струи намертво, чтоб никто и никогда больше не испил отравленной водицы... Ладно, Олежек, прекратим беспочвенный спор. Пока беспочвенный, поправился Савченко.

Я молча согласился с ним, и всю дорогу до Монреаля, а она и впрямь оказалась совершенно чистой, едва мы выбрались из горных ущелий, говорили о чем угодно, но только не о Добротворе.

Савченко быстро пришел в хорошее настроение, стоило лишь вспомнить о фигуристах, что сидели позади нас в автобусе. Он любил этих мальчишек и девчонок, возможно, еще и за то, что они были чисты перед своей совестью и спорт - большой спорт - еще не проник в их души настолько, чтобы затенить остальную жизнь, сузить кругозор до сотых балла, отделяющих победителя от побежденного; они счастливо смеялись, рассматривая "Спорт иллюстрейтед", где были опубликованы снимки, сделанные в первый день состязаний; изо всех сил старались казаться серьезнее, чем были на самом деле, а в мечтах уже видели, как войдут в свой класс и как пойдут к своим партам, гордо и независимо, под завистливо-восхищенными взглядами товарищей. Они еще станут переживать, когда в классных журналах у них появятся оценки ниже, чем у первых учеников, и будут из кожи лезть, чтобы отстоять собственное "я" и доказать, что могут учиться и тренироваться, тренироваться и учиться не хуже, чем остальные. И многим это удастся, если попадется на пути умный, рассудительный и гуманный тренер, а не бездумный эгоист, способный без зазрения совести капля за каплей выжимать из их душ доброту, уважение к другим, любовь к ближнему и заполнять вакуум цементным раствором себялюбия и эгоизма...

Неужто и у Виктора в душе не было ничего, помимо этого цемента? Неужто и я идеализирую его?

В "Мирабель" я распрощался с Савченко и с ребятами, взял такси.

- До встречи в Киеве, Олег! - сказал Савченко. Мы обнялись.

- На Холм! - сказал я пожилому, мрачноватому водителю с седой бородой и совершенно лысым черепом и назвал адрес гостиницы.

Мы проехали - это уже было на Холме, так называется эта часть Монреаля, фешенебельная и тихая, сплошь застроенная особняками, утопавшими в зарослях деревьев, - мимо общежития местного университета, и я попытался разыскать взглядом окно комнаты на третьем этаже, где жил в 1976-м. Но так и не узнал его.

В гостинице мне дали ключ, и лифтер поднял на четвертый этаж. Комната понравилась - два широких окна, с балконом, дверь на который оказалась незапертой, несмотря на двадцатиградусный мороз, просторная, разделенная частичной перегородкой на две - приемную и спальню.

Первым делом я забрался в горячую ванну отогреваться после автобуса, где тепло не опускалось ниже пояса и ноги порядком закоченели.

Закутавшись в махровую простыню, пахнувшую приятным ароматом сухого дезодоранта, сел в кресло перед письменным столом и набрал номер телефона Власенко. Он сразу взял трубку, точно сидел и ждал моего звонка.

- Привет, старина, - солидно просипел он в трубку, не выразив ни радости, ни удивления в связи с моим появлением. - Где?

- В отеле, где еще...

- Комната?

- 413.

- Жди, я подъеду через полчаса, - сказал Власенко и лишь тогда поинтересовался. - Ты свободен?

- Свободен, свободен, мотай ко мне.

Меня так и подмывало спросить, не появлялся ли на горизонте Джон Микитюк, но равнодушный тон Власенко отбил охоту.

Делать мне было нечего, и, одевшись, я уселся перед телевизором - вот уж поистине наркотик для души! Благо дистанционное управление давало возможность быстро и без труда переключать программы, я воспользовался этим благом цивилизации и пошел бродить по миру цветных подобий живой жизни. Речь Рейгана перед конгрессменами сменялась рекламой канадского пива "Молсон", натуралистические сцены из доисторической жизни первобытных людей из фильма "Огонь" - страшными джунглями Вьетнама, сквозь которые пробивались облепленные пиявками и москитами, потерявшие человеческий облик морские пехотинцы; потом мелькнул Черненко, читающий что-то с трибуны съезда, хоккейный матч между "Торонто" и "Ойлерс", как обычно, с дракой и разбросанными по льду доспехами, Чарли Чаплин в роли старого умирающего клоуна Кальверо...

- Кончай, старина, сеанс одновременной игры с двенадцатью программами, - сказал Анатолий Власенко, входя без стука в комнату. Поехали!

- Любопытно, любопытно... - думая о чем-то своем, произнес Власенко, когда я коротко, без эмоций изложил факты. - Пожалуй, слишком много информации, взаимно исключающей друг друга. Это-то и настораживает.